На исходе зимы

               

                Он  шел,  раскрасневшийся  на  морозе,  глубоко  проваливаясь  в  сыпучем  и  зыбком  снегу,  цепляясь  ногами  за  припорошенные  и  пристывшие  в  сугробах  ветки, выбивался  из  сил, но  упрямо  продвигался  вперед.  И  чем  труднее  было   идти,  тем  с  большей  настойчивостью  он  продирался  сквозь  болотистую  чащобу,  с  большей  злостью  месил  ногами   снежную целину.  Он  не  чувствовал  ни  холода,  ни  голода,  его  не  томила жажда,  хотя  он  распалился  в  долгом  и  трудном  пути,  преодолевая  бесконечные  завалы  из  деревьев  и  густого  ельника.  Он  не  замечал  времени, направления  движения, чувствуя  только, что   идет  все  дальше  от  жилья,  в  гущу  молчаливого   зимнего  леса.
                Чувствовал  ли  он  спиною   солнце, с трудом  пробивавшееся  сквозь  густой  частокол  деревьев,  припекающее  уже по-весеннему,  хотя  и  стояла всего  лишь  середина  февраля, –  было  неведомо,  по  всей  видимости,  он  не  замечал этого,  равно  как и  того, что  тени  от деревьев  становились   все  длиннее  и  длиннее  и  постепенно  напитывались  бледной  синевой.  Но  он  слышал  и  чувствовал  чутко  все,  что  творилось  внутри  его – в  душе  и  в мыслях.  Там,  где-то   в  глубине  его  находился  внутренний  раздражитель,  перечивший  каждому    слову,  не  соглашавшийся  с  ним  ни  в  чем, затмивший  все  его  чувства  и  рассудок.  Его, одного  его, видел  он,  упрямо  проваливаясь  в  приствольные  ямы,  его,  лишь  только  его  голос, заглушавший свой  собственный,  звучал  сейчас  в  ушах. 
              Да, да,  да!  Все,  что   ты  делаешь,  считая  главным  делом  жизни,  урывая  для  этого  редкие  часы  и минуты  отдыха, взвинчивая  себя  и  раскаляя  до  белого  каления  –  все это  ерунда,   не  стоящая  выеденного  яйца!  Ты  потратил  на  это  жизнь и  подаешь    как  главный  аргумент   серьезности   твоих  намерений   в  искусстве?  Да   кто   тебе сказал  это?!  Все – чушь!  Глупости!  Несерьезное  занятие   для  зрелого  человека,  у  которого  взрослые  дети,  серьезная  работа,  большое  личное  хозяйство!
              Он  не заметил,  когда  вступил  на  звериную  тропу.  Где,  за  каким  деревом,  от  какой  вывороченной  коряги  пошла по  снегу  цепь  вытянувшихся  в одну  линию  глубоких  следов,  оставленных  сильными  мускулистыми  лапами,  пружинисто  шедшего,  осторожного  зверя.  Следы  были  несвежие,  подтаявшие  и заметно  осевшие,  отчего  идти  по  ним  было  значительно  легче.
             Откуда  они  здесь?  Что  за  зверь  пробирался  по  чащобе,  оставляя  за собой  глубокие  отпечатки  и   одновременно  заметая  их,  ссыпая  в  углубления   крупу  сухого  промороженного  снега?
            С  удивлением огляделся  вокруг:  ни  души,  ни  звука –  мертвая  тишина. За  спиной  –   последние  гаснущие  лучи  низкого  зимнего  солнца,   впереди – сужающаяся  цепь  глубоких  следов,  уходящих  в  сумеречную  чащобу болотистого   подлеска.  Но  именно  эта  гаснущая  и  гнетущая  картина  меркнущего  морозного  дня  вызвала  в нем  необъяснимый восторг  и прилив    дикой  энергии,  отчего  он  еще   яростнее  зашагал  в  темнеющий  зев  оцепеневшего  леса.
Еще в  субботу  Андрей  Николаевич  собирался  в деревню  проведать   свое хозяйство:   проверить,  все  ли   цело  в  домике,  в  сарае,  утоптать  снег  под  яблонями,   да  приехала  родня  из  Москвы,  и  он  поездку  отложил.
