Сердце женщины

                Cердце женщины,
в любви своей оскорбленное изменой,
подобно крепости, захваченной,
 опустошенной и покинутой. 
(Ирвинг Вашингтон)

Глава 1. 
Записка

Нет ничего более парадоксального и обидного, чем самая что ни на есть расчудесная погода в то утро, когда ты просыпаешься с невыносимой болью в сердце. Начинает казаться, что весь мир смеется над твоими чувствами, тоска еще больше захватывает душу, сжимает сердце ледяными руками.
Анна проснулась оттого, что утренний солнечный свет безо всяких преград пробрался в спальню, и теперь нещадно бил своим светом по глазам. Голубое, почти прозрачное небо ласково обнимало утреннее, летнее солнце. Анна села в постели, поправила спутавшиеся за ночь волосы, и улыбнулась первым лучам света. Но в эту ж секунду взгляд ее упал на вторую половину брачного ложа, и ей тотчас же захотелось плакать. Вам случались такие дни, когда беспросветная тоска загоняет в глухой угол, дни становятся монотонно-серыми, и кажется, что ничего и никогда больше не изменится? В такие минуты, мы из главных героев увлекательной книги превращаемся в заурядного, стотысячного читателя, который, затаив дыхание, всего лишь наблюдает за развитием сюжета. Но рано или поздно даже самая увлекательная книга надоедает.
Анна почувствовала, как сердце забилось чаще, и слезы уже подкатывали к глазам, но силой воли она заставила себя проглотить этот ужасный ком в горле, и немного отвлечься. Нужно было позвать служанку, чтобы та помогла ей одеться, но Аннет чувствовала себя такой раздавленной -  ей казалось, любой вопрос со стороны ее верной Нинель  сможет освободить ее боль, которая прольется жалкими слезами. Она и вправду выглядела неважно, а более беззащитного создания в то утро нельзя было отыскать, наверное, во всем Петербурге. Ее светлые волосы, белое личико с дрожащими, искусанными губами придавали ей той робости, которая обычно в несчастье делает хрупкую девушку на редкость жалкой. Но все ж она была красива, необычайно красива для того, чтобы даже в такое грустное, почти трагическое утро  выглядеть небесным ангелом.
Анна поднялась с теплой постели, и подошла к туалетному столику. Первое, что она увидела в зеркале, это свои больные, заплаканные глаза. Они по-прежнему были обрамлены густыми ресницами, и излучали ультрамариновую красоту чистого небосвода, но они странно потускнели и опухли от слез всего за одну ночь. Анна взяла в руки свой дорогой и гребень, но он проскользнул у нее меж пальцев. Упал на пол, и, издав мелодичный звон, гребень так и притягивал к себе взгляд.  Анна наклонилась, дабы поднять его, и зацепилась взглядом за незакрытый  ящик столика. Анна вмиг вспомнила, отчего же она не закрыла его до конца, и ее взгляд стал еще мрачнее. Вмиг ее обожженное сердце воспламенилось вновь. Боль с новой силой  заполонила собой все пространство в теле. И резким движением руки она дернула на себя этот злополучный ящик. Не рассчитав силу, она слишком сильно потянула ее на себя, и он, выскочив из стола, с грохотом упал на пол. Какое только содержимое не предстало перед нами! Различные бархатные коробочки со шпильками, гребешками, наборы для маникюра, упали и неуклюже лежали на холодном полу, ручное зеркальце с бронзовой отделкой со звоном разлетелось на меленькие осколки, копоушка, золотые зубочистки, перьевые ручки – это все теперь не представляло никакой  ценности. И среди этой дамской чепухи, среди осколков зеркала и разбросанных шпилек, Анна аккуратно вытащила миниатюрную записку, насквозь пропахшую женскими духами. Записка все еще излучала запах ее прежней владелицы, или же Анна просто до сих пор чувствовала этот запах. «Быть может, мне не забыть этого аромата никогда», - подумалось ей, когда она развернула этот клочок дорогой французской бумаги, дабы в сотый раз прочитать ее содержимое. Анна читала так жадно, будто впервые, и так внимательное, словно эта записка могла ей что-то разъяснить.

« Жду вас завтра в полдень, вблизи известного вам сквера, в условленный и привычный для нас час. Ангел»

