Вечное возвращение

Без тоски, без думы о тебе,
В самом деле, я могу ли жить?
Даже и во сне,
Когда ночами сплю,
Постоянно грезишься ты мне...
Ямабэ Акахито
    
     Я сидел на чердаке старого заброшенного дома и, глядя в распахнутое окно, как и прежде, ожидал пришествия. Отточенное болезненностью и преддверием расправы лезвие ущербного месяца нависло надо мной, как зазубренный кривой ятаган, алчущий крови клятвопреступника, а звезды, рахитичные, похожие на невест мертвецов и белых ангелов, выпорхнувших из цветов ангрекума, источали девственное, непорочное сияние, так непохожее на их истинную суть. Суть звезд насквозь лжива. Хищные серафимы с желтыми глазами ночных птиц притаились до  момента, когда тугие складки небес тяжело распахнутся, и взору предстанет роковое и извращенное чудо, которое я проклинаю каждый месяц, начиная со зловещего часа убывания луны. Я считал минуты. До безумия всегда чуть-чуть, слишком мало расстояния, оно обычно застает врасплох, жестоко шутит, срывая с петель хлипкие двери, отделяющие рассудок от уходящих в бесконечность маковых полей умопомрачения.
     Тонка и призрачна грань, даже не грань, а канат, протянутый над бездной, и не любому дано изящество дурака, чтобы устоять на краю, не захлебнуться кислотной тьмой, поджидающей на дне той пропасти, что доступна сновидцам и пророкам.
     Ветхое строение поскрипывало, чутко отзываясь на медитативные напевы ветра. Длинные пальцы ловко смиряли воздушные потоки, и они, рабски пресмыкаясь, струились через отверстия во флейте, любимой его игрушке. Но если пробить легкие, ветер будет извлекать их них не менее сладостные звуки.
     Глядя на кованый циферблат луны, я нетерпеливо гадал на лепестках чужих лиц, сколько времени будет длиться мое помешательство сегодня, и придет ли она, по-кошачьи грациозно выпрыгнув из трещины в губительной черноте моей души.
     На миг маленькое темное облако закрыло середину желтушно искаженного силуэта месяца. И появилась она, легко спрыгнув с подоконника.
     Сразу же, как только я подумал о ней.
     Ее золотые волосы искрились и переливались всевозможными оттенками, преломляя потустороннее свечение иных миров. Рябь пробегала по ним, заставляя тлеть тягучий аурипигмент, по которому скользили крохотные отблески: оранжево-коричневые, густые янтарные, цвета осеннего пламени, антоциана, охры и грезящих песков обращенных внутрь себя пустынь. Клочья видений, брызги чистейшей плазмы, блики на червонной глади Коцита и теплые струи света, крадущиеся меж витражей покинутых храмов, сплетались в хрупкую и изменчивую мозаику прядей. Она была одета в сапфировое платье, и казалось, что при малейшем движении оно колеблется, будто изображение звездного неба на поверхности мертвенной воды. Нити, образовывая сплошной льющийся поток, туго оплетали стройное тело какой-то дьявольски пленительной паутиной. Упоительная нега линий и кукольная бесстрастность неподвижного лица повергли меня в оцепенение. Льдистое пламя глаз, вобравшее в себя глубину берлинской лазури и азурита, индиго и ультрамарина, жадно овладевшее вселенными и гроздьями отражений, поглотило и меня. Я увяз в погребальной смоле гагата, маслянистой, заколдованной смоле, остро и пряно пахнущей причудливым азиатским амомумом. Экзотический аромат наполнил мои ноздри, в голове зашумел рой голосов, поющих нездешние песни, но отступил, повинуясь ее властному жесту.
     Она неторопливо подошла ко мне, и причудливые невидимые спирали запаха улетучились. На их место пришли горьковатые нотки миндаля и жасмина, которыми повеяло от волос, продолжавших жить своей мистической жизнью.
- Ты так бледен сегодня, - певуче произнесла она. В голосе прозвучала практически неуловимая издевка.
- Вообще-то я альбинос, - раздраженно парировал я.
- Тебе так кажется.
