Глава 10. Уличная приблатненная

- Тебе чего? – спросил владелец татуировки, взглядом измеряя рост Степана Макаровича. Рост, верно, был маловат, и незнакомец брезгливо отвернулся.
- Мы, кажется, где-то встречались и… очень давно. Татуировочка мне Ваша помнится, – замельтешил Степан Макарович, кивнул на синюю розу над левым запястьем. – У Вас был друг, звали его Алеша. Алексей Палома! Не скажете, где найти его?
- Не знаю, – незнакомец усмехнулся. – Много лет искали, – не нашли.
- Он умер?
- Алеша мог умереть? Плохо ж ты знал Алешу.
Двенадцатый троллейбус катил по Магистральной, что-то дребезжало в его прокаленном солнцем чреве, корпус мелко дрожал. Даже на пустой задней площадке, куда стекался воздух всего, что еще могло быть открыто, было тяжко.
- Так не скажете, где можно увидеть его? Хотя бы написать? Еще девушка с ним была, черненькая такая, медсестра, все в белом ходила, здесь, - показал на бывший морвокзал, - в саду Карла Маркса на танцах, в клубе Кагановича… Анастасо. Вспомните, прошу вас!
- А давно ж ты у нас не был, мемуары ходячие!
Троллейбус встал на остановке, незнакомец за грудки вынул Степана Макаровича из его коробки, легко поставил на грешную землю.
- Но, простите…
- Пошли! – кинул уже на ходу. – Пошли, раз на мемуары потянуло. Так ты жив остался, стукачок? Быстро исправим, сам помнишь, ребята дружные, зазря не говорим, не делаем. Анастасо, говоришь, помнишь? Расскажи, чего знаешь, а я, может, и добавлю.
Они шагали по стандартскому асфальту, в стоячем, послеобеденном зное, пот струйками стекал по спине Степана Макаровича. Скоро оказались на какой-то стройке, в душной едкой сырости свежей штукатурки. Да что за местность, что за истории здесь на каждом шагу происходят, и в которые Степан Макарович влипает против собственной воли?.. Что за пленительное, открывающее двери имя – Анастасо? Что было б не сидеть в своей уютной квартирке на набережной в мягком кресле под большим портретом жены, как вслух проворчавшем: «Опять ищешь приключений? Что за манера разбирать старье в забытых чуланах? Разве мало напугал нас с Таисией, когда принесли едва не мертвого? Ты, когда не слушаешься, то всегда в неприятность влипаешь. Всегда».
- Не дрейфь, – успокоил незнакомец. – Двух казней за одно не бывает. Хотя двое на твоей совести. Меня Юра зовут, тогда, в ресторане не представился. Да, вам всем и не до меня было.
Он вытащил из секретного местечка граненый, верно, бывал здесь частенько, извлек из тряпичной сумки пластиковую «полторашку» с домашним вином, налил немного. Постоял молча, поставил на подоконник. Достал еще два стаканчика, бережно наполнив, один протянул Степану Макаровичу.
- Без стука. У нас поминки, – он взглянул на стакан на подоконнике. – Ты последний остался, кто тех ребят помнит, потому я тебя прощаю. За память. Конечно, не тебе за них пить, но перед могилой все равны…
Присели на валявшейся доске.
- Да, две человеческих жизни на тебе. Так и церкви помин закажи: Алексей и Анастасия. Анастасия и Алексей. Их, потом уже, искали. Даже справки о реабилитации матери Алексея прислали, где-то в 57-м. Удалось узнать и что на этапах их не было. Скорее всего, здесь и расстреляли, где-то здесь в горах и закопаны…
Он еще что-то говорил о благородстве, чести, о девочках, которые всегда имеют право сказать «нет».
- Почему Анастасо помнишь? – Спрашивал. А Степан Макарович видел, что он здесь как бы один, человек что-то доказывал самому себе. – Анастасо не перепутаешь ни с кем. Теперь все на один портрет мажутся. А кодекс был не уголовный, не гражданский, а Кодекс благородных людей. Вот и убивали в нас благородство как самых людей наилучших. А Алеша тебя, гниду, пожалел: не добивайте, мол. Сам на судно, с судна его и сняли прямехонько в воронок. А такие сволочи, как ты, до сих пор под небом ходят!   
Степан Макарович отодвинул вновь наполненный стакан:
- Почему я сволочь?
- А кто ж ты? – словно удивился незнакомец, сплюнул в сторону Степана Макаровича, как пятак попрошайке выдал. – Что к Анастасо отец, грек из ссылки вернулся – про то лишь она, Алеша, да тетка, мать ее крестная, знали. Не успел ты сунуться – всех забрали. Ищи теперь сам. Ищи, куда их из расстрельных подвалов, от кафе «Лада» в крытых грузовиках увозили…
- Кафе «Лада»? Да кафе-то причем? Причем кафе? – закричал.
Можно и закричать, если в голове крючки с петлями с такой болью соединяться стали.
… Милый голос за левым плечом:
- Вы любите дельфинье мясо?
Да причем дельфинье мясо? Он еще ехал в город, еще от Таисии, которой не было дома, а потому чемодан пришлось оставить соседям… Шел мимо клуба имени Сталина, шел на катерный причал порта… Почти на том самом месте, где их с Алешей руки протянулись к Анастасо, каким-то часом раньше мелькнуло это знакомое лицо, мелькнуло, чтобы забыться в его сознании. Но вот за плечом вкрадчиво:
- Вы любите дельфинье мясо? Жареное с чесночком – очень вкусно. Я умею готовить.
Лгала! Готовить она не научилась никогда!
Оглянулся, – опустила глаза.
- Мы перевыполнили план по добыче дельфина на сто семнадцать процентов!.. Вы надолго?
- Навсегда. Остаюсь здесь. Вас, простите, как зовут? Запамятовал…
Она мучительно покраснела и на миг подняла свои блеклые глаза.
- Я – Надежда. Мы в саду Карла Маркса танцевали… А Вы… ОТ НЕЕ едете?
Здесь бы остановиться и, если не выкинуть кралю за борт, то хотя бы поинтересоваться, откуда эта-то может знать, что первым делом он помчался в маленький мефодиевский домик с верандой? Но самолюбие усыпило разум.
- Ее дома нет, отец сказал, что на дежурстве она.
- Отец? – Наденькины глаза вспыхнули от потаенной мысли, она вновь опустила их, пытаясь скрыть что-то. Но не выдержала. – У нее не может быть отца. Всех греков вывезли еще до немцев. Их нет.
- Если человек есть, то он есть! – отчеканил Степан…
- А если нет человека, то его нет! – Как бы пошутила она. – А газеты Вы читаете?
- Это мое дело, что я читаю…
Она еще проводила его по свежеотстроенной улице вверх до какого-то угла, даже указала, как лучше пройти в горбольницу, сама открыла дверь этого самого…кафе «Лада»…
- А, вспомнил что-то еще, сволочь? Замочить бы тебя, да Алешка запретил, не можно волю покойников нарушать. Живи! Не хочу с тобой пить…
И скрылся в переходах бетонной коробки.
- Я же говорила, - подала из угла голос Наденька, - пожалеешь!
- Сгинь, сатана!
Но она не унималась:
- Сколько тебе говорить: не бери себе чужие заботы. Живи легче, веселей! Не надо портить нервы и уж мне, твоей жене…
Он бросил в угол поминальный граненый.