Федька

                ФЕДЬКА
Федька всегда  любил лес. Сколько себя помнил - столько и любил.  Лес у них начинался сразу за деревенской околицей, но это был еще не настоящий лес, а так…. Настоящий лес был дальше.  Он часто  ходил в тот лес  с бабушкой Аленой.  По ягоды. За земляникой, к примеру. Бабушка Алена собирала землянику только в своих заветных местах, которых у неё было превеликое множество. Она никогда не собирала ягод при народе: на опушках лесных, возле дорог. Никогда.
       - Чего здесь сбирать? – махала бабушка сухонькой ручкой. – Маета одна    да смех. Это разве ягоды? Вот в заветном местечке моем….
И действительно, в месте заветном, куда они подолгу  пробирались еле заметными лесными тропками, ягод было прямо-таки полнейшее изобилие. Стоит только за первой нагнуться, а другие уж со всех сторон сияют алыми каплями, разбросанными  вперемежку с бело-желтыми цветами и блестками росы на изумрудном ковре лесного разнотравья. Красота! И никому, кроме внука,  бабушка этих мест заветных не открывала – только ему одному. Однажды Федя просил взять по ягоды дружка своего закадычного – Петьку Полбина, но бабушка наотрез отказала да еще так строго пригрозила пальцем, что Федька о подобной просьбе потом и заикнуться боялся.  А сегодня они опять с бабушкой в тот настоящий лес пришли. Опять на место заветное.
Когда они добрались до нужной полянки, солнышко уж прошло почти треть пути от сосновых макушек до самой середины неба, и лесная прохлада стала проворно прятаться в болотистых низинках да под густой сенью плотных еловых лап. Еще немного и в лесу станет жарко.  Вместе с жарой явятся  злые слепни с надоедливыми мухами, но это будет потом. И усталость потом придет, а пока душа Феди прямо-таки пела от предвкушения встречи с душистым лесным волшебством. Вот она – полянка на берегу игривого ручейка с водой удивительной прозрачности в прекрасном обрамлении сочной зелени.  Вот она красавица! Федя осмотрелся вокруг, радуясь лесному великолепию, глубоко вздохнул, и уж, было, нагнулся за первой ягодой, но тут кто-то больно толкнул его в бок.
Федька растерялся, часто завертел головой по сторонам, словно испуганный филин и от второго ощутимого тычка под ребра - проснулся. Всё вокруг него было в каком-то смрадном грязно-желтом тумане и всё шевелилось. Кругом кашляли, сопели, сморкались, бубнили себе под нос проклятья и поднимались люди. А кто-то, словно заведенный, громко кричал одно и то же:
     - Подъем! Давай, давай, давай! Подъем! Давай….
Федя резко мотнул головой, стряхивая остатки счастливого сна, и стал торопливо обуваться. Он плотно намотал на ноги портянки, надел ботинки, и стал крутить обмотки. В строй Федька прибежал последним.  Феде очень не повезло с ботинками. Когда они прибыли в лагерь формирования и стали одеваться в военное, то ботинки Федьке достались чуть-чуть тесноватые. Ему бы сразу об этом командиру сказать, но он чего-то постеснялся, уж, больно, тот командир строгим был. Вот и пришлось из-за строгости командирской страдать Феде ногами. Думал – разносятся ботинки. Дней десять в лагере терпел, и вчера, пока они час от станции к полку пешим строем шли. Особенно тяжко вчера было. Как вышли они из теплого вагона на декабрьский мороз (а с вчерашнего дня мороз,  даже для декабря, на редкость крепким случился), так ноги у Федьки сразу и «задубели». Последние километры по ночной дороге он, вообще, стиснув зубы да постоянно морщась от боли шел. Морщился и мать вспоминал.
В тот день, когда его отправляли на войну, ударил первый ноябрьский морозец. Не особо крепко ударил, но лужи на улице льдом затянуло. Мать, как лужи ледяные увидела, так сразу стала заставлять Федю валенки  надеть. Да только он ей не поддался. Не маленький уже, чтоб при  первом морозце ноги в валенки совать.  В солдаты ведь он шел. Наотрез отказывался Федор, а мать никак униматься не хотела.
