Билет на похороны...

          Младший сержант, печально склонив голову,  стоял в кабинете начальника штаба и нарушая устав держал руки не по швам,  а мял нервными пальцами серую солдатскую шапку с потёртой кокардой на козырьке.  Начальник штаба, полноватый майор, сидел покачивая седеющей головой, разложив локти на столе и усталый голос его тёк мерным потоком,  почти ничего не оставляя у сержанта в голове.

          - Не мне тебе объяснять, какая обстановка в городе. Сейчас лишний раз высовываться из-за забора, себе дороже.  Сам понимаешь. В прошлом месяце, в соседнем дивизионе убили двух пьяных солдат самовольщиков и одного дембеля связиста. Прямо среди улицы зарезали душманюги. Домой уже уезжал. У нас покалечили Зайцева, лейтенанта. Проломили башку арматурой. В вашей же роте взводным был. До сих пор в госпитале валяется. Сейчас отношение у местных к солдатам сам знаешь, какое. Это так сразу стало после этих,  как они называют «Бакинских событий». А после Аскерана совсем озверели.
          Ещё и этот Карабах на нашу голову, им сейчас везде армянские шпионы чудятся. Дашнакцутюн, понимаешь ли. Не дай бог узнают, что ты в Ленинакане, в  Армении  учебку проходил, греха не оберёшься. Держать насильно, я тебя, конечно, не имею права. Но как более опытный товарищ советую тебе сильно не рисковать. Сейчас, ходить в форме по городу, так же опасно, как и бегать по минному полю без карты. У них, как ты знаешь,  сейчас даже милиция боится в форме на улицах появляться. Чтобы не провоцировать исламистов. Почти никакой власти. Могут убить, похитить и никто концов не найдёт. Военное требование, это сейчас филькина грамота, билет по нему можно получить, только если блат в кассах есть. Не факт, что ты сможешь улететь. За воротами части, я тебе ничем уже помочь не могу. Подумай сержант…, подумай.
 
          Младший сержант,  отрицательно покачал коротко стриженой черной головой, и в опущенных к полу глазах тихо плеснулась серая печаль,  – Полечу. Всё-таки отец…, мать мне потом не простит, как нибудь уж доберусь, товарищ майор. Разрешите идти?  - и развернувшись не по уставу, плотно прихлопнув дверь, вышел из кабинета.

          Через час он уже шёл от контрольно-пропускного пункта  Солянских казарм. В кармане лежал военный билет, бумаги на краткосрочный отпуск, требование на бесплатный проезд и телеграмма о смерти отца. Денег было с собой катастрофически мало.  Всего, что выслала тётка на всякий случай, в обрез хватало на один билет до Красноярска. Тика в тику. Откуда же им в Сибири знать, что творится сейчас в Азербайджане. Наивные…, они всё ещё живут в великом Советском Союзе. Вся надежда была на воинское требование, обеспечивающее бесплатный проезд по всему Союзу. Немного длинноватая, не в рост шинель, серая шапка не первого срока и хорошо начищенные, но уже изрядно побитые сапоги с видавшим виды ремнём придавали ему вид печальный и даже какой-то беспомощно унылый. Можно было конечно взять и новую шинель и шапку, но для этого нужно было долго ждать каптёра и перешивать сержантские погоны, а настроения делать этого, как раз и не было.  Да и какая теперь разница? Там, далеко в Сибири, в глухой таёжной деревне, у него умер отец. И ему теперь наверно уже всё равно,  в какой форме к нему приедет сын. Главное – он должен приехать. Успеть любой ценой.
 
