Голый в городе

ГОЛЫЙ В ГОРОДЕ

Давно это было, лет тридцать шесть с половиной назад, когда еще Абхазия была частью Грузии, когда Грузия была частью моей Родины, а моей Родиной был не дом и не улица, а, как вы понимаете, Советский Союз.

Стояло солнечное раннее утро. На пляже одного из крупнейших городов  Абхазии под тихий плеск умиротворенного моря поверх спальников оттаивали два заросших, давно нечесаных молодых человека. Из стоявших в головах рюкзаков торчало по ледорубу. Мы заканчивали любительский альппоход через несложный (1б) перевал Твибер... Моего приятеля звали Антс Федоров... Переход был неприятный, дважды бог ледорубов и треконей испытывал нашу группу на прочность. Двое из нас чуть было не погибли. Помогло чудо. И вот теперь мы хотели как-то подкрасить полученные от похода впечатления. За пару оставшихся дней мы намеревались до изнеможения насладиться всем, что может дать человеку город-курорт, в том числе и за деньги, а именно, за сумму, не превышающую 10 рэ на нос. К великому счастью, основной предмет нашего вожделения – море натуральное – местами продавался бесплатно.

- Федя, вставай, уже семь часов. - Антса все звали Федей по фамилии, видимо, по школьной привычке. Он был студент, а я – аспирант, зато он был моложе и холост, а я – старше и женат.

– Ты знаешь, мне пришла в голову мысль, что а- во всех этих абхазских Амагазин, Аресторан - это такой артикль, как в английском.

- Боже мой! – недовольно спросонок завопил Федя, – об этом написано во всех абхазских грамматиках!

- Не читал... А их что, много?

- Ну, как же, вот, какого-то тысяча восемьсот лохматого года грамматика генерал-губернатора Кавказа генерала Услара.

- А… Услара. Да, помню. Гениальный был лингвист. Помнишь, как он изучал кавказские языки?

- По-моему, он посылал в горные аулы урядника… – Федя не договорил и снова заснул мертвым предрассветным сном.

- Да, тот хватал там из местных нескольких грамотеев, привозил их к генералу, генерал отбирал самого умного, запирался с ним на неделю в комнатах своего особняка и ваял основную часть грамматики. Потом дорабатывал ее и публиковал. Здорово! – это я напомнил сам себе. Федя меня не слышал.

- Ты знаешь, Федя, мне кажется, тут тоже какой-то урядник ходит. Вдруг какой-нибудь грузинский генерал-губернатор захочет изучить русский. Ты вот периодически лаяться изволишь. Думаю, ты ему подойдешь. А я сейчас притворюсь немым. А что ты думаешь относительно А-бхазии?

– Это интересно, – лаконично, сразу проснувшись, оценил Федя мое гениальное открытие,– А что, есть такое слово бхазия?

– Не знаю. Кстати, есть еще коллективная грамматика 1966 года и отдельные очерки.

– Какого лешего ты меня разбудил?! Отдыхать – значит спать.

– А купаться?

– Так можно толковать это слово, когда бодрствуешь… и море рядом.

– Ты знаешь, мне кажется, когда спят, говорят только лунатики, у тебя с этим все в порядке? Тогда ты уже бодрствуешь. Море, кстати, рядом.

– Так пошли купаться!

– Нет, Федя, купаться нам еще рано. Купаться - наслаждение, а к наслаждению нужно подготовиться. Ведь у нас всего два дня! Ну, вспомни, хотя бы, что угнетало нас столько дней подряд?

- Рюкзаки!

- Правильно! А разве мы уже избавились от них на время отдыха?

- Нет.

- Правильно. Значит, мысль о них будет мешать нам наслаждаться!

- Бог мой, какое занудство!

- Подумай, Федя! Что наше главное удовольствие здесь?

- Море!

- И как же ты можешь так сразу без подготовки в него бухнуться? Удовольствия нужно упорядочить по возрастающей!

- Господи! Как может изуродовать человека разум! - воскликнул Федя и бросился в море.