        - Возьми валенки, Феденька, возьми, - шептала она. – Потеплее тебе в них будет. Потеплее.
И даже на станции, где призывников ждали вагоны-теплушки, мать опять с этими валенками лезла. Сперва Федька терпел, а как услышал за спиной голос известного деревенского насмешника Витьки  Пушка, так даже немного на мать рассердился.
       - Смотрите, - ржал сзади Пушок, - Федька-то, хочет валенками фашистов бить.  Он так и командирам скажет: не нужен мне ваш пулемет, меня маманя валенками обеспечила. Маманя лучше вас понимает, чем  немцев лупить надо. Ха-ха-ха!
И оттолкнул Федя после таких обидных слов мать. Пусть легонько, но оттолкнул. Мать отступила назад, запнулась обо что-то ногой, взмахнула руками и выронила валенки на мерзлую землю. Пока она их поднимала, на перроне посадочная суматоха началась, какой-то сердитый военный ухватил Федьку за рукав и потащил к поезду. Федя и опомниться не успел, как оказался в дальнем углу вагона. Он попробовал к двери пробраться, да где там…. Не пустили его. И лишь когда вагон резко тронулся, когда тряхнуло их всех весьма ощутимо, получилось в той суматохе у Федьки к двери пробраться. Выглянул он, и увидел среди орущей толпы свою мать, крепко прижимающую к груди его черные подшитые валенки.
- Вот бы их сейчас на ноги, - тяжко вздохнув, подумал Федя, занимая свое место в строю.
На улице было совсем темно, да еще легкая метель чуть занялась. И пока на деревенской площади не разожгли костер, то вообще ничего разобрать было нельзя. При свете же костра стали бегать вдоль строя встревоженные командиры, и один из них вдруг подбежал к Федьке. Подбежал, глянул на Федины ботинки и заорал во всё свое луженое горло.
    - Старшина!!!
Подошел старшина, и очень строго осмотрев Федора с головы до ног, нахмурил густые сивые брови да сердито взыграл желваками, шевеля седую щетину на впалых щеках.
        - Дай ему валенки, - кратко приказал командир, указывая пальцем на Федины ботинки.
       - Дык, - недоуменно развел руками старшина, - где ж я….
       - Ты, чего, не понял меня?! – неожиданно резко рявкнул на старшину командир. – Он же через час ноги отморозит! А на хрена он мне без ног нужен?! На хрена?! Мать твою…!
Старшина от командирского крика как-то сразу сник, потом схватил Федьку за рукав и потащил саням, стоявшим возле крыльца соседней избы. Из соломы, которой было выстлано дно саней, старшина достал пару новых валенок, вытащил из валенок горячие камни-голыши, потом  молча сунул теплую обувку Феде. Переобулся Федька здесь же - на санях. Ботинки он хотел положить в свой «сидор», но старшина ботинки с обмотками отобрал да еще выписал за что-то молодому бойцу крепкую затрещину пониже  спины.
Идти в теплых валенках было сплошным удовольствием. Вдоволь натерпевшись за последние дни от тесной обувки, Федя шел и радовался. И ничего его теперь не страшило. Как стрелять из винтовки ему в лагере военном показали, а уж пешком в таких валенках он пройдет хоть тысячу километров, хоть две. Приучила его бабушка подолгу по лесным тропинкам без устали ходить. Спасибо ей душевное за это. Как же хорошо всё тогда было…. Кругом была тьма, холод да смутная серость, а Федька шел и будто видел, как идут они с бабушкой по светлому ярко-зеленому летнему лесу к трем кривым соснам - за черникой. В место заветное шагают. Долго идут, и вот бабушка велит сесть ему на поваленное дерево. Сели. Бабушка тут же достает из холщовой сумы большой кусок ржаного пирога с капустой да бутылку молока. Пирог был еще теплым и мягким, а молоко чуточку прохладным. Что это было за молоко! У молока в лесу всегда вкус особенный. Смешанный со сладостными лесными ароматами вкус. Такого вкусного молока, как в лесу, нигде не попробуешь. Обильная слюна заполонила рот Федора, а справа бредущий боец, словно прочитав Федины мысли, прохрипел.
