Глава 5. Арабеска

В воскресенье, дабы пройти на базар, шейх Гуссейн решил принять человеческий образ. Достал платье, в котором приличный вид сохраняла одна феска и которую берег пуще чернил, почистил влажной щеточкой, глянул вниз, подумывая об утюге. Таисия гладила гиперборейскую рубашку, там тоже куда-то собирались. Пришлось облачаться так. Сдунул пыль с припрятанного от запрета и уничтожения в тридцатые годы томика «Астрологии» и, хотел было спуститься вниз, как из квартиры вышел наутюженный и проодеколоненный Степан Макарович, точно химический снаряд оставляя после себя непереносимый запах. У шейха от этого парфюма выступили слезы и, обиженный вконец, он нашел противогаз и решил пробиваться напрямую.
Степан Макарович осматривал двор на предмет дислокации коварного рыжего петуха Феоктиста, как вдруг из того же подъезда выскочил небольшой человек в форме НКВД, времен вождя народов, галифе которой оканчивались клетчатыми шлепанцами, противогазе и с феской на голове. У ворот человечек остановился, поправил гимнастерку и уже спокойной походкой вышел на улицу. Степан Макарович бросился назад:
- Тая, у нас все в порядке, ничего не горит?
 Та пожала плечами:
- Ничего особенного… - подошла к окну.
- Фомкин! Дыма нигде нет?
- Надо – сделаем! – донеслось снизу.
- Не надо. – снизошла Таисия. На братца посмотрела укоризненно.
- Тут у вас в противогазах ходят….
- Фомкин! Опять оборонные учения устраиваешь?
«Вот уж точно, – учителка!» - подумал Степан Макарович, вновь выходя на улицу.

На подходе к Мефодиевскому торжищу шейха остановил старинный знакомец Аггей Борисыч, незаконный внук бога северных ветров.
- У тебя канализацию прорвало, в противогазе ходишь?
- Если б канализацию… - вздохнул греко-перс, прикидывая, не рассказать ли о приезде гиперборейца, но решил о том промолчать. Снял противогаз, положил на согнутый локоть, как фуражку. – А дело есть…
Было время, когда Гуссейн-ибн-Амир терпеть не мог этого выскочку. Причем, взаимно. Началось с того, что местный уроженец похлопал пришельца по плечу и назвал «Гуся», а сам был хоть и с небесной примесью, но не герой даже, нашей Анфисе двоюродная Варвара. А сам Гуссейн-ибн-Амир был самый, что ни на есть законный шейх правоверных. Правда, других правоверных не было, потому и шейх, но это ничего не значит. Например, Непейпиво тоже один как сокол из всей Запорожской сечи в данном городе обретается, но кто скажет, что не казак он и тютюн ему не смолить? Но Аггей подрос немного, поднабрался ума и стал звать шейха просто Амирычем, а ибн-Амир понял, что, если порядки в этой земле другие, то надо или возвращаться, или по здешнему уставу жить. Ибо нехорошо получиться может. На том и сошлись.
Дед определил внуку зону прибрежную: общий язык находить, суда принимать, торг налаживать. Но парень то грабежом занимался, то пиратствовал. Подрос – в денежном счете и валютах разбираться стал. Где его только не носило по молодости! А что торговля в городе за сто лет чуть не издохла с его гульбою, – было ему плевательски плевать. Вот, вернулся в черном строгом костюмчике с папочкой в руках, а на месте только черный рынок остался. Бродит теперь, в челночные клетчатые «сумки оккупанта» на Мефодиевском торжище заглядывает. Малый он, вообще-то, неплохой, но что продать мог кого угодно и кому угодно, приходилось держать  в уме.
И шейх вновь вздохнул:
- У тебя внутренняя почта работает?
- Что у тебя, опять романтическая история?
«Аггей все же парень ничего», - подумал ибн-Амир.
«Внутренний голос» давно запретил пользоваться потусторонними штучками, но при любой возможности такой непросвещенный и низший слой, как домовые, пытались «сорвать свое яблочко».
- Пошли, униформу сменим, раньше такого платья боялись, теперь побить могут, – не мог остановиться болтун Аггей.
Памятуя, что предыдущие шмотки ему удружил тот же Аггей, и появление на улице в этой одежде вызывало такой страх, что прохожие переходили на другую сторону, шейх согласился.
И пошли они вдоль рядов палаток, где на раскладных кроватях, служащих прилавками, чего только не было!
- Турецкое! – предупреждали не научившиеся врать торговки.
Душа ибн-Амира пела от счастья, словно привет с дальней родины получил. Аггей, напротив, злился:
- Понять не могу, что здесь носят? Даже турок на свой лад шить научили, что за народ…
Нашли широченные длинные шорты и белые гольфы (шейх не хотел показывать тощие коленки), маечку с пузатыми скалящимися мышами и белые тапочки со шнурками на резиновом ходу. Переодеться можно было за любой машиной. 
- Ну, как?
- Не жмет…
- Так и погулять можно.
Но Амирыч опять вздохнул.
- Что еще? – спросил вполне привыкший к его молчаливым просьбам Аггей.
Тот протянул приятелю оторванный кусок старой газеты.
«Новороссийская карантинно-таможенная контора сим объявляет, что 16 августа 1896 года в 10 часов утра при пакгаузе конторы будет произведена публичная продажа 240 бутылок шампанского, одного сосуда рому, одной коробки сигар (счетом 93 штуки), одного сосуда коньяка и пять штук турецких фесок всего на сумму 487 рублей 35 копеек» - прочел Аггей. 
Сообразительный малый враз догадался:
- Так тебе ж феска нужна! Да… Настоящую феску сейчас и в Турции купить трудно. Да ты же помнишь запрет: не тасовать время. Тот же «Внутренний голос» стращал…
- А мы на минуточку, – попросил ибн-Амир. – Туда и сюда. И пить не будем. Наверху не заметят.

