Глава 2. Восточная мелодия

Сегодня, в светлую пятницу, шейх правоверных Гуссейн ибн Амир, наконец-то, в чулане перекупщицы Диляры из вагонного депо нашел чернила. Отер пыль с бутылочки, открутил пробку, понюхал, прокашлялся и долго смотрел на свет: настоящие! Не любила Диляра в школе учиться, пусть торгует. А он, еще не веруя в свою удачу, улизнул с пузырьком в слуховое окно, на крыше еще раз взболтнул – Ла Хавл! – какую поэму можно написать настоящими чернилами!
Успокоился только дома, достал най и, перебирая его оглазуренные временем отверстия, заиграл пробуждающуюся в вечерней тишине мелодию. Нарождался новый месяц.
Но высокое творчество не мешало принюхиваться к кухонным запахам всей двухэтажки. Будто он и так не знал, что Степанида варила шурпу, а Таисия жарила кофе – у них гость.
Шейх не любил новых людей в доме, от них одно беспокойство, а еще переживания, страдания. Сам он так привязывался к своим жильцам, что любой переезд, не говоря о скорбных уходах, вызывал у него столь болезненный приступ тоски, что в доме мутнели стекла, трескалась штукатурка, пока сосед Непейпиво не забирал его на время к себе, где под запах жареного лука и чад шкварок рассказывал вечерами о славных походах запорожцев супротив бусурман, увлекаясь и забывая начисто, что шейх Гуссейн был греко-персидского происхождения.
Най тихо пел под ласковыми прикосновениями молодому месяцу о звезде Зухра, которая раньше всех выходит в темнеющее небо, а утром не боится встречать солнце. Ветерок плещется в ветвях огромных тополей, как в теплых волнах, а она сияет над зеленым морем. Срывается с гор ветер, чтобы очистить зимнее небо от серой пыли, – она светлым светла над вершинами покрытых снегом гор. Прогревает унылую землю солнце, любопытная трава выглядывает из земли, и раскрываются под весенней лаской неба цветы, как девичьи личики, но во время любви и священных таинств она непременна и обязательна, как поцелуй. Придет время роз, и трава поникнет под ставшим яростным солнцем… Но вздыхающая вечерняя и отдохнувшая утренняя розы смотрят только на нее! А во время тихой печали и желтых листьев, когда со звездами соперничают хризантемы, ты прекраснее их, о лучезарная! У каждой звезды свой путь, но ты не изменяешь любующимся тобой и твой свет не преходит, как добро в праведных сердцах. Ты будешь и в горе, и в радости, и благородству твоему, верности и красоте твоей не подыскать названия, Зухра!
А вечер был столь прекрасен, что ибн Амир, подойдя к слуховому окошку, снял феску, подставляя все еще черные кудри веселому ветерку. Но показалось вдруг, что печальная волна, оттолкнувшись от берега Трабзона и пробежав море, ударилась о мол и рассыпалась в брызги среди спокойной воды, а капли летели к нему не сумевшей дойти волной, чтобы сказать что-то, надоумить, предупредить…
- Малахмат, Малахмат… - вздохнул одинокий шейх правоверных.
Пора приниматься за работу.  Он достал из угла припрятанную бронзовую чернильницу с бобочкой на крышке и, протерев тряпочкой ее хрустальные бочка, принялся осторожно, сначала по капле, потом тонкой струйкой наливать в ценный сосуд столь настоящие чернила. Наполнил, полюбовался работой и вновь подошел к окошку спрятать драгоценность. И вновь печальные брызги, как соленые капли, окропили его.
- Малахмат, Малахмат… Что ты мог понимать?
Этот веселый черноглазик нырял прямо в зеленую набегающую волну, замутненную поднявшимся песком у берега, лежал в пене набегающего прибоя. Сильный, добрый мальчик! И тогда видно было, что из тебя будет хороший воин. Ты рос крепким и веселым, хотя бывали дни, когда твоя состарившаяся без времени в тяжелом вдовстве мать совсем не готовила пищи. А я любил тебя, как всех, собирающихся вечерком у печи, что потянуло тебя из доброго дома, Малахмат? Зачем человеку море? Море – это много соленой воды, разве напьешься ею? Это зимний ветер, затяжной дождь, когда домик ваш терял последнее тепло, тепло, которое так бережно хранили сморщившиеся до срока материнские руки. И сестрам твоим, и брату нашлось место на берегу, и горел в их мирных очагах огонь, и они из рук давали пищу своим детям, где же твои малыши, Малахмат? Что потянуло тебя к гибели? Ты покидал свой дом последним и дух дома не мог не уйти с тобой… Но почему на чужбину, Малахмат? А Трабзонский берег теперь только шлет привет печали от той шелковицы, под которой обрела покой твоя мать. Милый, славный мальчик!..
Заскрипела петля чердачного оконца – кто-то просился войти. Из-за рамы выглянула озабоченная рожа Непейпиво.
- Как твой гипербореец?
- Гипербореец?
- Забыл, кто к Таисии приехал?
Оба посмотрели сквозь пол.

