Глава 3. Каприччо

Был мадригал, ныне – шлягер. Все из-за дурного желания, не трудясь, получить побольше. А постижение – это труд. Матушка моя, Таисия Макаровна, так и не пристроившись к унтер-пришибеевскому шагу времени, отдала сыночка учиться француженке, а вместо колыбельной играла Гайдна. Купила картонную папочку для нот на шнурочках с портретом Петра Ильича, которую вполне успешно утопили в луже. Сын учителки – рргавв! – из рогатки по скуле: «Тихой неги уголок ночь сумраком одела…»
А я освоился. Выбежать во двор, втягивая в себя прохладный воздух, сощуриться на солнце, пока тепло детского сна не оставило тело, – это утро. Содранные о камни коленки и полет с кашлатого тополя с промежуточным ударом о ребро угольного сарайчика – это жизнь. Пацанва верхнего двора тут же зауважала и, хотя долго болела грудь, маме Тае не пожаловался. А блаженные походы за перевал, или поездки трамвайчиком на водную станцию у туберкулезной больницы? Свой среди своих. А это много.
Но как тайный порок приходилось прятать от посторонних глаз познание Моцарта и Рахманинова, не чураясь, впрочем, блатняка «королей» бугров и улиц. Лишь однажды проболтался, что Эспозито – дирижер-итальянец, а не какой-то там спортсмен, но все списали на юмор.
Первая бутылка под закус зажаренных в костерке фиолетовых мидий на диком пляже – прикосновение к новому, недозволенному, но уже притягательному – чем? – жеребиным гоготом общака, одному отвечать за себя трудно, а с «коллектива» не спросят. Но на гогот право имеет опять не каждый, а только тот, кто «своих» прикрывает, были «свои» дворы, улицы, районы… Тошка Шубчек, только что морщившийся от домашнего красного и потягивающий четвертую в жизни сигарету, через полчаса сорвется под колеса состава, из которого хотел спереть мешок сахара для бабули и, уже раздавленный, будет хрипеть кровавую матерщину… В первый раз рванулось сердце от бессмысленности происходящего…
А мать в кухне: «Буря мглою небо кроет…»
Старшина Хрипунов быстро объяснил, что к чему. Рукам нравилась прохлада автомата. Свой среди своих! И помогут, и прикроют. Лучше других, что ли? Никто не задал этот вопрос, значит – порядок. Ноги уже не «замечают» сапог, но лучше бы – валенки: пока перебирали двигатель, едва кое-что не отмерзло. Хуже всего досталось взлелеянным на клавишах рукам: мороз, грязь, керосин – суставы одубели и распухли. Но двигатель заработал ровно, закурили по одной.
- Мерзнешь, южанин?
- Да и здесь не север.
- Вот у нас, в Москве… 
Хорошее начало милого разговора взятых с улиц парней, со сладостным превосходством разъясняющих недоделкам, какая клевая тусовка грелась на Маленковке, какие крепкие ребята, «затирающие» прочих.
Слушал сначала вполуха, потом оторопь взяла: да это Москва, где пешком до консерватории дойти можно! А бла-бла продолжался тот: как «обработали» одного, не болеющего за «Спартак», даже вовсе ни за кого нее болеющего, а это еще хуже, потому что деньги он сам отдавать не хотел, потому, что денег оказалось мало, пришлось пить «шмурдяк» и блевать за фонтаном.
- А на чьих концертах был?
- Зачем? Магнитофон есть, котлетку кушай, песенку слушай. Группы, конечно, приезжали и наши постоянно поют… - стал называть громкие фамилии с отвратительными подробностями бытия – в Москве все близко.
Вспомнилось письмо, которое получила Степанида от подмосковной кузины: ее мальчика избили в пригородной электричке за то, что не поддержал какой-то ходовой шлягер из разряда трум-бум с арабскими характерными подвываниями. Двенадцатилетний мальчишка остался без глаза, плюс четыре операции. Москва… Так что сиди, керосинчиком железочки протирай, раз приказано. Можешь чувствовать себя среди всего происходящего кем угодно в размышлении над загадочной гаммой Верди.