    - А чего нам сегодня пайку утреннюю не дали? На голодное брюхо и ноги идти особо не хотят.
   - Сказали,  на позициях дадут, - поддержал разговор кто-то из заднего ряда.
   - Да пока мы до позиций дойдем, так околеем от голода, - протяжно вздохнул Федин сосед. –  Хлебушка бы сейчас с сольцой навернуть! Надо попросить старшину….
   - Да не даст он ничего, - зло бросил через плечо, шагавший перед Федором боец. – Сука он! Вон, чего он не мог сразу мальчишке валенки дать?  Чего он обувки его не видел? А? Другим-то сразу дал, а этот безответный, по лицу видно, так фигу ему! Если б не батальонный комиссар, при таком морозе точно бы парень обезножил. Ну, не сука ли он после этого? Были ведь у него валенки! Сука!
      - Много ты понимаешь! – выкрикнул кто-то из-за Фединой спины. – Я старшину нашего, Николаича,  еще с Дальнего Востока знаю. Он за солдата всю душу без остатка выложит. Не было у него  лишних валенок! Не было. А мальчишке он валенки ротного нашего отдал. Тот сегодня обещался из санбата вернуться. Вот ему Николаич валенки и берег! Комиссару чего, сказал и пошел, а ротному теперь после воспаления легких в сапогах ноги морозить?
  - Сам ты ничего не понимаешь! Прихвостень старшинский!
   - Да я тебя сейчас….
Показалось Феде, что еще миг, и разгорится из этой перебранки жаркое пламя злой мужицкой драки, но командирский окрик мигом все разговоры с намереньями в строю пресек, как говорится, на корню. Дальше строй шагал молча. После перепалки товарищей по строю, вся радость Федина куда-то улетучилась. Выходило, что он в чужих валенках радовался, а кто-то теперь из-за него страдать должен. Нехорошо получалось. Так нехорошо, что сердце испуганным воробьем о ребра забилось. Стыд-то, какой! Уж лучше было бы в ботинках мерзнуть, чем вот так. Вот ведь попался как. Да, ведь, кабы знать-то заранее…. А колонна всё шла и шла по мерзлой ночной дороге. Больше часа шла, но, вдруг, впереди что-то случилось, и солдаты затоптались на месте. Когда шли плотным строем, холод не так пронимал, а как остановились, так сразу же полезла коварная зимняя стужа поближе к телу. Перед рассветом холод всегда зол и дерзок, будто бездомный голодный пес в стае.  Вот и топтались бойцы на месте, поругивая себе под нос: и фашистов, и зиму с морозной ночью, и младших начальников нерасторопных. По-разному ругали. То попросту, а то такой выкрутас завернут, что хоть стой, хоть падай. Федя топтался вместе со всеми, но ругаться - не ругался. Не любил он этого. Никогда не любил. Дружки его деревенские нередко смеялись над этой его нелюбовью к ругани и всячески подначивали, но Федька все рано ругаться не любил.
     - Пусть другие ругаются, - думал он, быстро шевеля плечами, - а я как-нибудь и так проживу. Без ругани.
А на дороге между тем занялась обычная суета военного похода. Командирская суета. Сперва все командиры побежали в голову колонны, побыли там минут десять, а потом прибежавший обратно взводный повел Федю и товарищей его боевых с дороги в заросли голых кустов. По кустам шли напролом, а куда шли, то только командиру и ведомо было. Однако он тайны никому раскрыть не хотел, и лишь постоянно сипел:
    - Давай, давай. Да, тише вы, тише. Давай, давай. Тише. Что же вы, как стадо прете. Немец же рядом. Давай….
Но какое там «тише», ежели в темноте не разберешь ничего. Здесь тихо никак не получалось, вот и шли все, как могли, а командир на них бестолковость сердился до потери голоса. Федька поначалу пошел на кусты смело и, можно сказать, отважно. И до тех пор так шел, пока сухой острый сучок не уколол его до крови в щеку. Больной укол получился, и сразу отваги от него как-то здорово поубавилось, а осторожность в движениях появилась. Теперь Федя шел вперед тихонько, выставив перед лицом правую ладонь с широко растопыренными пальцами. Сейчас не он уже страдал от зловредных сучьев, а больше они от него. Когда кусты стали пореже, поступила команда окапываться. Федор  такой команде чуточку удивился и, проворно раскидав снег, попробовал  рубить лопатой смерзшую землю, но глянув на соседей своих, от затеи такой решил отказаться. Федины товарищи по оружию тоже разгребли снег, но земли лопатой терзать не стали, а пошли вглубь кустов ломать ветки. Последовал их примеру и Федор. Он выстлал очищенное от снега место ветками и, плотно приминая снег, сделал из него бруствер.
