Глава 8. Попурри

- У Лукоморья это где? – спросил Ванечка своего сказочника Непейпиво. – В Кабардинке или Широкой балке?
-Ннуу… Это вообще берег моря. Лукоморье – большое оно! – популярно с помощью жестов пояснил тот и, почепив на картофелину носа круглые писарские очки, продолжил.
- Златая цепь на дубе том:
И днем и ночью кот ученый
Все ходит по цепи кругом;
Идет направо – песнь заводит,
Налево – сказку говорит.
Там чудеса, там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит…
- А ты уверен, что она сидела на дубе? – поинтересовался заглянувший на соседских правах шейх Гуссейн.
- Написано: на дубе!
- Да что ж ей делать на дубе? У него и кора шершавая!
- Не мешай казака воспитывать! – рассердился запорожец.
- А котик беленький, или черненький? – спросил мальчик.
- Серый в яблоко, как кобыла у миргородского полковника Апостола!
- Ну, не совсем в яблоко, – встрял опять Гуссейн. – Пестрый такой котик, вроде Катиного Мурзика, я тебе его потом покажу.
- Там на неведомых дорожках…
Внизу хозяйка варила борщ, аромат молодого чеснока проникал сквозь потолок, ставила варить свиные ножки с кусочками грудинки, в глубокой чугунной сковороде на душистом подсолнечном масле жарились пирожки с начинкой из яйца и лука. Амирыч заерзал.
- Дела давно минувших дней, Преданья старины глубокой, – закончил воспитание хохол.
Ванечка уже спал, подложив ладошки под щечку. Запорожец укрыл его, подоткнул одеяло.
- Ну, чего тебе?
- Хозяйка хаш варит? Я бы каменной соли принес, у меня есть лидийская – чистый хрусталь!
Хохол вздохнул:
- Сколь тебе говорить, не едим мы хаша. Мы кушаем холодец с чесноком и перцем. Мяско заливное с лаврушечкой и морковочкой тоже жалуем. Это даже нехорошо горячий жидкий холодец кушать. Да какой ты шейх, если в свинине разбираешься?
Тот обиженно поджал губы:
- Я просто в Турции жил. А Трабзон – место особое, там и греки, и армяне, что мусульманство приняли. Болгары даже. А мать моя была из Месопотамии, а батюшка – наполовину агарянин… Я Сулеймана-Законодателя видел!
- Ты еще у Патрикея спроси, кого он видел. Он те и про Аристотеля, он и про Пифагора полный мешок навалит…
- Патрикий опять помирать собрался, а потому Жмуркин сходку назначил. И Роман Гориславич ему: мы, де, пятый Рим.
- Ежели сходка – добра не жди, это ж поспешать треба…
Над сценой оставленного окраинного клуба горела тридцатисвечевая лампочка, сходка давно началась.
- … поддержание в рабочих массах революционной дисциплины. Военно-революционный комитет по роду работ разделяется на отделы: 1) обороны, 2) снабжения, 3) связи, 4) информационное бюро, 5) рабочей милиции, 6) стол донесений и 7) комендатура. В интересах защиты революции и ее завоеваний от покушений со стороны контрреволюции нами назначены комиссары во всех особо важных пунктах города и окрестностей. Приказы и распоряжения, распространяющиеся на эти пункты, подлежат исполнению лишь по утверждении уполномоченными нами комиссарами. Комиссары, как представители Комитета, неприкосновенны… - зычный голос матроса Дегтярева строчил станковым пулеметом по какой-то очередной мятой бумажке.
Пожилая женщина, сторож, мирно дремала на диванчике в вестибюле. В параллельном мире большевики вновь брали власть. Дегтярев положил свою шпаргалку на кумач стола президиума, на нее положил браунинг, сверху – бескозырку и хлопнул со всей решительностью в эту пирамиду рукой, столетняя пыль так и взвилась. Оратор разогнал ее рукой, как надоедливых мух, продолжил:
- Членами Комитета назначены: Свинчак – представитель революционных солдатских масс, Пфайфуй – от красного казачества, Жмуркин – КПСС, Шалова – от угнетенного женского сословия и Ангелин – аграрий. Решения Комитета окончательны и обжалованию не подлежат.
- У меня самоотвод! – Шалова направилась на сцену, зал проводил взглядами ее ножки в ажурных чулках. – После того, как какой-то комитет управлял городом уж восемьдесят лет, а женщины, как правильно замечено, остались угнетенным классом, системой принудительного труда загнанные и вовсе в каторжные рамки повседневной жизни, заявляю, что я – против! Мы уж женщинами быть себе позволить не можем! Нет женской жизни. Одни прости Господи да передовики производства остались. Так что прошу не компроментировать мое честное имя!
Внизу захлопали графиня Холодная с горничной Жюстин, выкрикивая что-то по-французски.
- У меня уточнение, – подал голос Непейпиво. – После расстрела Полтавской и Уманской станиц красного казачества не может быть в принципе.
- Любо! – гаркнули в зале.
- У меня тоже самоотвод, – аграрий Ангелов долго протирал пенсне. – После того, что было сделано с виноградниками Шесхариса и Дюрсо, после разрушения городских садов и пригородных имений, водоснабжения, понимаете… - вытер лицо огромным клетчатым платком. – Я не могу иметь ничего общего с этим вандализмом.
- Это Ваше последнее слово? – сурово спросил Дегтярев.
- Последнее. – с непонятной покорностью промолвил Ангелин. – Если судьба такая, то – последнее… - вдруг вскинулся, стал выкрикивать нервно, с повизгиванием. – Нельзя так дальше! Продовольствие в плодороднейший район завозить приходится, из Турции на Кубань капусту и картофель везут. Стыд. Стыд!
