Театральные легенды Трамвайф желаний

       

               
Театральные легенды.

 Трамвайф  желаний.


Это старая легенда, известная из многих уст людей самых разных,  и очень по разному оценивающих эти события.  Сам я пережил этот спектакль как одно из самых сильных театральных впечатлений. Я видел его три раза с интервалами лет по 5 – 7, но каждый раз это было новое, абсолютно потрясающее переживание. Сейчас так не играют даже те самые артисты, что тогда играли.
Это была первая постановка в СССР пьесы,  которая по английски называлась    «A streetcare  named  desire». (Vivien Leigh and Marlon Brando   в главных ролях.)    Уличная машина, прозванная желанием. Машина желаний. Машинные желания. Желания машины.
Просто оттепель выдавленная со страниц журналов, переместилась на театральные подмостки, где можно было, критикуя их нравы, говорить немного правды про своё, обжигающее.  Эзопов язык, фига в кармане (намекающая на что-то большее, что может быть в кармане), умение перенести смысловые непроходимости в пластические, музыкальные и, в конечном счёте, образные ряды и вертикали.
          Тогда очень ценным было умение снять акценты со злободневностей. В советских пьесах. Сильные акценты были возможны в западных пьесах, которыми являлись практически все пьесы, написанные за рубежом, пусть даже и в соцстранах. Ибо даже cоцстраны  были «не нашей жизнью», которая должна  была быть правильной, где даже очень хорошее боролось с не самым лучшим, но всё равно нашим и проверенным. Не хочу на эту тему, сколько уже сказано…   Так вот, только или русская классика – или западная пьеса могли стать театральным потрясением.
Их разрешали в соотношении 3 : 3 : 6 советских  в репертуаре.
Чтобы заслужить право на западную постановку,  надо было выполнить план по русским. Потом «пробить»  западную пьесу – годами исхитряясь  всеми способами доказать её безобидность, бесполость и беззубость, т.е. уродство происходящего в ней,  доказывающее «плохость» иной жизни, чем у нас.
Уродство, которое гарантировало проходимость пьесы сквозь КГБизм цензуры, которая вычеркивала слышимые и, даже,  неслышимые актуальности в тексте. Уродство разгула страстей, почти побежденных в советских людях, и показывающее им же это самое уродство. Как назидание – и вы могли бы быть такими.
Когда-то были такие представления - уродов показывали, за деньги. И заставляли их демонстрировать мерзкие стороны человеческого поведения – напоказ. Чтобы трудящиеся обыватели видели, что есть и похуже, чем они, которых самих показывали людям богатым для того же смеха, только в жизни. Стратификация уродства. (По чешски и польски  «урода» - красота, если кто помнит этот гламурный журнал из coцлагеря 70-х годов.)
Страсть, как вожделение, привязанность, как чувство собственника, желание победить, как  доказательство  алчности,  сексуальность, как  доказательство жадности и желания воровать и грабить,   . .. . . . . . . .
Так вот эти мерзкие страсти, демонстрирующие нам то, что они приводят к неизбежной гибели хотя бы кого-нибудь из участников, по возможности не самого положительного, дабы не было эффекта катарсиса, идентифицировавшего персонажа и переживающего оный зрителя. Дабы не было правоты низменных чувств.
Вот на этом и проходила линия водораздела,  точнее полоса прибоя, постоянно меняющего свою границу разделения добра и зла. Можно было бы об этом больше…
Так вот – пьеса про уродов, которые абсолютно не сдержаны в сексе, чувстве того, что моё – это моё, если «я» так считаю, и что всё должно быть таким, каким я это себе представляю, которые чуть что – трахаются, не скрывая, что это им нравится, дерутся опять же чуть что. И вообще - из-за денег готовы на всё.  Даже (господи, прости) на убийство. Причем все морально никуда не годятся. Сволочи, просто все сволочи. И мрази.
Вот это Гончаров пробил, ему разрешили. Трагедия из жизни аристократки, опущенной в ад жизни низких людей, в столкновении с которыми она всё равно бьётся до самого конца. Пусть и сумасшствие – но она никогда не сдаётся. И вечный бой…
 А ещё, кроме постановки советских пьес, надо было иметь багаж их удачных постановок этого. Чтобы - госпремия (а лучше Ленинская – но это не для всех) была, режиссёр  должен был быть «замазан социализмом»  по полной, чтобы всякие голоса не вякали про удушение искусства – разрядка,  всё-таки. (Кто не знает – поискайте)
Тут, к сожалению, придётся объяснять, что уровень режиссуры, пусть и вынуждено, но был существенно выше нынешнего. Хотя бы в смысле концепта. Или, как сейчас говорят, креатива. Они совершали открытия, которых ждали, оценивали, обсуждали,  признавали. Они были выразителями настроений зрителя, который в принципе был другим. Тогда в театр ходили за ответами, или просто за вопросами, которые нигде официально не могли звучать – после 68 года все возможные гайки подкручивались, давление нарастало,  их срывало. Нужен был предохранительный клапан.
И в качестве этого клапана недовольства был выбран театр – вещь малодоступная (по сей день театр посещается не более,  чем СЕМЬЮ процентами населения), невоспроизводимая вне его стен, легко и эффективно управляемая управлениями культуры, недостоверная с научной точки зрения, ибо рассказы очевидцев про один и тот же спектакль, не говоря о том, что было на разных показах этого же, не совпадали. Практически недоступно для копирования,  даже если пишут для ТВ всегда новая редакция.  И вообще  - Москва далеко, а на местах свобода театра была почти нулевая – тут срабатывали структуры того, что у редактора есть дети, которые, в случае увольнения, будут голодать. Из-за какого-то там театра. А в большинстве населённых  пунктов и вовсе никаких театров не могло быть. Даже самодеятельных. Ладно, отвлеклись.