Все-таки, дальнейший план   мы составили по-моему. Мы сдаем рюкзаки в камеру хранения и идем есть абхазские сласти, заодно завтракаем, потом обходим  книжные магазины и потом! - потом целый день купаемся, и загораем под этим неистовым южным солнцем под нежными взглядами прекрасных шоколадных женщин... В тот же миг солнце мне заслонило огромное бесформенное тело какой-то физкультурницы в розовых трикотажных трусах и огромном телесного цвета бюстгальтере, с трудом удерживавшем содержимое. Какой-то дикой, носорожьей походкой она шла принимать море.

Действуя строго по плану, мы обменяли тяжелые рюкзаки на легкие алюминиевые номерки, насладились кофе по-абхазски, купили в комиссионном магазине умную книжку Росса Эшби и абхазскую грамматику, на рынке купили маленький арбузик и направились снова на пляж.

Федя неистово тратил имеющиеся у него в активе 9 руб. 20 коп., я, как более зрелый, женатый мужчина, предпочитал воздерживаться.

Все вещи, которые мы по той или иной причине не доверили камере хранения, мы по очереди несли в полиэтиленовом белом пакете, а арбузик – по очереди же под мышкой.

На пляже произошли некоторые перемены: свободных камней не было. На том месте, где лежали два наших спальника, теснилась семья из шести человек. Нам оставалось только четвертое измерение. В нем мы и расположились. Федя как-то в одну секунду остался в одних плавках. И исчез в потемневших волнах. Я же, как солидный, женатый мужчина, степенно стянул с себя рубашку, медленно, штанину за штаниной снял потрепанные коричневые брюки, затолкал это все в полиэтиленовый пакет, где уже лежали все мои ценности: паспорт, сертификат на бесплатный железнодорожный билет, охотничий нож, подаренный мне в экспедиции на Камчатке моим алюторским другом, часы, материалы для диссертации в виде пухлой тетрадки… Строго следуя предписаниям жены о купании на южных пляжах, я уговорил горячего Федю купаться по очереди. Это была последняя разумная мысль перед обезоружившим нашу осторожность морем, перед этим неистовым солнцем, перед этими сплошь прекрасными шоколадными женщинами, которых выделяло для нас среди прочих наше жадное до эстетики восприятие. Какая осторожность! Какие неприятности! Все люди – братья!

Ты остаешься один на один с этим всепоглощающим кейфом. Все мысли вылетают из головы, когда твое истомившееся жаркое тело погружается в лазурную прохладную массу. Моря так много, как золота в мечтах скупердяя. Оно так прекрасно, так прохладно, и так обволакивает вас, как тело возлюбленной. Вы купаетесь в этой роскоши, вы отталкиваете и обнимаете прозрачную ласковую воду, кувыркаетесь в ней, испытывая все первобытные радости, которые мы привыкли приписывать только детям. Вы знаете, что делать с морем, и оно знает, что делать с вами - полная согласованность. Вы погружаетесь, оно игриво выталкивает вас на по¬верхность. Вы отталкиваетесь от него, и оно расступается. Вы хотите, чтобы оно покрепче сжало вас в своих объятиях и ныряете вглубь, и море развлекает вас рыбками, медузами, камешками…

Когда я в очередной раз ошалевший от удовольствия вылез из воды, Федя уже нетерпеливо ждал меня на берегу.

- Здорово! - бросил я ему, но он меня уже не слышал.

- Здорово, - бубнил я про себя, все люди братья! Вce люди - брать…, все люди взять... А где же наша сумка? … Все люди… пропасть, все люди … украсть...

