Жизнь Святого Хуана де ла Крус

Жизнь Святого Хуана де ла Крус (Иоанна Креста)
Сочинение брата Крисогоно де Йесус

Перевод текста четвёртого мадридского издания 1960 года


Глава I
СКРОМНЫЙ ОЧАГ

Центр Кастилии, приблизительно середина XVI века. Сходящимися дорогами, сбрызнутыми по обочинам харчевнями и домами, прибывают на ярмарки Медины Кампанской погонщики, купцы, торговцы, со всех провинций испанских. Те, что из Каталонии, везут сукна и кораллы; из Валенсии тащат узорчатые шелка и пряности; из Кордовы – чеканенные бурдюки, пуговицы и тиснёные кожи; из Севильи едут с мылом и сахаром, а из Толедо часто заявляются перекупщики шёлка.
Среди этих последних Гонсало де Йепес. Молодой человек. Сын знатных родителей, уже покойных; насчитывающий на своём родовом древе имена, блеснувшие в оружейном деле и науках. Все Йепесы происходят из старинного городка, не последнего десятка, на крайнем востоке плоскогорья Оканья, в шести лигах от Толедо. В описываемое время Гонсало имеет несколько дядьев помещиков, торгующих шелками, чьи бухгалтерию и управление делами он берёт на себя. Через то совершает частые поездки на ярмарки Медины.
Маршрут в ту эпоху пролегал через Эскалону, окружённое стенами местечко на берегах Альберги; через таверну Торос Гвисандо – место, где Исабель Католичка провозгласила королевство Кастилии в 1468 году; через Серьерос, Абилью, Мадригал… Гонсало де Йепес обычно останавливался в Фонтинберосе, в девяти милях от Медины. В то время Фонтинберос – местечко с населением в пять тысяч обитателей, усаженное на ровных пахотных землях и высотах Кастильского плато, откуда открываются горизонты неизмерные и светлые, лишь на дальнем юге обрезаемые тёмным, а иной раз белым от снега силуэтом гор Гредоса, – располагалось в семи лигах на северо-восток от Абильи, между Аребало, Мадригалом и Пеньярандой. Настоящий детинец – с домами из глины и камня, улицами запутанными, но ровными; расширенный приходской церковью и обителью монашек и отшельников, живущий почти исключительно земледелием и едва заметными иными промыслами, такими как скромные мастерские, ткущие шелка.
В одной из таких  мастерских останавливался молодой Йепес на пути к ярмаркам Медины Кампанской. Мастерская принадлежала некой вдове, имени её не знаем, которая также по своим шёлковым сделкам совершала поездки в Толедо. Оттуда знала она Гонсало и его семью. Вероятно, они были теми, кому предлагала она шелка своей крошечной мануфактуры. Со вдовой жила и ткала на её станке одна молодица. Звали её Каталиной Альварес – юная и привлекательная толеданка, лишившаяся родителей и имения, которую привезла из имперского города и приютила у себя знатная вдова цеха  Фонтинбероса. Каталина была бедна, но красива; имела, впрочем, определённую родовитость, и сверх того была добра. Гонсало де Йепес влюбился в неё; перепрыгнул через различия происхождения и положения, бывшие между ними; не послушал возражений вдовы, которая, зная родителей юного Йепеса, предупреждала о возможных будущих неприятностях, и женился на Каталине Альварес. Это случилось самое позднее в году 1529-м.
Скоро оправдались страхи вдовы ткачихи. Богатые дядья Гонсало, гордые своей фамилией и имением, осудили, как бесчестие, решение своего племянника и отреклись от него. И с этого момента прервали с ним всякое общение. Это оставило его на улице. Однако, он не придал этому значения. Ещё молодой, грамотный, набивший руку на правке контрактов и ведении счётных книг своих дядьев, он вознамерился использовать этот навык для решения экономических проблем своего новообретённого очага. К несчастью, скудная промышленность городка не дозволила этого. Гонсало вынужден был освоить ремесло Каталины, и молодая семья оставалась в доме и за станком вдовы вплоть до смерти последней.
В 1530 они жили в доме на улице, что делила городок на северную и южную части и называлась Кантиберовой, потому что выводила на грунтовую дорогу к ближайшему посёлку того же названия. В этом доме и в этом же 1530-м у них родился первенец, Франсиско. Второго сына, чью дату рождения не знаем, кроме того, что лежит она где-то в промежутке между 1531 и 1541 годами, назвали Луисом. Третьим и последним был Хуан, родившийся в 1542-м году. Очи его открылись свету в атмосфере нищеты и работы. Дом был скромным, утварь непритязательной, трапеза скудной. Дети не ели досыта даже пшеничного хлеба, так как на семейном столе раз от разу видели только ячменный хлеб, да и тот не вдосталь.
Вскоре после рождения Хуана тяжкая болезнь, длившаяся годами, съела, заодно с маленькими сбережениями семьи, жизнь Отца, Гонсало Йепеса, который умер, изнурённый продолжительными и мучительными болями. С того дня для вдовы и её сыновей началась трагедия, растянувшаяся на долгий срок. Каталина Альварес осталась  одна и без защиты, без средств на воспитание детей, совсем маленьких, потому что старшему, Франсиско, не исполнилось и тринадцати. Хуану же было, наверное, несколько месяцев. К тому же в Кастилии настали такие неурожайные годы, что «не найти было хлеба ни за какие деньги». Несколькими годами позже сам Филипп II подтвердил бедственное положение многих своих подданных в указе о цене на хлеб, который гласил: «Будучи извещены о том, что времена недорода и большое количество народа, проживающего в наших королевствах, … стали причиной того, что цены на все вещи, необходимые для поддержания людей, чрезмерно поднялись, так что бедняки и обездоленные  претерпевают многие тяготы и не могут ни жить, ни содержать себя без великих затруднений. Нам известно, что по этим причинам и из-за больших цен и издержек, которые они терпят, труженики, обрабатывающие и засевающие землю, и все прочие, которые владеют фермами и поместьями, чтобы в них сеять и пахать, и те, кто пользуются  доходом и торговлей, бросают всё. Вместе с тем, во всех наших королевствах почти повсеместная нехватка хлеба, а в некоторых частях – голод и нужда». Нищета, как петля, душила мать и детей, и бедная вдова Гонсало Йепеса решила бежать из Фонтинбероса в поисках вспомоществования для своих чад. Это ей советовали соседи, которые видели трагедию этой семьи, вынужденной так скоро уехать. Далеко, в землях Толеданских, жили ещё землевладельцы родственники Гонсало: в Торрихосе архидиакон сиятельной соборной церкви «Святое Место», основанной в 1509 г. доньей Терезой Энрикес, и в Кельвесе – врач. Оба они являлись дядьями наших бедных сирот. Хотя и недовольные покойным Гонсало за его неравный брак, заключённый против их воли, могли ли они не тронуться тоской матери и несчастием невинных деток, своих племянников, не принять в них участия?
С этой обнадёживающей иллюзией предприняла Каталина путешествие в королевство Толедо, путешествие дальнее, за тридцать лиг, через поля, ущелья и взгорья. Без денег, нагруженная детьми, меньшего из которых, Хуана, должна была нести на руках, прошла – знаем – через «многие нужды и тяготы». Возможно, шла, прося милостыню, от окна к окну. Они вошли в Торрихос через каменные ворота Македы, после того, как прошли через последние оливковые рощи и оставили по левую руку горы Мора Энкантада, откуда открывались великолепные виды на юг, в направлении богатой долины Тахо. Торрихос переживал блестящие дни, обогащённый многочисленными религиозными фондами и бенефициями доньи Терезы, двоюродной сестры Фернандо Католика. Там находился её дворец, возвышавшийся на северной стороне площади, и близ него – соборная церковь, оконченная строительством в 1518 году, с её чудными посеребренными воротами в восточном стиле, тремя готическими нефами, четырьмя резными пилястрами, мебелью из резных кораллов и изысканным убранством алтаря кафедрального стиля. Был там также монастырь Непорочного зачатия, надстроенный над древним дворцом королей Кастильских, и монастырь Святого Франсиска, с которым соперничал монастырь Святого Иоанна королей Толеданских. Каталина представилась архидиакону и просила помощи для своих малышей. Однако, голодные и взволнованные вдова и её дети получили у врат богатого церковника грубый и категорический отказ. Новое странствие на шесть лиг к полудню: Гальвес, расположенный на красивой равнине, в шести лигах на юго-восток от Толедо… Врач, который звался Хуаном де Йепес, как и младший его племянник, принял ласково Каталину и её сыновей. Бедная вдова почувствовала облегчение. Некоторое время  они провели здесь, восстанавливая силы, обласканные врачом, который помимо того, что решился компрометировать себя, обязался оставить при себе старшего племянника, чтобы приготовить его будущее. Поскольку у дона Хуана де Йепеса не было потомства, он обучил Франсиско и, в конце концов, сделал его наследником даров своей судьбы. Франсиско, стало быть, остался в Гальвесе. Мать же, взяла Луиса и Хуана, которого всё ещё носила на руках, и предприняла возвращение в Фонтиберос – ещё один долгий переход, длиной в тридцать шесть лиг, пешком, чтобы возобновить в своём скромном домике занятие ткачеством.
Так прошёл год. Франсиско начал чувствовать недовольство своим пребыванием в Гальвесе. Дела его не были столь хороши, как воображали себе его мать и дядя, дон Хуан де Йепес. Однако, ни та, ни другой ничего не знали. Между тем жена доктора огорчала дни и ночи племянника. Вопреки приказам своего мужа, от которого скрывала своё обращение с сыном Каталины Альварес, она не отправляла Франсиско в школу, но оставляла дома, нагружала унизительными обязанностями, морила голодом. Вплоть до дурного обращения. Франсиско плакал в одиночестве, тоскуя по ласке материнского очага, хотя и голодного.
Его мать, обеспокоенная тем, что со времени возвращения из Гальвеса не получала вестей от сына, и, не имея средств добыть их, решила повторить мучительное путешествие и неожиданно объявилась в доме Хуана де Йепес. Когда Франсиско остался наедине с матерью, в её объятиях, то поведал ей, рыдая, о своих страданиях, плохом обращении дяди, и о многом, исторгнувшем слёзы, с тех пор как он стал жить здесь. И бедная вдова, не обращая внимания на настойчивые протесты врача, который уверял и обещал изменить обращение своё с племянником, забрала сына и отправилась с ним назад в Фонтиберос. Там она прежде всего отправила его в школу. Но Франсиско не преуспел. Будучи отставшим, он культурно не состоялся, потому что, будучи пятнадцати лет от роду, не умел ни читать, ни писать. Каталина Альварес видела бесполезность его штудий и, забравши его из школы, обучила тканью на станке.  Это стало его занятием на всю жизнь. Между тем Луис и Хуан начали посещать школу.

*         *        *
В те дни случилось событие, чей экстраординарный характер, неочевидный для тех, кто присутствовал при нём, был открыт многими годами позднее самим Хуаном де Йепес, ставшим уже братом Хуаном де ла Крус. Дети Фонтибероса бегали в окрестности заболоченного пруда, из тех что можно было найти возле каждой кастильской деревни. Среди детей был и младший сын Каталины Альварес, ткачихи. Добежав до кромки воды, они с силой втыкали в дно палки, перпендикулярно поверхности, которые, уходя, снова собирали. Хуан, наклонившийся, чтобы забрать свою, потерял равновесие, упал в воду и погрузился до дна топи. Его руки коснулись донного ила. Он выплыл и снова погрузился; «и видел, находясь под водой, прекрасную сеньору, которая просила его руки, протягивая свою, и он не восхотел дать ей руку, чтобы не запачкать её; и случившийся здесь пахарь, пыхтя, поднял его и вытащил на сушу». Так повествовал о сём брат Хуан де ла Крус, незадолго до своей смерти, обретаясь в землях Андалусских перед одним заболоченным прудом, который напомнил ему тот пруд в Фонтиберосе.
В это время умер Луис, возможно от недоедания. Каталина героически боролась, чтобы защитить свой очаг от нищеты, но достигла лишь продолжения голода для своих сыновей. Фонтиберос не давал им выжить. И бедная вдова Гонсало Йепеса пришла, в конце концов к тому, чтобы оставить окончательно свою хатку и отправиться в Аребало, в поисках подённой работы, которая позволила бы обеспечить пропитание двум её сыновьям, которые у неё остались. Путешествие не было долгим: шесть лиг на северо-восток по ровным дорогам, тянувшимся над бурыми пахотными землями, прорезанными неглубокими ручьями и сбрызнутыми темно-зелеными пятнами сосен и тополей. Шёл 1548 год, Хуану исполнилось уже полных шесть лет. Исход из Фонтибероса, предпринятый по нужде, был весьма болезненным для матери. Она прожила там около двадцати лет, лучших в её жизни: юность, отношения с Гонсало, брак, родимый очаг.… Всё осталось там. Остался домик, в котором родились её сыновья, остался её станок, и, главное, останки покойного мужа….
Аребало располагался в самой высокой части центрального плато Кастилии. Любовно объятый серебряными рукавами вод Адахи и Аребаильо, что текли с юга и сливались на север от города, он нёс на себе печать старинной крепости: с крепким замком на скале в слиянии рек, с полуразрушенными каменными стенами, двадцатью церквями и монастырями. Там располагался дворец, что только за несколько лет до описываемого события окончил свою славную историю, на протяжении которой он, в течение веков служил обителью королей и принцесс: обителью доньи Марии, первой жены Хуана II; доньи Исабель, матери принца Альфонсо, коронованного в Абилье ещё ребёнком; кроме того – обителью доньи Исабель Католички, которая провела здесь годы своего инфанства и своей молодости.
Много блеска убыло у Аребало до описываемых дней середины XVI века, но всё ещё сохранял он некоторое торговое значение. Его географическое положение заставляло купцов, что ехали с юга и востока на ярмарки Медины дель Кампо, сообщать городку некоторое движение людей и товаров, – достаточное для того, чтобы поддерживать его небольшие промыслы. Как и в Фонтиберосе,  имелись в нём ткацкие мастерские. В одной из них, подённо, и начали работать Каталина Альварес и Франсиско, её старший сын.
Мы не знаем деталей жизни Хуана в Аребало. Все известия, дошедшие до нас, относятся к Франсиско; нас, однако, интересуют они лишь в контексте истории Святого Иоанна Креста, поскольку открывают те обстояния, в которых он превращался в эти лета в будущего Доктора Церкви.
Когда семейство Йепес прибыло в Аребало, Франсиско был уже молодым человеком в возрасте двадцати лет. Добрый, способный и проворный, общительный, проводил время со сверстниками на молодёжных праздниках. Его естественная простота делала его немного смешным в глазах друзей, не столь одарённых. Он играл и пел с ними по ночам, на улицах, в шумных хороводах; участвовал с друзьями в обнесении плодовых садов, виноградников и полей. Ночи напролёт. Бывало, вместо того чтобы идти спать домой, не колеблясь, ко времени когда заканчивалась сарабанда, укладывался с ризничими на ковриках, в церкви.
Одна из этих проказ скоро вызвала радикальное изменение в его духе и поведении. Приглашённый, однажды, с друзьями поразвлечься в одном саду с миндальными деревьями, нагруженными плодами, согласился и стал утолять голод с юнцами в чужом миндальном саду. На пробу оказался миндаль горьким. Но неважно: они живо пожирали и портили урожай в полубесчувствии своего варварского развлечения. Когда воротились в городок, Франсиско ощутил первые угрызения совести о своём дурном деле и пошёл преклонить колени перед священником, умоляя о прощении своего греха. То был отец Карильо, благодетель одной из церквей Аребало, искушённый муж, друг сосредоточения и ревнитель блага для душ. Благодетель взвесил содеянное дурное дело, и Франсиско де Йепес, искренне раскаявшийся, решил рассориться с дружками, которые привлекли его.
И жизнь изменилась. С этого момента он стал собранным. По вечерам, закончив работу на станке, вместо того чтобы таскаться по улицам, играя и распевая с юнцами, он делал то, в чём наставлял его отец Карильо, на небесном пути. Иной раз, в подходящее время, уходил он в поле и среди садов и виноградников, где ранее развлекался со своими дружками, творил молитву  и усмирял свою плоть. Ежели поступал дурно, то удалялся в какую-нибудь церковь или посвящал себя тому, что собирал на улице бедняков, чтобы привести их в свой дом, где их милостиво привечали.
Франсиско общался с одной девушкой. Её звали Анна Искьердо, юница добрая и скромная из Муриэля, посёлка в трёх лигах на северо-восток от Аребало. Он женился на ней. С этих пор Анна Искьердо присоединилась к семье Йепес, во всём сопутствуя Каталине Альварес. Мы встречаем её даже в Дуруэло. Она научилась ткать шёлк, как Франсиско и его мать, и помогала им в их подённой работе. Знаем, что когда Франсиско в зимние ночи, суровые жестокими морозами в этой непорочной земле, приводил в дом какого-нибудь бедняка, подобранного на улице, Анна Искьердо принимала его и ласкала своим милостивым сердцем.
В таком окружении и между таких сцен жил Хуан де Йепес в течение трёх лет в Аребало. Было ему от роду девять лет. Он был свидетелем живого простодушия своего брата, также как его первоначального пыла, его раскаяния и эмоциональных трудов милосердия. И принимал участие в его нужде. В домике Каталины в Аребало царила атмосфера любви, добродетели и тяжкого труда. Но был также и голод. Экономические затруднения, такие же, что ранее предопределили исход из Фонтибероса, заставили вдову Гонсало Йепеса ещё раз оставить дом и снова странствовать в поисках средств к жизни для себя и своих сыновей. Шёл 1551 год.

Глава II
ПЕРВЫЕ ШКОЛЫ

Когда Каталина Альварес вошла со своими сыновьями в Медину дель Кампо, то был город Кастильский с тридцатью тысячами жителей, вихрь купеческой активности. Обветшавший пышный воин и придворный, что в эпохи предшествующие, совсем недавние, сотрясали её, Медина, чей упадок свидетельствовался едва прибранными руинами зданий, разрушенных вторжением коммунаров в 1520, превратилась в большой рынок Кастилии и даже Испании, а в иных аспектах и Европы. Не только купцы каталонские, манчегосские, бискайские, толеданские  и кордовские воздымали свои тенты на площади и протяжении улицы Главной, что вела от замка к соборной церкви; прибывали сюда также купцы и купчихи из Фландрии. Франции, Португалии.
Каталина Альварес знала это. Мимо её домика в Фонтиберосе проходили те, что шли на юг и в центр полуострова. То же зрелище являли и улицы Аребало. И без сомнения останавливались эти прохожие на рынке Медины перед шёлковыми чепцами, которые они и сын её ткали подённо. Стало быть Каталина могла оценить возможности для жизни, которые предлагал богатый кастильский город. Там было бы легче найти свой путь её младшему сыну. Во всяком случае, в нищенствующих братствах, образцовых институтах милосердия, всегда нашлось бы нужное убежище, где бы голод не постиг маленького Хуана, подверженного лишениям с самого рождения.
На пути из Аребало в Медину – дорога в шесть лиг, которая опускалась по землям нежными извивами, в атмосфере осветлённой, прозрачной, с бесконечными горизонтами – случилась с ними одна напасть. Возле самой Медины, может быть на берегу Сарадьеля или при переходе какой-то лужи, предстало их взорам некое чудище, которое выказало намерение наброситься на Хуана. Дитя, напугавшись, освятило себя крестом, а чудище погрузилось в воду.
Каталина Альварес и её сыновья обосновались в северной части города, внутри городских стен, на улице Сантьяго, в северном конце которой находился приход того же названия, вблизи стены из камня и извести с примесью кирпича и земли, которая отгораживала население этого северного конца. Домик Каталины Альварес располагался почти на равных расстояниях от площади и от прихода, возле монастыря Магдалины. Как и в Аребало, Каталина, Франсиско и Анна Искьердо занялись ткачеством. И так же, как в Аребало, а ещё ранее в Фонтиберосе, шелковые чепцы, которые они ткали, не покрывали их нужд в пропитании и содержании маленького Хуана.
Была в Медине одна Коллегия Учения. Вопреки тем, кто доверяет прежним биографам Святого Хуана де ла Крус, то не было заведение исключительно культурное (светское), вроде бесплатной школы, в которых детям помогают овладеть первыми буквами. Но в большей степени носило характер сиротского приюта. То была институция довольно распространённая в Кастилии в то время, то есть во второй половине XVI столетия. Коллегии учения существовали в Саламанке, Вальядолиде, Валенсии и Гвадалахаре.
Все они имели тождественные цели и одинаковую организацию. Существовали ради бедных деток, обыкновенно сирот. Собранные в настоящем интернате они обеспечивались питанием, призрением; обучались первой грамоте, с преобладанием христианского вероучения – отсюда прозвище: дети Учения, – и имели возможность обучиться какой-либо должности или профессии, в соответствии со способностями и пристрастиями каждого. Этим надеялись приспособить их к честному будущему. Последнее – обучение профессиям – достигалось не только в стенах самой Коллегии, которая заботилась о подходящих для этого средствах, но и путём посылки детей в мастерские ремесленников, имевшиеся в данной местности, которые человеколюбиво и бескорыстно соглашались обучить их. Только в Вальядолиде насчитывалось более восьмисот ремесленников различных специальностей, обязавшихся обучать в своих мастерских детей Коллегии Учения.
Кроме того, общим для всех коллегий было существование в каждой из них особых практик и обязательств. Так, в Вальядолиде дети, одетые в чёрное платье, сопровождали погребальные процессии и несли стяг во главе. За это им подавали милостыню воском и деньгами, что увеличивало средства на содержание институции. В некоторых коллегиях дети Учения одевались в униформу. В Саламанке – в платье бурого цвета. Коллегии Учения действовали обычно под руководством священства.
У нас нет сведений об основании Коллегии Медины Кампанской, но она определённо существовала, когда Каталина Альварес и её сыновья прибыли сюда из Аребало, – хотя, наверное, была основаны незадолго до того. Дети ещё не имели там собственного помещения. Знатный кабальеро дон Родриго Дуэньяс, обитавший в величественном дворце на улице Сантьяго – стены и башенки из кирпича, широкая главная лестница, красивый, богато украшенный внутренний дворик (патио) – только что подписал документы об основании обители Магдаленской. В них он отнёсся и до детей Учения: обещал им собственное помещение, отписал ренту и наложил обязательства.
В Коллегии, которая полагалась под управление клирику, дети содержались, обучались и наставлялись. Но имели также обязательства: прислуживать в ризнице и в церкви (обители) Магдаленской, в качестве служек; блюсти собственную опрятность; находиться в подчинении монахов, капеллана и старшего ризничего, когда требовались их услуги. Четверо ребят предназначались к тому. Они имели отмеченные часы, в которые должны были пребывать в ризнице: летом от шести до десяти утра; зимой от семи до одиннадцати. Позже приходили на службу, только когда прелаты, капеллан или ризничий их об этом уведомляли. Это прислуживание четверых детей Учения в церкви Магдалины было совершенно безвозмездным; монахи не должны были давать им ни пищи, ни одежды. Основатель, дон Родриго де Дуэньяс субсидировал Коллегию на это служение.
Таков был характер детской Коллегии, в которую Каталине Альварес  удалось поместить младшего из своих сыновей вскоре после прибытия в Медину Кампанскую. Хуан де Йепес поступил туда, стало быть, как ребёнок бедный и осиротевший, которого приняли в благотворительное заведение на содержание, наставление и обретение профессии. Этим, кроме того, облегчилось финансовое бремя бедной вдовы Гонсало де Йепеса.
Именно к эпохе пребывания Хуана в качестве интерна  в Коллегии Учения, а не к предыдущей, как утверждают историографы, относятся попытки ученичества, которые он предпринимал в отдельных видах художества и ремесла. Это было одной из целей благотворительного заведения. Хуан де Йепес последовательно пробовал себя в должностях плотника, портного, гравёра и художника. К сожалению, из этого ряда, указанного его братом, Франсиско, не знаем в точности, с которого из искусств начинал своё обучение Хуан. Не знаем также имён его мастеров. Единственно знаем, что он последовательно провалился в этих четырёх профессиях, и что этот провал имел место несмотря на упорство, которое Хуан прилагал к работе. Сказался, видимо, больше недостаток привычки и приспособленности к ручному труду, нежели недостаток старательности. От обучения Хуана ремеслу отказались и задумались над тем, чтобы дать ребёнку другую ориентацию. Оказия скоро представилась.
 Еще знаем, что по воле дона Родриго де Дуэньяс во всякий день четверо детей Коллегии Учения шли прислуживать в церкви обители Магдаленской. Хуан де Йепес был одним из четырёх, нареченных на эту должность. С шести утра до десяти летом, и с семи до одиннадцати зимой младший сын Каталины Альварес двигался по маленькой ризнице с низким потолком, двумя узкими и неравными окошками, большим образом Святого Августина и прялкой, что придавало ризнице облик скита. Церковь была обширной и стройной – латинский крест в плане, с ребристыми сводами, нервюры которых несли на себе розы, раковины и позолоченные розетки. Фресковая роспись главного алтаря – аллегории доблестей, сцены и персонажи Писания, посвятительные надписи и легенды – выделялась светом, льющимся из высоких больших окон, и ограничивалась колоннами с капителями ионического ордена. Монахи августинцы могли наблюдать через обширные решётки хоров помещение для детей Учения в церкви Магдалины.
Хуан быстро выделился  между своими компаньонами: быстротой, ловкостью и добрыми наклонностями. Монахи любили и отличали его. Вплоть до того, что доверяли ему право просить у граждан на улицах милостыню для детей Коллегии. Один почти чудесный случай создал ореол вокруг симпатичной и любезной фигуры монашка из Магдалины. Однажды, объединившись с другими отроками Учения в патио больницы, примыкавшем к глубокому колодцу водокачки, почти без закраины, Хуан был подтолкнут одним из детей  и упал в воду. Когда собрались вытащить его, думали, что он захлебнулся. Однако, дитя, плававшее на поверхности воды, просило, чтобы ему бросили верёвку. Он сам обвязался под мышками и выбрался без вреда для себя. Люди расценили происшедшее как чудо и обсуждали его, узнавши о нём в тот же день от Педро Фернандо Бустильо. Всё произошло при ярком свете полудня. Хуан Гомес, что жил возле больницы и направлялся домой, чтобы пообедать, проходил там как раз в тот момент, когда Хуана вытащили из колодца,  и в кругу детей услышал рассказ о случившемся, как о чуде, сотворённом Девой. Сам ребёнок говорил, что на поверхности воды его поддерживала Наша Госпожа. Также Эльвира Кьеведо, юная служанка управляющего больницей, слушала рассказ о чудесном событии в доме своего господина.
Отчасти вследствие резонанса, который получил этот эпизод, отчасти благодаря качествам уже проявленным Хуаном де Йепес в Коллегии Учения в должности служки церкви Магдалины – те самые качества, на которые уже обратили внимание монахи, – им заинтересовался управляющий чумной больницей, носившей титул Нашей Госпожи Непорочного Зачатия, и забрал  его на должность посыльного благотворительного заведения. Хуан переместился, стало быть, из Коллегии Учения в больницу Непорочного Зачатия.
Она располагалась в Баррионуэво, в северо-восточной части города, образуя угол с монастырём Нашей милостивой Госпожи, принадлежавшим отцам-августинцам, и с Коллегией Общества Иисуса, рядом с приходом де Сантьяго. Управляющим был дон Алонсо Альварес де Толедо, молодой кавалер, посвятивший свою жизнь помощи беднякам. Так как чумная больница – одна из четырнадцати, существовавших в то время в Медине Кампанской – была предназначена «лечить бедняков, больных чумой и злыми инфекциями на милостыню, собираемую между добрыми людьми».
Три вещи занимали часы отрока Хуана де Йепес в больнице: должность санитара, собирание милостыни для бедняков больницы  и учёба. Хуан Лопес Осарио, историограф Медины, и Педро Фернандо Бустильо, движимые заботой, милосердно присматривали за больными в смиренных служениях, исполненные сострадания и терпения. Этим они снискали расположение управляющего и остального персонала больницы, которые восхищались их доблестью. В это время Хуан пробегал по улицам Медины, испрашивая милостыню для покрытия расходов Больницы, которые превышали восемьсот дукатов, включая сюда те, что шли на лекарства, врачей, капелланов и постельное бельё.
Чередуя с такими занятиями, Хуан начал учёбу в Коллегии Общества, основанной в 1551 году отцом Севильяно. Немного нужно было пройти Хуану де Йепес, чтобы помогать в классах, потому что Коллегия, расположенная на северном конце той улицы, на которой была больница, отстояла от неё едва ли на двести метров. Дон Алонсо Альварес, в чьей голове, возможно, уже бурлил план – что и выяснилось двумя годами позже, – обратить младшего Йепеса в капелланы богоугодного заведения, велел ему ради этого, не оставляя своей работы в больнице, обучаться и помогать в классах иезуитов. У него было немного времени, свободного для занятий: только «немножко утром и другой раз поздно вечером»; но Хуан, которого уже страстно воодушевляли книги, не довольствовался этим; искал возможности, чтобы предаться занятиям, не оставляя своих обязанностей, и думал о ночи, когда он уже отдаст все свои долги, когда в нём уже не будет нужды, когда все удалятся и он даст себе право отдыха. Тогда зажигал он свечечку и занимался среди вязанок дров. Там он не раз забывался крепким сном, в то время как его безуспешно искали в подсобках больницы.
Коллегия Общества пребывала в полноте гуманистического пыла. В начале, публичные классы по логике, даваемые знаменитым отцом фламандским Максимилианом Капелья при открытии Коллегии, затем грамматические классы, начатые в 1555 году, вызвали подлинный энтузиазм среди мединской молодёжи, которая должна была рассматривать иные из аудиторий, как городские культурные центры. Отцы иезуиты знали, как пробудить интерес и поддерживать его, не только превосходными педагогическими приёмами, о которых знаем по документам эпохи, но и публичными академическими актами, смешанными с существенными презентациями тех, кто помогал, родственников студентов, друзей Коллегии. «Таким образом – читаем в документе того времени, относящимся к этим презентациям Коллегии Мединской в 1559 году – привлекало и привлекает большее, чем обычно, число студентов.
Когда Хуан де Йепес начал помогать в Коллегии? Если, как можно предположить, до момента своего поступления в монастырь Кармен, он посещал лекции в течение четырёх лет – а таков был срок обучения в Коллегии, – то должен был начать свою учё1бу у иезуитов в 1559 году. Поступил он туда после того, как научился в Коллегии Учения читать и писать весьма хорошо, как свидетельствует его брат. Можем поверить в хорошую руку Хуана де Йепес, благодаря сохранившимся его автографам: буквы на них чёткие, черты уверенные, элегантно уложенные в строки. Ассистирование в Коллегии иезуитов нужно было, чтобы заниматься по-настоящему. Его брат, Франсиско говорит, что в больнице «ему дали разрешение слушать лекции по грамматике». Веласко заверяет, что «за немногие годы там подготавливались хорошие латинисты и риторы». А падре Алонсо настаивает, что там проходили грамматику, риторику и искусства.  Закреплению его прилежания способствовала организационная база, которую в те дни имели курсы Коллегии иезуитов Медины Кампанской.
Основавший её в 1551 году отец Капелья преподавал философию до 1553 года. То были классы, специально предназначенные для школяров Общества, но не исключалась помощь мирян. В 1553 открылись публичные школы с тремя грамматическими классами, без отмены курса философии, который продолжался по меньшей мере до 1560 года, сколько бы не преподавал её отец Капелья. Взамен, с этой даты, кажется, исчезает определенно.
Нам неизвестен год, в которой Хуан де Йепес начал свои штудии в Коллегии Общества. Он прибыл в Медину в 1551 году, как раз в те дни, когда иезуиты обосновались возле прихода Сантьяго; однако, мы не знаем, ни той даты, когда он поступил в Коллегию Учения, ни времени, которого провёл в ней. Его брат говорит, что недолго. Подозреваем, что ушёл из неё, перейдя в больницу, не ранее 1558-го, – года, в который закончилось построение церкви Магдалины, начатое в 1551-м, и знаем, что Хуан слушал мессу в ней, ещё будучи питомцем Коллегии Учения. Добавим, что в 1563-м он покинул Коллегию Общества, потому что закончил обучение в ней, длившееся четыре курса. Отсюда выводим, что поступил он туда в 1559-м. Учился, вероятно, с 1559-го по 1563. поступил в 16 лет и вышел в 20, чтобы одеть бурую рясу и белый плащ Кармеля. В Коллегии Общества было около сорока учеников. Профессорами курсов были Гаспар Астет, только что прославившийся своим Катехизисом; Хуан Герра, Мигель де Анда и Хуан Бонифацио, все – молодые иезуиты, не рукоположенные ещё в священники. Они, соответственно, руководили четырьмя классами, обнимавшими всё обучение. Классы длились по три часа утром и ещё три вечером. На грамматике и риторике изучали тексты Небрихи, которые профессор иллюстрировал высказываниями классиков, а ученики выполняли практические упражнения, сочиняя латинскую прозу и стихи.
Отвлекаясь, стало быть, от философии, не можем, к в великому сожалению, подтвердить достоверно уверение отца Алонсо о том, что Хуан де Йепес прослушал курсы греческого, латинского и риторики в возрасте приблизительно от шестнадцати до двадцати лет. И прослушал с успехом. Ещё имеем услышанное от падре Веласко, несомненно получившего сведения от Франсиско де Йепеса, которого наставлял, что Хуан «в немногие годы удался хорошим латинистом и ритором». Франсиско, со своей стороны, заверяет, что его брат «так усердно занимался по утрам, вспомоществуемый Нашим Господом, что в немногое время добился многих успехов в Обществе Иисуса».
Если примем во внимание, что он не имел начального образования, как дают понять историографы брата Хуана де ла  Крус, то поймём  важность этого периода жизни святого. В Коллегии Общества «гуманитас» изучались с совершенством, размахом и компетенцией, как в лучших испанских университетах. Университетским был самый выдающийся из его профессоров, Хуан Бонифацио, который задавал тон Коллегии Мединской. Стало быть, в те самые годы, о которых говорим, будущий автор Песен Духовных имел, несомненно, первое знакомство – первое и, возможно, самое близкое, – с латинскими и испанскими классиками; и здесь лежит начало его возрожденческих предпочтений; знакомство и начало не поверхностные, но основательные, так как базировались  на обильных упражнениях, лекциях и сочинениях. Оставить без внимания это начало ради лет, проведенных им в университете в Саламанке, значит не знать атмосферу и методы, которые царили, соразмерно веку  XVI-му, в Коллегии, которой Общество руководило в Медине Кампанской.
Что же, между тем, поделывали мать и брат Хуана де Йепес?
В том же домике, определённо хижине бедняков, рядом с приходом Сантьяго, обитали Каталина Альварес, Франсиско де Йепес и Анна  Искьердо. Возможно, они вынуждались к этому детьми Франсиско и Анны. Знаем, что родили семерых сынов и одну дочь, которую звали Анна, как и мать, - лишь она достигла совершенных лет и стала монашкой бернардинкой в обители Святого Духа в Ольмедо. Всё так же Каталина Альварес, Франсиско и Анна Искьердо работали в своей ткацкой мастерской; их называли «буратерос». С работой на станке, стоявшем у них дома, чередовали они жизнь молитвенную и добродетельную. Каталина Альварес была примерной христианкой. Франсиско имел духовным наставником одного отца иезуита. Падре Кристобаль Каро посещал его в течение лет, поощрял его и обожал. Когда несколькими пятилетиями позже восхвалялись героические доблести брата Хуана де ла Крус, отец Каро сказал: «столь же великий святой – Франсиско де Йепес, его брат». Несмотря на его лета – ему было двадцать два, когда он прибыл в Медину – и условия проживания, Франсиско не находил унизительным для себя, смешавшись с детьми, слушать извлечения из христианского вероучения.
Частью из-за сокращения спроса, частью из-за малой прибыльности ремесла ткача, в домике Каталины Альварес не было достатка для жизни. Добрые друзья, свидетели скудости, в которой жили «буратерос» посоветовали Франсиско пристроиться оруженосцем на службу нескольким важным сеньорам. И он сделал это. Почитаемые господа, мать и сын, приняли его, чтобы он сопутствовал им в фиестах. Франсиско показал лучшее, на что был способен, – опоясался шпагой и начал исполнять новую должность. Но длилось это недолго. Однажды, увлекшись своими обычными посещениями церквей, он опоздал в дом своих сеньоров, и те уволили его.
С этого дня он душой и телом предался делам милосердия. Возможно, из-за скопления торговцев и купцов со всех областей в Медине часто можно было наблюдать печальное и постыдное зрелище: детей, подброшенных к дверям церквей. В приходских книгах тех дней – имеем здесь в виду приход Сен Мартен – имеются многочисленные записи о крещении, в которых читаем: «подброшен к дверям церкви, отец неизвестен». Франсиско де Йепес посвятил себя собиранию этих детей-подкидышей; приносил их в приход для крещения, и сам был крёстным отцом; крёстной матерью часто была Каталина Альварес. Был он также обязательным крёстным отцом детей бедняков. Для крещённых им подкидышей Франсиско искал кормилиц, и тут же пробегал по улицам Медины, прося милостыню для покрытия их расходов.
Что ещё? Однажды, Каталина Альварес, вынужденная отдать Хуана в Коллегию Учения, чтобы содержать его, подобрала у дверей церкви подброшенного ребёнка, принесла его домой, ухаживала за ним и питала его вплоть до его успения. Другой раз то был больной бедняк, которого Франсиско подобрал на улице; взвалил его на спину и отнёс в больницу Непорочного Зачатия, где прислуживал его брат, Хуан. Не была ли то больница для бедных? В таком случае больной перешёл из рук Франсиско в руки Хуана, ласковые к нуждающимся, как если бы два брата, сироты и бедняки, с детства познавшие голод, слёзы и беззащитность, изливали на других ласку и внимание, которых люди их лишили с младенчества.


Глава III
БРАТ ХУАН ОТ СВЯТОГО МАТФЕЯ

26 июля 1560 г. писец Хуан Санчес де Каналес подписал в Толедо от имени отца Диего Реньифо, на основании буллы Павла III, некую грамоту о даровании благ в пользу монастыря Кармелитов в Медине Кампанской. Отец Реньифо был исповедником Карла V. Император находился в Медине проездом в Юсту (1557) и гостил во дворце Родриго де Дуэньяс, на улице Сантьяго, фасад к фасаду с монастырём Магдалины, который он основал; дворец обширный, из камня и кирпича с башней, прекрасным патио с колоннадой в стиле Возрождения и великолепной лестницей. Эти трое, отец Реньифо, император и Родриго де Дуэньяс участвовали в основании монастыря кармелитского в Медине; Родриго де Дуэньяс потому что даровал отцу Реньифо смежные здания скита Святой Анны, который он основал; Карл V потому что велел устроить монастырь и Отец Реньифо потому что, будучи инициатором и спонсором основания, сверх того ещё и довёл последовательно до счастливого конца все эти начинания.
В грамоте пожалования, подписанной в Толедо, отец Реньифо отписал монастырю кармелитскому в Медине движимое имущество и крашения, большей частью серебряные; дома, полученные от Родриго де Дуэньяс, соединённые со скитом Святой Анны, который он основал; винный погреб, бочки и собственное вино; дома, луга, сады и пахотные земли, которые имел в городе Софрага и окрестностях; голубятню, земли и виноградники, которые имел в Пасальдесе и округе; более шестидесяти тысяч мараведи ренты и аренды, которые ему принадлежали, и всё, сколько они могли принести в деньгах или арендных платежах, вплоть до его кончины. Одно условие поставил отец Реньифо: монастырь нагружался бременем и обязательством «иметь всегда одного лектора по грамматике и другого по искусствам, которые бы публично преподавали в сказанном монастыре, как для его послушников, так и для всех монахов города и комарки, и всякой другой области, каковые лекции читали бы монахи этого Ордена».
Всё это происходило в то время, когда Хуан де Йепес изучал гуманитас в Коллегии Общества Иисуса. Когда в 1563 он окончил свои четыре курса, Орден Кармен отнёс на своё счёт недавнее основание обители Святой Анны в Медине. То был момент, в который Хуан де Йепес, которому исполнился двадцать один год, был поглощён выбором своего положения. Его главный покровитель, дон Алонсо Альварес де Толедо, предложил ему немедленное рукоположение в священники и должность капеллана чумной больницы. Юный Йепес получал также и другие запросы: ему предложили разные ноши: вплоть до того, что некоторые известные иноки Кармелиты просили его, чтобы он вступил в их Орден. Однако он, не совпав в стремлениях ни с пожеланиями управляющего больницей, ни с теми ходатайствами, которые обращались к нему, тайно покинул однажды больницу, миновал с севера на юг немногие улицы, что отделяли его стен Святой Анны, вошёл во временную обитель кармелитов и молил о рясе Святой Девы.
Ни у приора Св. Анны, брата Ильдефонсо Руиса, ни у отцов монахов не было ни малейшего колебания, – и когда дон Алонсо Альварес  де Толедо задумался об отсутствии Хуана де Йепес, тот уже имел на голове выбритую тонзуру монашескую, которую поспешно учинил, и носил бурую рясу и большой белый плащ кармелитский, под именем брата Хуана от Святого Матфея.
Ещё не был воздвигнут величественный монастырь, в котором, спустя немногие годы, будут обитать кармелиты Медины Кампанской, - с его квадратным центральным патио, церковью с колоннами дорического ордера и блистательным трёхкорпусным алтарём, приписываемым Григорио Эрнандесу. В те дни 1563 года большинство братии обитало не в монастыре, а в одном временном домике, рядом с часовней Св. Анны, на юго-востоке города, внутри стен третьего поселения, вблизи городских врат.
Мы не знаем числа иноков, обитавших в примитивной обители, когда к её дверям подошёл Хуан де Йепес, решившись одеть рясу. Однако, факт, что за три года существования заведения обет приняли не более пяти новициатов – обет брата Хуана от Святого Матфея был шестым, – кажется, указывает на весьма маленькую общину.
Нелегко уточнить мотивы и обстоятельства кармелитского призвания Хуана де Йепес. Конечно, это не было внезапным решением. Факт, что другие братья предлагали ему рясу, и что помимо капелланства  в чумной больнице он имел и другие предложения, указывает на то, что проблема призвания заняла некоторое время. Какие братья  хотели видеть его в своём Ордене? В Медине были премонстранты, бенедиктинцы, францисканцы, тринитарии, августинцы, доминиканцы и иезуиты. Мы не знаем о его отношениях ни с кем из них, кроме отцов Общества; они руководили его братом, Франсиско. Были ли они теми, кто «алкали его», по выражению отца Веласко? Восемь студентов Коллегии Общества вышли в тот год чтобы одеть рясы различных Орденов; четверо – доминиканского, один – Святого Франциска, и трое – Кармен. Одним из этих троих был Хуан де Йепес.
Некоторые биографы окружают призвание младшего сына Каталины Альварес чудесными подробностями, (связывают его) с ясным откровением того Ордена, который должен был принять в объятия юного санитара чумной больницы. Согласно другой легенде, Хуану де Йепес было сказано, чтобы он взял рясу в постриге наиболее павшем, в части соблюдения правил. Вплоть до того, что предпринял исследование монастырей Медины на предмет того, какой из орденов наиболее распущенный, затем чтобы вступить в него с целью реформирования. Однажды он якобы видел кармелита, шествующего по улице без белого плаща и восклицавшего: «Здесь место, где должен найтись брат и поднять этот орден!». Чистая легенда. Фактом является то, что четыре года спустя брат Хуан от Святого Матфея подумывал оставить Кармен и перейти к картезианцам, чем доказывается, как видим, что не было ни откровения, ни вступления в Кармен с реформаторскими намерениями. Вместо этого имеем поступок весьма мало симпатичный.
Одна идея, определенно, повлияла на его выбор: это любовь к Деве. Через это он решил взять рясу кармелита. Об этом говорят Хуан Лопес Осорио и Педро Фернандес Бустильо, которые общались с ним в те дни, знали его ещё в больнице и навещали после, в монастыре Святой Анны.
Не знаем фактов и деталей принятия рясы Хуаном де Йепес. Не знаем также о его жизни новициата, кроме прилежного посещения мессы, набожности, с которой проводил он долгие часы перед кущей Господней и постоянства и ангельского простодушия, с которыми исполнял он самые скромные обязанности монастырские. Он не был лишён этой добродетели братьев Святой Анны, которые тотчас заговорили с похвалой о поучительном соблюдении правил братом Хуаном от Святого Матфея.
Не можем даже реконструировать его жизнь в это время на основе правил и церемоний, которыми управлялась кармелитская община Медины. Мы не знаем их. Обители Кастилии не допускали суровых законов реформаторских генерала Аудета. Братия протестовала. Вплоть до 1567 года, когда новый генерал, брат Хуан Баптиста Рубео де Рабена, нанес визиты в испанские провинции, в монастырях Кастилии и Андалусии царила известная анархия. Не существует каких-либо документов, которые позволили бы предположить, что брат Хуан от Святого Матфея наладил бы какие-то церемонии, о которых не знаем, были ли они допущены в монастыре Святой Анны.
Вместо этого знаем, что через основание и финансирование отца Реньифо, в нём давались классы грамматики и искусств. Не к этому ли году, более, чем к годам проведенным в Коллегии Общества, относятся высказывания отцов Алонсо и Иеронима де Сан Хосе, в которых они уверяют, что брат Хуан изучал искусства в Медине Кампанской? Почти точно, что в тот год уже функционировали классы, поскольку было исполнено три обещания, данных отцу Реньифо. Одна деталь подтверждает эти подозрения: брат Хуан, окончив свои занятия в Саламанке, пришёл в монастырь Медины, как практикант. Это указывает на то, что в Святой Анне давались классы. Не будет слишком смелым предположить, что  брат Хуан ассистировал в них, более менее постоянно, во время своего пребывания в монастыре.
Когда брат Хуан окончил своё послушничество, генералом Кармен был уже многочтимый Рубео. Поскольку его избрание произошло в Риме 21 мая 1564 года, принятие обета братом Хуаном точно могло иметь место только после этой даты, вероятно через несколько месяцев. Поскольку провинциальный папа Кастилии, брат Анхель де Салазар, который помогал Капитулу, уже воротился из Рима с титулом доктора, предоставленного ему Капитулом.
Брат Хуан был шестым, принявшим обет Святой Анны. Принимал его зароки отец Алонсо Руис, глава дома, и ассистировали в качестве свидетелей отец Анхель Салазар и дон Алонсо Альварес де Толедо, записной покровитель Хуана де Йепес до его вступления в Крмен. Знаем точную формулу, произнесенную новициатом: Ego frater Ioannes ut infra promitto obedientiam, paupertatem et castitatem Deo et reverendo patri frati Ioanne Baptiste Rubeo de Ravena, priori generale Ordinis Carmelitarum… Внизу листа, на котором записана эта формула имеются подписи: брата Хуана от Святого Матфея, зарочника; брата Алонсо Руиса, как ректора; и свидетелей, брата Анхъеля де Салазара и дона Алонсо Альвареса де Толедо. Ассистентами выступили Хуан Лопес Осорио и Педро Фернандес Бустильо, старые знакомые нового зарочника.
Брат Алонсо де Вильяльба, соученик брата Хуана по занятиям в Саламанке, заверяет, что Хуан как только принял обет, добился необходимого разрешения начальствующих на соблюдение первоначального Правила Ордена.
Факт курьёзный, хотя и не совсем точный, закрывает этот период жизни брата Хуана от Святого Матфея в монастыре Святой Анны: сочинение канцон, стихом героическим и в пасторальном стиле. Этим сообщением обязаны отцу Веласко, в контексте известий Мединских. Едва ли мы имеем здесь какой-либо намёк на известные мистические стихи Хуана де ла Крус. Эти, которые, как полагаем, сочинены во время его новициатства, содержат «благодарность за милость, оказанную (Господом), удостоившим его пребывания в сказанном постриге под защитой Святейшей Матери». Очевидно, что среди известных нам песен нет какой-либо из упомянутых, и вообще никаких на эту тему. Было ли то припоминанием риторических упражнений в Коллегии Общества, где студенты постоянно сочиняли в стихах и прозе, как мы видели? Брат Хуан подошёл к комментированию их со многим духом.


ГЛАВА  IV
В УНИВЕРСИТЕТЕ САЛАМАНКИ

На правом берегу Тормеса, в пятистах метрах выше по течению от римского семнадцатиарочного моста, пересекающего реку перед кафедральным собором саламантинским, в 1564-м воздвиглась кармелитанская Коллегия Святого Андрея. Архитектурно непримечательная. Обедневшая обитель из-за разлива Тормеса в 1474 г., перестроенная в 1480-м, не имела ни размаха, ни артистичной красоты, которой светились другие коллегии Саламанки, как, например, Святого Стефана, что находилась так близко.
Внутренне в те дни XVI столетия она жила с нарастающей активностью. Приблизительно через шестнадцать лет, в 1548-м, генеральный Капитул Ордена, избранный в Венеции под председательством Николаса Аудета, преобразовал монастырь саламантинский в общую коллегию, для всех провинций испанских. То был первый действенный шаг к восстановлению культуры испанского Кармеля. Сверх того, он превратил Коллегию Святого Андрея в интеллектуальный центр кармелитский Полуострова. Сообразно с таковым расположением приор обязывался принимать всех студентов остальных провинций, в предположении, что они представят отпускные письма своих уважаемых старшин и заплатят за обучение десять эскудо в год. Распоряжение генерального Капитула Венеции предусматривало помощь студентов пресвитеров, но запрещало обязывать их читать мессу более двух дней в неделю. Взамен, приор и монастырь обязывались под угрозой наказания, которое понесут смотритель провинции и приор, содержать студентов «достойно и изобильно».

Совсем недавно, в том же самом 1564 году, Капитул, избранный в Риме 21 мая под председательством нового генерала, маэстро брата Хуана Баптиста Рубео, вернулся к рассмотрению дел Коллегии Святого Андрея. Результат не удовлетворил Капитул, и было принято решение расширить Коллегию. Настаивалось также на том, чтобы студентов хорошо кормили; чтобы не отказывали тем, кто прибыл из отдельных провинций Испании и Португалии, и чтобы принимали их радушно. Возможно в Капитул поступали жалобы. Там были: приор Валенсии, который приехал как товарищ смотрителя этой провинции и был именован как аудитор дел уголовных; отец Антонио де Хереда, действующий приор Авилы, товарищ смотрителя Кастилии, назначенный Капитулом аудитором по гражданским делам; отец Мигель Карранца, смотритель Арагона; брат Анхель де Салазар, смотритель Кастилии; Гаспар Ньето, смотритель Андалусии… Все они могли осведомить Капитул о ситуации в Коллегии Святого Андрея.

Одна мера, достаточно суровая принималась в отношении студентов: абсолютное запрещение покидать Коллегию, если не для ассистирования в Университете. И даже тогда они должны были ходить парами, одетые в белые плащи и со скромностью монахов. Те, кто нарушал это правило должны были подвергнуться заточению в течение восьми дней; если нарушение повторялось, виновный наказывался тремя розгами и на один день оставлялся без пищи и воды; нарушивший в третий раз изгонялся из Коллегии, без возвращения остатка от тех десяти эскудо, которые вносил по вступлении, и ему вручались отказные письма, для того чтобы, представив их смотрителю провинции, принять соответствующее наказание. Стало быть, там была суровая дисциплина.

Определённо, брат Хуан от Святого Матфея прибыл в Саламанку в конце 1564 года. Недавно он дал монашеский обет  монастырю Святой Анны Медины Кампанской. Его, без сомнения, достигло определение генерального Капитула, собравшегося в мае, по которому местные и провинциальные старшины обязывались облегчать обучение новичкам, которые имели к этому расположение. Ещё когда он был допущен к обучению на хориста, брат Хуан показал доброе расположение к латыни. Те, кто не хотел навсегда оставаться в Ордене, прекращали выбривать тонзуру и печься о правилах и обращениях. Но, более того: чтобы приступить к высшим курсам – искусствам и теологии – от студентов требовалось совершенное знание грамматики. Стало быть, поступление брата Хуана в Студиум  кармелитанский в Саламанке означало, что брат Хуан добрый латинист и превосходный грамматик. Не преувеличивал отец Хосе Веласко, когда, относясь до занятий Хуана де Йепес в Медине, говорил, что «в немногие лета  вышел добрый латинист и риторик». Чем сотворил почесть Коллегии мединской Общества Иисуса.

В первые дни 1565, шестого января, состоялось занесение в списки Университета учеников Коллегии святого Андрея, которые собирались продолжить обучение в alma mater.  Не в первый раз оказывались белые плащи среди студентов университета. Уже в 1560-1561 учебном году находим в списках шесть кармелитов. Все – пресвитеры: четверо, как слушатели теологии, и двое по искусствам. В следующем году (1561-1562) оказалось пять теологов и пять искусствоведов; в 1562-63 – трое искусствоведов и шесть теологов.
В следующем учебном году число студентов, занесённых в списки, уменьшилось: не более трёх теологов и двух искусствоведов.

В 1564-65 г. цифра вновь увеличилась. Возможно,  в результате последнего генерального Капитула, собравшегося в мае, на котором столько внимания было уделено Коллегии святого Андрея. Курс слушали шесть теологов и четверо искусствоведов. Среди них, на третьем месте в списке появляется имя «брата Хуана от Святого Матфея, уроженца Медины Кампанской, Саламантинской епархии». Будучи матрикулированными (сиречь внесёнными в список),  они платили, как правильные университарии, пять мараведи за обучение, и в качестве пометки, вместе с местом рождения матрикуляра, день месяц и год записи: «день королей, шестого января 1565»; заметки, которые обязывал делать статут под угрозой штрафа в один дукат, всякий раз когда заметка не делалась. Подробность о рождении брата Хуана от Святого Матфея в Медине Кампанской ясно показывает, что он не участвовал в составлении матрикула. Вероятно прибег к помощи священника уважаемой коллегии. Если он где и присутствовал, то это на присяге статуту перед ректором Университета, и очевидно, брат Хуан и его товарищи присягнули в начале курса 1565-66 гг.

Брат Хуан от святого Матфея поступил в Саламанский университет во дни более славные, чем сознавал это. Там был маэстро Луис де Леон, что изъяснял теологию на кафедре Дуранды; Рука Тела Христова, достойный последователь Виторио и Мельхора Кано, регента первой кафедры, самой важной в Университете; Хуан де Гевара, августинец, мастер вечерей; его объяснения расценивались как «чудесные»; Грегорио Гальо, из-за болезни Доминго Сото, разъяснял Писание, и Кристобаль Бела, лекции Скотта.

Кафедры искусств также возглавляли выдающиеся люди: маэстро Энрике Эрнандес, автор трактата по философии, который мы уже рассматривали, изъяснял, сам или через заместителя, курс философии естественной; Франсиско Наварро занимал  кафедру этики; Эрнандо де Агилера,  придумавший и опубликовавший Астролябию; Франсиско Санчес, Бросенсий, вёл первый класс грамматики; маэстро Мартин де Перальта изъяснял Суммы, а Хуан де Убредо занимал кафедру музыки.

Число студентов сильно выросло. Насчитывалось около шести тысяч внесённых в списки. Хотя и в различной степени все факультеты конкурировали; имелось 1900 канонистов, 750 теологов, 700 легистов, 200 медиков, 900 художников и философов и более 2000 изучавших языки. Изрядную часть контингента давали монашеские Ордена. Немногие из них не были представлены в Университете Саламанки. Там были доминиканцы, францисканцы, августинцы, кармелиты, бениты, мерседеры, тринитарии, театинцы, терсеры, иеронимцы, премонстранты и регулярные каноники. В некоторых коллегиях, как в доминиканской, число студентов доходило до 200.

Не было  такой области на полуострове, которая не посылала бы своих молодых людей в Саламанку: там были каталонцы, арагонцы, андалусцы, манчеосы, португальцы, бискайцы,  гальегосы, и больше всего кастильцев.  Улицы кишели университариями. В часы занятий пёстрая и шумная толпа стекалась со всех направлений столько же по улицам, которые выходили на площадь между восточным фасадом университета,  кафедральным собором новой постройки и коллегии Анайи, сколько и по узкому переулку младших коллегий, которые находились напротив alma mater, перед её богато и филигранно изукрашенным главным фасадом, обращённым к западу. Там были одежды всех фасонов и расцветок. Помимо монашеских ряс, которые смешивались и перемешивались сотнями, видны были мантии серые, лазурные и лиловые четырёх старших коллегий, с соответствующими отличиями; и вместе с головами братии с выбритыми тонзурами выделялись обязательные шапочки студентов, чёрные и квадратные, и скромные фуражки тех, кто обучались на условиях истинно бедных. Сутанами пользовались только клирики, коллегианты и ординарные преподаватели школ.
Большая часть студентов мирян жили, в качестве интернов, в университетских коллегиях. Режим был суров. Детально нам известен таковой в Коллегии Святого Варфоломея, возможно самой знаменитой и важной из четырёх старших коллегий, существовавших в те дни в Саламанке. В них не допускались лица младше восемнадцати лет. Питались в общей трапезной, где председательствовали ректор и советники, и трапеза проходила в молчании. Раздавался лишь голос лектора, который вполголоса размеренно читал Конституцию Коллегии, Библию, жития Отцов, Песнь Песней или какую-нибудь благочестивую книгу. Что до качества и количества блюд, то об этом издавалось распоряжение. «Мы постановили – читаем в Конституции – что по вечерам можно ужинать в Коллегии жареным мясом, козлятами, кроликами и другими подобными продуктами, в таком количестве, что четверть козлёнка или один кролик делится на три порции»… Также предписывались вино, мёд, сливки, сыр…
По окончании закуски праздновался академический акт, обязательный для всех. На нём предлагались и дискутировались некоторые заключения, против которых разрешалось возражать. Никто не мог покинуть акт, прежде чем ректор дозволял окончание его. Общие книги, для использования их коллегиантами,  были прикованы цепями, а школяр, допустивший нарушение дисциплины, приговаривался к лишению вина за обедом или к голоданию на хлебе и воде, в зависимости от тяжести содеянного. Никто не мог покидать Коллегию без униформы, и в довершение, в сумерки, в час, когда запирались внешние двери, все должны были собраться в Коллегии. Речь, стало быть, идёт о строгом интернате, с атмосферой монастырской жизни.

Не отбрасывая стихию живости и плутовства между студентами, стихию, которые бытописатели эпохи восхваляют,  с её шутовскими сценами и всем прочим, всё же следует сказать что преобладала атмосфера религиозности. Об этом свидетельствует маэстро Педро Чакон, который пишет в своей Истории Университета об этих годах: « «Сопровождали это – молвит, повествуя об учении – такой честностью и такой совестливостью, какую обычно находим среди монахов, и тому имеем доказательство, поскольку в нынешнем году (писано в году 1569)  более шестисот студентов из принципалов поступили в наиболее бедные ордена и обители, и многие из них – в Босые.

*  *  *

Коллегии монашеских орденов, которые пользовались званием и категорией Общего Обучения, имели смешанную организацию: половина – коллегии университетские, половина – коллегии частные с собственными классами, ведомыми выдающимися профессорами того же ордена. Их учащиеся получали,  стало быть, двойное культурное образование: строго университетское в классах alma mater и специальное, своего ордена, в соответствующей коллегии. Поскольку матрикулированные (т.е. внесённые в списочный состав) в Университет посещали и те и другие (классы).

Университетские классы были более многочисленными. Один очевидец насчитал шестьдесят: десять канонических, семь теологических, семь медицинских, один логики и философии, один астрономический, один музыкальный, два гебраистских и халдейских, четыре греческих и семнадцать грамматических и риторических. Поэтому нельзя сказать, что не было студентов, которые не в состоянии были слушать все классы избранного факультета. Кроме того, монашествующие, которые не могли пропустить собственные классы своей регулярной коллегии, должны были ограничивать своё посещение университета фундаментальными классами. Предпочтительными были первые и вечерние классы на теологическом, и – по физике и этике на факультете философии и искусств.

Исключая первые, которые должны были длиться полтора часа, остальные изложения не могли превышать часа. Первые имели место в восемь утра зимой и в семь, начиная с Пасхи и далее; философия – с десяти до одиннадцати зимой и с девяти до десяти до конца курса, а вечерние – с двух до трёх пополудни до Пасхи и с трёх до четырёх до каникул.
Мы знаем также режим и методику самих классов. Студенты сидели на деревянных скамейках, неотёсанных и широких, без спинки, а иной раз и стоя, когда стечение слушателей было слишком многочисленным, как то случалось на кафедрах Мансио и брата Луиса де Леона. Кафедрал докладывал со своей кафедры, вроде трибуны или пульта из дерева, которая ставилась перед учениками. Не разрешалось читать с тетради, блокнота или какой-либо бумаги. Только защищающий (диссертацию), который ассистировал с подножия кафедры, читал предварительно текст, в котором должен был толковать изложение маэстро. Согласно статутам Школы запрещалось диктовать. Разрешалось только дважды или трижды повторить заключение, чтобы способствовать студентам отметить его для себя.

Но не все кафедралы соглашались с положениями этого регламента. Тем менее студенты, которые «терпели», когда маэстро говорил торопливо, не давая им возможности сделать необходимые заметки. Овациями  встречали одного из кафедралов, много нарушавшего этот закон статутов Университета в Саламанке. Впоследствие, из-за посещений, которые мы назвали бы «правящими», Университет принужден был исполнять  статуты, вследствие чего профессора диктовали более или менее замаскировано. Во время курсов с 1564 по 1568,  которые охватывает наша история, так поступали лучшие кафедралы: Гевара, Мансио, брат Луис де Леон, Хуан Гальо, Гаспар де Грахаль. Все они заботились о том, чтобы дать студентам время сделать заметки. Несмотря на то, что во время инспекционных визитов в этом пункте профессоров извиняли и защищали, во время курса 1565-1566 гг. ректор оштрафовал маэстро Педро Эспинара, брата Луиса де Леона, Гаспара де Грахаль, и Хуана Гальо на один дукат каждого, за то что они диктовали. Брат Луис де Леон повторил преступление в следующем году. Фактически, студенты могли, вследствие этого, делать заметки, а иной раз и полностью записать объяснения маэстро, и делали это. Так до нас дошло множество конспектов лекций названных мастеров. Много позже, в 1570,  специальным приказом была прекращена диктовка в Университете саламантинском.

Объяснения обязательно велись на латыни. Кафедралы исполняли это правило более скрупулезно, чем предыдущее. Даже Луис де Леон, защищавший в те дни превосходные возможности кастильского наречия для выражения самых высоких теологических вопросов, и показавший это в редакции Имён Христовых, держался латыни в своих объяснениях с кафедры. На латыни записаны все университетские лекции, дошедшие до наших дней. Только на кафедрах музыки, астрологии и грамматики младшим разрешалось использовать романский язык.  В остальном это не разрешалось, если только не для приведения особого примера или для прочтения какого-либо закона королевства. Кафедралы, нарушавшие это положение платили три реала штрафа.

Закончив класс, маэстро выходил из аудитории и ожидал у дверей общей студии, прислонившись к колонне – студенты звали её столпом, - чтобы выслушать возражения учеников или чтобы сделать некоторые пояснения, которых требовало изложенное в аудитории. В праздничные дни проводились исправления, или публичные дискуссии. До марта они имели место от часу до двух пополудни, а с марта до дня Святого Иоанна – от двух до трёх.

Какие авторы и системы излагались в Университете? Статуты предписывали книги Аристотеля для курсов искусств и книги Мастера Сентенций для теологов. Однако предписанные тексты не были директивной нормой. Ассистент, находившийся у подножия кафедры, читал их для начинающих класса, и тут же профессор интерпретировал их с полной свободой, если не отбрасывал их решительно, читая другие тексты, которые были истинным фундаментом его диссертации. Так, нам известно, что Виториа, занимавший свою кафедру с 1526 года, пользовался преимущественно Суммой. Он не добился официального введения её, потому что статуты 1563 года продолжают предписывать тексты Петра Ломбардского; но учение, которое читалось с его кафедры было чисто томистским. Взамен, имелись профессора, которые с кафедры Святого Фомы защищали положения противоположные Маэстро Ангелическому. Припомним случай брата Луиса де Леона. То же самое происходило на кафедрах Скотта и Дурандо. Статуты предписывали чтение и объяснение этих докторов на соответствующих кафедрах, но оставляли маэстро свободу опровержения их.

Аналогичное творилось и на кафедрах искусств. Аристотелики в основе и по существу, большинство кафедралов, несмотря на это, не скрываясь опровергали учения Философа и Святого Фомы, которые возражали против платонических элементов, вплоть до концепций, происходящих от арабов. Авиценна и Аввероэс приобретали в эти моменты экстраординарную важность в аудиториях саламантинских.

Нам известны объяснения маэстро Энрике Эрнандеса, кафедрала философии натуральной. Судя по множеству его вторжений во все проблемы университета – он был одним из редакторов статутов, который действительно исправлял, - его влияние доктринальное не может быть отброшено. Маэстро Эрнандес был независимым. Кроме того, что его учение имело вид оригинальной системы, это проявлялось в нескольких пунктах. Уже в начальном вопросе числа и природы конститутивных принципов физических сущностей он делал свои оговорки к учению Аристотеля, повторяемому Святым Фомой. Также не верил, что акциденции могут определяться через их неотъемлемость, потому что не всё то, что присуще есть акциденция, но только то, что может быть или прекращать быть, без того чтобы определять экзистенцию сложной субстанции. Был, помимо того, врагом реального различения между сущностью и существованием, хотя приводимые им аргументы не были оригинальными. В вопросе приращения формы был номиналистом, и верил, вопреки Аристотелю, Аверроэсу, и Святому Фоме в действительную интеллигибельность материи, - логическое суждение, вытекающее из отрицания реального различия между сущностью и существованием, то, на чём позднее основалось утверждение материи как абсолютной реальности, в реальном смысле этого слова. И, наконец, был оккамистом в проблеме шизофрении.

Никого в Университете не скандализировали эти антиаристотелевы и антитомистские мнения. Дискутировались все системы, имелся выбор между всеми мнениями. Не было лимитов, кроме веры. Единственно, когда она задевалась, возникали протесты, делались доносы, вплоть до вмешательства инквизиции, как это было в шумном процессе брата Луиса де Леона.  В остальном, не было такой инновации культурного и литературного характера, которая не имела бы резонанса и приёма в аудиториях саламантинских. Иной раз они воспринимались, другой раз отвергались. Когда номинализм начал производить фурор в университетах центральной Европы, учёный совет Саламанки пригласил из Парижа учителей, которые объяснили бы новые учения, и основали четыре новых кафедры: две для номиналистов и две для реалистов. Это прекратилось вместе теологической революцией, вызванной протестантской Реформой, и с философией, начатой и поддержанной Возрождением: маэстро Саламанки спешили экзаменовать методы, доктрины и процедуры, не хватаясь за оружие устаревшее и неэффективное против новых противников. В другом ордене, чисто филологическом и литературном, присутствие и труды Бросензе и брата Луиса де Леона были лучшим подтверждением омолаживающей гуманистической атмосферы, которой дышали в аудиториях саламантинских.

Таков был порядок занятий, и такова была атмосфера, в которую брат Хуан де Санто Матиа вступил 6 января 1565 года. Не можем уточнить, какие классы он посещал. И не думаем, что в чём-то можем быть точными. Существующие данные не позволяют нам большего, чем обозначить ту рамку, в которой необходимо двигались студенты, и общую атмосферу, которой дышали.

От этого порядка университетского разнился, как и в случае любого монашеского заведения, порядок и атмосфера Коллегии кармелитанской Святого Андрея. Она принадлежала к категории общих учебных заведений, по меньшей мере с 1548 года, в котором это повелел генеральный капитул Ордена, собравшийся в Венеции. Как и во всех монастырских коллегиях, в ней изъяснялись учения собственных докторов Ордена, и занятия в классах коллегии отличались от таковых в Университете.

 Какие учения изъяснялись в Коллегии Святого Андрея в те дни, когда проходил свои штудии
там брат Хуан Святого Матфея? Кармелитанский Орден имел свою философо-теологическую школу, чьим содержанием было наставление в правилах Ордена. Два маэстро специально представляли её: Хуан Бэконторп и Мигель де Болонья. Их писания образовали доктринальный кодекс школы. Уже генеральный капитул собиравшийся в Неаполе в 1510 году установил обязательство приобретать свои книги. В них не должно было быть недостатка ни в одной монастырской библиотеке. Существовало, кроме того, одно предписание Конституций, провозглашавшее обязательность изъяснения своей доктрины. Достоверно, что примитивное предписание преимущественно определяла для этого учение Бэконторпа для Италии и Мигеля де Болонья для остальных провинций. Но, фактически, предпочтение оказывалось Бэконторпу в Испании и даже за пределами полуострова. Это доказывается многими публикации комментарий к его учению, меж тем как Мигель де Болонья публиковал сокращённые варианты своих книг. Такое предпочтительное принятие учения беконианского вызвала модификацию в Конституциях: они покончили с затверживанием доказательств и защищали учение докторов Ордена, «особенно Хуана Бакона». Нет, стало быть, сомнения в том, что в Коллегии Святого Андрея существовали и были на руках книги Бэконторпа. Брат Хуан де Санто Матиа изучал его доктрину одновременно с учениями маэстро, представленных в Университете.
То было учение многочастное и оригинальное. Основываясь на Аристотеле, как и все схоластики, Бэконторп вывел из принципов Стагирита заключения противные тем, которые из тех принципов вывели Скотт и святой Фома. Так, в теории познания, не отвергая ни терминологии ни психологического механизма интеллекта, принятых ими, привёл к прямой и непосредственной перцепции. Допустил опосредованное познание только в порядке чувственном. Познание же интеллектуальное есть, согласно Бэконторпу, непосредственное и прямое. Через то начал утверждать непосредственную активность субстанциальной формы и актуальную идентичность духовных потенций между собой и в отношении субстанции души. Возражая антиволюнтаризму Годофредо де Фонтена, который провозглашал абсолютную пассивность воли, стремился установить чёткую независимость между определениями ума и актами потенции аффективной, атрибутируя последней некий вид самоопределения.
В метафизике Доктор имел собственные мнения по таким важным вопросам, как сущность и существование; вопрос, в котором он занял позицию среднюю между учением Святого Фомы, которого опровергал широко, и концептуалистами, которых осуждал даже более иронично. Его формула такова: differencia non rerum, sed realis, seu secundum diversos gradus essendi. Подобно Аверроэсу – Бэконторпа называли Князем аверроистским, -  он заложил в форму принцип индивидуации, уверяя, что это не мысль Святого Фомы, но – некоторых его комментаторов, заложил его в materia signata quantitate, и провозгласил дуальность форм в человеке: телесной и интеллектуальной, отрицая, против Энрике де Ганте, что и та и другая происходят из абсолютного единства бытия.

Не менее независимым был он и в теологии. Уже в указании на естественность таковой и на теологическую привычку он усвоил позицию, отличную от других докторов, отрицая сверхъестественный характер её субстанции. Не допускал, что существует некое ens divinum, как предмет святой науки, но только Бог, насколько он познаваем на основании Писания. Не пугался учений сильно противоречащих здравому смыслу докторов. Так, утверждал возможность познания Бога человеком Бога, как объекта сверхъестественного без помощи чего-либо не присущего самой потенции  восприятия, так сказать, без света и навыка интеллектуального сверхъестественного. Достаточно, чтобы Бог возвысил её существенно на базе потенции послушания, присущей человеку. В такой модальности свет веры необходим не со стороны потенции, но со стороны объекта, который без нее невоспринимаем. Взамен, следует Святому Фоме в различении божественных атрибутов. Является августинианцем в наделении человека образом Божьим, образом, который не в поступках, но в потенциях души, и полагает надежду в воле, резервируя разум исключительно для веры. Интересны также его мнения о необходимости божественного элемента для сверхъестественности действий человека; сверх причины возможного екдинения между лицом божественным и человеческим; сверх выработки естественного навыка для актов сверхъестественных и сверх разумности ангелов; вопрос, в котором Доктор кармелит хотел опираться на аверроистов.

Таковы были учения, которые брат Хуан от Святого Матфея слышал излагаемыми и дискутируемыми в Коллегии кармелитанской Святого Андрея за стенами Саламанки, в предместьях Тормеса. Этот контраст между доктринальными системами университета и Коллегии: между учениями о вере, о доблестях, о познаваемости и атрибутах Бога; между теориями о природе и функционировании животных способностей, между исследованиями метафизического характера, вплоть до объяснений физического мира и естественной истории, - был использован однажды для воздвижения братом Хуаном собственной мистической системы. Независимость, которую он наблюдал в школах и у докторов, даровала ему гибкость и широту критериев, а крепость схоластического стиля дала ему структуру мышления, логического и неуязвимого, связность и твёрдость, которые позволили ему возвысить мистику к научным высотам, которых она до того не знала.

Немногие детали его школярской жизни в Коллегии Святого Андрея известны нам. Знаем по свидетельству одного из его соучеников Алонсо де Вильяльба, с которым вместе посещали они университетские классы, одетые в свои белые плащи, что брат Хуан выделялся «врождённой одарённостью» и прилежанием. Один факт доказывает, что брат Алонсо де Вильяльба не преувеличивал: тот, что брат Хуан де Санта Матиа был именован совершенным студентом. Положение, дающее большие преимущества. Он призван был при объяснении предмета защищать публичные тезисы, участвуя вместе с маэстро в разрешении предложенных возражений.

В году 1567, окончив третий курс искусств в Университете, прежде чем матрикулироваться как теолог, брат Хуан должен был подвергнуться суровому экзамену. Того требовал генеральный капитул от 1548 года. Студент, которого находили неудовлетворительным не мог перейти к изучению теологии. Переход с одного факультета на другой отмечался торжественным академическим актом в присутствии учёного магистра, в теологической аудитории. Проходила публичная дискуссия, в которой новый теолог поддерживал некий тезис против опровержений ветеранов факультета. Если поступающих было несколько, то первый из них защищал тезис, а остальные его опровергали, получая помощь от старых теологов. Предполагаем, что брат Хуан де Санта Матиа не был исключением из этого правила, и что в 1567 году, прежде чем матрикулироваться как теолог, принял участие в академическом акте принятия.

Установлено, что в те дни брата Хуана начали занимать проблемы мистики. Хосе де Йезус Мария, получивший сведения от соучеников самого брата Хуана, говорит, о специальных занятиях, которые проводились об авторах мистиках, «в частности,  о Святом Дионисии и Святом Григории». Его интерес закрепился на природе созерцания. Новые учения, набиравшие силу – вероятно идеи иллюминатов, - дали ему впечатление устарелости подлинных духовных учений Отцов и Докторов. Брат Хуан изучал их и сравнивал. Наконец написал речь, в которой представил выводы, к которым пришёл: существует фальсификация типа аскетико-мистической,  дурная интеллигенция и практика созерцания, и брат Хуан сочувственно сокрушался об этом в своей диссертации. К сожалению она не дошла до нас. Знаем только, что его соученики квалифицировали её, как «превосходную».

В религиозном аспекте, брат Хуан вёл в Коллегии Святого Андрея образцовую жизнь. Обитал в келье тесной и тёмной. Окошечко выходило на алтарь; брат Хуан проводил долгие ночные часы в молитве. Днём,  между тем как его товарищи бродили и развлекались, он продолжал заниматься в бедной и тёмной келейке. Его соученики восхищались им. Однажды, брат Хуан, разместившись у окошка, выходящего на алтарь, наблюдал достойное порицания поведение одного монаха. Тот занимал должность доверенного в обители. Брат Хуан был ещё очень юн. Но неважно. Движимый разом рвением и милосердием, ведь он теперь был серьёзным монахом, он упрекнул его со властию и пригрозил ему, что не оставит этого так. Другими словами, сообщит приору, чтобы тот его подлечил. К счастью, в этой крайности не оказалось нужды: монах просто не понимал опасности своих действий, и брат Хуан больше не беспокоил его.
Его добродетель вошла в пословицу между соучениками и старшими. Слава о его суровой жизни в Саламанке достигла Медины. Никто не отваживался на ошибку в его присутствии. Если разговаривали в запрещённое время и в запретном месте и видели, что он поблизости, то расходились, говоря: «Брат Хуан идёт».  В других случаях не чаяли лицезреть его. Алонсо де Вияльба, его соученик, свидетельствовал, что прежде чем видели его, говорили: «Пойдём отселе, да не придёт какой дьявол».

Он снискал эту славу своей жизнью суровой, умертвляющей плоть, собранной. Все знали, что он творит длительное покаяние; что большую часть года находится в послушании; что многое время проводит в молитве; что занимается как никто другой. Знали о бедности его тесной келейки, об окошке, выходящем на алтарь и об отверстии в крышке стола для занятий; видели его постель, специально укороченную, корыто без тюфяка, с деревяшкой в изголовье. Вплоть до того, что он спал, подобно Святому Алексею, под лестницей на одной доске. И там были власяницы и правила, полные кровью, и «одни, наподобие шаровар, сделанных из дрока, полные голых колючек, на манер сеток, которые устанавливают в курятниках, и камзол из того же материала, который носил корень плоти; власяница, камзол и шаровары, которые остались окровавленными в келье Коллегии Святого Андрея, когда брат Хуан, окончив учёбу, удалился в свой монастырь в Медине кампанской.

Одно событие имело место в Коллегии, во время его пребывания там; визит генерала Ордена, брата Хуана Баутиста Рубео, в 1566.  Он посещал провинции Испании, чтобы установить тридентские декреты; проехать по всем монастырям и созвать провинциальные капитулы; на собрании в Авиле в апреле 1567 был избран приор Саламанки, брат Мартин Гарсия, и субприор, брат Мартин де Сантильяна. Немногим ранее, в феврале того же года, он нанёс канонический визит в Коллегию Саламанки; там пребывал тогда брат Хуан де Санто Матиа.


ГЛАВА  V

РЕФОРМА КАРМЕН

14 августа 1567 года в Медину дель Кампо прибыла Мать Тереза. Прибыла с целью основать второй монастырь Босых. Реформа ширилась. Уже были преодолены первые трудности. Выиграна первая баталия, данная против её работы. Стены Авилы, цельные и твёрдые, с их башнями из гранита, зубцами с бойницами, и чудесные арки ворот Святого Винсента и Замка, были свидетелями первого триумфа матери Реформаторши. На судебном разбирательстве на неё нападали все: монахи Воплощения, братья различных орденов, клирики, блаженные…, вплоть до Совета в полном составе, со всеми городскими авторитетами, участвовали в процессе против первого монастыря Матери. Намеревались ниспровергнуть его силой и юстицией. Но надо всем торжествовал талант, энергия, и доблесть Терезы де Агумада.
Четыре уж года провела Мать, живя с ангелами своих дочерей в обители Святого Иосифа, когда в Авилу прибыл генерал Ордена, брат Хуан Баутиста Рубео. То был первый генерал, посетивший Кастилию. 12 апреля 1567 года провёл капитул в обители Кармен, прислонившейся к северной стене, и посетил монастырёк Святого Иосифа. Мать Тереза, поначалу испуганная, дала отчёт о своей работе, своих страхах и своих намерениях. Почтеннейший, удовлетворённый личностью и трудами Реформаторши, подбодрил её на продолжение, даровал ей патенты на открытие новых монастырей Босых в Кастилии и благословил на редактирование установлений для её монахов. Когда генерал уехал из Авилы в Мадрид, уже установилось между ним и Матерью взаимное обожание и искреннее чувство, которые не были разорваны, - по крайней мере со стороны Святой Терезы,- даже неприятными стычками, которые происходили в худшие дни Реформы.
Мать Тереза не говорила братьям о своём проекте реформ. Они были проведены, по её наущению, епископом Авильским, доном Альваро де Мендоза. Генерал не согласился сразу, и покинул Авилу, не предоставив лицензии. Но Мать имела дерзновение и написала напрямую отцу Рубео, настаивая на просьбе. Между тем, не надеясь на ответ, она обеспокоилась основанием нового заведения, которое планировала уже некоторое время, и отбыла в Медину Кампанскую. Был день 14 августа, когда она прибыла в град кастильский. 15-го учреждение открылось. Но она не имела возможности пребывания в доме, который был почти в руинах; стены разрушены, дворовая изгородь обвалилась, чердак сломан, двери сломаны… Меж тем, как его приспосабливали под обитель, Мать и её монахи собирались  на верхнем этаже дома одного известного купца, Бласа де Медина, который предложил им гостеприимство. Будущий монастырь находился на улице Сантьяго, поблизости от прихода того же названия; дом де Блас де Медина, на площади Главной, возле кирпичного цеха. Здесь навещал Мать приор монастыря Святой Анны. Брат Антонио де Эредиа. Они уже были знакомы. Вплоть до переписки: Мать писала ему, поручая покупку дома для обители. А он, на рассвете 14-го дня, выходил до самого Аревало на встречу с Основательницей, чтобы предупредить её об условиях продажи дома. Он был также первым из ожидавших её прибытия. Из церкви Святой Анны им был дан взаймы походный алтарь, для дня инаугурации, и отнесена пища и святые дары для Матери и её монахов.
Знаем, что мать Тереза говорила ему о своих проектах реформ для монахов. Но когда? Было ли это, впрочем, тайной для падре Антонио? Мать прибыла в Медину, отец Эредиа предпринял поездку в Толедо. Он был послан с миссией от Провинциала, в качестве викария, чтобы нанести визит в тот монастырь. Нам неизвестны точные факты, но знаем, что это было в конце августа или в начале сентября. Находился там, до получения патента от генерала, уполномочивающего на основание реформированных монастырей. Порученцами Провинциала были брат Антонио Гонсалес и приор Авилы, брат Анхель де Салазар; но окончанием дела руководил напрямую генеральный прокуратор, брат Мариано де Леон, имевший резиденцию в Толедо. Здесь, стало быть, восхвалил отец Эредиа патент генерала. И ему он был передан, после чего брат Хуан Баутиста Фигуэредо снял копию, которая осталась в распоряжении генерального прокуратора.
Говорила ли мать Тереза о своих проектах  отцу Антонию? Кто узнал раньше о разрешении генерала? Не был ли то отец Эредиа собственной персоной, кто на обратном пути в Толедо привёз Матери письмо и патент? Ясно, тем не менее, что в один прекрасный день заговорили о реформе для монахов, и отец Антонио был тем, кто с энтузиазмом предложил себя, как первого. Мать Тереза ощутила сдержанную радость. Нет сомнений в доблести приора Кармен де Медина. «Всегда был добрым монахом, и собранным, и много учившимся, и другом своей кельи, которая была образованной». Знаю даже, часто собирался он перейти к картезианцам, и ему дали разрешительное слово. Однако он несколько вошёл в возраст: около шестидесяти было уже отцу Антонио. Он готов был уже к другой жизни. Ему нравились украшенная келья, красивая ряса, безупречный внешний вид. «Не имел ни единого изъяна», по словам Хулиана де Авила, который знал его и общался с ним в те дни. Из-за этого боялась Мать, что не вынесет суровости требований Реформы, и особенно в начале. Благоразумно, стало быть, просила его, чтобы надеялся и приготовил себя.
Другого визитёра принимает мать Реформаторша, вероятно ещё на верхнем этаже дома Бласа де Медина: отца, брата Педро де Ороско. Он юн, пока ещё студент университета в Саламанке. Приехал чтобы спеть первую мессу. Естественно, он из Медины. Мать Тереза несомненно думает, в каком контрасте с преклонными годами брата Антонио де Эредиа находится молодой человек, которого она видит перед собой. Однако, он не предлагает себя для её работы. Возможно, Мать не более, чем прощупывала почву, не раскрывая полностью своих намерений. Не смотря на это, она, кажется, спрашивала, быть может, за некоторого юного кармелита, университария, стяжавшего многого духа. Он служил образцом. Брат Педро де Ороско говорил ей об одном своём соученике, таком же юном университарии. Ему двадцать пять. Он выделяется в Саламанке своей доблестью, своими покаяниями, своей собранностью. И находится теперь в Медине, потому что прибыл, как и он, чтобы спеть первую мессу. Его зовут брат Хуан де Санта Матиа. Это должно быть расширило грудь матери Терезе. Если бы возможно было поговорить с ним! И она приготовилась к свиданию.
Нам неизвестно с точностью, в какой день впервые встретились два вознесённых Реформатора Кармена. Должно быть, в сентябре-октябре того же, 1567 года. Матери было пятьдесят два года. Она была в поре зрелости своих физических сил, своих реформаторских иллюзий, и своей святости. Была там со своим прекрасным лицом, отмеченным касанием монашества: широкий лоб, брови цвета тёмного рубина, глаза чёрные, живые и ясные, и три родинки. Руки превосходной формы и маленькие. Можем предположить выражение симпатии на её лице при виде показавшейся маленькой фигуры брата Хуана де Санта Матиа. Он достиг полной молодости своих двадцати пяти лет: лицо овальное, цвета смуглого, глаза живые, взгляд глубокий. Мать уже знала, после сообщения Педро де Ороско, что этот брат мелкой стати является гигантом доблести. Быстро выяснилось, что он также талантлив. Она назвала его своим Сенекой.
Она открыла ему, как и брату Антонио де Эредиа, свои проекты реформы для братьев. У неё на руках уже был патент генерала, уполномочивающий на основание двух монастырей в Кастилии. Брат Хуан открыл ей свои намерения перейти к картезианцам. Он страстно желал жизни более уединённой, чем предлагал Кармен. Дух созерцательный искал удаления от мира, чтобы встретиться с Богом в единой жизни покаяния, молитвы, и мистического сосредоточения. Реформаторша прервала его. Всё это можно обрести в Ордене Девы. И, насколько больше послужить этим Богу! Брат Хуан обещал ей сделать это. Только поставил одно условие: «не слишком затягивать», и Мать, обрадованная, побежала сообщить эту весть своим монашкам: «Послушайте, дочери, возблагодарите Бога Нашего Господа, за то что мы уже имеем брата и средство, чтобы начать реформу монашества».
Если брат Хуан думал незамедлительно сменить Кармен на Картезия, сразу после окончания своего обучения в Саламанке, то должен был держать это в тайне от старших. В ином случае было бы нелегко, после разговора с матерью Терезой, смочь воротиться в Университет. Как же должно было хранить сдержанность относительно компромисса, достигнутого с пламенной Реформаторшей. Старшие Кармена не позволили бы ему матрикулироваться наново. Благодаря этому он отбыл в Саламанку и 24 ноября оказался занесённым в списки Университета в качестве теолога. Между тем, Мать, которая уехала в Авилу, Мадрид, Толедо и Малагон, занялась поисками дома и приобретением всего необходимого для первого монастыря Босых. И так совершилось.

