Смерть отца - Эстер Кей, Тема 5

Отца не стало. Тих наш дом

И потемнело что-то в нем,



Включаю комп – письмо от сестры –  не смогла она мне авиабилет купить. Идем спать.

Ночью представляла тело отца, его умирание.

Испытывала страх. В 53 квартире это впервые происходит, там не было такого никогда и чтоб больше не было!.

Утром встала хорошо и детей распределили без суматохи. В восемь шла из яслей и думала –

Отчего такой добрый и ясный день, будто душа праведного человека уходит?

Маме позвонила в 9 утра. Взял трубку Вова. Говорю Как у вас дела? Да неважно, - отвечает. И мама подошла. – Ну, миленькая, здравствуй. Отошел отец-то, в восемь примерно... – И мы поговорили. А чем сейчас твоя голова занята? – Да костюм ищу.
(Я внезапно понимаю - ЧТО ЗА КОСТЮМ...  ДЛЯ ЧЕГО КОСТЮМ!)

 

Валя позднее ответила мне по телефону, что они едут узнавать, нет ли места на военном кладбище. Если не будет, то положат рядом с бабой Клавой. Обмывать пришла, она говорит, одна хорошая очень женщина.




Мне очень комфортно быть там, где тебе никто не скажет о твоих родителях гой или гойка. Я отдаю отчет в том, что иудаизм имеет главное преимущество по существу - то есть единство Всевышнего как идеологию. Но то, как это практически проводится в жизнь, порой бывает очень больно. Иногда я думаю - а что, если бы я получше подумала и почетче сформулировала то, зачем я иду в иудаизм? Как бы я сказала? - Зачем ты идешь в иудаизм? - За самым свежим оригиналом монотеизма, так сказать, авторская версия, - Ну так будь В СТАТУСЕ "ПРАВЕДНИК НАРОДОВ МИРА". - Извините, это все равно, что выкинуть меня обратно на улицу. Нет ни школы, ни колледжа, ни летнего лагеря, ни поисков шидуха, ни подружек для так называемого "последователя праведного Ноя". Ни праздников, ни традиции. Обратно в пустоту идти не желаю. Принимайте в евреи.)





В аэропорту рано утром прекрасное чувство, что я еду в Ростов, я наконец-то вылетаю в свой родной город, я увижу своих, я приобщусь к семье и буду снова любимой доченькой, которая вот, надо же, прилетела из своего Израиля!  Я веду себя раскованно, всем улыбаюсь при посадке, а самолет больше чем наполовину пустой, и лететь необычайно комфортно. Сам взлет захватывающе красив, вот подо мною Тель-Авив, и в море вырвалась стрела

И облака обогнала!



15 лет не видела родной дом, - не верится, что

буду в нем…



Я липла к окошку и радостно наблюдала за кружевом белой пены, завихрениями и оттенками белизны, напоминала с гордостью сама себе: «Вот и папа у меня летчик!»

Не был, а именно есть. Сопротивляюсь правде. Пока еще не приняла ее. Психологи называют это – стадия отрицания факта.



Турция далеко под нами была представлена заснеженными хребтами, как и начало Кавказа и Приэльбрусья, а моря – отдаленной синью с разводами от нефти и черненькими вкраплениями островов. При взлете произошло следующее: ландшафт стал шрифтом. Причем очень быстро. Вместо понятной панорамы вдруг все превратилось в шифрованное изображение, которое надобно разгадывать. Что этот квадрат, что это плоское блюдце означают? Так же и при посадке, только наоборот. Сначала все непонятно, а потом вдруг очень понятно и буднично. Русь. Россия. Тель-Авив выглядел молодо, а здесь все старенькое. Поля и рвы, площадка для посадки, и домики и бараки с вышками, куда там красоты Бен-Гуриона – тут все выглядит как полсотни лет назад. Путешествие не только в пространстве, но и во времени. Кстати, в российском самолете имелась только горячая вода – как хочешь, так и мой руки... Зато советская минеральная в бутылочках была восхитительна.

И вот мы спускаемся по трапу, горбясь от декабрьского ветра, выходим на жгучий холод Ростовской взлетно-посадочной полосы. Мои сапожки и пальтишко, перчаточки и шапочка здесь  превращаются в аксессуары, они уже не являются одеждой, они неощутимы – так пробирает мороз... Зато как радостно на душе! Сейчас увижу маму!

Однако подождите, гражданочка, сперва заполните бланки, укажите цели и сроки вашего визита, поломайте нерусский акцент, ведь я по документам иностранка, да оно и удобнее, - а после прохождения паспортного контроля получите ваш багаж при громком жизнерадостном лае сытых собак, рыскающих по залу в поисках взрывчатки. Ничего собакам обнаружить не удалось, так, припугнули.