          Не зря майор предостерегал его. Солдатская форма в городе, охваченном тлеющим вечным митингом, теперь большая редкость. Это уже если и не вражеская, то всё равно, очень недружелюбная территория. Если раньше форма вызывала у людей стремление подойти поговорить, вспомнить свою службу и угостить сигаретой, то сейчас откровенно неприязненные взгляды и удивление – « Как? Они всё ещё не убежали в домой? Что они делают на нашей земле?», всё чаще и чаще можно было услышать в свой адрес оскорбительные слова и не встречающееся раньше слово «оккупант». Народ был зол от собственных неурядиц, от бешено растущих цен, от неожиданной войны в Карабахе и склонен был винить в этом немногие оставшиеся в республике войсковые соединения тоже.
          Впрочем, простой народ ещё жил по инерции и перемены переваривал медленно, но очень-очень много появилось в последнее время горячих голов, склонных винить в своих бедах кого угодно, только не себя. Первым вопросом, на который невозможно было ответить, был такой – « Почему мы должны вас кормить? За то, что вы нас убивали в Баку?» - это спрашивала толстая тётка азербайджанка, и невозможно было объяснить ей, что он связист и никакого отношения к разгону той демонстрации не имеет. Но этот вопрос был задан давно, сейчас уже и этого не спрашивают. Просто смотрят тебе в глаза с открытой неприязнью и злобой. И нужно избегать в городе, слишком людных и слишком глухих мест, потому что действительно могут запросто покалечить и убить. В пригороды уже почти никто из части не ездит. Там эта ненависть, ещё сильней.

          Транспорт ходил уже кое-как. Билетов в автобусах почти ни кто не покупал, все ехали бесплатно.  В автобусе он сразу почувствовал себя под прицелом десятков глаз, стал центром внимания. Смотрели на него и равнодушно и злобно и с вызовом. И с некоторым удивлением. Откуда это, такой смелый выискался? Было неуютно. Противный холодок каждый раз пробегал по спине, когда рядом кто-нибудь начинал громко говорить на азербайджанском.  Нельзя трусить, нужно сделать как можно более равнодушное лицо и спокойно смотреть в окно автобуса. Смотрите на меня,  если хочется. Какой я вам оккупант?  Ваши сыновья тоже не были виноваты, когда их отправляли служить к нам в Сибирь. Но трудно делать спокойный вид,когда проходящие подростки почти в открытую, толкают локтями. Смотрят демонстративно презрительно и громко смеются,  глядя на него. Ничего, ни одного слова не понять.
          На армянском,  за пол года в Армении чуть-чуть научился. Хоть понимал и одно слово из трёх, но главная тема разговора была понятна. А тут никак, над чем или над кем они смеются, открыто вызывая его на драку, ни слова, ни полслова непонятно. Ничего-ничего. Спокойствие. Главное вытерпеть и добраться до аэропорта. Сегодня вечером нужно улететь домой, крайний случай – завтра утром. Позже уже нет смысла. Потом, просто не успеть добраться до деревни и отца похоронят без него. Ждать его одного, навряд ли станут.

          Когда он вошёл в здание аэровокзала, то понял – улететь домой практически нереально. Вокзал напоминал улей, разбуженный раненым медведем. Сотни людей стояли, сидели и лежали на широких подоконниках, на неудобных скамейках и просто на полу. Это были и беженцы из Карабаха и  люди стремящиеся уехать в более спокойные, по их мнению места, пассажиры, встречающие, провожающие, вокзал был похож на базарную толкучку. Подумалось почему-то, что действительно, за всё время которое он находился в городе, так и не увидел ни одного милиционера. Только раз, где-то вдалеке промелькнул БэТээР. Кто же поддерживает порядок в этом муравейнике? У кого можно хоть что-то спросить?
          С трудом отыскал военную кассу, находящуюся немного на отшибе основного зала. Она была наглухо закрыта. Постучал несколько раз. И хоть было слышно, что за захлопнутым окошечком идёт какая-то жизнь, гудят голоса, раздаётся женский смех, передвигаются стулья, но окошко так и не открылось. Там совершенно не обращали никакого внимания на стук. Вокруг этой кассы не было людей, ни одного человека, а значит, надо было делать вывод, что она не работает совсем. Но спросить было не у кого. Вход в неё был спрятан где-то с обратной стороны здания, и найти его было невозможно. Спрашивать, кого либо, было бесполезно, казалось, все вдруг сразу забыли русский язык. Телефоны справок, упрямо и гулко молчали. Нужно было пробиваться к гражданским кассам.

