Медиум 14

Широкая прохладная ладонь легла мне на лоб, сразу вполовину утишив боль. Я открыл глаза. Чётко и раздельно Уотсон проговорил:
- Вы заболели. У вас порядочный жар. Я вам дам жаропонижающее и успокоительное, чтобы вы поспали. К утру, наверное, полегчает, потому что в лёгких чисто, но даже если так, завтра полежите всё-таки в постели.
Он убрал руку и отошёл к столу за микстурой. Головная боль сразу же вернулась, ахнув в виски так, что я застонал.
Я всегда очень скверно переносил жар, начиная бредить уже при едва заметном повышении температуры. Терпеть сильную лихорадку было даже легче, чем вот эти сто два.
Уотсон подал мне рюмку:
- Осторожнее, не расплескайте.
Своевременно е предупреждение – моя рука, протянутая за рюмкой, жидко тряслась.
- Постойте-ка! – Уотсон вдруг, быстро ухватив за запястье, повернул эту руку ладонью вверх. – Что это у вас?
- Где?
- Сейчас.., - он поспешно шагнул к лампе и прибавил свет.
Я заслонился ладонью от нестерпимой рези: глаза слезились и болели.
- Уотсон, зачем?
- Подождите-подождите... Вы можете сесть? Давайте-ка я вам помогу, - прохладные пальцы уверенно пробежались по моему затылку. – Ну точно, так и есть... Знаете, Холмс, что с вами? Краснуха. Поглядите – у вас сыпь.
Я удивлённо посмотрел на него:
- Краснуха? Что, в Лондоне эпидемия?
- В том-то и дело, что нет. Странно?
- Правда, странно. Знаете, Уотсон, я над этим подумаю, когда голова будет болеть поменьше... А вы не заразитесь от меня?
- Нет, этой болезнью повторно не болеют. Ни мне, ни Роне ничего не грозит.
- А малышке?
- Малышки здесь пока не будет. Выпейте, Холмс, лекарство.
Я послушно проглотил то, что было в рюмке.
- Говорите, головная боль сильная? Не помешает уснуть? А то, может, давайте-ка я.., - он снова коснулся ладонью моего лба, несколько раз сильно сжал и отпустил, а потом пальцами принялся массировать мне углы глазниц и виски. Пальцы были восхитительно холодные, и снова я почувствовал, будто с них стекает, обволакивая сознание, сон.
- Вы сами, как колдун, Уотсон, - пробормотал я. – У вас руки... Как коснётесь – сразу в сон клонит, да ещё как властно-то...
- Не выдумывайте, - добродушно проворчал он. – Это только действие лекарства.
- Не только...
- Засыпайте. Голове полегче?
Было лень отвечать, я только прикрыл глаза.

Как это ни дико, разбудил меня снова нашатырный спирт – проклятая кошка, обмочившаяся чистой мятой.
Я открыл глаза и яростно уставился на невозмутимого Уотсона:
- Вы что?!
- Вам надо в туалет, - спокойно сказал он, добавив ситуации ещё дикости полной мерой.
В комнате было сумеречно – это единственное, что я успел заметить. Потому что в следующий момент острое распирание внизу живота заслонило от меня всё остальное. Мне не просто надо было в туалет – эта потребность во мне, как бы это сказать, визжала в полный голос и топала ногами.
Я вскочил, но тут же комната бешено помчалась кругом, а пол и потолок заприплясывали, стремясь поменяться местами.
Уотсон подхватил и поддержал меня:
- Не так резво! Я вам помогу.
И действительно помог – вплоть до таких мелочей, что в другой ситуации я бы сгорел от стыда, но сейчас только и мог стонать от облегчения.
- Что... что это со мной? Почему так? – спросил я, с трудом находя слова.
- Почему? – Уотсон не выглядел больше ни встревоженным, ни напуганным. - Ну, потому, - объяснил он, - что за сорок шесть часов даже в состоянии сна организм обрабатывает довольно большой объём жидкости – едва ли не больше, чем может вместить мочевой пузырь.
- За сколько часов? – переспросил я.
- За сорок шесть, - повторил он отчётливо. – Сейчас двадцать второе декабря, шесть часов, тридцать минут вечера.
