Медиум 15

Я ожидал, что Уотсон набросится на меня с расспросами, как только Таурофон уйдёт. Но я ошибся. Он ни о чём не спросил – был молчалив и рассеян. Прошёлся туда-сюда по гостиной, постоял у окна, обхватив себя ладонями за локти, снова прошёлся, покачивая головой и словно разговаривая о чём-то с самим собой про себя. В конце-концов, я сам не выдержал и окликнул его:
- Уотсон! Что с вами происходит друг мой? Вы как будто потусторонние голоса слышите.
- Вроде того, - откликнулся он без улыбки. – Что-то мне страшно, Холмс. Всё сходится одно к одному. Как будто вокруг меня, вокруг Роны – вокруг нас – кто-то плетёт сеть, и пахнет это... смертью, знаете ли.., - вот теперь он улыбнулся – лучше бы не улыбался; такая бледная и жалкая оказалась улыбка. – Всё: краснуха эта, цыганка, Гудвин. Мне даже кажется – не подумайте, это не mania grandiose – будто все остальные чудеса: спиритический сеанс, эти воскрешения – только декорация.
- Если и декорация, - возразил я, то довольно дорогостоящая. – Я узнал, что за воскрешение Гудвин денег действительно не брал, но для таинства ему каждый раз требовался саркофаг из листового золота, так сказать, за счёт заказчика. И, похоже, каждый раз этот саркофаг оставался в пользу воскресителя.
- Из золота? – вытаращил глаза Уотсон. – Ого! Да ведь это...
- Думаю, Лондонские гастроли принесут ему не меньше миллиона.
- Миллиона? Вот это да!
- И он врёт, что живёт триста пятьдесят лет – максимум года полтора-два, не то полиция была бы заранее предварена о его художества. Да и я бы знал. Но полно, Уотсон. К чему такой убитый вид? Бывали на нашем пути мошенники и более высокого уровня – ничего... Да вы что, Уотсон!
Мой друг прерывисто вздохнул и отвернулся к окну.
- Я привёз с собой скрипку, - неожиданно для самого себя предложил я – хотите?
- «Сентиментальную сюиту»? – усмехнулся он.
Я знал одну музыку, странным образом действующую на его нервы. Если я играл её достаточно долго и достаточно хорошо, на его глазах сначала появлялись слёзы, а потом он начинал рыдать – всё сильнее и сильнее – до полного изнеможения. Это было неизменно, как закат солнца, и так же неизменно он просил меня играть эту вещь снова и снова. Я научился угадывать подходящие моменты для этой музыки и почти никогда не ошибался, поэтому и сейчас не удивился тому, что он, несмотря на усмешку, с готовностью кивнул, не оборачиваясь.
Осторожно я извлёк скрипку из дорожного мягкого футляра, тронул на пробу смычком, постоял, собираясь, и словно взрезал маленькое пространство гостиной пронзительной тоскующей фразой.
Уотсон вздрогнул, словно я ударил его ножом между лопаток, быстро обернулся и замер, всё ещё опираясь на подоконник, изломив брови и чуть приоткрыв рот.
Я играл долго – наверное, не меньше двадцати минут, всё повышая тон до пронзительного. Уотсону этого хватило с лихвой – когда я опустил смычок, он сидел в кресле, перегнувшись вперёд и закрыв лицо руками, и даже головы поднять не смог.
Я отложил скрипку, подошёл к нему и сел на подлокотник. Роны в комнате не было, она ушла в свой «кабинет»; мы оставались одни.
- Почему эта музыка всегда заставляет вас так сильно плакать? – мягко спросил я, легко коснувшись его плеча.
Он качнул головой, не открывая лица.
- Не знаю... Нет, знаю! – вдруг отнял руки и поднял голову – вот такого цвета глаз я у него ещё не видел: густо-бирюзовые, как вода пролива перед фронтом грозы. – Музыка – повод, а не причина.
- Что-то вроде воронки, куда можно слить нервное напряжение?
- Да, - он ладонью вытер слёзы и глубоко удовлетворённо вздохнул. – Всё, Холмс. Большое спасибо. Вы скрипач от бога.
Я усмехнулся:
- Бог на меня, должно быть, в обиде. Скрипач я от бога, суггестор от бога, а усилий к развитию талантов не прилагаю... А теперь скажите-ка мне, друг мой, о чём вы умалчиваете?
Брови Уотсона взлетели вверх.
- Сколько я вас знаю? Двадцать лет уже есть, да?
- Есть, - улыбнулся он, но улыбкой невесёлой.
- Ну, вот и рассказывайте.
- А вы.., - опасливо улыбнулся он, - не отправите меня в клинику для душевнобольных?
- Я – не отправлю, - однозначно пообещал я. – Если сами не захотите.
- Это ещё утром, - он всё ещё не мог решиться, начал сначала закуривать, и возился долго, ломая спички и чертыхаясь, но всё-таки заговорил снова. – Я пошёл провожать Рону в университет, а было довольно пасмурно – потеплело и собирался снегопад. Мы шли пешком мимо особняка графа Мейнуса; знаете, где решётка и парк...
- Ну?
- Там движение довольно оживлённое, и вдруг нас нагнал экипаж и какое-то время держался наравне, но не близко...
- Да не останавливайтесь вы! Что мне из вас клещами тянуть? Говорите!
- Так вот, Холмс. Там, внутри экипажа, я увидел... Конечно, я понимаю, что это могла быть иллюзия, но... Словом...
