И немедленно выпил. Венедикт Ерофеев и др

Часть первая. Венедикт Ерофеев
Предуведомление

Первый раз книжку про Венедикта Ерофеева я начал писать в 1998 году – к юбилею В. Ер. Но, к счастью, ударил кризис. Можно было и не дописывать уже. Как и диссертацию (тоже, разумеется, про В.Ер.), которую я не стал дописывать еще раньше – в 1995-м. Потом было предложение написать биографию Ерофеева. Слава богу, издательство развалилось. Я тогда работал в газете «Книжное обозрение». А мой друг прозаик Андрей Бычков выпустил книжку прозы в «Издательстве Независимая Газета». Начал донимать и меня. Сделай, мол, книжку, гад такой. Ну, я и сделал. То было в 2000-м или, может, в 2001-м. Пока суть да дело, я из «КО» ушел, перешел в «НГ» – короче, опять не вышла.

Сейчас попытался собрать старые файлы – да где их теперь найдешь? Теперь собственные тексты легче в интернете отыскать, чем на жестком диске компьютера. Хотя кое-что отыскал. И название (см. название) сохранилось. И структура (первая часть – про Ерофеева, вторая – не про Ерофеева, но про персонажей, на мой взгляд, так или иначе ему близких, сугубо, впрочем, на мой взгляд).

* * *
Большая часть представленных текстов – опубликована в разное время в «КО», «НГ», «НГ-Ex libris» (или просто «Экслибрис»), других изданиях (например, в сборнике, посвященном Платонову). Кое-что не напечатано вовсе или напечатано, скажем так, условно. Вот, скажем, текст «В поисках рая». Все, что касается писателя Николая Носова, я в свое время из него вырезал и опубликовал к юбилею Носова.

Я знаю, что хорошо бы, конечно, каждый текст сопроводить хоть каким-нибудь пояснением. В смысле, рецензия на такую-то книгу, опубликовано там-то и там-то, тогда-то и тогда-то. Я и сам очень злюсь, когда в сборниках статей и эссе не указано – что, где, когда и на что. Очень злюсь. А сам, как выяснилось, такой же. Потому что... ну, как я теперь все отыщу? Где? Морока ж зверская. А еще там много цитат, я не указываю – откуда. Хотя должен был, и 10 лет тому назад все у меня было. Но – делось куда-то. И где теперь искать? Вот-вот. Простите, коллеги.

* * *
Тексты здесь собраны порой довольно старые (хотя есть и совсем свежие), но что-то сильно менять в них не хотелось. Очень много почему-то заглавных букв. Зачем они? Сам уже не знаю. Или вот слова «творчество», «произведение»... Не употребляю я уже такие слова. Разве что издеваясь. Да, надо было, конечно, все изменить. Но не буду, и не буду даже объяснять почему. И так ясно: лень.
Впрочем, кое-где я все же добавил «примечания 2010 года». Так уж вышло. Вот, собственно, и все, что хотел я сказать в предуведомлении, как написал бы Ян Шенкман, если б именно он писал предуведомление.

* * *
3.62, ИЛИ ПОСЛЕДНЯЯ ШУТКА.
СУХИЕ, ПОЛУСУХИЕ И ОТЧАСТИ КРЕПЛЕНЫЕ ФАКТЫ

Писатель Венедикт Ерофеев не оставил после себя большого «творческого наследия». По большому счету, он, как и многие «писатели второго ряда», «прозеванные гении» etc., является автором одной единственной книжки. Другое дело, что «Москва – Петушки», вероятно, много лучше целого ряда собраний сочинений самых знаменитых классиков ХХ века – от Алексея Толстого и Леонида Леонова до Александра Солженицына и Виктора Пелевина. Что, кстати, нисколько не умаляет ни одной из заслуг ни одного из последних. Просто в одной маленькой повести (перед нами, разумеется, поэма, но все равно – повесть о настоящем маленьком человеке) Ерофеев сумел сконцентрировать все то, что другим приходилось размазывать чуть ли не по всему Красному Колесу.

Венедикт Ерофеев никогда не станет настоящим классиком русской литературы, но войдет во все антологии: его место рядом с Козьмой Прутковым, Юрием Олешей и Олегом Григорьевым.
Сейчас о Ерофееве много пишут, много публикуют «из творческого наследия». Появляются даже подделки. Точнее, тексты, «приписываемые Венедикту Ерофееву». И мне в данном случае непонятна позиция веничкиных ревнитилей и охранителей, которые везде и повсюду, устно и письменно утверждают, что нет никакого «Шостаковича» (роман, считающийся утерянным; впрочем, вероятнее всего речь идет не о романе, а лишь о набросках к нему). Нету, утверждают они, ни Максима, ни Дмитрия, ни композитора, ни романа. Ну и что, что нету? Тексты, приписываемые Ерофееву почти столь же интересны, как и тексты самого Ерофеева. Другое дело, что их следует печатать в Дополнениях и Приложениях, с пояснениями и комментариями, но печатать, а не отмахиваться. В конце концов, ведь и статьи о Ерофееве являются зачастую воспоминаниями или полувоспоминаниями, но и они не менее важны и интересны, чем научные исследования. Даже заметки, повествующие, скажем, о том, как однажды «пьяный в дым Ерофеев приставал ко мне в электричке, только я не знала тогда, что он Ерофеев», или тому, например, как уже в последние годы «он не дал интервью, но все равно гений», да и просто собственные воспоминания о собственных возлияниях, путешествиях, первой любви etc. в большей или меньшей степени связанные с именем Ерофеева – все равно является литературой о Ерофееве.

Однако вернемся к самому автору «Петушков». Русский писатель Венедикт Васильевич Ерофеев родился 24 октября 1938 года на Кольском полуострове, за Полярным кругом. «Я родился, – напишет он в записной книжке, – через три недели после Мюнхенского сговора». В 1946 году арестовывают его отца Василия Васильевича (знаменитая статья 58-10: антисоветская агитация и пропаганда). До 8-го класса будущий писатель вместе с братом Борисом находится в детском доме в г. Кировске Мурманской области. С 8-го класса по 10-й – уже обычная школа, которую Ерофеев заканчивает с золотой медалью.

В 1955 году Венедикт Ерофеев приезжает в Москву и, пройдя только собеседование (в то время золотым медалистам не было необходимости сдавать все экзамены), поступает на филологический факультет Московского государственного университета. Тогда же, т.е. на первом курсе начинается «первое осмысленное писание» – первое прозаическое произведение «Записки психопата» («Заметки психопата»), охарактеризованное автором, как «самое объемное и самое нелепое из написанного».

После исключения из университета (1957 год) начинаются скитания – он сменяет три пединститута (Владимирский, Коломенский и Орехово-Зуевский), работает «в разных качествах и почти повсеместно: грузчиком продовольственного магазина (Коломна), подсобником каменщика на строительстве Черемушек (Москва), истопником-кочегаром (Владимир), дежурным отделения милиции (Орехово-Зуево), приемщиком винной посуды (Москва), бурильщиком в геологической партии (Украина), стрелком военизированной охраны (Москва), библиотекарем (Брянск), коллектором в геофизической экспедиции (Заполярье), заведующим цементным складом на строительстве шоссе Москва-Пекин (Дзержинск Горьковской области) и многое другое».

В 1970 году Ерофеев пишет поэму «Москва – Петушки» и создает ею отдельный жанр русской литературы ХХ века, который так и называется «Москва – Петушки». В 1973 году она выходит в Иерусалиме, писатель становится всемирно знаменит. («Моя проза – в розлив с 1970 г. и с 73 навынос»).

В 1985 году Венедикт Ерофеев пишет трагедию «Вальпургиева ночь, или Шаги командора», которая должна была составить по его планам вторую часть триптиха «Драй Нэхте» (Три ночи). Однако начавшаяся тяжелая болезнь (рак горла), предсказанная им самому себе еще финалом поэмы «Москва – Петушки» («Они вонзили мне свое шило в самое горло... ») не позволила их осуществить. Сохранились только наброски к одной из предполагавшихся еще «ночей»: к пьесе «Диссиденты, или Фанни Каплан».
Последним законченным произведением писателя было эссе, своеобразный коллаж «Моя маленькая лениниана» (1988).

В стране бурно и лавинообразно разворачивается перестройка, имя Ерофеева начинает появляться в печати, публикуются отрывки его произведений, интервью. Страна выздоравливает, здоровье самого Ерофеева становится все хуже.
В конце 1988 года журнал «Трезвость и культура» (а где же еще печататься Ерофееву?) начинает публикацию «Москвы – Петушков», В 1989 году поэма (почти без купюр) появляется в сборнике «Весть» (М.:Книжная палата), в 1990 году в издательстве «Интербук» появляется отдельной книгой, причем, ПО ЦЕНАМ, УСТАНОВЛЕННЫМ САМИМ АВТОРОМ: первое издание – 3 р. 62 к., второе – 4 р. 12 к.
То была последняя шутка писателя.

Примечание 2010 года.
Если вы не помните, то раньше водка стоила: 3 р. 62 к., 4 р. 12 к. Думаю, не помните, да и я уже почти забыл. А ведь было. Ерофеев застал и более близкие мне цены – 5.30, 4.70 – но для него важнее были те, да и дольше они держались. «Андроповка» (4.70) и вовсе мелькнула птичкой-первоклассницей (появилась 1 сентября 1983 года, если ничего не путаю) и канула в небытие. Точнее, – в вечную память.
А фрагмент данный, если не ошибаюсь, ранее не публиковался. Нет, ошибаюсь. Публиковался. Не целиком, конечно, а только «биографической своей частью». Причем много раз и в разных местах, разумеется, большей частью безымянно или под другими фамилиями. Я понимаю уважаемых авторов, отыскавших для (например) очередной своей блестящей статьи в интернете текст (наверное, безымянный) и скопировавших его. Понимаю и не сержусь. Я и сам, когда очередной раз сел за биографию Ерофеева, не нашел на жестком диске своего компьютера ничего биографического, стал искать в интернете. Смотрю: о, внятный, подробный, биографический текст. Скопировал. Радуюсь. А потом гляжу: что-то очень уж знакомо. Ага, мой собственный текст и есть. Ну да ладно. Конец примечания.

* * *
ПРОСУЩЕСТВУЮТ ЛИ «ПЕТУШКИ» ДО 2042 ГОДА?

Отец, прощаясь со мной, сказал мне, что ему кажется, будто бы от меня пахнет вином.
– Это, верно, оттого, – сказал я, – что суп был с мадерой
Александр Герцен. «Былое и думы»

НOMO BIBENS & HOMO SCRIBENS

Не помню кого, кажется, Карамзина попросили охарактеризовать ситуацию в России одним словом. И он сказал: воруют. Так вот, не прав был Карамзин. Лучше было сказать: пьют. А еще лучше: пьем.
К чему я? А вот к чему.
Конечно, Веничка Ерофеев не единственный пример пьющего персонажа, а Венедикт Ерофеев не единственный пример выпивающего писателя в русской литературе. Но – самый характерный. А из тех, у кого персонаж и автор почти неотделимы и самый талантливый. Впрочем, в ХХ веке (по крайней мере, во второй его половине) он и так самый талантливый. А Солженицын? – спросят меня коварно. А Солженицын, – отвечу хитро, – во-первых, классик, во-вторых, на все века, а в-третьих, ну, хорошо, пускай Солженицын. Но уж после!...
А после – остается один Ерофеев. Остается как желтый поникший лютик, как одуванчик, который все колышется и облетает от ветра, и грустно на него глядеть. Ну разве он не облетает? Разве не противно глядеть, как он целыми днями все облетает и облетает?
Одно из необходимых (но, к счастью, недостаточных) условий великого писателя – большое собрание сочинений. Выпивающим писателям добиться его непросто. Они все-таки еще и пьют, а потому не могут писать много-много дней подряд, выстраивая сложные сюжетные ходы и переплетения, внимательно и скрупулезно создавая судьбы огромного числа персонажей. Выпивающие писатели пишут или – одним махом, нахрапом, запоем, создавая небольшое, но гениальное произведения (как, например, та же «Москва – Петушки»), или – отрывками, урывками, от случая к случаю, создавая дневники, записные книжки, ни дня без строчки etc. Вот и числятся во второразрядных, второсортных, недовоплотившихся. Хорошо им от того или плохо – не знаю, они сами выбрали свою судьбу.

ОТЦЫ И ДЕТИ, или ПОСЛЕДЫШИ
Бондаренко, торговый моряк, наружности немолодой, веской, силится придать себе вид бульварного фланера.
Лев Славин. «Интервенция».

Владимир Бондаренко любит шокировть. Поэтому и говоря о Ерофееве, в книжке «Реальная литература» (Владимир Бондаренко. Реальная литература: Двадцать лучших писателей России. - М.:Палея,1996) он не стал, как все прочие, бранить его однофамильца, а напротив – похвалил, правда, Лимонова: «Венедикт Ерофеев был литературным отцом прозаика Лимонова». И далее: «Прочитайте «Москва – Петушки» и вернитесь к «Эдичке», вы увидите несомненную связь, не подражание, не заимствование, не эпигонство, а творческую связь. Развитие идеи. Пожалуй, «Эдичка» более совершенен, более сделан, в ерофеевской прозе больше размашистости, всяких отклонений».

Каков сыночек. Однако, в чем-то, как всегда, Бондаренко прав. У Ерофеева и в самом деле есть, выражаясь по-бондаренковски, «литературные дети», хотя, скорее всего, им и не в радость такое отцовство, и устанавливать его они не намерены.
Очевидно, что после автора «Петушков» писать матом, смешно и гениально уже невозможно. Но вот матом, смешно и талантливо (хорошо, интересно, неплохо – нужное подчеркнуть) – пытаются, по мере сил, многие. И Лимонов, и Яркевич, и Владимир Сорокин, и даже отчасти Юз Алешковский, хотя последний все-таки создал одно по-настоящему сильное произведение: повесть «Николай Николаевич», которая и талантлива, и смешна, вот только мата там раз в 20 больше, чем у Ерофеева. Вообще качество – добирать недостаток таланта переизбытоком мата свойственно всем «последователям» Ерофеева.

Другое, что их объединяет – они пишут хорошо и одинаково. Почти всегда – перед нами как бы одно и то же произведение, что у Алешковского, что у Яркевича, что у Сорокина, что у, нельзя не признать, Ерофеева.

Теперь о Лимонове. Все-таки как раз у Лимонова – больше размашистости и всяких отклонений: то с женщинами, то с мужчинами, то, извините, с неграми (хотя откуда в Америке негры? Все негры живут в Сибири: «раз в год им привозят из Житомира вышитые полотенца – и негры на них вешаются...»). К тому же, Лимонов – наследует Ерофееву ЯВНО, а значит ничего общего, кроме, скажем, чисто внешней схожести имен персонажей: Веничка – Эдичка, с ним не имеет. Поэтому и пишет НЕ СМЕШНО. Хотя из всех вышеперечисленных, вероятно, действительно самый талантливый, но и самый от Ерофеева далекий.

Примечание 2010 года.
Менять ничего не стал в тексте, но – следя за тем, что писал в последние годы, например, Яркевич – скажу: да, он, конечно, автор одного произведения, но очень уж хороший автор и очень хорошего произведения. А Бондаренко... Люблю я Бондаренко, а с годами – все больше. Гм... по-моему, и данный фрагмент не печатался, если не ошибаюсь. Или какими-то кривыми кусками. Конец примечания.

СТРАСТИ ЕРОФЕЕВЫ,
или ПРОСУЩЕСТВУЮТ ЛИ «ПЕТУШКИ» ДО 2042 ГОДА?

Венедикт Ерофеев, посвятивший почти все свое творчество пьянству, пил до последнего дня (о его «Последнем дневнике» ниже) – пил мужественно и самоотверженно. Я говорю АБСОЛЮТНО СЕРЬЕЗНО. Действительно акт мужества.
Самоотречение.
Аскеза.
Уход и выход.
Расход.
Верно подмечено Немзером: «...писатель, ставший классиком при жизни, обычно раздражает изрядное число современников, в том числе и не худших...» Трагедия Ерофеева в том, что он стал классиком УЖЕ УХОДЯ ИЗ ЖИЗНИ, а потому раздражает – очень многих даже теперь, спустя восемь лет (Примечание 2010 года. Ага, спустя восемь лет. Значит, писал в 1998 году. Конец примечания) после смерти, и будет раздражать еще очень долго, если не всегда. Причем, действительно не самых худших. Объясняется все отчасти еще и тем, что алкоголизм, признаемся, все же не старая добрая традиция, обычай, характерная черта, простительная слабость etc., а именно болезнь, к тому же – хроническая и неизлечимая.
Кстати, о доброй старой традиции. Вот что пишет, скажем, Иван Кондратьев в знаменитой своей книге «Седая старина Москвы: Исторический обзор и полный указатель ее достопамятностей», изданной более 100 лет назад:
«Русские пили водку не только перед обедом, но и во время обеда, и после обеда, и во всякое время дня. За этот обычай многие иностранные писатели отзываются о русских весьма дурно. И в самом деле, русский человек в старину, как и теперь, всегда находил предлог для выпивки».

Данный пассаж взят мною из главы «Старинные московские кабаки».
Не могу не процитировать оттуда еще кусочек, ибо – поэзия чистой воды и высшей пробы:
«Вот названия старинных кабаков: Истерия, Карунин, Хива, Лупихин, Варгуниха, Крутой Яр, Денисов, Наливки, Ленивка, Девкины бани, Агашка, Заверняйка, Красилка, Облупа, Шипунец, Феколка, Татьянка, Плющиха и проч.».

Ну разве не чудо – Девкины бани? Впрочем, не так давно, хотя и при большевиках, тоже были неплохие места с дивными названиями (то, правда, были не кабаки, а пивные, но по сути именно пивные при большевиках исполняли ту функцию, что при самодержавии – кабаки): Омут на Полянке, Керамика и Пльзень в Парке Горького, Пиночет возле МАИ, Кабан на Новокузнецкой, Ладья (каждый знает), Жигули между Арбатом и проспектом Калинина, Ангар (по-моему на Академической), Литучеба на Белорусской, Желток на Метростроевской, рядом с домом Тургенева, множество Ям, Клешней и Ракушек и проч. и проч. Список мой, разумеется, неполон, но неполон сознательно – пусть каждый сам вспомнит еще 15-20 милых его сердцу гадюшников, автопоилок, а также рюмочных, шашлычных, пельменных etc.
Пусть иностранные читатели и писатели и отзовутся о нас дурно, но я подчеркну – милых нашему сердцу гадюшников. Русский человек в старину, как и теперь, всегда находил предлог для выпивки.

Недаром же (еще одна цитата из книги Кондратьева, но так всегда бывает – как попало в руки что хорошее, так и оторваться нельзя и все цитируешь, цитируешь, как безумный):
«...нашему посольству, бывшему в Испании в 1667 году, показалось за диковину, что оно на улицах Мадрида не встречало пьяных. Вот как об этой диковине записано в статейном списке посольства: «Гишпанцы не упьянчивы: хмельного питья пьют мало и едят помалу же. В Гишпанской земле будучи, посланники и все посольские люди в семь месяцев не видали пьяных людей, чтобы по улицам валялись, или, идучи по улице, напився пьяны, кричали».
Почему я вдруг обратился к прошлому, к «седой старине», может возникнуть резонный вопрос. Объясняю. Речь ведь идет о будущем – о том, что станет с Петушками в 2042 году, будут ли тогда читать Ерофеева и т.д. А чтобы узнать будущее есть только один способ – заглянуть в прошлое. Прошлое обнадеживает. Русские пили, пьют и, надеюсь, будут пить еще долго, а значит будут и книжки читать. А то, что до тех пор пока будут читаемы книги на русском языке, будет читаем и Ерофеев – в том у меня нет сомнений.

«ПРИКАНЧИВАЮ ОСТАТОК ВЧЕРАШНЕЙ ВОДЯРЫ», или
«ПОСЛЕДНИЙ ДНЕВНИК» ВЕНЕДИКТА ЕРОФЕЕВА

Документ одновременно и страшный, и великий, и замечательный (напечатан в 18 номере «НЛО»). После его чтения понимаешь, что не зря Ерофеев оправдывал свое пьянство тем, что это у него такое призвание, а «уважать надо всякое призвание». «Последний дневник» хочется назвать
– ПЬЯНСТВО КАК СЛУЖЕНИЕ.
Ерофеев умер в мае 1990 г., дневник охватывает период с октября
1989-го по март 1990-го. Последняя запись датирована 18-м марта. Больше Ерофеев ничего не написал.

«Последний дневник» читать тяжело. После прочтения хочется не откупорить, а забыться. Не бражничать, а бежать. Судите сами:
«Голову можно поворачивать только на 25 влево и 20 вправо». (После двух операций на горле.)
«Все дальше к вечеру уже не могу говорить, даже кивать головой не в силах». (Не следует забывать, что после 1985 г. Ерофеев вообще не мог говорить, пользовался специальным аппаратом или писал.)
Ерофеев не жалуется, он записывает. Поэтому есть и такое: «Сегодня я уже способен гулять. (...) Усаживаюсь за привезенную прессу». Но (запись того же дня) – «... стук в окошко: появл. Мур. И тоже с провизией, и тоже с коньяком».
А в другой день даже так: «...врываются Кобяковы с псом, с коньяком и кагором».
А следовательно – «начинается полоса коньяков и канделябров»:
Начинается она, как и положено, совсем не страшно, можно даже сказать, светло и радостно:
«...выпью еще стакан, закушу луковкой и буду славить моего Господа». Хорошо, да? Но не радуйтесь прежде времени. Дневник-то последний, предсмертный дневник, а значит самый что ни на есть смертный. И смерть, как «девка с гостинцем» (т.е. водкой) все время маячит рядом:
«Приканчиваю утром остаток водяры...»
«Приканчиваю остаток вчерашней водяры...»
«Подкрепляю себя остатком бормотухи...» и т.д.
А день рождения, 24 октября 1989 года? А он не слишком-то отличается от 24 октября 1958 года: «Пришел ко мне Юрий Петрович, пришла Нина Васильевна, принесли мне бутылку столичной и банку овощных голубцов...» («Москва – Петушки»). И от 24 октября 1968 года: «И принесли мне – что принесли? – две бутылки столичной и две банки фаршированных томатов...» («Москва – Петушки»). Все минувшее миновалось. Все утекло, ничего не изменилось: «Самый беспамятный из всех моих дней рождения. Помню только первые две рюмахи, далее мгла, кроме (третьего) падения на кухне...»
Конечно, не забывает Ерофеев и о политике:
«По буквам «Израиль» – Ирочка, Зайков, Рыжков, Андропов и Лигачев».
«...Но мне важнее: изловят этого пидораса Чаушеску или не изловят...»
А еще важнее вот что (снимите шляпы, смахните слезы, встаньте из-за стола): «Епифан сшибает наземь сообщением из Москвы: большевики начали продавать водяру с 8 утра...» Ах, Веня.

Пьющему трудно. Непьющему гадко. Пора заканчивать.
А потому напоследок несколько заключительных аккордов, в сущности, чистая лирика, а по сути – проливные слезы:
«Снова один. Метелица почти стихает. «Скоро март», говорю себе, и больше ничего не говорю».
«Коньяк, еще коньяк, и отдыхаю с гудящими от весны ногами».
И одна из самых, самых последних записей: «...первый раз спал на новой кроватке...»

Примечание 2010 года. Печатался данный текст? Да, но не целиком, а только фрагментами. Конец примечания.

* * *

ИЗ ВАГАНТОВ, или
БОЛЬШЕ ПЕЙТЕ, МЕНЬШЕ ЗАКУСЫВАЙТЕ. А ТО НЕ ОПЬЯНЕЕТЕ.

Несколько отвлеченное рассуждение, но зато собственно на тему «И немедленно выпил». А заодно и переход ко второй части – «И др.» Ибо можно было дать и подзаголовок: Диля Еникеева. Но поскольку она не одна, а взята лишь в качестве примера, а не самоценной единицы, то обойдется без подзаголовка. Да и рано еще переходить ко второй части - «И др.». Перейду я к ней в главке, которая так и называется «И др.».

В ПРЕДВКУШЕНИИ ВЫПИВКИ ВАШЕ НАСТРОЕНИЕ ЗАМЕТНО УЛУЧШАЕТСЯ

В России две беды: черная речка и белая горячка. Но в первую не то чтобы дважды, один-то раз не войдешь, а вот вторая совсем скрутила, взяла за горло. По роду своей профессиональной деятельности мне приходится много читать разных книжек. Чаще всего – абсолютное барахло, всякие там произведения писателей и филологов и проч. Но пару лет назад попалась и довольно забавная и поучительная книжка – Дили Дэрдовны Еникеевой, кандидата медицинских наук, психиатра. Книга для пьющего человека. Которая, кстати, так и называется «Книга для пьющего человека». Конечно, она не единственная в своем роде: мне, например, не так давно подарили произведение «доктора А.Боровского» (так написано на обложке, как будто «доктор» – имя) «Особенности национального похмелья». Помню книжку иностранца с фамилией типа Аутербридж (точно, к сожалению, не скажу, потому что ее у меня кто-то украл), много полезных и нужных сведений можно почерпнуть из других книг, множества статей и даже словарей (напр. замечательный «Краткий словарь алкогольных терминов» детского писателя и математика Михаила Погарского).
И пр., как говорится, и пр.

Начинается повесть о пьющем человеке с психологического тестирования. Хотя какое тестирование? Что вы! Песнь песней, Песни Мальдорора и Песнь о еврейском летчике. Приведу лишь один пункт:
«Как вы себя ведете перед предстоящей выпивкой?
– вам она безразлична
– в ожидании выпивки ваше настроение заметно улучшается».
Ну, что греха таить, улучшается.
Последний, по-видимому, главный звучит так: «Почему вы купили эту книгу?» Предлагаемые ответы (чтобы узнать чего-нибудь новенькое об алкоголизме и из опасений) меня не устроили, и я призадумался. А правда: зачем? Трудно сказать. Может быть, потому, что не разучился читать. Потому что на пути алкоэволюции все еще сочетаю в себе черты и homo bibens, и homo scribens, и homo legens. Кстати, когда покупал я ее (в книжном на Кузнецком мосту), симпатичная продавщица почему-то спросила: «Вам сколько?»
– А что, – спрашиваю, – помногу берут?
Она густо покраснела.

А я подумал: и то верно – уж если покупать такую книжку, то сразу несколько штук. Себе, любимому. Друзьям (алкоголикам). Подругам для их мужей (алкоголиков).

ЕСЛИ КОРОТКО

Если коротко, то основной пафос книги Еникеевой можно сформулировать одной фразой: «Очень часто люди, считающие себя просто пьяницами на самом деле уже давно алкоголики». Повторяется данная фраза в различных модификациях, а зачастую и буквально на протяжении всей книги.

Не знаю, насколько я прав, но в принципе все объяснимо: не каждый пьющий человек, считает, видимо, автор, прочтет книгу от начала до конца, поэтому то, что более всего важно лучше лишний раз повторить.
Другое дело, что, например, Ганнушкин, тоже психиатр, излагает еще лучше: «Мы отнимаем у алкоголика самое дорогое, что у него есть, а что мы можем предложить ему взамен?»
Не знаю.

«С похмелья писать не хочется» – замечал на полях рукописи древний русский филолог. А мы? Такие же точно – от компьютера воротит, даже когда про водку пишешь. И на службу идти не хочется. И грустно, и скучно, и не с кем по рюмке распить. А в таком состоянии, если не усугублять болезнь и не перечитывать «Женитьбу Фигаро», то лишь только и остается, что обратиться к душеспасительному чтению. К «Книге для пьющего человека», например. И постоянное повторение серьезности настоящего положения вещей, может быть, как раз и нужно пишущим, но неразумным детям, пьющим филологам. Не пей, Иванушка, козленочком станешь. В смысле свиньей. Или бревном – после водки «Буратино».

ЗАЧЕМ ВООБЩЕ ПИТЬ

Все хотят стать генералами. Наполеонами. В крайнем случае – Мюратами. Удается, однако, далеко не всем. Точнее, почти никому. Неуспехи же в карьере – литературе, музыке, науке etc. – можно объяснить двояко. ИЛИ ТЫ НЕ СЛИШКОМ ТАЛАНТЛИВ, или «не повезло». Ну а столь приятное сердцу «не повезло» нужно ведь и свалить на кого-то. На кого же? На советскую власть (самодержавие, апартеид, банду Ельцина), евреев (жену, пешеходов, кавказцев) или на водку. Советской власти нет, на евреев, если твоя фамилия Зильберкац сваливать неудобно, остается водка. Самое, как ни странно, миролюбивое решение: можно обойтись без революций, погромов и разводов. Да и люди к чужому пьянству относятся снисходительно и охотно говорят про не слишком (или недостаточно) талантливого алкоголика: «А вот если б не пил, ну тогда... о! тогда он столько бы всего наворотил! столько бы сделал! столько успел!» Вряд ли. Потому мы и пьем, что боимся не наворотить, не успеть, пьем для оправдания своих неуспехов.

Разумеется, многим талантливым людям действительно «не повезло»: и советская власть штука скверная, и жена порой действительно не идеал, про евреев как человек склонный к жидомасонству умолчу. Многих талантливых людей действительно погубила водка. Но речь-то, во-первых, не о них, а, во-вторых, и они сделали все что смогли и все, что захотели. А не пили бы, так, может, и вообще ничего не наворотили бы. Высоцкий или Ерофеев сделали все, что смогли.

Никто не умирает рано, хотя любая смерть – насильственна.
У водителей есть правило «Трех Д»: дай дорогу дураку. Так же и бог, вероятно, потому и бережет пьяниц и алкоголиков, что просто хороший Водитель. Так чего ж с дураком связываться? Пьяный проспится, дурак никогда – поговорка алкоголиков. Пьют-то в основном как раз дураки (по себе знаю: не от ума пью).

