Глава 12. Посошок

- Загостился, пора домой собираться! – Степан Макарович поставил на стол перед Таисией ящик из фанерных реек для фруктов. – Еще винограду взять надо.
- Это все, что возьмешь отсюда? – спросила она.
- Почему? Дынек две штуки, персики хорошие видел!
- Долго ж, знать, не увидимся…
- Какие наши годы! – лихо выкрикнул Степан Макарович, но подумал, что Таисия опять права.
Жизнь, что ни говори, на закате. Радио утром сообщило, что дома уже заморозки по почве, и он ясно представил себе иголочки изморози на крыльце своего нового приятеля Заполухина, его уютный домик на окраине, до которой не добрались ни новостройки, ни алчность новых хозяев особнячков. Домик, который так походил на материнский, с бревенчатыми стенами, с калиной и белой сиренью в палисаднике, огородцем. Да что приятелем, правду сказать, собутыльником. Потому и терпел знакомец Степана Макаровича, что тот без «пузыречка» не приходил. Лез хозяин в подпол за кислой капустой в гладких бусинах клюквы, ставил варить картошки в мундирах, хвалился огородным добротным продуктом перед «городскими непутевыми». Этот поблескивающий ледок на крыльце… Там и золотая осень сбросит свою красу на ветер, а на одном из запаздывающих рассветов зачастит дождь, к которому подмешаются снежные хлопья и – пойдет-полетит на стынущие осины:
- Ты, Степан Макарович, зря жизнь прожил, ничего своими руками не сотворил, не смастерил, махал только, не руководил. Детей у тебя нет. Вот и остается два притопа, три прихлопа… - и зажует смачно огурчиком.
Бесполезные разговоры, бесконечные, как зима. Что ж тянуло Степана Макаровича в домик на окраине, не бутылка же?
- А ты, Леонид Семенович, давно на себя в зеркало глядел? Живешь вот, ни квартиры не заработал, ни вещей путных у тебя нет. Старушка, мать твоя, до последних дней воду ведром таскала, что ж кран в дом не провел? Говоришь только, что можешь все руками сделать, что не сделал? День-деньской в замурзанной телогрейке отираешься… Бесплоден как раз ты: деталь выточить тебе тощий инженеришка чертеж рисует до подробностей. Дом тебе старики оставили, ты хоть наличник новый придумал, приколотил? Уборная и то обвалится скоро. Без руководства ты замшел, по уши в навозе сидишь, а языком: ля, ля! Лишь бы кому-то сказать, мол, ты еще похуже… - и опрокинуть горький стаканчик.
- Кран провести, а откуда, позволь спросить? Это к вам в райком трубы из нержавейки оборонного производства подводили. Сам видел. Ты мне простые трубы на именины подари, воровать, в отличие от некоторых, не обучен. Не купишь, было, у нас труб и простых. Да и зарплата-то – на хлеб. Да ты бы водопровод по всему району пустил, а не в райком ветку проводил… А у умника инженеришки зарплата в две бумажки умещается, чтоб не умничал никогда. Идея вас кормила сытно, кормила так, что за вами не протолкаешься, загрызете стаей. На чем вы свои квартиры да вещи наживали? Люди брезговали к таким, как ты, и идти. А уж подлинно рабочий класс…
А перед уходом:
- Ты такая хорошая партия руководящая, ты такой весь из себя рабочий, а почему же жить ну никак невозможно?
- Демократы виноваты… - разъяснит Степан Макарович.
- Сажать всех, – подведет итог Леонид Семенович. – Сажать и стрелять, чтоб умников рядом с нами и не было. А то распустились…
Утром откроешь глаза, Наденька со стены смотрит, усмехается: что, миленок, легко ли без моего совета?..
Таисия собирала на стол, чем-то забытым веяло от нее: каких времен, каких событий? Ах, все белая сирень под окнами, оладушки. Детство золотое! А сирень была хороша: как расцветала под опустившееся на землю тепло, ночь за окнами белая длилась и длилась, и впереди все казалось светлым, прекрасным!
- Степанида, Дмитрий, кушать! – так и приказала.
Из чулана извлекли домашнее вино на посошок, обязательная салфетка слева и цветастая кастрюля вновь содержала в себе нечто вкусненькое. Право, стоит ли ехать? Как бы остаться? Славно у них устроено все. Живут, как на маленьком островке, в океане бытия. Входят – улыбаются друг другу, словно не виделись век и готовы вновь выложить на общий стол все мнения, новости, суждения. Вдруг кто услышит, да не так поймет? Сообразил: не боятся. Не боятся жить и радоваться, жить и печалиться…
- Вот и Димочка уезжает, завтра и Степушкин черед. Что тебе в дорогу положить, виноград, дыни?