*            *          *

Прошёл год. Было лето 1568. Брат Хуан де Санта Матиа, окончив курс 1567-68 гг., завершил своё обучение в Университете и воротился в Медину, в качестве репетитора классов, которые функционировали в монастыре Святой Анны. В Саламанке он оставил две кафедры, дворцы из позолоченных камней и стен с гербами, Университет с серебряным фасадом и искусными крытыми галереями, старшие коллегии, церкви, обители и бесчисленные студенческие кабачки, - студент коллегии Святого Андрея призывал на память своих односписочников…
Когда он въехал в Медину, там уже была мать Тереза. Она приехала в первых числах июля. Из Малагона. Когда она проезжала через Авилу, один знатный кабальеро авильский, дон Рафаэль Мехья, предложил ей для первого монастыря Босых сельский домик с пашней, который имел в Дуруэло, местечко на крайнем востоке провинции. И Мать проехала через него, совершив круг, чтобы увидеть его. То было 30 июня.
Рассказала, стало быть, брату Антонио де Эредиа и брату Хуану о том, что должно было стать первым монастырём Босых. То был маленький домик: крыльцо, две смежные палаты, кухонька. Это было всё. Если могли вытерпеть там некоторое время, то с Божьей помощью. Мать не утаила ничего. Когда проезжала там 30 июня, при виде этой фермы, должной возможно превратиться в обитель, сказала мать Антония Святого Духа, которая сопровождала её сказала: «Истинно, Мадре, не имей я духа ради блага будущего, чтобы смогла выстрадать; вы не говорили бы об этом». Однако, отец Эредиа и брат Хуан заверили её, что будут рады, хотя и окажутся «в свинарнике», и Мать дозволила основание. Не доставало только лицензии от двух провинциальных начальников Кармен, которых генерал Рубео уполномочил на это. Однако, Мать взяла на себя добывание её. Между тем, отец Антонио должен был собрать что-нибудь для дома. Брат Хуан, свободный от груза, который лежал на нём в Медине, смог поехать с Матерью, чтобы основать Вальядолид. Там, рядом с монахами, он узнал о жизни босых столько, что добыл лицензию провинциальных начальников, чтобы идти в Дуруэлло.
Дни, в которые Мать ещё оставалась в Медине, прошли в контакте с братом Хуаном. Она с похвалой говорила монахам: «Отец брат Хуан это одна из наиболее святых и чистых душ, которых Бог имеет в Своей Церкви. Наш Господь наделил его великими богатствами мудрости неба». И старалась, чтобы они равнялись на него. В то самое время ему изготовили реформированную рясу: сделали и испробовали. Однажды, в полной интимности, мать Тереза и её монашки смеялись внутри, брат Хуан Святого Матфея смеялся снаружи приемной, имела место эмоциональная сцена: юный кармелит, снявший с себя последний кусок ткани рясы Наблюдения, облечённый в грубое сукно и саржу, и с босыми ногами, представил собой Матери покаянный образ первого босого. Но это была не более чем проба. Брат Хуан вернулся к ношению простой рясы.
Было 9 августа, когда мать Тереза предприняла поездку в Вальядолид. С ней поехали шесть монашек, одна юная искательница, в светском платье, по имени Франсиска де Вильялпандо; капеллан первого монастыря Святого Иосифа, и брат Хуан де Санто Матиа в рясе босого. В телеге, на которой ехали монашки, вместе с прочим приданым, для основания, лежали несколько метров грубой белой и бурой бязи, нужной чтобы пошить рясу для юной искательницы. Выехали в сумерках и провели всю августовскую ночь, пересекая восемь лиг пространства, отделяющего Медину от Вальядолида: дорога почти ровная и чуть под уклон за небольшим подъёмом, который образует местность на выезде кастильского города. Брат Хуан развлекал монашек во время поездки. Говорил им о Боге, о доблести, практике молитвы… Годы спустя монашки вспоминали, какой короткой показалась им дорога в восемь лиг, оттого что они слушали молодого реформатора.
Когда начал рассветать день Святого Лоренцо, они оказались перед финкой Рио де Ольмос, в четверти лиги не доезжая Вальядолида. То было место, назначенное для основания. Мать терпела разочарование: финка была восхитительна, имела сад обширный и прелестный, с видами на реку Писуэргу, которая протекала огибая его, широкая в своём русле, затенённая вязами, черными и серебристыми тополями. Имелся даже виноградник с зелёными и недозрелыми гроздьями на лозах. Но место было нездоровым из-за сырости, и безмерно далеко от города. Реформаторша подумала, что «это безрассудство, оставлять там монашек», но не сказала этого своим дочерям, «чтобы не гасить их энтузиазма».
Хотя и усталая, Мать решила идти слушать мессу в монастырь Кармен. Её определённо сопровождали монашки, Хулиан де Авила и брат Хуан де ла Крус. Монастырь находился в полулиге от Рио де Ольмос, на въезде в Вальядолид со стороны Медины, вблизи Кампанских ворот, на крайнем юго-востоке города. Здесь находился провинциальный начальник Кастильи, брат Алонсо Гонсалес. Он был «стар, пресыщен и беззлобен». Он даровал разрешение, совместно с бывшим Провинциалом, братом Анхелем Салазаром, чтобы отец Антонио ди Эредиа и брат Хуан де Санто Матиа могли начать реформу между братьями. И в то самое время, когда для обитания монашек определялась финка де Рио де Ольмос, Мать вела переговоры с Провинциалом, о полномочиях для основания Дуруэло. Ей помогали епископ Авилы, её большой друг, и сестра его, донья Мария де Мендоса. И это получилось. Тут же была получена лицензия от отца Анхеля Салазара. «Когда я получила эти повеления – писала мать Реформаторша, - мне казалось, что больше уж ничего не нужно».
Меж тем как это происходило – огораживание обители в Рио де Ольмос глинобитной стеной, обустройства домика под монастырь, получение лицензии от Провинциалов, - брат Хуан проводил день среди монашек: помогал им в молитвах, наблюдал их покаяния, информировал в деталях о жизни босых. Исполнял роль исповедника и духовного руководителя начинающей общины. Юный и ещё новичок в должности, брат Хуан исполнял её без запретов, с абсолютной свободой и господством. Советовал, поправлял, вплоть до наказания. Однажды, ризничная забыла принести облатки для мессы. Когда это открылось, она приблизилась лицемерно к брату Хуану и сказала: «Отче, окажи милость мне, отнеси эти облатки к алтарю, которые я забыла, и не показывай этого нашей матери Терезе». «Иди, сестра – отвечал ей брат Хуан, - не избегай упрёка; неси облатки в руке открыто и пройди перед матерью Основательницей. И ежели спросит тебя, что несёшь, говори, что облатки». Вплоть до того что брат Хуан осмеливался возражать мнениям и кажимостям матери Терезы в некоторых делах. Мать сердилась на него порой, но не добивалась, чтобы он моментально изменился.
Получив разрешение Провинциалов на основание Дуруэло, Мать решила, что пока отец Антоний утрясает свои дела в Медине и отказывается от приорства, брату Хуану срочно нужно приготовить дом дона Рафаэло Мехиа. Всякая задержка была рискованна. Должно было въехать в него, как он есть, прежде чем возникло препятствие. Раз уж работа начнётся, уже не будет так легко повернуть назад и вознамериться уничтожить начинание. Брат Хуан уже добыл некоторые вещи для нового монастыря: Мать дала ему в Медине церковную утварь, некоторые вещи для дома и кое-какие деньги, в качестве приданого первой монашки его. Со своей стороны, отец Антоний, который приехал в те дни в Вальядолид, чтобы переговорить с Матерью, привёз, среди прочих вещей, хотя и немногих, пятеро песочных часов, чтобы регулировать с точностью новую монастырскую жизнь. А в ту минуту, когда брат Хуан отъезжал в Дуруэло, Мать дала ему бумажные гравюры и распятие, которое принесла одна послушница. Было уже чем украсить кельи и часовню.
Он расстался с монастырём Кармельским, что возле Кампанских ворот и отбыл в Рио де Ольмос с драгоценным и нетяжёлым грузом: бумажные гравюры, распятие, деньги для послушницы. Вёз также одно письмо Матери для кабальеро Авильского, дона Франсиско де Сальседо. Взял путь на Писуэргу, следуя, вероятно, берегом реки; пересёк Дуэро и тут же поднялся на земли Медины и Аревало, самое высокое место кастильского плоскогорья. Маршрут был таков: Пуэнте де Дуэро, Вальдестильяс, Ольмедо, Аревало, Авила. Брат Хуан прибыл одетый пока ещё в рясу обутого, увиделся с доном Франсиско де Сальседо и вручил ему письмо матери Терезы. Определённо, брат Хуан не знал точного содержания письма. Мать писала:
«Иисус да пребудет с вашей милостью. Слава Богу, что после семи или восьми писем, что не могло быть оправдано делами, мне осталось немного, чтобы отдохнуть от них в писании этих строк, из которых ваша милость поймёт, что с ними получила многое утешение. И не подумает, что писать значит для меня губить время; мне это необходимо порой, при условии что не скажу столько, как тот старик, который напоил болью весь мой мозг…  Пусть ваша милость поговорит с этим Отцом, умоляю об этом, и окажет ему покровительство в сём деле, который (Отец), хотя и малыш, разумеется великим в глазах Божьих. Конечно, нам его здесь очень не хватает, поскольку он рассудителен и подходит для нашего способа служения, и страстно желаю, чтобы Наш Господь сотворил его призванным на это. Нет братьев, которые бы не отзывались хорошо о нём, поскольку ведёт жизнь зело покаянную, хотя и недолгое время. Кажется Господь возложил на него руку свою, так что, хотя имеем здесь некоторые поводы в делах, и я сама есть такой повод, по которым порой раздражаюсь на него, никогда не находим в нём несовершенства. Дух ведёт; но, единственно, нужно чтобы Наш Господ даровал ему принять его близко к сердцу. Он расскажет вашей милости, как мы тут…»
И добавляла в Post Scriptum:
«Возвращаюсь к просьбе к Вашей Милости о подаянии мне, поговорите с этим Отцом и посоветуйте ему то, что вам покажется о его образе жизни. Много воодушевил меня дух, которого Господь даровал ему, и доблесть, среди преизбытка поводов, чтобы думать о приведении нас к доброму началу. Имеет изобильную молитву и доброе разумение; это приведёт его пред Господа».
Не знаем, на какое время задержался  брат Хуан в Авиле. Не ведаем также того действия, какое эта рекомендация Матери оказала на душу дона Франсиско де Сальседо, и той помощи, которая уделилась Реформатору. Верно только, что брат Хуан начал с Авилы и, не промедлив долго, отправился в Дуруэло. Поехал не один. Его сопровождал один человек, призванный от мира, который сделается каменщиком в перестройке крестьянского дома в обитель. Дорога, неровная и крутая поначалу, от выезда за стены, проходящая через Адаху,  с непременным романским мостиком, к западу от города, вплоть до высот Мартиэреро, затем опускалась, пока не терялась  на великолепной равнине и пашнях Мораньи. Знаем маршрут того времени: Авила, Санто Томе де Цабаркос, Сальвадиос, Кантарасильо, Пеньяранда…  Дальше к югу находился Дуруэло. За один осенний день брат Хуан со своим компаньоном проехал девять лиг.
Дуруэло был местечком безвестным. Даже жители провинции не слышали разговора о нём. Когда через месяц мать Тереза отправилась разыскивать его, никто не дал ей указаний, и бродила весь день, терпя от солнечного жара и пыли, земляной муки этих нескончаемых прямых дорог. Сверх того, население представляло собой незначительную группу ферм, затерянную на крайнем востоке Авильской епархии и собранную в деревушку, запертую с востока и запада пологими холмами, поросшими дубом. На юге открывался обширный горизонт, терявшийся в крайних и отдалённых отрогах Гредоса. Позади домов, очень близко к ним, протекал ручей, бегущий с юга на север и поворачивающий в долину, с землями, усеянными чертополохом, с дорогами сухими и пыльными.  Кроткая, крестьянская атмосфера  отдалённых таинственных шумов, разом невоспринимаемых и проникающих, как если бы они входили не через уши, но через очи, производила впечатление несколько трансцендентное, которому невозможно дать определение. Когда прибыл брат Хуан, злаки уже скосили и собрали, поле пожитков скудных и жёлтых, перемешанных с серостью паров, несло спокойствие и ясность целины.
В этой атмосфере искал брат Хуан дом, который дон Рафаель Мехиа уступил им для инаугурации реформированной жизни.  И нашёл его таким, как описала его в Медине мать Тереза: воротца, смежные комнаты, чердак, плита… Большего не требовалось. Когда на рассвете каменщик мирянин приступил к работе по преобразованию хатки в обитель, на основе распоряжений, сделанных матерью Терезой, брат Хуан, одетый уже в свою реформированную рясу из грубой шерсти, с босыми ногами, помогал работе, как подёнщик. Работали без отдыха. Даже не прерываясь на обед. Когда, уже под вечер, заканчивали работу, они даже ещё не завтракали. Брат Хуан посылал затем мирянина, чтобы тот просил в окрестности какой-либо еды.  Крестьяне в избытке давали ему хлеба, и так было во всё время ремонта, с первого дня прибытия в Дуруэло: ремонт на хлебе – вспоминал много позднее сам брат Хуан святого Матфея, - «от которого имели больше удовольствия, чем от фазанов».
Реформатор украсил новую обительку эстампами на бумаге, которые дала ему мать Тереза при отбытии из Вальядолида. В купели благословенной воды стоит святой Христос. Всё прочее полно распятий и черепов. В поле, перед монастырём,  возле дверей церкви, помещён большой деревянный крест с соответствующим черепом. Когда крестьянам случалось идти на пашню, они вблизи могли созерцать столь знакомую им ферму, превращённую в монастырёк, и тогда  впечатлённые вопрошали изумлённо: «Ради чего таковые кресты и черепа?»
Приспособив дом, брат Хуан сообщил об этом провинциальному начальнику, брату Алонсо Гонсалесу; матери Терезе и отцу Антонио ди Эредиа. В ожидании их приезда для официальной инаугурации – запоздавшей почти на два месяца, - брат Хуан предался по своему вкусу молитвенной, покаянной и апостолической жизни. Приехал, возможно вызванный им, родной брат его, Франсиско де Йепес, ткач из Медины, который сопровождал его, когда он отходил проповедовать в соседних местечках. Оставляли монастырь на целые сутки. Прибывши в деревеньку или хутор, брат Хуан исповедовал вплоть до времени мессы и проповеди.  Тотчас проповедал.  Окончив свою службу, быстро покидал церковь и место, и поворачивал на Дуруэло. На пути имелся один колодец. Брат Хуан с кровным братом Франсиско усаживались вместе возле него и съедали немного хлеба, который несли с собой в качестве единственной провизии. Там их догонял один крестьянин. Он приходил от приходского священника с просьбой прийти и откушать у него. Брат Хуан извинялся, благодарствуя, а когда крестьянин уходил, он говорил своему кровному брату Франсиско: «Не принимаю милости, которую нам оказывают, потому что в вещах, которые делаю ради Бога, не хочу ни платы ни благодарности других». Хотя в сообщении не содержится название деревеньки, подозреваем, что была то Мансера де Арриба. Находилась на удалении одной лиги от Дуруэло и имела один колодец посредине пути; пути извивистого, понижавшегося к западу, пересекавшего дубовый лес, следуя впадине, ограждённой дубами, которые придавали тропе вид крытой монастырской галереи.
27 ноября перед обителью явились шесть кармелитов: то были отец Провинциал, брат Антонио Гонсалес, под чьей юрисдикцией находился Дуруэло; два его компаньона, отец Лукас де Селис, из мединской обители, который оставался с босыми для пробы, не сменяя рясы; побратим монах Хосе, ещё пока дьякон, и отец Антонио ди Эредиа, который закончил обновление приорства Мединского во отце Алонсо Фернандесе. Прибыли на инаугурацию. Приехали, стало быть, ассистировать семь кармелитов, считая с братом Хуаном. Провинциал, святой старец, «насыщенный благом», как уже слышали от матери Терезы, заплакал от умиления при виде обительки, полной крестов и черепов. Вторя ему, отец Антонио жаловался, что брат Хуан опередил его, уже надев реформистскую рясу.
На следующий день, первое воскресенье рождественского поста, 28 ноября 1568 года, имела место простая и трансцендентная церемония. Провинциал читал мессу. Брат Антонио ди Эредиа, брат Хуан де Санта Матиа и дьякон брат Хосе приблизились к алтарю и совершили перед Провинциалом отказ от первоначального Правила Святого Альберта, патриарха иерусалимского, смягчённого Евгением IV, которое использовалось по сию пору, и обещались жить наперёд согласно тому же Правилу, исправленному Иннокентием IV,  без смягчения. После этого они составили акт основания: «Мы, брат Антонио об Иисусе, брат Хуан о Кресте и брат Хосе о Христе, начинаем ныне, 28 ноября 1568, жить по изначальному Правилу…»  И подписались трое босых. То было впервые, что изменили прозвища. С этого момента Реформатор подписывался всегда брат Хуан де ла Крус.
Новая община составилась, стало быть, из пяти монахов: троих, отрекшихся от Правила смягченного, отца Лукаса де Селиса, продолжавшего носить рясу обутых, и мирянина, который пришёл с братом Хуаном. Отец Алонсо Гонсалес, перед уходом, оставил викарием монастыря отца Антонио об Иисусе.
Через три месяца босая жизнь была уже полностью организована. Имеем живое описание матери Терезы, которая проезжала через Дуруэло в марте 1569:
«Настало утро; отец брат Антонио об Иисусе подметал в притворе церкви, с весёлым лицом, какое и всегда имеет. Я говорю ему: «Что это, отче мой? Честь себе стяжаешь?» Мне, сказавшей сии слова, отвечал с великим удовольствием, какое испытывал: «Проклинаю то время, в которое имел её». Как вошла в церковь, изумилась видению духа, коего Господь поместил там. И не я одна, двое купцов, что приехали из Медины со мной, которые были моими друзьями, ничего иного не творили, кроме плача. В ней было столько крестов, столько черепов! (...)
Никогда не забыть мне одного маленького креста из дерева, который имелся там для освящения воды, на нём наклеен был образок Христов из бумаги, который являл большее благочестие, чем если бы то была вещь намного более искусная. Хорами служил чердак, высокий посередине, так что могли читать часы; но имелся обширный низ, чтобы входить и слушать мессу. Имели два чулана, выходивших к церкви; две келейки, где невозможно было находиться иначе, как прислонившись или сидя, полные сена (так как место было зело холодное, а  головы почти касались черепицы), с двумя окошечками, смотревшими на алтарь, и двумя камнями, в качестве изголовий, и там были кресты и черепа. Знала, что после заутрени и вплоть до вечери не уходили, но оставались там в молитве; которая была столь великой, что им случалось идти в рясах, покрытых снегом, когда шли на вечерю, и не чувствовали этого…
Ходили проповедовать во множество мест в той комарке, не имевшей никакого поучения, (из-за чего, также,  радовалась я  построенному там дому; так как мне сказали, что не имели поблизости монастыря), и неоткуда было получить его, что достойно было большого сожаления…  Отходили, как говорю, проповедовать на лигу с половиной, на две лиги, разутые (ибо не имели тогда альпаргат, которые после им велели носить), и в обильный снег и в мороз; а после того, как проповедали и исповедали, возвращались зело поздно домой. С удовлетворением обо всём, что недавно сделали».
Мать Тереза использовала это посещение, чтобы обсудить «некоторые вещи», относящиеся к делу, - несомненно, к организации жизни босых братий. Устрашённая постоянными и длительными покаяниями, которым они предавались, велела им умерить малость свою суровость. Боялась, что бес воспользуется этим, как средством, чтобы они заболели и прекратили труды. Но они не приняли во внимание и продолжали предаваться интенсивному умерщвлению (плоти). Когда Мать прощалась с ними, она восхвалила Господа: «Яко добре постигла: это самая главная милость Его, которую оказал мне в деле основания обителей монашеских».
Выпал обильный снег. Дубы на ближайших холмах, усыпанные снегом, казались миндальными деревьями в цвету. Отец Антоний вышёл проповедать. Брат Хуан подумал, что не следует идти пешком, и они отыскали осла, который отвёз бы его; осла и лоскуты с сеном, куда поместились бы его разутые ноги, ради предохранения от сильного мороза. Отец Антонио был в преклонных летах. Брат Хуан помог ему дойти до двери обители: удобно усадил на осла, подоткнул рясу, укрыл ноги сеном. Для большей уверенности, он скрепил его накидку грубого сукна толстой булавкой. Брат Хуан сделал это небрежно, и булавка прошла рясу и вонзилась в ногу викарию. Отец Антонио застонал, а брат Хуан сказал ему с находчивостью: «Замолчи, падре, ведь так гораздо наряднее». Когда уже поздно вечером воротился отец Антонио со своей апостолической миссии, скудный ужин в ризнице завершился, отец Антонио вопросил, как обычно: «Поведай, отец брат Хуан де ла Крус, какие проступки заметил сегодня». Отец брат Хуан поднялся со своего места за столом и сказал: «Ваше преподобие застонали нынче утром, когда их пронзила булавка».
Комарка быстро ощутила благотворное влияние жизни Босых. Чей простодушный народ, лишённый какого-либо наставления, как мы слышали от матери Терезы, воспринимал уроки братьев из Дуруэло с алчностью, с какой земля высохшая от летней засухи, впитывает осенние ливни. И отвечал, благодарствуя, своими подношениями плодов земли, а также плодов трудов своих. Можно было наблюдать у дверей монастырька крестьян с корзинками, полными хлеба и овощей. Так, хотя Босые, по правилу, не побирались «на улицах ни с кружками, ни с котомками, ни иным способом, который давал бы повод к рассеянию», они никогда не нуждались в необходимом. И даже имели сверх того.
Одно посещение оживило их немногие месяцы спустя после визита матери Терезы: то был провинциальный голова, брат Алонсо Гонсалес. Был назначен день инаугурации, и она состоялась в Дуруэло в 1569, вероятно весной. Удовлетворённый, без сомнения, ходом основания и ради облегчения прибавления Босых, он поднял обитель до категории приорства, с последующими полномочиями для принятия новичков. Именовал приором отца Антонио, а субприором – отца брата Хуана де ла Крус. Эта мера возымела свои действия, и в немногие месяцы, сентябрь и октябрь, для суждения об исполнении своих обетов, имеющие быть совершёнными в следующем году в Мансере, прибыли двое искателей; их звали брат Хуан Баутиста и брат Педро де лос Анхелес. Отец брат Хуан де ла Круус начал с этого момента свою должность духовного учителя Реформы.
*     *     *

Через год с половиною от основания, в великий пост 1570, отец Антонио был приглашён проповедать в Мансере де Абахо, ближнем посёлке, в лиге от Дуруэло. Его привёз сеньор местечка дон Луис де Толедо, родственник герцога Альбы, и приютил его в своём дворце. Отец Антонио снискал всеобщую симпатию. Превосходный проповедник, имел благостный облик и всегда улыбался. Рядом со дворцом дон Луис воздвиг церковь ради драгоценного украшения алтаря, привезённого из Фландрии: скинию такую прекрасную, что мать Тереза не видела за свою жизнь вещи лучшей. Дон Луис предложил церковь Босым, пригласив переместить туда основание. Дуруэло был уже недостаточен: не вмещал монахов, населявших его. Посоветовавшись с Провинциалом, отец Антонио принял от его имени предложение, и начались работы, которые не продлились и трёх месяцев.
 Июня 11-го они уже завершились и состоялся перенос основания из Дуруэло. По желанию Провинициала первый акт прошёл торжественно и пышно, чтобы отметить реформу. Он сам заказал проповедь, днями раньше, отцу брату Алонсо де Вильяльба, монаху правила обутых из Саламанки, о котором знаем, что тот был соучеником брата Хуана в Коллегии Святого Андрея и в ассистировании университетских курсов. Помогали Провинциалу брат Алонсо Гонсалес с его общниками; отец Мартин Гарсиа, приор Коллегии Саламанской, и приор монастыря Святого Павла Прощений, брат Антонио де Сан Хуан, который приехал за компанию с отцами своей общины: братом Иеронимо Альтомирос и братом Мартином де ла Крус. К ним присоединились клирики и знатные кавалеры.  Все они шли вместе с Босыми в торжественной процессии, которая вышла из Дуруэло и медленно прошествовала целую лигу, которая отделяла Дуруэло от Мансеры. В ней шли брат Хуан де ла Крус и его новиции. Босые – с лицами бледными, в коротких и тесных рясах из грубой материи; босые, по обычаю, ноги выделяли их среди всех на этом Кастильском поле, теперь волнующемся налитыми злаками, сверкающем светом до горизонта, в этот весенний день. Следовали по направлению на северо-восток, проходя частью долины, поднимаясь по косогору, который вёл с севера на юг, и тут же спускаясь по восточному склону.  Там находилась Мансера де Абахо, где выделялся господский дворец дона Луиса, с его высокими каменными стенами из узорчатого гранита, обширными окнами и боевыми щитами над главными воротами. Очень близко, лоб в лоб ко дворцу, располагался импровизированный монастырёк.
На входе в Мансеру ожидали приходской священник и народ, тоже выстроенные в процессию, которые провели их к церкви. Мессу пел Провинциал, брат Алонсо Гонсалес, а проповедовал не брат Алонсо де Вильялба, как было установлено в начале, но отец Антонио де Хесус. Таково было освящение второго дома Реформы.
Дуруэло опустел. Убогая часовенка, келейки под крышами низкими и приоткрытыми, стены, полные крестов и черепов…, всё это разваливалось мало помалу в торжественной кротости и беззащитности.


ГЛАВА  VI

ВАЯТЕЛЬ БОСЫХ

Одна рукопись заверяет, что община Мансеры в день своего основания насчитывала пятнадцать или шестнадцать монахов. Это не представляется возможным. Как могли они проживать в Дуруэло, откуда она была перенесена, если бедный монастырёк имел не более двух тесных келий, очень низкие хоры; кухню и церквушку? До сих пор нам известны имена только шести монахов: брата Антонио де Хесус, брата Хуана де ла Крус, брата Хосе де Кристо, брата Хуана Баутиста, брата Педро де лос Анхелес и брата Антонио де Сан Пабло.
Брат Хуан Баутиста и брат Педро де лос Анхелес прибыли новициями в Мансеру. Через четыре месяца – к этому времени должны были бы прибыть в Дуруэло уже восемь новициев – приняли свои обеты. Отец приор, брат Антонио, отсутствовал. Он отправился в Мадрид, чтобы принести послушание отцу учителю брату Педро Фернандесу, приору доминиканцев Атохи, недавно именованному папой Пием V апостольским комиссаром Кармелитов Кастильи. Стало быть, главой монастыря в Мансере стал отец брат Хуан де ла Круус. В его руки отдали свои обеты первые новиции Реформы, 8-го октября 1570 года. Формула осталась запечатленной в книге монастырской: «Я, брат Хуан Баутиста, уроженец города Авилы и сын Хуана Баутисты и Хуаны Санчес, его жены, отдаю мой обет в руки отца брата Хуана де ла Крус, субприора  этого дома, с ведома приора, высокочтимого отца брата Антонио де Хесус, и обещаю послушание, воздержание и бедность Богу, Нашему Господу, и Деве Марии, и наивысокочтимому отцу учителю брату Хуану Баутиста де Равенна, генеральному приору отличного Ордена Нашей Госпожи Горы Камель, и его преемникам, согласно сказанному первоначальному Правилу сказанного Ордена, до самой смерти. В восьмой день октября месяца 1570 года». – Подписано в качестве свидетелей братом Хосе де Кристо и брат Педро де лос Анхелес. Продолжение описывает обет этого последнего, и вслед за этим запечатлел свою подпись брат Хуан де ла Крус.
Прежде перемещения в Мансеру, мать Тереза освятила новый монастырь Босых в Пастране. Амбросио Мариано Ацаро, образованный неаполитанец, солдат в битве при Сан Квентине, инженер Филиппа II в его намерении сделать судоходным Гвадалквивир от Севильи до Кордовы и в оросительных работах на Тахо в Аранхуэце, затворник в горах Сьерра Морена, человек пылкий и предприимчивый, был покорён матерью Реформаторшей и предложил для обители Босых одну пустыньку, переданную ему князем Руи Гомесом, и которая возвышалась на холме в километре с небольшим на юг от местечка Пастрана.  Получившая разрешение Провинциала Кармен и торопимая беспокойным Ацаро Мать готовила рясы, как готовила её для Хуана де ла Крус, и 11 июня 1569 наложила её на неаполитанца в часовне князей Эболи. С ним вместе принял капюшон Хуан Нардук, его компаньон по отшельничеству, тоже неаполитанец. Ацаро с этого момента стал прозываться братом Амброзио Мариано де Сан Бенито, а Хуан Нардук - братом Хуаном Бедности. Приором первого реформированного монастыря мать Тереза назвала отца Антонио Иисуса (де Хесуса); переехали в Пастрану, и 13 июля  состоялось торжественное освящение реформированной монастырской жизни в пустыни Святого Петра.
Начали прибывать новиции.  Алькала, расположенная не очень далеко, услышала о жизни покаянной и созерцательной Босых в их пустыни и послала студентов университета. Пастрана превратилась в большой первый новициат Реформы. Необходимо было единое направление, аутентично кармелитское, чтобы направить в русло некоторые первые пылкости, которые могли исказить жизнь Босых, под влиянием системы пустынничества, в которой сформировался Мариано Ацаро и Хуан Нардук. Мать Тереза оценила как неотложное присутствие брата Хуана де ла Крус, великого реформатора духовного, обладателя тайн аутентичной жизни кармелитов босых. Так что она сообщила отцу Антонио и предопределила переезд Хуана в Пастрану. Решение должно быть привез сам отец Антонио, возвратившись из Мадрида, в середине октября 1570 года.
Брат Хуан немедленно собрался в дорогу. Нам известны детали его поездки. Ему сопутствовал брат Педро де лос Анхелес, первый светский братец Реформы, несколькими днями ранее отдавший обет в руки брата Хуана де ла Крус, как мы видели. Они шли пешком и босиком. Не несли с собой запасов. Просили пищи ради Христа в деревнях, которые встречались на пути, и из этого давали поесть беднякам, с которыми сталкивались во время своего паломничества. В конце каждого дневного перехода, когда уже смеркалось, ночевали в ближайшем местечке. У них не было недостатка в удобных предложениях, богатых домах знатных семейств, которые предлагали им приют; однако брат Хуан отклонял их, и они ночевали в скромных домиках, иной раз в птичниках или мало опрятных скотных дворах.
Не знаем в точности маршрута следования брата Хуана де ла Круус и его сопутника, брата Педро де лос Анхелес. Дорога, обозначенная в подорожниках XVI века, проходила через Авилу, Навальпераль, Робледо де Чавела, Навальагамелья, Мостолес, Мадрид, Алькала, Пастрана; не гладкий путь длиной более чем в тридцать лиг, через горы, ущелья и пахотные земли. В конце они встретились с голыми косогорами, поросшими дубом холмами, красными землями, дубняками, глубокими низинами. Сколько дней понадобилось брату Хуану и побратиму Педро? Полвека спустя ещё помнили о духовных беседах и делах доблести, с которыми брат Хуан совершил этот путь,  перенося неудобства длинной дороги через две Кастилии.
Пастрана лежала прямо на север от обнажённого холма, который имела за спиной. Скученные дома, крыши цвета охры, которые громоздились вокруг дворца, сложенного из каменных плит, как бы защищая его со спины и флангов. Свободной оставалась лишь часть, откуда поступал солнечный свет, со стеснённым видом на отдалённый берег Тахо. Обычная резиденция князей Эболи. Пейзаж был суров: холмы, неровные и обнажённые, имели цвет бледно-серый, резко обрывались в узкие долины. Место располагающее к жизни отшельнической и покаянной. Там, внизу, в полулиге от местечка, с южной стороны его, разрезанной узкой тучной долиной, виднелся известковый холм Святого Петра с его пустынькой и голубятней.
Когда брат Хуан прибыл в обитель, должен был испытать некоторое внутреннее удовлетворение: она была уединённой, с обширными видами на юг в плодородную долину, расширявшуюся вплоть до слияния с берегом Тахо, с пещерами в скалах ниже пустыни.  До высоких гор, которые в форме стен гигантского амфитеатра окружали скромный взгорок и придавали пейзажу выражении е мистического узилища.
Четырнадцать монахов, не считая отца Бальтасара, старшины, который теперь находился в Алькале, договариваясь об основании, нашёл брат Хуан в Голубятне Девы. Из них четверо принесли обеты, и десять были новициями.  Между первыми были брат Амбросио Мариано де Сан Бенито и брат Хуан Бедности. Двое других суть брат Габриель де ла Асунсьон, уроженец местечка, и брат Бартоломе де Сан Альберто, пришедший от Блюстителей. Знаем также имена новициев: Гаспар святой Марии, Педро Апостолов, Августин Царей, Кирилл Святого Михаила, Альберт Святого Франсиска, Анхель Святого Гавриила, Амбросио Святого Петра, Педро Святого Иеронима, Педро Креста и Элисео Святого Ильдефонса. Вот и весь «рассадник».
Они не были неотесанными юнцами; но – просвещёнными мужами, как брат Амбросио; старыми монахами, как брат Педро Апостолов, который был из «обутых»; выдающимися студентами университета, как Анхель Святого Гавриила и Августин Царей, о ком отец Деца, кафедрал из Алькалы сказал, что не знает в университете учеников, лучше знающих Теологию, чем они.
Брат Хуан де ла Крус организовал новициат в стиле Дуруэло и Мансера.  Дал правила, установил общие практики умерщвления и дозволил звучать живому голосу свидетельств совершенства духовного. Специально наставлял одного из монахов, брата Габриэля де ла Асунсьон, чтобы сделать его учителем новициев, так как его звание обязывало нести определенную нагрузку.
Брат Хуан сделал это, вероятно, со своим компаньоном, братом Педро де лос Анхелес,  воротившимся на проторенную дорогу и воссоединившимся со своим монастырём. Он провёл в Пастране приблизительно месяц. В середине ноября того же 1570 года он был уже в Мансере, судя по одному визиту, который принял там. То были трое босых, которые пришли из Авилы, призванные матерью Терезой на недавно учреждённое основание из Саламанки: Хуана Иисуса, Мария Святого Франциска, и Анна Иисуса, тогда ещё новиция. На своём пути из Авилы в Саламанку проходили через Мансеру, куда привела их дорога, и задержались в монастыре Босых. Юная, красивая и умная новиция, Анна Иисуса, в первый раз увидела брата Хуана Креста, с которым много лет спустя на землях Андалусии у неё установятся весьма интимные духовные отношения. Для неё Святой напишет, посвятивши ей, комментарий к Гимну Духовному.
Во время визита в Мансеру, брат Антонио Иисуса, как приор, и брат Хуан Креста, в качестве субприора, рассказали Босым, как мать Тереза и её компаньонка Антония Духа Свята объясняли им способ организации реформированной жизни во время посещения ими Дуруэло в прошедшем году.
Между тем, мать Тереза, которая находилась в Саламанке, уточнила детали и условия, на которых должно было устроиться учреждение в Альбе де Тормез. В дело вступили счетовод герцога, Франциско де Веласкес, и его супруга, Тереза Лаиц, которые предложили дом и ренту для основания Босых. Разрешив все вопросы, мать Основательница переместилась из Саламанки в Альбу; 24 января 1571 были подписаны нотариальные акты, и на следующий день, 25, в праздник обращения Святого Павла, обитель была освящена.
Здесь мы встречаем брата Хуана де ла Крус. Не ведаем, то ли он пришёл в Саламанку, чтобы идти вместе с Матерью, то ли прямо направился из Мансеры в Альбу. Брат Хуан де ла Крус оказывал в основании не только исключительно почестную и присутственную помощь: он участвовал в приспособлении домов Франциско Веласкеса под монастырь, смешавшись со служащими и пеонами; работал на ломке стен, вытаскивал мусор в плетёных корзинах, чистил кельи и затворы. А в другом порядке, уделял внимание духовное монахам, которые долго вспоминали мягкую кротость первого Босого в этих хлопотах дня основания. Помянутая рукопись даёт понять, что он беседовал с ними и исповедовал их.

*      *      *

Вскоре брат Хуан предпринял новое путешествие в Кастилью ла Нуэва. Стоял месяц апрель. В Мансеру прибыл отец Антонио де Хесус. Пришёл из Мадрида. Его сопровождал брат Хуан Баутиста, один из двух первых новициев Дуруэло, как мы уже знаем, и принёс патент апостолического комиссара брата Педро Фернандеса, для отца Хуана де ла Крус. После 1-го ноября 1570 года в Алькале была основана Коллегия Босых, первое учебное заведение Реформы. Там уже было несколько преподавателей из Пастраны, среди них брат Августин де лос Ревес, который слушал курсы в Университете. Коллегия обещала иметь великие последствия для Босых. И у неё не было ректора. Находилась под временным управлением отца Бальтасара де Хесус, приора Пастраны, который и основал её. Требовался, стало быть, ректор, отвечавший важности и миссии, которую Коллегия призвана была исполнить, и просили отца комиссара апостолического назвать имя ректора. Брат Педро Фернандес вызвал отца Антонио, который в ту пору находился в Пастране, для консультаций; было выдвинуто имя брата Хуана де ла Крус; комиссар расширил патент, а брат Антонио отвёз его в Мадрид субприору Мансеры. Патент именовал его ректором коллегии Алькалы и повелевал ему неукоснительно нести груз своей должности.
Брат Хуан отбыл немедленно. То было в месяце апреле того же 1571 года. На этот раз его сопровождал послушник брат Педро де лос Анхелес. Брат Педро оставил нового ректора в его Коллегии де Алькала и воротился в Мансару. Брат Хуан де ла  Крус, напротив, не ступал более по тем уединённым местам, где положено было начало Реформе.
Располагалась Комплутенская Коллегия вблизи Университета Сиснероса, почти на его плечах, на улице Коллегий, в южной части города, в немногих шагах от ворот Агвадорских. Брат Хуан де ла Крус должен был вспомнить, видя себя в этом окружении, свои студенческие дни в Саламанском Университете. Несмотря на различия этих двух городов – Саламанка располагалась на холмах, а главное была более богата памятниками – имелось множество вещей, которые молча будили воспоминания: тесные улицы, множество колоколен и монастырей, студенческая суматоха, разнообразие монашеских ряс на улицах… Вплоть до реки, что протекала вблизи, промеж  чёрных и серебристых  тополей, ивняка.
Комплутенский университет был ещё в полном расцвете. Усечённые и всё же великие проекты кардинала основателя делали его, наряду с Саламанкой, известным в качестве великого культурного центра Испании.
 Не знаем ничего конкретного об организации, которую дал брат Хуан университетской жизни своей Коллегии. За нехваткой своих профессоров, босые студенты должны были по необходимости ассистировать на курсах Университета. Установлено точно, что ассистировали. Но, на каких курсах и у каких кафедралов? На курсе 1571-1572 годов профессорами искусств были Паласиос и Перес, которые изъясняли основания логики; Ирана и Лесета, логику; Лоцано и Баль, физику; Гальего и Фальсес, метафизику. Труды де Вильяпандо, превосходного реставратора аристотелевской философии в Университете, были у всех на руках. Он жил в обильном противодействии софистам, которые в первые годы основания школы привнесли из Парижского университета свои смешные чаровные диалектики.
Труды де Вильяпандо обнимали всю философию Аристотеля: логику, Категории, Перигермении, Физику в восьми книгах, О небе, О порождении, О разрушении. Эти последние были опубликованы совсем недавно. Новый метод заключался в том, что вначале прочитывался оригинальный текст Аристотеля: затем он критически экзаменовался, переводился на латынь, комментировался, и наконец защищалось или опровергалось его учительное содержание. Занятия начинались в семь утра и продолжались до шести вечера. В теологии имелись кафедры святого Фомы, Оккама, и Скотта, как в Университете в Саламанке. Но наиболее посещаемыми и важными были кафедры искусств. Та же пропорция наблюдалась и в докторах. В то время как в Теологии их насчитывалось четверо, в Праве - десять и в Медицине – четырнадцать, в искусствах их число достигало сотни.
В этой культурной атмосфере проходила добрая часть дня студентов Коллегии, которой управлял брат Хуан де ла Крус. Ходили к alma mater, как в храм. Собранные, с очами, опущенными долу, входили в прекрасное здание посеребрёнными вратами, камнями наполовину золочёными, под большим имперским гербом о двуглавом орле, и доспехами, и шнуром францисканским, в камне, кардинала Сиснероса.
В духовном аспекте ректорство брата Хуана дало превосходные плоды. Студенты привлекали внимание на улицах, когда проходили по ним на занятия. Он шли молча, с опущенными долу очами, босыми ногами, в убогой рясе, выделяясь белым плащом на темно-сером фоне улиц и зданий. Люди останавливались, чтобы посмотреть на них. Вплоть до того, что некоторые следовали за ними по пятам, чтобы удостовериться, сохраняют ли всегда они такую скромность, которую, казалось, выставляли напоказ, когда шли и входили в университет.
Ректор подавал пример. Носил рясу из грубой шерсти очень толстую, которая доходила почти до щиколоток; ходил без сандалий и носил на лице, цвета пшеницы, со знаками покаянной жизни, сладостное спокойствие, которое оживляло дух прохожих. Так приобретались многие студенты для Реформы. Одним из них был будущий отец Иносенцио де Сан Андрес, который исповедовался с братом Хуаном.  Студент университета выразил желание объять жизнь кармелитскую в Реформе, и святой Ректор посоветовал ему отправиться в Пастрану. Там он увидел жизнь и обычай и стал, годами позже, подчинённым брата Хуана в Кальварио и в Бэсе и одним из его самых близких, просвещённых и энтузиастических учеников.
Имелся некто, оценивший как чрезмерные суровость и собранность, которые брат Хуан насадил в Коллегии. Речь идёт о комиссаре апостолическом, брате Педро Фернандесе, который приехал из Мадрида, чтобы посетить дом Босых. Комиссар наблюдал. При прощании, окончив визит, он собрал студентов и поощрил их к продолжению такой жизни. «Мир – говорил им мудрец доминиканец – полон буквы, но не достаёт в нём жизни покаянной». И рекомендовал им, хоть бы и умирали в страстном желании, следовать гармонии между учением и пылом монашеским. То была ратификация образовательных методов ректора, резюмированных в афоризме, ставшем классическим с тех пор в коллегиях Реформы: «Студента с монахом сведи, монах впереди». Это означало, что если святой Ректор отдаёт первое место в образовании своих учеников части духовной, то не принижает той ценности, которую имеет часть учёная. Помимо того, что об этом открывают нам его писания, в которых выделяется элемент учёности, по меньшей мере столько же, как элемент опытный, знаем напрямую его позицию и его критерий в эти самые дни по следующей детали. Его просили некоторые лица, во время его пребывания в Алькале, чтобы описал жизнь Святого Юста и Пастыря, покровителей тамошней церкви. Брат Хуан извинился и, объясняя позднее, почему он не написал, говорил, что напишет книгу набожности вместо истории. Имел, стало быть, мудрость отдать части культурной то, что ей соответствовало.
Одно неприятное событие заставило брата Хуана отсутствовать некоторое время в Коллегии Алькалы и переместиться в Пастрану. Новициат был взбаламучен. Виновником явился отец Анхель де Сан Габриель, старинный послушник того монастыря. Был он юношей мадридским, пылким и рьяным. Пришедший в Реформу с переулков Алькалы, воспламенившийся лихорадочным пылом во время своего послушничества, войдя в число учителей Пастраны, решил привести своих послушников к наивысшему героизму добродетели. Всё ему казалось мало. Сверхобычные покаяния отцов пустынников ревновались и превосходились с избытком. Иной раз доходило до абсурда, с элементами трагедии: они обнажали спину послушника и стегали его, добиваясь, чтобы его молитвами сошёл с неба огонь, как то было с пророком Ильёй, на кучу сырых дров. Так они распознавали, совершенен ли он. Другой раз, снявши рясу и лохмотья, поднимались в гору, рубили дрова, взваливали их на плечи и несли до города, чтобы продать их на публичной площади. Однако не разрешалось продавать их за первую предложенную цену; должны были просить суммы повышенные, для того чтобы продажа была более трудной, и послушник через то терпел неприятности и злые лица покупателей. Также  посылал их обучать учению на площадях, сопровождать похоронные процессии, просить милостыню, ходя от двери к двери, вплоть до того, что просить соседей Пастраны, дабы те шли в монастырь и требовали от начальствующих, чтобы им разрешили постриг. В результате послушники не задерживались в монастыре.
Некоторые терпели это с кроткой покорностью. Другие празднично отмечали смешные стороны определённых практик. Но были и такие, что пришли в беспокойство. Они пришли в Реформу в поисках созерцательной жизни и столкнулись со странной путаницей внешних практик, уничтожающих созерцательность. Кроме того, они не обладали комплекцией, которая могла бы сопротивляться таким постоянным и пугающим покаяниям. Решили, что ошиблись в призвании, и думали оставить Босых. Это случилось, в частности, с братом Иеронимом Грацианом Божьей Матери, бывшим послушником в те дни, будущим первым Провинциалом Реформы. Дела были настолько извращены, что Грациан подумал, что новициат Пастраны губит весь труд матери Терезы, дискредитируя его, кончает с ним, понуждая всех снова надеть рясу Обутых.
Болезнь переросла в критику маэстро, и брат Анхель де Сан Габриель написал матери Терезе, жалуясь и защищаясь. Мать вернула письмо отцу Доминго Баньесу и просила его совета. Из ответа прославленного доминиканца – письмо отца Габриеля нам неизвестно – видно, что учитель послушников приписывал критику злой воле меньшинства наблюдателей. Документ Баньеса, упорядоченный и просвещённый, являет собой категорическое дезавуирование методов брата Анхеля де Сан Габриель, всегда, что логично, спасающее праведность его намерений:
«Сей отец, маэстро новициев – писал отец Баньес матери Терезе, - представляется мне человеком доброго рвения и благих желаний, и потому жаждущим света, но имеет разум, отвергающий свет. Желал его Иисус Христос и научил высшему совершенству: Discite a me, quia mitis sum et humilis corde… Много ценен за жажду сего уничижения практик и умерщвлений внешних; но должно с благоразумием относиться к написанному…  Не является благоразумным умерщвлением, когда монах, который принял такое собирание, какое предусмотрено первоначальным Правилом, уходит паломничать безо всякой необходимости. Ещё менее, наряжаться в нищего, оставляя рясу… Хотеть подражать здесь Отцам Театинцам значит творить другую веру, которая не есть Кармен: они не носят узнаваемой рясы; их обет не есть сосредоточенность, ни молчание, ни пост, ни постоянные хоралы…  Монах и инок не имеют нужды искать странных упражнений;  следующий своим обетам и молчащий, без того чтобы мир видел его умерщвления, будет святым. Скорее, мне кажется, это рвение созидания ближнего.
То, что говорит Святой Франциск, которого держали за сумасшедшего, который обнажался и одевался как нищий, я почитаю, потому что он был движим Святым Духом; и хотеть подражать этим редкостным делам без такового движителя есть фарс…  Ежели говорит этот отец, что ощущает дух, чтобы вершить подобные упражнения, я предпочёл бы, чтобы дух этот был испытан в других упражнениях, более канонических. Мне нравится, что покормивши их единожды, этот отец говорит, чтобы съели один кусочек в девять, потому что это вечерняя трапеза. Здесь хотел бы я духа… Не удовольствует меня то, что говорит этот отец, яко его охватывает меланхолия, если ему отказывают в том, чего он хочет. Много смелости требуется, говорит, чтобы быть таким новатором и без опыта. Если ищет умерщвления, вот истина: верить, что обманываешься».
Вызвали ли жалобы и разряды отца Анхеля де Сан Габриэля протест перед лицом брата Хуана де ла Крус, прибывшего из Алькалы, который устранил выходы, сократил покаяния и умерил бдения скороспелого рвения ближнего? Так даёт понять отец Алонсо. В этом случае письмо отца Баньеса было очень тёплым и решительным подтверждением мероприятий брата Хуана де ла Крус. Послужило, кроме того, закреплению даты, в которую находился в Пастране, уничтожая несправедливость. Письмо подписано в Саламанке 23 апреля 1572 года.
Сколько времени пробыл брат Хуан де ла Крус в Пастране? Знаем только, что умеривши пыл отца учителя и успокоив послушников, он воротился, как ректор, в свою Коллегию Алькалы. Жизнь в Пастране более не искажалась. Рвение, уединение, разумные покаяния, святые нравы, установленные братом Хуаном де ла Крус, сотворили из этого новициата великий рассадник Реформы. В день, когда исправлялись нравы, которые там наблюдались, чтобы избежать забвения или искажения от смены учителей и непреклонной смены времён, припадали к подножию, укрепляя их подписью брата Хуана де ла Крус.
И оставалась присоединённая к пустыни Святого Петра, почти под нею, скалистая пещера, просторная и глубокая, с маленьким окошком, смотрящим на восток, с каменным ложем и столом вытесанным в скале, где, согласно преданию, толикие часы проводил возвеличенный Реформатор Кармеля.


Глава  VII
В  АВИЛЕ КАВАЛЕРОВ

6 октября 1571 года. Мать Тереза, послушная повелению апостолического комиссара, брата Педро Фернандеса, который был назван приором, и любезному требованию, которое довёл до неё Господь, расположилась ко вступлению в Воплощение.
То была обширная обитель, расположенная на севере города, в пятистах шагах от стен, почти напротив ворот (монастыря) Кармен. Отделённая от Авилы небольшой лощиной Ахатес, за спиной имела поля сухие и неровные, усеянные большими гранитными обломками. Строение было из камня, но имело арки из кирпича, и грациозную колокольню, смотревшую на город.
Когда мать Тереза, двигаясь от монастыря Сан Хосе, достигла дверей Воплощения, внутри находились сто тридцать монашек, голодных и шумливых: голодных из-за состояния хозяйственной нищеты, в которой жили, и оттого что уже в 1567 году брат Хуан Баутиста Рубео, который посетил их, своим приказом настоятелю, запретил им принимать новициев, чтобы они не умерли от голода; шумливых, потому что приехала мать Тереза, не избранная ими, но назначенная апостолическим комиссаром, и потому что боялись, что она будет насаждать суровую жизнь Босых.
Новая Приора приняла первую предосторожность: от монастырька Сан-Хосе, где находилась до прибытия в Медину, она переслала одно послание в обитель Воплощение, требуя, чтобы все мирские, проживающие в обители были изгнаны оттуда. Когда мать Тереза вышла из Сан-Хосе, чтобы принять назначение, мирских уже не было в Воплощении. В привратницкую вошла в сопровождении Провинциала Обутых, брата Анхеля де Салазар; его товарища по имени Ледесма; коррехидора Авилы, Матео Аревало Седено и некоторых альгвазилов. Сверх того, находились там и несколько любопытных, среди которых бенефициант церкви Святого Винцента, который спустился из города, осведомлённый о событии, без сомнения, теми самыми мирскими, изгнанными из монастыря, из-за мятежной позиции монашек, решительно расположенных препятствовать вступлению новой Приоры.
Когда  Провинциал позвал в дверь затвора, монашки, изнутри, разразились криками протеста. Оскорбляли Провинциала и Мать, и отказывались открывать. Крики слышны были даже у городских стен. Прежде чем это поведение прекратилось, Провинциал пытался открыть дверь, которая в церкви выходила на нижние хоры. Между тем, Мать оставалась снаружи, у внешних ворот церкви, сидя на каменной скамье. Она накинула на себя свой белый плащ. Монашки, обнаружив, что брат Анхель де Салазар намеревается штурмовать дверь нижних хоров, побежали туда из привратницкой, с криками, оскорблениями и протестами. Провинциал сказал, как побеждённый: «Стало быть они не хотят мать Терезу Иисусову», и сделал жест ретирады. Одна монахиня, донья Каталина де Кастро, отреагировала живо и воскликнула: «Хотим и любим!», и воспела Te Deum, подхваченное многими другими. Дверца отворилась, и Мать вошла на хоры. Когда сопровождавшие мать Терезу удалились, то даже издалека слышали крик ста тридцати монашек, которые, одни в одобрение, другие в противность, должны были оглушать новую Приору протестами, контрпротестами, спорами и взаимными обвинениями.
Такт Матери быстро успокоил возбуждённых. Но она стремилась к чему-то большему, чем мирное управление этим монастырём, который был так желанен ей; в нём она поменяла оранжевую юбку с чёрными кромками на бурую рясу и белый плащ; прожила двадцать пять лет, принимая наибольшие благосклонности неба; там зачала свою великую реформу Кармен, и оттуда вышла, ради первого основания обители Сан-Хосе. Множество её первых и лучших сотрудников вышли из Воплощения. Матери Терезе было от чего чувствовать боль: монастырь нуждался материально и был дезорганизован духовно.
Монашки не ели в общей трапезной, потому что в монастыре не было хлеба, чтобы подать им. Каждая ела в своей келье то, что смогла раздобыть за стенами обители. Многие постоянно выходили из затвора, чтобы убить голод в домах знакомых и друзей. Под этим предлогом многие проводили долгое время вне обители. Сама мать Тереза, за полгода, что провела там, не могла вкусить дома большего, чем хлеб, и даже того ей было жалко. Такова была плата за недостаток порядка и собранности. Монастырские приёмные их было три или четыре – были многолюдны. Туда постоянно сходились из города друзья и родители, которые находились в изобилии, так как монашки, в большинстве, были уроженками Авилы.
Много трудилась Мать с первого дня во излечение этой нищеты монастыря. Предварительно хорошо введённая в ситуацию общины, ещё до своего вступления просила пожертвований у своих благодетелей. А после взваливания на себя ноши она удвоила свои мольбы к донье Марии де Мендоса, к донье Магдалене де Ульоа и к герцогине Альбе, которая даровала ей однажды сто дукатов. И даже у своей сестры Хуаны де Аюмады просила она индюков для своих бедных монашек.
Но ещё больше занимало её духовное улучшение монашек. То была долгая работа. Мать намекает на неё в одном письме, написанном после месяца пребывания в Воплощении. «О, сеньора! – пишет она донье Луизе де ла Серда, - тот, кто видел себя в покое наших домов и теперь видящий себя в этом беспорядке, не ведает, как он сможет пережить его…  Вместе с тем, слава Богу, имею мир, что не мало, ведя их к тому, чтобы оставить развлечения и вольности; которым, хотя суть так добры (монашки)…, изменить привычке пуще смерти, как говорят. Переносят это неплохо; оказывают мне многое уважение; но уже по тому, что их сто тридцать, ваше благородие поймёт заботу, которая потребна, чтобы вернуться к разумному порядку вещей». Тем не менее, это возвращение последовало. Через шесть месяцев Мать уже смогла написать донье Марии де Мендоса: «Хвала нашему Господу за те перемены, что Он произвёл в них. Наиболее упрямые стали теперь наиболее довольными и милыми со мной. В этот великий пост не посещали нас ни женщины, ни мужчины, если только не были священниками, что явилось полным новшеством для этого дома. Через всё прошли с великим миром. Воистину здесь есть великие Богу слугини, и почти все выздоравливают».
Встретилась, всё же, одна трудная задача. Ко всему прочему, Мать заболела. За месяц с половиной пребывания в обители Воплощение понесла на себе целый ворох недугов: ангины, сильное колотьё в боку, постоянные горячки, которые не давали ей выйти из угла, если только не для слушания мессы. «Испытала меня земля (Авилы) способом, какого не прилагала к уроженцам её», писала она 7-го марта донье Марии де Мендоса. Нуждаясь в помощи, Мать вспомнила о брате Хуане де ла Крус, великом Реформаторе; и она решилась просить его стать духовным руководителем своих монашек.
Апостолический комиссар, брат Педро Фернандес, находился в Саламанке. Мать Тереза, от которой не укрылись трудности, могущие помешать её желанию, послала в Саламанку капеллана монастыря Сан-Хосе, Хулиана де Авила, чтобы он персонально переговорил с комиссаром о нужном разрешении. Капеллан должен был как очевидец представить ту нужду, которую имел монастырь в помощи брата Хуана де ла Крус. И он сделал это. Комиссар выдвинул возражения: затруднения со стороны монашек, которые, зная обутых и приученные к направлению Отцов Созерцания, не станут смотреть одобрительно на навязывание им босого. Должно помнить, что случилось с  отцом Фернандесом, когда пришла Мать приорисса. А также затруднения со стороны самих Отцов Обутых, управляющих общиной со дня основания обители. Но тяжелее оказались доводы Матери, точно отражавшие неотложную нужду, и комиссар составил назначение, которое и вручили Хулиану де Авила. Он вернулся в Воплощение и отдал его матери Терезе.
Как только получилась уверенность в приезде брата Хуана де ла Крус, об этом сообщили монахиням: «Вам, сеньоры, доставляют святого исповедника». Не знаем, ни когда, ни как уведомили брата Хуана, бывшего ректором в Алькале де Энарес, о его назначении. Не знаем также даты его прибытия в обитель Воплощение. Но знаем, что в сентябре 1572 начали ощущаться результаты его духовного магистрата в Воплощении. Об этом писала мать своей кровной сестре донье Хуане де Аюмада: «Великую пользу приносит этот босой, который исповедует здесь: это брат Хуан де ла Крус».
Святой обитал в монастыре Кармен, который примыкал, изнутри, к северной стене города, почти что напротив Воплощения, которая находилась ниже, и откуда была видна грациозная кирпичная колокольня, которая возвышалась над стенами. Но он был там не единственным босым. Восьмеро таковых пребывало в те дни в монастыре Кармен, среди них приор, ризничий, прокуратор и привратник. Не знаем большего, чем имена этих четверых: Бальтасар Иисусов, приор; Франсиско Апостолов, привратник, который в этой ситуации жил вместе с братом Хуан де ла Крус на протяжении двух лет; отец брат Педро Очищения и отец Габриэль Крестителев, сын врача императора Карла V, которого мы уже знаем по Пастране. Все они находились здесь по приказу апостолического комиссара брата Педро Фернандеса, который искал посредством этого реформы монастыря. Положение брата Хуана де ла Крус не было в это первое время, стало быть, столь уж насильственным по отношению к монастырю Кармен, как дают понять его прежние биографы.
Монахини также не оказали сопротивления его правлению. Здесь, конечно, не было повторения того, что случилось по приезде матери Терезы. Тем не менее, не все начали исповедоваться у него. Брат Хуан не был единственным исповедником. Святая Приора благоразумно предостерегла, чтобы двери обители не закрывались перед Обутыми, которые до сего времени были исповедниками монахинь. Выходили, стало быть, из одного монастыря Кармен, безразлично, обутые и босые.
К этой начальной эпохе относится следующий эпизод. Брат Хуан восседал на монашеском стуле в своей исповедальне, ожидая прибытия кающихся. Вошла одна монашка. Брат Хуан оставался неподвижным и молчаливым. Монахиня, одна из тех, что предпочитали своих прежних исповедников в широких плащах, вопросила: «Обутый или Босой?»  Брат Хуан, которому открылось намерение и смысл вопроса, быстро прикрыл ступни опушкой рясы и отвечал: «Обутый, дочь моя». И начал исповедь.
Недолго, однако, длилось это недоверие. Брат Хуан де ла Крус, молодой, ко всему прочему, - ему не было и тридцати, - обладал талантом и зрелостью святости и рассудка, для того чтобы завоевать для Бога всех монахинь.  С мягкой прямотой, без резкости и спешки, но также и не безвольно, без рискованных снисхождений, вёл их отсель так, что они почти никогда не преступали. Мало помалу сократил посещения обители, несущие в себе опасность рассеяния и угрозу превосходствам добродетели, подчинил их распорядку, которого требовало призвание кармелитанское. Поначалу присутствовало естественное сопротивление. Больше всего в части продолжительных и частых посещений обители. Для этого не довольно было любовных обличений святого исповедника. Но когда над монастырём раскрывался мучительный ужас громов и молний, монашки выбегали испуганные на паперть и бежали в молельню, чтобы вверить себя Богу. Брат Хуан отмечал это и торжествовал.
Наконец, они мало по малу покорились его увещаниям и весь дом преобразился, претворивши монахинь в души интенсивной внутренней жизни, с томленьями быть с каждым днём более совершенными. Перемена начала проявляться поначалу в более юных. С каждым днём становилось всё больше тех, кто сближался со своим исповедником. Не планируя этого, брат Хуан вытеснил старых исповедников. Вплоть до того, что остался единственным наставником, сколь бы постоянно не сопровождал его другой босой, помогая ему в духовном управлении. Он был назначен, как и брат Хуан, апостолическим комиссаром. Несмотря на то, что нам известно, как было сказано, что было восемь босых в Кармене Авильском, не можем уточнить, кто был поначалу компаньоном брата Хуана в его должности, касающейся монахинь Воплощения. Конечно, то не был отец Герман Святого Матфея, как это утверждается с лёгкостью. Знаем, что были то разные лица в определённые эпохи, и иной раз включали в себя Отцов Обутых. Брат Габриель Баутиста и брат Педро Очищения исполняли эту роль в первые времена. Последним, кто мог бы сопровождать его, был бы брат Герман Святого Матфея, как увидим.
Однажды, хотя нам неизвестна дата, брат Хуан и его компаньон переместились из своей резиденции в монастыре Кармен в одну хатку, поблизости от Воплощения, в юго-восточной части сада. Её приготовила мать Тереза. Возможно, она взяла это средство, чтобы избежать беспокойств, которые Обутые, по случаю возникших раздоров между ними и Босыми, начали причинять брату Хуану де ла Крус; возможно она воспользовалась моментом, когда отец брат Бальтасар  Иисусов, оставил должность приора Кармен и Обутые вошли в правление дома; возможно,  в тех видах, чтобы исповедники пребывали бы в наибольшей близости к Воплощению; возможно, под влиянием всех этих причин зараз.
То была хатка бедная и не меблированная. Имела дворик. В келье брата Хуана не было ничего, кроме помостей и одеяла, которые служили ему постелью. Но не была та хатка уединённой: сзади, отделённое от неё пограничным забором, располагалось другое жилище. Келья брата Хуана смотрела во дворик домика Босых. Здесь он жил в полном умерщвлении плоти. Носил рясу из «сайяля», весьма худую, и почти не ел. Он был доволен всем, что подавали монашкам – столь бедным;  а если ему подавали кушанья тонкие, он возвращал их в обитель, приказывая, чтобы их отдали больным.
Однажды вечером брат Хуан откушивал в своей комнате скромный лёгкий ужин, приготовленный для монахинь. Был один. Дверь кельи, которая выходила во дворик дома, была ещё отперта. Когда он поднял глаза, то с изумлением увидел перед собой одну юницу. Брат Хуан узнал её. Уже давно она преследовала его, влюблённая. Теперь, осведомлённая без сомнения об отсутствии компаньона, перепрыгнула глинобитную изгородь дворика, и оттуда, через открытую дверь проникла в комнату. Была красивой, из знатной семьи, и обладала другими превосходными качествами. Босой, тридцатилетний молодец ощутил силу соблазна. Но мгновенно отреагировал, и обличил её с энергией и, вместе, с кротостью. Юница осознала свою вину, вышла из комнаты пристыженной, вновь перелезла через изгородь двора и вернулась в свой дом.
Была в одном монастыре  - может быть в том же Воплощении? – привлекательная монашка. Один богатый кавалер, увлечённый ею, постоянно навещал её и ласкал, тратя на это крупные суммы денег. Дело открылось. Их во все дни наблюдали как монахини, так и лица, приходящие из города. По сему случаю обеспокоились в доме этого кавалера, и так же в монастыре. Монахиня начала исповедоваться брату Хуану де ла Крус, и вскорости решила более не видеться с этим человеком. Тот, проведавши, кто вырвал у него добычу, решил, разъярённый, взять реванш и встретить исповедника монахинь. Он устроил засаду и, когда брат Хуан вышел в поздний час, уже в сумерках, из церкви Воплощения, чтобы направиться в свой домишко, человек этот набросился на него и избил, оставивши потерпевшего лежать на земле. Брат Хуан опознал злодея, но промолчал. Когда, много после, он припомнит незадачу, скажет, что поскольку дело шло об освобождении души, «это сделало палки сладкими для него, как для Святого Стефана камни».
Слава юного Викария и исповедника обители Воплощение распространилась по городу. Однако, не все сформировали суждение точно отвечающее тому, что означает святость босого. Верили, что он суров и непреклонен. Его тяжелая ноша, грубая ряса, строгость, обнаруживаемая в жизни, отпугивали многих. Среди них одна юница, красивая и богатая, отданная своим суетностям. Были люди, которые хотели ей добра, и советовали ей исповедаться брату Хуану де ла Крус. Но она боялась. Облик исповедника Воплощения, суровый и аскетичный, сам по себе убеждал в его святости. И отклонял от приближения к нему. Наконец, настойчиво убеждаемая, пришла однажды в исповедальню брата Хуана и открыла ему, смущённая, свои страхи и свои прегрешения. Брат Хуан утешил её. Не следует бояться святого исповедника. «Аз – сказал он юнице, у которой тряслись поджилки, - не святой; но чем более свят исповедник, тем более он мягок и тем менее скандализируют его чужие ошибки, потому что лучше познаёт слабость человеческую». Юница поднялась успокоенной и изменила жизнь. Стала одной из его постоянных кающихся. Многими годами позже, припоминая сладостное руководительство сурового босого, оценила святую умиротворённость, с которой брат Хуан убеждал её вернуться к добродетели.
Но плод трудов брата Хуана виднелся, сверх всего, в монахинях. Они хорошо поддавались убеждению, благодаря интересу к ним, который они ощущали: заинтере6сованности в их духовном продвижении и заинтересованность в их материальном благополучии. Святому исповеднику доставляла боль та нищета, в которой они жили, и он проявлял внимание и деликатную заботу об их нуждах. Искал сиделок для больных, волновался об их здоровье; вплоть до того, что просил милостыню, ради снабжения их необходимым. Однажды, войдя в монастырь для исполнения своей должности, и увидел, что одна монашка, которая мела пол в затворе, была разутой. То не было покаяние, просто у неё не было обуви. Брат Хуан вышел из монастыря, поднялся в город и просил у милосердных людей несколько денег, которые вручил после сего монахине, что та смогла купить себе обувь. Если они печалились, он утешал их словами, а также записками.  Имел обыкновение заполнять записки максимами и увещаниями, каковые и оставлял монашкам ради их утешения и поощрения. Анна Мария Иисусова, одна из них,  многие годы спустя, жалела, что не сохранила записок, которые тогда получала от святого босого.
Монахини кончили тем, что стали слепо следовать его указаниям. Мы не знаем слов, которые он износил, не знаем тембра его голоса, но мы также не знаем никого, кто устоял бы перед ним. Был случай, когда одна восхищённая монашка вопросила его: «кто сотворил сие с монашками, что тотчас бросаются исполнять то, чего хочет от них?» «Сотворил сие Бог – отвечал, - и ради этого велит мне хотеть добра». Некоторые деяния, которые монахини подают, как чудесные, переполняют их обожание. Одна монахиня, донья Мария де Йера, тяжко заболела. Монастырские применяли к ней лекарства, какие только могли, но безрезультатно. Её переместили в другое помещение, более удобное, и по дороге, на тюфяке, на котором её переносили, она лишилась чувств. Это тут же сообщилось брату Хуану, который вошёл со своим компаньоном в затвор. Когда он приблизился к ногам больной, Анна Мария сказала ему: «Отче, как ты здесь оказался? Благая участь дарована дочери его, ибо должна теперь умереть без покаяния и соборования». Брат Хуан не отвечал. Под хорами он преклонил колени и оставался в молитве. В этот момент прибежали несколько весёлых монахинь, говоря ему, яко умершая пришла в себя. Он поднялся в комнату к больной и сказал, улыбаясь, Анне Марии: «Дочь моя, довольна ли ты?» Тут же исповедовал представленную воскресшей, совершил над ней соборование, помог ей в горячей молитве и приготовил к доброй смерти. Мария де Йера проявила себя ангелом. Монахини остались в убеждении, что содействовали чуду своего святого исповедника.
Другой раз он обслуживал Леонору де Сепеда. Монахини ничего не заметили. Но брат Хуан видел, как в момент последнего вздоха душа святой затворницы поднялась к небу. А когда на следующий день проходила церемония захоронения, ангелы, смешавшись с монахинями в белых плащах, сопровождали тело покойной до могилы.
Их обожательное почтение к своему исповеднику было так велико, что им казалось, будто в лице его являются ангельские блистания, когда он подносил им Святое Причастие.
Некоторым из них он доверял получаемое им с небес, скрываемое ото всех за непроницаемой сдержанностью. Так было с Анной Марией, монахиней великой добродетели, которое знала всё о своём исповеднике. И однажды брат Хуан передал ей маленький клочок бумаги, на котором он сам нарисовал Христа распятого, объяснив при вручении, откуда взялся этот рисунок. Оказывается, он отражал одно видение, которое он имел в те дни. Так он видел Христа, умершего на древе, с вывихнутыми членами, головой, упавшей на пронзённую грудь, с руками, разорванными в отверстиях от гвоздей из-за тяжести безвольного тела, которое вдвое согнуло ноги, неспособные поддерживать его… после этого видения, впечатленный им, взял перо и изобразил Христа на бумаге. Этот рисунок не был продуктом чуда, как думали первые биографы, не знавшие, что брат Хуан ещё ребёнком упражнялся в живописи; то было доказательство, что иные из попыток его отрочества не были совсем уж бесплодными. Анна Мария получила и хранила, как реликвию, маленький рисунок-впечатление. Однажды она отдала его отцу Хуану де Сан-Хосе, кармелиту обутому, своему исповеднику; однако затем тот вернул его по просьбе, и рисунок остался в обители Воплощение до наших дней.