Несколько мгновений я молчал в лёгком ошеломлении. Похоже, по длительности сна я поставил личный рекорд. Правда, он пошёл мне на пользу – я больше не чувствовал себя больным, головокружение прошло, а если и была лёгкая слабость, то это неудивительно для человека, не бравшего в рот ничего, кроме микстуры, почти трое суток.
- Холмс, - спросил Уотсон, заглядывая мне в глаза, - скажите, вам случалось когда-нибудь прежде употреблять траву пустырника? Припомните-ка.
- Не знаю, - задумался я, - кажется, не употреблял, а что?
- Вот и не употребляйте, - удовлетворённо заключил он. – У вас идиосинкразия.
- Что у меня?
- Неадекватная реакция. Пустырник – лёгкое успокаивающее средство, а у вас оно вызывает чуть ли не коматозное состояние. Вы проспали сорок шесть часов, и это при том, что я вам дважды вводил возбуждающее. Подозреваю, что и в коктейль Гудвина он мог быть подмешан, раз уж вы не верите, что Гудвин намеренно отравил вас. пустырник вообще частый компонент успокоительных. Ну что, вы пришли в себя?
- Да, вполне.
- Тогда поешьте. Думаю, вы голодны, как волк. Температуры у вас нет и, наверное, уже не будет. Но вообще-то всё это странно.
- Что?
- Да ваша болезнь. Понимаете, Холмс, краснуха, конечно, заразно, и в Лондоне встречается нередко – тут вы правы. Только вы едва ли успели бы заболеть.
- Почему?
Потому что от заражения до заболевания должно пройти дней десять – ну, неделя. А вы в Лондоне только четыре дня.
- Не может быть! – растерялся я.
- почему?
- Потому что слишком фантастичное совпадение получается. Уотсон, а не может этот инкубационный период почему-либо укоротиться?
- Я не знаю, - честно ответил он. – Зато, наверное, знает Таурофон. Он первейший специалист в Лондоне.
- Отлично. Где он живёт?
- Ну уж нет! – Уотсон строго помахал указательным пальцем перед моим носом. – Вы останетесь здесь и никуда не пойдёте. А Таурофон... Я вам приведу Таурофона сюда. И очень скоро.
- Он откажется.
- Ничуть. Если я расскажу о краснухе без инкубационного периода, он ещё и сам напросится.
- Вы в близких отношениях?
Уотсон рассмеялся:
- Насколько это возможно с Таурофоном.

Эдуар Таурофон – грек по происхождению – действительно мог считаться в Лондоне лучшим специалистом-инфекционистом, хотя это вопрос спорный. Бесспорно лишь то, что он был самым своеобразным инфекционистом в Лондоне. Председатель Королевского противоэпидемического общества, выглядел он скорее уж как бродячий факир – вечно в длинном чёрном плаще, с длинными чёрными же волосами, в огромных непроницаемо-тёмных очках – бог знает, что он мог через них видеть – и в котелке, который никогда не снимал, даже в церкви. Никто никогда не видел его рук – он носил тонкие перчатки из особого прорезиненного материала. Никто никогда не видел его глаз – поговаривали, что он крив, бельмаст, и бог знает, что ещё. Но он постоянно курировал госпиталь Мэрвиля, и для сотрудников этого госпиталя делал исключение, поэтому и я под большим секретом узнал постепенно, что на затылке у него обширная плешь, что бельма никакого нет, а глаза голубые, и что на указательном пальце правой руки нет ногтевой фаланги, и он отчаянно стесняется этого недостатка. К настоящему времени ему исполнился шестьдесят один год.
- Не возражаете, если я для начала осмотрю вас, мистер Холмс? – проговрил он низким рокочущим голосом. – Прелюбопытнейшая история получается.
- Осмотрите, - разрешил я, - если это поможет.
Мы удалились в спальню, где я разделся и предоставил себя его полному произволу. Надо заметить, что осмотр Таурофона очень отличался от осмотра Уотсона. В руках моего друга я ещё худо-бедно чувствовал себя человеком. Таурофон же воспринимал меня, как холст или картон, на котором написана интересующая его картина.
- Клясться жизнью я не буду, - наконец заявил он, - но на краснуху очень похоже. Вы откуда приехали?
- Из Фулворта.
- Ну, это недалеко. А там вы никак не могли заразиться?
- Сомнительно. Я живу один, в гости ни к кому не ходил. Да и ко мне никто не ходит.
- Может быть, дети слуг?
