Вторая вечность

               
     Какая это была чудесная ночь! Если бы я был писателем-натуралистом, то безусловно описал бы ее в каком-нибудь вдохновенном романе. Мы были очарованы ею. Почти над головой ярко светила полная луна, было тихо, тепло и торжественно... Вдали чернел небольшой лес, казавшийся ночью каким-то таинственным, полным жизни, затаившейся в нем. Влево блестела река, извиваясь среди холмистой местности. Верилось, что там, на берегу этой реки, возле леса, сейчас сидят русалки и поют песни. Они расчесывают свои длинные волосы и ждут неосторожного рыболова.
     Вправо далеко виднелись тысячи крохотных светлых точек. Это светились уличные фонари города. В этом небольшом городе, где мы работали, говорят были найдены шахтерами, в недалеком прошлом, очень странные предметы, никак не похожие на ископаемые древности: рельефные отпечатки на камнях каких-то сложных аппаратов, платиновые нити, расположенные в правильном геометрическом порядке, кусочки урания, вкрапленные в странного вида коробки из тугоплавкого стекла, состав которого так и не удалось установить. Всё это навело ученых на мысль, что на земле когда-то существовала высококультурная жизнь человека, но погибшая в страшной катастрофе. Такие предположения давно уже были высказаны в научных трудах, но ничем не были подтверждены до тех пор, пока не нашли эту удивительную находку.
     Еще дальше за городом, по небу двигались два маленьких, едва заметных, огонька, белый и красный, - это летел громадный пассажирский аэроплан. На нем с полсотни состоятельных людей спешили куда-то, чтобы попасть на утро к намеченной цели.
     У меня на мгновение мелькнула мысль, что в наше время, при далеко несовершенных технических конструкциях самолетов, жизнь летящих каждую секунду может внезапно оборваться при какой-либо неисправности мотора. Думали ли они об этом? Наверное нет, а были все поглощены скорой встречей с близкими или друзьями и уже видели себя благополучно выходящими из самолета на месте прибытия...
     Вдруг, откуда-то издалека донеслась песня. При таком чистом воздухе и ночной тишине легкое движение ветерка может принести звуки за несколько тысяч футов, то есть, я с женой, мой друг тоже с женой и "дядя Ваня", прервали свои разговоры и прислушались. Песня лилась, как в старые времена в деревнях, широко по простору и всё сразу оживало. Мне вспомнилась такая же песня во время гражданской войны в России. В 1919 году я слышал, как пели добровольцы, отдыхавшие вокруг костра:
                "За Россию и свободу,
                Если в бой зовут,
                То Корниловцы и в воду,
                И в огонь пойдут!
                Вперед на бой!
                Вперед на бой!
                На бой, кровавый бо-о-ой'"
     Какой-то звонкий тенор долго тянул последнее "бо-о-ой!", разносившееся по всей шири Донской степи. Я поделился этими воспоминаниями со своими собеседниками, на что "Дядя Ваня" ответил, задумчиво глядя на далекие огоньки города:
     - Да, тяжелые были времена. Очень тяжелые и сумбурные. И всё же, кое-что хорошее, незабываемое, я вынес как раз осенью 1919 года... Кстати, вы знали доктора Клочкова?
     Мы молча отрицательно покачали головами. Тогда дядя Ваня продолжал:
     - Это тот самый Клочков,  который дважды был расстрелян в СССР, но умер в 1960 году в возрасте 89 лет. Здесь он жил, кажется, на 2-ой улице невдалеке 3-го авеню, в каком-то помещении для магазина, задрапированном пыльными портьерами. Очевидно, ему трудно было найти на первом этаже дешевую комнату, а в полуразвалившемся магазине он  чувствовал себя свободно, так как помещение было действительно просторное.
     Жаль, что вы его не знали: был удивительный человек: в 1895 году он закончил медицинский факультет и вскоре уехал в Индию. В 1904 году он работал врачом в полевом лазарете, во время русско-японской войны, на фронте. После войны он опять уехал в Индию, но не надолго, а поселился в Москве, кажется, в 1910 году, а в 1914 году он опять был на фронте, но уже доктором медицины, защитив диссертацию в том же 1914 году, как раз перед войной.