О КАЧЕСТВЕ НАПИТКОВ

Еникеева и иже с ней часто пишут просто об алкоголе. Меж тем больше внимания стоило бы уделить ТОМУ, ЧТО пьют наши и бывшие наши соотечественники. Ведь похмелье, тяжесть его очень часто связаны не просто и не столько с выпивкой, сколько с КАЧЕСТВОМ выпивки. Люди (очень многие) мучаются по утрам не потому что синдром лишения, а потому что выпили гадость, отравились. Гадость же они пили не «из экономии», не потому что алкаши последней стадии деградации, а потому что продают что попало. А отличить качественную водку от осетинской никто почти не умеет. Да, кстати, и те кто из экономии хлещут отраву, тоже не всегда алкоголики, просто у них нет денег. Выпить же порой приходится даже непьющему: мало ли что, поминки, например. Купил по незнанию в магазине что было, а утром – ПОХМЕЛЬЕ. Да и незнание-то тоже ведь, наверное, именно потому и есть, что не алкоголик. Так что люди, пьющие раз в два месяца 200 граммов тоже могут испытывать регулярное «похмелье», «один из наиболее рельефных симптомов алкоголизма». Хотя в основном, конечно, абсолютно права Еникеева: «Так знайте, уважаемый читатель, что если после выпивки утром плохо, то, во-первых, алкоголизм уже есть, а во-вторых, это уже его поздние стадии».

Есть у меня приятель – Сережа В. Он пьет только плохую водку.
Принципиально. Если есть лишние деньги, то лучше накупит всяческих пустяков типа дорогостоящей (и, разумеется, невкусной) закуски, воздушных шариков, свежего номера журнала «Плейбой» или православной газеты «Радонеж». Но водку возьмет какую похуже. Если нету «нормальной» (то есть из-под полы, ниже минимальной цены), возьмет «официальную», но обязательно самую гадость. У него, разумеется, как и у всех алкоголиков тоже есть своя «кривая» логика.

– От плохой водки, – уверяет он, – никогда не отравишься, ибо подделывают только хорошую, известную, популярную. Зачем же такую гадость (дешевую) еще и подделывать?
Что ж, тут, конечно, есть свой резон. Но, говоря по совести, если уж пить водку, то лучше хорошую. Купленную в проверенном магазине. Кстати, ведь и Сережа В. делает то же самое: «нормальная» водка продается не везде, а лишь в «проверенных» местах. Конечно, хорошая водка стоит дороже. Но если нет денег (или их мало), то лучше и вовсе не пить. Да-да, именно не пить. Как тайный советник Гете. Взять себя в руки и не пить ни грамма. В конце концов, если вы читаете то, что здесь написано, значит, вы 1) не разучились, как я уже, кажется, говорил, читать или как забавно замечает в конце книжки Еникеева «имеете навыки чтения» и 2) у вас есть деньги на книгу (а не только на водку!). А значит – не все еще потеряно. Лучше хорошая водка, чем плохой метиловый спирт.

О ЛЮБВИ

«Нет некрасивых девушек – есть мало водки», – гласит всенародная мудрость. Верно, конечно. Но лишь по младости лет. С возрастом водка все больше заменяет девушек, да и девушки спиваются. Причем, быстрее мужчин. И следует задуматься тем, кто выпивает с любимой бутылку «хорошего вина» перед любовным упоением. Вы так и будете, господин хороший, болтаться в первой стадии доброкачественного алкоголизма, а Лаура ваша уйдет туда, куда отправляются все Лауры. Правда, как говорят модельеры, балетмейстеры и «переводчики в очках», лучше заниматься алкоголизмом и пьянством, чем гомосексуализмом и лесбиянством.

Увы, нездоровая любовь к выпивке – в сущности, скрытая форма гомосексуализма (пусть простит меня Игорь Кон, не разделяющий данную точку зрения и всячески ее критикующий; я не ученый, я вижу лишь внешнее сходство, на него и обращаю внимание – из гнусных журналистских побуждений). «Да на фиг нам бабы!» – орут пьяные мужики, плачут и целуются.
Типично русская атмосфера – сказали бы немцы.
Американцы приняли бы по бутылке пива с анальгином («чтоб голова поутру не болела»; кстати, вот что более всего возмущает русских: уж если пьешь, гад, так изволь по утрам страдать) и отправятся к знакомому сексопатологу, какому-нибудь Комфорту или Копирайту, специалисту по однополой любви. Мы же, чистые, как руки Пилата, откупорим бутылку белоглазой, перечтем «Москву – Петушки» и выпьем за то, чтобы наш гомосексуализм, коли уж не удается изжить его полностью и окончательно, так и оставался в скрытой форме. А женщины... Женщины будут любить нас, пока не сопьемся. Одной ногой мы давно в могиле, другой уж вообще в аду горим, но руки-то – чтобы перекреститься стаканом – еще остались. Молитвы помните? Из вагантов?

Потчуй нас. Иже еси в пьяной смеси. Да перепьется вино Твое, да приидет пьянствие Твое; да будет воля Твоя, яко же во рву и в канаве. Хмель наш насущный даждь нам днесь, и остави нам стаканы наши, яко и мы оставляем бражникам нашим, и не введи нас во протрезвление, но избави нас от лягавого. ОПРОКИНЬ.

МНОГОУВАЖАЕМАЯ ДИЛЯ ДЭРДОВНА,

как явствует из главы «Как помочь самому себе» вы писали свою книгу для выпивающих бизнесменов, у кого «на работе и в личной жизни все в порядке», кто работает «на каком-то поприще, которое приносит неплохой доход», у кого «есть все материальные признаки преуспевающей жизни», а даже если не все, то «вполне достаточно, чтобы быть довольным своей жизнью и не хотеть возврата к прежнему советскому времени». И для пьющих, ну если не коммунистов, то сочувствующих им, для тех, кто выпивает, хотя «семья и без того плохо обеспечена», кто живет надеждой, что «все вновь вернется», кто хочет «жить по прежним социалистическим законам, когда не было богатых и нищих, все были нищими одинаково».
И все. Иного не дано. А ведь купил-то книжку я, пьющий филолог. И посоветовал мне ее купить мой товарищ, тоже пьющий филолог, кстати, мечтающий издавать литературный журнал «Отечественные напитки» (с приложением «Современные закуски») и ежедневную газету «Алкогольные хроники». И все знакомые мне пьющие филологи, кому я книгу показывал (напр. те с кем советовался, пока писал статью) согласились, что она, хоть не бесспорная, но в целом полезная, хорошая и очень нужная. А вот когда я показал ее нескольким своим школьным (преуспевающим) приятелям с типичным, на мой взгляд, доброкачественным алкоголизмом они ее отвергли. Одним из аргументов, кстати, был следующий: «Вот еще, книжки читать! У меня дел по горло, еле-еле сюда выбрался, чтоб пропустить рюмку-другую. А книжки читать – твоя, дружище, работа. Ну, поехали...» Есть среди моих приятелей, тоже, разумеется, школьных и те, которые не вписались в теперешнюю действительность, бранят банду Ельцина etc. Забавно, кстати, что и те и другие охотно встречаются со мной, но избегают друг друга, причем, «бизнесмены» покупают спиртное мне, «работягам» покупаю спиртное я. Так вот «работяги» тоже отвергли вашу книжку и с той же примерно формулировкой. Что, разумеется, не упрек, лечить надо всех, просто подумайте, Диля Дэрдовна, и о нас, бедных пьющих филологах, гораздо более «бизнесменов» не желающих возврата к прошлому.

«А СЧАСТЬЕ НЕ БЫВАЕТ ЛЕГКИМ»

«А счастье не бывает легким» – так называется параграф шестой из статьи Владимира Шинкарева «ИМПЕРИЯ ЧУВСТВ. Как и зачем пить запоем» Вот ее начало: «Ни с чем не сравнимо чувство утреннего ощупывания себя. Сперва выяснить одно: живой или нет (более глубокие мысли, вернее мысль, появится потом). Легкие хрипят: дышать могу. Руки? Шевелятся. Ноги? Дрожат: на месте. Голова медленно поднимается от подушки. Сквозь веки прорезается, режет свет. Значит?.. Значит, я еще могу выпить!»
Счастье, любое счастье, не обязательно счастье опохмеления, действительно не бывает легким. Часто, ходя по тушинскому оптовому рынку и покупая закуску – подешевле и посочнее – вступаю порой в беседы с торговцами.
– Да берите же два килограмма, а не один, – искушают торговцы.
– Да зачем же мне два, когда один дешевле? – недоумеваю.
– Так ведь товар-то отменный, – настаивают они.
– Вот то-то и оно, в том-то все и дело: а вдруг с такой закусью да и не опьянею?
И они, посрамленные, замолкают...

В главе «Рекомендации для жены пьющего человека» содержится одна, очень важная рекомендация: «Если ваш муж не хочет читать всю эту книгу, то убедите его хотя бы прочесть главу, как самостоятельно бросить пить. Может быть, он пить и не бросит, но по крайней мере, заинтересуется и прочтет еще некоторые главы». Я бы вынес ее вообще на обложку книги. И касается она, конечно, не только жен алкоголиков, но и их детей, родителей, друзей, любовниц, всех.

Братья мои! пьющие филологи и нефилологи! Сережа В.! (хоть ты и не читаешь книг, но я тебе принесу)! прочтите главу «Как самостоятельно бросить пить»! Может быть, встретившись с тобою, Сережа В., мы и нажремся, как свиньи, но все же прочти!
И только потом – только после прочтения! – откладывай книгу и немедленно откупоривай. Если пьянка мешает работе, бросай, конечно, работу. Больше пей, меньше закусывай. А то, как известно, не опьянеешь.

P.S. Автор – человек пьющий, писал свою статью (или часть) в «состоянии дионисийского экстаза». Поэтому, любезный читатель, хорошенько подумай, прежде чем воспринимать его (то есть мои, конечно) слова буквально или как руководство к действию. Вспомни тайного советника Гете и постарайся брать с него пример. Тем более, что по легенде, уже в 80 лет у него была 18-летняя возлюбленная. Хотя, конечно, думаю, врут люди. Тогда ведь не сажали за «растление», а значит и девка была, скорее всего, помоложе. Да и Гете постарше. Впрочем, см. начало абзаца.

СТРАШНЫЙ СОН

Так и вижу в кошмарном сне счастливое будущее РФ. Приходишь в ларек, а там горькие настойки: «Нанотехнология», «Инновация». Вместо настойки боярышника – настойка «Здравоохранение». Портвейн «Антикризисный». Для доцентов с кандидатами – водки «Научная» и «Высоконаучная». Для либералов и предателей горилка «Политкорректность», вино «Толерантли», крепленые вина (сейчас будет неполиткорректно, но сон-то кошмарный) «Геноцид», «Апартеид», кошерная водка «Холокост», халяльная – «Отрицание Холокоста». Для предателей и либералов среди ученых – водки «Антинаучная» и «Лженаучная».

Обязательно чекушка «Признание победы СССР в войне 1941-1945 годов». Была у нас «Беленькая»? Пусть будет «Нанобеленькая».
Напоследок о трезвом. Нет, не сразу. Самая вкусная водка, знаете, какая? Правильно: водка «Водка». Водка – она ведь страшная сила. И она мир спасет. Спасет, граждане. Ведь кто угроза миру? Люди. Вот водка мир и спасет.

А вот теперь о трезвом. Вы знаете, на какие митинги приходит больше всего народу? Каждый рабочий день. По всей стране, в каждом городе. На «женские митинги». Недалеко от моего дома есть завод, он все еще работает. В 15.45 рабочие уходят по домам. С 15.00 там – ежедневный митинг, молчаливая демонстрация. Жены ждут мужей. Чтобы те не ушли выпивать. Молча, спокойно, терпеливо. В обычный день их немного. В пятницу в несколько раз больше. В день зарплаты их столько, что никаким записным оппозиционерам не снилось, никаким «несогласным». Понимаете, каждый день. У каждого предприятия, по всей стране. Вам страшно? Мне тоже страшно. Я понимаю: болезнь неизлечима, ее можно приостановить, не более. Но такая же ситуация и со всеми другими болезнями. Излечиться невозможно. Ни от чего. Просто потому, что человек смертен. Так вот, алкоголизм тоже неизлечим. Но давайте просто постараемся жить как можно дольше. Я знаю, как опасно завязывать. Один мой близкий друг завязал (из-за панкреатита и реанимации) и – развелся. Другой близкий друг завязал (из-за того же панкреатита и реанимации) и – женился. Страшное ведь дело. Один увидел, что в мире есть другие женщины, кроме водки, а другой увидел – как упомянутые женщины на самом деле выглядят. Я специально привел «хорошие» случае. Чтоб не так страшно было.

Примечание 2010 года. Данный текст напечатан (в сокращенном виде) в газете «НГ-Ex libris», хотя я тогда работал еще не в ней, а в «Книжном обозрении» и является рецензией. Вот на что:
Еникеева Д. Книга для пьющего человека. – Донецк: Сталкер, 1998.

Что до моего приятеля Сережи В. – умер Сережа. В 40 лет. От алкоголизма. А под пьющим филологом я имел в виду своего друга – поэта Александра Вознесенского. Именно на его место в газету «Книжное обозрение» я пришел в 1995 году. Именно он работал потом в «НГ-EL» и печатал меня. Какое-то время мы даже работали в «НГ-EL» вместе. Именно он, в конце концов, сочинил стихотворение «Газета / Неблагоприятна для поэта». А наши совместные поэтические чтения назывались «С ненавистью к книге» (мы тогда в разных газетах работали), потом – «С ненавистью к прессе» (уже вместе работали). Был задуман и третий вечер – «С ненавистью друг к другу» (пока не состоялся). И литературный журнал «Отечественные напитки» (с приложением «Современные закуски») и ежедневную газету «Алкогольные хроники» мы пока не издаем.

Главка же «СТРАШНЫЙ СОН» взята из другой статьи, совсем недавней, про водку «Нацпроект». Статья напечатана в «НГ». Конец примечания.

* * *

ПРОЩАЙ. ВЕРЕВКУ И МЫЛО Я НАЙДУ. Воображаемое интервью о смысле и бессмысленности существования с «беззаветным тружеником В.Ер.», сотканное из мелких и неблестящих натяжек, полное гнусных аллюзий и оскорбительных аналогий, чапаевщины и фанфаронства, или тушинские посиделки с красным флагом и портретом гражданина прекрасной Франции Ивана Тургенева под рюмку цикуты и баночку гуталина)

«Помню, как он (Ерофеев – Е.Л.) плакал над стихами Евтушенко. Принес его книжку, сел на тахту, читает, восхищенно восклицает, смотрю – заплакал. Смущенно, как ребенок, смотрит на меня, в глазах слезы: «Разве, – говорит, – это не хорошо?» И читает что-то чрезвычайно одухотворенное, но скверно написанное...»
Лидия Любчикова

– Здравствуйте, Венедикт Васильевич. Вы, подобно Карлсону и Мюнхгаузену, славитесь своей честностью и правдивостью. Так что, думаю, мне (и читателям) не следует опасаться мистификаций, гиперболизаций, абсурдов, оксюморонов и тавтологий? Только правда и ничего, кроме правды. Правда?
– Ну, конечно же, буду более или менее весело и бессовестно врать. Ложь, только ложь, и ничего кроме лжи.
– Замечательно. Итак, для начала расскажите, пожалуйста, о себе. Кто вы?
– Сверхчеловек я и ничто
Сверхчеловеческое мне не чуждо.
Как Бонапарт, я не умею плавать.
Я не расчесываюсь, как Бетховен,
И языков не знаю, как Чапай.
Я малопродуктивен, как Веспуччи
Или Коперник: сорок – сорок восемь
Страниц за весь свой агромадный век.
Я, как святой Антоний Падуанский,
По месяцам не мою ног. И не стригу
Ногтей, как Гельдерлин...
– Ну стихами-то про себя любой хорошо расскажет! Вы прозой попробуйте.
– Я – человек вопиющий.
– А еще?
– Вольный каменщик на богостроительстве.
– А еще?
– Бесполезное ископаемое, вот кто я.
– С кем из животного или, скажем, растительного мира вы бы себя сравнили?
– Ну вот, например, одуванчик. Он все колышется и облетает от ветра, и грустно на него глядеть... Вот и я: разве я не облетаю? Разве не противно глядеть, как я целыми днями все облетаю и облетаю?
– Венедикт Васильевич, как вы стали писателем? когда начали писать?
– В 18-19-летнем возрасте, когда при мне говорили неинтересное, я говорил: «О, какой вздор! Стоит ли говорить!» И мне говорили: «Ну, а если так, что же все-таки не вздор?» И я наедине с собой говорил: «О! Не знаю, но есть!» Вот с этого все начинается.
– Какую мечту вы лелеяли с детства? Что бы вы ответили на вопрос классика – кем быть?
– Я вначале мечтал быть стеклодувом, потом – фальшивомонетчиком, вампиром – а потом опять стеклодувом! И прекрасной дамой!
– Хороший ответ... Но почему вы расхотели быть фальшивомонетчиком – весьма же денежная профессия?
– Не деньги надо чеканить, надо чеканить афоризмы.
– Самые лучшие афоризмы чеканил Оскар Уайльд, между прочим – гомосексуалист. Тоже, небось, хотел быть прекрасной дамой...
– Надо вам заметить, что гомосексуализм в нашей стране изжит хоть и окончательно, но не целиком. Вернее, целиком, но не полностью. А вернее даже так: целиком и полностью, но не окончательно. У публики ведь что сейчас на уме? Один только гомосексуализм. Ну, еще арабы на уме, Израиль, Голанские высоты, Моше Даян. Ну, а если прогнать Моше Даяна с Голанских высот, а арабов с иудеями примирить? – что тогда останется в головах людей? Один только чистый гомосексуализм.
– Просто кошмар, что вы такое говорите, Венедикт Васильевич! Хорошо хоть арабы с иудеями все примиряются-примиряются, да без толку.
– Вы мне напоминаете одного старичка в Петушках. Он – тоже, он пил на чужбинку, он пил только краденое: утащит, например, в аптеке флакон тройного одеколона, отойдет в туалет у вокзала и там тихонько выпьет. Он называл это «пить на брудершафт», он был серьезно убежден, что это и есть «пить на брудершафт», он так и умер в своем заблуждении...
– Не знаю, чем я напомнил вам того славного старичка, но коли уж речь зашла о брудершафте, то может быть и нам, ну как бы получше выразиться...
– А ты говори попросту, без всяких там аннексий и контрибуций. И без репарации.
– То есть?
– Надо преодолеть высокоинтеллектуальную напряженность беседы, соскользнув в сферу легкой и обыденной болтовни.
– Согласен. Но – как?
– Ты выпей. Это тебя сократит.
Я последовал совету Ерофеева – выпил, потом еще выпил, потом... Ну, словом, перешел с ним на «ты»:
– А скажите... ну, то есть скажи, как тебя называть?
– Вот клички: в 1955-57 гг. меня называют попросту «Веничка» (Москва). В 1957-58 гг., по мере поседения и повзросления – «Венедикт»; в 1959 г. – «Бэн», «граф», «сам»; в 1961-62 гг. опять «Венедикт», и с 1963 г. – снова поголовное «Веничка».
– Ну что ж, поголовное, так поголовное. Раз мы преодолели высокоинтеллектуальную напряженность беседы, пора обратиться к миру прекрасного. Пьешь ведь, небось, а, Ерофеев?
– Попиваю, да, но ведь без всякой эскалации.
– И часто?
– Когда как. Другие – чаще... Но я – в отличие от них – без всякого форсу и забубенности. Я – только когда печален...
– Рассказывай! А руки от чего дрожат?
-...как ты не понимаешь?!
Рука дрожит – и пусть ее дрожит.
Причем же здесь водяра? Дрожь в руках
Бывает от бездомности души,
От вдохновенности, недоеданья, гнева
И утомленья сердца, от предчувствий.
От гибельных страстей, алканной встречи
И от любви к отчизне, наконец.
– Ну вот – как о водке зашла речь, так снова стихами заговорил! А сам ведь и одеколон наверняка пьешь? И даже знаешь, чем один из них от другого отличен?
– «Ландыш», например, будоражит ум, тревожит совесть, укрепляет правосознание. А «Белая сирень» – напротив того, успокаивает совесть и примиряет человека с язвами жизни...
– Разве можно так, Веничка? Разве можно так жить? Разве не дурно?
– Пусть я дурной человек. Я вообще замечаю: если человеку по утрам бывает скверно, а вечером он полон замыслов, и грез, и усилий – он очень дурной этот человек. Утром плохо, а вечером хорошо – верный признак дурного человека. Вот уж если наоборот – если по утрам человек бодрится и весь в надеждах, а к вечеру его одолевает изнеможение – это уж точно человек дрянь, деляга и посредственность. Гадок мне этот человек. (...)
Конечно, бывают и такие, кому одинаково любо и утром, и вечером, и восходу они рады, и закату тоже рады, – так это уж просто мерзавцы, о них и говорить-то противно. Ну уж, а если кому одинаково скверно и утром, и вечером – тут уж я не знаю, что и сказать, это уж конченный подонок и мудозвон.
– Как ты все хорошо рассказал, как тонко, а вот твой собственный моральный облик каков?
– Политикой партии и правительства не интересуюсь. Газет не читаю, скрыт, замкнут, способен на любое преступление.
– А все от пьянства, Веничка, все от алкоголизма. Разве обязательно – пить?
– Все ценные люди России, все н у ж н ы е ей люди – все пили, как свиньи. А лишние, бестолковые – нет, не пили. Евгений Онегин в гостях у Лариных и выпил-то всего-навсего брусничной воды, и то его понос пробрал.
– Понос, говоришь, пробрал. А Александр Леонтович, промежду прочим, пишет про тебя: «...вот у него ошибка, правда, в другом: что Евгения Онегина от брусничной воды понос пробрал. А мне медики говорили, что брусничная вода – мочегонное». Но я, Веничка, тоже не лыком шит. Я тоже не лаптем водку хлебаю! Я тоже пошел к медикам, точнее, к одному медику – Сереже В. Медик он, правда, бывший, поскольку из мединститута его выгнали (за трезвость), так что теперь он занимается, в основном, метафизикой, самолечением и спасением человечества. – Эх, – сказал мне Сережа В., – Лесин, ты что же, не знаешь людей XIX века, дворян тем более – какие они нежные? Да их понос не то, что от мочегонного, их понос даже и от слабительного пробрать может! Вот.
– Нет, я все-таки влюблен
И в поступь медицины, и в т р и у м п ы
Ее широкой поступи – плевок
В глаза всем изумленным континентам.
В самодостаточность ее и нагловатость
И в хвост ее, опять же, и в...
– Ладно, ладно. Ты вот что лучше, ты расскажи, за что тебя в свое время из МГУ выгнали?
– По подозрению в уникальности.
– А если точнее, какая была, скажем так, официальная формулировка?
– «Самосозерцание на грани нарциссизма».
– Ну, ты прямо принц какой-то. Ты что – принц?
– Принц должен быть черным. Черный принц! Он должен быть датским, маленьким и нищим! Остальные принцы не в счет.
– Согласен. Так за что все-таки выгнали?
– Четверых убил, шестерых изнасиловал, короче, вел себя непринужденно.
– Но за такие непринужденности, Ерофеев, тебя ведь могли и посадить.
– Меня, прежде чем посадить, надо выкопать.
– Ты, значит, ничего не боишься – ни суда, ни следствия?
– Как надоело это шлепанье шампанских пробок, это щебетанье птах, эти белые фиалки и алые гвоздики – как хочется в каземат.
– Ты рассуждаешь как Петрашевский и Вера Засулич. Почему же ты не протестовал против чего-нибудь? не митинговал? не выходил на площадь с плакатами etc.?
– Интересно, как глядели бы на тебя, если б ты сейчас вот вышел в белом жилете с отворотами a la Робеспьер. Или, например, орал бы в переулке: «Долой Гизо! Да здравствует Реформа!»
– То есть – ты принципиально против политики. Принципиально хочешь так и оставаться внизу. А как же успех, как же подъем по общественной лестнице?
– Я остаюсь внизу, и снизу плюю на всю вашу общественную лестницу. Да. На каждую ступеньку лестницы – по плевку. Чтобы по ней подниматься, надо быть жидовскою мордою без страха и упрека, надо быть пидорасом, выкованным из чистой стали с головы до пят. А я – не такой.
– Фффу! Веня, а если я – еврей?
– Я так и думал. Евреи иногда очень даже любят выпить... в особенности за спиной арабских народов.
– Ну вот. Прямо даже не знаю, что и сказать. Ты – шовинист? Ты против интернациональной дружбы?
– Всем отомстим. Полякам шею свернем за нашего Бульбу. Французам – понятно за что. Норвежцам – чтоб не ходили по нашим полюсам. Датчанам – за то, что прынца не уберегли. Жидам – за их вечность. Голландцам – за их летучесть.
– Какой же ты желчный, Ерофеев, какой жестокий. Может быть, ты и вправду кого-нибудь того – на тот свет отправил?
– Положа руку на сердце, я уже отправил одного человека туда – мне было тогда лет... не помню, сколько лет, очень мало, но это все случилось дня за три до новолуния... так мне был тогда больше всего неприязнен мой плешивый дядюшка, поклонник Лазаря Кагановича, сальных анекдотов и куриного бульона. А мне мой белобрысый приятель Эдик притащил яду, он сказал, что яд безотказен и замедленного воздействия.
Я влил все это дядюшке в куриный бульон – и (...) ровно через 26 лет он издох в страшных мучениях...
– Оставим ужасные подробности. Как говорил Михаил Лермонтов: твое грядущее, как прошлое темно. Обратимся лучше к литературе. Ты сам – Ерофеев, герой твоей поэмы тоже Ерофеев. У тебя, что не хватает фантазии? Ты не можешь что ли придумать какую-нибудь сказку про дальние страны с экзотическими героями? Типа «Маугли», например.
– Рассказ о Маугли автобиографичен. Киплинг сам был вскормлен волками британского империализма.
– Ого! Вот ты и до доброй старой Англии добрался...
– Ну, с Британией нечего и сюсюкать. Уже Геродот не верил в ее существование. А почему мы должны быть лучше или хуже Геродота?
– Строг ты к зарубежью. Но хоть какая-нибудь страна в мире устраивает тебя? В Испании, например, есть что-нибудь, что тебе по душе?
– Три лучших гишпанских города: Мадера, Малага и Херес.
– Подожди, подожди... Ну, Малага – ладно. Херес-де-ла-Фронтера – тоже, в общем-то, ладно. Но Мадера – во-первых, не Мадера, а Мадейра, во-вторых, не город, а остров, а в-третьих, он же португальский! Как, кстати, и Порту (Porto).
-...(после паузы)... Царь Мидас, к чему бы не прикасался, все обращал в золото, а в твоих руках все делается дерьмом.
– Не обижайся. Я со словарем только такой умный, а так – все бы перепутал: в Афинах бы был Периклес, в Риме – Брут. То есть наоборот, то есть нет, то есть тьфу! В общем, ладно. Вернемся к политике.
Ты помнишь «оттепель», 1956-й год, ХХ съезд?
– В 1956 г. стало известно, что Олег Кошевой был педерастом. Это послужило причиной фадеевского самоубийства.
– И все? Вся «оттепель» на том кончается? Ну, хорошо, бог с ней – с «оттепелью», а как же диссиденты? Как ты относишься к диссидентам?
– Диссидентов терпеть не могу. Они все до единого – антимузыкальны. А стало быть, ни в чем не правы. Цветочки не любят.
– А ты, значит, любишь цветочки? Что пользы в них? Кто и зачем будет их в наши дни собирать?
– Девушки должны собирать цветы, ибо это вырабатывает в них навык низко нагибаться.
– Да зачем тебе – цветы, девушки? Ты ведь один живешь, верно?
– Живу один. Так, иногда заходят в гости разные нехристи и аспиды.
– Кстати, как ты вообще относишься к проблеме одиночества?
– Человек не должен быть одинок – таково мое мнение. Человек должен отдавать себя людям, даже если его и брать не хотят.
– Ты думаешь – такова жизнь? А что такое, в сущности, жизнь?
– Стремительное превращение сопляка в старого хрена.
– Точно. Стремительное. Может, ты еще что-нибудь хочешь сказать о жизни?
– Один мой знакомый говорил: жизнь человеческая что детская рубашонка: коротенькая и вся в говне.
– Грустные слова говорил твой знакомый. Значит – «человек смертен»?
– «Человек смертен» – таково мое мнение. Но уж если мы родились – ничего не поделаешь, надо немножко пожить... «Жизнь прекрасна» – таково мое мнение.
– Да ты оптимист, Веня. Ничто тебя не берет?
– Я бросался подо все поезда, но все поезда останавливались, не задевая чресел. У себя дома, над головой, я вбил крюк виселицы, две недели с веточкой флер-д'оранжа в петлице я слонялся по городу в поисках веревки, но так и не нашел. Я делал даже так: я шел в места больших маневров, становился у главной мишени, в меня лупили все орудия всех стран Варшавского пакта, и все снаряды пролетали мимо.
– Молодец. А что-нибудь по-настоящему светлое, действительно хорошее в твоей жизни было? Какое у тебя САМОЕ ПРЕКРАСНОЕ ВОСПОМИНАНИЕ?
– Мой малыш, с букетом полевых цветов, верхом на козе. Возраст 153 дня.
Здесь надо бы – паузу. А впрочем, смахнув слезу рукавом – поехали дальше:
– Коли уж зашла речь о детях – что ты считаешь главным в воспитании юношества?
– С детства приучать ребенка к чистоплотности, с привлечением авторитетов. Например, говорить ему, что святой Антоний – бяка, он никогда не мыл руки, а Понтий Пилат наоборот.
– Ну а в школах что, по-твоему, надо преподавать?
– В школах необходимо преподавать: астрологию-алхимию-метафизику-теософию-порнографию-демонологию и основы гомосексуализма. Остальное упразднить.
– Да, педагог из тебя отменный. Ну а если бы тебе вздумалось бизнесом вдруг заняться, какое бы заведение ты открыл?
– Ресторан в Тель-Авиве под именем «Тоска по родине». Захаркано, заблевано, на стенках «***», посуда немытая. После расчета специальный вышибала коленкой под зад отправляет тебя на бульвар.
– Ну вот, как заблевано – так обязательно в Тель-Авиве. Интересно, а на процессе какого-нибудь Дрейфуса ты за кого был бы?
– Мари Шарль Фердинанд Вальсен Эстергазен – вот как звали того французского офицера, который выдал германскому генштабу секреты. А не Альфред Дрейфус. Вечно вы все валите на евреев.
– Да я-то не валю, это ты бранишься жидовскими мордами!
– Ну, да что говорить, все зависит от душенастрения. Вот и наш портвейн народ зовет иногда пренебрежительно: бормотуха, а иногда ласково: портвешок.
– А не боишься обвинений в жидомасонстве?
– Я смело могу занимать произраильскую позицию, Кувейт и Бахрейн не обрекут меня на нефтяной голод, – зачем мне нефть?
– Ты что же, значит, против арабов?
– Почему я должен болеть за арабов? Ни один араб меня еще ни разу не похмелил.
– Не похмелил... Ну и что – что не похмелил? Подумаешь важность! У всех бывает похмелье. Вот для тебя – что такое похмелье?
– Когда пугает каждая печная труба, и дым, идущий из трубы, и даже тень, идущая от дыма.
– Тяжело тебе, Ерофеев. Водка... А кроме водки ты еще что-нибудь любишь?
– А еще я люблю, когда поет Людмила Зыкина. Когда она поет – у меня все разрывается, даже вот только что купленные носки – и те разрываются. Даже рубаха под мышками – разрывается. И сопли текут, и слезы, и все о Родине...
– Да уж. Но то все раньше было, а что теперь? Как тебе нынешние русские?
– Знал бы ты, какие они все крепыши, все теперешние русские. Никто в России не боится щекотки, я один только во всей России хохочу, когда меня щекочут. Я сам щекотал троих девок и с десяток мужичков – никто не отозвался ни ужимкой, ни смехом. Я ребром ладони лупил им всем под коленку – никаких сухожильных рефлексов. Зрачки на свет, правда, реагируют, но слабо. Ни у кого ни камня в почках, ни истомы в сердце, ни белка в моче.
– А эстрада современная? Как там ее называют – поп-музыка...
– Все голоса у всех певцов одинаково мерзкие, но мерзкие у каждого по-своему. Я поэтому легко их на слух различаю.
– А новый старый гимн России тебе как? Хороша музыка?
– Музыка хороша в высшей мере и не исполнена, а приведена в исполнение.
– Что ж, Веня, пора, видимо, и заканчивать. Еще пару вопросов – и перестану тебя мучить. Твой главный порок?
– Любовь к несбыточным мечтаниям, например, побыть бабой недели полторы. Или года два евреем.
– Твое любимое междометие?
– Мое любимое междометие «увы», но я замечаю, что с последнего времени оно становится нецензурным.
– Твое жизненное кредо?
– Не замечать за собой ничего дурного.
– Спасибо, Веничка. Тебе пора. Прощай.
– Прощай. Веревку и мыло я найду.

