Глава 6. Ноктюрн

«Этот фонарь под жестким колпаком проеденного известкой подъезда светил жутковатым красным светом и мешал долгожданному поцелую, ты смеялась над ним: вполне... В этом свете на лице густо прорисовывались тени, веки, сами глаза обретали темную глубину, невозможно было насмотреться в них. Лампочку бы выкрутить или фонарь разбить, но рука не поднялась, потому что надо было видеть тебя, видеть рядом. Разве можно сокращать минуты встречи, когда сама душа тянется прикоснуться к твоим щекам, глазам, губам. За дверью накрапывал дождик, все пыталась о чем-то предупредить дверная пружина… Я и тогда знал, что такое не может длиться, – и день пришел: я разбил этот фонарь.
Мама Тая догадалась о чем-то и повадилась уходить вечерком в кино, надеясь, что я, наконец-то, определюсь на этом свете, когда я сказал, что в этом нет необходимости, ты знаешь, она заплакала. Над своей перековерканной жизнью, прозревая в ней и мое будущее: мой сын тоже растет без отца.
Зачем ты это сделала? Впрочем, я никогда не понимал тебя, но мне это и не было нужно, я хотел только, чтобы ты была рядом всю жизнь. Только рядом с тобой я успокаивался и приходил в себя, чтобы слышать твое дыхание. Неужели ты не поняла, что такое может быть только раз в жизни? Конечно, ты нашла себе очень подходящего мужа, возможно, я еще встречу именно ту женщину.
Так и осталось в памяти: красный свет. Музыки с таким названием не бывает, и вышло просто: ноктюрн.
Ноктюрн в светлом си-миноре так же спокоен, как осенний дождь на улице, как спокоен теперь я. Уже ничего не вернешь, да и не надо, а потому тихо пытаюсь вспомнить те неясные звуки, мимо которых проходили мы, не замечая их скромного присутствия, но без которых свидание превращается в сплетню, радость – в интригу, а слезы – в насморк.
Сначала я слышу волну основного тона, она в висках, на ней еще ничего нет, как и на пяти линейках нотного стана, но вот приходят созвучия. Первое: я вижу тебя. Второе – я приближаюсь к тебе. А третье я отодвину туда, в глубь, к концу – это в моей власти – я не хочу прощаться с тобой. И на ритм вечернего дождя поставлю основные знаки любви и печали. Остальное: легкий шум несущихся в темноте машин, шелест опавших листьев под ногами и терпкий запах маленьких хризантем, раскрывающихся в глубине небольшого дворика, – придет само и встанет на определенное им место. А больше ничего и не нужно. Нет, нужно еще немного времени и тишины – записать на бумагу.
А теперь я возьму первый звук. Целый, низкий, пусть пока постоит, как ночь за окном, а я буду говорить, говорить все мятущиеся слова, всю боль, что не сумел донести до тебя. Я не умею разговаривать словами. На высоком гребне волны останется недосказанным последнее слово. Так и должно быть. Ему еще затихать в недрах инструмента.
И – вздох за плечом, шаги прокатятся по чердаку. Как стоял рядом кто-то грустный и молчаливый, но понимающий, соболезнующий и – я не один, пока живут эти звуки. Таким бывает подарок неба.
Легкая запись на линейки – трех регистров вполне хватает, хватает бумаги, воздуха, воды… Но ты знаешь, с тем разбитым фонарем изувечили меня. От счастья и боли меняется мир. Вдруг увидел морщинки у глаз мамы Таи и прямо, без преломлений, ощущаю физически доброту ее лица, - не видывал раньше! – а по шороху тапочек узнаю не только болит ли у нее сегодня спина, но и что она думает обо мне и, кажется, делает это день-деньской. Скрипит в кухне половица, сквозняк гуляет на чердаке, как ходит кто-то в размышлении. Как я был слеп! Но в этом преображении, сквозь звуки понимать людей, я не найду тебя с мальчишкой.
Ладно, найду другое. Как ты будешь жить в звуках ноктюрна (и я вызову тебя всегда, когда сочту нужным), так и тапочки мамы Таи в спокойном анданте пройдут по нотному стану. Бумага еще чиста, но слышишь? Соль-мажор. И поскрипывает половица в кухне… Сама не знаешь, что ты сделала со мной, я не могу вырвать свой слух, свои нервы. А я как в первый день люблю и еще не могу отстраниться от мелодии своей первой песни…»

- Наивно. – пробормотал Дмитрий, закрывая старый дневник. – Но я бы не сказал, что бездарно. Знать бы еще наперед, что творчество – шквал, пытающийся смести и творца…