Вот и все. По сути, она знала эту записку наизусть, а перечитывала ее с лишь той надеждой, что там что-то измениться. Но, как ни странно, на этом клочке бумаги со вчерашнего вечера никаких изменений. Анна нашла сию записку в  шинели своего любимого, милого Владимира, своего законного супруга, которого поклялась любить  перед Богом. Она не имела привычки проверять карманы мужа, и до вчерашнего вечера она и усомниться не могла в том, что ее милый Вольдемар мог думать не только о ней, законной своей жене. Она отказывалась в это верить, и даже легкомысленно отмахивалась от этой записки весь день, но все ж забыть о ней она не могла, и весь прошедший день у Ани все просто из рук валилось, и она никак не могла понять, что с нею происходит. А тем времени этот клочок бумаги просто разъедал ее подсознание. Вчерашний день она провела на журфиксе у графини Бессоновой, и та отметила, что «mon cher Annet, вы кажется, не в себе?», но Анна сослалась на болезнь, и пораньше отправилась домой. В целом, она была даже рада, что ей пришлось уехать, ибо обычно веселый и познавательный прием у графини на сей раз был довольно скучен. А еще почему-то все женщины на сем светском приеме казались Анне довольно вульгарными и распущенными. «Должно быть, они любят кокетничать с чужими мужьями», - мимолетно пронеслась в голове Анны эта внезапная мысль. Но Анна сразу  ж испугалась ей. Все потому что разум подсказывал ей правильное толкование ее тревоги, но она всячески отказывалась слышать голос рассудка.
Анна вернулась домой пополудни, она отчего-то чувствовала себя ужасно одинокой и разбитой, и все больше это чувство укреплялась, когда она  медленно ступала по коридорам их с мужем особняка. Когда она проходила по главному залу, звон ее каблуков в полной тишине сильно увеличил степень ее тоскливости. Казалось, что в этом особняке она одна-одинешенька, и даже слуг не было слышно. На выходе из залы, она буквально столкнулась со своим «потерявшимся» супругом.
Князь Владимир Александрович Адассовский выглядел достаточно таки привлекательным молодым человеком. Ему еще не было тридцати, хотя и период мальчишества он давно миновал. Это был высокий человек, так что Анна со своим средним ростом едва-едва доставала ему до плеча. У него были абсолютно не классические черты лица, и греческий профиль - это не его портрет, однако лицо его приятное и можно даже сказать красивое, а уж глаза и вовсе выдают в нем любимчика женщин. Владимир Александрович имел глубокие темно-карие очи, в которых постоянно блестела смешинка, играла дерзость, и блистала ирония. Обрамленные густыми черными ресницами, что делали взор его еще более выразительным и четким, глаза его находились в постоянном движении, что напрямую противоречило его рассудительному поведению. Алые губы почти всегда слаживались в легкую полуулыбку, что делало взгляд его еще более пристальным и задумчивым. Он редко широко улыбался, смеялся отрывисто и коротко, а в целом предпочитал вообще не смеяться, хоть веселье князь любил. Более того, он знал цену истинным развлечениям. Руки Адассовского всегда были «упакованы» в лайковые или кожаные перчатки, чему собственно способствовал этикет, а также личная брезгливость князя. Но руки Владимира Александровича были, пожалуй, предметом его гордости, хоть он и постоянно прятал их. Длинные тонкие пальцы, они были так изыскано и гармонично очерчены природой, что не восхищаться ними было невозможно. Не у всякого пианиста, закаленного игрой на фортепиано найдутся такие прелестные пальцы. Владимир Александрович по привычке своей слегка улыбнулся. Супруга коротко оглядела
его новый изысканный сюртук серого цвета из легкой льняной ткани в узкую белую полоску. Аккуратно приглаженные лацканы сюртука выдавали время, которое он провел за своим туалетом. Ботинки Владимира были тщательно вычищены и сияли, словно на солнце. В руке его, как всегда обтянутой белой перчаткой находился цилиндр из шелковой ткани серого цвета, чуть темнее, нежели его костюм. Небрежно повязанный пестрый галстук, и новый бурнус, накинутый на правую руку, говорили о том, что там, куда отправляется, необходимо произвести самое замечательное впечатление.
Анна с жадностью посмотрела ему в глаза. У нее накопилась масса вопросов, которые она не в силах и не в праве задать, потому Анна с легкой наивностью верила в то, что супруга своего по глазам прочтет.
Владимир, казалось, немного растерялся, но в целом, князь, как всегда был спокоен и блеск его глаз говорил о хорошем расположении духа. Но Анне, возможно из-за ее ужасного настроения,  показалось, что он слегка огорчился и приуныл, когда завидел ее. Однако все же с его появлением, Анна перестала чувствовать себя одинокой, все разом стало так мелочно - стало легко. Владимир, преодолев растерянность, улыбнулся и, сжав ладони супруги в своих ладонях, он поднес их к губам.
- Аннет, ангел мой, вы дома? Так рано? Разве графиня сегодня не приглашала вас к себе? – он говорил просто и непринужденно, а между тем, тревога Анны  стала поднимать голову. Это были не те слова, которые она желала слышать от него. Княгиня мягко забрала свои руки от рук супруга. Он не возражал, и с легкостью позволил Анне освободиться.
- Я почувствовала себя неважно, и решила не портить настроение достопочтенным гостям графини, - уклончиво ответила Аннет. В глазах Владимира мелькнула жалость и тоска, но они быстро потонули в тех странных огнях, которые не переставали гореть в его очах.
- Я надеюсь, ничего серьезного? – вскинул он бровями.
- о нет, не стоит беспокоиться. Это пройдет. Должно быть, я так реагирую на погоду, - мягко ответила Анна, все еще жадно всматриваясь в облик супруга. Его жалость к ней и радовала, и огорчала одновременно. А все же ей хотелось, чтобы он понял, как ей сейчас тоскливо и пусто в душе. Пускай, пускай просто обнимет, да и неважно, что сейчас не время и не место. Но Владимир, кажется, не спешил обнимать супругу, а вместе с тем он просто спешил, и Анна это заметила.
- Вы куда-то торопитесь? – спросила она, и невольно коснулась кончиками пальцев его лица. Князь вздрогнул то ли от неожиданности, то ли от того, что пальцы Анны были холодными. У ней всегда были холодные руки, независимо  от погоды. Анне стало неприятно, и именно в этот злополучный момент она вспомнила о записке, найденной сегодня утром: «Жду вас в полдень…». Княгиню поразила эта мысль, и она невольно отшатнулась от супруга. Ее большие глаза, в этом страшном озарении стали еще больше, и казались на редкость пустыми стекляшками, хоть это было не так. Красивый лик молодого мужчины напротив, стал нахмуренным, он казалось, уловил ее перемену, но тот час же списал это на ее недомогание.
- Вам бы прилечь, дорогая моя, - сказал он мягко и с участием, а вместе с тем, он уже сделала шаг вперед от нее. Теперь Адассовской казалось, что в его словах она слышала издевку. О, нет! Она могла поклясться, что слышала именно ее. Владимир еще раз взял у ней руку, почтенно и церемонно, безо всяких чувств, поцеловал ее, и сказал:
- С вашего позволения, mon ami, - вновь искривил князь губы в полуулыбке.
Анна пропустила его, и Владимир Александрович направился было к выходу из залы, и после, он, видимо, торопился покинуть особняк. Голос жены застал его уже на пороге другой комнаты.
- Позвольте спросить, так куда же вы так торопитесь? – Анне не терпелось услышать ответ. Ведь он должен быть крайне благоразумным.
Владимир Александрович медленно повернулся на звук ее сопрано, и, опустив голову, еле заметно ухмыльнулся (она могла поклясться, что именно ухмыльнулся). После он посмотрел ей прямо в глаза, и ответил:
- Меня ждет его сиятельство Александр Алексеевич, mien Hertz.
И отвесив ей поклон  в последний раз, он весьма почтительно удалился. Анна выдохнула спокойнее. Ведь конечно! Как она могла не догадаться, что он все это время проводит у Александра. Ведь они товарищи еще по армии. О, да, это чрезвычайно глупо было думать что-либо гадкое, мерзкое. Ах, она низкая, подлая женщина. Как она посмела заподозрить своего Вольдемара? Ведь это самое что ни на есть дурное поведение, легкомыслие мысли, и прочее, прочее... Однако этот новый сюртук?...

Глава 2.
Брошенный жребий
Давно ль, гордясь своей победой
Ты говорил – она моя.
Год не прошел, сведи и сведай,
Что уцелело от нея?
(Ф. Тютчев)