*        *        *
Каковы, меж тем, были отношения брата Хуана де ла Крус с матерью Терезой, приориссой Воплощения? Во-первых, то были две руки, гармонично возложенных на общее дело.  Мы не имеем оснований приписывать брату Хуану всю работу материальную и, главным образом, духовную, которую проводила община Воплощения. В таком случае мы были бы исторически несправедливы по отношению к матери Терезе. Если имеем изобилие документов, свидетельствующих о тщательной работе, которую совершал первый босой, то имеем также не меньшее изобилие тех, которые удостоверяют и детализируют работу святой Приориссы. Она, бывшая первой в инициации трудов, поддерживала, воодушевляла и давала энергию тому, что делал брат Хуан, как изнутри, своим направлением, так и извне. Кроме того, многое уже было сделано матерью Терезой, когда прибыл босой исповедник.
В порядке более интимном, взаимные отношения двух выдающихся реформаторов, достигли здесь в ту эпоху своей высшей и лучшей степени. Раньше, они общались в течение не более чем дня: в Медине, Вальядолиде, Дуруэлло… Теперь, напротив, не считая некоторых исключений, связанных с обязанностями и поездками Матери, они пребывали около двух лет в постоянных духовных сношениях. И прославленная Реформаторша указала на эффективность управления брата Хуана.  Между тем как в другие эпохи, она, подруга учёных, искала и находила разом множество управляющих, с которыми советовалась, в те дни пребывания брата Хуана в Авиле не можем сказать о нём большего, чем то, что он был рядом с Матерью. Она говорила, относясь к тем дням, и когда брат Хуан отъезжал в Андалусию: «После того, как он уехал туда, не нашла никого во всей Кастильи другого, подобного ему».
Также и брат Хуан не столкнулся с другим духом, столь же богатым аскетико-мистическими опытами, как мать Тереза. Именно в эти дни Воплощения, когда великая Реформаторша, взошедшая на вершину мистической горы, жила в полноте своей сверкающей духовности. Пребывала в мистическом браке, который осуществился, можем сказать,  в присутствии брата Хуана де ла Крус. 18 ноября 1572, тем самым через малое время, после прибытия брата Хуана в Воплощение, приблизилось причащение матери Терезы. Святой исповедник слушал, что молвит она, вкушая общение с великими дарами. Это родило идею, чтобы Господь оставался дольшее время священное в груди её. Брат Хуан, безжалостный уничтожитель всякого возможного похотения чувственного, хотя имел  наружность благочестия, не дал Матери большего, чем половинку одной гостии. Тереза заметила это и почувствовала. Но внутренний голос посоветовал ей: «Не бойся, дочь, ибо никто не отважится лишить тебя меня». И явился Господь во внутреннем души, подал Матери правую руку и сказал: «Смотри на этот гвоздь,  который есть знак того, что будешь супругой моей с этого дня. Доселе не имела заслуги. Отселе же впредь, не только как Творца и Царя, и твоего Бога увидишь честь мою, но как супруга истинная моя. Моя честь – твоя, а твоя – Моя».
Известен нам и другой эпизод.  Был день Святой Троицы. Наверное 1573 года, уникальный год, в который на этом празднике встретились мать Тереза и брат Хуан де ла Крус. В одной из приемных Воплощения, которая даже сохранилась – комнате маленькой и уединённой, обычно из тёмно-красного кирпича, с оштукатуренными стенами, потолком из почерневшего дерева, - беседовали о великой мистерии два выдающихся реформатора: мать Тереза за решёткой, брат Хуан де ла Крус вовне. Юный босой чувствовал пристрастие к этому таинству. Когда годами позже, сделалась уже общеизвестной  его приверженность трём божественным Лицам, и его спросили, почему он так привержен Святой Троице, сказал, потому что считает её «главным чудодеянием небесным». Брат Хуан, великий теолог Саламанки, говорил Матери о великом божественном таинстве. Наверняка, то не было рыхлое рассуждение. Вначале молчаливый он, будто подвигнутый неукротимым импульсом, начал ходить. В этот момент вошла одна монашка, Беатрис де Сепеда и Окампо, захватившая эту сцену. Мать Тереза спрашивала брата Хуана, является ли это резкое движение частью молитвы, и брат Хуан отвечал простодушно: «Верю, что да».
*      *      *

В то самое время, в кое Мать была ещё приориссой Воплощения, прежде, чем исполнились два года с момента прибытия брата Хуана в Авилу, свершилось чудо, нашедшее отклик во всём городе. Произошло это в монастыре Нашей Милостивой Госпожи, здании маленьком, скромного вида, перестроенная из мавританской мечети, прислонённом к городу извне, с юго-востока, хотя и недалеко от стен, вблизи крепких  воротных башен Алькасара. Обитали там монахи августинцы. Здесь пребывала Тереза, девочкой шестнадцати лет, как воспитанница.
Теперь там имелась одна необыкновенная монашка. Юная. Введённая в обитель, когда насчитывала пять лет, несомненно в качестве воспитанницы, чудесным образом изъясняла священные Писания. И не имела учителя, не проходила курса обучения. Её товарки были в изумлении. Многие  слушали её. Верхи начали беспокоиться. Нужно было испытать, какого духа дар сей. И через приёмную монастыря Милости Божьей начали дефилировать самые именитые теологи, коих имела Испания в Университете Саламанки: Мансио Тела Христова, Бартоломе из Медины, Хуан де Гвевара, учитель брат Луис де Леон… мы не знаем предписания, которое они издали. Кажется, что все сочли того духа за доброго, а чудесное научение сочли за внушённое свыше. Однако настоятели не успокоились,  и, в конце концов, потребовали вмешательства брата Хуана де ла Крус, бывшего студента Саламанского Университета,  ученика тех самых достойных мужей, что проводили испытание необычайной монашки. Юный босой сопротивлялся. Вмешался генерал Ордена августинцев, проезжавший тогда Авилу, и вмешалась также мать Тереза, и добились того, что исповедник Воплощения, решился достичь монастыря Милости Божьей.
Однако, прежде похлопотал в Инквизиции Авилы. Довёл случай до сведения инквизиторов и попросил разрешения вмешаться в вопрос. И только когда инквизиторы уполномочили его, взвалил на себя ответственность за монашку, вещавшую такие чудные вещи.
Брат Хуан не пришёл в обитель августинцев в одиночку, но привёл, как обычно, сотоварища. Таковым иной раз выступал его мирской брат, Франсиско Апостольский, который вот уже несколько месяцев работал привратником в монастыре Кармен; другой раз – отец Габриэель Баутиста; ещё другой раз – отец, брат Педро Очищения. Они сопровождали его, поочерёдно, в повторяющихся визитах, которые он наносил по сказанному поводу в Коллегию Нашей Госпожи Милостивой. Путь не был коротким. Должны были идти с севера на юг, проходя через город. Поднимались на северный склон и, вероятно, шли вдоль стен до арки Святого Винсента, оставляя за спиной апсиду кафедрального собора, и проходя у подножия ворот Алькасара. Затем быстрый, но короткий спуск, и они у монастыря августинцев.
Брат Хуан вошёл в исповедальню. Между тем, отец генерал и монахини ожидали результата испытания. Босой провёл с монашкой один час. На выходе без обиняков сказал ожидавшим: «Сеньоры, эта монашка одержима бесом». Отец генерал попросил его, чтобы он взялся за изгнание беса из монашки. Предоставил ему для этого все полномочия: возможность входить и выходить, создавать и уничтожать с полной свободой в этом случае. Брат Хуан согласился и приступил к изгнанию беса. То был процесс длительный и досадный.  Располагаем любопытными деталями,  сообщенными очевидцами в отчётливых  сведениях, которые позволяют нам воссоздать дело.
Заклинания беса длились несколько месяцев. Брат Хуан  поднимался в монастырь раз или два в неделю. Приходил пораньше, чтобы прочитать мессу. Несколько раз экзорцировал  обесовлённую до праздничной службы, и в таком случае одевал епитрахиль поверх белого плаща. Другой раз заклинал после мессы, и тогда снимал ризу и оставался в белом и епитрахили. Мнахини не спускали с него глаз. Почитали и любили его, словно святого, бежали за ним до самого входа в ризницу. Однако, брату Хуану не нравилось, чтобы его видели без накидки: ни снятие её, ни раздетость; и он делал это, как мог, скрытно, быстренько одевая священное облачение, чтобы когда монашки настигнут его, встретить их уже облачённым. Возможно оттого, что видели его часто и часто общались с ним, монашки заканчивали тем, что приближались к нему «с великой фамильярностью». Присутствовали они в изрядном числе. Но брат Хуан – как говорил он о том Беатриссе де Сепеда, монахине Воплощения – не чувствовал никакого изменения рядом с собой. Не выглядел человеком.
На первых заклинаниях бесноватая поведала брату Хуану, что бес вошёл в неё в возрасте шести лет, в год её поступления в монастырь. Вселение беса было торжественным: девочка извлекла кровь из руки и ею написала расписку, в которой констатировала, что она отдаётся на вхождение дьявола. Экзорцизмы сопровождались ужасными конвульсиями бедной обесовлённой: она бешено оскорбляла брата Хуана, изо рта у неё летела пена, возгласы протеста, неистово извивалась на полу, пока не начинала бросаться на босого и его сопровождающих. Монашки пугались насмерть, и даже компаньон брата Хуана хотел уйти, напуганный. На сей раз то должен был быть отец Педро Очищения или отец брат Габриэль Баутиста, потому что экзорцист говорил ему, чтобы тот не боялся, так как является священником. Между тем, монашка отчаянно бранила брата Хуана: «Меня, меня, братишка? Не удерживаю твоих рабов?». Святой положил на неё крест и продолжал изгнание. Обесовлённая сбросила крест на пол; но брат Хуан приказал ей подобрать  и поцеловать его, и она послушалась, хотя и рыча от ярости. В другой раз он сказал ей, чтобы она истолковала слова Евангелия от Иоанна: Слово сделалось плотью и обитает в нас. «Сын Божий сделался человеком и живёт с вами», быстро объяснила монашка.  «Лжёшь! – отвечал брат Хуан – слова не говорят «с вами», но «с нами». «Есть так, как говорю, - возражала монашка, - так как не сделался человеком, чтобы жить с нами, но чтобы жить с вами». Сомнений не было; то Люцифер вещал через уста юной и несчастной монашки. Эта работа заклинаний беса сопровождалась другой, менее зрелищной, но более необходимой, наставлением и убеждением обесовлённой. Застарелое владение, за плащом изумительной мудрости, было исполнено духа тяжких ошибок морального порядка, которые брат Хуан де ла Крус последовательно разрушал.
такова была степень овладения дьяволом, с которой столкнулась несчастная, что плакала, потому что любима была Богом.
Святой Викарий Воплощения не уставал.  Неделя за неделей, силою постов и молитв, возвышенных и низших, добился умиротворения этой бедной твари. Однако бес намеревался отыграться. Однажды в притворе представились два босых, которые сказались братом Хуаном де ла Крус и его компаньоном; одетые в такое же платье, того же облика,  с их голосами. Вошли, как обычно, поговорить с одержимой.  Привратница известила монашку, и та пошла в исповедальню. Когда вышла, казалось, была в отчаянии. Мать настоятельница заметила это и спросила её, как прошло. «Брат Хуан сказал мне противное тому, что говорил прежде»,  отвечала несчастная. Приорисса взяла перо и написала записку исповеднику Воплощения и отправила его. Брат Хуан, прочтя письмо, сказал брату Франсиско Апостолов: «Пошли к монахиням»; и они поднялись вдвоём к монастырю Милости Божьей. Августинцы перевели дух, увидев их. Так брат Хуан разрушил этот обман беса, взявшего его облик и фигуру, и вернулся к заклинаниям и к одержимой. Наконец, после месяцев экзорцизмов,  ему удалось вырвать с конем дьявола письма, и освободить монашку, которая была изнурена, как вышедшая из долгого кошмарного и мучительного сна. Монахини обители Милости в течение многих лет хранили память о святом и благотворном вмешательстве юного босого в их общину.
Брат Хуан воротился к своей затворнической жизни в домике около Воплощения, но необычное дело, совершённое им, наполнило все окрестности города, и его обсуждали во всех концах. Больше всего говорили о нём в монастыре Воплощения. Кармелиты должны были возгордиться о чуде, которое совершил их исповедник. Вплоть до матери Терезы, которая была там, и ей не хватало времени, чтобы опубликовать необычное свершение, и она писала приориссе Мединской: «Мы послали туда святого брата Хуана де ла Крус, который удостоился милости Бога, даровавшего ему изгонять бесов из тех, кем они овладели. Теперь он извлёк здесь, в Авиле, из одной личности три легиона бесов, и каждому велел он, в доблести Божьей, чтобы сказали ему имя своё, и тотчас подчинялись».
То не был, однако, единственный случай. Знаем ещё об одном, также весьма необычном, рассказанном очевидцем, отцом Педро Очищения, который сопровождал брата Хуана в момент осуществления этого дела.  Была другая одержимая монашка.  Неизвестны Орден и обитель, к которым принадлежала. Вместо этого знаем, что дело происходило накануне дня Святой Троицы.
Было время около полудня, когда прибыли брат Хуан и его компаньон. Экзорцизмы начались в час, но бес сопротивлялся, и  подошёл уже час кануна, а они всё ещё не могли изгнать беса. Монахини объявили, что время уже идти на хоры. Свято приостановил заклинание и помогал со своим компаньоном и сёстрами обители божественной литургии. Там же находилась и обесовлённая. Распевая торжественно Deus in adiutorium meum intende, гимн кануна Троицы, когда хор пел Gloria Patri et Filio et Spiritui Sancto, одержимая, которая занимала своё место, совершила воздушное полусальто и осталась подвешенной в положении перевёрнутом, с головой вниз и ногами вверх. Устрашённые монашки прекратили пение. Брат Хуан встал посредине перед хором и произнёс высоким тоном: «Доблестью Святой Троицы, Отца, Сына и Духа Свята, чей день празднуем сегодня, повелеваю тебе, переверни сию монашку тотчас же». Монашка перевернулась, заняла позицию нормальную и вернулась на хоральный стул, который ей предназначался. По окончании службы кануна, они продолжали Экзорцизмы до тех пор, пока монашка не освободилась от беса.
 Бес, как мог, искал возмещения. Вознамерился разрушить её добродетель искушениями и атаками на её чистоту. Когда ни в чём другом не преуспел, начал мучить её физически. Брат Франсиско Апостолов, его сопутник в этот период, встретил её однажды в дворике домика, где они обитали возле Воплощения. Брат Хуан побледнел сильнее обычного, и спросил её о причине.  «Бесы причинили мне такое зло, - искушала она его, - что не знаю, жива ли». Брат Хуан не удивился. Он знал, что в иные ночи с неё снимали верхнее облачение, когда брат Хуан был уже в постели, и оставляли в нижней сорочке на ужасном морозе зимних ночей Авилы; что с ней дурно обращались и мучили без жалости. Всё напрасно. Брат Хуан упорно хотел вырвать её из когтистых лап и зубастых пастей. Много раз случалось даже, что Люцифер ревел бессильно в присутствии братишки. Сразу после этих происшествий брат Хуан совершил поездку в Медину Кампанскую. Там была одна монашка из босых. Изабель Святого Иеронима, поражённая странной болезнью. Никто не разумел её. Монахини перестали приписывать её чудачества злому духу и посчитали её обесовлённой. Так написала об этом Инесс Иисусова, Приорисса монастыря, матери Терезе, приориссе Воплощения. Реформаторша имела хорошее мнение о монашках Медины и послала к ним брата Хуана, в то самое время, как писала матери Инессе: «Дочь моя, удручает меня болезнь сестры Изабель святого Иеронима. Посылаю теперь святого брата Хуана де ла Крус, который сподобился Божьей милостью дара изгнания бесов из личностей, которые их имеют в себе». И туда отправился брат Хуан, чтобы осуществить заклинание беса. Но скоро убедился, что бес не столь уж овладел ею. Исповедница, прочитала ей Евангелия и окончила, сказав монахиням: «эта сестра не имеет беса, но ошибается в суждениях». Она была просто неврастеничкой.
У нас нет ни одного документа, который говорил бы нам, что в эту поездку в Медину брат Хуан виделся со своей матерью, Каталиной Альварес, которая жила единой жизнью с монастырём Босых. В истории не должно допускать предположений. Существуют, однако, документы, которые позволяют нам увериться, что они разговаривали, пользуясь этой оказией.  Мать Франциска де Хесус (Иисусова), монахиня Мединская, рассказывала, что, в беседе с Каталиной Альварес, пришедшей в обитель, чтобы научить её ткать, та рассказывала ей, как её сын Хуан «по своей многой доблести, будучи таким молодым, сподобился быть исповедником и викарием монахинь Воплощения города Авилы. В каковой должности Бог оказал ему великие милости и милосердие, среди коих та, что в бытность его исповедником умерла одна монахиня сказанной обители; и видел раб Божий брат Хуан де ла Крус, что душа названной монашки поднялась на небо». Очевидно здесь намекалось на случай, происшедший с Леонорой де Сепеда, рассказанный ранее. Когда о нём узнала Каталина Альварес? Происшествие то имело место много раньше сего визита брата Хуана в Медину; не сам ли он рассказал своей матери об этом случае, чтобы утешить её? Имеется, с другой стороны, один документ, относящийся к делу. Можем думать, что никто не знал об этом больше Каталины Альварес, которая слушала эту историю из уст своего сына.
Ещё одну поездку предпринял брат Хуан де ла Крус, прежде чем оставил свою должность исповедника обители Воплощения. Она состоялась в середине марта 1574 года. Он поехал вместе с матерью Терезой на основание обители Босых в Сеговии. Помимо монашек, которые ехали основать новую общину, их сопровождали Хулиан де Авила и один кабальеро де Альба Тормез, по прозвищу Гайтан. То был первый раз, когда брат Хуан ступил на землю, так тесно связанную потом с его именем.
Как почти все основанные матерью Терезой монастыри, этот тоже имел привратную церковь. В ней размещался алтарь, и над алтарем крест. Это было всё убранство. Основатели прибыли в день 18 марта, а на следующий день, праздник Святого Иосифа, с раннего утра освятили дом, поместив Пресвятую в прибранном притворе. Первую мессу торжествовал Хулиан де Авила; вторую прочитал брат Хуан де ла Крус.
Обо всём этом ничего не знал судья диоцеза, замещавший епископа.  Мать с известного времени имела устное разрешение прелата; но боялась, и чтобы избежать препятствий, поставила в известность церковного судью,  который определённо потребовал бы письменных полномочий. Плохо будет, думала мать Основательница, однажды поставив Пресвятую, отважиться разрушить основание. С этой мыслью она устроила освящение в такую рань. Так оно могло пройти незамеченным.
Вскоре после освящения монастыря, один каноник, дон Хуан Ороско и Коваррубиас, проходил перед вратами. Увидел над ними крест и спросил, что это такое. Ему сказали, что это монастырь Босых, только что освященный, и он вошёл в часовню; поклонился кресту, стоявшему в алтаре, чуток помолился и прислал затем пажа, чтобы спросить, может ли он отслужить там мессу. Ему сказали: милости просим, - и каноник торжествовал священную литургию. Не отошёл он ещё от алтаря, когда прибыл возмущенный судья и яростно сказал служителю мессы:  «Я бы предпочёл, чтобы мне сказали!». Дон Хуан Ороско оставался невозмутимым. Судья яростно вертелся, разыскивая, кто установил Пресвятую Деву. Монашки оставались во временном затворе. Хулиан де Авила спрятался, испуганный, под лестницей, а судья столкнулся с братом Хуаном де ла Крус. «Кто поставил это здесь?» - вопрошал он его, выходя из себя. Брат Хуан отвечал кротко, но судья нападал гневно: «немедленно убрать всё; точно следует направить вас в тюрьму!». И перед остолбенелыми взорами Матери и монахинь, которые видели это из затвора, судья начал разрушать то, что они так миловидно и любовно готовили всю ночь напролёт. Альгвазил некоторое время охранял ворота, чтобы воспрепятствовать продолжению мессы, а священник, также присланный судьёй, прибыл, чтобы убрать Пресвятую. Между тем, там находился брат Хуан, скромный и собранный,  в невозмутимой ясности духа, со своим досточтимым обликом святого отшельника, как описывала его Мария Воплощения, присутствовавшая при том.
Лучше или хуже, но конфликт с судьёй разрешился силою свидетельств и писаний, между тем как мать Тереза распорядилась о монастыре, и Хулиан де Авила выехал вместе с Гайтаном в Пастрану, чтобы отвезти монашек этого основания, которое Мать, сытая капризами принцессы Эболи, отменила. Брат Хуан де ла Крус возвратился в Авилу в одиночестве.   То были последние дни марта 1574 г.


Глава VIII
ДРАКИ МЕЖДУ СЕСТРАМИ
Между тем как брат Хуан де ла Крус, отдавшийся напряжённо и любовно своему духовному служению, собирал богатый урожай плодов в Воплощении,  имели место происшествия, сильно повлиявшие на его жизнь. Он, чуждый запутанному плетению нитей основы, станет, без сомнения, первой и главной жертвой этих сплетен.
Отцы Обутые, которые столь добрыми очами взирали поначалу на реформу Камен, затеянную матерью Терезой, начали проявлять неудовольствие. И у них имелось основание: Босые, покровительствуемые апостольскими комиссарами Ордена доминиканцев, сделали некоторые шаги, опрокидывающие расположения генерала ордена Кармен.  Мать Тереза жаловалась на это. Она имела полномочия от генерала вначале на основание двух реформатских обителей: Дуруэло, тут же переведённого в Мансеру, и Пастраны. Много позже, по ходатайству князя Эболи, Руя Гомеса, разрешили третье основание: Коллегии де Алкала. В следующем 1571, генерал благосклонно откликнулся на новую петицию Руя Гомеса,  благодаря которой основался монастырь в Альтомире (Куэнка); в 1572 также по его разрешению,  Гомес основал монастырь Ла Рода при вмешательстве святой отшельницы Каталины де Кардона; в следующем году генерал дал полномочия Диего де Леону на ведение переговоров об основании другой обители в Андалусии, проект которой не был осуществлён, и, наконец, в 1574 был освящён с его одобрения другой монастырь в Альмодоваре дель Кампо.
Однако, между тем как сам генерал Хуан Баутиста Рубео совершал свой визит в испанские провинции, визит 1566-го, король Филипп II,  получил письмо из Рима (1567) в котором были названы по именам апостолические комиссары,  которые, независимо от генерала, и с полномочиями почти всеобъемлющими, посещали Обутых и Босых. Генерал, не обращавший внимания на письмо вплоть до 1568 года, поспешил молить об его отмене. Несмотря на это, на следующий год, с вмешательством Филиппа II, были назначены апостолические комиссары, два отца доминиканца: брат Педро Фернандес и брат Франсиско де Варгас, для Андалусии. Первый являлся приором монастыря Аточи, в Мадриде; второй – святого Павла, в Кордове. Между тем как брат Педро Фернандес, человек выдающихся способностей и здравомыслия, подвизался в исполнении своих новых обязанностей, в гармонии с провинциальным обутым,  чьё мнение вызывало интерес во всех вопросах, которые могли взволновать Отцов Надзирателей, отец Варгас кончил полным их игнорированием и работал с абсолютной независимостью генерала Кармен.  Несомненно в это внесло вклад беспокойное, неуступчивое и упорное отношение андалусийских братий ко всем реформаторским попыткам комиссара.  Отец Фернандес, будучи в Кастилии, добивался мягкого судопроизводства: распределяя иных босых по обителям Бдения, назначая их настоятелями и давая им должности, с позиций которых они могли более успешно стимулировать пробную реформацию сказанных обителей. Так, в 1571 году приором Толедо был назначен отец Антонио де Хесус, весьма любимый Обутыми, а приором Авилы – отец Бальтасар де Хесус. В этой обители, в 1572 году, находились не менее восьми босых, как мы уже видели. Помимо приората, отец комиссар передавал им должности ризничего, келаря и привратника.
Отец Варгас пошёл много дальше. Решив иметь в своей провинции один реформированный монастырь, передал Босым тот, которым владели Обутые в Сан Хуан де Пуэрто (Гуэльва). Кроме того, уполномочил на основание обителей в Севилье, Гранаде и Пеньюэле, назначив первым отца Бальтасара и тотчас за ним Иеронима Грасиана ревизорами Обутых и Босых в своей провинции Андалусия. Это делалось, очевидно, в противность желаниям и выраженным предпочтениям генерала Кармен.
Эти последние события, сверх всего, привели отцов Обутых к решимости взять средства к пресечению экспансии, и даже добиться упразднения Босых, чья экспансия угрожает самому существованию Ордена. Ради этого созвали совещание испанских провинциальных приоров, и в 1574 году объединились брат Анхель де Салазар, провинциальный приор Кастилии; брат Иероним Йордан, провинциальный приор Арагона; брат Антонио Видаль, приор Каталонии; брат Августин Суареш, приор Андалусии; и брат Габриэль де Сантьяго, приор Португалии. Решили информировать генералиссимуса, чтобы тот просил Папу, Григория XIII, который при назначении комиссаров апостолических обращался бы к членам Ордена.  Для доставления в Рим заключений собрания и детального информирования генерала, назначили отца Иеронима Тостадо, португальца по национальности,  доктора Сорбонны, весьма искусного в переговорах, и друга отца Рубео. И так это содеялось. Брат  Иеронимо Тостадо отбыл в Рим, и в тот же самый год 1574 получил от Папы письмо, отменяющее назначение комиссаров апостолических, доминиканцев, брата Педро Фернандеса и брата Франсиско Варгас. Документ Понтифика, Pro liberantis provinciis Hispaniae a visitatione extraneorum, отправленное 3 августа 1574.  Но генерал не даровал разрешения на оглашение его в Ордене вплоть до мая следующего года.
Тем временем, папский нунций в Испании, Ормането, которому римская курия сообщила об отправлении письма, с последующим упразднением должности комиссаров и ревизоров, которые исполняли Педро Фернандес и Франсиско де Варгас,  пользуясь своими собственными возможностями папского легата, 27 сентября того же 1574 года назначил этих реформаторов, с идентичными или большими полномочиями, чем те, что давали им титулы комиссаров. Кроме того, включил в их число отца Иеронима Грасиана для провинции Андалусия. Папа подтвердил  назначение указом от 27 декабря.
Понятно негодование Обутых провинции андалусийской, касательно всего этого. Души воспылали, и начали являться в Рим гонцы, с информацией и протестами, не всегда справедливыми и беспристрастными. В это же время до Филиппа II дошли порочащие документы против Грациана и Босых. Генерал Ордена, Хуан Баутиста Рубео, написал два письма матери Терезе, одно в октябре 1574 и другое в январе 1575, умоляя её дать объяснения относительно позиции и деятельности Босых. К несчастью, письма не попали в руки матери Реформаторше ранее июня. Тем временем – в мае 1575, -   собрался генеральный капитул в Пьяценце Итальянской, и перед лицом сведений от Обутых Андалусии и молчания Босых – вдобавок ко всему отсутствовали Провинциал Кастилии, брат Анхель де Салазар, и даже Провинциал Андалусии, которые могли бы, предпочтительнее всего, осведомить корпорацию более беспристрастно, - капитул, интерпретировавший молчание матери Терезы и Босых как позицию мятежа,  принял сторону обвинителей.
Капитул начался чтением письма Григория XIII об отмене назначения комиссаров апостолических, и были приняты следующие определения: послать ревизора Ордена к Обутым и Босым; упразднить монастыри, основанные без разрешения генерала, каковыми были все андалусийские обители; запретить основывать новые обители, как для братьев, так и для сестёр; заточить мать Терезу в монастыре, по её выбору, и предписать, чтобы ни одна монашка босая не смела переходить из одного монастыря в другой. Для полноты этих диспозиций капитул повелел, если будет необходимо, обратиться к помощи светской руки и ходатайствовать о поддержке авторитетом архиепископа, нунция и легатов.
С этого, возможно без вины с чьей-либо стороны, была провозглашена война между братьями. Когда мать Тереза получила письма генерала, было уже безмерно поздно принимать лекарство. Приди они вовремя, позиция генерала и капитула, перед лицом объяснений святой Реформаторши, была бы, несомненно, совсем иной.  Но Мать не имела возможности отвечать ранее 18 июня, когда, по закрытии капитула, в испанских провинциях уже были получены приказы об уничтожении мятежных Босых.
В середине 1576 года в Испанию прибыл отец Иеронимо Тостадо. Приехал с назначением и поручением, которым капитул назначал его инспектором Ордена на Полуострове.  И прибыл с решимостью исполнить постановления капитула в Пьяценце. Он поспешил предъявить свои полномочия королю и нунцию. Но Королевский Совет задержал бумаги, которые не находились в согласии с расположениями понтификов, ассистировавших нунцию, и Тостадо покинул Мадрид и перебрался в Португалию, чтобы управлять оттуда ревизиями, в ожидании более благоприятной конъюнктуры. Мать Тереза писала в тот момент приориссе Севильи: «Бог освободил нас от Тостадо».
Босые, по случаю капитула собравшегося в Сан Пабло де Моралеха (Авила),  на котором им стали известны решения генерального капитула и были приняты некоторые меры к началу их исполнения, обдумывая, что бы им сотворить против, приняли свои предосторожности. Отец Иеронимо Грациан,  уже открыто вступивший в борьбу с генералом Ордена, но обязанный подчиняться формальным велениям нунция, который возложил на него  обязанности инспектора под угрозой отлучения, поспешно созвал  3-го августа собрание Босых Альмодовара. Совещание продолжалось до 9 сентября того же 1575 года. В связи с этим упоминаются новые настоятели реформированных монастырей: Алькалы, Альтомиры, Гранады, Пеньюэлы, Роды, Севильи и Альмодовара. Нам известны имена всех, за исключением приора ла Роды: Хуан де Хесус Рока, Диего де ла Тринидад, Элиас де Сан Мартен, Франсиско де Хесус и Габриэль де ла Асунсьон. С учтивостью и почтением к авторитету первого Босого, упоминается также брат Хуан де ла Крус, викарий и исповедник Воплощения в Авиле.
Юный Босой переместился из старого кастильского города в городок в ла Манче. Нам неизвестны детали его путешествия.  Путь в то время пролегал через Толедо, Оргац, Йебенес, Малагон, Перальвильо, Сьюдад Реаль, Каракель, Альмодовар.
Председательствовал на капитуле брат Иеронимо Грациан, в качестве провинциального старшего приора Босых, назначенного нунцием.  Назначив отца Антонио де Хесус, чтобы замещать Грациана в случае его отсутствия, капитул прежде всего занялся  Конституциями, которые должны были управлять Реформой. Они были отредактированы Грацианом в начале 1576 года, вскоре после того как нунций назначил его провинциальным приором Босых и ревизором Обутых Андалусии. В них были собраны инструкции, исправленные братом Антонио Хесусом и братом Хуаном де ла Крус  в Дуруэло, дарованные генералами Соретом и Аудетом для реформы Ордена, и то, что показала практика монастырей босых в Кастилии и Андалусии.
Капитулярии Альмодовара исследовали и обсуждали некоторые пункты этих конституций.  Больше всего, касающиеся взаимоотношений между жизнью активной и созерцательной. Конституции  не имели никакого простора в пункте заточения Босых: «Таким образом, повелеваем, относительно затвора и заточения монахов, которые приказывает Правило, чтобы никто не мог бы покидать обитель, за исключением прокуратора и проповедника, когда совершает проповедь или в некоторых особых редких случаях, и не иначе, будь то хоть похороны или посещение родителей или больных, ни даже под предлогом их соборования. И ради большего сосредоточения, да не будет промеж нас бродящих по улицам и просящих с кружками в руках, или с перемётной сумой, ни другим каким способом, чтобы не давать повода к рассеянию и бродяжничеству».  Дискуссия, стало быть должна была идти об уместности некоторого разжатия руки в ордене, в направлении приближения к жизни апостольской, или о том, чтобы сократить определённые злоупотребления, которые имелись в противность духу строгого режима, предписанного Конституциями.
Среди членов совета выявились две тенденции: тенденции, следствием изменения  которых за длительное время стало единообразие понимания между Босыми.  Некоторые – между коими имена отца Антония Иисусова и самого председателя капитула брата Иеронима Грациана – склонялись к тому, чтобы дать больше места жизни активной в пользу ближнего. Другие – брат Габриэль де ла Асунсьон, брат Брокардо Ветхий и брат Франсиско де ла Консепсьон – стояли за преобладание жизни созерцательной. К этой партии, кажется, принадлежал и брат Хуан де ла Крус. Все историки, то же самое и первые биографы  Святого и хронисты Реформы, заверяют, что брат Хуан настаивал на необходимости пресечь некоторые злоупотребления, уже существующие против жизни преимущественно созерцательной, присущей Босым,  злоупотреблений, вводимых под предлогом апостольского служения и придать сосредоточению то первостепенное значение, которое оно имеет в Конституциях.
Хотя понимание Хуана де ла Крус  не получило во всём преобладания, достигли двух вещей: чтобы пресеклись злоупотребления, существующие в ордене в части выходов братий из обители, и чтобы сократились бы многие практики участия во внешних культах, молениях и песнопениях, которые некоторые приоры ввели в своих общинах.

*           *          *
После этой проблемы, которую можно бы назвать защитой внутренней, капитул приступил, как мог по меньшей мере, к защите внешней. Уже были известны решения генерального капитула Обутых Пьяценцы. Мать Тереза  была уведомлена отцом Грацианом, имевшим удобную оказию пребывания в Риме в течение четырёх дней (до 5-го сентября), что тот отвечал перед лицом Папы о тех злых наветах, которые были сделаны там против Босых, и капитул решил послать отцов Хуана де Хесус Рока, приора Мансеры, и Педро де лос Анхелес, старшего приора Пеньюэлы, чтобы они выторговали в Риме необходимую Босым автономию, единственного средства спасти Реформу, в виду той активности, в которой они расположились против неё, начиная от генерала и кончая последним монахом Паньи.
Между других постановлений,  принятых с позиции лишения Обутых поводов для неудовольствий, определили чтобы брат Хуан де ла Крус отказался от должности викария и исповедника Воплощения в Авиле, положение и должность, которой так алкали отцы кармелиты этого города. Возможно, то было предложение самого брата Хуана, в виду бурной активности, которой они предались.  Уже произошли вещи неприятные и сенсационные.
В первые дни  того же 1576 года разразился скандал. Отец Вальдеморо, приор монастыря в Авиле, насильственно вытащил из домика в ограде обители Воплощения брата Хуана и его товарища брата Франсиско Апостолов и доставил их в оковах в Медину Кампанскую.  Акт этот осуществлялся публично, с оскорблениями исповедников босых и, как следствие, скандализацией населения. Город протестовал против произвола и направил нунцию обширный меморандум против Обутых. Вмешался Орманенто и повелел, под угрозой отлучения, чтобы брат Хуан был возвращён на его место в Авиле, и чтобы никакой босой не вмешивался бы опять в жизнь Воплощения, даже под предлогом прочтения мессы. Не знаем, сколько в точности длилось это первое заключение брата Хуана де ла Крус  и его компаньона; однако, должно было быть коротким, потому что в феврале мать Тереза уже писала генералу Ордена: «Босые уже вернулись».
Несмотря на это, в сознании того, что брат Хуан воротился в Воплощение по принуждению нунция и после шага, предпринятого Обутыми,  ситуация была неловкой. Молодой человек и суровый исповедник страдал. Постоянные беспокойства, которые ему причиняли, подтачивали его плоть. Когда, месяц спустя, мать Реформаторша, бывшая в Сан-Хосе де Авила, и могущая поэтому часто видеть брата Хуана, отписывая королю Филиппу второму, могла сказать ему: «Сей брат, такой усердный слуга Божий, столь ослабел от многих страданий, что опасаюсь за его жизнь».
Таковы вещи, заключавшиеся в решении капитула Альмодовара. Оставивши Отцам Обутым некое место, оно устраняло другой повод для несогласий. Однако решение капитула не возымело действия. Брат Хуан воротился в Авилу и продолжил отправление своей должности викария и исповедника. Какие причины вторглись в дело, чтобы помешать увольнению брата Хуана, решённому на капитуле в Альмодоваре? Видимо те же самые, которые вернули его туда, когда мать Тереза сложила с себя груз приорства обители Воплощения и брат Хуан захотел уйти в отставку: ходатайство монашек к нунцию, с мольбою не лишать их исповедника Босого и приказ нунция, ещё раз утверждавшего брата Хуана в его должности.
В те дни, и пока длится ревущая буря вокруг брата Хуана и Босых, в Авиле происходит нечто вроде мистического поединка. Мать Тереза, проводившая эти дни в Толедо – последние дни 1576 и первые 1577, - попросила у своего брата дона Лоренцо де Сепеда разъяснения трёх слов, которые она слышала в день своего заточения, как сказанные Богом: Ищи во мне. В духовных беседах, которые часто вели дон Лоренцо, Франсиско де Сальседо, Хулиан де Авила и епископ, дон Альваро Мендоза, в приёмной монастыря Святого Иосифа, беседы, на которых, возможно, присутствовал брат Хуан, брат матери Терезы предложил это обсудить. Епископ решил каждое слово опровергать Писанием, пригласивши также юного исповедника Воплощения. Так и сделали. Объединив возражения, епископ отослал их в Толедо, чтобы Мать  опровергла их, также по Писанию.
Начавши этот бурлеск в последние дни 1576, в январе 1577 мать Тереза уже написала своё критическое возражение. В нём, с изяществом и уместностью экстраординарными, она предположила и достигла осмеяния писаний всех участников: все ошиблись, по мнению Святой, «так, что дальше некуда». Прежде всего это разозлило брата Хуана де ла Крус, который должен был представить целый мистический трактат,  ради суждения о словах матери Терезы.
Тем временем ситуация брата Хуана была как никогда плоха. Отцы Кармеля, извещённые о сходке в Альмодоваре, усилили свои нападки на Босых. Решили исполнить инструкции капитула в Пьяценце и  конкретные приказы Тостадо. Встреча в Альмадоваре должна была рассматриваться как вызов на дуэль. Одно событие споспешествовало им: смерть нунция Ормането, случившаяся 18 июня 1577. он был одним из благодетелей Реформы. Неоднократно отражал натиск Отцов Соблюдения против трудов матери Терезы. С его исчезновением Обутые поверили в себя, и не без основания, с развязанными  руками. Одарённые прекращением комиссии Грациана и возрождением Тостадо, и уверенные в защите нового нунция, монсеньора Сега, который благоприятствовал им, они уверились, что достигли момента уничтожения Реформы.
Брат Хуан предвидел такую развязку; предвидел и даже, кажется, имел особое отношение к ней. По крайней мере это было предсказано в дни предвосхищения Анной Марией, монахиней Воплощения. Уже были попытки разрушения Реформы, и, извещённые народом, многие кавалеры города в течение нескольких ночей несли верховой дозор вокруг домика исповедников. После того, что случилось, и ввиду подъёма активности Обутых, это предвидели также начальники Реформы, и чтобы парировать удар, направленный на брата Хуана, решили извлечь его из Авилы, выбрав приором Мансеры. Эта мера, однако, несколько запоздала.
Была ночь 2-го декабря 1577; брат Хуан де ла Крус и его сотоварищ, каковым тогда был отец Герман Святого Матфея, уже удалились в свой домик вблизи обители Воплощения. Прибыла группа, состоящая из Отцов Обутых, мирян и вооружённых людей; открыли двери и набросились на брата Хуана и его компаньона, схватили их за вороты и, связав железом, доставили в монастырь Кармен. Арест должно быть был бурным, так как шум достиг ушей монашек Воплощения. Несомненно двери были отперты ударами. В противность этому, брат Хуан не сопротивлялся аресту. Ему сказали, что арестовывают его по приказу генерального викария, отца Тостадо, и он отвечал кротко: «В добрый час; идёмте».  И пёстрая толпа отцов Паньи, мирян и вооружённого люда поднялась с босыми во мрак декабрьской ночи по крутому северному склону городского вала, вошла в город через ворота Кармен и проникла в монастырь Соблюдения.
Здесь находился отец Мальдонадо, приор кармелитов Толедо. Он пришёл, будучи посланным генеральным викарием, братом Иеронимо Тостадо, который был там, чтобы разрешить монахинь Воплощения от отлучения, которое, из-за голосования за мать Терезу, как приориссу, бросил против них этот викарий. Но, очевидно, отец Мальдонадо принёс также приказ освободить Воплощение от двух исповедников босых. Их дважды пороли, когда доставили в Кармен. Не знаем точно, сколько времени провели здесь два узника. Из документов можно пронять, что несколько дней, и что имели место попытки убедить брата Хуана оставить Реформу. Достоверно, что их насильственно лишили рясы босых и одели в платье обутых.
Один эпизод имел место, в то время, как они ещё пребывали в Авиле. Брат Хуан, воспользовавшись небрежностью своих охранников, когда те оставили его без присмотра, чтобы слушать обедню, вышел из монастыря Кармен, вниз к своему домику в обители Воплощения, заперся в нём, как сумел, и начал рвать бумаги, пропуская одни и уничтожая другие. Обутые, заметившие его бегство, принялись преследовать его и яростно стучали в двери, между тем как брат Хуан отвечал изнутри: «Уже иду; сейчас, сейчас».  Рукописное сообщение, писанное рукой  Изабель де сан Франсиско, бывшей настоятельницей обители Санто, полагает, что брат Хуан сам отворил двери, окончив свою разрушительную работу. Не к этому ли эпизоду относятся слова матери Терезы к Филиппу II: «Схватили их на том, что имели бумаги»? И таковые были, - говорит рукописное сообщение, - «документы большой важности, в коих наша святая Мать и отцы, брат Иеронимо Грациан и Мариано, и сам Святой обсуждали дела Реформы и обновление босых».
Возможно, этот эпизод поторопил Обутых в том, чтобы перевести узников, удалив их из Авилы. Случилось то, что отца Германа отвели к отцу Вальдеморо, приору монастыря Святого Павла в Моралехе, местечке в провинции Авила между Аревало и Мединой дель Кампо. Когда отец Вальдеморо, после того, как оставил отца Германа в карцере, вернулся в Авилу, то сказал монашкам Воплощения, что оставил этого предателя в надёжном месте.
Брата Хуана возложили на отца Мальдонадо, приора Толедо. Он имел конкретные приказы генерального инспектора, чтобы доставить брата Хуана в его присутствие. Нам известно, что инспектор находился в имперском городе, и что отец Мальдонадо приехал в Авилу, чтобы разрешить монашек Воплощения. Заодно должен был перевезти брата Хуана. Но не сделал этого прямо. Чтобы сбить с толку тех, кто по пятам следовал за узником, он вёз его оттуда большими кругами. Говорят даже, что он обогнул Медину дель Кампо. Брат Хуан совершал поездку на добром муле. Мы не знаем маршрута, но знаем что он пролегал уединёнными тропами, минуя населённые пункты; что время было плохое – середина декабря на высотах Авилы – и что хребет Гуадаррамы пересекали в день инея и мокрого снега.
По дороге с узником обращались плохо. Думаем, что только на словах. Погонщик мулов, который сопровождал братьев, был возмущен. Кротость юного и истощенного босого – брату Хуану исполнилось тридцать четыре года и он был «так слаб от многих перенесённых страданий», как говорила мать Тереза – тронула парня, и на одном постоялом дворе, где они ночевали, он решился поговорить с хозяином в видах узника. Между парнем и хозяином созрел план побега брата Хуана и они под секретом предложили его ему. Они помогли бы ему пересечь горы, так что охрана не заметила бы этого. Но брат Хуан поблагодарив, не принял милостиво предложения и продолжил своё путешествие по землям неровным и дорогам неведомым,  не зная откуда и куда идти со своим слабым телом, истощённый мучениями и наказаниями, скорбя ещё и от розог, дважды принятых в монастыре Кармен, в Авиле.
Тем временем, сообщение о заточении Босых достигло матери Терезы, которая пребывала в своём первом монастырьке Святого Иосифа в Авиле.  И достигло оно её через немногие часы после происшедшего, хотя без многих деталей, таких как ярость Обутых, с которой они ворвались в домик, отперли двери и забрали бумаги и заточников. Мать испугалась. Всё заставляло бояться в ужасающе пристрастной активности Отцов дель Паньо. Когда, годом ранее, Отец Грациан, будучи апостолическим комиссаром,  совершал круговые поездки по монастырям андалузских Обутых, ему советовали, чтобы избежать возможного отравления, не делить с ними трапезу. Дошло даже до опасения, что его убьют. Какие же страхи должны были явиться теперь, в отношении брата Хуана, находящегося в их руках, имеющих власть над ним в своё удовольствие в этом ужасном похищении? Мать Тереза быстро взяла в руку перо и под датой 4 декабря писала возмущённо Филиппу II: «Арестовали их в своём монастыре, и взломали двери келий, и схватили их, за то, что имели бумаги. Весь город изрядно скандализован, поскольку…  они так осмелели, находясь в месте столь близком к тому, в коем вы пребываете, Ваше Величество, что кажется не боятся ни правосудия, ни  Бога. Что до меня, то мне весьма прискорбно видеть братьев в их руках, так как того желают бесы; и лучше бы им оказаться среди мавров, потому что тогда, быть может, к ним больше проявили жалости. И этот монах (брат Хуан), столь ревностный слуга Божий, столь ослаб от многого перенесённого, что опасаюсь за его жизнь. Ради любви Нашего Господа умоляю Ваше Величество, прикажите наискорейшее освободить их… Если Ваше Величество не прикажет положить конец, они не остановятся, потому что никого другого не боятся на земле… Датировано в Сан-Хосе де Авила 4–м декабря 1577 года. –  Недостойная рабыня и подданная Вашего Величества, Тереза Иисусова, кармелитка».
Пятью днями позже мать Реформаторша имела уже ещё одно сообщение. Узнала, что в день, в который взяли их, пороли их дважды; что обращались с ними как могли плохо; что тем временем отец Герман был доставлен к приору Авилы в Сан Пабло де Моралеха, а брат Хуан де ла Крус был приведен к отцу Мальдонадо, приору Толедо, чтобы предстать перед Тостадо. Но не знала где. Мать повторила то, что писала Филиппу Второму: «Предпочла бы видеть их в земле мавров».
Наряду с Матерью Терезой об этом узнали монахини Воплощения, направляемые братом Хуаном  в течение пяти лет, свидетели его милосердия, его талантов, его духа апостолического, вплоть до чудес его. «Монахини – пишет Святая Тереза, имея в виду сестёр Воплощения – услышали об этом и сожалели больше, чем обо всех своих тяготах, хотя таковых предостаточно… Монашки сказали, что они святые, и что за те годы, что они были здесь, никто не видел ничего о них, что не было бы апостольским».  «По меньшей мере одного, которого зовут брат Хуан де ла Крус, все почитают за святого, и верят, что не преувеличивают. По моему мнению, это великая вещь. И поставлены там инспектором апостолическим доминиканским, и предыдущим нунцием, и закреплены инспектором Грацианом, – если всё это ошибка, то она пугает». «Вещь жестокая имеет место».
Это ощутили в обители Воплощения, и более всех Анна Мария, которая знала, как никто, что потеряла, и много лет провела в воздыханиях по утраченному своему исповеднику.
Не удовольствовались, однако, чувствами, и если Мать написала королю, то монахини Воплощения, оскорбленные, прибегли к помощи нунция, сетуя на несправедливость, сотворённую с ними, когда их с таким бесчестием лишили брата Хуана, исполнявшего свою обязанность по приказу нунция Ормането и ревизора апостолического брата Педро Фернандеса.  Уже 16 января в Королевском Совете был сформулирован протест.
Несмотря на это, местопребывание брата Хуана оставалось в тайне.  Месяц спустя, мать Тереза ещё пишет: «Мне больно, что их доставили, и мы не знаем куда; ещё больше боимся, что они терпят стеснения, и какой либо беды».  Даже знатная сеньора донья Гиомар де Ульоа, большая подруга матери Терезы, плакала в Авиле об отсутствии «её брата Хуана де ла Крус».



Глава IX
БРАТ ХУАН ДЕ ЛА КРУС В ЗАТОЧЕНИИ
Просторное толеданское монастырское здание. Стены церкви, высокие и крепкие, величественно возвышаются над скалами правого берега Тапхо. Фасад смотрит на запад, выходя на площадь Закодовера, до которой недалеко. Почти на равном расстоянии от моста Алькантара и крепости Алькасар, обращено спиной к замку Сан Сервандо, чьи каменные башни блюли и защищали город с другого берега реки. Таков был кармелитанский монастырь Толедо в 1576 году. Он был лучше, чем в Кастилии. В нём обитали около восьмидесяти монахов.
Здесь довелось жить брату Хуану де ла Крус до середины декабря. Его привели ночью, с завязанными глазами, чтобы он не узнал ни дороги, ни места. Вероятно он вошёл в город через Новые Ворота Висагры, под двуглавым орлом имперского герба Карла V из гранитного камня. Это неминуемый вход для прибывающих из Авилы. Его охранники, прежде чем прибыть в монастырь, должны были заставить его пробегать улицами тесными и крутыми, кружиться на бесчисленных изгибах и поворотах, между столькими тупиковыми переулками, которыми богат Толедо. Так он не знал бы куда бежать.
Он явился пред лицо генерального инспектора, брата Иеронимо Тостадо, которого орден предоставил приору Толедо, отцу Мальдонадо, чтобы тот его арестовал и доставил в его присутствие. Монастырь обежала весть, что брат Хуан де ла Крус уже доставлен, и множество братьев пришли, чтобы увидеть его и осудить его. Юный босой неизменно хранил молчание. Вид его вызывал жалость: маленький, истощённый ещё до ареста, теперь, после розог Авилы, перенесенных страданий и долгого и скорбного путешествия, он, должно быть, терялся в обширной и тонкой рясе обутых, в которую был облачён насильно.
Создали трибунал, без участия инспектора, отца Мальдонадо, приора монастыря, и других важных монахов обители.  Брат Хуан  выслушал требования актов генерального капитула Пьяченцы, которые гласили буквально:
«Властью Верховного Понтифика Григория XIII, повелевается, чтобы все монахи, избранные вопреки генеральным статутам и вопреки обету послушания приору и генеральному мастеру, или которых приняли монастыри или местности, в какой бы части это не случилось, против воли самого генерального приора, которые строили бы обители, намеревались жить или жили в них, объявлялись лишёнными их и всех должностей и всякого управления, без права апелляции. Высокочтимые провинциальные начальники и всякий другой представитель или ректор провинции или монастырей да уволят и изгонят их, так непозволительно избранных, наложив на них наказание в виде временного отлучения от таинств, лишения места и голоса, и других порицаний, которые сочтут уместными, исключая только послушание их самих. И поскольку имеются некоторые ослушники, мятежники и упорствующие, называемые в просторечии Босыми, каковые, вопреки патентам и статутам генерального приора, проживали и проживают вне провинции Старая Кастилия, в Гранаде, Севилье, и вблизи местечка под названием Ла Пеньюэла, и не хотят, извиняя себя ложью, измышлениями и извращениями, кротко принять указы и письма генерального приора, предписывается сказанных Кармелитов Босых подвергнуть наказаниям и порицаниям апостольским, включая, если окажется необходимым, призвание на помощь светской руки, чтобы в течение трёх дней подчинить их, а если будут сопротивляться, наказать их тяжко; а о которых известно, что суть перечислены нами, чтобы явились персонально, и в случае сопротивления были поставлены перед свидетелями. Для этого потребуется также помощь высокочтимых архиепископов, нунциев нашего Святейшего Господина Папы и его легатов, как повелел сам Верховный Понтифик в письмах, данных в Риме, в храме Святого Петра, за папской печатью, в 15 день апреля 1575, в третий год его понтификата».
Речь не идёт, стало быть, о самоуправстве генерального викария: то была формальная и высокопарная установка  капитула. Викарий сделал не более, чем исполнил санкции ордена на тяжкое наказание. Босые должны были опомниться, если не хотели видеть себя подпавшими под определение о мятеже, изданном генералом и капитуляриями Пьяценцы.
Однако, брат Хуан де ла Крус знал, к кому присоединился, и продолжил дела несовместимые с орденом. Во–первых, его не постигли кары, объявленные против Босых Гранады, Севильи и Ла Пеньюэлы, монастырей основанных без разрешения генерала, и единственные, кого капитул объявил мятежниками, если они не покинут сказанных монастырей и не вернутся в Соблюдение. Возможно они доказывали, что он подлежит такому же наказанию за своё обитание вне монастыря, в домике в пределах Воплощения. Но, разве не находился он там из послушания высшей власти, генералу Ордена и его капитула? Поскольку они были назначены викарием и исповедником монахинь нунцием Ормането и ревизором апостолическим, братом Педро Фернандесом, и были в послушании у Грациана, которые имели власть размещать монахов, подлежащих их юрисдикции, независимо от властей Ордена, их, очевидно, не могли достичь ни приказы отца генерального викария, ни даже таковые капитула. Не стоит говорить, что смерть нунция Ормането пресекла все эти власти. Даже если инспектора были назначены им, – не считая того, что он сам был таковым, вследствие своих обязанностей тайного папского легата, – то не его персональной властью, и, тем самым, только в результате поспешного упразднения их новым нунцием, потеряли  свою значимость, эти назначения были подтверждены Верховным понтификом. Так это понимали адвокаты, с которыми советовалась мать Тереза. Так понимал это, скорее, чем кто–либо, Консехо Реал, который удерживал патенты Тостадо и выиграл процесс, воспрепятствовав одному его посещению, основываясь на авторитете капитула Ордена и генерала против апостолических инспекторов.
Брат Хуан мог держаться твёрдо в своей деятельности, и он держался. Не знаем, какими аргументами защищался он перед отцом Тостадо. Но знаем, что со стороны последнего существовало намерение заставить его изменить мнение. Вначале угрозами. Брат Хуан отвечал им, что не сделает и шагу назад, хотя бы это стоило ему жизни. Тут же они вознамерились завладеть им помощью выгодных и многообещающих предложений: ему предлагали приорат, хорошую келью и хорошую библиотеку; предлагали крест из драгоценного металла; даже хотели купить его золотыми монетами. «Он, искавший Христа бедного, не нуждался в украшениях из золота».
Всё было бесполезно. Трибунал объявил его мятежником и упорствующим. Конституции предписывали для таковых тюремное заключение на время, которое найдёт подходящим генерал Ордена – в данном случае его обязанности исполнял отец Тостадо, как ревизор, – и брат Хуан был препровождён вначале в монастырскую тюрьму, и тут же, через два месяца, когда пришло сообщение, что сбежал отец Герман, его перевели в другую, сотворённую специально для него, тесную, тёмную, душную, как склеп.
Камера имела шесть футов в ширину и десять в длину, и была встроена в стену. Не имела окна. Сделанная для обособления смежной залы, предназначенной для гостей, имела наверху одну бойницу в три пальца шириной, которая выходила в коридор. На полу, где по сей день находится ночной горшок, они положили одну доску и два старых одеяла. То была постель узника.
Сюда вошёл брат Хуан, без капюшона и шерстяной накидки, в знак его мятежа, в один из зимних дней. Не взял с собой ничего, кроме краткого молитвенника. Быстро почувствует он действия ужасных толеданских холодов,  которые один год так впечатлили мать Терезу, и увидит пальцы ног своих облезшими от мороза. Здесь проведёт девять месяцев, без общения, в голоде, в зловонной атмосфере, погружённый в нищету, без другого света, нежели тот, что пробивался бойницу в три пальца шириной наверху его темницы.
Иной раз братья собирались у дверей и говорили оскорбительные вещи, так чтобы их слышал несчастный узник; сурово осуждали упрямство Босых; изображали закрытие их монастырей делом Тостадо; заверяли в неминуемом исчезновении Реформы от решительного вмешательства нового нунция, Фелипе Сега, который не любит их. Вплоть до того, что слышал следующую фразу, обидную и угрожающую: «Почто охраняем этого человека? бросим его в колодец, так что никто не узнает о нём». Другой раз давали понять, что не выйдет из тюрьмы иначе как в могилу.
Питание было нищенским: вода, хлеб и сардины, иногда только половинное. Иногда узника баловали остатками трапезы общины. Три дня в неделю, определённо в понедельник среду и пятницу, как предписано в Конституции, постился на хлебе и воде, и получал регулярные розги, назначенные мятежникам. Были единичные дни, когда он выходил из темницы. Когда братия ужинала тюремщик вёл брата Хуана в трапезную. Шёл, в чём был в карцере, в рясе и препоясанный ремнём, но без капюшона и накидки. В то время как братья съедали ужин за столом, брат Хуан, стоя на коленях на полу, в центре трапезной, поедал свою лёгкую закуску из хлеба и воды.
По окончании вечери, настоятель ругал и упрекал сурово босого, который выслушивал в молчании, скромно, тяжкие несправедливые обвинения, которые делались ему. Его обвиняли в лицемерии. Будто бы он ходил босым и носил одежду из грубой ткани, ради того, чтобы его почитали святым. И ради этого перевернул весь Орден. «И кто?! – уничижительно вопрошал прелат, – монашек, подобный этому, вот кто вверг нас в таковой скандал».  По пятницам, после выговора,  брат Хуан обнажал свою спину, и прелат начинал круговую порку, которую по кругу продолжали все братья. Он переносил розги, читая псалом (miserere).   Удары розог должно быть были крепки, ибо монахи творили их с усердием.  Спина брата Хуана кровоточила, ибо многие годы спустя ещё хранила кожа спины его шрамы от этих хлыстов, полученных в Толедо. И опять в темницу, до следующего назначенного дня, если упрямый босой упорствовал в своей несовместной с Орденом активности.
Были в монастыре юные монахи – новиции и студенты, – которых трогала сладкая кротость, с которой сносил брат Хуан оскорбления и розги. Вплоть до того, что плакали из сострадания и говорили друг другу: «Это святой, что ни говори». Не было ли в общине кого–то из его соучеников по университету Саламанки? Четверо студентов кармелитов из Толедо фигурировали в университетских матрикулах вместе с братом Хуаном Святого Матфея: брат Бартоломе Санчес, который на курсе 1564–1565 гг. (первый курс, на который записался брат Хуан, как художник) объявился уже как пресвитер и теолог и продолжал обучение на следующем курсе; брат Луис Руис и брат Кристобаль де Толедо, художники вместе с братом Хуаном на курсах 1565–1566 и 1566–1567 годов, и брат Алонсо де Бильяльба, который изучал искусства, когда брат Хуан, будучи уже пресвитером, учился как теолог. Прошло всего лишь девять лет.  Алонсо де Бильяльба, если продолжал нормально заканчивать курсы, воротился из Саламанки не так давно. Отсюда, в толеданской обители имелись соученики брата Хуана, свидетели его талантов и доблестей в Коллегии Святого Андрея. А также бытия его префектом студенческой общины. Это объясняет, откуда были там сочувствующие ему в такой печальной и болезненной ситуации, помимо заслуги его героического терпения, коему дивились в нём, и сожаления об упрёках прелатов.
Брат Хуан проводил дни и ночи в одиночестве, наполовину замурованный в темноте своей каморки. У него не было платья, чтобы переодеться. Когда, по прошествии четырёх или пяти месяцев, пришли удушающие жары толеданского лета, заключение сделалось невыносимым. Бедного босого разом пожирали голод, зной и вши. Нательная сорочка в которой он вошёл туда, и которую не позволяли ему ни сменить ни помыть, расползлась на части, наполовину сгнив на теле. Одно ужасное опасение переполняло чашу его страданий. Сила выслушиваемых упрёков заставляла думать, а не правы ли Отцы Блюстители? Не ошибался ли он, начиная жизнь босого? Это было сделано со всеми дозволениями. Генерал, брат Хуан Баутиста Рубео, разве не уполномочил, охваченный энтузиазмом, на основание первых обителей Реформы, патентом, выданным в Барселоне 16 августа 1567 г.? А вмешательство матери Терезы в его рост и развитие разве не лучшая гарантия того, что это дело, прямо ведущее к славе Божией и благу Ордена? Тем не менее, оставалось там, на дне его измученного духа, томительное вопрошание, отзывавшееся эхом, как если бы то перекликались часовые на башнях его внутренней тюрьмы, в которой задыхалась его душа. Его печалило, кроме того, что Босые, и пуще всего мать Тереза, не знавшие о его деятельности, могли думать, будто он «повернулся спиной к начинанию». Мрак ночи окутывал его дух, ночи более темной, чем та другая, без луны и без звезд, в которой покоилось его тело.
Между тем, как мать Тереза, в состоянии подавленности преследуемой основательницы, была поглощена судьбой святого брата Хуана. Вплоть до того, что считала дни его заключения. «Завтра исполнится восемь дней, как они в заточении», писала она 10 декабря Марии Святого Иосифа. «Нынче шестнадцать дней, как наши два брата стали узниками», писала ей 19 дня. В январе продолжилась та же озабоченность. 16–го дня она писала архиепископу Эворы, дону Тевтонио де Браганца: «По приказу отца Тостадо уже больше месяца двое наших братьев босых содержатся под арестом». Следовательно, она не знала, где они. Вплоть до того, что ей было сказано, чтобы запутать её, будто они в Риме.
Мать. Однако, не довольствовалась только сетованиями. Мы уже видели, что на следующий же день после ареста, она обратилась с письмом к королю Филиппу II, протестуя против ареста и умоляя его, ради любви Божьей, «повелеть, чтобы их освободили с поспешностью».  Она сообщила сведения и передала слёзное поручение монашек Воплощения Королевскому Совету. И питала надежду, что это даст эффект: «не знаем, освободят ли их, но имеем уверенность в Бозе, что это поддержит их». В середине декабря, незадолго до Рождества, она сетовала на то, что дело, пошедшее по судебным путям, повиснет до самого Крещения: «Коль скоро нынче Рождество на пороге и невозможно вести судебные дела пока не пройдёт Крещенье, то если теперь дело ещё не рассмотрено, то тяготы для тех, кто переносит, затянутся надолго».
По прошествии некоторого времени до Матери дошли слухи, что брат Хуан заточён в Толедо. Она взялась за перо и написала приору Босых имперского города. Высказала ему свою боль о заточении брата Хуана; о том, что не знает, где он, но что говорят, будто он в Толедо, и просит приориссу Анну Ангелов, тщательно это расследовать. Приорисса исполнила поручение. Исповедник Босых, отец Кармен Кальсадо, старался разыскать истину, но безуспешно. Расспрашивал других монахов того  монастыря, которые обычно проходили там, прося подаяние, и также не сумел ничего узнать наверняка, хотя, кажется, стал подозревать.  Нас не удивляет непроницаемая скрытность братьев обутых.  Они хотя и ощущали симпатию к брату Хуану и привязанность к Босым Толедо, предписание Конституций запрещало им под страхом сурового наказания любым образом благоприятствовать заключённым. Преступивший этот закон лишался места, опускался до низшего положения в общинных актах, а если он был монахом, то лишался слова и права голоса в капитуле.
Мать Тереза не сдавалась и продолжала трудиться над освобождением брата Хуана. Она сетовала, что нет никого, кто бы заботился о нём: «Не случилось такого – пишет она отцу Грасиану, – чтобы кто–либо вспомнил об этом Святом». В другом письме она настаивает, чтобы о брате Хуане  похлопотали перед королём Филиппом II. Это успешно мог бы сделать отец Мариано, которого так ценит монарх. «Отец Мариано – говорила она – может поговорить с ним (сиречь, с королём) и дать понять ему, и умолять, и напомнить, что есть такой святой узник, брат Хуан… Наконец, король всех выслушивает; почто бы не сказать сего и не просить сего в особенности отцу Мариано». И в конце всего дела, когда узник уже готовился к побегу, если только уже не убежал к этой дате – 19 августа, – указывала ему меры, которые можно принять к спасению первого босого: чтобы важная персона поговорила бы с нунцием, информировав его о том, кто таков брат Хуан; чтобы об этом отец Мариано просил бы принцессу Эболи, которая бы непременно сделала просимое…  То был единственный голос, который ещё интересовался узником. Остальные не сделали ничего. Грациан не предпринял ни единого шага, несмотря на настояния матери Терезы. Все остальные босые, бывшие узниками, как брат Антонио, Грациан, Амброзио Мариано, Хуан де Йесус Рока, хранили молчание, по простой причине – были в заточении. Покинутый брат Хуан оставался без общения, голодным и беззащитным в своей толеданской тюрьме.

*                *                *

По истечении шести месяцев заключения брата Хуана, сменилась охрана; эту задачу возложили на нового тюремщика. То был молодой отец, прибывший из Вальядолида. Его звали брат Хуан Святой Марии. Менее строгий или более жалостливый, чем предыдущий, чьего имени не знаем, он озаботился некоторым облегчением участи бедного босого. Начал, когда мог, оберегать его от спусков в ризницу за получением круговой порки. В первый день, когда узник обнаружил это, он любезно протестовал перед тюремщиком, говоря: «Почто потворствуешь мне, за мои заслуги?»  это убедило брата Хуана Святой Марии в святости его заключённого, и через немногие дни он принёс в камеру чистую сорочку, которая сменила ту, что он носил со дня ареста, превратившуюся уже в лохмотья. Брату Хуану это внушило доверие, и он попросил чернил и бумаги, чтобы записать некие благочестивые мысли, которые его занимали. Молодой тюремщик принёс просимое, и брат Хуан, воспользовавшись моментом, когда свет полудня проник сквозь щель шириною в три пальца, записал лирические стихи и романсы, которые сложил в уме, в одиночестве своего заточения. Можем уточнить, какие именно стихи он написал: суть были главная часть Гимна духовного, романсы, включая  псалом, На реках Вавилонских; небольшая поэма об источнике, что течёт и бежит, и, вероятно, песни Ночи тёмной.
Последние носят лирический характер; все они меньше, чем романсы, отражают состояние узника: образы скорби, жалоб, настойчивый символизм ночи и темноты:

Где прячешься ты,Любимый,
 и меня оставляешь с печалью?
…………………………………………………..
пастухи, что вовне,
там в загонах возвышенных,
если по случаю увидите
кого я люблю так сильно,
скажите ему, что страдаю и мучаюсь и умираю…
………………………………………………………………..
Что хорошо мне у источника, что течёт и бежит,
хотя теперь ночь
………………………………………………………………
Ночь тёмная

Когда пришёл август – непереносимая жара в Толедо – брат Хуан, истощённый, чувствовал себя ослабленным. И не было никаких намёков на то, что его думают освободить из ужасного заточения. Согласно Конституциям Ордена, заключённый находился в распоряжении генерала, единственного, кто мог прекратить наказание. В  случае брата Хуана, арестованного генеральным инспектором, братом Иеронимом  Тостадо, который поступал с властью преподобного, узник находился в распоряжении инспектора.  И не мнилось, что он собирается освободить босого.  И тем менее теперь, после интердикта, в котором были установлены его полномочия, через распоряжение Королевского Совета, который запретил ему посещать Босых, он видел свои руки свободными, благодаря последним определениям нового нунция, Фелипе Сега. Опубликовав 23 июля 1578 года письмо, в котором, отменяя распоряжения прежнего нунция, не только оставил Грациану полномочия инспектора, но и передал Обутым управление Босыми.  Реформа сотряслась от такого распоряжения.  Мать Тереза, всегда мужественная, поощряла и воодушевляла своих детей, и больше всего отца Грациана. Она ни на миг не унывала. «Вера в благополучный исход не покидает меня», писала она в самый разгар битвы.
Несомненно, что король, осведомлённый о письме нунция, опубликованном без того, чтобы дать отчёт Королевскому Совету о понтификальных полномочиях, на основании которых оно было отправлено, дал приказ всем властям об отзыве документа Сега. Но Обутые вели себя так, будто письмо сохраняло законную силу.  Отец Тостадо, сверх того, не скрывал своего намерения разрушить дело Босых. Мать Тереза боялась его больше, чем множества распоряжений, которые мог бы издать нунций против Босых: «Если не знать и наполовину, что Тостадо нас разрушит…  При условии, не подчиняться этим из Паньо, всё это даровано для благого использования».
Нам неизвестно, был ли брат Хуан в курсе этого кризиса, через который проходила Реформа. Вероятно, знал, в преувеличенном виде, выгодном партии Обутых.  Установлено, что они комментировали кризис у дверей его карцера, с тем чтобы он слышал и был обескуражен. Во всяком случае, он не мог надеяться на скорое освобождение и боялся за свою жизнь. Брат Хуан видел себя  мёртвым, обессиленным; на него не обращали внимания, хотя видели его моментами кончающимся, и он думал, что они хотят покончить с ним. Не оставалось иного облегчения или надежды, кроме бегства.  Мощные импульсы внутренние подталкивали его на это; он днями восхвалял Господа и решился искать способ осуществить побег.  Он почти не знал расположения своего карцера.  Помещённый туда ночью, не выходил оттуда иначе как тоже ночью, по пути в ризницу для получения круговой порки.  Не знал, стало быть, как и докуда может бежать. Чтобы сориентироваться, он предложил тюремщику, что он сам будет выливать содержимое своего ночного горшка, который имел в карцере. А для того, чтобы никто не обратил на это внимания, мог бы делать это, когда братья дремали в сиесту.  Тюремщик милостиво согласился. Он оставил, для этого, открытой дверь келейки, и в то время как он сам и община отдыхали в полдень, брат Хуан вышел, чтобы сделать условленное очищение, и использовал этот выход для исследования залы и крытой галереи или коридора; он выглянул через большие арочные окна, которые там были. И которые со стороны Тахо, восточной, смотрели поверх монастырского двора.  Прежде чем братья зашевелились, вернулся тюремщик. Брат Хуан, сложив руки на груди, благодарил его за милость, которую тот оказал ему, и был помещён обратно в карцер, который за ним и замкнулся. Дверь запиралась на висячий замок и его болты. Брат Хуан решился ослабить их; он вытаскивал и вставлял их обратно много раз, чтобы отверстия расширились, и болты, уже ослабленные, могли легко выйти, при толчке изнутри. Прошло немного времени, и тюремщик принёс ему  ножницы, иголку и нитку, чтобы тот подшил лохмотья своей туники и рясы. Однажды, когда брат Хуан вышел, чтобы вылить свой горшок, он вынес с собой нитку, которой было в избытке, привязал камешек на конец её и выкинул в одно из окон коридора, измерил высоту окна над землёй. И вернулся в свой карцер. Отмерил там ниткой от конца до конца две старые накидки, которые были на постели, и увидел, что даже при разрезании  их на ленты, не хватает двух мер, чтобы достичь земли; двух мер, которые можно было преодолеть без риска, с учётом длины тела на вытянутых руках.
Брат Хуан позвал тюремщика;  просил у него прощения за хлопоты, которые доставляет ему, и молил, чтобы тот принял распятие, которое он давал ему в доказательство благодарности. То был крест из драгоценной мадеры, с вырезанными на нём орудиями страсти, с бронзовым Христом. Он носил его на груди, под шерстяной накидкой, на стороне сердца. Этот святой образ служил памятью об одном лице, что и составляло его главную ценность. Тюремщик принял распятие, которое хранил затем долгие годы.
Стояла середина августа. Брат Хуан задыхался от непереносимой толеданской жары. В полдень, час, когда можно было высунуться с балкона, выходившего на Тахо, скалы противоположного берега реки источали огонь, а замок Сан Сервантес, с его стенами и башнями цвета охры, казалось, раскалился добела. В четырнадцатый день, канун успения Нашей Госпожи, брат Хуан молился на коленях, кланяясь до земли, спиной к закрытой двери своего карцера. Отец приор, брат Мальдонадо, отворил дверь и вошёл. Брат Хуан оставался неподвижным. «Почто не подымаешься, когда я вошёл поглядеть на тебя?», сказал приор, наподдав ему ногой. Узник совершил усилие, приподнялся и скромно извинился: «Думал, что это тюремщик»;  с другой стороны, его состояние слабости не позволяло ему быстро подняться, кроме того он был рассеян. «Стало быть, о чём думаешь теперь?», продолжал прелат, «О том, что завтра день нашей Госпожи и предвкушаю чтение мессы», отвечал брат Хуан. «Не в дни обедни», закончил грубо отец Мальдонадо, и вышел, затворив за собой дверь.
В сердце брата Хуана не осталось ни малейшей обиды. Его обтёсывали, без сомнения чёрствость и непонимание его братьев. Но, он прощал их. Тюремщик, будучи свидетелем его огорчений душевных и телесных, не слышал от него ни единой жалобы. И много позже, когда, уже свободный от своего заточения, брат Хуан вспоминал эпизоды своего девятимесячного заключения, никогда не слышали от него ни единого слова против его преследователей; он даже защищал их, говоря, что «они творили сие оттого что не могли понять».
Однако, он пришёл к убеждению, что должен бежать. Готовый умереть там, будь на то воля Божья, он чувствовал в молитвах мощные импульсы, толкавшие его к побегу; уверенный в том, что Господь и мать Его, Наша Госпожа, помогают ему, он решился. То были дни успенской недели.  Брат Хуан всё приготовил: разодрал накидки на ленты, связал и сшил их концами, и имел в руках крюк от светильника, которым снабдил его тюремщик в последние дни. Стояла ночь: лунная ночь. Тюремщик принёс ужин. Но он забыл воду. Пока он ходил за нею, брат Хуан воспользовался краткой отлучкой тюремщика, оставившего дверь открытой, и ослабил завинчивающиеся болты замка. Окончив кормление узника, стражник закрыл дверь, не заметив некоторой новины, и удалился.
Атмосфера хранила тепло знойного дня. Окна монастыря, выходившие на Тахо, были настежь, подобно ртам,  отверстым в жажде вдоха. Этой ночью даже дверь большой залы, выходившей на карцер босого, осталась незапертой. Двое грузных отцов, недавно прибывших в монастырь, получили приют в зале. Постели их стояли вплотную к двери, открытой ради дуновения свежести, которое могло пройти через окна коридора. Монахи–гости, уже улёгшиеся, ещё долго разговаривали. Брат Хуан слушал их, выжидая за дверью своего карцера.
Когда двоих уже не было слышно. Брат Хуан предположил, что постояльцы уже спят и толкнул дверь камеры.  Ослабленные болты замка поддались и упали на пол с грохотом. Два брата проснулись. «Боже милостивый, что это?», вскрикнул один из них. Брат Хуан застыл в неподвижности. Гости вернулись ко сну. Брат Хуан собрал полосы одеял и крюк лампады, вышел из карцера, прошёл незамеченным между двумя постелями братьев, которые спали; вышел через залу в коридор и пошёл напрямую к окну, выходившему на Тахо. Был там один бельведерчик, с ограждением, сделанным наполовину из кирпича и глины, доходившей до пояса, с деревянной соединительной балкой. Для беглеца настал волнующий момент. Лунный свет, освещавший замок Сан Сервантес и башенки ворот Алькасара, должно быть отбрасывал рефлексы вниз, на воды реки. Прямо перед ним, вырисовывались силуэты скал и олив, зацепившихся за кручи.
Брат Хуан поместил крюк лампады между деревянными перилами и кирпичами, которые служили ограждением балкона; привязал к нему один конец связанных полос, свесив другой наружу;  он снял рясу, сбросил её вниз, и, перекрестился и, «ухватившись руками и обоими коленями», начал спускаться по полосам одеял вниз. Когда он достиг конца фала, до земли ему оставалось только полтора метра. Брат Хуан знал это, потому что имел меру высоты. И позволил себе упасть. То была точка городской стены, стены узкой, без зубцов и полной на этот момент строительных камней, которые изготовлялись в монастыре. Если бы падение пришлось на две ступни дальше, тело брата Хуана сорвалось бы в каменистое русло Тахо.
Уже на земле, беглец одел рясу, которую сбросил перед спуском, и, последовал по извилистому гребню стены, пока не достиг дворика без выхода. Его окружали четыре стены, все высокие, трудные для преодоления; направо от него, образуя угол, были городские стены, возвышающиеся над скалами Тахо; налево – стена монастыря Кармен; прямо впереди стена обители монашек Непорочного Зачатия. Беглец кружил в лунном свете в поисках какого-нибудь выхода, и узнал место; он находился в монастырском дворе, о котором ему однажды говорил тюремщик. Брат Хуан ощутил смертную тоску. Когда рассветёт, какой скандал, если его обнаружат там! С другой стороны, возвратят к заточению у Обутых, и его пугала та ужасная репрессия, которой подвергнут его за побег. Боялся, что даже убьют. Видел себя в такой нужде, что подумал, если возможно, вернуться в камеру. Или подать голос братьям, исповедав перед ними свою вину, чтобы возбудить в них сострадание. 
Собрав последние силы, изнурённый, он кружил по вору, ища выхода. Наконец, в одном закутке, благодаря дыркам в стене, использовав, возможно, угол, и после многих усилий подняться, оказался, сам не зная как, на гребне глинобитной стены. Брат Хуан перевёл дух. Он пополз по стене до той точки, где стена выходила в переулок; осмотрелся и, увидев, что никого нет, спустился по стене на улицу.  Он не знал Толедо, но устремился вверх по улице по направлению к площади Заходовер, которая была очень близко.  Через несколько шагов он увидел свет и услышал голоса, которые доносились из ближайшего к монастырю трактира. Его увидели, подумали, что ему не открыли обитель в столь поздний час, и пригласили, чтобы он дождался там дня: «Отче, заходи сюда, ибо здесь можешь дождаться утра, поздно, потому как, и не откроют тебе». Брат Хуан поблагодарил за приглашение, но продолжал бежать.  Пересёк площадь Заходовер. Зеленщицы, что спали на своих лотках, услышали шаги монаха, и увидели босого, без капюшона, в изодранной рясе, и оскорбляли его подлыми словами, пока он не скрылся из виду.
Не знаем, по каким улицам устремился брат Хуан после площади Заходовер. Если бы он знал, что монастырь Босых, куда он и направлялся, находится столь близко к площади – буквально рукой подать, если идти направо по улице Сильерия, чтобы свернуть на Коррео, в конце которой, на пятачке, стояла обитель дочерей матери Терезы. Однако беглец не знал этого. Возможно он бросился, душевно потрясенный, в противоположную сторону. Натолкнулся на отверстую дверь. В прихожей, свет толстой свечи освещал фигуру кабальеро с обнажённым мечом в руке и слугу, который и держал светильник. Брат Хуан остановился. «Умоляю вашу милость – сказал он рыцарю – вы окажете милосердие, ежели сей ночью позволите мне остаться в этой прихожей на этой скамье, так как в моей обители мне не откроют в столь поздний час; с наступлением утра я тотчас уйду».  Кабальеро согласился.  Впустив брата Хуана, закрыл за собой дверь на лестницу, и оставил босого в прихожей одного.  Там, расположившись на скамье, провёл часы, остававшиеся до рассвета. Когда начало светлеть, постучал в дверь на лестницу. И занервничал.  Становилось поздно. Было уже восемь часов утра. Слуга открыл ему дверь на улицу, и брат Хуан вышел на поиски монастыря Босых. Расспрашивал первых встречных, и они направляли его.
Когда дошёл до монастыря Святого Иосифа, наружная дверь была ещё закрыта; он постучал; ему открыла женщина, которая служила консьержкой у монашек; постучал затем в вертушку, и когда та отворилась, Элеонора де Хесус, которая стояла за ней, спросила изнутри, кто там, беглец ответил: «Дочь, я брат Хуан де ла Крус, нынче ночью сбежал из тюрьмы. Скажи об этом матери приориссе.»  Элеонора де Хесус известила приориссу, Анну де Анхелес, и та прибежала к вертушке. Брат Хуан молил её о защите, потому что, если его схватят отцы Обутые, его раскрошат на кусочки. Одна из монашек, Анна Божьей Матери, заболела, состояние её ухудшилось, и ей требовался исповедник. Приорисса подумала, что брат Хуан мог бы войти и причастить её.  Она позвала посредниц или ключниц, двух монахинь, которые, вместе с приориссой, открыли дверь затвора и, в присутствии одной новиции, Франсиски де Сан Элиско, впустили брата Хуана, закрыв за ним дверь на три ключа.
Монахини испугались вида его. Был изнурён, с отросшей бородой, в порванной рясе, без плаща и капюшона, грязный, и еле стоял на ногах. Был не в силах говорить. Казалось, его существование подходит к концу. Брат Хуан поведал приориссе свои страхи на предмет того, что Обутые начнут с минуты на минуту искать его, и она приняла предосторожность, поставив другую привратницу, которая лучше сохранила бы тайну прибытия беглеца, чем Элеонора де Хесус, юница, наивная и неопытная; её звали Исабель Святого Иеронима.
Немногое время спустя пришли два монаха Кармен, сдержанно выспрашивая об отце Ордена по имени брат Хуан де ла Крус. Исабель де Сан Иеронимо ускользнула от прямого ответа: «Чудом не видели никакого монаха» – отвечала она. Братья попросили ключи от приёмной и от церкви, произвели минимальный осмотр, не сказав ничего. Однако не отступились в своём упорстве. Пока некоторые, в сопровождении альгвазилов обходили в течение всего дня монастырь Босых, другие искали беглеца по дорогам, которые, как они подозревали он мог выбрать, и дошли аж до Авилы и Медины Кампанской. Тюремщик, брат Хуан Святой Марии, наказанный за то, что позволил узнику сбежать, был уже посажен на последнее место и лишён право голоса и избрания, как то предписывала Конституция Ордена. Но другие монахи внутренне радовались бегству бедного босого. Тем временем, брат Хуан, внутри затвора, окружённый монашками, которые остолбенело взирали на него, угасшим голосом рассказывал им эпизоды своего заключения и побега, они, в свою очередь, тут же рассказали ему о судебном процессе. Там он пробыл до полудня. Монахини утешали его как могли. Поскольку он был неспособен переваривать крепкую пищу из-за состояния крайней слабости, после девяти месяцев на хлебе, воде и сардинах, больная сестра, Тереза Непорочного Зачатия, принесла ему груш, зажаренных с корицей.  Другие почистили его монашескую рясу, одев его между тем в старую сутанку, которую держали для монастырского капеллана.
Около полудня, по окончании мессы и закрытия дверей церкви, брат Хуан вышел через внутреннюю дверку, выходившую в храм. Там пробыл допоздна. Прилипнув к решётке нижнего хора, он снаружи, а монахини изнутри, брат Хуан прочитал им романсы, которые сочинил в тюрьме. Слабый голос святого брата Хуана, как если бы он взывал к матери Терезе, должен был резонировать в тишине и полутьме священной оградки, подобно вздохам ангелов:
Обитает в Начале
 Слово, что в Бозе живо,
В ком счастье своё
Бесконечно имеет.
Бог был то самое Слово,
Что высказалось в Начале;
Он обитал в Начале,
Не имея начала.
………………………………..
В любви той безмерной
Что между двух бытовала,
 Слова неги великой
Отец говорил Сыну,
такой глубокой услады,
какой никому не узнати;
лишь Сын насладился ими,
Его они принадлежность…

В то время, как брат Хуан читал медленно стихи, одна монахиня, записывала их.  Сёстры говорили много после, что «небесным наслаждением было слышать его».
Смеркалось. Анна де лос Анхелес подумала, что брат Хуан не должен проводить ночь в церкви. Она тайно послала поклон благодетелю общины дону Педро Гонсалес де Мендоса, каноннику кафедральной церкви и управляющему Больницей Святого Креста, и благородный податель пребенды появился в обители Босых. Приорисса ввела его в курс всего дела, и дон Педро предложил взять брата Хуана с собой. И как он был, в сутанке поверх рясы, чтобы не быть узнанным, дон Педро посадил его в роскошную карету, и направился к Больнице Святого Креста, с красивым фасадом в декоративном стиле. Она стояла неподалёку от обители Босых, но слишком близко к Алькасару и также совсем рядом с монастырём Кармен. Брат Хуан проходил здесь утром, когда сбежал из тюрьмы. Из Больницы можно было видеть окна коридора и, наверное балкончика, с которого он спустился; дворик монашек Зачатия, глинобитные стены, через которые он перемахнул в своём побеге…  Братья Кармен никак не могли подумать, что босой беглец находится так близко!





Глава X
В ГОРАХ СЕГУРЫ

Брат Хуан сбежал из тюрьмы в момент весьма зловещий для Реформы. Смерть нунция Ормането и отмена его преемником, Филиппом Сега назначения инспектором Грасиана, Босые были сданы безоружными в руки Обутых. Отец Тостадо, потворствуемый новым нунцием, возобновил свои нападения, будучи драконтовски расположен в отношении Босых. Общины разделились; Босые, неугомонные; вплоть до того, что монашеское бдение и первоначальная суровость пошли на убыль вследствие таковой и столь ожесточённой внутренней борьбы. Мать Тереза, заключённая в своём первом монастырьке в Авиле, в сердце своём переживала грубые удары, которые обрушивались на её труды.
В почти безнадёжном усилии собственной защиты Босые, вопреки сомнениям в законности такого определения, созвали капитул в Альмодоваре на девятое октября. То было не более чем исполнение соглашения прошлого года, достигнутого на встрече там проведённой. Договорились тогда, что как только отец Грасиан, почтенный провинциальный старшина и, вместе с тем, инспектор, сложит свои полномочия, отец Антонио де Хесус созовёт капитул для проведения выборов нового провинциального начальника. Грациан, лишившийся своей должности инспектора по декрету нунция Сеги от 23 июля, не упустил момента для проведения договорённого собрания, чтобы уберечься от устрашающих действий Обутых. И  провёл.
Присутствовали отец Антонио де Хесус, брат Педро де лос Анхелес, приор Кальварио; Грегорио Насиансено, Габриэль де ла Асунсьон, Амброзио де сан Педро и Франсиско де ла Консепсьон, приор  Пеньюэлы. На собрание прибыл также брат Хуан де ла Крус.  Был ли он вызван отцом Антонио для присутствия на капитуле или попал туда по случайному совпадению? Новейшие биографы Святого уверенно утверждают первое, но мы не нашли документа, подтверждающего это. Возможно брат Хуан, собравшись с силами для поездки, решил приехать в Альмодовар, то есть одновременно с собранием босых, где мог вступить в контакт со своими, после десяти месяцев полной изоляции, в которой он жил, и также здесь он был далеко от центра Обутых, которые искали его. Так или иначе он прибыл в Альмодовар, когда собрался капитул и принял в нём участие.
Он был ещё слаб и болен, сопровождаемый слугами дона Педро де Мендоса, знатного толеданского даятеля пребенды, который два месяца содержал его в своём доме, в больнице Святого Креста Толедо, пряча его и ухаживая за ним. Однако, заботы, кои он там получал, оказались недостаточны для столь обиженного организма, вышедшего из тюрьмы.
Нам известен путь, по которому следовал брат Хуан из Толедо до Альмодовара. Маршрут той эпохи идентичен тому, по которому следуем ныне: постоялые дворы Пьесмы, Оргаса, Йебенеса, гостиница Гуадалерца, гостиница Дарацутан, Царцуэла, Малагон, Перальвильо, Королевский Град, Каракель, Альмодовар. Вышел, стало быть, из Толедо по мосту Алькантара, поднялся между низкорослыми дубовыми порослями на равнину Бургильос, шёл всё время на полдень, меж девяти лысых холмов и пахотных земель; Ахофрин, деревушка, арабская по имени и тектонике; Оргац, с его крепким замком из тёсаного камня, тут же плодородная долина красной земли; горная гряда, прорезающая её то там, то сям, на вершине которой выделялись ветряные мельницы, возвещающие, что мы вступаем в Манчу; на её южном склоне – Йебенес, побеленные дома, выделяющиеся на красной почве, подобно стае белых голубей; долина тянется дальше; дубы, дубовая поросль, ладанник, розмарин, тамариск; тут же равнины Малагона и Королевского Града, и в конце длинного и мягкого спуска, Альмодовар дель Кампо. Стоящий с северной стороны горы, отрезающей вид на него и подход к нему с юга. В нём хорошая церковь, со щитами Калатравы и прекрасной резьбой.
Весьма близко, на улице Сан Диего, начинавшейся от лестницы церкви и тянущейся отсюда на северо-восток, находится монастырь Босых. Сюда и прибыл брат Хуан, в сопровождении слуг дона Педро Гонсалеса де Мендоса.
Когда мать Тереза, которая уже получила известия о его побеге и печальном состоянии, в котором он вышел из тюрьмы, узнала, наверняка из письма приориссы из Толедо, что брат Хуан, ещё не выздоровевший, держит путь  в Альмодовар, она поспешила написать отцу Грациану, возражая и пеняя за то, что тот разрешил ему ехать в таком состоянии, и настоятельно упрашивая позаботиться о нём: «Тяжкое наказание подарила мне жизнь тем, что произошло с братом Хуаном и тем, что его, столь плохого, заставили идти сюда. Молю Бога, чтобы он у нас не умер. Позаботьтесь по–отечески, чтобы его приласкали в Альмодоваре, и не уходи оттуда, окажи мне милость, и не укосни сообщить об этом, смотри не забудь. Я говорю тебе, что мало не покажется вашему отчеству, если он помрёт».
Когда письмо матери Терезы достигло рук отца Грациана, капитулярии Альмодоваре уже исполнили свой долг милосердия по отношению к первому босому. Санитаром назначили отца Педро де Хесус, который заботился о нём как отец. Брат Хуан, любящий и благодарный, наставлял и восхищался своим санитаром, который многие годы спустя восхвалял святость больного, почитая за выпавшее ему счастье возможность общаться со святым и заботиться о нём, во время его пребывания в Альмодоваре.
Болезненное состояние брата Хуана не помешало его присутствию на сессиях капитула. Председатель, брат Антонио де Хесус, начал с оправдания созыва капитула. Совещались о законности такого созыва: и если были адвокаты, которые высказывали мнение о том. Что Босые не имели полномочий для этого, то другие, напротив, заверяли в законности такого решения. Мы ничего не знаем о позиции, принятой по этому вопросу братом Хуаном или другими капитуляриями. Однако сам факт созыва капитула с его присутствием и принятие на нём резолюций заставляет логично полагать, что они согласились с доводами отца Антонио.
Они приняли три важных резолюции: выбор Провинциала, который пал на самого отца Антонио; назначение, как то уже было сделано на предыдущем капитуле, созванном здесь 9 сентября 1576, прокуратора, который поедет в Рим, чтобы умолять об отделении Босых в отдельную провинцию; миссия, которую думали первоначально возложить на отца Габриэля де ла Асунсьон, но в итоге было поручено отцу Николаю де Хесус Мария (Дория), которого сопровождал в качестве компаньона отец Педро де лос Анхелес; и, наконец, назначение отца брата Хуана замещающим его в должности настоятеля монастыря Кальварио. При обсуждении посылки двух босых в Рим, брат Хуан де ла Крус просил, чтобы акт его назначения был подписан всеми, – так и сделали. Много позже некоторые капитулярии отказались от этой подписи, устрашённые злыми последствиями и затруднениями, в которые это могло их втравить. Но тот же брат Хуан успокаивал их пророчески, заверяя в окончательном исходе дела.
Капитул ещё не закрылся, когда в Альмодоваре объявился  отец Хуан де Хесус Рока. Приехал из Мадрида. Нунций приказал ему возвращаться в Мансеру, где он был приором. Однако, осведомлённый о собрании Босых и знавший о враждебной активности нунция, он приехал в манчегасский город, чтобы лояльно предостеречь капитуляриев об опасности их положения. Собрание – думал отец Рока – незаконно. Речь шла о юрисдикции – выборы провинциального начальника; назначение местных старшин, как Кальварио;  выдвижение прокураторов для Рима, – которой Босые совершенно не располагали. Стало быть, принятые ими резолюции были незаконны и ничтожны. Кроме того, если принятое ими дошло бы до нунция, противного Босым по своему душевному расположению, это могло бы иметь фатальные последствия для Реформы.
Но капитулярии держались твёрдо. Чтобы предотвратить на время возможный и страшный удар нунция, они решили, что новый провинциальный начальник, в сопровождении нескольких участников собрания, переедет в Мадрид, чтобы представить нунцию, прежде чем его осведомят иным путём, принятые постановления, отдав их на его усмотрение и вымаливая его благословление на продолжение уже начатой работы. Тем временем, избегание, которому раздосадованный Рока подвергался, прежде разговора с нунцием, удерживало его в Альмодоваре, как в тюрьме, в течение месяца.
Мать Тереза, которая пребывала в Авиле, в состоянии глубокого потрясения следила за ходом капитула. Она была напугана. Знавшая о тяжбе, возникшей относительно законности собрания, страшилась, что она перерастёт в неудачу Реформы. Сверх всего она была озабочена тем, что они хотят избирать Провинциала в таких обстоятельствах. Прежде чем собраться, отец Антонио сообщил матери Реформаторше предложение о проведении выборов. Она отговаривала его, но перед заверением Отца, что «под страхом греха он не может поступить иначе» Реформаторша не осмелилась противоречить.
15 октября она уже получила известие о решении капитуляриев послать в Рим босых, для переговоров об отделении. Мать хотела этого много раз, вплоть до того, что намекала на это; но боялась теперь за судьбу тех, кого посылали. Она взяла перо и написала отцу Грациану: «Мы все здесь сошлись на том, что не следует посылать братьев в Рим, в особенности когда умер наш отец генерал, и на это причины следующие: первая та, что об этом деле известно, и прежде чем они выйдут отсель, их вполне возможно схватят братья (обутые) и предадут смерти; вторая та, что они утратят безопасность и деньги; третья та, что они не столь опытны; четвёртая, что когда они приедут туда, в отсутствии нашего отца генерала, их схватят как беглецов; что в конце концов неизбежно произойдёт, когда они будут бродить по улицам».  И Мать, которая так недавно получала сообщения о претерпевании бата Хуана де ла Крус в застенке, добавляла: «Ежели здесь, при всех благоприятствованиях, мы не могли спасти брата Хуана, что будет там? Нам всем кажется, что плохо посылать братьев».  И несколькими строками ниже настаивала: «Хорошо было бы, если бы ваше отчество и отец Мариано послали гонца в Альмодовар, с несогласием на хождение братьев в Рим, и поспешно прислали бы мне отчёт».
На предупреждение матери Терезы не обратили внимания, и остались тверды, как в решении о выборах Провинциала, так и о послании босых в Рим, которые обговорили бы по раздельности подтверждение постановлений капитула и проведённые выборы. Но отец Дориа не пошёл, как определил капитул в самом начале. Задержанный в Мадриде нунцием он доверил миссию отцу Педро де лос Анхелес, придав его в сотоварищи брату Хуану де Сантьяго, тактичному и ревностному мирянину. Когда отец Педро прощался с капитуляриями, брат Хуан де ла Крус, к изумлению тех, кто знали суровую, покаянную и собранную жизнь отца Педро, – говорилось, что он проводит ночи в молитвах, что имеет экстазы, так что ему бы смягчить своё покаяние, – заверил его пророческим тоном: «Пойдёшь в Италию Босым и вернёшься Обутым». Немногое время спустя, факты сообщили ценность пророчества словам брата Хуана. Несдержанность отца Педро разбила вдребезги его миссию, и, обласканный в Риме, он воротился в Испанию, чтобы ликвидировать Босых.
Как только капитул закрылся, отец Антонио де Хесус, в качестве Провинциала, сопровождаемый почти всеми 4апитуляриями, за исключением брата Хуана де ла Крус, поехали в Мадрид, чтобы представить нунцию содеянное. Реакция была свирепой. Разъярённый Сега, едва услышав первые слова, разразился оскорблениями в адрес Матери Терезы и Босых, «давая им прозвища, унижающие достоинство»;  объявил недействительными все акты капитула, квалифицировал их как посягательство на его законную власть, отдал Босых в полную юрисдикцию Обутых и приказал заключить главных деятелей Реформы, которые оказались под рукой: отца Антонио заточил с отцом Габриэлем де Асунсьон в монастырь Сан Бернардино в Мадриде; отца Мариано – в обитель Доминика в Аточе; отца Грегорио Насиансено обязал немедленно удалиться в Севилью.  В то же время изрёк приговор об отлучении всех, принявших участие в капитуле в Альмодоваре. Отлучение святого брата Хуана де ла Крус, стало быть, осталось в силе.
Мы не знаем, дошла ли весть о трагической развязке капитула до брата Хуана. Возможно, он находился уже на пути в Андалусию, чтобы занять место, на которое его назначило собрание. Фактом является то, что немногие определения капитула остались в силе. Не зная точной даты роспуска капитула, не можем также точно установить день отъезда нового Старшины (монастыря) Кальварио. Это нелегко, поскольку он растянулся  надолго, частью из–за неуверенности, в которой тот пребывал, в такой близости от Обутых, исполненных зуда преследования; частью оттого, что они ещё ожидали слуг дона Педро Гонсалеса де Мендоса, чтобы доставить его к новому местопребыванию. Можем отнести этот день приблизительно к концу октября.