Примечание 2010 года. Написано и опубликовано, если мне не изменяет память, году в 1995-м. То есть еще в самой «Независимой газете», а не в ее книжном приложении «Экслибрис». Впрочем, я и конце 90-х, когда «Экслибрис» уже был, много печатался именно в «НГ». Стараниями Павла Белицкого и Виктории Шохиной (она меня, в конце концов, и взяла потом в «НГ EL»). Спасибо им и привет. А в начале и в середине 90-х, кстати, – стараниями Сергея Федякина, тогда моего преподавателя по Литинституту. И ему – спасибо и привет. Конец примечания.

* * *

ПО ТРАМВАЙНЫМ РЕЛЬСАМ. К 65-летию В. Ер.

Метро «Новослободская». Лучше «Менделеевская». Дальше – по Новослободской улице, от центра. Потом до пересечения с трамвайными путями и направо. Ну, и как положено, как в песне у Яны Дягилевой: по трамвайным рельсам. До площади Борьбы. А там – трамвайная развилка, маленький скверик. Скверик, как закуток. И две небольшие скульптуры. Одна – Веничке Ерофееву (персонажу поэмы Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки»), вторая – той, к кому он, персонаж, ехал из Москвы в Петушки. Девушке с косой от затылка до попы, девушке, которая не девушка, а баллада ля-бемоль мажор и волхвование...

Завтра исполняется 65 лет со дня рождения писателя Венедикта Ерофеева. Юбилей. Завтра многие газеты о нем напишут. Того, что творилось пять лет назад не будет, конечно. Не будет телемарафона (хотя одну передачку по «Культуре» обещают), не будет символического поезда от Москвы до Петушков и символической же установки памятников – Ему и Ей. Веничке на Курском вокзале, балладе ля-бемоль мажор – в Петушках. В 1998 году юбилей Венедикта Ерофева чуть было не перекрыл юбилей Высоцкого – по размаху, по купечеству.

Дефолт спас. Пир во время валютной чумы получился. Поэтому, на многое, самое пошлое, денег не хватило. Весь московский бомонд отправился тогда в Петушки, на спецпоезде, с телекамерами. Или на телевидение, передача шла чуть ли не круглые сутки.

Мы поехали на кладбище. На Новокунцевское. А не на Новокузнецкое, где, как из книги в книги повторяет любимый и уважаемый мной Владимир Бондаренко, якобы похоронен Ерофеев. Повторяет, а потом извиняется: опять, дескать, из-за нехватки времени или других каких технических мощностей, не исправил, но уж в следующем издании… Я терпеливо жду. Потому что все и должно так быть – медленно и неправильно. Чтобы не загордился человек.
Так вот мы поехали тогда на кладбище, встретили там подлинных «ерофеевцев», очень хороших людей. Как известных, вроде Натальи Шмельковой (см., в частности, ее книжку «Последний дневник Венедикта Ерофеева»), так и не очень. Но очень и очень хороших. С простой закуской, недорогой водкой, добрыми разговорами. А не исключительным, необоримым и всепоглощающим желании влезть в телевизор. Слава любой ценой – так я называю подобные штуки. И очень не люблю.

А люблю тихий московский сквер, где в минувшее воскресенье не было почти никого. Несколько фотографов (тоже, по-моему, из газет), молодая печальная женщина, сидевшая неподалеку. Местный алкаш и очень хороший русский писатель, фамилии которого не назову, потому что он, как и мы, был при исполнении. Ну, мы-то только фотографировали, а он еще и опрашивал местных тинейджеров. Кому, дескать, памятник-то? Никто не знал. Местный алкаш, правда, сказал замечательно. Памятник, мол, известному алкоголику, который сейчас живет в Америке. Если бы все было так хорошо! Венедикт Ерофеев родился в 1938-м, в том же году, что и Высоцкий. Умер на десять лет позже, в 90-м. В 1998-м году был первый и, наверное, последний широкоформатно отмечавшийся его юбилей. Ну и хорошо. Памятники тогда довольно быстро убрали – мешали они жителям. Несколько лет назад их, памятники, приютил замечательный московский сквер. Куда не грех сходить любому, в ком теплиться еще хоть немного человеческого. И лучше не завтра, в юбилей, когда может нагрянуть туда кто попало, в том числе и с телекамерами. А когда душа пожелает. Ближайший продуктовый магазин не близко, так что лучше приготовиться заранее. Ну и не мусорить, конечно.
А очень хороший русский писатель не стал с нами пить. Потому что даже очень хорошим русским писателям приходится служить в ежедневных газетах, а не наслаждаться унылой порой, очей очарованьем.

Все правильно и все, в сущности, хорошо и, может быть, нас даже не убьют за то что мы гуляли по трамвайным рельсам.

Примечание 2010 года. Написано и опубликовано (в «Экслибрисе»), по всей видимости, к 65-летию со дня рождения Ерофеева, то есть в октябре 2003 года. Упомянутый писатель – Евгений Попов. Бондаренко, кажется, неточность исправил. Конец примечания.

* * *

С ВЕСЕЛЫМ УЖАСОМ. Венедикт Ерофеев и горбачевская антиалкогольная кампания

Две даты. Одна вытекает из другой. Вытекает, как слезы. Да, впрочем, и даты печальны. 20 лет назад, 17 мая 1985 года, был опубликован знаменитый горбачевский антиалкогольный указ, 15 лет назад, 11 мая 1990 года умер писатель Венедикт Ерофеев. А заболел он все в том же 1985-м году.

С Указа началась и Перестройка, принесшая Ерофееву первую публикацию на родине, первую книжку, первые интервью, прижизненную славу. Посмертная, может, и будет лет через сто или двести, но шумные (относительно) юбилеи отгремели, памятник (он мне все больше и больше нравится) на площади Борьбы стоит, музеи действуют. В 2008-м будет Ерофееву 70 лет, но того, что было в 1998-м, полагаю, уже не повторится. Ни телемарафона, ни символической электрички от Москвы до Петушков. И дело тут, конечно, не в очередных выборах (ну о каких, простите, выборах может идти речь, если электричка, если Курский вокзал, если Венедикт Васильевич Ерофеев?), дело в том, что время ушло, и мы, современники, подлинного ерофеевского триумфа не застанем.

Что до меня, так я рад тому, что хоть электричка еще ходит. Пусть уже и не пускают просто так на перрон, и выпивать там запрещено, в электричках. Так ведь и раньше, при большевиках, в год Великого Юбилея, контролеры ходили, да и с пьянством боролись.
Не все, наверное, и знают, что за Юбилей. 1970-й год, 100 лет со дня рождения Владимира Ильича Ленина. Действие поэмы «Москва – Петушки», по всей видимости, происходит как раз в 1969-м, накануне. Точных привязок к датам, кроме указанного Юбилея, в тексте нет, разве что воспоминания о 20-летии и 30-летии лирического героя (соответственно, 1958 и 1968 годы). Героя зовут Венедикт Ерофеев, он очень похож на автора. А действие и впрямь –68-й, 69-й, может, – 70-й.

Дорога до Петушков долгая, без выпивки осатанеешь. Я ведь тоже с группой пьющих филологов ездил туда. И не раз. И не с официальным, конечно, юбилейным поездом, а в частном порядке. Народ (Ерофеева, понятное дело, не читавший) все реалии подтверждает. Мало того, Веничка (персонаж) ночью спал в подъезде, а до того приехал из Лобни. На Савеловский вокзал. Пошел к Курскому. По дороге, разумеется, подвыпил. До Курского не дотянул. Мы пробовали реконструировать его путь – самый, по-моему, интересный – от Савеловского вокзала до Курского. Увы, точно установить его невозможно, все почти улицы переименованы, дома снесены, Москва загажена рекламой и прочим непотребством, изменилась до невозможности. Подъезд тот и вовсе: канул в небытие, а если и есть, то сквозь железную дверь не проникнешь, и дом, если опять же есть, скорее всего нежилой.

Четверо, и у каждого классический профиль. Они еще на Красной площади Веничку настигли. Помните? «Они приближались – по площади, по двое с двух сторон..... – Ты от нас? От НАС хотел убежать? – прошипел один и схватил меня за волосы и, сколько в нем было силы, хватил головой о кремлевскую стену...» А в подъезде – догнали окончательно и убили. «Они даже не дали себе отдышаться – и с последней ступеньки бросились меня душить, сразу пятью или шестью руками, я, как мог, отцеплял их руки и защищал свое горло, как мог. И вот тут случилось все остальное: один из них, с самым свирепым и классическим профилем, вытащил из кармана громадное шило с деревянной рукояткой...». Ну, и в горло, конечно. А теперь великолепная четверка учредила там, небось, какое-нибудь ООО «Четыре профиля» или что-то в том же роде. Хотя, думаю, в годы Ельцина полегли и они – в бандитских разборках. А кто теперь там – бог ведает...

Дважды в одну и ту же электричку не войдешь. Поэтому, кстати, я не думаю, что Веничка не доехал до Петушков, как считают многие исследователи. Якобы он вышел на Орехово-Зуеве, там поколобродил, да и обратно поехал, воображая, что в Петушки. Я думаю, он доехал, проехал в тупик, подремал, ну, и, натурально, в Москву, за смертью.
А что до горбачевской антиалкогольной борьбы... Те, кто выжил, вспоминают ее с веселым ужасом. Да, ужас, но именно что веселый. И Ерофеева не Указ тот сгубил, а те, четыре профиля. Они ведь не только Веничку, персонажа, но и Венедикта Васильевича, русского писателя, убили.

Я помню Годы Борьбы. «Петлю Горбачева» у каждого винного магазина. Алкоголиков, пьющих всё, что можно – даже коньяк. Брагу в трехлитровых банках с резиновой перчаткой сверху. Самогон (вся Москва гнала). Талоны, будь они неладны. Канули те времена. И, знаете, хорошо.

Примечание 2010 года. Написано и опубликовано (в «Экслибрисе»), судя по всему, в мае 2005 года, как раз к датам – 20-летию горбачевского Указа и 15-летию смерти Ерофеева. Что до того, доехал ли персонаж Веня до Петушков, то чуть подробнее он будет разобран ниже, в одноименной главке. Конец примечания.

* * *

ЕСЛИ БЫ ТРАМВАЙ ХОДИЛ ОТ МОСКВЫ ДО ПЕТУШКОВ. К 70-летию В.Ер.

Вот так, очередной юбилей. 70 лет со дня рождения автора поэмы «Москва – Петушки» Венедикта Васильевича Ерофеева (1938 – 1990). Я писал про его 60-летие, в прошлой своей газете, писал про 65-летие – уже здесь, в «НГ». Пошли мы, помню, с товарищем на площадь Борьбы. Взяли «Зубровку». Заранее взяли, ибо там поблизости никаких очагов культуры и виноторговли нету, зато есть больница. Фотографировали. Он фотографировал, у меня тогда аппарата не было, сейчас есть, да уже и не нужен: люди если и меняются, то в худшую сторону – стареют, про Москву я и не говорю. Встретили прозаика Евгения Попова (очень хороший прозаик и симпатичный человек), предложили, да он на машине был. Тоже, кстати, фотографировал, для своей газеты писал.

Ну, отметили тогда юбилей. Не пышно, но сейчас еще тише. По «Культуре» отличный документальный фильм в понедельник показали, а в завтрашней телепрограмме я что-то никаких анонсов не обнаружил, хотя, думаю, и в новостях и в некоторых передачах скажут. А фильм был чудесный, только прямая речь (сестры и земляки Ерофеева), да видеоряд. Без речи «автора фильма и ведущего». В семье Ерофеева звали Веночкой, в Москве – Веничкой. Сейчас почти все его зовут Веничка. Мне не очень нравится, что писателя Венедикта Ерофеева зовут Веничкой те, кто с ним не только не бухал, но даже и не знаком. Хотя... Сейчас еще живы те, кто бухал с Ерофеевым. Лет через двадцать будут живы те, кто бухал с теми, кто бухал с Ерофеевым. Еще лет через пятьдесят будут живы те, кто бухал с теми, кто бухал с теми, кто бухал с Ерофеевым. И так далее.

Главный ерофеевский транспорт – поезд. Дальнего следования, ибо он много покатался по СССР, и электричка. На электричке он (и его герой) ехал с места работы в Москву на Савеловский вокзал. На электричке же он, поблуждав по столице в том числе, возможно, и где-то возле площади Борьбы (она и при Ерофееве так называлась, ее в отличие от Каляевской улицы, по которой он точно шел, не переименовали), отправлялся с Курского вокзала в город Петушки, к любимой. Жаль, что электричка, а не трамвай, главный, лучший и старейший московский транспорт. Второй после конки. Жаль, что до Петушков не ходил трамвай.

Если бы от Москвы до Петушков ходил трамвай, то сейчас на нас не рухнул бы финансовый кризис, а в 1998-м – не свалился б дефолт. И в 1993 не было бы путча, и в 1991-м. Не было бы чеченских войн и прочих войн. Осетия признала бы независимость Косова, Норвегия и Польша – Тушина, самолеты не падали бы ни на землю, ни на башни. Нобелевскую премию по литературе получил бы Виктор Черномырдин, а Нобелевскую премию мира – Ксения Собчак и Катя Гордон. В России не было бы не москвичей. Израиль, Латвия, Турция и Греция присоединились бы к РФ. Маккейна избрали бы мэром Таллинна, а Барака Обаму – мэром Рио-де-Жанейро. США вошли бы в состав СНГ, наряду с Эстонией, Бразилией, Аргентиной, Австралией, Луной, Марсом и Венерой.

Бассейн «Москва» никто бы не уничтожал, гостиницу «Россия» – тоже. На улице Кирова стоял бы «Книжный мир», памятник Дзержинскому на площади Дзержинского не снесли бы – просто рядом с ним стояли бы Ельцин и Сахаров, а рядом с Воровским (на площади Воровского, соседней с площадью Дзержинского) – Аркадий Райкин и Аркадий Северный. «Рабочий и колхозница» стояли бы на ВДНХ. Что касается «Военторга», то... ну, в общем, не ходит трамвай от Москвы до Петушков. Скоро и по Москве ходить не будет. По Лесной уже не ходит. Пять лет назад можно было с «Белорусской» прямиком до памятника Ерофееву на площади Борьбы трамвайчиком доехать. Теперь не доедешь.

Ну ничего, пешком дойдем. Выпьем нашу «Зубровочку». Пять лет назад пили только за Ерофеева, теперь и трамвай на Лесной помянем. Еще через пять помянем и другие маршруты, и другие памятники и здания, а потом помянем и саму Москву. Хотя ее уже давно только поминать и осталось.

Примечание 2010 года. Написано и опубликовано (в «Экслибрисе»), думается, к 70-летию со дня рождения Ерофеева, т.е. в октябре 2008 года. Конец примечания.

* * *
В ПОИСКАХ РАЯ. ВЕНЕДИКТ ЕРОФЕЕВ И ДР.
ВЕНЕДИКТА ЕРОФЕЕВА

смело можно назвать писателем католическим. Даже мистиком католическим. Несмотря на то, что Алексей Лосев, например, утверждал, что «католическая мистика есть, в общем, галлюцинация на почве истерии, то есть прелесть» Да и сам Вен. Вас. уверял, что «мистика всегда шла рука об руку с половой распущенностью».
Все верно – истерическая галлюцинация на почве прелестей половой распущенности, католицизм мистический и мистицизм католический, мракобесие, опиум народа и опиум для народа.

Стоп! Вот оно – самое главное! Опиум народа т.е. религия и опиум для народа т.е. сами знаете что – не разные ли стороны одной и той же медали? Не зря же советовал Ерофеев возле каждой церкви ставить пивной ларек.
Что ж, разберем «опиумную» сторону народной жизни. Труд сделал обезьяну человеком – утверждали марксисты. Очень даже может быть. Но с чего вдруг ей захотелось трудиться? Труд ради труда как такового? Вряд ли. Значит ради чего-то другого, ради чего-то большего.

Однако, прежде чем отправляться на поиски «чего-то», человек должен сначала понять, выяснить и уразуметь о чем идет речь. На выяснение и уразумение у него уходит вся жизнь, и он умирает счастливым так, впрочем, ничего не поняв и не уразумев. Если, конечно, человек – философ (Ф.). Если же нет, если он обычный человек (О.), то для достижения счастья он, скорее всего, воспользуется каким-нибудь готовым рецептом.

САМЫЙ ДРЕВНИЙ И САМЫЙ ПОПУЛЯРНЫЙ СРЕДИ НИХ -
как вы уже, наверное, догадались та или иная форма религии.
Существующий мир плох, – утверждает проповедник (П.), – и хорошо может быть только в ином – загробном мире. Почему именно загробном? – может возникнуть вопрос. Может, но только не у О. Ибо для О. других миров просто не существует. В одном, «нашем», он живет и не сомневается в его существовании, что же касается до «иного» мира, то О. очень уж хочется, чтобы таковой существовал. Обо всем остальном О. не просто не подозревает, но и не хочет подозревать, ибо так проще и не требует умственных усилий сверх нормы.
Кстати, такой «простонародный» подход не есть что-то действительно простое, стандартное, неинтересное. Одна из самых изощренных и утонченных религиозных концепций, а именно буддийская, утверждает (я имею в виду махаянское ответвление буддизма) почти буквально то же самое, что и О. Нирвана, или говоря иначе, конечная цель существования человека, истинное его бытие, избавление от страданий (рай, мир иной) и сансара, или мир, в коем человек пребывает до вступления в нирвану (сей, бренный мир) практически неотделимы друг от друга. Между «нирваной и сансарой нет ни временных, ни пространственных границ. Индивид, находясь в сансаре, одновременно находится и в нирване».

А каковы нирвана и сансара в представлении О.? По сути, такие же. Здесь – ад, там – рай. Здесь – жена, дети-придурки, начальник-сволочь и нет денег. Там – делай что хочешь, водка вкусная и повсюду, девки и голова не болит. Если вы найдете здесь какие-либо временные или пространственные границы, если в «рае» О. есть что-либо принципиально отличное от его привычного мира, от его сансары, то можете первым бросить в меня бутылку из-под шампанского.

ВОЗМОЖНОСТЬ СУЩЕСТВОВАНИЯ РАЯ
Если предположить, что блаженная страна – некое воплощение кантовской вещи в себе, то существование рая становится возможным.
Рай познаваем? При жизни – нет. А после жизни? А после жизни сам рай, сама блаженная страна становится объективно доступной познанию. Открытой, видимой и ощущаемой. Одна только беда – познавать ее некому. Способность к познанию – способность живого человека. После смерти он ее утрачивает. А значит рай, несмотря на то, что, возможно, он и существует – остается непознанным. И принципиально непознаваемым.
Следовательно, всякие рассуждения о нем суть лишь пожелания или опасения, но ничего более.

Что ж, отсутствие ответа – тоже ответ. А посему поиски, думается, можно продолжить, но уже в ином направлении – в нашем мире.

МЫ ЖИВЕМ ЗДЕСЬ, -
утверждают искатели НЕрелигиозного рая, а значит, и рай нужен нам здесь, сейчас, а если не здесь и сейчас (там и потом), то для других, для тех, кто придет нам на смену. Мы все сделаем, мы жизнь отдадим, но ради того, чтобы ты, именно ТЫ, дорогой О., увидел рай, увидел счастливую жизнь в посюстороннем, ДОгробном мире.

Кто так говорит? Конечно, Б. – бунтарь и борец. МИР УСТРОЕН ПЛОХО, – уверяет Б., – НО НЕ ДЛЯ ВСЕХ. НЕКОТОРЫЕ ЖИВУТ ХОРОШО. А РАЗ КОМУ-ТО ХОРОШО, А ТЕБЕ ПЛОХО, ЗНАЧИТ НАДО ЧТО-ТО ДЕЛАТЬ, ИСПРАВЛЯТЬ. И Б. берется. Б. устраивает революцию, бунт, путч, предлагает проекты, реформы, другими словами, развивает бурную и кипучую деятельность. Иногда ему что-то удается, иногда – нет. Если не удается, то он кончает жизнь на плахе, в канаве в обнимку с крысой, в сумасшедшем доме. Если же наоборот удается, то он кончает жизнь, скорее всего тоже на плахе, в канаве в обнимку с крысой, в сумасшедшем доме, но к вышеназванным несомненно прекрасным и заманчивым возможностям добавляются и другие: пасть жертвой заговора или все же успешно поцарствовать, попрезидентствовать, попредсовнаркомничать.

Рая у него все равно не получится. Да он и не думал о нем. Он практик, а не теоретик.

ТЕОРИЮ ЖЕ ЗЕМНОГО РАЯ
разрабатывал, скорее всего, чуть было не забытый нами Ф. Кроме него проблемой, очевидно, интересовались и многие другие – выдающиеся люди. Кое о ком из них мы, вероятно, еще поговорим в «качестве примера». А пока попробуем увидеть рай глазами Ф.

В раю ВСЕМ хорошо и всем нравится. Такое у рая свойство, используемое часто в качестве определения, хотя должно быть именно свойством и из определения так или иначе вытекать.
Попробуем пройти путь наоборот. От следствия – к определению. Всем хорошо – понятие бессмысленное, ибо требует дополнительных определений, дать которые невозможно. Всем нравится – положение гораздо более понятное и приемлемое. Ибо людям нравятся разные вещи – не только наслаждение или, например, созерцание, но и – бывает – работа. Необходимо лишь разумное устройство, обеспечивающее рай и его обитателей всем необходимым – как в плане предметов, так и в плане деятельности. То есть не только изобилие, но и нужность, настоятельная необходимость обществу того, чем занимается каждый из его членов. Пример: житель рая Э.(эксцентрик) высшим для себя счастьем считает изготовление гвоздей с двумя шляпками. Если Э. действительно пребывает в раю, то его продукция должна найти себе применение, причем, не в качестве курьеза, а в качестве чего-то полезного.

Возможно ли такое? В принципе – да. Но истинное изобилие требует такого количества предметов потребления, для которого не хватит всех ресурсов Земли. Гармония же – вот, кстати, наиболее подходящее слово – предполагает невероятно сложную систему взаимоотношений граждан.
Таким образом, В ПРИНЦИПЕ справедливое устройство мира возможно, но технически неосуществимо.

ЧТО ЖЕ ОСТАЕТСЯ?
Остается мечтать. И строить идеальные государства и города солнца в собственной голове и на бумаге.

Чем и занимались многие и многие замечательные умы из коих я в качестве примера и иллюстрации приведу лишь четверых. Двое – признанные гении, двое других – тоже, по моему глубокому убеждению, гении, но согласны со мной, пожалуй, не все.
Представлять я их буду, однако, не в порядке признанности-непризнанности, а в порядке немного другом. Первая пара рисует «классический» рай на земле, справедливое государство, блаженную страну – место, где все счастливы.
Но – только рисует.
Только – изображает.
Описывает.

Двое других – один общепризнанный гений, другой, как нетрудно догадаться, Венедикт Ерофеев – не только дают картину, но и действительно СТРОЯТ. Может быть, лишь для одних себя и для некоторых своих читателей, но – именно строят. Не учат, не показывают, как надо, а сами, своим горбом и печенью – ДЕЛАЮТ.

Первая фигура – Классик (с большой буквы), первый утопист и первый британский писатель. Автор книги, давшей название всему клану будущих утопистов, человек особо приближенный к королю, отец английской демократии, друг и соратник человека, похвалявшего принародно Глупость. Адвокат и переводчик «нечестивого» Лукиана. Помощник шерифа Лондона и лорд-канцлер. Государственный преступник, заслуживший высшую королевскую милость – голову его не выставили на Лондонском мосту.

Ну а отрубить – отрубили конечно. Англия все-таки. Страна, где даже Леди – и те Железные.
Томас Мор... «Утопия». Имя автора и название книги, которые говорят сами за себя.
Теперь вторая фигура. Советский писатель. Детский советский писатель. Автор бессмертных строк: «Мечтаешь о чем-то чудесном, и хочется (...) мчаться на самолете по голубым небесам, опускаться под землю, добывать железо и уголь, строить каналы и орошать пустыни, сажать леса или работать стахановцем на заводе (заметьте – не фрезеровщиком или, скажем, разнорабочим, а именно и непременно стахановцем – Е.Л.), делать какие-нибудь новые замечательные машины, чтобы папа и мама гордились мною, и чтоб Ольга Николаевна тоже гордилась, и чтоб самый дорогой, самый любимый наш друг и учитель великий Сталин похвалил меня».

Итак, как вы, наверное, уже догадались, я имею в виду Николая Носова, автора «Незнайки» и «Мишкиной каши» (кстати, перечитайте рассказ – не пожалеете: поймете, кто, как и почему руководит нашей страной).
Но нас интересует прежде всего, конечно, Незнайка, причем Незнайка, путешествующий в Солнечный город (город Солнца?).
То, что роман Носова – сказочная утопия объяснять, думаю, не надо. Главный герой, завладев волшебной палочкой, отправляется путешествовать и попадает в Солнечный город – современную Утопию. Или, как объяснял, наверное, Носов где-нибудь в парткоме – изображение коммунизма. Что ж, Николай Николаевич, назови хоть горшком, да только в печь не клади, верно?

ИМЯ ПИСАТЕЛЯ НОСОВА
может показаться кому-нибудь неуместным в компании Томаса Мора и (особенно) Венички Ерофеева. А, собственно, почему? Фамилия одного из жителей Солнечного города, например, Вертибутылкин. Тут вам, как говорится, и блуд и пьянство (не знаю как сейчас, а вот году в 1983-м, когда новое поколение выбирало не «пепси», а андроповку-первоклассницу по 4.70, была среди молодежи популярна игра «бутылочка», впрочем, о правилах ее из скромности умолчу).

Но я отвлекся. А вот в «Незнайке на Луне», скажем, читаем:
« – А, скажите пожалуйста, – спросил один коротышка, – у вас в бутылке была вода или, может быть, какой-нибудь другой напиток?
– В бутылке была простая вода, – коротко ответил Знайка. – Какой же мог быть другой напиток?
– Ну, я не знаю, – развел коротышка руками. – Я думал, ситро или, может быть, керосин?»
А может быть – денатурат, политура, клей БФ, гуталин, одеколон, лосьон, зубная паста или настойка Пустырника. Конечно, не «сучий потрох» и не «ханаанский бальзам» Ерофеева, но все же надо учитывать, что герои Николая Носова – еще не взрослые, потрепанные жизнью старые хрены, а «крошечные мальчики и девочки, или, как их иначе называли, коротышки».