Светало. И скоро из мглистой предрассветной мути появилось укатанное шоссе, а за ним смутные очертания какого-то населенного пункта. До крайних домов которого было метров триста. Не меньше. Ходить в полный рост бойцам запретили, а передвигаться по позиции можно было только ползком, да и то не всем.  Старшина скоро приполз из кустов с подручными своими. Приполз и стал паек утренний выдавать. Федя тоже свое первое фронтовое питание получил. Досталось ему на двоих с соседом по окопу:  буханка темного  хлеба и банка тушенки. Сосед попробовал возмутиться, что, мол, маловато такого питания для боевой обстановки будет, и что горячего положено при этаком деле, но старшина мигом показал начинающему смутьяну внушительный кулак. На этом вся смута и завершилась. Умело разобравшись с недовольным, старшина хотел ползти дальше, но, вдруг, остановился, хлопнул Федю по спине, и, указав пальцем на какой-то серый, чуть припорошенный  снегом бугорок тихо сказал:
     - Валенки
     - Чего? – не понял Федька.
      - Вон, говорю, валенки хорошие у бойца даром пропадают, - еще раз ткнул пальцем в сторону кучи младший командир. – Сползай за ними, пока не рассвело совсем. Их себе возьмешь, а мне мои отдашь.
Разглядывая серый бугорок, Федя понял, что это лежит убитый боец. Понял и сразу же осознал, что от него хочет старшина. Ползти надо было метров тридцать. Вроде недалеко, но как можно с покойника валенки снять?
     - Давай живее, - повторил приказ старшина, вынул из вещевого мешка маскировочный халат и сунул его Федьке. – Надень и ползи.
Халат Федор взял, но надеть его никак не решался.
   - Ты чего, щенок? – прохрипел из-за спины старшины круглолицый красноармеец. – Приказа не понимаешь? Под трибунал захотел? Думаешь всю жизнь в чужих валенках проходить!
Слова «чужие валенки» так резко кольнули Федину душу, как не всякая заноза тело человеческое потревожит. Крепче трибунала задели. Он забылся вроде чуть-чуть, а тут опять за больное в душе чувствительно цапнули. Федор быстро накинул на плечи маскировочную накидку и торопливо пополз. Полз Федька и трусил до дрожи в коленях. И не пули вражеской боялся он, не гранаты фашисткой, не бомбы осколочной – ничего этого не страшился сейчас Федя. Всё это было сущей ерундой по сравнению с его главным страхом. Больше всего на свете Федька боялся покойников. Не был он никогда трусом особенным, ни зверя лесного не пугался, ни огня. Один раз Федя в горящую избу вбежал, когда надо было помочь пожарникам сундук с добром вытащить. Не побоялся. Без раздумья в дымные сени бросился.  В мыслях не подумал  испугаться. А вот с покойниками – другое дело. Даже когда в прошлом году бабушка умерла, не смог он подойти к ней и поцеловать бумажную ленту на лбу её. Все подошли, а он не смог. И ругали его шепотом, и стыдили, а он не сумел переломить трусость свою. Убежал с кладбища в сенной сарай и ревел там до глубокой ночи.
Когда до убитого солдата осталось метров пять, Федька решил сделать небольшой крюк, чтоб сразу к ногам подползти. Как решил, так и получилось у него. Подполз к ноге, взялся осторожно за валенок, закрыл глаза и дернул. Валенок сошел с ноги убитого на удивление легко, да и второй без натуги особой поддался. Федя их тут же под мышку и восвояси заспешил. К окопу своему. И радости у него было, хоть песню разудалую во весь голос ори. Выполнил он приказ. Не струсил! Покойника не побоялся! И через минуту доложит он браво старшине, что, дескать, выполнен Ваш приказ, товарищ командир. Чего еще сделать надо?