Я поднял одиноко лежащие Федины брюки - сумки под ними не было. Под ними были камешки. Серенькие, коричневые, с прожилками и без. Рядом с брюками одиноко лежал маленький зелененький арбузик. Я растерянно огляделся. Взгляд по инерции еще выделял в толпе белых дебелых дам, сильных красивых парней и дряблых стариков довольно немногочисленных шоколадных женщин, старательно загорающих свои подмышки, но постепенно они растаяли, и у меня в глазах стали отчетливо вырисовываться люди в больших кепках и коричневых добротных костюмах, прохаживающиеся по набережной. Нет. Никто нигде не бежал, и ни у кого в руках не было раздутой белой полиэтиленовой сумки, в которую я для предосторожности, как солидный женатый мужчина затолкал свои потре¬панные мятые брюки производства фабрики «Красная белошвейка»! Да что там брюки! Брюки нужны для поддержания общественного мнения! В сумке остались материалы для диссертации, дитя моего ума, в виде объемистой исписанной тетради! Я никогда с ней не расставался.

Мы быстро собрались с Федей на совещание. Мобилизовались. Осмотрели. Опросили. Потом я выступил с докладом, Федя в прениях, утрясли разногласия, проголосовали, и Федя - единственный из нас, у кого были брюки - выехал на вокзал, чтобы по украденным номеркам не получили наши рюкзаки; не лишним было и прихватить штаны для меня. Мы с арбузиком должны были пойти к спасателям, которые неподалеку от нас в бинокли наблюдали за сушей и морем, и задать им два вопроса: 1) не видели ли они, кто и как нас обокрал, и 2) не могут ли они нам посоветовать, что нам делать. Встретиться договорились на месте происшествия.

Спасатели - молодые, красивые ребята, встретили меня радушно. Посмотрев в их честные, открытые глаза, я не решился начать с пламенной речи, осуждающей всех воров Европы, Азии, Африки и в первую очередь Америки, а просто сказал, что, мол, случится же такое, обокрали вот. Ребята пожурили меня, поинтересовались в подробностях, что было в сумке, с уважением отнеслись к моим отцовско-материнским чувствам. На первый вопрос они ответили отрицательно: их дело - море, на сушу они смотрят лишь для детального ознакомления с будущими знакомыми женщинами. На второй вопрос ответ был примерно такой.

– Ты, вабше, нэ расстраивайся, п-арень, да?! Все воры здесь – грузины, а грузинские вори ч-эсние. К-аму нужна твоя п-аршивая диссертация?! К-аму нужин твой п-аспорт, к-аму нужны твои п-аршивыви штаны. Нам, то есть им джинсы нужны. А это все они т-эбэ п-адбросят.

- К-уда п-адбросят? - с надеждой бросился я к красивому атлету с точеным греческим лицом.

- К-уда захотят, т-уда и п-адбросят. Иногда в троллейбусе оставляют, иногда на пляже, иногда в к-ино. Заходи вэчэром, может бить, п-аблизости найдем.

- А милиция мне может п-амочь?

- Вряд ли. П-апробуй п-азвани.

Милицейская машина приехала ровно через пять минут после звонка.

- Что у вас случилось?

- Да вот, обокрали, - весело ответил я старшине, с надеждой заглядывая в его опытное строгое лицо.

- Садитесь в машину, в отделении разберемся.

- Прямо так, нагишом?

- А у вас что, есть во что одеться?

- Нет.

- Ну, так что вы спрашиваете?

Странное это ощущение - сидеть голым в милицейской машине. Еще более странно и неуютно было мне, когда я предстал, наконец, в таком виде перед грозные очи товарища оперуполномоченного. Он был очень раздражен, у него было много серьезной работы. Я был некстати, некстати!Голый человек в городе - это так нелепо. Я чувствовал себя неполноценным. Между мной и гражданами в брюках, юбках, шароварах, в распоследних драннейших джинсах встала какая-то невидимая стена. В нашей социальной иерархии я стоял на уровне дошкольника, которого может отшлепать любой взрослый гражданин, или иностранца, который настолько несведущ в жизни, что даже не умеет говорить на нашем языке. И с теми и с другими можно поняньчиться, если вам некуда девать время. У товарища оперуполномоченного его не было.

- Ви што, за своими вешами п-асматрэть не можете, - закричал он, как только я вошел. - Или мне к каждому пляжнику милиционера п-а-ставить?!