Так вот, эту пьесу про ущербных людей, которым если и придёт какое-то откровение, то только в конце, и то кому-то одному, противопоставившему благородство порыва  низменным страстям (проявляемая в этих пьесах и у этих персонажей  человечность и самоуважение  виделись в виде блаженной неадекватности,  как правило, религиозной по тексту, но в переводе приобретавшей оттенок простой шизофрении, что соответствовало официальной версии института Сербского,  по которой преследовались наши неадекватные диссиденты, да и просто возмущавшиеся по любому поводу). И можно было рассказать историю противостояния этого человека, отстаивающего собственное достоинство и свою картину мира так, что на кон вставал вопрос о жизни и смерти. Этот уровень постановки вопроса – заявка на трагической конфликт,  где смерть представляет собой того реального противника, реализуемого через главного деятельного персонажа, с которым всегда хотелось схлеснуться героине, всю жизнь искавшую  противника, который должен быть повержен. Или поверг бы её любовью. Но любви-то и нет. Остаётся только война. Не на жизнь, а насмерть. Схватка жизни и смерти, схватка полов, схватка вечности  и времени. В общем, страсти титанов. Шедевр, на самом-то деле. Без дураков – шедевр.
И артисты соответственно ролям, должны были быть суперские. И они были найдены. Это были  народная артистка Елена Козырева, героиня этого театра и молодой Армен Джигарханян.  (В фильме Элиа Казана это играли Марлон Брандо,  который  требовал для себя самой лучшей партнёрши, ибо перед этим он проехал по всей Америке,  ирграя Стенли Ковальского. И добился. Согласилась это сыграть сама Вивьен Ли, триумфаторша  «Уненсённых ветром». И она переиграла молодого индейца да так, что Оскара дали именно ей.  И я уверен, что Гончаров показал этот фильм где-нибудь в Белых столбах, или уж хотя бы сам-то точно смотрел. В этом он был молодец.
(Например в 82 году он приехал посмотреть спектакль моего тогдашнего друга «Театр Нерона и Сенеки» в подмосковный городок, в котором легендарный Физтех  когда-то был местом паломничества абитуриентов. Он сел как простой зритель, досмотрел до конца, потом пообщался с актерами и моим другом, который сам играл Нерона. «У вас тоже пока не получилось» произнес он главную фразу. Он сам к тому времени ставил эту пьесу уже больше пяти лет, отказываясь  от собранного и много раз начиная с начала. Не ленился искать у других. Требователен был к себе и другим.)
И этот молодец, мир его праху, который когда-то на коллоквиуме сказал мне, что 70 процентов успеха состоит в правильном распределении ролей, а спектакль – это всегда поступок, и распределил гениально, и поставил классно.  Тогда это было потрясающе.
Только произошло то, что всегда нас подстерегает – неожиданный поворот.  Народная Артистка Козырева, недавно сыгравшая в этом театре Медею и тем вставшая в первые ряды русских актрис, проживая по Станиславскому чувства запредельного ряда, перешла какую-то границу правды переживания, за которой возник конфликт. И не важно какой. Это всегда кто кого, насмерть. Страшно, по жизни. Собственно этот театр и имеют возможность наблюдать люди театра.
Театр  на выживание. Абсолютно не важно, как именно всё было. Эту легенду подробно пусть рассказывают другие, если хочется. Но выиграл режиссёр. Пиррова победа. Он остался без героини, которая открыла бы новую страницу мирового театра, как это сделала  когда-то Вивьен Ли, отобравшая Оскара у Брандо, и ставшая ему врагом до конца жизни. Так и здесь до конца жизни врагами остались два очень больших художника.  (Козырева больше не выходила на сцену,  вела курсы на актёрском факультете,  учила.  И, я надеюсь,  не только актёрству.)  Говорят, у неё был нервный срыв. Чуть не умерла.  Но, так или иначе – ушла.  Надо было искать другую исполнительницу.
И вот тут-то и возникла молодая актриса, собственно студентка почти что. Она пришла к нему и сказала, что она видела все репетиции, знает все мизансцены, готова сразу к прогону. Наглость. В этом театре за такие резвые ходы, да ещё против примадонны, можно было ох как поплатиться, как это много раз бывало. И поделом. Ставка гораздо больше, чем жизнь. Это - в  омут с головой. Это под танк с коктейлем Молотова. Пан или пропал. Это встать под стрелой.  Это сталктнг.
Главные режиссёры этого тоже не любят – наглость, конечно, второе счастье, но большое свинство, включатель орд завистников, путь воина, вера в истинность своих желаний. Страсть.  Охота. Хуже неволи. Большинство артистов проигрывает в этих войнах. Надо иметь характер. Волю. Удачу. Бога в помощь. Чтоб звёзды встали. Чтобы всё сошлось.  И что это было – любовь или честолюбие?  Зависть или преклонение? Кого и к кому? Или зов судьбы.  И что там между ними было?
Но прогон он ей дал.
Она играла этот спектакль лет тридцать. Каждый раз с бешеным успехом. Во всех странах и весях. С годами, всё больше совпадая в возрасте с героиней, она была все более и более органичной. Трагическая роль. На всю жизнь. И всё абсолютно заслуженно. Народно. Я сам три раза смотрел с большими перерывами. И каждый раз как первый. Но всё имеет свой срок – все постарели, а делать новую редакцию он не стал. Он сам уже был другим. Да и сюжет перестал быть экзотическим и всё больше напоминал то, как мы стали жить, и обжигающая исключительность западной жизни. Ушел спектакль.
(Недавно Яновская вернулась к этому сюжету. Но они не смогли уйти от такого рисунка этой роли. Мужик там  больше напоминал стриптизёра, а не бешеного быка Стэнли Ковальского - фамилия-то какая! Но она, хорошая актриса, дай ей бог успеха, проехала в колее, прорытой этим титаническим исполнением. Сил не хватило выехать. Или видела.  Обе – видели.  Не смогли вырваться из этого океана страстей. Интонации резали мне уши – это уже не спрятать. Это не недостаток. Это – так.  Отозвалось.)