Таможенный чиновник самого потертого и прожженного вида долго проверял поданные «катеньки». Признал их подлинными. Подлинность двух столь необычно одетых людей проверять не стал: на Кавказе разные племена живут. Даже по отдельной просьбе упаковал фески в дамскую шляпную коробку с бантом и с наслаждением вспомнил выражение лица и выражения языком того француза, у которого этот коньяк был конфискован.
Покупки тащили через нижний боковой ход временного тоннеля, который был сродни той канализации. «Как для нас, так все через это место…», - сердился Амирыч. Наконец, откинув тяжелую крышку, вылезли на белый свет и присели отдышаться тут же, на Карантинном. Напитки срочно нуждались в дегустации.
Сгущенный солнечный свет вскипел белой пеной в бокалах богемского стекла баронессы Штейнгель, вместе с акварелями Карла Брюллова и дедушки Федора Толстого похищенных во время пожара в 1920 году из имения ее сестрицы на Шесхарисе.
- А хороша была баронесса! Ты помнишь? Это атласное платье с узким кружевом, жемчуга! – Аггей помнил красавиц всего побережья. Колышущаяся вода вдохновляла его особенно.
Гуссейн хотел последовать его примеру, тоже уставился в набегающие волны, словно мог видеть в их накатах женские лица, но ничего не вышло. Вспомнилась трабзонская жизнь: мальчишка Аггей добегал по волнам порой до противоположного края моря. За ним стремились в волны и окрестные мальчишки. Ибн-Амир не пускал их: соблазн, соблазн, на чужбине все чужое, надо свое помнить, любить… А старый дед Борей громовым ветром смеялся над резвостью внука.
- Ах, какие женщины были! Забыть ли? Свет Елизавета Васильевна, мадам Полубеленькая, Ружена, Александрина с Мефодиевки, Шушаник, Василиска, Мулят, Лидочка с Молдаванки, Мадлен, Анастасо…
- Евфросиния. – добавил Гуссейн.
- Нет, ты еще где-нибудь, хоть в гареме султана видел таких красавиц?
- Не видел, – честно сказал турок. – Но в Стамбуле я не мог покинуть корабль.
- Генуэзцы состояния сделали на продаже наших женщин. Украшения гаремов. Счастье владык! Почему хороши Венецианские соборы? Потому что построены на слезах невольниц. Ставили свои неправедные церкви на золото, которое сыпали за рабынь полной мерой. Целый Крым добывал в набегах ценный товар, а там и войны, войны…

Неспроста солоно море, сколько жертв погребено в нем, сколько бед! И сегодня волны, как сварливый шум ушедшего времени, выбросили на мокрые разноцветные камушки воспоминание и для шейха. Виделись блики зеленой поляны в серебряной роще с сочащимся в воздухе соком прогретой травы под шатром резного палистья ясеня у тихой реки.
- Евфросиния! – позвал опять шейх, только не простонал…