- Однако, я решительно тебя не понимаю, и понимать отказываюсь! - в негодовании воскликнул Александр Алексеевич Копернаумовов. Они уже больше часа сидели в его кабинете и говорили фактически не о чем, но в то же время, как чувствовал сам Александр о чем-то очень важном.
- Да как ты скушен, Саша! – с тоской бросил Адассовский, искривив свое лицо в странной гримасе, которая выражала и тоску и разочарование одновременно. Он сидел у стола своего товарища, и беспрестанно вертел в руках свои лайковые перчатки. Копернаумовов метался из угла в угол своего маленького, но довольно таки уютного и со вкусом обставленного кабинета, и не уставал выдавать какие-то странные, нечленораздельные звуки. Последней его полноценной фразой была о полном непонимании Владимира.
- Ты же так, ты же так…Ах, - махнул Александр, и в душевном бессилии что-либо придумать и сказать, он повалился на софу, рядом стоящею. Адассовский внимательно посмотрел на друга. Александр склонил голову, и было видно, что он невероятно сильно грустит о том, о чем сам Владимир Александрович уже давно не тосковал. Копернаумов, этот маленький и рыжеватый мужчина примерно двадцати пяти лет являлся лучшим другом князя Адассовского, и он наблюдал весь тот процесс безумной влюбленности Владимира в Анну, их позднее, свадьбу и семейную жизнь. Лишь Александр знал о том, что выразить Адассовский был не в силах. Он сопереживал горестям и разделял радости, подсказывал выход там, где его уже, казалось, не было, приказывал вовремя остановиться, да чего он только не сделал для своего товарища, друга и брата! Фактически то, что Анна стала княгиней Адассовской -  это полностью или отчасти, но заслуга Капернаумова.
Адассовский встретил ее на зимнем балу в Михайловской дворце, но эта встреча  не была ни роковой, ни знаменательной, ни какой-либо из вон выходящей. Владимира Александровича Адассовского представил Анне ее отец, Федор Петрович Армашевский, потому как первый являлся личностью публичной и известный, а на ту пору это был первый выход Анны в свет. Она не произвела на Владимира никакого впечатления, и в тот вечер он не помнил о ней ни секунды, потому как сразу после знакомства, его унесла с собой волна эпиграмм, смеха, женского кокетства, и прочая примитивная прелесть великосветских балов. Они встретятся вновь много позже через полгода после того вечера на журфиксе у князя Одошевского. В тот вечер Адассовский скучал неописуемо, он пожалел о том, что пришел к князю, разговоры были однообразны и примитивны до пошлости. Вечер для Владимира тянулся так долго, словно несколько вечностей слились в одну бесконечную линию времени. Но после появилась она: Анна Федоровна Армашевская. За те полгода, что они не виделись, Анна стала настоящей красавицей, ее фигура обрела четкий женственный силуэт, светлые волосы, казалось, стали еще светлее, а глаза пронзительные, голубые с необъяснимою грустью и томной печалю - сразу же запали в душу Владимира. Но даже не ее внешний вид, и вся прелесть юности покорили его, нет. Лишь когда князь Одошевский попросил: «Милая, Annet, аль не сыграете вы нам что-нибудь лирическое?», Владимир, наконец, понял, какое невероятное светлое существо явилось перед ним. «Она сошла с небес», - подумалось тогда ему. Анна пела романс на стихи Баратынского, и старый сентиментальный князь даже не сдерживал слез, что выступили на его глазах во время ее исполнения. У нее был чудесный голос, и Адассовский в первую очередь влюбился в этот голос, а уж после в его обладательницу. Ее длинные, тонкие пальцы выстукивали по клавишам старого фортепиано, а каждый звук отзывался в его сердце. Владимир сам мало не плакал, хотя не слыл человеком сентиментальным. Этот вечер стал переломным моментом в жизни князя Адассовского. После начнутся долгие бессонные ночи и попытки свести близкое знакомство с Аннет. Он знал, он просто знал, что попроси он ее руки, ее отец бы с радостью выдал свою младшую дочь за Адассовского, потому как, несмотря на весьма сомнительное положение Владимира в  свете (он слыл человеком любвеобильным, и об этом в весьма тесных светских кругах ходили легенды), он все же был очень богат и его хорошо знали и чтили в высшем свете. Но князь почему-то был уверен, хоть об Анне он знал очень мало, что этот ангел - несносно гордого характера и человек огромной души. Владимиру вдруг отчаянно захотелось ее любви. Именно любви, а не уважения и преклонения, что было так популярно в современных браках. И он предпочитал действовать напрямую: то есть привлекать к себе Армашевскую, а не ее родителей. Он знал, насколько это трудно и нахально с его стороны было так недвусмысленно искать с нею встреч. Он буквально преследовал ее по пятам, и не давал забыть Анне «о таком вот себе князе Адассовском»
Эта невыносимая боль, которая так долго сжимала сердце Адассовского в связи с тем, что Анна, его милая Анна  в упор не замечала его, казалось, бездонной, безграничной любви. Она  отказывалась примечать то, что Адассовский, ранее игнорировавший скучные светские рауты (которые, кстати, сказать, Анна посещала регулярно), ныне обязательно будет у графини N в восемь часов ровно, в самом наилучшем виде. Он обожал балы, но перестал посещать их потому, как Аннет редко выходила в свет  на бал. Адассовский просто не видел смысла приезжать туда, где нет возможности или даже маленькой надежды встретиться с нею, услышать ее тихий, слегка замедленный, но невероятно приятный голос, иметь возможность хотя бы слышать шелест ее платья при каждом шаге ее; ловить шлейф тонких французских духов, запах которых он мог вычислить из тысячи ароматов. Спустя полгода отчаянных попыток завоевать сердце любимой, он пал духом. Наслышан о том, что к ней сватается барон Карц и что дело со свадьбой уже почти что решенное, Владимир почти окончательно отказался от своей любви. Он стал чаще выходить в свет, вновь отплясывал свою любимую мазурку на балах в Петербурге и Москве, и уже совсем редко вспоминал об Анне. Но женщины…От них пришлось отказаться вообще, ибо в каждой брюнетки он видел ЕЕ голубые глаза, в каждой кареглазой барышне он наблюдал светлое сияние ЕЕ белоснежных волос. Анна все еще приходила к нему во сне, но это было уже не так мучительно как прежде. Это был мираж – недосягаемая мечта, которая оборвется с приходом рассвета. Он даже перестал ненавидеть эти сны, начал относиться к ним так, будто бы все это - очередная книга в его воображении: к жизни эти картинки не имеют никакого отношения.
Он много перебивал свои мысли службой, службу свою любил. Владимир все еще оставался в чине поручика артиллерийских войск императорской армии, однако ему пророчили хорошую карьеру, если он «будет продолжать в том же духе»..Иногда по вечерам он думал: «Где сейчас пристанище ее души? Знает ли она, что ей нужно в этой жизни?». Он не решался расспросить о ней у того же князя Одошевского по одной причине: Владимир не хотел бередить душу. Хоть он и терзался мыслями об ее судьбе, однако гораздо большей мукой для его истерзанного сердца было бы узнать о нынешнем местонахождении и положении госпожи Армашевской. Внешне Адассовский держался великолепно, и никто бы никогда не подумал о том, что его все же где-то донимает мысль об Анне и ее судьбе. Никто, кроме Капернаумова. Последний слишком хорошо знал своего приятеля, чтобы сделать тот легкомысленной вывод, который мог бы сделать, не будь он человеком тонким и знающимся, практически поэтом. Александр Алексеевич быстро сообразил своим прихотливым умом, что его лучшему другу нужна срочная помощь. Его смущала та пренебрежительная легкость, с которой Адассовский отказался от своей мечты. Он не верил Владимиру, хоть и привык во всем ему доверять. Втайне от Адассовского он едет в Москву, где на то время семья Армашевских, (предварительно он выведал адрес у старика Одошевского, который рыдал еще пятнадцать минут по уходу Капернаумова, растроганный его повествованием о любви Владимира) и находит саму Анну. Александр прямой от природы, и горящий искренним желанием помочь другу, раскрывает  ей всю ситуацию, как есть. Он с точностью до мелочей и талантом литератора описывает ей страдания Адассовского и его бесконечную любовь к ней. Сердце бедной Аннет не выдержало и оттаяло еще при первом упоминании  о Вольдемаре. Капернаумов только после понял, что и Анна ни на секунду не забывала о Вольдемаре…Понял, когда увидела ее заплаканные глаза, услышал горькие восклицания по поводу утерянного времени. Она плакала и говорила, что уже, должно быть, поздно что-либо менять, проклинала свою гордость и приличия, обращалась к Богу и прочее, прочее…
