Метафизический дневник 2

CLVII. Тот, кто не верует и не знает истины, подчас и не хочет ни веры, ни истины. Он боится и не любит их. Выбор сделан до сознания, до слов, до рассуждений... Впрочем, и тот, кто, как Лессинг, говорит, что ему дороже поиск истины, нежели она сама, любви к истине предпочитает любовь к игре.
Но если я заболел ощущением бессмыслицы жизни, если я болен незнанием истины и неверием, я тоже уже сделал – бессознательно – выбор в пользу веры и истины. Разве отсутствие (а вернее, неосознанность) предмета любви уничтожает любовь, живущую во мне?! Таков Бодлер, переполненный бессознательной любовью к идеалу, настолько богатый любовью, что оплодотворил мир врага своего – так сотворились “Цветы Зла”...
И стоит лишь любви стать сознательной, как кончается боль и мир озаряется светом: ты веруешь, ты знаешь истину.
Но если мы во мраке, боль – мера всему. Глубина ее. Острота ее.

1984

CLVIII. Что такое грех? Это животность, непроизвольная и слепая, нашего происхождения.
Что такое чувство греха? Это ощущение унизительности нашего животного состояния.
Что такое пошлость? Это упоение животностью, любовь ко греху, выдаваемые за красоту.
CLIX. Нравственный самоанализ имеет смысл тогда, когда а) есть критерий нравственности и б) когда анализируешься не ты единичный, а ты – представитель некой общности. Впрочем, критерий нравственности, масштаб его определяет и уровень общности, к которой ты принадлежишь. Нравственность без критерия (Бога) есть фикция, условность, пустота, лицемерие. Поэтому и "бунтующие" подростки с полным правом бросают вызов, насилуя и убивая (если, разумеется, правом считать естественный, то есть животный, инстинктивный порядок вещей). Интеллигентский же "углубленный нравственный самоанализ" без того же критерия, который есть и символ общности, сводит личность к беспомощному и бессильному индивиду с бесконечной рефлексией, разъедающей и ослабляющей его в прогрессирующей степени. Против такого самоанализа со ссылками хоть на что, хоть на Евангелие, государство не возражает, даже радо ему: ослабленный индивид с атрофированной волей бесправен перед всезнающим, уверенным в себе общественным сознанием и легко на деле управляем.
CLX. Идеальное государственное устройство: отсутствие возможности подвига.
CLXI. Иван Жданов. Усложненный метафоризм – не следствие ли влияния научной идололатрии в области поэзии? Раковая опухоль научного мировоззрения вездесуща.
CLXII. Христос был богочеловек. То есть достаточно бог, чтобы мы были верными истине его учения. И достаточно человек, чтобы в новых условиях мы дерзнули бы понять его по-новому. Ведь и он сам, распятый за то, что сказал новое, не лгал, указывая, что пришел не отменить Закон (т.е. то, ради чего пришел в мир), но исполнить его, то есть восполнить, применив к миру и обогатив, развив его, оживив для новой жизни... Мы живем в ситуации, подобной времени его пришествия. И как некогда при нем Ветхий Завет лежал под слоем пыли, автоматического культа и идолопоклонства, так ныне лежит пред нами Новый Завет... И в чутких сердцах на Земле грядет Второе пришествие Его...
CLXIII. Наивно полагать, что социализм стоит на "инстинкте к смерти", как мыслит кое-кто из современных его критиков. Этот взгляд страдает недостатком чувства действительности. В самом деле, можно ли утверждать такое, наблюдая социализм в истории как одно из мощнейших движений, образующих человечество? Не говоря уже о сопутствующих движениям подобной величины явлениях человеческой добродетели и высоты духа, хотя порой и одностороннего и узкого... Можно ли отмечать победное шествие социализма в нашем веке, не замечая сообщений международной статистики о наличии в мире более полумиллиарда (600 млн.) голодающих? До тех пор, пока эта колоссальная цифра будет расти или хотя бы не уменьшаться, у социализма будет моральный резерв. А если учесть, что эти сотни миллионов обделенных элементарным есть результат слепого прогресса несамоуправляемого человечества, то и следует законный вывод, что социализм – радужная мечта бессознательно-слепо, экстенсивно, вширь, а не вглубь развивающегося чловечества. Одно питает другое. Эта радужная иллюзия глаголет страждущим: стоит только поровну разделить необходимый кусок – и решение жизненной проблемы коренным образом сдвинется с места. Заветный делимый Кусок вырастает до размеров Чуда. И когда, разделив Кусок, с ужасом обнаруживают, что мир не изменился чудодейственным образом, ярости обманувшихся делильщиков нет предела: так возникает прострация террора как месть судьбе и жизни за разбитые надежды.
CLXIV. Позитивизм – воззрение, положительно относящееся ко времени, к нынешнему, смертному, состоянию человека. Его бог – научно-технический прогресс, замыкающий сознание на быте. Следовательно, чтобы расчистить место для нового понимания и приятия Бога и возвышения смысла жизни, необходимо потеснить этого божка прогресса. Впрочем, отчасти он уже сам себя дискредитирует, пожирая и разрушая ойкумену. Надо помогать ему – лететь кувырком.
CLXV. "Телесные потребности являются основой общества, а духовные его украшают". (Ж.-Ж. Руссо)
Сначала я возмутился этой фразой, потом задумался. А ведь это и есть, пожалуй, естественный взгляд общества на соотношение тела и духа в его, общества, жизни. Соединившись для решения задач тела, общество справедливо считает эти задачи (экономику) основой своей жизни: отсюда идет исторический материализм. Но оно несправедливо по отношению к единичному лицу объявляет духовные потребности украшением жизни, то есть лишает их самостоятельного значения. Жизнь индивидуальности не ограничивается телесными потребностями. Во всяком случае, вопрос "зачем жить" для нее не менее важен, чем вопрос "чем жить".
CLXVI. Бог есть то, чем человек отличается от всей остальной природы.
CLXVII.  Формула Бога
                Всегда убога,
                Ибо Бог богаче всех формул.
                Только чутье,
                Рассуждая строго,
                Творит величайшую норму.
CLXVIII. "Вначале было Слово" – неверный перевод. Греческому Logos'у более соответствует русское слово "мысль", нежели "слово", которое говорит скорее о знаке, букве, чем о содержании. Итак: "Вначале была Мысль. И Мысль была у Бога. И Мысль была Бог". Вот истинный смысл первых строк Евангелия от Иоанна. Эта же Мысль есть и Премудрость Божия, бывшая с Ним одно – как сказано в других книгах – во дни творенья.
CLXIX. Порой правда кажется высокомерной и тщеславной, потому что она без ложной скромности говорит и о себе. Так выглядел Сократ, таким казался Руссо.
CLXX. Пафос Сократа: утверждение ценности общих идей – о человеке и обществе – самих по себе.  Желание признать их высшим законом, вознесенным над людьми.  Законом, данным богом, божественно озаренными предками, разумом – как угодно. Это борьба за безусловный, абсолютный нравственный закон. За Бога.
CLXXI. Сократ отождествил законы и государство с богом, и это было преувеличением значения государства. В этом он не выше Моисея.
CLXXII. Прекрасное есть наше представление о человеке и мире, в котором слиты воедино наши понятия о добре, красоте, истине.
CLXXIII. Позитивизм – это подчинение человеческой воли объективным законам. Его реальные достижения – цивилизация и государственность. Его высшая человечность – соблазн Великого Инквизитора "о хлебе едином". Гуманизм Христа в руках церкви стал позитивизмом, то есть своей противоположностью.
CLXXIV. Нравственный самоанализ как орудие безнравственности – актуальная тема.
CLXXV. Смирение перед Богом, то есть познание своих границ на Земле –  великая сила для ее преображения.
CLXXVI. Есть книги, подобные лекарству, – ими можно лечить душу, но нельзя питать ее. Таков ницшевский "Заратустра" – лекарство против позитивизма и социализма.
Но питает душу Евангелие.
CLXXVII. Высказывание вроде того, что соцреализма уже нет, есть выражение того же логического уровня, который утверждает, что все дело в сталинизме.
CLXXVIII. Ницше и Маркс – две крайности позитивизма: отказ от Бога,  согласие со смертью.
Но истинный "отказ" от Бога возможен лишь единственным путем: переходом в Него, полнейшим слиянием, уничтожением разницы между Ним и нами, то есть выполнением Его Заветов. Все прочее – шаг назад и падение. Заратустра: ангел, лечащий от позитивизма, но падший – упавший туда, откуда хотел нас увести, хоть и с другого конца.
CLXXIX. Философия Ницше – паразит на теле христианства. Он хочет божественное соединить со звериным, смять эволюцию от зверя к Богу. Божественный Зверь – это абсурд, существо, не понимающее само себя.