- Неужели?
     Она наклонилась, приблизив свое лицо к моему насколько возможно, но я лежал на полу, поэтому между нами осталось значительное расстояние, чему я был втайне очень рад. Длинные серьги из ажурных соцветий гаррии, висевшие в ее маленьких ушах, томно качнулись, привлекая мое внимание невероятно нежной кремовой окраской. Я вытянул руку и коснулся их, скорее почувствовав, чем услышав серебристый звон, растворившийся в пыльном сумраке комнаты.
- Если питаться только абсентом и опиумом, как ты, то запросто можно стать альбиносом с красными глазами и нездоровой кожей, - усмехнувшись, заметила она.
- Я ел сегодня. Что-то такое… засохший чай… горячий хлеб…
     Мысли спутались в плотный змеиный клубок, язык немного заплетался, напрочь отказываясь воспроизводить что-либо вразумительное.
- Уходи, - смежив веки в тщетной попытке отгородиться и от нее, и от ущербного месяца, прошептал я.
     Прохладные пальцы коснулись лица, затем успокаивающе погладили по голове, запутавшись в отросших белых волосах.
- Ты же знаешь, что не могу: таково наше общее проклятие.
     Я застонал и открыл глаза. И пожалел, что сделал это. О, мой бог… Губы, ее губы рядом… Caput mortuum vitrioli, красный лев алхимиков, склонялся перед их цветом! Рубиново-алые, сочные, подобно плоду спелого граната, истекающего венозной кровью; иссушающие колодцы моего сердца, оазисы тела, ручьи натянутых нервов. Коварная ламия, языческая Эрешкигаль, обольстительная Кибела ворвалась в смятенный разум, покинув подземные чертоги или обитель внутри черной луны, ворвалась, чтобы окончательно покорить меня, столкнуть в дремотное безумие. Я не понимаю, как мое подсознание могло родить подобного монстра? Находясь во власти опиума или гашиша, я никогда не видел столь ужасного, инфернального существа! А тут, наяву, царствовала она, и мне не нужно обращаться к галлюциногенным веществам, призывать фантазию, выдумывать ее, как Пигмалион – Галатею. Она появлялась сама, словно воплощенная тайна: то ли все-таки порождение искалеченного сознания, то ли призрак минувшего, то ли создание чуждого мне разума.
     Боюсь, что понять ее для меня невозможно. Это… выше, гораздо выше понимания. В прошлой жизни я знал ее. История нашего недолгого общения по-своему и трагична, и смешна до неправдоподобия, соткана из разнообразных обрывков, ярких лоскутков ткани, которым не дано сложиться в целостную картину.
     Все началось и закончилось потому, что я полюбил ее. Безусловно. Жертвенно. Нелепо. Она – не умела. Любить. Или скрывала чувства, тщательно пряча их под безжизненную маску.
     У нее сложный и тяжелый характер. Она жестокая, резкая, острая, как дамасские клинки. Ее суть пропитана ядом, так умопомрачительно сладко стекающим по соблазнительным губам. Она – страшнее бубонной чумы, изощреннее пыток инквизиции, губительнее топора палача. Женственность – ее второе имя, несмотря на колоссальную внутреннюю силу, агрессию и исступленный эгоизм, - черты, присущие в основном мужчинам. С ней моя жизнь стала готическим паноптикумом – сюрреалистическим сборищем изысканных уродств, ее и моих. Она, сама того не зная, открыла мне не только свою внутреннюю неполноценность, но и мою, еще более жуткую и мерзкую, к тому же жалкую и ничтожную. Здесь нет ее вины. Просто мы глядели друг в друга, как в равнодушные зеркала, отражавшие сухую и холодную действительность без прикрас. И нам сильно не понравилось то, что мы увидели. Мы испугались, отшатнулись и разбили их в припадке отчаяния, разбили, оставшись ни с чем. Малодушно разбежались по норам – зализывать раны и отращивать новый хитиновый панцирь себялюбия.