И вот – сердечко так и стучит – проход в другой зал, а в нем – моя старенькая, добрая, с цветочками, послушная мама, стоит себе, как будто не знает о том, что она – мое сокровище, золото и прелесть, и мы так дружненько шагаем к выходу, а там уже такси поджидает.

Едем, беседуем, я смотрю на город своей юности – холодный, продрогший, нахохлившийся, в несуразных рекламах, причем все телефонных мероприятий, как будто уж им тут только и осталось, что говорить и говорить, все бесплатнее и бесплатнее. Было бы о чем!

А нам с мамой говорить – не наговориться. Она мне рассказывает – вот поликлиника твоя, вот музыкальная школа твоя, вот Ростсельмаш твой, вот тут трамвайная линия была, помнишь? Вот стоматология. Бр-р. Да-да, помню. Как не помнить. Елочки и дедыморозы еще не начались, но иллюминации уже прибавилось. Голые деревья. А у нас-то в Израиле, мам,  зеленеет вовсю!

Мы выгружаемся возле дома. Меня пронзает глубокое внутреннее рыдание. Вот тут пять дней назад стоял гроб отца. Вот дверь в подъезд. Вот кошки у подвала. Вот наш почтовый ящик – 53, число в гиматрии соответствует Раю, Ган Эден. Мой прежний рай. Квартира, куда я всегда возвращалась, чтобы снова стать любимой.

Дверь открываем долго, за ней – еще дверь с бронезащитой, уже постсоветская добавка к интерьеру. Ключи мама тщательно прячет в сумку. Выходит мой брат – Вовка, вошедший как минимум в две мои книги под своим собственным именем. Но вряд ли он об этом знает,  у него мозг претерпел существенные изменения, энцефаллит называется, так что он не совсем нормальный, но лучше и достойнее многих нормальных. «Ку-ку, мадам, -говорит он, - вам че помочь?» И спускается вниз, заносит мои вещи с первого на четвертый этаж.

... Я счастлива, счастлива до опьянения. Моя квартира – постепенно шаг за шагом я обследую здесь все, я пойму, почему и зачем кресло стоит так, а портьеры подвешены эдак, и пианино покрыто другой тканью, а зеркало завешено простыней, и пол обновлен, а выход на балкон точь в точь как было при мне, и звук при открывании балкона совершенно такой же, и то же ощущение сложности прохождения из-за мебели, когда толкаешь балконную дверь и слегка поджимаешься,  выскальзывая из-под тюлевой занавески и предотвращая рукой ее цепляние за угол этой самой двери, и та же краска и тот же простор с тополями и небом и поодали стоящими зданиями – вот детсадик, превращенный в воинский гарнизон, вот площадка, вот прищепки на нитях сушилки, вот шершавые перильца, вот банки с вареньем и кастрюли с едой – конечно же, мама вынула из холодильника всю некошерную еду и предоставит мне абсолютно чистые полочки холодильника для моих религиозных нужд.

Господи! Как я люблю здесь все!

Часов нет на прежнем месте, в условном центре праздничного ковра над диваном, но мне и не надо знать время, я всю дорогу ехала и летела с остановившимися часами на руке, ибо я счастлива безумно. Я нахожусь в эпицентре любви, вокруг меня – любовь, а вот и смородина размораживается и уже скоро скипит чайник и будем пить чай.  Стулья, кресла и диван – все разнородное, по-разному реставрированное, набитое новой набивкой и обшитое прежней тканью, только гораздо более аккуратно. Кто же всем этим занимался? «Люди проходят, а вещи остаются, - говорит герой фильма Феллини «Рим», - Люди проходят быстро». Как больно, что люди проходят. Я не успеваю быть с людьми, которых люблю, и вот один из них уже прошел. Было потери и до него, но это не сравнимо. Вдруг понимаешь, что ты была занята, а отец прошел. Все уже.

Но совершенно четко до меня это дошло только потом, когда по твердой и все еще бесснежной земле везли нас на кладбище, вернее, на новые кварталы его, кладбище, которому, казалось, не будет конца – оно было огромно, как новый жилой район, - то были кресты, кресты, кресты, безмогилье, памятников еще нет, лишь свежие прямоугольники, засыпанные черной землей, на всем бескрайнем протяжении  - самое большое кладбище в Европе, объясняет сестра.