CLXXX. После 400 лет научного самомнения и вызванных им судорог мировой истории пора сказать, что Земля, хотя и не физический центр Вселенной, но – нравственный центр ее. XVII век, Новое время, Просвещение – все это знаменует собой лишь конец физического понимания Бога и Священного писания. Если человечество не поймет этой простой мысли, оно погибнет.

CLXXXI. Бог – это все способности человека. Человек изобрел науку, основывающуюся только на части его способностей. Наука работает с предметом путем детерминирования его, ловит в сетку причинно-следственной необходимости. Отбросив Бога, человек поймал в эту сетку самого себя.Часть заменила ему целое, сузила горизонт. Часть без целого как высший закон есть идол.(мироощущение или мировоззрение, основанные на частичном видении мира, есть то, что на языке религии называется идолопоклонством.) Обеднена, сужена природа человека. Наука, претендующая на постижение духовного мира, есть сила, подавляющая человека, делающая его рабом по собственной воле.
Бог как подчинение полноте человеческих способностей тоже детерминирует человека, но не подавляет его, ибо это – подчинение целому, своей полноте, то есть свобода.
Для сравнения можно привести пример из природы, хотя нехудожественное сравнение духовного с физическим хромает на обе ноги. Если заставить человека вместо десятка разных движений делать только одно, то непропорционально уродливо разовьется некоторая часть тела. Остальные же движения будут его быстро утомлять. Утомляемость в данном случае есть то же, что во внутреннем, духовном мире – неверие в себя, безбожие, отрицание свободы воли.
CLXXXII. Темные силы человеческой природы – только ли те, что вне воли и сознания? А светлые – только ли в сознании и воле?
CLXXXIII. Вечность – судия времени.
CLXXXIV. Если ты не знаешь разницы между великим и мелким, ты мелок.

CLXXXV. Революция всегда приходит лишь на территорию, ставшую абстрактной, то есть равнодушной к нуждам человека.
Гуманизм был, как известно, новоязыческим направлением умов в эпоху Возрождения, реакцией на обветшалое и изолгавшееся церковное христианство, закосневшее во внешней обрядности и государственности и поставившее под сомнение смысл религии. На изменение мировоззрения в то время влияли и расширявшиеся географические и технологические возможности человечества, то есть рост цивилизации. Это был интерес к человеку вне его отношений с Богом как высшим началом самого человека. Богу оставлялось место объективного хозяина вселенной, ее, так сказать, деистской первопричины. Человек же, предоставленный самому себе, то есть своей внешней, материально-телесной, деятельности, становится таковым же в своих глазах и начинает свою внутреннюю жизнь ставить в зависимость от внешней, духовность подчиняя материальности, смысл жизни – производству и экономике. Этот процесс секуляризации сущности человека, сведения ее к низшей, телесной, природе, нашел теоретическое завершение в Марксе. Ему было достаточно перевернуть с головы на ноги Гегеля, чтобы онтологическая машина, построенная последним, безукоризненно сработала, изгнав последние иллюзии о независимости человеческого духа.
Свободы нет, есть необходимость. Свободы воли нет, есть тезис, антитезис, синтез... – таков безрадостный вывод этой философии, представляющей собой апофеоз экстаза и упоения "объяснения-в-себе-и-для-себя". В ней оказалось слишком много логики (столько, сколько нужно именно машине, а не человеку) и слишком мало воздуха. Марксу не хватало только логики, обосновывающей  жажду социальной драки. Гегелевский логический топор пришелся весьма кстати. Сюда же – эволюционизм и прогрессизм, которые до сих пор околдовывают людей мнимым могуществом. Это не что иное, как самообольщение научно-технического и военно-политического сознания,  для которого человеческое величие выражается лишь количественными материальными признаками, то есть фактами  цивилизации, кои действительно прогрессируют...