     После развала фронта, он возвращается в Москву, где живет впроголодь, так как уже летом 1918 года там даже рабочим выдавали по 50 граммов хлеба в день, да и то с перебоями, а хлеб-то тот был со жмыхами и еще с чем-то. Голод вынуждает его бежать из Москвы на Юг. Во время такого побега его поймали и он был расстрелян красногвардейцами-партизанами, орудовавшими тогда в так называемой "нейтральной зоне", находившейся между РСФСР и оккупированными немцами землями юга России.
     Ниже я передам, как он сам рассказывал нам об этом у себя, в своем номере гостиницы, в городе Ростове на Дону. Здесь он прочитал три лекции о значении внушения и самовнушения, о лечении словом и гипнозом, и на лекциях демонстрировал образцы такого влияния. На первой же лекции он предложил интересующимся пройти бесплатно очень краткий курс изучения "психиатрии" у него, на что с радостью откликнулось много желающих, в числе которых был и я. Всего он провел 6 уроков, примерно по 3 часа каждый. Надо ли говорить, что эти уроки мной не забыты и до сегодняшнего дня!..
     Уже с утра у входа в отель, где он жил, собирались "чающие движения воды", главным образом, старушки, но были и люди среднего возраста. Это были действительно больные, которых он предварительно выслушивал и осматривал, как врач, а потом, отобрав таким образом человек 15-20, по очереди приглашал к себе в номер и на них демонстрировал нам свое внушение. Помню, одной из первых была прилично одетая женщина, лет 40-45. У нее много лет была мигрень, причем эта болезнь повторялась почти ежедневно, то в сильной, то в слабой степени. В тот день она мучила ее особенно, очевидно, от волнений и сомнений в излечении.
     Вот яркий пример нервного расстройства: болезнь тройничного нерва, - говорил нам Клочков. - Если не было травматического поражения, повреждения, что, конечно, чрезвычайно трудно исправить, то это самая легкая болезнь для излечения внушением. Больная, смотрите на меня очень сосредоточенно, - сказал он ей и взял правой рукой за оба виска, закрыв ей таким образом глаза. Потом левой рукой дотронулся до темени.
     - Доктор, вы сильно мне давите голову, - пожаловалась больная.
     - Когда еще она у вас сильно болела? - спросил он, не ослабляя давления, что было видно по ее лицу.
     - Позавчера.
     - А вчера?
     - Немного... Мне больно, доктор... - уже умоляла она.
     - А сегодня с утра болела?
     - Да,  - не столько  ответила она,  сколько простонала.
     Он снял с ее головы руки и взял за плечи. Не больше полминуты он смотрел ей прямо в глаза и сказал твердым, решительным голосом:
     - У вас больше никогда не будет болеть голова: ваш тройничный нерв вылечен... Он был только сдвинут в сторону и я его выправил. Можете идти.
     И он даже как будто подтолкнул ее к выходу.
     - А... сколько я вам должна, доктор? - нерешительно спросила она.
     - Я никогда и ни с кого не брал за лечение: это милость Бога и я, как врач, честью обязан изливать ее на страждущих,  нуждающихся во мне. Давали, что могли или  что находили возможным  дать, а с вас и этого не могу взять, так как на вас я показал способ полного излечения мигрени. Мигрень не болезнь, говоря строго, а каприз изнеженных натур. Идите с Богом...
     Когда она ушла, он нам сказал:
     - Никакого выправления  нерва я  не сделал, сказал это только потому, что она мне верит безгранично и никогда у нее не будет болеть голова; силой веры, рожденной моим авторитетом, я внушил ей мысль "исцеления" в кавычках. И, поверьте, она никогда не будет чувствовать боли.
     Он не ошибся: примерно, два года спустя, когда уже была в Ростове советская власть, мне встретилась на улице эта женщина. Она меня не узнала, но я ее узнал, извинился и напомнил о лечении мигрени у Клочкова. Она сразу оживилась и с радостной улыбкой воскликнула:
     - Ах, помню, помню!  Вы тоже были там?.. Да, да, он меня вылечил! С тех пор у меня никогда не болела голова, ей-Богу! - она побожилась, как будто я мог ей не поверить или же у меня было такое выражение лица, что она могла заподозрить меня в недоверии.
