Балеринство

Как трудно жить в заштатном неподвижном городишке, если в душе ты балерина!
Глаша  Мордвинова была именно такой балериной. С самого раннего детства слыла она пампушечкой, но с детства же мечтала о балеринстве. Слезами и топаньями вымолила Глаша у невежественных родителей белые тапочки с пробковыми носками и розовое платьице с пенками кружев, и кружилась, кружилась целыми днями, закидывая вверх короткие  ручонки, вздымая их трагически к небу.
Глаша росла бойкой и требовательной девочкой. Но требовать учителя балета было негде. Маленький городишко  даже обычные учителя, не балетные, своим присутствием не очень то жаловали. Потихоньку вымирали, исчезали, спивались, старились, уезжали, уходили торговать всякой мелочью на  уличные прилавки. А Глаша с самого пеленочного детства жаждала славы и признания, ей никак нельзя было терять времени даром. Так что балету ей пришлось учиться самой.
И она училась сама. Вычитав в тщедушной книжонке про балетный станок, про позиции рук и ног она пыталась изобразить простейшие упражнения, и потом, переполняясь гордостью за сделанное, ослабев от пота (а много ли его было?) бежала на кухню, где угодливая мамаша  жарко и вкусно пекла пирожки. Она ставила перед Глашей большую чашу с пирожковым холмом и любовалась на свое аппетитное чадо, не забывая подливать в кружку сахаристый крепкий чай.
Глаша терпеть не могла свою фамилию и она придумала себе новую, красивую - Поднебесная.
Звучало бы очень эффектно - балерина Глафира Поднебесная. Отныне, придумав эту фамилию, Глаша только ей стала подписывать тетрадки. Учителя сначала дулись, перечеркивали, ругались. Потом ругаться им надоело. И даже в журнале, чтобы не путаться, они стали записывать так: Поднебесная Г. Им приходилось мириться с этим фактом, потому что Глаша  в короткой юбочке и белой блузке, стянутой у ворота пионерским галстуком, становилась важным экзотическим номером всех концертов художественной самодеятельности. И ее слава, несомненно, выходила за стены школы. Теперь при разговорах  местные пижоны могли вворачивать:
- Па-адумаешь столица… У нас здесь жизнь тоже культурно бурлит, даже балет есть.
Глаша еще не знала истину, понятную проходимцам и доходягам всех мастей – хочешь прославиться, выкинь какую-нибудь штучку, которую до тебя никто не выкидывал. Так, например, прославился главарь местной шпаны, стоило ему один день в дождь походить с кастрюлей на голове вместо шляпы. Видно, ему было мало хулиганской славы, кроме нее он получил еще славу модного экстравагантно-авангардного парня. Правда, если бы он не был главарем, а был всего лишь каким-нибудь шпанцом самого низшего разряда, то и славу бы получил соответственно свихнувшегося, съехавшегося с роликов  и . т . д. Ведь во всем нужна мера.
Но к Глаше надо возвращаться. Потому что пока кто-то носит на голове кастрюли, другой прорывается в мир прекрасного.
И местная газетенка благодарно заметила это. Вернее, даже не газетенка , а ее сотрудник с широкими бедрами и густой некультивированной бородой. В газете появился снимок под заголовком « В мире балета». На снимке Глаша стояла на одном колене, ручонки опять таки воздеты вверх. Лица Глашиного было не разглядеть, но подпись отметала прочь все сомнения - « Ученица такого-то класса, такой-то школы исполняет балетный номер». Снимки с нескольких газет  были заботливо вырезаны практичной Глашенькиной матерью и спрятаны в угол старого альбома, а альбом  заложен в новый трехстворчатый шифоньер между журналами с рецептами и домашними секретами. И все это сверху было заботливо посыпано порошком от моли –
 « говорят, она уже и бумагу жрет».
Глашина балетная звезда продолжала восходить. Однажды Глаша в прыжке чуть не получила травму. Приземлилась она неудачно, или доска на сцене была  настолько гнилая, что не смогла выдержать Глашиного приземления  - и даже не ухнув на прощание, проломилась. Глашина нога застряла в пыльном подпространстве сцены. Но Глаша не растерялась и не испугалась. Она продолжила свой танец, изображая его мысль уже только руками без помощи ног. Активные аплодисменты были ей поддержкой. Глаша улыбалась, и слезы текли по ее щекам, но не от боли или от страха перед возможно существующей под сценой крысой, а от признания.