              Младшая   сестра  жены,   нагрянувшая  нежданно,  привезла  кучу  тревожных  новостей.  Проговорили  до  поздней ночи.  К  полудню  другого  дня  гостья  решила  продолжить   путь,   а  ехала-то  она   к  себе  домой  с  заработков –  тоже  проверить,  все  ли   там   в  порядке. Прихватила  с  собою  и  мать,  тещу  Андрея  Николаевича,  жившую  у  него  эту  зиму:  небось  пенсия   неполученная  скопилась. Вот  тут-то  и  кстати   оказалось  Андрею  Николаевичу  съездить   в  деревню:  как  раз  по  пути   с  родней  –  и  сумки  помочь  поднести  и    проехать  вместе   – пусть  хоть  всего  три  остановки,   но  все  ж   веселее!
               С  чего  же  начался  тот   неприятный  разговор,  распаливший  его  душу,  вывернувший  ее  наизнанку  и  круто  изменивший  настроение?  Вроде   с  пустяка,  а  по  большому  счету  сказать – так  вроде и  вовсе  не  с  чего…
Он  уважал  свою  родственницу  за  ее добрую  душу,  веселый  нрав,  отзывчивость  и  за  многое,  чего  не  выразишь  словами.  Была  она моложе  его  самого  и  своей сестры  чуть  ли  не  на  десяток  лет,  красива, статна.  Столичная  жизнь  в  последние  годы,  несмотря  на изнурительную  работу  и бешеный  ритм,   не умалила  ее  достоинств,  а  наоборот,  добавила  привлекательности   и  обаяния.  Еще  давно  когда-то  Андрей  Николаевич  посвятил  Наталье  стихи,  вошедшие  позднее  в   первый  сборник,  что  не раз  потом  рождало  у читателей  вопросы  и догадки  по  поводу  тайны  двух  заглавных  букв.
              Вот  и  сегодня,   зная  как  Наталья  относится  к его  творчеству,  он  сконфуженно  обмолвился,   что   на  следующей  неделе  выйдет  его  пятая  книга.  Надо  сказать, что   целых  семь  лет он  молчал,  днями  и  ночами   работая  и  скрывая  от   посторонних  глаз  написанное.  И  вот  "разродился":  летом  прошлого   года – большим  историческим  романом,  одним   из задуманной  трилогии  о  великом  княжении   на Руси.  Как  восхищалась  и  гордилась  зятем Наталья!  И  книгу  просила  с  собой  в Москву  увезти – по  писательским  да  издательским  домам  разнести, чтоб  заметили,  оценили!  Как приятно  было  сознавать,  что  в глазах  симпатичного  тебе человека  ты  что-то  значишь. 
          – Как  же  ты,  Андрей, – она   смотрела  восторженно в  его  глаза, – можешь  ни  с  того,  ни  с  сего написать   такую  большую  книгу?  И  когда – никто  и  не  видел, чтобы  ты  сидел  и  сочинял?  Меня под  ружьем   заставь,  да  хоть  и  расстреляй – я   строчки  одной  так  складно  не сложу!
          В  этот  раз  она  как-то  не заметила  его  радости,  или  не  захотела заметить  и  ответила  тихо:
    – Себя  бы  ты  пожалел – с  этими  книгами,  изводишься  из-за них,  а  толку-то?  Кто  их  сейчас  читает – стихи-то?
    – Не  скажи…
   – Знаю.  У  нас все  работают  до  изнеможения,  еле до кровати  добираемся,  а  ты – книги…
              Он  пошарил в кармане  куртки, выгреб  щепотку  семечек  и,  протянув  ладонь,  наблюдал,  как   осмелевшие  синички,  зависая  над  рукой  и  касаясь  ее  только  затем, чтобы  сильнее  оттолкнуться,  ловко  хватали  зернышки. Помолчав,    произнес:
            –  Я  хотел  бы, чтоб  мои книги, мои  стихи  помогали  людям  выжить  в тяжелое  время.  Я  хочу,  чтоб  они  бередили  душу,  находили  в  ней  отзвук  благородным  стремлениям,  угаснувшим  в  ней  до  поры-до  времени   из-за  нашей  стервозной  жизни.
             –  О  какой  душе  ты  говоришь –  людям  есть  нечего,  детей  одеть  не  на  что?!  Ты  лучше   материально  помоги.  Денег  дай,  если  они  у  тебя  лишние –  больше  пользы  будет… Голодным  и  раздетым,  пойми,  не  до  книг, богатым  тоже!  У  них  –  другие  интересы,   другая  мода.  Они  едут  на  Канары  или  на Гавайи,  в  коллекции   собирают  ружья  да картины –  только  не  книги!
