Глава 11. Баллада

Евфросинья покидала город на рассвете. Еще не всходило солнце, лишь засерело небо над зыбкими волнами, море мирно покачивалось в берегах, в ожидании света и всплеска жизни. Еще дышали маяки, сон дымкой зависал над белеными домиками под сенью деревьев, над душными жилыми коробками микрорайонов с осевшей в утренней влаге пылью. Еще не проснулись краски, пробивались лишь серые тона, как в немом кино. Спите спокойно, смотрите свои последние, сладостные сны, это только преддверие утра, его первые шаги неуклюжие, некрасивые. Давайте, простим друг друга и попрощаемся.
Она покинула свое ложе под колодой мертвого ясеня и не стала оправлять его, раздвинула над головой масляное пятно на поверхности воды, и – не стала прочищать последнюю тихую заводь погибшей речки. Вспомнила, как в последний раз обошла остатки рощи, стиснутые железным обручем построек. Медленно поплыла к устью, стараясь дышать как можно реже до самого протока между молами. Силы оставляли, пришлось остановиться, отдышаться. Огляделась кругом виновато, болезнь сильно испортила зрение. Она словно не узнавала эту некогда прекрасную долину меж двух горных цепей, куда так беззаботно заглянуло море, - Кало-Лимене, но, так ничего и не увидев ни в коробках домов, ни на заключенном в бетон берегу, опять скрылась под водой. Но и там, у затянутого каким-то серым охвостьем дна, вместо растительности и живности, ей то и дело попадались то клочья полиэтилена, то коварная для нежного тела тонкая проволока, ведра, притупленные соленой водой куски стекла, и, как странные пришельцы, шары парафина.
Она подплыла к тому месту у косы, где некогда бился в тяжелых волнах, но все же погиб деревянный галиот, и где любила греться на весеннем солнце в теплом мелководье в зелени пошевеливающейся морской капусты. Там, меж округлых камней, прятались ручные крабы и смышленые бычки, лежал каменный квадратный якорь с круглыми отверстиями, остатки амфор с вросшими в них ракушками, несколько монет с хлебным колосом, который вполне еще можно было разглядеть, поблекший лекиф с Кассандрой в черном плаще и разящей ее Клитемнестрой, пряслице из розового нездешнего  камня. Лупоглазая зеленуха глупо уставилась на Евфросинью, повернулась хвостом. Но и здесь, в лучшем месте, она зацепилась хвостом за моток колючей проволоки и заплакала не столько от боли, сколько от непонятной, изматывающей обиды, истерзавшей ее сердце: за что? Она до последнего не хотела покидать это место, она старалась все сделать, все вытерпеть, но вот, настает и смертельный час.
Поплыла мимо южного берега к поселку, именуемому Лондоном, к концу долины ровных виноградников, где на мысе Хако остался чудный след одного из слуг Божиих. Протянула к склону пятиглавой горы, к подножию которой всю зиму выносило море летнюю обувь погибших в страшную ночь вместе с видавшим виды пассажирским судном.
Вспомнила, как разбудил ее взрыв стона. Ее, уже больную оставили у Дооба, помогать тем, кто мог выплыть. Бежавшие по черным волнам Аггей с друзьями пытались выхватить из черной воронки, тянущейся от погружающейся железной громады, то одного, то другого, подсовывая стулья, деревяшки, все, что плыло рядом. Погребенным водою душам давали свечной огонек, дабы не заблудиться на горней тропе к небу. Вспомнила, как поднимались эти огоньки, сначала одинокие, потом гирляндами медленно плыли ввысь, ведомые ангелом смерти. Шейх Гуссейн и Непейпиво пытались отбить живых от наглецов преисподней, зажигая пучки душистой травы с горного склона, ее аромат нес весть о страшной беде… Подумала, что саму ее оплакать будет некому…
- Евфросинья! – Аггей несся с горы, едва успевая притормаживать об осыпающийся скат сандалиями. Льняную тунику и простые сандалии он все ж предпочел узким темным одеяниям.  Упал, перекувыркнулся через голову у кромки мелкой гальки под скалой, куда с пучком травы скатился по рыхлой морене, оказался в воде.
- Евфросинья! Куда ты? Что с тобой?
Вместо ответа она поднялась по грудь из воды, еще стесняясь выпадавших лепестков мягкой чешуи, на месте которых свербило гнилое мясо.
- Прости меня…
Она покачала головой:
- Это город убил меня. У меня есть последнее желание. Оно должно быть исполнено.
- Я могу помочь?
Вновь медленно покачала головой.
Аггей подошел к ней ближе, склонился, стараясь не показать никак, насколько унесла ее живую красоту отвратительная болезнь.
- Хочешь увидеть ЕГО?
- Он давно умер… Он в светлом мире.
В величавой радости поднимающегося солнца, среди бликующих теплых волн ее голос звучал бесстрастно и холодно.
- Его положили в новый собор на Корсуньской площади.  Я хочу попрощаться с телом.
- Но это тоже большой город! Как же ты одна?
- Там друг есть. Он, правда, в горах, но я знаю где.