В детстве (а я чувствовал себя ребенком перед этим сердитым, серьезным дяханом), когда меня припирали к стенке, я огрызался.

- Почему вы на меня кричите, товарищ старшина, - спокойно сказал я.

- К-апитан! - еще громче закричал оперуполномоченный.

- Тем более, - еще спокойней сказал я. - Я вам не мальчик. Я кан¬дидат наук, без пяти минут. Я .. гражданин .. И если вы не можете справиться с проблемой пляжных краж, - я в этом не виноват. О том, что вы здесь бессильны можно сказать ограбленному человеку спокойно. Кричать на человека, с которым произошло несчастье неэтично.

Я говорил все это, конечно же только для себя. Я хотел возместить свою ущербность, я одевал себя словами, и в какой-то мере мне это удалось. Товарищ капитан обиделся (а на детей и иностранцев не обижаются).

- А ты...

- Вы, - поправил я его.

- А вы что, думаете у меня серьезнее, чем пляжные кражи дел нет?

«Что я наделал! - подумал я, - Вот всегда я себе все так порчу. И жена моя, Женя, столько раз мне об этом говорила. Ну, покричал бы, так зато потом, может быть, помог. Ай-яй-яй, какая досада! Теперь ни за что не поможет. А ведь нас двое. Ну, за себя не мог промолчать, промолчи хоть за товарища. Ох, как расходился! Ну, теперь терять нечего».

Мы разругались с капитаном в пух и прах,  и он велел отвести меня в дежурку, чтобы я ждал там.

- Чего? - удивленно спросил я.

Но товарищу капитану было уже не до меня.

Вот уже два часа я, бессмысленно теряя дорогое детективное время, сидел в дежурке и тупо смотрел на ленивого (на первый взгляд) дежурного лейтенанта. Время от времени он брал микрофон и говорил кому-то:- Ало, пейсят пятый, пейсят пятый, где находитесь? Прием.

Из репродуктора доносился треск шумов, и чей-то далекий голос хрипло отвечал:

- К прокуратуре еду.

- Так.

Через пять минут снова:

- Ало, пейсят пятый, пейсят пятый, где находитесь? Прием.

- У прокуратуры стою.

- Ну, стойте.

В этот будничный напряженный день ему было жарко и скучно. Я, было, начал говорить ему что-то о номерках, но в это время в дежурку вошел какой-то приятель лейтенанта, тоже милиционер, который вернулся из отпуска - он ездил отдыхать в Сибирь - и лейтенант не успел отреагировать на мое важное сообщение. С ним портить отношения я уже не решился (ведь нас было двое), отошел в сторонку и деликатно ждал, пока приятель лейтенанта с восторгом рассказывал ему, какая в Сибири охота и рыбалка.

Когда приятель ушел, лейтенант снова взялся за микрофон и провел очередной загадочный для непосвященного сеанс связи.

- Ало, пейсят пятый, пейсят пятый, где находитесь? Прием.

- У прокуратуры стою.- Ну, стойте.

Я уже снова хотел, было, подступиться к лейтенанту с сообщением, но в этот момент дверь с шумом распахнулась и в дежурку ввели старого дряхлого беззубого еврея в потрепанной курортной куртке, грязных белых портах и дырявой соломенной шляпе. Вокруг него сразу со¬бралось человек пять старшин, сержантов и рядовых. Это был их ста¬рый знакомец.

- Послушай, Пейсик, сказал один из них, - шесть лет я уже здесь работаю, и шесть лет ты спекулируешь карандашами.

- Женщины любят этого товара, - с характерным одесским акцентом прошамкал старик. - А шё ви хочете, у меня 40 рублей пенсия. Ви можете-таки прожить на такую пенсию?

- Что ж, у тебя детей нет?

- А то ви не знаете, шё я круглый сирота и холостой мужчина.

- Да много ли тебе старику надо?

- Немножко больше сорока.

- Куда тебе больше-то?