CLXXXVI. Достоинство и заслуга Гегеля – в том, что религия и выросшая на ее основе культура человечества предстают в его сознании как абсолютный дух, то есть раз и навсегда данная человеку объективность нравственного закона и смысла. В этом он, как и Федоров, – законный наследник и продолжатель библейских начал развития человечества.
CLXXXVII. То, что для Гегеля объективное, для его учеников-марксистов – абстракция. То, что он справедливо называл субъективным, – частное мнение отдельной группы человечества, они назвали объективным в силу соответствия этого мнения материальной необходимости. Что же тогда они отвели субъективному? Субъективным они объявили негрупповое в человеке. Таким образом человек, живущий общечеловеческими, то есть нравственными (то же самое – религиозными) интересами, отнесен ими к субъективному, случайному, или – к абстракции.
То есть то главное, что объединяет человечество, они клеймят абстракцией и идеализмом, а главным нарекают то, что всегда вело и ведет лишь к разъединению и животной замкнутости: удовлетворение физической потребности. Так они перевернули Гегеля.
CLXXXVIII. "Внутренняя сторона, истина природы, то есть дух..." (Гегель, "Эстетика").
Эти слова говорят о том, что Гегель сделал проекцию с индивидуального человека (инд.дух / инд.тело) на природу (общий дух, история / общее тело, природа). Это грандиозный антропоморфизм, красивая аналогия, она позволяет многое понять в истории и свести ее в саморазвивающееся единство; но принеся ей в жертву индивидуального человека – то главное, с чего только и возможно было сделать проекцию, автор этой пирамиды упускает из виду и главный вопрос, о котором можно иметь понятие лишь при внимательном отношении к индивидуальному человеку. Это вопрос о смерти и ее преодолении.
Признавая за природой наличие в ней "внутренней стороны", "истины", духа", он недалек от тех же индийских и вообще восточных пантеистов, будь то дао или чань... Но история не есть голова материи, она не плачет о бренности материи-тела, для нее смерть и жизнь безразличны, одно и то же, суть превращения, потому что природа (материя) – вся внешнее, вся недух, вся неистина, ибо немысль. Только та часть истории, где в культуре отразился и запечатлелся плач об индивидуальной жизни, приговоренной к смерти, – та часть истории сознает главный вопрос. И в его свете бессознательное тело, материя, не взятая в руки разума, не управляемая им – та же самая смерть.
CLXXXIX. Предметом искусства является, говорит Гегель, прекрасное само по себе – то, что прозревали и пытались сформулировать Платон-Сократ, что выразил позднее Христос и т.д. Что же такое прекрасное?
"Прекрасное есть жизнь", – ответил гегельянец Чернышевский. А что такое жизнь? Конечно, он вряд ли имел в виду биологически-энгельсовское определение жизни. Но и кроме биологического смысла словом "жизнь" мы выражаем неопределенное ощущение нашего существования, в котором чувственное и интеллектуальное, духовное и телесное находятся в смутном, слитно-неразличимом состоянии. Нет, нам не уйти от ответа на вопрос: какая жизнь – жизнь? что считать жизнью? какая жизнь прекрасна?
CXC. Любовь есть приятие себе подобного.
CXCI. В философии Гегеля меня интересует вовсе не метод, который есть его выдумка, а то, чему этот метод служит – пафос всемирного духа, то есть человеческой сущности, раскрывающейся в культуре, то, что он называет движением абсолютного духа и что является по существу развитием представлений человека о самом себе, своей сущности и своих задачах.
CXCII. Лирика социализма: любовь к обыденности, к внешней повседневной действительности.
CXCIII. Религия есть перенесение человеком своей сущности во внешний мир, наложение ее на мир, универсальный и глубочайший антропоморфизм.
CXCIV. Знание и вера никогда и не противоречили друг другу; противоречит вере информация, поток эмпирических сведений, который и разумеется ныне под "знанием".
CXCV.  Истина, Добро и Красота –
              Вот в основе нашей три кита.
              Красота без первых – уж не та,
              Лишь собою мелко занята,
              Ей красивость имя. Узок дух
              Истины, оставшейся без двух –
              Плоская абстракция она,
              Чужды ей объем и глубина.
              И Добро без двух своих друзей –
              Лишь слепец, не видящий путей;
              Дух его бескрыл и погружен
              В утилитаризма тяжкий сон.
CXCVI. Боязнь собственного мнения – общая черта нашего времени. Это и есть научно-последовательно проведенная в жизнь несвобода воли. Анекдотное "и ты прав, и ты прав, и ты прав" есть выражение этого нравственного бессилия, поданное как высшая мудрость.
CXCVII. "Мертвый дом", в котором никто не раскаивается, – реальность. Раскольников – вымысел. Раскольников – работа по сотворению, улучшению человека, то есть так должен мыслить и чувствовать человек, совершивший преступление; так мечтается художнику, чтобы такая работа совершилась в уме падшего. И этот вымышленный падший, Раскольников, – уже выше иных реальных непадших, но бездумно носящих в себе возможность падения. Так факт искусства становится выше реальности, возвышается над ней как более высокая, проективная, ступень человека.
CXCVIII. Был ли-таки на Руси народ-богоносец? Вот вопрос, почти не поддающийся разрешению. Невозможный.
Был или не был, – для нас во всяком случае должно быть важно то, что это была мечта, надежда лучших людей России прошлого века – мечта о широком воплощении христианского идеала в наши дни. И хотя история пошла другим путем, нежели тем, что грезился лучшим умам (Хотя – кто знает, кто знает? Разве исполнились сроки? События ближайшего времени кажущиеся нам грандиознымии и бесповоротными, разрешающими нечто, не могут ли оказаться в будущем небольшим преходящим моментом?.. Ибо Христос необъятней любого события.), нас это не должно смущать, ибо ценность великого идеала от этого не умаляется. Ветры истории сорвали с мечты и надежды национальный покров – не подводит ли это нас еще ближе к пониманию всемирности ее? Не обязывает ли это нас стряхнуть с себя остатки национальной узости ХIХ века? Впрочем, русскому ХIХ веку национализм был простителен – мыслящие люди тогда на Руси только-только осознали себя нацией; мысль о молодости и становлении русского самосознания была у всех на устах. Нет ничего удивительного в том, что в благороднейших умах мечта о грядущем великом значении их нации, о великом вкладе ее в мировую историю слилась с христианским идеалом и его внешним носителем – православием; тем более, что западная церковь подавала незавидный пример крайнего обмирщения и политизации.
Что же ныне? Ныне мы знаем цену социалистическому интернационализму – он живо напоминает нам времена папы Александра VI и Чезаре Борджа... За вычетом национализмов-патриотизмов и интернационализмов сего века остается космополитизм Христа...
Ну, а Русь? Она, быть может, вторично исполнила назначение, через семьсот лет снова спасши Запад, – теперь уже от него самого, от крайних выводов его политической мысли, которые она воплотила в жизнь... Ценой собственной гибели, то есть окончательной утраты свободы и нравственного сознания.
CXCIX. О вкусах не спорят, да.
               О Вкусе же спорят всегда!
               Ибо Вкус – понимания мера
               Правды, добра, красоты,
               Той светоносной мечты,
               Где слиты знанье и вера,
               Где дух еще не засох,
               Где строит дорогу Бог. 
CC. По радио сообщили, что голландская общественность предъявила государству иск по поводу его положительного отношения к ядерным вооружениям. Изумительно, не правда ли?.. Нашей бедной Руси не видать такой свободы еще пятьсот лет. Отношение нашего народа к правительству было всегда семейно-рабское. Раньше был царь-батюшка, теперь – власть-матушка.
CCI. Пока будет живо подлинное искусство, то есть искусство воли, хотения, мир будет не лишен знанья, основанного на чувстве. Если же "прогресс" добьется своего и сциентичная психология вытравит из искусства его утверждающую, волетворящую природу, заменив ее наукообразным анализом и поклонением факту, детали, эмпирии, – человечество лишится половины своего существа и возможности свободного познания, увековечив свое рабство перед природой.
CCII. Что такое воля? – Действующее чувство.

CCIII. Подлинное уважение к достоинству человека – это уже почти вера в Бога.
CCIV. Символ – это вечный образ. Распятие – символ борьбы за истину. Истина входит в мир через собственную кровь. Чаша цикуты Сократа – то же, что распятие Христа. Газета – символ сиюминутности, эфемерности.
Время: символ вечности в физическом понимании и символ смерти – в нравственном.
CCV. Две главных мысли в начале человеческой истории: 1) Забота о продлении, поддержании жизни сейчас, ныне, в настоящем времени. Мысль о теле. Это начало цивилизации. 2) Забота о продлении жизни в будущем, в вечности, всегда – о бессмертии. Мысль о душе, духе. Это начало культуры.
CCVI. "Мирозданье – лишь страсти разряды,
                Человеческим сердцем накопленной".
Красиво, но лживо. Потому что – смысловая инверсия. Весь опыт этого поэта говорит обратное: человек есть разряды страсти, накопленной мирозданием, то есть разряды бессмыслицы. Если же он не лгал, значит стоял вверх ногами, и геологические судороги земли смешивал с биеньем своего сердца. Что опять-таки для человека неестественно. Отсюда хаос природы, перенесенный в стихи, насильственное соединение поэзии с противоположностью, возрождение давно разгаданного сфинкса, возврат к египетским формам, что, конечно, очень в духе нашего века и нашей революции.
CCVII. "И через дорогу за тын перейти нельзя не топча мирозданья". Нельзя чихнуть, не колыхнув вселенной. Индусы пошли дальше: они говорят, что и дурная мысль даже вызывает возмущение материи.
CCVIII. Свободное развитие всех задатков в ребенке без малейшего вмешательства со стороны есть полное выражение физического, или натурального, взгляда в педагогике. Лелейте дитя, не дышите на него, "не давите"! Но – и не удивляйтесь потом, когда "свободно" возросшее чадо спокойно перешагнет через вас, не спрашивайте, почему оно выросло "чужим". Да почему ему не быть чужим, когда по закону природы вы для него – почва, перегной?
CCIX. Все, что содержится в Боге, содержится в человеке как его потенция – при условии, что человек помнит об этом и работает для претворения этой потенции в жизнь. Как только память и работа прекращаются, все исчезает: тогда уже нет ни Бога, ни человека. Это работа бесконечная, но напрасно ее хотели бы отождествить с эволюционизмом позитивистов. Разница в том, и разница гигантская, диаметрально противополагающая, что у позитивистов эволюционирует природа, и человек как высший продукт эволюции в каждый данный отрезок времени есть "венец природы", подтверждающий право природы наказывать его за его избранность смертью; в то время как бесконечная богочеловеческая работа есть радикальное противостояние человека смерти, несогласие на даровой титул царя природы, но реальное завоевание им подлинного звания венца творенья.
CCX. Коммунизм – попытка объединения человечества в деле уничтожения голода. Как выяснилось, лучше всего с голодом борются волки.