 Капернаумов, как мог, убеждал ее в том, что еще ничего не поздно, что Владимир, верно, все так же ждет и любит ее, что стоит лишь подать знак, один-единственный намек на то, что она готова. Главное, не бояться молвы, все уладиться, все придет. Ох, но как же тяжело было ей посылать Вольдемару то решающее письмо, Капернаумов до сих пор не понимает, как она решилась! Ведь отсылала в никуда, Владимир мог отвергнуть ее, и тогда – что может глупее и нелепее, чем отказ сейчас, именно сейчас? Но она написала Адассовскому и передала его Капернаумову. Александр Алексеевич желал лично вручить сие послание другу своему. Капернаумов немедля ни секунды отправился в Петербург, а уж там отправился на Вознесенскую 8, где обитал князь. Он застал Владимира в самом, что ни на есть плачевном состоянии: князь сидел на диване в гостиной, и уставившись в горящее пламя в камине практически не моргал и уж вовсе не двигался. Рядом, на столике стояла полупустая бутылка из-под вина. По тому, как Владимир медленно водил глазами из стороны в сторону, Капернаумов понял, что он сидел так уже давно и видимо, не в первый раз. Капернаумов мигом догадался, что помогало его другу выживать в эти последние месяцы его жизни. «Ну конечно! И как  я только раньше не догадался, что Вольдемар, не желающий показывать боль свою даже мне, незамедлительно обратиться к народному средству!» - пронеслось тогда в голове Александра Алексеевича, и его доброе сердце тотчас же наполнилось жалостью к незатейливому другу. «Но ничего – сегодня все решится» - и преисполненный гордости за ту миссию, которая была возложена на него, он уверенно шагнул навстречу другу. Капернаумов чувствовал, что судьба двух любящих сердец нынче в его руках – все зависит оттого, как он сумеет преподать Владимиру все то, что так молчаливо  велела передать ему Анна…Капернаумов многозначительно доложил о себе деликатным кашлем, и Владимир словно только что проснувшись, растеряно посмотрел на него. Александр ничего не говоря, и даже не здороваясь, подал Адассовскому письмо. Владимир так же молча принял его, и стал медленно, меланхолично раскрывать конверт. Капернаумов глядел на него во все глаза, ему казалось, что мир в секунду перевернется, как только Владимир прочтет сие послание. Вот, наконец, Адассовский развернул письмо и воспаленные душевной болезнью глаза его быстро пробежались по строкам, которые он, должно быть, помнит и по сей день. Прочитав письмо, он медленно опустился на диван, и закрыл голову руками. Капернаумов тогда здорово перепугался, ведь, по сути, он не знал, что было в том письме, и возможно, Анна передумала, хотя…Ее руки так дрожали, а из глаз поминутно скатывались слезы, вряд ли она отказалась от своего порыва. Но уже спустя минуту его друг кричал от счастья, и произносил всего одну фразу, обнимая и целуя не менее счастливого Капернаумова – «Она моя, ты слышал это? Она моя….»
А спустя всего два месяца они обвенчались в Москве, и после переехали в Петербург.
….И вот теперь, Владимир рассказывал Капернаумову о том, что супруга ему окончательно перестала быть интересной, и он, при всем своем уважении и преклонении, не может более принадлежать лишь ей одной, и тем все осложняется, что находиться с княгинею стало еще мучительнее, нежели прежде, когда Адассовский был верен Анне. 
- Все что ты говоришь – вздор, и я отказываюсь в это верить! – вскочивши на ноги, произнес Капернаумов. Он в возбуждении своем не знал, куда девать руки, застегнуть али наоборот - расстегнуть верхние пуговицы своего военного мундира. Александр метался из угла в угол, то и дело, затрагивая  на своем пути то стулья, столь удачно возмещавшиеся около письменного стола в обычное время, и так мешавшие ему сегодня. В очередной раз, делая  круг возле письменного стола, он, наконец, задел бювар, что располагался фактически на краю стола, так, что Капернаумову, судорожно метавшемуся по узкой территории, было достаточно легко задеть сию папку. Бумаги рассыпались по ковру, но Александр, казалось, и этого не заметил.
- Я ведь знаю тебя, слишком хорошо знаю для того, чтобы поверить в то, что Анна Федоровна для тебя была лишь очередным увлечением, которое по какой-то злой ошибке небес переросло в брак. В наше циничное время многие чтут за благо жениться на достойной девушке приятной внешности с хорошим воспитанием и подобающим приданным, (собственно такой юной мадмуазелью и была Анна Федоровна) и к которой – О чудо! – располагается сердце и душа. Но вы, Владимир Александрович, вы ведь никогда не гнались за тем, за чем, сломя голову, мчатся «благородные и порядочные господа» современного общества. Я, говоря откровенно, искренне восхищался, и знаете ли, даже уважал вас за проявление своего рода некой твердости характера в данных вопросах. Однако, теперь, что же получается? Что же это выходит – вы напрямую противоречите моему мнению о вас? Так вот, mon ami, здесь постает такая проблема: либо я заблуждаюсь в своих умозаключениях на ваш счет, либо же вы в очередной раз обманываете меня. Да-да,  - прибавил Александр Алексеевич, увидев в лице Владимира, доселе сидевшего молча и не выражая никаких эмоций, удивление. – Именно, вы обманываете меня! – ободренный реакцией друга, он стал говорить еще более возбужденно и громче. – Вы зачем-то желаете убедить меня в том, чего на самом деле нет. Возможно, вам и вправду стало скучно, и вы решили убедить меня в том, чего просто быть не может, дабы таким образом развлечься. Ну что ж, если все это и в самом деле так, то я готов простить вам вашу нелепую шалость, ибо слишком сильно люблю вас, и зная ваш актерский талант, редкое обаяние….
Он не договорил, поскольку Владимир Александрович поднялся с дивана, где ранее уютно располагался, и медленно направился к письменному столу. Наклонившись, Адассовский поднял бумаги, аккуратно сложил их вместе, и отправил обратно в бювар. После, поравнявшись с Капернаумовым, он слегка улыбнулся и медленно, как всегда спокойно, проговорил:
- Саша, ты знаешь, как сильно я дорожу твоим участием к моей судьбе, и тем более – твоей дружбой, говорить об этом лишний раз - надобности нет, однако разубеждать тебя в чем-либо - было бы подло с моей стороны. Я не чувствую в себе согласия с твоими предположениями, - Адассовский устало провел рукою по своему идеально выбритому подбородку. Капернаумов заметил, что начавшийся разговор уже тяготит Владимира, оттого сея беседа сделала хмурым и Александра. Он в легком раздражении обошел друга и уселся в кресло за столом.
- Я все же не верю тебе, однако оставим это до поры до времени. Ты казалось, хотел меня о чем-то просить? – уже не так экспрессивно выражал свои эмоции Капернаумов. И хотя в душе у него по-прежнему бушевали страсти и чувство несправедливости, внешне ему удалось хоть немного собраться.
Владимир устало присел на стул, который стоял рядом со столом, и на оной не раз натыкался Капернаумов в своих хождениях. Он, казалось, не хотел более говорить на эту тему, и оттого, Александр опасался всего самого худшего. Капернаумов многозначительно посмотрел на друга.
- Ich bin verliebt,- коротко проговорил Владимир, и его бессмысленный взгляд стал еще более пустым и затравленным.
Лицо Капернаумова вытянулось, он, создавалось впечатление, только сейчас понял, что все это не игра, и не шутки. Однако вслух он сдержанно, с легкой долей иронии произнес:
- Поздравляю, в этом нет ничего странного – это твое пожизненное состояние. Да я в принципе, предполагаю, что это пожизненное состояние большей части населения. Мы каждый день во что-то влюбляемся. Я с утра влюбился в своего почтальона, который вовремя доставил утреннюю почту. В этом нет ничего предосудительного, мой друг.
Адассовский задумчиво улыбнулся. Он не собирался спорить с Александром. Владимир, как никто другой знал, как мелочен бывает в своих рассуждениях его недальновидный, но добрым сердцем друг, и как порой он не может понять элементарных вещей.
- Отчасти ты прав, но только она – не почтальон, и о сей влюбленности не стоило бы вообще говорить, однако меня тревожит Анна Федоровна. Я бы просил тебя, Александр Алексеевич, сохранить ее спокойствие путем не разглашения моих постыдных тайн. Знаю, как это низко с моей стороны, и еще сильнее я втаптываю себя в грязь, прося у тебя помощи, но я так же знаю, что отказать мне ты не в силах, хотя бы оттого, что ты слишком сильно любишь Анну Федоровну.
Адассовский говорил красиво, с расстановками, не повышая, и не понижая тон. Однако Капернаумову в один миг  захотелось запустить в него чернильницей. Капернаумов понимал, что тот прав: он и в самом деле не способен ни отказать другу, ни расстроить слишком впечатлительную, но такую близкую ему по душе Анну Федоровну. Все усложнялось тем, что Александр чувствовал, что еще не соверши подлость, Владимир уже чувствовал себя виноватым перед всеми. Он, должно быть, винил себя уже за низкие и сладострастные мысли. Больше всего Капернаумова пугало  в Адассовского именно его неспособность противостоять грешным помыслам. Он не раз не на шутку беспокоился судьбой друга.«Он плохо кончит», - все чаще проносилась в его мозгу въедливая мысль.
- Знаю и понимаю твои чувства. Тебе должно быть хочется ударить меня чем-то тяжелым, - улыбнулся Владимир Александрович, однако взгляд Капернаумова стал еще суровее на этих словах, - но что поделать, я слабый человек – и не отрицаю этого.
Владимир поднялся со стула, подошел к софе и легким движением руки подхватил свой цилиндр и бурнус. Капернаумов не сводил с него глаз, и взгляд его был свирепым и тяжелым.
- Я не беру с тебя обещания по поводу давешнего разговора, потому как рассчитываю на твою доброту и честность, - сказал Адассовский, надевая цилиндр на голову и одергивая рукава бурнуса. – А так же, разумеется, прислушиваюсь к своей интуиции, и всячески доверяю ей, хоть это и нелепо. А теперь прощай, друг, мне сегодня еще предстоят дела.
На последних словах его глаза подозрительно ярко и хищно сверкнули, так что Капернаумов даже растерялся. Князь отвесил ему поклон, и направился к выходу. Капернаумов не стал его провожать, и это было предсказуемо с его стороны.

