Париж, конец 20 - начало 21 века...

 
   Париж осенью - уникальная комбинация неяркого солнца, голубовато-сиреневого неба, серого камня и оголенных ветвей деревьев. Главное впечатление - Эйфелева башня, она солирует, как живое существо. Днем и вблизи - это огромный темно-серый, почти черный, чугунный зверь-паук. С разных точек обзора, при разном освещении небесного фона башня меняет свой облик. А вечером из темного растопыренного чудовища она превращается в царственно-величественный указующий в небо перст, постепенно накаляется, словно наливаясь золотым вином, и горит внутренним огнем, не освещая окружающее пространство. Эйфелева башня в предвечерний час - удивительное зрелище, и я в течение двух часов наблюдала за тем, как она сначала темнела на фоне вечернего неба, а затем медленно разгоралась изнутри, становилась напряженной, горячей вертикалью фаллической формы, и вонзалась в темное небо Парижа. Невозможно было оторваться от этой прозрачно-золотой стрелы-башни. Вокруг меня, в разных местах то и дело возникали фотовспышки, искрящиеся водяные каскады фонтанов Трокадеро были подсвечены белым, красным, зеленым - зрелище было великолепным, чарующим, праздничным.
   На площади Трокадеро всегда многолюдно: иностранные туристы, шумные подростки, бесстрашно скачущие на роликовых коньках вниз по ступеням, алжирцы, торгующие сувенирами, детский карнавал - маленькие черные и белые детки в колпаках трубочистиков дружно танцуют под оркестр, и все присутствующие невольно приплясывают вместе с ними. На авеню Клебер, где расположен офис, в котором я несколько дней работаю, в одном из аристократических домов жил когда-то Сергей Рахманинов; рядом - моя гостиница, крохотная, тесная, но уютная, под веселым цветочным названием "Букет де Лонгшамп".
   В первый свой парижский вечер я "причепурилась по европейски" - легкий макияж, плащик, шарфик - и пошла по Парижу - по городу любви. Если в молодости все бывало окрашено чувствами, любовью, любовным волнением, то теперь преобладала умозрительность, на душе было спокойно, комфортно. Уже не привлекая внимания посторонних, с интересом глядя по сторонам, я шагала по площади Этуаль, обошла Триумфальную арку, прошла знаменитые Елисейские Поля, напомнившие мне московскую Тверскую, миновала хрестоматийную площадь Согласия, королевский сад Тюильри, обогнула Лувр и вышла на средоточие парижского богатства - улицу Риволи... Я бродила по Парижу ежедневно. Меня манил Люксембургский сад, где в студенческие годы гулял мой отец. Неведомая сила влекла меня по берегу Сены к мосту Александра Третьего - символу неизменного присутствия России в Париже. Мост этот начинается и заканчивается скульптурами златокрылых пегасов. Над перилами - зеленые фигуры пухлых купидонов, когда-то на них смотрели, может быть, прикасались к ним мои парижские тетки Зархен Шен, вернувшаяся в Латвию перед войной, расстрелянная и зарытая во рвах под Ригой, и Клара Биро -- красавица-парижанка, которую, быть может, фашисты везли на расстрел по этому же мосту... Здесь бывали и мой молодой отец, а потом и мама, Дита... Везде мне чудится их присутствие, они словно стоят со мной рядом, живые, молодые, счастливые и дышат одним со мною воздухом... В моих воспоминаниях ожил и живший в Париже, на улице Вожирар, друг моих родителей скульптор Наум Львович Аронсон. Мне вспомнился Ленинград, в котором я так давно не бывала, тосковала по этому городу, а попала - кто бы мог подумать! - в Париж, где многое так напоминает северную столицу России: перекинутые через Сену, словно через Неву, мосты, простор площадей, величественные дворцы, скульптура, живопись...
   На берегу Сены, в Малом дворце, -- экспозиция предметов искусства восемнадцатого и девятнадцатого веков. Их, возможно, разглядывали и мои родители. Отцу, наверно, нравились коммунары под развевающимся трехцветным французским флагом, а мама, как и я теперь, вероятно, смотрела на большое красочное изображение красавицы-святой в ярко голубом одеянии с нимбом из девяти звезд -- она возносится в небо, поддерживаемая херувимами и сопровождаемая девами в розовом и желтом. Яркие краски возвращают ощущение детства, когда свет сильнее, цвета ярче и вся жизнь красочнее. Скульптурные портреты, человеческие фигуры здесь выразительны до мелочей, выпуклы, словно живые, готовые в любой момент начать движение навстречу тому, кто на них смотрит.
   Иду, как на таинство, в знаменитый собор Парижской Богоматери -- Нотр-Дам де Пари, что по-русски означает Парижская Мадонна. Вдалеке, на холме Монмартр, -- сказочно-белоснежная церковь Сакре-Кёр, или, по-русски, церковь Святого Сердца Господня. Поднимаюсь туда на фуникулере. На богослужении можно снять напряжение, а после -- тихо посидеть в опустевшем церковном зале и посоветоваться с мамой, избавиться от сомнений, тревог. Такие же ощущения у меня возникают при посещении соборов и в Страсбурге, Лихтенштейне, Нью Иорке.