Кофе уже откушали, Таисия мыла посуду, а гость с племянником сидели у инструмента.
- И что же это такое? – вопрошал Степан Макарович. – Никак жираф-рояль?
- Колпасон, – отвечал Дмитрий, этот парень не знал многого и отвечал почтительно-спокойно. – Сделано своими руками.
- И зачем это было нужно?
- По молодости всякое бывает. Сидел больной, руку разрабатывать чуть ли не вновь надо было. Вот, занялся. И инструмент этот, в честь нашей с Вами, Колпиных, фамилии названный, многому научил. Потом и поступать, и учиться было много легче, нежели если б я его не сделал. Понимаете ли, дядя, духовые инструменты, грубо говоря, бывают или резонансные, или язычковые. Я заставил звучать плавно регулируемую щель. Так работает речевой аппарат. И, хотя это небольшой орган, но принцип звукоизвлечения иной, поэтому не нужно так много и столь громоздких резонаторов.
Дмитрий включил тумблер, инструмент будто ожил, затем нажал кнопки над двумя мануалами.
- Хотите попробовать?
Но Степан Макарович сурово поджал губы:
- Сто лет музыки в руках не держал. Времени не было, и… - задумался на минутку. А что же все-таки мешало? - …и такая была работа.
- Это партийная, или какая?
- Да уж не тра-ля-ля!
- А-а-а… - протянул Дмитрий под укоризненным взглядом мамы Таи.
Первый же звук невиданного инструмента заставил всех замолчать. Был он непривычной окраски, чистый, полный.
- И все же на гобой похож, – словно подвел итог Дмитрий. – Только что играть на этой штуке полегче, чем на органе.
- А где у него меха? – не удержался Степан Макарович.
- Обижаете мастера, дядя. Регулируемая пневмосистема, двигатель насоса с тиристорным приводом, а вот здесь я питание подвел…

- Он? – у запорожца и люлька не дымилась.
- Он! – у турка перехватило дыхание.
- Пошлем ей весточку?
- Пока не будем торопиться.
Непейпиво умчался совершенно озабоченный.
И что за день выдался? Этот гипербореец, вновь вернувшийся неизвестно откуда, славный воин Малахмат, маленькая жительница новороссийского «Трапезунта», бредущая сквозь войну с подобранной где-то большой куклой… Они не прошли мимо нее. Прятались от бомбежки в развалинах, когда вместе с бомбами из люков вываливались пустые простреленные бочки, и, рассекая воздух, издавали наводящий ужас звук падающей смерти, обрушивались вниз дома, и поднималась к небу пыль, словно о чем-то умоляя. Она осталась в тот день сиротой и брела, не зная куда, ей было все равно: еще жить, уже умереть… Или уже жить.
Не смогли они оставить ее.
Не будет сегодня поэмы, будет плач по оставшихся сиротами детях всех войн: им нужно еще одно море любви, чтобы осталось живым сердце. Еще одно море любви. Вспомнил Гуссейн и пропыленного, ободранного Непейпиво в горькую пору их вынужденного бездомовья, снова достал свой най. Она тоже слышала этот най, когда заснула в углу развалины с улыбающейся куклой.
- Ну, турка, что делать будем?
- Вон женщина идет, помани ее сюда…
Женщина оглянулась: ей что-то померещилось в груде кирпича. Может, так луна в облаках играет? Она подошла ближе, еще ближе, наткнулась на спящую на какой-то подстилке девочку и подняла ее на руки:
- Ты кто?
- Анастасо. Всех убили, кроме нас с куклой. А ты кто?
- У меня есть дом. Можно жить со мной. – И женщина унесла их обеих.

Они вдвоем вздохнули. А ты пой, тростниковая дудочка, о мраке той безлунной ночи, в которой скрылась женщина с ребенком и куклой на руках, пой о той ночи, когда дитя обрело вторую мать. Но не забывай, тростиночка, и о тех ночах, в которых копались могилы. Все никак не закончится это время…
Разве не ребенок был Малахмат, когда по ожившему Баканову кровавому пути с севера заскрипели телеги – двигались войска на зубастый маленький Суджук?
Он жаждал первого боя, как первой любви, в стремлении стать мужчиной, слепо повинуясь знакам судьбы и мнению окружающих, сулящим лучшее. Мужчина тот, у кого деньги, власть, сила. Многие женщины хотят войти в его дом. И он, несмышленыш, поверил, ему просто хотелось всего и много… И получил: взрыв бомбы был столь сильным, что тело бросило на каменную стену. Ополз вниз. Сознание его уже погружалось в засасывающую тьму, достигло и той глубины, где увидел своего доброго домашнего духа.
- Я не хочу умирать, я молодой, у меня не было женщины.
- Умирать – это трудная дорога, собери силы, чтобы пройти ее.
- Почему у одних было вдоволь еды, большой дом с садом, хорошие лошади?
- Потому что в руках удержится только праведное. У тебя была любящая мать, а твоих родных сестер отдавали из дома в дом за ценности, как животных. Они тосковали без любви. Плакали от жестокосердия. У тебя была великая ценность бедняка – свобода. Зачем ты пошел со своими законами и понятиями в чужую землю?
- Похорони меня там, где мама…
Это был единственный рай, о котором он помнил на земле.
А северный ветер, хмурясь, гнал и гнал холодную волну в сторону Трабзона.