- Смерть в чёрном плаще и с косой?
Уотсон сильно вздрогнул и посмотрел на меня почти с испугом:
- Откуда вы знаете?
Я засмеялся:
- От графини Бедоз. Успокойтесь, Уотсон, если вам и быть в клинике для душевнобольных, то в хорошей компании.
- Так она тоже видела эту... этого...
- Ряженого, - подсказал я.
- Ряженого?
- Друг мой, - я положил руку ему на плечо, - у вас совершенно расстроены нервы. «Сентиментальная сюита» - это прекрасно, но лучше бы вам попробовать трезво взглянуть на вещи, взять себя в руки и помочь мне. на вас произвёл впечатление спиритический сеанс – для того и затеян. Но вы же должны отдавать себе отчёт... И вот ещё что: я сам встал на вашу сторону, а сделал это напрасно. Вы не должны мешать Гудвину и Роне поддерживать отношения – это может помочь нам.
- Чем это? – тут же ощетинился он.
- Ну, если ему действительно что-то надо от вас, так неплохо бы узнать, что.
Уотсон молчал – не то обдумывая мои слова, не то просто от меня отдыхая. Гонял папиросу из угла в угол рта, наконец, помотал головой:
- Не могу, Холмс. Случись что-то, как я буду себя оправдывать?
Я усмехнулся:
- Предоставляете оправдываться мне?
Он снова замотал головой, рассыпая свои жёсткие волосы на отдельные пряди:
- Ну зачем вы! Разве я перекладываю на ваши плечи свою ответственность? А, впрочем.., - он усмехнулся, - именно это я и делаю, вы правы...
Я понял, что с ним  нет смысла разговаривать – его депрессия зашла слишком далеко, поэтому я поднялся и пошёл к Роне.
В своей дочери я не ошибся – она шарахнулась от двери так, что никаких сомнений не оставалось: подслушивала.
- Ничего интересного, - сказал я. – Одни душевные терзания.
- Ты играл «Сентиментале»?
- Это плохой прогностический признак? – спросил я.
- В общем, да. Джон сам тебя попросил?
- В общем, да. Не совсем... Неважно. Расскажи лучше о том, что тебя беспокоит, - я выделил голосом «тебя».
- Это трудно, - улыбнулась она. – Не знаю, поймёшь ли.
- Я постараюсь.
- Хорошо, постарайся. Сегодня, когда я вышла после университета на улицу, меня ждал Гудвин...
Я понял, что из неё, как и из Уотсона, придётся тянуть каждое слово.
- Ну? – обречённо принялся я за этот труд.
- Я поняла, что все эти дни мне его не хватало. Он пригласил меня на ленч, и я не отказалась...
- Ну? – я уже освоился в роли кучера при упрямой лошади.
- Я уже не помню всего, о чём мы говорили – кажется, я рассказывала ему о цыганке, но ничего такого...
- Какого «такого»?
Рона дерзко вскинула серые, как мокрое небо, глаза и отчеканила:
- Такого, которое могло бы настроить мои мысли на сексуальный лад.
- А, - спокойно кивнул я. – Значит, они настраивались сами.
- Ты что, - вспыхнула дочь, - смеёшься надо мной?
- Смеюсь? Ты увидела красивого молодого мужчину, тебе захотелось к нему в постель – извинительно в твоём возрасте и при женских неполадках в организме, хотя, конечно, глупо.
- Ты так легко об этом говоришь!
- Пока не вижу ничего трагедийного.
- Но если бы он позвал тогда, я бы... пошла.
- Что ж, тебе не повезло – он не позвал, - я был холоден, как оконное стекло в мороз.
- Но ты хочешь, чтобы мы продолжали встречаться!
- Для дела это было бы лучше, - кивнул я.
- Где гарантия, что он не позовёт и впредь?
Я тяжело вздохнул – разговор получался условно-сослагательный и до жути бессмысленный.
- Ты от меня этих гарантий хочешь? Или, виноват, написать тебе индульгенцию для мужа?
- Но я люблю Джона!
- Тогда я вообще не понимаю, в чём сложность.
- Когда Гудвин рядом со мной, я забываю об этом. Джон кажется глупым и смешным ревнивцем, я начинаю ужасно злиться на него. Я вспоминаю, как он храпит по ночам, как у него краснеет и потеет шея, когда он волнуется, как отвратительно пахнут его сигары, и что он нюхает табак.
Она что-то ещё возбуждённо говорила - я отвлёкся. Я прошёлся по комнате, ступая мягко и пружинисто, как всегда, когда пребывал в сложном состоянии одновременной рассеянности и собранности.
- Ты меня не слушаешь! – уличила Рона.
- Нет, почему же, - откликнулся я. – Ты, кажется, говорила о том, что муж твой ещё портит воздух и ест живых крыс...
Несколько мгновений царило напряжённое молчание, и я ждал и боялся.
- Я думаю, - наконец проговорила Рона, - зачем ему это надо?
- Кому?
- Гудвину. Не Джону же!
Я выдохнул с облегчением, рассмеялся и грубо толкнул её в плечо:
- Иди!
- Куда? – опешила она.
- Иди к нему. Поешьте крыс, понюхайте табак – словом, идти исполнять свои супружеские обязанности, вавилонская блудница! Неужели и это я должен делать за тебя?
Добился-таки своего: Рона жестом показала, что уж кому-кому, а мне-то следует обратиться к психиатру незамедлительно – и вышла.