ВО ВСЯКОМ СЛУЧАЕ
Николай Носов здесь представляется мне вполне уместным. Может, его книжечка и не золотая, но уж точно о лучшем устройстве государства. И если утопийцы работают по шесть часов в день – «три – до полудня, после которого идут обедать, и, отдохнув от обеда два послеполуденных часа, снова уделив труду три часа, завершают день ужином». То солнечногорцы, назовем их так, работают по десять часов в день в «четыре смены, а пятый выходной». То есть по два с половиной часа при четырех рабочих днях и одном выходном.
В Солнечном городе работают меньше, что не удивительно, странно, что там вообще еще нужен труд. Гораздо интереснее некоторые совпадения. «Обыкновенно они (утопийцы – Е.Л.) каждый день в предрассветные часы устраивают публичные чтения...» Как тут не вспомнить трогательную историю про жителей Солнечного города Листика и Буковку. Они, горюя по поводу того, что некоторые коротышки еще до сих пор «вместо того, чтобы читать, только рассматривают в книжках картинки, или, что еще хуже, гоняют по улицам футбольный мяч, или играют по целым дням в салочки», устроили в своем городе Книжный театр, где и производили публичные чтения наподобие утопийских.

Или – «совместные трапезы»: «...жители Солнечного города редко пользовались возможностью принимать пищу дома, так как они больше любили питаться в столовых, где было значительно веселей. Там еду подавали обыкновенные малыши и малышки, с которыми можно было поговорить, пошутить, посмеяться. Здесь же еда подавалась при помощью лифта, с которым шутить, как известно, не станешь».

Аналогично и в Утопии: «... если никому и не запрещается обедать дома, то никто, однако, не делает этого охотно, оттого, что считает неблагопристойным и глупым тратить усилия на приготовление худшей пищи, когда прекрасный и сытный обед готов во дворце, совсем поблизости». Таких и подобных им совпадений довольно много.
Единственное и главное отличие Солнечного города от Утопии в том, что Утопия принципиально достижима, но не более. Способ же, каким можно попасть в Солнечный город, дается Носовым в самом начале книги. И способ этот совсем нетрудный. Жаль только – сказочный. Ведь для того, чтобы Волшебник подарил тебе волшебную палочку, которая исполняет любое твое пожелание, ты должен совершить три добрых поступка ПОДРЯД, ПРИЧЕМ БЕСКОРЫСТНО. Сами понимаете, что подобные подвиги – чистой воды сказки.

А без волшебства, видать, и коммунизм невозможен. Хотя – кто знает? Может быть, сказка и ложь, но ведь не зря Витя Малеев, тот самый, что мечтал работать на заводе в должности стахановца – вспоминал: «Раньше я думал, что Земля наша плоская, как будто блин, но Ольга Николаевна сказала, что Земля вовсе не плоская, а круглая, как шар. Я уже и раньше слыхал об этом, но думал, что это, может быть, сказки или какие-нибудь выдумки».
Как говорится: бабы-яги не существует? Бросьте сказки рассказывать! Ну а волшебная палочка, по сути, оказывается нужной лишь для появления автомобиля, на коем герои и отправляются в волшебный город.

И все. Поскольку, по мнению Пачкули Пестренького (сотоварища Незнайки по путешествию) автостульчик – был такой в Солнечном городе – «даже лучше, чем Незнайкина волшебная палочка! Тут стоит только подумать: хочу направо или налево, и желание сразу исполняется. А там нужно еще махать палочкой да говорить вслух, чего хочется. Одним словом – возня!»

УТОПИЯ – ЗНАЧИТ НИГДЕЯ,
а мы даже знаем, каким образом до Солнечного города добираться. Значит, пора уже приближаться к путям отыскания рая – более реальным и более для нас приемлемым и приятным.

Для начала одна загадка. Из четырех предлагаемых в качестве примера писателей я назвал только трех. Сейчас приведу вам фрагмент, как всегда из «Незнайки», но такой, что не может не навести вас на мысль о том, кого из классиков я покамест столь упорно скрываю.
Итак: «Если кому-нибудь в книге попадалось смешное место, то посмеявшись сам, он тут же подходил к остальным коротышкам и читал это место вслух, чтобы всем было смешно. Если кто-нибудь, отыскав в журнале смешную картинку, начинал смеяться, то остальные без всякого стеснения подходили посмотреть на эту картинку и тоже смеялись...»
НИ НА ЧТО НЕ ПОХОЖЕ? НУ, КОНЕЧНО ЖЕ:

«Если кто-нибудь – мужчина или дама – говорил: «выпьем!» – все выпивали. Если кто-нибудь говорил: «сыграем!» (например, в футбол или салочки! – Е.Л.) – все играли. Скажет кто-нибудь: «пойдем, порезвимся в поле!» – и все соглашались итти. Стоило заикнуться об охоте – и дамы выбирали себе прекрасных иноходцев, сажая сокола, кречета, ястреба или другого хищника на руку, изящно обтянутую перчаткой. Мужчины брали других птиц».
Мэтр Франсуа Рабле – ну куда ж без него?! Телемская обитель – понятно, не утопия и тем более не Утопия, а откровенная, хотя, вероятно, и вполне дружелюбная на нее пародия. Точнее – пародия на ее серьезность.

На самом-то деле никакой волшебной палочки не надо: достаточно «КОМУ-НИБУДЬ НАЙТИ В КНИГЕ СМЕШНОЕ МЕСТО».
Если телемит скажет: «эх, до чего же смешно все – рай и его поиски!» – все расхохочутся до слез. И окажутся там, над чем только что смеялись. В раю. Настоящий рай – не царство мертвых, где бродят унылые души умерших, славословят своего господа и занимаются строевой подготовкой. Настоящий рай – место, где живые души, где жизнь, где смех, где смеются.
Смеются над всем.
Смеются, пародируя Утопию и смеются, пародируя пародию на Утопию.
Ну и так далее и тому подобное.

В Орехово-Зуеве тоже есть ведь свои телемиты:
«К тому времени, как я поселился, в моей комнате уже жило четверо, я стал у них пятым («четыре смены, пятый выходной»? – Е.Л.). Мы жили душа в душу, и ссор не было никаких. Если кто-нибудь хотел пить портвейн, он вставал и говорил: «Ребята, я хочу пить портвейн». А все говорили: «Хорошо. Пей портвейн. Мы тоже будем с тобой пить портвейн». Если кого-нибудь тянуло на пиво, всех тоже тянуло на пиво».

ВОЛШЕБНАЯ ПАЛОЧКА ВСЕ ЖЕ ЕСТЬ.
В действительности, Ерофеев подобно Носову, – чем они выгодно отличаются от англичанина Мора и француза Рабле, знают или думают, что знают, где именно расположена волшебная страна и как до нее добраться.
Носов, как сказочник, предлагает волшебную палочку, а Веничка – как поэт – предлагает бутылочку, божественную Бакбюк. А если уж быть точным, то предлагает он: две бутылки кубанской, две четвертинки российской, розовое крепкое и два бутерброда, чтобы не сблевать.

И отправляется в город Петушки. Лучше он Солнечного города или хуже – не знаю, ибо в Солнечном не бывал. Необходима для его достижения «волшебная палочка» или нет – тоже сказать трудно. Потому что жасмин там действительно НЕ ОТЦВЕТАЕТ – проверял, когда ездил. Коса – от затылка до попы – тоже не зависит от степени алкогольного одухотворения и самоуглубленности.
Так надо ли – пить? Думаю – все же надо. Но, разумеется, безо всякого фарсу и забубенности, а только когда печален. И без всякой эскалации.

НО ГЛАВНОЕ В ДРУГОМ
Главное – именно смех.
Вы видели смеющуюся обезьяну или собаку? Нет. А пьяную в драбадан? Тоже, скорее всего, нет, но все же...

Одурманивание тем или иным способом у животных встречается. А смех – никогда. Значит, просто пить – еще не все. Нужно знать зачем пить. Ведь пить, по утверждению Вайля и Гениса, – «всегда смешно. Смешно пьющему, смешно тем, кто смотрит на пьющего». И никто сейчас уже не ответит на вопрос о том, что же было в действительности – то ли человек сначала выпил, а потом, радостный, рассмеялся, то ли наоборот сначала рассмеялся, предвкушая выпивку, а потом уже нализался до чертиков. Ясно одно: обезьяне было необходимо лишь пропитание, человеком же она стала, когда взалкала и улыбнулась.
Познав радость пьяного смеха (трезвый смех – лишь сублимация пьяного), познав недоступное ранее наслаждение и вообще познав «недоступное», обезьяна не могла уже остановиться. Необходимо было работать – искать волшебные травы, плоды и коренья, изобретать и опробывать новые рецепты, новые способы приуготовления веселящих жидкостей, а затем и совершенствовать закуску и весь окружающий антураж. Другими словами – прогресс и общество потребления.

Итак, человек научился себя одурманивать (позднее он изощрится и будет не только пить, но и читать и писать о пьянстве), узнал плюсы и минусы сего таинства и начал задумываться. Хорошо ли я поступаю? – размышлял древний пьяница. – Не лучше ли мне вернуться в прежнее, природное состояние и жить, как и все прочие твари. Вчера я был весел и называл себя царем мира, а сегодня у меня болит голова и всякий плюгавый мамонт может меня обидеть.

Увы, первые радости – они же первые горести. Эсхатологические раздумья посетили человека уже на другой день после первого глотка из волшебного кубка недостижимого счастья. Первая же шутка обернулась в итоге слезами. И неудивительно: человек был один, а значит, смеяться мог лишь над собою. А смех над собою – всегда сквозь слезы.
Однако, оставим дремучие времена бронтозавров и каменных топоров и вернемся в наш мир, мир штопора и компьютера.

Познание – символ жизни, свойство и отличительная черта человека – аналогично смеху. Да, именно смеху, ибо смех – тоже познание, осмысление мира, исследование его и изучение.
Просто смех доступен любому, а потому некоторые (ума– и юморалишенные) представляют себе его чем-то примитивным, слишком простым. Но как раз в простоте и доступности любому НАСТОЯЩЕМУ человеку и состоит великая сила смеха. Созидающая сила. Недаром же Владимир Пропп говорит о магии смеха: «Ранняя форма магии смеха основана на представлении, что мертвые не смеются, смеются только живые. Мертвые, пришедшие в царство мертвых, не могут смеяться, живые не должны смеяться. Наоборот: всякое вступление в жизнь, будь ли то рождение ребенка или символическое новое рождение в обрядах инициации и сходных ему обрядах, сопровождается смехом, которому приписывается сила не только сопровождения, но и созидания жизни. Поэтому вступление в жизнь сопровождается обязательным обрядовым смехом».

Видите – смех созидает жизнь. А не наоборот. Хотя и наоборот тоже. Смех созидает не просто жизнь, но настоящую жизнь, жизнь без страданий, райскую жизнь.
Рай религиозный доступен лишь верующим и то в том только случае, если бог есть, что маловероятно. Рай на земле – надо еще строить и строить. И неизвестно к тому же не ошиблись ли мы еще в самом начале, еще в фундаменте.
Остается тогда рай – не постоянный, а временный, создаваемый каждым из нас для своих любимых, ну и немножечко для себя (если на донышке будет). Остается рай – не тот, о котором пишут. А тот, который получается, когда написали (для читателя) и тот, который по мере написания исчезает (для писателя), хотя ДО писания ничего и не было.
Таким образом созидать (в том числе, а точнее, особенно – рай) можно лишь для других.

Для себя же сей процесс будет разрушительным.
Но другого рая нет.
Есть только тот рай, в котором смешно.
Тот рай – который и есть смех.
Ибо смех – и есть жизнь, символ жизни и цель жизни.
А пытаться отыскать другой какой рай – просто смешно.

И НА ХОД НОГИ
О водке. Мог ли Незнайка добраться до Солнечного города, не прибегая к помощи волшебной палочки? Мог, конечно! Сел в электричку – поехал. А мог Веничка добраться до Петушков БЕЗ водки? Мог и, видимо, добирался. Можем ли мы достичь СВОИХ Петушков, читая поэму трезвыми?

Разумеется. Так для чего же водка? Чтоб смешнее было.

Примечание 2010 года. Не опубликовано. За исключением фрагментов, которые касались Николая Носова. Они были опубликованы в «Экслибрисе» (разумеется, в сильно измененном виде) к юбилею Николая Носова. Наверное, данный текст и есть единственный написанный фрагмент так и не написанной диссертации про В. Ер. Конец примечания.

* * *
ВЕНИЧКА, ГОЛЯДКА, ЕНЮША, или ДОЕХАЛ ЛИ ВЕНЯ ДО ПЕТУШКОВ?

Даже филологу ясно: Венедикта Ерофеева необходимо комментировать.
Первым, насколько я знаю, комментарий сделал Юрий Левин (в 1996 году), потом (в Японии) Эдуард Власов (его комментарии вышли дважды – в 1998 году в Японии и в 2000-м году у нас, в издательстве «Вагриус»). У Левина – тоненькая книжечка, у Власова – объемный труд. Но оба, конечно, страдают и неполнотой и субъективностью. (То, что оба касаются исключительно «Петушков» – о том я даже не говорю).

Юрий Левин везде, где возможно (т.е. далеко не всегда достаточно обоснованно) ищет у Ерофеева обращения именно к Достоевскому, а не к другим писателям. Автор «Комментария», конечно, имеет право и на такой подход, но его, думается, все же следовало специально оговаривать. Ведь даже когда сам Ерофеев пишет «Давайте как у Тургенева! Пусть каждый чего-нибудь да расскажет...», Левин, комментируя, уверяет, что данная ситуация (описанная в тургеневской «Первой любви») все же связана с Достоевским. Столь же сомнительным представляется и предположение, например, что обращение героя к самому себе «Веничка» восходит к господину Голядкину из «Двойника», называвшему себя «Голядка». Не было, что ли, в русской литературе Петруш, Ванюш, Марфуш? В конце концов, чем хуже, скажем, ЕНЮША Базаров того же Тургенева?

«Комментарий» Юрия Левина, как написано в «Предуведомлении» предназначен прежде всего «для тех, кто достаточно хорошо читает по-русски, но для кого русский язык и русская культура не являются родными». Отсюда и самые смешные в книге пояснения того, что, например, херес, упоминаемый в поэме, «конечно, не благородное испанское вино, традиционное английское sherry, а его грубая советская имитация». Или вот: «ВЕРМУТ – разумеется, не благородный итальянский напиток, а дешевое крепкое (16-19 градусов) грубо ароматизированное вино». И пр. Ну что тут сказать? Все они там за границей одинаковы – пьют меньше и говорят не по-русски. Но есть в книге Левина два комментария, так сказать, принципиальных, отмахнуться от коих никак невозможно.

Первый из них обиден: «...добавим, что количество выпитого Веничкой – стакан водки, бутылка вина и две кружки пива плюс еще что-то на 6 руб. (а это еще несколько стаканов водки или бутылок вина) – представляется несколько гиперболизированным...» Ничего себе «комментарий». Во-первых, Веничка пил весь день. Наверняка – засыпая и просыпаясь. Во-вторых, закуска. Нигде не сказано, что Ерофеев принципиально ничего и никогда не закусывает. Что же до «6 руб.», то их он мог и потерять спьяну, мог выпить чего-нибудь дорогого, «шикануть», не говоря уж о том, что конфеты для младенца, которые купил Веничка, тоже денег стоят.

Второй просто неверен: «Лукавство заглавия в том, что на деле герой до Петушков (126 км. от Москвы) не доезжает (видимо, только до Орехова-Зуева – 92 км) и к концу своего путешествия снова оказывается в Москве». Данный пассаж повторен еще несколько раз и следовательно не является шуткой или оговоркой (опиской, опечаткой – нужное подчеркнуть). Во-первых, герой опять-таки путешествует весь день, до темноты, а значит дорога до Орехова-Зуева и обратно никак не может быть ВСЕМ путешествием Венички. Во-вторых, автор «Комментария», видимо, не очень внимательно читал главу «Покров – 113-й километр»: «На запотевшем стекле чьим-то пальцем было написано: «...», и вот в эти-то просветы я увидал городские огни, много огней, и уплывающую станционную надпись «Покров»...» То есть КАК МИНИМУМ до «Покрова» (между 105-м и 113-м км) герой доехал. Далее выясняется, что поезд от Петушков УДАЛЯЕТСЯ, а значит, Веничка побывал дальше Покрова. Скорее всего (я лишь предполагаю, но тот, кто ездил пьяный на электричках, подтвердит, что так бывает нередко) он проехал ЗА Петушки, в депо. Потом беспамятство и – «включение», но уже в поезде обратном.

Эдуард Власов своей книгой, конечно же, с Левиным полемизирует, особенно в японском издании. В «вагриусовской» книжке он тоже спорит с Левиным, но «академично», без «личностей». Многие факты добавлены, например, интересное замечание о том, что изобретателем советского граненого стакана «является небезызвестная Вера Мухина». Часто полемизируя с Левиным, Власов, тем не менее, тоже считает, что объем выпитого Веничкой накануне путешествия в Петушки непомерно велик. Повторять возражения не буду. Естественно, у Власова больше спорных моментов – потому что книга у него больше, останавливаться на них не хочется: слишком важным представляется мне то, что сделали Власов и Левин. Работа мало того, что колоссальная, так еще и неблагодарная: каждый (и я тоже) лишь недостатки и несуразности ищет. Увы, все мы несовершенны, мной так и вовсе движет зависть – ученые! филологи! комментируют Веничку! Единственное, что принципиально – доехал или нет Веня до Петушков.

Доехал!

Примечание 2010 года. Ага, ну тут точно рецензия. Вот на что:
Левин Ю. Комментарий к поэме «Москва -Петушки» Венедикта Ерофеева. – Грац, 1996.
Власов Э. Бессмертная поэма Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки». Спутник писателя. – Саппоро, 1998., М.: Вагриус, 2000.

* * *
А ЛОДКИ ВСЕ ТОНУТ И ТОНУТ, А БАШНИ ГОРЯТ И ГОРЯТ, или БЛАГОВОННОЛОННАЯ, ОСТАНЬСЯ

Ерофеев умер, но дело его живет. Выходят не только комментарии и переиздания, но и «новые» вещи Ерофеева, то есть ранее не печатавшиеся. В 2000-м году появились «Записки психопата» и даже две кассеты с записью авторского чтения «Москвы – Петушков». А что? Папа Римский выпустил компакт-диск со своими проповедями? Выпустил. Количество католиков на планете если не удвоилось, то сильно возросло. Ерофеев тоже католик, стоит ли удивляться, что появились кассеты (каждая 110 минут звучания) с его голосом.
Что же до «Записок психопата», то если б их можно было издать под другой фамилией (сменив заодно, естественно, и имя лирического героя, полного тезки автора), и не в книге, а сначала в журнале, был бы фурор. Бомба, событие. Критики сошли бы с ума, сбросили бы «того» Ерофеева с корабля современности, а Вл.Сорокина так и вовсе бы забыли как звать по имени-отчеству. Увы, подобное невозможно. И новое (для читателя) произведение Ерофеева все равно будет идти вслед за «Петушками», сравниваться с ними. И признаваться пусть и гениальной, но пробой пера. Так оно и есть, разумеется. Пусть «проба», пусть «самое объемное и нелепое из написанного», но как резко выделяется на фоне современной отечественной словесности. Венедикта Ерофеева давно и прочно признали гением и... забыли. Невольно начинаешь думать, что для того и признали.
Но хватит о грустном. «Записки психопата» – проза автобиографическая, полудневниковая, действительно объемная. Готовил издание Владимир Муравьев, «досточтимый Мур», коему посвящена «Вальпургиева ночь». А потому и прочие тексты там выверены. Скажем, эссе о Розанове по поводу которого так сетовал в свое время Игорь Авдиев (персонаж по имени Черноусый из «Петушков») и называется безыскусно «Проза из журнала «Вече», и текст в нем – исключительно ерофеевский, а не издательский или какой еще. Приведу тот же пример, что приводил Черноусый. Ерофеев пишет: «Благовоннолонная, останься!» В «Х.Г.С.»-вском издании 1995-го года («Оставьте мою душу в покое») читаем: «Благоволенная, останься!» Раньше, впрочем, и вовсе печатали: «Благословенная, останься!» Комментировать тут нечего, тема больная и заслуживающая особого разговора. Я и сам (свинья, свинья!) цитирую часто из той книги, что в данный момент под рукой. Что неправильно, но уже и Муравьева нет в живых, и нет у меня сил снова сверять каждую цитату, и вообще руки опускаются. Опять я о грустном. Лучше вспомнить праздники.

В 1998 году, в честь юбилея (а исполнилось тогда 60 лет со дня рождения Ерофеева), Веничке (персонажу) и его Возлюбленной установили на Курском вокзале и в Петушках по памятнику. Установили, как и положено в стране тонущих подводных лодок и пылающих телебашен, на один день. В 2000-м году, когда исполнилось 10 лет со дня смерти писателя, оба памятника установили (восстановили) в сквере у площади Борьбы (ближайшая станция метро – «Менделеевская»). Все газеты почему-то решили, что на Каляевской (теперь и улицы-то такой нет), ну да бог с ними, тем более, что, конечно, не все. Разумеется, сразу убрали скамейки – чтобы поклонники не выпивали.

Все равно выпивают. И выпивать будут, как и на Новокунцевское кладбище ездить, и в Петушки тоже (как-то раз мы с друзьями не доехали, вышли в Купавне, а там замечательный пруд и дочери офицеров). И хорошо. Значит, хоть что-то у нас делать умеют. Что же до кассет, то они нужны публике. Правда не «коллекционным» тиражом, да и по цене, скажем, бутылки пива. Потому что книга книгой, но голос! Я недавно переписывал другу в подарок на день рождения упомянутые кассеты. Никогда не пью один, а когда Ерофеев дошел (доехал) до Чухлинки, накатил рюмочку. В конце же, в самых жутких уже местах, хохотал до одури. Юмор не оставляет «Петушки» до последней строчки, просто читать страшно. А слушать – нет! Смешно. Хотя то, конечно, не веселый, а тяжелый и нервный смех. Не стоит забывать, что последние пять лет жизни Ерофеев вообще не говорил – гудел после рака горла в свою машинку. Недолгим был период прижизненного признания и известности, интервью и книг, изданных на родине, и ведь все время Ерофеев молчал, никто его голоса не слышал.
Из магнитофона слышен, кстати, и смех немногочисленных слушателей и – иногда – улыбка автора. Только не надо называть именем Ерофеева корабль, лучше – планету. А то ведь у нас – лодки все тонут и тонут, а башни горят и горят. Бессмертен только голос. И книга.

Примечание 2010 года. Напечатано, в «КО», только, видимо, здесь компиляция из двух рецензий - на «Записки психопата» и на «кассеты». Ах, кассеты... Не пью один... Какие кассеты? И одному пить, поверьте, лучше – меньше выпьешь. Ну да ладно. Конец примечания.

Второе примечание 2010 года. Краеведы свирепствуют. Один из них возразил: не пруд, мол, в Купавне, а Бисерово озеро. Правда, потом уточнил, что «далеко в лесу» есть и пруд. Куда мы ходили – не знаю. Скорей всего, на самом деле, к Бисерову озеру. Но ведь могли сдуру и спьяну и на пруд ломануться.
Конец второго примечания 2010 года. 

* * *
«СЧАСТЛИВАЯ МОСКВА». ПЕТУШКИ. Жизнь и судьба ерофеевских персонажей.

«Я сторож и летописец опустелого земного шара», – писал Андрей Платонов в рассказе «Потомки солнца». Тут что-то среднее между утопией и антиутопией про недалекое будущее. Но, если отрешиться от футурологических атрибутов (скажем, таких: «В зиму 1923/1924 года замерзло Средиземное море и совсем не выпало снега...»), то здесь точный срез действительности. «Все-таки мне смешно глядеть на прошлые века: как они были сердечны, сентиментальны, литературны и невежественны. Это потому, что людей долго не касалась шершавая спина природы и они не слышали рычания в ее желудке. Люди любили, потели, размножались, и каждый десятый из них был поэт. У нас теперь – ни одного поэта, ни одного любовника и ни одного не понимающего...»

Последнее слова здесь является ключевым. Советские люди, в том числе и советские писатели вместе с их советскими персонажами, всегда все знали и все понимали.
Антисоветские люди и их антисоветские персонажи тоже все понимали, но по-другому, а точнее сказать: точно также, но наоборот. Платонов и его герои не понимали в происходящем почти ничего. Ерофеев и его персонажи не понимали даже того, понимают ли они хоть что-то в окружающей их действительности или нет. Не просто не понимали, но и не хотели понимать, боялись понять. Отсюда, кстати, и, как любят говорить так называемые эзотерики, высшая степень посвящения – отшельничество. Жизнь дервиша – в плане духовном и бытовом плане. Отшельничество в высоком смысле и отшельничество абсолютно реальное, неустроенность самая настоящая – жизнь без своего жилья, без прописки, жизнь без паспорта, жизнь вне социума.

Ерофеев тоже был сторожем и летописцем опустелого мира. Именно нежелание понимать, и именно отшельничество – сознательное и одновременно вынужденное – именно такое непонимание окружающего мира и делало мир пустым, «опустелым». Веничка Ерофеев, персонаж поэмы «Москва – Петушки» и Лев Гуревич, персонаж трагедии «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора» – два альтер-эго писателя Венедикта Васильевича Ерофеева – они тоже были сторожами и летописцами опустелого земного шара.

Платонов любил свою страну, свой народ и свою власть. Родись он на 50 лет раньше, то любил бы царя, на 50 лет позже – любил бы, условно говоря, Ельцина или Еще Кого-нибудь. Свою власть Платонов не просто любил, а был в нее влюблен, как в женщину, как в живого человека. Власть же его ненавидела, и родись он на 50 лет раньше, его ненавидел бы царь, на 50 лет позже – ненавидел бы, условно говоря, Ельцин или Еще Кто-нибудь. Причина тут очень проста: никакая власть никогда не поверит, что ее могут любить бескорыстно. Потому все проявления такой любви, искренней и бескорыстной, власть воспринимает как издевательство, глумление, сатиру. Венедикт Ерофеев совершенно так же любил свою страну, свой народ и свою власть. И совершенно также власть его ненавидела. Веничка Ерофеев, конечно, глумливо улыбался, говоря: «Мне нравится мой народ. Я счастлив, что родился и возмужал под взглядами этих глаз...» И все же здесь правды гораздо больше, чем иронии или сатиры.

«Мне платят ровно столько, – заявляет в «Вальпургиевой ночи» Гуревич, – сколько моя Родина сочтет нужным. А если б мне показалось мало, ну, я надулся бы, например, и Родина догнала бы меня и спросила: «Лева, тебе этого мало? Может, тебе немножко добавить?» – я бы сказал: «Все хорошо, Родина, отвяжись, у тебя у самой ни *** нету». И далее, и тем не менее: «Все-все бегут. А зачем бегут? А куда бегут? Мне, например, здесь очень нравится. Если что не нравится – так это запрет на скитальчество. И... неуважение к Слову. А во всем остальном...»

Гуревич, как и Веничка, как и писатель Ерофеев, как и Платонов, влюблен в родину, но безответно. Искренне и нежно, но безнадежно. Описывает он свою любовь так: «Такое странное И как будто ты с кем-то помовлен... а вот с кем, когда и зачем – уму непостижимо... Как будто ты оккупирован, и оккупирован-то по делу, в соответствии с договором о взаимопомощи и тесной дружбе, но все равно оккупирован... и такая... ничем-вроде-бы-не-потревоженность, но и ни-на-чем-не-распятость... ни-из-чего-не-изблеванность. Короче, ощущаешь себя внутри благодати – и все-таки с о в с е м н е т а м... ну... как во чреве мачехи...»

Почти дословно то же самое говорит и Платонов (в записных книжках): «Трагедия оттертости, трагедия «оставленного», ненужного, когда строится блестящий мир, «трагедия пенсионера» – великая мука». Не только Гуревич, но и Ерофеев был во чреве мачехи, и Платонов, и все персонажи.

А теперь подумаем: откуда такая любовь? Почему Платонов любит свою власть? Почему любит свою родину Ерофеев? Потому что для них власть – единственные и настоящие родители, для них родина действительно мать. Окружающая действительность выталкивает писателя и его персонажей, отказывается понимать и воспринимать мир, создаваемый писателем. И он переносит естественную для обывателя любовь к социуму, к проклятому, уточню, социуму, на далекую и прекрасную власть, на родину в целом и народ в целом. У человека не имеющего близких родственников родственниками становятся все: соседи, соученики, собутыльники и проч. В литературе у Платонова не было ни одного близкого родственника, у Ерофеева – тоже. Ерофеев ото всех был далек, ни с кем по-настоящему не сближался. Но ко всем относился по-отцовски.

Знаменитое выражение Андрея Платонова Ерофеев воспринял буквально и как руководство к действию. «Надо относиться к людям по-отцовски», – писал Платонов. И в то же время: «Если я замечу, что человек говорит те же слова, что и я, или у него интонация в голосе похожа на мою, у меня начинается тошнота...» Ну, то же самое: всех любить и ни с кем не сближаться.

Человеку, ощущающему себя сиротой, а особенно человеку, чувствующему сиротами своих персонажей, некого больше любить, кроме собственного народа и государства. Госучреждение заменяет сироте родителей. Но не только в детстве, а на всю жизнь. И не нашедшая естественного выхода сыновняя любовь обращается в любовь к собственному народу и родине. Если же любовь безответна, то она не исчезает, а напротив – становится только сильнее. Потому-то Ерофеев и не любил, скажем, диссидентов. Но не любил только за их немузыкальность. Ему казалось, что они не так, неправильно, слишком немузыкально любят родину. Для Ерофеева любовь к родине интимна, выше всякой интимности, а главное качество диссидентов – откровенность. Так же и с теми, кого советская власть, напротив, любила. Он их ревновал и не видел в их любви искренности: «Мой глупый земляк Солоухин зовет вас в лес соленые рыжики собирать. Да плюньте вы ему в его соленые рыжики!» Хотя, конечно, и власть не казалась ему совершенством, но лишь чуть-чуть, как какая-нибудь милая родинка под правой грудью у возлюбленной. Что его не устраивало в советской власти? Только лишь запрет на скитальчество и неуважение к слову. Все. Ерофеев одинаково любил и еврейских атеистов, и православных националистов, и антисоветских диссидентов и соленые рыжики.
Платонов единственный (за всю советскую власть и вне ее) действительно русский пролетарский писатель. Совершенно таков же и Ерофеев. Несмотря на люмпенизированность и сверхобразованность. Ерофеев – настоящий пролетарский писатель, люмпенизированность же и образованность – просто в пику общепринятости, потому что у Ерофеева тоже начиналась тошнота, когда он замечал, что человек говорит те же слова, что и он. Отсюда же, кстати, и ерофеевское отношение к религии. Русские люди не любят попов и православие (не Ленин же с Троцким уничтожали храмы в России, а русское крестьянство – за то, в основном, что попы всегда были богаче своих односельчан). Вот и Ерофеев, которого уговорили-таки за несколько лет до смерти креститься, принял, но не православие, а католичество. Можно сказать, что назло и в пику общепринятости.