Звезда Глашиной карьеры продолжала восходить ровно и стабильно, но потом ее скрыли тучки. Учась в последних классах школы, Глаша стала более тихой, мечтательной  и стеснительной. Она перестала выступать на сцене. Мешал размер повзрослевшей груди и взгляды, в которых явно проступало восхищение не только ее танцем. Глаша взрослела и продолжала полнеть. Подружки ее тоже изменились и разделились на  неравные группы. 
Одни, выдавливая прыщи и раскрашивая веки и губы,  гуляли с мальчиками, другие, делая то же самое, гуляли пока  без сопровождающих, была еще и  одна такая, которая все училась и училась, терзая и массажируя книжки, сидя дома в известковом плену стен и потолка. Глаша, не относясь ни к одной из вышеперечисленных групп, продолжала свои каждодневные занятия. Она определилась так: по четыре каждодневных пятнадцатиминутных занятий с перерывами по тридцать минут на отдых, и, может быть, на чай.
Как марафонцы пьют во время забега воду, так Глаша попивала горячий чаек с незаметной конфетой или печеной бирюлькой. Такая вот в Глаше была неуемная жажда жизни. Всего занятий набегало прилично - два с половиной часа. Глаша старалась работать интенсивно и быстро уставала. Правда, замечала она иногда трепещущую от движения полноту какой-нибудь складки тела, но быстро успокаивала себя тем, что она, Глаша, вовсе не толстуха. Сколько угодно вокруг нее более толстых и неуклюжих, и желеобразных. Нет, она смотрится довольно прилично, во всем виновато зеркало. Это оно плющит и жабит. И она  такой огромной кажется сама себе, потому что разглядывает себя с близкого расстояния. Ну а если подальше отойти, то вроде бы и  все нормально. Конечно, перед поступлением в балетное училище она сядет на диету. Но сейчас организм молодой, подрастающий и так трудно смотреть на слоеные пирожки, свернутые сахаристым конвертом, на кремовые цветки веселых  румяных пирожных, на шоколадную шкурку торта да и даже на то что попроще - кусок хлеба с кругом колбасы и бок холодного маринованного помидора. Глаша определенно не могла удержаться от всех этих кулинарных соблазнов.
Кроме занятий физических Глаша балеринствовала в мечтах. Вот, она, Глафира Поднебесная, незабвенная звезда, сияющая блеском рыбьей чешуи. В мечтах она видела себя легкой и невесомо-прекрасной. Гнулись назад колени, напрягалась тонкая линия икр,  и высоко-высоко от нежной шеи поднимались волосы в тугой пучок, закрепленный серебряной  сеточкой.
В общем, Глаша всецело отдала себя во власть балеринства, ощущая себя непохожей на всех остальных, щуря загадочно правый глаз в шумной компании.
   
Школа заканчивалась и, наконец, выдали Глаше хорошую крепкую характеристику для поступления в балетное училище. Собрав чемодан и  не забыв прихватить с собой балетные штучки, раскисшим утром, оставляя матери размазанные по щекам слезы, помахав на прощание ей могучей рукой,  Глаша исчезла вместе с грязным окном вагона  и со всем длинным неприветливо-зеленым поездом. Худеть Глаша решила в дороге, так как не успела похудеть дома. Но в животе у нее с непривычки урчало и все сильнее и сильнее, прямо-таки до неприличия. Булькал желудочным соком обиженный живот, и Глаше пришлось откупорить пакетик, набитый доверху нежными кусками курицы, залитыми чесночным соусом, ну и, конечно, к ним несколько кусочков хлеба. И Глаша вгрызлась зубами в плоть мяса и незаметно быстро расправилась со всем , что было в пакете. Заметно погрустнев, Глаша  укладывалась спать в сырое  серое постельное белье, и первая слеза как предчувствие  невеселого будущего выкатилась на ее круглую щеку.
   
