ДЕД ИВАН

Звали его Иван Павлович Ранчугов. Царствие ему Небесное. Родился он в начале ХХ века в селе Вадинск под Пензой.  Был «Пензяком», как он сам и именовал свое происхождение. Прожил он ни много и ни мало - на 77 году жизни - в 1986, в день чернобыльской катастрофы - отдал Богу душу.
Дед был добрым и талантливым. Многим казалось, что он умеет все. Он умел читать и писать, ремонтировать обувь, вставлять зубы, показывать кино, писать стихи, собирать грибы, настаивать квас, готовить.  Он любил читать и пить горькую, любил внуков и нюхательный табак. Он брил голову  и во дворе его звали «Фантомас». Ему это нравилось. Он с бабушкой работал сторожем в детском саду и у него в кителе всегда был грязный зеленый почти милицейский свисток. Часто он носил черную железнодорожную фуражку.  Ему нравилось нюхать табак, который он сдабривал мятными каплями, капая из аптечного пузырька в табачный порошок  и размешивая его плоской короткой столярной отверткой с янтарного цвета  деревянной ручкой на медных заклепках, от чего  порошок становился асфальтово- черным .  Хранил его он в круглой черной жестяной коробке от монпасье, которую носил, как портсигар, либо во внутреннем, либо – в правом кармане пиджака. От того дед всегда пах мятой и табаком, а под ногтями трех пальцев правой руки всегда было черным-черно.  Раньше он курил, но бросил.  От испуга.  Сразу после войны, как только какой-то профессор в железнодорожной больнице имени Семашко сказал, что дед умрет от язвы желудка, если не бросит курить, то дед тут же курить и бросил.  В тот же день и час.  Но не пить.  В трудные времена он прикладывался даже к денатурату.  Но врача,  который «спас ему жизнь, заставив отказаться от папирос», всегда вспоминал тепло. Дед помнил его фамилию и произносил ее с особым чувством гордости всякий раз, когда рассказывал, какие хорошие раньше были доктора и как хорошо, что ему  хватило воли не курить.   Летом дед носил щеголеватые  шляпы. Вернее – шляпу, как-то по-особому заламывая ее спереди и слегка приклоняя к левому уху.
14 июля 1941 года у станции Орша дед видел первый залп легендарных «Катюш».  Какой страх его поразил при этом и как «обосрались» и наши и немцы он вспоминал часто, но невнятно. Складывалось впечатление, что это главное и самое страшное событие его фронтовой биографии. Но после Орши было еще что-то. До войны, во время войны и после нее он был железнодорожником. Не позднее января 1942 года у него случилось странное ранение - смятие черепа – сдавило голову вагонами, когда он вручную их расцеплял где-то в Москве при какой-то аварии, а если точнее – на одной из узловых московских станций.  Зачем он это делал? Где? Дед никогда не рассказывал. Лишь в 2009 году я узнаю о возможной причине.  «...Утром в девятом часу я собиралась в школу, причесывалась в комнате перед зеркалом. И вдруг оказалась в кухне, в дальнем углу, отброшенная взрывной волной... Осыпались стекла, рамы были вывернуты, покорёжены, веранда разворочена. Вся посуда разбилась. Зеркало почему-то уцелело. И я только успела подумать: "Вот не приду в школу. Завтра расскажу: бомба упала на соседнем дворе, надо было ликвидировать последствия налета".  А когда пришла в себя и выглянула в разбитое окно, увидела: вся наша школьная дружина ПВО бежит по улице с носилками... В полутора километрах от нас на запасных путях стояли два состава: один санитарный поезд с бойцами с фронта, другой состав со снарядами для фронта. Снаряды стали взрываться — говорили о диверсии. Снаряды рвались с 9-ти утра до 2-х часов дня. Бойцы полураздетые, на костылях, кто как мог, выбирались из санитарного поезда, укрывались в соседнем лесу, в снегу, в жестокий мороз... Многие обморозились, не всех удалось спасти... Подлинный героизм проявили железнодорожники — два вагона с самыми крупнокалиберными фугас¬ными бомбами были отцеплены железнодорожниками , отведены со станции.» (  Материал с сайта Управы Лосиноостровского района г.Москвы, воспоминания Поэтессы Нины Кан, члена Союза писателей России о катастрофе военного эшелона № 47045 30 декабря 1941 года в районе станции «Лосиноостровская»). 
В 1984 году дед последний раз побывал в Кремле. Трудно было спокойно смотреть, как он пытался сдерживать слезы у Могилы неизвестного солдата, катая острый кадык вверх-вниз, теребя полы капроновой шляпы узловатыми желтыми пальцами. Он удивлял своей детской непосредственностью, восхищаясь царь-пушкой и царь-колоколом, возле которых  попросил непременно сфотографироваться.  Вероятно, он воспринимал  такую возможность как чудо. Или, что скорее всего, он был переполнен чувством особой -  яркой и честной радости, - которое знакомо только тем, кто помнит парад на Красной площади  в ноябре 1941 не только по кадрам кинохроники.  Недалеко от Кремлевского дворца съездов стоял киоск с открытками, проспектами, буклетами, газетами и значками, в котором мы купили ему огромный значок «60 ЛЕТ СССР», очень похожий на какой-то советский орден. Дед прицепил его на левый лацкан и носил этот значок до последнего дня. Он любил свою страну.  Я помню его редкие рассказы о Войне, о которой он не любил вспоминать. Не любил на столько, что не сохранил ни одной из своих трех или четырех боевых наград.  Как вспоминают старшие, в  «пятидесятые»  они играли "медальками" то ли в "пристенок", то ли еще в какую-то мальчишескую азартную игру.  И таких медалек у них было много – фронтовики килограммами сдавали их во дворы ребятне, потому как не было тогда ни праздника «День победы», ни почестей, положенных теперь победителям, да и победителей был полон дом, улица, город, страна.