*      *      *
Брат Хуан ушёл из Альмодовара по дороге на Андалусию. Следовал, вероятно, тем же, пройденным матерью Терезой тремя годами ранее, который она проделала из Альмодовара, чтобы основать обитель Беас.  Туда, и из того же пункта, что и мать Основательница тогда, направлялся также брат Хуан де ла Крус. Помимо слуг дона Педро, его сопровождали отец Франсиско Непорочного Зачатия, каталонец, приор Пеньюэлы.  Они пересекли южную часть ла Манчи, отделявшей их от Андалусии, спустились по трудным теснинам Деспеньяперрос, где потерялась мать Тереза на своём пути, и двинувшись напрямки, прошли пешком низины Толосы и достигли Пеньюэлы, уединённого монастырька на южном склоне Сьерра Морены.  Основанный 29 июня 1573 года, он пребывал в заброшенности в 1576, переброшенный в основание Кальварио. Однако 10 августа следующего года Босые вернулись в Пеньюэлу.  Там оставался отец Франсиско, и брат Хуан следовал своим путём в сопровождении преданных слуг каноника Толедо. Они пересекали труднопроходимые места, гряды низких гор, узкие долины, склоны, сплошь покрытые розмарином и земляничником. Вильча, Сантистебан дель Пуэрто, Кастелляр де Сантистебан,  с плодородными красноватыми землями остались за спиной; следом, Соригуэла, Чиклана, остающиеся слева, поднимаясь на южный склон гор Сегура; ручьи, поросшие олеандром; переход через реку Гвадалимар, с водами цвета охры; и, наконец, Беас де Сегура.
 Там находился один из монастырей Босых, основанный три года назад матерью Терезой.  Брат Хуан сделал остановку на своём пути. Уже близок был конец его путешествия, и он решил задержаться  с монахинями и отпустил сельских жандармов, которые сопровождали его от имперского города. Когда они, возвратившись тем же долгим путём, прибыли в Толедо, то рассыпались в похвалах юному Босому, и всё спрашивали, кто этот человек, от которого пахнет святым.
Беса – городок чисто андалусийский: белёные хатки, с решётками в окошках и балконами, уставленными цветочными горшками; узкие улочки, чистые и неровные. Смотрит на запад, открываясь веером на берег речки, бегущей в подножии горы с юга на север, чтобы исчезнуть в Гвадалимаре.  В центре посёлка – приходская церковь. К ней прислонился монастырь Босых, с галереей, открытой на храм. А в окружности городка, с востока, запада и полудня, холмы, с лысыми склонами, но с богатой растительностью на вершине.
Настоятельница Босых знала брата Хуана де ла Крус. То была мать Анна Иисусова, которая много позже станет основательницей монастырей Гранады и Мадрида, и посланцем матери Терезы во Франции и Фландрии. Ещё новиция в Авиле, прошла через Мансеру на пути в Саламанку осенью 1570, когда брат Хуан был субприором монастыря манчесского.
Вид брата Хуана вызвал у монахинь чувство жалости и сострадание. Он выглядел ещё слабым, бледным, без плоти и почерневшим, с кожей прилипшей к костям. У него почти не было сил говорить. Настоятельница, придавая посещению обижаемого босого атмосферу святого веселья, столь характерную для приёмных покоев дочерей матери Терезы, приказала двум юным монахиням, Лусии Святого Иосифа и Франсиске Матери Божьей, недавно принявшим обеты, чтобы они утешили брата Хуана, пением духовных песенок. И в полумраке монашеской приёмной, маленькой и зарешёченной, зазвучала песня:
Кто не знает страданий
В этой долине скорби
Не знает вещей хороших
И не изведал Любови,
Ибо муки – платье влюблённых.

Брат Хуан, который из-за своей предельной физической ослабленности, а ещё больше из-за духовной растерянности находился в состоянии обострённой чувствительности, был так потрясён, что не смог перенести эмоцию, и, между тем как одной рукой схватился за решётку приёмной, другой подал знак к прекращению пения, которое так его впечатлило. Он не мог разговаривать. Кроткие изобильные слёзы выступили из глаз его и заскользили по бледным щекам. Он крепко ухватился за решётку обеими руками и оставался неподвижным и молчащим.  Так прошёл час. Когда он собрался с силами, сказал о том, что Господь дал уразуметь ему ценность страданий, и сколь немного предложено было ему пострадать за Бога.  И истощилась сила страданий! Монахини слушали его с изумлением и поучаясь.
Не установлено точное время, которое брат Хуан задержался в Беасе. Но, определённо, привал его не был столь кратким, как то полагают его биографы. Уже факт его прощания со слугами дона Педро знаменует, что он не думал, по прибытии, так скоро продолжить путь. Установлено, что он пробыл несколько дней в Беасе. Первые – в большой собранности, почти не разговаривая.  Монахини уже сказали нам об этом, что не смог бы от слабости и истощения. В этих первых разговорах в приёмной, когда говорили о матери Терезе, брат Хуан сказал, что она «его дочь». Это выражение не показалось хорошим матери приориссе, Анне Иисусовой, которая тут же прокомментировала его, говоря своим монахиням: «Весьма добрым представляется отец брат Хуан де ла Крус, однако слишком молод, чтобы называть «своей дочерью» мать Основательницу».  И написала об этом также самой основательнице, в то же время жалуясь, что им недостает духовного руководителя,  которому она и её монахини могли бы исповедать свои души.  Стало быть, очевидно, что мать Анна, такая святая и интеллигентная, и вопреки тому, что, по словам Магдалены Святого Духа, «открыла небесные сокровища, которыми обладала душа брата Хуана», оценила по достоинству юного босого. Больной, забитый, изнурённый, немногословный из-за состояния прострации, в котором бежал из тюрьмы, брат Хуан прошёл непонятым через приёмную Беаса  на этот раз.
Из приёмной он перешёл в исповедальню. Первой исповедавшейся ему была Магдалена Святого Духа. Была также первой, ощутившей чудесное действие слов духовного мастера: «Внутренность мою наполнил велий свет, сотворивший во мне спокойствие и мир», писала она много лет спустя. Хотя мы не знаем, скольких монахинь исповедовал он в тот раз, тот факт, что он говорил о Магдалене, как о первой, указывает, кажется, на то, что она не была единственной. Сверх того, лона уверила, что и «остальные также узнали, сколь многое может святой Отец с Богом, и какие благие действия оказывает на их души». Таков, значит, был первый контакт именитого реформатора с этой общиной, которая уже заняла в его сердце особое место.
Брат Хуан возобновил своё путешествие. Не знаем, кто сопровождал его до Кальварио.  Путь всё-таки неблизкий, более двух лиг, скалистый и труднопроходимый, заваленный буреломом в начале, и заросший кустарником за горой, не лёгкий для одинокого путника, не знающего к тому же дороги и такого истощённого и слабого. Перейдя ручей, вступил на неровный и крутой склон восточного холма. Через сотню шагов скала указывает место, где брат Хуан отдыхал во время других походов в Беас, когда ходил из Кальварио исповедовать монахинь. Если оглядеться на этом место, то можно наблюдать прекрасную панораму белых хаток, теснившихся вкруг церкви, быструю кристальную реку плодородной долины, пересечённую вдали Гвадалимаром.
Подъём был крут. Взобравшемуся на одну высоту открывалась другая, ещё большая. От последней, усаженной соснами и розмарином, преобладал уже южный склон, спускавшийся к Гвадалквивиру. Берега его, покрытые густой растительностью, контрастировали с северным склоном, затенённым и голым. С этой высоты просматривался уже там внизу, среди тёмной зелени дерев, не доходя одной трети лиги до Гвадалквивира, монастырёк Кальварио.
То был маленький усадебный домик со своей часовней. По прибытии брат Хуан оказался окружённым возделанным садиком, посевной землёй и молодым виноградником. Имелись также фиги и апельсины, сливы и черешня. Вблизи монастыря, с его северной стороны, но при взгляде в южном направлении, находился источник, окружённый деревьями, дроком и ежевикой. А на горе росли сосны, каменные дубы, дубовая поросль, вязы и розмарин, который цвёл аж до декабря. Панорама была восхитительной, светлой и красочной.
На брата Хуана, чьи очи были едва не стёрты мрачным образом тесной и тёмной толеданской тюрьмы, произвёло приятное впечатление созерцание обширных светлых горизонтов, земель, насыщенных цветом; вкушение атмосферы, полной ароматов, и отдалённых таинственных звуков. Виделись водные пряди, выбивавшиеся из холмов и спускавшиеся книзу зигзагами по склону, в поисках Гвадалквивира; слышался запах ладана, розмарина и тимьяна; быстрые полёты птиц пересекались над головой; доносился шум андалузской реки, которая бежала внизу на ложе из камней.
Когда брат Хуан де ла Крус прибыл в монастырь,  там проживали около тридцати монахов, целиком отдавшихся покаянной жизни. Новому настоятелю не нужно было приводить их ни к послушанию, ни к строгостям новой дисциплины. Сверх того, оставшиеся здесь со дня основания  знали многие тяготы и скудости. Они спали на ложе из ежевики и розмарина, проводили дни без горячей пищи, довольствуясь хлебом и плодами, а иной раз и только зеленью. И сверх всего постоянные вериги и долгие часы молитвы, без различия дня и ночи. Монахи имели обыкновение проводить по восемнадцать часов подряд в часовне; другие не снимали власяницы по целому году.
Брат Хуан не собирался упразднить все покаянные практики, но если и собирался, то лишь немного умерить их суровость, развив взамен дух веры, любви и доверия, который не был знаком обитателям. Кальварио.  Постель осталась прежней – как говорит брат монах Брокардо, который жил там в дни приората брата Хуана, – «одна рогожка, без всякого укрывала, кроме рясы, которую каждый имел при себе». Сам брат Хуан спал на пучке розмарина, переплетённого с виноградной лозой, в форме мата. Когда он использовал для сна помост, накрытый циновкой, то убирал циновку и спал на голых досках. Пища большей частью состояла из гренков по-андалузски и миски отвара полевых трав. В праздничные дни в горшок добавлялась ложка гороха и немного масла. Иногда травы были столь горьки, что вначале их долго варили, потом толкли на доске, прежде чем бросить в горшок. Во всякий месяц по крайней мере один раз они ели это уникальное  кушанье «из горьких», как называли его братья из-за этих трав. Брат Алонсо, бывший поваром, использовал осла, чтобы отличить ядовитые травы. Те, которые поедал ослик, он собирал для еды, будучи уверен, что они не вредны для него, тем не менее они были вредны для братии.
Даже хлеба не всегда хватало. Однажды, созванные колоколом на трапезу монахи зашли в ризницу. Брат Хуан обнаружил, что хлеба на столе нет. Спросил, почему. Ему ответили: потому что нет. Он приказал найти хоть кусочек, и, когда нашли сухарик, положил его на стол, благословил и увещевал братьев с радостью приветствовать бедность, которая есть то, что они должны искать в вере, чтобы уподобиться Христу. По окончании проповеди, они поднялись из-за столов, не поев ни кусочка, и разошлись по кельям. Два часа спустя брат привратник, чернец Брокардо Святого Петра, доставил приору письмо. Его привёз один человек, поднявшийся до монастыря на муле. Брат Хуан начал читать его, и у него выступили слёзы. Портье, испугавшись, подумал, что принёс дурные вести, и спросил об этом у приора. «Плачь, брат, – ответствовал брат Хуан, – яко держит нас Господь за таких слабых, которые не способны нести долгое время воздержание этого дня, ибо уже послал нам еду».  И сообщил, что бог послал одну фанегу печёного хлеба, и другую – муки. И посланное прибыло скоро. Ещё некоторое время спустя перед воротами обители явился  раб с двумя мулами. То был слуга доньи Фелиппы, супруги дона Андрэ Ортега Габрио, отца будущего кармелита босого, брата Фернандо Матери Божьей. Приехал  де Убеда с грузом продовольствия для братии. Семья Ортега Габрио сделала приношение, совершенно не ведая о неотложной нужде, которую испытывали монахи Кальварио, и те сочли это за чудо.
На десятый день в Кальварио поднялся Кристобаль де ла Игуэра. Добрый друг Босых. Почитатель и обожатель святости брата Хуана де ла Крус. Житель Убеды, он обычно просил милостыню для них среди своих соседей. На этот раз приехал, чтобы посоветоваться с Приором. Была уже ночь, и брат Хуан накормить его ужином. Сопровождал его отец Педро Божьей Матери. Чернец, который прислуживал ему, брат Диего, говорил дону Кристобалю: «Кушайте, ваша милость, ведь это питание о чуде нашего отца брата Хуана де ла Крус». И рассказал ему случившееся в день, который они встретили без хлеба.
Интересна история пострига помянутого Фернандо Божьей Матери. Однажды, будучи студентом, наследником своего дома, он поднялся в Кальварио. Его сопровождал наставник, и он попросил обета у святого Приора. Брат Хуан де ла Крус захотел испытать его призвание и предложил ему обет послушника. Тот обсуждал это с наставником, и он его отговаривал. Ученик, однако, не послушался и решился вступить в монастырь на том униженном положении, которое предложил ему брат Хуан. И брат Хуан, увидевший в этом поступке Фернандо доказательство того, что он не ищет ничего, помимо служения Богу, дал ему обет певчего. Отец Фернандо стал примерным монахом. О нём рассказывали необычные веши. Когда брат Хуан де ла Крус собрался поселиться в Убеде, отец Фернандо, субприор монастыря, ему помогал и заботился о нём с почтительностью и любовью, как мы увидим.
Брату Хуану, увлечённому пейзажем окружавшем монастырь, нравилось вытаскивать своих монахов в чисто поле. Иной раз чтобы прочесть проповедь общине среди скал и лесов; другой раз, чтобы отвлечься работой на винограднике, на пашне или в садах.
Когда выходили для молитвы, брат Хуан, вместо того чтобы медитировать над книгой, говорил им, усевшись среди них на возвышении, о чудесах творения, предстающих очам во всём своём великолепии;  о красоте природы, открывающейся в цветах, в кристальных водах, что текли, касаясь босых ног «разутых», в птичках певших в ближайшей купе деревьев, в свете солнца, столь яркого здесь… И тут же приказывал им уединиться для медитации; и они рассеивались по лесу, прячась среди деревьев, вблизи источников или усевшись на скалу.
Другой раз он выводил их для полевых работ: они обрабатывали землю, собирали плоды, косили злаки, обрывали молодую лозу. В одной лишь фиговой роще многие годы собирали больше тридцати каисов смокв. Однажды, во время сбора слив, он спросил одного монаха: «Ты съел сливу?» «Нет, братец, ибо в эту сливу вошёл бы демон». И не пробовали их. Но на другой день, во время сбора черешни, один монах впал в искушение и съел одну тайком. То был отец брат Луис Святого Иеронима. Его тут же начала грызть совесть, и ночью, после скудного ужина, брат Луис вышел на середину трапезной и публично исповедал свою вину, как преступник. Настоятель попенял ему: это проступок николи невиданный, подлинный скандал для общины, которая никогда не знала подобных актов обжорства и непослушания. И назначил ему наказание.
Но не только ради молитвы или работы выходили монахи Кальварио. Брат Хуан, очень гуманный, любящий своих братьев, вытаскивал их на прогулку, чтобы они досуговали, полдничали и отдыхали. Даже позволял прогуливаться с ними некоторым мирянам, приятелям и благодетелям обители. Однажды в Кальварио поднялись два кабальеро из Убеды. Сон Кристобаль де ла Игуэра и Хуан де Куэльяр, которые любили проводить минуты отдыха с Босыми. В тот день они принесли немного лакомств, чтобы подкрепиться и пополдничать с ними в поле. С ними вышел и брат Хуан де ла Крус, который давал разрешение на полдник и на отдых, хотя сам лишал себя таковых. Только в присутствии прелата, стоящего над ним, Кристобаль де ла Игуэра добился от брата Хуана, чтобы тот поел сладких лакомств.
Вместо этого, он всегда был первым на должностях весьма скромных. Тот же Кристобаль де ла Игуэра обнаруживал его не раз на кухне, моющим в тазике тарелки. И когда после он обсуждал с братьями скромность Настоятеля, те сказали ему, что тот всегда первый для этих обязанностей.
Другой раз его видели в минуты отдыха работающим с резцом в руке и деревянным распятием. То были воспоминания о детстве в Медине дель Кампо, когда он практиковался в должности гравёра. К несчастью, мы не знаем ничего об этих образах, сработанных братом Хуаном. Существует только один крошечный череп из кости, который хранят Кармелиты   Велеца в Малаге, и который считается работой Святого. Если это верно, – а не существует аргументов против, – то современники его не преувеличивали, когда говорили, что работы его «любопытны». Потому что эта работа в самом деле превосходна.
Не оставлял вниманием брат Хуан и добрых светских друзей обители. Более всех Кристобаля де ла  Игуэра, Хуана де Квеллар и Диего Наварро. Первый добился настоящей близости со святым Приором. Часто приходил к нему с визитом, советовался с ним о своих делах, исповедовался ему, часто входил в его келью. Вплоть до того, что обедал в ризнице и выходил на прогулку с братом Хуаном и братьями. Иногда его сопровождали Хуан де Квеллар и Диего Наварро, также бывшие жителями Убеды. Наварро был ювелиром, оплакивавшим некоторые грехи своей юности. Брат Хуан утешал его. Случалось, что во время беседы этих троих с Приором Босых, он впадал в задумчивость, отвлекался от разговора, поглощённый, с очами возведёнными гор;. Тогда трое друзей, благоговейно испуганные, снимали шляпы и почтительнейше удалялись, оставляя его в этом положении. Когда после Кристобаль де Игуэра спрашивал присутствовавших монахов «прерывали ли они каким-либо образом подобное вознесение Святого», они отвечали ему, что только в случаях чрезвычайных. Иногда они слушали его говорящего о своём заточении с улыбкой на губах, радующегося о перенесённых тяготах и молвящего, что много больше хотел бы он вынести за любовь Божью, потому что много больших тягот заслуживает за грехи, которые сотворил против Его Божественного Величества.

*        *       *

Два главных занятия,  помимо  управления общиной, заполняли дни брата Хуана де ла Крус в Кальварио: помощь монахиням Беаса, в качестве исповедника и редактора их сочинений.
Теперь уже знаем, что мать Анна де Хесус, Приорисса Босых, жаловалась матери Терезе. Она писала ей сразу же по отъезде брата Хуана, сетуя об утрате подходящего исповедника, в то же время рассказывала ей, как юный босой осмелился назвать её – мать Основательницу – «дочь моя». Мать Тереза отвечал из Авилы:
«Мне понравилось, дочь, сколь безосновательно жалуешься, ибо имеешь там, у себя, моего отца брата Хуана де ла Крус, который есть человек небесный и чудный; оттого говорю тебя, дочь моя, что после того, как он оказался там, не найдётся во всей Кастилии другого, подобного ему, столь ревностного на пути в небо. Не поверю той печали, которую причиняет мне его проступок. Посмотрим на то великое сокровище, которое имеете там в лице этого Святого, и на всех тех, кто общается с ним в этом доме и вручают ему свои души, и узрим, что они в прибытке, и обретаются далеко впереди во всём, что касается духа и совершенства, потому что одарены Господом этой особенной милостью.
Заверяю вас, что нахожу весьма ценным иметь здесь рядом моего отца брата Хуана де ла Крус, который поистине является таковым для моей души, и для тех, которые получили многую пользу от общения с ним. Мои дочери общались с ним со всей непринуждённостью, как если бы со мной самой, и получили великое удовлетворение, так как он весьма духовен, многоопытен и образован. Отсюда его уволили менее всего те, кто привык к его учению. Благодарим Бога за то, что распорядился иметь нам его в такой близости. Я уже написала ему, чтобы посетил их, и он по своему великому милосердию сделает это при малейшей нужде, которая объявится».
Ответ оказался разящим: на изумление матери Анны о том, что брат Хуан зовёт её «дочь моя», мать Основательница возразила, говоря: «Мой отец брат Хуан де ла Крус, который поистине является отцом моей души»;  а на жалобу, что им не хватает руководителя, сказала, что нет «равного ему во всей Кастилии», где процветают великие теологи, что Мать его хорошо знает, и что он «весьма духовен, многоопытен и образован»; короче, завершённый наставник.
Нам неизвестно письмо, которое написала тогда же брату Хуану, чтобы тот «посетил их», монахинь Беаса; однако, можем быть уверены, что оно достигло его рук, поскольку он начал выполнять поручение матери Терезы.
Всякую субботу он спускался в Беас. Шёл пешком. Носил рясу из сурового сукна, грубую, рваную и покаянную. Выйдя из Кальварио, держал путь на северо-восток в поисках Куэрда де ла Райя, поднимался по южному склону горы, склону пологому, больше лиги длиной, пока не достигал вершины, засаженной деревьями. Панорама открывалась восхитительная. За его спиной простирался южный склон; вдали – последние отроги горной цепи Кацорла, а между тем и другими – живописный каньон Гвадалквивира. Перед ним находилась долина Гуадалимара, обрезанная вдали горами Чиклана, и внизу, почти под ногами, дома Беаса, белые, маленькие и теснящиеся все вместе к реке, как стадо овечек у водопоя. Брат Хуан спускался лицом к северу по зигзагообразной неровной дороге, обрамлённой деревьями и кустами в начале, и красной тощей землёй потом. Лигу длиной. Пересекал реку, и через несколько шагов достигал монастыря Босых, прислонившегося к приходской церкви.
В тот же день, субботу, начинались исповеди, и продолжались в воскресенье. Брат Хуан, однако, не довольствовался исповеданием всех за полчаса, как то делал его предшественник, но осуществлял настоящее духовное пастырство. Он не спешил. Без сомнения, думал, о том,  что в видах душевной пользы, нет дела более важного, чем уделить душе столько времени, сколько требуется. Монахини, слушавшие чтение приориссой письма матери Терезы, в котором так расхваливался брат Хуан, очень быстро убедились, что святая Реформаторша не преувеличивала. Приор Кальварио начал обслуживать их с тем же милосердием. Он не делал различий и не допускал выделения баловней из своих подопечных. Монашки открыли это и восхвалили. Через то они также одинаково любили его.
Они предвкушали слушание его. Когда знали, что он начнёт говорить, спешили оставить всё: удобство, отдых, даже последнюю закуску в трапезной, чтобы не пропустить беседу с ним. Им казалось, они слушают серафима; ощущали, как сердце зажигается в груди от соприкосновения с его словами. Иной раз он читал им благочестивую книгу, которую тут же изъяснял; другой раз читал Евангелие, и его размышления по поводу приводили их в восхищение.
Во всём он приспосабливался к каждой сестре. Однажды сестра Каталина де ла Крус, кухарка, духа простого и невинного, спросила его, почему, когда он проходит вблизи пруда, который имелся в саду, лягушки, сидящие на берегу, лишь только заслышат шум его шагов, тут же прыгают в воду и прячутся на дне пруда. Брат Хуан отвечал ей, что это их место и стихия, где они чувствуют себя в безопасности. Там они защищаются и сохраняются. И святой учитель следом дал духовное приложение. «Так должна поступать и ты – сказал ей: бежать творений и нырять на дно и в стихию Бога, прячась в Нём».  Брат Хуан не забывал случая с простодушной кухаркой. Когда, уже в Гранаде или Баэце, писал своим монашкам из Беаса, подавая советы к их пользе духовной, еще вспоминал с благоволением: «И нашей сестре Каталине, которая прячется и доходит до дна».
Другой раз он спросил сестёр: «Для чего молиться?», сказал он однажды Франциске Матери Божьей. «Чтобы созерцать красоту Божью и отдыхать на ней», отвечала монахиня. И брат Хуан, захваченный этой мыслью, начал говорить о чудесах нерукотворной красы, и это стало преобладающей темой в течение дней, закончившись сочинением пяти последних строф его Гимна Духовного, начатого в тюрьме в Толедо:

Насладимся, Любимый,
И пойдём смотреть в красоте твоей
На гору и на теснину,
Где чистая влага сочится;
Войдём в самую чащу.
И тут же в превосходные
Пещеры каменные пойдём,
Что так хорошо укрыты,
И туда войдём,
И гранатового сока отведаем…

Некоторые монахини посвятили себя копированию на бумаге устных поучений брата Хуана де ла Крус. Так поступала Каталина Христова, которая в конечном итоге создала книгу в два пальца толщиной, и Магдалена Святого Духа. Из того, что, в конце концов, было передано нам, – от сестры Каталины до нас не дошло ничего, – знаем, что копировали они с большой точностью. Достаточно прочесть сообщения, скопированные матерью Магдаленой, которые почти буквально находи в Восхождении на Гору Кармель:
«Я – пишет мать – позаботилась взять на заметку некоторые (из его слов), чтобы отдохнуть мне, читая их, когда, по причине отсутствия не могла общаться с ним, и у меня забрали бумаги, не дав сделать копии; кроме вот этих слов, которые привожу здесь:  «Тот, кто из чистой любви работает Богу, не только не позволяет узнать об этом людям, но и не потому делает, что об этом знает сам Бог; кто, хотя никогда о нём не узнают, не прекращает своих служб, и совершает их с прежней живостью и любовью».
«Другое для победы над вожделениями: «Привести к обычности желание подражать Иисусу Христу во всех своих делах, сообразуясь с его жизнью, каковую нужно рассматривать, чтобы подражать ей со знанием, и во всех случаях поступать так же, как Он.  Но для того, чтобы смочь сделать это, необходимо, отказаться от любого желания или хотения, если они не ради славы и чести Божьих, и оставаться пустым ради любви, которая в сей жизни не имеет и не хочет ничего больше, кроме исполнения воли Отца своего, каковая названа её пищей и едой».
«Для умерщвления четырёх естественных страстей, которые суть: радость, печаль, страх и надежда, применял следующее: старался всегда склонять себя не к тому, что полегче, а к тому, что потруднее; не к вкусному, но к безвкусному; не к приятному, а к тому, что не доставляет приятности; не склонялся к отдохновению, но к трудам; не к утешительному, но к тому, что не утешает; не к большему,  а к меньшему; не к высокому и драгоценному, но к униженному и презираемому; не к тому, чтобы нечто хотеть, но к тому, чтобы не хотеть ничего; не искать в вещах лучшего, но – худшего; и быть совлечённым и пустым, и нищим, ради Иисуса Христа, из всего, что есть в мире».
Так разговаривал брат Хуан с монашками Беаса: в беседах зело одухотворённых, без мягкости и снисхождения, поскольку речь шла об очищении души. И после бесед, практика отречения и малого умерщвления интимного. Однажды монахини, в присутствии брата Хуана, обсуждали приближающиеся праздники, на которые им выпало причащаться. Имелись дни, в которые они должны были испрашивать специальное разрешение прелата на это; другие же оставались обозначенными уставом. Сестра Каталина Святого Альберта, весьма приверженная к Святейшему, обозначила один из них и сказала весьма решительно: «В сей день определённо будет причастие; в прочие же нужно будет испросить разрешения». Брат Хуан слышал это, и не обратил внимания. Однако, по наступлении дня, указанного сестрёнкой, когда она приблизилась к окошку для причастия, брат Хуан оставался недвижим и не давал ей причастия. Каталина Святого Альберта удалилась. И приблизились другие. Брат Хуан дал им причастие. Вернулась коленопреклонённая сестра Каталина, и брат Хуан вернулся к задержке причастия. И так трижды, пока не причастились все остальные. А сестра Каталина, которая сказала, что «в этот день определённо будет причастие», осталась без такового. Когда монашки спросили его после события о причине содеянного им с сестрой, Святой ответил: «Чтобы поняла она, что происходит всё не так, как себе воображаешь».
К устному поучению добавлял письменное. Часто, перед возвращением в свой монастырь Кальварио, брат Хуан оставлял монахиням свои письменные сентенции, чтобы они служили им направлением и стимулом на время его отсутствия, – каждой сестрице на отдельном листочке, которые они собирали и хранили любовно. Между этими предостережениями и изречениями однажды он оставил рисунок горы, Горы Кармель, символ и синтез его доктрины самоотречения и бескорыстия. Он сделал по одному рисунку для каждой монахини; благодаря этому они могли вложить его в бревиарий (краткий молитвослов). Имеем точную копию такого рисунка, сделанную для сестры Магдалены Святого Духа. Под рисунком подпись: «Моей дочери Магдалене». Это чертёж, выполненный в виде простого рисунка. Твёрдые прямые штрихи обозначают три дороги: в центре тропа совершенства, ведущая прямо к вершине. На ней брат Хуан написал: «Тропа Горы Кармель: дух совершенства; ничто, ничто, ничто, ничто, ничто, ничто, и на горе, ничто».  Слева – дорога несовершенства. На ней читаем: «Дорога духа несовершенства: небесная слава,  радость,  знание, утешение, отдохновение». И сбоку этого стишка написал вертикально: «Когда уже не будешь хотеть этого, будешь иметь всё это без вожделения (к нему)».  Справа  – другая тропа несовершенства. На ней брат Хуан написал: «Дорога духа несовершенства: обладание землёй, радость, знание, утешение, отдохновение». И сбоку стишок: «Когда меньше будешь хотеть этого, получишь всё без хотения». Наверху, разделённые вершиной горы разложены плоды Святого Духа: «Мир, радость, веселие, услада, благочестие, милосердие, крепость, справедливость, мудрость»;  и на самом пике, обрамлённым библейским текстом: Introduxi vos in terram Carmeli ut comederetis fructum eius et optima illius, стишок: «На горе сей единственно обитают честь и слава Божьи». И с обеих его сторон – изречения: «ничто не приносит мне славы, ничто не приносит мне горя». Наконец, в завершение всего, надпись: «Здесь уже нет дороги, ибо для справедливого нет закона: он сам себе закон».  И внизу, как бы служа основанием и фундаментом мистической горы, буквами чёткими и мелкими написан следующий стих, заключающий в себе его  науку очищения:

Чтобы прийти к радованию о всяческих,
не хоти иметь радости ни в чём;
 чтобы прийти к знанию всего,
не хоти узнать что–либо ни о чём;
чтобы прийти к обладанию всем,
не хоти владеть чем–либо ни в чём;
чтобы прийти к бытию всем,
не хоти быть чем–либо ни в чём.
Чтобы прийти к тому, чему не радуешься;
иди дорогой не радования;
чтобы прийти к незнаемому,
нужно идти дорогой незнания;
чтобы прийти к обладанию тем, чем не владеешь,
должно идти дорогой не владения;
чтобы прийти к тому, что ты не еси,
должно идти там, где ты не еси.
Когда задерживаешься на чём–либо,
отбрось всё;
чтобы прийти о всех ко всему,
отложи всё во всём;
и когда ты пришёл к обладанию всем,
владей без какого–либо хотения.

В сём обнажении находит дух отдохновение; ибо ничего не вожделеющего ничто не подзуживает кверху и ничто не придавливает книзу, так как пребывает он в центре смирения.
В иной день, как бы желая смягчить впечатление от этих суровых афоризмов, он оставлял им блокнотик своих стихов, которые выражали прекрасную и блистательную часть его мистической системы, как символ положительного элемента преобразующего просвещения, к которому сводятся все отрицания требовательно провозглашённые в Восхождении на Гору. Блокнотик содержал романсы, стансы о том «Как хорош мне источник, что бьёт ключом и бежит», и восемнадцать строф Гимна духовного. Магдалена Святого Духа взялась сделать несколько копий. Кажется, что монахиня восприняла красоты и глубокое чувство тех чудных стихов, и осмелилась спросить брата Хуана, не Бог ли даровал эти слова, столь содержательные и украшенные. «Дочь – отвечал Святой, – иной раз мне давал их Бог, а иной раз я сам находил их».
В свободное от своей должности духовного наставника время в Беасе он занимался уборкой алтарей в церкви; работал за каменщика, возводя перегородки и вымащивая кирпичом полы в кельях, или вырывая сорные травы в садиках монахинь. Ему помогал компаньон, когда он привлекал его (часто таковым бывал брат Иеронимо де ла Крус), а когда нет, то – сами монашки.
Во время одного из таких недельных пребываний в Беасе, прибыли два приора Босых: из Гранады и из Пеньюэлы. Имеем сведения, что были то брат Франсиско Непорочного Зачатия, приор одноимённой обители, и Франсиско Иисусов или Алонсо Матери Божьей (из Пастраны), которая принадлежала Гранаде в годы пребывания брата Хуана в Кальварио. Они были товарищами Святого на капитуле в Альмодоваре и оба подписали, по настоянию брата Хуана, как и все капитулярии, полномочия отцов, посланных в Рим для переговоров об отделении провинций. Сидя теперь втроём в приёмной у монашек, обсуждали недавние события, неблагоприятные для реформы. Оба приора были расстроены тем, что подписали документ. Рассматривали сделанное поручение, как бесполезное, и более чем бесполезное: незаконное и компрометирующее подписантов. И так полагали почти все босые. Были безутешны и упали духом. Но брат Хуан взбодрил их: «Отцы мои, Бог заставил подписать это,  как Святой Петра, который бросил сеть в море; и так поступив теперь, предприняли мы весьма хорошие предосторожности, и получим большие плоды от этого».  Не знаем, вызвали ли слова брата Хуана доверие приоров, но события заставили их оценить пророчества. Потому что, потерпев крах в первой попытке, возложенной на отца Педро Святого Ангела, довели дело до  счастливого конца в лице Хуана де Хесус Рока и Диего де ла Тринидад, которые добились отделения провинций, столь желаемого матерью Терезой и Босыми. По понедельникам брат Хуан заканчивал свою работу в Беасе и возвращался в Кальварио. Шёл пешком, как и приходил. Поднимался по северному, голому склону холма на другой стороне реки, и,  всегда спиной к посёлку, взбирался на вершину, увенчанную деревьями и соснами. И тут же спускался вниз по южному склону, весёлому и живописному, выходящему на Гвадалквивир, пока не достигал своего монастыря. Там его ожидала скромная келейка, с окошком отворённым светлой и пахучей атмосфере горы;  келья бедная, весь скарб которой состоял из лежака немного поднятого над полом с небольшим количеством соломы, распятия, гравюры Девы на стене, черепа на столе, его розог и пары книг.
Нечасто выходил брат Хуан из Кальварио, не считая недель, проводимых в Беасе. За исключением немногих случаев, когда его требовали для нужд духовных в какую либо из окрестных деревень. Так, нам известно, что однажды он прибыл в Иснаторафе. То была деревушка в трёх лигах к северу от Кальварио. Стояла прямо на высоком меловом холме, почти совершенной конической формы; носила имя и облик поселения мавританского. Мощёная камнем дорога, которая серпантином вилась с восточной стороны, именно оттуда, откуда шёл приор Кальварио, вела к посёлку, который казался там наверху короной из стен. Брат Хуан пришёл заклинать бесноватого. Его позвали и умоляли избавить одного человека от мучений, которые причинял ему обуявший его злой дух, и малый босой не укоснил покинуть своё убежище. Его сопровождали два монаха и люди, пришедшие в Кальварио, чтобы вызвать его.  Когда, взобравшись на вершину холма, вошли в Иснаторафе и предстали перед одержимым, он возроптал при виде брата Хуана: «Вот явился другой Василий, чтобы преследовать нас».  Брат Хуан расколдовал его, оставив свободным и здравым.
В один из таких выходов имел место следующий эпизод: брат Хуан  шёл в сопровождении брата Бросардо.  Невдалеке от деревни, навстречу им вышла бесстыдная женщина, которая направилась к брату Хуану, предложила ему постой и сказала с похотливой жестикуляцией, что с удовольствием провела бы ночь с ним. Святой обвинил её: «Демона ада  возьму в напарники скорее, чем тебя», – сказал, отряхиваясь от неё, и продолжал свой путь.





Глава XI
РРЕКТОР БАЭЦЫ


Географический центр провинции Хаэн. Высокий холм по направлению к Гвадалквивиру, с обширной равниной на севере, спускающейся волнами к реке Гвадалимар. Здесь расположена Баэца. В те дни нашей истории Баэца была населённым и богатым городом. В ней насчитывалось пятьдесят тысяч жителей, и имелись многочисленные промыслы шелкоткацкие, шерстобитные, оружейные и красильные. Её лучшие тонкие сукна поставлялись на новые американские рынки. Была она также  культурным центром Андалусии, благодаря своему процветающему университету. Окружённая стенами и башнями, содержала в оградах своих многие следы недавнего мусульманского владычества, в виде арабских строений с классическими венецианскими окнами. Там стояли господские дома знати со щитами и гербами на фасадах. И девятнадцать приходских церквей. За стенами жили ещё во множестве мавры, которые не были изгнаны до начала XVII века.
По её прямым улицам ходил брат Хуан де ла Крус весной 1579. Он пришёл из Кальварио в поисках дома для основания первой коллегии Босых в Андалусии, основания, о котором настойчиво просили сами доктора Университета, восхищавшиеся жизнью Босых в Пеньюэле и Кальварио. Об этом, кроме всего, хлопотали доктора Карлебаль, Диего Перес Охеда, и отец Нуньес Марсело, ученики Хуана де Авила, великого апостола земли андалусийской. Брат Хуан уже располагал лицензией Ордена, которая без осложнений была выдана ревизором братом Анхелем Салазаром, и разрешением епископа Хаэны, дона Франсиско де Градо. И имел при себе рекомендательные письма приориссы Беаса, Анны Иисусовой, которая писала «влиятельным лицам, духовным и светским».
Уже нашли один дом, который стоил тысячу восемьсот дукатов. Четыреста предоставил Диего де Мораль. То был дом по соседству, внутри стен. Располагался на юго-востоке, в пятистах шагах от Убедских врат, которые сохранили высокую и толстую башню из камня цвета тёмной охры, и недалеко от университета. В нём  была просторная зала, которая могла быть преобразована в часовню, и сколько–то небольших комнат, которые послужили бы кельями для братий.
Решив проблему с домом, брат Хуан вернулся в Кальварио. Там собрал необходимое для нового основания. Ему помогали монашки Беаса, которые изготовили «украшения для ризницы  и другие необходимые вещи». Брат Хуан принимал их с улыбкой на устах, благодаря их в немногих, но выразительных словах.  Для основания новой обители подобрал трёх монахов: Иносенио де Сан Андре, Хуан де Санта Анна и брат Педро де Сан Илларион,  который не был ещё священником, и в  13 день июня, погрузив скудный скарб на осла, отправились в путь на Баэцу.  Шли пешком и без посохов. Брат Хуан радовался небесной радостью, думая, что идут они свершить службу Господу. Спустились по южному склону горы, отыскали берег Гвадалквивира и пошли вдоль него, следуя за солнцем. Им предстояло пройти более десяти лиг по землям почти сплошь изрезанным оврагами, по холмам и плешивым горам, немного по пахотным землям и виноградникам, имея слева от себя на горизонте видимые отроги горной цепи Касорла.
В Баэцу прибыли ночью. Тогда никто не заметил присутствия Босых. Брат Хуан де ла Крус с сотоварищи молча приготовили алтарь, в большой зале, превращённой в капеллу, и повесили на окно колоколец. Когда на следующее утро пробили к мессе, обитатели ближайших домов были поражены. Среди них был Августин, парень, который после порвёт рясу, и Хуана де Архона, юница двадцати лет, которая жила в одной из передних хат и побежала поглядеть на ту новость, которую возвещал колоколец, подвешенный в проёме окна. На входе она столкнулась с братом Хуаном де ла Крус, разрушавшим перегородку в зале превращённой в капеллу. Хуана де Архона и другие соседи помогли ему очистить залу, и через недолгое время отпраздновали первую мессу. То был праздник Святой Троицы. Брат Хуан, столь преданный ей, должен был испытывать особое чувство оттого, что отправляет священную службу в такой день и впервые в таком зачаточном монастыре Босых.
К моменту инаугурации прибыли ещё два монаха: брат Франсиско Непорочного зачатия, приор Пеньюэлы,  товарищ брата Хуана по капитулу в Альмодоваре и по путешествию в Андалусию, и отец Хуан де Хесус,  которого называли Святым. Оставались ли они в Баэце, когда основатели отбыли в Кальварио?  Не знаем больше того, что они помогали на инаугурации, придя из Пеньюэлы. После инаугурации, отец Франсиско Непорочного зачатия воротился в свой монастырь, меж тем как отец Хуан де Хесус остался формировать новую общину, которая составилась из шести монахов: брата Хуана де ла Крус, ректора; брата Каспара де Сан Педро, о котором неизвестно, когда прибыл, и стал вицеректором; отцы Хуан де Хесус, Иносенсио де Сан Андрес и Хуан де Санта Анна,  монахи; и брат Педро де Сан Илларион, хорист, не священник.
Некоторые из добрых друзей Босых, из тех кто так желал основания обители, в тот же день Троицы навестили импровизированный монастырёк. То были доктора Карлебаль, Диего Перес и Охеда, с отцом Нуньесом Марсело.  Посетили молельню и кельи. В последних увидели, что нет даже необходимых постельных принадлежностей, но удалились, не сказав ни слова. Ввечеру воззвали у дверей. Брат Хуан велел отцу Иносенцио ответить, и когда тот вернулся, узнать, принимать ли приношение, то сказал ректору, что отец Нуньес Марсело послал тюфяки для братьев. Брат Хуан сказал ему, что восхвалена в имени его милость, которую сотворил, но да не примет ничего. Так он и передал отцу Иносенцио, и Босые продолжали спать на земле.
Однако в ту ночь они тоже не могли спокойно отдохнуть. Уже разошлись, было, по своим кельям. Брат Хуан де ла Крус и брат Хуан Святой Анны заняли нижние обиталища, разделённые пустой кельей между ними. Едва улеглись, как услышали отчётливо странные шумы в средней келье.  Брат Хуан Святой Анны уже улёгся. Ректор, который тоже слышал шумы, что–то заподозрил, поднялся, зажёг свечу, позвал своего товарища и спросил его, боится ли он. Брат Хуан Святой Анны  отвечал, что довольно–таки, и ректор переместил его в свою келью. Там он заверил его, что это домовые, и что бояться нечего. Однако, шумы повторились. Они загасили свечу и затаились. Шумы опять повторились. На сей раз то был шум разбиваемых с грохотом тазов и кувшинов. Однако на следующее утро, когда они зашли туда в поисках разбитой керамики, обнаружили, что там нет разбитых тазов и кувшинов. Их, пожалуй, не было вообще в монастыре, даже разбитых. И отец Хуан Святой Анны уверял, что шумы длились в течение целой недели;  что домовые путались под ногами брата Хуана де ла Крус одной ночью, так что заставили его упасть, но что после не возвращались и не беспокоили его больше. То был дом, который имел в Баэце славу дома с привидениями, раньше чем стал принадлежать Босым.
По прошествии некоторого времени – не знаем точной даты, – в освящённый и благоустроенный монастырёк прибыли новиции из Пеньюэлы и Кальварио, и это придало основанной обители характер и категорию коллегии. То был первый монастырь, Босых в Андалусии. Брат Хуан де ла Крус сначала занимался этими культурными служениями по причине своего качества преподавателя университета в Саламанке,  и по должности своей ректора Коллегии в Алькале, затем организовал обучение. Кажется, поначалу оно ограничивалось теологией, так что из–за нехватки своих профессоров, они посещали университет. К счастью, нам известны даже имена ассистентов. То были брат Педро Святого Иллариона, хорист, которого мы видим пришедшим на основание вместе с братом Хуаном де ла Крус  из Кальварио, и брат Жерардо, добродетельный молодой человек, который смерть как хотел быть студентом со славой святости вплоть до репутации брата Хуана де ла Крус, который говорил о нём, что тот достигал молитвы покоя. Третьим студентом был брат Алонсо,  который был первым получившим рясу в Баэце,  – и четвёртым – брат Херонимо де ла Крус, также новиций Коллегии.
Университет располагался по соседству с северо–восточными воротами крепостной стены, в углу, отгороженном башней в арабском стиле с воротами Барбудо. Основанный в 1540 Родриго Лопесом и Хуаном де Авилой, по сию пору состоит из маленького квадратного патио с каменными колоннами, поддерживающими архитрав с верхней крытой галереей, тех же пропорций, что и патио. По окружности патио и по коридору расположились аудитории, небольших габаритов и с маленькими дверьми. Без того, чтобы мочь состязаться с Саламанкой или Алькалой, Университет в Баэце, тем не менее, стяжал себе экстраординарный престиж. В нём изучались философия, теология и то, что мы называем гуманитас.  Хуан де Авила придавал максимальную важность этим младшим наукам. Они шли по разряду матрикулярных учеников. В 1580 году, первом, в котором могли обучаться студенты  «босые»,  ректором университета был доктор Бесерра, один из тех, кто незамедлительно пришли в монастырь, чтобы консультировать брата Хуана де ла Крус,  и фигурировали в матрикуле 17–ти профессоров, 89–ти теологов, 47–ми логиков, 63–х  аксиоматиков и 223–х средних и младших. В следующем 1581 году должность ректора занимал доктор Педро де Охеда, другой из великих друзей Босых.
Присутствие юных кармелитов в Университете вызвало чувство симпатии и восхищения у профессоров и учащихся. Сам ректор университета стимулировал их приобщение к Босым, и нашлось много студентов, которые явились просить клобука. Босые умели поддерживать это обожание, являя пример жизни доблестной, покаянной и собранной.  Они не видели их на улицах.  Бывало, они по двадцать дней, и даже месяц, проводили внутри, не выходя из дому. Народ говорил, что не видел их нигде больше, кроме как у алтаря. И звали их святыми.
Сверх того, свой вклад вносил сюда и престиж брата Хуана де ла Крус, вдохновителя и хранителе такой жизни. Профессора и учащиеся приходили в коллегию Святого Василия, принадлежавшую Босым, чтобы советоваться со святым Ректором. С ним проводили они бесконечные часы. Брат Хуан представлял им Писание, говорил им о теологии, о тайнах веры – вспомним восхитительные страницы Восхождения на гору Кармель, посвящённые происхождению сей доблести теологической, – и когда выходили из Коллегии, отец Иносенцио де Сан Андрес слышал, как доктора Охеда, Бесерра и Сепульбеда, восхищённые объяснениями брата Хуана, говорили: «Какой же он глубокий человек!»  был, кроме того, один доктор,  многие годы  заведовавший кафедрой позитивных наук, который приходил проконсультироваться о трудных местах Священного Писания, и хотя вполне владел книгами Святого Иоанна Златоуста и Святого Августина, находил объяснения брата Хуана столь удовлетворительными,  новыми и точными, что они казались ему внушениями Святого Духа.  Доктор Карлебаль и отец Нуньес Марсело также советовались с ним и направлялись им.
Число студентов Университета, которые советовались с ним, достигало, в точности, пяти: Франсиско Эрнандес, который у Босых был прозван Франсиско Иисусов (Недостойный), юноша рьяный и папский, ученик Хуана де Авила, помешанный на любви к Святейшему, в чьих процессиях бряцал на арфе и радостно отплясывал, как Давид перед ковчегом, муж одарённые экстазами и возвышениями, миссионер в Конго, утешитель королей; Хуан Святого Авла, уроженец Кастельяра, уже изучавший право в Саламанке; Луис Святого Ангела, будущий послушник самого брата Хуана в монастыре в Гранаде; Хосе Матери Божьей, ставший наставником Андалусии и заведующим кафедрой Писания в монастыре  Нашей Госпожи Кабесской, и которого Святой послал принять постриг в обитель Кальварио; и, наконец, Себастьян Святого Хиларио.
Знаем в деталях о Хуане Святого Павла, юристе Саламанки. Принявши обет в той же коллегии Баэцы и восприняв возложение рук самого  брата Хуана де ла Крус, начал он своё послушничество. Несколько заскучав от духовных книг, которые имел в келье, он попросил у наставника новициев какую–нибудь книгу по Праву, чтобы повторить пройденное им в Саламанском университете. Наставник посоветовался с ректором, и брат Хуан де ла Крус,  который,  приняв в расчёт удовлетворение, приносимое духу мешающей активностью, забрал у него все благочестивые книги и дал ему катехизис и палочку, как ребёнку, чтобы тот с их помощью творил все ежедневные молитвы. Новиций послушался, и его товарищ по келье, брат Иероним де ла Крус, видел его проводящим долгое время, подобно дитяти, с палочкой в одной руке и букварём в другой, проливающим слёзы благоговения и умиления, ибо Бог наградил его за скромность и послушание, исполнив душу духом кротости. Так брат Хуан излечил саламанкского юриста от первых ростков высокомерия. Другое сообщение заверяет нас, кроме того, что брат Хуан «помещал его на хорошую кухню в течение части года, упражняя его в различных умерщвлениях». Из брата Хуана де Сан Пабло вышел совершенный босой. Впоследствии он стал провинциальным главой Старой Кастилии.
Объединив нескольких студентов, святой Ректор организовал в коллегии Святого Василия академические занятия, подобные тем, которые он наблюдал в Саламанке и Алькале. Проводились публичные дискуссии на темы теологии. Кроме того, монахам Коллегии помогали преподаватели университета. Брат Хуан де ла Крус, как ректор, председательствовал на докладах, направлял дискуссии, спорил и разрешал трудности. Доктора, которые слушали его, дивились его «красивому и отточенному остроумию», потому что в ходе аргументации – говорит очевидец – он давал такие определения и решения, которые приводили докторов в восхищение.
Эта культурная активность не мешала ему вникать в мелкие надобности дома. Он был первым во всех делах общины; первым также в подметании, чистке, украшении алтарей храма,  потому что ему нравилось, чтобы они были чистыми и уютными. Его прежде всего занимали труды по расширению монастыря, и ради этого для украшения церкви он позвал Хуана де Вера, художника и скульптора Убеды. Многие минуты, в то время как художник работал, брат Хуан стоял сбоку от него. Не забудем, что он был любителем, со дней проведённых в Медине, когда он, будучи ребёнком, упражнялся в профессиях резчика и живописца. Много раз, по окончании работы, брат Хуан приглашал художника отобедать с ним в трапезной братьев.
Однажды в монастырь прибыли градские персоны, чтобы заказать мессы, должные служиться в фиксированный день. Уже существовали соглашения на ту же дату, и брат Хуан уведомил их, что если они желают отслужить мессы в другие дни, то могут назвать их, но не те, о которых просят. Один падре посоветовал ему «так как от тех дней, что им нужны, свободные отделены не более чем четырьмя днями, то, почему бы ни принять их, поскольку неважно – одним днём больше или меньше».  «Мой долг в том, – отвечал Святой, – чтобы вершить правду и никого не обманывать, а Бог дарует нам необходимое, когда будет нехватка». И отклонил предложение.
Такая прямота прелата не отменяла, тем не менее, доверия и нежной заботы о подвластных.  Во всякий день, после трапезы, у них был час отдыха. Вместо того, чтобы удалиться, брат Хуан оставался среди братий. Монахи окружали его, и он, слушая их болтовню: иной раз духовную, а другой – безразличную и отвлечённую,  – обретал через то язык своего обаяния. Которые питались за первым столом, оставались и на второй, оставляя часть пищи не съеденной, чтобы не уйти не услышав Ректора, так как им казалось, что он говорит, как ангел.

*              *            *

Лучшую часть дня он посвящал излюбленному занятию – уходу за больными. Много времени проводил он у их изголовья. Ухаживал за ними, утешал их, и даже ласкал. Если больной терял аппетит, брат Хуан спрашивал его, чего бы хотелось тому отведать; он терпеливо перечислял всё, что, по его мнению, могло пробудить аппетит, пока не добирался до того, что могло сколько–то понравиться, и приказывал немедленно принести это. И не имело значения, если то была вещь редкая. Для больных не скупились на расходы. И это, даже если пользовались лекарствами, которые, согласно врачу, не излечивали больного. Брату Хуану было достаточно узнать, что можно добыть для пациента что–либо живительное. Так случилось с одним мирским братишкой, уже безнадёжном, о котором все говорили, что он умирает. Несчастный больной испытывал ужасные приступы рвоты, которые его чрезвычайно мучили. Брат Хуан спросил врача, нет ли какого–либо эффективного лекарства. «Для излечения нет – ответствовал доктор, – единственно, чтобы немного оживить». Есть одно питьё, которое обойдётся чрезмерно дорого: будет стоить шестьдесят реалов или шесть дукатов. Брат Хуан умолил его выписать рецепт, повелел немедленно отыскать его и милосердно дал его мирскому больному.
Когда болезнь усилилась, он организовал бдение монахов у постели больного, которые менялись по часам. Он сам подымался в полночь или в два часа зари, чтобы исполнять ту же обязанность или чтобы видеть, как чувствует себя пациент. Возможно, первый случай произошёл с братом Жерардо, одним из двух первых студентов, которые начали проходить курс в Университете. Он страдал от тифа. Лихорадка усилилась и продолжалась, так что отняла у него рассудок, и юный послушник и виртуозный босой говорил и делал вещи экстравагантные. Отец Ректор приказал, чтобы его не оставляли ни на секунду. Наблюдал за ним брат Иеронимо де ла Крус, также студент. Больной намеревался покинуть свою постель, говоря, что «там его суженая, и что негоже ему оставаться тут». Но, как был монахом большой доблести, то достаточно было ему сказать, что послушание требует оставаться постоянно на кровати. Сумасброд тотчас послушался и успокоился. Другой раз он отказывался есть; ему сказали, что это воля Прелата, и он поел.
В одну из ночей за больным наблюдал отец Иносенцио Святого Андрея, сотоварищ брата Хуана в основании Коллегии. В три часа утра, после целой ночи бдения, он покорился дрёме и заснул. Больной воспользовался небрежностью падре, встал с кровати, надел рясу и преклонил колени в подножии постели. В этот момент вошёл брат Хуан де ла Крус, который, как обычно, поднялся, чтобы посмотреть как дела у бедного студента, и натолкнулся на спящего сидельца и больного, стоящего на коленях на полу. Ректор глубоко огорчился этой сценой и упрекал отца Иносенцио энергично и кротко за его небрежность, по причине вреда, который мог быть причинён больному.
Не всегда имелась необходимость ухаживать за ними по своему усмотрению, но всегда имел он абсолютную уверенность, которую Бог в нём поддерживал. Было в году 1580. Свирепый грипп, с силой и размахом чумы, наносил урон всем землям Испании. Даже Мать Тереза страдала от него и лежала в недуге в монастыре Вальядолид. Брат Хуан де ла Крус пошёл в Беас и, когда он пребывал там, объявилась зараза в его коллегии Баэцы. Немедля собрался он в дорогу, без задержки дошёл до Кальварио, и, когда достиг Баэцы, нашёл всех братьев больными: восемнадцать монахов на одре болезни. Первым делом он принёс кварту мяса; приправил его и сам подносил его больным, побуждая их поесть, а если было нужно, то и приказывал. Иной раз говорил с ними о вещах духовных, иной раз о вещах безразличных и пристойно развлекательных; вплоть до остроумных рассказов слушали от него больные. И, чтобы не скандализировать их, предупреждал, что всё это необходимо для их избавления от болезни.
В то же самое время прибыли новые больные, которых доставили из Кальварио. Уже не было ни льняного белья ни тюфяков для постелей. Дьякон поспешил сообщить об этом Ректору и просил его позволить выход из стен обители, чтобы отыскать необходимое между благодетелями монастыря. Однако, брат Хуан де ла Крус воспрепятствовал этому и сказал, между тем, пророческим тоном: «Бог снабдит». И без того, чтобы хоть что–то было предпринято, на следующий день к дверям обители доставили двадцать четыре или двадцать пять тюфяков, довольное количество подушек и простыней, и несколько льняных сорочек. Их принял братец монах Мартин Успения, который был санитаром. А вслед за бельём прибыло и питание. Тереза де Иброс, одна исповедница брата Хуана де ла Крус, о которой поговорим позже, видела прибытие больных из Кальварио, сообразила о нужде, которая при этом получится, поскольку знала бедность общины, и постаралась о том, чтобы местное население в окружности лиги от монастыря передало через сеньору Иброс тридцать цыплят для больных. Брат Хуан, наблюдавший восхищение братий при виде такого количества тюфяков, одеял, простыней, подушек и цыплят, сказал им любовно: «Видите, каково есть благо, всегда верить в нашего Господа?»
Но имелось одно досадное обстоятельство, которое было ему неприятно. По своему возвращению в Беас он столкнулся с тем, что один братишка мирянин был отправлен в Больницу Непорочного Зачатия. Все знали что вицеректор сделал это, желая обеспечить больному лучший уход, поскольку больница имела средства, потребные в данном случае. Это не понравилось брату Хуану; упрекнув вицеректора, он велел немедленно принести послушника, и сам ухаживал за ним, лечил и обслуживал больного, как если бы то был генерал Ордена.
Моровое поветрие распространялось и превратило  Баэцу в огромную больницу. В некоторых домах количество больных доходило до дюжины. К таковым принадлежал и дом родителей послушника, брата Мартина Успения, санитара Коллегии Святого Василия. Шестнадцать больных уже лежало в разных комнатах его дома: отцы, братия, слуги… Все тяжёлые; одиннадцать даже соборованных. Брат Мартин был печален, выглядел расстроенным. Ректор, который его очень любил, однажды взял его с собой и посетил их. Брат Хуан утешал больных, каждому читал Евангелие, возлагал руки, благословлял, и после они вернулись в монастырь. По дороге, прежде выражения своего горя и озабоченности братом Мартином, не могущим избыть впечатления от горестной сцены, виденной им дома – все больны и так тяжело, – брат Хуан де ла Крус заверил его, что никто из его близких не умрёт от этой болезни. «Кто тебе это сказал?» – бесхитростно вопросил братишка. «Тот, кто может сотворить это», отвечал брат Хуан. Так и случилось.
Другой раз он выходил навестить больных в Больнице. Его не часто видели на улице. Жители Баэцы наблюдали за ним. Он не мог пройти скрытно. Должен был пересечь город, спускаясь к юго–востоку, вблизи башен Альятарес, величественного остатка древних городских укреплений.
Одно печальное событие, которое живо затронуло брата Хуана де ла Крус силой своей, имело место там, в Кастилии, в то время как он навещал больных и заражённых в Андалусии: смерть его матери, Каталины Альварес. Она стала очередной жертвой ужасного всеобщего катара. Умерла она в Медине Кампанской, где жила рядом со старшим сыном, Франсиско Йепесом. Он ухаживал за ней и позаботился о том, чтобы над ней совершились последние таинства, которые святая женщина приняла  со многим благоговением, и милосердно закрыл её очи. Не знаем точной даты её смерти. Знаем только, что она почила в том самом 1580 году. Босые Медины, с которыми она поддерживала тесную близость, с тех пор как мать Тереза обязала их поддерживать и выручать её, выделили ей склеп в своей церкви, убеждённые в том, что хоронят святое тело.
Годом позже, её младший сын, брат Хуан, увидит её в сиянии славы, окружённой сыновьями Франсиско Йепеса.



Г л а в а  XII
НАСТАВНИК ДУХОВНЫХ

В Баэце царила атмосфера чрезвычайной набожности. Девятнадцать приходов были многолюдны. Не только жены ощущали заботу о жизни духа; мужи соревновались в делах милосердия и благочестии. Помимо прочего, вклад в это внёс своими трудами Наставник Авилы; со своими школами, созданными для обучения доктрине как можно большего числа неведающих, с той неповторимой одухотворённостью, развитой между клириками, продолжающими его дело, которые своей жизнью и постоянным апостолическим служением спровоцировали изменение всех привычек целой комарки. Многочисленные жёны, не оставляя мира, поскольку их положение не позволяло этого, посвятили себя жизни покаянной, молитве и сосредоточенности, как если бы были монахинями. Некоторые сформировали монашеские общины и носили на улицах монашеское облачение. Вплоть до того, что имели облик необычный. Мария Флорес, богатая и красивая донья, которую многие хотели бы взять в жёны, почувствовав касание духа Божия, одела на голое тело куль из грубого сукна, обулась в плетеные полотняные туфли, покрыла голову бурой шёлковой тканью и, водрузив на плечи большой тяжёлый крест, поместив между пальцами швейную иглу, вышла на площадь, громко восклицая перед удивленным народом: «Да здравствует бедность Иисуса Христа!». Она распределила свою гасиенду между бедняками, сама же перебралась в один дом, который в конце концов преобразовался в обитель.
Босые не могли отделить себя от этой атмосферы. Несмотря на исключительно созерцательную жизнь и удаление, которые они исповедовали, и которые доставили им славу святых в Пеньюэле и Кальварио, коей они пользовались во всей комарке, народ слушал их в поисках учения и направления духовного. Брат Хуан, главный созерцатель, не испытывал ни малейшего сомнения в том, нужно ли отдаваться этому труду апостольскому, как не испытывал такового в Авиле, и в Дуруэло; как не будет испытывать сомнений много позднее, в Гранаде или Сеговии.
Церковь Кармен, как и все церкви Баэцы, полнилась народом, который приходил исповедоваться. Брат Хуан де ла Крус дал приказ, чтобы исповедники не оставляли своих исповедующихся без удовлетворения, и они оставались там с утра до вечера, не управляясь с потоком пришедших людей. Вот пример, подтверждающий это. Нам известно, что брату Хуану хотелось иметь церковь ухоженную и украшенную. Вплоть до того, что был привлечён один художник из Убеды, чтобы декорировать её. И тот постоянно помогал исповеднику. Перед ним дефилировали личности всякого рода, начиная от ректора и профессоров Университета вплоть до невежественных жён пастухов. Все приходили с одним желанием – получить его советы и сообразовать с ними свою жизнь. И всем он внимал без различия лиц, с одинаковым интересом.
Нам известны имена докторов, которых наставлял брат Хуан: Бесерра, Карлебаль, Сепульведа, Диего Перес, Охеда, отец Нуньес Марсело…  они находили в нём всё, что муж учёный и духовный желает найти в духовном наставнике: глубокие знания и совершенную доблесть. Знаем также несколько имён студентов университета, которые имели его своим исповедником: Хуан де Сан Пабло, юрист Саламанки; Луис де Сан Анхело, Хосе де ла Мадре де Диос, Себастиан де Сан Хиларио… Плодом этого наставничества явилась жизнь, которую вели профессора, и монашеское платье, которое в конце одели эти студенты, босые, все выделявшиеся своими доблестями религиозными.
Не менее интересно его наставничество женщин. Существовала группа набожных женщин, живших по правилам, которые им диктовал святой Ректор Босых. Известно имя одной из них: Тереза де Иброс. Мы видим её приносящей в обитель тридцать цыплят для больных в год вселенского гриппа. Крестьянка, жена пастуха, она достигла таких высот в добродетели и молитвенной жизни, что имела видения, явления и экстазы в таком числе, что отец Грациан, испытывавший её, заверил, что они суть правдивы, и что она могла бы записать их все в книгу. Её запросто называли матерью Терезой, и умерла она во мнении, что  – святая. 
Мария Бильчес, вдова Эрнандо де ла Пеньюэла, прославилась, как наиболее типичная из женщин того времени. Она носила монашеское платье, её звали матушкой Пеньюэлой, нисколько не смущаясь тем, что была то фамилия её мужа; рассматривали её, как мать монашек города, за многую её помощь и заботу. Её преследовал бес: она поверглась на землю в дверях церкви и оставалась неподвижной, так сцепившись с землёй, что не нашлось сильного мужчины, который смог бы оторвать её от земли. Бесполезно было призвание многих людей для поднятия её, «и казалось, по свидетельству очевидца, что и упряжка волов не смогла бы оторвать её». Хуана де Архона, вмешавшаяся в это дело, побежала известить брата Хуана де ла Крус. Тот вышел из обители по направлению к дверям церкви, где упала мать Пеньюэла, и прежде чем Ректор Босых произнёс хотя бы одно слово, она поднялась сама и полностью освободилась от беса. Другой раз не понадобилось звать брата Хуана. Задержав бедную женщину в дверях церкви, брат Хуан посвятил ей формулу в мессе, которую и произнёс, и, закончив, вышел со Святым Причастием к дверям и сам дал ей причастие, и мать Пеньюэла вновь обрела свободу. Однако преследование дьявола на этом не прекратилось. Блаженная почти постоянно испытывала терзания и советовалась с братом Хуаном. Тот дал ей епитимью, чтобы наказывать её плоть, когда она чувствовала себя преследуемой злым духом, и она не нуждалась в другом лекарстве.
Однажды брат Хуан отправлял священное жертвоприношение. Помогала ему мать Пеньюэла. К моменту причащения служки, брат Хуан, укрывши кровь, остался погружённым в себя с чашей в руке. В сознание внешнее он вернулся уже утратившим понятие о времени и о том, что делает: собрал облатки и покинул алтарь, объявив мессу законченной. По пути в ризницу, мать Пеньюэла, которая была на шаг впереди, незаметно взяла у него ризу и сказала: «Кто должен закончить эту мессу? Придут ангелы и закончат». Было необходимо, чтобы священник сопутствовал ей в алтаре, говоря ей о том, чего не достаёт для священного жертвоприношения, потому что брат Хуан продолжал ещё, хотя и с меньшей силой, находиться в экстазе всё это время.
Также часто приносила покаяние Святому Ректору Босых Хуана де Архона. Её мы тоже знаем. То была она, которая поразилась тому, что брат Хуан разрушил перегородку, чтобы сделать часовню для дня инаугурации; та, что помогала очистить её для чтения первой мессы 14 июня, в праздник Пресвятой Троицы. С этого времени, в свои юные восемнадцать лет, она приняла наставничество брата Хуана и завершила (это начало) жизнью блаженной монашенки. И в шестьдесят лет она всё ещё живо помнила ту минуту, когда узнала Святого, и ту работу духовного усовершения, которую вершила под его руководством. 
Другая юница, Мария де ла Пас. Ей было тогда шестнадцать лет. Она обладала живым умом и наблюдателным духом. Она исповедовалась у брата Хуана, и обсуждала с ним вещи, касающиеся души её, три дня в неделю: воскресенье, вторник и пятницу. И это на протяжении почти трёх лет: всё то время, пока её Наставник пребывал в Баэце. Прежде чем вручить себя его руководству, юница колебалась: её дезориентировала скромность Ректора Босых. Она, как и Святая Тереза, подруга учёных исповедников, не решалась отдать себя в руки брата Хуана, несмотря на его славу, потому что думала, будто он человек необразованный. С этим впечатлением и со своими колебаниями приблизилась она однажды к своему исповеднику; и прежде чем она начала говорить, брат Хуан де ла Крус сказал ей: «Дочь, научен есмь грехами моими». Юная кающаяся, немного оглушённая, возжелала скрыть свое смущение, и спросила, почему он сказал это. «Дочь – отвечал исповедник, – таково моё служение, потому и сказал это». С этого момента она без остатка вручила себя его руководству. И была поражена его святостью. Несмотря на то, что имела с ним общение толикое время, клялась, что не слышала от него ни одного суетного слова, и не видела в нём ни одного жеста несовершенства.
Брат Хуан был с ней внимателен и деликатен, достойно святого. Однажды он находился в исповедальне, а Мария де ла Пас, мучила дух свой возвращающимися совестливыми мыслями в укромном уголку церкви. Святой велел другой женщине позвать её, и, чтобы успокоить, исповедовал её первой. Другой раз, она, боясь, быть может, что слишком докучает Святому, собралась исповедаться у другого монаха. Не желая, чтобы об этом узнал ризничий, который без сомнения её знал и мог бы донести брату Хуану, она приблизилась к ризнице и сказала братцу, что одна сеньора хочет исповедоваться у того отца. Ризничий пошёл сказать об этом заинтересованному лицу, но святой Ректор позвал его и говорит: «Скажи той женщине, что не имеет нужды в исповедании; пусть идёт домой». Братец исполнил поручение Ректора, а Мария де ла Пас ушла пораженная тем, как он, даже не видя её, знает её думы, намерения и расположение души.
Юная кающаяся прожила до шестидесяти, и все эти годы вела интенсивную благочестивую  жизнь, нрава и обычая блаженной.
Хуста де ла Пас, девушка не достигшая ещё пятнадцати лет, слушала, как Мария Вильчес превозносила чудеса святости и наставничества Ректора Босых. Она не знала его и любопытствовала увидеть Святого. Она была из тех, кто постоянно прислуживал на мессе в церкви Кармен. Однажды она вышла служить вместе с одним монахом. По тому, как он говорил, сердце дало ей знать что сей есть брат Хуан, и она спросила о нём стоявшего рядом. Когда тот сказал ей, что «да», юница ощутила чрезвычайную радость в духе, с редким желанием улучшить свою жизнь в служении Богу. Однако, не знаем, добилась ли она, чтобы Святой руководил ею.
Взамен того, знаем, что он руководил доньей Хуаной де Каланча, и что он обучал её навыку блаженства в некоторых из своих наставлений, как и Бернардину де Роблес, коренную жительницу Баэцы, дочь Эрнандо Мартинеса  и Елены де Роблес, позднее босую кармелитку по имени Бернардина Иисусова.
С этим наставничеством избранных смешивалось обращение жизней порочных. Один кабальеро Баэцы, родственник брата Мартина де ла Асунсьон, привратника и ризничего обители, был человеком жизни беспорядочной. Однажды он приблизился к брату Мартину и сказал ему, что ищет исповедника миролюбивого и хочет исповедаться. Привратник передал это брату Хуану, рассказав ему о жизни своего родственника, и брат Хуан предложил в качестве исповедника себя; спустился в исповедальню и приблизился к кабальеро. Не знаем, что сказал ему Ректор Босых, но с этого дня он часто посещал брата Хуана  и днём и ночью ради общения с ним, потому что был очарован его учением. Вплоть до того, что ассистировал в актах медитации и покаяния, которые они там совершали, и кончил тем, что решил радикально изменить свою жизнь: жизнь и платье. Молил о благословении, чтобы ему обнажиться своего рыцарского платья, снять шпагу и одеться в бурое сукно. Однако брат Хуан его не благословил. Живи молитвенно и по обычаям святых, – сказал ему Наставник, – но не оставляя платья и оружия, которые приличествуют твоему социальному положению.
Другой раз то был юноша по имени Доминго де Сотомайор. Он прислуживал в церкви Кармен на мессе, которую проводил брат Хуан де ла Крус, и по окончании священных обязанностей, открыл брату Хуану изумительные сияния, посетившие его душу. Некая живая внутренняя эмоция овладела им, и, выйдя из церкви, он решил оставить мир. В скором времени Доминго де Сотомайор одел черно–белую сутану доминиканского Ордена.
В пылу этой набожной атмосферы, в которой жила Баэца, развился, как это всегда случается, иллюминизм чудес. Прежде всего среди монахинь. Много нашлось таких, которые жили далеко от настоящего благочестия, среди сверхобычных манифестаций, переходящих в гротеск, – одни из–за глупого рвения заполучить святость, и другие вследствие удостоверенных влияний дьявольских.
Хуана Каланча – блаженная, весьма славившаяся своей святостью. Ей приписывали чудеса, откровения и восхищения. Наконец, попросилась в Босые Беаса, в качестве послушницы, и отец Грациан позволил ей войти, хотя и был в некотором подозрении относительно её духа. Едва прибыв в обитель, она тотчас начала впадать в экстазы, временами с ущербом для треб, которые в тот момент совершались. Приора, мать Анна Иисусова, однажды сказала Каланче: «Сестра, здесь мы не имеем нужды в экстазах, но только в хорошо вымытых тарелках».  Через некоторое время, в одну из ночей, около одиннадцатого часа, сестра Каталина Исусова, кухарка, – та самая, которой брат Хуан де ла Крус часто рассказывал эпизод с лягушками, что прятались на дне пруда, когда он проходил поблизости, – услышала голос, который сказал ей: «Блюдите, что добро было то, что блюдёте». И, прислушавшись, услышала в окне Хуаны Каланча возгласы, спутанные и неразумные; схватила лампаду зажжённую и пошла в келью экстатической монашки. Невыносимая вонь отбросила её назад. И видит: на полатях, Хуана, без рясы, в непристойной позе, говорит ей, что она теперь со Христом Иисусом. Сестра Каталина восклицает: «О, сестра!, се дьявол обманывает тебя и не даёт тебе сказать правду исповедникам».  Визионерша сопротивлялась. Уверяла, что когда она была ещё девочкой в возрасте семи лет, её начал сопровождать очень красивый мальчик, который рос вместе с нею. Когда они достигли возраста тринадцати лет, парубок сказал ей, что хочет обручиться с нею и жить в браке; она же никому не поведала об этом, ни даже исповедникам, потому что был то Христос Иисус. В доказательство тому она привлекала видения, откровения и чудеса. Нелегко было отвадить её от иллюзии относительно её отвратительных сношений с бесом. Даже уйдя из монастыря продолжала оставаться в том же положении многие годы. Понадобилось вмешательство Мурсийской Инквизиции. Приведённая пред нею, была выведена на публику с одной чёрной свечой в руке, получила сотню розог на улицах и угрозу, что будет сожжена заживо, если повторит свой проступок.
Мы не знаем всего об участии брата Хуана де ла Крус в этом эпизоде. Ни один из его биографов не упоминает о нём. Тем не менее, верим, что удастся открыть некие отношения Ректора Баэцы с мечтательницей Каланчей. Ясно, что сей эпизод произошёл определённо во время его ректорства, поскольку Анна де Хесус была приориссой Баэцы в то же время, что и брат Хуан был ректором. Известно также, что в дело вмешались братья обители Кармен; по их ходатайству Отец Грациан дозволил, чтобы её постригли в Беасе. Был ли брат Хуан де ла Крус одним из тех, кто, будучи обманут наружными доблестями Хуаны Каланчи, ходатайствовал, чтобы ей выдали сутану? Верим, что «да». Отец Элизео Мучеников, которому отец Грациан сказал, чтобы тот выступил плодотворно против мечтательницы из Баэцы в те дни, известный подчинённый отца Хуана де ла Крус, объяснял, говоря со святым ректором: «Общаясь с исповедниками женщин, как искушённый в этом деле, говорил, что им подобает быть несколько посуше с женщинами, потому что нежность с женщинами не годится для большего, чем быть обмененной на влюблённость и пропасть без пользы. А что до него, то этим наказует его Бог за то, что сокрыл тяжкий грех одной женщины, относительно которого она долгое время обманывала, и не приняла от него лекарства, из–за того, что был он нежен; хотя наметил так Бог, чтобы открыть тайну другим путём в той же нашей религии, о которой я имею полные сведения». Представляется несомненным, что случай с женщиной впавшей в тяжкий грех, который потом открылся уже в Ордене, и о котором имел полные сведения отец Элизео, есть как раз случай с Хуаной Каланчей, точно такой же, о каком мы услышали от отца Грациана. Брат Хуан, наставник блаженной, не раскрыл обмана.  Святой рассматривал это, как наказание Божье за ту мягкость, с которой он с ней обращался. То был случай исключительный, единственный во всей его жизни, столь таровитой в части распознавания духов, включая случаи, в которых терпели фиаско теологи Саламанки, как это было с одержимой августинкой в Авиле, вплоть до брата Луиса де Гранада, как в случае с монашкой из Лисбоа, о которой мы расскажем.
Зато, он быстро отреагировал на другой подобный случай, хотя не столь тяжкий. Одна блаженная – не знаем её имени – имитировала восхищение в церкви Кармен, в то время как брат Хуан отправлял священное таинство. Народ столпился вокруг визионерки, которая жестикулировала, вращала очами и экстазировала, как будто была полностью бесчувственной ко всему, что её окружало. Брат Хуан, обративший внимание на происходившее, позвал брата Мартина де ла Асунсьон, который помогал ему служить обедню, и сказал ему: «Возьми чашу для причастия и плесни водой в лицо этой женщине». Братец ризничий исполнил поручение. Взял чашу за ушко, и пока продвигался к экстатичке, чтобы плеснуть на неё, чаша оторвалась, оставив ушко в его руке. Женщина, которая вела себя так, будто ничего не видит, быстро вытянула руку, узрев, что чаша летит ей в лицо, и отбросила её в сторону. Народ уразумел её обман и начал смеяться. Большего не было нужно: блаженная побежала, закрыв лицо, ушла и более не появлялась в церкви Босых.