            –  Конечно,  насчет   бедных  ты  права: "Будет  хлеб,  будет  и  песня!",  но  вот  насчет  буржуев  позволь  с тобой не  согласиться! Они  не  потому  не  собирают  книги,  что  это  не  модно, –  они  не видят в них  ценности,  потому  что  система  ценностей  у  них  совершенно  другая – на   собак  да  на  ружья   распространяется,  да еще  на  цепи  золотые.  Я  и  в  мыслях  никогда  не представлял, что  пишу  книгу  для  какого-нибудь   нового  русского  хозяина.  Да  я  в тот  же  день  брошу  это  занятие,  даже  если  буду  умирать  с голода!
        – Не бросишь! Жить-то  надо  на  что-то…
       – Может  ты  думаешь,  что  все современные  писатели – миллионеры?  Ты  глубоко  ошибаешься!  За  книги  и,  особенно  сборники  стихов,  никто   автору  ничего  не  платит.  Уже  давно  книги  выходят  за счет  средств  автора  или за  спонсорские  деньги,  если  таковой  найдется. В  любом  случае, писатель  не  получает  ничего.  Другой  вопрос, тратится  ли  он  сам  на  выпуск  книги  или  за  него  это сделает  кто-то  другой,  –  он  не имеет  от   этого  ничего. Ни – че – го!  Поняла?
      – Вот  как  раз  и  не поняла!  Мне   было бы  понятно,  если  б  ты писательским  трудом  содержал  семью –  можно   было  бы  и  не  досыпать,   и  не  доедать  в муках,  как  ты  говоришь,  творчества.  А тут  какой  резон?  Так,  ни  за  что?  Только  сумасшедший  будет  ломать  голову…
      – Да, представь, я  –  такой  сумасшедший,  почти  сорок  лет  ищу  эту  синюю  птицу,  птицу  удачи!  Бывает,  кажется,  она  рядом,  а  вот  никак  не  ухвачу  ее,   хотя  бы  за  хвост…Если   бы  мне  мое  ремесло  давало  хлеб,  средства,   необходимые  достойно  содержать   семью,  я бы  нигде  давно  не  работал,  а  только  бы  и  знал,  что  занимался  любимым  делом – писал  книги. А  на  самом  деле  получается,  что  я   должен  всю  жизнь  заниматься  одним  делом,  чтобы  заработать  на  кусок  хлеба  с маслом  и  на  чай  с сахаром,  а  по  вечерам,  по  ночам  или   по  утрам  –  как  уж  получится,  писать  книги.  Это  уже  двухсменка  выходит  в  течение  всей  жизни.  Каково? И  я  еще  молчу  о том, что  с  мая  по  сентябрь – с  началом  садово-огородных  дел – я  перехожу  на  трехсменный  режим работы.  И  я  ни  разу   за  всю свою   жизнь  не  покаялся,    что  когда-то  давным-давно  заразился  этим  неблагодарным  делом!
          –  Не  знаю,  не знаю… Не  много  я  вижу  в метро,   кто  стихи-то  читает,   все  больше  любовные романы.  А  что  нужно  человеку,   чтобы  отдохнуть  от  чернухи  жизни?  А  еще  лучше  –  телевизор,  сериалы,  где  все  хорошо кончается…
        –  Наташа, дорогая,  мы  отживем  свое,  уйдем  из  жизни.  Что  после  нас   останется?   Дети? – Согласен,  это  самое  большое наше  богатство. Дома,  гаражи,  машины?  Первое –  память  о  нас,   второе –  так,  хлам,  от   которого  через  какое-то  время  не  останется  и  следа. Но  и  дети  состарятся  и  уйдут  из  жизни,   внуков   ждет  такой  же черед  – жизнь  есть  жизнь,  и  тут  ничего  не  поделаешь…  А  вот книги  писателя,  картины  художника,  музыка композитора –  если  это  действительно  талантливые  вещи,  а не  поделки –  они  будут   жить!  Жить,  когда  и  нас  не будет, и  наших  детей…Может  быть  мои  книги  сохранятся в  библиотеках,  истреплются  от  времени,  но  будут  переизданы  вновь,  а,   значит,  будут  жить.  Каждый  художник  в это  верит  и на это  надеется.  А  почему  бы  и нет?
     Тут  уж  Андрей  Николаевич   в  запале  спора   явно   хватил  лишка,  чем  дал       козырь  свояченице  снова  пойти  на него  в  атаку.
         –  Ты   что  же –  надеешься,  что   твои  книги  переживут  века?
         –  Хотел  бы  надеяться, что  они  поживут  немного…
       –   А  ты  знаешь,  вон, в  Москве,   библиотеки  на  свалку  выбрасывают,  книги  сжигают?