Глава  3.
Искренность- мера счастья.

Всё проходит, пройдет и это.
(Соломон)


Шло время, пролетали недели за неделями, и уже лето сменилось осенью, листья на деревьях сначала пожелтели, а после и вовсе опали. Пришли северные ветра, и хоть снега еще долго не было, дыхание зимы мог почувствовать на себе каждый горожанин. Бульвары Петербурга, Сенная площадь, мостовая, Васильевский, Петроградский, Крестовский и прочие острова Петербурга – все покрылось снегами. Как и прежде, зима в этом городе наступила позднее, нежели в других регионах российской Империи. Повелительница снегов покорила улицы и дома, тонкий лед сковал реки и каналы. Погода была капризною, но в целом привычною для жителей столицы. Близилось Рождество, и открывался сезон зимних балов в Санкт-Петербурге.
Для семьи Адассовских это было особенное время. Дело в том, что последние полгода своей тихой семейной жизни они провели каждый за своими хлопотами. Владимир Александрович полностью стал недосягаемым для супруги своей. Он целыми днями пропадал на службе, а вечера для Анны Федоровны он проводил с товарищами по службе или же у Капернаумова. Анна неожиданно для себя открыла благотворительность, как одну из возможностей выложить свою любовь. В этой еще совсем молодой женщине накопилось столько невысказанной любви и заботы, что ей просто необходимо было кого-то опекать. И хоть цели ее были глубоко личного характера, однако же не оценить помощь ее было невозможно. Анна Федоровна оставляла крупные сумы в детских приютах, лично приезжала в сиротские дома и часы напролет проводила там с обездоленными детьми. Никогда княгиня не приходила к ним с пустыми руками, и дети, поначалу боявшиеся ее, со временем привыкли к этой красиво одетой даме в мягких перчатках, о который исходил тонкий, приятный аромат. Сентиментальная от природы Анна Федоровна играя с детьми, плакала сквозь смех. С детьми ей было необыкновенно просто, но все же, сердце ее наполнялось невосполнимой жалостью к этим крошечным die Kinder. И все же, проводя время с этими крошечными созданиями, Анна все чаще задумывалась о том, о чем раньше думала лишь мельком и лишь изредка в бессонные ночи. Княгиня неожиданно поняла, что это естественное состояние матери – залог ее истинного счастья. Она грела себя мыслью, что их отношения с супругом обязательно наладятся, если наступит день, когда Анна станет матерью. И она с легкостью положилась на Божью волю, как будто до исполнения задуманного Всевышнему не хватало лишь ее согласия.
Владимир же Александрович ничего не имел против деятельности жены, и всячески поддерживал в этом Анну Федоровну. Он радовался, что его «милый друг» нашла себе занятие, и хоть на некоторое время избавляла его от того мучительного немого вопроса, который каждый раз высвечивался в ее глазах, когда он имел смелость глянуть в ее очи. Чем больше он впутывался во все эти развратные дела, тем мучительнее и больнее становилось ему в душе. Он стал избегать взглядов, вопросов, ласк супруги, и это случилось не оттого, что все это было ему неприятно. Все сложилось именно так, из-за того, что Владимир Александрович Адассовский сам себе стал противен. Он возненавидел свою слабость и невозможность что-либо решить для себя. Такое положение вещей было недопустимым, потому как комфорта князь  не чувствовал. Он перестал отдавать себе отчет в своих действиях, и все же понимал, насколько ложен тот путь, по которому он хоть и неуверенно, но быстро шагает. Рано или поздно проблема станет ребром: либо он дойдет до консенсуса со своей совестью либо же…Альтернативного варианта он не рассматривал, постольку поскольку и вовсе не видел его. Его общение с Капернаумовым свелось до минимума, так как сам Александр Алексеевич становился невыносимо хмурым, едва они с Адассовским оставались наедине. Капернаумов более не поднимал того злополучного разговора, который когда-то решил для Владимира все. Адассовский часто думал после, что возмутись бы Капернаумов против гнусного предложения Владимира, отправился бы он к Анне Федоровне – все возможно сейчас было бы иначе. Быть может, не было бы того странного, необъяснимо тяжелого положения для них двоих. Капернаумов, в этом не было сомнений, терзался не меньше Адассовского. Владимир мог поклясться, что его друг не раз проклинал свою слабость и доброту, возможно, он, как и Адассовский ненавидит себя за все  ту же невозможность что-либо решить окончательно. И все же, в своих отравленных горечью бесстыдства наслаждениях, Владимир бесконечно ждал одного единого разрешения. Ждал, что Капернаумов, наконец, не выдержит и разорвет этот несносный порочный круг, который связывал по рукам и ногам обоих друзей, и тяжелой, фактически непосильной ношей становился (или уже стал) для Анны Федоровны. Но Александр Алексеевич хоть и упорно избегал всяческого общения с князем, молчал уже с полгода. И молчание это слишком сильно унижало всех, кто имел отношение к его возникновению.
…Свечи в гостиной уже практически все догорели,  света становилось катастрофически мало, однако это совсем не мешало Анне Федоровне. Ей стоило лишь окликнуть кого-либо из слуг, и тотчас бы в канделябрах были заменены старые, практически истлевшие свечи на другие, новые. Пронзительно завывала метель за окном, и погода просто сам по себе завораживала Анну. Ей уже становилось холодно, так дрова в камине уже совсем сгорели, а их приятных потрескивающий звук давно забылся. Анна Федоровна все сильнее кутала ноги в теплый плед, но желала отвлекаться на то, чтобы звать служанку. Она во что бы то ни стало, хотела закончить сегодня свою вышивку. На днях Анна отправилась в дорогой салон и приобрела там невероятно мягкой полотняной батистовой ткани. Нинель сшила из нее пречудесную детскую рубашечку, а Анна взялась за вышивку на этой рубашечке. Она пока не знала, отдаст ли она ее кому-то из полюбившимся