     Настало время, и мы встретились снова, в моих бредовых наркотических видениях, а потом я заболел. Моя болезнь в чем-то сродни ликантропии. Раз в месяц луна начинает убывать, и синхронно с этим процессом начинается череда моих неприятностей. По ночам я впадаю в неистовство, рву себя ногтями, которые, видоизменяясь, приобретают сходство со звериными, вижу удивительные и пугающие вещи, могу сделать что-нибудь, что выходит за рамки общепринятого, а затем не помнить о случившемся. Впадаю в состояние берсеркера, круша все, что попадается под руку, и могу даже убить. Такое не раз случалось. По описанию  недуг не кажется страшным, но в реальности его проявления имеют печальные последствия. Поэтому в такие дни я добровольно запираю себя на чердаке и жду, пока приступ не подойдет к концу.
- Я не хочу больше убивать тебя…
- Звучит так, будто ты раскраиваешься.
     Она лежала рядом, я слышал ее тихое дыхание. Пряди наших волос смешались, и я подумал, как красиво это выглядит: медоточивое золото и мерцающее серебро, огненная сера и влажная ртуть, два извечных принципа, слившихся в любовном объятии или смертельной схватке.
     Я позволил себе улыбнуться.
- Убийства потеряли свою прелесть. Раньше вид чужой крови на руках зажигал пламя в моих жилах, будоражил, завлекал. Я не хотел останавливаться. Я упивался болью, восхищался мучениями, почти с детским восторгом любовался агонией… Я холил и лелеял цветы зла, прораставшие внутри, дал им изуродовать себя.
- Ты сам выбрал такую участь. Впрочем, как и я.
- А почему?
     Она приподнялась и заглянула мне в глаза.
- Я пожелала разделить с тобой это… скажем так, наказание, а может, и шанс вернуть упущенные возможности, изменить то, что свершилось.
- Нереально. Мы не сможем изменить ситуацию до тех пор, пока она не изменит нас.
- Она уже изменила, разве нет? Тебе наскучили убийства. Мне – игра.
- Выходит, тебе надоело истязать меня?
- В идеале – да.
- Как это?
- Вдруг я вновь захочу мучить тебя?
     С ней любые споры теряли смысл. С ней любой смысл становился лишь ненужным барьером, поэтому я без колебаний отбрасывал его, вовлекая себя в ритуальный танец вседозволенности. Ее ресницы ощетинились строгой геометрической эклектикой вульфенита, вросли в меня свинцовым блеском длинных игл, вгоняемых под ногти еретикам и либертинам. Капли росы застыли на них. Сквозь непроницаемую глубину настороженных зрачков и непрозрачную морскую воду радужки я разглядел затаенную, глухую обиду, скопившуюся за годы горечь, волчью тоску, теплые и ранимые ростки любви, поразившие меня настолько, что я не выдержал и  отшатнулся от нее. Видеть ее такой – непривычно слабой – было настоящим шоком. Я почти возненавидел ее за это невольное напоминание. Ведь я любил ее. Любовь выжгла клеймо на моем теле, я стал прокаженным. Она приложила руку к тому, что моя жизнь покатилась к чертям, что я стал нелюдимым изгоем с садомазохистскими наклонностями, жаждой насилия, немотивированной жестокостью… Берсерком. Диким зверем, не умеющим сдерживать инстинкты, ведомым низменными потребностями.
     В висках монотонно зазвучали колокола. Ущербная луна изливала гибельное сияние. Я понял, что потерял контроль, когда ногти на руках стали похожи на ножи, и я стал разрывать ее плоть, жадно вдыхая запах крови, яростно кромсая незащищенное тело на бесформенные куски. Из горла вырвалось рычание озлобленного животного. Я хохотал. Я плакал. Я был весь покрыт ее кровью, и это возбуждало. Радость вернулась ко мне. Нет ничего более дурманящего, чем убийство, особенно того, кого любишь, но кем не можешь обладать. Нет ничего более упоительного, чем пить кровь возлюбленной и погружать пальцы в ее внутренности, целовать пропитавшиеся алой жидкостью волосы, поблекшие и мертвые, как и их хозяйка.
    - Я солгал! – отсмеявшись, воскликнул я. – Я хочу убивать тебя!