        – Я  не знаю, о  чем  ты  говоришь,   может,  действительно,  устаревшую  политическую  литературу  и  уничтожают.  Время  изменилось,  жизнь  другая  пришла…Но  интерес  к  отечественной  истории,  к героическому  прошлому  народа  всегда  будет  неослабеваем,    и  книги,  воспитывающие чувство  патриотизма,   мои книги,  должны  быть  востребованы  в переломные моменты  истории. И  мое  творчество  в  этом  плане – нужное  дело,  за результаты  которого  мне  не  будет  стыдно  ни  перед  современниками, ни  перед  будущими  читателями  России,   если  мои  книги  доживут  до  этого  торжественного  дня.             
Сомневаюсь,   что  доживут… Андрюша,  твоя  история  тоже никому  сейчас  не  интересна  и не  нужна,   все  живут  сегодняшним  днем.  Тем  более, как  выяснилось,  ничего  в  этой  истории  нашей  правильного  и  героического  не  было.  Так,  поубивали  друг  друга,  а  ради  чего?  Кому-то  власти  было  мало, а  народ -то  тут  при  чем?
        – Да, Наталья,  здорово  Москва  на тебя  подействовала, совсем  другим ты            стала человеком:  озлобилась  и  ожесточилась. А я  тебя  знал  доброй  и  мило-   сердной – вот,  что  время  делает  с  людьми…
       – Побойся  Бога!  И  не гневи  его,  когда  вздыхаешь  о  своем  свободном  творчестве! Тебе  ли  хаять  свою  работу – как  у Христа  за  пазухой:   тепло,  светло,  не  голодно. Ты  –  на  людях,  у  тебя – положение  в обществе.  Ночью  не ломаешь  голову,  как свести  концы  с концами,  не  стоишь  на  морозе целый  день  или   у  станка  на  заводе  за  гроши,  которые  месяцами  не  выплачивают. Ты  думаешь, я  от   хорошей  жизни  бросила  семью  и  уехала  в Москву?  Думаешь  приятно  годы  жить  вшестером  в  комнатушке,  спать  на  полу  урывками  по  пять  часов в сутки?  Посмотреть  бы  на  тебя, какими  бы  стихами  ты  заговорил,  пожив  с  нами  с годок?  Давай,  приезжай!  В  Москве  работы  много,  чего-нибудь,  кроме  чистописания,  ведь  умеешь? Что – не  нравится?  А  ты  как хотел?
              – Зря  ты  так на меня  набросилась…Я  дорогу  тебе  не  заступил  и  хлеб  свой  честно  зарабатываю,  и  один  практически  семью  содержу.  Кто  виноват  в  том,  что  так  случилось, что  вы  с  мужем  двадцать  лет  назад  зарабатывали  и  жили  лучше  нас  с супругой,  хотя  мы,  в  отличие  от  некоторых,  попотели  изрядно  в  этой   жизни  в институтских  аудиториях, и  кому-то  из  нас, ты  знаешь  кому,  пришлось  это  сделать  несколько  раз!  Думаешь, это  прибавляет  здоровья?  Нет,  но  обернулось  другим капиталом, благодаря  которому  я  востребован  на своей  службе  и  еще  умудряюсь  в  этой  жизни  создавать  книги.
             Невольно  в  их  спор  оказались  вовлечены  случайные свидетели.  Это  злило Андрея  Николаевича,  но он  в запале не замечал,  что  окружающие,  стараясь  незаметно,  но  с  каким-то  недоумением  взглядывали  то  на  одного,  то  на  другого. "Нашли  о  чем  спорить,  чудные  какие-то.  Других,  более  важных  дел,  что  ли  больше нет?" – казалось, говорили  их  взгляды.  И  только  теща    была безучастна  к  происходящему,  стояла  в  сторонке, терпеливо ожидая  прихода  поезда,  изредка  носком  сапога  разглаживая  перед  собою  снежную  полоску.
               Спор  продолжился  и  в  вагоне  поезда,  где,  на  удивление,  для   выходного  дня  было  немноголюдно. Андрей  Николаевич  с  жаром  доказывал,  что  у каждого  писателя  есть  свой  читатель,  у  певца,  художника,  артиста – зритель, и не  надо  свое  сугубо  личное мнение  выдавать  за пожелание  целого  круга  лиц.  "Я  буду  счастлив,  уверял  он, – если  у  меня  будет  только сотня  своих  читателей,  и  я  уже  буду  считать,  что  не  зря  делал    свое дело,  не  напрасно  прожил  жизнь.