ей ребят, или же прибережет для других времен, но закончить работу ей хотелось именно сегодня. Княгиня увлеклась вышивкой бисером, и даже подписалась на журнал с рисунками для вышивки, что стоил, не так уж и дешево – 10 рублей за издание. Анна нашла в таком журнале незатейливый рисунок полевых цветов и тот час же принялась за работу. Вышивать на детской рубашке батальные сцены, которыми был просто переполнен данный журнал, было б, по меньшей мере, странно. Ей оставалось всего пару стежков, когда дверь в гостиную с легким скрипом приотворилась. Анна заслышала шаги, но все ж не отрывалась от своего занятия, она находилась в какой-то легкой эйфории, которая буквально заглатывала ее. Послышались шаги, и вскоре вошедший отразился в свету догорающих свечей. Он окончательно заслонил и так слабый свет, и Анне пришлось оторваться от  своей работы. Она подняла голову и прямо позади себя  увидела своего супруга, что непринужденно обколачивался об спинку кресла, в котором восседала Анна Федоровна. 
- Милая рубашечка,- сказал Владимир, завидел в руках у Анны предмет ее поглощения. Анна неизвестного от чего смутилась, и быстро сложила рубашку пополам так, что не было видно вышитого узора. Владимир обошел кресло, и склонился подле нее, мягко забирая из рук Анны Федоровны льняную рубашку. Анна не возражала, хоть все еще пылала краской непонятного стыда. Он невозмутимо развернул ее и посмотрел на узор. На его лице, едва видневшимся Анне в здешнем освещении, озарила улыбка. Он был растроган.
- Анна, это забавно…Однако, подождите, - он быстро вывернул рубашку наизнанку, и тут же принялся смеяться. Анна недоуменно взглянула на супруга, а тот поспешил показать ей изнаночную сторону рубашки. Ее вышивка сзади была вся в узлах. Анна, вновь смутилась, и забрала из рук Владимира свой труд. Он все еще смеялся. Мягко, приглушенно, еле слышно, но смеялся.
- Извольте поинтересоваться, что такого смешного вы нашли в моих стараниях? – раздражительно спросила Анна, пытаясь скрыть свое смущение.
Владимир успокоился, и с теплой грустью посмотрел на супругу.
- Милая моя, ни в коем случаи не думайте, что я смеялся с вас. То, что вы делаете – это прекрасно, но эти узлы…- он хотел было снова засмеяться, но удержался и просто улыбнулся. – Думаю, тому, кто станет ее носить - будет не очень комфортно.
Анна опустила глаза, все ее стремление закончить мигом пропала, и ей захотелось запустить эту рубашечку в камин. Владимир понял, что причинил Анне минуты неприятных мыслей. Он, присевши так, что его лицо находилось на уровне ее плеч, нежно взял руки супруги в свои холодные, только что освободившиеся от перчаток, руки.
- Аннет, друг мой, прошу вас, не сердитесь на меня. Я не со зла, - он говорил медленно, с участием и жалостью. Неизвестно почему, но Анне был неприятен тот тон, которым он говорил с ней. Ей казалось, что она его любимая тетушка при смерти, которую ему постоянно хочется жалеть.
- Я не обижаюсь на вас. Это невозможно, - коротко ответила Анна, но ее раздражение не уходило, а еще больше усиливалось. Она не могло понять постоянную грусть в глазах Владимира, и ту какую-то странную манерность, с которой он говорил с нею. «Точно, он заставляет себя прийти ко мне», - подумалось Анне. От этих мыслей стало еще сквернее на душе.
- Я собственно пришел, потому, как Нинель сказала, что если вас отсюда не забрать, то вы окончательно замерзнете в темноте, - полушутя сказал Владимир Александрович, приподнимаясь и за руку уводя за собою Анну. Она не сопротивлялась, хоть и особой охоты уходить у нее не было.
- Это неправда, - дернула плечом Анна.  – Тут достаточно тепло, и свечи еще горят, и…
Он не дал ей договорить, приложив к ее губам указательный палец.
- Давайте просто отправимся опочивать, - устало предложил Владимир. Ему не терпелось избавиться от этой одежды, которая, как ему казалось, насквозь пропиталась каким-то отвратительным запахом лжи.
- Вы были у Александра Алексеевича? - спросила Анна, отворачиваясь от него, потому как ей нужно было прихватить плед. Лицо его приобрела страдальческий вид, но Анна не могла этого видеть.
- Да, ma cher, Я был у Капернаумова, - коротко и ровно проговорил Владимир. «Если она начнет спрашивать подробности – сошлюсь на усталость, утром что-нибудь придумаю» - в уме решил для себя князь. Единственное чего он желал в данный момент – это выспаться, во сне он забудется, если конечно, ему не приснится что-нибудь тревожное, как это часто случается в последнее время.
Анна подхватила плед, и медленно направилась к выходу, Владимир не спеша пошел за ней. Она более ничего не спрашивала и это, как радовало, так и настораживало князя. Ему отчего-то казалось, что она ни на секунду не поверила его словам, однако Адассовский не желал думать об этом. Мысли с новой силой ударили в голову, но чрезмерная истощенность, как моральная, так и физическая отодвинула их на задний план. Он напоминал себе преступника, он стал вести себя так, словно переступил через закон. «Но ведь, по сути, я переступил через что-то важное. Я пренебрег чем-то большим, нежели письменным правилом» - пронеслось у него в голове, и эта мысль отозвалась колючею  мыслью, что так и разъедала ему сердце. Они уже миновали коридор, и дошли до опочивальни Аннет. Она медленно развернулась к нему, и, пожелав: «Спокойной ночи», уже хотела было отправиться к себе, как вдруг неожиданная мысль посетила ее. Ей вдруг отчаянно захотелось спросить, и он спросила:
- Вольдемар…
- Да?
- Скажите, мы еще будем счастливы? Или мы уже счастливы? – Анна посмотрела ему в глаза, хотя в той темноте, царившей в пустых темных коридорах особняка, практически ничего нельзя было разглядеть. Он не видела его глаз. «Ничего, я сердцем ответ прочту», - подумалось Анне. Она судорожно вдыхала воздух, его вдруг стало катастрофически мало.
- Анна, мы пока еще счастливы…