     Результат лечения внушением сказывался чуть ли не мгновенно.
В конце последней лекции к Клочкову подошел какой-то крестьянин и сказал:
     - Простите, но можете ли вы вылечить мою руку?
     В его глазах блестело в одно и то же время и отчаяние, и ненависть, и неверие.
     -  А что с вашей рукой? - спросил Клочков, отрываясь от послелекционных разговоров со слушателями тут же в зале.
     - Второй год бездействует. Никак не могу работать... Стала как плеть. Жизнь не мила!
     - Сколько вам лет?
     - Тридцать осьмой.
     - А ну, дайте сюда вашу плеть.
     В группе, стоявшей вокруг, раздался смех. Улыбнулся и сам Клочков. - А ну-ка, подержите ее так! - Он вытянул ее прямо перед собой. Рука осталась вытянутой и не опускалась. В зале вдруг наступила абсолютная тишина. Клочков пристально смотрел в глаза изумленного крестьянина, потом приказал. Вот именно, приказал, а не сказал:
     - Подними руку вверх!
     Крестьянин послушно поднял свою больную руку, так же пристально глядя в глаза доктора.
     - Положи ее себе на голову!  - продолжал Клочков. Рука легла на голову.
     - А теперь иди домой и начинай работать. Больной руки нет, у тебя обе руки здоровы и сильны! - Он хлопнул бывшего больного по плечу и повернулся к тому, кому не ответил еще на вопрос.
     Крестьянин медленно шел, то сгибая, то разгибая, то поднимая высоко вверх свою руку, всего лишь пять минут назад висевшую, действительно, как плеть.               
     Перечислить все случаи излечения внушением без усыпления нет возможности. За неполных три недели своего пребывания в Ростове, Клочков их сделал не менее сотни, а то и больше. Такие болезни, как повышенное кровяное давление, сердечные перебои, все виды истерии, психические недомогания и пр. вылечивались им в течение одной - двух минут. Расскажу еще один случай, от которого даже присутствовавшие при этом врачи в недоумении разводили руками.
     На второй лекции, говоря о массовой психозе, он иллюстрировал это следующим опытом: попросил всех смотреть на молочные абажуры электрического освещения зала. Зал был освещен тридцатью, большого размера, круглыми колпаками, внутри которых горели сильные лампы, но всё же на них можно было смотреть без утомления глаз.
     - Старайтесь не моргать... Смотрите, как будто стараясь что-то рассмотреть... Вы  видите, что белый  цвет начинает чуть-чуть  зеленеть...  Всматривайтесь  внимательно.   Вы замечаете, что цвет становится всё зеленее и зеленее?  Теперь все уже видят ясно выраженный светло-зеленый  цвет всех ламп. Не правда ли?
     Очень многие ответили утвердительно. Я сам, бывший там в это время, ясно видел, как менялся цвет молочных абажуров из чисто белого в светло-зеленоватый.
     Клочков продолжал: - Теперь зеленый цвет начинает светлеть, блекнуть... Как ни старайтесь увидеть еще зелень, ее уже нет. Свет опять белый.
     Вдруг раздался истерический крик:
     - Нет!  Он еще зеленый! - и кто-то упал на пол и забился в конвульсиях. Клочков моментально подбежал к упавшей женщине, лет тридцати, схватил за обе руки и очень громко крикнул:
     - Перестаньте кричать! Лежите смирно!  Как вас зовут?
     Упавшая сразу перестала дергаться, тихо лежала на полу и еле слышно ответила:
     - Вера... Ивановна... Бучина.
     - Тогда вставайте, я дам вам покой. Хотите воды?
     Она отрицательно покачала головой. Он усадил ее на ближайший стул и через две-три минуты попросил кого-либо из публики проводить ее домой. Она ушла, в сопровождении двух офицеров. После ее ухода лекция продолжалась. Случившийся припадок он объяснил прирожденной болезнью эпилепсией, что подтвердили и бывшие здесь врачи, но Клочков добавил, что никогда нельзя впавшего в эпилептический припадок сразу привести в нормальное состояние. Здесь же это было возможно потому, что она, видя "чудеса" внушения и зная голос лектора, сразу повиновалась ему в подсознании, что еще раз является доказательством нашей второй жизни - подсознательной.
