Березка

- Герман! Ты меня слышишь?! Отзовись! Гражданин майор! Гера, мать твою!

Ах, как ему не хотелось отзываться.

Вспоминалось снова оранжевое солнце, томно умащивающееся на волнах, расписанный незабудками катер и медленное тягучее течение собственных мыслей в тот вечер, когда он впервые встретил Березку. Зимний вечер в Гаграх.

- Гражданин конструктор!

- Слушаю тебя, гражданин майор.

- Разрешите предложение. Предлагаю внести в список экипажа женщину, товарища Березку.

Живо поплыла перед глазами …

- Невозможно.

- Но это будет символ. Женщина-колхозница. Первая колхозница-космонавт.

- Никак, Герман. Я понимаю, у вас с ней любовь, но этого недостаточно. Она не соответствует высоким критериям отбора. Пол женщины - это ее потолок.

… воронова крыла грива Генерального, волосы, ниспадающие на лоб, из-под которых всегда торчат два добрых внимательных глаза. Чертов Вий!

И еще вспомнились похотливые, облапивающие взгляды Генерального, когда он, Герман, привез Березку на космодром, чтобы познакомить, как с отцом. Два часа тошнотной тряски в "бобике" по проселку, два часа уговаривал он Березку не красить губы - Генеральный, мол, любит простоту и непосредственность.

- Хорошо, - ответила она под конец, недовольно наморщив носик. - Тогда, можно, я хотя бы подведу брови?

Нет, и этого было никак нельзя - Герман прекрасно знал. Вот уже показались вдали стартовые фермы со сверкающей дюралевой кабиной наверху. Его одиночной камерой. Через неделю его заточат, затянут болты М16, и он останется один на долгие-долгие месяцы взлета. И фотографию, маленькую неприметную фотографию на паспорт, конечно же, при шмоне тоже отберут.

"Бобик" высадил их посреди огромной (Герману подумалось - космической) лужи и пополз дальше, в степь, угрюмо распахивая гусеницами шепотливый задумчивый конопляный обод вокруг космодрома.

Генеральный уже шел к ним навстречу, чавкая резиновыми сапогами, на ходу досмаливая самокрутку. В тот день он подвязал волосы красной бархатной лентой и был бы совсем похож на престарелого индейского вождя, если бы не ватник, не толстый флотский ремень, и не эти хищно чавкающие сапожищи.

- Хороша, - прокашлялся он, едва взглянув на тонкий стан Березки. - Откуда?

- Из-под Рязани, - ответил Герман и потупился. - Вы знаете, они там самые лучшие, самые родные.

- Ну, хорошо, - вздохнул Генеральный. - Это твой выбор. Даю, так и быть, свое добро. Посади ее пока на клумбе перед столовой, а сам срочно дуй на центрифугу. Я прикажу, чтобы ее надлежаще поливали.

Надлежаще поливали… Как он не мог понять, что без постоянного внимания Германа Березка зачахнет? Герман посадил ее в жестяную банку из-под ивасей и тайком переносил от тренажера к тренажеру, пряча за кислородными агрегатами и подъемными механизмами. Операторы делали вид, что не замечали. Не нашлось среди них, слава Богу, ни одного гада, ни одного стукача. Зэковское братство, что говорить… Оно сильней железной воли любого начальства.

- А помнишь тот вечер? - ласкал он Березку одной рукой, другой застегивая скафандр, готовясь нырнуть на дно бассейна, чтобы испытать себя на прочность и трезвость мысли в невесомости. - Помнишь катер, белую сатанинскую луну и вопли чаек, которые слышали мы одни с тобою на всем побережьи?

- Конечно, помню, - улыбалась Березка, - ты был такой смешной. Я еще спросила тебя, а правда ли, товарищ майор, что на луне тоже обитают мыши? И что ты ответил?

- Я ответил, - улыбался Герман, - что огражу тебя от целой стаи лунных мышей.

- Смешной, - смеялась Березка и хозяйственно поправляла невидимую складку на скафандре. - Ты у меня - герой. Лунный витязь.

И одухотворенный, почти уже не нуждающийся в кислороде, невесомый Герман летел сквозь толщу воды к какой-то нужной гайке, снимал с пояса разводной ключ и радостно эту гайку отвинчивал, чтобы проникнуть в одну очень важную дверь, за которой, очень даже возможно, когда-нибудь проскользнет и его, Германа, счастье.

Но человеческому счастью полагаются всякие препятствия, роковые случайности и воля злобных и завистливых богов. Однажды, когда Герман уже вылезал из газовой камеры, одуревший от циана, с миндальной горечью в горле молящий небо о глотке обычного деревенского молока, он увидел Г.К., стоявшего подбоченившись у пульта с подмигивающей цветомузыкой эбонитовых кнопок.

- Гера, мне доложили, что у тебя с нею была половая связь, - сурово сказал Генеральный. - Вот, никак не ожидал от тебя, Гера. Очень ты меня огорчил.

- Нет! - Заорал Герман, срывая с себя паутину латунных трубок и датчиков, уже зная, что спасти не удастся, но все равно рванувшись к отцу, к спасителю, к человеку, который решает все. - Это клевета! Вас обманули! У нас в стране секса нет!

- Да, - выслушав его, ласково ответил Генеральный. - Теперь уже нет. И впредь, надеюсь, не будет.

