Дневники

Посвящается И.М.

       Люди совершают самоубийство не тогда, когда им плохо или больно. Для того, чтоб наложить на себя руки, тебе должно быть уже все равно. Абсолютный ноль, пустота. Ничто. И никак.
       Мое состояние на языке медицины называется «хроническая депрессия». Это лечится, но долго и тяжело. И незачем. Я устала. Что-то изменить, может быть, было можно чуть раньше. Точнее не чуть, а много раньше, тогда, когда мной властвовали боль, отчаяние, тоска, грусть. Когда мне еще нужно было лекарство. Сейчас же мне ничего совсем не требовалось, и единственное, что я считала необходимым иметь при себе, это баночку сильнодействующего антидепрессанта, отнюдь не в лечебных целях, и бутылку роскошного белого итальянского вина. Получить рецепт на таблетки не составило труда. Я просто рассказала врачу о том, как живу последние девять недель, и получила заветный пропуск в иной мир. Не лишним будет упомянуть, что уже тогда мои помыслы в корне отличались от намерений моего лечащего психоаналитика.
       И все же, чтобы решиться на эту поездку в один конец, мне пришлось еще подождать. Купленные в ближайшей аптеке таблетки лежали в сумочке, и моё бесцельное существование продолжалось в прежнем режиме. От крайнего шага меня удерживало наличие любимого человека, впрочем, слишком занятого собой, чтоб обратить внимание на моё состояние. Он музыкант, и страдал родовыми муками, производя на свет очередной шедевр. А я, по его разумению, занималась пустым и глупым делом – трудилась в сфере пиар-технологий. Ко всему прочему, в моей персоне был еще один донельзя раздражающий фактор – я опаздывала всегда, везде и всюду. До поры до времени он стойко терпел. Однако в день Икс мой звонок некстати прервал течение гениальной мысли.
       В этот раз я опаздывала на поезд, который должен был увезти меня в далекий Киров в служебную командировку. Передо мной стояло два выбора: ехать домой за чемоданами и билетами, таким образом, безнадежно опоздав на поезд, либо позвонить Максиму и попросить его привезти мне вещи на вокзал. Рассудив логически, я выбрала второй вариант и набрала его номер. Затаив дыхание, я изложила ему свою просьбу, и в дальнейшем прерывала его монолог только просьбами «Прошу тебя», «Умоляю», «Пожалуйста», «Будь человеком» и прочими. Мой голос становился все тише по мере его насыщенной эпитетами речи. Мне казалось в этот момент, что я физически ощущаю, как смыкается над головой с отвратительным хлюпаньем вязкая жижа болота, что засасывало меня в свою трясину последнее время все неумолимей. А любимый спокойным голосом с учительскими интонациями говорил в трубку о том, что я безответственна, что он меня предупреждал о моих перманентных опозданиях, что я никогда его не слушаю, хотя он желает мне только добра, и что сейчас он никуда не поедет, может, хоть так я чему-нибудь научусь. Я плакала, слушая его, и последнее, что держало меня на этом свете, вытекало из моей души с этими слезами. В конце его великолепной речи я прошептала в трубку «прощай» вместо «прости», но он уже не услышал этого – дал отбой. Я без сил опустилась на корточки у перрона, куда скоро должен был подойти поезд, на котором я никуда не поеду, и закурила. В течение часа до того момента, как рядом со мной шлепнулся мой чемодан, я курила одну сигарету за другой, смотрела, как подошел к платформе обледеневший состав, как загружались в него укутанные в шубы и пуховики пассажиры, как притаптывали от холода и нетерпения проводники. Периодически я доставала окоченевшими пальцами из сумки белый пластиковый пузырек и сжимала его бесчувственными подушечками, слушая, как тихо перестукиваются внутри таблетки. В этом ритуале было что-то магическое, и вернув пузырек в сумку я неизменно доставала его оттуда снова. Ноги скоро занемели и ныли, но я так и не поднималась с корточек. Мне стало все равно. Холодно ли на улице или нет, ноют ли колени и икры, стучат ли, прикусывая фильтр сигареты, зубы – все равно. И когда Максим бросил  сумки рядом со мной, удостоил меня многозначительного взгляда серо-голубых глаз, и поджав губы, развернулся, чтоб уйти обратно в здание вокзала, я поняла, что не поеду в Киров. Я поеду на дачу. Этот последний взгляд многое, если не все, сказал о наших долгих и болезненных отношениях. Вот так, без единого звука, я попрощалась с Максимом, а вместе с ним и со всем миром.
       Мобильный я выбросила в урну, краем глаза заметив оживление в стайке бомжей, осторожно обосновавшихся неподалеку. Потом перешла на платформы пригородного направления. По иронии судьбы, электричка на дачу отходила с этого же вокзала. Я купила билет на «собаку», как называют пригородные поезда мои друзья, услышала по громкой связи, что мой командировочный поезд отправился в свой долгий путь, и зашла в магазин купить вина. Выбор мой остановился на самой дорогой бутылке, и я долго выгребала из карманов и кошелька все деньги, вплоть до десятикопеечных монет. В этом также усматривался знак судьбы. Все идет по плану. Хеппи энда не будет.