     Каждый человек двойственен: один тот, который знаком нам, которого знают в семье, на работе, в обществе. Другой тот, которого не знает никто, кроме его самого: это его личное "я", никому неизвестное. Поэтому мы никогда не можем с уверенностью сказать, как будет вести себя человек, если дать ему свободу действий и полную ненаказуемость. Примером этому может быть тот русский солдат, который, добровольно, рискуя своей жизнью, выносил с поля битвы тело офицера, после февральской революции и стрелял своему командиру в спину.
     - Впрочем, когда меня  поймали красногвардейцы, - рассказывал нам Клочков на своих уроках в гостинице, - меня там же, в степи, присудили "военно-полевым судом" к расстрелу. Приговор, было приказано, привести в исполнение немедленно. Для этого вызвали двух солдат "карательного" отряда и возложили на них эту обязанность.
     - Приказ  Реввоенсовета  энской  дивизии  - прочитал им политрук и добавил: - Вывести подальше за бугор и расстрелять. Шагом марш! - И повели меня, раба Божия,  эти  два молодца,  как видно, из числа дезертиров Западного фронта. Руки мои были предварительно связаны сзади на спине так, что веревки впились, как пиявки. Шел нудный осенний дождь и мы шлепали по вязкой грязи, едва  передвигая ноги. Пройдя  околицу и чей-то большой заброшенный фруктовый сад, мы вышли в открытую холмистую местность. Невдалеке виднелся лес, как казалось, очень густой  и длинный, краем скрывавшийся где-то в дали.
     - Покурить бы, - сказал я конвоирам.
     Они продолжали идти молча, никак не реагируя на мои слова, как будто я ничего не сказал.
     -  Покурить хочется... Дайте покурить,  товарищи, - повторил я, задерживая шаг.
     Шедший справа тоже задержал шаг и посмотрел на меня, но ничего не ответил.  Шедший слева достал из кармана пакетик махорки.
     - Покурить можно... Почему не покурить. - сказал он, но, продолжая идти с винтовкой наперевес, не мог свернуть "козью ножку". Так мы брели молча, медленным шагом, до тех пор, пока деревушка, где был штаб "дивизии",  не скрылась за бугром. Мы понимали: остановиться и дать мне "цыгарку", что могли увидеть из деревни, посчиталось бы контрреволюцией и могло плохо кончиться для моих конвоиров, поэтому мы, в молчаливом согласии, шли под укрытие. Но и под укрытием остановились не сразу, а  прошли еще дальше, когда левый конвоир - крестьянин лет под сорок, как старший конвоя, отдал приказ остановиться. Мы остановились на опушке леса и он стал крутить цыгарку.
     - Ты сам откуда? - спросил он меня,  хотя хорошо знал устав  военной службы, что  никому не разрешалось говорить с арестованными, тем более с осужденными на смерть. В  нем  всё-таки говорила русская натура, а так как была уже свобода и всем всё дозволялось, и мы были вне контроля наших действий, то он, так сказать, имел полное право  поинтересоваться  мной. Я ответил. В  это время он пытался всунуть мне в рот цыгарку, но сразу  сообразил, что ее надо будет вынимать и опять всовывать по несколько раз, сказал другому конвоиру - молодому парню: - Эй, развяжь-ка ему руки, пущай покурит... Чай, тоже человек.
     Тот, не медля, развязал мне руки, которые были в сине-багровых полосах от веревок. Я взял цыгарку и стал курить, не затягиваясь, так как никогда в жизни не курил. Прикинуться курящим входило в мои планы спасения.
     - Конечно, я - человек. А вот жизнь-то наша - копейка. - говорю я.
     - Брат на брата идет с топором. А за что? Что не поделили, или почему не поладили?  Бог весть!.. На войне убивают, когда, например, немцы к нам в Россию врываются, это понятно, а вот если, скажем, Иван в Бога не верит, а Степан верит, то разве за это убивать можно?.. За это даже на кулаках драться большой грех! Пусть живет каждый так, как сам верит, никому от этого вреда нет. Человек на человека не похож:  кому нравится поп, кому - попадья, а кому попова дочка. Ведь верно?
