Жизнь и смерть одного человека

У каждого, даже самого неприметного и малопрожившего на земле  человека есть своя история. Только слушать ее порой просто некому. Или не находится тот, кто мог бы рассказать её как следует, живописно, не забывая о важных мелочах и любопытных совпадениях…

История Геннадия Матвеевича была такова. Из босоты бедняцкой, из среднерусского села Крючки выбился он в люди, не погиб в пьяной драке, не умер с голоду сын погибшего в сорок первом за родину бойца, один из семи голодранцев, родившихся в аккурат перед самой войной.  Через шахту, через Морфлот, через ПТУ, а потом работу нормировщиком на заводе пластмасс – попал в белые воротнички. В научные работники.  В НИИ, значит, устроился. Благодаря другу Петьке.

Что главное можно еще сказать о Геннадии Матвеиче? В Бога не верил. К суду не привлекался. Привычки вредные – были, а как же. Курил всё подряд еще с ПТУ и мог выпить по пятницам и субботам. Причем с удовольствием. Хобби – шахматы обожал. Ещё – рыбалку, в деревне своей, куда изредка наезжал – поддержать родичей, с друзьями побалагурить, посидеть под яблоней старой, как и его мать. До девяноста шести  божья дщерь дожила, ничем не болея, только  в девяносто один аппендицит вырезали. Кто знает, может, ее молитвами сын Гена неплохо зажил к концу семидесятых. Квартирку-трешку, хоть и хрущевского дизайна НИИ дал, зарплата по-социалистическим меркам приличная гарантировалась – двести сорок. Это без премии. И даже – к пятидесяти – кандидатскую защитил, в парторги института выбрали. Ну и ладно. Проводил собрания – по свышеутверждаемой тематике. Поддерживаем, одобряем. Или наоборот – порицаем, не поддерживаем. Нормально. Жена Римма – хоть и не изысканная, но весьма привлекательная, фигуристая - рядом всё время, с любовью и заботой, с картошкой жареной и малосольными огурцами, с докторской колбаской. Сын школу кончал на хорошо. Да и здоровьем Бог не обидел. Пробежку с выкладкой мог сделать и на два и на три  км, а надо, так и на пять – бодрым шагом "Ну-ка солнце, ярче брызни!..." . Лысоват, правда, рано стал, но это, говорят – от избыточности мужских гормонов. А женщины любили с ним пококетничать – это точно. Остроты его были к месту всегда, незлобивые, не о больных местах, а так – «в заголи» или "альгемайн-альгемайн", как выражался хохол Петька – друг и благодетель, которому довелось поработать на предприятиях в Германии по контракту. И который в восьмидесятом как-то быстро скончался от рака легких. Царство ему небесное.

Геннадий же Матвеич любил жизнь во всех ее проявлениях, и ничто эту любовь особенно не омрачало.
До 86-го. Этот год стал точкой отсчета в его жизни. Началом координат новой системы. И дело не в политике. В другом…Во-первых, в этом году случился Чернобыль. Геннадий Матвеич переживал это неприятное событие чуть ли не больше всех в НИИ. Предчувствие какое-то нехорошее томило его. Статистику приводил – мол, через двенадцать лет все от онкологии начнём помирать. А народ-то  кругом несерьезный, особенно кто помоложе – «Да ладно Вам, шеф,  что там взрыв, подумаешь!» Не то старый филин Матвеич: страх зародился в эту весну в нём, страх, что нечто неведомое и невидимое может вот так запросто убить-пресечь жизнь его крепкого радостного тела. Радиация…
А во-вторых, Геннадия Матвеича угораздило в этом роковом году… влюбиться. Вот еще ни сном ни духом не жданный сюрприз судьбы! Тоже радиация, своего рода. И  «как это всё случилось, в какие вечера» - неизвестно. Она была моложе на двадцать лет, худенькая, стриженная и к тому же с двумя детьми. И с мужем. Что нашёл Матвеич в этой фитюльке-скромнице, младшем научном сотруднике – было не ясно и аналитике не поддавалось. Может, доверчивость темно-карих глаз, нескрываемый пиетет к нему, маститому? Может, чистота какая-то необычная её, заставлявшая краснеть до ушей при любом нескромном намёке окружающих? Может,  может… Но проскочила эта искра, которую не спутать ни с чем, насквозь в грудь ударила, и обмер наш здоровяк и впервые не смог связать несколько слов в ее присутствии. Куда уж тут острить! Просто хотя бы распоряжение отдать о завтрашней поездке в колхоз, на лук…

С тех пор всё переменилось в жизни Матвеича. Всё – это значит, думы. Они изменили свою ориентацию кардинально. Вместо шахмат, вместо рыбалки и телевизора виделась ему везде хрупкая фигурка, узкая ладошка с колечком обручальным на безымянном да свитерок  серо-голубой самовязаный с хомутиком на тонкой шее. Господи, да что ж это за наваждение, ведь жил – никого не трогал, внуков уже ждал. Почти пожилой… Но значит, дремала-таилась в нём всё же жажда эта неиспитая – трепета, высоты, нежности одуряющей, распирающей сердце до чуть ли инфарктической боли и, если иногда распускал себя, бесстыдник старый, невыразимой мечтательной сладости?