А потом она играла лирических и комических героинь. Характерных. Острохарактерных. Она – блистательная характерная актриса. Но это не имеет отношения к этой роли. Это другая – своя жизнь, где не про смерть.
С этой ролью, которую она воспроизвела с чужого рисунка, с чужого голоса, с другого внутреннего мира, с другой судьбы слепок. Можно обвинять, можно  сочувствовать. Проклинать. Можно восторгаться. Всё будет правдой.
Может,  Богу было необходимо, чтобы этот спектакль был – Боги любят театр? Как восхождение на Джомолунгму, где каждый проходит свой участок пути, а на самый верх поднимаются те, кто выдерживает самое низкое давление и им там хватает сил на последний рывок. Приспособленных к стратосфере. Им – все награды. Им – слава. А не задохнулась ли та, что прошла первые восемь километров этого подъёма, не сожгла ли резервы, не надорвалась ли? Это действительно высоко. А молодая,  здоровая – смогла выжить, и полетать. Большой запас сил. Судьба? 
В финале спектакля было отступление от автора – приехавшие из психушки не могли её забрать – её уносил Митч,  отказавшийся от неё в сюжете пьесы, но отбивший её от докторов. Он уносил  её вверх по лестнице и куда-то туда, куда за ними никто не пойдёт. Вечная тема Гончарова - лестница. Было ясно, что это неправда, что там тоже смерть, что это для цензуры…  Но это и было - про Джомолунгму.

…На днях встретил их с мужем, не менее народным, когда они шли на работу в театр. Милейшие люди. Вспомнил, как встречал гуляющих Тенина и Сухаревскую, божьих одуванчиков. Они так похожи.






PS  Нашел у Паши Руднева в блоге цитату :
Сейчас в совместном разговоре Урнова - Лоевского - Фридмана сформулировалось очень хорошо:

Западный драматург, когда пишет пьесу для театра, разговаривает непосредственно со зрителем.
Русский драматург, когда пишет пьесу для театра, адресует ее в уши Бога.
И это не к вопросу о загадочной русской душе.
 Это к вопросу о том, что наш нынешний театр разговаривает со своей публикой. только его почему-то не слышно.