- Туда же, куда и вам!

- Рассказывай, небось, в кубышку откладываешь.

Последняя мысль всем понравилась. Милиционеры отошли в сторонку, пошептались и торжественно объявили старику, что они вынуждены произвести у него обыск.

- Пойдем, Пейсик, - три человека окружили его. - Шаг вправо, шаг влево - стреляю, - строго сказал старшина, и старичонка мелкими шажками, тряся головой, направился к выходу.

После этого Ротшильда новых времен привезли еще двух ограбленных на пляже. Только к концу третьего часа моего добровольного заключения мне удалось пробиться к дежурному лейтенанту.

- Номерки?! Что ж ты сразу не сказал! Так, эх, черт, машина у нас всего одна. Ало, пейсят пятый, пейсят пятый, где находитесь? ПРИЕМ..

- У прокуратуры стою.

- Ну, стойте. Что ты раньше не сказал... Так, сейчас на улице какую-нибудь поймаем.

Через пять минут я в сопровождении уже старшего лейтенанта летел на вокзал в военном газике. В камеру хранения мы буквально ворвались.

- Где лежали ваши вещи,- спросил старший лейтенант, не обращая внимания на хранителя, который, впрочем, сохранял непроницаемое спокойствие.

- Вот тут были... Вот они!

Старший лейтенант надменно повернулся к чиновнику и повелел:

- Так, этому гражданину выдать его вещи – и, не дожидаясь ответа, ушел.

- Палажи на мэсто! - услышал я за спиной, едва прикоснулся к рюкзаку. Вздрогнув от неожиданности, я обернулся.

- Но вам же сказали!

- Кто мнэ сказал? Он мнэ начальник, што ли? Я бэз номэра нэ имэю права видавать. Ти кто т-акой? Я атк-уда знаю, кто ти т-акой!

- Но мне хотя бы брюки надеть!

- Тут твой приятэль приходил, брюки уже брал.

- Там еще одни есть.

- Мэня это нэ касается. Я тэбя нэ знаю. Давай, давай, вихади, здэс п-астаронним запрэшэно находиться.

«Хозяин обиделся на милиционера, а страдал от этого я. Неужели ему будет не стыдно выгнать меня в одних плавках на вокзал?» - подумал я наивно. Но он был непреклонен. Вожделенные брюки остались в рюкзаке, а я нагишом с арбузиком под мышкой – в зале. «Храните вещи в камерах хранения! Надежно и удобно!».

Пытка стыдом. Как говорят великие психологи, для того чтобы разрушить неприятное ощущение, нужно его проанализировать. Но я никак не мог сосредоточиться и применил другой прием, довольно детский. Я решил сыграть в статую. Забившись в ближайший угол, где стояла стремянка хозяина, я сел на нее, арбузик положил рядом и попытался воспроизвести роденовского "Мыслителя". Вид получился, видимо, довольно жалкий. По сравнению с роденовским, моему "Мыслителю" явно не хватало мяса. Я, правда, пытался убедить себя, что это, все-таки, русский вариант. Моя скрюченная, костлявая фигура воспроизводила  классического юродивого. Но доводы были неубедительными. Кроме всего прочего, мой памятник абхазским ворам, к сожалению, был настолько живым, что прохожим казалось вполне нормальным, что из его голого живота раздаются бурлящие звуки голодного марша. Конфузливое выражение нашкодившего ученика, застывшее на лице статуи вовсе дискредитировало меня, как узаконенное явление на вокзале крупного промышленного и культурного центра Абхазии. Пионеры показывали на меня пальцем, женщины стыдливо отворачивались, а мужчины презрительно или негодующе окидывали меня взглядом и делали вполголоса мрачные выводы о падении наших нравов.

- У т-ебя чт-о, шт-анов нет а-а? – Я затравленно повернулся и дал первое интервью пожилому пузатому грузину, не брившемуся как минимум с обеда.

- Нет.

- Что, украли, да-а?

- Украли.