У Глаши был адрес седьмой воды на киселе родственников с подробным описанием проезда до них в виде шпионской схемы. И Глаша смело ворвалась в чужую семью властным нажимом заклинившегося вмиг звонка, нарисовалась перед удивленными фигурами родственников. Он - пузан в поддельном спортивном костюме Адидас и его жена -городская штучка. Презрительно выслушав Глашино вступление, и бегло скользнув взглядом по ее мощному телу,  она только и произнесла:
- Ну что ж, мы будем рады…
Ну а Глаша уже теснила их обоих и, отодвигая их в сторону, тащила сумку поближе к свету, в комнату. Глаша совсем не хотела выглядеть в их глазах  заранее неблагодарной дурочкой .Она  открывала сумку невиданных запахов и размеров. Глащин чемоданчик сжался и валялся где-то в углу коридора под парой ее босоножек. На первый план вышла сумка. Жене-штучке от запахов стало плохо (она вообще не ела мясо, потому что вегетарианствовала  уже с полгода). Поэтому ей ничего не оставалось делать, кроме того, как упасть в обморок. И бедный ее муж, звали его дядей Ованесом ( ну, можно просто дядя Ананас, так легче запомнить - это он сам такое на себя наговаривал), так вот, бедный ее муж, Глашин родственник, откачивал свою жену на кухне, набирая в рот отстойной,  кипяченой воды и брызгая ей на лицо как на цветок. Глаша же продолжала,  методично кряхтя, освобождать сумку.
Ованес-Ананас отнес оглушенную жену-штучку в спальню. Потом открыл заветный тайничок в полу. Оказывается и в многоэтажном доме можно соорудить что-то вроде погребка. Так вот, у дядя Ананаса в тайничке была спрятана бутылка, ну а в кармане штанов припрятана рюмка и открывашка. Он суетливо возился с бутылкой, и бросив нерезкий взгляд на его штаны Адидас, Глаша заметила, что они все сплошь в  затяжках подпалинах и пятнах. С дядей Ананасом пришлось выпить, закусывали крепко салом, опять же пирожками, сельдью в банках, маринованными огурцами, копчеными цыплятами, выходившими из Глашиной сумки прямо на стол. Дядя Ованес ненавязчиво интересовался целью Глашиного приезда и довольно кивал , заедая и переедая, открывая свой помятый, пышущий алкоголем рот.
Потом Глаша сама устраивалась ночевать, потому что дядя Ованес  посреди разговора внезапно захрапел, и она отнесла его в спальню к жене-штучке своими знатными руками метательницы снарядов. Для Глаши само собой  напрашивался в соседней комнате состарившийся косматый диван с плюшевой, лоснящейся накидкой. И, устроив голову свою на диванной подушке, а тело закутав накидкой, Глаша  заснула крепко и враз без снов и надежд, успев только потрогать свой наетый (в который раз!) живот.
Утром она проснулась раньше всех. Живот почти впал. Глаша уверенным взглядом заглянула в большое зеркало. Оттуда так же самоуверенно и нахально на нее смотрело широкое лицо с пыльцой веснушек. Ноги ей показались коротковатыми. Глаша и так и сяк постаралась вытянуть носок, встать на цыпочки, но получилось паршиво и глупо. Она постаралась приободрить себя, что выглядит  она не очень, потому что заспанная, и что сегодня она точно не будет ужинать, хоть забурчись  проклятый живот.
- ГлафираПоднебесная,- шепнула Глаша своему отражению и тихо, высоко задрав голову, на полупальцах прошла в ванную.
По всей видимости, это было самое благоухающее и чистое место в доме. Здесь, в белый кафель было воткнуто еще одно зеркало, и Глаша опять отражаясь в нем, вытянула свою крепкую шею.
-Самородок, - сказала она самой себе и улыбнулась своей непонятной улыбкой с правым прищуром.
Да, там будет строгая комиссия, но они все будут в восторге от ее не увядшего, саморазвившегося таланта. Глаша умылась начисто, косметики она не признавала, надела свое самое лучшее не мнущееся платье с голубыми цветами. Она не стала дожидаться, когда проснутся обитатели квартиры, и просто оставила записку следующего содержания:
- Дорогие дядя и тетя, я поехала в училище. Буду вечером. С балеринским приветом. Г. Поднебесная.
 