Глава 4.
Болезнь.
Болезни мысли губительнее
и встречаются чаще, чем болезни тела. - Цицерон

Владимир Александрович шел по незнакомому особняку. Ему даже казалось, что это скорее замок, нежели дом, в котором можно было бы привычно обитать. Шаги его в ночной тишине гулким эхом разносились по коридорам и отбивались от стен. Он чувствовал себя скверно, что-то внутри его сильно давило и морально душило. Вдоль стены он замечал странно расположенные канделябры со свечами, которые то и дело колыхались на сквозняке, что проникал во все щели этого старинного дома. Он все шел и шел, чувствовал, что комната, в которой его ждут совсем рядом. Но - не мог отыскать нужную дверь. Взгляд устремился в окно, и  зацепился за огромный лунный диск. Он был расколот надвое, и отчего-то от этого зрелища все естество князя затрепетало. Луна так манила, притягивала к себе, что волей неволей двигался к окну. Странная тревога захватила князя, и он понял, что нужно торопиться. Нужно поскорее отыскать ту комнату…Скорее. Он бежал по нескончаемо длинных коридорах,, которые почему-то стали очень ярко освещенными посредством все тех же свечей. Этот яркий свет заслеплял все вокруг, но он бежал от него, быстро, как только мог. Чувствовал, что силы покидают его, и что он вряд ли добежит. Но вот, коридор закончился, и взгляд его уперся в тяжелую деревянную дверь. Сердце его стало бешено колотиться в груди, но какая-то невидимая сила заставляла его поднять руку и отворить эту дверь. Она со страшным скрипом, который удвоился в полнейшей тишине, отворилась, и Вольдемар вошел. Сначала темнота завладела им всем, но после ярко вспыхнул белый дневной свет, и он увидел женщину, что в белой платье сидела подле камина. Он нерешительно стал подходить к ней, сквозняк усилился, и ее белое платье, больше похожее на ночную рубашку разлеталось во все стороны. Он сделал шаг, сделал второй, и вдруг женщина неожиданно повернулась, он закричал: «Нет!», вновь темнота, после непонятный свет, отражение бледного лица в зеркале и осколки разбитого зеркала, что летели на пол…
Князь проснулся в холодном поту. Сердце его до сих пор неустанно колотилось в груди, и дыхание мужчины было тяжелым, сбитым. Он выдохнул, ему стало немного легче. Владимир провел рукою по горячему лбу своему, и еще раз сделал глубокий вдох. Он все еще находился под впечатлением от своего ночного кошмара, и ему было страшно даже пошевелиться в своей постели. Он был болен, и уже второй день, как его била лихорадка и он находился в жару. Все мучительней было это его состояние из-за воспаленного сознания, которое выбрасывало свои фокусы, подобно этому сну. Адассовский приподнялся на подушках и осторожно посмотрел в окно. Полная луна и снег делали эту ночь светлою, переисполненною синевой. Снег блестел под луной, и весь этот зимний пейзаж выглядел на редкость, зловещим. Ему хотелось закрыть гардины плотнее, дабы не отвлекаться время от времени на ужасы таких ночей.  Однако Владимир Александрович находился не в самом лучшем состоянии как физическом, так и моральном. Капернаумов, который вчера приходил навестить его, мрачно отвечал, что это все расправа небес. Адассовский молчал, он никак не пытался комментировать как немые, так и словесные  упреки друга. Анна Федоровна весьма обеспокоенная состоянием супруга даже на время забыла о приютских сиротах, и весь день вчерашний просидела у его постели. На ночь ее увела в покои Нинель, поскольку после первых бессонных ночи и дня, который княгиня Адассовская провела на ногах, силы окончательно покинули Анну Федоровну. Адассовский даже рад был, что Анна отправилась к себе. Ее постоянное присутствие тяготило и терзало. Он чувствовал, что не заслуживает такого сострадания и такой огромной любви. Жар его не сходил уже практически вторую ночь, и Адассовский потерял себя в этой болезни. Он перестал чувствовать разницу между мучительными выдумками разума и реальностью. Князь то впадал в тревожное забытье, то наоборот  невероятно долго донимал слуг и Анну разговорами. Это притом, что в обыденном своем состоянии он ужасно молчалив.
Однако в этой странной болезни своей он много думал. Владимир Александрович все больше и больше погружался в себя, искал ответы, которые невозможно было найти даже в своем подсознании. Да что там сознание! Его сердце не подсказывало ему верного выхода из сложившейся ситуации. Князь даже стал подумывать о том, а если она  вообще, какая-то ситуация? Возможно, нынешнее положение вещей и есть той мерой, приемлемой для его совести? Даже Капернаумов, кажется, примирился, с таким развитием событий. Так если Капернаумов, этот добрый малый, привык, то неужели он – Владимир Адассовский, человек, который презирает сам себя, не сможет примириться со всем этим? И Интуитивно он понимал, что дело даже не в нем, и не в его способности атрофировать какие-либо чувства, дело в его Анне. Наверное, то, что она была его Анной, сильно волновало Адассовского. Он чувствовал за нее невероятную ответственность, и потому, быть может, он  так тревожно глядел каждый раз, когда она входила, дабы проведать его. Он боялся взглянуть в ее глаза, потому как увидеть в них возможную боль было бы невыносимо трудно для Адассовского. Она словно его маленький ребенок. Анна, словно обиженное дитя, слезы которого становятся упреком для Владимира. Он любил ее, как любят детей: навсегда и незаметно. Адассовский не силился говорить ей о любви, каждый раз, когда он видел, что ей того хочется. Князь боялся разбаловать своего «ребенка». Однако, несмотря ни на что, заподозрить его в нелюбви, Анна никак не могла: он по-прежнему любил ее, однако, что эта была за любовь, даже сам князь объяснить не мог.
Ему часто снились сны. Теперь гораздо чаще, нежели ранее, когда он был здоров. В болезни своей он лишился возможности видеться с юными прелестницами, которые в последнее время стали необходимы князю, как воздух. Они  во сне являлись Адассовскому, смеялись, спрашивали, что же он так долго не идет к ним, тянули его за собой, а он и не сопротивлялся. Душистые обнаженные ручки уводили его за собой в темноту, а после…А после он просыпался, и бессильное раздражение накатывало, словно поток холодной воды. Становилось пусто и неприятно. В болезни он стал невероятно раздражителен, и все чаще поддавался какой-то странной ипохондрии. Хвала небесам, Анна Федоровна не раздражала его сознание хотя бы во  сне. При всей любви к Анне, она, тем не менее, постоянно раздражала его, причем преимущественно по мелочам. Адассовский был согласен любить супругу свою на расстоянии. Чем больше расстояние - тем сильнее любовь.
Однако шли дни, ему становилось все хуже и хуже, мысли стали все больше путанными и отрывистыми. По ночам он во сне видел те эпизоды своей жизни, которые, казалось, давно стерлись из его памяти. Он вспомнил мелочи своего детства, юности, отрочества. Кошмары, которые время от времени возникали в жизни его, теперь столпились все вместе в его воспаленной недугом голове. Он невероятно мучился, и сам не понимал, какая боль +превозмогала его – физическая или душевная. Адассовский склонялся к мысли, что душа его уже истлела под испепеляющим взглядом некого свыше. Спустя две недели бесконечной агонии, он перестал что-либо ощущать, кроме всепоглощающей пустоты. Мысли перестали быть связанными и логичными, они сводились к примитивному, и совсем редко его что-то тревожило. Бесконечная апатия. Капернаумов, Анна, а также очень странный немец, доктор Шнель суетились у постели больного день и ночь, всеми силами пытаясь воротить его к жизни не столько физически, сколько морально. Доктор Шнель сказал, что существует единственная надежда на выздоровление, и она заключается в том, что сам Адассовский поверит в свое возрождение. Глядя же на больного, тяжело было что-то предугадывать. Князь бесконечно молчал, и не проявлял ни интереса, ни протеста по отношению к своей жизни. Отчаявшаяся Анна взывала к его рассудку, но ей все больше казалось, что свой рассудок Владимир уже давно перестал контролировать. А то и вовсе лишился его. К нему приходили его товарищи из артиллерийского полка, друзья и просто знакомые. Князь Одошевский, который в один из дней недели также наведался к Адассовскому, тихо шепнул на ухо Капернаумову: «А князь-то, Владимир Александрович, совсем плох». Это было сказано при Анне, и должно быть, она расслышала, о чем речь. Капернаумов вспыхнул от такой наглости, и весьма бесцеремонным образом, даже не раскланявшись с Одошеским, покинул помещение. Да многие, впрочем, не верили в выздоровление Владимира Александровича. Анна с каждым днем и сама становилась все  мрачнее и мрачнее. Ее так же, как и Капернаумова заели тяжелые думы. За время болезни ее несчастного супруга, они с Капернаумовым заметно сблизились. Он единственно переживал за Владимира так же сильно, как Анна Федоровна. Во многом, Александр Алексеевич винил себя, хотя мало о чем, по этому поводу говорил Анне.
Княгиня с каждым днем теряла надежду на выздоровление супруга, об этом свидетельствовало  ее письмо, которое она решилась написать отцу. Федор Петрович выехал из Москвы так скоро, как до него домчал крестьянин, с которым Анна отправила послание. Она боялась, что сойдет с ума, если произойдет самое худшее, в то время, как присутствие близкого человека, хоть немного, но успокоит ее. Да впрочем, едва  князь Армашевский переступил порог петербургского особняка Адассовских, Анна Федоровна сразу почувствовала себя легче. В то время, когда с приездом старого князя, поспешил ретироваться Капернаумов, который понял, что является лишним героем. Его сострадание и участие более не волновали Анну Федоровну, и ранимый Капернаумов где-то даже слегка обиделся на Аннет, но виду не подал, и потом простил ее на следующий же день Армашевский, к слову, был очень оптимистичный господин средних лет. Он был маленького роста, всегда улыбчивый, с закрученными усами и накрахмаленным бельем. Федор Петрович уже много лет носил лишь клетчатые сюртуки, и не желал их менять на другие. Розовощекий, с едва заметною проседью в белокурых волосах, он создавал приятное впечатление, при одном взгляде на него уста сами расползались в улыбку. Весь его вид говорил о крайнем добродушии и веселье. Армашевский любил Владимира Александровича, и был крайне расстроен его внезапным недугом. Однако, ко всему прочему, Федор Петрович был еще и человеком инициативным и незамедлительно действующим. Решения он принимал мгновенно. Одного только взгляда на Адассовского ему хватило для того, чтобы вынести вердикт. Князь велел немедленно посылать за лучшим доктором N в Вену. Австрия тогда славилась докторами. Анна ж Федоровна практически не сопротивлялась руководствам родителя – она была окончательно разбита горем. Принимать какие-либо решения было не в ее власти. Она даже не заметила, как приехали доктора, поднялась суета в их доме. Все куда-то бегали, что кричали, и так продолжалось около двух месяцев. А после прошел еще месяц, и Владимир Александрович встал на ноги. Анна словно очнулась от зимнего сна, вышла из дурмана, который завладевал нею на протяжении всей зимней поры. Настала пора капели…