Геннадий Матвеич стал писать стихи.
И в одном из первых признался в любви, но ей, Тае, передал не сразу, а уже гораздо позже, в канун, нового 87-го года. Передал как шутливую записку-пожелание. У них, в НИИ были приняты такие капустники-розыгрыши, творческие игры, в лучших традициях советской интеллигенции. Еще делались газеты с пародиями, шаржами, шуточными эскападами, и Геннадий Матвеич там всегда блистал, входя в число  наиболее работоспособной редколлегии.
Но теперь вся его кипучая энергия уходила в сторону Таи – в это бездонное море впадала отныне могучая река с именем Геннадий Матвеич. Напряжение росло, и ему казалось, что Тая тоже уже не может с покойно жить, что она тоже ждёт-не дождётся утра с понедельника по пятницу, чтобы вместе попить чаю с печеньем, обсудить новый  номер журнала «Современник», а если повезёт – поехать в одном автобусе на конференцию в головной институт…

Так прошла зима, а потом и весна, и он уже не мог представить своей жизни без тайного света ее глаз, устремленных ему навстречу, без ее застенчивой  и невыносимо женственной улыбки, маленьких ушей с крошечной зеленовато-агатовой сережкой-бусинкой посередине юной розовой мочки. Единственное, что удалось добиться от неё – это редких звонков по телефону, вроде по делу. И главное, что дарили ему эти звонки – это полное погружение в интонации ее медлительного голоса, чуть сонного, но всегда – радостного. Ему... Тут он мог бы дать голову на отсечение. Как старый воробей… Или моряк-подводник.

Вот такая штука... С появлением Таи изменилась не только жизнь Матвеича – изменился весь мир. Он заиграл, заплясал, заплакал поэтическими строчками, зазвенел юными, ранее не слыханными трелями. Вернулась юность, но не дурная по-животному, а осмысленная и утонченная. Творящая – новые миры, новые соцветия, а не просто биологически размножающаяся - себе подобными комками плоти. Дело дошло до того, что Матвеич решил жениться на Тае. И обдумывал всерьёз все последствия этого шага, а также методику совершения этой перемены в своей зазеленевшей новой листвой жизни. Конечно, жаль было Римму, но… Как-нибудь, он объяснит ей, ну раз уж так случилось. Да она, наверное, уже готова к этому интуитивно, хоть и молчит пока. Ведь знает его жена за двадцать лет как облупленного. А будет ли так любить его Тая – еще неизвестно. Двое ребят, вроде неплохих, и еще маленьких... Но решаться надо.  Потом - ведь не факт, что она согласится на замужество. И что тогда? Просто роман? Тайная близость? Тоже неплохо... Сердце ухало и катилось в бездну. В любом случае буду просить руки – рассуждал сам с собой Геннадий Матвеич.
И осуществить свои наступательные планы он вознамерился в сентябре, сразу после летних отпусков. А их еще надо пережить! Без Таи…

Еле дождавшись конце августа, но правда, съездивший в отпуск с женой под Туапсе, Геннадий Маитвеич похудевший и подтянувший наметившийся было животик, распахнул дверь в лабораторию, где трудилась на ниве исследования процессов органического синтеза Тая. Но стол ее странно пустовал. Сразу спрашивать женщин-коллег Таи было неудобно, он покружил для начала, раздавая им комплименты, и уже потом будто нечаянно поинтересовался, где же наш м.н.с? Уж не заболели ли дети? Ледяное ведро обрушилось на его лысину тотчас: «А Тая уволилась, ушла от нас – со вчерашнего дня».
Не может быть! Этого не-может-быть. Потому что… Она тоже любит его. Он чувствовал, как зверь, и эти ее опущенные веки, и эти пальчики, не отнимаемые у него при расставании… И, и, и…
Так. Надо разузнать, куда она устроилась. Это первое. Второе: поговорить без обиняков, да или нет. Больше он не выдержит всей этой размытости. Надо действовать решительно, как его любимый Высоцкий бы действовал. «Я поля влюблённым постелю…» - вот это песня!
И узнал, и увидел её – еще более прекрасную, как ему показалось, у любящих глаз меняется – давно известно, и задал ей свой вопрос-провокацию, взяв своими лапищами за кисти рук-веточек с выступающей косточкой на запястье. И сразу, почти в то же мгновение понял – сейчас будет больно, так больно, как в боксе, когда незакрытому под дых, - он баловался в молодости, было дело.