– Э-э-э!- удовлетворенно протянул грузин и отошел. Поскольку толпой у нас стихийно собираться неприлично, интервью с некоторыми вариациями пришлось повторить раз пятнадцать. Последней подошла женщина в черном платье и начала издалека, как человек понимающий толк в этикете.

- Тебе квартиру не нужна-а?

- Спасибо,- вежливо ответил я.

- А тебя что, обокрали, да-а? Э-э-э-э.

К концу третьего часа я услышал за дверью вокзала, как маленькая девочка канючила:

- Ба-аб, ну, ба-аб, пойдем еще посмотрим на этого голого дядьку!

- Ты уже три раза ходила, читай лучше сказку.

- Не хочу я твою сказку читать.

- Доешь мороженое, тогда пойдем. - отрезала бабушка.

Терпение мое лопнуло. Я ворвался в камеру хранения и заорал на хозяина:- Бзиара з;бааит! («здравствуйте при обращении ко многим» по-абхазски).

– Я здесь один, сынок, – сказал хозяин, – и работающего мужчину надо приветствовать не так. Надо сказать тихо, без крика «Бзиа ууит!»

– Бзиа ууит! – машинально повторил я и опять заорал:

- Вы дадите мне взять "штаны!!

- Бэри. - равнодушно ответил он, пересчитывая дебет.

- Я?- Ты, ты.

Я бросился к рюкзаку и вдруг вспомнил, что штаны мои уже взял Федя. «У Феди должны быть запасные… А должны ли? Должны, должны». Я судорожно покопался в рюкзаке и облегченно вздохнул, вытащив, наконец, Федины видавшие виды вельветовые джинсы. Меня даже не расстроило, что на сидельном месте в них некстати обнаружилась огромная прореха.

Так как он был выше меня на голову и шире во всех местах, штаны пришлось держать в руках почти на уровне груди. Путаясь в клеше, посверкивая бледной кожей, по форме голый торс я направился к городскому транспорту. Теперь мне предстояло играть роль босяка-беспризорника. Шедшая передо мной женщина уронила рубль. Я машинально подобрал его.

- Простите, пожалуйста, вы уронили рубль, женщина благодарно обернулась и вдруг стала лихорадочно пересматривать сумочку. Установив, что потеряла не больше, она смущенно меня поблагодарила.

Для того, чтобы как-то освободить руки, я подобрал валявшийся на тротуаре грязный бинт и подпоясался им, доведя тем самым имидж  безработного бомжика до совершенства.

В троллейбусе ко мне привязалась контролерша. Визгливым голосом она безответно кричала, что я пьяница и хулиган, что я нарушаю сразу два правила: еду без билета и голым. Народ с тупым интересом следил за нашей односторонней перепалкой. Отвечать ей у меня не было сил. Я вышел на нужной мне остановке.

Федю я нашел метрах в трехстах от условленного места. Он грустно и задумчиво искал что-то в кустах. Оказалось - мой труп. Обнявшись на радостях, мы пошли купаться. Чувства наши были достаточно обострены и ничто нас больше не стесняло.

Но море, оно ласкает только благополучных.

Накупавшись, нанырявшись, наплававшись, притомившись, мы сели на прежнее место и как-то разом помрачнели. В желудках у нас поселился лютый зверь, который грыз их стенки, урчал, рычал, выл и скулил. Он требовал жертвы, но нам, кроме самих себя, предложить ему было нечего.

– Люблю я аспирантов, – мрачно пошутил Федя.

– Я костлявый и, на мой взгляд, совершенно неаппетитный, так же мрачно откликнулся я. – Тут неподалеку я знаю одно местечко, где водятся упитанные копченые спасатели.

– Да, кстати, пора бы их снова навестить. Чем чёрт не шутит, вдруг подбросили что-нибудь.Уже издали мы увидели, что спасатели спорят друг с другом по-грузински, ожесточенно жестикулируя и наступая друг на друга так, что, казалось вот-вот начнется потасовка. В перепалке в многочисленных грузинских падежах часто звучало слово «дана». Я смутно помнил, что дана по-грузински – нож. У меня ёкнуло сердце. Я почти наверняка знал, что говорят они об украденном у меня охотничьем ноже.