Было бы наивно думать, что Глаша испугается большого города, это большой город должен был пугаться ее. Глаша вышла из подъезда, и, стараясь дышать грудью, пошла к остановке. Адрес училища она знала. Он был записан в ее блокнотике поросячьего цвета  под буквой Б. Глаша скользящим движением  руки, ощупала внутренности своей лакированной сумочки. Деньги и конверт со знаменитыми газетными снимками были на месте. Снимки еще сохраняли запах отравы от моли. И тут Глаша подумала о том, что она зря не позавтракала. Ведь вернется она домой только к ужину. И если так круто начать худеть, то она может и не выдержать. Надо хотя бы позавтракать, а вот ужин можно пропустить. Мигом перед Глашиным взглядом закрутились бутерброды с золотой накипью тертого, горячего сыра, позвякивающая ложка в стакане горячего чая. Но звенел на самом деле трамвай. И все старушки были готовы услужить Глаше, объясняя как доехать, перебивая друг-друга и самих себя.
-Где-нибудь пообедаю,- успела только подумать Глаша, как трамвай поглотил ее и понес вперед, к мечте.
Глаша долго плутала в поисках училища, не справляясь с трамвайными рельсами и автобусными дверями. Ее три раза обозвали коровой. Обзывали  ее все три раза худые, изможденные женщины, почти что на одно лицо, с черными ямами плоскогубых ртов и все три с облезлыми, злыми сумками. На что Глаша еще более гордо вскидывая голову обдавала их ответным презрительным плевком взгляда.

Но, наконец, появилось и оно, балетное училище. Глаша буйно краснела, когда спрашивала уже на найденной улице как к нему пройти. Казалось, она читала мысли в чужих глазах:
-О, да, эта девушка- самородок, будущая звезда балета.
Здание училища напоминало  старую крепость, позеленевшую на сгибах. У Глаши перехватило дыхание, разволновалась рука, теребя лакированную сумку. Сколько раз мечтала Глаша об этом мгновении! Но сейчас непоколебимой, целеустремленной, могучей Глаше вдруг стало страшно.
 Спасительный выход нашелся. Она вспомнила, что ей надо покушать, и ее взгляд тут же зацепился за вывеску «кафе», и ноги стремительно понесли ее туда, чтобы передохнуть и собраться с мыслями.
-В конце- концов,- успокаивала себя Глаша,- они не сразу будут на меня смотреть, а сначала примут документы.
Да… Из сказочного, домашнего, пушистого проживания приехать сюда казалось несложным делом, но здесь, уже на самых подступах к мечте, Глаша оробела.
И в кафе Глаша продолжала смущаться. Все, сидящие за столиками, казались ей пришедшими оттуда, из таинственного здания. Все они здесь были друг с другом полузнакомы, и Глаша спиной и боками осязала их любопытство. Это было невыносимо. Спас ее, зашедший с улицы мужчина, с надутым животом рубашки поверх ремня, исчезающего в складках широких брюк. Такой тип явно был не из балетного училища, да и, вообще, здесь нигде не написано, что кафе только для тех, кто из балета. Глаша приободрилась, купила всех пирожных по одному ( кое что она отвезет на квартиру), стакан кефира, стакан кофе, бутерброд с колбасным хлястиком и беляш, капающий жиром и  исходящий горячим мясным соком. Глаша проголодалась не только от времени, но и от волнения. Поев, она почувствовала себя  уверенней, но не настолько, насколько она была уверена в себе дома. Здесь было все не так. В родном городишке надев  свое парадное, не мнущееся голубое, с шляпками цветов платье, она бы вызвала хор восторгов и завистливых взглядов, а здесь на нее ТАК никто не взглянул. Здесь, вообще, по улице ходило очень много нарядных и стройных девушек.
Медленно глотками  допивая кофе, Глаша опять-таки спасительно рассудила, что она ненамного хуже всех этих городских девиц, и что просто город большой, все заняты работой и всем некогда рассматривать  девушек, пусть даже таких интересных как она, Глаша в своем голубом платье.