И еще одна особенность: абсолютная советскость, даже сверхсоветскость языка. Традиционные, если можно так выразиться, советские писатели пытались и хотели писать русским литературным языком, но по малоталантливости, малограмотности, глупости и пр. писали языком казенным, советским, совершенно не-русским. Ерофеев и Платонов, напротив, хотели писать казенно и по-советски, но по талантливости, грамотности и уму писали языком сверхказенным, суперсоветским и все равно совершенно русским. Степень же подлинной и искренней убежденности в советских догмах, степень отравленности советской идеологией различалась у них ровно так же, как различались 20-30-е годы и годы 60-70-е: опьянение светлым будущим сменилось похмельем после недавнего прошлого. Отсюда и ненависть, и непонимание советских писателей к Платонову и Ерофееву: первые плохо выполняли задачу разумную, вторые блестяще выполняли задачу безумную. Любимые слова Платонова – народонаселение, учреждение, здравоохранение, Ерофеева – Голанские высоты, эскалация, страны Бенилюкса. У Платонова не письма, а корреспонденция, Ерофеев если и обращается, то сразу ко всем родным и близким, ко всем людям доброй воли.

Отношение к семье и родине у них одинаково, но, кстати, и отношение к алкоголю такое же –как к семье и родине. «Вощев давно обнаружил, – пишет Платонов в «Котловане», – что люди в пивную всегда приходили парами, как женихи и невесты, а иногда целыми дружными свадьбами».

Кстати, насчет «Котлована». Вся жизнь Ерофеева – котлован, и все творчество Ерофеева – котлован: не зря же «Москва – Петушки» написана «на кабельных работах в Шереметьево».

Примечание 2010 года. Данный – и следующий – текст написаны для сборника, посвященного Андрею Платонову. Там и напечатаны. Или только следующий напечатан? Не помню уже. Следующий – точно напечатан. А тот, что выше... Видимо, не напечатан. Конец примечания.

* * *
ЗА СЧАСТЛИВУЮ МОСКВУ! Сиротство и малодушие.

Начну с двух цитат. Первая принадлежит перу Георгия Викторовича Адамовича и посвящена Андрею Платонову: «За двадцать лет существования советской России Платонов – единственный писатель, задумавшийся над судьбой и обликом человека страдающего, вместо того, чтобы воспевать человека торжествующего, притом торжествующего какой бы то ни было ценой». Написано в 1939 году.

Прежде чем привести вторую цитату отмечу, что и спустя 10 лет, и спустя 20 лет замечание Адамовича оставалось во многом верным. Следующая же цитата касается уже конца 1969 года т.е., как нетрудно догадаться текст, который я буду цитировать написан спустя 30 лет после выступления Георгия Викторовича Адамовича.

Итак, цитирую:
«О, если бы весь мир, если бы каждый в мире был бы, как я сейчас, тих и боязлив и был бы так же ни в чем не уверен: ни в себе, ни в серьезности своего места под небом – как хорошо бы! Никаких энтузиастов, никаких подвигов, никакой одержимости! – всеобщее малодушие. Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы прежде мне показали уголок, где не всегда есть место подвигам».
Автор, разумеется, – Ерофеев.

Николай Носов, будь на моем месте, не удержался бы и написал здесь: «Некоторые, самые догадливые читатели, наверняка уже поняли... etc.» Мне, естественно, далеко до классика, а потому для начала отвечу на самый общий вопрос: а можно ли вообще говорить о судьбе литературных персонажей как о судьбе, скажем, живых людей, в том числе и писателей, о судьбе которых, надеюсь, говорить можно и нужно и в чем вряд ли кто сомневается? Итак, реальна ли судьба литературных героев?

Я думаю – реальна и даже очень. Некоторые литературные герои становятся нарицательными и живут отдельно от своих создателей. Кстати, нельзя не отметить, что ряд персонажей гораздо удачливее своих авторов: писателя давно уж забыли, а персонаж им созданный живет себе припеваючи и в ус не дует.

Другие – всяческими правдами и неправдами привлекают к себе читателей и писателей и в результате с переменным успехом кочуют из уст в уста, из книги в книгу, из одного газетного заголовка в другой.

Многие персонажи становятся различными символами – от рекламно-коммерческих до религиозно-политических.

Ну а большинство литературных героев – элементарно живут среди нас. Причем, неизвестно кого больше – тех, кто списан писателем из жизни или тех, кто после выдумывания писателем вдруг возникает реально. Примеров здесь множество, поэтому говорить с кем из персонажей, скажем, Гоголя или Зощенко, мы сидим за одним столом, а за кого из персонажей того же Гоголя или Зощенко всенародно голосуем – не буду.
Вопрос, таким образом, о судьбе литературных персонажей представляется мне вполне уместным.

Теперь ответим на вопрос конкретный: откуда взялись персонажи Ерофеева? Только ли «из жизни» и проч. или все же существовали до них в литературе объекты и субъекты им родственные и близкие. Как ни странно, существовали – у Андрея Платонова.
Говорить о том, что тема сиротства – определяющая у Платонова равносильно тому, что, ну, предположим, сказать Льву Исааковичу Гуревичу, что «пить ему вредно» (ответ Гуревича на данную реплику доктора Ранинсона любой интересующийся без труда отыщет в трагедии Ерофеева «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора»). Другими словами, про то всякий ребенок знает.

Но ведь и Веничка Ерофеев – герой поэмы – на вопрос вышибал в ресторане Курского вокзала тоже, обратите внимание, отвечает, что он сирота:
«Они, палачи, ждали, что я еще скажу.
– Я ведь... из Сибири, я сирота... А просто чтобы не так тошнило... хересу хочу...»
Здесь весьма важно подчеркнуть, что именно герой Ерофеева (персонаж) является (или скажем точнее – считает себя сиротой), тогда как сам Ерофеев с которого списан Веничка сиротой не являлся, да, кстати, и родом вовсе не из Сибири.
Впрочем, даже и герой поэмы все же не совсем сирота, его сиротство, скажем так, несколько вывернутое. Есть в поэме один эпизод, где он «вспоминает маму». Однако, надо заметить, что и вспоминает-то он ее не менее «вывернуто». Происходит все в момент, когда Веничка рассуждает о разном действии на человека одеколонов и прочих продуктов парфюмерии. Вот эпизод:

«У меня было так: я выпил целый флакон «Серебристого ландыша», сижу и плачу. Почему я плачу? Потому что маму вспомнил, то есть вспомнил и не могу забыть свою маму. «Мама» – говорю, и снова плачу. Другой бы, кто поглупее, так бы сидел и плакал. А я? Взял флакон «Сирени» и выпил. И что же вы думаете? Слезы обсохли, дурацкий смех одолел, а маму так даже и забыл, как звать по имени-отчеству».

Согласитесь, что, несмотря на всю вывернутость, комичность и пародийность эпизода – единственного, где фигурирует, причем, только один из его родителей – тема сиротства и оставленности явлена здесь во всей своей полноте, а главное, с явным пониманием всеохватности ВСЕОБЩЕГО СИРОТСТВА и с четким сознанием всей его трагичности.
Вообще, несмотря на всю разность писателей Платонова и Ерофеева, герои их удивительно схожи. Я бы даже сказал – одинаково устроены.

Что делает, например, персонаж «Счастливой Москвы» Виктор Васильевич Божко в свободное время? Пишет письма «в Индию, на Мадагаскар, в Португалию, созывая людей к участию в социализме...» Герои петушинской революции, описанные Ерофеевым, занимаются тем же самым, только пишут не в Индию, на Мадагаскар и в Португалию, а в Норвегию, Испанию, Великобританию и проч. Ну, и призывают, конечно, к другому: к войне и интервенции. А Комягин из той же «Москвы»? Как он вспоминает свою жизнь:

«Одни времена года помню: осень, зиму, весну, лето, а потом опять осень, зиму... В одиннадцатом и двадцать первом году лето было жаркое, а зима голая, без снега, в шестнадцатом – наоборот...» И все.

Так же и Веничка:
«Вот, помню, когда мне стукнуло двадцать лет, – тогда я был безнадежно одинок. И день рождения был уныл. Пришел ко мне Юрий Петрович, пришла Нина Васильевна, принесли мне бутылку столичной и банку овощных голубцов (...)
А когда стукнуло тридцать, минувшей осенью? А когда стукнуло тридцать, – день был уныл, как день двадцатилетия. Пришел ко мне Боря с какой-то полоумною поэтессою, пришли Вадя с Лидой, Ледик с Володей. И принесли мне – что принесли? – две бутылки столичной и две банки фаршированных томатов...»

Осень, зима, весна, лето. Банка овощных голубцов, две банки фаршированных томатов...
Здесь характерно, прежде всего, то, что как для Комягина, так и для Венички реальной жизни как бы не существует: весна сменила лето, фаршированные томаты сменили голубцы – и все. Более ничего не произошло. Мало того. Герои удивлены и удручены. Однако, ни сами ничего изменить не могут, ни авторы им помочь не в силах, ибо не властны уже над героями.
Подведем, что ли, «итоги». Сиротство – тема определяющая для Платонова, но и не чуждая Ерофееву.

Аналогично и с малодушием. Для Ерофеева (как Венички так и Венедикта Васильевича) всеобщее малодушие – мечта, идеал и панацея от всех бед, но ведь и Платонов единственный (согласимся с Адамовичем) или почти единственный, кто описывает людей не просто страдающих, а страдающих вместо того чтобы торжествовать, причем, какой бы то ни было ценой. Романы Платонова – и есть тот самый единственный уголок в советской литературе, ГДЕ НЕ ВСЕГДА ЕСТЬ МЕСТО ПОДВИГУ. Именно не всегда, ибо в ином случае – перед нами тоже уже своего рода подвиг. Никогда, ни при каких обстоятельствах не совершать подвигов – разве не подвиг? Подвиг, конечно. Подвиг наоборот. Герои же Платонова – подвиг совершить МОГУТ. Если надо, если просят (или заставляют, что для платоновских персонажей почти всегда одно и то же) – пожалуйста, почему нет? Понадобилось, во избежание весовых бунтов в колхозах усовершенствовать весы – Сарториус тихо сидит в учреждении, совершает свой маленький подвиг. Но нужен ли такой подвиг советской власти? Нет. Тот ли мы видим подвиг, что присущ подлинному персонажу литературы победившего социалистического реализма? Тоже нет. Может быть, мы имеем дело с подвигом, что держа фигу в кармане и внутренне усмехаясь, описывают несоциалистические реалисты (между строк, аллюзиями, тонкими намеками – кто за подлинный ленинизм, кто за ленинизм с человеческим лицом, кто вообще за царя-батюшку)? Тоже ведь нет. Все подвиги, все трудовые успехи того же Сарториуса, той же Москвы Честновой или Самбикина – вполне нормальные подвиги, не против и, главное, не вопреки советской власти, социализму etc. Но подвиги и свершения героев Платонова – подвиги какие-то случайные, не подвиги ради подвига, вообще не подвиги РАДИ, а подвиги просто так, подвиги, которые можно совершить, а можно и не совершить – как выйдет. Как настроение, как поведет себя возлюбленная и так далее. Другими словами, герои Платонова – те самые удивительные, совершенно непонятные люди, которые живут ВНЕ понятий – совершать подвиг, не совершать подвиг. Есть место – совершат, нету места (или желания) – не будут.

Кто они – «молодые ученые, инженеры, летчики, врачи, педагоги, артисты, музыканты и рабочие новых заводов», собравшиеся «вечером в районном клубе комсомола» (более обильного урожая героев и ударников в одно время и в одном месте нет, вероятно, более ни в одном другом романе Платонова), каждому из которых не более 27 лет, но каждый из которых уже знаменит по всей стране своими трудовыми успехами? Хоть один из них имеет что либо общее не с Павкой даже Корчагиным, а хотя бы с Тимуром из одноименной команды? Нет, конечно же. Дело ведь не в том, что они реально сделали, что свершили, чем помогли родной стране, а дело в том, как и зачем они сделали то, что сделали? А они и сами не знают – как и зачем! Да, все они – ударники, но почему? Как они работают? Как, извините, ударяют?

Я уж и не говорю здесь о вневойсковике – само слово чего стоит: ВНЕвойсковик! Да все герои Платонова, как и Ерофеева, и есть ВНЕВОЙСКОВИКИ, ВНЕТРУДОВИКИ, ВНЕЖИЗНЕВИКИ и проч. ВНЕ – вот главная суть персонажей Платонова. Они живут в современной им жизни, но не включены в нее, они точно сомнамбулы выполняют все что им положено, но без энтузиазма, а если и с энтузиазмом, то только с тем, который предписан – ни на йоту больше. ВСЕОБЩЕЕ МАЛОДУШИЕ – царит в книгах Платонова. ВСЕОБЩЕЕ МАЛОДУШИЕ – другого слова и не подберешь для героев Платонова.

Итак, все-таки – ВСЕОБЩЕЕ СИРОТСТВО И ВСЕОБЩЕЕ МАЛОДУШИЕ.
Остается последний вопрос – ПОЧЕМУ ИМЕННО ПЕРСОНАЖИ? Почему не сами Платонов и Ерофеев, а герои ими придуманные? Ну, потому хотя бы, что Ерофеев и Платонов все же очень разные писатели, и лишь герои их – будто родственники, будто жители одной и той же страны.
Хотелось бы сказать – одной и той же КНИГИ, но, к сожалению, а точнее, к счастью, невозможно, и потому всего лишь – одной страны. Той самой, где не всегда есть место подвигу.

И то не обычная случайная перекличка характеров и сюжетов, а самая суть творчества. Если тема сиротства в произведениях Платонова очевидна и является все же именно темой, то намерение, причем, сознательное и принципиальное, описывать, брать себе в персонажи человека, который отказывается торжествовать, даже если и не, как сказал Адамович, «какой бы то ни было ценой» – установка. Причем, установка резко выделяющая Андрея Платонова не только среди писателей-современников, но и вообще среди русских писателей. Отказ торжествовать – ведь и есть малодушие. А поскольку все (и, думаю, очень важно, что все, ибо у Платонова герои, несмотря на их различия, несмотря даже на их «положительность» и «отрицательность», все равно являются как бы одним и тем же героем – просто в разных обличьях, в разных обстоятельствах etc.) платоновские персонажи отказываются торжествовать, то вот оно – столь вожделенное Веничкой Ерофеевым ВСЕОБЩЕЕ МАЛОДУШИЕ. Дело в том, что самое, может быть, главное, что объединяет героев Платонова с героями Ерофеева – то, что и те и другие являются ОДНИМ ГЕРОЕМ. И отличие здесь только в том, что Платонов выдумал своего единственного и неповторимого, но бесконечно и разнообразно варьируемого персонажа, а Ерофеев просто списал с себя.

Если в случае с Платоновым мое утверждение вряд ли у кого-нибудь вызовет возражение: слишком очевидна родственность платоновских героев, то в случае с Ерофеевым мне, разумеется, могут возразить, причем, не кто-нибудь, а сами герои – так сказать, лично. И если «любимому первенецу» Ерофеева, тому кому посвящены «трагические листы» поэмы «Москва – Петушки» Вадиму Тихонову, может, и нет дела до подобных пустяков, то, скажем, Черноусый (тоже герой поэмы), а в миру Игорь Авдиев, который довольно активно сейчас печатается, вполне может воскликнуть: Что же такое, товарищи, получается? Он (т.е. я) говорит, что меня нету, а я вот он, живой, потрогайте, если хотите!
Игорь Авдиев, он же Черноусый, будет, конечно, прав – именно его описал Ерофеев, именно его бессмертные черты, манеры и прочее запечатлел. Но – и я опять повторяю, что он тысячу раз прав – у меня тоже были свои основания для сказанного выше.
Дело в том, что все его реплики – разве его реплики? Нет, они все реплики Ерофеева. Самые противоположные по моральным качествам, по интеллектуальному уровню, да и просто – по степени опьянения ерофеевские герои говорят одним языком: блестящим, виртуозным, остроумным.

Даже какой-нибудь доктор Ранинсон или медбрат Боря, по кличке Мордоворот из «Вальпургиевой ночи» говорят так, как будто им суфлирует все тот же Веничка.
Таким образом, герои Платонова – весьма разнообразны, но имеют одинаковую суть, удивительно родственны друг другу. У Ерофеева же как бы наоборот: его герои очень похожи, говорят одним языком, хотя и списаны с совершенно разных, причем, реально существующих людей. Тут мы и подходим к самому главному, к самой сути. Все герои Платонова – в действительности один и тот же герой. И вот он, один единственный, не находя себе места (вспомним различные пути дальнейшей жизни литературных персонажей), не знавший куда себя деть еще в книгах Платонова, никак не могший отправиться из Москвы Сарториус-Груняхин, так вот именно он, болтаясь каким-то привидением, каким-то призраком антикоммунизма, неизвестно где вдруг обнаруживает, что – есть место, где его ждут (Петушки), есть люди, которые его примут, есть творческое сознание, которое именно его всегда и искало, чаяло, и на кого уповало. ВСЕОБЩЕЕ МАЛОДУШИЕ И СИРОТСТВО... Оказалось, что они настоятельно необходимы – необходимы Путешественнику В Петушки. Платоновский персонаж, или если хотите, платоновские персонажи – нашли благодарного ВОСПРИЯТЕЛЯ. Нашли того, кто и нальет им по стаканчику, ибо ПРИЯТЕЛЬ, и того, кто их ВОСПРИНИМАЕТ, вбирает в себя, переживает их чувства, их боль и их страдания, их сиротство и оставленность и их всеобщее малодушие. Персонажи Платонова нашли писателя (и одновременно литературного персонажа), кому были нужны они, именно они, и только они. И вот Венедикт Ерофеев сочиняет Веничку Ерофеева, отправляет его в Путешествие – и за себя, и за Сарториуса-Груняхина, и за всех осиротевших, оставленных и малодушных. Не стоит, таким образом, удивляться, что все герои ерофеевские – и Мордоворот Боренька (прошу без аллюзий), и Митрич, и Черноусый, и Веничка и все-все-все – один и тот же герой, один и тот же Веничка Ерофеев, сочиняющий сам себя, как миф и легенду, сочиняющий свои поступки и реплики, а заодно сочиняющий своих (реально, заметьте, существующих) друзей, недругов, собутыльников etc. Все герои Ерофеева – и есть Веничка, воплотивший в себе героев платоновских – от Сарториуса до Москвы. Ну а что до реальности их, так ведь и Ерофеев Венедикт Васильевич – далеко не Веничка Ерофеев и не Лев Исаакович Гуревич (из «Вальпургиевой ночи»).

Ну и напоследок остановлюсь на том, что стало с платоновскими персонажами после Ерофеева: то есть на том, как они чувствуют себя и ощущают среди, назовем их так, последователей Ерофеева. Я имею в виду, конечно, литературных последователей, то есть тех писателей, чье творчество так или иначе вытекает или связано с творчеством Ерофеева.
Чтобы не быть голословным и чтобы вместе с тем все же не утомлять, приведу пример, но только один. Не знаю уж, насколько он характерен, но, по-моему, его вполне достаточно.
Итак, цитата:
«Никифоров вскрыл сальную оболочку живота и затем повел ножом по ходу кишок, показывая, что в них есть: в них лежала сплошная колонка еще не обработанной пищи, но вскоре пища окончилась и кишки стали пустые. Никифоров медленно миновал участок пустоты и дошел до начавшегося кала, там он остановился вовсе.

– Видишь! – сказал Никифоров, разверзая получше пустой участок между пищей и калом. – Эта пустота в кишках всасывает в себя все человечество и движет всемирную историю...»
Кто автор? Правильно, Владимир Сорокин. А на самом деле? Андрей Платонов. Замените Никифорова на Самбикина – и цитата из «Счастливой Москвы» станет точной. Так что весь Владимир Сорокин – просто Самбикин, только растянутый, а значит и менее интересный.
(Для тех, кто читает фрагментарно: чуть подробнее о «последышах» В.Ер. см. в «Просуществуют ли «Москва – Петушки» до 2042 года?»)

P.S., или К СЛОВУ
Один бывший философ, а ныне радиожурналист сказал мне как-то:
– А знаешь, Лесин, ведь у Платонова НЕТ НИ ОДНОГО ТРЕЗВОГО ПЕРСОНАЖА.
– Как то есть нет? – удивляюсь. – Пьяные что ли?
– Да нет, и пьяных нет. Все герои у Платонова – они КАК БУДТО С ПОХМЕЛЬЯ.
Ого, – подумал я, – а ведь он прав. И, кстати, все сразу становится понятно. Если хармсовские герои – сплошные обэриуты, философы с поехавшей крышей, то герои Платонова ведут себя так, как будто просто не опохмелились еще и не знают где добыть опохмелку. Заслуга, счастье и конгениальность Венички как раз в том и состоит, что он похмелил платоновских персонажей. Ну а беда и трагедия – в том, что переборщил с дозой: не успели придти в себя, как окосели еще больше и теперь уже окончательно.
Густая красная буква «Ю» распласталась у них в глазах, задрожала, и с тех пор они не приходили в сознание, и никогда не придут.

P.P.S. Разговаривая, мы выпивали, конечно. За счастливую Москву!

Примечание 2010 года. Смешно. При Ельцине такое – «...и Мордоворот Боренька (прошу без аллюзий)» – понятно было, конечно, а сейчас уже и непонятно. А что до персонажей Ерофеева, которые могли бы «ответить лично», – не могут. И Тихонов уже умер, и Игорь Авдиев. С Авдиевым я, правда, успел выпить на каком-то мероприятии, кажется, в Литмузее на Трубниковском переулке, да только что уж теперь говорить? Конец примечания.

* * *
И ДР., или ЭССЕ ОБ ЭССЕ. Попытка подробного анализа.

Подробный разбор – вещь утомительная, трудная. Вот я и выбрал для него совсем маленькое эссе «Саша Черный и др.», по всей видимости, самое небольшое по объему (из законченных) произведение Ерофеева. Потому я на нем и остановился. Однако, и в таком маленьком тексте – все есть. Весь Ерофеев, от корки до корки, с головы до пят и «от мозга до костей» – как говорят девочки». От первого стакана зубровки «в качестве утреннего декокта» на Савеловском и до музыки в «Фанни Каплан», которая «не исполняется. А приводится в исполнение».

Почему «И др.»? Почему вообще «и др.», что я как заведенный повторяю дурацкое «и др.»? Во-первых, потому, что сие славное сокращение символизирует характерную для всего творчества Ерофеева любовь к систематизации, каталогизации, цитированию, а также бесстыдную апелляцию к чуть ли не энциклопедическим знаниям читателя.
А во-вторых... во-вторых, потому что ХХХV глава романа Ильфа и Петрова «12 стульев» тоже называется «И др.» И там есть такие слова:

«Мы тоже плывем по течению. Нас топят, мы выплываем, хотя, кажется, никого этим не радуем. Нас никто не любит, если не считать Уголовного розыска, который, впрочем, тоже нас не любит». Так вот, «нас никто не любит» – еще один лейтмотив произведений Венедикта Ерофеева.

Саша Черный... Я не знаю, что побудило Ерофеева о нем написать. Может, «под давлением» он писал, а может и с «перепою и вопреки всякой очевидности».
Сюжет, если можно так выразиться, вкратце таков. Автор (или лирический герой), страдая бессонницей «шпарит наизусть стихи» в результате чего выясняется, что Саши Черного он знает «слово в слово беззапиночным образом» всего 4 стихотворения. «Игоря Северянина – 77. А Саши Черного – всего 4». После пылкого, хотя и лукавого признания в любви ко всем поэтам Серебряного Века «от позднего Фета до раннего Маяковского» автор (или лирический герой) «вступается» за Сашу Черного. Ибо с Сашей Черным у него и «близость и полное совпадение взглядов», как пишут в коммюнике». В конце же, для самых тупых и недоверчивых читателей, он, то есть автор (или лирический герой), добавляет последний аккорд:
«Во всяком случае, четверть века назад, когда я впервые напился до такой степени, что превозмог конфузливость, первым моим публично прочитанным стихотворением был, конечно, «Стилизованный осел»:

«Голова моя – темный фонарь с перебитыми стеклами,
С четырех сторон открытый враждебным ветрам, По утрам...» – ну и так далее.
Рождество 82 г.».

Ну что тут сказать? Даже в нескольких строчках уже есть весь Ерофеев. И я не зря писал ранее «автор (или лирический герой)», – кстати, далее я буду писать АЛГ (не правда ли, почти алк.?). Так вот, дело в том, что у Ерофеева почти невозможно проследить где кончается автор и начинается герой. Я далеко не уверен, что в 1957 году (если от 82-х отнять 25 т.е. «четверть века», как раз и получим 57), то есть в возрасте 19 лет и будучи уже исключенным с филологического факультета Московского государственного университета Ерофеев действительно «впервые напился до такой степени, что превозмог конфузливость». А с другой стороны – почему бы и нет? Судя по воспоминаниям друзей, Ерофеев действительно любил читать вслух стихи, и действительно был конфузлив.
Кроме стихов и спиртного – непременных атрибутов ерофеевского письма – в отрывке есть и религия («Рождество») и «бесстыдная апелляция» к знаниям читателя («...ну и так далее.»). А кроме того – еще один непременный атрибут – половину отрывка составляет цитата.

О цитатах разговор, конечно, особый и отдельный. Некоторые фразы эссе вызывают сильное подозрение, что они есть не что иное как незакавыченные цитаты:
«... быть распростертым в пыли»
«... пускать пыль в глаза народам Европы»
«... убили резным голубым наличником» и проч.
В то же время закавычены Ерофеевым выражения типа:
«... ни покурить, ни как следует поддать»
«... чего же ты хочешь»
Называть их цитатами было бы, по-моему, довольно рискованно. Хотя – по большому счету, любое выражение откуда-нибудь да цитата. (Во всяком случае «Чего же ты хочешь» – роман Кочетова, но вряд ли у Фадеева или, скажем, Бабаевского был роман «Ни покурить, ни как следует поддать». И, знаете, жаль...)
Впрочем, у Ерофеева есть и «нормальные», традиционные, скажем так, цитаты:
«хорошо сидеть под черной смородиной»
«объедаясь ледяной простоквашею»
«и есть индюшку с рисом»

Тут перед нами то, чему и положено быть в этюде о Саше Черном, а именно – цитаты из Саши Черного. Кстати, если прочесть их подряд, не обращая внимания на слова АЛГ, получится связный и в общем-то неплохой текст.

Есть в данном эссе и еще одна цитата – тоже невероятно для Ерофеева традиционная: «близость и полное совпадение взглядов».

Ага, цитата, как признается сам Ерофеев, из «коммюнике», а если быть более точным, то из советских газет. Мне не известна причина такой беззаветной любви АЛГ к отечественной прессе, могу сказать только одно: количество газетных штампов и выражений в ерофеевских текстах сравнимо лишь с количеством цитат из Библии.
На том разговор о цитатах, думаю, можно и прекратить. И приступить к разбору всего эссе, так сказать, по порядку.

Первый абзац как бы объясняет читателю причину разговора о Саше Черном: «На днях я маялся бессонницей, а в таких случаях советуют или что-нибудь подсчитывать, или шпарить наизусть стихи. Я занялся и тем, и этим, и вот что обнаружилось: я знаю слово в слово беззапиночным образом 5 стихотворений Андрея Белого, Ходасевича – 6, Анненского – 7 (...) А Саши Черного – всего 4».

Прежде чем самому начать «подсчитывать», я обратил внимание на то, что вышеприведенный фрагмент очень похож на запись в дневнике Даниила Хармса:
«Стихотворения наизустные мною:
Каменский: Моейко сердко. Персия...
Северянин: Ингрид... « – ну, «и так далее».

Маловероятно (хотя в принципе возможно), что Ерофеев в 1982 году читал дневниковые записи Хармса. Поэтому весьма интересна их «близость и полное совпадение взглядов». Особенно же интересно то, что Даниил Хармс, скорее всего, писал правду, а вот АЛГ «Саши Черного» скорее всего приврал.

Ведь если верить АЛГ, то он ночью, маясь бессонницей, прочитал наизусть 264 стихотворения (Белого – 5, Ходасевича – 6, Анненского – 7, Сологуба – 8, Мандельштама – 15, Цветаевой – 22, Ахматовой – 24, Брюсова – 25, Блока – 29, Бальмонта – 42, Северянина – 77 и Саши Черного – 4), что по самым скромным подсчетам (я проверял) нельзя сделать быстрее, чем за три с лишним часа. А за три с лишним часа «наизустного» чтения стихов уснет даже буйвол.

А может, и не уснет. Может, и не приврал.

В любом случае, Хармс гораздо скромнее. Он знает «слово в слово беззапиночным образом» всего 90 стихотворений. Интересная деталь: более всего (19 стихотворений) для Хармса «наизустен» Маяковский и – угадайте кто – Игорь Северянин.
Второй абзац – объяснение в любви к «славным серебряновековым ребятишкам» (даже к какой-нибудь «трухлявой Марии Моравской») и отделение от них Саши Черного. Ибо к Саше Черному у АЛГ – «приятельское отношение, вместо дистанционного пиетета и обожания. Вместо влюбленности – закадычность».

«Закадычность» еще одна очень характерная черта всего творчества Ерофеева: «... я поделился моим недоумением с князем Голицыным» («Вальпургиева ночь»). Или (оттуда же): «... Мне, например, звонит граф Толстой...»