1985


CCXI. Агностицизм – мысль без дела, или философски выраженное безволие. Чем более наше время бьет лбом перед наукой, тем менее оно способно что-либо познать, то есть понять, а значит – овладеть. Мысль крутится вхолостую, и спиритизм, ведьмовство становится для наукоидного сознания одним из равноправных "методов".
Безволие же – результат безверия...
Вера в разум, отождествляемый с научным умом, есть вера не в человека, а лишь в его часть. Полная вера в человека, или, точнее, вера в полного, нечастичного человека тождественна вере в Бога.
Бог есть полнота человеческих способностей, и отказавшись от Него, человечество ступило на путь сужения своей деятельности и умаления представлений о человеке.
Несмотря на то, что современный человек является в своих глазах очень мелким, неполным (о полноте он и не знает), частичным человеком, тем не менее это не лишает его естественной необходимости в бессмертии. Не имея же надежды на бессмертие (каковую давала  религия в века ее живого состояния), человек кидается куда угодно, вплоть до самого махрового колдовства (будучи при этом даже и вполне научно-мировоззренчески образованным). Оккультизм и спиритизм будут шириться и процветать до тех пор, пока земной шар не охватит всеобъемлющее возрождение религии в ее подлинном живом могуществе.
Материалисты могут настаивать на физическом небытии Христа в действительном мире, спиритуалисты – на духовном, психическом бытии его в тонком мире. И те, и другие – малые дети, ибо взрослый разговор начинается лишь тогда, когда речь заходит о Христовом деле.
CCXII.  Искусство – это место, где вечность схватывается с временем...
CCXIII. ХIХ век для нас положительно то же, что античность для ХIХ века. Отрицательно же мы – дети ХIХ века, единое с ним, продолжение его зол. Но это на поверхности. А в глубине нас от него отделяет гораздо большая пропасть, чем его – от греков.
CCXIV. Принцип личности, доведенный до крайности, есть тождество его с индивидом, низведение личности до последнего, равенство, неразличение их. Через это приравнение личности к индивиду (выглядящее весьма гуманно как признание за каждым индивидом, независимо от его содержания, духовного статуса личности) общество как правомерно целое относительно индивида порабощает, уничтожает личность (как долженствующую содержать в себе в той или иной степени развитую тысячелетнюю традицию), низводит культуру веков до нуля. Торжествует общество-масса, безличие при высоком приоритете   множественности равноправных точек зрения. Болезнь демократии.
CCXV. Тонкая дозировка добра есть широкий отсып зла.
CCXVI. Парадокс нашей современности: люди политически инертны и в то же время не могут представить себе иного взгляда на мир, кроме политического. Это результат политического деспотизма. Положение мыши в лапах кота. Мир просматривается сквозь кошачьи интересы. Но эта забывчивость мышей о своих интересах их не спасает.
CCXVII. Слепые обычно комментируют зрячего.
CCXVIII. Что такое социализм? – Буржуазная психология без буржуазной свободы действий.
CCXIX. Христос и человечество равны. Отбросив Христа, человечество меньше Христа.
CCXX. Подлинный интеллигент – это накопитель духовный, полная противоположность кулаку.
CCXXI. Народопоклонство – явление ХIХ-ХХ вв. Зародилось, кажется, в ХVIII-м. Руссо еще верил в Бога, но уже народопоклонствовал, то есть переносил Бога в народ.
CCXXII. У Цветаевой – верность самой себе. Языческая добродетель, не исключающая войны и уничтожения равного, но другого. Если бы у ней не было еще и верности Поэту, поэторелигии – нечего было бы читать. Но в последнем она сильна и достойна.
CCXXIII. Карман, набитый камнями. Вот образ бессмыслицы, подаренный мне ярым, но простодушным представителем наукопоклонства, – как определение науки. Лучше – зримей – не придумаешь.
CCXXIV. Научный плюрализм, множественность равноценных точек зрения, выглядящая внешне как демократическая благосклонность ко всем в равной мере, на деле способна привести к высокомерной изоляции индивида, упорствующего во что бы то ни стало в своем личном мнении, как бы ничтожно и ошибочно оно не было – ведь если все мнения равноценны, то нет средства, которое могло бы указать человеку на ничтожность его мнения, нет возможности разубедить его в значительности его взгляда.
При нормальном положении таким средством, обеспечивающим возможность оценки мнения, является само неравенство уровней разума и естественное подчинение меньшего разума большему, отношение "учитель – ученик", при котором только и возможно существование культуры.
Но никто нынче не хочет быть учеником, видя в подчинении учителю рабство. Все хотят быть учителями друг друга. Но не будучи учеником нельзя стать и учителем. И чему можно научить друг друга в коллегиальном равенстве голосов? Разве 25-летний человек, если он не сумасшедший, станет серьезно дискутировать с 10-летним? И разве между разными взрослыми не бывают умственные и разумные различия гораздо большие, чем между 25-летним и 10-летним?
Духовный же демократизм, являющийся ложным проявлением научного мировоззрения в области нравственности, поддерживает, питает ту самую "гордость ума", об опасности которой веками предупреждали лучшие люди человечества, с которой боролись религии мира в периоды своей высоты и чистоты, по поводу которой и сказано было: "Смирись, гордый человек!" Странно, как люди не могут понять, что смирившись в малом (ум, рассудок), человек выигрывает в большом (разум), расковывается, становится подлинно свободным, то есть подчиняющимся всему себе, а не одной какой-то части себя.
Но вы не хотите полного подчинения самому себе? Что ж, тогда вы необходимо подчиняетесь обломку себя, частной функции, становитесь рабами невежества. Ведь, в конце концов, мудрость как противоположность невежества есть знание себя цельного (в перспективе и идеале – Бога) и любовь-подчинение этому цельному.
CCXXV. Индийская религиозная философия – либерализм нравственности.
CCXXVI. "Не произноси Имени Господа Бога Твоего всуе".
Ценность этой заповеди возрастает. В наш век научного идолопоклонства, когда люди ослеплены блеском науки, надо стараться писать о Боге, не упоминая по возможности даже слово "бог", которое для большинства апологетов науки вроде красной тряпки тореадора. Это лишает их рассудка окончательно.
Есть и другие – они охотно говорят "бог" на каждом углу. В их устах это слово так же привычно-модно, как "джинсы".
CCXXVII. Данилевский показал научно-философскую ограниченность Дарвина, но Дарвин остался незыблем. Почему? Потому что невольным образом выполнил антирелигиозный заказ века. Наука здесь только форма, в которую случайно облачился ответ Дарвина на философско-мировоззренческую нужду времени. Дарвин создал картину природы, строжайшим образом объективную, т.е. очищенную от человеческих (эстетических) оценок, на фоне которой все человеческое, и самое высшее в человеке, оказывается случайным моментом безобразия и хаоса материи. Это безрадостное зрелище Данилевский назвал заменой разума случайностью, выразив этим старый религиозный взгляд, не противоречащий и официально-церковному. Этот пантеизм и антропоморфизм, вносящий разум в природу в качестве ее первопричины и условия ее красоты, есть, по существу, все то же, хотя, может, и усовершенствованное, ветхозаветное убеждение, что Господь создал небо и землю в шесть дней. То же – и гегелевское шествие абсолютного духа в природе, являющееся вершиной ветхозаветной теологии и телеологии. Знаменитое выражение "Бог умер" было резюме борьбы логики с Саваофом, констатация его достаточной воплощенности в природе и человечестве, говорящая о том, что они – природа и человек – могут дальше двигаться уже сами. Вся антирелигиозная борьба Нового времени была борьбой окрепшего научным умом человечества с устаревшей родительской опекой Ветхого завета. Вопрос стоял в основном о происхождении мира (вопрос о будущем – следствие первого вопроса). Доказательство, что мир происходит фактически, свидетельствует о сознании несколько более высоком, чем сознание, убежденное в мифическом происхождении мира, но не настолько высоком, как могут возомнить о себе рьяные апологеты научного мировоззрения. Теософское смешение идеального с материальным есть научное мироощущение, бессознательно потянувшееся к божеству большему, чем Саваоф, но не могущее преодолеть магической силы научного суеверия (заключающегося в убеждении, что наука объясняет все) и потому впадающее в рациональный мистицизм почти платоновского толка, желая открыть объективное существование идей в виде психических сущностей. Неоплатонизм, оккультизм, теософия есть явления переходного времени между язычески-научным или, как у нас, новоязычески-научным мышлением и христианским. Христианство в начале нашей эры быстро превратилось – через церковь и компромисс с государством и земным – в пантеизм: "Бог во всем и всему причина – Бог". Пантеистически понимаемый Христос – это тот же Саваоф, под маской Иисуса. То есть Средневековье и Новое время, по существу, Христа и не знали, хотя и использовали евангельские легенды. Об уровне сознания так называемой христианской Европы можно судить хотя бы по основоположнику протестантизма, кидавшего по преданию чернильницей в "реального" для него хвостатого и рогатого "врага". Немногим отличается от него и коммунист нашего века, написавший "Библию для верующих и неверующих", для которого вся религия заключается в "опровергаемых" им мифах Ветхого завета. Более глубокое сознание не позволило бы человеку заниматься столь ребяческим глумлением над начальными преданиями человеческого рода, любовь к которым только и может быть основой подлинной нравственности, а следовательно и культуры. Мы, впрочем, не вовсе безнравственны (никакая революция не может все же за десятилетия уничтожить результат тысячелетнего развития), но если мы, как крыловская свинья, будем продолжать подрывать корни древа, вскормившего нас, – мы много преуспеем и сможем дойти и до нуля: нравственность будет равна юриспруденции.