Когда Глаша, закончив с обедом, вышла на улицу, ее сердце безнадежно и волнующе-сладко заныло. В голове возникли патетические строчки о том, что сейчас наступает исторический миг, когда будущая звезда балета переступит порог балетного училища. Она не успела взяться за ручку -  двери хлопнули  ей навстречу  звуком пощечины, выпустив девчушек- пигалиц. Они шли, развернув спину и вытягивая носки, не бросив на  Глашу даже четвертинки взгляда.
-Что же они делают там девочки-малолетки? – спросила в Глашиной голове одна извилина другую, или головной мозг решил посоветоваться со спинным. И кто-то из них уже знал ответ, потому что внутри Глаши, теребя ей желудок, возникла тревога.
Глашина вздымающаяся грудь первой переступила порог заведения, темного и прохладного внутри. Из глубокого  погребного света выплыла старушка вахтерша на вертящемся стуле, сверкая быстрыми спицами в руках.
- Гражданка, Вы куда? – строго дребезжаще спросили старушкины очки и подбородок.
- Мне бы узнать насчет поступления, - Глаша отчего-то перешла почти на шепот
- Дочка или сынок?
- Что? – не поняла Глаша.
- Ну, я говорю, кто поступать будет дочка или сынок?
Глашино вопросительное, растерянное молчание было ей ответом.
-Правила висять вон  на стенке.
Старушка еще что-то квохтала за ее спиной, а Глаша пошла вперед, по коридору, покрываясь мгновенным ознобом от стен и потолка к сливочно блестевшему объявлению. Туда, за поддельный мрамор колонны, мимо звуков  шагов легких ножек и тихого щебетанья. Взрослые девушки прошли мимо нее, неестественно гордо выворачивая ступни носком наружу. Стройные и высокие, уверенные в себе и абсолютно Глаше недоступные. Всего лишь секунда - Глаша отразилась вместе с ними в зеркале, и комок подкатил к ее горлу, она облизнула пересохшие губы. Как нелепа и расплывчата была она в своем голубом платье…Амеба на фоне…На чьем фоне? Ну, их можно было сравнить осинками, тогда как  Глашу с могучим дубом, их можно было сравнить с веточками, а Глашу с поленом. А если их сравнить с легким вином, то Глаша тогда будет подобна бормотухе. Всего лишь одну секунду Глаша  посмотрела на себя их глазами, но ей стало страшно. И с того боку выступает у Глаши крутое бедро и с другого и попка не попка, а попища, да еще в голубых цветах.
Она постаралась уговорить свой страх. Ведь в ней велика сила жизни, и она, Глаша, должна показать все, на что способна. Пусть сейчас она выглядит не очень, но она умеет работать, она докажет всем, она добьется. Таких,  как она здесь нет. Все они маломощные и блеклые и похожие друг на друга, а она, Глаша - самородок, будущая звезда и в ней есть нечто… Когда комиссия  посмотрит ее танец, ей сделают исключение. А правила можно и не читать. Ну поздно поступать, поздно… Но ведь Глаша не всякая  любая. У нее за плечами опыт самостоятельного балеринства. Конечно, на фоне этих соплюшечек, бантиков, рюшечек она,она смотрится слишком уж массивно… «Глаша- корова», вспомнила она  вдруг обидное. Вот этих прошедших девушек могли бы назвать так же? Наверное,  на них даже у самых занудливых и злющих дамочек не нашлось бы такого слова. Глаша покраснела, вспотела под мышками и лицом. Ей бы уйти, но она привыкла доделывать дело до конца. Она пошла дальше, стараясь ставить ногу твердо и прямо в туфлях на старомодных каблуках, купленных задорого заботливой, но ретроградной мамашей. Надо сказать, что только сейчас Глаша ощутила архаичность своего  лучшего наряда, но она все-таки пошла вперед, на второй этаж, туда, где заседала приемная комиссия, где вылизанные, породистые мамаши цепко держали за руки своих хлипких, худосочных детишек.
А там дальше бледноцветный куб зала. До него  по инерции дошла Глаша и остановилась, раскрыв рот. Ее, Глашины ровесницы, воздушные и быстрые создания, танцевали среди зеркал и станков. И Глаша не могла оторвать взгляд от них, только вздрогнула от корявого вопроса, брошенного ей простушкой лет сорока:
- Вы что, тоже хотите ребенка сюда отдать? У Вас кто сын или дочь?
Глаша, метнув в нее гордый взгляд, сфокусированный на жирном пятне ее юбки  ответила, растянув для понта слова:
- Дочь.. И она очень… очень талантливая.
Стремительно  развернувшись,  Глаша пошла прочь. Простушка тявкала ей что-то в спину, но Глаша была уже у выхода.
      