          Долго, снова искал кассу с табличкой нужного направления, и молча пристроился в самый конец очереди. Немолодая уже азейбарджанская семья, вылетающая в Иркутск, удивлённо промолчала, только тяжело вздохнула женщина, взглянув на узкую талию солдата затянутую крепким ремнём. Было похоже, что у неё тоже есть сын примерно такого же возраста. Видимо о нём вспомнила. Очередь почти не двигалась. По сантиметру, почти по миллиметру под громкий гомон, как всегда шумной восточной очереди, люди продвигались к заветному окну. Чтобы не ловить на себе удивлённые и злые взгляды он отвернулся спиной к залу и рассматривал своё отражение в стёклах кассы. В стёклах отражался невысокий, похудевший за первые полгода службы деревенский пацан, С немного приплюснутым, негритянским носом, бледными чётко очерченными губами и серыми, почти голубыми глазами с словно запорошенными тёмным пеплом ресницами. Нет, не красавец.  Сын в деревне маленький. Смешной наверно уже, соскучился по нему. А сын то на папу похож! Такой же видимо будет.  – Эй, ты кто такой и куда летишь? – подошли и нагло спросили три крепких парня в чёрных, коротких кожаных куртках. Спокойно! Как можно более спокойно, нарочито медленно подбирая слова,  пришлось объяснить им о том, что умер отец и что он летит на похороны в Сибирь. Потоптались, попереглядывались, сказали, - ладно, - и ушли куда-то. Они ушли, а тревога осталась.

          У самого окошка кассы, стояли два достаточно пожилых старика. Оба седые, поджарые, но видно было, что ещё очень крепкие, большерукие. У одного, на лацкане пиджака блестел орден отечественной войны,  и с другой стороны маслянно поблёскивала квадратная медальная планка, совсем не толстая, не больше трёх рядов. Под фетровой шляпой светились золотые зубы и белели седые, аккуратно подбритые усы. Второй дедушка был очень сутулым, в кепке аэродроме, он держал в руках костяные белые чётки, тонкую тросточку, на кистях его рук, как печати собеса синели древние размытые временем наколки и казалось, что он больше напоминает старого прожжённого зэка,  а не добропочтенного пенсионера. Да и на армянина он походил явно больше, чем на азербайджанца. Тонкий, но большой нос, пронзительные чёрные глаза. Вдвоём они видимо ждали какого-то ответа от кассира и от окошка не отходили,  прочно оккупировав место у самой кассы. Очереди приходилось огибать их и выпячиваться грыжей в сторону зала, но никто не смел сказать им и слова.  Было видно, что деды авторитетные и уважаемые. Стоят себе мирно, тихо между собой беседуют. Раз стоят, значит так надо.  Кто и что им посмеет сказать?
          Медленная очередь подошла к окошку кассы почти через три часа. Когда ноги уже начали уставать от топтания на месте. Чем ближе было заветное окошко, тем сильнее была давка и громче крики. Приходилось уже двумя руками держаться за привинченный хромированный поручень, чтобы очередь не выдавила случайно, как лишний шар из билиардной шеренги. Было видно, что он им начал мешать и вся неприязнь толпы скоро может сконцентрироваться на сержанте. Так и случилось.

          Едва он сквозь частокол рук протянул в кассу военный билет и назвал пункт назначения, кассирша с нескрываемым раздражением,  ответила  сначала что-то на азербайджанском,  а потом повторила четко на русском, - билетов в Красноярск, нет и никогда не будет, - и зло взглянув на него добавила, - особенно для тебя…, пусть тебя возит твой Горбачёв. - Чьи-то злые руки, больно изо всей силы, ударяя локтями в бока  уже отталкивали его от окошка. В последней надежде он вытащил из кармана телеграмму и протянул в окошко. – Я еду на похороны отца, - еле слышно произнёс он. Резким движение женщина выдвинула, почти выбросила телеграмму из окошка.  – Ты что, тупой? – загремел чёй-то гортанный голос над самым ухом, - тэбе же сказали, билетов здэсь для тэбя нэт! Уходы! – Человека не видно, только ощущается запах начищенной кожаной куртки и старого пота. Чья-то волосатая рука протянулась через плечо, из-за напирающей толпы, смяла в большой ладони телеграмму и отбросила комком в сторону.
          Локтями и спинами его оттеснили от окошка, и через несколько секунд он уже оказался вне очереди. Телеграмма смятым снежком лежала под ногами у двух стариков стоящих у кассы. С трудом снова пробравшись к хромированным поручням, он наклонился и подобрал серый смятый бланк с пола. И стоял потными ладонями расправляя бумагу.

