Глава 9. Размышление

Диссонанс. Опять диссонанс! Карандаш на крышке инструмента и птичьи следы на нотном стане – поклевала посланные судьбой хлебные крохи пернатая стайка и – упорхнула. Словно кому-то надо то, что записано чистой кровью, словно кому-то нужна твоя жизнь непутевая, беспросветная, неповторимая. Не вздыхай! Не хочется думать о том, что творчество – огромная трата времени, сил. А сил нет. Набросал две темки – стоп! А ведь все, что знаю сегодня – в них. Зной выворачивает душу. Можно ведь и водой развести, сделать вид глубокомысленный: па-да-да, па-да-да! Или просто хорошие стихи петь накатом на ненастроенную гитару, слушатель найдется… А если вновь модуляция и сразу продолжение экспозиции?.. Легко сказать…А если на квинтах и нона? Диссонанс без ножа режет.
Вся жизнь – прекрасный диссонанс, как красная герань на могиле бабушки. Мать купила ее на крохотном рынке по дороге на кладбище. Падал крупный снег и не таял на опавших листьях, прикрывших старое русское кладбище. Огромные старые березы соборными куполами прикрывали последние обители прошедших путь земной, снежинки ложились пуховым платком на плечи креста. Это уже третий деревянный крест, мать приезжала на могилу, чтобы поменять уже ветхий на новый крест, но все равно – деревянный. Не хотела слышать о другом памятнике: пусть и надо мной будет то, что несла всю жизнь! Свежеоструганный деревянный крест над покрывающимся снегом холмиком и красный цветок – живою раной… Это созвучие?
Потом возвращались с кладбища в слободку по дороге раскисшей глины, налипающей на башмаки толстыми подошвами. Шли мимо стен церковки приглушенно-красного кирпича – развалины как после Мамаева нашествия. Из простенка глянули очи неведомого святого, – снег запустения и забвенья летел в эти смотрящие глаза. А он не обижался, не счел нужным лишить этот дикий мир своей молитвы о заблудших.
Снег сделал кружевной мамину шапочку и роскошным воротник старенького пальто. Рыхлая снежинка упала ей прямо на ресницы и мама заплакала. Плачет мать, и ты не в силах помочь ей, – где же созвучие?
А после этой дороги можно было обмануться и душистым с травами чаем у жаркого самовара. Он последним в родовой избе несет свое достоинство. Отведи взгляд в сторону: копеечный тюль простого рисунка, отслуживший три срока при окошках, лавки работы самого прадеда с облезшей напрочь охрой, железная кровать с шариками, вся в домодельных белых плетениях, фанерные шкафчики с беднейшими одеждой и посудой. А ведь тетушка Нюра всего-то сорок лет по русской правде проработала. Простому платку в розочках прослезилась: «Дима, мальчик ты наш!» Не чей-то, а вполне конкретно «наш».
Ходики довоенные стучат, из рамки на стене смотрят фотографии как из другого пространства, динамик поет… Тетенька подпевает какой-то халтурно-сладенькой поделке. Того ли достойна она? А потом смотрит старчески заголубевшими глазами, как понять чего-то не может, ждет, что я, молодой, в консерватории ученый, скажу ей необходимое. Но я молчу. И она вздыхает. 
Это затянувшееся молчание… Словно мы забыли язык. Карандаш лежит и бумага ждет, как подслеповатые тетушкины глаза, - обмануть ли их? Или те очи с кирпичной стены, из-за снега? Кто он? Поколение за поколением ходили к нему, вдруг стал неведом? Почему тысячелетняя крещеная Русь устояла от татар, тевтонцев, немцев, поляков? Какие песнопения в наследство оставили! Называлось «Обиход» - так, на каждый день, праздники не считаются. Каждый день общаться с лучшим – в порядке вещей: знаменный, греческий, киевский распев. А были и Чайковский, и Рахманинов. Почему скрыли, кто отнял у нас собственный труд? Свой, натруженный клад культуры! Не оттого ли, что сами способны пробавляться только дешевыми безделушками? Сколько распевов древнейших, чудных заметено грязью, снегами?
Найди, осмысли, отдай людям. Отдай белобрысому москвичу на его модный магнитофон, - пойдет ли он бить такого же, как сам? Если пойдет, то сначала сотрет запись, отречется от родного, кровного. Отдай старшине Хрипунову, отдай Тошке Шубчеку на промазученных камнях железнодорожной насыпи, под вывороченным деревом  в далеких горах. Отдай тем пацанам, что пьют портвейн за углом, беспризорнику на помойке, депутату в кресле, дворничихе Нине, измученной нищетой, работой и детишками, которых бросают отцы, налакированной предпринимательше  со змеиными глазами, тете Нюре, матери, всем – не жалко! Но поймут ли? Триста лет ига азиатчины не сделали то, что уготовала России «цивилизованная» в грабеже революций Европа. Не мудрить, а отдать людям, пусть сами думают. А вдруг растает как дым? Но кому-то надо сделать и эту работу.
Па-да-да, па-да-да… И обязательно лирическое сопрано! Женский голос в родах кричит и над нашими могилами плачет. Слышащий – да услышит. Стоит ли все называть словами?
Но неужели не  получается остановиться, вобрать в легкие воздух падающего лета, воздух горчащей травы, созревающих яблок? Яблоки падают на тянущем августовском ветру, ветер уже перемежается прохладными полосами. Вот нашел на траве и два желтых листка – упали с узловатой груши. Вот гонит их с пылью по дорожке, и в легком шелесте говорящей листвы вдруг различу посвист осенней дудочки, он пробивается откуда-то, тоже хочет что-то сказать, но ветер стихает, поднимается в другом направлении – и уже зеленая морская волна разбивается о каменный берег, соленые брызги, как горькие слезы, сохнут на лице…