CCXXVIII. Благотворительность – плохое христианство. Она всегда на грани лицемерия.
CCXXIX. Лицемерная жалость – суррогат совести.
CCXXX. Толстой говорил, что простолюдин не может себе представить вечное будущее иначе, как временное. Сам Толстой не разделяет с народом этого представления и в вопросе о бессмертии тот же интеллигент, что и Соловьев и веховцы, которых он порицает за половинчатость мысли. Ведь безвременное бессмертие для здравого смысла есть бессознательное, нечеловеческое, абстрактное состояние.
Значит, я – простолюдин, а древние китайцы, погруженные в Дао, – несомненные интеллигенты. "Времени больше не будет" – я это понимаю, что времени не будет в его нынешней, неотделимой от становления, форме.
CCXXXI. Эстетика как любовь к миру и истории есть уже религия, хотя еще, не обязательно христианская.
CCXXXII. Что делало советское литературоведение? – Отрубало "голову Шекспиру и Рафаэлю". Но в те же годы западные фрейдо-литературоведы тем же занимались у себя дома.
CCXXXIII. Государство и Болезни. Полезно провести сравнение между ними для наукопоклонников. Необходимость того и другого с научной точки зрения. И преходимость – с нравственной.
CCXXXIV. Наши интеллигенты доросли до понимания, что Бог есть совесть. Но если раньше совесть выводилась из Бога, то они теперь Бога сводят к совести, а это неверно. Этого крайне мало, это всего лишь атеизм, добродушно взирающий на безобидную религию.
CCXXXV. Мой приятель К. интересный парень. Например, он считает, что доказательства – дело низменное, вроде как гайки крутить. Кто понимает, говорит он, тому доказывать не надо, а кто не понимает, тому ничего не докажешь. Посмотрите историю философии, продолжает он, – каждый крупный мыслитель разве доказательствами себя утверждал? Ничего подобного! Он, как и поэт, приходил со своим новым чувством происходящего и этим чувством окрашивал все доселе известное, упорядочивая его по-своему. Что не окрашивалось, отбрасывал, определяя тем самым свои границы. Когда философская дорога пересекалась с его чувством, он говорил, что здесь истина, когда – отклонялась, указывал на заблуждения и ограниченность предыдущих...
Вот так. А что, пожалуй, любопытно, не правда ли? Кстати, насчет доказательств. Я заметил, что они сильно требуются идеологам, которые ведут полемику с врагом и желают влиять на людей. Сам способ утверждения каких-либо истин с помощью строгого доказательства обладает качествами насилия, он есть путь навязывания своей точки зрения. Поэтому я думаю, что в человеческих вопросах действовать таким образом нельзя и, может быть, даже преступно. То, что нормально в естественных науках, то есть относительно природы, относительно человека есть недопустимое выкручивание рук. Или – вывихивание мозгов.
Обратите внимание, –  у Иисуса Христа нет ни одного доказательства своей правоты.
Потому же я не люблю платоновские сократические диалоги. То ли Сократ работал с очень тупыми людьми, которым требовались разъяснения "диалектикой", то есть загонянием слушателя в угол логическим зуботычинами, то ли он сам не был вполне уверен в своих прозрениях и успокаивался только после этого умственного армрестлинга. Бог знает!..
CCXXXVI. "Заблуждение, будто лишь рационально достижимое или, тем более, научно доказуемое составляет прочное достояние человеческого знания, приносит гибельные плоды. Оно побуждает "научно просвещенную" молодежь выбрасывать за борт бесценное сокровище мудрости и знания, заключенное в традициях любой старой культуры и в учениях великих мировых религий. Кто полагает, что всему этому грош цена, закономерно впадает и в другую, столь же гибельную ошибку, будто наука способна создать свою культуру, вместе со всем, что с ней связано, чисто рациональным путем из ничего... Такие взгляды – чудовищная недооценка нерациональных знаний, заключенных в сокровищах культуры." (Конрад Лоренц)
Отрадно, что в среде ученых раздаются столь трезвые слова, вселяющие надежду, что умственный мир выйдет из пагубной односторонности. Однако призыв не отбрасывать религиозную мудрость мира, звучащий из уст этолога, выглядит довольно невинно.
Дело в том, что при общей узости и приземленности современного научно мировоззреющего сознания выводы из этологии легко льются на мельницу природопоклонства, того, которое в ХVIII-ХIХ веках сбросило с человеческого сознания ветхие религиозные одежды, угрожая, однако, а порой и прямо выплескивая с грязной водой и ребенка, того самого ребенка "мудрости мира", о котором теперь и начинают вспоминать. Наиболее чуткие умы, Кьеркегор, Достоевский, Торо, Толстой и другие (не говоря о Федорове, который создал, по существу, Третий Завет, то есть разъяснил на тысячу лет вперед), били тревогу уже сто лет назад, но их, как это всегда бывает, никто не слушал. Сиюминутное, мода всегда заглушают голос вечности.
Поэтому находящийся на гребне модной волны, кажется, сам и основатель этологического гребешка волны, Лоренц, указывая на мудрость мировых религий, выражает в лучшем случае свою платоническую к ней любовь. Ибо его собственный научный метод в руках гуманитарно одичавшего человечества делает серьезный интерес к этой мудрости ненужным, – ребенок все равно выплескивается...
Неплатонический, деловой подход может быть двояк: критический и догматический. Критика, как уже было сказано, сделала свое дело с религией в прошлые два века. Задача мыслящего разума ныне – догматика, да простят мне научные боги это опозоренное антицерковной борьбой слово! Если бы история человечества знала только критику, то это было бы последовательное отрицание возникающих мыслей, то есть стояние на месте. Истории, попросту говоря, не было бы. Догматика бывала той архимедовой точкой опоры, с помощью которой переворачивали мир...
Наш разум должен подняться еще выше – на уровень Синтеза, последней Догмы в объединении человечества, с воплощенности которой начнется его сознательная история. Для многообразия движения, напряжения, борьбы  и опасности за пределами Синтеза останется бесконечный и беспокойный Хаос, океаном бьющий в стены нашего Дома.
Увы, если бы все зависело от книг! – в книгах все уже есть...
Мечты? Но от этих-то мечтаний и лежит путь к неплатонически догматической любви, к "учениям великих мировых религий", животворного духа которых так недостает нам, истощенным многовековой критической лихорадкой.
CCXXXVII. Неосхоластика. Схоластика – всегда результат сумеречного освобождения разума, искаженное представление о его всемогуществе, раковая опухоль логики, вырвавшейся из-под контроля чувств. Раньше схоласты отвергали природу, ныне они ее догматизируют и пытаются все кругом свести к ней – разница несущественна. Главное то, что занимаются пустяками, вымышленными проблемами, в то время как страшная реальность стучится в наше беспечное сознание, взывая о спасении.
Схоласты нашего времени подобны жрецам искусства для искусства – это другая сторона той же медали. Они так же оскорбляются, когда им говоришь, что нет пути к истине без человеческих целей, видя в этом корысть и деспотизм – как оскорбляются те, когда им говоришь, что нет красоты без общечеловеческого в лице или, тем более, без лица. Наука для науки, истина для истины – вот лозунг бессмысленного пути в никуда, начертанный на знамени модной современности, передовых, не государственно-рутинных, ученых. Им чудится, что эта абсурдная свобода a la без руля и ветрил приведет их естественным путем сама по себе к свободе от тиранической политической системы.
Как бы не так! В истории ничего не делалось само собой, произвольно. Пока жрецы чистого мышления – в любой форме, будь то искусство, наука или философия – блаженствуют, усыпленные научным или ненаучным фатализмом "все образуется", вытекающим из платонически благородной верности избранному предмету,  – в это же время кто-то  делает, создает, идет под пули,  на дыбу...  Истина пахнет кровью.  Это закон, который время пока еще не отменило (до отмены пройдет еще не одна сотня, а то и тысяча лет).
Стоп! Я дошел до точки, когда начинают говорить, что это, мол, героизм, доля немногих, а остальным, увы, не в подъем и т.п. Нельзя, мол, требовать, – высокопарно и т.п. Что ж, что высокопарно или выспренно? "Высокопарных слов не надо опасаться..."
Да и почему "героизм"? Лень и пошлость, вялость и жвачность зовут героизмом простое нравственное усилие. Удивительно! Мы же не называем героями Юрия Власова или Ивана Поддубного – просто сильные физически люди. Не все, конечно, могут стать такими же, но мы радуемся на их успехи и подражаем им, еще как подражаем! Скоро будут продавать гантели для грудных младенцев... Почему ж, однако, нам не подражать какому-нибудь Поддубному мира нравственного? Ну, там, Христу, допустим...
Опять кровь, опять высокопарно!..
Эх, да если б мы не считали такую кровь героизмом! Эх, да если б мы считали ее своей, родной, не чужой, не сценически-бутафорской! Герой и толпа, актер и зрители... Как бы ни плакали, как бы ни умилялись зрители, а все ж легко им хорошеть нравственно-безусильно! А за героя и вовсе обидно,  что кровь его,  когда-то пролитая на улице,  для нас  – клюквенный сок  со  сцены.  Не то было,  когда она проливалась –  все ж кто-то содрогнулся тогда,  проснулся,  истина ему на миг приоткрылась. Но прошло время, все всё забыли, коротка наша память. Так история превращается в театр для потехи нашего все понимающего достоинства.