- Ничего. Послезавтра уже в Испании буду, там это добро дешевле, чем у кавказцев...
Сердце защемило: в Испании! Но… почему непутевый беззаконный племяш в Испании, а ему, всю жизнь как велели прожившему, в мелкий городишко дорога? Где справедливость? Разве он не сделал все как велено? Почему же какому-то Дмитрию в Испанию?
- И все равно того, что из дома, что из любящих рук, ничего полезнее нет! – отчеканила Стеша.
К обеду Таисия надела платье с кружевным воротником, сколотым красивой брошечкой. Дмитрий сидел в галстуке.
- Больше никогда в этом мире не сядете за стол все вместе, – вдруг выдала Стеша. – Это вам на прощание.
Словно кто-то умрет скоро.
- Типун тебе на язык, – рассердилась Таисия.
- А я всю жизнь молчала… Вот, помнишь, когда Степушка юный совсем приезжал, я же видела, что у него внутри так что-то болит, что ему не страшно ничего, лишь бы ту боль избыть. Тут он и влюбился от проснувшейся смелости. А я влюбилась в него. Что говорить, до сих пор люблю. Жалею, что у нас нет детей. Глупая была, все ждала чего-то, а надо было жить. Зачем ты на Надьке-то женился? Что она подлюка – весь город знал. Так и осталась я одна. Но ты-то куда смотрел? Где наши дети?
- Вот те на! – ошалел Дмитрий. – И не пили, вроде.
- А ты слушай тетю Стешу, – материнский голос звучал без нажима, спокойно. – Самому-то сколько лет? Может, остепениться пора?
- Работа, мама, работа…
- Женишься, работать еще лучше будет. Не все же боль свою выливать. Людям и о счастье послушать хочется. Радости сейчас на земле не хватает. Так расскажи, что это такое, вдруг слушателям понравится. Даже испанку себе присмотри. Лишь бы тебе на всю жизнь была.
Степан Макарович расстегнул верхнюю пуговицу: что за повороты в этом городе… Сквознячок влетал в приоткрытое окно, занавеска, колыхаясь, задевала букет белых астр на подоконнике. Нет, здесь ровно ничего не понимали ни в этикете, ни в жизни. Но выучить их уж нельзя, поздно.
- Хорошо у вас! Главное, что живете дружно, дышать у вас легко. И цветы, и музыка… Дала б мне, Таечка, тот аккордеон трофейный, что после войны купили, - после второй Степан Макарович хотел быть милым и добрым как никогда. – Сердце просит.
- Сердце? – удивился Дмитрий. – У Вас есть сердце?
Это что, подковырка, или еще один демократ желторотый?
- Так, – привстал он. – Еще один ученый? Два притопа, три прихлопа?
- Пусть поиграет, Димочка, – разрешила Таисия, раскрывая футляр инструмента. – Оставь его. У него такая жизнь была. Сам подумай: ни дитя приласкать, ни жены хорошей, ни работы по душе. Была у него любимая девушка, – продал. Нам всем очень трудно пришлось, но мы поднатужились и остались собой, а он, понимаешь ли, Дима, он не выжил… Играй, играй,
несчастный братец мой!
- Таечка, неужели и ты думаешь, что ЭТО я сделал?
Степан Макарович машинально накинул ремни инструмента на плечи.
- Твою людоедочку все знали. Страшно, что ты выбрал именно ее, и общего согласия у вас до конца хватило.
- Ты ошибаешься. Ты ошибаешься как никогда!
Она пожала плечами, подтягивая колки гитары.
- Ты уже сам себя наказал. Ты ли это, мальчик мой Степушка? Нет, чужой человек. Сам и живи в содеянном.
Степан Макарович с силой вдавил пальцы в зажелтевшие клавиши, будто в чем виноваты они, громкие, режущие слух звуки вырвались из лакового корпуса, словно не аккордеон был, а ящик с мехами и свистульками. Он пытался схватиться за первую же ускользавшую мелодию и, не в силах совладать с инструментом, почти закричал в голос:
- Где же моя черноглазая, где?
«В Вологде, не то в Воркуте», - съехидничала внутри Надя.
- Где же ты? Где? Где?
Таисия с ужасом смотрела на него, две крупные слезы выкатились из глаз:
- Ты и дар Божий потерял…
- Дом, где резной палисад!
Но, как первая весенняя гроза, уже наплывал медлительным раскатом рок органа, поглощая и аккордеон, и голосящего Степана Макаровича, накрывая всех величавой мелодией, торжественной, как туча с дождем, полная слез и внутреннего горя. Разве не она накрывала маленький домик в далекой слободе, когда на мгновение казалось, что протяженный гром колесницы пророка развалит по бревнышку их устойчивое жилище, их бытие, перед тем, как дождь яростно обрушивался на сирень…