 Дядя Ованес встретил ее очень хорошо и разговорчиво, вытер с ее лица порции слез, налил ей крепкого чаю.
- Ну что ты, Глаш, переживаешь? Ну, попробуешь завтра, а вдруг пройдешь? Да ты подумай, что тебя ждет? Сальцо свое сбросишь, как мужик тебя без попки полюбит? Ты у нас, Глашка, класс. А у балерин ноги в мускулах, рожи сухие и глаза злые. А я тебя устроить могу в одно приличное место. Деньги будешь получать, что там твое балеринство!
    
 Нет, все-таки под счастливой звездой родилась Глаша Мордвинова -Поднебесная. Дядя Ованес сдержал свое обещание и устроил ее подвальный магазинчик продавать булочки и сигареты. Свой поход в балетное училище Глаша отложила до следующего года. А этот год она решила посвятить похуданию и самосовершенствованию. И теперь ничто не могло ее отвлечь  от внутренней сосредоточенности  кроме клиентов и булочек.
Покупателей надо было обслуживать, а булочки заманчиво подставляли свои свежеиспеченные бока. Глаша не могла удержаться, чтобы не отщепить кусочек другой. И никак из-за булочек  Глаша не могла похудеть.
В свободное от работы время Глаша ходила в училище. Для любопытных у нее была легенда о болеющей дочери, жутко талантливой по поводу балета. Глаша ходила в тот самый зал, просиживая часы на балконе, повторяла мысленно движения балерин, видела уже их даже самые мелкие ошибки, чертыхалась мысленно или радовалась за них, когда у них все получалось. К  ней привыкли.
Дядя Ованес помог ей снять комнатку в квартире у ведьмы-старушки. И там, задыхаясь от пыли и несвободы затемненного пространства, Глаша продолжала свои тренировки, и как ей казалось, дела ее продвигались. Оставалось только похудеть. Глаша пробовала ограничивать себя в пище, отщипывая понемногу от больших аппетитных кусков, но это не помогало. Более того, ей пришлось расшить брюки, потому что ноги толстели и надувались как резиновые. Глаша приглядывалась к худым. Худые вели себя по разному. Одни  из них были прожорливы без последствий, и Глаша отчаянно завидовала им, коря плохое свое наследство, вспоминая своих короткоруких упитанных родителей. Другие худые были поинтересней. Они сохраняли восхитительное равнодушие к пище и слово « не хочу»  давалось им без усилий. А вот Глаша, когда ей предлагали откушать, не могла удержаться. Пища приносила ей ни с чем не сравнимое удовольствие. Она забывалась в приятных мечтах, пила чай за чаем, доливая кружку до краев сливками, наполняя живот приятной тяжестью и теплотой. Иногда, собравшись с силами и героически продержавшись весь день без еды, к вечеру она уже не находила себе места и не могла уснуть. Она привыкла  кусочками еды заедать все тяжкие паузы бытия, ей горько было мучить самое себя , и она награждала себя чем-нибудь вкусненьким за терпение. Ну, совсем немножко и еще немножко,  и так несколько раз. И, наконец, засыпала, надеясь начать настоящую голодовку с завтрашнего дня.
   