Третий абзац продолжает и поясняет абзац второй. «Все мои любимцы начала века все-таки серьезны и амбициозны (...) у каждого чего-нибудь нельзя (...) С башни Вяч. Иванова не высморкаешься, на трюмо Мирры Лохвицкой не поблюешь». АЛГ, конечно же, не считает, что уж если блевать, так обязательно на трюмо Мирры Лохвицкой. Просто ему нравятся такие сближения.

Четвертый абзац состоит из одного предложения: «А в компании Саши Черного все это можно: он несерьезен, в самом желчном и наилучшем значении этого слова». Здесь самое главное и ключевое – «несерьезен».

Пятый абзац – наиболее длинный и наиболее для Ерофеева характерный. Здесь и упомянутая мною игра словами и смыслами («Хочется во что-нибудь впасть, но непонятно во что, в детство, в грех, в лучезарность или в идиотизм») и, тоже, кстати, упомянутое мною, обилие цитат.

Здесь и все цитаты из Саши Черного, и закавыченное «чего же ты хочешь» и незакавыченные «быть распростертым в пыли», «пускать пыль в глаза народам Европы» и проч.
В шестом, предпоследнем абзаце АЛГ снова вспоминает «серебряновековых ребятишек» и трюмо Мирры Лохвицкой: «Глядя на вошь, Рукавишников почесывает пузо, Кузмин – переносицу... У Саши Черного тоже свой собственный зуд -... приготовление к звучной и точно адресованной харкотине».

Опять, как и всегда у Ерофеева, «несерьезно». И вместе с тем – верно. Ибо хотя у Саши Черного и «харкотина», но – «звучная и точно адресованная».
На последнем «заключительном аккорде» я останавливаться не буду, ибо сказал о нем выше.
В заключение же – мой любимый эпиграф из Бориса Пастернака (хотя какой же эпиграф в конце? ну да все равно):

«Вот, собственно, и все, что мы себе позволили сказать по ограниченности времени и места».

Примечание 2010 года. Писал в Литинституте еще, не печаталось нигде. Конец примечания.

* * *
Часть вторая. И др.

Сам не знаю совершенно, чем руководствовался, отбирая тексты для второй части. Отчасти – но лишь отчасти – они про алкоголиков или тех, кто пишет про алкоголиков. Отчасти – но тоже лишь отчасти – они про разных отщепенцев, маргиналов, тех, кому очень не повезло ни при жизни, ни после. Как обычно, несправедливо не повезло. Скорее же всего, они – просто про тех, кто по тем или иным причинам мне слишком близок и важен. Поэтому здесь есть и Аркадий Северный (не писатель), и маркиз де Сад (не алкоголик). И три главных моих поэта – Николай Олейников, Николай Глазков, Олег Григорьев. Из них только Григорьев, кажется, сильно выпивал. Или вот Щуплов. Чистые же воспоминания, но, думаю, здесь уместны. А если и не уместны, все равно – не могу не поместить. Короче, – и др. А как выбирал – х.з.

КОРОЛЬ ПОДПОЛЬНОЙ ПЕСНИ. Аркадий Северный

Сегодня его уже почти забыли. Да и осталось от него очень мало – ни книжек, ведь он не поэт, ни фильмов или телеспектаклей, ведь он не актер, только магнитофонная лента с записями. С записями песен – раньше их называли блатными, сейчас все больше именуют «русским шансоном». Аркадий Северный безусловно – самый знаменитый и самый лучший исполнитель таких песен, когда-то он был безумно популярен, сейчас даже те, кто слушает, скажем, Ивана Кучина или Катю Огонек почти ничего не знают о его судьбе.
Аркадий Дмитриевич Звездин родился 12 марта 1939 года в городе Иванове. Учился в ленинградской Лесотехнической академии имени Кирова на планово-экономическом факультете, служил в «Союзэкспортлесе». Конечно, любил и умел петь, играл на семиструнной гитаре. Пел все – от джаза до народных песен, пел и «блатные песни». Случайно его заметил ленинградский «теневой бизнесмен» (теперь бы его назвали продюсером) Рудольф Фукс, сделал первые записи. Вышло что-то удивительное. Такого голоса не было ни у кого, так «одесские песни» не исполнял ни один натуральный одессит. Потом у Северного появился и псевдоним – Северный, появились другие «продюсеры», он стал петь уже не только под гитару, но и с оркестром, за несколько лет до смерти побывал и в городе Одессе, о которой так много спел.

Блатная песня не конкурировала тогда с бардовской, а существовала параллельно. С одной стороны – более, так сказать, подпольно, с другой – более открыто, ибо ее пели не только у костра, но и в ресторанах, не только под гитару, но и с оркестром. Исполнителей было много: Северный, так называемые «Братья Жемчужные», Шандриков, Шеваловский, Беляев, впоследствии эмигрировавшие Шульман, Шуфутинский, Токарев.

Кстати, Николай Резанов, руководитель «Братьев Жемчужных» когда-то выступал в составе ансамбля «Добры молодцы» с Юрием Антоновым и под руководством Всеволода Левенштейна, впоследствии знаменитого Севы Новгородцева. Именно с «Братьев Жемчужных», именно с альбома, который так и назвался «Памяти Северного», началась в 1982 году всесоюзная известность Александра Розенбаума. Сейчас жив и относительно успешен и Константин Беляев («Я сегодня очень-очень сексуально озабочен...»), кстати, действительно одессит, действительно сидевший, к тому же и автор многих из исполняемых песен. Он все-таки выпустил компакт-диск, выступает с концертами, заходил в «Нашу гавань» к Успенскому. Жив и Владимир Шандриков, но он живет в Омске, пенсионер, ему не до песен.

Если барды (а с ними и Галич с Высоцким) зовут своим предтечей Александра Вертинского, то Северный и его «коллеги» – Утесова. Вот, по сути, единственное различие между бардовской песней и блатной. Но очень важное. Послушайте на досуге Вертинского и Утесова и поймете, кто вам ближе – Елена Казанцева (и у нее есть несколько если не блатных, то «блатных» песен) или Вика Чинская, Виктор Луферов или Михаил Шелег (автор, кстати, неплохой книги об Аркадии Северном). Да что там барды! Вот Анатолий Лукьянов, герой ГКЧП пишет:
Над «Матросской тишиной» – синева.
Опадает еле слышно листва.
Где-то Яуза шуршит у оград.
Где-то песнями рыдает Арбат.

Что перед нами? Чистый блятняк! В качестве примера могу привести современного шансонного автора, Андрея Школина:
Над Воронежской тюрьмой – тишина.
Мне на решке улыбнется Луна.
Отпусти меня, начальник, домой.
Я давно не видел мамы родной.

У кого лучше? Трудно сказать, но то, что жанр один и тот же – определенно.
Об Аркадии Северном ходило много легенд. Самая глупая: в фильме «Неуловимые мстители» именно он сыграл роль незабвенного Бубы Касторского. Легенды традиционные и устойчивые, некоторые и сейчас в них верят: Северный – одессит, знавший еще Беню Крика и дававший уроки воровского искусства и игры на гитаре Утесову; старый зек, двадцать девять лет отсидевший и живущий отшельником в Магадане; эмигрант, воевавший с большевиками и прочее. Многие, кстати, считали, что ранние, блатные песни Высоцкого написаны им под влиянием Северного. Нет, скорее наоборот: Высоцкий – как явление Магнитиздата – появился раньше Северного, к тому же Северный пел и некоторые песни Высоцкого. Самая красивая из легенд: песню «Здравствуй, чужая милая» написал именно он, Аркадий Северный. Увы, Северный был чистым исполнителем, хотя многое из того, что он пел действительно как-будто им написано. Отчасти так и было – только не он писал, а про него писали, для него писали.

Судьбу же его правомернее всего сравнить с судьбой еще трех человек, ставших символами, знаковыми и определяющими фигурами для второй половины (по крайней мере) ХХ века: Владимира Высоцкого, Венедикта Ерофеева и Алексея Охрименко. Высоцкого знают все, Ерофеева теперь тоже знают почти все, Охрименко и сейчас почти неизвестен. Между тем, именно Охрименко вместе с товарищами (Сергеем Кристи и Владимиром Шрейбергом) написал самые известные народные песни нашего века: «Я был батальонный разведчик», «Жил был великий писатель Лев Николаич Толстой», «Благодаря Шекспиру я потерял квартиру» etc. Именно в такой странной известности (песни знает вся страна, а автор или исполнитель живет никому не ведомый, живет в бедности, живет кое-как) сходство Северного и Охрименко. Что касается Высоцкого и Ерофеева, то у них сходство с Северным касается еще смерти – все умерли от водки. А ведь они не только ровесники (Высоцкий и Ерофеев – 1938 года рождения, Северный – 1939), Веничка Ерофеев (персонаж) и Аркашка Северный (псевдоним) возникли, в сущности, одновременно: в 1970 году Ерофеев написал «Москву – Петушки», в начале 70-х по всей стране начинает звучать Аркадий Северный. Северному меньше всего повезло и с прижизненной известностью и с посмертной славой: при жизни он был знаменит всего последние пять лет, и после его тоже постарались поскорее забыть: уж слишком непривлекателен жанр. Потому 60-летие Высоцкого в 1998 году шумно праздновала вся страна, 60-летие Ерофеева – менее шумно, но тоже отмечали, а 60-летие Северного в 1999-м году никто, кроме оставшихся поклонников, друзей и родственников, похоже, не отмечал. И памятника ему, полагаю, никто, нигде и никогда не поставит. Так что про него, а не про себя пел Высоцкий: «Не поставят мне памятник в сквере...» Между тем, артистом Северный был поистине великим, действительно король подпольной песни, Шаляпин блатной музыки.

Теперь о самом тяжелом, о смерти. Кто виноват, что Высоцкий пил, Северный пил? Все время всем хочется сказать: он пил, потому что спаивали друзья, заедала жена, мешала власть большевистская. В России все время хочется найти виновника. Но ответ на вопрос «Кто виноват?» только один: никто. И Ерофеев, и Высоцкий, и Северный, да и Охрименко (он прожил довольно большую жизнь потому, наверное, что фронтовик, но ведь и у него много песен, вроде вот такой: «Твоя, о Господи, воля, / Твоя святая икона, / Погибну от алкоголя, / От синего самогона...») знали, что делают. Каждый живет по-своему. Кто-то залпом и не закусывая, не чувствуя даже вкуса, но сразу ощущая эффект. Что ж, его право, его путь, не надо обвинять друзей, жену и правительство. Всех спаивают, всем муторно, от всех жены уходят, но реагирует каждый по-своему. По-своему и умирают. Аркадию Северному совсем «не повезло» в смерти. Приведу фрагмент упомянутой уже книги Михаила Шелега, где автор говорит как раз о последних часах и минутах певца: «Кинулись звонить в «Скорую помощь». Пока она приехала, пока врачи брезгливо осматривали пьяное бесчувственное тело, пока довезли до больницы, время уже было потеряно. Видимо, и в больнице не спешили приступить к операции, глядя на затрапезный вид поступившего пациента – очередного бомжа и пьяницу. В ночь с 11 на 12 апреля 1980 года от кровоизлияния в мозг умер Аркадий Дмитриевич Звездин – король блатной песни. Диагноз: гипертоническая болезнь с атеросклерозом и тяжелая форма дистрофии».

Примечание 2010 года. Писалось к юбилею Северного, значит, в 1999-м, для «НГ». Там и вышло. Теперь уже умерли и Николай Резанов, и Константин Беляев, и Владимир Шандриков. Книжка Михаила Шелега – не единственная. Есть книжка Игоря Ефимова и Дмитрия Петрова «Аркадий Северный, Советский Союз!», есть роман (художественный роман, там и главного героя зовут чуть иначе) Дмитрия Тростникова «Знаменитость». Теперь насчет памятника. Установили. В городе Иванове, на родине, 18 июня 2010 года. Я туда еще не съездил, но фотографию памятника видел. Скорее – понравилось. Хотя, судя по всему, история там вышла какая-то глупая. Скульптурный Северный курит, рядом с ним – бутылка. Так вот, разные гм... деятели и сигарету у него пытались изъять, и бутылку тоже. А как же – пропаганда! В день открытия, кажется, в бутылке появилась роза. Ну, как бы он сидит возле вазы с цветком. Потом роза пропала. Короче, история вполне в духе Аркадия Северного, он бы смеялся, пил и плакал бы. Главное: памятник есть. Город Иваново, сквер возле площади Революции. Ну да, «памятник в сквере», только у Ерофеева площадь Борьбы, у Северного – Революции. Конец примечания.

Примечание к примечанию.
Съездил. Видел. Хороший памятник. Знающие люди (поэт Ольга Н.) утверждают, что похоже на памятник Фернандо Пессоа. Ну надо же.
Конец примечания к примечанию.

* * *
А РАЗВЕ ЧТО? Исаак Бабель

Как поживает товарищ Бродский? Он что-то не бережет себя. А разве что? Я его вижу гулять по бульваре. Сегодня на бульваре горячо. Много жаб. Представьте себе: Одесса-мама. Наполненный деклассированным элементом маленький кабачок. На эстраду поднимается какой-то фрайер и, пытаясь подделаться под блатную музыку, поет:

В Валиховском переулке
Там убитого нашли.
Был он в кожаной тужурке,
Восемь ран на груди.

– Слушай, ша! – вступает «король подпольной песни» Аркадий Северный, – что ты таки хочешь тут сполнить таки на блатной манер? Ты знаешь, как поют натуральные бандиты? Послушайте сюда, маэстро, пару слов, а ну-ка музычку!...
Гром прогремел,
Золяция идет,
Губернский розыск рассылает телеграммы...

Ну, и так далее. Ну что, почти «Интервенция», только фольклорный, скажем так, вариант. А что вы хотите? Бенчику Крику тесно ведь в пьесе «Закат» да и в «Одесских рассказах». Он не может, чтобы все одинакие, чтобы все на одно лицо, он разбирает... Он знает, что он – и есть Одесса, а для урок он чужой.

Не помню кто, может быть и Андрей Битов, сказал, что лучшие из отечественных литераторов вышли не из «Шинели» Гоголя, а из «Носа».
Кто из левой ноздри, кто из правой.

Вот и Лев Славин, автор «Двух бойцов», плясал в своей «Интервенции» не от печки Гоголя, а от «Одесских рассказов» Бабеля.

«Он (т.е. Бабель – Е.Л.) читал нам «Одесские рассказы», – вспоминал Славин, – и открывал нам всю сказочную романтичность города, в котором мы родились и выросли, почти не заметив его».

Действительно так. И сказочную романтичность, и поэзию бандитизма, и даже луг, по которому ходят кони и женщины. Вся «одесская литература» и уж тем более весь т.н. «одесский фольклор» (хотя без кавычек он был и до революции, но тогда он и не был одесским) были бы почти невозможны без «Короля». Беня Крик не менее легендарен (и реален), чем его прототип – Мишка Япончик. И в то же время – с «натуральным бандитом» не имеет ничего общего.

Бабель воспевает не уголовный мир, а сказочных персонажей, тех добрых разбойников, что всегда на стороне угнетенных. Ведь и средневековые рыцари, трубадуры и донкихоты, если говорить откровенно, на самом деле обычные головорезы. Только в доспехах и с перьями, а не с наганом в руке и портретом Дориана Грея в другой.

Кстати, у Бабеля были не только последователи, но и предшественники. Морис Леблан с его джентельменом-грабителем Люпеном и О'Генри. Последний (независимо от того, что считал Бабель) настоящий учитель автора «Конармии». Жаль только, что Энди Таккер все-таки жулик, да еще и американец, а потому ближе Бендеру, нежели Крику. Что же до Люпена, то тот, конечно, вылитый Король. Правда, описанный не так хорошо. Но и О'Генри при всем его юморе все же не Бабель. «Короля» он еще смог бы написать, а вот «Фроима Грача» нет. Лучше уж при нотариусе и враче, чем на Лубянке. Потомки, знаете ли, все равно не оценят, а если и оценят, то что толку? Косточки, поди, и сгниют давно. Нет уж, лучше о благородных жуликах и капусте.

Но то в Америке, стране равных возможностей, а не у нас. А у нас – наплевать, что бандитизм, лишь бы поэзия. У нас взрослые мужчины читают первую строчку «Сказки о рыбаке и рыбке» – и плачут, навзрыд, в голос, размазывая грязные сопли и слезы по красной физиономии дрожащими кулаками, потому как знают, что в конце все равно все останутся у разбитого корыта.

Вот и живем мы, как будто уже и повестка пришла, за окном черный ворон, а в газетах цены снизили. А разве что?
«– Аптекарь, дай мне опиума, у меня понос!
– Наконец-то я вижу человека с приличной болезнью. Нате вам опиум, молодой человек. А то ведь что получается? Одни раны – колотые, резаные, рваные. Люди перестали интересоваться своей мочой. Они начали интересоваться политикой».
На место «натуральных бандитов» пришли «товарищи, каких нет нигде в мире, кроме как в нашей стране». И повели они коридорчиком и героев «Заката», а автора, и читателей. И не стало Одессы, не стало халвы и горчичных бубликов с маком. И верно говорил Имерцаки, что немного бубликов увидишь у Советской власти. Вы хотите остаться? Еще поработать? Еще взламывать и взламывать? Где? В кооперативах?

Примечание 2010 года. Гм... кажется, не печаталось. Впрочем, буду я еще проверять! Конец примечания.

* * *
МИР И ТИХАЯ КАНАВУШКА. Леонид Сидоров, «человек божий»

Леонид Васильевич Сидоров (1906 – 1988) не был поэтом, хотя всю жизнь писал стихи, не был священником, но был одним из тех, про кого говорят, что он «близок к богу». Особенно близок.

Его считали блаженным, странным, юродивым. Он ходил в одиночку по аллеям парка, сторонился шумных компаний, шарахался от автомобилей.

Сочинял стихи. Или записывал в записную книжку: «Дай грешнику власть -– он праведников будет мучить и казнить. Дай праведнику власть – он грешников будет мучить и казнить и заставлять делать то, что угодно ему, а не грешникам. Тоже. Дай гонимому власть -– он гонителя будет мучить и преследовать всех инакомыслящих».

«Человек божий», не от мира сего, Леонид Васильевич Сидоров знал английский, немецкий, французский, итальянский, испанский, греческий, латынь, польский, болгарский, чешский. Глубоко верующий человек, молился в своих стихах о том, кто убит и «том, кто убил» и даже о том, «кто в тоске себя жизни лишил», писал в стихотворении «Когда стою за службой в храме» вот что (простите длинную цитату):

Не тех, кто пребывает в славе,
Среди похвал, наград, венков, -
Молюсь за тех, что спят в канаве,
Среди крапивы, лопухов:
(...)
Охрани их от юстиции
От суда и от милиции,
От толпы сокрой язвительной,
От жены избавь язвительной,
Пошли Ангелов Хранителей,
Дай им тихих покровителей!
Лопухи им дай, крапивушку,
Дай им ласковую ивушку,
И густую дай им травушку,
Мир и тихую канавушку.
Не верни их к пошлой трезвости,
Полной гадости и мерзости,
Милость им свою пролей,
Все прости и пожалей.
Пусть сокроет их крапивушка,
Пусть наклонится к ним ивушка...
А когда уйдут все силушки,
Когда будут уж в могилушке,
Не пошли их на мучения,
Дай им полное забвение,
Без спасенья дай спасение.
Ведь они же безрассудные!
Пусть же будут неосудные.

В единственную, насколько я знаю, его книжку, которая вышла в 1998 году («Храни в сердце печаль...»), вошли стихи и поэмы, воспоминания о нем, а также «Случаи из жизни и сны». Устные рассказы – нечто среднее между анекдотом и легендой. Между историями, приписываемыми Хармсу и житиями святых. Впрочем, стоит ли делать между ними разницу – еще вопрос.

Однажды он помолился о упокоении души царя Иоанна Грозного. И вот снится ему сон, в котором он будто бы говорит царю: «Я за Вас молюсь». А Иоанн Грозный будто отвечает: «За меня хошь молись, хошь не молись, а вот за мого отца помолись». – « А как его звать?» – «Мово отца звать, как и твово».

Примечание 2010 года. Рецензия. Написана, когда я еще в «КО» работал, там же, наверное, и опубликована, хотя, возможно, что не там, а как раз в «Экслибрисе». Во всяком случае Саша Вознесенский цитировал оттуда фрагмент про Ивана Грозного. Свою-то газету, «Экслибрис», он, может, еще и читал (хотя бы готовя текст к публикацию), а чтоб – другую... Сомнительно. Но книжку мне дала корректорша из «КО», принесла она ее из какой-то церкви (или церковной лавки, не помню), говорит: посмотри. Я посмотрел и обомлел. Даже искал потом книжку Сидорова (ее экземпляр, разумеется, ей же и вернул) по разным церковным лавкам, да нигде не нашел.

Кстати, насчет корректорш. Наверное, правильнее говорить корректор? Но уж больно не нравится мне такое согласование: корректор дала, врач сказала и пр. И – еще раз кстати – снова про корректорш. Уже когда я работал в «НГ», забрел как-то в «КО». Чей-то юбилей, может, самой газеты, может, кого-то, может, просто с книжной ярмарки на ВДНХ туда с бывшими коллегами завалился – срывать им подготовку очередного номера. Ну, и, утомившись, уснул. Во всяком случае, как уходил -не помню. Костя Мильчин (он и со мной в «КО» работал, и тогда еще там служил) потом рассказал. Нормально вы, говорит, ушли. Я за вами с Региной (тоже корректорша из «КО», но – другая) до самого метро «Рижская» шел, хотя ты, кажется, и свернул по дороге на электричку. Ровно, говорит, вы шагали. Как солдаты. Хотя ты и падал все время. Зато всю дорогу лишь про Щуплова и говорили. О Щуплове – третий раз кстати – здесь тоже будет. Конец примечания.

Примечание к примечанию.
Вышло второе издание Сидорова. Гораздо больше первого. Сходили и купили в Свято-Даниловском монастыре.
Конец примечания к примечанию.

* * *
КОНДУКТОР ЧИСЕЛ, КАЗАК-ОБЭРИУТ. Николай Олейников

ГОМЕР ТЕБЕ ПОШЛЯК, И ГЕТЕ – ГЛУПЫЙ ГРЕШНИК

Кондуктор чисел, дружбы злой насмешник,
О чем задумался? Иль вновь порочишь мир?
Гомер тебе пошляк, и Гете – глупый грешник,
Тобой осмеян Дант, – лишь Бунин твой кумир.

«Вот, говорят, Олейников очень умный. А по-моему, он умный, да не очень. Он открыл, например, что если написать 6 и перевернуть, то получится 9. А по-моему, это неумно», – заметил в свое время Даниил Хармс. Он хотел тогда растрепать одну компанию, что и сделал.
А компания, признаемся, была замечательной, многих из той компании мы знаем под именем обэриутов. Олейников, естественно, обэриутом не был. Николай Макарович Олейников был донским казаком. И даже внешне, как писал в книжке «Жизнь Н.А.Заболоцкого» Никита Заболоцкий: «... он был похож на донского казака – с вьющимися светлыми волосами, скуластым лицом, с обманчиво спокойными, хитроватыми голубыми глазами. Он редко улыбался, но характер имел насмешливый, даже язвительный».

А, кроме того, он был красноармейцем, членом коммунистической партии с 1920 года, детским писателем... Работал в газетах «Красный казак», «Всероссйская кочегарка», «Молот», литературно-удожественном журнале «Забой» (там он и встретил «Шварца проклятого»). Далее «Ленинградская правда», журнал «Новый Робинзон» (впоследствии Детский отдел Госиздата), знаменитые «Еж» (Ежемесячный журнал) и «Чиж» (Чрезвычайно интересный журнал), «Сверчок»...

«Гомер тебе пошляк, и Гете – глупый грешник...» – писал в стихотворении, посвященном Олейникову Хармс. Трудно сказать, насколько он был прав. Во всяком случае, сам Олейников в известных «Разговорах» Липавского так говорил о себе: «Меня интересуют -– питание, числа, насекомые, журналы, стихи, свет, цвета, оптика, занимательное чтение, женщины, «пифагорейство-лейбницейство», картинки, устройство жилища, правила жизни, опыты без приборов, задачи, рецептура, масштабы, мировые положения, знаки, спички, рюмки, вилки, ключи и т.п., чернила, карандаши и бумага, способы письма, искусство разговаривать, взаимоотношения с людьми, гипнотизм, доморощенная философия, люди 20 века, скука, проза, кино и фотография, балет, ежедневная запись, природа, «александрогриновщина», история нашего времени, опыты над самим собой, математические действия, магнит, назначение различных предметов и животных, озарение, формы бесконечности, ликвидация брезгливости, терпимость, жалость, чистота и грязь, виды хвастовства, внутреннее строение Земли, консерватизм, некоторые разговоры с женщинами».
Николая Олейникова интересовали люди 20 века... В Гражданскую его чуть не убили белые, но он бежал, скрывался на хуторе у деда. Незадолго до Отечественной его убили красные.

И МАЛО В НЕМ ИСКУССТВА

Твой стих порой смешит, порой тревожит чувство,
Порой печалит слух иль вовсе не смешит,
Он даже злит порой, и мало в нем искусства,
И в бездну мелких дум он сверзиться спешит.

Излюбленный жанр Олейникова – посвящения: «Вале Шварц», «Муре Шварц», «Заведующей столом справок», «Генриетте Давыдовне», «Тамаре Григорьевне», «Любочке Брозелио» etc. А также послания: «Послание, одобряющее стрижку», «Послание, бичующее ношение длинных платьев и юбок», и даже «Послание, бичующее ношение одежды»... Уже сами названия вызывают улыбку, стихи тем более – они легки, изящны, именно веселы. В них нет пародии, сатиры. Бичевания. Стихи шутливы. Точнее, так они воспринимаются читателем.

А ведь поэты не шутят. Вообще. Не любят и не умеют. Другое дело, что поэты часто выглядят смешно. И то, что они делают, что пишут кажется порою смешным.
Однажды красавица Вера,
Одежды откинувши прочь,
Вдвоем со своим кавалером
До слез хохотала всю ночь
Действительно весело было!
Действительно было смешно!
А вьюга за форточкой выла,
И ветер стучался в окно.

Красавице Вере (и ее кавалеру) от стихов, конечно, смешно. А у поэта – вьюга за форточкой. Он не шутит. Правда, поэт может играть.

У многих вызывает улыбку, смех, когда взрослые, порой даже толстые и лысые дядьки любят играться. Чувство превосходства и чувство радости. Порой чувство жалости, сочувствия – как к маленьким, больным, слабым. Такие стихи называются лирикой, их, конечно, писать проще. Проще и даже почетнее, потому что выглядеть смешным и вызывать смех – обиднее, чем вызывать сочувствие. Недаром же сочувствие дается, как благодать. Да и вообще поэты, которые «трогают», вызывают сочувствие чаще всего и считаются поэтами в собственном смысле слова. Есть, конечно, еще и поэты «сложные», но их стихи - все равно или продолжение «игры» или продолжение «трогательности». Только не сразу и не всех «трогает», не сразу и не всех смешит.

Николай Олейников, разумеется, любил играть: Макар Свирепый, Кравцов, Н.Техноруков, Мавзолеев-Каменский, Петр Близоруков. Но все его «игры» не относятся к стихам. Стихи Олейников не подписывал псевдонимами (впрочем, и напечатал-то он при жизни всего три стихотворения). Другое дело, что герои – и «верблюды без юбок», и «жареная рыбка, дорогой карась», и «кузнечик, мой верный товарищ», и «жук-антисемит», и «воробей-еврей», многочисленные прочие тараканы и мухи – все они, конечно же, Николай Олейников. Собранье насекомых и прочей живности? Ну да! А что делать автору, если он влюблен, например, в Генриетту Давыдовну, а она в него, кажется, нет:

Ею Шварцу квитанция выдана,
Мне квитанции, кажется, нет.
Ненавижу я Шварца проклятого,
За которым страдает она!
За него, за умом небогатого,
Замуж хочет, как рыбка, она.

Поэты «серьезные», «трогающие» – конечно же, поэты первого ряда, они и пишут больше, их проходят с первого по десятый (теперь уже, по-моему, одиннадцатый или даже двенадцатый) класс. Их знают все. По крайне мере знают их имена. Поэтов «игровых», несерьезных изучают в университетах, да еще слушают в детском саду. Их «аудитория» гораздо меньше: в детском саду, конечно, все читали детские книжки, а не «поэзию», в университеты же попадает не каждый. Несерьезные поэты часто и к поэзии относятся не слишком серьезно, мало пишут, без чего в первый ряд не пробраться. Пусть не партийных книжек, но сто томов для того необходимо, как воздух. Некрасов, Евтушенко, Бродский – несомненно, хороши, но они еще и классики. Олег Григорьев, Глазков, Олейников – еще лучше, на мой взгляд, однако, классиками не являются.

В принципе, то, что делают поэты «второго ряда» и в самом деле не вполне искусство. В общепринятом понимании, конечно. «Сделайте нам красиво», нарисуйте меня похожей, только еще симпатичнее, научите, что хорошо, что плохо – не для них. Они порою смешат, порою тревожат чувства. Они не умеют ни ласкать, ни карябать. Так что в Николае Олейникове по всей видимости и впрямь «мало искусства». Вся его жизнь и все стихи – опыты над самим собой. Опыты без приборов. Женщины, «пифагорейство-лебницейство», картинки etc. Тем более, что настоящие все равно понимают только дети. И, может быть, некоторые выпускники университетов.

И ГДЕ ТВОЙ СМЕРТНЫЙ СТОЛБ?

Постой! Вернись назад! Куда холодной думой
Летишь, забыв закон видений встречных толп?
Кого дорогой в грудь пронзил стрелой угрюмой?
Кто враг тебе? Кто друг? И где твой смертный столб?