- Путь долгий, ты больна… Будет ли лучше?
Она вновь покачала головой.
- Не будет. Но не уподобимся людям, Аггей. Эта вечная неблагодарность и склонность предавать близких…
- Ты несправедлива, Евфросинья!
- Мне не надо быть справедливой, я умираю. И ничего не боюсь. И вижу, что происходит вокруг. Как люди относятся друг к другу и к бесценным подвигам. Как боятся природу. Презирают солнце. За минутной выгодой калечат судьбы других. Как процветают невежество и грубая сила. Рабы стального нашествия. Меня убили только люди, не вини никого больше.
- Выздоравливай и возвращайся, краса наша!
- Это уж не от меня зависит…
- Но мы будем ждать тебя! Хочешь, будут лебеди прилетать на всю зиму? Только скажи! Только вернись. А Феодоро, хоть он нас и знать не хочет, передай привет…
- Да ты совсем вырос, босоногий мальчик! И речь, и заботы твои изменились… Как бы город и тебя не сломал, не втянул под свои гребные винты в погоне за едой и деньгами… Да будет тебе по плечу ноша твоя!
Она повернула в открытое море. Он остался сидеть на плоской скале, омываемой приласкавшимся морем. Разве он вырос? Хотелось разбивать огромные камни, на которых сидел, бросать куски скал в самую гущу жилых домов, катить их по улицам, нагую бесстыдность которых едва прикрывала весной больная зелень, где от дома к дому мутным вихрем бродила желтая ненависть, ходила как хозяйка по скученности, зависти, сыпала мусором неурядиц…
Вдруг увидел, как из глубины вод поднялась зеленая в кружевной пене волна и вперекор другим волнам подхватила, понесла Евфросинью. Та положила на нее голову, руки обняли гребень, лежала как в постели, а волна набирала скорость. Скоро они исчезли из виду.
Они исчезли, но появилась тонкая белая дымка, набегало густое облачко, резанул по щеке холодный воздух и вдалеке послышался стук копыт. Аггей склонился, встречая сурового деда, из облака уже проглядывала косматая, крученая грива несущегося белого жеребца.
- Что случилось, мальчик мой? – жеребца уже не было, а величественный, могучий старик сам склонился к внуку.
- Ничего. Мы потеряли красу. Мы теряем душу. Владыка моря дал ей зеленую кобылицу, чтобы могла умереть на могиле возлюбленного. Вот и все.
- Обыкновенная история. Что ты-то так переживаешь?
- В том-то и дело, что сегодня не умирают на могилах возлюбленных. На костях строят дома и пытаются жить в них. Они забыли про душу. Они убили ее. Она беззащитна и нежна, как все чудесное, а они предали красоту.
- Ты что-то слыхивал о стальном нашествии?
- Но кровавая волна давно отошла.
- Волна была слишком кровавая. Их с детства обманывали, готовя рабов для услуг. Рабов бессловесных, не рассуждающих. Кто не подчинился воле железных бесов, участь того печальна. Ты знаешь. А у всех – родные и близкие, у всех – любимые, а все вместе – заложники. Раб не знает ни вкуса свободы, ни сладости правды. Что ж ты хочешь от них? В рабском общежитии и грязь, и смрад, трое живут в одной комнате, в тесных дворах не ходит воздух, соседи становятся врагами из-за упавшего яблока. Что они видят, работая день-деньской? Скажи сам, каково им самим без чуда?
- Это ты так холоден.
- Но прав ты: люди должны хранить свое живое чудо.
… Зеленая кобылица с пенящейся гривой легко несла Евфросинью по лазурному морю. Берега давно исчезли где-то, и она, отдохнув немного, пытливо всматривалась в сузившуюся расщелину между небом и водой. Где-то вдалеке промчался Северный ветер, в пронизанной солнцем толще воды увидела погнавшегося за ней серебристого змея траверса Феодосии, но волна ускорила бег, и он отстал, высунув напоследок черный раздвоенный язык. Откуда-то взявшаяся среди моря чайка-чеграва бросила в руки путешественницы створку ракушки, потерев внутреннюю сторону которой, она увидела как в зеркальце Владыку морей, устало упирающегося на свой трезубец. Она давно поняла, кто послал ей зеленую волну, но сердце забилось: неужели ее желание исполнится?
- Ступай, куда считаешь нужным. – отпустил ее Владыка. – Ты мукой своей заслужила свободу.
Но она знала, что плакать еще рано, только сжимала в руке до боли острую ракушку – сопутствующую силу моря.
Солнце поднялось высоко над головой, Евфросинья закуталась поглубже в волну от палящих лучей. Потом солнце пробивалось в ее больные глаза, а она спала. Потом неизменно и верно стало скатываться куда-то вперед, словно желая погаснуть в море. Потом оно потускнело, стало по левую руку, увеличиваясь над волнами в размерах. В сгущающейся голубизне оно теряло свой блеск и силу. Когда оно стало уходить за ставшие коричневыми волны, она мысленно попрощалась и с ним. Поплыла нежная дымка, сулящая тихий вечер и безмятежную ночь, и справа, в ее перламутровых разводах показался из воды Корсуньский мыс, прикрытый мягким туманом. А вскоре Евфросинья увидела этот вожделенный город, кристаллами белой соли раскинувшийся по тесным бухтам под оставленной охраной каменных батарей. Поискала глазами холм, некогда увенчанный золотым крестом купола храма, на который тогда она и смотреть не могла без страха, но не увидела. 