          - А что солдат…, у тебя правда отец умер? – раздался хрипловатый голос сутулого старика с наколками на кистях рук. Чёрные глаза, как гвоздём буравили душу, а худое аскетичное лицо полуулыбалось. – Да, - выдавил с трудом из себя сержант, - в Сибири, - и отошёл в сторону. Ему становилось понятно, что билет ему не продадут, ни под каким предлогом. Не продадут, если даже билет есть. Стало ясно, что стоять здесь бессмысленно и глупо, можно только нарваться на неприятности.  Одному,  что либо сделать,  в этой толпе,  бесполезно. «Ну что же делать, что делать» - размышлял он. – «Идти искать начальника аэровокзала? Попробовать уехать на поезде? Не успеть, не успеть, ни как теперь не успеть».  Хотелось плакать от бессилия, хотелось громко закричать и ударить кулаком в стену. Хотелось  прямо голой рукой разбить стёкла касс, чтобы кровь вытекла из сердца и освободила голову от напряжения и бессильной злобы.  Так он простоял минут десять, прислонившись спиной к холодному мрамору стены. Дрожали руки. Мозг откидывал варианты, все они были проигрышными.

          Возле окошка кассы снова послышалась голоса людей разговаривающих на повышенных тонах. Ничего удивительного в этом не было. Здесь все разговаривают громко и эмоционально. Но на этот раз очень чётко прорезали гомон толпы два голоса, принадлежащих двум пожилым азербайджанцам дедам, до этого спокойно стоявшим у кассы в ожидании своих билетов. Они явно что-то и кому-то доказывали. Голоса почти перешли в крик, в яростную ругань, но совсем неожиданно и внезапно смолкли.

          - Эй, солдат, - услышал он хриплый, громкий голос сутулого старика, - я тебе говорю, солдат! – сержант медленно повернул голову. Оба старика призывно махали ему руками, поверх голов плотной очереди. Тот,  который с орденом, вращал рукой круговыми движениями, а рука другого, с наколкой,  делала большие гребки, будто он поднимался из глубины к поверхности воды. – Здесь есть один билет,  до Новосибирска, солдат! – кричал он,  перекрикивая гомон толпы, - Будешь покупать...?

          Выпало почти всё из памяти. И самолёт до Новосибирска и голоса стюардесс и кофе без сахара в привокзальном буфете. В висках стучало молоточками – «домой, быстрей домой». На похороны он успел, в самый последний момент. Подъехал,  когда гроб уже выносили из дома. В деревне уже вовсю плела свои узоры молодая зима. Снег валил густыми, огромными хлопьями и мёртвое лицо отца от этого блестело, будто отлитое из матового стекла. Народа было много, но он никого уже не замечал. Он уже третьи сутки не спал, и в голове переплетались тысячи мыслей и ни одной чёткой, все они были какими-то размытыми и отрывистыми. В голове был сумбур от похорон, от деревенской тишины резко сменяемой разговорами большого числа людей. И всё это накатывало и шумело в голове солёным морским прибоем.

          И только после второй рюмки водки его немного отпустило. Стало теплей и спокойней в груди. Вспомнился шумный аэропорт, находящийся за тысячи километров от дома. И двое седых стариков азербайджанцев, такие оба непонятные и разные. – Счастья вам,  деды, – прошептал он, - живите долго-долго, а когда умрёте, пусть и ваши дети успеют к вам. Это очень важно. Чтобы бросить горсть земли и сказать вам последнее прощальное слово.