Только вот доложить по всей форме у парня не получилось.  Подполз лишь Федя с валенками к окопу, а ему тут же взводный командир кулаком в ухо «съездил». Сперва «съездил», а потом, тыча в Федькину скулу дулом револьвера, зашипел:
   - Что ж ты, тварь, демаскируешь нас? Я ж тебя сейчас без суда и следствия…. Фашистам продался?
  - Товарищ лейтенант, - осторожно дергал взводного за  полу телогрейки старшина, - оставь его. Глупый он еще. Думал, видно, что немец там лежит, вот за трофеем и пополз. Успокойтесь.  Дурак он безрассудный, деревенщина, одним словом, а никакой не дезертир.
    - Я ему сейчас покажу «трофей», - никак не хотел упокоиться лейтенант. – Он же меня перед всем командованием батальона опозорил. Все люди, как люди лежат, а этот пополз. Мы же поначалу думали, что он дезертировать решил. К немцам переметнуться. Так командир батальона аж …. Всё, гнида. Меня ж из-за тебя чуть было…. Пристрелю сейчас.
   - Да, как же стрелять-то здесь? – продолжал оттаскивать разъяренного взводного от Федьки старшина. – Немец рядом. Потом с ним разберетесь, товарищ лейтенант. Вечером.
Лейтенант еще раз больно ткнул пистолетом в Федину шею, выругался грязно и уполз вместе со старшиной к командному пункту. А растерянный и испуганный Федор остался в своем окопе один и без добытых в столь трудных и, можно сказать, в геройских условиях валенок. Забрал валенки старшина. Забрал и спасибо не сказал. Горько заплакать хотелось ему от обиды, но сделать этого никак нельзя было. Он же солдат!
  - Не бзди, браток, - подмигнул Федьке его сосед по окопу, разламывая буханку хлеба. – Привыкай. Наш старшина тебя еще и не так подставит. Сука он. С ним ухо надо всегда востро держать. Я уж под его рукой подлой третий год хожу, как призвали на срочную в тридцать девятом, так и терплю этого гада. Тебя как звать-то?
  - Федей.
    - А я - Серега, - улыбнулся боец, жестом приглашая Федьку брать ножом тушенку из жестяной банки. – Ешь, пока тихо.  А то, ведь, не иначе поднимут нас скоро деревню штурмовать.
   - А чего ж мы ночью на деревню не пошли? – поинтересовался у Сереги Колька Стешин, лежащий по левую руку от Феди. Тоже новобранец, пришедший вчера поздним вечером вместе с Федором в полк. – В темноте нас немец, глядишь, и не разглядел бы, а по светлому  перестреляет, ведь, всех.
     - Думаешь немец – дурак? - прожевывая хлеб, отвечал новобранцу уже не раз бывавший в боевых переделках опытный остроносый Серега. – Он все подходы к деревне заминировал. Здесь мин у дороги, как блох у лисицы в хвосте.  Подорвались бы мы ночью. Точно бы подорвались. Не раз поначалу случалось с нами такое, а теперь умные стали. Теперь, пока саперы проходов в минных полях не подготовят - никакой атаки. Вот так вот. Я уж здесь третий месяц воюю. Всякого повидал. Мы и сейчас, видно, саперов ждем.
    -  Так чего ж они ночью мины не сняли? – никак не хотел униматься любопытный Колька. – Ночью-то им сподручней было бы.
     - Не знаю, - пожал плечами Серега – Начальству виднее – где, чего и как, а наше дело солдатское.
Дальше бойцы ели молча. А кругом становилось всё светлее и светлее. В деревне, что стояла по ту сторону дороги, было несколько сожженных домов, но домов двадцать стояли целыми и из печных труб некоторых из них поднимался к серому небу темно-сизый дым. Узрев дым, Федька почуял, что в глазах его здорово потеплело.