И, глядя своими внимательными добрыми глазами в окно, где расползлась уже по всему небу вязкая облачная каша, он вытянул руку и раскрыл перед остолбеневшим Германом красную мозолистую ладонь.

- Погода сегодня не летная, - вздохнул Генеральный. - Высокая облачность. Возможно, будет дождь.

Герман сразу зажмурился, скривился и отвернул лицо, но в глазах еще секунд десять вытягивалась бесконечная, как поле, ладонь, по которой разбежались в беспорядке и умерли тонкие искрошившиеся угольки.

А Генеральный уже хлопал Германа по плечу, уже вел в столовую на прием пищи, и утешал, отряхивая на ходу руку, обтирая ее невзначай о длинную, волочащуюся по земле, полу ватника:

- Не переживай, Гера. Ей не было больно. Ты же знаешь, какой чудо-истопник - Кузьма наш Демьянович. Кудесник, а не истопник. Заслуженный мастер своего дела.


И после этого мир померк. Эта красная потная длань с нежными пятнами антрацитной пыли как бы заслонила от Германа все, что прежде казалось таким важным, таким насущным. Не думалось больше и о столь желанной свободе, о снятии судимости, о том, что там, наверху, ему зачтут год за три, а обратно он вернется покорителем космоса, летчиком-испытателем нового подъемно-спускаемого аппарата. Хотелось вернуться в свой барак, тупо жрать баланду среди таких же, как он, татуированных отверженностью, и никогда-никогда не вспоминать о том, что существует на планете южный город Гагры, где еще водятся разрисованные незабудками катера, и чайки поют совсем как вольнонаемный ансамбль самодеятельности.

Тем более, не хотелось отвечать запотевшему от натуги динамику.

- Гера!

Генеральный стоял на пороге кабины, сердитый, но по-прежнему - с добрыми, внимательными глазами, в которых всегда колыхалась волнистая, думающая синева.

- Очнись, Гераня! - Затормошил он Германа. - Будь мужчиной!

- Так точно, гражданин Генеральный Конструктор, - Герман вскочил и стал по стойке смирно, глядя в глаза Генеральному со всей положенной ему Богом ненавистью. - Есть быть мужчиной.

- Я принес тебе, - смягчился Генеральный, - то, что ты просил.

- Служу Советскому Союзу!

- Вот, - Генеральный достал из-под полы узелок и аккуратно положил его на подоконник иллюминатора. - Ну, я пойду, - вдруг он опустил глаза и лет на двадцать постарел. - Не поминай, так сказать.

- Благодарю за заботу, товарищ Генеральный Конструктор!

- Бог с тобою, Гера, о чем ты? Ведь жизнь продолжается…

Но тут зазвонила сигнальная лампа, и Генеральный, замахав рукой, кинулся из камеры вон. Болты он, как всегда, затянул сам, и Герману показалось, что напоследок он простучал ключом по обшивке азбукой Морзе: "П-р-о-с-т-и-Г-е-р-а-н-я".

Некоторое время никаких звуков не доносилось - метушащиеся внизу люди- чебурашки суетились в последний раз в этом месяце, чтобы через час разбрестись по своим коморкам - пить пиво и слушать Rolling-Stones, будто в этом и состоял смысл их жизни, а вовсе не в том, чтоб не оборвался трос.

Через десять минут заработала лебедка, и Герман ощутил отрыв от земли - это дикое, первобытное чувство, сохранившееся с тех пор, когда наши предки спустились с неба на развесистые и удобные для жительства деревья, чтобы, отбросив крылья в эволюционной сумятице, однажды обнаружить в себе эту невыносимую и необъяснимую тягу хоть на метр зависнуть над поверхностью.

Поспешно, чтобы послестартовая суматоха и навязчивый бубнеж динамика не отвлекли, он схватил с полки фарфоровую лабораторную чашку и высыпал в нее землицу из узелка. Затем достал из рукавицы, до которой не додумались добраться вертухаи, почти уже засохшую и рассыпавшуюся на отдельные зерна сережку.

- Расти, дочка, - проговорил он, утаптывая пальцем землю. - Верю, ты будешь счастливее нас.

* * *

Медленный поступательный взлет аппарата докучал. Не помогало и то, что Герман распахивал иллюминатор, облокачивался на подоконник и часами глядел, как космодром постепенно превращается в разбросанный ветром карточный домик, как окрестные села объединяются в знакомый топографический план, как вся Республика в конце концов превращается в подробную шпионскую карту.

Когда становилось совсем уже тошно, он заговаривал с молчаливым еще ростком, рассказывал ему сказки, которые когда-то давно слышал в бараке от дежурного петуха-сказочника. Потом пришли сами собою всякие необходимые дела - началась стратосфера, и следовало снимать метеорологические данные, когда мимо окна проплывал очередной метеозонд - Герман тянул на себя рычаг, лебедка останавливалась, и было отчетливо слышно, как страшно гудит над крышею натянутый трос. Генерального и весь центр управления он послал еще на прошлой неделе и теперь боялся лишь одного: что этот трос вдруг лопнет, и падение окажется столь же длительным, сколь и предыдущий взлет.

Однажды, занимаясь метеозондом, Герман услышал за спиной тонкий неуверенный голосок:

- Папаня, сготовить вам щец?

- Дочурка, - обернулся Герман и впервые за все эти месяцы его запачканное соляркой лицо предприняло попытку улыбнуться. - Совсем выросла. Значит, и вправду - продолжается жизнь…