-… наш диэс ирэ, день гнева еще впереди. – подвел какой-то итог хрипловатый голос.
Два человека прогуливались по дорожке к реке, по жаре шли легко в одних белых сорочках. Пышно парила влага, вся растительность корнями и листьями впилась в живительное месиво воды, воздуха, солнца. Да, каких-то сто пятьдесят лет назад это была дивная полянка!
- Говорите, многий инструмент сломан? – спросил сухощавый, коротко остриженный господин с пронзительными черными глазами.
- Да, Владимир Алексеевич. Леонов хотел немедленно отдать цепи, дабы выброситься на берег, спасти экипаж. Пятьдесят два человека. Леонов Павел Алексеевич, мичманы Ковалевский и Обезьянов – молодые совсем…
Оба перекрестились, творя молитву.
- На «Пиламеде» якорную цепь разорвало как нитку, на «Струе» вся носовая часть с брашпилем и цепями – сплошная глыба льда. Рубили, железом горячим кололи, а волны – через бак…
- А в здешней тишине и не верится, что такое и быть может.
Рябь пробежала по зеркалу речки в недвижимом зное.
- Смотрите, Павел Степанович, ненюфара!
Но белый цветок растаял, растворился в ряби реки, и из-за вновь застывшего стекла воды печально смотрели агатовые женские глаза на матовом лице.
- Да, вода здесь хорошая. Много воды. Ненюфара? Роскошь! Речка тихая, так и тянет к себе… Может, русалки водятся?
Евфросинья пошевелила по дну зеленым хвостом и снова речная гладь подернулась рябью. Гуссейн видел, что она следила за каждым движением человека со светлыми волосами, как опасаясь чего-то не доглядеть, не узнать, не расслышать.
- Марлинского почитываете? Бывал он здесь, бывал.
- Чушь. Страху нагоняет, туману, а, по сути, – все грабежи. Захваты, работорговля. Это у нас с вами каждодневная работа, а скучающим дамам это неинтересно. Потому памятника нам с вами не поставят. Каждые два года мертвые якоря менять приходится. Что огороды завели, – никто подвигом не назовет, и вздыхать не будет. Просто гарнизон теперь доедать будет. Истинно мужские предметы – лопата и циркуль, а пистолет в руки нервных субъектов и вовсе давать не следует. Романтизм – это английская экспансия, от него до беспричинной жестокости и заранее оправданного преступления меньше шага. А сказки и российские хороши. От лешего, домового, русалочки - перекрестись только. И морока как не бывало.
- И все ж о девице обмолвились. Наш-то, Михаил Петрович, и тот сдался победительнице, женился!
- Нет, Владимир Алексеевич, покоя нам, военным труженикам, и на том свете не видать… - блондин устало заложил руки за спину.
Речка чуть хмурилась в молчании вековой рощи. Тишина капала с верхушек деревьев и у земли растворялась в воздухе. Белое пятно мерцало на темной воде, словно пробивающаяся сквозь уходящий солнечный свет бледная луна.
- Да, покоя нам от нервных субъектов и на том свете не дождешься… А что касаемо матросов…
- Можно проверить. – черные глаза сухощавого спутника заблестели детским озорством. – Думаю, «Кагул» стоит «Кулевчи». Так сколько миль до нашей Александрии?
Обоим хотелось расхохотаться, но сдерживались: нижний чин принес два мундира с адмиральскими эполетами.
- Уже? – огорченно спросил Нахимов.
- Как приказано, – матрос помог одеться, заботливо осмотрел своего командира.
- Что ж, посмотрим на выучку экипажей, да и фрегаты проверим тоже. А стартовать можно и завтра.
- Только так. Наш день гнева еще впереди, – защелкнул крышечку часов Владимир Алексеевич Корнилов.
Они скрылись на тропинке к первому форту…

А шейх ибн-Амир увидел Евфросинью. Она поднялась из воды белой лилией и печально глядела вслед уходящим. Агатовые глаза на белом мраморе лица светились живой любовью. Ее кожа лилась чистым перламутром, длинные волосы не могли прикрыть ее свет. Ниже чашечек грудей лепестки ненюфар перемежались сначала матовыми чашелистиками, потом круглые листья белых пресноводных цветов завершали изящный кончик хвоста.
Никто не знал, как появилась здесь Евфросинья, – не то молодцы князя Мстислав Удалой в реку обронили, объезжая пограничье Тмутараканское, не то генуэзцы за вольнолюбивой славянкой не доглядели, не то казаки суворовской страды на мажаре привезли, а то и сама приплыла в лунную ночь  - никто не мог точно сказать, откуда в тихой речушке Цемес появилась эта гордая краса… Но какая краса была! Как сидела на ветвях ясеня тихими вечерами перед дождем, а окрестные квакши в руладах сходили с ума от желания блаженства, подзванивал речной тростник в переливах бушующего заката и пробуждалась первая звезда далекого неба!
Домовой расстегнул и вновь застегнул свой сюртук. Она медленно повернулась к нему в живой раме ясеневого палистья.
- Позвольте представиться! – от волнения пот выступил у него на лбу. – Шейх правоверных Суджук-Кале Гуссейн-ибн-Амир! – поклонился. – Если позволите, Ваш слуга навеки!
   
… - Ты знаешь, на что похожи волны? – перебил воспоминание Аггей. – На наши равнодушные мысли. Пришла – нет ее. Пришла – нет ее. Накрыла – и отошла. И сколько в этом мире всего утонуло – не пересчитать. Захватили – и нет. Завоевали – и канули. Только вода потом выкидывает амфоры, бутылки, осколки, эполеты. А еще на дне – пушки, ядра, новые бомбы и много чего еще. – вдруг рассмеялся. – А Карантинный, знаешь, как нынче называть придумали? Мыс Любви.