Прошел год. Глаша так и не похудела, зима была холодной и голодать в такую зиму было равносильно дурости. За этот год Глаша пообтерлась в околостоличной жизни, приобрела несколько вещичек такого же качества и пестроты, какие носили балерины. Уже весной она подумывала о том, что будет выглядеть очень смешной, когда заявится в приемную комиссию. Ведь там ее уже все знают и называют Глафирой Петровной.
На Глашин подбородок выплыла новая складка. Воздух в столице грязный, и она ходила полусонная, и мечта ее потускнела от этих причин, а, может быть, еще от чего. Лень или что-то другое, обволакивающее  мешало Глаше мечтать, не давало ей собраться с силами. Но совсем расстаться с игрушечной мечтой было невозможно, и  Глаша нашла компромиссный ход.  Да, она уже смирилась с тем, что толстовата, но зато у нее будет дочь тоненькая, худенькая, в бантах. И она  торжественно приведет ее в приемную комиссию. Дочь будет танцевать, и у нее спросят:
- А кто твоя мама?
А она ответит:
- Неизвестная вам балерина Глафира Поднебесная.
А они спросят:
- А где же она?
Дальше Глашино фантазирование распылялось на отдельные смутные варианты. Вроде бы она виделась себе самой похудевшей и красивой в самобытном танце. О, она придумает его сама, или научит дочь, или они с ней вместе что-нибудь изобразят. Ну, там как получится, будет видно по обстоятельствам. Самое главное сейчас –  обзавестись дочерью.
Оставалось дело за малым - найти худощавого мужа-сморчка. И Глаша стала приглядываться ко всем приходящим в магазинчик  мужчинам. И мужчины тут же начали приглядываться к ней. Но совсем не худенькие  доходяги, а большей частью неопрятные, смрадные здоровяки. Правда, среди них нашелся один  довольно солидный и при шляпе. Но она игнорировала его несколько месяцев или лет, сколько точно, она не помнила. Она реагировала только на худеньких и томных. Но они шарахались от  Глашиных горящих глаз, дрожа тоненькими своими ножонками с прозрачной кожей.
На этого упитанного в шляпе, она демонстративно не обращала внимания.

Но все-таки оставаться старой девой ей совсем не хотелось и она вышла, наконец, за него, уступив его привычным  домоганиям.  Да и он, сливовоносый ухажер, уже уставший от ухаживания за Глашей в не очень глубоком восторге собственника пристроил  ее к себе (чего уж добру пропадать). Больше всего ему нравилась в Глаше ее неуступчивость. Местные, столичные женщины на него не клевали, а приезжие ради жилья в миллионквартирном городе были согласны на все, чем довольно быстро пресыщали его мужское любопытство. Глашина неуступчивость была для него непонятна и прокалывала даже самые толстые складки его души. Знал бы он, по какой причине Глаша отказывала ему!
Принцип, которого он придерживался в жизни был довольно прост – « не поднимайся шибко высоко, больно будет падать». Сам  он был еще проще этого принципа. Назывался Семеном Именычем Козляковским и был осторожен в словах и делах, даже тогда, когда ему везло. Глашин внешний сдобный вид и внутренняя сосредоточенность на балеринстве были им ошибочно приняты за деловитость и хлопотливость.  Несмотря на  это несоответствие и на кое-какие другие подводные камушки Глаша очень его устраивала. Он гладил ее по пухлой подушечной спине. « Глашка- бубырка» - это были его любимые ласковые слова.
Ну а как же поживала сама Глаша? Она, наконец-то съехала  с квартиры от  старухи - хозяйки, исходящей вялотекущей злобой к соседям, и поселилась на последнем этаже Семен Именычевской комнатки с видом в поднебесье. Она отошла от спячки, затосковала, и от тоски уходила на кухню, поближе к спасительной еде, шлепая босыми пятками по полу, заботливо прошпаклеванному хозяином. Только дочь могла отвлечь Глашу от тоски.  Глаша постарается не раскармливать  ее с самого рождения, и  дочь будет иметь прекрасную фигуру. И как только она подрастет, Глаша тут же отведет ее в балетное училище.
Но родился сын.
Семен Именыч икал от счастья и пускал пузыри радости вместе со своим новорожденным отпрыском. Сынок был белокож, головаст и беспокоен. Глаша продолжала распарывать  бока в своей одежде лелея мечты о дочке. Но через год она родила еще одного, а через следующий год третьего сына. Мечты иметь дочку улетели вместе с голубями, от которых Глаша  частенько отмывала изгаженный подоконник.
Но зато подоспела трехкомнатная квартира, правда  старая и на первом этаже, но  в пяти минутах ходьбы от балетного училища.
 Сыновья росли крепкими, розовощекими, справными и никто из них не хотел заниматься балетом. Тогда Глаша решила дождаться внучки, но ждать было невыносимо. И она опять повадилась ходить в училище. Иногда Семен Именыч психовал, оставшись без разогретого обеда. Но  бывали такие дни, что готовить Глаше было совсем невмоготу. А четыре мужика требовали мяса, котлет, сала.
 От забот Глаша, наконец,  немного похудела, но при этом и постарела в уголках глаз. Ее часто можно было увидеть сидящей в тренировочном зале на балконе. И, если приглядеться, то можно было  заметить,  как подрагивают ее мышцы в такт движениям балерин в черных, мокрых от пота трико, но все равно таких прекрасных среди волшебных, волнующих слов:
- Пассе, плиссе, ботман, жатте…
Жизнь и Глашина мечта, были загублены. И в какой именно момент своей жизни  успела она совершить роковую ошибку ей было непонятно. Вспоминая все с самого начала, она плакала несолеными слезами.
Работа в подвальном магазинчике для нее давно окончилась. Дядя Ананас подружился с Семеном Именычем.  Семен Именыч через него привозил со складов дешевые обои, пленку, краску, складывал это все тюками, рулонами, банками, пачками. Глаша смотрела на всю его возню отстранённо-равнодушно. Комнаты отдавали слабым запахом плесени. Приезжала суетливая Глашина мать. Она чистила, скребла, мыла квартиру, тискала внуков, забывала уезжать.
    