- Там только один слуга – управляющий имением. И он бездетный.
- Ну, может быть, к вам ходит кто-нибудь убираться?
- Фактически мы живём всего в пяти комнатах, их убирает молодая девушка, верно, но она краснухой болела в детстве, а Уотсон говорит, что такой болезнью болеют только один раз.
- Ну, в общем, правильно. Бывают, конечно, казуистические случаи, но... Впрочем, отсутствие инкубационного периода – тоже случай казуистический. Ладно. Пойдёмте к Уотсону.
«К Уотсону» оказалось «к Уотсону и Роне». Миссис Уотсон вернулась откуда-то раскрасневшаяся от холода и возбуждённая, но каким-то нехорошим возбуждением.
- Что-то случилось? – быстро и тревожно спросил я. – С ребёнком?
- Ничего особенного, - так же быстро ответила она. – После. И ребёнок тут не причём.
- А вы, - обратился к ней Таурофон, - ведь тоже перенесли краснуху, заразившись от мужа?
- Да.
- Через сколько времени после мужа вы заболели, не помните?
- Прекрасно помню. Через полторы недели.
- Нет, меньше, - тотчас заспорил Уотсон.
- Нет, не меньше. Джон заболел во вторник, а я в следующую пятницу. И это совершенно точно.
- Ну вот, - кивнул Таурофон, - это как раз похоже на то, что должно быть. А вы, Уотсон?
- Я не знаю, от кого заразился. В госпитале у нас инфекционных не было, но с другой стороны, Лондон город большой.
- В Ист-энде краснуха всегда есть, - кивнул Таурофон. – Вы были в Ист-энде, Уотсон?
- Не был я в Ист-энде. Да мало ли!
- Мало, - не согласился Таурофон. – За последний месяц всего четыре случая, не считая предместий. В ноябре было четырнадцать, из них в Ист-энде девять, и пять по другим районам, а поблизости – ни одного.
- Но и всё-таки, - вмешался я, - скажите, мистер Таурофон, хотя бы гипотетически: мог ли инкубационный период так сильно сократиться, чтобы я заразился уже в Лондоне?
- Гипотетически... Гипотетически мог. Мне случалось, знаете ли, работать с лабораторными животными, так вот, чтобы заразить наверняка и вызвать ясную картину заболевания, мы зачастую вводили крысам заведомо завышенную концентрацию заразного материала. Вот в этом случае инкубационный период может сокращаться очень сильно. Фактически мы наблюдали вообще отсутствие инкубационного периода, если доза была очень велика.
- А возбудителя краснухи можно увидеть под микроскопом?
- Нет, - Таурофон покачал головой.
- А развести его в какой-нибудь питательной среде? В лабораторных условиях, я имею в виду?
- А вот это пожалуйста. На кровяном агаре прекрасно растёт, в бульоне...
Рона, услышав ключевое слово «кровяной», уже сориентировалась – я увидел у неё в руках пресловутый конверт, в который всё ещё оставался вложен забрызганный кровью лист. Что-то понял и Уотсон – его лицо стало растерянным. Он переводил взгляд с конверта на меня, словно ожидая объяснений.
- Мистер Таурофон, - спросил я, - скажите, можно ли как-нибудь установить, находится ли в этом конверте заразный материал? Только наверняка.
- Вообще-то можно, - пожал плечами Таурофон. – Но есть определённые трудности. Те, которые, так сказать, технического характера, вас едва ли касаются. А вот другие... Нужно знать, что это за конверт, что за материал, откуда он взялся, и всё это оформить.
- И никак нельзя обойти официальные закоулки?
- Можно, но только, если вы сами уверены, а я, соответственно, доверяюсь вам. Потому что, вдруг это невесть что, а мне придётся заражать этим материалом. Вы понимаете, какая ответственность ляжет на мои плечи?
Уотсон слегка побледнел и снова беспомощно оглянулся на меня.
- Я это понимаю, мистер Таурофон, - сказал я. – Сказать, что совершенно уверен, я, конечно, не могу – будь это так, я вас ни о чём бы не просил. Но я почти уверен.
Таурофон кивнул.
- Но я не знаю, сколько времени на это уйдёт. Вам очень важно?
- Достаточно важно. Но не очень срочно. Мы можем и подождать.
- Что ж, - Таурофон протянул руку за конвертом. – Я извещу вас, как только получу результат.