       Только сев на электричку я пожалела, что не купила еще сигарет – в пачке оставалась пара штук. Ну что же, когда мой обледеневший труп попадет к патологоанатому, он найдет вполне неплохо сохранившиеся легкие. Одну сигарету я выкурила, сойдя с электрички, на платформе, освещаемой единственным фонарем. В сельской глуши, где находился мой дачный дом, фонари были роскошью. Вторую сигарету я закурила, пританцовывая от холода в промерзшем насквозь доме, глядя на медленно разгорающееся в печи пламя. Тепло стало уже за полночь. Только тогда я открыла сначала бутылку вина, насладившись его ароматом, а потом пузырек с таблетками. Он был запаян тонкой фольгой, под которой обнаружилась искусственная вата, вызывающая необыкновенные тактильные ощущения. Под ней прятались овальные серо-розовые таблетки с желобком посередине. Заглядывая в узкое горлышко пузырька, я ощущала почти нежность к своим убийцам, тускло мерцавшим внутри белого пластика. Я понюхала и таблетки – они пахли крахмалом. Вино пахло гораздо лучше – стоит начать с него. Мой взгляд бесцельно блуждал по комнате, в то время как рецепторы заходились от неимоверного восторга под воздействием элитного алкоголя.
       Дача – это сборище всякого хлама, который рука не поднимается выбросить на помойку, хотя ему там самое место. В этой комнате было много разнообразного старья, но мои глаза наткнулись вдруг на антресоли, с которых свешивалось что-то трудно идентифицируемое. Впервые за много времени мной овладело иное сильное чувство, кроме уныния – любопытство. Может быть, виной тому были два полных бокала великолепного белого вина, а может, меня слегка разморило в прогретой комнате, и привычная трезвость мысли на время покинула голову. Соорудив шаткую конструкцию из двух стульев и скамейки, я забралась на эту баррикаду и распахнула дверцы. То, что свешивалось изнутри, оказалось шелковым платком, которым основательно откушала моль. Кроме того, внутри обнаружились старые учебники, рисунки, книжки, тетрадки и игрушки. Это был целый мир детства и юности, благополучно позабытый мною. Среди кучи всего этого бумажного мусора мое внимание привлекла стопка тетрадей, перетянутая большой бухгалтерской резинкой. Отогнув угол верхней тетради, я обомлела – это были мои дневники. Я совсем забыла о их существовании.
       Рискуя сломать шею, я спустилась со своего постамента с пыльными тетрадками в руках, и разложила их на столе. Четыре полностью исписанных и пятая, едва начатая. Долгих восемь лет жизни, с 13 до 21 года. Самое тяжелое и самое романтичное время в жизни любого человека. Я писала свои дневники не так, как это принято, скрупулезно описывая день за днем. Я писала тогда, когда этого просила, а иногда и требовала душа, изливала бумаге свои эмоции, хорошие и не очень. Сделав большой глоток вина, я погрузилась в чтение. На середине второй тетради во всем поселке выключилось электричество. С трудом вернувшись из 16 в 30, я принялась шарить по шкафам и полкам в слабых отсветах пламени из печки. Наконец, свечи нашлись, и я с упоением вернулась во времена своей первой любви. Я читала всю ночь, забыв про вино, и едва вспоминая про то, что в печь нужно подбрасывать дрова. Когда закончились записи в пятой, последней тетради, я устало разогнула спину и подошла к печке.
       Какой наивной и светлой я была когда то. Как смешно сейчас читать о мечтах, которые не сбылись, и иллюзиях, которые безжалостно разрушились. Странно обнаружить себя такой разочаровавшейся в жизни по контрасту с самой же собой, но в гораздо более юном возрасте, полной надежд и желаний. Открыв дверцу, я заворожено смотрела на огонь, чувствуя жар из нутра печи. Потом не глядя взяла в руки одну из тетрадей и любовно огладила её простую клеенчатую обложку коричневого цвета. По щеке ползла слеза, единственная, так ненужная и непрошеная сейчас. Разозлившись на эту слезу, я резко смахнула её тыльной стороной ладони, и оторвала обложку от тетради, почувствовав вдруг странное облегчение. С наслаждением я раздирала свое прошлое на мелкие клочки и скармливала их пламени, гудящему и пляшущему в печи. В голове, завороженная танцем огня и ритмичным движением рук, билась мысль – свобода, свобода, свобода, наконец. Руки все двигались и двигались, словно у заведенного автомата. Один из лоскутов бумаги вырвался из пальцев и отлетел куда-то. Ну и пусть. Его найдут потом, и примут за самую безумную предсмертную записку в мире.
       Я рвала бумагу и засовывала её в печь. Когда в огне затрепетали и умерли остатки моего последнего дневника, я аккуратно затворила дверцу печки и поднялась во весь рост, чувствуя, как протестующе хрустят коленки и позвоночник. Уже светало. Я подошла к столу, села, вылила остатки вина в бокал. Коснулась кончиками пальцев белого пузырька. И задула свечи, разом погрузившись в глухой сумрак зимнего рассвета. Что ж, я все решила. Хеппи энда не будет.