И где твой смертный столб... Вопрос Хармса, разумеется, является риторическим, но все же поговорим. 3 июля 1937 года, в Ленинграде, Олейникова арестовывают. 2 августа 1937 года он пишет из тюрьмы записку (единственную) домой. 24 ноября 1937 года его расстреливают. 7 сентября 1957 года Военный трибунал Воронежского военного округа высылает его вдове «гр-ке Олейниковой Л.А.» справку «о полной реабилитации посмертно». Что же касается «столба», то в Свидетельстве о смерти Олейникова, выданном 2 октября 1956 года и в котором датой смерти указан 42-й год написано (не стихами, правда, но также риторически): «Место смерти: город селение – не указано, район – прочерк, область, край, республика – прочерк. Место регистрации – Дзержинский загс...»

И, наконец, главное. 14 января 1958 года Ленинградский обком партии восстановил Олейникова в КПСС...

Трудно, конечно, представить, как сложилась бы судьба Николая Олейникова, если б ему не удалось найти убежище у деда. Может быть, его расстреляли бы герои Тихого Дона, а может, вступил бы Олейников в ряды белоказаков: многие тогда воевали то в Белой, то в Красной. Ушел бы потом в «казачье зарубежье». Общался бы с какой-нибудь «парижской нотой», будь она неладна, всякими там адамовичами. Хотя, думаю, судьба его не сильно бы отличалась от настоящей: в эмиграции ведь был не только, скажем, Поплавский или Георгий Иванов, но и Юрий Одарченко. Конечно, служить Олейникову довелось бы не в детском журнале, а какой-нибудь посудомойкой или шофером, но стихи были бы те же. К русскому читателю он пришел бы в том же объеме и в то же примерно время. Да и умер бы тоже, наверное, не намного позже: убили бы его большевики (как, например, казака и писателя Петра Краснова) за сотрудничество с гитлеровцами. Или гитлеровцы бы убили – за Сопротивление, а то и просто на всякий случай, поэт ведь.

Через плечо висит на перевязи шпага, а на талии
Крючками укреплен широкий пояс из тисненой кожи.
Рука военного покоится на пистолетном ложе,
Украшенном резным изображением баталии.

Примечание 2010 года. Напечатано в «НГ», я думаю, к какому-то юбилею Николая Олейникова. Конец примечания.

* * *

ПРИ СВЕТЕ ПИССУАРА... Борис Божнев

Божнев не зря назвал свой первый и, возможно, лучший поэтический сборник «Борьба за несуществованье». Вся его жизнь была борьбой, бессмысленной и беспощадной, как русский бунт, прекрасной и яростной, как мир искусства. Борис Божнев (1898 – 1969), эмигрант первой волны, родился в Таллине, жил в Париже и Марселе (даже во время гитлеровской оккупации, хотя его жена Элла Каминер была еврейкой; в 44-м она чудом спаслась от облавы на евреев в Марселе, а сам Божнев – от ареста). Божнев дружил с Сергеем Прокофьевым, в 1923 году доклад о его творчестве делал Мочульский, он пробовал снимать кино с Жаном Кокто, занимался рисованием и коллекционированием – выставку эротических открыток из его собрания префект одного из парижских департаментов запретил посещать полицейским и военнослужащим, а в Марселе он создал музей деревянных ангелов и купидонов...

Божнев почти неизвестен на родине и практически полностью забыт в эмиграции еще при жизни. Прижизненная слава Божнева была не только скандальной, но и недолгой. Однако поэт не сомневался в себе и придумал словосочетание – «эпоха Божнева». Придумал на полном серьезе. Точно так же, как рассылая знакомым изданные кустарным способом (а уже перед войной и, разумеется, после он печатал себя сам – мизерными тиражами) свои поэтические сборники, он на полном серьезе писал им всем примерно следующее: «Если Вам дорога русская поэзия, Вы должны принять эту гениальную поэму (или сборник стихов), а за труды тяжкие гениального автора и чтобы он не умер с голоду и не ночевал под парижксими мостами... и т.д...» А ведь примерно в то же время, только в СССР, жил еще один «чудак», занимавшийся схожими вещами – Николай Глазков, изобретатель Самиздата и Самсебяиздата. Они не очень близки друг другу в чисто поэтическом плане (хотя, кто знает – есть странные и у них сближенья), но как все же переплетаются их судьбы, как удивительно одинаково смотрела (и, отчасти, до сих пор смотрит) на них Россия – что советская, что эмигрантская. Впрочем, Глазкова все же печатали, особенно в конце жизни. Ну так Божнева тоже печатали и он был весьма известен – в ее начале. «Это единственный «мастер» среди молодых парижан, самый опытный и взыскательный у них», – писал Адамович. А Божнев в благодарность говорил об Адамовиче: «Георгий Викторович довольствуется малым, тем малым, который работает в соседнем бистро». Хвалил Божнева и Набоков (тогда еще Сирин), но больше его все же ругали: «геройчик нашего времени» (Яблоновский), «безликая розановщина, писсуарная поэзия» (Зноско-Боровский), даже Адамович, обидевшись, писал (о третьей книге Божнева), что в его стихах царит «невнятица, вызванная нагромождением слишком многозначительных слов». И ведь все они писали о первых сборниках – замеченных публикой и критикой, потом уже общее мнение было таково, что больше «Божневу сказать нечего».

Наверное, здесь есть доля истина – первые сборники действительно наиболее яркие, самые эпатажные, цепляющие. Потом пошли все больше поэмы – хотя и короткие, но часто однообразные, затянутые, впрочем, все равно с удачными строфами и строками. Что же до «розановщины» и «писсуарности», так лишь сейчас нам кажутся почти классическими строки: «Пишу стихи при свете писсуара, / Со смертью близкой все еще хитря, / А под каштаном молодая пара / Идет, на звезды и луну смотря...» Тогда же критиков отпугивали даже такие (приведу стихотворение, кстати, посвященное Прокофьеву, целиком, ибо оно – действительно маленький шедевр):

Ноябрьские тюфяки
Перестилаются над нами
Движеньем ледяной руки
Декабрьскими простынями,
И отсыревшие полотна,
Свинцовым отблеском блестя,
Натягиваются неплотно,
Однообразно шелестя...

Что ж, времена изменились, писсуарной поэзии полно (но нет среди них Божнева), розановщина – без кавычек и в самом худшем смысле – безраздельно владеет нами, но может, все-таки и в самом деле грядет в наступившем веке эпоха Божнева...

Примечание 2010 года. Рецензия, для «КО». Вот на что:
Божнев Б. Элегия эллическая: Избранные стихотворения. – Томск: Водолей, 2000.
Конец примечания.

* * *

СКЛОНИЛСЯ У ГРОБА С ГРУСТНОЙ РОЖЕЙ... Олег Григорьев

Склонился у гроба с грустной рожей.
Стою и слушаю похоронный звон.
Пили мы одно и то же,
Почему-то умер не я, а он.

Почему-то... Мы все почему-то. И все пьем одно и то же. И пока мы можем еще что-то спрашивать, спрашивать будем «одно и то же»: почему же умер не я, а он? Погоди, дружок, скоро и тебя отпоют, ходил, ходил на могилки, орошал водку слезами – ан, и самого уж несут.

Такая жизнь.
Такая обстановка, как говорил Дон-Аминадо, – крюк от лампы и веревка. Или, как говорил Олег Григорьев по тому же примерно поводу, – окошко, стол, скамья, костыль, селедка, хлеб, стакан, бутыль.

При жизни Григорьев печатал только детские книги: «Чудаки» (1971), «Витамин роста» (1980), «Говорящий ворон» (1989).
Олег Григорьев – самый маргинальный из детских поэтов и самый детский из всех маргинальных. Он не писал для детей одно, а для взрослых другое (как, например, «лианозовцы»), у него и детские вещи совершенно «григорьевские»:

Прохоров Сазон
Воробьев кормил.
Бросил им батон -
Десять штук убил.

Такое и ТАК для детей мог написать только Григорьев. Единственное, может, отличие взрослых его стихов от детских – то, что ни «алкоголика с поллитровкой», который «скоро вырубится совсем», ни «камеры-одиночки», ни других атибутов взрослого мира в детских вещах нет.

Пока нет. Именно пока. Потому что скоро появятся.
Ведь недаром даже фамилии у григорьевских героев одни и те же – сплошь Сизовы, Сазоновы, Петровы... И если «детский»

Петров вел войну
С двойками и единицами -
Вырывал листы,
Ловко складывал,
И они улетали в окошко птицами.

То ко взрослому, уже электрику, Петрову приходилось обращаться с вопросом:

– Для чего ты намотал на шею провод?
Петров мне ничего не отвечает,
Висит и только ботами качает.

Как любил говорить французский летчик Экзюпери – я из страны своего детства. Правильно. А Григорьев – из своего! И из своей, кстати, страны. А что вы хотите? Ведь даже Барто Агния Львовна, детский советский поэт, писала («Записки детского поэта»):
«– Куда вы спешите?
– На похороны подруги.
– Ну, счастливо!»

А Григорьев Олег Евгеньевич, если вы помните, все-таки стоял с грустной рожей. И не мог понять – то ли он гном ростом с дом, то ли великан со стакан... Ему многое было трудно понять. Потому он просто стоял и вбирал впечатленья:

Дети бросали друг в друга поленья,
А я стоял и вбирал впечатленья.
Попало в меня одно из полений -
И больше нет никаких впечатлений.

А попало следующее: власти вдруг замечают, что стихи Григорьева ужасающи, полны черного юмора и советским детям опасны (так было после выхода книги «Витамин роста»). Последствия более чем очевидны. Только здесь не «травля в печати», а ленинградская тюрьма «Кресты». Вот как поэт Михаил Яснов описывает жизнь григорьевскую: «...пьянство, отсидка в «Крестах», ссылка,...пьянство, психушка, снова «Кресты», бездомность, пьянство...» А в результате, по всем законам добра и красоты, а также юмора «ранняя и нелепая смерть».

– Верните мне срочно штаны!
– А зачем? Ваши дни сочтены.
Вы ведь настолько больны,
Что вам и трусы не нужны.

Ничего не поделаешь, не только Сизовы и Клоковы, но и все мы живем в «сумасшедшем доме кирпичном», в большом и светлом доме терпимости для юморалишенных и буйноповешенных, и где «взрывается порою невеселый хохот наш».

А уж над чем и над кем смеемся – лучше не спрашивать. Недаром из одного-двух стихотворений Григорьева вырос целый фольклорный жанр, жанр пиночеток. И электрик Петров, видоизмененный, разумеется, оторвался от автора и стал народным. Народ, конечно, у нас хороший, народ-богоносец. Но у Григорьева все равно и лучше, и добрее:

Девочка красивая
В кустах лежит нагой.
Другой бы изнасиловал,
А я лишь пнул ногой.

Так вот, пока мы склоняемся с грустной рожей над девочкою, на которой расцветают цветы, пока подходят к нам женщины с головой лошади и говорят: «Будьте так злы / Завяжите мне пальцы в узлы». Пока подходят к нам представители власти и, выходя в эфир, мешают есть восточные сласти, сидеть на лавке и пить кефир, – не будем, право, на них сердиться, не будем выходить из состояния покоя.

Жену я свою не хаю
И никогда не брошу ее.
Это со мной она стала плохая,
А взял-то ее я хорошую.

Примечание 2010 года. Опубликовано в «КО», по-моему, как рецензия на какую-то книжку Григорьева. Конец примечания.

* * *

ПОЭТ И БОГАТЫРЬ. Николай Глазков

Андрей Тарковский навсегда останется в истории. И не только тем, что, как рассказывают, является автором одной из лучших песен из репертуара Аркадия Северного «Когда с тобой мы встретились, черемуха цвела..» Нет, он останется в истории хотя бы уже тем, что снял самую красивую женщину мирового кинематографа Маргариту Терехову в фильме «Зеркало» и самого летающего человека в русской поэзии Николая Глазкова в фильме «Андрей Рублев». Причем, снял его в роли самого себя. В роли Летающего мужика. Летающего поэта. Поэты действительно, как говорил Ежи Лец, сидя за столом не достают ногами до пола. Но ни один из них – ни до ни после Глазкова – не осмелился прокричать на весь мир: «Летю!»
Именно «летю», и именно Николай Глазков. Только у него «стихи стихуются совершенно сами». И только он любимый и постоянный автор издательства «Самсебяиздат».

Николай Глазков, помимо поэзии, увлекался многим, многое умел и знал: любил шахматы (как Набоков), любил географию (был членом Географического общества) и математику (как Николай Олейников), обладал недюжинной физической силой и знал наизусть таблицу Менделеева, много снимался в кино. Да, роль, сыгранная им у Андрея Тарковского, не была единственной. Николай Глазков бился с захватчиками на Чудском озере в фильме «Александр Невский», играл в «Романсе о влюбленных». Режиссер Вера Строева предложила ему роль Достоевского, но фильм «Особенный человек, или Роман в тюрьме» (он был о Чернышевском) так, увы, и не вышел на экраны: большевики сочли, что осужденный самодержавием писатель Чернышевский может вызвать нехорошие ассоциации с писателями Синявским и Даниэлем, процесс над которыми проходил как раз в то время. Так что никто и никогда уже не увидит Небывалого человека Глазкова в роли Достоевского в фильме про Особенного человека Чернышевского. И все же Глазков был блестящим, великолепным актером. Если в кино он играл самого себя, то в жизни, в поэзии – у него множество ролей. Самых разных. То он неофутурист, то небывалист. То генильянец (а не гегельянец), то император страниц. Он был: «сам себе спецкор», «самый безответственный работник», «друг своих удач и враг невзгод». Он изобрел свою собственную сказочную страну Поэтоград, куда допускал немногих.
Изобрел и упомянутое выше издательство «Самсебяиздат», в котором выпускал небольшие книжечки своих стихов и дарил друзьям. Тем, кого пускал в Поэтогад. И все-таки, прежде всего Николай Глазков был поэтом и богатырем. Именно так: поэт и богатырь. Поэт во всех смыслах, равно как и богатырь:

Я победы своей не отдам,
Если мне суждено дожить.
Разве есть такой чемодан,
Чтобы я не мог дотащить.

Разумеется, нет таких чемоданов и быть не может. Не было ничего, что бы ему не удавалось, а если и не удавалось, то шло на пользу или ему или его поэзии. Даже то, что он почти не имел выхода на широкого читателя не губило его, а наоборот: сохраняло самобытность, честность.

Он писал стихи, как сам говорил, непохожие и таковыми они остались у него навсегда. Те сборники, которые в 60-70-е годы стали у Николая Глазкова все-таки выходить, хоть и открыли ему читателя (и открыли его читателю), включали в себя много стихов, если и не случайных, то все же не лучших. Лучшее, что написал Глазков все равно было известно лишь в «самсебяиздатовских» выпусках, да широко цитировалось наизусть.

Глазкова, как и большинство близких ему по духу писателей, считали то шутом, то скоморохом, то чудаком – он слишком многим казался странным, «непохожим». Он, разумеется, и был таким и нарочно усиливал эффект необычности. А когда читаешь стихи вслух, то приходится чаще всего читать стихи игровые, смешные. Вот и поэзия Николая Глазкова считается шуточной, «несерьезной».

На самом же деле поэтов нельзя делить на «серьезных» и «несерьезных». У настоящих поэтов количество шуточных, игровых, пародийных стихов примерно равно количеству лирических, грустных или, скажем, гражданских. Все дело в том с какими именно стихами поэт получает первое признание. Неважно официальное или нет. Если первое, что у тебя по-настоящему заметили вызвало смех или улыбку, то того же от тебя будут ждать всю твою поэтическую жизнь. Разумеется, в статьях и воспоминаниях будут писать о том, что «в действительности» ты писал и лирику, причем, самую высокую и еще что-нибудь, но никто не обращал на это внимания, не замечал. И наоборот. Попав сразу в мейнстрим, от него уже не отвертеться. А в приложениях, примечаниях, дополнительных томах будут печататься сотни пародий, шуток, эпиграмм, всего что «несерьезно».

В статьях же и воспоминаниях будут писать, что «на самом деле» у тебя был великолепный, непревзойденный юмор, но он «почему-то» остался известным лишь узкому кругу коллег. Что ж, в действительности, как известно, все иначе, чем на самом деле. Все сложнее, а потому проще. Не бывает серьезных поэтов без юмора, без игры. Не бывает и чистых юмористов. Смешное всегда трагикомично. Любая трагедия, изображенная с долей абсурда, вызывает смех. Таково искусство, потому оно и действует как наркотик. В сущности, искусство наркотик и есть.

Николай Глазков был законченным наркоманом искусства:
Говорю: не писать трудней,
Только я куда-то спешу
И поэтому целых сто дней
Почти ничего не пишу.
........................
Без стихов моя жизнь петля,
Только надо с ума сойти,
Чтоб, как прежде, писать стихи для
Очень умных, но десяти.

Только тот, кому действительно без стихов петля, может считать дни, без них прожитые, дни, в которые ничего не написал. Но Глазков никогда не писал для «десяти». Даже то время, пока его совсем не печатали у него было достаточно читателей и слушателей. Его помнили наизусть, о нем рассказывали были и небылицы, он существовал в «литературном мире», но как поэт-миф, поэт-легенда, поэт как бы несуществующий, поэт идеальный: в том смысле, что таким надо быть настоящему поэту. Но, разводили руками коллеги и «собратья по перу», в наше время подобное, увы, невозможно. Вот они и печатались, писали доносы, сидели в лагерях, воевали на войне, строили социализм.

Николай Глазков избежал всего: на войну его не взяли, в тюрьму не посадили, печатать в 40-50-е годы не могли в принципе, а строить социализм ему было скучно. Именно скучно, и, думаю, не зря Глазков назвал своим предком того, кто в открытую утверждал, что не против советской власти, что чтит Уголовный Кодекс, но вот социализм строить ему скучно:

Что из того, что день наш черен,
Не привыкать к бедам.
Наши предки Чацкий, Печорин,
Рудин, Базаров, Бендер.

Каков ряд, однако! Чацкий, Печорин, Рудин, Базаров, Бендер... Тут весь Глазков. И дело не в парадоксальности параллели Печорин – Базаров, а в точности характеристики Чацкий – Бендер. Глазков вообще всегда и во всем был предельно точен. И в своих литературных симпатиях и антипатиях, и в четком осознании того места, которое он занимал.
Глазков не шутил, постоянно и во всеуслышание называя себя гением. Он и был гений. Одинокий гений. Ведь только гений, в отличие от любого, самого большого, таланта, всегда одинок.

А главным в Николае Глазкове как раз и было, что поэтически он совершенно одинок. Стоит и облетает, как желтый поникший лютик, на поле русской поэзии. Все его любят, все помнят наизусть его стихи, везде он желанный гость. Но только лишь гость. Гость, что ходит из комнаты в комнату, всех веселит, со всеми шутит, все ему наливают более чем охотно. И он, естественно, не отказывается («Но не сдамся двум заразам – / Тусклости и трезвости!»). Оказавшись где-нибудь в коридоре совсем один, улыбается уже печально и даже серьезно. Но, в конце концов, все равно уходит, ни с кем не остается. Ни в прокуренной комнатке шумных шестидесятников, ни в гостиной вместе с поэтами-орденоноссцами, ни в спальне в объятиях «тихих лириков», ни в диссидентской кухне среди представителей андерграунда.

Существует целый ряд писателей литературная жизнь и судьба которых определяется довольно жестокой формулой: автор одной книги и записных книжек. Их очень много, многие из них очень талантливы, но почти все находятся во «втором ряду». Кому-то, конечно, повезет и через 50 лет его повесть затмит все тома нынешних Нобелевских, Букеровских, Ленинских и иных лауреатов. Но таковых немного и угадать их заранее невозможно.

Николай Глазков принадлежал к другой, более редкой, но зато самой счастливой категории: автор книги стихов и герой книги воспоминаний. У меня есть они обе: небольшое «Избранное», выпущенное в «Худлите»в 1989 году и «Воспоминания о Николае Глазкове», вышедшие в том же году в «Советском писателе». Вот, собственно, и все, что нужно.

А то, что воспоминания о Глазкове составляют неотъемлемую часть его творчества – не подлежит, думаю, никакому сомнению: поэт «наизустный» всегда живет, помимо стихов, еще и делами, мифами, легендами, сказками и историями. Тому везет, воспоминания о ком обретают письменную, книжную форму. Николаю Глазкову всегда везло. Он был настоящим другом удач и врагом невзгод.

Человек живет, спеша
Ощутить и то, и это,
А умрет -– его душа
Обретает скорость света.

Из анкеты, составленной самим Глазковым. «Зачем жить? – Дабы развлекаться и разуметь. Что такое любовь? – Объективная реальность, данная нам в ощущениях. Мировоззрение? – Христианство, марксизм, футуризм». Дата -1944 год. Он мог подобное говорить и в 1944 году, и в 1938-м. Странное дело: поэтический расцвет Глазкова пришелся как раз на годы сталинщины. Он сочинял невероятно свободно. Скоморох. Один скоморох может выжить и в ежовщину. Один шут останется нетронутым и при Ягоде, один клоун может говорить истину и при Лаврентии Берии. Что стало с Глазковым в оттепель? Самое страшное. У него стали выходить книги.

«Причесанные».
Все-таки в печать выпускать, даже в то время, нельзя было настоящего Глазкова. Только прошедшего цензуру и самоцензуру. Хуже всего, конечно, что самоцензуру. Она действительно убийственна. При всем том, что Глазков оставался Глазковым и все равно был на колокольню выше поэтов-современников. Но не себя 40-х годов.
Не буду я цитировать Глазкова разрешенного, лучше приведу несколько шедевров, сделанных при Сталине. Вот, скажем, мое любимое:

На Тишинском океане
Без руля и без кают
Тихо плавают в тумане
И чего-то продают.
Продает стальную бритву
Благороднейший старик,
Потому что он поллитру
Хочет выпить на троих.

Другого слова, кроме «шедевр» я, извините, здесь применить не могу. И ведь дата написания – 1948-й год. И еще один текст. Вообще довоенный.

Пьяный ушел от зимнего холода,
Пьяный вошел в кафе какое-то,
Словно в июльский день.
Стопка, другая, и третья, и пятая,
Задевая людей.
Пьяного выволокли на улицу,
Лежит человек на снегу и простудится.
Во имя каких идей?

Здесь важно вот что. «Стопка, другая, и третья, и пятая». Думаете, четвертая пропущена для размера? Вовсе нет. Обычное дело. Глазков ни слова не писал в простоте. Ни слова ради «поэтического» я уж не знаю чего, ни слова для рифмы, размера ради. Все абсолютно по делу. В самом деле, порой именно четвертую и не замечаешь. По себе знаю.
Нормально и естественно, если б что-то подобное написал любимый мной Олег Григорьев (1943-1992). В 70-е. Но в конце 30-х! И не в Ленинграде, а в Москве...

Глазков не то что забыт, нет, но его помнят сейчас только «профессионалы». А зря. Поэты «второго ряда», на мой взгляд, почти всегда лучше стихотворцев так называемого «первого ряда». На мой взгляд. Я могу ошибаться. Но не могу не любить тех, без кого не представляю русскую поэзию. Без того же Николая Ивановича Глазкова.

Примечание 2010 года. Тут – смесь нескольких статей. Трех, по-моему, что-то печаталось в «КО», что-то в «НГ». Конец примечания.

* * *
ПРИНЦ КРОВИ. Щупловский вал и ручка на веревочке

3 марта 2009 года исполнилось 60 лет со дня рождения поэта Александра Николаевича Щуплова (1949 – 2006). 3 марта, между прочим, – Всемирный день писателя. Отмечается по решению 48-го конгресса Международного Пен-клуба, прошедшего в январе 1986 года.
Символично, верно и точно.

Когда ж еще праздновать, как не в щупловский день рождения? Ибо, как верно заметил по другому поводу Светлов, «он был настоящий писатель».

Ручка на веревочке

Вроде бы ерунда, деталь. Но в 1994 году, когда я увидел Щуплова впервые, обратил внимание именно на нее, ручку на веревочке. Форма одежды. Как у милиционеров, как у болельщиков ЦСКА. Если есть ручка на веревочке – значит, «при исполнении».
С тех пор я и сам так хожу. С ручкой на веревочке.
Помню, захожу как-то в «Независимую газету». Сам я тогда еще в «Книжном обозрении» работал, а Щуплов уже из «КО» ушел, и ушел как раз в «Независимую». Короче, захожу в «НГ», к Александру Всеволодовичу Вознесенскому. И вижу в коридоре Щуплова. Стоит, балагурит, а на шее – ручка на веревочке. И у меня такая же. Вроде бы ерунда, деталь, а забыть не могу.

Самоварщиков

А к Щуплову меня, разумеется, отвела Татьяна Бек. Я тогда учился в Литературном институте, у нее, понятное дело, в семинаре. Она и дала книжку какую-то. Говорит: напиши, мол. Написал. Потом она говорит: неси-ка ты свою рецензию в газету «Книжное обозрение», Саше Щуплову. Знаешь такого?
Знаю, говорю, поэт. Он, значит, в «Книжном обозрении» работает?
Странно, говорит Бек, его больше как журналиста знают.
А я читал в альманахе «Поэзия».

Кстати, в том альманахе был персонаж – Ефим Самоварщиков. Смешные стихи, что-то типа гаврилиады. Коллективное, разумеется, творчество. Один из авторов – Щуплов. Неплохо бы отдельной книжкой издать Самоварщикова, да и написать, кто автор какого именно стихотворения.

Принц крови

Что меня более всего печалит. Была то ли в самом конце 80-х, то ли в самом начале 90-х напечатана смешная поэма Щуплова. Как раз про газету «Книжное обозрение». Напечатана в питерском журнале, если я не ошибаюсь, «Аврора». Номер с поэмой у меня был, да делся куда-то.

А еще была у Щуплова замечательная поэма «Принц крови». Вот она. Хулиганская, не спорю. Но какое богатство слов! Приведу лишь кусочек, конечно:

Ты казался принцем крови
и любил пускать шмеля,
и платил за все любови
одеваньем в соболя.
Ты на мячиках к «Базару»
в белой бобке подъезжал
и плашкета, словно шмару,
для блезиру содержал.
Говорят, ты харил катек
только в шнифтовый фуфляк
и бросал хрусты на скатерть
биксам в тающих Филях.
Не судьба – а вязка с понтом!
Не алтарь – а хан в дыре...
И горел над горизонтом
шар, как шапка на воре.
И когда твой шпих и двери
сыса взглядом облизал,
как Есенин в «Англетере»,
ты кишевник завязал.
Выгнул фраерские брови,
будто весело тебе...
Потому что принцем крови
был по кости и судьбе.

Не назвать

У меня было много учителей. Всех не назвать. Во всяком случае здесь и сейчас.
А Щуплов...

Помню, принес первый репортаж. С какого-то литературного вечера. На машинке еще отпечатанный. Щуплов бумажку взял, почирикал ручкой, говорит: неси наборщицам. Следующую статью Щуплов посмотрел, ничего не исправил, а третью уже и читать не стал: нормально, мол. Лучшее обучение, на мой взгляд.

А вот что еще запомнилось. Приносит автор Щуплову статью. Тоже про вечер литературный, вечер на котором был и сам А.Н., был и стихи читал. В статье автор Щуплова среди прочих упомянул. А Щуплов свою фамилию аккуратно так вычеркивает. И всегда так поступал. Как же, мол, можно? В своей собственной газете и про себя? Неудобно. Сейчас почему-то все почти считают, что удобно.

Второй ряд

В поэзии всегда был так называемый Второй ряд. В первом Пушкин, Маяковский, Бродский, Воденников etc. Во втором – мы все остальные. Ничего, не стыдно. Николай Глазков был во Втором ряду, Игорь Холин, сейчас вот Гаврильчик с Немировым, не знаю, где стоят Родионов с Емелиным – как-то больше привык сидеть с ними за одним столом. Так вот, Второй ряд – право, не стыдно.

А Щуплов – сам шел туда, во Второй ряд. Его называли – не помню кто и на каком именно литературном вечере, но представили его именно так – Генерал русской журналистики. Журналистики, не поэзии. «Чистые» поэты любят называть своих друзей, которые не только поэты – критиками, журналистами и так далее. Сами-то они, дескать, придворные поэты Господа Бога. Ничего, не обидно. Щуплов как поэт на несколько голов выше почти всех на чьи стихотворные книги писал рецензии. Но он был журналистом, а они все – поэтами.

Мальчики

Ну да, Щуплов любил мальчиков, а не девочек. Хотя при советской власти ему, конечно, пришлось жениться. Но любил мальчиков. А бабам нравился, корректорши все в полном составе были в него влюблены. А он туда к ним бегал – обновки мерить или недуги лечить.
А я помню такой эпизод. Идем с Щупловым по домам. Вечером. Ему в метро – на станцию метро «Свиблово», где он квартиру снимает. Мне на электричку, до станции «Тушино». С Рижского вокзала. Стоим на улице Сущевский вал. Ждем зеленого сигнала светофора. Рядом стайка девиц. Щебечут, хохочут. Щуплов со всеми ними знакомится. Пока переходим улицу, Щуплов безошибочно выбирает из них самую красивую, говорит ей: вот с ним и поедешь. Пока, Лесин, забирай девушку, только на службу все же приходи.
Девушка покорно пошла со мной на электричку, в Тушино.
А вы говорите – мальчики….

Кстати, насчет квартиры. Какое-то время Щуплов в Тушино жил, на станции метро «Планерная». И всегда говорил – «Планёрная», с ударением на «ё». раньше так и в метро дикторы объявляли – «Планёрная», с ударением на «ё». а теперь говорят –«ПлАнерная», с ударением на «а».