CCXXXVIII. Да, театр, развлечение, калейдоскоп, перебор разноцветного бисера бесконечных вариантов, фактов, ситуаций, мнений, аспектов, павлиний веер, радуга брызг – такова бесконечная, познаваемая, непознаваемая, игровая, объективно-нечеловечная истина, ощущаемая современным научно-художественным умом, и трудно понять, чего больше в этом ощущении: любования внешним миром или собой?
CCXXXIX. Огромный шаг вперед, о котором говорит Герцен (чай и мясо ежедневно) – сделан нами с 17 года. Результат революции – мещанское довольство, взятое за цель. Но считать эти потребности идеалом – значит клевевать на народ. Народ тоже хочет вторичных потребностей, то есть не только существовать, но существовать со смыслом. Иначе он тоже сходит с ума, спивается и проч., хотя его и дольше можно обманывать, чем образованного человека.
CCXL. Мещанство – это торжество первичных потребностей, это существование принятое за цель. Жир.
Мещанство – торжество цивилизации.  Культура в ней выглядит излишеством, ненужностью.
Сейчас у передовых высший идеал – "социализм с человеческим лицом", то есть то же мещанство, но без мордобития.
CCXLI. Все, что происходит сейчас на земном шаре, есть борьба четвертого сословия с третьим. Идеал их схож, средства расходятся – поэтому и борьба насмерть. Идеал низок и мерзок, поэтому культура, то есть духовная жизнь, постороння к этой борьбе и подвергается оболганию с обеих сторон. Политика выжимает все из всего. Культура – внесословна, она тяготеет к лицу. Если борьба сословий абсолютно поглотит лица, культуре придет конец.
CCXLII. Что такое истина? – Истина есть соответствие внешнего и внутреннего миров человеческому началу (сущности человека).
CCXLIII. "Нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем они освобождены внутри" (Герцен). Вот вам еще одно объяснение того, почему мы глотаем пыль после 17 года. Это, по сути, предел любой революции. Трагизм обманутых надежд – разумеется, культурно-нравственных. Любые принципы, самые высокие, поглощаются степенью внутренней свободы масс, или – уровнем нравственности. Потому и Сталин "не виноват": он действовал на уровне сознания масс. Народ это знает и на него не обижается. Обижается интеллигенция, скованная "предрассудком" тысячелетней культуры человечества.
Да и что народу? Деспотизм, ужасы каторги? – И при царе были и то и другое. Архипелагом Гулагом народ не поразишь: для него вся история, от Рюрика до Горбачева, – архипелаг Гулаг. Что остается? Остается чистая выгода революции для народа, более-менее равный кусок, более-менее справедливое распределение благ.  Если к тому же победить победить перегибы хозяйчиков, воровство и т.п. – то впереди святой идеальный мир, полная победа революции, абсолютный жир. Народ знает это, верит в это, это его верный путь. Уже и сейчас лучший расклад продуктов он называет "как при коммунизме".
Это – идеал сознанный. Бессознательно же ему, народу, может быть, большего хочется, чем жир, но кто его просветит? Свет один – культура веков, "предрассудки" тысячелетий. Переносчик этих "предрассудков" – интеллигенция. Но "предрассудки" запрещены, интеллигенция в результате запрета превращается в образованщину, а народ остается замкнутым в круге самообожествления и жира.
Образованным людям остается: либо идти на дыбу антигосударственной борьбы за культуру; либо лгать по рецепту государства, разбавляя свет тьмой и в этих сумерках рисуя наскальные росписи в стихах и прозе. Впрочем... я верю в людей и полагаю, что сознательно редко кто лжет. Сократ, безусловно, прав, утверждая, что знание и нравственность одно. Тем хуже для нас. Я не сомневаюсь в честности таких людей, как Астафьев, Распутин и им подобные, но кто же они, как не темные рапсоды немого, безучастного, покорно-постороннего к власти племени, все величие которого состоит в способности переносить тяготы истории как чуждой деспотической силы?
CCXLIV. Перечитывая "Доктора Крупова", вспоминаешь что-то знакомое, современное. То же пристегивание биологии к внутренним процессам. Удивительно! Как они не хотят различать чувств внутренних и внешних (эмоций), понимать, что одно внутреннее чувство, любовь допустим, может выражаться внешне почти всеми эмоциями, оставаясь при этом собой, и что сочетания первых со вторыми и представляют собою всю так называемую психологию психологических романов в отличие от общей психологии, занимающейся лишь эмоциями. В термине "социальная психология" застыла метафора, цель которой – уподобить межлюдские отношения психическим процессам. Но что такое психика для современного последовательного научного материалиста? Безусловно, нечто подозрительное, незрелое, промежуточное, которое должно быть сведено к некой общей, всеобъемлющей системе, прообраз которой дан уже в цветке. Имя сей системе – конечно же, Организм. Общество как организм, вселенная как организм – вот высшая, конечная мечта ученого, Биологический Пантеизм. Покопайте любого естественника – и вы обнаружите в нем этот идеал, эту веру (хотя он, конечно же, атеист и т.д. и т.п.). Браво! Три кита возвращаются к нам на новом витке спирали! Современная научная мысль подошла к тем представлениям, которые индусы сформулировали несколько тысяч лет назад.
Бедное-бедное человечество! Вот что значит утрата Бога Живаго!
CCXLV. Герцен расстается с прошлым, как заблудившийся, может быть, вследствие общего уклонения века – но не как варвар-большевик. Герцен отрицает, отчасти зная то, что отрицает (потому и называл его Толстой бессознательно религиозным). Варвар же, Ленин, отрицает не зная, а потому не имеет даже и уважения к тому, что отрицает, то есть разрушает полностью. Его узость, односторонность, слепота есть залог его титанической воли и гигантского разрыва с культурой.
Герцен еще мог бы и к Богу вернуться, если бы сумел соединить идею свободы лица, которой он так дорожил, с идеей бессмертия. Для Ленина – путь бесповоротен (ибо не было и первоначального поворота; думаю, что Ленин, кроме школьно-программного, религиозного ничего не читал.)
Никакие страдания масс не затмили бы в глазах Герцена свободы лица, понятой духовно. Он наверняка не подозревал, что история большевизма предложит чудовищный выбор: либо массы, либо культура (лицо, духовность). Конечно же, в дни выбора он стал бы на стороне лица (при условии, что не подвело б доверие к логике).
Впрочем, "египетского устройства работ коммунистов" он не жаждал. К чему все усилия, если отрицается все, ради чего жило и работало человечество: лицо?
Любовь к лицу, к разуму, воплощенному в индивидуальности – вот тот зародыш религии, который не покидал Герцена, несмотря на его скептицизм. Слава богу, от Гегеля он унаследовал не один только метод.
CCXLVI.  Нельзя, говорит Герцен, наукою мышления начинать и выводить из нее природу. Но нельзя и обратное: начинать с природы и из нее выводить мышление. С ног на голову или с головы на ноги – что в лоб, что по лбу! Центр-то тяжести Ваньки-встаньки тождества бытия и мышления не в мышлении и не в бытии, а в самом тождестве, чаемом всеми пантеизмами всех веков. Но это тождество, откуда бы оно ни явилось – из мышления ли или из природы – не что иное, как уловка ума, самообольщение, желание легким способом, мнимо отделаться от смерти, которая и есть пропасть, лежащая между бытием и мышлением.
CCXLVII. "В соединении специальности с общностью и состоит настоящая... деятельность. Специалистом может быть тот, кто идет от общего, – иначе он будет работник, хороший для других или для материальной пользы... – и баста." (Герцен, из письма сыну)
Но кто у нас знает нынче, что такое общее? Разве что государство? – Покорно благодарю за государственное "общее"! Увы, от нашего незнания подлинно общего Левиафан и перемалывает нас, ловя на элементарных потребностях, возведенных в общее. Дело усугубляется тем, что в сознании образованной части населения любая мысль о сверхличном единстве отождествляется с напугавшим нас террором и тоталитаризмом власти, опирающейся на "философское учение" (идеологию). Естественной реакцией является страх перед философией вообще, изучение которой только и может быть единственным путем к общему, дающему смысл жизни. Тот же страх ведет и к этическому релятивизму, нравственной раздробленности и аморфности, равнодушию...
Идея религии, Бога при таком положении превращается из могучего рычага воли, преобразующего мир, в изолированный, замкнутый в личности эстетический акт, в наслаждение красотой божества как рядового факта истории культуры.
CCXLVIII. Как человек не может дважды родиться, так и человечество не может заново начать историю. "Начать с начала", "исправиться" значит лишь найти в себе силы продолжать жизнь, таща за собой хвост печальной памяти.
CCXLIX. Мы поставлены в мире в слишком суровые условия, чтобы перед правдой черепа, гниющего в могиле, кривить душой и бояться высказать правду на земле.
CCL. Нельзя разговор о Боге выносить на базар: базар победит.