*     *     *

Однако, более мощное и несомненно более эффективное духовное наставничество отец Ректор осуществлял среди Босых Беаса. Заключаем из того, что, по оставлении Кальварио,  оставался их исповедником. Не имело значения, что расстояние было в десять раз большим. Вместо того, чтобы ходить каждые восемь дней, как делал до того, ходил каждые пятнадцать или раз в месяц, насколько ему позволяли его занятия. Взамен, задерживался на большее время. Ходил не один. Его всегда сопровождал монах из Баэцы: иной раз то был послушник, иной раз – падре. В одну из первых таких ходок, возможно, в первую, так как прошло немного дней с момента основания Баэцы, его сопровождал отец Хуан Святой Анны. В другие разы то был отец Каспар Святого Петра, первый вице ректор. Брат Иеронимо де ла Крус, студент, будущий приор Кордовы, также многократно проходил в компании брата Хуана изрядный путь: Убеда, Торреперогиль, Виллакарильо, Иснаторафе, Виллануэва дель Арцобиспо… Часто заворачивал в Кальварио. Шли пешком и с дорожными посохами. В ином случае, в день, когда его сопровождал брат Габриель Божьей Матери, послушник Баэцы, вели с собой одного осла. Однако брат Хуан усаживал на него брата, и тот шёл пешком лишь временами. Исповедник Босых заботился о том, чтобы развлекать своего попутчика, чтобы путь казался короче. Иногда разговаривали о Боге, иногда повторяли псалмы и гимны. Брат Хуан также распевал песни, сочинённые им самим. В этом нас заверяет брат Иеронимо Креста, который сопровождал его. И брат Габриель говорит, что второй день пути делался для него столь приятным, что он не замечал пути.
Мы уже знаем дела брата Хуана в Беасе: исповедание, беседы, наставничество, тщательное внимание к монашенкам. Не творил большего, чем продолжение трудов, начатых  в бытность его приором в Кальварио. В моменты, когда помощь Босых давала ему свободу, он брал компаньона и отправлялся с ним на холмы, окружавшие виллу. Там он велел товарищу отделиться, чтобы молиться в уединении. Брат Иеронимо наблюдал за братом Хуаном и видел, что тот смотрел на реку или на какой–нибудь родник; а другой раз переводил взгляд на цветы и травы, и так творил молитву.
В один из дней эти двое вышли из монастыря Босых, который ещё строился; с дома, приспособленного под церковь, упала черепица и ударила брата Иеронимо по голове. Удар был преизрядный, черепица разлетелась на куски, а звук был столь сильным и резким, что брат Хуан подумал, что удар пришёлся о каменную стену. Но брат Иеронимо вскричал в испуге: «О! Отче наш! Что меня так ошеломило?!»  Отец Хуан быстро обернулся и, массируя голову брата Иеронимо руками, молвил: «Э, ничего не будет». И брат Иеронимо не потерпел никакого вреда.
Окончив свою службу у Босых, возвращались в Баэцу. Иной раз опять заворачивали в Кальварио, так же, как по прибытии. Однажды, когда его сопровождал также брат Иеронимо де ла Крус, на склоне холма, обращённого к Беасу и отделяющему его от Гвадалквивира, они увидели собаку, которая в ярости сбегала вниз по склону, как бы намереваясь броситься на них. Брат Иеронимо испугался, но отец Ректор сказал ему, не меняя шага: «Не бойся». И когда животное приблизилось, вытянул спокойно руку, положил ладонь на голову собаке и, ударив ей по морде, сказал: «Айда, возвращайся!». Как бы послушавшись голоса брата Хуана, животное повернуло и удалилось утишенное. В Кальварио задерживались на несколько дней.  Нам не кажется странным, что брат Хуан чувствовал любовь к этой восхитительной местности, убаюкиваемой воркованием Гвадалквивира.
Воротившись в Баэцу, он не терял из виду своих дочерей в Беасе. Писал им, посылал духовные суждения, советовал каждой то, что отвечало её внутренней жизни. Брат Хуан всем им нарёк имена: от Приориссы до последней послушницы. И с такой точностью обнаруживал духовную нужду каждой на момент получения письма от него, что монашенки убедились, яко их Отец исповедник из своего далека видит сокровенные уголки их осознания.
Не забывал их никогда. Даже отсутствуя в Баэце и имея свою резиденцию в Гранаде, или возвращаясь в Андалусию в качестве викария провинции, всегда имел подарки для своих дочерей в Беасе. Когда позднее в письмах они брались напомнить ему об этом, сетуя, что он, как будто, позабыл о них, брат Хуан брал перо и писал им с любовью:
«Иисус обитает в душах ваших, дочери мои. Не думаете ли вы, что я, хотя вы и видите меня немым, упустил вас из виду и уже не интересуюсь тем, как вам с лёгкостью достичь святости и с великой радостью и надёжной защитой войти в радость возлюбленного Супруга? Ибо я пойду туда, и увидят, что я не забыт, и увидим барыши щедрые в любви чистой и тропинки жизни вечной, и следы прекрасные, оставленные Христом, чьи радость и венец суть его супруги. Достойная вещь есть не слоняться по лику земли, но пребывать на руках ангелов и серафимов, и в почтении и уваге пребывать в голове своего Господина…
Служите Богу, возлюбленные дочери мои во Христе, следуя по стопам Его страданий, во всяческом терпении, молчании и в желании пострадать, превращая удовольствия в мучения, умерщвляясь, если по случаю остаётся ещё что–либо для умерщвления, мешающее воскресению внутреннему духа, который мёртв в душах ваших. Аминь. – Из Малаги, ноября 18, 1586 года.
Ваш слуга, Брат Хуан де ла Крус».

Отец Ректор Баэцы, столь ласковый к нуждающимся или больным подчинённым, столь заботливый и внимательный к нуждам ближнего в постоянных трудах апостольских, не мирился, тем не менее, со многими малыми прегрешениями своих подчинённых. И это, не взирая на лица, так же, как и в заботе своей не различал между лицами. Отец Гаспар Святого Петра, который служил ему вместо мажордома, поскольку был вицеректором, чудесно проповедовал. В Баэце он много раз привлекал внимание с кафедры Босых,  кафедра, на которую он клал поверх сукна белую шапку очень грубой вязки, весьма поношенную, старую и залатанную, которая проповедовала прежде самого проповедника. Отца Гаспара домогались в деревнях и городках комарки. Он проповедовал в Убедо с таким успехом, что ему предложили тотчас же прочесть новую проповедь. Брат Гаспар принял это предложения безоговорочно, не считаясь с прелатом. Когда же вернулся в Баэцу и уведомил брата Хуана о компромиссе, достигнутом вне порядка послушания, тот отменил разрешение и послал другого монаха на замещение. Немного дней спустя ректор и вицеректор вместе пошли в Беас. Пока брат Хуан исповедовал, отец Гаспар обсуждал с монашками в приёмной то ощущение, которое произвёл эпизод проповеди в Убеде. Монахини после рассказали об этом брату Хуану, и тот сказал им: «Лучше не проповедовать, чем проповедовать по собственной воле, и что более полезно умерщвление, чем ощущение. И когда отец или другие толкуют подобные случаи, да рассказывают о жребии, которым они воспользовались, чтобы прийти  к умерщвлению, чтобы те или другие из нас получили способствование в деле подлинного умерщвления, которое мы должны иметь».
Зато он не отказывался доставить удовольствие своим монахам, хотя путешествие  стоило ему хлопот, если параллельно не было какого–либо серьёзного повода. Отцы обители Пеньюэлы однажды захотели видеть его у себя. Чтобы добиться этого, они пригласили его вручить рясу монаха одному новицию, брату Франсиско Святого Духа, и туда пришёл брат Хуан де ла Крус, через косогоры и холмы, пересекши Гуадалимар, поднявшись по южным отрогам Сьерра Морены. Его присутствие в уединённом монастыре произвело радость чрезвычайную в двадцати монахах, что обитали там. Все, даже самые почитаемые, «некоторые о возвышенной молитве и ведомой доблести», взирали на него и слушали его, как высшее существо. Все многое знали о его святости. Он вручил рясу новицию и пробыл там несколько дней. В последний вечер, прогуливаясь с братьями по саду, узнал, что послушник, которому он дал рясу, чувствует себя плохо. Брат Хуан внимательно осмотрел его и заверил, что исповедует, но не в этот раз. Так и вышло. Брат Франсиско заболел и должен был оставить монастырь, чтобы полечиться среди своих. Но, выздоровев от болезни, вернулся к послушанию и исповедовался. Много после он встретился с братом Хуаном в Мадриде и нежностью вспоминал, как тот проделал путь в Пеньюэлу, чтобы вручить ему рясу.
Это не единственное, что вершилось в то время. Был там посёлок, Сабиота, возвышавшийся над скалистым хребтом в пяти лигах от Баэцы. Окружённый стенами, с каменным замком, церковью с тремя нефами и недавно основанным монастырём Босых. Брат Хуан несколько раз приходил и исповедовать их. Когда принимал обет у монахини, брал с собой нескольких братьев, чтобы они помогали ему в службе и церемонии посвящения. Однажды, вслед за священным актом, устроили пиршество, на котором ассистировали брат Хуан де ла Крус и его братья. Согласно предписанию Правила кармелитанского, кармелитам подали рыбу, тогда как прочие приглашённые ели мясо. Босым, однако, было предложено также блюдо риса. Тот, кто подавал его, сказал, что не знает, приправлено ли это блюдо салом. Вокруг этого возникла дискуссия, и брат Хуан решил: «Коль есть сомнение, лучше не есть». И они воздержались. Когда, десять лет спустя, брат Хуан смертельно заболел, истощив своё тело в убогой келейке Убеды, монашки из Сабиоты посылали ему, в благодарность за его прежнее наставничество, лакомства и отрезы льняной ткани для его ран.
Другая обитель Босых также посещалась Ректором Коллегии Баэцы: та, что в Караваке. Приорисса, Анна святого Альберта,  писала матери Терезе, изъясняя  нужду духовную одной монашки обители, и святая Реформаторша отвечала ей: «Дочь, я позабочусь, чтобы брат Хуан де ла Крус навестил вас. Считайте, что это я; обращайтесь с ним в простоте сердец ваших. Советуйтесь с ним, ибо душе его сообщил Бог Дух свой». Она тотчас предприняла хлопоты, касательно Ректора Баэцы, чтобы он пошёл, и когда узнала, что брат Хуан уже решил идти, и, возможно, находится уже на пути в Караваку, вновь написала Приориссе: «Дочь, сюда идёт брат Хуан де ла Крус, отнеситесь к нему в простоте сердец ваших в сей обители, как я и сама бы поступила, поскольку имеет дух Нашего Господа». То был долгий путь, тридцать лиг, через горы, отделяющие Андалусию от королевства Мурсии. Брат Хуан пробыл в Караваке несколько дней. За время своего пребывания он разрешил вопрос бедной монашки, исповедовал монахинь и рассказал им свою историю заключения в Толедо. То был не единственный раз, когда стопы его ступали на улицы мурсийского городка. Много позже, когда он был викарием провинции Андалусия, вновь стал навещать Караваку и вступил в дела монахинь, защищая их от вредных вмешательств и споров клириков и мирян.
Мать Тереза, как то видно из писем к матери Анне Святого Альберта, сохраняла энтузиазм, касательно святого брата Хуана. То была не единственная похвала, предназначавшаяся ему в те дни. Несколько месяцев спустя, в 1580, придя на основание Виллануэвы де ла Хара, он задержался со своими монашками в монастыре Босых Ла Роды. Зашёл разговор о брате Хуане де ла Крус. Монахини взвесили его доблести и показали матери Основательнице некоторые записки, написанные им о вещах духовных. Мать Тереза отозвалась радостно и в тоне пророчества: «Кости одного тельца будут творить чудеса».
В постоянной и многообразной деятельности, к  которой обязывала его должность Ректора Баэцы, и положение исповедника и наставника духовного монахинь и мирян, брат Хуан нашёл несколько дней для отдыха в поместье Святой Анны, на земле Кастеллара де Сантистебан. То была усадьба, расположенная в десяти лигах на северо–восток от Баэцы. Была подарена Босым одним клириком из Кастеллара, умершим в те дни. Брат Хуан озаботился о ней, во имя общины Баэцы и послал туда, для обустройства, двух отцов и двоих братьев послушников: теми отцами были брат Хуан Иисуса Святой и брат Хуан Святой Анны, оба они, как мы знаем, были компаньонами брата Хуана де ла Крус со дня основания Коллегии Баэцы. Нам не известны имена послушников, но, возможно, одним из них был брат Хуан Святой Евфимии, исходя из эпизода, о котором расскажем ниже. Обустроив усадьбу, отец Хуан Иисуса воротился в Баэцу, оставив во главе новой собственности отца Хуана Святой Анны с двумя послушниками, которые работали там.
Усадьба была небольшой и не имела обильных посадок. Расположенная на правом берегу Гвадалимара, начиналась от вершины горы, ближайшей к Соригуэле, остававшейся к северу от неё, охватываемая двумя холмами, параллельно от Медведицы к Полудню, спускаясь полого, вплоть до полного исчезновения возле самой реки. Домик, ориентированный на восток, располагалась посредине западного холма, фасадом к холму противоположному. И между обоими, на мягком уклоне, с родником в высокой части, простиралась обрабатываемая земля, расширявшаяся до полного исчезновения, свободная уже от объятий холмов, на великолепной долине правого берега Гвдалимара. На другой стороне реки, внутри страны, подобно гиганту возвышалась меловая скала Иснатораф, увенчанная белыми хатками, а по окружности бежали классические горы, в то время заселённые дубами и мелколесьем и нынче превращённые в оливковые рощи.
Гребневидные фланги поместья Святой Анны, с красноватой скалистой почвой, цвета вод Гвадалимара, не производили ничего, кроме ладанника и кустарников; напротив, лоскут обрабатываемой земли, орошаемый источником, был пригоден  для овощей, зелени и пастьбы. Его то и обрабатывали Босые, приводимые братом  Хуаном де ла Крус. По причислению фермы к коллегии Баэцы, святой Ректор посещал её в качестве прелата, ради братьев, которые внимали ему. Его путь пролегал, вероятно, через Убеду, Виллакарильо, Торреперохиль, Иснатораф. Гвадалимар он пересекал на лодке.
Не знаем, сколько раз приходил туда брат Хуан, но знаем, что не один, и что всегда задерживался на несколько дней, обычно на неделю. Возможно использовал своё путешествие или повороты дорог, по пути в Беас, чтобы исповедовать монахинь. Они собирались при дороге. Здесь проходила также мать Тереза, идя из Беаса на основание (обители) в Севилью, и таков был её энтузиазм, касательно пейзажа, что стоило труда извлечь её из некоторых тополёвых аллей, наполненных цветами и птичками.
Как же хорошо должен был чувствовать себя брат Хуан в этой атмосфере мира, тишины и красоты, которую предлагала ему ферма Святой Анны! Здесь был покой уединения, сладкие журчания вод, обширные светлые дали, аромат ладанника, тимьяна и розмарина. Определённо, не атмосфера Баэцы. Однако брат Хуан, по обыкновению, не наслаждался ею в одиночку. Брал в компаньоны отца Хуана Святой Анны, который руководил обителью, и выходил с ним в поля и на берега. Отец Ректор не мог сдержаться и разражался пением гимнов. Они не удовлетворялись только дневным временем, и гуляли большую часть ночи среди деревьев или сидели на лугу, орошаемом садовым источником. Временами они удалялись друг от друга, чтобы помолиться в одиночестве; но другой раз брат Хуан де ла Крус поднимался и искал своего компаньона, и они сидели вдвоём на скошенном лугу в виду вод, говорили о красоте тверди, освещаемой в эти часы планетами и звёздами. Не пресыщались этим. Часы бежали незаметно. Отец Святой Анны обнаруживал вдруг, что уже поздно; что нужно отдыхать; к тому же сырость ночи могла повредить здоровью… Святой понимал мотивы своего товарища и говорил с теплотой: «Пойдём в добрый час, яко знаю я, что ваше преподобие имеет великую охоту ко сну». И они возвращались в импровизированный монастырёк.
Перед возвращением в Баэцу они отбирали излишки овощей и зелени, чтобы отнести их в Коллегию. Монахи поместья имели против этого возражения: у них было немного запасов, чтобы им не испытывать недостатка в необходимом в таком уединённом месте. Но брат Хуан де ла Крус говорил им, смеясь, что они должны быть более братьями Девы, а не братьями предусмотрительности и запасания, братьями надеющимися на Бога. И уже в Баэце он не терял их из виду. Писал им, утешая. Однажды он узнал, что брат Хуан Святой Эвфимии, один из послушников, работавших в поместье, был расстроен семейным несчастьем. Ректор взял перо и написал ему сострадательное письмо: утешал его, превозносил заслугу невзгоды и страдания душевного ради любви Божьей. Братишка послушник был растроган, читая тёплые слова, которые перо отца Хуана де ла Крус начертало в любезном письме.

Святой и Каталина Иисусова. – В 1947 году в Кармело де Бегонья (Бильбао) открылась рукопись, автограф Святого Хуана де ла Крус, сокрытая более столетия, принадлежавшая кармелитам Памплоны. Он был опубликован в 1948 году отцом Эдуардом Святой Терезиты в виде фотокопии. В нём были три страницы, интересные для «санхуанистов» тем, что были написаны рукой Святого; они заключали в себе копию автобиографического текста.
То была автобиография Каталины Иисусовой, основательницы кармелитского монастыря в собственном поместье в Беасе, в который она вступила и где провела всю свою короткую религиозную жизнь (1575–1586), совпадающую по времени с тем периодом, когда Святой имел общение с этой общиной. Мать Каталина была одной из тех экстраординарных душ, которыми располагал Кармело, и которая сильно сомневалась в духе своём, пока не получила полного одобрения от Святого. Поскольку Досточтимая умерла раньше Доктора Мистика, она не могла оставить нам изъявления своего направления, что было бы весьма интересно. Несмотря на это, и хотя автор не упоминает о нём в данной работе, предыдущие документы устанавливают факт близких отношений со Святым. Об этом свидетельствуют автограф Святого Иоанна (самый обширный из дошедших) и донесение матери Магдалены Святого Духа, которое гласит: «Только что умерла мать Каталина Иисусова, приорисса обители в Беасе; туда приехал святой Отец и сказал некоторым из нас, что М. Каталина Иисусова, в час, когда умирала в Беасе, видела его в Караваке, и что сказала ему тотчас идти в Беас, что имеет некую монастырскую нужду, требующую его присутствия. То же самое Святой сказал почтарю: что он принёс записку в Караваку тремя днями позднее смерти Досточтимой.
С тем же самым связано сообщение матери Магдалены о следующем происшествии, случившемся в Беасе: «Одна персона, наевшись, забылась, и во время причастия приблизилась к принятию Священнейшего Таинства вместе с прочими, как обычно, каковое и было дано ей братом  Хуаном де ла Крус, и причастилась; после, открыв свою неподготовленность и невнимательность, весьма много сожалея об этом,  исповедовалась тому же святому брату Хуану де ла Крус; тот сказал ей: «Очень хорошо видел я, что причастие то шло не так, как должно бы идти, и из–за того, что ты сокрыла свой грех, прошло со грехом, хотя мне было тяжко. Теперь знаю ту, из–за кого это случилось».
Просветление мечтательницы Каланчи. – Один очевидец рассказывает нам в точных подробностях, что случилось в Беасе с блаженной Каланчей, что не совпадает с данными, содержащимися в этой главе, переданными отцом Грацианом, хотя не снимает полностью подозрений, относительно обмана, которому мог подвергнуться Святой Хуан де ла Крус, в распознании лживого духа дьяволицы визионерки.
Отнюдь не Святой, но епископ Хаэны, призвал монашек Беаса, вступать в Орден Каланчи, которая исповедовалась в Баэце в течение лета и считалась за святую, вплоть до внесения платы за своё вступление. Приорисса Анна Иисусова также поверила очевидной святости блаженной и предоставила ей часы для молитвы в ущерб трудам, должным исполняться в общине, и вопреки мнению и недоверию основательницы Беаса, Каталины Иисусовой.
Когда в 1581 мать Каталина стала приориссой вслед за матерью Анной, тотчас открылся её дурной нрав, публично проявившийся в случае, о котором рассказывается в данной главе. Стало быть, то не Анна Иисусова открыла её, как утверждает автор, и не сестра кухарка, назвавшаяся Каталиной де ла Крус, чтобы намекнуть, но сама приорисса Каталина Иисусова. Назвалась так в последование Святому, бывшему тогда ректором Баэцы, для чего уведомила о себе и опубликовалась как блаженная обители, в исполнение чего прибегла к помощи компаньона отца Хуана Святой Анны, который и предоставил нам все эти сведения (в пространном донесении, писанном собственноручно).
Заключаем, стало быть, что сеньора епископа Хаэны, дона Франсиско Сармиенто, ввели в заблуждение досточтимая Анна Иисусова и, возможно, отец Грациан, подтвердивший её признание, между тем как досточтимая Каталина Иисусова, напротив, не одобрила её духа и обнаружила его фальшь. Святой оставался единственным исповедником кармелиток Беаса и, стало быть, Каланчи. Почему не обнаружил её злого духа? Не распознал его? Или распознал, но принял во внимание позицию Анны Иисусовой? Или не хотел разоблачать его, чтобы не оппонировать епископу Хаэны?


Г л а в а  XIII

        ПУТЕШЕСТВИЕ В КАСТИЛИЮ

Лето 1580. В обителях Реформы царят праздничные радость и веселье. Получено известие, что Григорий XIII изгнан, и что Папским посланием от 22 июня, столь желанным и столь долго ожидаемым, разделение Обутых и Босых в провинциях сохраняется. То был счастливый финал продолжительной и досадной борьбы, угрожавшей существованию Реформы. Мать Тереза, уже старая и уставшая, удручаемая всеобщим насморком, поставившим её на край гибели в монастыре Вальядолида, чувствовала себя помолодевшей от этой доброй вести и не утомилась написанием письма своим дочерям, чтобы те воздали благодарность Господу. Потребовалось двадцать пять лет борьбы и страданий, чтобы добиться этой уверенности в сохранении своих трудов. Видя это осуществлённым,  чувствовала «одну из самых больших радостей и удовлетворенностей, какие могла получить в сей жизни». В эти минуты думала о Филиппе II, «нашем святом короле», на счёт которого справедливо относила часть достигнутого успеха, и просила молиться за него, в то же время наказывая своим дочерям в ответ на благодеяния, полученные от Бога, вести жизнь, с каждым разом всё более совершенную. Процесс был долгим и сложным. С 30 августа 1577, дня, в который нунций Фелипе Сега вошел в Мадрид, Реформа много раз находилась на грани исчезновения, поглощенная ветхим Правилом. Сега прибыл в Испанию, будучи однобоко осведомленным. У него не было никаких сведений о Босых, кроме того, что они получили в Риме от Обутых капитул Благоприятствия. Они были для него упрямцами, бунтарями, отлученными. Вследствие этого нунций пришёл к решению усмирить их, невзирая на послушание Ордену. Для этого он дал полную волю в этом вопросе отцу Тостадо, представителю Генерала Ордена в Испании, которого столько времени удерживали в рамках Королевский Совет и предыдущий нунций, Ормането.
Босые испугались. Грациан поспешил возобновить свою должность визитадора, не прекращенную со смертью Ормането, и удалился в Алькалу и Пастрану; монастыри были неспокойны. Одни покорились, другие затеяли тяжбу, как сделали в Гранаде, где вопрос передали в Трибунал. Немногие босые, что примкнули к Реформе, изменили обет, обратились в старое Правило и раздували огонь. Некоторые, такие как Бальтасар внук Иисуса и брат Мигуэль Столпа, сочинили ужасные обвинения в адрес Грациана и дочерей матери Терезы. Та обратила на это внимание короля в сильном письме; король поручил вопрос Королевскому Совету, с поручением приостановить миссию Тостадо; тот возбудил дело в Совете; проиграл его 5 ноября 1577 года, отдал патенты и ретировался, затаившись, в надежде на более благоприятный момент для того, чтобы потрафить нунцию. Он прекратил визиты Грациана письмом от 23 июля 1578, и Босые остались подчинёнными непосредственно нунцию. Однако то был не более, чем первый шаг. Мать, которая способствовала со своими монахинями Сан Хосе непосредственному подчинению монсеньору Сега, молила, чтобы тот не предавал их в руки Обутых, поскольку знала, что Тостадо намерен разрушить Реформу.
Между королём и его советом, и нунцием были трения. Между тем, как нунций взялся поддерживать Тостадо, Филипп II и Королевский Совет устроили тщательную проверку бумагам и документам, отрицая полномочия нунция в прекращении пребывания Грациана в должности визитадора. Король издал приказ Босым о недействительности разрешений Обутым совершать (инспекционные) визиты, поскольку нунций не представил патентов, включающих в себя этот пункт. Но Босые не осмелились и оказали повиновение, в то время как Грациан вручил в Пастране посланцам Нунция документы, выданные нунцием Ормането, на совершение визитов. Ответом Сега на эту скромную активность Босых явилось заключение в темницу Грациана, отца Амброзио Мариано, Хуана де Хесус Рока и отца Антонио Иисусова. Когда отец Рока добился аудиенции у нунция и стал говорить о добродетелях матушки Терезы, основательницы Босых, нунций оборвал его, назвав Мать «женщиной беспокойной и бродячей, непослушной и упрямой, которая под именем набожности изобретает злые учения».
По прошествии первого натиска, настал момент ясности. Отец Рока раскрыл нунцию страхи, которые испытывали Босые, видя себя подчинёнными Обутым, с естественным риском уничтожения, и Сега заверил его: «Я даю вам слово, что вы не будете под Обутыми». Однако до нунция дошло, что его лишают патентов по приказу Королевского Совета, поверил в ловушку со стороны Босых, и решил, в отместку, полностью подчинить их Отцам умеренного правила.
Вмешательство графа Тендиллы в пользу Реформы спровоцировало иск нунция против короля, в качестве протеста против того, что он расценил, как вторжение короля в его прерогативы. Король дал нунцию повод для этого, но в то же время сказал ему: «Имею сведения о препятствиях, которые Обутые кармелиты творят Босым, каковые могут заставить иметь известное подозрение против людей, исповедующих суровость и совершенство. Похоже правду мне сказали, что не способствуете Босым». Эти слова Филиппа II оказались решающими. Нунций попросил, чтобы была назначена особая комиссия, которая исследовала бы вопрос Босых и Обутых, и король назначил дона Луиса Манрика, своего капеллана; брата Лоренцо де Виллависенцио, августинца;  брата Эрнандо Кастильского и брата Педро Фернандеса, доминиканцев. Это случилось в начале марта 1579 года.
Первым решением собрания было изъятие Босых из-под юрисдикции Отцов Блюстителей, а чтобы быть им в подчинении, дать им генерального викария, каковым должен стать отец Анхель де Салазар, которого мы уже знаем. Это решение не понравилось монсеньору Сега, однако он составил меморандум, который гласил: «Отчески желая мира, спокойствия и пользы духовной сказанных монахов и первых монахинь…,  мы сочли нужным отозвать и, властью апостольской, которую имеем, настоящим отзываем, кассируем и аннулируем сказанное подчинение монахов и монахинь первого Правила послушания сказанным отцам провинциальным начальникам». Отец Анхель де Салазар был назначен постоянным викарием Босых. С письмом пришли конкретные инструкции, подписанные Манрике, Вильявисенцио, Кастильо и Фернандесом, которые находились в оппозиции к диктаторским расположениям генерального капитула Плаценсы против Реформы матери Терезы.
15 июля было готово суждение и представлено королю; в основном оно состояло из mea culpa нунция, касательно его прежних поступков с Босыми. «Будучи неоднократно наслышан – читаем в нём – от монахов утешенных и босых, даже если в их соглашениях, которые были все одной и той же провинции, или которые сделались отдельными провинциями..,  подчинёнными по нашему мнению Вашему Величию, нам казалось, что ради общего согласия и терпимости, о которых договорились, для служения Богу и возрастания соблюдения правил, мира и спокойствия монахов первоначальных и утешенных, о чём ваше Величие просили и умоляли Его Святейшество, чтобы он удостоил повелеть, да будут все монахи и монахини босые, исповедующие первоначальное правило названого Ордена, образовали одну отдельную провинцию утешенных, в которую входили бы Кастилия и Андалусия. Каковая провинция подчинялась бы генералу Ордена, как и прочие, и управлялась бы Провинциалом, выбранным босыми этой провинции».
Между тем, как Филипп II отослал решение Григорию XIII и написал срочные письма кардиналу префекту Духовной Конгрегации, так как должно было советоваться с Папой, двое босых, брат Хуан де Хесус Рока и брат Диего де ла Тринидад, выехали поспешно в Рим, чтобы выхлопотать побыстрее благоприятную буллу. Хотя существовали намерения аннулирования со стороны генерала Ордена, который предложил, вместо того, чтобы делить провинции, поочерёдную смену босых и обутых Провинциалов внутри одной провинции. Однако восторжествовало предложение Филиппа II, и 22 июня 1580 года Григорий XIII подписал желанную буллу о разделении, которая была доставлена королю Испании 15 августа, прямо в Бадахос, когда в пограничном городе готовились к его прибытию, как правителя Португалии.
К этой дате, хотя послание понтифика ещё не прибыло в Испанию, пока ещё шло, было получено частное сообщение из Рима от двух монахов босых о пожаловании буллы. БратХуан де ла Крус получил записку от них в Баэце 5 августа. Сбылись его предвидения, когда перед лицом пессимизма приоров Гранады и Пеньюэлы, заверил в исходе хлопот босых, отошедших в Рим.
Полгода прошло, однако, в приготовлениях к исполнению папского послания. Папа поручил архиепископу Севильи, дону Кристобалю де Рохас и Сандоваль, умирающему в Сигале, провинция де Вальядолид, когда он управлял ею, исполнить его повеление. Король просил Григория ХIII, чтобы тот послал отца Педро Фернандеса, старого апостолического комиссара Кармен; однако, когда отец Иеронимо Грациан пришёл, по приказу короля, чтобы приступить к исполнению своей миссии, то нашёл его агонизирующим в своём монастыре в Саламанке. Великий доминиканец, выдающийся покровитель дела матери Терезы, скончался 22 ноября. Король направил Папе новое ходатайство, на этот раз о назначении исполнителем папской буллы отца Хуана де Куэваза, также доминиканца, приора обители Талавера де ла Рейна. Григорий XIII уступил петиции монарха, и в день 4 января 1581 года в Испанию прибыл новый документ понтифика. В нём поспешно сообщалось о назначении желаемого лица. Брат Хуан де ла Куэвас привлёк к своим трудам отца Грациана, составил вызовы в суд для капитула, и к 1-му февраля направил их во все реформаторские обители. В них он созывал, согласно положению буллы, провинциальный капитул только из босых. И назначил его на 3 марта в Алькале де Инарес. Один из вызовов предназначался Ректору Баэцы.
Мы не знаем, когда брат Хуан де ла Крус отправился в путь, однако его сопровождал компаньон – каждого приора провожал свой товарищ – предлагаемый и одобряемый капитулом, – отец Иннокентий Святого Андрея, бывший в то время вицеректором, и, как нам известно, один из трёх монахов, которых брат Хуан привёл из Кальварио на основание Баэцы.  То был обширный путь, тянувшийся из Андалусии до сердца Кастилии, через всю ла Манчу. До 4 марта они не прибыли в Алькалу, потому что 3 марта состоялось первое собрание, под председательством отца Куэваса, для прочтения буллы о разделении. На самом действии брат Хуан де ла Крус не появился.
Что явилось причиной опоздания Ректора Баэцы? Знаем, что он также не помогал отцу Антону Иисусову, приору Мансеры; но установили, что он внимательно выслушал по некоему вопросу герцогиню Альбы, которая настойчиво вызывала к себе почтенного старца. Но у неё ли задержался брат Хуан? Хронист Реформы сваливает вину на долгий путь, который нужно было преодолеть. Тем не менее, там уже были брат Августин Царей и брат Анхель Явления, приор и компаньон, соответственно, Гранады, находящейся довольно далеко; и на расстоянии не более коротком, чем для каптуляриев Кальварио и Пеньюэлы, которые также прибыли вовремя. Какие-то невзгоды на пути? ошибка в исчислении дней, нужных на дорогу? Но факты таковы, что когда брат Хуан и его компаньон прибыли в Алькалу, уже торжественно открылись сессии, и свершилось отделение провинции Босых. Так совпало, что двое основателей Дуруэло, брат Хуан де ла Крус и брат Антонио де Хесус, отсутствовали на самом значительном событии Реформы от самого её начала.
Капитул был сформирован из лучшего цветника Босых. Там были Грациан, Дориа, Агустин де лос Рейес, Антонио де Хесус, Елизео де лос Мартирес, Хуан де Хесус Рока, Элиаз де сен Мартин, Педро де ла Пурификасьон, Грегорио Насиансено, Габриэль де ла Асунсьон, Блаз де Сан Грегорио, Педро де ла Визитасьон…. Всего двадцать капитуляриев. Все перенесли, в большей или меньшей степени, тяжесть дней борьбы; все претерпели преследования; многие выдержали заключение; хотя никто не мог предъявить тех шрамов, что отмечали Хуана де ла Круса. Помимо капитуляриев, в коллегию попали тридцать других монахов, некоторые из них – такие заслуженные, как Амброзио Мариано и Бартоломе де Сан Базилио. Все они участвовали в первом собрании по вопросу отделения, состоявшемся в третий день марта.
Ассамблея Босых придала Алькале движение и звучание великого дня. Это не было заурядным событием. Все элементы города приняли некоторое участие  и смотрели на него, как на нечто собственное: Совет, учёный совет университета, монахи всех орденов, судьи, студенты… Король Филипп II оплатил все расходы, которые достигли примерно ста тысяч мараведи. Он издал указ, чтобы все акты совершались с наибольшим блеском. На предварительной сессии, возглавлявшейся отцом Куэвасом, принимали участие довольное число мирян, таких, как маркиз де Мудехар, дон Луис Уртадо де Мендоса, подписавший акт, и его брат дон Энрике.
На следующий день. 4марта, в субботу, начался капитул, в собственном смысле слова, мессой Святого Духа. Её пропел отец Куэвас, апостолический комиссар, воспомоществуемый отцом Мариано и отцом Блазом Святого Георгия, приором Альтамиры. Закончил мессу студент Коллегии, брат Диего Евангелистов, печально прославившийся позднее своими действиями против брата Хуана де ла Крус, чтением речи, составленной на латыни отцом Амброзио Мариано, великим латинистом. Речь привлекла внимание, равным образом, своей превосходностью и славной декламацией студента, произнесшего её. Без промедления капитул собрался вновь для проведения выборов дефинидоров (=президиума). Сходились в два приёма: около девяти и в середине утра. Сначала покончили с выборами. Выбранными оказались отец Николас де Хесус Мария Дориа, приор Пастраны; отец Антонио де Хесус, приор Мансеры; отец Хуан де ла Крус, ректор Баэцы, и отец Габриэль де ла Асунсьон, компаньон де ла Роды. Следующим шагом, не выходя из зала заседания, провели выборы Провинциала, должность которого досталась отцу Грациану Матери Божьей, с перевесом в один голос против отца Антония Иисусова. Прозвучал гимн Te Deum, и капитулярии управляли певчими в церкви, где собралось немало местных  жителей, ожидавших результатов выборов.
Нас не удивляет такое стечение народа. Многие из капитуляриев были хорошо известны в Алькале. Сверх того, среди них был отец Иероним, старый одарённый студент Университета, в котором преподавал искусства, замещая маэстро Окарица, и Священное Писание, замещая доктора Мендозу. Кроме того, он провёл три или четыре года с успехом отдаваясь апостольскому служению на кафедре и в исповедальне. Вследствие чего был известен, любим и превозносим. Так же и Хуан де ла Крус, первый ректор дома сего. Многие знали достопочтенный облик скромного босого, которого могли всякий раз видеть на улицах, в дни организации Коллегии Кармен, которая с тех пор, в память святого дня, в который собрался капитул, зовётся Коллегией Святого Кирилла.
На следующий день, воскресенье, 5 марта, организовали торжественную процессию. Участвовали 52 монаха Кармен в своих белых плащах, университет всем коллективом, читавшим praestito juramento; монахи пяти орденов, представленных в Алькале, что было немало для той эпохи; коррехидор со всем Советом, знать и кавалеры города. Вышли из церкви кармелитской. Впереди шёл оркестр менестрелей, а посредине, распевая литанию, экономы главной церкви, называвшиеся докторами Де ла Пуэнте и Камара, покрытые парчовыми плащами. Вблизи от них – музыканты коллегии, вторившие литании. Отец Антонио Иисусов, справлявший мессу, и отцы Диего Троицы и Григорий Назианзина, помогавшие ему, были укрыты плащами и далматиками, соответственно.
По приближении к главной церкви, принять их вышел весь капитул, во главе с доктором Оттадио, каноником и кафедралом Эското, одетым плащом. Отец апостолический комиссар, брат Хуан де Куэвас, и недавно избранный отец Провинциал, брат Иеронимо Грациан, вышли навстречу ректору Университета и маркизу де Мидехар. Поблизости от них, с правой и левой сторон, коррехидор городка и попечитель Университета. Церковь Святого Иуста была переполнена народом, затруднявшим вход процессии. Торжественно пропета была месса, предварённая проповедью отца Грациана, чьё красноречие было хорошо известно в Алькале де Энарес, и процессия вернулась в Коллегию Кармелитов с той же торжественностью, в сопровождении музыки, с песней Te Deum.
Вечером принимали богословские постановления, вплоть до вечернего часа с половиною. Председательствовал отец Куэвас; защищал отец Хуан Божьей Матери, эстремадурец, и спорил со множеством профессоров университета: маэстро Альмонасира, профессором по Писанию; доктором Руисом, что заняло первую половину ночи; доктором Оттадио, де ла Эското; Гарника, до вечерни; Андре Мартинесом, кафедралом Дурандо; доктором Диего Лопесом, маэстро Азора, иезуита; и других. Академический акт получился блестящим и остался в анналах Университета Алькаеннского.
Полторы недели длился капитул Босых. На нём были установлены Основоположения для братьев и сестёр, которые были подписаны 15 марта председателем, провинциалом и определяющими; брат Хуан де ла Крус был среди  них; были оглашены решения относительно предложений и указаний достигнутых капитулом в отношении различных обителей Реформы, совершено чествование умерших босых, проведены различные академические акты и опубликованы акты капитула. Не забыли Босые и Филиппа II. Знали ведь, чем обязаны ему, и в одну из первых сессий согласились постоянно справлять одну мессу в его честь, держать постоянное ночное бдение перед Пресвятой Девой и применить одну из еженедельных дисциплин, предписанных Конституцией Босых, для чтения в конце молитвы за монарха: Quesumus, omnipotens Deus, ut famulus tuus rex noster Philippus, qui tua miseratione suscepit regni gubernacula…Это определение подписано братом Хуаном де ла Крус.
В четверг 16 дня марта, капитул закрылся. Отец комиссар простился с Босыми объятиями; аббат главной церкви пришёл в обитель, чтобы подсчитать понесённые траты, которые должен был оплатить король, траты, достигшие пяти тысяч мараведи; были отосланы также письма генералу Ордена, в которых давался отчёт о сделанном и принесена мольба утвердить всё это. Капитулярии покинули Алькалу. Брат Хуан де ла Крус, третий определяющий (дефинидор) и ректор Баэцы, предпринял со своим компаньоном возвращение в Андалусию.
Несмотря на это, немногие месяцы оставался он в коллегии Баэцы. Вначале совершил поход в Караваку, о котором историки хранят молчание. Он состоялся в конце июня того же 1581 года. Ректора Баэцы послал туда Провинциал для проведения выборов должностных лиц Босых, и сопровождал его отец Гаспар Святого Петра, старый вицеректор. Брату Хуану была уже знакома дорога длиною в тридцать одну лигу, поскольку проходил ею, как мы видели, по настоянию матери Терезы, чтобы унять беспокойства духовные одной монахини.
28 июня он председательствовал на выборах в приемном покое монастырька Сан Хосе. Документ, отредактированный самим братом Хуаном повествует нам о деталях этого акта:
«Брат Хуан де ла Крус и братья обители Сан Хосе в Караваке, ордена Нашей Госпожи с горы Кармель первого правила.  Нашему достопочтенному отцу брату         Иерониму Матери Божьей, провинциальному начальнику сказанного ордена, привет и благодать Святого Духа.
Уведомляем ваше преподобие, что 28 июня 1581 года братия вышеуказанного монастыря соединилась в месте собраний, под звон колокольчиков, согласно распорядку, чтобы избрать приора сказанного монастыря, под председательством моим, брата Хуана де ла Крус, по приказу вашего преподобия, с моим товарищем братом Гаспаром Святого Петра, проведя сказанные выборы законным образом, при наличии тринадцати, имеющих право голоса, не допустивши и также не упустивши ничего против права и наших святых Установлений, и продемонстрировав себя свободными для апостолического голосования, чтобы мочь выбирать и быть избранными.
Взяли тринадцать листков бумаги, каждый по одному, и написали, втайне, свои голоса, каждый – свой, и сложив листки в несколько сгибов, положили их в кувшин, уже заранее приготовленный для дела посредством сетки, согласно форме, установленной святым Тридентским собором, и опорожнив сей кувшин, нашли то же самое количество листков – тринадцать, и на них написаны тринадцать голосов, на каждом свой, один из которых принадлежал матери Терезе Иисусовой; другой принадлежал сестре Марии Иисусовой, монахине, представлявшей монастырь Беаса; и все остальные, бывшие заодно, отданные матери Анне святого Альберта, викариссе, представлявшей сей монастырь Святого Иосифа Караваки, и так канонически избранной в первом туре. Посему умоляем ваше преподобие изволить даровать ей сие и утвердить духовной матерью, да водительствует душами её.
Тотчас за тем, по той же форме, в тот же день и час, прошли выборы подприоры для сказанного монастыря, и была переизбрана prima vice (первый зам.) сестра Варвара Святого Духа, подприора в течение последних трёх лет, поскольку все голоса, кроме одного, отданного сестре Франциске Святого Иосифа, монахине того же монастыря. Они умоляют ваше преподобие почесть за благо исполнение ею этой должности.
И, последовательно, были проведены выборы ключарей, и каждый написал на своём листочке три имени, и в первую очередь была избрана сестра Варвара Святого Духа первой ключницей, поскольку набрала девять голосов; и сестра Хуана Святого Иеронима, набравшая другие девять голосов, стала второй ключницей, поскольку позднее пришла в обитель; и сестра Анна Воплощения, поскольку набрала других девять голосов, теперь третья ключница, поскольку младше первых двух.
По причине чего, я, брат Хуан де ла Крус и мой компаньон, и вышесказанные братья, подписываем это своими менами и запечатываем печатью общины Каравака, 28 июня 1581 года. – Брат Хуан де ла Крус, брат Гаспар Святого Петра, Анна Святого Альберта…» Множество монахинь, вовлечённых в дело и подписавших акт, оставили интересные свидетельства об эпизодах жизни брата Хуана, слушавших его самого в различных обстоятельствах, при его посещениях этого монастыря.

*    *    *
Другое путешествие, более долгое и запутанное, совершил брат Хуан пять месяцев спустя. То было путешествие в Кастилию. Провинциальный викарий Андалусии, должность учреждённая капитулом в Алькале, на которую был назначен отец Иеронимо Матери Божьей, отец Диего Троицын, решил основать обитель Босых в Гранаде. В дело вовлёк непосредственно мать Анну Иисусову, которая четыре месяца назад прекратила  отправление должности приоры Беаса. Наступил октябрь того же 1581 года, когда отец Диего начал вести переговоры о необходимости основания. Был отец Диего человеком наивным. Будучи малоопытным в таких вопросах, он верил, что это дело лёгкое. Получив несколько одобрительных слов в Гранаде, он решил, что дело сделано. Но мать Анна, умная, реалистичная и наученная горьким опытом, имела подозрения на сей счёт, и захотела, помимо всего, посоветоваться с ректором Баэцы, которого звали брат Хуан де ла Крус. Получив рекомендацию, приложить руку к этому делу, она начала приготовления. Написала отцу Провинциалу и матери Терезе. Питала иллюзию и надежду, привлечь святую Реформаторшу к личному участию в основании. Но доилась лишь того, что брат Хуан де ла Крус пошёл в Авилу, где находилась тогда Мать. Таким образом, он без обиняков переговорил с отцом Грацианом и смог настроить на дело Основательницу и монахинь, нужных для новой общины. На это провинциальный викарий составил следующий патент:
«Повелеваю нижеследующим распоряжением преподобному отцу брату Хуану де ла Крус, ректору коллегии Святого Василия в Баэце, отправиться в Авилу и привлечь много досточтимую и много благочестивую мать Терезу Иисусову, основательницу Босых Матерей, приориссе обители Святого Иосифа в Авиле, к основанию в Гранаде, с нежностью и заботой, подобающей её возрасту, с остальными монахинями, необходимыми для сказанного основания. Изготовлено в понедельник, третьего ноября, одна тысяча пятьсот восемьдесят первого года».
Через несколько дней – не знаем точной даты – брат Хуан оставил Беас со своим спутником и направился в Кастилию. Привёз письма Анны Иисусовой отцу Грациану и матери Терезе; доставил также сбрую и деньги для путешествия, поскольку надеялся вернуться  с Реформаторшей и монахинями. 28–го числа он был уже в Авиле, беседуя с Матерью в маленькой приёмной монастыря Святого Иосифа. Нам неизвестны детали этого свидания,  первого свидания двух великих Реформаторов, с тех пор как брат Хуан был заточён в темницу; с того дня прошло ровно четыре года. По свидетельству самой матери Терезы, знаем, что она была обрадована визитом первого Босого: «Я радовалась в тот вечер Отцу Ордена».
Первое решение, принятое определённо раньше это вечерней встречи 28 дня, состояло в том, чтобы отправить посла в Саламанку, где находился отец Грациан, организуя основание Коллегии Босых, чтобы представить ему предприятие в Гранаде и молить его о нужных дозволениях. Провинциал ответил незамедлительно, разрешая матери Терезе назначить монахинь для создания общины проектируемой гренадской обители. Мать выбрала двоих из Авилы: Марию Христову, уже бывшую приориссой, и Антонию Святого Духа, одну из четырёх, взявших монашескую рясу в день основания первого монастыря; двоих из Севильи: Марию Иисусову и Марию Святого Павла; четверых из Беаса: Анну Иисусову, Беатрис Святого Михаила, Леонору Крестителя и Лусию Святого Иосифа. Кроме того. Назначила двух сестёр послушниц из Виллануэвы де ла Хара. Сама она не могла поехать, потому что уже имела более раннюю и определённую договоренность прибыть на основание в Бургос, которая уже заканчивалось. Основательницей Гранады предстояло стать матери Анне Иисусовой.
Уготовлялось, стало быть, возвращение брата Хуана с двумя монахинями в Авилу. Мать Тереза вручила ему письмо для Анны Исусовой и разрешения для монахинь, должных образовать новую общину. Перед отбытием брат Хуан пересчитал имевшиеся у него деньги, так как хотел переслать несколько отцу Грациану для покрытия издержек по напечатанию Правил, которое производилось в Саламанке; однако тот оказался очень справедливым и отказался, выказав ожидания получения некоторой суммы из Андалусии. Вследствие чего Мать писала отцу Грациану на следующий день: «Очень бы хотела, чтобы брат Хуан де ла Крус переслал вашему преподобию сколько-то денег, и много подсчитывала, нельзя ли извлечь их из тех, что он привёз с собой на дорогу, но невозможно. Верю, он позаботится о том, чтобы прислать вашему преподобию (денег)».
29 ноября брат Хуан, его компаньон и двое монахинь вышли из Авилы по дороге на Андалусию. Мать Тереза пребывала в печали. Двое монахинь, напротив пребывали в радости, и больше всего Мария Христова. Нам известен их путь, включавший последовательно: Эскалону, Толедо, Малагон, Беас. В Эскалоне, огороженной стенами, с большим замком, уже разрушенным, дона Альваро де Луна, с башнями на флангах, великолепным видом берегов Альберчи, они встретились с маркизой де Вильена и передали ей письмо Матери Основательницы. В Малагоне, обители, ориентированной на полдень, но расположенной в северо-восточной части городка, собрались у Беатрис де Хесус, сестры матери Терезы и старейшей монахини (обители) Воплощения, той самой, что поразила двух святых Реформаторов в приёмной монастыря, говоря о Троице.
8 декабря прибыли в Беас. Когда Анна Иисусова увидела, что они пришли без матери Терезы, то была весьма разочарована. Она ведь надеялась. Но они доставили ей письмо от неё, в котором та говорила, что единственным её страстным желанием было приехать. Тем не менее, Бог положил иначе. Она ободряла её на основание Гранады и заверяла в благополучном исходе такового.


Глава XIV
ПРИОР МОНАСТЫРЯ МУЧЕНИКОВ

Обитель Мучеников располагалась возле Альгамбры, на горе, несколько более низкой, но в том же расположении, будучи отделённой от неё маленькой лощиной. Там стояла часовня, воздвигнутая королевой Изабеллой Кастильской в честь христиан, замученных там магометанами. К часовне прилепилась хатка капеллана. В окружности, пустоши, заповедные из-за близости мавритан. Вплоть до 1492 года земля там была просверлена темницами – колодцами конической формы, широкими внутри, но с узким устьем, где в изобилии находились узники христиане.
Когда в мае 1573 туда прибыл отец Бальтазар Иисусов, чтобы взять на себя службу пустынника, торжественно открывающего основание обители Босых, поле Мучеников было сухим и бесплодным. Не было в достатке даже воды для питья в этом «загоне пленников», как его именовали мавританцы. Но зато виды были великолепны. На восток, за его спиной, белый гигантский массив Сьерра Невады, с его двумя тысячами метров высоты; на юг – гренадская долина, орошаемая Хенилем и обрамлённая горами и холмами, на протяжении семи лиг; на северо-запад – дворец Альгамбры, с его золочёными стенами и восточными садами; много выше, прекрасный Хенералиф; на запад, у его подножья, прежде всего – город: дворцы, башни, прямые улицы, балконы, полные цветочных горшков; и много дальше, в глубине долины, – россыпь деревушек, теряющихся   в горах Лохи.
Когда брат Хуан де ла Крус впервые поднялся к монастырьку Мучеников – в последние дни 1582 года – «загон пленников» претерпел великие преобразования. Прошло уже девять лет с тех пор, как туда прибыли братья, сделавшие улучшения. То уже не был совершенно бесплодный холм: имелось несколько деревьев, огород и виноградник. И даже пруд, сооружённый между 1573 и 1574 годами, в бытность викарием отца Франсиско де Хесус. В нём собиралась вода из одного канала, проведённого в Альгамбру,  право на которую было даровано Филиппом Вторым запиской, изготовленной в Гваделупе 27 декабря 1576 года. Виноградник был посажен в 1573 в бытность приором отца Габриеля Непорочного Зачатия. Когда вскапывали огород, показались захоронения мавров и христиан; мавританские, с кувшинами глиняными и гранитными, с помещёнными в них скелетами; могилы христианских мучеников – с образами Девы и серебряными распятиями. Даже монастырь подвергся улучшениям. Первоначальная хатка капеллана, прилепленная к скиту; дом без спальни, с одной залой, где первые прибывшие босые устроили прямо на земляном полу три постели из дрока, разделённых камнями, был теперь расширен. Брат Августин Царей-волхвов, первый приор монастыря в 1580 году, соорудил большую залу с видами на долину, и в работах участвовали все, даже сам приор, который помогал «как пеон, подвернув полы рясы, то поднося, а то подавая щебень в руки мастеров каменщиков».
К моменту приезда брата Хуана де ла Круус, гренадские братья некоторое время жили без приора. Брат Августо Царей-волхвов, бывший приором, находился тогда в Саламанке уже более полугода, вызванный Провинциалом, который назначил его ректором новой Коллегии Саламантинской, основание которой завершилось. Босые Святых Мучеников, согласно новым Правилам, печатаемым в те дни в Саламанке, и действующим уже во всех монастырях, могли выбрать приором любого монаха провинции. И не важно, что он был прелатом другого монастыря. Если проходило два года с момента начала отправления приором его должности, то последний терял право быть избранным на новый срок и новую должность. Остановились, стало быть, на брате Хуане де ла Крус, и выбрали его приором Гранады.
Община Мучеников не была многочисленной. Хотя с расширением домика стало возможным увеличить число босых сверх тех троих, что были в начале дела, знаем, что во время пребывания брата Хуана в Гранаде, там было мало монахов. Сопоставляя множество документов, можем оценить число подчинённых на протяжении лет его приорства. Проповедником Гранады в то время был брат Варфоломей Святого Василия, будущий затворник Боларки, где, в своих восхищениях Любви, проповедовал деревьям и птицам. Другие монахи: отец Фернандо Креста, восхвалявший доблести своего святого прелата; отец Филипп, пришедший из Кастилии, святой и смиренный старец, ставший священником уже в среде Босых; брат Иеронимо Креста, студент Баэцы, спутник брата Хуана в его путешествиях в Беас и Кальварио; отец Хуан Святого Ангела; брат Педро Ангелов, сопровождавший брата Хуана де ла Крус с монахинями от Беаса до Гранады; Луис Святого Иеронима, старый подданный его по Кальварио; и послушники: брат Габриэль Матери Божьей и брат Франсиско. Продолжали находиться там и трое первых основателей: Франсиско де Хесус, Педро де ла Крус,  и брат Гарсия, старый затворник Пеньюэлы.
Детально знаем также имена новициев, воспринявших рясу из рук Отца Хуана. Первым был брат Алонсо Матери Божьей, уроженец Бургилоса, племянник архиепископа Гренады. Добился того, что стал наставником новициев обители Мучеников, и, много позднее, приором Убеды. Второй, брат Хуан Евангелистов, компаньон святого в течение девяти лет. Затем идут два брата мирянина, которые замыкают собой число, весьма незначительное, новициев брата Хуана, за время его первого двухлетнего срока. Позднее, число возросло до восемнадцати или двадцати подопечных, согласно отчёту Хуана Евангелистов, который, тем не менее, не называет имён. Нам удалось установить, путём сопоставления рукописей, имена большинства из них: брат Мартин Святого Иосифа, который в течение тридцати лет служил кучером отца Хуана де ла Крус, вместе с которым творил чудесные исцеления; брат Диего Непорочного Зачатия, уроженец Караваки,  вероятно, привезённый Святым в одно из его посещений этого города, и который сделался много позже приором Кордовы и Андухара; брат Мигель Святых Ангелов, известный по смерти, как наставник новициев в Гренаде, со славой святого; брат Мануэль Матери Божьей, уроженец Баэцы, ставший затем настоятелем обители Святого Эрменехильда в Мадриде; брат Франсиско Непорочного Зачатия, один из основателей монастыря в Гвадалкасаре, и которого не следует смешивать с одноименным святым старцем. Викарием Пеньюэлы; брат Доминго Богоявления, бискаец, человек большой грамотности, достигший поста ректора Коллегии Алькалы и провинциала Каталонии; брат Августин Святого Иосифа, уроженец Альмагры, много позднее – приор Караваки и Манчуелы; брат Франсиско Иисуса и Марии, который сделался потом монахом Убеды; брат Луис Святого Ангела, известный Святому уже по Баэце, и который был первым кающимся в начале его священнического служения; брат Августин Зачатия, который помогал, ещё молодым, основанию Баэцы и впоследствии стал свидетелем мистических возвышений святого Приора; брат Бальтасар Иисусов, свидетель действенности его пророческих предвещаний…
Все они оставили нам заметки, относящиеся к их святому Прелату. Нам известны многие детали и эпизоды, связанные с ним. Любопытна история призвания и взятия рясы его первым новицием, братом Алонсо Матери  Божьей.
Будучи мирянином – рассказывает он сам, – я имел общение и испытывал благоговение, большее, чем о других, в отношении трёх монастырей Гренадских: нашего, Картезианского и босых францисканцев. И, поскольку мне казалось уже, что мне предопределено быть братом монахом, имея намерение стать картезианцем, чтобы раз и навсегда оставить мир, просил об этом; меня экзаменовали и послали за разрешением к Паулару, чтобы дать его мне, которому подчинялся дом Гренадский, и ничто не делалось без его разрешения, что стоило трёх месяцев времени и многих денег, чтобы привезти его. Меня тут же известили, когда мне предстоит получить рясу, для чего меня провожал брат отец Педро Святых Ангелов и другие отцы Святых Мучеников, потому что наш святой Отец не знал об этом, так как мало было сделано для того, чтобы он приехал.
И когда им сказали, что иду к картезианцам, стали доказывать, что мне нет нужды становиться монахом столь возвышенного и столь уединённого и отрешённого правила, и добавили: отчего бы не просить мне о получении рясы там, в Святых Мучениках, и быть братом кармелитом босым, потому что они  этого бы хотели и испытывают ко мне привязанность. И я, смеясь, отвечал, что если их преподобиям это нравится, то пусть так и будет. Просил меня отец Педро, поручитель: объявить об этом: всё в шутку и смеясь, не пытаясь изменить моё намерение идти в картезианский орден, потому что  они потратили много времени и денег для получения разрешения и одобрения для меня. Между тем, один из отцов поддержал меня, поступить иначе, а именно, сказать нашему Отцу (брату Хуану де ла Крус), который был уже там, и просить рясы нашего Ордена. Наш Отец тут же снизошёл и, после обмена приветствиями, первое, что сказал мне без увёрток и обиняков: «Уже сказали отцы вашей милости, в предположении, что претендуете на нашу рясу, о большой суровости этого пострига, его бедности, совлечённости, многого умерщвления, отказа и отрицания всего тварного». На что я, нимало не будучи болтуном, не сказал, ни об упущенном времени, ни о том, что уже принят в Картезий, и что меня провожали их преподобия, чтобы немедля идти и принять рясу, но, связав ноги и руки, и потенции, и чувства, в присутствии нашего святого Отца, сказал: «Отче наш, сие есть то, чего я ищу: ведь если бы другого хотел, то велик мир, и множество постригов есть в нём, более просторных, куда бы мог пойти».
Он простился со мной, потому что близилась ночь, а я пошёл в дом; не ужинал, не спал, не раздевался, но в гамашах и камзоле бросился на сукно постели, расстеленной на земле. Провёл всю ночь в сокрушении об умалении моей чести и меньше – о словах своих, и что не должен идти ни в какой из двух монастырей, потому что оба высмеяли меня, но взять мула на следующий день и идти на край света, где меня никто не знает. В этих тяжких раздумьях прошла одна тяжкая ночь. И едва рассвело, когда двое братьев позвали меня от дверей: они, без сомнения вышли со звёздами из своего монастыря Святых Мучеников. Я изумился их приходу в такой час и, спросив, чего прикажут их преподобия, они же отвечали, что одолжили денег. Я сказал: «Сколько?». Они отвечали: «Нет, пусть ваша милость пойдёт с нами и мы заплатим, за то, что купим».
Сделали, и купили сукна белого и бурого, этамина и льна, ремень, сандалии, молитвенник и часослов молитв кармелитанских, и, нагрузивши молодца, сказал мне отец Педро Ангелов: « Это для вашей милости; пойдёмте в обитель». Я сказал: «Пойдём», с той же скованностью, что в разговоре с нашим Отцом.
Тотчас вошли в капитул, чтобы получить (рясу). И оказалось, что они решили не давать мне рясы без разрешения и одобрения епископа, который был моим дядей, и которого я сам собирался просить, потому что не понимал, что братья меня дурачат. Невозможно описать, что я чувствовал: вследствие своего холерического темперамента и оттого что разрушили моё поступление в картезианцы. Однако власть духа и слова нашего святого отца брата Хуана де ла Крус, взломало даже такое окаменевшее сердце, как моё. Я просил разрешения у епископа, и он дал мне его с трудом, после того, как проверил, смогу ли я подъять труды Ордена. Воротился в монастырь, и они дали мне рясу. Об этом прознали Отцы Картезия и послали приора с прокуратором, значительным монахом, чтобы говорить со мной, и наш святой Отец не хотел дать им разрешение. Важным здесь было не затруднять слишком нашего святого Отца разговорами с послушниками, да ещё и с его родственниками, как несколько дней назад пришлось в отношении моего отца, пришедшего за пятьдесят лиг, с намерением вытащить меня из монашества, и сказал об этом откровенно; и наш святой Отец приютил его в монастыре на три или четыре дня, и оставлял его наедине со мной на многие часы. В конце концов, Отцы Картезия остались без разговора со мной и послали нашему святому Отцу один груз масла из милостыни и не знаю, какие ещё вещи, а нас освободили от сорока грузов дров из очень большой сосны, которую разрезали на брусья для маслодавильни и, по их словам, стоило монастырю изрядных денег. Это подвигло нашего отца не давать им разрешения; неизвестно, что бы они сделали, если бы получили его.
  И, как я пребывал так вовлечённым в Картезианство, во весь год моего новициата имел много искушений вернуться туда; и вот… наш Отец оставил меня, даже без общения с их преподобием».
Как порядочный житель своего дома, брат Алонсо отказался от излишеств и умерщвлял плоть приправой кармелитанской. Желудок сопротивлялся этому. Целых два дня прошли без еды, первые два после принятия рясы. В конце этого срока, голод покрыл всякое отвращение, и новиций ел с жадностью. Брат Хуан де ла Крус обратил на это внимание и отругал его: «не должно есть с таким рвением» – сказал ему Приор. На другой день отругал его в хоре. Во время божественной мессы, брат Алонсо закрыл молитвенник и пошёл снимать нагар с лампады. «Оставь это и займись тем, что делаешь» – указал ему отец Хуан.
Во время одной из отлучек Прелата, который отъезжал на провинциальный капитул, брат Антонио совершил один проступок, достойный быть замеченным. Он был исправлен действием исполняющего обязанности настоятеля; но когда вернулся брат Хуан, ему тотчас доложили о случившемся, и, когда провинившийся послушник проходил мимо него, святой Приор сказал ему: «Брат Алонсо, больше так не делай». Эти слова Прелата произвели на послушника такое впечатление, что он сам потом так безжалостно высек себя в наказание, что нуждался в залечивании ран в течение месяцев.
По окончании новициата и обряжении в священника, отец Хуан доверил ему образование своих новициев в Гренаде, именовав его наставником. Опасливый мрак окутал душу его. Так продолжалось полгода: ничто и никто не мог пролить свет на душу его, ни успокоить его истерзанное сознание. То было время, когда брат Хуан де ла Крус объезжал монастыри Андалусии в своём качестве провинциального викария. Когда дело дошло до посещения Гренады, отец наставник доверил ему свои страхи, свои помрачения и беспокойства. Брат Хуан де ла Крус сказал ему с улыбкой: «Да будет тебе, балда, ничего страшного!». И подобно тому, как дуновение Божье соделало свет над тьмой вселенской начала мира, слова святого Прелата рассеяли мгновенно и совершенно темноту духа отца Алонсо.
Также второй послушник, брат Хуан Евангелистов, испытал особое воздействие отца Приора Мучеников. Без сомнения он испытал сказанное действие лучше и в большей степени, чем кто-либо другой. Ведь он был его компаньоном в путешествиях и остановках в течение почти девяти лет, будучи свидетелем его сил, его любви к красотам полевым, его заботы о больных, – вплоть до редактирования многих из его чудесных мистических трактатов. Включая неоднократное выслушивание его исповеди.
Святой начал с того, что сделал его прокуратором (смотрителем, дьяконом) монастыря. Как и все обители Босых, монастырь Святых Мучеников находился в полной перестройке, и нуждался в средствах. Однажды в доме для еды не было ничего, кроме огородной зелени. Брат Хуан Евангелистов пошёл к Прелату, изложил ему нужду и просил у него разрешения, чтобы выйти вовне и поискать денег для приготовления еды. Отец Настоятель ответил ему: «Храни меня Бог, сынок, разве вдень, когда нам не хватает чего-либо, не должны иметь терпение? И более того, что если Бог хочет испытать нашу доблесть? Ладно, оставь это, иди в свою келью и поручи дело Нашему Господину». Прокуратор ретировался. Но подумал, что есть больные, и опять явился к брату Хуану де ла Крус, настаивая на необходимости выйти из монастыря. Приор упрекнул его в недостаточной вере в Бога. «Если так уж нужно – сказал ему – из своей кельи переговори с Господином о поддержке в сих нуждах». Брат Хуан Евангелистов удалился сконфуженный. Однако остался в несогласии с прелатом. Его огорчала мысль о том, что почувствуют братья монахи, когда, придя в трапезную, встретятся с пустыми мисками. Не смог успокоиться и в третий раз пришёл в келью к Прелату, говоря: «Отче Настоятель, это значит искушать нашего Господина, который хочет, чтобы мы делали то, что можем. Пусть ваше преподобие даст мне дозволение, чтобы я дал им поесть сегодня». Брат Хуан де ла Крус отечески улыбнулся и сказал ему: «Пойдите, возьмите одного товарища и убедитесь, как быстро смутит его Бог в той малой вере, что имеет». Едва прокуратор затворил за собой двери обители, как столкнулся лицом к лицу с лиценциатом Браво, докладчиком в суде, который спросил его, куда он идёт. «Искать еду» – отвечал брат Хуан Евангелистов. «Погодите, ваше преподобие, имеется приговор – штраф – присуждённый господами заседателями в пользу монастыря». И вручил ему двенадцать золотых монет. Отец Евангелистов воротился в монастырь и, когда, разом обрадованный и сконфуженный, рассказал всё Приору и вручил ему золотые монеты стоимостью триста реалов, святой Прелат сказал ему любовно, в присутствии отца Бальтасара Иисусова: «Сколь более славы снискал бы, оставаясь в своей келье, когда бы туда Бог прислал нужное, чтобы не творил такового соблазна! Учись, сын, доверять Богу».
В одну из ночей отец Приор Мучеников был вызван для заклятия одной бесноватой. Он взял с собой компаньоном брата Хуана Евангелиста и они спустились от пырея Альгамбры до города. Отец Настоятель поговорил секунду с неким юношей и удалился один в какую-то комнату. Между тем, брат Хуан Евангелистов оставался с одержимой и её родственниками, которые ей сопутствовали. Дьявол яростно и обильно изливался через уста несчастной бесноватой: «неужто не смогу победить этого братишку. И не смогу войти ни в какой части, чтобы свалить его; того, кто преследовал меня столько лет в Авиле, Торафо и здесь!».  Когда отец Хуан де ла Крус вышел из комнаты, отец Евангелистов рассказал ему/, что сказал Дьявол устами юницы, всё в похвалу самого Приора, на что последовал быстрый ответ: «Замолчи, сын, не становись бесом, который говорит столько лжи!»
Исповедником Босых был отец Хуан де ла Крус. Но однажды он не смог спуститься и поручил эту обязанность отцу Педро Воплощения и отцу Евангелистов. Монашки жили ещё на улице Эльвира, будучи перемещёнными туда из дома Анны Пеньялозы. Монастырь был объединён с Пилар дель Торо. Когда двое босых вступили на Новую Площадь, им встретился человек. Был он хорошо сложён, лицом бел и румян, седовлас. На вид было ему лет пятьдесят. Одет был в чёрное платье и имел вид почтенный. Он приблизился к босым, разделил их, и, ставши между ними, спросил, куда идут. «К монахиням босым» – ответствовал отец Педро. «Очень хорошо поступают ваши преподобия – продолжал таинственный человек, – что навещают их, потому что в этом Монастыре очень приятно быть Нашему Господину, и Его Величество весьма его ценит, и будет он расти», и снова спросил: «Отцы: что за причина тому, что в вашем Ордене так почитают Святого Иосифа?» «Наша святая матьТереза Иисусова – отвечал отец Педро – очень чтит его по причине того, что он много помогал в её основаниях (обителей), и добиваться от Господина множества вещей, и по этой причине, дома, что она основывала, называла именем Святого Иосифа». «И ещё имеете фавор – продолжил незнакомец, – пусть ваши преподобия посмотрят мне в глаза и, обретут столь многое благочестие с этим Святым,  что не будет такой вещи, о которой попросят, чтобы не добились бы от него». Больше босые не видели его. Когда спустились с холма Альгамбры и достигли монастыря Мучеников, рассказали Приору, что с ними приключилось. Брат Хуан де ла Крус не выказал никакого удивления и сказал им: «Молчали бы, что не узнали его; не догадались, что был то Святой Иосиф; не встали перед Святым на колени. И не ради них явился он, но – ради меня, оттого что не почитаю его, как должно, но отселе впредь буду».

*     *     *
Несмотря  на свою должность и положение прелата, брат Хуан де ла Крус выбрал для себя келью самую бедную и тесную в монастыре. То была четвёртая часть старого послушнического отделения. Он предпочёл её другим, новой конструкции, которые имелись в одном из недавних расширений дома. В келейке, за исключением убого настила, на котором спал, не было большего, чем крест из двух палок, эстам с изображением Нашей Госпожи, Библия и краткий молитвослов. То был весь его скарб. И, как выражение всей обстановки, стих из псалма: Quid mihi est in caelo et a te quid volui super terram? В келье было окошко, выходившее в сад. Брат Хуан многое время проводил в молитвах, прислоняясь к окошку. Так, удивлялся ему брат Луис Свята Ангела, что жил рядом с ним, и видел его за одним и тем же занятием: весь день созерцающим цветы, а в течение ночи, до рассвета, «пока не всходила заря», созерцающим звезды.
Из этой скромной келейки управлял он управлял своим монастырём Мучеников. То было правление отеческое. «Всегда обращался с монахами с большой лаской и любовью», говорит один из его подчинённых. Однако не спускал им упущений: порицал даже малейшие. Иной раз, когда проступок того требовал, налагал наказание. Самое жёсткое, наиболее распространённое в ту эпоху, было наказание палками, которое требовалось теми же Конституциями. Но брат Хуан умел облегчить его. Однажды, когда провинившийся покаялся, Приор сам накрыл его спину, привел порядок рясу, и когда тот встал перед ним на колени, чтобы поцеловать его накидку и просить благословления, отец Хуан положил руки ему на шею, помог ему осторожно подняться и сказал сладким голосом: «Бог прощает его. Почто небрежёшь собой?».
Он не был дотошным настоятелем, который исследует действия своих подопечных, разыскивателем порочных мелочей, которые нужно исправить. Братья Гренады были уверены, что он не станет всякий раз вмешиваться в обязанности, порученные им, ни пойдёт с ревизией в хозяйственные службы или канцелярию. Его поправки были окутаны духом кротости, in spirirtu lenitatis, как говорит Луис Святого Иеронима, проповедник (обители) Мучеников. Никто никогда не слышал от него ни одного жестокого слова, ни видел изменившимся (лицом) в порицании. Его подопечные, далёкие от отчаяния, знали свою оплошность и были полны решимости исправить её. Далёкие от охоты на монаха, нарушившего тишину, чтобы выгрузить на него тяжесть правил, они слушали его кашель на галерее или громкое чтение большого «розария», который служил приводным ремнём, как извещение, чтобы монахи, разговаривавшие вне времени и места, собрались (в духе) раньше, чем он их увидит.
Если, несмотря на это, заставал кого-либо в оплошности, отзывал его одного и упрекал приватно, не допуская, чтобы остальные были осведомлены о совершённом проступке. Казалось, и повторялось, как норма правления, что прелат не считает своим долгом порицать или наказывать проступки, ни также утаивать их. Иной раз он подвергал провинившихся умерщвлениям, чтобы дать им почувствовать вкус страдания. Одним он предписывал умерщвления тяжкие, другим – более лёгкие, приноровляясь к условиям каждого. Они знали о чистых намерениях прелата, далёких даже от малейшего духа реванша или скрытой тирании. Через то, кто более был им умерщвляем, больше любил его.
Он не считал за великое смирить себя, когда видел, что достигает этим подчинения бунтующего или впавшего в гнев. Однажды он упрекал молодого монаха, уже священника. При этом присутствовал отец Иероним де ла Крус. Попрекаемый впал в ярость, отвечал Приору язвительно и сказал ему, что он невежа. Брат Хуан снял смиренно капюшон, преклонил колена, распростёрся ниц и оставался так, пока возбуждённый юноша не перестал говорить. Когда Приор поднялся с пола и поцеловал свою накидку, со словами: «Люби тебя Бог!», монах уже сконфузился, пристыженный и раскаивающийся.
Он утверждал, что его огорчают наказания, которые он налагает. Любил, когда остальные просили его о милости к наказуемому, одновременно и как доказательство милосердия, и в качестве предлога. Нужного ему для облегчения наказания. Однажды он находился в рекреационной зале со своими братьями монахами, а перед тем один монах совершил проступок, Приор сказал ему, после того, как отчитал за прегрешение: «Иди в свою келью». Монах послушался и там принял своё наказание. Когда, вечером, после ужина, состоялся капитул по провинностям, отец Хуан сетовал, что не нашлось никого, кто вмешался бы, прося облегчить наказание этому брату, и расценил это, как большой недостаток милосердия. Мягкость и кротость приора не были следствием недостатка силы. Об этом знали его подопечные, считавшие его человеком энергичным, «мужем, которого не сдерживают события и препятствия»; «человеком мужества и отваги»; «большого сердца и мужественной души для преодоления любых трудностей». Когда дело того требовало, и если, сверх того, было сопряжено со скандальным проступком, он умел разрубить узел силой. Отец Луис Свята Ангела предстал однажды в тунике, более тонкой, чем та, которой требовала и разрешала умеренность Босых, и брат Хуан не стал церемониться: отчитал его и запретил эту тунику. Однажды, во время отдыха, один отец, имени которого не знаем, который находился в группе монахов, вместе с отцом Луисом Свята Ангела, начал говорить, что грубая ряса не делает святым: что он видел тунику, носимую Господом, и та была тонкой. Поблизости, в другой группе, находился отец Настоятель. Он не видел монаха в тонкой тунике; но брат Хуан де ла Крус, слышавший весь разговор, приблизился и внезапно стал толковать странные доводы отца. «Христос, Наш Господин – начал говорить он – не имел нужды в грубой одежде, потому и носил тонкую тунику, ибо не имел страстей беспорядочных, которые надо было бы умерщвлять; но люди грешные такую нужду имеют». Монах не знал, что отвечать, и брат Хуан, там же, при всех, заставил его снять капюшон более тонкий, чем положено носить, и энергично отчитал его за зло, которое творит своим учением и дурным примером.
Отсюда, принятие мягкой системы правления не было проявлением слабости характера; но – следствием убеждения в её большей эффективности. Строгий и суровый по отношению к себе, он был мягким и добротолюбивым по отношению к своим подчинённым. Таково было его представление о требовательности к своей собственной доблести. Многие годы, будучи ещё молодым, исполняя обязанности исповедника  обители Воплощения в Авиле, когда какой-нибудь юноша, испугавшийся в нём направления духовного, чрезмерно сурового, спрашивал, почему святой держится такового, слышал в ответ: «Чем более свят исповедник, тем более он кроток, и тем меньше скандализируют его проступки других, потому что лучше знает слабость человеческую». Стало быть, эта норма была дочерью его старых и глубоких убеждений.
И как славно она работала! Даже в его отсутствие, монахи охраняли порядок и бдительность, как если бы находились пред его очами. В периоды  болезни, когда он не мог участвовать в действиях общины, ему достаточно было пройти вечером в трапезную, чтобы провести капитул по проступкам; он делал несколько замечаний: один день – о молчании, другой – об уединении, третий – о взаимной сердечности, и монахи ревностно блюли себя и исполняли. Без сомнения, потому что брат Хуан не настаивал на порядке внешнем и церемониальном. Его прежде всего, заботила интимная часть жизни духовной, и преимущественно ей он уделял внимание. По вечерам, он вызывал к себе своих подопечных, каждый раз кого-то одного, и испытывал дух его, путь в молитве, продвижение на нём, искушения, преследующие его, добродетели, им практикуемые. И преподавал каждому нормы  внутренней жизни, соответственно расположению каждого. Отец Иероним Креста обдумывал много позже те светы внутренние, которые исходили из этих духовных бесед со святым Прелатом. Разумеется, брат Хуан придавал таковым значение большее, нежели наставлениям и нравоучениям общего характера. Не забывал спросить о состоянии здоровья, благополучии телесном, вплоть до вопроса о том, «как они питаются». Когда он обсуждал, что подопечный делает во время часов молитвы, ограничивался исключительно наставлениями духовными.
Как и в монастыре Кальварио, брат Хуан, всегдашний друг уединения полей приветливых, любил вытаскивать своих монахов на свежий воздух. Один из братьев спросил его, почему он так часто выводит их в поле, и отец Приор ответил ему: чтобы избежать стремления покинуть монастырь из-за длительного в нём пребывания. Теперь он водил их на холм, расположенный «за спиной» обители Мучеников, и они поднималась вплоть до отрогов Сьерра Невады. Он сам сопровождал их. Ходил с ними также отец Хуан Евангелистов. Однажды на Сьерре, куда нужно было идти целый день,  он здорово развлекался с ними весёлым разговором у подножья гигантского массива, увенчанного снегом, а затем сказал им: «Сегодня каждый должен самостоятельно идти в горы, и самостоятельно провести этот день в молитвах и восклицаниях к Нашему Господину». Другие разы он оставлял их развлекаться достойным образом, сам же удалялся для молитвы, и не возвращался к ним до самого обеда, если дело было утром, и вплоть до сумерек, если дело было вечером. Бывало, что они шли искать его, и обретали его в экстазе, поднявшимся на локоть над травами и тимьяном.
Другой раз он приводил их в сад на берегах Хениля и Дарро. В то время как монахи отдыхали и забавлялись, брат Хуан, усевшись на берегу реки, наблюдал восхищённо за рыбками, скрещивающимися внизу в воде. «Подите сюда, братия, – говорил он им, – и поглядите, как эти животинки, твореньица Божьи хвалят Его…» И останавливался в изумлении посредине разговора. Монахи замечали это и молча удалялись продолжать свой отдых, в то время как Приор, в некоем блаженстве своего экстатического созерцания, следовал за крошечными рыбками.
Однако, не всё же только молиться  или воспарять в экстазах, что являлось обязательным для братий, чтобы получить рясу, ради чего он выслушивал их и отвечал на вопросы, как то случалось многажды. Он давал им дни настоящего отдыха, дни «забастовки», как они говорили, с необычной едой и обедами. Отец Приор обычно отсутствовал на всех удовольствиях, но наслаждался тем, что его братия пользуются и радуются среди колдовских пейзажей. До того, что и сам воодушевлялся и радовался с ними. Уже в Баэце и Кальварио мы видим его рассказыващим забавные истории в часы отдыха. Так же он вёл себя и в Гренаде. Сидя посреди них, старался развеселить их. Они не испытывали недостатка отдыха после еды: слушали увлечённо перемежаемые быличками объяснения какого-либо текста Писания или изъяснение какого-нибудь стиха Сальтерио. Из всего он умел извлечь материю для разговора и наставления духовного.
Пребывая так, сидящим посреди братий, обычно говорил им: «Подите сюда, сыны мои, посмотрим на единую из доблестей, за каждую из которых должны мы благодарить Нашего Господа».  Монахи, по очереди, называли одну из доблестей, и брат Хуан давал ей оценку, рассказывая о её свойствах и превосходстве, воздавая ей хвалу. Когда музыкант касался колокольчика, указывая этим окончание развлечения, все монахи, не выказывая усталости, должны были прислушиваться к разговору, диалоговому и любезному, трактующему доблести. Бывало, они должны были отвечать на вопросы поодиночке, и Приор тут же комментировал ответы. Кроме того, он любил спрашивать брата Франциска, послушника добродетельного и простого, которого он любил за дух откровенный, просвечивавший в речах его и очах: «Брат Франсиско – сказал ему Приор однажды, во время отдыха – что такое Бог?» «Бог есть то, что Ему захочется», отвечал послушничек. И брат Хуан, который проницал возвышенную простоту такой дефиниции, говорил вещи чудные, в связи с ответом брата Франциска.
Когда отдых проводили, разделившись на группы, в которых говорили о вещах безразличных, имелся монашек, который должен был отмечать, когда разговор переходил на фривольности или становился недостаточно человеколюбивым. В этом случае, «альгвазил» – как именовали этого надзирателя – простирался ниц, и все узнавали, что должны придать разговору направление более возвышенное.
Ему нравилось справлять праздники. И больше всего Рождество. Как-то он устроил в Баэце, где также не хватало процессии Доброго Вечера по крытой галерее, процессии длинной, в которой поющие крестьяне чередовались с монахами в песнях на слова Приора о неблагодарности вифлеемлян, не предоставивших постоя Деве. Тотчас после, в церкви, алтарчик со входом в Вертеп, сделанным из неотесанного дерева и дроковой верёвки. Потом, во время отдыха, Приор велел новициям импровизировать некоторые сценки мистерии – особенно акты священнодействия. – Нет нужды, что импровизации послушников были простецкими; брат Хуан использовал их для извлечения духовного смысла.
Вплоть до того, что сопровождал праздники сверхобычными трапезами, получавшимися из простых повседневных блюд из трав, турецкого гороха (нута) и сардин. Не знаем, в какой из дней, но знаем точно, что по поводу какого-то праздника лелеял отец Приор Мучеников мечту попотчевать своих братий блюдом из риса. Кухарь, брат Хорге Святого Иосифа, послушник, будущий монах Алькодеты, к которому Приор обратился, приготовил его. Потушил рис в горшке и, когда пришёл час обеда, братья спустились в трапезную. В тот момент, когда братишка Хорге доставал горшок из огня, тот раскололся сверху донизу, и рис пропал, рассыпавшись по полу. Брат Хуан, зашедший на кухню, позаботиться о своём празднике с рисом, застал маленькую катастрофу. Кухарь был напуган, и с поникшей головой смотрел на своё блюдо на полу. Но брат Хуан утешил его: «Сын, это ничего: раздели то, что осталось для еды, ибо не хочет Наш Господин, чтобы мы ели рис». И кухарь, брат Хорге, который знал о предвкушении Приора попотчевать братий тарелкой риса,  боявшийся неудовольствия при виде разрушенной надежды на угощение, был восхищён и утешен той кроткой ласковостью, с которой святой Прелат вынес это.
Он не мог видеть своих братий печалящимися. Когда это случалось, он призывал их и выводил в сад, или даже вёл в поле, чтобы развлечь их и утешить, до тех пор, пока печаль не пременялась в радость. Тем меньше мог он выносить нехватку у братии в еде или одежде.  Брат Луис Святого Ангела, только что приехавший из Баэцы, где был студентом Университета, и ходил в рваной тунике. Это открылось брату Хуану, и тот дал ему новую. Когда брат Луис, благодарил за оказанную милость, святой Приор прервал его, говоря, что сие есть дело справедливое, и что, раз так, не за что благодарить.
 Кроме того, являл подлинную нежность к заболевшим. Не останавливался перед издержками. Уже в Баэце мы видим его приказывающим врач выписать дорогое лекарство, несмотря на знание того, что больной неизлечим; ему довольно было знать, что лекарство облегчит тошноты, от которых страдал этот больной.  Здесь, в Гренаде, был один монах, утративший аппетит. Брат Хуан подходил к его изголовью и показывал ему все кушанья, которые случались, чтобы увидеть, не проснётся ли у того аппетит. Тот отвергал всё. Тогда Приор сказал ему: «Знаешь, сын, я хочу расположить тебя к еде и дать её тебе из своих рук; я приготовлю тебе одну приправу, с которой еда будет вкусной». Он приказал поджарить грудку птицы, взял немного соли, растворил её в небольшом количестве воды, и, смочив в соусе жареную грудку, дал ему есть её, говоря: «Это должно быть очень вкусно, с нею должен ты есть с большой охотой». Никто не знает, что за таинственный вкус приобрела грудка птицы от столь простой приправы, приготовленной руками брата Хуана; факт остаётся: больной страдающий отсутствием аппетита съел её с удовольствием и почувствовал себя много лучше.
Другой больной монах, кроме отсутствия аппетита, страдал жеманством. Приор дал указание санитару принести тому на завтрак жаркое, вишни и немного вина. Больной отказался от завтрака. Санитар настаивал, но безуспешно. Видя это, санитар, который также был деликатным имел позволение на завтрак, спустился в трапезную с завтраком больного и с аппетитом съел вино, вишни, и жаркое. Когда брат Хуан де ла Крус навестил больного и узнал, что тот ещё не завтракал, пошёл к санитару и спросил его, почему тот до сих пор не принёс завтрака больному. Санитар рассказал о происшедшем: что тот не захотел принять. Больной возразил, что не взял потому, что хотел, чтобы его хорошо попросили. «Кстати сказать, Отец наш – сказал санитар – я съел это на завтрак без того, чтобы меня кто-то просил». Приор улыбнулся и счёл за лучшее распорядиться, чтобы больного лечили от глупости.
Брат Августин Непорочного Зачатия был очень мнителен. Испытывая недостаток здоровья, в течение десяти месяцев новициата, боялся, что его проводят. Однажды его позвал брат Хуан и предложил ему, чтобы тот пошёл подлечиться и восстановил силы в доме своего брата. Брат Августин заподозрил, что это мягкий и скрытый способ выпроводить его, и оскорбился. Приор узнал об этом и поспешил уверить его, что дело не в том; что он пошлёт его с рясой, чтобы он не боялся, ибо не хочет для него большего, чем соответствующего лечения, как можно более быстрого и эффективного. Новиций послушался и провёл некоторое время в своей семье. Когда вернулся в монастырь Мучеников, брат Хуан вышел, чтобы ласково принять его, поздравил его с благополучным прибытием и спросил его о здоровье. Брат Августин чувствовал себя почти так же, как и раньше, но отвечал, что ему много лучше, и что он не против исповедоваться, так как боится видеть себя хотя бы один день без рясы кармелитской. Предубеждение новиция не было тайной для брата Хуана, и через малое время, в день Обращения, как если бы спешил успокоить послушника, сказал монахам во время отдыха: «Исповедуем братишку Августина». И это исполнили незамедлительно. Брат Августин исповедался, а отец Хуан обнял его и заверил, что с этого дня он более не будет болеть. Так и случилось.
Даже если отческие заботы расширялись настолько, что он имел деликатность советоваться и спрашивать мнение своих монахов; что не приводило ни к упорству в его собственном мнении, ни к пренебрежению им; так что его никогда не видели разгневанным, раздражённым или пристрастным; он был первым во всех более скромных обязанностях: служить на мессе, подметать, мыть, чистить уборные; во время исполнения которых старался развлекать монахов, как мог; он лишал себя обеда и упражнялся во всех родах умерщвления – ел хлеб и воду на коленях посреди трапезной, долгое время обнимал распятие, целовал ноги в конце обеда или становился без капюшона в дверях, чтобы всяк выходящий бил его по лицу; наконец, когда никто не добивался того, чтобы обнаружить в нём какое-нибудь несовершенство, постигал ту сердечную любовь, которую испытывали к нему все его подопечные.
*    *    *
Первого мая 1583 года в Альмодоваре проводился капитул Босых. Второй капитул разделения, первый после такового, осуществлённого в Алькале де Генарес. Созванный Провинциалом братом Иеронимом Матери Божьей, насчитывал двадцать шесть капитуляриев. Среди них был и отец брат Хуан де ла Крус, как настоятель Гренадской обители. Первый акт перед проведением выборов определителей заключался в исправлении настоятелей, согласно предписанию Конституции. Отец провинциал привлёк внимание присутствующих к отцу брату Хуану де ла Крус: он обвинил его в посещении немногочисленных мирян, и обозначил обычай такого посещения целью стяжать большие пожертвования в пользу монастыря. Такое же замечание сделал провинциальный викарий,  брат Диего де ла Тринидад, недавно побывавший в Гренаде, как мы видели. Отец брат Хуан опустился на колени и выслушал смиренно упрёки. По окончании, попросил слова и сказал: «Отче наш, если бы время, которое я потратил на посещения этих лиц и уговоры их на то, чтобы уделили мне милостыню, я провёл в нашей келье, умоляя Нашего Господина тронуть эти души, чтобы сделал ради Него то, что сделали по моему убеждению, и Его Величество через то снабдил мой монастырь всем необходимым, – для чего бы тогда посещать, если не по нужде или делам милосердия?» отец Иероним ничего не возразил на это рассуждение Приора Гренады, а присутствовавшие капитулярии оправдали его.
Капитул обсуждал целесообразность изменения определений Алькалы по выборам местных иерархов. Вначале это оставили на усмотрение обителей: каждая община выбирала своего настоятеля. Теперь решили, что приоры будут выбираться на капитуле, так же, как провинциал и определители. Отец брат Хуан де ла Крус воспользовался возможностью, чтобы предложить не проводить перевыборы. Он поднялся и, с помощью живых и энергичных доводов, представил капитуляриям удобство того, что прелаты, только что окончившие срок, остаются без какой-либо должности, взвешивая неудобства перевыборов в Ордене. То было впервые, чтобы он добился такого расположения, что даже капитул принимал его предложения. Казалось, корпоранты впечатлились речью приора Гренады; все понимали разумность её. Но, убеждённость и всё остальное не привели к успеху предложения, и последовало постановление, дозволяющее проведение перевыборов.
Другая проблема занимала Провинциала, более милая его духу апостолических преференций: целесообразность того, чтобы кинуться в миссионерство, основывая монастыри Реформы, как в других цивилизованных странах, так и в землях неверных. Не в первый раз он ставил этот вопрос. Вплоть до уже осуществления своих намерений. Годом ранее, 5 апреля 1582-го, пятеро первых миссионеров Реформы вышли из Лиссабона. Отплыли на маленьком торговом корабле, называвшемся Святым Антонием, который поднял якорь в присутствии Филиппа Второго, который персонально сочинил церемонию отплытия. К несчастью, он столкнулся с другим кораблём, пустившим Святого Антония ко дну. В кораблекрушении погибли и пятеро миссионеров. Теперь брат Грациан предложил повторить попытку.
Брат Хуан де ла Крус выставил свои возражения. Не отрицая превосходность миссионерского труда, доказывал однако, что основание домов Босых в странах, неподготовленных к жизни кармелитов босых, преимущественно созерцательной, может привести к искажению духа Ордена. В этом мнение Реформатора также не получило перевеса. Капитул постановил основание монастырей в других странах, и даже в землях неверных, а тем временем отец Дориа отбыл в Италию, с целью основать в Женеве монастырь Босых, готовилась новая экспедиция в Конго, которая отправилась в том же 1583 году, хотя и не достигла своей цели, задержанная на островах Зелёного мыса английскими корсарами, и воротилась в Испанию,  после тяжких злоключений.
На этом капитуле поднялось также, начавшись со всей силой, противостояние между отцом Грацианом и отцом Дориа, приехавшим из Италии и присутствовавшим на встрече в Альмодоваре. Обвиняя Грациана в чрезмерном пристрастии к проповеди с амвона, в ущерб регулярному соблюдению Правила, отец Дориа своими нападками добился того, что спровоцировал Провинциала на желание отстранить его от должности. Подготовивши определение, доводящее дело до конца, тот же отец Дориа посоветовал не принимать решения, удовольствовавшись угрозой, обязывавшей отца Грациана умерить свою чрезмерную жизненную активность. Нам ничего не известно об участии отца Хуана де ла Крус в этом пункте повестки дня. Подозреваем, что он должен был держаться с краю этой раздражающей схватки, уже потому, что историки, так подчёркивающие вмешательства Святого во всё, что могло благоприятствовать отцу Дориа против Грациана, ничего не говорят об этом. Не был ли он тем, кто посоветовал не отстранять от должности? Мы этого не утверждаем, но знаем, что его активность ещё впереди, когда вопрос, поднятый теперь, достигнет решительной фазы в ходе изгнания отца Грациана.
По окончании капитула, брат Хуан де ла Крус, как и все местные иерархи, был подтверждён в своей должности Приора Гренады, предпринял обратный путь через Андалусию и воротился в обитель Мучеников. Монахи встретили его с радостью, ибо, помимо удовлетворения тем, что капитул утвердил сделанный ими выбор, они любили его больше, чем родного отца. Ничто при нём не делалось против воли, утверждают свидетели его любезного правления. Как всегда, по его возвращении, даже когда отсутствие его длилось всего несколько часов,  выбегали радостные ему навстречу, получали его благословление, целовали его руку и накидку и поздравляли себя с тем, что вновь увидели его, как если бы то был ангел. Один из монахов, отец Мартин Святого Иосифа, говорит, что шли один за другим, с ревностию и весельем, как если бы участвовали в праздничном шествии. А святой Приор принимал их милостиво, осыпая ласками.
Верно, что братья, которые знали его не больше, нежели доносила молва о его доблестях, боялись идти жить с ним, трепеща, когда их направляли в его обитель, потому что думали встретить неуступчивого настоятеля, который погонит их хлыстом по дороге более суровых бдений. Но достаточно было нескольких дней, проведенных рядом с ним, чтобы изменить мнение. И тотчас убеждались, что от довольства его правлением последуют за ним, куда бы он ни пошёл. Был такой монах, который умолил Провинциала, чтобы всегда жить со святым Приором: то был отец Хуан Евангелистов.
Когда, почти через треть века после смерти брата Хуана де ла Крус, отец Алонсо Матери Божьей обследовал провинции Андалусии, ещё видел, сколь живо воспоминание об отеческом правлении Святого: правлении, о котором все тосковали, и которое благословляли.