     - Мамка тоже сейчас печку, поди, топит, - подумал он и опять вспомнил мать, стоящую на перроне с прижатыми к груди валенкам.  Вспомнил, махнул как бы ненароком рукавицей по глазам и твердо решил, что никогда больше в своей жизни мамки не ослушается. – Скажет она, чтоб в самую летнюю жару шапку меховую одел – без слов одену. На пот изойду, но одену. А Пушку, вякнет ежели чего против, обязательно морду набью.
И верил Федька, что набьет лучшему деревенскому драчуну морду, хотя драться-то он никогда не умел и не любил. Но сегодня всё по-другому было, и уж  метит мысленно Федор кулаком в ухо подлому насмешнику, но тут вспомнилось, как они с Витькой возле заброшенной конюшни корзиной щурят ловили. Штук двадцать поймали они тогда, не меньше. И крупные, такие, рыбины были. Увесистые. Вспомнил Федя тот удачный улов, и решил, что с Пушком драться, пожалуй,  не будет, но и шапки с головы не снимет, несмотря ни на какие насмешки. И опять представилась Феде родная деревня его: ивы вдоль речки, июньский луг, как-то разом побелевший от ромашкового цветения и важно плавающие в озерке, средь ярко-желтых кувшинок, серые утки….
Внезапно по правую сторону от бойцов что-то завыло и загрохотало.
   - Соседи в атаку пошли, - встрепенулся Серега, - значит, сейчас и нас поднимут. Дождались.
    - А как же мины? – захлопал заиндевевшими ресницами Стешин. – Саперов-то не было. Подорвемся.
    - Начальству видней, - прохрипел Серега, внимательно разглядывая затвор своей винтовки. – На то оно и начальство. Наше дело….
Тут же загрохотало и слева. Загрохотало, заколотило пулеметным боем, и понеслась по ряду лежащих в снегу солдат боевая команда.
    -Вперед! Давай, давай! – послышалось то справа, то слева.
Федька немного замешкался, но  подскочивший сзади взводный больно ударив его ноге, мигом поднял в боевой строй.
   - Ты, вот что, Федька, - хрипел бежавший рядом Серега, - как стрелять немцы начнут – сразу падай. А потом по десять шагов - и в снег.
  - Как «по десять»?! - переспросил Федор, но пояснить Серега ничего не успел. Из деревни по ним ударил немецкий пулемет.
Первая очередь просвистела значительно выше, и Федя не то чтобы испугался, а как-то заметался на месте, не зная, чего же теперь делать-то надо.
   - Ложись! – орал ему, уже упавший в снег Серега. – Ложись!
Федька мигом опомнился от этого истошного крика, и послушно ткнулся лицом в снег, а вот Колька упасть, как следует, не успел. Три раскаленные пули разорвали сперва его шинель с гимнастеркой, а потом и грудь с сердцем. В один миг разорвали. У Кольки даже вскрикнуть в последний раз не получилось.
  - В атаку! – вопил где-то с боку лейтенант. – Встать! В атаку! Давай!
Федор, не зная, что делать дальше, смотрел только на лежащего рядом Серегу. А тот резко поднялся, пробежал немного согнувшись и упал опять в снег.  Федька тоже поднялся, торопливо отсчитал десять шагов  и в снег – плюх! Живой! Кругом грохот – хуже некуда . С немецкой стороны стал методично швыряться в атакующих своими злыми «подарками» миномет. Отовсюду - треск пулеметно-ружейной стрельбы, стоны, проклятья, но Федя ничего этого будто не слышал. Он поднимался, бежал, считая до десяти, и подал. Потом опять поднимался, десять быстрых шагов  и еще раз носом в снег. И ни о чем, кроме десяти шагов, теперь не думал Федька. Только о них, только об этих десяти. Так получилось, что из-за частых падений бежал он в наступающей цепи одним из последних. Первыми шли к дороге, неизвестно откуда взявшиеся лыжники в белых маскхалатах и с автоматами на груди. Когда Федор в очередной раз поднимался, чтоб свои десять шагов сделать, его обогнал крепкий лыжник.
Мощный лыжник мчал по снежной целине, словно молодой лось. При других обстоятельствах вполне можно было бы залюбоваться его силой и статью.  Хотя Феде любоваться чем-то сейчас было совсем не с руки, но он всё же проводил смелую поступь лыжника торопливым, но восторженным взглядом, и особенно при своем восторге отметил, что лыжник не только бежал красиво вперед, он еще при этом из автомата в сторону врагов палил без остановки.