   Дождит, но иду под зонтом вдоль Сены, от моста к мосту. На том берегу высится старинный мрачный замок Консьержери, и в моем воображении возникает его угрожающая аура: кровь и ужас, пытки и гильотина -- предшественники страшных событий двадцатого века. Мое воображение поражают контрасты, созданные человеком: светлая красота Отеля де Вилль -- парижской ратуши и кровавый ужас, воплощенный в Консьержери. Возможно, искусство, таким образом, не дает человеку зазнаваться, слишком высоко возноситься -- поднимает его к высотам прекрасного, а затем повергает в бездну насилия и отчаяния...
   На набережной Латинского квартала -- букинисты. Там картинки, словно из моего детства: фотографии киноактеров начала прошлого века Джекки Куган, Джоан Кроуфорд, цветы - голубые и коричневые колокольчики, красно-белые грибки, пестрые бабочки. Город, словно жилище человека, несет в себе признаки индивидуальности его обитателей. Я ищу эти признаки и нахожу, потому что очень этого хочу. Шагая по Парижу, я гляжу на пешеходов, и мне кажется, что вот-вот встречу какого-нибудь давнего знакомого. Мелко семенит аккуратно причесанная старенькая парижанка в короткой поношенной шубке, открывающей костистые коленки в нейлоне, на некогда стройных изящных ножках чуть скривившиеся, стоптанные легкие туфельки. Навстречу мне идет высокая, хорошо сложенная негритянка с красивым и дородным жирно лоснящимся черным лицом. Ее приветливая белозубая улыбка обращена ко мне, и я улыбаюсь ей в ответ.
   В обеденное время парижане сидят в кафе, свободных мест нет, столики стоят впритык, тут же, рядом с хозяевами - собаки, собачки, собачонки... У меня трудности с выбором блюд -- я не владею языком и предпочитаю безошибочно заказывать макароны с сыром в итальянской пиццерии на Елисейских Полях. Моя попытка поесть в другом месте закончилась неудачей -- в кафе на площади Сан-Мишель я с отвращением съела обед из лягушек с холодным блином и жидким остывшим кофе. Из французских яств мне понравились лишь устрицы и гусиная печенка "фуа-гра". Стараюсь обходиться английским и немецким, французский для меня -- несбывшаяся мечта. Я лишь могу заказать по-французски кофе и булочку круассан, сказать "здравствуйте", "спасибо", "до свидания". Здесь, входя в помещение, надо обязательно приветливо поздороваться, затем поблагодарить и попрощаться, иначе будешь чувствовать себя хамкой.
   Еврейский квартал Марэ в самом центре Парижа. Улица Роз -- узенькая, темная, кривая. Неожиданно ощущаю провинциальность, местечковость, на улицах не прибрано --суббота, мужчины в ермолках идут из синагоги. Тут же, рядом, известный еврейский ресторан "Гольденберг", стены увешаны фотографиями его именитых посетителей. За длинным столом, составленным из маленьких квадратных столиков, большая семья; старушку-мать привели под руки, усадили с почетом. Царит веселье, специфическое, еврейское -- громкий разговор, радостное возбуждение. Люди здесь среди своих, шутят, поддевают друг друга -- это их ресторан, привычное место отдыха, ни в одном другом месте они не станут вести себя так раскованно. Меню еврейское: бульон с креплах -- крупными пельменями, фаршированная рыба, кисло-сладкое мясо, штрудель -- сладкий рулет из слоеного теста с фруктовой начинкой. Официанты ведут себя по-хозяйски, гостеприимно, немного развязно, обслуживают охотно, но без особой услужливости, как у себя дома, незаметно переругиваясь между собой.
   Классического парижского "шика" не замечаю ни в магазинах, ни на улице -- все тот же европейский стандарт. Наверное, он присутствует в ночных ресторанах, богатых квартирах, дворцах, на приемах, в концертных залах, но это не для меня. Мои "не парижские объемы" ограничивают выбор одежды, но все же для поднятия настроения покупаю себе шелковый васильковый костюм и туфли. После целого дня, проведенного в музее д'Орсэ, я совершенно обезножила, но у меня непреодолимая боязнь парижского метро, я не ориентируюсь в его тусклых, не очень чистых переходах с крутыми лестницами, они сумбурны и утомительны. Клошары -- парижские "бомжи" -- спят в метро на полу в затянутых молнией спальных мешках, и через них привычно перешагивают, словно не замечая.
   На авеню Фош расположены дома мировых знаменитостей и богачей, большинство окон со спущенными жалюзи, хозяева отсутствуют, обитают где-то в другой точке земного шара...
Где взять еще одну жизнь, чтобы прожить ее в Париже - красивым, здоровым, богатым и талантливым?