Я больше не рисую

     Я только-только начала писать наш портрет. Наш потрет, на котором мы вместе, на котором мы счастливы, на котором мы навсегда, на котором любовь. Я ведь, знаешь, всегда мечтала написать такую картину, чтобы взглянув на неё, можно было сразу сказать «Это про любовь». Но я никогда не знала, с кого мне писать такую историю. Кого мне изобразить, чтобы картину назвать «Любовь»? Не знала. И что такое любовь — не знала. И тебя я тогда ещё — не знала. А потом ты пришёл в мою жизнь. Пришёл не один...Пришёл с моей надеждой на то, что я напишу этот портрет с нас с тобой, с тебя и меня. Пришёл — с моей к тебе любовью. Она была такая большая, она была настолько везде и настолько во всём, она...настолько стала всем, что существует на свете, что ты мне тоже виделся в тумане этой любви. И этот туман не дал мне увидеть, что твои глаза ясны, что ты видишь всё чётко, что ты разумен, что ты умён и мудр, что ты знаешь, что делать, знаешь, как жить... и что у тебя не подгибаются колени, когда ты видишь меня. Я этого не заметила, мне показалось, что одна я не смогла бы ни за что так изменить мир. Только моя любовь не может сотворить такое чудо. Это могла сделать только наша любовь. Я тогда так подумала. И стала писать наш портрет. А потом тебя не стало. Ты был где-то, конечно, но не в моей жизни. Ты перестал в ней быть. А тумана вокруг от этого стало ещё больше... Я из-за него даже не сразу заметила, что ты уже ушёл. И тогда я поняла, что всё это чудо создала моя любовь, только моя, а твоей — не было. И тебя — не было. Ничего не было, кроме моей любви. Рисовать с неё портрет нельзя, потому что картина, на которой изображён человек, который любит, а рядом с ним пустое место, на котором должен был быть изображён человек, которого любят, но который не полюбил, называется не «Любовь», а «Одиночество». Или «Страдание». Нашего портрета нет. Нашей любви — нет. Есть только моя любовь, вернее — моё одиночество. И моё страдание. И ещё...я больше не рисую.