Бабулька

Цепляясь голыми руками за промерзшие поручни, она с трудом поднялась по скользким ступеням заиндевелого троллейбуса и теперь сидит напротив меня, откинувшись на свой белый заплечный узел. Подумалось: "Наверное, отторговала своим заплечным добром и едет домой… да-да, как раз и вошла напротив базара".
И стал вырисовываться образ: вот доберется эта симпатичная бабулька до своей хаты,  войдёт, разденется, немного оттает от крепкого морозца, развяжет белый узел, выложит на стол пару кружков чайной колбаски, «Дорожный» батон, буханку хлеба, к ней подбегут внуки, прижмутся к её, пропахшей морозцем щеке… Но мой «рисунок» повисает незаконченным, потому что вижу: она уже разговаривает с какой-то женщиной в черной шубе, сидящей ко мне спиной, и теперь я лишь всматриваюсь в её живое лицо с глубокими, подвижными морщинками, которые то взлетают, то опускаются, то взлетают, ломаясь, то - снова… и мне кажется, что ей щекотно от них. Но вдруг над её правым глазом сурово нависает бровь, на мгновение застывает, - ну, прямо баба-яга! – а еще через секунду: да нет, добрая бабулька с челочкой, - седые волосы короткой стрижкой торчат из-под платка, - и её большой рот иногда тёмным пятнышком словно застывает меж двух губ-гармошек, то они вдруг растягивается, обнажая несколько желтых зубов, она начинает что-то ими жевать… "Ой, сейчас через этот большой рот выветрится последнее тепло из её щуплого тельца и оно беспомощно обвиснет на белом узле!" И я жду, жду этого... Но троллейбус вдруг наполняется пальто, плащами, шубами, какая-то черная куртка закрывает от меня бабульку и в последний раз мелькнёт её изогнутая удивлением бровь, гармошки рта...