     - Это   верно,  - ответил  крестьянин,  глядя куда-то вдаль. Он вытер ладонью свое мокрое от дождя лицо и кивнул головой, показывая, что надо нам идти дальше. И мы опять зашлепали по грязи по  направлению к лесу.
     - За что же тебя осудили? - продолжал интересоваться  он.
     - За что? - переспросил я. - Да за то, что я в Бога верю и от голодухи на Дон шел, а меня   за шпиона сочли. А какой я шпион, когда я - доктор, всю жизнь  людей лечил, да с бедных денег не брал?
     - Дохтур, говоришь?.. - Он взглянул на меня с уважением. - А может шпион?
     - Шпионы всегда работают там,  где могут что-то узнать, а что я могу узнать о красных, уходя от них домой? Ничего. Да и судили-то меня не русские, а иностранцы, которым  Россия  поперек горла стала. Им надо убивать всех русских: сегодня меня, а завтра убьют тебя, тоже ни за что; только потому, что ты русский! Отнимут у тебя вот эту винтовку и из нее же тебя прихлопнут.
     Молодой парень вопросительно посмотрел на меня исподлобья и покрутил головой, мол, - Ну и ну!
     Он не проронил ни одного слова за всю дорогу и трудно было догадаться, что было у него на уме и кто был он в действительности.
     - Ну, будя, - сказал крестьянин, - ты стой здесь, а я сам всё сделаю.
     И, обращаясь ко мне, добавил: - Иди прямо вон туда! - и штыком указал на лес. Я пошел, а он подождал немного и тоже пошел за мной на расстоянии 10 шагов, продолжая держать винтовку наперевес. Так мы шли молча до тех пор, пока не вошли внутрь леса.
     - Погоди! - крикнул он мне. - Уходи отселева прямиком  этим лесом по этой стежке. И  чтобы тебя никогда здесь не было!.. Слышишь?
     Я, молча, кивнул головой и хотел было идти, но он остановил меня: - Погоди еще! Если ты дохтур, то скажи, отчего часто мутит меня, словно с похмелья.  Голова кружится,  вот-вот упаду?
     - А что болит?
     - Ничего не болит. Только дурно становится. Он медленно подходил ко мне, не опуская винтовки. - Иногда в кишках схватывает.
     - А по утрам сосет в подложечке? - спрашиваю его.
     - Сосет, а аппетит пропал. Оттого и слюна идет с тошнотой.
     - Глисты у  тебя, дорогой. Пойди  к своему доктору и пусть он тебе их выгонит.
     Он стоял молча, как ошеломленный чем-то страшным. Мне показалось, что его так не испугал бы рак желудка, чем безобидный глист.
     - Черви, говоришь, у меня?.. Беда-то какая!.. Откуда?.. От роду такого у нас никогда в семье не было, а тут... - Он вставил крепкое словцо и махнул мне рукой: - Иди, уж!
     Я покорно, деловым шагом, пошел в глубину леса, а он стоял и смотрел мне вслед. Минуты через две за моей спиной раздался выстрел, потом другой. Я обернулся Крестьянин спокойно стоял всё на том же месте и стрелял в землю. После третьего выстрела он пошел обратно в деревню.
     - Со вторым моим расстрелом дело обстояло значительно проще, - продолжал рассказывать нам Клочков. - С полевым лазаретом и ранеными солдатами я застрял в Ялте. Конечно, арест и приговор "тройки":  высшая мера социальной защиты. В застенках Че-Ка - впоследствии ГПУ - нельзя было уже говорить с конвоирами, а расстрелы совершали специальные палачи, от которых никто не мог даже минуты ждать промедления. Осудили, как всех "недоброжелателей", заочно. В три часа ночи вызвали из камеры и какой-то чекист, с револьвером в руке, повел меня во двор, где уже были другие арестованные, а у ворот стоял грузовик. Кругом группы осужденных стояли солдаты с винтовками без штыков. Медлить было нельзя: из толпы выбираться не было никакой возможности и, когда мы были посредине двора, я развернулся и ударил своего конвоира. Глаза наши встретились. Две секунды было вполне достаточно, чтобы он подпал под мое влияние.