- Нет-нет, Геннадий Матвеевич, что Вы, это никак невозможно, Вы простите меня – полушёпотом-полуужасом выдохнула Тая.
- Но почему?! Почему, Тая, я люблю тебя! Никогда никто еще так не любил, как ненормальный, как тысяча мальчишек-Ромео, как Бога своего… Я ничего не могу с этим сделать, я умру без тебя!
- У меня же дети... Муж...
- Кто же бросит твоих детей? Они будут и мои. Воспитаем, ничего, Таечка, милая! - он притянул сжавшееся тельце к себе. Ему казалось, он сейчас сможет всё, абсолютно всё!
- Вы вынуждаете меня причинять Вам боль, но я не... То есть, я люблю… другого человека. Я ничего не смогу с этим поделать. Тоже…

  «Прощай – шепну я помертвевшими губами» - так он потом напишет об этом в своих ночных, полубредовых, полупьяных стихах.

Геннадий Матвеевич еще надеялся – некоторое время. Еще раза два он делал попытки объясниться с Таей, вспоминая мельчайшие детали их встреч и уговаривая себя под утро, что это просто кокетство, стыдливость, игра такая – со стороны Таи. Вспоминал, где он мог всё испортить, отчего иногда потухали ее лучистые глаза: "Может, ей не понравились мои рассуждения о том, что человек мало чем отличается от лягушки? Моё неверие  существование высших сил? Может, то, что я покупал при ней часы в подарок жене. Но ведь у нее  был день рождения – сорок пять…" Он злился на неё, называя обманщицей и хуже, но это быстро проходило. Опять возрождалось благоговение и надежда.

Однако и в последующие свидания, на которые Тая согласилась с большим трудом, она была тверда. Нет, нет и нет! Причин для существования у Геннадия Матвеича больше не было.
 
Пришла еще одна красивая с виду зима, но уже без Таи. Еще один новый год, но совсем пустой, безжизненный, пытающийся веселиться, как смертельно больной человек. Это было  выносимо только с большим количеством водки. К тому же усилились перестроечные процессы – НИИ стал разваливаться, часть помещений уже сдавалась в аренду, финансирование сокращалось. Научные работники были не нужны стране побеждающего рынка.  Геннадий Матвеевич не помнил, как он пережил зиму. А в начале мая, когда зацвели абрикосы, сливы и вишни, он поехал на дачу и, написав записку, чтобы никого не заподозрили в его уходе,  выпил яд.
Но его нашли – жена, почувствовав сердцем неладное, выехала следом и обнаружила его  упавшим в овраг, без сознания, но ещё дышавшего. Откачали, слава Богу. Несмотря на стоны «Я не хочу жить!»…

Прошло около семи лет. История эта драматическая почти забылась, Геннадий Матвеевич постепенно нашел, чем заняться – родился внук, подвернулась работа в коммерческой структуре, попутно он писал статьи на злободневные темы и делал евроремонт. О Тае вспоминал, но всё реже – боль ушла, затупилась от времени и событий обыденного житья-выживания. Блеска, правда, того искрящегося в нём уже не было. Зато был покой, достаток и дом. 

Беда навалилась внезапно – у него обнаружили рак в последней стадии. И как раз тогда, когда Геннадию Матвеичу уже совсем не хотелось уходить в мир иной. Ему на глазах становилось хуже. Операцию делать врачи не стали. Однажды ночью, после уколов ему приснилась Тая и сказала: «Но ведь ты просил об этом Господа, помнишь? Вот и дошла твоя просьба…» Геннадий Матвеевич ответил ей, что теперь он понял, как сильно человек отличается от лягушки.

Тая приходила к нему - один раз. Он хотел налить в бокалы вина из бутылки, но уже не смог - пролил... Тая заплакала, но уже на лестничной площадке.

Перед смертью он попросил исповеди, причастия, прощения у жены  Риммы  и - мысленно - у Таи. Отходил тяжело, мышцы сопротивлялись долго.  Но слова "Бог есть" повторял, пока мог. Ему было пятьдесят девять.