CCLI. Нынче "незнание о завтрашнем дне" (Блок), жизнь одним этим днем есть как раз выражение чувства всеобщего благополучия. Пляска бабочек на свечке.
CCLII. Не эволюция плоха, а плохо отношение к ней как к фатуму: "все образуется".
CCLIII. Жизнь прекрасна, но свидетельствуют об этом не слепые стихии (это – свидетельство для несовершеннолетних), а полная смысла Культура, которую Блок чувствовал, но не сознавал, иначе не валил бы в один котел с цивилизацией и государством, противопоставляя революции.
CCLIV. Массы всегда были движущими силами цивилизации; личности – еще и культуры. Так называемые массовые культурные движения – всегда были уже оцивилизовыванием культурного явления, оплотнением его, окостенением, расползанием вширь за счет утери глубины. Так было и с христианством, отвердевшим в храмовой форме. Возможно, что многое в соборных спорах IV века разрешало потребности уже не культуры, а цивилизации.
CCLV. Цивилизация Рима погибла по законам цивилизации (которые Маркс сформулировал как законы классовой борьбы), а не – вследствие пришествия "новой культуры" христианства, которое явилось по своей – культуры – необходимости...
Блок думал, что идет новая культура. Он ошибся: шла всего лишь новая цивилизация. Но она признала его за эту ошибку.
CCLVI. То, что у древних греков доклассической эпохи могло быть одной из характеристик сознания, Ницше, а вслед за ним Блок превратили в вечный закон существования культуры.
CCLVII. Слышны голоса: "Выхода нет". Почему нет? Выход – в твердом, ясном понимании того, что выхода нет для общества, которое уже давно есть не союз свободных людей, а фашиствующее чудовище-государство. Это общество проклято именем духа, и ему суждено погибнуть. "Выхода нет!" – Мы живем в трупе, какой же выход? Трупу должно разложиться до конца. (1985)
CCLVIII. "Но не было бы имманентности, если бы трансцендентность не была бы в глубинах своих недоступной." (В. Лосский)
Разумеется, будь она полностью доступной, она легла бы страшной преградой поперек единичной воли, характеристикой которой и является имманентность. Собственно, таковой доступной "трансцендентностью", угнетающей душу, является физический детерминизм... Но стоит мне встряхнуть головой, почувствовать, что моя воля творит и определяет мир, то есть вступить в контакт с божеством, как призрачная власть материи исчезает: природа больше не владеет мной, поставлена на свое место.
CCLIX. Из области параллелей. Культура – есть воплощающийся Сын Божий.
Или: 1.Бог-Отец – историческое человечество.
2.Бог-Сын – современное человечество в процессе постижения человечества исторического.
3.Св.Дух – их живая связь, взаимодействие.
Если связь прерывается, Сын и Отец перестают быть Богом, культура замирает, остается чисто плотская, животная связь поколений.
Воодушевляясь же, Сын продолжает жизнь Отца, продолжает культуру.
CCLX. Я не знаю бога, сотворившего вещи природы; я знаю Бога, сотворившего мыслью человека вещи человека.
CCLXI. Отцы церкви, так же, как доклассические греки, вырабатывали высокое знание в форме мифа. Мифотворение есть глубоко поэтическая способность человека соединять сущее и должное в живом созерцании. Это – концентрация стратегической творческой воли, план, определяющий действия человечества на тысячелетия. Атеистическое мировоззрение, требующее сиюминутных плоских директив, есть резко-антипоэтическое сознание.