Глава 15
ДУХОВНЫЙ НАСТАВНИК В ГРАНАДЕ
Во дни своего пребывания в Гренаде брат Хуан де ла Крус написал в своём «Гимне Духовном»:
«До тех пор пока душа не достигнет такой стадии единения любви, ей привычно упражняться в любви, как в жизни активной, так и в созерцательной; но когда она достигает таковой, ей уже не привычно занимать себя прочими трудами и упражнениями внешними, которые могут препятствовать ей в моменте присутствия любви Божьей, хотя бы и принадлежали большой службе Богу, потому что много более драгоценно перед Ним и для души маленькая порция этой чистой любви, и более пользы приносит церкви, – хотя кажется, будто ничего не делает, – чем все эти другие труды вместе взятые…
Откуда, когда душа уже обрела сколько-нибудь уединённой любви этой ступени (восхождения), великую обиду нанесли бы и ей, и церкви,  если бы, хотя и ненадолго, захотели бы занять её вещами внешними или деятельностями, хотя бы и обладающими большой ценностью…  В конечном итоге, для этого предела любви мы сотворены. Предостерегаем, стало быть, тех, кто чересчур активен, кто мнит охватить мир своим проповедями и трудами внешними, и кто много более пользы принёс бы церкви и много более угодил бы Богу, не говоря уже о добром примере, который бы явили, если бы потратили хотя бы половину времени на то, чтобы остаться наедине с Богом в молитве, хотя бы и не достигли той высоты, на которой он пребывает. Несомненно, в таком случае, сотворили бы больше и с меньшим трудом: одной работой вместо тысяч, добившись этого своей молитвой, и собрав силы духовные в ней одной; потому что иначе всё превращается в мучительство и приносит чуть более, чем ничего, а иной раз и ничего, а другой раз – вред».
Имел, стало быть, определённые убеждения, касательно апостольского служения. Был, помимо всего, весьма далёк от того, чтобы смешивать его с простым общением с мирянами, которое бывало ради исполнения возможных общественных нужд; и ещё менее – с предлогом снискания симпатий и пожертвований для своего монастыря. Он полагал его ниже работы монаха и благодетеля. И твёрдо держался этого критерия. Однажды, он поднимался от Гренады к своей обители Мучеников, в сопровождении Хуана Евангелистов, и на улице Гомелес встретился с одним начальствующим лицом. Монастырь нуждался: проводились расширения и имелись долги. Брат Хуан де ла Крус обсудил это со знатным кабальеро гренадским, и тот посоветовал ему навестить некоторых господ из Суда, поскольку они несомненно помогут милостыней. «Если их пожертвования – отвечал брат Хуан де ла Крус – будут сделаны  потому что я их посетил, то несправедливо иметь столь низкие цели и мотивы, а если (они сделают это) ради Бога, то Он подвигнет их сердца к тому, чтобы они сделали это». И двое босых продолжили свой путь.
Но не все настолько доверяли Провидению. Имелись, также и среди его подчиненных, такие, что критиковали его за  подобную отчуждённость и толковали это, как недостаток учтивости. Так, они сказали об этом отцу Диего, провинциальному викарию Андалусийскому, и отец приор был уведомлен об обыкновении посещений председателя и заседателей Суда. Брат Хуан де ла Крус послушался; взял компаньоном отца Иеронимо де ла Крус и сказал ему: «Пусть ваше преподобие возьмёт плащ, так как нужно, говорят, чтобы мы нанесли визит». Они спустились в город и посетили нескольких слушателей Канцелярии. Отец Приор исполнил свою роль с грацией и солью – свидетельствует его компаньон. Дойдя до председателя, брат Хуан представил ему свои извинения за задержку визита; но заверил его, что забывчивость не была причиной; требования жизни строгого правила, к которой обязывает его исповедание, помешали нанести визит раньше. Зато они часто вверяют себя Господу. Председатель поблагодарил за посещение и добавил: «Что до нас, то весьма любезно с вашей стороны исполнить ваше  отеческое служение, как вы его исполняете, с Нашим Господом и его обязательствами; к тому же имеем здесь столь многие хлопоты, что насилу находим время отдохнуть». Брат Хуан взял на заметку ясный и решительный урок председателя, и когда выходили от него, сказал Иерониму де ла Крусу: «Объяснил нам Наш Господин, что не хочет, чтобы оказывали мы учтивости человекам мирским, ибо все заботятся об этом, – но одному только Его Величеству». И, отменив остальные запланированные визиты, они воротились в свой монастырь. Брат Иероним уверял, что более не возвращались к рассмотрению предприятия визитов вежливости.
Несмотря на это, брат Хуан де ла Крус не пренебрегал своим апостолическим служением. Больше, чем кафедры, – никто так, как он, не видел условий и опасностей проповедника, – искал пользы душ через наставление духовное. Не обладал красноречием. Мы слышим похвалы его современников действию его чудесных бесед, которым они изумлялись, и не уставали слушать его. но он предпочитал миссию молчаливую: индивидуальное убеждение в частных увещаниях и в таинственной работе исповедальни.
Как в Баэце, и как ранее в Авиле, в Гренаде нашлось множество лиц, поставивших себя под его несравненное правление. Он не делал различий; то же внимание уделял учителям, что и бедному бескультурному люду. Среди его учеников в эту эпоху, наряду с маэстро Хуаном Санчесом Минарро, бенефициария прихода Святого Варфоломея и потомка гренадских конкистадоров, находим мулатку Потенциану, Изабель Иисусову, тоже мулатку, и других бедняков. Правление его было энергичным: применение его здорового учения отрицания творило духи могучие. Не имело значения, что наставляемая была родовитой персоной, как знатная донья Анна де Пеньялоса; святой наставник неумолимо вводил её в тотальное отречение. Одна монахиня, приблизившаяся, чтобы поговорить с отцом Хуаном, застала следующую картину: его сидящим, у его ног донью Анну де Пеньялосу, плакавшую подобно второй Магдалине, меж тем как брат Хуан де ла Крус, с очами возведёнными горе, повторял: «Ничего, ничего! Довольно отдать одну шкуру и другую за Христа». Много позже, в результате этого наставничества, знатная сеньора заслужила, чтобы Доктор Мистик сочинил для неё такие строфы, в качестве раскрытия смысла наиболее возвышенной из его книг: Пламя любви живой.
Другая наставляемая, Хуана де Педраса, юница двадцати пяти лет отроду, уроженка Баэцы, была одной из любимиц Приора Мучеников, которую он с удовольствием называл «моей дочерью в Господе». Несомненно имел к ней доверительность и внимание отца. Однажды, после исповеди, юница попрощалась с намерением предпринять возвращение в Гренаду, расположенную у подножия кряжа Мучеников; но брат Хуан отсоветовал ей, говоря: должно подождать. И назвал ей час, в который можно будет идти. Едва Хуана де Педраса покинула исповедальню, как образовалась ужасная гроза, которая разразилась с яростию над холмами Альгамбры, как раз в то время, когда святой исповедник сказал ей обождать. Юная Педраса после рассказала об этом отцу Августину Святого Иосифа, Гренадскому монаху, как образчик пророческого предвидения отца Приора.
Описывает она и другой случай: во время исповеди, подошёл дьякон обители, чтобы сказать брату Хуану, что не на что купить еды для братий. По обыкновению, Приор сказал ему, что Бог позаботится. Через немногое время дьякон воротился, настаивая, чтобы ему позволили выйти из монастыря на поиски пропитания, и брат Хуан вновь отказал ему в разрешении. Хуана де Педраса ещё не покинула исповедальню, когда дьякон вернулся в третий раз; но брат Хуан остался неумолимым. Когда дьякон удалился, исповедник сказал своей кающейся, что он потому трижды отказал в разрешении, что уже пришли с деньгами милостыни для братий. Так и было: юница, выйдя из церкви, повстречала одну женщину, которая несла четыре дуката милостыни для монастыря.
Отец Хуан не терял из виду свою верную кающуюся. Когда святой исповедник, оставил Андалусию и вернулся в Кастилию, став настоятелем в Сеговии, Хуана де Педраса написала ему, сокрушаясь о его молчании, одиночестве, в котором она оказалась, о духовной пустоте, с которой столкнулась её душа, вплоть до кажимого отсутствия божественных общений. Брат Хуан взял в руку перо и написал ей следующее письмо, свидетельствующее разом и о совершенстве, которого под его учительной силой достиг дух юной гренадки, и о большой страсти духовной, которую питал к ней её Наставник:
«Иисус обитает в душе её, и его милостями дадено мне, как она говорит, что не забываю аз бедных, и не только как в темнице, как она говорит, ибо мне чрезмерно больно думать, если она, как говорит, верит сему; достаточно удручена была бы, наконец, от стольких проявлений, тогда как меньшего заслуживает. Не хватало мне теперь ещё позабыть её; вижу, как это может быть в её душе, как она есть. Как вошла она в сии мраки и пустыни нищеты духовной, думает, что всех ей недостаёт, и всего; но и это не удивительно, так как ей кажется, что ей также не достаёт Бога. Но на деле ей всего хватает, нет ничего и никого, в чём и ком бы нуждалась, ни чтобы знать или приобретать что-либо, ибо всё это подозрение без повода. Тот, кто ничего не хочет, кроме Бога, не ходит впотьмах, хотя и видит себя более затемнённым и бедным; и кто не ходит в предвкушении ни собственных удовольствий, ни о Боге, ни о твари, не отдаёт своей воли ни тому, ни другому, не имеет того, на чём бы оступиться или о чём заботиться. Хорошо идёт; оставь себя и радуйся. Кто она, чтобы заботиться о себе? Хорошо дошла.
Никогда не была она лучшей, чем теперь; ибо никогда не была ни столь скромной, ни столь покорной; никогда не ценила себя и всё мирское так низко; не знала себя столь дурной, а Бога столь добрым, ни служила Богу столь чисто и незаинтересованно, как теперь; ни удерживалась от следования несовершенствам своей воли и целости, как, быть может, привыкла следовать. Чего же хочет? Какая жизнь или образ действий обещалась ей в веке сём? И как же думала послужить Богу иначе, чем не деланьем злого, соблюдением Его велений, и хождением в божественном, по мере наших сил? Если имеет сие, то какая нужда в иных мнениях, или иных светах, или содержаниях того и сего, в коих обыкновенно не бывает недостатка в ошибках и рисках для души, которая обманывается своими намерениями и хотениями, и соблазняется ими, и собственные её потенции ведут к блуду? И такова велия милость Божья, когда он так помрачает и обедняет душу таким образом, что не может она блудить своими потенциями; а ежели  не блуждает, к чему приходит? – кроме как идти по дороге гладкой закона Божия и церковного, и жить только в вере тёмной и правдивой, и в надежде верной, и в милосердии без изъяна, и там положить упования на всё наше благое, живя здесь как странники, бедняки, изгнанники, сироты, сухие, без пути и без ничего, ожидаючи всего там?
Радуясь и вверяясь Богу, показывающему, что даёт ей самое лучшее, из возможного, и ещё подаст; а ежели не так, то не добьётся большего, чем рассердит его, видящего, что так глупа, когда ведёт её к наиболее нужному, и помещает её в месте столь надёжном;  не желала бы ничего другого, кроме этого, и успокоила бы душу, что хороша она, и причастилась, как обычно. Исповедовать её, когда всё ясно, и не о чем толковать. Когда же будет что-либо, то о моём мне написала бы, и пиши мне быстро, и много, что возможно с помощью доньи Анны, если невозможно через монахинь.
Был я немного плох, но уже поправился; но брат Хуан Евангелистов болен. Поручи его Богу и мне, дочь моя в Господе.
Из Сеговии, октября 12-го 1580 года. Брат Хуан де ла Крус.
Всегда единое учение твёрдого спиритуализма, и под ним горячее сердце, во всю ширину загруженное самыми чистыми человеческими чувствами.
Хуана де Педраса сняла монашескую рясу и оставила монашескую жизнь в том же доме в возрасте около восьмидесяти лет. В 1627 году, шестьдесят пять лет спустя после дней общения с Приором Мучеников, когда собирались сведения для его канонизации, она эмоционально поведала то, что помнила о своём старом Наставнике, маленький портрет которого на металлической пластинке хранила с нежностью и обожанием, и показал его судьям, входившим в состав трибунала (по канонизации).
Брат Хуан де ла Крус не ограничивался только добром духовным для своих ведомых; он заботился также об их материальных нуждах: давал им из пожертвований на бедность обители. И он, который не дозволил дьякону идти на поиски денег для братий, не возражал против того, чтобы просить у набожных людей на уврачевание нужд своих ближних. Наставник Нуньес, клирик, часто бывавший на исповеди к Приору Мучеников, пришёл в монастырь в старой потрёпанной сутане. Брат Хуан заметил это и попросил у своих благодетелей денег на покупку новой. Когда он получил её на руки, то велел позвать священника, чтобы вручить ему; но клирик отказался. «Не думай, – сказал он Приору, – что я ношу такую рясу по нужде, но – потому что хочу истинно следовать Богу. Брат Хуан понял весь смысл этих слов. И после уже не забывал этого урока скромности и подлинной бедности, и когда случался повод, напоминал о нём своим братьям, для которых он служил примером и поощрением.
Бывало, отстраняясь от монастырского быта, Приор приглашал к обеду некоторых из своих наставляемых. Так он поступил с маэстро Хуаном Санчесом Минарро, которых однажды слышал, как отец Хуан завидовал много мукам, выстраданным свидетелями о Христе в защиту своей веры, первенцам славы, которой прославлены. Нам известна пища, которую ели братья в день, когда с ними обедал маэстро Минарро: турецкий горох (нут) и мясо, тушёное с овощами. Также не раз приглашал художника Франсиско Руиса, который по поручению отца Хуана украшал скинию для монастыря. В один из дней, войдя в трапезную, увидел, что монахи, не съевши ничего, кроме малой толики хлеба и соли, обычно стоявшей на столе, слушают, собранно, духовное увещание отца Приора. По окончании, они поднялись из-за стола, не поев. Но, не успев покинуть трапезную, они услышали звон привратного колокольчика. «Братик – сказал брат Хуан де ла Крус привратнику, – пойди, посмотри, кто зовёт». Франсиско Руис сопроводил братика до дверей, и там они встретились с бурой мулицей, нагруженной перемётными сумами; в одной она несла свежих рыб; в другой – хлеб с бурдюком вина. Это было прислано доном Луисом де Кордоба, будущий промоутер основания обители Босых в халифатском городе. И брат Хуан поспешил загрузить кухаря, который быстро приготовил рыб, благодаря чему братия смогли поужинать раньше обычного.
В год 1584-й, год неурожая и голода в Андалусии, жалость к нуждающимся Приора Мучеников достигла кульминации. Молва об этом прошла чуть ли не по всем королевствам. Бедняги без помех поднимались ко вратам обители в поисках куска хлеба или нескольких мараведи, в то время как обнищавшие лица доброго положения, кои также испытывали голод, ожидали тайного вспомоществования Приора Кармелитов. Брат Хуан каждого выслушивал и помогал. Он издал приказ, чтобы никого не провожали с пустыми руками. Монахи не объясняли себе, откуда берётся то, что они раздают, потому что монастырь был беден, и, несмотря на это, во весь этот год не было нехватки пшеницы в обители Мучеников.
Кроме того, продолжались работы в доме. Мало помалу ветхий затвор, такой маленький, преобразовался в обширный монастырь. Мы уже знаем о работах, которые провёл прежний настоятель, брат Августин Царей Волхвов. Отец Хуан заплатил долги и предпринял новые расширения. Два дела, сверх того, остались как память о его прелатстве: акведук и крытая галерея. Вода, столь нужная в таких сухих бесплодных горах, подавалась в сад по трубам или канавам, пересекавшим лощину, с последующим замедлением течения из-за перепада уровней. Брат Хуан воздвиг арки «в качестве благодеяния», которые были выше неровностей, и, несмотря на них, провели воду, которая пришла с высоты Генералифа, чтобы наполнить большой пруд, построенный во время отца Франсиско Иисусова. Даже сегодня, по прошествии четырёх веков,  можем наблюдать примечательные остатки этих инженерных работ, обязанных своим проведением брату Хуану де ла Крус.
После акведука он предпринял строительство крытой галереи. Франсиско Пульгар, будущий первый хронист Реформы, живший в Гранаде в те дни 1584, ещё будучи мирянином, ставший затем приором Святых Мучеников, заверяет, что «это лучшая крытая галерея из известных в Испании в монастырях наших Босых, потому что брат Хуан таким образом соединил с прочностью, сделав её из камня,  нарядность архитектуры, красоту световых проёмов; с пристойностью – пиетет и умеренность, каковые она являла очам…, оказываясь всегда новой; что сделалась… образцом для всех остальных домов Ордена».
На этих стройках трудился родной брат Приора, Франсиско де Йепес. Не знаем когда, ни почему пришёл он сюда из Медины Кампанской, где продолжал жить. Возможно, его позвал брат Хуан после смерти матери их, Каталины Альварес. Но случилось так, что здесь оказался Франсиско, работая подносчиком каменщика в свои пятьдесят с лишком лет. Приор не стеснялся скромным присутствием своего кровного брата. Когда к нему поднимались с визитом – не важно, если и какая выдающаяся личность, – он спешил представить Франсиско, говоря: «Познакомьтесь, ваша милость, с моим братом, который есть сокровище мира, наиболее ценное». До тех пор, пока он не уехал в обитель Босых. Там его видела Мария Креста, одна из любимейших подопечных отца Хуана.
Сам Приор работал в той же должности, что и его брат. Лепил саманы. Так, он поразил однажды Стража (Настоятеля) францисканцев, пришедшего навестить его. Брат Хуан не изменил себе. В том виде, как был, с руками, вымазанными глиной, в саду, он принял прелата Святого Франциска. То был не первый случай, когда визиты именитых персон заставали его в саду. Однажды прибыл один важный монах, не знаем, какого Ордена. Приор работал в саду. Похоже, он находил его в том же положении и раньше, потому что сказал: «Ваше отчество должно быть сын какого-нибудь пахаря, поскольку так любите бывать в саду, что никогда не видим вас в другом месте». «Не потому – отвечал брат Хуан, – ибо есмь сын бедного ткача».
Благоговение гренадинцев перед отцом приором Мучеников было чрезвычайным. Многие звали его «святым братом Хуаном де ла Крус». Один из его обожателей вынашивал идею сделать его портрет. То не было лёгким делом, поскольку были уверены, что он на него не пойдёт. Решили сделать портрет незаметно для брата Хуана. Вызвали тайно одного живописца, и в некий день, в то время как Приор работал в поле, удалившись от прочих, художник осмотрел его тщательно, и затем написал. Когда брат Хуан узнал об этом, пришёл в большое неудовольствие. Но портрет был выполнен. Вероятно, что та маленькая пластинка, которую Хуана де Педраса, его кающаяся, демонстрировала в 1627 году судьям свидетельств апостолических, была копией его. Мы не знаем, где теперь этот портрет. Не им ли владеют теперь Босые в Гренаде? На нём брат Хуан изображён на коленях, со сложенными руками, лицом и очами, обращёнными к небу. Его белый капюшон выделяется на фоне гористого пейзажа, определённо – отрогах Сьерра Невады. На его маленьком овальном лице запечатлено выражение наслаждения. Нос орлиный, брови оформлены подобно аркам; очи – глубокие; широкий лоб плавно переходит в почтенную плешь. И, хотя он стоит на коленях, хорошо видно, что мы имеем дело с телом «сложения между средним и мелким».

*   *   *

Духовный наставник Приор Мучеников своё любимое местопребывание имел в монастыре Босых. Придя с его монахами в Гренаду, как видим, в качестве основателя, он не оставил их ни духовно, ни физически. Поначалу он поселился в доме Анны де Пеньялосы, где временно остановились Босые, по прибытии своём в Гренаду, и куда им приносили овощи и рыбу монастыря Мучеников. После, с 29 августа 1582, в доме, снимаемом у дона Алонсо де Гранада и Аларкон, расположенном возле Бычьего Столпа на улице Эльвиры, том самом, где обосновалась Святая Инквизиция. Наконец, с 8 ноября 1584, окончательно в монастыре дома Большого Капитана, с его двойной галереей, верхней и нижней, вокруг небольшого андалузского патио, с гранитными колоннами и деревянной крышей. Брат Хуан вмешивался в переговоры о принадлежности здания и оживлял монахов, уверяя их пророчески в благоприятном исходе, в моменты неуверенности и пессимизма. Когда Босые, устав ждать бумаги, которые должны были прийти из Мадрида, с нужным разрешением от Филиппа Второго, начали терять присутствие духа, отец приор сказал им: «Дети мои, Господь счёл вас достойными вечных обителей, так неужели не даст вам этой?». И через недолгое время пришло разрешение от короля.
Уже с первых дней брат Хуан де ла Крус оказал себя исповедником матери настоятельницы, Анны Иисусовой. Во всём советовалась она с ним, иногда в исповедальне, иногда вовне. В сущности, это было не более, чем продолжение бывшего в Беасе. Находясь ещё в доме доньи Анны де Пеньялоса и, следовательно, до 29 августа 1582, мать Анна, будучи поглощённой нехваткой поддержки, с которой столкнулась община для упрочения основания, снесла в самой себе следующие слова: Scapulis suis obumbravit tibi et sub pennis eius sperabis (Плечами своими осенит тебя и под крылами его уповай, лат.), и поспешила обсудить их со своим исповедником, братом Хуаном де ла Крус и отцом Риберой. Как настоятельница, она управляла вместе с Приором Мучеников всеми монахинями. То была поначалу весьма ограниченная община, но с выдающимися подданными: Марией Христовой, занявшей должность субприоры, и Антонией Святого Духа, пришедшими из Авилы, воспитанницами Марии Терезы; Беатрисой Иисусовой, сестрой Реформаторши и подданной Воплощения, наставленной после братом Хуаном де ла Крус; Беатрисой Святого Михаила, Леонорой Крестителя и Лючией Святого Иосифа, известными ему из Беаса. Тут же первые посвящённые в Гренаде, которые вступили в монастырь, побежденные большими трудностями в семьях: Марианна Иисусова, чьи родители были соседями Кабры; Исабель Воплощения, принявшая обет 14 июня 1584, та, что искала портрет своего исповедника; Мария Иисусова, гренадинка; Каталина Святого Духа и Каталина Иисусова. Много позднее, уже в доме Большого Капитана, купленного на приданое первых принявших постриг, называвшихся Марией Креста и Марией Матери Божьей, которые приняли рясу монашескую из рук отца Хуана; Августина Святого Иосифа, Мария Евангелистов Иисусовых, Мария Святого Иоанна, Анна Воплощения… Почти от всех них узнаём эпизоды, относящиеся к брату Хуану де ла Крус.
Многие получили рясу из его рук; некоторые, как Августина Святого Иосифа, обязаны ему посвящением, которое община не давала; были такие, что поступили в монастырь благодаря деяниям, иногда чудесным Отца исповедника. Так случилось с Марией Мачучей. Она хотела стать монахиней, но у неё не было приданого, и однажды она вышла из дома, с намерением навестить брата Хуана де ла Крус, чтобы поведать ему свои желания. Её кузина Мария, которая много позже пришла в монастырь, знала, что в этот момент отец Хуан находится в своей церкви Босых, пошла туда в компании своей сестры. Когда они вошли, Приор мучеников стоял на коленях, приготовляя себя к обедне. Юная Мачуча приблизилась к нему и попросила об исповеди. Брат Хуан, сев на церковную скамью,  выслушал её предположения, её трудности, её надежды. Он ободрил её и обещал помочь. По окончании мессы, они прошли в приёмную. Отец представил её монахиням, которые были очарованы духом и положением юной просительницы. Была однако трудность: она не имела достаточного приданого. Анна Иисусова, приорисса, состроила гримасу неприятия; в то время не было возможности принять её, так как у обители не хватало средств. «Мать – быстро и печально возразил брат Хуан де ла Крус, – и эти желания, что лелеет сия душа должны погибнуть?». Недолгое время спустя сам брат Хуан вручил рясу юной Мачуче, которая назвалась Марией Креста.
Была даже такая монахиня, которую в затвор ввёл за руку сам брат Хуан. Речь идёт об Исабель Воплощения. Юница из лучшего гренадского общества, выдерживала ужасную борьбу со своими родственниками, хотевшими выдать её замуж. Наконец, она решилась и пришла в церковь Босых, чтобы вступить в монастырь, но внезапные сомнения и понуждения заставили её колебаться в своём призвании. Брат Хуан, пришедший чтобы дать ей рясу, помолился за неё, исповедовал её, дал ей общение Св. Духа и, взявши за руку, ввёл её в дверь затвора. Заверил её, что как только переступит пороги обители, все страхи исчезнут.  Так и случилось. Исабель Воплощения стала одной из энтузиасток  Приора Мучеников. Знаем уже, что это она сделала его портрет.
Брат Хуан очень часто спускался в обитель Босых. Монашки превозносили его милосердие, пыл его увещаний, меткость наставлений, поразительное знание духа, и, вместе, ощутимые успехи в практике добродетели. Августина Святого Иосифа, считавшая себя ленивой в добродетелях в сравнении со своими сёстрами, и даже начавшая сомневаться в своём призвании, как только видела отца Хуана или слышала его речи о вещах духовных, ощущала себя столь воспалённой, что ей мнилось, будто сердце выскакивает из груди, иной раз в томлениях служения Богу, а другой – в муках, оттого что казалась себе неугодной Ему. Приписывали эти воздействия его присутствию и его словам о живой любви Божьей, которую вводил в сердца и которыми увлекал тех, кто находился с ним рядом.
Замечали, что в отношении заботы духовной о них, он не делал различия между прелатами и подчинёнными. Больше внимания уделял тем, которые в нём нуждались или были более несведущи. И его пристрастия были обращены на более совершенных.  После того как он вручил рясу Марии Креста, первый раз входя в приёмную, послушница поставила ногу на решётку вперёд остальных, чтобы получить благословение. Монашки сказали отцу Хуану: «Очень любит ваше преподобие, что нареклась именем Креста». И он ответил: «Хотел бы я очень, чтобы стала она подругой Креста».
Не нужно обширных извлечений, чтобы представить себе духовное состояние его подопечных. «С полуслова понимал он души», говорят они сами. Они восхищались его сдержанностью. Не спешил и не выказывал нетерпимости по отношению к несовершенным: умел ждать. Как это делалось в обители Воплощения в Авиле и Босых в Беасе, он обычно оставлял свои суждения и правила в письменном виде. Августина Святого Иосифа сожалела, много позже, что нет у неё тех (записок), что адресовались ей, и что в живых словах их обреталась чудесная добродетель. Она хранила их и читала наравне с посланиями Святого Павла. Более всего радовалась она одному письму, наставлявшему всю общину, в котором Св. Приор призывал к интимному уединению для получения божественного общения в полноте. Плоды этого письменного приглашения были восхитительны. Мы не знаем точного содержания письма, но знаем, что когда, тридцать лет спустя, в Гренаду приехал отец Алонсо Матери Божьей, чтобы собрать свидетельства для канонизации, монахини всё ещё эмоционально говорили об этом послании.
Метод, которому следовал в своём учительстве, – классический путь отрицания. Он внушал слова с той же настойчивостью и уверенностью, с какой писал их в своих книгах. И исполнял их в очень тонких умерщвлениях. В Пепельную Среду, когда все ожидали причастия, он принимал его очень поздно. «Нынче – говорил им – день который должны проводить в золе, упражняясь в самопознании», и монашенки покорно отдавались раздумьям о собственной нищете. Франсиска Матери Божьей, бывшая регентшей хора, обнаруживала его на коленях перед скинией, прильнувшим устами к полу. В таком положении он пребывал довольно долго, и когда поднялся и прошёл в исповедальню, лицо его излучало радость. Мать Франсиска спросила его, чем он так доволен? «Не должно ли быть таковым – отвечал брат Хуан – обожая и лицезрея своего Господина?» и сложив руки на груди, воскликнул: «О, какого доброго Бога имеем!». Мария Креста, получившая рясу из рук его, заметившая, что отец Хуан часто читает мессу Тринидада, спросила его: «Отчего так часто читаете мессу Святейшего Тринидада?» «Почитаю его самым великим небесным святым», милостиво отвечал  Святой.  Другой раз, во время празднования нового 1583 года, когда брат Хуан вошёл в затвор, монашки показали ему Младенца Иисуса, очень красивого, спавшего на черепе. Брат Хуан, взволновавшись таким представлением божественного Младенца, воскликнул:
Если должны, о, Господи, мои любимые умирать,
Теперь им есть где обитать!

Монахини хорошо знали ту покаянную жизнь, которую вёл их исповедник. О ней свидетельствовало его осунувшееся лицо, его тщедушная и измождённая внешность. Знали, что когда он удалялся, чтобы поесть, то довольствовался самым малым и не позволял себе изысков. Мария Креста, что прислуживала ему за обедом, не могла дать ему, когда он был болен, больше одного маленького кусочка мяса. Зато он очень заботился, чтобы они ни в чём не ощущали недостатка. Не довольствовался только духовной заботой. Не раз, бывало, посылал провизию в их обитель, и сверх того – овощи и рыбу. Монашки комментировали: «Бог платит нашему отцу, как святому, Бог посылает это для его монастыря и для нашего».
Помимо совершенной добродетели, которую в нём наблюдали и которой восхищались, имели место некоторые сверхобычные происшествия, которые пополняли обожание, которым монахини воздавали своему исповеднику. Были убеждены, что он проницает внутреннее их духа; верили, что Бог открывает ему состояния их душ. Верили даже, что он из своего убежища в монастыре Мучеников видит то, что они творят в своей обители. Во время посвящения Августины Святого Иосифа возник ряд затруднений, поселивших в монашках сомнение, так что в решающий момент они отказали послушнице в постриге. Приора послала курьера с запиской в монастырь Мучеников. Молила отца Хуана, чтобы тот оказал милость и спустился в обитель Босых. Когда посыльный вышел на берег Альгамбры, он встретился с братом Хуаном, который уже спустился и сказал ему: «Иди с Богом и скажи матушке Приоре, что я знаю, зачем она звала меня; что я иду, и уже здесь». Пришёл в монастырь и разрешил затруднения, настояв на постриге сестрицы Августины.
Его видели изгоняющим беса из одержимой монахини: то была сестрица Асунсьон. Бес восклицал её устами: «Уже пришёл Старикашка, пришёл Старикашка, чтобы причинить мне зло!»
К этому добавлялась простота, с которой он вёл себя во всём. Его видели выходящим из приёмной, чтобы освободить место родственнику одной монахини. Другой день, матушка Анна Иисусова восхваляла его перед  другими, говоря: что в известном монастыре был приор, брат Хуан быстро ответил: «Сам-то я был там поваром». После обеда в Босых ему нравилось провести час отдыха с ними в приёмной. Брат Хуан правил вовне; внутри же правили монашки, со своим вышиваньем и прядением на прялках. В то время как монахини вышивали или пряли, брат Хуан разговаривал. Иной раз о вещах духовных: иной раз – о вещах безразличных; но даже в таком случае он умел поднять тему разговора выше естества. Так что даже детская пустяковина вытаскивала на поверхность весьма высокие духовные понятия. Если разговор о вещах безразличных продолжался, он время от времени прерывал его, говоря: «Ввысь! К жизни вечной!». И все моментально собирались, в то время как он оставался в изумлении, с очами, подъятыми к небесам.
Пребывая в таком положении, он увидел, как две юных монахини, Мария Евангелиста де Хесус, и Мария Святого Иоанна, чья пряжа была намотана на шпульках, поспешно и нервозно бросились заканчивать свою работу. Марии Святого Иоанна оставалось немного, и Мария Евангелиста, когда заметила это, удвоила своё усердие, чтобы догнать её. Брат Хуан сказал ей: «Не спеши: не теряй мира душевного, потому что ты должна окончить первой». Монахиням это показалось невозможным, потому что она сильно отставала от Марии Святого Иоанна, которая почти закончила свой моток. Однако шпулька Марии Святого Иоанна пришла в беспорядок: каждая тростинка  пошла на одну сторону; бедная монахиня, совсем смешалась, не смогла распутать, а между тем сестрица Мария Евангелиста закончила. Монашки сочли это за чудо.
Всё это приводило к тому, что почитание ими духовного Наставника было таким же, как канонизированного святого. Когда он входил в затвор, все, кто там находился, падали на колени перед ним и целовали руки и ноги, как это делала Исабель Воплощения. Другой раз они оспаривали друг у друга остатки его еды. Улучив момент, в который брат Хуан заканчивал свою закуску, когда привратник принимал обратно глиняные тарелки, подходили монашки, как бы ссорясь, ели хлеб, который остался, выпивали,  как если бы она была освящённой, воду, что оставалась в кувшине и делили объедки, как святыни. Вместе с тем, никогда не прикасались к объедкам компаньонов брата Хуана, хотя те оставляли куски изысканные.
В одной из сует между монастырём Мучеников и Босых случился один неприятный эпизод, который брат Хуан не принял всерьёз. Произошло это, должно быть, в году 1582, когда ещё не исполнился год его прибытия в Гранаду, когда монахини оставались ещё во временном жилище на улице Эльвира. На спуске от монастыря Мучеников к нему подошла женщина с маленьким ребёнком на руках. Пришла, чтобы требовать денег на вскармливание младенца, потому что, как утверждала, он был отцом ребёнка. Брат Хуан хотел отмахнуться от неё, но женщина настаивала. «Кто мать ребёнка?», спросил отец Хуан. Женщина ответила, что одна девушка, дочь знатных родителей. «И откуда пришла он в Гренаду?» та отвечала, что она отсюда, и никогда не покидала Гренаду. «Каков же возраст творения?» «Чуть более года», отвечала женщина. «Тогда – заключил брат Хуан – этот сын есть великое чудо, ибо не прошло ещё столько времени, с тех пор как я пришёл в сию землю, и за всю мою жизнь никогда не был вблизи её, на много лиг в окружности». И продолжал свой путь. Когда пришёл в монастырь Босых, поведал о случае приоре. Анна Иисусова поздравила его «со многим смехом».

Прочие деятельности. – Также заботился Святой о духовном наставлении двух женских общин кармелитских: Потенцианы и Мельхоры, соседствовавших с монастырём Мучеников и находившихся довольно далеко, хотя и в пределах той же горы. Первую основала гренадина Потенциана Иисусова (возможно, та самая мулатка, о которой автор говорит, как о наставляемой Святым), которая умерла в святости в 1602 году; а вторую – Мельхора Царей Волхвов и Беатрис Воплощения, под названием Святого Иосифа Горы, – обе общины духовно зависели от Кармелитов обители Мучеников. Их целью было образование знатных детей. В 1667 году община Мельхоры, основанная вместе с Потенциановой, перестала существовать, влившись в цистерцианский Орден в 1682, для чего в её общежитие переместили трёх монахинь из цистерцианского монастыря в Малаге, откуда возникло то, что в действительности  является монастырём Святого Бернарда, где чтили лёгкий посох Мистического Доктора.
Существовала в Гренаде и другая женская община, не напрямую связанная со Святым. Обитель Святой Марии Египетской, Матери Терезы кармелитской (в просторечии:  Затворницы), посвящённая обучению детей, которая в 1951 году влилась в конгрегацию НН, Кармелитов Миссионеров. Её основал в 1592 году набожный барон Маркос Санчес, чтобы собрать женщин дурной жизни, и привёл туда в качестве ректора досточтимую португалку Марию Непорочного Зачатия, которая для этой цели покинула обитель Потенцианы, где пробыла монашкой десять лет. В течение первых лет своей жизни суровой и отшельнической среди Потенцианок, имела своим наставником духовным Святого Хуана де ла Крус, который вёл её по высочайшей дороге созерцания.





ГЛАВА 15

ПИСАНИЯ БРАТА ХУАНА
Нелегко точно сказать. Каков был первый плод пера брата Хуана де ла Крус. Возможно исчезли даже сведения о нём. Потому что более вероятно, что первая проба пера состоялась в Медине, когда, будучи ещё подростком, изучал гуманитарный курс в Коллегии Кампанской. Известно, что студенты сочиняли стихи на латинском и кастильском наречии, в качестве обязательных упражнений в классах грамматики и риторики.
Хуан де Йеппес не был исключением здесь. Отец Бонийфаций, его профессор, рассказывает нам об одной комедии, сочинённой его учениками, которая представляла историю Авессалома против его отца Давида, и которую студенты поставили на сцене по окончании упражнений в средневековой схоластике. Работа была так хорошо выполнена, что ассистенты профессора на представлении отказывались верить, что это творчество учащихся. Правдоподобным представляется предположение об участии в этом дарования Хуана де Йепеса. В этом случае можем увериться в том, что именно этим временм датируются его первые литературные опыты, к рнесчастью утраченные.
Первый опыт, о котором имеем сведения, определённо датируется годом его новициата в монастыре Святой Анны в Медине дель Кампо, возрасте двадцати лет. То были «песни в героических стихах пасторального стиля», во многом подражательные, стало быть, с ореолом риторики, характерным для лет, проведенных в Коллегии Кампанской. Сведениями о них мы обязаны отцу Веласко, с которым уже знакомы. Он же утверждает, что брат Хуан впоследствии комментировал их с духом изобильным. Это не относится к Песне Духовной; полагаем такое неправдоподобным по многим причинам: во-первых потому, что не совпадают сюжеты той и другой композиций, – та что написана в Медине, является «благодарностью за милость, которую Господь сотворил сделав его достойным сказанного монашеского правила (Кармен), под покровительством Святейшей Матери», чего мы не находим, ни в целом, ни в деталях Песни Духовной, – остаётся только сожалеть об утрате этого сочинения Святого, поры его юности. 
Второй продукт его пера относится к годам его студенчества в Университете Саламанки. Известно, что он написал рассуждение о созерцании; рассуждение, которое его соученики оценивали как превосходное. Но оно также утрачено.
В качестве простого предположения, с большой долей правдоподобия, но без точных дат, можем обозначить одно новое литературное вторжение Святого: редакцию первых Конституций Босых, которые были сделаны в Дуруэло. Кажется, первоначально они были выполнены отцом Антонием Исусовым, как настоятелем того дома; невероятно, однако, чтобы полностью обошлись без брата Хуана де ла Крус, бывшего не только почтенным старцем, но и настоящим Реформатором  (ордена) Кармен.
 Уже в обители Воплощения в Авиле исповедник и викарий монахинь – в годы с 1572 по 1577, – не довольствовался лишь беседами и увещаниями, но также отдавался написанию записок и других бумаг ради их духовной пользы. Анна Мария, одна из получательниц таких писем Святого Наставника, горевала годами позже о том, что не сохранила ни одной из этих записок, которые столь воодушевляли её на пути в небо.
Тем же временем датируется другое сочинение брата Хуана де ла Крус: ответ Осмеянного. Нам известна его история. Это писание Святого также утеряно, к великому сожалению, едва ли можем выдвинуть хоть какое-либо предположение о его содержании. Живая и саркастическая критика, собственно, насмешка, с которой мать Тереза судила представленные работы, критика с предпосылкой: «не говорить хорошо о написанном», как если бы она сама их написала, – позволяет нам только гадательно предположить, что в этом письме брата Хуана обсуждается способ самоотрицания и умирания для мира, ради достижения интимного союза с Богом. Также, думается, содержит рассуждение о совершенном созерцании. Жаль, что стремление Святой Терезы не относиться серьёзно к оценке трудов того состязания лишило нас объективного и формального знания о содержании письма брата Хуана де ла Крус.  Хотя всё же открывается, через насмешливые слова Святой, что было то исследование скрупулёзное и систематическое: «Насыщаюсь добрым учением, говорит (брат Хуан) в своём ответе, ради коего хотел бы создать упражнения, которые делал бы в компании Иисуса». Святой практиковал, ради достижения единения с Богом, полное отрицание, ничто, которое много позже провозгласил в Восхождении, и которое уже в эту эпоху, своей молодости – не достигши ещё возраста тридцати четырёх лет, – рассматривал в качестве основы всей духовной жизни. Видим здесь, как он возражает Святой: «Дорого бы стоило, если бы не могли мы искать Бога иначе, чем умирая для мира; но не таковой была Магдалина, ни Самаритянин, ни Кананит, когда обрели Его», отвечая не только на доводы, но и на тот юмористический тон, который избрала она для своей критики. Намеревалась предположить одно, но для всего, и расценить это как доброе или злое. Могло сказаться, что это суждение Святой, переданное серьёзным тоном, отвечает другому, которое она повторяла: «Брат Хуан де ла Крус муж небесный и божественный».
Первые письма брата Хуана де ла Крус, дошедшие до нас, носят поэтический характер и написаны во время его толеданского заточения. Они зафиксированы уже историком дней его заточения, как стихи, сочинённые в темнице. Они явились великолепным началом всей его последующей литературной работы, как если бы его величайшие труды, предварённые этим поэтическом взрывом, были не более чем зрелыми плодами, которые налились в соцветиях его несравненных стихов.
Однако написание его больших трактатов началось в монастыре Кальварио, вскоре после выхода брата Хуана из тюрьмы. Первым, как сделанное в Авиле, было записывание сентенций, оброненных в записках для монахинь Беаса, которых исповедовал и направлял; тут же был написан драгоценный трактатик Хитрости; затем частичные оглашения некоторых строф Гимна духовного, и страницы, вплоть до целых глав, Восхождения на гору Кармель. Таким образом, происходило медленное формирование его больших трактатов. Они предварялись маленькими эссе, которые превращались в главы. Обращает наше внимание на себя то, что эти первые писания уже имеют определённый характер. Когда святой автор дал форму главной из своих работ – Восхождению на гору Кармель – затем следовал ей буквально, без исправлений и переработок. Что свидетельствует о зрелости его системы. Она не была приблизительной;  с самого начала содержала определённые идеи. Брату Хуану де ла Крус нечего было поправлять, как должны были делать другие великие учёные Церкви.
Гренадский период его жизни был, в этом смысле, наиболее богатым в его жизни. В Гренаде он закончил Восхождение, начатое в Кальварио и продолженное в Баэце; написал Ночь Тёмную; завершил, по настоянию матушки Анны Иисусовой, Гимн Духовный, последние строки которого, те же, что и в начале: О, прелестницы Иудеи! - были сочинены, будучи окончены в темнице, во время его пребывания в Баэце; и, наконец, за пятнадцать дней, по просьбе Анны де Пеньялоса, написал Пламя Любви живой, будучи провинциальным викарием (1585–1587). Нам известна любопытная деталь: изъявления Гимна Духовного, по меньшей мере некоторые, писал, стоя на коленях.
Из написания этих книг не делалось никакого секрета. За их писанием наблюдали монахи, его подчинённые, такие как брат Хуан Евангелистов и Бальтазар Иисусов. Ни сам автор, взявшись за писание, не прятался и не таил этого занятия от тех, кто был ему близок, и кого он наставлял. Во время его пребывания в Гренаде, в монастыре были сделаны копии, списанные с оригинальных автографов самого брата Хуана де ла Крус, переходившие между  братьями из рук в руки. Вплоть до того, что сам святой автор разъяснял монахам свои писания, особенно книгу Восхождения, поскольку она оказалась трудной для понимания. Мы переписали одни ценный документ, раскрывающий детали большого интереса, касающегося этой проблемы. Он принадлежит перу отца Бальтазара Иисусова, подчинённого брата Хуана де ла Крус в Гренаде, когда тот писал свои книги.
«Книгу Изъявления песен и Восхождения нам Гору Кармель я читал (этот свидетель в Гренаде) написанной руками двух отцов названного Ордена… Изъявление песен написано почерком отца брата Томаса Иисусова, новиция, в то время, обители Гренадской, ныне умершего; а другую (Восхождение) – почерком отца брата Хуана Евангелистов, бывшего прокуратором сказанного монастыря… Знаю, что названные книги принадлежат названному рабу Божию (брату Хуану де ла Крус) и никакому иному лицу, так как видел, что он их писал и сочинял, а о книге Восхождение на Гору видел, как он объяснял её, ибо она трудна для понимания, и тот же святой сказал, что сочинил их. И что Изъявление песен любовных Бога было сделано, потому что об этом просила мать Анна Иисусова…, и этот свидетель видел их в тетрадках исписанных названным Святым, и что оттуда их извлекли потом сказанные отцы, по их преданности (Святому), и таким же образом босые монашки; в частности, об этом вспоминала мать Исабель Воплощения, настоятельница, обители Хаэнской. А Пламя Любви живой была написана по просьбе доньи Анны де Пеньялоза, которая тогда пребывала в Гренаде, и была на исповеди у Святого, и этот свидетель видел, как вышеупомянутая донья посылала своего слугу, чтобы тот скопировал названную книгу, сочинённую Святым.
 Другим свидетелем объяснений Восхождения на Гору Кармель, данных братом  Хуаном де ла Крус в монастыре Гренады, был отец Мартин Святого Иосифа, который добавил деталь, говоря о том, что Святой использовал схему или рисунок, сделанный им самим и помещённый  в начале книги.
Тем не менее, эти знаменитые книги не были единственными произведениями Реформатора Кармен. Мать Исабель Воплощения, наставляемая им в Гренаде, та самая, что велела отыскать портрет Святого,  державшая в руках листочки оригинала Гимна Духовного, как мы видели, говорила, что «сама видела другой его трактатик: Собственность одинокой птицы; в которой духовным показывается одиночество и внимание к небу, которые душа должна иметь на пути совершенства». Очевидно, мы не можем спутать этот трактатик со строками об одинокой птице, которые Святой написал в Гимне духовном. Ни, также, свести его к промежуточной странице, так как Исабель Воплощения называет его «трактатиком», не оставляя ничего другого, кроме как считать это отдельным произведением, видимо, включённым в Гимн в окончательной редакции.
Отец Луис Святого Иеронима, подчиненный брата Хуана де ла Крус в Кальварио и Гренаде, заверяет, что видел "трактатик", написанный тем же почерком и рукой слуги Божия, каковой он написал по просьбе нкиих монахов, которые именуются «из Арменьи»,  в каковом говорится высочайше о вере». Не думаем, что мы должны отождествить эту рукопись с Восхождением, тем более, что в нём имеются главы, в коих автор также высочайше говорит о вере. Отец  Луис, знаток Восхождения, не даёт нам здесь определённых сведений. Кроме того, Восхождение это не «трактатик», написанный для монахов из Арменьи, но большая книга руководства кармелитами. Это не исключает того, чтобы автор и в Гимне изобиловал теми же понятиями о вере, что обнаружил в Восхождении; но и не даёт повода исключить предположение о том, что был написан отдельный трактатик, не дошедший до нас.
Учёная и литературная деятельность брата Хуана де ла Круса не окончилась в  Гренаде; и, хотя с большими перерывами, «большими разломами», как выражается брат Хуан Евангелиста, Святой продолжал писать до конца своей жизни. Эти разломы нужно отнести к годам, проведенным в Сеговии, эпохе, в которую неизвестно ничего из написанного Святым. Зато в Пеньюэле, накануне смерти, его видели сочиняющим книгу Чудеса образов Гвадалкасарских, также утерянную, и редактирующим снова комментарии к Пламени Любви живой; каковая редакция является более рефлективной и упорядоченной, более методичной и полной, чем первая, сделанная ранее; соответствующей психологическому состоянию, в котором брат Хуан де ла Крус её писал.
Безвозвратно утрачены автографы этих книг и «многих других вещей, которые были написаны»,  как говорит об этом отец Хуан Евангелиста, автографы, которые уже в семнадцатом веке, вскоре после смерти Святого, не мог отыскать прилежный отец Андрей Воплощения, который искал их в архивах Ордена, датированных последними днями жизни самого автора. Отсюда может сделать вывод о дате их исчезновения: последние месяцы 1591 года. Имеем письменное собственноручное свидетельство одной гренадской монахини, матери Августины, в котором исчезновение многих из них объясняется стремлением избежать попадания их, как улик преступления, в руки наиболее злобного гонителя, которого имел брат Хуан де ла Крус, его сына в Реформе, отца Диего Евангелиста.

*    *    *
Вопреки мнению некоторых его современников и известных малодокументированных жизнеописаний века двадцатого, которые выставляют Святого Хуана де ла Круса островным монолитом в мистической литературе, не имевшим контактов, со своими предшественниками, родившим свои труды исключительно в результате спонтанного чуда, смесившего воедино его превосходные личные качества и небесное вдохновение, вложившего в его ум понятия и положившего слова на кончик его пера, можем указать имена и книги, которые несомненно повлияли на него, не только как материалы, имевшиеся под рукой во время редактирования им своих книг, но как составляющие, ещё прежде содействовавшие совместно его культурному становлению. Почти полное отсутствие точных цитат, наблюдаемое в его книгах – кроме таковых из Священного Писания – доказывает, что у него под рукой не было тех книг и авторов, на которых он ссылался. Некоторые цитаты сделаны по памяти, а иные извлечены из поучений и проповедей Бревиария (=Краткий молитвенник). Имеем, помимо всего, одно положительное свидетельство: от его компаньона и секретаря, брата Хуана Евангелиста, который видел в Гренаде Святого писавшим лично почти все свои книги. «Ни для одной из этих книг – говорит отец Евангелиста после рассказа о четырёх главных произведениях Святого, – ни для многих других вещей, написанных им, никогда не видел его открывающим какую-либо книгу, исключая Библию и Цветник Святых». «Во время сочинения этих книг – говорит в другом объяснении, – обычно не имел книг, но всё, что там написано, написано на основе опытной науки». И это не единственное свидетельство. Отец Бальтазар Иисусов, также подчинённый брата Хуана де ла Крус в Гренаде, говорит нам: «Во время написания большей части тех книг, которые написал в Гренаде, этот свидетель видел, что брат Хуан де ла Крус не имел в своей келье никаких книг, кроме Бревиария, Святой Библии, и распятия».
Но сие не означает, что брат Хуан де ла Крус не читал. Тот же отец Хуан Евангелиста заверяет, что «он очень любил читать книгу отца Августина «Против ересей». Этот том Святого Августина ему довелось несколько раз видеть в его келье рядом с Библией и Цветником Святых. И, кроме того, он пользовался общей библиотекой. Воспользовавшись нужной книгой, он возвращал её в монастырскую библиотеку. В реальности, она, со всеми её книгами, была настоящей книжной полкой, которой пользовался Святой.
Тем не менее, чтобы определить влияния, находимые в его книгах, нельзя ограничиться только непосредственными обращениями к авторам во время написания, но приходится задуматься о предшествующем его образовании. И это образование столь закончено, что отсылает нас к его занятиям в Университете Aлькалы и его посещений Университета Баэцы. «Это был человек, очень хорошо изучивший схоластическую теологию – свидетельствует Хуан Евангелиста – и, преимущественно, позитивную; потому что этот свидетель видел его много раз спорившим по схоластическим вопросам с учёными мужами, и показывавшим, насколько хорошо он знает.
Исторические документы, к несчастью слишком скудные для таких важных фактов, всё же дают нам соответствующие места его обучения: Коллегия Доктрины и Коллегия Кампаньи в Медине Кампанской; Университет и Коллегия Святого Андрея в Саламанке… Литературные исследования дают б;льшую точность. Анализ самих книг Святого, текстуальный и сравнительный, частично восполняет то, что скрывают от нас документы исторические. Существует ряд исследований, посвящённых этой проблеме, с результатами каждый раз более обширными, точными и удовлетворяющими. Они начаты Баруци в его Saint Jean de la Croix et la probleme de l`experience mystique (1924), и продолжены мною в двух книгах: San Juan de la Cruz, su obra scientifica y su obra literaria (1929); эта проблема событий, предшествовавших трудам, написанным Святым, получила последний значительный толчок, хотя только в части литературной, в книге Дамазо Алонсо La poesia de San Juan de la Cruz (1942).  С абсолютной уверенностью в одних случаях, с большой вероятностью в других, с основательными подозрениями во многих, можем установить книги и тексты, которые оставили отпечатки доктрин, образов и выражений в книгах Святого Хуана де ла Крус. Одних он недвуссмысленно цитирует; это: Дионисий Ареопагит, Святой Августин, Святой Григорий, Святой Фома, Святой Бернард, Боэций, Боскан, и Мать Тереза; к другим как бы отсылает, это: Иоанн Бэконторп, Таулер, Руйсброек, и популярные сочинителями псалмов: они даны нам в совпадениях, повторяющихся и детальных, которые не могут быть объяснены только случайным единством концепции и выразительных средств, и указывают на книги, которыми предварительно воспользовался брат Хуан де ла Крус в определённые периоды своей жизни, и которые оставили след в его сознании.
Обращаем, однако, внимание, что все они составили материалы второстепенные и минимальные в его трудах; и не дают объяснения ничему существенному в них. Основной нерв и даже детали его учения следует искать в его собственном духе, потому что это, прежде всего, есть его собственная опытная деятельность. Этот элемент отмечен самим автором. За пределами Священного Писания, в толковании которого, как хороший теолог, находит твёрдые подтверждения своим поучениям, он не обозначает другого источника своего труда, кроме опыта своего и чужого, объединённых в знание, необходимое для того, чтобы различить и оценить те составляющие, которые вошли в него.

ГЛАВА XVII
ПО ДОРОГАМ АНДАЛУСИИ: ПУТЕШЕСТВИЯ, ОСНОВАНИЯ, ВИЗИТЫ
Весной 1585 года началась эпоха экстраординарной активности отца брата Хуана де ла Крус, которая длилась, с небольшими перерывами вплоть до лета 1588-го. Она началась с путешествия из Гренады в Лиссабон. Святой отправился на капитул, созванный отцом Грацианом для выборов новых предстоятелей Реформы. Его путь пролегал чрез Севилью.
Десятого мая он был уже в столице Лузитании среди тридцати капитуляриев, составивших ассамблею, и в день 11-го мая был выбран дефинидором. Другие трое были отец Грациан, Антонио Иисуса и Григория Назианзина. из-за отказа отца Антонио, на его место выбрали отца Хуана Баптиста, бывшего настоятелем обители в Малаге. Затем выбрали Провинциала, чья роль выпала отцу Дориа. Его кандидатура была предложена отцом Грацианом. Когда тотчас начали обсуждать выборы, и отец Иероним радовался, что его кандидат опередил прочих, отец брат Хуан де ла Крус сказал ему пророчески: Ваше преподобие сделали Провинциала, перед которым сложите рясу».
Мы не знаем других вмешательств отца брата Хуана де ла Крус в ход капитула, если не считать его настойчивости в предложении, безрезультатном, в отношении Альмодовара: провести перевыборы. Однако, как тогда, так и теперь его предложение было встречено капитуляриями одобрительно. Кроме того, обстоятельства не благоприятствовали большим переменам: уже одно отсутствие нового Провинциала, бывшего в Италии в должности настоятеля Женевской обители, предполагало ожидание его возвращения в Испанию и председания на сессиях. Капитул, таким образом, прервался, и послали отца Фердинанда Святой Марии, чтобы тот поехал в качестве посланца капитула и доставил донесение о выборах отцу Дориа, чтобы подготовить его прибытие в Испанию, и остался бы в Италии вместо него, если в том окажется нужда.
Во время своего пребывания в Лиссабоне, отец брат Хуан де ла Крус выходил прогуляться на берег моря, вблизи Атарацана. Брал с собой Библию, и там, в одиночестве, перед лицом Атлантического Океана, читал и целиком отдавался своим мистическим созерцаниям. В один из дней его застал врасплох там отец Августин Царей, также капитулярий. Отец Августин пригласил брата Хуана посмотреть на сестру Марию Благовещенья, монахиню доминиканской обители Анунциаты, чьим чудесам дивился весь свет, с восхищением говоривший о чудесах, которые она творила. Имела язвы на руках, стопах и в боку; говорила, что чувствует на голове муки коронования терновым венцом, как только начинается вечерняя молитва; вплоть до восхищения её от земли и повисания в воздухе, в то время как её тело окутывал мистический свет. И всё это было удостоверено выдающимися людьми, как явление духа благого. Но отец брат Хуан де ла Крус, не видя монашки, уже оформивший своё  суждение, отвечал на приглашение отца Августина: «Идти туда? Для чего бы мне хотеть увидеть обман? Молчала бы, увидела, что открывает Господь». И, в то время как отец Августин Царей, пошёл смотреть на язвы монахини, отец брат Хуан де ла Крус продолжил одинокую прогулку вдоль морского берега с Библией в руке.
То было не единственное приглашение ему посетить монастырь Анунциаты. Уже при отъезде из Гренады это настоятельно советовали ему и монахи и миряне, среди которых был лиценциат Хуан де Морильос Осорио, слушатель Верховного Суда. Представлялось разновидностью абсурда – приехать в Лиссабон и не навестить монашку со стигматами. Сверх того, настаивали также капитулярии. Они все уже ходили смотреть на неё. Некоторые, как отец Амброзио Мариано, соделались языками её, и сожалели, что отец Хуан отказывается идти. Вплоть до того, что им стало докучать такое его поведение, и однажды отец Амброзио Мариано сказал ему уже недовольным тоном: «Не твоего духа, вот ты и не хочешь смотреть». Между тем, капитулярии все ходили,  одни в сей день, иные в другой, в монастырь Анунциаты. Они хвалились тем, что добыли какую-нибудь реликвию от монашки. Брат Хуан де ла Крус оставался невосприимчивым к их продолжающимся настояниям и, к изумлению всего мира, покинул Лиссабон, так и не ступив ногой в доминиканскую обитель.
По возвращении в Андалусию, он узнал, что его компаньон, отец Бартоломе Святого Василия, идёт нагруженный реликвиями: лоскутами, пропитанными кровью, флаконами, полными водой с её рук, рисунков её язв, – и выбросил всё. А когда прибыл в свою обитель Мучеников, монахи поспешили спросить его о монашке и попросили реликвий. «Я не видел её и не хочу видеть, ибо меня очень огорчит, если для роста моего в вере нужны будут вещи, подобные этим».  Много позже, когда обман был уже раскрыт и предан гласности Инквизицией, брат Хуан говорил с великим облегчением, и братья слушали его рассказ в саду Гренадской обители, собравшись у пруда, как он не верил ей, потому как знал, что это от злого духа, хотя и не хотел говорить об этом публично, чтобы не дискредитировать её.
Он не вернулся в Гренаду прямым путём. Будучи ещё в Лиссабоне, он получил письмо от монашек из Малаги, в котором они рассказывали об одном позорном происшествии, которое привело в замешательство всю общину: сестра Каталина Евангелиста, племянница матери помощницы настоятельницы, Марии Иисусовой – их обоих привёл на основание обители сам отец брат Хуан, – утратила рассудок и  выбросилась из окна, расшибшись о землю. Отец брат Хуан, по прибытии в Севилью, в компании отца Антония Святого Духа, немедленно отбыл в Малагу, чтобы утешить монахинь.
То был его излюбленный монастырь. Он лично основал его в феврале того же 1585 года, отобрав монахинь по своему вкусу из обителей Беаса, Гренады и Караваки, и заботился о них и лелеял их, как дочерей любимых. Они хорошо знали, что они имеют в лице отца брата Хуана де ла Крус.  Помимо того, что они уже знали его, недавно они получили опыт путешествия с ним в Малагу, для основания обители. Мул, на котором ехала Мария Христова запаниковал и начал вести себя неправильно – взбрыкивать и крутиться, и сбросил мать, которая ударилась головой о скалу. Тотчас все испуганно спешились и побежали к Марии Христовой, которая лежала на земле без чувств. На скале запечатлелось пятно крови. Когда подъехал брат Хуан, то возложил на неё руки, вытер кровь своим платом, и мать начала приходить в себя. Через недолгое время она полностью восстановилась, взобралась на мула и смогла продолжить путь. Это случилось 7 февраля. Теперь, в начале лета, Реформатор утешал их в несчастии сестры Каталины Евангелистов, и побудил приехать ещё двух монахинь из Караваки, чтобы те помогли им: Анну Воплощения и Марию Святого Павла. Мать Анна  Евангелистов не попала в Малагу, потому что, по прибытии в Гренаду, её выбрали помощницей Приориссы тамошней обители. Но вместо неё приехала Антония Святого Духа.
Пока происходили все эти события, отец Николас Хесус Мария Дориа был избран Провинциалом в Лиссабоне, прибыл в Испанию, и созвал капитул в Пастране на 17 октября. Недолго, стало быть, отдыхал отец брат Хуан в своём монастыре Святых Мучеников в Гренаде, потому что должен был выйти в конце июля, начале августа в направлении Кастилии. Ему сопутствовал отец Луис Святого Иеронима, старый послушник его в Кальварио и теперешний в Гренаде. Не менее двух месяцев провёл он в дороге; время чрезмерное, даже с учётом длины пути – более восьмидесяти лиг. Однако нам известна причина. Отец Хуан хотел по пути зайти в Караваку, и направился прямо туда, с намерением уже оттуда продолжить путь в Мадрид и Пастрану. Но, находясь в Караваке, получил письмо от одного отца из Баэцы, который просил его, прежде чем идти в Кастилию, завернуть к ним, потому что один большой вопрос требовал его присутствия. Отец брат Хуан и его спутник свернули с пути на маленькую дорогу, прошли по ней тридцать лиг и присутствовали на Коллегии Святого Василия. Осведомившись о происшествии и обнаружив, что оно пустяковое, поняли что проделали путь напрасно. Но не оскорбились; попеняв отечески монаху, нашёл грех там, где его не было, успокоенные направились на Мадрид и Пастрану. Ни единого праздного слова, ни пустячного разговора не услышал отец Луис Святого Иеронима на всём обширном пути длиною в два месяца. Ему исповедовался Реформатор во время пути, и отец Луис, за отсутствием предмета прощения, заставлял его говорить, что он винит себя во лжах, которые мог произносить, когда был ребёнком, потому что, хотя думал о своих несовершенствах, исповедник не мог приравнять их даже к простительным грехам.
И вот уже узнаёт брат Хуан панораму Пастраны: лысые белёсые холмы; пустынь Святого Павла, переделанная в монастырь; сад с видом на юг, обнесённый глинобитной стеной со стороны реки Тахо. Он мог вспоминать дни конца 1570 начала 1571 годов, когда он был наставником новициев, когда они жили ещё в скальных пещерах, образовывались как послушники, теперь соединившиеся в капитул, правящий судьбами Босых.
Поскольку дефинидоры были уже выбраны в Лиссабоне – вспомним, что брат Хуан был вторым дефинидором, – ограничили капитул проблемами, которые относились к Реформе, и выслушали  планы нового Провинциала. Отец Дориа в виду того, что монастыри Босых умножились в числе, и поэтому стало трудно управлять ими единственному Провинциалу, предложил разделить пространство Реформы на четыре округа или полупровинции, во главе каждой из которых предложил поставить дефинидора, который стал бы провинциальным викарием: Старая Кастилия и Наварра образуют первую; Новая Кастилия – вторую; Андалусия – третью; и Португалия – четвёртую. Для последней в качестве викария был назван отец Иероним Матери Божьей; для Старой Кастилии и Наварры – отец Григорий Назианзина; для Новой Кастилии – отец Хуан Баптиста. Отец брат Хуан де ла Крус был назначен в Андалусию.
Провинциал представил свою программу правления. Яростно восстав против уступчивой мягкости предыдущего Провинциала, Иеронима Грациана, отец Дориа поднял знамя блюстителя в страстном наставлении, впечатлившем капитуляриев: «Строгое соблюдение, отцы мои – сказал Провинциал перед лицом корпорантов, которые слушали его потрясённо, – строгое соблюдение. Чтобы нам не потерять, за малым, очень поспешно то, что ваши преподобия постановили… Отцы, я не соглашусь со своей совестью, если не буду повторять это вновь и вновь. И все вы уясните себе, что это должно быть моим языком, моей заботой, моей затеей. Исповедую пред Богом, что даже после моей смерти, кости мои, сложенные друг на друга в гробнице, будут восклицать: «Соблюдение правила, соблюдение правила!»
С такой инструкцией покинули Пастрану капитулярии, и брат Хуан воротился в Андалусию уже провинциальным викарием. Добро встреченный всеми начал исполнять свою обязанность, посещая обители и исполняя наставления отца Дориа о порядке соблюдения. Сверх того, в Севилье имелись мелкие нестроения, которые исправил. Некоторые молодые проповедники – нам известны имена двоих из них: Диего Евангелистов и Франсиско Златоуста, – которые, выделившись за кафедрой, время от времени выходили за пределы монастыря. Отец брат Хуан привлёк их внимание, показал неуместность их поведения и обязал вести жизнь преимущественно уединённую, отвечающую требованиям духа Босых. Нам известно, что замечание провинциального викария не привело к добру и оставило протест против него; обиду, которая длилась многие годы, с надеждой расквитаться, что и было достигнуто много позже; каждым на свой манер: отец Диего затеял процесс диффамации, с намерением изгнать отца Хуана из Реформы; отец Франсиско Златоуста, настоятель Убеды в 1592 году, жестоко отравил последние дни Реформатора.

*    *    *
На многие лиги простиралась юрисдикция провинциального викария Андалусии, и он должен был проходить их хотя бы раз в году, совершая официальные визиты. Имел монастыри в Гренаде, Кальварио, Малаге, Пеньюэле, Караваке, Севилье и Гвадалкасаре. Должен был также выслушивать всех монашек, без исключения, которые находились под непосредственной и полной юрисдикцией Ордена. Получалось, стало быть, что он проходил всю Андалусию и часть королевства Мурсии.
Брат Хуан иной раз ходил пешком, на короткие расстояния, или верхом, с малым снаряжением, когда путь был далёк. Хотя его сопровождал кто-нибудь из отцов или мирских братьев, они не вели с собой больше одного ослика, на которого садились по очереди. Если путешествие было слишком длинным, вместо ослика, который не выдержал бы, вели с собой мула с седлом для объездки. Усевшись на него без стремян, иной раз читая Библию, другой распевая псалмы Давида, или стишки из песен Соломона. Порой сосредотачивался в молитве. Бывало, настолько предавался ей, полностью уходя в себя, что падал с седла под ноги животному. Отец Диего Непорочного Зачатия, сопровождавший его в качестве секретаря на некоторые основания, как например Малаги, и много раз наблюдавший падения, заботился идти рядом, чтобы избежать несчастья.
Множество перипетий случалось в трактирах и на дорогах. Но всегда оставляли за собой след святости, которая воспринималась людьми даже весьма далёкими от тонкостей духовных. Однажды, вскоре после того, как брат Хуан вышел из постоялого двора, на котором задержался некоторое время, чтобы задать корма ослику, в эту корчму заехал отец Иеронимо Креста. Корчмарь спросил его, что это за брат такой проезжал тут до него, такой слабый, что, задумавшись, выпадал из седла. Отец Иеронимо спросил, в свою очередь, зачем тот интересуется монахом. «Потому что он, без сомнения, святой» – отвечал корчмарь. И все, кто был в доме, единогласно заверяли. Что такое же впечатление он произвёл на них.
Далёкий от того, чтобы рассматривать поездки как отдых, и в том, что относилось до его персоны, Реформатор неуклонно оставался верным тому же духу покаяния в еде и умерщвлении плоти, что и в затворе. Спал на одеяле, брошенном на землю, отказывался от предложений постели и платья, которые делали ему постояльцы и погонщики мулов, и упрекал брата Хуана Евангелистов за то, что он велел взять форелей, которые корчмарь предложил им по низкой цене. В обмен, в другом случае, отец Евангелистов препирался с Реформатором за то, что увидел на нём подштанники, связанные из ковыля мелкими узлами. Он сказал ему, что носить такую власяницу во время путешествия и так вредить своему здоровью нельзя по совести. «Помолчи, сыне – отвечал Реформатор, – довольно неги в том, что мы едем верхом; не следует нам так отдыхать». Тем не менее, это не мешало ему делать исключения в нужное время. Двигаясь из Малаги в Севилью, они не нашли еды в харчевне: ни хотя бы хлеба и вина. Брат мирянин Мартин Успения, который сопровождал его, сказал ему о положении дел. Они уже приготовились к принудительному посту, как тут нагнал их спешащий всадник, который, не зная о случившемся, пригласил их. «Теперь, – сказал он, – не можете удержаться, чтобы не стать моими гостями и отобедать со мной».  Отец Брат Хуан без малейших колебаний принял приглашение, и весьма хорошо поел за счёт кабальеро, который, по словам брата Мартина, «понёс большие расходы».
Другой день ехали верхом из Хаэны в Буйаланс. Места были извилистые, близкие к горам, удобные для нападения воров и разбойников. Казалось, отец Хуан думает об этом. «Если теперь нападут на нас враги и дадут нам много палочных ударов, и другие пакости сделают нам, как это вынесет ваша милость?», сказал он брату Мартину, который ехал сбоку. «С помощью Нашего Господина перенесу это терпеливо», отвечал послушник. И Реформатор, изумлённый такой покорностью, возразил распаленно: «И вот с такой тепловатостью говоришь это, а не с великим желанием претерпеть муки за Нашего Господина Иисуса Христа?! Мы должны стремиться к тому, чтобы нам больше досталось, и чтобы нас умертвили за Христа, нашего Избавителя.
Другое путешествие в Буйаланс, на этот раз из Кордовы. Так же сопровождает его братишка Мартин Успения. Выйдя из Кордовы, они подошли к постоялым дворам Альколеи, вблизи излучины Гвадалквивира, спускающегося, рыская, в долину кордобесскую. Тут из дома вышла женщина с вызывающими жестами к мужчинам, которые были там. В следующий момент она поравнялась с босыми. Брат Хуан стал к ней лицом к лицу и энергично попенял ей. Он сказал, чтобы имела стыд, и думала о том, что её душа спасена кровью Иисуса Христа;  чтобы она исправилась и шла восвояси. Женщина несколько секунд смотрела в оцепенении на Реформатора,  затем, согнувшись, упала на землю. Ей плеснули воды на лицо, в то время как другие щупали пульс, удостоверяясь, не умерла ли. После пребывания какое-то время без чувств и с расслабленными членами, она пришла в себя, криками умоляя исповедовать её и говоря, что хочет быть доброй. Отец Хуан утешал её, увещевая говорить с Богом, и дал ей записку в монастырь Босых в Кордове, чтобы её там исповедовали. Она сделала это и полностью изменила свою жизнь. Здесь же он увидит её, уже замужнюю и живущую в Кордове, одетую в рясу Святого Франсиска, подпоясанную в талии верёвкой из ковыля, ведущую жизнь, могущую служить образцом доблести и сосредоточенности.
В другом случае – не знаем времени места его – брат Хуан подвергся искушению от другой бесстыдной женщины. Он находился один в комнате дома, где остановился на ночлег, и туда вошла женщина домогаться его. Прежде чем, босой успел отказаться, она стала угрожать ему оглаской, если он не уступит её желаниям. «Мне ничего не нужно», возразил брат Хуан и, завернувшись в плащ, уселся в углу, и оставался там до тех пор, пока она не отказалась от своих предложений, устав докучать ему.
Постоялый двор в Беналуи, между Гренадой и Хаеной. Отец Хуан проходил мимо этой корчмы в тот момент, когда двое мужчин дрались яростно в дверях, бросаясь друг на друга с ножами. Один из них уже кровоточил, будучи раненным в руку. Брат Хуан приблизился к ним верхом на своём муле и крикнул им: «Именем Господа  Нашего Иисуса Христа повелеваю вам не драться больше!», и бросил между борющимися сомбреро, которое держал в руке. Как заколдованные двое мужчин застыли в неподвижности, взирая один на другого. Брат Хуан спешился, понудил их обнять друг друга и добился того, что они взаимно целовали ноги друг друга в знак прощения. Люди, бывшие в корчме, наблюдавшие всю эту сцену, и до прибытия брата Хуана безуспешно пытавшиеся утихомирить драчунов, восприняли это как чудо.
В его путешествиях не было недостатка в несчастных случаях при переходе вброд рек во время паводка. При переходе из Кастилии в Андалусию в сопровождении братишки Педро Матери Божьей, достигли реки, воды которой, выйдя из берегов, преградили путь. Четверо погонщиков, напуганные переправой через такую полную воду, ожидали на берегу, когда вода спадёт. Но брат Хуан не мог задерживаться и, оставив братишку Педро, бросился в поток на своём муле. Хворостина, которую волокло потоком вниз по течению, попал мулу между ног и свалил брата Хуана в воду.  Выбравшись однако на берег – ему показалось, что он держался за концы плаща Девы, – он подал голос братишке Педро, чтобы тот не переходил, пока вода не спадёт. Сам он, между тем, направился в ближайшую корчму, которая находилась в полулиге от реки. Когда он прибыл туда, один человек, раненный  ножом сыном корчмаря, лежал при смерти. То был вероотступник. Он выкрикнул это.  Отец исповедовал его, говоря ему, чтобы молчал ради доброго имени религии, к которой принадлежал, и через два часа он отошёл раскаявшимся. Реформатор думал об этом после, что пересечь реку тогда заставил его божественный импульс, который он ощутил. Другим способом невозможно было прибыть вовремя, чтобы помочь отойти с миром несчастной жертве. Так об этом рассказывал сам брат Хуан братишке Мартину Успения в другом путешествии, которое они совершали вместе из Манчуэлы в Хаену.
Однажды их застала в пути ночь, и они сорвались с кручи. Как бы поддержанные таинственной рукой они сумели ухватиться за кусты и выбрались на дорогу без повреждений. Когда через несколько дней пришли в монастырь Босых, где пребывала Анна Иисусова – не знаем, в Гренаде или в Беасе, – она спросила его, как это они пускаются в путь, будто не видя никаких опасностей. «О чём ты?» – отвечал брат Хуан. Анна Иисусова рассказала ему, как она пребывала в молитве, и ей представилось, что он  находится в большой опасности, и она усердно вручала его покровительству Господа. Тогда брат Хуан поведал случившееся у обрыва, сопоставили день и час и нашли, что они в точности совпадают. Реформатор ограничился репликой: «То была она, кто удержал меня отпадения».
Братишка Педро Матери Божьей делил с братишкой Мартином Успения почётную обязанность сопровождать провинциального Викария в его путешествиях. Выйдя из Кордовы втроём – не знаем, куда они направлялись тогда: наверное в Хаэну или Манчуэлу, судя по тому пункту, где их  постигли злоключения, – находясь вблизи реки Саладо, протекающей вниз от Поркуны, стремясь к Гвадалквивиру, на спуске с одного из множества уступов, которыми изрезаны эти поля, братишка Педро пустился в карьер. Оставшиеся позади отец викарий и брат Мартин Успения рысью спускались вниз по склону вслед за компаньоном. Но на полном бегу братишка Педро упал с размаху. Братишка Мартин ударился в смех. «Не смейся – сказал ему отец Хуан, – потому что этим делаешь много больнее нашему братишке». Когда достигли упавшего и спешились, увидели, что правая нога его выглядит как составная трость: кости вывихнуты, но внешней раны нет. Отец Хуан вправил вывихи, тот взобрался на мула и они продолжили путь. Достигнув первой корчмы, находившейся поблизости от Лос Вильярес, они остановились, чтобы поесть. В то время, как братишка Педро начал слезать с  седла, Отец сказал ему: «Погоди, братец: мы поможем тебе спешиться безболезненно». «Отец – отвечал братишка, – я уже в порядке, у меня уже ничего не болит». И он спешился самостоятельно, как если бы ничего с ним не случилось.
Первые дни мая 1586. Великолепие цветущих полей, цветы в садах, на пашнях и в двориках андалусийцев. Отец брат Хуан де ла Крус приехал в Кордову, чтобы, в своём качестве провинциального викария, основать обитель Босых в городе калифов. Декан кафедрального собора, дон Луис Фернадес де Кордоба и Мендоза, будущий епископ Малаги, принимал Реформатора в своём доме, в то время как он завершал хлопоты по основанию. Ему скоро понравилась доблесть отца брата Хуана. Декан был восхищён. Из тона его бесед, из его поступков, вплоть до малейших движений, он извлекал убеждение в присутствии в его доме святого, как сам говорил позднее.
Епископ, дон Маурисио де Пасос благословил основание обители в «пустыни» Святого Рока. То был самый центр города, к северо-востоку от чудесной мечети, преображенной в кафедральную церковь, и принадлежавшей его приходу и его юрисдикции. Отец брат Хуан купил дома, смежные с пустынью, чтобы они служили монастырю, и для расширения самой пустыни; и 8 мая, в тот год первое воскресенье после Вознесения, началось основание обители.   Оно проходило торжественно. Помогали клирики и религиозные братства; Святое Причастие несли из главной церкви, улицы блистали коврами, как в большие праздники, и народ принарядился. Похоже на день Тела Христова, сказал об этом отец Хуан.
«Это был дом в лучшем месте города». Улица типично кордобесская: маленькие дома с белёными стенами, окна с решётками, сплошь увитыми цветами, андалусийские внутренние дворики (патио). Когда монастырь был окончен, его каменные двери с резной трёхлопастной аркой смотрели на север. Внутри в красивом квадратном патио, окружённом по периметру двойной романской аркадой, состоящей из двадцати круглых каменных колонн. Шесть маленьких щитов реформы украшали фронтальные арки. Вокруг патио – кельи и церковь, которая расположилась в восточной части.
Немного дней провёл Реформатор в пустыни Святого Рока, потому что уже в середине мая, через пять дней после начала основания, он уже писал из Севильи приориссе Караваки, Анне Святого Альберта: «Я нахожусь в Севилье, извещаю наших  монахинь, о покупке главных строений, которые хотя и обошлись почти в четырнадцать тысяч дукатов, стоят на деле более двадцати тысяч. Я теперь у них, и в день Святого Барнабаса принял причастие от кардинала с большой торжественностью». Тем не менее, это не было сообщением монахиням единственного вопроса, обсуждавшегося в столице Андалусии. Перед убытием думал об основании нового мужского монастыря в центре города, так как в другой части Гвадалквивира уже была обитель Госпитальеров. Из Севильи он хотел идти и основать другой монастырь в Эцийе до 24 июня. Но ни одно из этих двух оснований не состоялось, и мы не можем указать точной причины этого.
Из Севильи он возвращается в Кордову, в своё последнее основание, уже в разгаре трудов по приспособлению дома к обители. Путь его проходит через Кармону, Эцийю, Гвадалказар в Кордову. Это тот же путь, хотя и пройденный в обратном направлении, которым проследовали несколькими днями позже, как увидим, братишка Мартин и семеро новициев с пожертвованием, шедших из Кордовы в Севилью. В ту эпоху это был единственный путь.
В Гвадалкасаре, живописном городке, вскарабкавшемся на плоскогорье слева от Гвадалквивира, не доходя трёх лиг до Кордобы, если выйти из Севильи, Босые имели обитель с марта 1585 года. Основанный отцом Грацианом монастырь имел подписантом актов 1586 года брата Хуана де ла Крус. Сюда принесли больного Реформатора: тяжёлая болезнь с ужасной болью в повздошии и воспалением лёгких, которую медики определили как смертельную. Но больной сказал братцу  Мартину, сопровождавшему его: « Не пришёл ещё час моей смерти, что бы не говорили врачи; я многое вынесу в этой болезни, но не умру от неё, потому что ещё не обработан хорошо камень для такого святого строения». И когда братишка Мартин вознамерился нанести ему на поясницу мазь из масел, прописанную врачами для поясницы, ему открылась цепочка, опоясывающая святого в талии, звенья которой вросли в тело. Братишка Мартин заставил снять её, и отец Хуан согласился под условием, что тот никому не скажет об этом. Братишка Мартин вырвал эту цепочку из тела святого со многой кровью.
Восстановившись, Святой продолжил свой путь в Кордову. Там он встретил ещё новициев, которые могли быть помещены в строящийся монастырёк, и распорядился, чтобы их послали в Севилью. Двое из них могли остаться в Кордове. Приор, брат Августин Царей Волхвов, поставленный отцом братом Хуаном в день основания монастыря, попросил его, чтобы он оставил двоих самых богатых, чтобы те помогли строящемуся монастырю в бедности его. Не знаем, что ответил ему провинциальный Викарий, только факт, что оставил двоих самых бедных, остальных же отослал в Севилью. И снарядил братишку Мартина, чтобы тот их проводил. Но не дал им провизии на дорогу, и братец сказал ему об этом. «Имей больше доверия Богу Нашему Господу – отвечал ему брат Хуан, – яко Их Величество сие уврачует».   Брат Мартин настаивал. Если бы речь шла только обо мне, ничего не просил бы; но пойдут девять человек: он сам, семеро новициев и донатор, – не слишком ли много возложим мы таким образом на Провидение? Отец брат Хуан приказал, чтобы им бросили в дорожную суму полдюжины хлебов, несколько гранатов, и с этим они пустились в путь – брат Мартин, семь  новициев и жертвователь.
Первый привал сделали в Гвадалкасаре. Сеньор поместья, основатель монастыря, когда увидел их, спросил братишку Мартина  о цели путешествия. Тот сказал, что идёт в Севилью, провожая новициев. «Добрую суму понесёт ваше преподобие», сказа тогда дон Антонио Фернандес де Кордоба. Братец отвечал, что не несёт он ни сумы, ни денег; но больше несёт доверия Богу и отцу брату Хуану, который заверил их на выходе из Кордовы, что у них не будет нужды в пути. И что они воротятся с б;льшим, чем взяли с собой. Сеньор Гвадалкасара через малое время послал им два дублона, и братец Мартин продолжил свой путь с новициями. Пошли по дороге на Эцийю. В одном из домов были обласканы одним кабальеро из Сантьяго; в Фуэнтесе одна сеньора послала им пятьдесят реалов; за Кармоной один сеньор, который путешествовал в громадном экипаже, обласкал их, собиравшихся ехать верхом, чтобы не прибыть им в Севилью слишком уставшими, и дал им восьмерым по одиннадцать реалов. Когда, оставив новициев, брат Мартин воротился в Кордову и предстал перед провинциальным Викарием, отчитываясь перед ним, как прошло путешествие, то передал ему триста реалов излишков, при том что отбыли ни с чем. Тем не менее, это не польстило брату Хуану де ла Крус. «Такой святой, и так мало денег» – сказал он братишке, хотевшему уйти. Вплоть до того, что отругал его, потому что думал, что часть денег он потерял по дороге.
К этому пребыванию брата Хуана в Кордове несомненно относятся следующие эпизоды. Рабочие, трудившиеся в монастыре намеревались снести стену, которая мешала расширению церкви. И уже подкопали фундамент. Привязав к стене верёвку, хотели разом повалить её на бок. Но она отклонилась в противоположную сторону, одолела их и упала на одну из комнат, продавив её. В ней находился брат Хуан де ла Крус.  Братья и служители бросились в испуге доставать его из-под обломков, думая, что он погиб. Когда, с трудом отбросив землю и камни, они открыли комнату, то нашли брата Хуана смеющимся, скорчившимся в углу и говорящим, что у него есть мощные подпорки, потому что ему благоприятствует Дева в белом плаще.
На другой день, в церковный праздник, который праздновали в часовне,  проповедовал один из отцов и восхвалял ту благодарность, которую чувствует Реформа к своим благодетелям, и то многое, что просит у них. Вплоть до того, что кувшинчик масла, который они подарили, был вынесен перед общиной, для того чтобы все молились за дарителей. Отцу провинциальному Викарию, присутствовавшему при сём, показалось, что это всё равно, что сказать, чтобы верные давали милостыню, и вечером он упрекал проповедника: «Нет торговли с кафедры – говорит – но лишь слова, разжигающие любовь к Богу; потому что эти вещи они продают, когда их Бог посылает». Нечто подобное говорил и отец приор, брат Августин Царей, что делать подношения публику заставляет бедность, в которой живёт община.