– Федя, ты не помнишь, дана по-грузински нож?

– Сашенька, ты только не волнуйся, я уже сам все понял. Да, они не могут поделить твой нож. Но ради Бога не теряй голову и не пытайся добыть его обратно, Женечка мне не простит, если вместо тебя я привезу ей в Москву твой нож.

– Это подарок моего друга, – зашипел я.

– Так, ну, все, глаза налились кровью, сейчас начнется первая русско-грузинская холодная война, которую историки наверняка назовут «дана-война».  – Федя легко, как перышко взял меня под мышку и понес к морю, несмотря на мое отчаянное сопротивление.

– Ты в зеркало на себя давно смотрел? Шкелет хренов. Ты спасателей этих видел? Я, по слухам, амбал, чемпион Измайловского парка по рестлингу, вижу что мне с тремя этими бульдогами не справиться, а ты? Может быть, ты состоишь в сборной России по перетягиванию каната? Может быть, у тебя самый черный пояс в мире и тебя завтра направят на соревнования по карате аж в саму Японию? А может быть, ты уже защитил свою великую диссертацию и жить тебе больше, как бы ни к чему?

Я кипел от возмущения, но возразить было нечего. Когда мы вернулись к спасателям, спор уже закончился. В лавке оставался один только атлетически сложенный красавец, который вернул нам «подброшенные» паспорта, и мой сертификат на приобретение бесплатного билета до Москвы, а потом небрежно бросил, что еще какие-то вещи кто-то видел на ближайшей помойке. Мы бросились туда и к великой радости нашли там полиэтиленовую сумку, в которой лежали тетрадка с материалами диссертации, коричневые потрепанные брюки и еще кое-какие мелочи. Исчезли лишь нож, часы и деньги, которые я так старательно экономил.

Без денег и крова, голодные, как волки, мы пошли, как говорят одесситы, постепенно гулять по темным улицам большого города, а красавец-атлет-спасатель, которому было метров двести с нами по пути, учил нас жизни: «Наш би грузинский п-арень к-ак в этом случае п-аступил? Он би взял нож, п-ашел на набережную и вып-атрашил бы п-ару к-урор-тников. А если ти нэ гордий - п-апраси. У нас есть богатые люди, если т-акой с бабой будет, он тэбэ ст-ольник может дать».

В надежде раздобыть хотя бы хлеба, мы пошли в привокзальный ресторан, но там лишь убедились, сколь бережно относятся здесь к социалистической собственности. Повар ресторана дал нам такую отповедь: «Если бы ви пришли к-о мне домой, я накрил би для вас такой стол, какой вам и во сне не приснится. Здесь же я на работе, и ничего моего здесь уже нет. Все это – социалистическая собственность!»

– Да, ты не находишь Федя, что поход нам как-то в целом не удается?

– Все относительно, Саш. Я не пишу диссертаций, но мне кажется, что, он не удался бы нам, если бы тебе все же не случилось зарубиться на том снежном склоне и нам бы пришлось собирать тебя по частям, чтобы было что хоронить, или если бы мы не нашли твои материалы, и народ никогда не узнал бы, как, на самом деле, устроена морфология турецкого языка. Ну и, конечно, если бы Аньке Смольчук все же удалось бы улететь в свою трещину. Ее оттуда мы бы даже не смогли достать. Там метров пятьдесят было. Так что не гневи Бога!

– Ты, Федя, не по годам мудр. Но не забывай, я уже стар, мне тридцать один, львы до моего возраста вообще не доживают, и не поворчать мне довольно трудно.

– Давай пойдем на вокзал. Ночевать нам все равно негде.