Когда дед выражал какое-либо особое чувство, он  произносил неизменно: - «Мать не замать». Не могу знать, как правильно пишется «не замать» - слитно или раздельно или вообще в три слова «не за мать» -  и какие там точно буквы:  «и» или «е», потому что смысл этой странной фразы дед никогда не раскрывал.   
Дед любил Бабушку – они прожили более 50 лет, вырастили двух дочек. Когда бабулю отпели в московском храме мучеников Адриана и Наталии, предали земле и собирались заколотить крышку гроба, дед долго не давал сделать это. Он стенал, рыдал, как ребенок, забытой мамой у крошечного прилавка в огромном супермаркете. Было страшно смотреть. Потом он дней девять или десять разговаривал с кем-то в полголоса.  Может сам с собой, а может – с любимой супругой.
Дед  был заядлым грибником. Он собирал все подряд. И белые, и поганки. Ему было все равно, что у него в корзине – он грибы не ел ни в каком виде, никогда ими не угощал  и не готовил их. Это был спорт.
Дед был лихим парнем. На его руках было множество полу сведенных варварским способом варварских фиолетовых татуировок. Он любил рассказывать, как после войны мог крутить «солнышко» на турнике, многажды делать подъем с переворотом.  Завалив ладони за голову и скрепив пальцы на затылке, он забавлял внуков игрой высохших бицепсов, перекатывая их под морщинистой татуированной кожей. А еще дед умел шевелить ушами. Это было смешно, потому что ему самому это было смешно. Всякий раз он делал это так, как будто делал впервые – удивленно приподымая брови.
Дед любил читать. Читал он взахлеб.  Обожал приключенческие романы и детективы. Его дочери вспоминают о том, как он устраивал дома читки вслух. Любовь к чтению привела его в библиотеку при клубе железнодорожников станции Лосиноостровская. Ту да же он записал и дочерей. При клубе были кружки самодеятельности, так что вскоре обе девочки стали актрисами детского театра, организованного в 1947 году Ольгой Александровной Бычковой. Это многое определило в их жизни.
Однажды дед вспомнил два эпизода из своего детства.  Мне казалось тогда, что он рассказывает не о себе, а пересказывает то, что прочел в какой-то книжке о древней жизни –  не вязались его воспоминания с советской действительностью и со всем тем, что я в свои десять лет привык видеть вокруг. Дед учился в церковно-приходской школе. Ходил туда пешком. Идти надо было через поля. Долго идти.  Ходил он босиком. Через плечо – холщевая сумка. Так вот однажды прямо из-под его ног выскочил заяц. Мальчик так испугался, что добежал до дома необыкновенно быстро. Что в этом эпизоде удивляло советского пионера? Все! Школа  ни средняя, ни начальная, а  церковно-приходская.  В школу – пешком много-много километров, в любую погоду. Босиком. Холщевая сумка. Второй эпизод связан с семейной трагедией, пережитой дедом в ранней юности. Из их многодетной семьи ушел отец. Просто бросил. Подался искать лучшей доли. Дед отправился на его поиски. Искал долго и нашел его где-то в Средней Азии, вроде в Ташкенте. Постучался в его дверь. Но новая жена отца не пустила его даже на порог. Так ни с чем он и вернулся.   
Дед любил квас. Квас делал сам. В прихожей крошечной двухкомнатной хрущевки на деревянном крашеном  огромном табурете часто стоял эмалированный бак, прикрытый тряпицей. Бак благоухал. Он пах хлебом, а иногда хлебом и хреном.  В нем пенился квас. Однажды дед зачерпнул из него алюминиевой кружкой и дал мне пить. Я попробовал и захмелел. Странное было ощущение. Дед улыбался: «Квасок, квасок! Бабушка делает». 
Бабушка Клава как могла боролась с его пристрастием к выпивке. Прятала деньги. Но дед их находил. Вспоминается эпизод с облигациями трехпроцентного государственного займа. Дед их пропил. Переживали все. Жалели бабушку.  На склоне лет пил он все меньше и меньше. Но делал он это смачно, как-то по-особому жадно. Однажды, уже после смерти бабушки, мы семьей отправились  в автомобильное путешествие к озеру Селигер.  Помаявшись  долгой дорогой,  сделали остановку в городке Конаково Тверской области. Возле сельпо. Там деду купили новую шляпу. Он же купил пол литра какого-то яблочного вина, сел на заднее сиденье двадцать второй волги, зубами сорвал пластмассовую пробку и в три-четыре больших громких глотка осушил бутылку.
Дед получил квартиру просто.  Семья – дед, бабушка, прабабушка Феня и две дочки много лет ютились в бараке в двенадцатиметровой комнатке. Барак стоял в нескольких десятках метров от  железнодорожного полотна, между Северянинским  мостом и  станцией Лосиноостровская. В самом начале шестидесятых годов неподалеку построили кирпичный пятиэтажный дом. Дед взял под мышки два деревянных стула, «застолбил» ими понравившуюся квартиру. Их не выгнали. Квартира осталась.  «Гнездо» - называл ее дед. Теперь там живут его правнуки – сыновья старшего внука.