           –  А  как  же  красота,  которая  спасет  мир? – не  сдавался  он.  Что  же,  в  годины  испытаний  слепо  подчиниться  судьбе,  не  предпринимая  никаких  мер,  завернуться  в  простыню  и бежать   на кладбище?  А  как  же  "Священная  война",   в  считанные  дни  поднявшая  на  врага  всю  страну,  а  "Шестая  симфония ",  которая  помогала  людям  пережить  блокаду?
         –  Это  все  твои  высокие слова. Спустись  на  грешную   землю.  Людям   есть  нечего,  метро  взрывают,  жилые дома. За  детей  тревожно. Самое у нас  главное – их надо  сохранить,  вырастить, помочь  в трудной  жизни  встать  на  ноги – вот  о  чем  думать  надо  ежечасно, а ты – о  стихах…
          –  Да  разве  я  имею  что-то  против?  Мое  творческое  кредо, понятнее скажу – закон: будить  все  светлое и  доброе  в  людях.   Если  у  кого-то  по  какой-то  причине этого  нет – закладывать  зернышки   доброты.  Если  все  люди  будут  добрее  и  посветлеют  душой, – и  зла  будет  в  мире  меньше,   и  не  надо  в  будущем   беспокоиться  за  детей,   внуков  и правнуков.   У  них  будет  достойная   жизнь.  Наивно,  но  примерно  так  я  хотел  выразить  свою  мысль.
                Они  на время  умолкли,  думая  каждый  о  своем,  но холодок   отношений,  родившийся  во  время  спора,  развернул  их в  разные стороны,  и Андрей  Николаевич  умом  понимал,  что  нельзя  так уходить,  на такой  ноте  прощаться, но  ничего  с  собой  поделать  не  мог. В  его  душе  бушевала скрытая  от  посторонних  глаз  буря,  он  упивался  ею,  оскорбленные чувства  требовали  отмщения
Он  встал  и  пошел  в  тамбур,  поскольку  поезд  уже  тормозил,  и  за  окнами  замелькали  пристанционные постройки.  Оглянувшись,  заметил  расстроенное  лицо  Натальи,  которая  махнула  ему  рукой.  Она  махала  ему  и  потом,  когда  он  был  уже  на  платформе,  виновато  и  безмолвно  улыбалась  через  стекло,  закусив  губы, и  в  ее  больших  и  красивых  глазах  стояли  слезы.
              Но  Андрей  Николаевич  ничего  этого  уже  не  видел,  поскольку,  не  дожидаясь  отхода  электрички,  рванул  в  свою сторону, упиваясь необъяснимой  сладкой  обидой,  обволакивающей  все  его  нутро  и  туманящей  взгляд,  отчего  как-то  приторно  защекотало  в носу. Он  упивался  той,  своей  правдой,   ни  на  секунду  не представляя,  что кто-то  другой  имеет  такое же  неоспоримое право  и  на  свою  правду…   
             Он  шел  по  широкому  заснеженному  лугу  едва  заметной,  протоптанной  тропинкой  и  не  замечал сверкающей  белизны  снегов.  Он  торопился  к дому, но  уже знал,  что  не  дом  ему  нужен, что пройдет  он  мимо  его,  как  бывало  всегда,  когда становилось  плохо. Он  знал,  куда  пойдет  и  где легко  найдет  покой  исстрадавшейся  душе.  Выросший  в  лесной  стороне,    среди  буйства  и  разнотравья  лугов  и  полей,  он на  всю  жизнь  сохранил  глубокое  уважение  к  природе, преклоняясь  перед  ней,  всецело  доверяясь  ей  и  принимая   сердцем  и  умом  ее  мудрость.
            Сколько  раз она врачевала  его  изболевшуюся  душу,  сколько  раз  он  выверял  здесь  свои  не оформившиеся  мысли  и чувства?  Странно,  но  он,  мягкий  лирик  в душе,  совсем  не бунтарь  и  не  скандалист,   любил   буйство  стихии  в природе,  и   мог это  принимать  часами  с ликованием  и упоением.  Обилие  солнца  в  любое время  года:  летом  ли,  зимою –  убивало  в  нем   последние силы  жизни.  В  такие  часы  к сердцу подступала  необъяснимая  смертная  тоска,  отчего  начинало  ныть  под  ложечкой, как  будто  кто-то  надсадно  тянул  из  него  внутренности,   наматывая   их  на кулак.  Конечно,  не вызывали  оптимизма  и прилива  жизненных сил   и  придавившие  горизонт,  напоенные  дождевой  влагой,  беспросветные  тучи,  целыми  днями  плывущие  над  размокшей  и  холодной  равниной.  В  эти  дни  даже  в большей  степени, чем во  время  сплошной  солнечной  радиации,  не  хотелось  что - либо   делать,  находясь  в состоянии  затяжной  депрессии.