В центре зала ожидания на куче рюкзаков сидела компания молодых людей и пела туристические песни. Мы с Федей присели рядом, стали им подпевать, а потом разговорились. Выяснилось, что ребята из Москвы. Мы рассказали им нашу печальную историю. Они тут же скинулись нам на ужин, и голод погнал нас дальше искать пропитание. При выходе из вокзала наше обоняние остановил резкий запах сарделек. Дальше ларька, из которого шел запах, нас уже не несли ноги. Мы купили по полкило сарделек и тут же жадно их пожрали. В тот момент нам казалось, что мы вкушаем пищу богов. На следующий день, я увидел их при дневном свете и ужаснулся их чудовищному, какому-то синюшному цвету. Из чего они были сделаны – одному Богу известно. Но молодые наши животы в тот вечер сделали вид, что они из амброзии.

Ночью Федя уехал зайцем на проходящем московском поезде. А я, как солидный, женатый мужчина, остался ждать срочного перевода от жены, ждать, когда откроется касса, чтобы по сертификату получить свой бесплатный билет.

Удивительно, какими разными гранями может поворачиваться к Вам один и тот же город, один и тот же человек. Я много раз был в Акуа (Сухуме) и до, и после этого. И всегда у меня оставалось от него необыкновенно приятное ощущение. Неповторимые запахи, удивительные ощущения от теплой южной ночи, от прогулок по набережной, от обезьяньего питомника, от удивительного ботанического сада. И только в тот раз, как будто я грубо обошелся с провидением, или как будто город обиделся на меня, он повернулся ко мне самой неприятной, жесткой своей стороной. В том, что он обиделся именно на меня, а не на Федю, например, я узнал уже в Москве, из рассказа о том, что было с Федей после того, как мы расстались.

Феде без труда удалось уговорить проводницу пустить его в вагон. Он быстро определил, какая из третьих полок менее всего бросается в глаза при проверках, залег на нее и, убаюканный синюшными сардельками, мгновенно уснул. Его выдал большой рост. Федины ноги по мере засыпания все больше и больше вытягивались, и, в конечном итоге, свесились в проход. Когда в вагон зашел проверяющий поезд милиционер, искать нарушителей ему пришлось недолго. Он растолкал Федю, снял его с полки и повел в купе проводников. Там ему было объявлено, что на ближайшей станции его высадят и что он должен заплатить за безбилетный проезд большой штраф.

Федя, интеллигентно извинился за нарушение и простодушно рассказал милиционеру, что он студент, что он возвращается из альппохода и что его в Сухуме обокрали лихие грузинские спасатели. Милиционеру понравилась и Федина простодушно-интеллигентная манера говорить, и сам Федя, такой большой, мощный и одновременно мягкий, понравилась сила, которая стояла за этим его спокойствием.

– Студент? – удивленно-обрадованно переспросил он Федю.– Ну да, – просто ответил тот.– Слушай, я ведь тоже студент, учусь на заочном. Так ты, наверное, голодный, как все студенты. Пойдем со мной в вагон-ресторан, я угощаю!Федя пытался ему что-то сказать о сардельках, которые пока еще держат его на ногах, но милиционер и слушать ничего не хотел. Они пошли в ресторан, где страж порядка часа полтора угощал бедного студента всем, что послал ему в тот вечер Бог. А потом отвел в дорогой всегда полузаполненный мягкий вагон, постучался в купе проводников.

– Люся, сказал он, вот это мой лучший друг, студент Антс Федоров. Довезешь его до Москвы в лучшем виде. И смотри у меня, довези! А не то сама знаешь…

– Да что ты, Валер, когда это я тебя подводила.

Захмелевший от ресторанных возлияний милиционер обнял на прощанье Федю, поцеловал его, как дорогого родственника, сдал на руки проводнице и торжественно удалился для дальнейшей проверки поезда. Проводница же проводила Федю в свободное купе, постелила ему чистую постель, и он завалился спать. Спал почти беспробудно до самой Москвы. В холе, тепле и комфорте. Когда просыпался, на столе стоял крепкий чай и печенье в серебряной вазочке.

 

1976 – 2010 г.