Фугас рванул под второй машиной. Залегли, избили все камни в окрестности – никого. Тишина дрожала оружием в руках. Собрались под единственным в округе деревом покурить, – рванул еще один, уложив двоих на месте. «Диэс ирэ – день гнева», - подумал, падая.
Ребята перевернули на живот, вспороли гимнастерку и, выдвинув версию, что доктор разберется, стали приматывать развернутую лопатку с повисшей рукой к туловищу. Так просто – приложили кусок мяса на место и, все разом прибинтовав, уложили на кусок тента. Мертвых уложили отдельно, рядом с вывороченным деревом, также непосредственно укладывая рядом с телами только что говоривших людей их разметанные части. Каждому – свое.
Угасающий весенний день был тих и ясен. Садящееся солнце окрасило рыжеватым светом холмы, голубая дорога уже никуда не вела, только первая травка, рванувшаяся к небу, пахла чем-то знакомым. Оранжевые холмы дали синие тени, и стало ясно, почему в центре Азии с яркой охрой обязательно соседствует индиго. Краски меркли, серели, бледнели. Уходило все – в темноте вертолета не будет. Хотел попросить убрать из-под головы режущий камень – не смог. Неужели так все и закончится с последним светом?
Шевельнулся, – кровь заструилась из-под сдвинутой повязки, горячая кровь. Горькая морская соль подступала откуда-то к горлу, и можно было нырнуть в набежавшую волну. Но волна потянула за собой, в мутную глубину не могущее сопротивляться тело, туда, куда никогда нельзя смотреть, если плывешь далеко от берега. Руки вцепились в мелкие камешки, но волна вновь тащила за собой, а камушки вымывала, и берег, желанный, надежный берег, уходил, словно отторгал  его…
Что-то горит, но далеко. А потому холодно. В небе должны быть звезды, но нет. Тяжкое тело сквозь тент врастает в землю. А земля еще тяжелее и холоднее. Не поднять головы, не застонать, не запеть. И звезды мелким снегом вдруг закружились в небе. А грудь, словно освобождаясь от чего-то, вдруг обнажила скрипичные струны, и кто-то коснулся их. Аллегро виваче! Музыка сфер – потрясающая галлюцинация! Как вернувшаяся кровь она застучала в висках, пела и заставляла жить.  Но грудной звук подхватил невидимый оркестр и, созданное сумрачным Паганини по своим неистовым законам, приподняло веки.
- Давай, давай, в вертушку, давай!
Опять этот горный ветер…
- Доктор, это двигатель стучит?
А отродье в черном фраке все не оставлял скрипку. Вот, он скалит зубы, понимающе ухмыляется, взлетел белый манжет: виваче! И сердце, чуткий насос, взяло такт, кровь стала отыскивать свой путь, внося боль в оживающее тело. И смеялся страшный скрипач.
Доктор назвал меня счастливчиком. На столе, когда наркоз потянул уже в белое облако сна, вдруг подумалось само собою: а почему только он может быть неистовым?..

Тянуло морем и сиренью, томные ирисы выставили свои влажные любопытные головки, та же бессмертная старуха торговала на углу семечками, только цветущих диких груш не хватало во дворе большого дома. Навстречу попалась знакомая собака, кажется, приветливо вильнула хвостом, и старые тополя топырили свои фантасмагорические лапы, славя жизнь. Хотелось подпрыгнуть высоко-высоко, чтоб послушать, как зазвенел бы натянутый электрический провод. Не прыгнул. Но не потому, что боялся выглядеть глупым, а потому, что высоко. Свернул за кирпичный столбик в калитку, заорал на три двора:
- Мама!
А ей все мешала загулявшая на ветру оконная занавеска:
- Он вернулся!
Всплеснула руками Степанида:
- А у нас одна картошка…
Вот так бы и оставить все и навсегда: родное окно с полощущейся занавеской, цветок герани… Но мама уже хватает за руки: это ты! И губами легко снимаются с милых щек теплые слезы.
Виват, Паганини!
Мы будем жить, мама. Где наш аккордеон? Пусть весь мир сошел с ума, мы вдвоем привыкли хранить любовь. У нас свой остров. Как тебе пришлось? Но где они, не понявшие тебя… Тот, расплетавший золотую косу и ставший моим отцом? Ты правильно сказала: «Умер». А парнишка-братишка, выкормленный тобой отнятым от себя куском? Тебе его принесут в кровавой пене, и ты вновь будешь выхаживать его в больнице… А он, вполне поправившись, устроит тебе вместо благодарности скандал с судилищем за мою начинающуюся жизнь, будет смеяться над тобой. Ты верно сказала: «Он далеко». Прости меня, если что не так, мама. Наша жизнь продолжается.