         Но  проливались  дожди, ветер  разгонял  и  поднимал  облака,  высыхала   земля,  и  еще  какое-то  время ее  окутывала  высокая  облачность.  В природе  возникало,  как и  в душе,  некое  умиротворение  и покой. Вот  в такие  мглистые,    сухие  и не  жаркие  дни  лета  уходил  Андрей  Николаевич  в лес  или  на речку,  чтобы  сверить  с   вечным  и  привести  в порядок  свои заблудшие  мысли. Он  возвращался  домой  уставшим  и довольным,  с  живым блеском  в глазах.  Наступало  время  стихов.
               Нет  слов,  как он  любил  всякое  крайнее  проявление  стихии:  бураны  и  метели,  грозы  и  ливни, штормовые  ветра, яростно  срывавшие  листву  в  полыхающих  рощах, –  словно  в  этом  находил  созвучие  своей  неприкаянной  душе,  некую  гармонию  и  вдохновение.
             Вот  и  сейчас,  постояв  с  минуту  у  дома  и  убедившись,  что  дверные  запоры,  сами  двери  и  окна целы, о  чем   свидетельствует  нетронутая  белизна  снежной  целины  вокруг  строения,   он,  решив  не нарушать  свежевспаханной  пограничной  полосы  своей  собственности, не  заходя  в  дом,  прямиком  проследовал  на  дальний  конец  села,  где   через  распадок,  уходя  вверх  по  косогору,  начинался  небольшой  лесок,  постепенно  переходящий  в болотистые  и  непролазные дебри.
         …Он  уже  не  помнил,  сколько  времени  прошло  с  тех  пор,  как    ступил  на звериную  тропу – по  всему чувствовалось,  что  немало. В  густом   лесу  теней  от  деревьев  не  было,  но сквозь  редеющие  верхушки  берез  и сосен,  по  светящимся  с одного  края  редким  облачкам,  Андрей  Николаевич  догадался,  что  солнце еще  не село.  Злость  его  постепенно  поутихла,  сменившись  досадой  и  раздражением,   отчего  он  уже  не  пахал  снежные заносы,  а  незаметно  для  себя  брел,  постепенно  замедляя   шаг.
            Конечно,  обидно  было,  что близкие люди,   от  кого  в  первую очередь  ждешь доброго  слова и  поддержки, не поняли  его,  подвергли  сомнению  смысл  дорогого  и  необходимого  для  него  дела.
Объяснять,  чем   ему  было  творчество –  не  стоит  тратить  на  это  время.  Он  им  жил!  Как  часто  он  дожидался  конца  рабочего  дня,  чтобы,  управившись  с делами,  плотно  засесть  за  черновики.
             Годы  уходили  на создание  поэм, романов, но  он  терпеливо  доводил  до  конца  начатое дело. Домой  приходил  поздно,  усталый  и довольный  тем,  что  на  сегодняшней "сладкой  каторге"  удалось  добыть  еще  щепотку "радия  из тонны   словесной  руды". На  насмешливое  приветствие  жены: "А  вот  и  наш  квартирант  явился!"– бодро  заверял, что  он  никакой  не  квартирант, а полноправный  хозяин квартиры,  и  сейчас  непременно  выполнит  свою  мужскую  работу  по  дому,  не  гнушаясь  мытьем  полов  и посуды. Много  можно  сделать,   когда поет  душа и стремится  в полет!
            Но  случались  дни,  когда,  просидев  целый  вечер  над  листом  бумаги,  так  и не  замарав  его  белизны,   раздраженный,  появлялся  на  пороге  квартиры.  Тут  уж,  как  он  ни   старался,  избежать  ссоры  редко  удавалось. Все  ему  казалось  не  так, все раздражало  и  вызывало  отчаяние  и  уныние. День  был  прожит  напрасно!