Пусть Лесин бухает

Приходит, к примеру, писатель в газету «Книжное обозрение». Ну, к примеру, писатель Сергей Дмитренко. Очень хороший писатель. Когда приходит в дружественную редакцию (а зачем ему ходить в недружественные?) приносит с собой сало, водку, всяческих яств и выпивок. Приходит пораньше. Мол, раньше выпьешь – скорее уснешь. Очень верно считает очень хороший писатель Сергей Дмитренко. Приходит он, приносит сало, водку, всяческих яств и выпивок, а Щуплов ему и говорит:

– Сережа, я сейчас на внутриредакционную летучку пойду. Пусть Лесин бухает.
Садимся мы с очень хорошим писателем Сергеем, к примеру, Дмитренко, открываем водку, режем сало. Бухаем, а Щуплов на летучке убивается. Потом, конечно, приходит, присоединяется. Чудо как хорошо.

Щупловский вал

Есть такой поэт и музыкант Вова Терех. Хороший поэт, да и наверное, музыкант тоже хороший (не слышал, судить не берусь). Познакомил меня с ним Юра Соловьев, единственный с поэтического семинара Бек, кого я могу назвать своим другом. Он, Юра, из Брянска, несколько лет не пьет уже, там, в Брянске, и живет. Так вот, Вова Терех. Бухали мы с ним на берегу канала имени Москвы. Купив предварительно пачку папирос Беломор. Он потому что не только бухал, но еще и курил. А набухались мы тогда хорошо. Я поплыл, в буквальном смысле слова поплыл – потому что лето было. Поплыл, в воде уснул и врезался головой в баржу. Врезался, очнулся да еще на матросов начал громко бранится. Мол, куда прешь, не видишь, что, пешеход канал переплывает. Матросы смеялись, поняли, видать, что с дурачком дело имеют. Но я отвлекся.

Объясняю по телефону Вове Тереху как до «Книжного обозрения» добраться. Улица, говорю, Сущевский вал.
Щупловский вал? – спрашивает Терех.
Ага, Щупловский.

Пока еще не переименовали улицу Сущевский вал в улицу Щупловский вал. И зря. Пора бы.
Ты казался принцем крови...
А Щуплов не казался, а был – Принцем крови.

Примечание 2010 года. Напечатал в «НГ», полагаю, в 2009 году, к 60-летию Щуплова. Конец примечания.

* * *
ЕСЕНИН. Утонул в 25 году

Забавно они стоят в Москве, буквой «Т»: Пушкин, позади него Высоцкий, впереди Есенин, по правую руку – Маяковский. Только Лермонтов на отшибе, у бывшей станции метро «Лермонтовская». И Блок в переулках меж «Пушкинской» и «Баррикадной» прячется. Лучше бы, конечно, памятник Маяковскому в самое начало Тверской перенести, поближе к Кремлю (все-таки Владимир Владимирович), Лермонтова на площадь Маяковского, ну а уж Блока можно и в ссылку. Все равно не культовый персонаж.

Есенин же – безусловно, культовый. Именно он сделал древний национальный символ почти всех угро-финских народов Севера, а также норвежцев и шведов — белую березу – также и нашим символом. Березовые леса как раз на Севере и растут, в России все больше смешанные. Сестренки мои, – обнимал березы персонаж Шукшина. Из-за Есенина, конечно.
И то хорошо. А то ведь юбилей отшумевший (110 лет исполнилось) вроде бы дню рождения посвящен, а в телевизоре все больше про смерть говорили и показывали. Общий лейтмотив, разумеется, таков: убили. Кто? Ну как обычно: евреи да чекисты. Не все, конечно, решаются так вот прямо про чекистов с евреями уточнять – на экране не решаются. На бумаге же излагают определенно: «Дверь отворилась, не скрипнув, петли, видать, смазали заранее, и в номер вошел Блюмкин, за ним гэпэушник и тот подсадной «белый офицер», что был с Есениным в камере на Лубянке. Он запер дверь за собой. Увидал Блюмкина Есенин – сердце его зашлось в смертельной тоске. Крикнул он в отчаянье: «Черный человек! Черный человек!» – и швырнул в морду его гармонь русскую. Упал на пол Блюмкин. Бросился Есенин к чемодану, сунул руку, но нет там нагана! «Эх, Эрлих, иуда! Предатель!» Двое других разом навалились на одного Есенина, усадили на стул, удавку на шею накинули...». Цитирую по роману Виталия Безрукова «Есенин» (СПб.: Амфора, 2005). Серия называется «Первый канал представляет». На обложке – актер Сергей Безруков. Именно он и сыграл Есенина в многосерийном фильме.

Роман-то оно, конечно, роман, а все равно звучит дико. А стиль каков: «швырнул в морду его гармонь русскую», «Упал на пол Блюмкин. Бросился Есенин к чемодану»... Так Аркадий Гайдар писал сказку про Кибальчиша. И почему Блюмкин? Черный человек – значит, Шварцман. Так надо и писать: великого русского поэта убил философ Лев Шестов (Лев Исаакович Шварцман).

Грустно. «Надо отобрать Есенина у пользующихся его смертью в своих выгодах», – писал Маяковский. И там же (в статье «Как делать стихи»): «Я встретил у кассы Госиздата ринувшегося ко мне человека с опухшим лицом, со свороченным галстуком, с шапкой, случайно держащейся, уцепившись за русую прядь. От него и двух его темных (для меня, во всяком случае) спутников несло спиртным перегаром. Я буквально с трудом узнал Есенина. С трудом увильнул от немедленного требования пить, подкрепляемого помахиванием густыми червонцами. Я весь день возвращался к его тяжелому виду и вечером, разумеется, долго говорил (к сожалению, у всех и всегда такое дело этим ограничивается) с товарищами, что надо как-то за Есенина взяться (...). Конец Есенина огорчил, огорчил обыкновенно, по-человечески. Но сразу этот конец показался совершенно естественным и логичным». Раньше, в детстве, я не понимал Есенина, не верил Маяковскому. Теперь – верю и понимаю. И про то, что дело ограничивается разговорами. И про немедленно выпить. Суицид в состоянии алкогольной депрессии – почему-то не хочется признавать подобный диагноз. А ведь здесь ничего постыдного, зато много русского. Смерть Башлачева и Бориса Рыжего тоже могут лет через сто назвать насильственной – если им повезет остаться в истории.

Лучше уж от водки умереть.

И лучше всего про смерть Есенина писал Венедикт Ерофеев: «Есенин. Утонул в 25 году». Правильно. В официальной версии и впрямь много белых пятен. Но то, что предлагают взамен еще хуже. Так что – утонул. В водке. Увы, в то время не зашивали и не кодировали. Есенин ведь сильно пить начал только в последние три года жизни. Таких – ураганно спившихся – если вовремя приостановить, можно почти спасти. Год, два, пять, а там, глядишь, и все десять. Дальше – все равно 37-й, ГУЛага уж Есенину точно не избежать было.
Если убили – не потому что Русский Поэт (как его называют люди особо пафосные), а по каким-то чекистким делам, или в «молотилке», в запарке, на всякий случай. Может, и случайно — все же «Москва кабацкая». Многих тогда убивали. И потом. И сейчас. «Убиенных щадят», пел Высоцкий. А мне Есенин – с алкогольной депрессией – как родственник, как близкий человек. Я его понимаю, и белогорячечный черный человек у всех у нас есть.

Примечание 2010 года. Писал к какому-то юбилею, наверно, к 110-летию, для «Экслибриса», в «Экслибрисе» и напечатал. Конец примечания.

* * *
ИСПОЛНЕН ПИВА И ВИНА... Карл Микаэль Бельман

Вино и близкий друг меня смирили с днем.
Среди снующих ног мы вместе упадем -
Не дай нам бог лежать под этим тротуаром,
Покуда силы есть еще лежать на нем.
Всеволод Константинов

И действительно, покуда еще есть силы, послушаем «шведского Бернса», как говорили шотландцы, «шведского Вийона», как утверждали французы, словом, послушаем «шведского Пушкина» – «Поэта с большой буквы в изначально-орфеическом значении», как сказал о нем Геннадий Айги, – Карла Микаэля Бельмана. Ну что же, послушаем:

Когда нам сон всего милее,
А вот как все спустить сполна.
Лежу, как стелька, на земле я,
Исполнен пива и вина.

Да, братцы мои, видать, гнутся шведы, видать, согнули их люди, годы, жизнь, да только не в пример нам, согнули их прямо в рог изобилия. И как же тут не спросить – а почему он Карл Микаэль, а не Карл, скажем, Михайлович, как все добрые люди? А все потому, что с такой русской фамилией – Бельман – никто б не поверил ему, что он швед, пусть даже и бывший немец.

Карл Микаэль Бельман (1740 – 1795) – действительно швед, уроженец Стокгольма, а прапрадед его и впрямь выходец из Германии. Его называли Бардом и Трубадуром. И то верно – в прямом смысле слова. Его песни – действительно песни, он музыкант и какая, право, жалость, что тогда не было магнитофонов. При жизни он выпустил «Храм Бахуса» (1783), «Послания Фредмана» (1790), «Песни Фредмана» (1791), «Записки Фредмана» и «Завещания Фредмана» вышли посмертно. Кто таков Фредман? Улла Винбланд, папаша Мовиц, Лоренц Мольберг, Нурстрем и прочие персонажи Бельмана?

Реальные люди. Друзья, подруги, собутыльники и знакомые Карла Микаэля. Жан Фредман умер в 1767 году (от пьянства, естественно), но в стихах Бельмана, в водовороте бельмановского мира ему, видимо, уже никогда не умереть, и не протрезветь.

Леонард Нойгер, польский переводчик и бельманист, автор предисловия к польскому изданию стихов Бельмана, писал о том, как надо читать его, как надо жить в его мире, в его кабаках и канавах: «...поплотнее закрыть за собой двери, занавесить окна, кто-то должен караулить у входа, отгоняя незваных гостей...» А еще Нойгер писал о песенных циклах и постоянных героях фредмановских застолий, о покровителе Бельмана короле Густаве III. О политической борьбе, о предшественниках Густава и его преемниках, о количестве трактиров, кабаков (общим числом около 700) и домов терпимости в Стокгольме. О Полтавской битве, о шведах, которые играючи били датчан и поляков, о Петре, который несмотря на троекратное численное превосходство, потерпел сокрушительное поражение под Нарвой. Об украинском гетмане, о том как Карл XII два раза объявлял войну Норвегии и оба раза неудачно (герои петушинской революции, ау!) и пр. и пр.

Но при чем тут Бельман? – спрашивает сам себя Нойгер. И сам отвечает: ни при чем. Ведь сражения Бельмана разыгрываются исключительно в кабаках, а потому и мы забудем шведов, предков Малыша и Карлсона, и заглянем к Фредману, т.е. Бельману (ибо Фредман хоть и реальный человек, но все равно alter ego автора, его идеальное воплощение, его мечта о самом себе):

Мне б девицу да полный бокал!
С бочкой спозналась бы вволю утроба...
Был бы я верный до самого гроба
Прапор Венеры и Вакхов капрал!

Алиса из Страны Чудес не любила книжек без картинок и разговоров.
Что до разговоров, то их у Фредмана и компании – хоть отбавляй, что же до картинок... Почти все издания Бельмана иллюстрированы Юханом Тобиасом Сергелем, современником и другом Бельмана. Изображают они и «Бельмана, читающего при свете свечи», и «Бельмана, влюбленного в любовницу Сергеля», и – ну куда же без того – «Бельмана за утренней рюмкой водки, усталого и угрюмого». Тоже поэзия.

Так что Фредман, конечно, Фредманом, но кто знает о ком именно данный текст – о Фредмане, Бельмане, Сергеле или его любовнице:

Я домой подался,
Шел и спотыкался -
Благодать!
Дальше вышло хуже:
Повстречались лужи...
Лег я спать.

И если речь здесь о Бельмане, то не будем больше мучить его нашими рассуждениями и писаниями, а пойдем-ка лучше в какое-нибудь питейное заведение и, подобно Тилю Уленшпигелю из русской сказки (из русской, из русской), выпьем, «чтобы не разучиться пить», да и приляжем где-нибудь неподалеку. А не достанет нам водки, а оскудеем пивом – так и куражу нашему крышка. Так что – скрипки валяй! Бей барабаны! Держись за кружку покрепче!

Примечание 2010 года. Тоже рецензия, для «КО», на какую-то (может быть, даже первую в России) книжку Бельмана. Конец примечания.

* * *
ЕГО УБИЛА АМЕРИКАНСКАЯ ДЕМОКРАТИЯ. Эдгар По

Эдгар Аллан По. Американский писатель и поэт. Не все знают, но Аллан не второе имя, а вторая фамилия. Эдгар По, родившийся в 19 января 1809 года в семье актеров Элизабет и Дэвида По, с 1811 года, когда умерла его мать, воспитывается в семье коммерсанта Джона Аллана. Поэтому – Эдгар Аллан По.

Но обо всем по порядку. Вместе с семьей Джона Аллана По живет в Англии, снова в Америке, учится в Виргинском университете. Оставляет университет, ссорится с Алланом, уезжает в Бостон. В 1827 году в Бостоне выходит первый сборник стихов. Записывается добровольцем в армию, служит в составе артиллерийской батареи. Умирает его приемная мать Френсис Аллан, в Балтиморое выходит вторая книга стихов. По поступает в Военную академию, однако за нарушения дисциплины предан военному суду, отчислен из академии. Живет у своей тетки Марии Клемм, знакомится с Вирджинией Клемм, будущей женой (ей 7 лет, хотя есть версия, что 9), пишет первые рассказы, занимается журналистикой. Умирает Джон Аллан, По женится на Вирджинии (ей уже, как пишут биографы, «едва исполнилось 13 лет»). Пишет, публикуется, переезжает из города в город, из журнала в журнал, встречается в Филадельфии с Чарльзом Диккенсом. Получает премию за рассказ «Золотой жук», переезжает в Нью-Йорк. В 1845 году напечатано стихотворение, маленькая поэма – «Ворон». Самое знаменитое, самое любимое поэтами и переводчиками:

Я воскликнул: «Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий!
Если только бог над нами свод небесный распростер,
Мне скажи: душа, что бремя скорби здесь несет со всеми,
Там обнимет ли, в Эдеме, лучезарную Линор –
Ту святую, что в Эдеме ангелы зовут Линор?»
Каркнул Ворон: «Nevermore!»
(Перевод Михаила Зенкевича)

«Ворона» переводили: Андреевский (1878), Пальмин (1878), Мережковский (1890), Бальмонт (1894), Брюсов (1905-1924), Голохвастов (1936), Зенкевич (1946), Бетаки (1972) и пр. и пр. Считается, что даже монолог Гамлета переводили меньше. Nevermore, невермор, в переводе на русский – «больше никогда». Многие переводчики так и писали. Или просто «никогда». Правда, уходило воронье карканье, «невермор». В 1977 году Василий Бетаки написал «не вернуть». Одно «р». Мало, на мой взгляд.

«Ворона» переводят до сих пор. Переводят и пишут свои варианты. Перепевы, вариации, фантазии по мотивам. Приведу лишь один вариант. Вариант Николая Ивановича Глазкова. Итак, Глазков: «И на все мои вопросы, / Где возможны «нет» и «да», / Отвечал вещатель грозный / Безутешным НИКОГДА!.. / Я спросил: – Какие в Чили / Существуют города? – / Он ответил: – Никогда! – / И его разоблачили!» Кстати, насчет «разоблачили». Стихотворение Глазкова написано в 1938 году.

Вернемся к Эдгару По. В 1847 году умирает Вирджиния. В 1848 году у По выходит последняя прижизненная книга. В 1849 году Эдгар отправляется в Балтимор, где и умирает 7 октября того же года. В возрасте 40 лет. От пьянства и нищеты.

Есть версия, что убила его американская демократия. В буквальном смысле. В то время в Балтиморе проходили выборы в конгресс и законодательное собрание штата. «Охотники за голосами» действовали так. Сгоняли бродяг и пропойц в одно место, поили, потом толпами приводили к урнам. Избирателей тогда не регистрировали, кто смог поднять руку и пробекать или промекать хоть что-то, тот и голосовал, частенько по несколько раз. Выборы должны были состояться 3 октября. А По приехал в Балтимор за пять дней до назначенного срока, вероятно, все дни и пробухал. Нашли его как раз 3 октября, еле живого. Наборщик узнал По, послал его другу Джеймсу Снодграссу записку: «...В таверне около избирательного участка 4-го округа сидит какой-то довольно обносившийся джентльмен, который называет себя Эдгаром А. По и, похоже, сильно бедствует...» По умер в больнице, в бреду и галлюцинациях. Спрашивал: есть ли, мол, у него надежда. Его успокаивали. Он отмахивался: да я про надежду в ином мире говорю.

Что ж, надежда всегда умирает последней. Веру и любовь убивают раньше. Поговорим о любви. Биографы, как я уже упоминал, чаще всего пишут про Вирджинию Клемм: «едва исполнилось 13 лет». Хотя, мягко говоря, не факт, что исполнилось. В любом случае, идея брака, связь, пусть даже и платоническая, но все же связь возникла, когда Вирджинии было не более 12. Итак, возраст Долорес Гейз, набоковской Лолиты. Только Гумберт Гумберт жениться на своей Лолите не мог. Мало того. Вирджиния – двоюродная сестра По. Ковчег извращений налицо. И чуть ли не вся русская литература. Гоголь. Конечно, Гоголь. Кошмары. Похороны заживо. Любовь к мертвым и умирающим. Гоголь, но почти без юмора. Зато набоковский Гумберт Гумберт – преступник, а Эдгар По – нет, не преступник. Женился. Плюс нищета, скитания, армия и суд, алкоголизм. Короче, – вся русская литература вместе взятая.

По любили символисты, хотя он был романтиком. По считают основоположником классического детектива. По гораздо больше любят в России, чем в Америке. Он слишком русский даже для Америки середины позапрошлого века. Слишком европейский. Эдгар По, условно говоря, не Марк Твен или О’Генри, которых тоже больше любят в России. Но Твен и О’Генри хотя бы настоящие американцы. А По...

А По умер в больнице, в бреду и галлюцинациях.

Каркнул ворон: кока-кола. И, обернувшись орлом американской демократии, полетел клевать печень у очередного, измученного нарзаном Прометея.

Примечание 2010 года. Писал к 200-летию со дня рождения По, совсем недавно, опубликовал в «Экслибрисе». Конец примечания.

* * *
И ЛЕЖУ Я СЛАБЕЯ... Маркиз де Сад

Честное слово! Я поеду в Одессу делать вермишель. Я знаю способ. С моим проектом можно нажить миллионы.
Оноре де Бальзак

БЛИСТАТЕЛЬНЕЙШИЕ ПЬЯНИЦЫ
и вы, любезные распутники (ибо вам, а не кому другому посвящаются мои писания), вы, кто с молодости не покоряется ничему, кроме своих капризов, юные девушки, истомившиеся в нелепых и опасных веригах добродетели – ко мне! Ко мне! Придите, тяжелые горем, несомые песней.

Убивающий из ревности, или ты, вяжущий петлю для самого себя, – я зову вас обоих. Я вождь ваш, я король пошляков. У меня нет рукописей, нет записных книжек, нет архивов. У меня нет почерка, потому что я никогда не пишу. Меня называют капуцином, я за это, кому следует, уши оборву, а пока я пою, я пою для тебя, Таня, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя, мне хотелось бы петь лучше, мелодичнее, но тогда ты, скорее всего, не стала бы слушать вовсе. Черт подери! Пива! Пива! Дайте нам еще пива! Дайте нам бочку пива! Поляки говорят: у нее глаза пивного цвета. Не правда ли, хорошо?

ВЫШЕПРИВЕДЕННЫЙ ТЕКСТ,
как нетрудно догадаться, контаминация. Или компиляция. Из семи, по-моему, авторов. Расшифровывать их не буду, конечно, сами гадайте, но де Сад среди них есть. Теперь о французах.

«У дураков мысли сходятся», – говорят в России.
«Великие умы встречаются», – утверждают французы.

Кто прав? Каково правильное расположение белых, синих и красных полос на государственном флаге? Что лучше – либерте, фратерните, эгалите и «Алиготе», шампанское и коньяк «Наполеон» или украл, выпил, в тюрьму, «Арбатское», «Салют» и водка «Кутузов»? Кто элегантней – Жиль де Рец или Салтычиха? Кто красивее – Мария Ивановна Лопухина или Жанна Самари? Кто, в конце концов, победил при Бородине?

Вопросы без ответов. Споры без истины. Жизнь без сна. Лучшая стихотворная подпись под карикатурой: «Без слов».

МАРКИЗ ДЕ САД
тоже писал без слов – сплошные изображения. Непристойного, естественно, содержания. Кстати, о маркизе. Вообще-то он граф, но с обэриутами, а де Сад – первый и, возможно, единственный французский обэриут, так бывает всегда. И вообще, почему титул маркиза (Карабаса-Барабаса?) заменил ему, в сущности, имя? Во всяком случае – неразрывно связан? Трудно сказать, но если не учитывать графа Монте-Кристо, то здесь видна совершенно русская особенность: матрос Железняк, проститутка Троцкий, поп Гапон, майор Пронин...
Самое же забавное, что Маркиз де Сад – идеальная тема и фигура для статьи, эссе, даже стихов. Почему – не очень понятно, да и не существенно. О нем пишут НАМНОГО интереснее, чем пишет он сам. Таков его талант. Причем, не разрушительный, а созидательный. Все-таки он действительно дитя Просвещения, свободы, равенства и, так сказать, братства.
Главный недостаток «божественного и инфернального» маркиза – его многословье. Зато порой текст Сада настолько автопародиен, что даже превосходит по абсурдности нагромождений любую пародию: «Наконец, насытившись по горло убийствами и развратом, мы уснули среди трупов, в лужах вина, дерьма, спермы и остатков человеческого мяса. Я не помню, что было дальше, но, открыв глаза, я увидела, что лежу между двух остывших трупов, уткнувшись носом в задницу Карлсона, а его член все еще покоится, забытый, в задней норке Боргезе. Пошевелившись, я ощутила в своем заду обмякший орган капитана, голова которого покоилась на загаженных ягодицах Раймонды, а Сбригани мирно похрапывал, спрятав голову под мышки Элизы... На столе валялись расчлененные жертвы».

Особенно хорош здесь Карлсон – проклятые шведы не дали Нобелевскую премию Астрид Линдгрен, а ведь ее, как видим, даже маркиз де Сад предвидел...

И НАПОСЛЕДОК
два завещания. Одно из них написал поэт Маяковский, другое – ну, знаете сами: «...Как только яма будет засыпана, надлежит набросать сверху желудей, дабы потом и место названной ямы, и кустарник выглядели как прежде и следы моей могилы исчезли с поверхности земли. Ибо я льщу себя надеждой, что память обо мне сотрется из людской головы.

Написано в Шарантон-Сэн-Морис, в здравом уме и телесном здравии, 30 января 1806 года. Д.А.Сад».

А вот – Маяковский:

«...Лиля – люби меня...
Товарищ правительство, моя семья – это...
Если ты устроишь им сносную жизнь – спасибо...
Счастливо оставаться...
Владимир Маяковский 12.04.30 г.
Товарищи вапповцы – не считайте меня
малодушным.
сериозно – ничего не поделаешь.
Привет...»

Ну как? Похоже? Смешно?

Если бы не «товарищи вапповцы», можно было бы счесть одним текстом. Ишь, шутники! Особенно второй – такой большой и такой ненужный – нет схемы смеха и юмор нельзя объяснить. И ясно ведь, что не хотел умирать:

Лиля – люби меня.

Ах, бедолага, умирать, говорил ты, нетрудно, уговаривал – бросьте, Есенин, не качайте мешок свой с костями. А теперь? Товарищ правительство? Лиля? Ермилов? Да им ведь всем наплевать. Так что сколько не бейся больной головой о стену Бастилии, дескать, здесь убивают людей, все одно: придет Революция и опять засадит. Пробил головой стену? А что ты будешь делать в соседней камере? Монархию можно подкупить, соблазнить. А Робеспьер – неподкупен.

Ни одному из своих сыновей, насколько мне известно, Донат Альфонс Франсуа де Сад не дал имя Андре или Серж. А зря. Был бы Андрей Донатович. Как Синявский. Или Сергей Донатович. Как Довлатов.

И еще одно – Сад написал Завещание 30 числа 12-го месяца.
Маяковский – 12-го числа 30-го года.

P.S. При Бородине все же, наверное, именно мы «зарезали француза». Денис Давыдов взял верх над венериком Стендалем, а генерал-фельдмаршал князь Михаил Илларионович Кутузов-Смоленский над революционером-императором Наполеоном Бонапартом. Правда, в том же 1812 году родился барон Жорж Шарль Дантес-Геккерен, поручик Кавалергардского полка, отомстивший через 23 года за Прекрасную Францию.

P.P.S. Кстати, заголовок ничего общего с де Садом не имеет, ибо является палиндромом, кажется, Дмитрия Авалиани.

Примечание 2010 года. Все-таки стоит назвать авторов, из которых я нарезал контаминацию-компиляцию. Точно не уверен, пишу по памяти, но, кажется, текст собран из цитат, ну, де Сада, понятно, и далее: Олеша, Хармс, Генри Миллер, Набоков. Кажется, все, хотя уверенности нет. А текст, как выяснилось, печатался – в интернет-журнале «Пролог». Ну, я полез в интернет узнавать – кто же автор палиндрома, не нашел, зато обнаружил, что этюд о де Саде опубликован. Вот и хорошо. Конец примечания.

* * *
ЛЕСИН И ОДЕЯЛО. Вместо послесловия, которое заменяет предисловие. Вместо «Коротко об авторе».
Случайные отрывки, из интернета.

anchentaube: «Героем моей вчерашней литжызни стал, естественно, Евгений Лесин, который, проходя мимо, вместо «Здравствуй» или там «Привет!» почти ласково заметил: «Ты очень некрасивая...». Я даже обрадовалась – ну, наконец-то, думаю, хоть кто-то обратил на меня внимание! И начала рассказывать Лесину о том, что мой любимый фольклорный образ – баба-яга... «Нет, – строго сказал Лесин, – баба-яга – взрослая красивая женщина, а ты – уродливая девочка...».

sulima:
«...Чемпионы по шухеру, ЛИТО АКМ, или «Алхутов, Караковский и Маргиналы» – за три дня фестиваля наведшие больше всего шума. Они же напили больше всего пива, наорали больше всего песен под гитару (...) В последний день феста именно они внесли в зал со двора спящего Лесина во время выступлений Переверзина. Лесин был завернут в синее одеяло. Алхутов и Шепель после блестящего вноса Лесина пришли ко мне и сказали: «Николай, мы боимся, что из-за вноса в зал Лесина Новиков не даст нам выступать» (...).

Настоящая звезда феста, русская ракета Евгений Лесин. В эпизодах второго дня феста Лесин
оставил такой автограф, что позавидовали бы все джимморрисоны. В перерыве субботних чтений во дворике музея, на специально постеленных одеялах образовалось небольшое туссе. Когда туссе было загнано назад в зал, в середине двора на синем армейском одеяле остался лежать человек. Компетентные люди сообщили мне, что то известный московский поэт Евгений Лесин, который спит беспробудным сном. Надо отметить, что означенный Лесин должен был по плану выступить на вечере хулиганской поэзии в кафе «Стары Менск», в шесть вечера. Легкую мою панику развеял Новиков, который сказал – как раз проспится к шести.

Потом Лесин был внесен в зал, о чем писалось выше. Потом, в начале шестого Лесин был пойман уходящим и отправлен в гостиницу с провожатым Егором Бабием, за текстами, которых сам автор на память не помнил, по его признанию. А судя по глазам, поэт к тому же плохо представлял кто он такой и где вообще находится. Когда я звонил Егору в кафе во время выступлений, то слышал только чей-то рев и хохот самого Егора, из чего сделал вывод о том, что вечер удался. Так и вышло. Со слов Бабия, Лесин спросил у аудитории, состоящей из солидных мужчин и женщин, можно ли ему прочитать стихи с матерными выражениями, и получив отрицательный ответ, исполнил лучший репертуар из цикла «Тихая лирика», где нет ни одного цензурного стихотворения, более того, речь в этих стихах идет преимущественно о педофилии, геронтофилии и прочих сексуальных извращениях, политической ситуации в России, моче, кале, сперме и других актуальных вещах. Судя по тому, что хозяин кафе «Стары Менск» не только не накормил поэтов, как обещал, но и даже не позвонил мне по итогу, Лесин не обманул моих ожиданий от уровня хулиганскости своих стихов.

И, в завершение рассказа о Лесине, притча:

Лесин и одеяло

Стоит Лесин в вестибюле музея Богдановича, радом с ним, кажется, поэт Переверзин. И говорит Лесин другу, глядя на гору одеял: "Видишь, Саша, я стою. Передо мной одеяло, но я стою. Вижу одеяло, и не ложусь на него !»

(...) Алена Кириллина приводящая откуда-то Лесина, которого не пускают в ресторан под предлогом отсутствия манишки. Лесин садится в торец стола и спит там с 8 до 11 вечера, с перерывами на еду, кофе и крики...»

Примечание 2010 года.
Речь идет о поэтическом фестивале в Минске, который проходил в 200... не помню каком году. Помню, я проснулся на берегу реки Свислочь, которую упорно называл Сволочь и дискутировал с милиционерами. Нет, говорили они, такой станции метро - «Тушинская». Ага, возражаю, вы еще скажите, что нету такой станции - «Сходненская». Они аж покраснели от радости. Нету, гомонят, такой станции. Про «Октябрьское поле» я им даже говорить не стал. Махнул рукой, мол, ну не в Ленинграде же я, товарищи? Нет, согласились они, в Минске. Я разволновался, уснул, ну вы выше читали....
Конец примечания.

Примечание к примечанию.
Лето 2006 года.

К тому же, уточняет, pereverzin:
«Одеяла эти примечательные. Они были абсолютно новые (т.е. их использовали впервые). На многих из них были бумажные бирки 80-х годов. С ГОСТом, ОТК и датой выпуска и т. д.  (точно не помню, но, кажется, дата выпуска - 1985 год).

А место, где всё это происходило - дворик музея Богдановича в Троицком предместье».
Конец примечания к примечанию.
Конец.