Сестра деловита, хорошо одета, тонкогуба, нос с горбинкой, мы вообще не похожи с ней,

в общении тоже раньше всегда были несовместимы, но сейчас, в этом скорбном пути на могилу отца, у нас находятся нужные слова и мягкие интонации, никто никого не упрекает, наоборот, хвалим и бережем друг друга, потому что жестоко время, отнимает роскошь капризов, нельзя капризничать, разве знаешь, сколько еще лет или десятков лет пронесется, пока увидимся вновь.

Мы не плачем, мы лишь тесно прижаты на заднем сиденьи, наши шубки и наши духи сливаются, и маме приятно, что мы такие дружные, Валечка и Светочка, наконец-то.

Везет нас не чужой дядя, а Валин молодой и красивенький, как свежий прутик, сынуля, Юрочка, у которого все ладно – и диплом, и работа, и машина, и хочется только молиться, чтобы эта ладность не обманула, не ввела в заблуждение, чтобы характер закрепился, мировоззрение утвердилось, чтобы самостоятельность пришла в нужное время – а кто из нас знает, что это значит? Валя молится, и это главное. Она знает, что за сына нужно молиться. Она ходит в корейскую общину и слушает проповеди. Почему корейскую? Понятия не имею. А почему я – в еврейскую?

- Валь, а ведь будет Воскресение из мертвых, ты знаешь это? Вас там этому учат? – спрашиваю я робко. Кто знает, какие вопросы из области конфессии затрагивать безопасно.

- Да, да, конечно, - отвечает она с убежденностью и охотно, - обязательно учат.

- Об этом пророки говорили, и еще – знаешь – сначала будут воскресать те, которые умерли недавно. А потом те, которые давно. Знаешь почему?

- Ну?

- Потому что так люди увидят, что это чудо. Они ведь знали умерших и когда увидят их воскрешение, то поверят в чудо!

- Да, здорово. Понятно. ...Вот, Юрочка, сюда сворачивай, это наш квартал, теперь уже по номерам смотреть будем. Номер семизначный, представляете?

... Они спорят, где лучше свернуть. Вокруг пейзаж – убогий, гоголевский, босховский, сплошные тесные ряды захоронений. И вот я вижу – мама располагается пряники раздавать возле одного из таких прямоугольников с краю, а на нем – три венка и табличка с именем, отчеством и фамилией отца.

Только тут я восприняла тот факт, что умер мой отец.

А заплакала я только лишь в тот момент, когда все решили, что уже достаточно тут постояли и что пора заходить в машину. «Нет! Нет! – возмутилось все во мне.- Не хочу! Папочка! Нет! Я с тобой!»

Рыдая, побрели мы обратно к машине.

И хорошо как получилось, что в тот день мы не стали вспоминать про нотариусов и  адвокатов, а то бы все испортили. Однако мы поехали домой к моей сестре и там хорошо так посидели, говорили про папу, про политику, про Юрину девушку, про Турцию, где дочка моей сестры теперь замужем, про лекции Торсунова об ответственности человека перед Б-гом, про деточек моих, смотрели дигитальные снимки, съездили еще и к другой близкой родне и всем старались сделать приятное. Отношения с людьми – это главное для женщины. Счастье женщины лежит именно в сфере неформальных отношений. Это я реально поняла.

     На другой день к вечеру пошел снег, стало мягко и расслабленно на душе. Все приглушенно светилось на улицах, снежинки порхали, вывески мигали, снегурочки и охранники улыбались в витринах шикарных магазинов, многонациональная Ханука в филармонии была представлена речами армянских и еще каких-то меньшинств и довольно пошлой клоунадой Клары Новиковой...  А ночью пошли стихи.

Папе

Отца не стало. Тих наш дом

И потемнело что-то в нем,

Ушел туда, где меж крестов

Весь мир к Мошиаху готов.

И кто здесь русский? кто еврей?

Прийди, Мошиах, поскорей!

Я плакать, право, не хочу,

Теснит в душе, но все ж молчу,

Ведь тихо в доме. Ночь снежна.

Беседа с папой так нежна.

Во мне отцовские черты.

Я рождена для красоты.

Для нежных слов, для добрых слов...



Весь мир к Пришествию готов.



…На следующее утро – формальности, наследование, права, доверенность…   А с адвокатами противно так, они ведь норовят деньги с человека содрать и всей правды не говорят, как устроить процедуру  вступления в наследственные права дешевле и практичнее. Но и здесь мы с сестрой испытание выдержали, отношения у нас были теплые и такими остались, маме на радость. А потом я уехала к себе в Израиль, и теплый моросящий дождик Тель-Авива принял меня под свое покровительство. Выяснилось, что мы тут активно громим палестинскую автономию,- шла операция Литой свинец.