               Бывали  периоды,   когда он  не  писал  по  несколько  лет,  смирялся  с потерей,  привыкал  к этому  состоянию. Обычно  это  было  связано  с переходом  на  новую  работу,  которая  на первых  порах  забирала все  свободное  время.   "Права  Наталья  насчет  моей  службы,  – с  сожалением,  что  так  получилось,  подумал  Андрей  Николаевич.  – Ну  и  что,   если  я  почти  два  десятка  лет  занимаюсь  одним  и тем  же  делом?  Конечно,  приелось,  хотелось  бы  новизны. Вот  уже долгое  время  он  занимает  эту  должность,  по  несколько  кругов  прошел,  готовя  из  года   в  год  одни  и  те  же мероприятия, доклады,  документы,  до  автоматизма  доведя  этот   процесс. Это  его  сегодняшнее  положение  органически   вписалось  в  творческий  процесс  или,  может  быть,  наоборот,   творчество  стало неотъемлемой  частью  его  работы, личной  жизни, не  противоречит  одно  другому.  И,  дай, Бог, чтобы  и дальше  в  гармонии  производственных  и  личных  дел  вершились  успешно  дела  на  работе,  появлялись  вдохновенные  строки  в  редкие  минуты  творческого  озарения!
               Резкий  звук неожиданно  привлек    внимание.  Словно  очнувшись,    он  заметил,  что  давно  потерял  цепь  тяжелых  следов  и  пробирается  по  снежной  целине  совсем  не в  том  направлении, куда  шел, а  двигается   туда,  где  угадывается  висящее  над  горизонтом  солнце,  благодаря  чему  в лесу  еще  довольно светло.
               Где-то   над  самой головой  звонко  стучит  дятел, судя  по  сильным  ударам – птица не  маленькая,   но  отыскать  ее  долго  не  может. Вот,   наконец,  боковым  зрением  уловив  мелькание,  он  разглядел  его  почти  на самой   вершине сухой  осины.  "Чудак, – подумал   про  себя, –  а  сразу  нельзя  было  догадаться, где следовало  искать  птицу?  Видно  я  совсем  уже… того"…
            Дятел  действительно  был  крупный  и  нарядный.  Андрей  Николаевич  посвистел  ему  по-соловьиному – с вывертом,  пощелкал,  но  лесной  доктор   не обратил  на  это  никакого  внимания.  Вот  дает!  Совсем  не  боится!  Может  не  слышит,  глухой – от  постоянного  сотрясения  мозга?  Глухота  слуха,  глухота  души –  что  страшнее?  –  с  чего-то  вдруг  пришла ему  эта  мысль.  Дождавшись  перерыва  в  его  работе,  боясь  спугнуть  птицу  и,  в  то  же  время,  изнемогая  от  интереса,   он  негромко  позвал: "Эй, дятел, ты  чего  там  долбишь?"  Но  птица  и на  этот  раз  оставила  вопрос  без  ответа  и  продолжила  прерванное дело.
             "Вот, – подумал  Андрей  Николаевич  про  дятла, – долбит,  долбит,  а  там  червячка-то  вдруг  и  не  окажется?  Что  тогда?"– и,  усмехнувшись  своим  мыслям,  он  убыстрил  шаг  туда,  где  среди  деревьев  и кустарника,  как   светлое пятно,  высвечивало  лесное   редколесье.
              Через  минуту  он  вышел  на поляну,  по  краю  которой  тянулась  лыжня.  "И  сюда  люди  забираются,  хотя,  может  быть,  и  не  так далеко  я  сейчас  от  жилья.  Поднажать  –  и  засветло   выйдешь  из  леса."  Он  старался  идти  сбоку  лыжни,  не ломая  ее накатанной  колеи,  по  обочине,  которая,  сплошь  утыканная  и   уплотненная  кружочками  от  лыжных  палок,   держала  хорошо  и  служила  надежной  тропинкой,  вьющейся  по  границе леса  и  мелколесья.
            Он  опять  вернулся  мыслями  к  творческому  процессу. Как  упоительно  работал  он  над  последним  произведением  и  с каким  сожалением  поставил  последнюю  точку,  подведя  итог  четырехлетним,  изнурительным  поискам  слова,  образа, рифмы  и  ритма,  сюжетной  линии.  На  заключительном  этапе  он  почти  лишился  сна. Тогда, впервые дала о  себе знать  бессонница. Уставший,  он  быстро  и  легко  засыпал,  а  через  час  просыпался,  поскольку  не  выключенный  для  отдыха мозг  продолжал  работать.  Он  не бодрствовал,  но  и  не  спал.  Не  было  сил  разлепить  сомкнутые  веки,  в  голове звучала  какая-нибудь  одна,  невесть  откуда   привязавшаяся  строчка  из  дурацкой  песенки,  и,  чтобы  по-нормальному  заснуть,  нужно  было стряхнуть  с себя  остатки  неглубокого,  полубредового  сна,   чтобы,  окончательно  проснувшемуся,  повторить  заново  попытку  погружения  в  настоящий,  исцеляющий  от   усталости,  сон. На  это  уходил  не  один  час  драгоценного  ночного  отдыха.