Ушел, заплакав.
- А потому, - добавил помощник машиниста Деризуб, - хватит. Буржуазию и царя-батюшку ограбили – на семьдесят лет добра хватило. А предыдущую власть и грабить - резону нет, все равно уж взять нечего. Или прожрано, или припрятано далече. Народ без того бедняцкий. Зачем нам какой-то комитет? Толку из-под него все равно никакого.
По сцене простучали башмаки представителя революционных солдатских масс, и многие затаили дыхание: вот добротно солдатик одет был, что и обмундирование, и прочее для ношения с собой у него в лучшем виде.
- Господа! Товарищи! Переживаемый нами момент – мирный момент. Не могу я отвечать за комитет, размахивающий пистолетом.
Дегтярев показал, что браунинг его все ж под бескозыркой, но на Свинчука это не произвело ровно никакого впечатления.
- Обращаюсь к казачьему кругу о наделении землей на хлебопашество. До самого момента войны с супостатом.
- Прошу внимания! – Жмуркин стучал ложкой по пыльному графину без воды. – Я извиняюсь. Собрание подготовлено плохо, народ не готов еще наши идеи…
- Народ уж насмотрелся на них живьем! – крикнули снизу.
- Слово! – На сцену поднялся дряхлый старик в сандалиях на деревянной подошве, некогда величественная тога свисала лохмотьями.
- Слово предоставляется самому старому жителю нашего города, ветерану всех времен и народов домовому Патрикию, – постучал вновь ложкой об графин Жмуркин.
- Великий Рим пал! – оратор приосанился и поднял правую руку. – Отчего пал великий Рим? Оттого что обленившийся народ требовал хлеба и зрелищ? Нет. Оттого, что мало крестов с распятыми отщепенцами ставили на Апиевой дороге, по провинциям, вроде Иерусалима или Баты. Император Тиберий…
- Мы сами Рим! – по подгнившим доскам сцены уже стучал посох кругленького боярина в некогда цветном долгополом кафтане и поеденной молью горлатной шапке. – Мы сами достославная и могучая империя! А потому, отложившись от стола Московского, немедленно объявить всеобщую мобилизацию и идти на Стамбул через Киев к победе светлого будущего Пятой римской империи!
- Опять воевать? – чуть не заплакал у красного стола маленький генуэзец синьор Алонсо в веселеньких розовых колготках и драгоценным иностранным орденом на гусином зобе парчового камзола. – Разве и так просто нельзя пограбить? Взял добычу – улизнул. Пусть попробуют догнать. Тем более, что, как правильно было замечено, большой добычи нет…
- Предлагаю утвердить власть комитета!
- Известно, к чему приведет ваша власть!
Дегтярев выстрелил в воздух, но никто того не испугался, не удивился, шум в зале нарастал. Что-то кричал кадет Малохольский, господин Котолюбов что-то требовал у бывшего владельца магазина на Воронцовской господина Пашкевича, захрустел лорнет графини Холодной, завизжала Жюстин, портовая дева Олимпиада тыкала кружевным зонтиком в спину гостя Капрел-джана. А тот махал тростью перед горбатым носом Валида-заде… О! О! О! О!
- Господа! Да что же дальше? – простонал синьор Алонсо.
- Дальше – только Черное море, – тихий голос старца в черном был слышен каждому. Он вышел на авансцену в сопровождении монахини, поддерживающей его за руку. – Пора вам стадо свиное поискать, да в море топиться. Что опять устроили?
- Все согласно основному закону – домовой комитет!
- Политическая жизнь города развивается в нормальном русле! – отрапортовал Жмуркин.
- Политика самое бесовское дело, – согласился старец. – Домовой комитет, значит? Все – политика. Эскадру в восемьсот пятидесятом утопили, в девятьсот восемнадцатом – Черноморский флот. Девятьсот сорок второй… - и он горестно махнул рукой. – Все политика? Пассажирское судно с именем адмирала-созидателя – посреди летнего моря погубили. Зеленые горы превратили в пылящие отравой карьеры. Ложь – ваша одежка. Гибнет серебряная роща. Город стоит на воде, а люди в жару мучаются от жажды. Платят последние копейки за привозную. Комитет у них… Галицкой! – позвал он.
- Аз езмь. – Одиноко донеслось из темного угла темного зала.
- Почему ты, поэт и философ, сидишь в углу, а не диктуешь различным комитетам, что делать надо?
- Я с бесами ничего общего не имею…
- Хорошо. Иди своей дорогой, – отпустил его старец. – А вы, жертвы политики, оружие - на бочку!
Дегтярев положил мятые бумажки и браунинг на край сцены, помялся, отстегнул пулеметные ленты. Свинчак с радостью в глазах скинул винтовку. Гориславич, пожав плечами, положил рядом залитый металлом посох, Алонсо – чернильницу и гроссбух, олимпиада – зонтик, Капрел-джан трость с лезвием, Малохольский – дуэльный пистолет, Жмуркин – графин и таблетки, партийная Шалова – сковородник…
Как при покойнике в зале сняли шапки.
Есаул Шашкин толкал к краю сцены мортиру…
- А теперь – геть! – скомандовал старец.
И бесы довольные, что легко отделались, бросились прочь.
Пожилая женщина – сторож широко раскрытыми глазами смотрела на пробегающих, пролетающих мимо нее из зала к выходу синьора Алонсо, шейха Гуссейна, запорожца Непейпиво, Шалову, Малохольского, прочих.
- Во, нечисть! – рассердилась она и перекрестилась.
Все исчезло, стихло.
- И ночью покоя нет, – проворчала она. – Мало на одной работе напашешься, а еще дом. Одни детки твои сиротами где-то бегают, пока бабы свою хлебную копейку поднять пытаются…