 Глаша же сделала довольно решительный шаг - она устроилась уборщицей в балетное училище, и  карьера понесла ее вперед по своим обманчивым волнам. Ревностно выслужилась Глаша до завхоза. Ей нравилось вдыхать приятный запах лака, дерева и талька, она радовалась, что хоть отчасти сбылась ее мечта. Вот кто-нибудь посторонний откроет списки на зарплату и прочитает там - Поднебесная. Г. Кто не знает, что она завхоз, сразу представит балерину  Поднебесную на синем бархатном фоне сцены в звуках скрипки и виолончели. Глаша продолжала подсматривать репетиции, часто тайком из-за штор, которыми она сама занавесила угол балкона.
Казалось, жизнь налаживается. Маман совсем перебралась к ним, в столицу, угождать внукам и Семену Именовичу. Глаша же стала реже бывать в доме, она все больше душой уходила в балет. Грузное тело ее смирилось с собственной неповоротливостью, и иногда, при случае, Глаша даже гордилась своими объемами.

 В один день при переходе улицы Глашу сбила машина . Было неприятно, больно и страшно до больницы. В больнице Глаша, наконец – то, взлетела ввысь, обрела легкость и воздушность но этого никто не заметил. Глаша хохотала и кружилась над больничной комнатой. Не было потолка, было только небо, и с высоты неба Глаша видела, заглядывая вниз, как в колодец свое безобразное, рыхлое тело и врачей, суетящихся над ним.

Никто не заметил Глашиного торжества три выросших сына похоронили ее тело, ведомые трезвым стариком Козляковским, который в отличие от своей жены-мечтательницы приберег деньги на черный день и внутренне был готов ко всему.

Старик Козляковский давно переживший Глашу, но так и не познавший счастья… Ему суждено было прожить опять  долгую жизнь после Глаши. Жизнь, заполненную трудовыми буднями и семейными начинаниями. И на него уже положила цепкий глаз бухгалтерша  из  Жэка, модная, женщина с бритыми усами под темной на выкате бородавкой.

 А Глаша все еще никак не могла оторваться от своего танца в воздухе. Она, смеясь,  легко проникла в школу балета. Ну, разве они могли теперь сравниться с ней эти тяжелые, мышцастые балерины? Стук-стук тяжелыми ногами, не смевшие поднять головы вверх и вместо потолка увидеть небо. Нет, им не сравниться было с Глашей. Глаша танцевала, переполняясь восторгом, охватывающим ее. И руки, и ноги ее были тонки и бесплотны. Она угадывала их по легким очертаниям. Ее радовало небо и то, что теперь ей не нужна еда, и то, что теперь  она прекрасна.    К Семен Именычу Глаша так и не залетела, хотя он любил ее по-своему и даже плакал, размокая вместе со слезами  в горячей ванне.
   
 А Глаша счастливо уже проглядывала в  своем пятом  что ли поколении ту случайную, хрупкую девочку, ту единственную сущую балерину, в которой будет и ее, Глашина частичка. И успокоившись вмиг, Глаша унеслась в сверкающей балетной пачке в объятия солнца, взошедшего на западе.