               Это  нервное заболевание,  а  вернее,  крайнее  нервное истощение  было  тяжелее  обычной  бессонницы, когда  лежишь,  в  темноте  хлопая  глазами,  обдумываешь  планы  на  предстоящий  день, мечтаешь  попросту   о  чем-нибудь.
            Его  охотно  печатали, обижаться – грех.  Когда  готовилась  к  выходу  крупная   публикация,  тяжелой  казалась  ночь  накануне  выхода  газеты  или  журнала.  Он  долго  не  мог  заснуть, торопил  ночь,  как  ребенок  не  мог  набраться   терпения, чтобы  утром  не бежать  к  киоску.  Ночь  становилась  пыткой.   Но  вслед  за  публикацией  приходило  огорчение.  Ждал  откликов,  добрых  пожеланий,  но  стояла  мертвая  тишина.  Все  шло  своим  ходом,  жизнь  двигалась  вперед,  а  его  публикации  словно  не  замечали. Что  же  это, – думал  он,–  никто  не  читает  газет  или  специально  замалчивают?  Так  произошло  и  с  последней  книгой.  Друзья  отметили  успех,  поздравили, радовались,–  но  то – друзья!  По-другому  они  и  не  могли. А что  же  официальная  критика  промолчала,  не  сообщила  о  выходе  романа.  Не  каждый  год  случаются  такие  события.  Не  заметили?  А  может,  не  разобрались, не  поняли?  Художник  своим  творчеством  обгоняет  время, поэтому  часто  и  непонятен  современникам.  Но  проходят  годы, и  вдруг  люди  замечают,  что  о  сегодняшнем  дне,  об  их  проблемах  никто  лучше-то  его  до  сих  пор  и  не  сказал!
                А  может,  дело  в другом?  Плохо  сказать  о  произведении  –  обидеть  автора,  а  хорошего  сказать – нечего.  Получается – "долбил,  долбил,  а  червячка-то  и  не  оказалось…"
                А  может  все  дело  в  том,  что  не  так  просто  дать  оценку  крупному  произведению, не каждый  это  может – вот  и нет  охотников? – успокаивал  он  себя.
                Было  уже  довольно  сумеречно,  но  он  сумел  разглядеть  на  той  стороне  лыжни  какой-то  знак,  оставленный  лыжником. Или  показалось? Нет,  не  показалось:  на  голубом   вечернем  снегу  виднелось  четко  очерченное  сердечко.  Похоже,  не  лыжник,  а  лыжница пробегала  здесь  в  сиянии  зимнего  дня,  остановившись  на  секунду  передохнуть,   а  может  запечатлеть  в  душе неповторимое  мгновение?!
             Уже  пройдя  шага два, Андрей  Николаевич  вернулся  и  прутиком, невесть  когда  подобранным  в лесу,  рядом  начертал  еще  одно  сердечко. Потом,  секунду  помедлив,  соединил  их  на  всякий  случай  плюсиком  и  зашагал  прочь  туда, откуда  еле  слышно  в  вечернем  безветрии  доносился  приглушенный  гул  автострады.
              "Может  я  зря,  конечно  зря, уперся  в  своей  мнимой  правоте,  может  надо  было  уступить  Наталье, согласиться  в чем-то,  поддакнуть  ей?  По-мужски  бы это  было, благородно:  и  себя  бы  не  распалил  в  споре,  и ей  бы  не  позволил  распалиться, – мучился  он  поздним  раскаяньем. – Меня  все  должны  понимать,  а  ее   кто  поймет?  Стоит  целыми  днями  на  морозе,  спит  урывками, голос, вон,  сорван  – хрипит,  правда,  не  от  простуды – нервное.  Попаши-ка  с  ее  –  на   двух  работах,  почти  сутки  на  ногах!.. Что  обижаться  мне,  профессиональному  литератору,  на  человека,  разбирающегося  в  литературе, в  стихах  постольку–поскольку ¬-¬ легли  они  ей  на  душу  или  нет,  понятны  ли,  созвучны  ли  они  ее  чаяниям  и  заботам,  свалившимся  на   плечи  пудовыми  гирями?!"
                И  чем  больше  он  прокручивал  про  себя  в  памяти  детали   спора,  тем  более  в нем  зрело  раздражение на  самого  себя  по  той  простой  причине,  что  родственница-то  во  многом  была  права. Просто  гордыня  не позволила  признаться  самому  себе  в этом…