Глава 13. Приношение Неизвестной балке

Словно волны сомкнулись над головой, – стало душно. Степан Макарович проснулся в поту. В приоткрытое окно смотрела незнакомая звезда. Что это? Меркурий? Альтаир? Бетельгейзе? Разве раньше он не видел звезд? Но они незнакомы… А звезда сияла, лучилась, подмигивала, словно смеялась над ним. Протер глаза кончиком пододеяльника и увидел, что на подоконнике сидит кто-то. Кто-то в белой одежде. Вот повернулась к нему голова, из-под черных курчавых волос с вплетенной в них ветвью с цветами показались ночные глаза прекрасные, незабвенные…
- Это ты?
- Я.
Сквозняк тронул складки ее платья, приоткрыв худенькую руку, и он вдруг увидел, какая она юная, беззащитная, хрупкая девочка. Провал времени лежал между ними.
- Ты был счастлив?
Он мучительно подыскивал слова, но знал, что любой из ответов ее не может устроить, она заплатила за правду сполна.
- Как ты жил?
- Как жил… Не хуже других…
- Не хуже? Идем, – она выпрямилась в полный рост, раскрыла створку окна как дверь, приглашая шагнуть в звездное небо. Степан Макарович вспомнил асфальт двора, но понял, что как раз за ней он готов шагнуть куда угодно. И он взял протянутую руку. Кровь сочилась с кончиков пальцев – красная, живая кровь!
- Что это?
- Это? – она мельком взглянула на раны вместо ногтей. – Это местное изобретение, машинка. Ее пускали в ход, когда человек не говорил то, что они хотели. Применяли по распорядку, тешились бесы. Расстреливали тоже по порядку: в полночь. Кровь смывали из брандспойта, трупы – в самосвал с песком. Все отлажено. Утром снова тихо…
Шли над черным зеркалом бухты, над красными огнями неумолкающего и ночью порта, над фонарями сбегающих к морю улиц. Шли низко над черными горами, прочерченными в свете луны рядами виноградников. Прошли одну гору, за другой стали спускаться во тьму. Упругая ветка хлестнула в лицо Степана Макаровича, и оно запылало как от стыда. Ноги коснулись рыхлой лесной подстилки из дубовых листьев. Он пробирался сквозь колючие кусты, боясь потерять струящуюся впереди светотень. По щели спустились на дно одной из балок с высохшим руслом небольшого ручья, каменными ступенями спускавшегося вниз. Слегка пахло сухой травой, древесным соком, грибами. Весь овраг устилала серая прошлогодняя листва, не потревоженная никем, она мягко пружинила под ногами и сквозь нее прорваться могли лишь кусты кизила, усыпанные красными продолговатыми каплями созревших ягод. И шорохов не было в этом таинственном месте, затерявшемся в скатах гор, в зарослях дикого леса, словно осененному не зеленью, а тихим проклятьем молчаливой муки.
Она остановилась возле выступающего из земли большого серого камня.
- Здесь закончилась наша дорога.
- Наша? – обречено справился Степан Макарович.
- Нет, наша, – раздалось сзади.
Оглянувшись, он увидал сидящего на сухом поваленном стволе нестарого, но совсем седого человека. Тот уже убирал кисет, прикурил, широко бросив догоравшую спичку.
- Как там без нас? – спросил просто, как о другом городе спрашивал.
- Без…кого? – растерялся Степан Макарович.
- Без нас. Без нас. Без нас, – эхом откликнулось кругом.
Степана Макаровича стали обступать тени в струящихся одеждах.
- Ты враг народа? – спросил у седого.
Тот усмехнулся.
- Враг народу, убивающего себя. Не вынес этого.
- А меня предал брат из-за отцовского наследства, – Степан Макарович вновь повернул голову.
- А я пострадал за гордыню: посмеялся над мнением недалекого и злопамятного человека, – справа.
- А я отвергла притязания ответственного товарища, – слева.
- Не все сразу, – скомандовал седой. – Этот парень – рабочий, в чью смену вырвало проржавевшую заслонку и которую он не раз просил поменять, но запасной все не было. Следующий! Этот мальчик – поэт, который еще не вполне понял, что же такое поэзия, но уже помешавший существующему порядку. Расстрелян. Это воин, после Великой Победы осознавший, что по-прежнему жить невозможно. Этот просто по ошибке машинистки, – еще тень отошла в сторону. – Это ученый, которому только так удалось доказать несостоятельность его позиции. Мужик, у которого хватило денег на хорошую лошадь. Пианист, любитель Гершвина. Потомственная портовая прости, веселая девочка. Винодел, автор такого вина, которое на дегустации неосторожно назвали «царским». Завсегдатай пивных, которому любимый напиток подсунул на язык анекдот. А это – философ, осмелившийся мыслить. Бродяга. Очень хороший сапожник, но шил не тому начальству. Детский врач, не вылечила порок сердца. Садовод-агроном, предоживший новую идею ландшафтных парков, в то время, как парки должны быть для трудящихся. Этот осмелился заикнуться, что его силикоз от цементной пыли. Златошвейка с подружкой белошвейкой, работали по частным заказам. Графиня…
- Хватит!