   - А я и не стрельнул сегодня ни разу, -  подумал Федор, в очередной раз падая в снег. – А этот вон как…. Ничего не  боится….
И стоило только Федьке позавидовать герою, как того, швырнуло вверх красно-черное пламя, хищно вырвавшееся из-под седого снега.
   - Мины! – услышал Федя крик Сереги, опять оказавшегося рядом. – Давай
  в ту воронку.  И они рванулись к тому самому месту, где только что погиб отважный лыжник.
Воронка была тесной и лежали в ней Серега с Федькой, плотно прижавшись друг к другу. До дороги оставалось метров пять, не больше. И уже некоторые бойцы дорогу перебежали, но двое из них сразу же за дорогой подорвались на минах.
  - Вперед, - шепотом скомандовал Серега, и они рванули к еще дымящимся местам взрывов.
На этот раз оказались они в разных воронках, и Федя в суматохе боя потерял Серегу из виду. Но теперь Федор считал себя бойцом уже почти опытным, и как только упал на развороченную миной мерзлую землю, стал высматривать другую воронку, что скорее бежать в неё. Воронки впереди не было, а вот откуда-то сзади объявился взводный командир. Он смотрел сверху на Федьку неимоверно выпученными глазами, и что-то орал, широко раскрывая ярко-красный рот. Да, вот только беда, нельзя было в грохоте боя разобрать командирских слов. А взводный, продолжая орать, ухватил Федю за шиворот и стал вытаскивать из воронки. Федор понял, что надо бежать вперед. И побежал, но споткнувшись, больно ударился обо что-то твердое носом. Пока Федька утирал рукавицей кровоточащий нос. Лейтенант пробежал вперед еще шагов семь и тоже подорвался. И слышал Федя свист осколков той мины над своей головой.  Он переждал несколько секунд, прошептал чуть слышно:
   - У, сука, -  и метнулся к новой яме на поле боевом.
«Рыбкой» прыгнул в неё Федор, и сразу почувствовал, как врезалось его лицо во что-то горячее, слякотное и противное. Федька мигом поднял голову, торопливо утерся рукавом, сплюнул  и увидел перед собой развороченные внутренности человеческого живота. Стошнило его сразу, и будто какой-то пружиной выбросило из этой страшной воронки. Федя побежал вперед, подальше от этого слякотного ужаса, и на девятом шагу задел ногой тонкую проволоку.
    - Дзинь! – услышал (а, может, почувствовал) Федор средь зловещего грохота  тоненький пронзительный звон рвущейся проволочки, и в тот же миг огромное огненное чудовище вгрызлось в него снизу. Боли он не почувствовал, но в какую-то долю последнего мгновения своего увидел солдат цветущую черемуху, мокрые листья ивы и яркое-яркое солнце над земляничной поляной. И всё….

Деревню взяли менее чем за час. Командир батальона еще затемно отправил лесом в обход деревни отделение саперов и сводный взвод стрелков. Этот отряд стороной обошел минные поля, вышел к деревне с тыла, затаился там, а потом, дождавшись, когда враги по-настоящему втянутся в бой, ударил сзади гранатами. Удачно ударил: и фашистов уничтожил, и средь бойцов отряда только два легко раненных оказалось.
На окраине села, саперы сложили вместе три немецких мины, взорвали их, а потом лопатами подготовили воронку для братской могилы.  Бойцы похоронной команды стали носить тела погибших к могиле. Командовал похоронной командой старшина. Он шел по полю недавней битвы, поторапливая своих подчиненных. Шел пока не увидел того самого мальчишку, которому утром отдал валенки ротного. Мальчишка подорвался на мине. Все тело его представляло одно какое-то серо-кровавое месиво, а лицо вот каким-то чудом осталось практически невредимо. И широко открытые глаза мальчишки, пристально смотрели на молоденькие, изрядно иссеченные осколками, березки.  Во всяком случае, так показалось старшине. Он тяжело вздохнул, закрыл мальчишке глаза и сказал в полголоса:
  - Быстро же ты навоевался, сынок.