CCLXII. Заключение договора с Богом (Завета) – начало человеческой культуры. Неотделимо от культа.
CCLXIII. Бытовая злоба – классовая злоба в миниатюре.
CCLXIV. Народопоклонство.
Солженицын верно отметил (кажется, вслед за "Вехами"), что русская интеллигенция обожествляла народ... Началось же это гораздо раньше – кажется, у немецких романтиков. Утрата веры в Бога личности, Христа, атеистический вакуум Нового времени необходимо повлек за собой поиск заместителя Бога. Таким заместителем стал Народ. По крайней мере, апелляция к Народу как объективному (Бог ведь был тоже объективностью) источнику духовных ценностей была вполне в духе расширяющегося научного миропонимания. Сначала романтический поиск красоты и первооснов в легендарном детском начале человечества, затем реалистическое, или натуралистически-научное, восприятие этих основ как объективной закономерности второго порядка, следующей за природными закономерностями (здесь невольно вспоминаются слова Герцена: "народы – это океаниды, стихии..."). Разумеется, события века, рост массовых движений стимулировали мысль в этом направлении. Так, народ, а точнее "мысль народная", понятие Народа приобретало все большее значение. Новоязычеству "афеизма" и позитивизма (который, кстати, Христа признавал как одно из положительных, благотворных начал, приятно обрамляющих нашу повседневность, то есть точно так, как классические греки, к примеру, Афину или Гекату; Христос рядовой, идущий вровень с Наукой, Промышленностью и другими богами Нового времени, это и есть новоязыческий Христос, который в нравственном плане гораздо меньше, чем даже российский ветхозаветный Спас; этот языческий Иисус западного ХIХ века и обозлил Ницше, который увидел в своей современности деградацию христианства, но, к сожалению, не увидел в ней растущего подражания античности, сам став мощнейшей формой этого подражания, выступив совершенно в духе века, но с другого края) резонно было обращаться к мысли о народе подобно древним грекам или римлянам поздних времен их истории, когда мышление характеризовалось не столько верой в увядший олимпийский пантеон, сколько сознанием, что творец всего пантеона – народ.
CCLXV. "Антинародный", "враг народа" – слова-упыри, питающиеся кровью и мраком невежества.
CCLXVI.  Джек Лондон, Горький, Хэмингуэй и т.п. – певцы внешней жизни, позитивисты, писатели века сего.
CCLXVII. Возрождение было великой попыткой сократить расстояние между Богом (или, как говорит А.Ф.Лосев, абсолютной личностью) и человеком, личностью относительной, точнее даже – потенциальной. Так как божественного состояния достичь прыжком невозможно, – ибо Бог это задание на всю жизнь человечества, и наибожественнейшие из людей все же всего лишь люди, – то произошло обратное движение: Бог из трансцендентной неясности еще раз сошел на землю,  очеловечился.
CCLXVIII. Неудачник – тот, кто не достигает возможного, то есть  достижимого в рамках действительности. Его жалеют с оттенком презрения. Он слишком много знает и слишком благороден, чтобы сосредоточиться на стремлении к ограниченному – и он недостаточно благороден, чтобы отказаться от него. Он не говорит твердо ни "да", ни "нет" и оказывается между двумя стульями.
Стремление же к невозможному, к великому выносит человека за пределы понятий удачи и неудачи и ставит его в революционное отношение к жизни.
CCLXIX. Смирение есть сознание дистанции между тобой и идеалом. Или: смирение есть сознание необъятности, бесконечности задачи самосовершенствования.

1986

CCLXX. Мойры открыли Зевсу, что необъятного ума сын богини разума Метис свергнет его с престола. Это говорит о том, что греки верили в победу разума над законом природы, в то, что эпоха физического детерминизма должна будет кончиться. Зевс, физик и империалист, уступит место более высокому началу.
CCLXXI. Либерал* иногда любит запах истины, но всегда боится ее лица.
* В старороссийском (до 17 года) смысле. Ныне надо сказать: прогрессист-общественник, плавающий по верхам человеческих проблем.