*    *    *
Новое путешествие, на этот раз много более долгое, чем потребовало посещение обителей Андалусии, началось из Кордовы. Отцом Дориа было назначено собрание дефинидоров, было запланировано и время проведения собрания: оно должно было состояться в Мадриде 13 августа. Плохое время для путешествий столь продолжительных, по дорогам обожженным солнцем. Андалусия, Манча, Новая Кастилия… Брат  Хуан де ла Крус с ослабленным здоровьем, не смог вынести его и свалился в болезни в Толедо. Ни он, ни отец Грациан не прибыли в Мадрид 13 августа. Отсутствие отца Иеронима было воспринято как жест неудовольствия против отца Дориа и дефинидоров, а таковое отца Хуана, чьё прибытие в Толедо оставалось тогда ещё неизвестным, было понято как нежелание большого друга матери Терезы вмешиваться в неприятные для него вопросы. Собрание началось с выборов, в качестве заместителей двоих отсутствующих, отцов Амбросио Мариано и Хуана Батиста Ремендадо, настоятелей обителей в Мадриде и Пастране, соответственно, и положило начало встрече того дня, 13 августа. 14-го и 15-го сессий не было, а 16-го, когда они возобновились, брат Хуан де ла Крус уже присутствовал. Нам неизвестна точная дата его прибытия в Мадрид, но должно быть 14 или 15 августа. А может быть он приехал 13, будучи ещё больным, и потому 14 и 15 не было заседаний, в ожидании, что он поправится и сможет участвовать в собрании? Факт  остаётся фактом, что 16-го заседания возобновились с его участием, и он подписывал акты.
Встреча эта продолжалась до 4 сентября, хотя и с перерывом на десять дней, с 19-го до 28-го, включительно. На ней были приняты важные постановления. Три из них, кроме того, имели резонанс и важность для Босых, и некоторые из них даже для всего Ордена: изменение ритуала богослужения, ходатайство перед генеральным прокуратором Испании в Риме, и печатание книг матери Терезы. Только по первому пункту было расхождение во мнениях. Тем временем отец Провинциал Николас Дориа и брат Григорио Назианзино, покровительствовавшие принятию римского обряда и оставлению иерусалимского, которому до сих пор следовали в Ордене, брат Хуан де ла Круус, Амбросио  Мариано и Хуан Баутиста Ронденьо – Хуан Баутиста Ремендадо уже не был членом собрания с того момента, когда в нём появился брат Хуан де ла Крус, - защищали сохранение иерусалимского обряда. Однако, возобладало мнение Провинциала, который доказывал удобство замены для утверждения большей независимости Босых, и согласились решительно принять римский обряд. На сессии 1 сентября постановили напечатать книги матери Терезы.
Были приняты также и другие решения. Среди них, перенос тела Основательницы из Авилы в Альбу де Тормез, хотя это определение не требовало большего, чем ознакомление с письмом Сикста V, в котором он приказывал сделать это; и основание монастыря Босых в Манчуэле, начатое отцом братом Хуаном де ла Крус в качестве провинциального Викария Андалусии, и это было констатировано в книге определений в следующих словах: «Тем самым мы полагаем и разрешаем в сказанном определении монастырь Манчуэлы в Андалусии, и поручаем его отцу брату Хуану де ла Крус, Викарию Провинциальному Андалусии,  без доходов, и подтверждаем наши Постановления, сие принимаю и совершаю об этом записи и необходимые юридические акты».
В процессе выработки определений было отредактировано письмо для генерала Ордена, отца Кафардо, с ходатайством об одобрении принятых решений, и было подписано всеми членами собрания. Между подписями читаем следующую: Ioannes a Cruce, definitor. Датировано 14-м августа. Четвёртого сентября встреча завершилась.
К этой дате по дороге на Мадрид уже шли монахи из Гренады на основание обители Босых, которое должно было вскоре состояться. Брат Хуан вышел им навстречу, и должен был встретить их вблизи Мадрида, так как они пришли в Мадрид шестого сентября, через два дня после окончания вынесения определений.
Возвращаясь в Андалусию, брат Хуан де ла Крус задержался в Малагоне. Монашки тамошней обители воспользовались его остановкой и вели с ним индивидуальные беседы за решёткой хоров. Марина Святого Ангела вошла сразу по окончании трапезы и не вышла до тех пор, пока не спустились сумерки. Монахини были против такой задержки;  но исповедник сказал, что раз уж он должен тратить время на монахинь, то предпочитает потратить его на первую, которая вошла. Говорит мало. Временами как будто дремлет. «Если хочешь иметь совершенную молитву, - говорил он монашке, - должна делать то, что он сказал ей, и хотя бы это стоило ей больших трудов и многой сухости, и если бы он сам не прошёл через это, не говорил бы». Марина Свята Ангела обещала ему сделать это, хотя исстрадалась в поисках, и он велел ей «испытывать потенции три раза каждый день, и каждый месяц проводить восемь дней в затворе, чтобы вершить это испытание». При этом заверил её, что в течение двух месяцев в её душе более не будет ничего, кроме Бога и её. «Отче – вопросила монахиня – пусть ваше преподобие скажут мне, как должно совершать эти испытания». И брат Хуан де ла Крус сказал ей, чтобы она проверяла, нет ли какой-нибудь вещи, отделяющей её от Бога, оставить её присутствие и общаться с Ним как подобает. Должна она оставить общение с родственниками и мирскими людьми, исследовать чувства и утрачивать мало помалу самоуправство, пока не достигнет смерти при жизни, в отношении всех вещей.
По прибытии в Манчуэлу – вспомним, что собрание дефинидоров поручило ему основание этого монастыря, –  брат отец Хуан подписал письма с архидиаконом, Доном Хуаном Оконом, в присутствии Диего Арандо, секретаря. Согласно постановлению собрания и, с другой стороны, предписанию Конституции Ордена, отцу Хуану  не были позволены большие расширения имения, которое было ему предложено, и в нём находились оливковые деревья вблизи того строения, которое должно было стать обителью. 12 октября в новом доме были положены Святые Дары, с танцами, музыкой и букетами. Мессу читал дон Хуан де Окон; ему ассистировали в качестве дьякона и поддьякона брат Хуан де ла Крус и племянник архидиакона; проповедь произнёс настоятель Кордовы, брат Августин Царей-волхвов. Реформатор назначил викарием нового дома отца Элизео Мучеников, который пребывал в Баэце, и, оставив временно монастырскую церковь на попечение своего компаньона брата Хуана Евангелистов, отбыл в Гренаду, чтобы председательствовать на выборах настоятельницы, чьё место было свободным после перемещения Анны Иисусовой на основание в Мадрид. Избрали Марию де Кристо, бывшую в Малаге, куда она была помещена тем же братом Хуаном, когда совершалось основание этого монастыря. И туда направился Реформатор, может быть для того, чтобы привезти новую приориссу. Знаем, что он был в Малаге 23 ноября. Однако монахини убедительно просили его аннулировать выборы, проведенные в Гренаде, потому что не могли расстаться с Марией Кристо
И, согласившись с этим, он немедленно вернулся в Гренаду, чтобы повторить выборы 28 ноября.  Была выбрана Беатрис де сан Мигуэль, одна из основательниц, и брат Хуан собственноручно вписал акт избрания в монастырскую книгу.
«28 числа ноября месяца 1586 года состоялись выборы приориссы, помощницы приориссы и ключниц, в сём монастыре Святого Иосифа. Пребывая в нём, я, брат Хуан де ла Крус, провинциальный викарий, присутствовал на этих выборах и настоящим заверяю, что приориссой была канонически избрана мать Беатрис де сан Мигуэль, помощницей приориссы – мать Анна Воплощения, и ключницами – сестра Марианна Иисусова и сестра Мария Иисусова. И мать помощница приориссы. И это поистине подписано моим именем в день месяц и год, указанные выше. Брат Хуан де ла Крус, провинциальный Викарий.»
На недолгое время смог он задержаться в Гренаде. В середине декабря пересёк новую Андалусию и прибыл в Караваку. Приехал на основание обители Босых. Купив домик, в котором до того проживали мориски (крещеные мавры), и пределов его под обитель, он вступил во владение 18 декабря того же1586 года. Так исполнилось ожидание Босых, и, сверх того, матери приориссы Анны Святого Альберта, которая многажды просила об этом брата Хуана де ла Крус, как провинциального Викария Андалусии.  Однажды, будучи докучаем матерью Анной Святого Альберта, просившей основать здесь монастырь, он пообещал ей поручить это дело Бог, а сам, в это же время, дал задание монахиням, которые и сделали всё остальное.
По прибытии в Манчуэлу – вспомним, что собрание дефинидоров поручило ему основание этого монастыря, –  брат отец Хуан подписал письма с архидиаконом, Доном Хуаном Оконом, в присутствии Диего Арандо, секретаря. Согласно постановлению собрания и, с другой стороны, предписанию Конституции Ордена, отцу Хуану  не были позволены большие расширения имения, которое было ему предложено, и в нём находились оливковые деревья вблизи того строения, которое должно было стать обителью. 12 октября в новом доме были положены Святые Дары, с танцами, музыкой и букетами. Мессу читал дон Хуан де Окон; ему ассистировали в качестве дьякона и поддьякона брат Хуан де ла Крус и племянник архидиакона; проповедь произнёс настоятель Кордовы, брат Августин Царей-волхвов. Реформатор назначил викарием нового дома отца Элизео Мучеников, который пребывал в Баэце, и, оставив временно монастырскую церковь на попечение своего компаньона брата Хуана Евангелистов, отбыл в Гренаду, чтобы председательствовать на выборах настоятельницы, чьё место было свободным после перемещения Анны Иисусовой на основание в Мадрид. Избрали Марию де Кристо, бывшую в Малаге, куда она была помещена тем же братом Хуаном, когда совершалось основание этого монастыря. И туда направился Реформатор, может быть для того, чтобы привезти новую приориссу. Знаем, что он был в Малаге 23 ноября. Однако монахини убедительно просили его аннулировать выборы, проведенные в Гренаде, потому что не могли расстаться с Марией Кристо
И, согласившись с этим, он немедленно вернулся в Гренаду, чтобы повторить выборы 28 ноября.  Была выбрана Беатрис де сан Мигуэль, одна из основательниц, и брат Хуан собственноручно вписал акт избрания в монастырскую книгу.
«28 числа ноября месяца 1586 года состоялись выборы приориссы, помощницы приориссы и ключниц, в сём монастыре Святого Иосифа. Пребывая в нём, я, брат Хуан де ла Крус, провинциальный викарий, присутствовал на этих выборах и настоящим заверяю, что приориссой была канонически избрана мать Беатрис де сан Мигуэль, помощницей приориссы – мать Анна Воплощения, и ключницами – сестра Марианна Иисусова и сестра Мария Иисусова. И мать помощница приориссы. И это поистине подписано моим именем в день месяц и год, указанные выше. Брат Хуан де ла Крус, провинциальный Викарий».
На недолгое время смог он задержаться в Гренаде. В середине декабря пересёк новую Андалусию и прибыл в Караваку. Приехал на основание обители Босых. Купив домик, в котором до того проживали мориски (крещеные мавры), и переделав его под обитель, он вступил во владение 18 декабря того же1586 года. Так исполнилось ожидание Босых, и, сверх того, матери приориссы Анны Святого Альберта, которая многажды просила об этом брата Хуана де ла Крус, как провинциального Викария Андалусии.  Однажды, будучи докучаем матерью Анной Святого Альберта, просившей основать здесь монастырь, он пообещал ей поручить это дело Бог, а сам, в это же время, дал задание монахиням, которые и сделали всё остальное. Реформатор начал служить мессу, которую слушали все монахини. Когда брат Хуан стоял пред алтарём, мать Анна заметила таинственное сияние, исходившее из дарохранительницы, и окутывающее торжество. Свет усиливался в яркости к центру над святыми дарами. В момент причастия молящаяся увидела, как просияло лицо брата Хуана, в то время как очи его источали «прозрачнейшие слёзы». По окончании мессы, которая длилась много дольше чем обычно, мать Анна Святого Альберта вошла в исповедальню ризницы, где встретила отца Хуана, сидящего уже в кресле, и спросила его: «В чём причина того, что месса была такой долгой?» «А насколько я задержался?» спросил в свой черёд Реформатор. «Для обладания дарами небесными всякое время коротко» отвечала мать Анна Святого Альберта, и умоляла его сказать, что произошло. «Дочь моя,  – простодушно поведал ей святой Отец – Наш Господин сказал мне: «Люблю приориссу, которая столь много заботится о создании монастыря для братьев, которые много послужат мне в нём; я прислушаюсь к ней». Поэтому, дочь моя, со своей стороны я сделал всё, что мог, чтобы Наш Господь не разочаровал её». И посоветовал ей, чтобы она добилась разрешения Совета и получила одобрение городка. В тот день 18 декабря 1856 года исполнилось желание Босых, и открылся им брат Хуан во время той мессы в сиянии и слезах кристальных.
Возвратившись в Андалусию, в Беас, Отец не мог обойтись без того, чтобы не задержаться и не побеседовать о Боге с дочерьми. Один францисканец проповедовал в приходе, который жертвовал церкви Босых, и они от своего амвона, и брат Хуан от той же церкви помогали проповеди. Внезапно проповедник, во время проповеди, повернулся к монахиням и сказал им: «Не душите себя, сеньоры, не раскаивайтесь, чтобы если нынче имеете жемчужину глупца, в другой день получить другую, не такую». Босые содрогнулись, но брат Хуан усмехнулся невозмутимо, подобрав ужасный намёк, как он сам потом расскажет своим монахиням, превознося то доброе, что  было известно ему об этом проповеднике.
Бухаланца в Беасе – большой посёлок из домов знатных сеньоров, с прямыми широкими улицами, белёными стенами, обширной приходской церковью с тремя нефами, чей иконостас главного алтаря был подарен епископами Кордовы и Туи, уроженцами городка. Также была там устроена красивая пустынь Иисуса на грациозном возвышении, ближе к деревне в её восточной части. Не знаем точной даты прибытия брата Хуана, однако констатируем, что то было время холода и дождей. Исходя из даты его предыдущей поездки в Караваку – 18 декабря, – и неотложного спешного путешествия в Мадрид с возвращением в мурсийский городок – 2 марта 1587, – можем уточнить, что дело было в конце декабря или начале января.
Договариваясь об основании обители – которая должна была расположиться на северо-востоке села, в ските Розария, воздвигнутом на руинах мосарабской церкви, – он получил уведомление отца Дориа о немедленном отъезде в Мадрид. День был холодный и дождливый. Брат Хуан получил депешу в пять часов пополудни и решил отправляться немедленно. Монахи, которые сопутствовали ему, боялись, что его слабое здоровье пострадает ещё более, и советовали ему: нужно выдать два или три дня, пока не улучшится погода. Но он не согласился. Сказал, что он не сможет призывать к послушанию других, если сам теперь не послушается и не поспешит с исполнением, и на рассвете покинул Бухаланцу, отправившись в Мадрид, спускаясь с окружающих возвышенностей в поисках бассейна Гвадалквивира.
Мы не знаем, какие темы обсуждал отец Дориа с провинциальным Викарием Андалусии. Второго марта он был уже в Караваке, подписывая разрешение, по которому Босые «могли бы выдвигать требование перед всяким трибуналом о домах, которые отцы Общества (иезуитов) у них забрали», а шестью днями позже мы встречаем его в Баэце, редактирующим один документ для Босых Фуэнсанты, обители в округе неподалёку от Вильянуэвы, между Кальварио и Убедой.
Через несколько дней он предпринимает новое путешествие в Кастилию. Идёт на капитул, который должен состояться в Вальядолиде 18 апреля сего 1587 года. Но он постарался прибыть раньше, потому что 7-го числа состоялось предварительное совещание между провинциалом и определителями. Предпринял поездку в Мадрид и Сеговию, сопровождаемый, по крайней мере от Мадрида, двумя капитуляриями. При переходе через горы Гуадаррамы, их настигла буря, и они достигли Сеговии сильно потрёпанными, где и отдыхали два или три дня. То был первый раз, когда отец Алонсо Матери Божьей (из Астуриценсы) увидел брата Хуана де ла Крус, чью жизнь опишет много позже. Отец Хуан любовно выделил его из прочих, чего будущий его биограф не забудет никогда.  Наутро, перед отбытием, в кругу монахов, брат Хуан подошёл к дверям и позвал брата Алонсо. Он сказал ему о Боге, об обязанности быть святым в благодарность за призвание, которое получил в таком святом Ордене; он напомнил ему брата, отца Фердинанда Святой Марии, великого подвижника, горячо любимого братом Хуаном. Тут же обнял его, благословил и отбыл.
«Великим» называли современники этот капитул в Вальядолиде. Ни одни другой, до сего момента не был, ни столь многочисленным по присутствовавшим корпорантам, ни столь престижным по субъектам, которые составили его. Вплоть до того, что говорили, будто видели пророка Илию в зале собрания, парившим в воздухе с распростёртыми руками, и плащом, растянутым между рук.
Брат Хуан де ла Крус прекратил своё служение в должности определителя и провинциального викария и вновь был избран на должность приора обители Гренадской. В третий раз. Как обычно, встав на колени пред членами цеха, умолял, чтобы его освободили от должности. Но не добился желаемого и вернулся во второй раз в Андалусию, чтобы управлять своим монастырем Мучеников. На страницах Кожаной Книги  Гренады зафиксирована следующая дата: «Новым прелатом стал в третий раз наш блаженный брат Хуан де ла Крус, избранный капитулом, состоявшимся в Вальядолиде, в воскресенье Deus qui errantibus, года 1587, бывши до тех пор провинциальным викарием провинции Андалусия… Был нашим блаженным Отцом в этот раз только один год, управляя этим домом. В сей год работал на возведении стен затвора».

 
ГЛАВА XVIII
ВОЗВРАЩЕНИЕ В КАСТИЛИЮ
«Знамо, утешила бы я брата Хуана де ла Крус в боли, которую имел, видя себя в Андалусии… до сих пор; сказала бы ему, что как Бог даровал нам провинцию, то пусть постарается ходить здешней дорогой. Теперь прошу дать мне слово, и боюсь, чтобы его не выбрали для Баэцы. Пишет мне, что молит ваше отчество, чтобы не утверждали его. Если же такая вещь может случиться, то есть причина утешить его, что едва ли это произойдёт». Так писала мать Тереза отцу Грациану в марте 1581 года.
То, чего отец Грациан не мог или не хотел сделать, сделал отец Дориа. Брат Хуан де ла Крус увидел, спустя восемь лет, свои желания исполненными – он вернулся в Кастилию.
В июне 1588 года в Мадриде собрался генеральный капитул, чтобы поставить нового правление Совета. Брат Хуан ассистировал, как приор Гранады. Первое голосование, ещё до избрания генерального  викария, состоялось ради избрания четырёх дефинидоров, которые возглавляли бы акты капитула, обязанность, длившаяся только несколько дней, и первым дефинидором был выбран брат Хуан де ла Крус.  Затем прошли выборы генерального викария, и был избран отец Дориа; следующим актом стало голосование шести делегатов; третьим оказался брат Хуан, который, после, был назначен приором Сеговии.
Когда первого августа 1588 года он прибыл туда, как член Совета и приор Сеговии, на свою новую должность, уже более двух лет Босые населяли расположенный за стенами города старинный монастырь Троицы. Прибыв туда 3 мая 1586 года. Брат Хуан, от Андалусии, был инициатором основания. Его именитая и святая Гренадская исповедница, донья Анна из Пеньялосы, консультировалась у него по вопросу, находящемуся в процессе рассмотрения в суде, завещания её мужа, дона Хуана де Гевары. Он хотел отдать своё имение на устройство госпиталя или монастыря в Сеговии, его родного города. Брат Хуан посоветовал ей устроить монастырь Босых, и эта именитая дама, одна из тех кто был хорошо наслышан о доблести первого босого, не колебалась.
Добившись разрешения генерального викария, отца Дориа, она поручила вопрос отцу Григорию Назианзину, провинциалу Кастилии, который незамедлительно начал хлопоты. Для этого он переместился в Сеговию со своим секретарём, братом Педро Святого Иосифа, и с отцом Каспаром Святого Петра, и после безуспешных поисков местоположения, предположительно в черте города, будучи между тем гостеприимно приняты в доме архидиакона, дона Хуана де Ороско, которого мы уже знаем от основания Босых, потому что он был каноником, вошедшим однажды утром, чтобы прочесть мессу в притвор, превращённый в часовню, решили купить пустующий монастырь Троицы.
Он находился в Сеговии, недалеко за стенами, на другом берегу реки Эресмы, которая протекала через северную часть города. Поблизости от скал острова Фуенсы и у подножия восьмигранной церкви Истинного Креста, тамплиеров, прямо напротив алькасара (крепости), хотя и с противоположной стороны: алькасар с восточной, а монастырь с западной. То было маленькое здание с потрескавшейся церковью. Расположенное у подошвы косогора оно впитывало в себя, как влагу сочившуюся с горы, так и фильтрующуюся от реки, которая протекала слишком близко. Однако оно было пригодно для капитальных вложений, и 3 мая 1586, через год после начала хлопот, основалась община.
Состояла в начале из шести монахов: отца Гаспара Святого Петра, который стал  викарием дома; брат Бартоломе Святой Марии и брат Мартин Иисуса Марии, сыновья обители Пастраны; брат Грегорио Святого Ангела, гренадец, пришедший из Севильи; хористы Хуан Святого Симона, бискаец; Диего Иисусов, прозванный Молчуном, и братец мирянин Алонсо Креста.
25 сентября того же 1586 года воздвиглась резиденция приората, и был выбран приором отец Гаспар Святого Петра, который до этого был викарием. С первой минуты он увидел, каково строение, и что желание иметь коллегию из двенадцати коллегиантов и ещё большего числа новициев будет иметь следствием чрезмерную тесноту.
Прибытие брата Хуана совпало с поднятием монастыря до седалища Собора, недавно воздвигнутого. Здесь, с этого времени, находились, отдельно от монахов, коллегиантов и новициев, генеральный викарий и шесть соборников. В связи с этим сделалось необходимое и неотложное расширение дома. Новый натсоятель взялся за это, и решился, проведя экономический расчёт с помощью донои Анны из Пеньялосы, проделать новую работу, сменив место, на котором находилось здание, столь сырое и нездоровое, на другое, более сухое, на несколько метров выше, в направлении к середине неровности, но с той же ориентацией.
Работы начались быстро. В них, смешавшись с мастеровыми и подёнщиками, которые спускались из города или оставались, ради экономии подённой платы, обедать и ужинать в старом монастыре, участвовали также несколько монахов. Соответствующие манускрипты монастырского архива говорят о семи. Среди них выделяются братишки Фернандо и Антонио, чья работа, благодаря ранее приобретённым ими ремесленным навыкам и трудолюбию, приносила больше, чем всех остальных подмастерьев вместе взятых.
Между всеми ними передвигался отец Хуан де ла Круус. Неважно, что он был приором. С босыми ногами и непокрытой головой, иной раз под снегом и градом, столь частыми суровой сеговианской зимой, шёл, вверх по склону, в каменоломню, где вырезались камни для постройки, и управлял, как десятник, подёнщиками. Вставал рано и во время поста, лишь прочитав мессу, и не спускался в монастырь вплоть до часу дня. Вспомним, при этом, что монахи обедали в одиннадцать. Брат Пабло Святой Марии, видевший это, сказал, восхищаясь его стойкостью, что «будто из дуба вытесан». Проводил там бесконечные часы, трудясь и одушевляясь. Он не мог замаскировать впечатление, будто им подымается строение. Отец Хуан Евангелиста, ходивший с ним, следовавший за ним,  с самой Андалусии, сказал ему: «Убей меня Бог, отец наш, что за охота вам находиться среди извёстки и камней!». «Сын мой, – отвечал брат Хуан, – не бойся, ибо когда вращаюсь среди камней, имею менее препятствий, чем когда вращаюсь среди людей».
Рабочие воспринимали заботы и любезности отца Приора иной раз как чудо. Педро был одним из пеонов, который начал трудиться в каменоломне с самого начала строительства. Однажды, выкладывая ряд из камней, придавил им два пальца руки, два средних, и раздробил кости. Они превратились «буквально в тесто», по выражению брата Луиса, который присутствовал при этом. В этот момент подоспел отец Хуан де ла Крус и спросил, что произошло. Педро показал ему свои раздавленные пальцы. Приор взял их между рук, потянул и оставил совершенно здоровыми. Подёнщик смог продолжить работу, не потеряв ни часу подённой платы.
Во время строительства обители, через шесть месяцев после принятия им должности настоятеля Сеговии, отец Хуан прикупил новых земель, чтобы увеличить и округлить сад. Это он вмешался в договор: «Для всех, кто увидит этот письменный акт, как мы, Приор и братия обители или монастыря Нашей Госпожи Кармен, за стенами города Сеговии, как соединенные и собранные вместе звоном колокола, как мы имеем обыкновение и привычку собираться через колокольные звоны сказанного монастыря и обители, и присутствующие здесь соединено названные отец брат Хуан де ла Крус, главный дефинидор и президент Совета конгрегации Кармелитов Босых, и брат Антонио Иисусов, главный советник, и брат Луис Святого Иеронима и брат Хуан Баптист, брат Грегорио Святого Ангела, советники сказанной Конгрегации, и брат Блас Святого Георгия, и брат Габриель Святого Иоанна, монахи и капитулярии названного монастыря, за нас самих и за остальных… Во граде Сеговии двадцать первого января, года от рождения нашего Спасителя Иисуса Христа тысяча пятьсот восемьдесят девятого». Капитулом была сделана закупка продуктов для капитулярного стола на двадцать четыре реала, а на случай, если бы отцы покинули место, то они возвратили бы двадцать четыре реала, вернув место в собственность Капитула. Вмешались, со стороны и от имени такового, дон Хуан Ороско Коваррубиос, которого уже знаем, и дон Антонио де Мухика. Подписав это 21 января 1589, как мы видим,  – а не 8-го, как пишут историографы, – не вступали во владение до 4 июня. Имеем  подробный репортаж об акте. Ассистировали Хуан Претель, заместитель городского коррехидора, который действовал от имени городского Совета; Иеронимо Меркадо, в качестве писца, и отец Хуан де ла Крус, именем общины. Брат Хуан представил заместителю коррехидора документы контракта, который констатировал приобретение земли. Удостоверившись в подлинности документов, все трое поднялись в сад, и Хуан Пратель взял за руку брата Хуана и положил её на купленные скалы и дурные земли, которые брались в собственность. Брат Хуан пробежал по ним, бросая камни направо и налево, срывая траву, и совершая другие действия, обозначающие владение и распоряжение. Сказал, что принимает их и будет владеть мирно, не споря ни с кем. Тут же попросил, что писец зафиксировал свидетельство, и заместитель коррехидора приказал писцу сделать это, и передал соответствующую бумагу отцу Приору. Хуан Претель закончил церемонию торжественным приказом, «чтобы никакая персона не беспокоила (владение), ни нарушала порядок, под страхом наказания для утеснителей и прочих взломщиков чужой собственности, назначаемых властью и правосудием».
Купленные земли находились в северной части сада и состояли из дроблёных скал: скалистый холм из песчаника, слегка известкованного наверху, был разрезан перпендикулярно в своей южной части, образуя обрыв с огромными недоступными расселинами. В них гнездились и охраняли себя стаи воронов, которые непрерывно граяли и кружили в воздухе. Внизу, за оградой располагался скит Фуэнсисла, с его легендами о чудесах со времён иудейских.
С верхней точки новоприобретённой земли открывались восхитительные виды. Внизу, на крутом спуске длиной в триста метров располагалась монастырская фабрика, вся из камня; далее, по другую сторону от Святого Марка, слияние рек Эресмы и Кламоры, которые спускались с гор; алькасар, высокий, горделивый, на природной скале, поднимающейся из вод, подобно барке с носом на запад, в направлении восточных Индий; слева, город: башни, каменные арки, стены… И  на заднем плане горы Бальсана, покрытые вечнозелёными пиниями, и последние отроги Сомосьерры, большую часть года покрытые снегом.
Прямо в центре скалы имелся естественный грот, низкий и прямой, с острым каменным козырьком над входом.  Окружённый дроком, лавандой и ежевикой. Сюда любил взбираться брат Хуан де ла Крус для молитвы. Перед ним отсюда открывались великолепные виды, и  окружала тишина и покой. Атмосфера была осветлённой;  горизонты – бесконечными. Как только он отделывался от актов общины и своих обязанностей и занятий, тут же взбирался на скалу и прятался в каменном гроте. Сюда поднимались на его поиски отец или брат мирянин, когда требовалось присутствие Настоятеля по какому-нибудь вопросу. «Оставьте меня, ради любви Божьей – отвечал временами брат Хуан, – бо не расположен я общаться с людьми». А когда спускался, обнаруживалось, что он так поглощён вещами божественными, что едва мог внимать тому, что ему говорили. Иной раз, вместо того, чтобы взбираться на скалу, он помещался в маленьком скиту, спрятанном посреди рощи.
Это днём. Ночью же Хуан Эвангелиста заставал его поглощённым, с руками на кресте, творящим молитву под деревьями. И так поглощён был молитвой, что не замечал присутствия своего секретаря, сколько бы тот не старался отвлечь его. Другой раз, в умиротворённые ночи сеговианского лета, в которые слышно было даже журчание вод Эресмы, протекавшей так близко, и пенье соловьёв в тополиной роще Фуэнсислы, брат Хуан творил молитву, прислонившись к окну своей кельи, вернее к окошечку, выходившему  в поле и в небо, глубокое небо, искрящееся зарёй. Таким многажды заставал его сам отец Хуан Эвангелиста. Напрасно тянул он его за рясу, чтобы он вернулся в себя, вытаскивая его из восхищения. Брат Хуан оставался неподвижным, и его секретарь оставался на ногах, в надежде, что пройдёт это восхищение, которое порой длилось до самого рассвета. Когда Святой приходил в себя и видел рядом с собой отца Эвангелиста, говорил тому с изумлением: «Что делаешь здесь?» или «Почто пришёл?». Действие молитвы продолжалось весь день. Братишка Барнаба Иисусов наблюдал однажды, как отец Приор, беседуя по пути в затвор с одним мирянином, стучал в стену фалангами рук, чтобы удерживать своё внимание на разговоре. И стучал так и столько, что повредил костяшки пальцев.
Тем не менее, он не проводил жизнь только лишь в отвлечении от всего. У него было много разнообразных занятий. Кроме монастырских работ, которые продолжались во всё время его пребывания в Сеговии, и которые не пришли к настоящему завершению, он занимался проблемами Совета, которых, в эту первую пору его учреждения, было множество, настоятельных и запутанных. В отсутствие отца Дориа, генерального викария, который по соглашению с членами Совета пребывал в разъездах с 16 сентября 1589 года, посещая все Реформатские монастыри, в разъездах, длившихся три месяца, брат Хуан оставался в должности председателя Совета. Делал назначения, подписывал соглашения, резюмировал совещания.
Имеем в распоряжении документы, открывающие вопросы, которыми занимался в те дни. В одном письме отцу Мариано, такому же члену Совета, находившемуся в Мадриде в должности настоятеля монастыря, Святой говорит ему о нескольких сделаннных назначениях:
«Иисус да пребудет с вашим преподобием. Нужда, которую испытывают монахи, как известно вашему преподобию, из-за множества оснований обителей, которые теперь имеем, весьма велика; поэтому необходимо, чтобы ваше преподобие имели снисхождение в том, чтобы отправить отсюда отца Мигуэля ожидать в Пастране отца Провинциала, чтобы тут же приступить к закладке монастыря в Молине. Также Отцам согласно представляется тут же дать вашему преподобию субприора; и таковым они назвали отца брата Анхеля, полагая, что он наилучше подойдёт к своему приору, а это самое нужное для обители, и передаю вашему преподобию их патенты. И договорится, чтобы не потерять вашему преподобию заботы, в которую ни один священник, и не священник, не будет вмешиваться, именно, в обращение с новициями; ибо, как известно вашему преподобию, нет вещи более пагубной, чем проходить через множество рук, и чтобы другие натаскивали послушников; и постольку есть основание для помощи и облегчения со стороны отца Анхеля, и даже в том, чтобы дать ему власть, которая теперь ему дадена, быть субприором, потому что в доме он пользуется большим уважением. Отец брат Мигуэль, как представляется, не будет теперь здесь много служить, и что сможет больше послужить Ордену в иных частях. Касательно отца Грациана, не предложено ничего нового, за исключением того, что отец брат Антонио уже здесь.
Совершено в Сеговии, ноября девятого 88–го. – Брат Хуан де ла Крус».

В то же самое время он отвечает на вопросы о том, приедет ли он в женские обители, подчинённые в целом, Совету; посылает разрешения на принятие новициев или для принятия обетов; разрешает их сомнения в вопросах церемониала и законодательства: «Рассмотри там разрешения для четырёх новициев – пишет он Приориссе Кордовы, – полагаю, что они хороши для Бога. Теперь хочу кратко ответить на все ваши сомнения, так как не располагаю многим временем, обсудив их вначале с этими отцами, ибо нашего нет здесь, так как отправился туда. Бог привёл бы его.
1. Чтобы не употреблять уже палочной дисциплины, невзирая даже и на праздничные мессы, потому что она выдохлась вместе с кармелитанским служением, которое проводилось только в определённое время и имело мало праздничных дней.
2. Во-вторых, чтобы не давать, в общем, разрешения никому на возмещение той или иной вещи, наказанием три дня в неделю, кроме особых случаев, как обычно. А там поглядим. Берегите общину.
3. Чтобы не подниматься больше по утрам сообща, как приказывает Конституция, то есть, община.
4. Чтобы разрешения прекращались бы прекращением прелата, и так теперь вместо данного высылал бы новое, относительно которого могли бы прийти к согласию, в случае необходимости, исповедник, врач, цирюльник и провизоры.
5. В-пятых, чтобы, поскольку имеем теперь много вакантных мест, когда будет необходимо то, что, говорит сестрица Алонса, может вызвать сомнения. Поручите это ей и мне, с Богом. Останавливаюсь на этом, так как не могу продолжать далее.
Совершено в Сеговии июня 7-го, 1589 года. – Брат Хуан де ла Крус.

В других случаях он даёт отчёт отцу генеральному Викарию, отсутствующему, в постановлениях, принятых членами Совета, и о выполнении обязанностей, возложенных на них:
«Йезус-Мария да пребудет с вашим преподобием. У нас имеется в избытке досуга, чтобы добраться до вашего преподобия благополучно, и чтобы там всё было хорошо, и сеньор нунций был там. Надеюсь в Бозе повидать его семью; здесь остаются добрые бедняки и всем довольные; постараюсь закончить скоро, как велели ваше преподобие, хотя до сих пор не пришли к довольству.
Касательно приёма в Женеве без знания грамматики, отцы говорят, что нет важности в знании её, поскольку тамошние понимают латынь, в объёме достаточном для работы Совета, так что умеют хорошо переводить; и что если с этим они там разберутся, то, кажется, смогут принять. Однако, если тамошние судьи не удовлетворятся этим, и покажется им недостаточным приказа Совета; и что придётся потрудиться привезти сюда, чтобы направить и научить. И, по правде, не хотели бы, чтобы здесь бывало много итальянцев.
Письма будут отправлены отцу брату Николаю, как ваше преподобие сказали, на чём хранит нас Господь, яко видит что необходимо.
Совершено в Сеговии 21 сентября 89 года. – Брат Хуан де ла Крус».
Члены Совета, помимо  организации нового управления, занимались различными делами: составление церемоний, собственной молитвы Ордена, чей календарь они приготовили; редактирование и проверка Инструкции для новициев и издание трудов матери Терезы. Не установлена доля участия во всём этом отца Хуана де ла Крус, но без сомнения что, иной раз в качестве председателя Совета, иной раз за отсутствием отца Дориа, иной раз как обычный советник, должен был вмешиваться прямиком во всё это.
Два интересных документа изготовлены в эти два года – 1589 и 1590 – Совета: суть два административных письма для всех монастырей, подписанные председателем и членами Совета, за исключением отца Мариано, который, без сомнения, будучи в Мадриде, не подписывал первое, изготовленное в Сеговии 22 апреля 1589 года. Брат Хуан де ла Крус подписал оба: на первом его подпись третья, после отца Дориа и Антония Иисусова; на втором – четвёртая, вслед за подписями отца Дориа, Отца Антонио и Амброзио Мариано. Первое письмом «касается пользы от профессии»; второе – «о том,  что собой представляет новое управление Советом». Ни в одном из них не находим следов пера или, хотя бы учения автора Восхождения на гору Кармель. Что до твердого доктринального содержания всего первого письма, то оно, испытало на себе, тем не менее, тонкость, живость и логичность, которые характерны для писаний Мистического Доктора. Уверены, что, как первое, так и второе письмо, были отредактированы отцом Дориа: это ведь его излюбленные идеи о духовном соблюдении, его мнение о небольшой строгости, вплоть до встречающихся на всё протяжении письма его выражения, идентичные таковым в других его писаниях. 

*    *    *

Одновременно с участием в решениях Совета, отец Хуан управлял, в качестве настоятеля, своим монастырём в Сеговии. Выбрал себе там бедную келью, такую узкую, что едва помещался в ней. Она примыкала к хорам. В качестве украшений имел там деревянный крест и один эстамп. В качестве утвари имел настил для постели и доску, прикреплённую к стене, с петлёй, чтобы складывать её, – эта доска служила ему столом. У него не было коллекции книг. Имел единственно экземпляр Библии, потому что, когда нуждался в какой-либо книге, брал её в монастырской библиотеке и, воспользовавшись ею единожды, тут же возвращал обратно.
Снаружи над дверью торчал брус. Братишка Барнаб;, обнаружил, что на этот брус многократно садилась прекрасная голубка, которая не ворковала, не слетала вниз, чтобы покормиться вместе с другими, никогда не была вместе с ними. Брат Барнаб; сказал об этом отцу Хуану Эвангелиста, отцу Пабло де Санта Мария и братишке Лукасу Святого Иосифа, которые пошли с ним, чтобы посмотреть на голубку. Отец Эвангелиста уверял, что он тоже видел голубку в келье, которую отец Хуан занимал в Гренадской обители. Когда сказали об этом ему, он ответил: «Оставьте это». Но братья расценили это явление, как чудесное и многозначительное.
Правление его здесь, как и в Гренаде, было энергичным и отеческим. Он не закрывал глаз на недостатки своих подопечных в части соблюдения правила, но поправлял их любезно. Во второй день Пасхи Воскресения, не знаем какого года – брат Хуан провёл в Сеговии годы 1589–90, – торжественно отмечался праздник, на котором присутствовали приглашённые, донья Анна де Пеньялоза и её брат дон Луис, и другие заметные городские персоны. Мессу пропевал отец Хуан, а проповедь была поручена отцу из обители. Когда наступило время проповеди, послали за проповедником. Тот же, будучи не в настроении, сказал, что не может, и об этом сообщили служителю. Брат Хуан продолжал спокойно служить мессу и заканчивать праздник. Ни одним жестом приор не выказал своего неудовольствия. И впоследствии не сказал проповеднику ни единого слова упрёка, который не мог избыть своего удивления от молчания Прелата. Но через малое время представилась ему оказия пообщаться с мирянами, которых сильно любил, и он попросил на это разрешения. Брат Хуан, против обыкновения, отказал. Проповеднику не потребовалось большего: он дал отчёт о своём поведении в день Пасхи, восхищаясь тактом Приора, который выждал подходящее время для того, чтобы обличить его плохой поступок; осознал свою вину и покаялся в грехе. И не было нужды ни в крутых словах, ни в жестах неодобрения.
На другой день должен был Приор, исполняя предписание Установлений, собственной рукой дать дисциплину одному неисправному монаху. Нам неизвестно, как он дал её, но установлено, что по окончании экзекуции провинившийся сказал ему: «Надеюсь, Отче наш, узреть на небесах руку, которая дала мне эту дисциплину». Рассказ братишка Лукас Святого Иосифа, который присутствовал при том.
Напротив, не соглашался, чтобы кто-либо говорил плохо о других. Защищал всех. В минуты отдыха ему нравилось ходить вместе братишками мирянами и добропорядочными девицами: новициями и студентами, и когда они устраивали алтарь церкви, под руководством пономаря, радовался украшению алтаря и побуждал его на это. Он привносил живость в празднества литургические, особенно в Рождество, развлекаясь вовсю, чтобы выглядеть жизнерадостным и весёлым в глазах братьев. Ему всё казалось, что мало делает для них. Отец Пабло Святой Марии, который пребывал в Сеговии со дня основания, видел, как он сбросил с себя новую  и хорошую тунику, чтобы подарить её одному из своих подопечных, и надел старую и отталкивающую в самую суровую пору сырой сеговианской зимы. Когда экономическая ситуация ухудшилась, то, прежде чем наступила бы нехватка необходимого для монахов, приказал приостановить работы по возведению обители, предпочитая храму из камней живые храмы, как, вслед  за Павлом, называл монахов.
Дела административного правления он чередовал с духовным направлением верных. Так же, как в Баэце и Гренаде, его посещали и советовались с ним большинство заметных персон Сеговии. Среди них, дон Хуан де Ороско и Кобаруббиос, архидьякон Квелара и каноник кафедрального собора сеговианского, и лиценциат Диего Муньос де Годой, судья канонического права. Дон Хуан де Ороско, который уже известен нам, впервые увидел брата Хуана 19 марта 1574 года в первой часовне Босых, в день закладки её матерью Терезой. Мы уже встречались с ним: в 586 году он принимал в доме Босых провинциального викарии Кастилии, брата Григория Насиансено, и двух отцов, которые сопровождали его, когда они пришли в Сеговию в поисках дома для основания обители Босых. Однажды, разговаривая с отцом Хуаном де ла Крус, поведал ему секрет о скором назначении его епископом. Дон Хуан де Ороско питал мечту о высоком сане и видел себя возвышающимся до него. Тем не менее, брат Хуан его разубеждал. Уверял, что если он примет сан, то потом раскается в этом, потому что придётся многое выстрадать. Архидьякон не последовал совету своего духовного пастыря: стал епископом Хирхента в Сицилии и, будучи задавлен огорчениями и неурядицами, закончил прошением об отставке.
Другим пасомым Приора Босых был доктор Вийегас, каноник-исповедник; он исповедовал Босых в течение двадцати лет. Одни из тех, кто весьма часто спускался в Кармен, чтобы пообщаться с братом Хуаном де ла Крус. Свои духовные беседы они вели в саду. Усевшись на земле, они беседовали о Боге по пять часов кряду, не замечая времени.
Также встречаем здесь донью Пеньялозу. Нам неизвестно, когда и зачем, но она пришла в Гренадскую обитель. Возможно, она не хотела расставаться со своим духовным наставником, отдававшаяся, как знатная сеньора, без остатка, совершенной жизни; возможно, также, ей хотелось быть ближе к строительству обители, которое она оплачивала. Несомненно, она купила несколько домов сбоку монастыря, чтобы быть сколь можно ближе к Отцу её души. Было бы нелегко для набожной вдовы, после шести лет, которые провела в Гренаде с возвышенным наставничеством отца Хуана де ла Крус, отдать себя другому  руководству.
В монастырь она пришла не одна: её сопровождала кровная сестра, донья Инесс де Меркадо, тоже весьма добродетельная, так как разделяла с ней духовные уроки Приора Кармен. Монастырские братья, знавшие о той духовной атмосфере, в которой разворачивались беседы этих троих, говорили они: «Ну вот, собрались вместе Святой Иероним, Святая Павла и Евстохия, поговорить о Боге».
Но не только донья Анна и её сестра внимали отцу Хуану: но даже служанки знатной сеньоры. Приор многажды бывал в её доме, и там, перед всеми служанками, говорил о Боге, о вещах духовных, и о то, как достичь святости. Часто читал им духовные книги или оставлял некоторые из них, чтобы они читали в его отсутствие. Среди этих служанок находилась Элеонора де Виториа, юница двадцати лет, уроженка Беаса, которая исповедовалась у брата Хуана и поведала нам эти детали.
Исповедальня находилась под лестницей старой церкви. Сюда приходила, наряду со знатными направляемыми брата Хуана, одна бедная жёнушка. Мать Мария Воплощения не открыла нам её имени. Однако знаем, что Приор внимал ей без поспешности; не считаясь со временем; целые часы тратил на неё, как если бы общался с просвещённой особой. Из этой исповедальни, спрятанной под лестницей, исходил живой свет, – его видел Мигель де Ангуло, сосед сеговианец. Этот свет ударил ему в лицо, когда он открыл дверь церкви, и это повторялось трижды. Так что однажды он решился спросить об этом во время исповеди, что это светит. «Молчи, дурень; не говори ничего», отвечал брат Хуан, прекращая разговор.
Однако не только Мигуэль де Ангуло наблюдал это явление; его заметила также Анхела де Алеман, которая видела вспышки света за решёткой (исповедальни) и ощущала, кроме того, вблизи исповедальни сильные неизвестные ей ароматы. Случай с Анхелой де Алеман был предан огласке и обсуждался вы Сеговии. Была она барышней видной и красивой, очень любившей наряды и развлечения, – вплоть до того, что осветлила волосы. Но однажды, будучи привлечена в исповедальню брата Хуана размышлениями о том, что она слышала о святости Приора Босых, она была так впечатлена его увещаниями, что, к изумлению всего города, который знал о её жизни, радикально сменила своё поведение. Тотчас по возвращении домой она обрезала свои обесцвеченные волосы, надела на голову льняную шапочку, сняла с себя наряды, надела платье из грубого бурого сукна с наплечной накидкой, как у кармелиток, с большой мантией; белые полотняные панталоны и грубые башмаки; и предалась молитве и покаянию; постилась на хлебе и воде, дисциплинировала своё тело, долгие часы проводила в размышлениях и стенаниях. Сделавшись примером добродетели для всего города. Известно было, что это работа брата Хуана де ла Крус. Анхела де Алеман часто общалась с ним. Обычно её сопровождала сестра Антония Алеман, тогда бывшая студенткой Коллегии в Кампанье. Когда, по перемещении брата Хуана в Андалусию и смерти его в 1591 году в Убеде, весть об этом пришла в Сеговию, и справляли поминки в монастыре Босых, Анхела де Алеман безутешно рыдала, оплакивая смерть своего святого исповедника, которого видела при жизни, когда ходила исповедаться к нему, полным сияния и с венцом на главе.
Другое превращение, не столь сенсационное, но более сложное, осуществил Приор Кармен в те дни. Был человек, который предал себя демону посредством формального пакта, написав собственной кровью расписку, которой предавал себя дьяволу. Он обратился, услышав проповедь отца Хуана, и пошёл исповедоваться ему. Обращение было ужасающим; его более всего занимала расписка, которую он отдал, и которую, по его мнению, невозможно было вернуть. Брат Хуан утешал его; он вырвет её из лап демона. И это произошло. Однажды, когда Святой стоял на молитве, дьявол в бешенстве бросил расписку наземь, повторяя меж тем, что со времён Святого Василия не было ещё человека, который содеял бы с ним б;льшую битву.
Аж от Вильякастина приходил к нему за советом по душевным вопросам лиценциат Мигель де Вальверде, священник тамошнего прихода. Вернувшись в Вильякастин, вынес впечатление, что беседовал с придворным небесного Двора.
Не верим, тем не менее, что он внимал лишь тем, кто приходил в поисках духовного водительства. Его обязанности настоятеля понуждали его вникать во множество самых разных вопросов. И обо всём слушал с интересом и радушием. Это испытал на себе Хуан де Вьяна, чеканщик монет из Сеговии, и Франсиско де Уруэнья, брадобрей Босых. Хуан де Вьяна восхищался любезным обхождением отца Приора; он тревожился о делах, по которым давал рекомендации; делал это с любовью и даже с грацией; все слушавшие его, выходили от него утешенными.
Добрым свидетелем является также Франсиско де Уруэнья. Достоверно, что он не брал ничего за бритьё монахов. Знал, что дом сей беден, и что братии, бывает, недостаёт самого необходимого. Однако брат Хуан был с ним внимателен и делал ему любезности. Цирюльник с благодарностью вспоминал о них двадцать пять лет спустя. Одной из таких любезностей было предложение ему отобедать в монастыре вместе с его подмастерьем; другие разы дарил ему предметы одежды… И всегда в случаях и с подробностями, которые Франсиско де Уруэнья характеризует, как чудесные. Однажды он пришёл побрить Босых, решив не оставаться на обед, потому что думал о бедности обители и рассчитал, что съеденного им и подмастерьем может хватить на обед двум монахам. Тем не менее, он ничего не сказал, решив осуществить своё намерение сразу же по окончании  работы. Но в этот момент пришёл брат Хуан де ла Крус и пригласил его отобедать в монастыре. Как будто отгадав его мысли, брат Хуан сказал ему, что не важно, что обитель бедная; уже приготовлена еда для него и его подмастерья. «И не должно, – добавил с умыслом и вежливостью Приор, – отказываться по причине нелюбви к рыбным блюдам или потому что не хотят есть». Другой раз, брадобрей по обыкновению шёл в обитель, чтобы исполнить свою должность, и по пути думал над тем, что ему нужен камзол. Решил купить его, потому что уже не мог обходиться без него. Он побрил братьев, и, когда выходил из монастыря, внезапно повстречал братишку Варфоломея, который вручил ему новый камзол из голландского полотна, весьма добрый. Франсиско де Уруэнья не хотел принимать его, но братишка Варфоломей сказал ему: «Ваша милость должны взять его, потому что наш отец Приор, брат Хуан де ла Крус, приказал мне чтобы я отдал его вашей милости, и не могу не сделать этого». И брадобрей принуждён был принять камзол. Когда в 1591 году брат Хуан де ла Крус оставил должность настоятеля и, будучи назначен в провинцию Мехико, был провожаем своими духовными сынами из Сеговии, чтобы шагать в Андалусию, где должен был приготовиться к путешествию в Новую Испанию, так совпало, что он встретил в монастыре Франсиско де Уруэнья, брившего братьев. Брадобрей учтиво проводил брата Хуана. «Когда вернётесь сюда?» – спросил он. И брат Хуан ответил меланхолично, что уже не вернётся сюда, и что они не увидятся больше, – разве что на небесах.
Во время строительства обители и для расширения сада потребовалось приобрести землю принадлежавшую соседу из Цамаррамалы, деревеньки к северу от Сеговии, ближайшей к монастырю. Отец Хуан пришёл в Цамаррамалу, чтобы обсудить вопрос с владельцем, которым был Антон де ла Бермеха, и заключить сделку. Антон де ла Бермеха был человеком добрым и набожным, третичным братом в Ордене Кармен. Не знал, как лучше привечать и чем потчевать отца Приора, чьё присутствие делало ему такую честь, и предложил ему бокал вина. Брат Хуан отказался, но по настоянию Антона выпил немножко. Набожный сосед хранил этот бокал, в качестве реликвии. Никогда более не пил из него в последующие тридцать лет, после того, как законсервировал его. Отец Алонсо Матери Божьей (астуриец) видел этот бокал и засвидетельствовал то почтение, с которым хранил его Антон де ла Бермеха. При смерти он завещал его одному своему родственнику, который берёг его  с тем же пиэтетом, вплоть до того дня, когда он разбился.

*       *       *
Поскольку он не мог удержаться от этого, добрую часть времени посвящал направлению Босых. Помогавшие ему в основании 19 марта 1574 года уже знали его облик, потому что он пришёл из Авилы, где был исповедником в обители Воплощения и праздновал мессу в галерее, превращённой в часовню. Тогда уже его скромная фигура привлекла их внимание, – покаянная и собранная, дававшая впечатление отрока отшельника, благодаря убогой рясе, которую он носил. Но у них не было ни времени, ни случая, чтобы познать чудесное воздействие его духовного наставничества. Теперь же они вполне испытали его.
Поднимался каждую неделю, а когда имелся особый повод, призывавший его, то делал это чаще. И монастырь Босых не находился поблизости. Ему нужно было пересечь квартал Святого Марка, перейти реку Эресму, подняться по северному склону, оставив по правую руку городские укрепления; пройти северными воротами стены и пройти тесными и покатыми проулками до кафедрального собора в стадии строительства. Там находился монастырь, основанный матерью Терезой и им в день Святого Иосифа 1574 года. Брат Хуан мог ещё помнить тот испуг, который внушил им церковный судья одним утром, и слова, которые он произнёс во гневе: «Точно отправлю тебя в тюрьму».
Неважно, что стоял мороз, и снег, словно простыня, простирался от высот Сомосьерры,   он покрывал всё, стирая тропинки. Никогда не медлил отец Хуан в день, когда должен был идти исповедовать монашек: восходил в своём плаще, белом словно снег, в котором тонули его босые ступни, оставлявшие след на рябой тропе. В один из дней с большим снегопадом его сопровождал отец Пабло Святой Марии. Едва вышли они из монастыря, как брат Хуан наступил в яму, покрытую снегом и утонул в ней по колено и увяз. И оставался так, не имея возможности двигаться, некоторое время. Когда выбрался, его компаньон предложил вернуться в обитель, чтобы просушить ноги; но он сказал, что не стоит труда, и продолжал свой путь до самого монастыря Босых. На следующий день у Приора, вследствие обморожения при ходьбе босым по снегу, слезла кожа с пальцев ног.
 Все его помыслы состояли в продвижении своих детей к духовному совершенству. Они понимали это без слов. При одном взгляде на него бросалось в глаза, что «несёт в себе сердце восхищенное Богом». Казалось, что все его заботы, как приора и генерального советника оставались далеко внизу. Вплоть до того, что он забывал о пище. Монашки настоятельно спрашивалиего, и он, опамятовшись с усилием, говорил: «Погодите, сейчас, погодите…», и откладывал это до невозможности. Временами, как если бы его постоянно обращали к внутреннему, он терял нить разговора и говорил матери приориссе, Марии Воплощения: «Подскажи мне, о чём речь». Напротив, когда в разговоры о Боге примешивались текущие вопросы, разрешаемые в немногих словах, он быстро прерывал это, говоря приориссе: «Оставим эту мелочь и поговорим о Бозе». Идея о том, что тварь ничтожна рядом с Творцом, была выражена как раз в это время в его «Восхождении на гору Кармель»: «Все твари суть крошки хлебные, упавшие со стола Божьего». Истину этих слов добре испытали монахини, благодаря отцу Дориа, который однажды сказал им в ризнице: «Слова отца брата Хуана де ла Крус подобны зернам перца, которые возбуждают аппетит и дают тепло».
Результаты его духовного наставничества были скорыми и очевидными. Приорисса уверяла, что когда брат Хуан приходило исповедовать монахинь, «дом становился небом», потому что сёстры не о чём более не думали, как только упражняться в доблестях. Несомненно, он не скупился на жертвы. Это замечали, как послушница, так и приорисса; приходил столько раз, сколько его просили о том, и не возвращался в свой монастырь до тех пор, пока вызвавшая его монахиня не оставалась успокоенной и утешенной, – хотя ему и приходилось из-за этого поздно обедать или испытывать иные беспокойства и неудобства.
В иных случаях ему приходилось использовать всё своё терпение и мистическую мудрость. Марианна де ла Крус обладала интуитивной духовностью. Не будучи способной ходить в молитве, ввергавшей её в уныние, она решала проблему отсутствием на молитве, поскольку считала это время потерянным для себя. Советовалась об этом с отцом Хуаном, который понял её в следующих словах: не может медитировать, потому что от рождения мало дискурсивна. Её молитва должна состоять в покое чистосердечной веры. И начал наставлять её в этом упражнении. Марианна следовала за ним сопротивляясь; ей казалось, что нет в том никакой пользы: не ощущала божественного влияния. Но не важно; брат Хуан настаивал; чтобы продолжать так, до тех пор пока духовное нёбо, ещё не настроенное, вобрало вкус этого простого представления, почти не ощущаемого. Разве не было то знаками любовного представления, которое он так точно описал во второй книге «Восхождения»? случай Марианны де ла Крус является подтверждением этого учения. В конце концов, настойчивость Учителя, не оставлявшего монашку, привела к тому, что она достигла восприятия влияния Божьего в одном из упражнений и пришла к аутентичному для неё созерцанию.
Сестрица Изабель, послушница третьего года, была нежнейше влюблена в святого исповедника. Всё, что слышала от отца брата Хуана, она вырезала в душе и живо впечатлялась. Не знаем. Что сказал ей исповедник, но, когда вышла от него, оплакивала свои грехи в течение получаса. И, о, ангельское творение! Брат Хуан, продемонстрировавший, что видит сокровенности души её, однажды обласкал её в сорока песнях своего Гимна Духовного, написанных его рукой. 
Другая Исабель, призванная Христом, обвинила себя в том, что чрезмерно чувствительна к некоторым вещам. «Дочь – сказал ей брат Хуан, – съешь эти лёгкие горькие завтраки, ибо чем больше горечи вкусишь в них, тем больше сладостей  в Бозе».
Беатрис Святого Причастия, старшая послушница, сильно страшилась смерти. Когда она сказала об этом отцу Хуану, он успокоил её: «Не бойся того, чего не почувствуешь». Так и случилось. Мать Беатрис пережила своего духовника, который после своей смерти явился ей в ризе, усыпанной звёздами. И однажды, 26 декабря, в праздник святого Иоанна Евангелиста, упокоилась в мире, не почувствовав, что умерла, «оставила нас, как ангел небесный».
Исабель Святого Воскресения, великая женщина, возлюбленная матери Терезы и неоднократная Приорисса Сеговианской обители, решилась поставить брата Хуана стражем в отношении одной особы, которая не переставала обманывать её в вопросах духовных. «Не нужно этого – отвечал ей Святой – и не держи дурных мыслей, которые губят чистоту сердца. Лучше оставаться обманутой».
Одной из излюбленных тем его бесед и разговоров с монахинями была ценность страдания. Оно исходит из души. Невозможно утаить его. Однажды он дожжен был войти в затвор. На стене галереи висела символическая картина страстей Господних, выполненная согласно аллегории пророка Исайи: Христос, в виде виноградной грозди, кровоточившей к подножию креста, выполненного в форме давильного пресса. Брат Хуан замедлил шаг перед ним; оставался в созерцании его и, с пунцовым лицом, сочинил песню, выражавшую впечатление, которое на него произвела эта картина. После он обнял большой крест, стоявший в галерее, произнося меж тем, жарко и эмоционально, латинские слова, которых монахини не понимали. Возможно, в те дни он повторял их – прежде всего, Анне Святого Иосифа: «Дочь, нет другой вещи, кроме всего лишь креста, который есть предельная вещь».
Он убедил её. Это был тот же язык, которым он разговаривал С Господом, как рассказывает нам Франсиско де Йепес, который в эти дни находился в Сеговии. Он пришёл из Медины, по зову брата Хуана де ла Крус, своего кровного брата. Знал или предчувствовал, что не возвратится, чтобы увидеться с ним на этой земле, – возможно, вызвал его, предвидя своё назначение в Мехико, – и хотел провести несколько дней с «сокровищем, более всего любимом им в миру». Они проводили вместе много времени; он сажал его рядом с  собой в трапезной, внимал ему, ласкал его. Однажды они говорили о своей матери, умершей одиннадцать лет назад, которая явилась им в сиянии славы, неся на руках одну из дочерей Франсиско, племяшку брата Хуана, умершую пять лет назад.
Когда Франсиско, проведя два или три дня со своим братом решил вернуться в Медину, брат Хуан удержал его: «Незачем тебе так спешить, не знаешь ведь, когда ещё увидимся». И он оставил его на несколько дней позднее.
Однажды ночью, – возможно весной 1591 года, последнего, проведённого братом Хуаном в Сеговии и на земле, – после ужина, он взял Франсиско за руку и вышел с ним в сад. Весенние сеговианские ночи в монастырском саду были упоительны: чистый воздух, покой уединения с журчанием далёких вод, аромат лесных цветов, высокий небосвод… Кода двое братьев остались одни, брат Хуан положил доверить Франсиско нечто, хранимое им в тайне. Он знал святость своего брата: героическую добродетель, сверхобычные посещения неба, видения, откровения…  И всё на фундаменте простоты и волшебной естественности. Отец Карро, иезуит из Медины, который исповедовал его, сказал, что «Франсиско де Йепес такой же святой, как и его брат». Никто, стало быть, не заслуживал большего доверия, чем Франсиско, как брат и как святой. Брат Хуан начал говорить с чувством:
«Хочу рассказать одну вещь, которая приключилась мне с Нашим Господом. Имели мы в обители одно распятие, и однажды, стоя перед ним, показалось мне, что более достойно быть ему в церкви, и с желанием, чтобы не только монахи поклонялись ему, но и внешние, сделал я так, как мне показалось. После того, как я поместил его в церкви на место, которое мне показалось наиболее достойным, было, мне, стоящему однажды на молитве перед ним, сказал он: «Брат Хуан, проси у меня, чего захочешь, ибо я дам тебе это за службу, которую оказал мне».  Я же сказал ему: «Господин, чего я хочу, так это чтобы дал ты мне работу, которую исполнил бы для вас, и что я недостойный и малозначительный». Это просил у Нашего Господина, и Ваше Величество изменили мою судьбу из мучительной в полную чести, и сделали это без моей на то заслуги».
То не было распятие, как неточно говорит Франсиско де Йепес; то была картина. Она сохранилась до сих пор. На ней изображён Господь по грудь с крестом на плечах, кожа которых в пятнах. Насилу выделяется лицо, с гримасой боли от тернового венца. Трогает выражение его лица: меланохолическое, скорбное и приветливое одновременно, с приоткрытыми губами, как будто он только что окончил произносить слова, которые брат Хуан слышал в тот день, молясь перед ним в церкви Кармен в Сеговии.



ГЛАВА XIX
В УЕДИНЕНИИ СЬЕРРА МОРЕНЫ
В первый день июня 1591 года, в субботу, в канун Пятидесятницы, в Мадриде собрался капитул Босых. Председательствовал генеральный викарий, брат Николас Святой Марии, и помогали ему шесть членов Совета, провинциалы и их компаньоны. Среди членов Совета был и отец Хуан де ла Крус. Он пришёл в сопровождении отца Хуана Святой Анны.
При отбытии из Сеговии, Приорисса Босых сказала ему, что все надеются – на капитуле его назначат прелатом монахинь, и он ответил ей: «Если бы ты знала, дочь, сколь отлично от твоего думаю я! Следует знать, что, стоя на молитве, вверился Богу в событиях, которые, кажется, схватят меня и отбросят в угол».
Помимо божественного откровения, отец Хуан мог ясно предвидеть, что ожидает его на капитуле. Его отношение к отцу Дориа не было тем же, как на протяжении двух лет, когда он был настоятелем монастыря. Брат Хуан, столь покорный власти, когда речь шла о послушании, но такой независимый в суждениях, когда наступал момент высказывания собственного мнения, в последнее время встал в позицию вежливой, но откровенной и решительной оппозиции к определённым оценкам генерального викария. И это касалось вопросов, весьма дорогих отцу Дориа, которые он защищал с пылом и настойчивостью неослабеваемой. Эта оппозиция публично обнаружилась на чрезвычайном капитуле, проходившем в Мадриде ровно год назад, 10 июня 1590 года, когда брат Хуан де ла Крус  был избран Первым Советником. Дискутировались, кроме того, две проблемы: резолюция, которую нужно было принять  по хлопотам и активной позиции  монахинь, которые хотели быть подчинёнными «босому» настоятелю, но не напрямую Совету, и вопрос об Отце Грациане.
Проблема с монахинями была запутанной. Они были встревожены ситуацией, при которой регламент их жизни устанавливался Советом, потому что, будучи подчинёнными ему напрямую, все вопросы общежития они должны были представлять туда, с соответствующими задержками и неминуемой оглаской обычно мелких дел монахинь. Ещё более их беспокоил риск того, что Совет может изменить Основное Правило и умножить законы, по которым должны будут управляться монахини, – поэтому они хотели хлопотать перед Папой о послании, которое бы, с одной стороны, утвердило такой статус Правила, чтобы Совет не мог бы изменять его, а с другой стороны пожаловал бы им босого супериора, который бы правил ими напрямую, без вмешательства Совета.
Анна Иисусова, Приорисса монастыря в Мадриде с 1586, была той, которая от имени Босых и после имевшего место разговор с четырьмя или пятью приориссами, поставленными ещё при жизни матери Терезы, взялась привести дело к счастливому завершению. Она не хотела начинать свои хлопоты без одобрения генерального викария и добилась такового несколько скрытно и под спудом. Это произошло в приёмной Мадридской обители. Отец Дориа пришёл навестить их. Возвратившись к разговору о правлении Совета, генеральный викарий говорил с энтузиазмом и размышлял о преимуществах, которые это имеет для Реформы. «Отец наш – сказала ему после этого мать Анна, представляя всех монахинь, – я боюсь, что отцы советники принудят нас изменить многие вещи в Правиле, которое наша мать Основательница оставила нам. Ваше преподобие, думаем, не позволит этого, ибо знаем по опыту, сколь хорошо вы ведёте себя в этих вопросах, охраняя то, что наша Святая оставила нам».
Отец Дориа ощутил некоторую досаду и воскликнул: «Йезус, мати, пусть ваше преподобие не боится, ибо не имеет большого значения, если Правило немного изменится!»  «И потом, наше Правило – добавила мать Анна, – уже одобрено нунцием Его Святейшества, из-за чего приобрело большую твёрдость. Как кажется вашему преподобию, хорошо ли будет хлопотать о булле Верховного Понтифика, в которой бы он утвердил наше Правило?» «Превосходно, мати», отвечал генеральный викарий. И прежде чем отец Дориа покинул приёмную, Приорисса настояла на подтверждении: «Итак, отче наш, ваше преподобие сказали, что будет хорошо привезти из Рима буллу на предмет нашего Основного Правила?» отец Дориа отвечал, что если у них некому сделать это, то он сам пойдёт пешком и босиком. «Дочери – подытожила мать, обращаясь к монашкам, – будьте свидетельницами всего, что сказал наш отец генеральный викарий».
Обсудив вопрос  с адвокатами и, в виду того, что Совет не нашёл пути решения, монахини отдали переговоры в руки Бернабе Мармоля, уважаемого священника и родственника отца Грациана. Бернабе дель Мармоль выхлопотал буллу, и Сикст V отправил её 5 июня 1590 года. В ней, помимо одобрения Установлений для монахинь, он назначил комиссаром того, кого они желали: «Постановляем – гласит документ понтифика – что только генеральный викарий Ордена и названная Конгрегация (Кармелитов Босых), являются начальниками сказанных монахинь, и могут каждые три года направлять одного из братьев названной Конгрегации, способного по возрасту, здравомыслию, набожности и учёности управлять сказанными монахинями и их монастырями. Он будет иметь голос на капитуле и место сразу после генерального викария… Каковой генеральный комиссар, в полноте юрисдикции и власти, может и должен посещать, исправлять и реформировать обители сказанных монахинь…  Посему запрещаем любым другим провинциальным начальникам или монахам, хотя бы они были членами названного Совета и Ордена, и также местным судьям первой инстанции, вмешиваться в управление сказанными монахинями или монастырями под каким-либо предлогом». Это постановление, как видим, хотя и оставляло монахинь в полной зависимости от Босых, давало им свободу от прямых вмешательств Совета.
Когда отец Дориа понял, что произошло, всё, кроме первоначальной идеи, которую продемонстрировала ему мать Анна в приёмной Мадридской обители, и что генеральный викарий думал осуществить посредством своих супериоров, было сделано за спиной ордена, вплоть до того, что даже исполнение буллы было поручено людям посторонним, таким как брат Луис де Леон и дон Тентонио де Браганца. Так что генеральный викарий ощутил естественное противление и предложил капитулу абсолютно не вмешиваться в управление монахинями.
Брат Хуан де ла Крус, который помогал ему, как первый член Совета и первый дефинидор, возразил против такого средства реванша. Такое решение, сверх того, что было чрезмерно жёстким, было ещё и несправедливым. Монахини не искали отделения от Ордена, но только желали, чтобы управление, касающееся их вопросов, было бы более прямым и менее подверженным модификациям и беспокойствам со стороны Совета. Авторитет брата Хуана де ла Крус – авторитет моральный, безмерный, по причине его доблестей, и авторитет официальный, по причине прежних должностей, которые он исполнял, – живо впечатлил членов Совета, и в той же степени воспротивился отцу Дориа. Тот реагировал незамедлительно. Поскольку монахини, помимо отца Грациана, предложили на роль комиссара или визитёра отца Хуана де ла Крус, отец Дориа, будучи осведомлён, что Грациан из Лиссабона, где находился, предпринимал хлопоты в пользу монахинь, подумал, что брат Хуана де ла Крус вмешается с тем же настроем, и с этого момента рассматривал его как угрозу своим планам.
Но в этом отец Дориа заблуждался. Не установлено, чтобы отец Хуан понапрасну вмешивался в этот вопрос. Не знаем даже, одобрял ли он, враг заговоров, хлопоты, предпринятые в ордене для получения буллы. Защищая монахинь от несправедливой, на его взгляд, попытки отделить их от ордена, он говорил об этом перед капитулом прямо и с преданностью делу. Известно, что в эти дни, воспользовавшись своим пребыванием в Мадриде. Он совершил путешествие в Куэрву, чтобы поговорить с Босыми; но не дал ни малейшего повода думать, будто этот визит был как-то связан с дискутируемым вопросом. Знаем только, что съездил в Толедо, и что оттуда его сопровождал отец Андре Иисусов, будущий приор тамошней обители. Добравшись до одного живописного места, приглашавшего к сосредоточению, брат Хуан предложил своему попутчику отдохнуть, а сам углубился в рощу, оставив заботу о мулах отцу Андре. Когда, уже на закате солнца, отец Андре увидел, что брат Хуан не пришёл, то отправился на поиски, и встретил его парящим в воздухе, – тело его не касалось земли, поднявшись над травой.
Второй вопрос, по которому брат Хуан де ла Крус оппонировал отцу Дориа, касался отца Грациана. Не оправдывая его поведение во всех пунктах, он огорчался враждебностью, которая была привнесена в процесс, и, сверх того, попыткой вытащить его на публику, с непредвиденным вредом для Реформы. «Уж если мы – сказал он – спугнули дичь, то должны провести охоту так, чтобы не дать части никому». Брат Хуан получил откровение о несчастливом конце этого рассмотрения. Отец Хуан Эвангелиста однажды наткнулся на него, погруженного в себя в его келье в Сеговии. Захотел поговорить с ним, но, видя что приор не оборачивается, вышел из кельи, оставив его в восхищении. Но при первой же оказии спросил у него, что это было. И хотя брат Хуан хотел скрыть дело, но в конце концов, уставший от докучливых настояний отца Эвангелиста, сказал ему: «Но гляди, пока я жив, никому не сказывай о сём. Представилось мне, яко наш отец генеральный викарий, и дефинидоры вошли в море, и я закричал им, чтобы не входили, что они утонут. Видел, как вода дошла им вначале до лодыжек, потом до колен, и наконец до пояса, и всё время я подавал им голос, чтобы не шли туда. И у меня не было средства остановить их движение вперёд, и все утонули». И отец Эвангелиста добавил: «Это случилось когда занимались делом Грациана». Голос, который брат Хуан подвал отцу Дориа были письма, которые он писал Мадрид из Сеговии, по этому вопросу; письма столь сильные, что они пугали отца Эвангелиста, которому он читал их перед отправкой. Вплоть до того, что он воздержался от помощи в одном определении, в виде протеста.
Потому неудивительно, что отец Дориа, который имел в этих вопросах – о монахинях и об отце Грациане, – точку зрения, которую считал правильной и которую цепко защищал, как лучшую, решил отмахнуться от брата Хуана де ла Крус, который столь решительно ему оппонировал. Генеральный викарий, должно быть, основательно убедился, что нелегко заставить молчать первого дефинидора, и ещё труднее понудить обещаниями продать своё мнение.
В таких обстоятельствах проходил генеральный капитул 1591 года. Среди цеховых был, пришедший в качестве компаньона из провинции Сан Фелипе де Андалусия ла Баха, отец Диего Эвангелиста, юный проповедник, обиженный на брата Хуана ещё в бытность его викарием Андалусии, за то что он призывал упорядочить его выходы в соответствии с жизнью босых. Имел, стало быть, брат Хуан де ла Крус против себя активность отца Дориа, которой было бы одной достаточно, чтобы оказать подавляющее влияние на корпорантов; и активность дефинидоров, и, сверх всего, тех, чьи имена не знаем, но с которыми он не согласился во взгляде на дискутируемые вопросы, и злобное оживление отца Диего Эвангелиста, искавшего реванша против Отца Реформы. Другие капитулярии имели, без сомнения, большинство, что и подтвердилось при голосовании, они отмежевались от отца Хуана де ла Крус, чтобы не противоречить отцу Дориа, которых он заинтересовал в том, чтобы держать его сторону. Вплоть до того, что даже старый отец Антонио Иисусов, компаньон брата Хуана в самом начале Реформы в Дуруэло, казалось, выступил в те дни против него.
Первые же акты капитуляриев – выборы членов Совета и дефинидоров – принесли то, чего ожидал брат Хуан. Он, первый член Совета, до сего дня, остался без должностей. Взамен, членом совета и дефинидором был выбран отец Диего Эвангелиста. Одно этого факта достаточно, как симптома, чтобы распознать атмосферу, царившую на капитуле. Согласно секретарю дефинитория и Совета, по постановлению последнего, компаньон и, тем самым, номенклатура брата Хуана де ла Крус, отец Грегорио Святых Ангелов, не просто был оставлен без должности, как отец Хуан,  но с дальним прицелом: избежать таким способом назначения его комиссаром для монахинь, обязанность, которая, по общему мнению, должна была быть совмещена с прелатством. Оставив, стало быть, брата Хуана без должности, делали его бесполезным и для этой обязанности. Итак это было сообщено заинтересованному лицу, самому отцу Грегорио Святых Ангелов, от имени отца Дориа, и так это было сказано также персонально самим генеральным викарием.
Как не способный на меньшее, капитул занялся проблемами тяжеб: законы, положение монахинь, вопрос отца Грациана. Хронист Реформы, современник этих событий, выделял вмешательство отца Хуана де ла Крус, который наблюдал и предлагал возражения по трём пунктам: что до законов, то он рекомендовал не умножать их с такой лёгкостью. Это было поручением самой матери Терезы. Он ощущал унижение от чрезмерно скрупулёзных правил, зачастую противоречивших друг другу. Только за последние годы правления отца Дориа им были даны более трёхсот законов. В вопросе монахинь и об отце Грациане настаивал на той же позиции, которую отстаивал на генеральном капитуле годом ранее, и которое было прекрасно известно отцу викарию и отцам дефинидорам по письмам, которые он им писал. Брат Хуан де ла Крус не испугался видеть себя без должности. Конечно, не только он думал так, но был единственным, кто осмелился высказать это. Другие капитулярии, хотя и весьма преклонного возраста, обязанные отцу Дориа наградой или ожиданием таковой, не осмеливались оппонировать тезисам викария, хотя тут же за спиной шёпотом поносили его решения.
Брат Хуан не добился ничего, кроме тог, что отец Дориа утвердился в своей решимости удалить его ото всех позиций влияния на монахов и монахинь. Для большей безопасности он задумал отослать его в Мехико. Тут же вскоре подвернулась оказия. Отцы это новорожденной провинции босых молили капитул дать им монахов, в которых они нуждались. При обсуждении этого на капитуле отец Хуан де ла Крус был предложен кандидатом на эту миссию, и решатели, которые должно быть видели в этом наилучшее решение, како только могли пожелать, приняли 25 июня это предложение и назначили брата Хуана президентом экспедиции с патентом, который гласил:
«Совершено в Мадриде 25 июня 1591 года. Соединённые отцы, генеральный викарий и решатели, рассмотрев требование отцов провинции Мехико Новой Испании, в котором они просят, чтобы им прислали дюжину монахов, и предложение, сделанное отцу брату Хуану де ла Крус всем капитулом, и его собственное желание отправиться туда, будучи посланным в числе двенадцати отцов, посылаемых в Мехико, послали его, приняв, таким образом предложение  названного отца брата Хуана де ла Крус на эту экспедицию, и послали других одиннадцать, которые также просились в Провинцию Мехико и отправились туда по доброй воле».
Через несколько дней обнаружилось, что предосторожность предпринятая отцом Дориа и его решателями относительно брата Хуана де ла Крус оказалась излишней. Проблема монахинь разрешилась по вкусу Совета, хотя он и не знал об этом. Григорий XIV даровал послание, изменённое по отношению к тому, что дал Сикст V, согласно пожеланиям отца Дориа. Изготовленное 24 апреля, оно не дошло до сведения решателей до конца июня или начала июля, когда капитул был распущен. Через то решение, касающееся отца брата Хуана де ла Крус претерпело изменение. Когда отец Дориа сообразил, по получении буллы, что уже нет риска назначения брата Хуана инспектором монахинь, поскольку булла упразднила эту должность, он придумал послать его в Сеговию в качестве настоятеля монастыря. И так ему сообщили об этом. Но брат Хуан уклонился. Он хотел оставаться свободным от обязанностей управления, чтобы посвятить себя исключительно своему собственному освящению, и так сказал об этом отцу Грегорио Святых Ангелов, дефинидору и секретарю дефинитория: «Отче брате Григорио, какое мне дело до оставления меня без должности, когда такую великую милость оказывает мне Бог, давая возможность позаботиться исключительно о душе моей». Шестого июля, ещё до отказа отцу Дориа, брат Хуан пишет из Мадрида матери Анне Иисусовой (Химене): «Чего я прошу у Господа, дочь моя, так это чтобы он любым способом сохранил наперед эту милость, потому что теперь опасаюсь, что меня пошлют в Сеговию и не оставят меня свободным, хотя я намерен сделать всё возможное, чтобы освободиться также и от этого назначения».

