Новый год под бомбами

(Из воспоминаний моей мамы  Анны Никитичны Трущелёвой, в девичестве Базыковой.
Записано в декабре 2000 года)

Я уже не в том возрасте, чтобы годы свои скрывать. Сейчас мне73, и в новом веке, даст Бог, ещё поживу… А прожитое, так уж случилось, делится в моей памяти на две части. До 1952 года жила в калужской деревеньке в двухстах километрах от Москвы. Называлась она Любилово, а после войны в честь наших земляков Героев Советского Союза братьев Лунёвых деревню переименовали в Лунёво.
В 1941-м, когда началась война, мне было 14 лет и я перешла седьмой класс. Но закончить мне его удалось много позже, уже не по годам повзрослевшей, пережившей оккупацию, бомбежки, голод, смерть мамы и семерых братьев и сестёр…
Постоянного немецкого гарнизона у нас не было, деревня была в стороне от главных дорог, в лесу. Но немцев мы видели. Запомнился такой случай. Немецкая часть разбрелась по избам на постой. У нас был один из немногих в деревне большой кирпичный дом. Но и семья не маленькая: девять детей, а я – старшая. Было большое хозяйство, даже лошадь. На фронт отца не забрали по здоровью, из-за ноги, но в те дни его как раз забрала проводником с нашей лошадью и подводой отступающая советская часть.
К нам в дом ввалились четверо немцев. Гогочут, что-то возбуждённо обсуждают, довольные: до Москвы рукой подать, скоро война кончится. У них были свои продукты, и выглядели они хорошо – сытые, справно одетые, но всё равно, видимо, хотелось домашней добавки к казённым харчам, и старший подступился к маме:
- Матка, яйко давай, млеко!
Мама показала на маленьких детей, которые испуганно смотрели, кто с печи, кто с полатей, и попыталась объяснить, что яичек и молока даже им не хватает. Но фриц не слушал её и говорил что-то по-своему. Из всего его лопотания можно было понять только, что, если не даст, нам всем будет плохо.
- Пух-пух, - показывал солдат на спрятавшихся на русской печи малышей и при этом улыбался. Но мама испугалась и кинулась к двери, чтобы достать схороненные в заветных местах кое-какие припасы. Пропади они пропадом, как-нибудь и на картошке перебьёмся, лишь бы детей не трогал!
В дверях она столкнулась с ещё одним немцем. О том, что это был большой чин, мы догадались по поведению наших незваных гостей. Они все вскочили и, вытянувшись, замерли, поедая глазами начальство.
Офицер осмотрел дом, прошёл в наступившей тишине к печи, долго смотрел на притихших малышей и, резко повернувшись, что-то скомандовал. Солдаты мигом вымелись из избы, прихватив свои пожитки и на ходу надевая шинели. Офицер вышел за ними, но скоро вернулся и положил на стол несколько плиток шоколада и печенье в пачке…
- Для детьи, - он с трудом подбирал русские слова. Потом достал из внутреннего кармана бумажник, показал маме фотокарточку.
- Майне фрау унд киндер – жена и детьи… Война – плёхо. Гитлер и Сталин – плёхо. Детьям нужен мир, жить без война… - и ушёл. К нам больше никто не заходил.
Скоро фронт продвинулся к Москве. Уже не было слышно орудийной канонады, только самолёты по нескольку раз на день, пролетая высоко над деревней. Немцев у нас уже не было. Они назначили новую власть: старосту и полицаев из местных, обязав их следить за порядком и, главное, исправно поставлять для Германии обозы с продуктами. Но у полицаев тоже не было спокойного житья и полной власти. Прямо за деревней лес, знаменитый Мосальский бор, протянувшийся на сотню километров. А там, в глухих болотах, из наших окруженцев формировались партизанские отряды. Вскоре по тылам пошли и регулярные части: конные отряды генералов Белова и Доватора.
31 декабря 1941 года и к нам в Любилово зашёл отряд кавалеристов. Командир расположился в нашем доме. Молодой, весёлый, подмигивает мне:
- Ну, что, курносая, танцевать любишь? Вечером будем праздновать Новый год. Зови подружек.
Отец наш всё бурчал на него:
- Какая вы, к чертям, разведка! Лошадей возле изб побросали! Не видишь, что ли, как самолёты фашистские крутятся?
- Спокойно, папаша, фрицам сейчас не до нас. Им под Москвой жару дают! Станут они с вашей деревенькой связываться…
Командир позвал несколько бойцов (на слово «солдат» они обижались: солдаты у фашистов). Появились банки с тушёнкой, колбаса и всякие диковинные продукты, захваченные у немцев. Я с соседскими девочками чистила картошку. Потом бойцы принесли откуда-то патефон, пригласили взрослых девчат.
Обычно бомбёжки и артобстрел мы пережидали в погребах, которые находились в отдалении от изб, в огородах. А в ту ночь бомбить стали так неожиданно и сильно, что все растерялись. Не только мы, гражданские, но и бойцы отряда. Я упала на пол возле стены, как нас учили в школе. Сразу же посыпались стёкла. Видимо, бомба взорвалась совсем рядом. С улицы доносились крики, ржанье лошадей, беспорядочная стрельба…
Я очнулась, когда почувствовала на себе горячее дыхание – в дом со страху забежала лошадь осёдланная. Крыльцо и входную дверь разнесло взрывом, крыша загорелась. Кто-то из бойцов вынес меня и положил прямо на снег. Горел не только наш дом – вся деревня. Я поняла, что совершенно невредима, только чуть стеклом порезалась и плохо соображала. Не помню, как добралась до погребов, где уже были родители с малышами. Их ещё днём отправили к бабушке.
Так мы и жили потом: кто в погребах, кто в землянках. А весёлого командира кавалерийской разведки разнесло в клочья прямо с лошадью…
В 1952 году я вышла замуж и переехала к мужу в Ростовскую область. Сначала жили в селе Журавлёвка, а в 1962-м в Аксай переехали. Здесь и прошла моя жизнь. Растили сыновей, нянчили внуков… Пошли на пенсию. Живём потихоньку. Вот и век, говорят, кончился, новый пришёл. А я всё чаще вспоминаю свою далёкую родину, дом, который так и не отстроили. Вспоминаю своих погибших родных: маму, братишек, сестрёнок… и, вскоре после войны, отца. Всех, кого оставила в уходящем веке.