Было уже недалеко, уже приближался зеленый берег с серыми зубцами выступающих скал, они вплыли в устье маленькой горной речки с дном из светлых круглых камушков.
Русалка с черными смоляными волосами, свернувшаяся змеей на выступе и смотревшая диоритовыми глазами туда, куда исчезло солнце, распрямилась и зашипела на подплывающую Евфросинью. «Доброй ночи, сестра!» - поздоровалась гостья, но та зашипела сильнее и, расправив крепкие пальцы с острыми когтями, готова была броситься на плывущую против течения. Евфросинья выставила навстречу подаренную ракушку, и та отступила, бормоча что-то на непонятном языке, вновь свернулась в клубок, и глаза ее застыли. «Неужели и я такой была?» - с горечью спросила себя Евфросинья.
Теперь они плыли медленнее, чем в открытом море. Подниматься по бегущей с возвышенности речушке было непросто. «Сама бы не добралась» - подумала с благодарностью Евфросинья и вспомнила, что  Владыка моря отпустил ее на свободу… Вода с гор была особенно чиста, напившись ею, она вновь обессиленно задремала, пропустив прекрасную Бельбекскую долину с садами и причудливыми скалами. Недалеко от горного поселка проснулась и у мостика оставила зеленую помощницу, ласково потрепав по пене на прощанье.
Теперь надо было подниматься к скальному мысу по каменистой тропинке меж густых зарослей кизила. Она смело пустилась в путь, но, одолев едва треть пути, поняла, что эта тропа ей не по силам. Но и цель была близка. Теперь она боялась только не дойти. За ней тянулся не просто влажный,  кровавый след по камням, но она упорно метр за метром одолевала свой последний путь. От куста к кусту, от выбоины к выбоине, иногда подтягиваясь на руках, иногда перекатываясь. Перед тем, как силы оставили ее, она все же вползла на большой камень и закричала:
- Аай! Тодоро!
Успела почувствовать сильные руки, на которых она плыла над землей, увидела зеленую звезду в приблизившемся небе и удивилась тому.
- Мне даровали свободу…
- Молчи! - приказал старик в белом и дал ей килик с терпким красным вином.
Вино дало ей еще немного сил, словно новой кровью побежало оно в измученном теле.
Сам варил что-то на костерке у входа в небольшую пещеру, в которой на скромном ложе из сухой морской травы лежала Евфросинья, что-то бормотал в полушепот, не то думал так, не то молился. Бронзовый меч в кожаных ножнах висел на стене, рядом с ложем чадила масляная коптилка. Она перевела взгляд на высеченный на той же стене крест. И вновь вспомнила высокую сутуловатую фигуру в белой рубашке: он вновь вышел на ее залитую солнцем полянку у светлой воды под высоким ясенем, его усталые чистые глаза перестали щуриться в тени раскидистого дерева. Спутник его, человек с черными пронзительными глазами, увидел ошеломленную такой смелостью Евфросинью и от неожиданности вымолвил: «Ненюфара!» Знай, что ждет ее, она б не отмолчалась тогда. Но мир и покой висели в пронизанном солнцем воздухе, а та поганая война еще спала за тремя морями, пока не разбудил ее рев пушек Синопы.
Феодоро снял котелок с огня, оба потрапезничали.
- Рассказывай! – приказал Последний князь в монашеском облачении.
- Я хочу умереть на его могиле.
- Могила в церкви, тебе туда хода нет.
- Мне даровали свободу. Я уже не бес!
- Да, ты узнала любовь. Любовь, которая сильнее смерти. А любовь и бесовство - несовместны. Осталось только умереть, чтобы узнать и истинную свободу. 
- Но я хочу войти в храм! Я уже не боюсь креста. Я хочу к Богу.
- Собор осквернен и забит железом. Могилы оскорблены и гробы пусты. Бесы железного нашествия вынули из последнего пристанища прах истинных героев и созидателей, они даже праха этих людей боялись. Но они здесь бывают. Ты бы помолилась… Давай, повторяй за мной…
И это оказалось вовсе не страшным. Потом она откинулась на подстилку и заснула необыкновенно спокойно. А к утру ей приснилось, что она босыми ногами еще непривычно ступает по полу пещеры, подходит к краю обрыва, а затем летит в засветлевшем воздухе к дальней гряде, навстречу каким-то фигурам в белых рубашках.
… Князь-монах загасил коптилку и от уголька очага затеплил три свечи, по-христиански поставив их в головах умершей. Воздел руки и промолвил обыденно, просто:
- Благодарю Тебя, что увидел, как кончаются бесы. Прости ее, Господи, и да встретит она во царствии Твоем свою любовь…