- Слабак! – отметили слева.
- Обмельчал народ, – подытожили справа.
Седой скрутил новую цигарку.
- Сплошные враги народа, прошу любить и жаловать. – прикурил. – Клейменные, стреляные. Это, - его рука обрисовала полукруг, - гости из Нового Афона. Молились за друзей и врагов. Так как вы там, внизу, без нас?
Тишина стояла в спящих горах.
- Как вам жилось без нас? – седой неотрывно смотрел на Степана Макаровича.
- Без брата?
- Без мысли?
- Без лошадей?
- Без сапог?
- Без дворцов и парков?
- Без златошвей?
- Без молитвы? Как?
«Лучше б побили камнями», - подумалось Степану Макаровичу.
- Я маленький человек! – нашелся, наконец. – Мне приказывали!
- Но как ты мог жить без любви? – спросила Анастасо.
- Я маленький, я ничтожество, я слаб! – он готов был пробить головой землю, но слой листвы мягко пружинил.
- Он маленький, он не вырос, – пояснил седой. – Как будто великие могли устроить Курапаты, Шелков лес, Кизиловую балку, - он провел круг огоньком цигарки, - Хатынь…
- Но то – фашисты, – приподнял голову Степан Макарович.
- Да, кто ж тогда мы? – спросили в темноте.
- Враги народа, - усмехнулся седой.
- Нет. Мы – народ! – возразили из тьмы. – А кто те, маленькие?
- Фашисты, – ответ прозвучал сам собою.
- Коммунисты, – уточнили справа.
- И он убивал, – дополнил тощий пацан. - Убил Кожевникова, Андреева, Сопилко. Головатов умер по дороге. Липочкин, Починков расстреляны.
- Нет! – кричал он. Хотелось только провалиться от жгущего огнем стыда поглубже в землю. Лечь вместе с ними в братскую могилу… как брат.
Спасет ли его кто-нибудь?
- Вот и достойная мысль! – произнес мягкий грудной голос. Чья-то пахнущая елеем рука благословила его. – Успокой свои мысли в должный порядок, сделай так, чтобы твоя жертва могла быть нужна хоть кому-то. Но всем, и вам, и нам, сын мой, необходимо понимание друг друга. И покаяние…
- Каяться? В чем же?
- Реши сам. Не надейся ни на чье решение, мнение. На Земле нет ничего и никого, кому было б достойно поклониться. Человек создан свободным. Такова воля Создателя. Почему твоя любовь прошла стороной? Что плохого сделала сестра твоя? Что подругу извел равнодушием, раз назвал женой? Почему страна в разрухе и бедности, как после жесточайшей войны? Кто с кем бьется, где фронт? Не все так просто, как кажется. Все мы грешники… 
- И Вы?
- И я!
- Но вы в чем?
- Что недостало сил противостоять стальному нашествию… Ступай, у тебя еще есть время…
И согбенная старческая тень стала спускаться в глубину тьмы, немощи тела святителя не доставало посоха, Степан чуть не кинулся вслед, чтобы поддержать его под руку, но уходящий обернулся:
- Нашествие продолжается! Бди.
Скоро его заслонили другие уходящие тени, шли медленно, вместо прощанья вопросительно оглядываясь на Степана, словно он мог еще что-то сделать для них… Но никто не промолвил слова. Последней исчезла Анастасо: постояла на сером камне, но, увидев поднимающуюся зеленую полоску рассвета, прикрыла свои ночные глаза и скользнула вниз.
Степан лежал ничком, боясь поднять глаза к нарастающему свету. Но он знал, что должен увидеть небесный свет, даже если тот сожжет его. Впервые он ощущал в душе необыкновенный покой, как змея равнодушия покинула его сердце, а ему вновь надо было увидеть мир, узнать его. Лежал, сколько хватало рук, крестом обнимая целую Землю, покрытую близ него пожухлыми листьями и мелкими камнями. «И пусть я маленький, рядом с великой Землей, - сказал себе, - лишь бы сердца хватило на всех…»
А рассвет уже шагал по лесу, мутноватый, зеленый. Небо затягивали тучи, тоже несущие в себе слезы. Завелся грибной дождик и перестал. А он все лежал, все текли накопившиеся за столько лет слезы. И земля истекала с ним болью, застывающей на ветвях кустов кровавыми каплями ягод.