     - Стреляй в кончик уха! - тихо, но внятно сказал я ему и бросился бежать к грузовику. Он послушно выстрелил и вот вам легкие следы его ловкого выстрела. (Он нам показал свое, слегка изуродованное ухо). Я, конечно, упал, но так, чтобы кровь из простреленного уха текла по щеке и шее. Мысль моя работала, как никогда. Все нервы и воля были напряжены до предела. Я боялся, что он еще раз в меня выстрелит, но сила моей воли победила. Потом меня как убитого, бросили в машину, куда посадили и всех осужденных, и повезли далеко за город. Там их перестреляли как куропаток. Меня сочли за убитого, так как крови я не жалел и выпустил ее больше литра.
     - Вам, может быть, покажется всё это странным, но если бы вы вникли в строение человеческого тела, то процесс его развития, а тем более все его функции, по крайней мере, в сотни тысяч раз сложнее и чудеснее, чем мое театральное притворство убитым, тем более ночью и в группе несчастных жертв, да еще у полупьяных палачей. Надо только верить в силу своего духа и тогда любое чудо возможно. Человеческая душа точно так же совершенна, как его физическое и умственное развитие, по сравнению с любым животным. Собаки, например, чрезвычайно умные животные, но они ни говорить не могут, ни додуматься до чего-либо разумного. Обезьяны же, говорят, еще глупее собак, хотя от них и произошел человек. Формула: "Я хочу - ты должен", не простая фраза, а целая наука, о которой мы только-что начинаем вести серьезные исследования. И, если вдуматься да поразмыслить, то каждый скажет, что вся наша жизнь есть чудо.
     Кончилось же всё это избиение тем, что палачи сейчас же уехали обратно, а я еще до рассвета ушел, как принято, в неизвестном направлении. Из разговоров убийц я понял, что рано утром они вернутся с рабочими закапывать тела убитых и потому я торопился. Кстати, прихватил и одного раненого, тихо стонавшего. Отнес его в укромный уголок, несколько сот метров от места убийств, сделал ему перевязку и сказал, чтобы лежал тут весь день, а ночью постарался бы уйти куда-нибудь или уехать к себе домой, если не потеряет силы. Что с ним потом было - не знаю. Думаю, что он спасся и жив доныне.
     Я же за целый день прошагал не менее пятидесяти верст и к вечеру был в каком-то хуторе, где меня накормили и приютили на ночь. Ту ночь я спал больше 10 часов. Засыпал под песни местных девчат и мальчишек, певших пародию на известную народную мелодию:
                "Восемь партий, один я,
                Куда ветер -  туда я.
                Вот политика моя!
                Правые, левые,
                Красные, белые...
                Разобраться в них нельзя."
     Итак, господа, сегодня наше последнее свидание: через два дня я уезжаю. Пожелаю вам всем всего, всего хорошего; Помните же то, что я вам говорил. Главное: никогда не отказывайте никому в просьбах. Если вас будут просить что-либо для себя - сделайте. Если же будут просить вас о ком-либо другом, то здесь вы можете думать и поступать, как вам подскажет ваша совесть, но всё то, что вас будут просить, касающееся прямо и непосредственно для просителя, - делайте, не задумываясь, но, конечно, только добро! Помните, что сказано в Евангелии: "Просящему у тебя дай и от хотящего занять у тебя не отворачивайся". И, наконец, братья мои, что только то истинно, что честно, что справедливо, что чисто, что любезно, что достославно, что только добродетель и похвала, о том помышляйте,!" (Послание Павла к Филиппийцам, 4 гл 8 ст).
     Мы расстались с доктором Клочковым так, как будто умирал родной отец. Признаться, я тоже плакал... Не знаю, почему.
     - Очень просто и понятно: потому, что минутная человеческая жизнь - только мимолетная встреча наших душ, - сказал я.
     - Да, да! - оживился дядя Ваня. - Он так и говорил: Душа человека живет всегда, так как это - частица Творца. Она никогда, не рождалась и никогда не исчезнет. Ее физическая жизнь на земле только миг, разделяющий всё бесконечное прошлое от ее бесконечного будущего, и это будущее - наша  вторая вечность.  Первая вечность была до нашего рождения, а вторая грядет и настанет после смерти каждого из нас.
     - Вы верите этому?
     - Верю!