*     *     *
Отец генеральный викарий, видя, что брат Хуан не хочет идти викарием в Сеговию, решил, что пойдёт в Андалусию. Имел ли он на это заинтересованное прошение? Так думали рани биографы. Однако это не так. Отец Дориа не назначил брат Хуану определённого монастыря: единственно определил провинцию Андалусию, откуда отец Хуан, когда находился там, всеми силами старался уйти. Возможно с намерением приблизить дверь для выхода в направлении Мехико. Было так, что, определившись со своим новым назначением, брат Хуан начал приготовления, и начал их с поручения отцу Хуану Святой Анны, пришедшему с ним вместе на капитул из Сеговии, отбыть немедленно в Андалусию для набора отцов, которые должны были идти с ними в провинцию Новая Испания.
Когда известие о положении, в котором оказался брат Хуан де ла Крус, достигло монастырей, поднялись возмущения и протесты, достигшие его ушей. В числе первых свою боль выразили в письме ему монахини Сеговии. Быстро дошли до них известия, и быстро их письмо  дошло до брата Хуана, так как уже шестого июля он ответил им из Мадрида. Письмо, направленное Анне Иисусовой, уникально, по отношению к известным нам, и представляет собой лучший образец его эпистолярного стиля:
«Иисус в душе твоей. Пишу тебе с большой благодарностью, и я обязан много большим того, что я есть. В виду того, что дела не идут так, как хотелось бы, должен прежде всего утешиться и воздать многую благодарность Богу, потому что Его Величество устроил всё так, как более всего нас устраивает; осталось лишь приложить к этому волю, чтобы, поскольку истина, для нас это проявилось; потому что вещи, которые не по вкусу,  ввиду благ и выгод, которые имеем, кажутся дурными и противными, оказываются вовсе не такими, ни для меня, ни для других, так как для меня наиболее благоприятно, тем более, что со свободой и не обременённой душой могу, если захочу, посредством божественного преимущества, наслаждаться покоем, уединением и сладким плодом забвения себя и всех вещей; и для всех других также хорошо иметь меня в отдалении, ибо так они будут свободны от проступков, которые должны были совершить ввиду моего несчастья.
То, о чём прошу, дочь, это молить Господа, чтобы любым способом продлил мне эту милость, ибо теперь опасаюсь, если мне придётся идти в Сеговию, и я не останусь столь свободным от всего, хотя я делаю всё, что могу, для моего освобождения от этого; но если невозможно, то также не освободится мать Анна Иисусова из моих рук, как она думает, и так не умрёт с сожалением о том, что упустила случай, как ей мнится, стать более святой. Однако теперь, идучи куда угодно и как угодно, не забуду  и не оставлю важного, о коем говорю, ибо поистине желаю её блага всегда. Теперь, вместе с тем, что Бог даёт нам на небесах, займусь упражнением в доблестях умерщвления плоти и терпения, желая сколько-нибудь уподобиться в страданиях нашему великому Богу, униженному и распятому; потому что эта жизнь, если не подражать ему, не хороша. Пусть Его величество хранит вас и умножит в любви своей, аминь, как свою святую возлюбленную.
Мадрид, 6 июля 1591 года.   Брат Хуан де ла Крус».

В то же самое время, с той же датой и такой же целью он пишет настоятельнице той же сеговианской обители, Марии Воплощения:
«В том, что касается меня, дочь моя, недостойно жалеть о том, что никто не даёт мне моего. Самое великое из того, что имею, это что возводят вину, которой нет на мне; ибо такое не творится людьми, но только Богом, который знает подходящее для нас, и дисциплинирует нас ради нашего блага. Не думаю иначе, кроме как всё это устроил Бог. И там, где нет любви, положил бы любовь и извлек бы любовь».
Брат Хуан не изменил своим идеям; то убеждение, с которым он ожидал, как мы видели, в Кальварио и Гренаде, что Бог уврачует нужды материальные его монахов, когда им нечего было есть, он демонстрирует и теперь, в моменты наиболее горького преследования, в следующих выражениях: Всё это устроила рука провидения Божьего. Если веруем, что Он умножил хлебы, почто же не думать, что находимся под дланью того же провидения, когда люди нас гонят?
Брат Хуан в это время испытывал подлинное и упорное преследование. Отец Диего Эвангелиста не удовлетворился тем, что оставил отца Хуана де ла Крус без должности. Он злобно искал его унижения. В один из дней по окончании капитула, во время пребывания брата Хуана в Мадриде, он, во время отдыха, поднял в разговоре  духовную тему.  Мистический Доктор вмешался с непревзойдёнными компетенцией и рвением, которые его характеризовали. Все слушали его со вниманием и энтузиазмом. Диего Эвангелиста, присутствовавший при этом, не был в состоянии сдержаться и, оскорбляя своё недавнее звание дефинидора, грубо и в презрительных выражениях велел брату Хуану молчать. Ни слова больше! Без малейшего признака неудовольствия брат Хуан замолчал. Между тем как отец Диего остался с неприятным осадком от того что унизил  Отца Реформы, тот переживал это с улыбкой на лице, как если бы это произошло не с ним, такое унижение от его давнишнего подчинённого, юнца тщеславного и злобного.
Нам неизвестно в точности, сколько времени провёл брат Хуан в Мадриде по окончании капитула. Возможно до середины июля, или меньше. Шестого дня июля, дату его письма матери Анне Иисусовой, он ещё не решил свою судьбу, потому что тогда ещё боялся, что его пошлют викарием в Сеговию. В один из тех дней он вышел пройтись по полям с отцом Хуаном де Хесус Мария Арвайес, теперешним наставником послушников в Мадриде, и ранее в Пастране, одним из главных действующих лиц Реформы. Монастырь Святой Эрменгильды, находящийся ныне в центре столицы Испании, во дни нашей истории располагался за городом. Немного, стало быть, нужно было пройти, чтобы оказаться на открытой местности. Отец Хесус Мария удивлялся тому спокойствию, которое хранил Реформатор посреди преследований, объектом которых он стал, и о которых все знали. Он не говорил об этом. Уже в поле, возможно, пребывая в нерешительности, какой дорогой пойти, брат Хуан де ла Крус сказал своему компаньону: «Пойдём по этой, на ней нет следов; значит здесь не проходил никто из оскорбивших Бога».
Другой раз он добирался до дома доньи Анны де Пеньялоза, которая действительно жила в Мадриде вместе со своим братом доном Луисом де Меркадо, слушателем Королевского Совета и инквизитором Верховного суда. Одним вечером он шёл вместе с отцом Хирильо Пиньяном, который намного раньше перешёл к Обутым. Он получил приказ от отца Мариано не терять отца Хуана из виду. И участвовал, стало быть, в плане надзора за Реформатором. Отец Мариано сказал об этом, со всеми оговорками, отцу Хирильо. Когда они пришли в дом доньи Анны, брат Хуан прошёл с ней вместе в часовню, в то время как отец Хирильо вежливо остался во внешней зале. Но когда брат Хуан обнаружил это, то сказал, чтобы тот исполнял то, что ему велено, и заставил его усесться на табурете в дверях молельни, которую оставил незапертой; оттуда видно было исповедника и кающуюся во всё время, пока длилась исповедь.
Определившись уже со своим отбытием в Андалусию, брат Хуан прощался с друзьями, которых имел в Мадриде: с Босыми, доньей Анной де Пеньялоза, семьёй отца Грациана…  Смотрел на монахинь с весёлым лицом, умиротворением ангела, которое их изумляло, поскольку они знали, что он страдает. Когда он сказал им о своём новом назначении, без сомнения с точным указанием монастыря, затерянного в гористом уединении Сьерра Морены, одна монашка, знакомая ему, потому что он сам привёз её сюда на основание обители в Мадриде, сказала ему удивленно и как бы с сожалением: «Куда же вам предстоит идти, ваше преподобие, Отец!». «Дочь, – отвечал брат Хуан, – среди камней мне будет лучше, чем среди людей».
С доньей Анной он простился со словами: «Оставайся с Богом, дочь моя, так как я уезжаю». Знатная сеньора растрогалась и заплакала. «Отче – сказала ему – почто уезжаешь, а меня оставляешь?!». «Дочь, – утешал её Направник, – не тужи, что она послала за мной и меня забрала». Никто, в тот момент, не дал себе отчёта в значении этих слов; только пять месяцев спустя, когда брат Хуан умер в Убеде, а донья Анна и брат её дон Луис добились переноса тела через Мадрид в Сеговию, все подумали о провиденческой дальновидности той прощальной фразы.
Последние, с кем он прощался, была семья отца Грациана. Сколь же основательно повторяла мать Тереза, когда была жива, то, что в 1578 году написала отцу Грациану, относительно брата Хуана де ла Крус: «Говорю, что немного останется с вашим отчеством таких, как он, ежели умрёт!». К сожалению, отец Грациан не дожил до того, чтобы убедиться в сказанном. Он не понял мистического доктора. Так хорошо, как понимала его мать Тереза!
Прежде чем окончательно удалиться в Андалусию, брат Хуан прибыл в Сеговию и пришёл проститься с Босыми, последней общиной, которой он управлял. Много должно быть потерял Отец за время своего пребывания в Мадриде, потому что монашки нашли его сильно изменившимся внешне в худшую сторону. Им было тягостно видеть эти изменения. «Помози Бог, отче, и каково пришлось вашему преподобию!» сказала ему Приорисса, Мария Воплощения, намекая на то зло, что причинили ему капитулярии. Но брат Хуан быстро отрезал: «Об этом не будем» – сказал он. И не дал ни малейшего комментария на случившееся.
Вероятно это случилось тогда же, когда он прощался также с Франсиско де Уруэнья, цирюльником Босых. Его посещение обители для побрития братий совпало с проводами брата Хуана. «Когда вернёшься сюда?», спросил его цирюльник. И брат Хуан заверил его, что никогда. Уже не вернусь, чтобы повидаться с тобой, сказал он, если только не на небе. И оставил Сеговию.
Там он оставил обитель, ещё не оконченную строительством; сад, расширенный им; просторный грот на высоте в скалах, изображение Христа, с которым он разговаривал, келейка со столом, встроенным в стену, исповедальня под лестницей… Оставил, сверх того, свои труды по освящению в живых храмах своих монахов и в душах, обученных его духовным мастерством. Отец Диего Воплощения, который принял от него приорат, продолжил ту линию доблести, которую оставил за собой брат Хуан, когда покинул Сеговию.

*    *    *
И вот, Андалусия! Далёкий путь для брата Хуана де ла Крус, столь истощённого, каким видели его Босые! Более шестидесяти лиг! Знаем, что прошёл через Толедо, где говорил с отцом Элиасом Святого Мартина, будущим генералом Ордена. Возможно, задержался также в Малаге и Альмодоваре дель Кампо.
Тотчас по прибытии в Пеньюэлу, первый монастырь андалусийский по дороге из Кастилии, брат Хуан написал провинциальному начальнику, которым был отец Антонио Иисусов: «Отче, я прибыл, чтобы быть в подчинении вашего преподобия. Ваше преподобие усмотрели бы, что хотите, чтобы я делал, и куда должен идти». Отец Антонио отвечал ему, чтобы он выбрал обитель, которая ему более всего нравится в провинции, и отправился туда. «Отче – отвечал брат Хуан – я не пришёл, чтобы действовать по своей воле или выбирать себе обитель. Ваше преподобие усмотрит, куда хочет, чтобы пошёл, и туда пойду». И к радости монахов, которые сознавали честь иметь у себя такого святого, он остался в Пеньюэле.
То был монастырь, затерянный в южных отрогах Сьерра Морены, в полулиге на восток от поля битвы Навас де Толоза. Сплошные горы: дикий лес, загущенный ладанником, теревинфом, серебряными смоковницами, вереском, земляничным деревом, падубом и ароматными травами. С 1573 года там имелся маленький скит. В нём обитали монахи с длинными бородами, покаянного вида и в грубых сутанах. С этой даты они были приписаны к Реформе Босых отцом Габриэлем Непорочного Зачатия. Упразднены в 1576 году отцом Грацианом, который, перенося основание в Кальварио, вернул монахов в Пеньюэлу 10 августа 1577 года. С тех пор обитель возрастала физически и духовно. Комарка исполнилась славой отшельников, чья покаянная жизнь пугала проходивших через эти горы.
Когда брат Хуан де ла Крус пришёл весной 1591 года, Пеньюэла много улучшилась с того времени, как он узнал её во время визита, который он сделал из Баэцы в годы 1579 – 1581; построена новая церковь; виноградник из семи тысяч лоз, посаженных монахами; оливковая роща в три тысячи деревьев, и вокруг обители сто фанег пахотной земли, с которой в избытке собирали хлеб для монастыря. Снаружи имения, опоясывая его со всех сторон света, стояли дикие горы, густо поросшие кустарником.
Здесь возобновил брат Хуан, после двенадцати лет, ту уединенную жизнь, которую вёл в Кальварио, монастыре близнеце этого. Но теперь брат Хуан имел для своей склонности к уединению и жизни внутренней преимущество свободы от должности. Мог, стало быть, предаться этой жизни полностью, без обязанностей. Мы утверждаем, что он был доволен, потому что сам писал об этом донье Анне де Пеньялоза. Это знали даже братья которые жили с ним.
Каждый день, в эти восхитительные летние зори Сьерра Морены, он вставал до рассвета, выходил в сад и, среди ив, склонившихся к оросительному каналу, по которому текла вода, становился на колени совершал утреннюю молитву. Он оставался там, до тех пор пока сила солнечного жара не заставляла его вернуться в обитель. Иной раз он не довольствовался пребыванием в саду, огороженном забором из земли и веток. Просил разрешения у настоятеля, брата Диего Непорочного Зачатия, и уходил на гору, чтобы предаться божественному созерцанию, которое ему было больше по вкусу. Знаем, что направлял свои стопы к источнику, окружённому деревьями, и там становился на колени, с руками скрещенными на груди, как всегда делал на молитве, до тех пор, пока не слышал звона колокола, созывавшего на общинную службу. И вновь возвращался туда после вечери, вплоть до полуночной монастырской молитвы.
Возвратившись в свою келейку, где постелью служил ему мат сплетённый из прутьев с половой, он занимал себя писанием. Здесь он редактировал книгу с описанием чудесных образов Гвадалказара. Когда отец Августин Святого Иосифа, старинный его подданный в Гренаде и компаньон, здесь, в Пеньюэле, заявлял на слушаниях о Святом, он упустил эту область деятельности брата Хуана де ла Крус. Однако знаем, что обсуждались чудеса фальшивые и чудеса подлинные, добрый и злой дух. Также шлифовал, возможно, снова редактируя,  некоторые из его главных работ, таких, как Гимн Духовный. В любом случае, брат Хуан не передвигался без разрешения приора, у которого просил дозволения даже на вещи весьма незначительные. Вёл себя как послушник. Не позволял себе выделяться, даже в питании, хотя был болен. Как и у всех его пища сводилась к хлебу – из бобов и ячменя, смешанных с пшеницей, – и отвара из трав.
Однако жизнь его не сводилась только к молитвам в саду, примыкающем к каналу, обсаженному ивами; также совершал брат Хуан апостолические выходы в поселок Линарес. Он лежал в трёх лигах пути, ведущему прямо на запад и с небольшим спуском. Его сопровождал братец Мартин из Асунсьона, его подчинённый в Баэце и старинный компаньон в походах по дорогам Андалусии. Обычно, они возвращались в обитель натощак; но если брат Хуан чувствовал себя безмерно ослабевшим, то поручал братишке Мартину, чтобы тот принёс хлеба, и на дороге, у истока ручья, ели хлеб с крессом и другими травами, которые были под рукой. 
Один случай, который братья Пеньюэлы расценили как чудо,  произошёл в это время. Стоял конец июля или начало августа. Жали и собирали урожай пшеницы. Братец Кристобаль, чтобы сжечь сорняки, разжёг огонь на стерне. То было засеянное пространство в семь фанег, сбрызнутое местами падубом, к северу от монастыря. Жнивьё, сухое и жёлтое было весьма высоким. Вокруг него – изгородь из сухого хвороста. Когда разожгли огонь, ветер, дувший с севера, сменился на южный, и разом бросил пламя к северу, в направлении монастыря. Даже и церковь наполнилась дымом. Выбежали встревоженные братья и стали спорить о том, что надлежит предпринять, потому что всё шло к попалению имения и обители. Иные говорили приору, что нужно принять Святое Причастие. Но брат Хуан возразил им. Одним он сказал, чтобы молились перед Ним, да поможет; а другим приказал преградить путь огню с другой стороны; между тем, сам остался там, возле изгороди, которой угрожало пламя, которое продвигавшееся по жнивью и высохшим лозам. Когда оно достигло ног брата Хуана, тот оставался неподвижным на коленях, в молитве. И огонь не прошёл. Пламя, которое в иные моменты, казалось, поднималось над его головой, сменило направление. Огонь начал стихать и погас. Когда брат Хуан поднялся с земли, было видно, что он обильно вспотел. Воротился в обитель и, войдя в келью к больному монаху, сказал ему с улыбающимся лицом: «Как ты думаешь, сгорел бы я?» И пошёл к дверям церкви, где стояли братья, которые были вовлечены в прекращение огня. «Сильно устали?», спросил он их «с улыбкой на устах, которая покоряло сердце», как сказал отец Франсиско де сан Гиларон, присутствовавший при этом. Приор приказал братишке Мартину отворить все двери церкви, чтобы из неё вышел дым, попавший в неё, и, по открытии одной из дверей, за ней обнаружился заяц, который выбежал и спрятался под сутаной брата Хуана. Монахи схватили его за уши, но он вырвался и снова бросился в складки сутаны отца Хуана де ла Крус.
То был не единственный случай, о котором рассказывали братья Пеньюэлы, как о чуде, сотворённом святым Реформатором. Они также видели его разгоняющим грозу. Был вечер. Братья были испуганы, так как боялись, что буря разразившись яростью, разобьёт виноградник и оливковую рощу. Но брат Хуан сказал им: «Беды не будет». И, выйдя из затвора, обнажил голову, поднял очи к небу и сотворил в воздухе четыре крестных знамения: одно обратил горе, другое  – долу, третье – на полдень, четвёртое – к Большой Медведице. Буря исчезла, как распахнутое окно, и монахи, изумлённые, вознесли благодарность небу.
Даже братец Хуан Матери Божьей, старинный садовник Пеньюэлы, ощутил благотворное влияние мощи брата Хуана де ла Крус. Там не было братишки,  когда отец Хуан прибыл туда. Его пришлось отправить в Баэцу из-за тяжёлой болезни. И там он был признан врачами безнадежным. Однажды отцы обсуждали, как не хватает монастырю братца Хуана, который так хорошо управлялся с хозяйством. Святой спросил настоятеля, почему его не возвратят. Ему сказали, что он сильно болен. Но отец Хуан настаивал: определённо его нужно лечить в Пеньюэле. В конце концов, послали за ним. Едва посланный добрался до Баэцы, чтобы привезти его, и сказал больному, что отец брат Хуан де ла Крус, тот кто хочет, чтобы он приехал, и ждёт его, как больной тотчас отворил очи, и, исполнившись энергией, сказал решительно: «Отправляемся в добрый час». И они вышли на дорогу. Когда достигли Пеньюэлы, отец Хуан обнял его, и, как будто сообщил ему этим здоровье. Братец почувствовал себя настолько хорошо, что, как только его оставили, улучил момент и вышел в сад на работу.
В то время как брат Хуан, любимый и почитаемый в своём монастыре, творил эти чудеса среди гор, некто начал процесс бесславия против него. То был отец Диего Эвангелиста, тридцати одного года, дефинидор, человек чванливый, невоздержный и злопамятный. Будучи посланным дефиниторием для пополнения сведений для процесса против отца Грациана, он восхотел подвергнуть тому же жребию святенького брата Хуана, как его называла мать Тереза. И надеялся – как скажет об этом много позже – лишить его сутаны и изгнать из Реформы.
Мы не знаем точной даты, когда он начал свою достойную сожаления миссию, но определенно это было во дни пребывания брата Хуана в Пеньюэле. Отсюда, намекая на сведения, дошедшие до его ушей, писал Святой приориссе Караваки, Анне Святого Альберта:
«Дочь моя, тебе известны многие труды, которые несём. Бог попускает это ради славы его избранных. В молчании и надежде наша крепость. Бог нас хранит и освящает. Вверяю себя Богу».
Об этом знали уже даже монахи Пеньюэлы, и более всех приор. Вплоть до того, что советовал ему протестовать перед генеральным викарием. Но брат Хуан не захотел. Он только лишь попробовал крест, «который был рядом», и предпочёл стерпеть ужасное и скорбное поношение в молчании. Он даже не согласился обсуждать это, и, тем более, говорить дурно о своих преследователях. «О, Падре, – сказала ему одна из его дочерей, – как же гонит ваше преподобие отец Диего Эвангелиста!» И брат Хуан энергично прервал её: «Больше горя и тягости несёт мне это слово, чем что-либо другое».
Он был в курсе всего, что делалось против него. Из Гренады, где велось самое жестокое расследование, и где находился отец Хуан Святой Анны, посланный туда для рекрутирования монахов, которые должны были стать его компаньонами в Мехико, доносились худшие известия. Ему писали, без обиняков, что подумывают даже о снятии с него сутаны. Брат Хуана де ла Крус взял перо и ответил: «Сын, в этом нет беды, потому что не могут лишить меня сутаны, кроме как за неисправимость или за непослушание, а я весьма расположен к тому, чтобы исправиться во всём, в чём совершил ошибку и подчиниться любому наказанию, которое мне назначат».
Так же отвечал он своему любимому ученику Хуану Евангелиста. Вместо того,  чтобы жаловаться, он даже не упомянул о своих тугах. Единственно просил вручить его Богу, и написал эту библейскую фразу,  исполненную меланхолии: Filii matris meae pugnaverunt contra me (Дети матери моей воинствуют против меня).
Отец Диего Эвангелиста, которого его современники характеризовали, как «юношу вспыльчивого и мало благоразумного», не искал свидетельств; требовал заявлений о виновности, необходимых чтобы обесславить его Отца – так сияли уже его доблести и чудеса, – и выгнать его из Ордена. На это, без сомнения, направлял он обители монахинь. Надеялся запугать и оглушить их. Для этого попеременно прибегал то к подаркам, то к угрозам. И когда ему не помогло ни то, ни другое, сфальсифицировал заявления, описывавшие то, чего не было, придававшие невинным вещам грязный смысл. Монахини Гренады, самым ужасным и позорным способом загнанные дефинидором, как раз за то, что были так любимы преследуемым, испугались и, в виду извращённого толкования,  которое давалось всему, что относилось к Святому, сожгли целый мешок, полный сочинений, писем и портретов их отца брата Хуана. Были некоторые, энергично протестовавшие. Одна сеньора, возмущённая допросом, который ей устроили, известила прелатов о невероятных злоупотреблениях юного инспектора.
Что же делал, между тем, отец Дориа, генеральный викарий?  Пребывал ли в неведении, в своём монастыре в Мадриде, о том что происходило в Андалусии, когда все были столько скандализованы бучей, поднятой отцом Диего Эвангелиста, его комиссаром? Констатируем, что он знал всё, поскольку приходили и просматривались письма по этой теме от дефинитория, как говорит его секретарь, отец Грегорио Святого Ангела.  В этом ключе к нему писала Люсия Святого Иосифа из Малаги. Почему, в таком случае, не прекратились расследования? Неужели довольно было лишь сказать после, что «поскольку неважно, пусть остаётся как есть», когда речь шла о чести Отца Реформы? Недостаточна была даже позиция, усвоенная отцом Дориа, когда он получил, послано отцом Диего Эвангелиста позорное письменное заявление. По прочтении его он сказал в присутствии секретаря дефинитория: «Ни инспектор не имел задания вмешиваться в это, ни то, что он претендует здесь расследовать не подходит отцу брату Хуану». Он даже не спрятал доклада, который непрерывно хранился в архиве до 1594 года, когда новый генеральный викарий брат Элиаш Святого Мартина велел сжечь его в своём присутствии. Так благосклонно взирали генеральный викарий и дефинидоры на действия отца Диего, которого они вместо наложения епитимьи обласкали, отправив в Италию, где он продолжал, уже по смерти брата Хуана, свою безжалостную работу оклеветания. Ему достаточно было встретиться с одним монахом, который многое время провёл со Святым, чтобы начать преследовать его допросами, с намерением заставить говорить клевету на отца Реформатора. Чувствовал, что жертва уже в его руках. Находясь в Санлукаре, получил известие о смерти брата Хуана де ла Крус, и, в то время как монахини, особенно Мария Святого Павла, плакали и сокрушались об уходе Святого, отец Диего воскликнул: «Если бы не умер, то снял бы сутану и окончил жизнь вне Ордена».
В то время как отец Диего инициировал процесс, брат Хуан начал чувствовать, по своём возвращении в Пеньюэлу, недомогания в виде лёгкого жара, которые переросли в воспаление правой голени. Не обращая поначалу на это внимания, закончил, по настояниям остальных, мыслями о лечении. В тот же день и тем же недугом заболел отец Франсиско Святого Иллариона, и предложил брату Хуану де ла Крус идти вдвоём лечиться в Баэцу. Было, что когда больные шли из Пеньюэлы, в одиночестве, им недоставало, врачей и лекарств. Мы уже видели, что в Баэцу ушёл братишка огородник, брат Хуан Матери Божьей. Разумеется, он не пошёл в Баэцу, коллегию, основанную им, де его знали и любили. Вплоть до того, что настоятелем там был брат Анхель Присутствия, один из его великих приверженцев. Но это было как раз то, от чего бежало брат Хуан. «Исчерпалась его милость, чтобы лечиться в Баэце, – сказал он отцу Франсиско Святого Иллариона, – так что я иду в Убеду, потому что в Баэце меня знают много, а в Убеде меня никто не знает».
Потребовалось даже вмешательство супериора, поскольку больной продолжал думать, что нет нужды уходить оттуда. Он поручил это отцу Хуану Матери Божьей, который прибыл в Убеду в качестве викария обители, в отсутствие настоятеля, и тогда сказал брат Хуан: «Поскольку сие есть послушание, пойдём». И приготовился к отбытию. Но прежде взял перо и написал донье Анне де Пеньялоза:
«Иисус в душе твоей, дочь моя. Я получил здесь в Пеньюэле лист предписаний, который мне принёс слуга. Обо мне тут много заботятся. Завтра я ухожу в Убеду, полечить голень, которая даёт себя знать ежедневно уже более восьми дней, так что  мне кажется, следует прибегнуть к помощи медицины; но с намерением тотчас вернуться обратно сюда, так как в этом уединении мне весьма хорошо; и также о том, что мне говорит, чтобы охранить меня, идти вместе с отцом братом Антонио, будь уверена, что в этом и во всём остальном, о чём попрошу, позаботится оберечь меня, как сможет.
Радует меня много, что сеньор дон Луис стал уже священником Господа; это заняло многие годы, и Его Величество исполнил желания его души. О, как хорошо бы  оставить уже заботы и скоро обогатить душу с Ним! Передай ему мои поздравления, так как не осмеливаюсь просить его, чтобы в какой-нибудь день, когда будет служить мессу, помянул бы меня, что я, как должник, буду делать всегда;  ибо, хотя я расстроен из-за того, что он так соединён со своей сестрёнкой, которую я всегда держу в памяти, это не может заставить меня перестать поминать его.
Моей дочери донье Инессе от меня многие приветы во Господе, и просьба к вам обеим, чтобы послужили к расположению моему, чтобы забрал меня к Себе. Теперь не припомню, чего ещё написать, и также из уважения к лихорадке оставляю перо, хотя мне очень хотелось бы продолжить.
Из Пеньюэлы, сентября 21, 1591 года.  Брат Хуан де ла Крус».


ГЛАВА XX
 
ПЕСНЬ УТРЕННЯЯ К НЕБУ

28 сентября 1591 года, отец брат Хуан де ла Крус, больной лихорадкой, с большим жаром, покинул Пеньюэлу и отправился в Убеду. День был жарким. Ехал верхом на мулике, уступленном ему Хуаном де Келларом, соседом монастыря Убеды, старинным другом брата Хуана, как нам известно, ещё со времён его супериорства в Кальварио. Этот мулик был приведен из Убеды на день раньше отцом Хуаном Матери Божьей. Его сопровождал мальчик. Они спускались со Сьерра Морены по направлению к долине Гвадалимара, всё время на полдень. Дорога шла через Вильчес, находившийся немногим далее двух лиг от Пеньюэлы. Маленький посёлок, возвышавшийся на трёх отрогах, окружённых меньшими горами, поросшими кустарником и плоскогорьем, чуть пониже, с каменным замком на вершине конического утёса. Ещё две лиги и они миновали Арквиллос, группу домиков для рабочих, на маленькой площадке, орошавшейся с севера Гуадаленом. Один поворот с запада на восток, огибая холм, и двое путников оказались на мосту Арица, над рекой Гвадалимар. Пройдя к этому моменту около семи лиг.
Пейзаж был прелестным: песчаная ложбина, спрятанная между мягко закруглённых горных вершин; маленькая молчаливая долина, пугливо съёжившаяся, как будто охраняемая высотами, которые высовывались, чтобы посмотреть на реку, бегущую между тополями, олеандром и тамариском. Мост, протянувшийся с севера на юг, был сделан из тёсаного камня, красного, как воды Гвадалимара. Имел пять романских арок: одну центральную, обширную, как обычное русло реки, и другие четыре поменьше, по две с каждой стороны. Под одной из них, где всегда сухо, если только не в большое половодье, а теперь, в разгар андалузийской засухи, и тем более, расположились на отдых брат Хуан де ла Крус и мальчик. Больной был ослаблен и не имел аппетита. Вот уже три или четыре дня он не мог съесть чего-либо с пользой для себя. Сколько бы раз не спрашивал его мальчик, не хочет ли он чего-нибудь поесть, столько раз получал отрицательный ответ. «Немного спаржи, если есть», сказал он наконец возле моста через Гвадалимар. И мальчик заметил поблизости, на одном речном камне, пучок пшеничной спаржи, или «хлебной спаржи», как назвал её отец Бартоломе Святого Василия, который видел её ночью. «Пойди и сорви её – сказал брат Хуан мальчику, после того как заставил его искать хозяина спаржи на нескольких холмах, – и поставь на том месте камень и положи под него четыре мараведи». Мальчик собрал спаржу, положил четыре мараведи под камень, чтобы предполагаемый хозяин не счёл себя обманутым, и они возобновили свой путь в Убеду. Дорога поднималась зигзагообразно на холм левого берега реки, сохраняя направление на полдень. Три лиги волнистых склонов, поросших каменным дубом, падубом и тимьяном. Брат Хуан уже знал, за годы своего ректорства в Баэце, местность, которая простиралась перед ним на неполные четыре лиги.
По прибытии в Убеду, пока повар готовил спаржу, которая должна была послужить ужином для больного, сам брат Хуан со смехом рассказывал отцам историю её обретения, у которой отнимал характер чуда, но братья поверили в настоящее чудо, поскольку ещё не пришло время спаржи. Отец Бартоломе Святого Василия не довольствовался только видением её, но и подержал в руках.
В те дни 1591 года Убеда была важным городом. Среди её улиц, тесных и кривых, истинно проложенных арабами, и внутри её стен, существовали памятники искусства различных стилей: Санта Мария де лос Реалес Алькасарес, бывшая мавританской мечетью, когда Альфонс VIII завоевал город, через девять дней после битвы при Навасе Тулузской, преобразованная в христианский храм после окончательного отвоевания города Святым Фернандо, в день Святого Михаила, 29 сентября 1234; собор Святого Павла, другая преобразованная мечеть, с абсидой XVI века и с башней недавно возведённой в те дниXVI века кардиналом Мерино; Дом с Башнями, драгоценный дворец стиля Возрождения, в котором обитал маркиз дель Пескара, капитан Карла V; готические врата Святого Николая, недавно построенные; Святая Клара, со следами стиля мудехар.
Монастырь Босых находился на крайнем юго-востоке города, над восточной стеной, выходя на цыганский квартал, который располагался ниже. Вдали, за серыми меловыми скалами, открывался зеленоватый массив гор Кацорла, откуда всходило солнце. Справа – долина Гвадалквивира, который протекал на одну лигу южнее города, и на дальнем плане белый массив Сьерра Невада. Монастырь, основанный в 1587 в домах доньи Марии де Сегура был беден и мал.
Отец брат Хуан де ла Крус был с радостью принят братьями. Здесь многие любили его, давние его подчинённые, знакомые с его доблестью и отеческим правлением.    Здесь был отец Алонсо Матери Божьей, из Бургильоса, первый послушник его из обители Мучеников в Гренаде, чьё курьёзное вступление в Орден Босых, трудами отца Хуана, нам известно с тех самых дней; здесь был также, на должности субприора, отец Фернандо Матери Божьей, которому он вручил сутану в Кальварио; отец Бартоломе Святого Василия, призванный им к обязанностям наставника новициев в монастыре Гренады… Зато настоятель, брат Франсиско Златоуст, принял больного с кислым лицом. Община, состоявшая из видных молодых мужчин, была неспокойна, – братья были недовольны методами отца Хризостома. Человек учёный и проповедник, но с характером жёстким и раздражительным, он совершенно не годился в качестве правителя, не успел в управлении домом, ожесточенно приводя всех силой на путь к религиозному совершенству. «Был слишком суров и пребывал в особой оппозиции к тем, за кем закрепилась слава святых» – говорил его подчинённый, отец Алонсо Матери Божьей. То было с ним не впервые. Уже раньше в Кастилии, он показал своё дурное правление в обращении с отцом Доминго, монахом больным и нуждающимся. Короче говоря, был человеком, коему не доставало милосердия по отношению к своим братьям меньшим, любившим, тем не менее, «палками приводить других к совершенству».
Помимо этих условий, отец Франсиско Златоуст, имел мотив противодействовать отцу брату Хуану де ла Крус, – тот же, что и отец Диего Эвангелиста: он, знавший брата Хуана провинциальным викарием Андалусии, не раз призывался им к порядку. Это знали и монахи. И отец Франсиско Златоуст, раздосадованный, не забыл и не простил. Не обратив внимания на плачевное состояние больного, он назначил ему «Самую убогую и тесную келью», какая только имелась в обители – в ней не было ничего, кроме тощей постели и распятия, – и обязал его прислуживать во время общинных актов. В один из дней, когда брат Хуан уклонился от того, чтобы идти в трапезную, приор вызвал его и упрекал сурово перед остальными монахами.
Но брат Хуан не мог идти, потому что болезнь его открылась в полную силу за несколько дней до прибытия в Убеду, и упал на убогий настил, чтобы более не подняться с него. То было рожистое воспаление на подъёме правой стопы, которое началось с маленького зёрнышка и превратилось теперь в токсичный нарыв, лопнувший в пяти местах в форме креста. Брат Хуан рассматривал язвы не только со смирением, но и с любовью, поскольку они напоминали ему язвы Спасителя. Одна из них, в центре стопы, находилась точно на том месте, где должен был быть гвоздь в стопе Христа. То была самая большая язва, и самая почитаемая им. Он сам говорил это отцу Августину Святого Иосифа, своему давнему подчинённому в Гренаде.
Хирург, Амбросио де Вильяреаль должен был надрезать голень. Без успокаивающего обезболивания, ножницы рвали стопу от пятки до верха голени, примерно на одну пядь, – говорил отец Фернандо, помогавший при операции; «больше одной пяди», подтвердил санитар брат Диего Иисусов, тоже присутствовавший при том. В то время как отец Фернандо содрогался от одного вида этого, брат Хуан де ла Крус, ощущая продолговатый разрез ножницами, сказал сладко врачу: «Что ваша милость делает, сеньор лиценциат?» «Раскрыл вашему преподобию стопу и голень, и спрашивает у меня, что я делаю?!». И брат Хуан сказал братцу Диего Иисусову: «Если нужно разрезать больше, режьте в добрый час и будь воля Иисуса Христа обо мне».
Лечение было болезненным. Хирург вырезал куски плоти, ковыряя между нервами, прижигая раны; пропускал нити между язвами, смутно различая кости. И всё это – «хорошими ножами». Между тем, больной, с руками, сложенными на груди, как обыкновенно складывал их на молитве, выносил ужасное врачевание с весёлым лицом. Плоть растопилась в веществе своём и текла постоянно и обильно. Тазы полные гноя, два или три с утра, и столько же вечером. Но пахло хорошо, запах напоминал мускусный. Так хорошо пахло, что братец Диего Иисусов не побрезговал поднести гной к губам.
Тот же самый тонкий аромат имели бинты, нити и салфетки, которыми врачевали его, и которые смачивались этим веществом. Это все отметили. Особенно испытали это донья Мария де Молина и её дочери, Каталина и Инесс де Салазар, которые обязались мыть их. Две сестры спорили о бинтах, потому что, несмотря на то, что они «как будто побывали в источнике тления, иной раз с кусочками плоти, вырезанными из язв», двум юницам казалось, что чем больше ткань смачивалась гноем, тем более мягкой она становилась. Так что они даже отдыхали за этой набожной работой. И так они спорили между собой, кому мыть, что мать установила очередь, «и один день бинты мыла Каталина, а другой – Инесс». Разумеется, донья Мария не доверяла этой работы никому, кроме своих двух дочерей. Однажды, вместо привычного уже аромата, они заметили дурной запах от бинтов, и сказала Инесс своей сестрице Каталине: «О, наш отец возжелал помереть, или это не его салфетки». И когда братец Педро Святого Иосифа, в обязанность которого входило приносить грязные бинты и уносить чистые, пришёл забрать их, они сказали ему о дурном запахе, который заметили в этот раз. Братец никак не объяснил этого, но когда вернулся в монастырь, сказал об этом санитару, который сообразил, что в этот раз в стирку пошли не только повязки отца брата Хуана де ла Крус, но также отца Матео Святого Причастия, больного с язвой на спине. И когда младшая сестра, Инесс де Салазар, шла на мессу,  она узнала, что тайна дурного запаха, замеченного в тот день, уже открыта.
Иной раз, вместе с вымытыми повязками, они передавали поклоны больному. Каталина, которая вынашивала желания стать монахиней, но не видела их исполнения, просила сказать через братишку Педро, доколе ей ещё пребывать вне монашеского сана, и почему он не просит об этом Господа. И брат Хуан ответил ей, через того же посредника, что Господь очень надеется на неё; и что не больше трёх лет ждать ей Господа. И действительно, через три года она приняла рясу босых под именем Каталины Святого Альберта.

*     *     *

Хотя брат Хуан выбрал Убеду для того чтобы никто не узнал о нём, быстро разнеслась весть, что у Босых есть больной, который святой, и явилось много интересующихся его здоровьем. Одним из его самых больших панегиристов стал хирург Вильяреаль, который расхвалил доблести больного. Он был восхищён его терпением, сладостным выражением лица, с которым он переносил ужасные процедуры лечения, благочестием, с которым тот постоянно говорил о вещах духовных. Никто лучше него, после самого больного, не знал, какие непереносимые страдания причиняет эта болезнь, которая быстро разрушает ткани организма. Только святой может быть таким, говорил он вопрошавшим о брате Хуане. Вплоть до того, что ему приходилось охранять бинты брата Хуана, которые прихожане хотели использовать для своих больных.
Семья, более всех интересовавшаяся им и с наибольшей любовью к нему относившаяся, принадлежала дону Бартоломе Ортега Кабрио. Они были давними благотворителями Босых и имели время для того, чтобы заметить доблесть брата Хуана, хотя сеньора, донья Клара де Бенавидес, не видела его воочию. Отцы дона Бартоломе были теми, кто, в бытность брата Хуана супериором в Кальварио, послали в обитель ослика, нагруженного провизией, в день, когда братьям нечего было есть. Брат Хуан заплакал тогда, частью от эмоций, частью от боли, при виде того как Господь не оставляет их в голоде. Дон Бартоломе был братом отцу Фернандо Матери Божьей, субприору монастыря Убеды. Из его дома исходили повязки для больного. Донья Клара покупала их и в корзинке передавала доктору Вильяреалу, другу семьи, который и относил их больному. Она также готовила ему еду. Она взяла на себя эту ношу с того дня, когда, посещая часовню, увидела мальчика с корзинкой. Ей сказали, что он носит еду для отца брата Хуан де ла Крус, и тогда она обязалась готовить еду для него в своём доме. Всё это она устроила легко: лавки были открыты даже и в неурочное время, когда она покупала что-нибудь для больного; никто не чинил препятствий; не было вещи, которой она не нашла бы, если та была нужна брату Хуану. Кухарки говорили, удивлённые, что горшки, в которых они готовили бульоны для него, казалось, увеличивались чудесным образом. Это было подтверждено: клали равные части для дона Бартоломе, их сеньора, и для отца брата Хуана де ла Крус, и, тем не менее, порция, предназначенная для него, давала больший навар. Частенько сама сеньора готовила еду для отца брата Хуана своей рукой.
Иной раз, еду, приготовленную для больного, приносила в обитель девочка четырнадцати лет, служанка доньи Клары. Её звали Мария де Ортега. Однажды – то ли в этот день Святого лечили вне затвора, то ли ей разрешили подняться в келью, ввиду её юного возраста, – она помогала в лечебной процедуре, которую проводил доктор Робрес. Девочка видела, как во время процедуры, врач незаметно прятал в карман салфетки и нитки, отнятые от язв, хотя они были пропитаны гноем. Когда она вернулась домой, донья Клара спросила её, как больной(?).  Девочка сказала ей, что она поразилась тем, что больной не огорчается лечением, и, вспомнив, что творил врач, воскликнула: «Сеньора! Какой же бедняк доктор Робрес! Льняные нитки и бинты, отнятые от язв отца брата Хуана де ла Крус,  он кладёт в карман и уносит». «Молчи, дура – отвечала донья Клара, – это реликвии, которые пахнут очень славно, потому что отец брат Хуан де ла Крус святой, и поэтому он их уносит».
Когда служанки дона Бартоломе получили приказ не готовить более пищи для брата Хуана, потому что было сказано, что они безмерно балуют его, и нужно чтобы еду готовили в обители, они очень сожалели. Для них эта работа была истинным наслаждением, ведь они были убеждены, что служат святому.
Донья Клара передавала ему поклоны через врача. Однажды она сказала, чтобы он испросил у бога для неё счастливого разрешения от бремени, и брат Хуан заверил её, что так и будет, и что новая тварь пойдёт на радость Богу. Донья Клара счастлива выдала на свет девочку; её крестили под именем Елена, и она отошла на небо через пять месяцев после рождения. Больной не знал, как благодарить эту семью за учтивость, которую они являли к нему. Он часто повторял это отцу Фернандо, шурину, как нам известно, доньи Клары,  поручая ему передать ей его благодарности. Но донья Клара так и не увидела его живым. В день погребения Святого, когда его снесли в церковь, она была одной из тех, кто оплакивал его и почитал останки. И после любила садиться в ногах его гробницы, заботясь о том, чтобы никто не размещался на плите, под которой скрыто было тело святого отца брата Хуана де ла Крус.
Во время своей болезни брат Хуан принимал множество посетителей. Дон Бартоломе, супруг доньи Клары, во все дни приходил посмотреть на него; много раз приходил сын его, Франсиско, мальчик девяти лет. Также часто заходил Хуан де ла Пеньюэла, тридцати четырёх лет, который ассистировал во многих процедурах, видя как хирург отрезает куски плоти, и он унёс одну из повязок, пропитанную веществом, которое пахло мускусом. Этим бинтом он исцелил многих больных. В бедную и тесную келью поднимались также старые друзья брата Хуана. Кристобаль де ла Игуэра и Хуан де Куэлльяр, те что пришли в Кальварио, когда больной был супериором этого монастыря. Мы видим их сопутствующих братьям, когда они выходили на полдник в лес; полдник, которые несли за ними эти двое друзей. Кристобаль де ла Игуэра однажды поужинал чудесной пищей отца брата Хуана. Хуан де Куэльяр был также тем, кто доставал ему головку чеснока, который возбуждал аппетит у больного ещё с Пеньюэлы.
Мы уже наслышаны Марии Ортеге, девочке четырнадцати лет, приносившей еду святому больному, которая видела, как доктор Робрес лечил его. Не доктор Робрес вёл больного, но Вильяреаль, врач хирург, но доктор Робрес, который навещал его время от времени, привлечённый славой его святости, также проводил некоторое лечение. Его навещал также Сальватор де Квесада, сосед Убедской обители, который потом делал заявления на процессе, и доктор дон Лопе де Молина, священник. Даже из Баэцы пришла посмотреть на него его старинная подопечная Мария Мира Христова, хотя и не смогла увидеть его, поскольку больной находился внутри затвора. Босые из Сабиоты, также его направляемые или исповедальцы, из-за невозможности прийти в Убеду, посылали ему льняные салфетки и лакомства, ради его болезни. Брат Хуан благодарил и велел передавать им, что скоро расплатится за всё это с небес.
Каждый старался облегчить его, как мог.  Донья Мария Бацан, сестрица маркиза де Санта Крус, проживавшая в Баэце, хотела перенести его туда, чтобы ухаживать за ним, и уже добилась разрешения от провинциального главы. Но брат Хуан, которому сообщил об этом отец Бартоломе Святого Василия,  отказался покидать Убеду, сказав, что ему добро оставаться там. Братец Педро Святого Иосифа, остававшийся один в обители, потому что братья ушли участвовать в погребении, поднялся в келью брата Хуана и, сострадая тоскливому одиночеству, в котором тот находился, и скорбям, которые переносил, сказал ему: «Отче, хочешь ли приведу тебе музыкантов, чтобы развлечься и передохнуть? Больной ответил ему, что, если это не трудно, то может привести. Санитар, обрадованный возможностью ободрить брата Хуана, немедленно вышел из монастыря, пошёл на поиски музыкантов и вернулся с тремя. Музыканты начали настраивать свои виуэлы, и больной, будто раскаявшись в своём снисхождении к удовольствиям, позвал брата Педро и сказал ему: «Братец, я очень благодарен тебе за то милосердие, которое захотел мне оказать, и я очень ценю это, но не будет правильно, если, будучи обласкан Богом такими великими скорбями, которым подвергаюсь, буду стараться смягчить и умерить их музыкой и развлечениями; итак, любовью Господа Нашего поблагодари этих сеньоров за милосердие и славную работу, которую хотели для меня сделать, которую я радостно принял бы, и обласкай их и проводи, так как я хочу подвергнуться тем ласкам и милостям, которые Бог причиняет мне, безо всякого облечения, чтобы обрести через это заслуги». И братец Педро угостил их полдником и проводил. То были мальчики из дома дона Фернандо Диаса, отца Каталины и Инесс де Салазар.
С этой заботливостью монахов и мирян, желающих ободрить больного, контрастировала активность настоятеля брата Франсиско Златоуста. Он досадовал на траты, которые причиняла болезнь брата Хуана, посещения больного, интерес, каждый день всё более живой и всеобщий, с которым все соседи Убеды спрашивали о нём. Он не мог скрыть своей досады. Отец брат Диего Непорочного Зачатия, приор Пеньюэлы, который несколько раз приходил навестить брата Хуана, видел кислое лицо отца Златоуста; обнаружил, что в монастыре существует недовольство тем, как кормят больного, и что, будучи много обязанным брату Хуану прежними о нём заботами, он даже не хлопочет о необходимом для больного. И он порицал его за это; сказал ему, чтобы не сожалел о затратах на больного, и не хмурил так брови. Разве все эти дни не посылала еду семья дона Бартоломе? И если этого недостаточно, он сам пришлёт пищу из своего монастыря в Пеньюэле. И сделал это. Воротившись к себе, он послал четыре фанеги пшеницы для братии и шесть куриц для больного.
Однако материальная нужда дома была не более чем предлогом: он ощущал истинную неприязнь против отца брата Хуана. Братишка Бернардо Девы, один из тех, кто наиболее часто помогал врачу в качестве санитара, наблюдал, что отец Хризостом докучал больному, как только мог: запрещал братьям навещать его без своего выраженного разрешения; когда входил в его келью, говорил слова, заставлявшие брата Хуана страдать; вплоть до того, что вспоминал, как будто из мести, бывшие в прошлом  неприятности.  Брат Бернардо говорил, что «происходили невероятные вещи, касательно этого». Включая запрет относить повязки в стирку. Однажды больной сказал брату Франсиско, мирянину, которому, некоторое время спустя, оставил рясу, чтобы тот сделал милость и отнёс грязные бинты в дом доньи Марии де Молина. Он, жертвуя, собрал их и  собрался исполнить поручение. Но на пути встретил приора, который осведомился у него, куда он идёт. Когда братец Франсиско сказал, что несёт бинты, отец Хризостом возразил ему: пусть, де, оставит их и не вмешивается в это дело. Брат Франсиско тут же пожаловался в келье отцу брату Хуану, и больной сказал ему сладко: «Это ничего, братец; оставь это Богу и храни терпение, которым Он нас одарил.
Поскольку приор не давал необходимого больному, монахи бросились на улицы в поисках пропитания и лекарств. Один из тех, кто выходил (ради этого из затвора), был отец Алонсо Матери Божьей. Отец брат Хуан не оставался в неизвестности, относительно этого; много раз случалось монахам сокрушаться в его присутствии о том, что не могут обеспечить его необходимым, потому что отец Златоуст сказал, что монастырь беден. «Благословен Бог – сказал кротко больной – ибо придёт время, когда будет иметь сей монастырь то, что нужно». Он всегда находил какое-нибудь извинение для прелата; никогда не слушал жалоб на него.
Правда был поднимавший глас протеста: именно, братишка мирянин, его санитар, брат Бернардо Девы, тот, кто ночевал в келье, чтобы составить компанию больному и ухаживать за ним. Отец брат Хуан был преисполнен благодарности ему за дела его и молил прощения за хлопоты, которые доставлял. Отец настоятель досадовал на то, что брат Бернардо любезно ухаживает за больным, и отставил санитара формальным предписанием. Братишка, в негодовании, не вынес этого и тут же написал провинциальному начальнику Андалусии, изложив ему происходившее в Убеде. Провинциалом был отец Антонио Иисусов, старый компаньон брата Хуана в инициации кармелитской Реформы в Дуруэло. Не всегда он ладил с братом Хуаном, без сомнения из-за противоречия в суждениях, и вплоть до определённых опасений привлечения к нему славы первого босого, как мы уже видим. Но на этот раз он незамедлительно встал на сторону больного, жёстко упрекая приора за его поведение, повелел монахам навещать брата Хуана и, возвратив братишку Бернарда на должность санитара, поручил ему милосердно заботиться о больном. Если приор отказывался добыть какую-либо вещь, он должен был купить ее, изыскав деньги, где можно; тут же известить его, и он оплатит всё из денег канонической провинции.
Отец Антоний прибыл в Убеду, в сопровождении отца Августина Святого Иосифа, 27 ноября, и напомнил отцу брату Хуану дату основания Дуруэло, которое состоялось 28 ноября 1568 года. «Отче – сказал Провинциал больному, – завтра исполняется двадцать четыре года с того дня, как мы начали первое основание». Монахи, присутствовавшие при этом, молили отца Антонио, чтобы он рассказал историю того дня; и почтенный старец начал говорить о трудах, которые выпали на зачинателей Реформы. «Отче – прервал его брат Хуан, возражая, – не это ли слово было дадено мне, по которому в сей жизни не должен бы я ни обсуждать, ни знать ничего об этом?» И Провинциал остановил свой рассказ. Но монахи продолжали расспрашивать и в процессе разговора выудили у отца Антонио новые детали происходившего тогда. Брат Хуан сказал, как бы сожалея о том: «Так он и расскажет всё, говоря мало помалу».

*       *       *
Тело больного претворилось в образ скорбей. Язва были уже не только на голенях; зло распространилось и на спину, и новая опухоль вскрылась на ней, язвами глубокими и обширными. Ничего не сказал больной об это новой напасти; но однажды его взял на руки отец Бартоломе Святого Василия, чтобы положить его на матрац, на то время, пока приведут в порядок его постель; и при попытке возвращения его на ложе, когда отец Василий подошёл, чтобы взять его снова и уложить на тюфяк, брат Хуан попросил не трогать его, – что он сам доберется до ложа. И стал тащить себя мало помалу, пока не добрался до постели. Только когда отец Василий стал жаловаться, что он не позволил ему принести себя, он открыл причину. Это для того – сказал больной, – чтобы избежать вреда, который объятия приносят его спине. Его осмотрели и нашли на спине «большой нарыв, больше чем кулак, из которого на следующий день извлекли много вещества». Тогда понял отец Василий ту скорбь, которую доставил он, когда поднимал больного с постели. И больной не пожаловался!
Он уже не мог выздороветь. Язвы и слабость препятствовали даже сменить позу. Чтобы облегчить ему это, повесили под крышей кельи верёвку, так что она падала на постель. И, цепляясь за эту верёвку, он мог немного двигаться. Почти не говорил. Только повторял время от времени некоторые краткие молитвы или стихи из Писания. Отец Бартоломе Святого Василия слышал его говорящего о том, как сладостны ему те скорби, которые он вкушает: Haec requies mea in saeculum saeculi. «Больше терпения, больше любви и больше скорбей»,  говорил он иной раз. И Кристобаль де ла Игуэра, его друг, слышал, слышал, как он говорил, в то время как ему отрезали куски плоти и прижигали огнём, что завидует мучениям исповедников, свидетельствовавших о Христе. Вплоть до того, что вожделел мученичества, как будто ему не доставало тех страданий, которые переносил.
С шестого декабря стал часто спрашивать о том, какой ныне день. Седьмого, в канун Непорочного зачатия Девы, в язвах открылось ухудшение, которое обличало, кроме прочего, поднятие жара. Врач отозвал в сторону отца Алонсо Матери Божьей и сказал ему об этом, объявляя ему, что нужно сказать больному, яко умирает.  Медик не решился сказать об этом больному сам. Отец Алонсо рискнул сказать ему это; но попросил лиценциата Вильяреала, который вошёл в келью больного, чтобы сказать это в его присутствии, и когда оба они встали у постели пациента, отец Алонсо сказал: «Отче Хуане, сеньор лиценциат говорит, что ваше преподобие кончается. Приготовьтесь с Богом». «Что, умираю?», вjпросил брат Хуан и, соединив руки на груди, сказал с весёлым лицом: Laetatus sum in his que dicta sunt mihi, in domum Domini ibimus.  В день 11 декабря, в среду, молил о соборовании, которое принял лихорадочно. Среди тех, кто сопутствовал ему в этом, был и отец Фернандо, субприор. «Ухожу из этого мира», сказал брат Хуан братишке Диего, который не отходил от его ложа. Взволнованный братишка упал на колени и просил его благословления. Брат Хуан хотел уклониться, но братишка поймал его руку, целовал её со слезами и заставил благословить его. «Братец брат Диего, знаешь, что я умираю?». Влюблённый мирянин сказал: «да»; но что это сообразуется с волей Божьей, которая, он хочет, чтобы  всегда исполнялась, и больной благодарно посоветовал ему, чтобы он сохранял такое расположение во всех случаях.
До сего момента отец брат Хуан хранил под подушкой портфель с письмами. То были последние письма, все относящиеся к процессу диффамации, затеянного против него. Были там, несомненно, написанные отцом Хуаном Святой Анны, и отцом Хуаном Эвангелиста, его любимыми учениками, излагавшими ему в срок  все клеветы, что возводились на него, вонзавшиеся в его имя, как язвы вонзились в его плоть. Брат Хуан хотел спрятать эти письма. 12 декабря он позвал отца Бартоломе Святого Василия, попросил огня и пред ним стал сжигать их вплоть до адреса на конверте.
Провинциал часто подходил к изголовью больного. Чтобы утешить его, сказал ему: «Отче брате Хуане, приободрись много, доверься Богу и припоминай дела, что мы свершили, и тяготы, которые перенесли в начале создания этого Ордена». «Не говори мне этого, отче!» – бурно прервал его больной. «Не говори мне этого! Скажи мне о моих грехах». И он сосредоточился, с закрытыми глазами, очевидно, молясь.
На тринадцатый день декабря брат Хуан осознал, что моментами он уходит и сказал братишке Диего, чтобы позвал отца Приора. Когда тот предстал перед ним, – братишка в этот момент также находился в келье, – после просьбы о прощении у отца Франсиско Златоуста за хлопоты и траты, которые приключились обители за время его болезни, сказал ему: «Отче наш, тут есть сутана Девы, которую носил обыкновенно; я беден и не имею в чём похоронили бы меня. Ради любви Божьей молю ваше преподобие, чтобы дал мне её в качестве милостыни». И попросил благословления. Приор, сокрушённый, в свою очередь молил его о прощении, за то что не мог ухаживать за ним как хотел бы, из-за бедности дома. «Отец приор, – отвечал ему больной, – я доволен, и у меня есть более того, чем я заслуживаю, и я не устал и не унываю от пребывания в этом доме, который, знаю, нуждается. Но имею веру в Господе Нашем, что придёт время, когда дом сей будет иметь нужное ему». Отец Златоуст растрогался и вышел из кельи в слезах. Тут же он увидел отца Бартоломе Святого Василия трижды преклонявшего колени перед постелью больного и окончившего мольбой, чтобы тот подарил ему краткий молитвослов на память. «У меня нет вещи, чтобы подарить вашему преподобию – сказал ему брат Хуан, –  всё ваше, ибо вы мой прелат».
Приняв соборование, о котором сам просил, он взял в руки распятие и повторно целовал ноги Христа, произнося отрывки и стихи из Писания. Отец Августин Святого Иосифа сказал ему: «Пришло время, когда оплатит Наш Господь вашему преподобию ваши великие труды». «Не говори мне этого, отче, ибо свидетельствую, что не сделал ничего, за что нельзя было бы упрекнуть меня». И отец Провинциал, брат Антонио Иисусов, разговаривавший с ним, сказал ему: «Отче, прости меня, что не могу ответить, ибо поглощён скорбью».
С десятого часа ночи, постоянно спрашивал у братишки Педро, который час. Когда ему сказали, что исполнилось десять, приказал монахам, чтобы удалились отдохнуть, ибо он известит их, когда придёт час. По удалении монахов он погрузился в молитву. В течение полутора часов после опять спрашивал, который час. «Одиннадцать с половиной» – сказал ему братец Педро. Отец Хуан повеселел лицом и воскликнул: «Близится час, зови отцов!». Через  малое время в келью вошли четырнадцать или пятнадцать монахов с зажжёнными лампадами, которые по порядку повесили на стену. Там уже находился брат Фернандо в изголовье больного. Отцы спросили брата Хуана, как он себя чувствует, и он, схватившись за верёвку, подвешенную к потолку, сумел приподняться, сел на тюфяке и сказал им: «Не желаете ли, споём псалом De profundis (Из глубины воззвал), так как чувствую себя много крепче?» И начали распевать попеременно: один стих – больной, другой  – община. Тут же прочитали Miserere и In te Domine speravi. Между тем, брат Франсиско, братец жертвователь, который стоял в головах у больного, верил, что видел светящийся шар, начинавшийся от потолка бедной келейки и достигавший ног больного, окольцованный сиянием двадцати светов лампад и свечей, которые находились в комнате.
Окончив пение псалмов, брат Хуан почувствовал усталость и вновь прилёг.  Минуты отдыха больной провёл в молитве, и попросил приора, чтобы тот принёс Святые дары, чтобы благоговеть и проститься. Когда их положили перед ним, он облегчил себя в кратких молитвах, которые тронули монахов, и, отодвинув их, воскликнул: «Уже, Господи, не увижу вас более очами смертными». «Который час?», опять спросил он. Ему сказали, что ещё нет двенадцати. «В сей час я предстану пред Богом, нашим Господом, произнося заутреню». Отец Алонсо Матери Божьей испугались и начали, немного оглушённые, перелистывать молитвенник или требник, разыскивая  рекомендации для души. Больной понял это и сказал нежно: «Оставьте это, ради любви Божьей, и успокойтесь». И увещал общину блюсти Правило и послушать вышестоящих.
Отец Алонсо напомнил ему, что теперь пятница, и что если он умрёт этой ночью, прежде чем начнётся суббота, то заработает субботнюю индульгенцию накидки (Ордена) Кармен, и Дева в последующем извлечёт его из Чистилища. Брат Хуан рассмеялся. Разве не перестал говорить тот, кто в двенадцать часов пойдёт читать заутреню на небе? Настоятель начал читать рекомендации отходящей душе. «Скажи мне, отче, из Песни Песней, так как это не нужно», попросил он вежливо. И когда тот стал  читать  Песню из Песни Песней, прокомментировал просветлённо: «О, какая драгоценная жемчужина!».
В келье больного находились отец Антонио Иисусов, Провинциал; настоятель и монахи монастыря. Среди них отец Франсиско Иисусов Недостойный; отец Фернандо, субприор; Бернардо Матери Божьей, отец Алонсо, Бартоломе Святого Василия, Антонио Святого Христофора. Кроме них, отец Августин Святого Иосифа, который приехал вместе с Провинциалом, и отец Кристобаль Иисусов, приор Кальварио. Находились там также, и даже действовали в иные моменты, некоторые миряне, его друзья: Кристобаль де ла Игуэра, Диего Наварро, и Хуан Квельяр. Но больной сказал им: «Идите с Богом и соберитесь, ибо теперь час закрытия обители; так как этой ночью должен идти читать заутреню на небе». И они ушли. Остался лишь один, кого мы знаем, дон Фернандо Диаз, отец Каталины  и Инесс, тех, что стирали бинты.
Пробило двенадцать на часах церкви Спасителя. Братец Франсиско вышел из кельи больного, чтобы прозвонить к заутрене.  «К чему звонят?», спросил брат Хуан, услышав первые колокола. Когда ему сказали, что к заутрене, как если бы ему подали сигнал к отходу, он воскликнул радостно: «Слава Богу, которую они идут сообщить небу!». Приложил губы к распятию, которое держал в руках, сказал размеренно: In manus tuas, Domine, commendo spirituim meum, и испустил дух.
У него не было ни одышки, ни судорог агонии. Его лиц, ранее смуглое, стало бледным, прозрачным до светлости, и тело, всё в язвах, начало испускать запах роз. Было это 14 декабря 1591 года.



ГЛАВА XXI
ПОРТРЕТ СВЯТОГО ХУАНА ДЕЛА КРУС
«Был мужчиной среднего телосложения, с лицом серьёзным и внушающим почтение, несколько смуглым, с правильными чертами; его обращение и речь, спокойные, очень одухотворённые и душеполезные для тех, кто слушал его и общался  с ним. И был в этом столь неповторим и доходчив, что все общавшиеся с ним, мужи и жёны, выходили от него одухотворёнными, благочестивыми и любящими доблесть. Знал и чувствовал в совершенстве всё о молитве и общении с Богом, и на все сомнения, которые предлагались ему по этим вопросам, отвечал с высочайшей мудростью, оставляя тех, кто обращался к нему за советом, весьма удовлетворенными и обогащёнными. Был любителем сосредоточенности и лаконичности; его усмешка, лёгкая и примирительная. Когда упрекал, как настоятель, был сладко суров, увещевая с отеческой любовью, и всё это с восхитительной ясностью и серьёзностью». Так отзывался о брате Хуане де ла Крус отец Элисео Мучеников, который начинал свой рассказ со следующих слов: «Я знал отца брата Хуана де ла Крус и имел дело с ним, и общался многократно и по разным поводам».   Это лучший портрет святого Хуана де ла Крус из всех, которые имеем; непосредственное описание его внешности и характера, которые подтверждены в многочисленных рассказах тех, кто знал его и обращался с ним.
Хотя не существует достоверного рисунка физического облика брата Хуана, – зато знаем недостоверные, что касается облика, изготовленного одним живописцем в Гренаде, – располагаем данными, достаточными для воссоздания его физиономии, приближающейся к оригиналу. Группа примитивных портретов, которые странным образом совпадают, заставляют нас думать о модели, общей для них всех, полагая, в худшем случае, что ни один из них не является оригинальным портретом. Имеем два портрета из Гренады, два из Убеды, два из Сеговии. К ним можно добавить ещё холст, хранящийся в обители Кармелитов Босых в Санлукаре де Баррамеда, из-за полного совпадения черт лица; какие-то простые рисунки, сделанные пером, такие, как те, что, рассказывают,  появлялись на мощах Святого, в некоторых из них он показывался стоящим на коленях перед Девой и Младенцем Иисусом; рисунок, которым брат Иероним Святого Иосифа иллюстрировал свою Историю преподобного отца брата Хуана де ла Крус, и который назвал достоверным изображением;  тот, что в главе 9 книги 2, на странице 186, того же труда, представляет Святого, созерцающего видение Христа в обители Воплощения в Авиле, – обе гравюры выполнены Паннелем; один холст, написанный маслом, что хранится в обители Кармелитов Вальядолида, и другой, со Святым в группе монахов Ордена, который находится в обители кармелитов  в Кордове; множество образов, помещённых на начальных страницах первых изданий трудов Святого… Все, хотя и с небольшими вариациями, с большей или меньшей удачей, передают одни и те же черты: овальное лицо, широкий лоб, переходящий в благообразную лысину; нос слегка крючковатый, взгляд мягкий, дугообразные брови, худощавость.
Мы уже слышали от отца Элисео Мучеников, что «был смугловат». «Цвета пшеницы», говорили другие рассказчики. Постоянно носил бороду, несколько запущенную, особо преувеличенную в размерах на некоторых гравюрах, как на выполненной Паннелем, использованных и, без сомнения, инспирированных отцом Иеронимом. Его рост можем вычислить почти точно по нетленным останкам его тела он составлял метр с половиной. Так что был он малорослым. «Муж среднего телосложения», сказал о нём отец Элисео; «маленький мужичок», сказала кармелитка босая Мария Святого Петра, его подопечная; «ростом между маленьким и средним», подытожил Иероним Святого Иосифа, желая смягчить выражение. Напротив, Святая Тереза часто подчёркивала малый рост брата Хуана де ла Крус. В довершение к следующему  высказыванию: «Имею монаха с половиной», – что, возможно, вопреки намерению Святой, как видим, некоторые толковали в том смысле, что половина монаха это брат Хуан де ла Крус, из-за его маленького роста, в контрасте с братом Антонио де Эредиа, обладавшего стройной фигурой. Несомненно, святая Реформаторша намекала на это, когда называла его уменьшительно: «Мой Мудренький», «святенький брат Хуан». И, кроме того, эта фраза, которой отозвалась о его тюрьме: «Все девять месяцев находится в каморке, в которой не может вместиться, несмотря НАТО, что он такой малыш».   Ещё раньше, в 1568-м, представляя Святого Франсиску де Сальседо, писала: «Говорю вашей милости об этом Отце…,  который, хотя и малыш, полагает, что велик в очах Божьих».
Умеренный в еде и во сне, постоянно наказывавший своё тело длительными и жестокими истязаниями, жертва постоянных преследований, которые достигали его души, он был измождённым и худым. Ещё до тюрьмы, из которой вышел, имея при себе лишь кожу да кости, как мы слышали от Босых Толедо, был настолько слаб, в свои цветущие тридцать лет возраста, что Святая Тереза писала королю Филиппу II: «И сей монах, такой слуга Божий, теперь так слаб по причине всего, что довелось перенести, что я опасаюсь за его жизнь». «Был слишком слаб и изношен великим покаянием, которое вершил», говорит Анна Мария, относясь к той эпохе, когда он был её исповедником.
Довершает скромный облик брата Хуана старая сутана, тесная, короткая и грубая, такая толстая, что накидка, казалось, была сшита из козьей шкуры, и такая жёсткая, что выделялась среди тех пятидесяти, которые можно было увидеть на капитуле в Алькале, где все сутаны, грубые и залатанные принадлежали досточтимым основоположникам. Шапочка или чепец из этамина бурого цвета завершал его скромный наряд. Святой Хуан де ла Крус не был безобразным. Несмотря на то, что слыл «некрасивым мужчиной», как говорит его подчинённая Мария Святого Петра, общее выражение его черт, взгляд и гримаса придавали его лицу сладкую симпатичность, которая выделяется на всех примитивных портретах. Если исключим те, что находятся в Сеговии, которые, из-за совершенства линий производят впечатление излишней жёсткости и суровости, остальные, как примитивы Гренадские, так и те, что в Убеде, вплоть до посредственных гравюр Иеронима Святого Иосифа, совокупно рисуют достойное любви нежное выражение лица. Уже отец Элисео говорил, что он обладал доброй физиономией; и брат Хуан Евангелиста, компаньон Святого на протяжении девяти лет, говорит в одном неопубликованном сообщении, что тот имел «грациозную внешность». Было нечто в его лице, что радовало: отблеск духовности, тонкое просвечивание сокровенной и восхитительной кротости, которая, пробегая по линиям лица, преображала его. Эффект, который испытали видевшие его. «Свидетельствую, – говорила Мария Святого Петра, изумлённая этим феноменом, – наблюдала неоднократно, что названный святой отец брат Хуан, человек некрасивый, маленький, измождённый, который не имел чего-либо, на что мир поднял бы очи, со всем тем, не знаю, что такое просвечивало или просматривалось в нём от Бога, что глаза поднимались вслед за ним, чтобы видеть его, как чтобы слышать; и смотревшему на него казалось, что видит в нём нечто могущественное, большее, чем у земного человека».
Соединение горних моральных качеств, настойчиво подчёркивавшихся теми, кто жил вместе с ним, придавали его физиономии очарование, необъяснимое из черт его лица. Никогда не видели его гневающимся, нетерпеливым или расстроенным; никому не сказал он страстного слова; никогда не произносил он слов громче других; неизменно ясный, как если бы не имел страстей; абсолютный хозяин всех импульсов души и тела. Неизменная весёлость, хотя нежная, без чрезмерного смеха, постоянно освещала его лицо. Враг меланхолического духа, когда видел опечаленным кого-либо из своих подопечных, брал его за руку, вёл на прогулку в сад или в поле и не оставлял до тех пор, пока не увидит его весёлым и оптимистичным. Даже говоря о вещах божественных, любил заставить смеяться своих монахов, оживляя духовные беседы прелестными рассказами.
Влюблённый в простоту, он избегал всякого проявления власти, смешиваясь со своими подчинёнными в исполнении обязанностей самых скромных, таких как подметание и мытьё, и, оставляя своё место прелата, чтобы выйти читать в трапезную, в то время как остальные заканчивали трапезу. Во время отдыха он занималсебя изготовлением корзинок из ивовых прутьев или вырезал ланцетом деревянные образа.
Радушный со всеми. Он всегда повелевал как власть имеющий, вернычй своему лозунгу, что «ни в каком деле не показывать его недостойным повеления иначе как повеления с властью», потому что «должно заботиться, чтобы подчинённые никогда не опечаливались присутствием прелата». «Обладал редкой умеренностью и способом править мягко», говорил один из его подданных. Оттого говорил в известных случаях отец Элисео Мучеников, что когда видел в Ордене погубленной буржуазность или деликатность в обращении, которая есть часть политики христианской и монастырской, и  грубость и ярость в вышестоящих, как отличительные пороки варваров, пришедшими на её место, оплакивал потерю. И добавлял: «Почему кто-то всегда должен видеть, что доблести и дела Богоугодные внушаются палками и грубостью». Это объясняет, почему его подчинённые, нутром ощущая правление отца, хлопотали перед вышесоящими прелатами, чтобы они назначили в монастырь настоятелем отца брата Хуана де ла Крус. И добивались этого, когда хотели.
Эта обходительность приобретала черты материнской заботы и любви, когда дело шло об уходе за больными. Мы видели в Баэце и Гренаде, как он из кожи лез, чтобы окружить вниманием и облегчить страдания их, даже ценой затрат непомерных для бедной обители. Такой суровый в отношении себя, вплоть до отказа от вещей совершенно необходимых, не обращал, однако, внимания на то, что лекарства для его больных были  дорогостоящими. Даже когда знал, что больной неизлечим; ему довольно было знать что он может сколько-то облегчить больного. Кроме того, он делал это лично: навещал их, проводя долгое время на ногах у изголовья скорбного ложа; поправлял постель, исполнял очень скромные обязанности уборщика; вплоть до того, что сам готовил еду и давал её больным. Если какой-либо из его почитателей приносил ему дар, он спешил со всех ног отнести его больным, как испытал на себе послушник мирянин брат Хуан Святой Евфимии. Когда в доме не было больных, он распределял дары между всеми монахами, не забывая никого. У него было одно требование к своему родственному и сострадательному милосердию: обязательство угодить ближнему и выручить его, насколько это было в его силах. 
«Никто не слышал, чтобы он неблагоприятно говорил о других, хотя бы они делали противное ему, или чтобы он позволил злословить в его присутствии, всегда сурово поправляя нарушителей. Вплоть до того, что даже для своих преследователях, тех самых Обутых, которые убивали его в толеданской темнице, для своего дурного сына Диего Эвангелиста, который озлобился во славе своего Отца, всегда имел слова извинения, решая, что они поступали так, потому что так думали. И всегда искал подходящей оказии, чтобы восхититься чужими доблестями, восхваляя добрые качества отсутствующих.
Любвеобильная душа Святого не могла не иметь пристрастий. И она их имела.  Ничта, востребованные им в «Восхождении на гору Кармель» в качестве необходимого условия достижения божественного единения, и которые, в порядке привязанности к друзьям и приятелям, имели своё выражение в Предостережениях, где он пишет: «В отношении всех лиц имел бы равную любовь и равное забвение, будь они родственны или нет, и особенно в отношении родителей, по причине страха, чтобы плоть и кровь не оживали бы естественной любовью… держи всех за чужих… не люби одно лицо более другого, ибо ошибёшься…»; учение, которое, будучи плохо понятым, сотворило вокруг его облика чёрную легенду о его якобы нечувствительности и самоистязании; оно не было окончательным в уме Святого, но – только промежуточным, полезным в первые моменты  жизни духовной, чтобы избежать риска аффективного разупорядочения сердца, пока ещё несовершенного. Но, очищение, осуществлённое однажды, уничтожило необходимость такой активности, потому что упорядоченное и очищенное теперь сердце извлечено из всего такого. Впоследствии, он не только был способен, но любил всё, что имел, фонтанируя пристрастиями, которые устанавливали различия между лицами, и естественностью души, которая у святых более гуманна и чувствительна, чем у прочих, по той же причине, что в результате очищения исчезают пассионарные искажения, силы же аффективные возвращаются и укрепляются.
Так, нам известно, что Святой Хуан де ла Крус нежно любил своего кровного брата Франсиско де Йепес, которого брал с собой в Дуруэло, Гренаду и Сеговию, чтобы иметь его рядом, возражая, когда тот хотел уйти; что он жаловался на долгое время, в течение которого не видел мать Терезу, портрет которой носил с собой; писал Босым в Беасе, что «не теряет их из виду», называя их своими «любимыми сынами во Христе»; говорил о юной гренадинке Хуане де Педраса: «Не хватало мне ещё забыть её; смотрю, что может быть в душе так, как она в ней есть… премного мучений доставляет мне одна только мысль, если, как говорю, верить этому, дочь моя в Господе». И о другой своей направляемой, донье Анне де Пеньялоза, которой писал незадолго до своей смерти: «Вот кого я храню в памяти моей».
Дух утончённый, любящий чистоту, как в вещах, относящихся к божественному культу, так и в тех, что служили ему в личном обиходе. Мы установили, что салфетка, используемая во время еды, в конце недели была почти такой же чистой, как в момент замены. Не ворчал, стало быть, на замечание, которое мать Тереза сделала отцу Грациану о необходимости чистоты постелей и накидок для мессы. Возможно, именно чистоте брата Хуана де ла Крус обязаны своим ощущением приятного запаха те, кто приближались к нему, чтобы поцеловать руку или шерстяную накидку.
Помимо этих черт его жизни, другими элементами, пополняющими портрет Святого Хуана де ла Крус в порядке интеллектуальном и моральном, являются его книги.  Хотя лик Святого и предстаёт раздробленным в них, подобно отражению в разбитом зеркале, всё же все вместе они дают полную физиономию автора. В них – части единого тела. Высшая интеллигенция в Восхождении и в  Ночи, восточная фантазия в Гимне, раскалённое сердце в Пламени.
Восхождение и Ночь отражают интеллигенцию. Талант крепкий и несомненный, логичный и ясный, который видит в начале все следствия и движется неумолимо и прямолинейно до самого конца. Ум совершенно уравновешенный, доминирующий над всеми его движениями, не волочится культурой, но владеет ею, заставляя служить высокой цели. Уверенный в себе, не колеблется; утверждает и отрицает громогласно, сознавая себя обладателем истины. И, сверх того, ещё доказывает её.  Аналитическая сила, которая исследует, классифицирует и оценивает чувства, идеи, образы, воспоминания, страсти, реальность божественную и человеческую, избавляясь от всего явного, чтобы обнажить точную ценность сущности. И всё это не в порядке относительных ценностей, но полагая их прямо напротив абсолюта, в контрасте с Богом. Проницает чёрные бездны душевной ночи, ради исследования духа в его субстанциальных муках; пересекая своим зраком предстоящие ночные мраки, воспринимает и возвещает сладкий и нежный рассвет душе в области света, связанной с прекрасными пейзажами, где празднует идиллию Гимна духовного. Интеллигенция мощная, оригинальная, ясная.
 Гимн возвещает, что присоединяет к этой блестящей интеллигенции свежую изобильную фантазию, нагруженную цветами и нарядами востока; фантазию, собравшую  все красоты видимого творения в лугах, горах и речных поймах, ночах и рассветах, водах и любовных свистах, у раненых оленей и белых голубок, в реках и виноградниках, в утренних цветах и логовах львов, у костров и пастухов, на холмах и в овчарнях, пропастях и дуновениях от кедров, в яблонях и лилейных полянах, чтобы соткать из нитей света покрывало брачное прекрасной возлюбленной супруги.
И наконец, взрыв в Пламени любви живой, где всё – идеи, образы, слова, – кажется,  раскалённым. Перо не более чем шевелит угли, заставляя их пламенеть. Все творения кажутся купающимися в свете факелов огня, чей свет доходит до самых глубоких пещер чувства. Сердце Святого, уже разожжённое вечным пламенем, уходит, оставляя след из света и тепла, который ничто уже не сотрёт…
Таков был Святой Хуан де ла Крус; мелковатый и изящный телом, гигантский интеллигенцией, приятный и любезный всем. Был реформатором и учителем, святым,  учёным и поэтом. Его босые ноги, не ступавшие ни на что, кроме шипов, заставили цвести дорогу вслед за ним; а его губы, изведавшие столько желчи, не издавали ничего, кроме стихов. И наконец, после всего перенесённого и воспетого, мог повторить, угасая в Убеде, недалеко от Гвадалквивира, последнюю строфу из своей Ночи:

«Осталась и забылась;
склонив лицо к Возлюбленному,
всё прекратилось и удалилось,
оставила меня тревога
забывшейся среди лилий».