Глава 5.  Отчаяние человека не имеет оправдания.

Бал – настоящая находка
Для юных франтов и для дам;
Его с восторгом ждет красотка,
Он праздник пасмурным отцам.
Чтоб дочка куколкой оделась,
Хлопочет опытная мать,
А чтоб она не засиделась,
Везет ее потанцевать.
 (Ф.Кони)

Прошло еще немало времени прежде, чем Владимир Александрович полностью реабилитировал свое физическое состояние. На восстановление душевного равновесия времени уходит гораздо больше.  Бойтесь душевных ран, они иногда и вовсе не заживают, время от времени напоминают о себе резкой неприятной болью. Адассовский сильно переменился, и прежде всего, переменилось его отношение к окружающему миру. Его характер стал совершенно несносным, обращение с супругой - властным и резким, Капернаумова для Адассовского словно и не существовало. То есть, нет, он как прежде бывало, заезжал к товарищу, однако разговоры эти были скучные и однообразные, никаких серьезных тем они не затрагивали. Капернаумов боялся говорить о чем-либо важном с Вольдемаром, так как более не мог предвидеть реакции друга на какие-то ни было доводы. Какой-то неосознанный огонек светился теперь в очах князя, и искра эта пугала своей смелостью и вседозволенностью. Капернаумов делал доводы и боялся своих догадок одновременно. Александр Алексеевич предполагал ужасное – отсутствие каких-либо законов нравственности для Адассовского. Капернаумов часто думал о том, что волна соблазна с головой накрыла Адассовского, и тот, похоже, окончательно захлебнулся в ней. Однако странность, теперь Капернаумов не чувствовал за собою права что-либо говорить по этому поводу другу. В целом, Владимир все дальше отдалялся от Александра и все ближе был к разврату, как не пошло бы звучало это слово. С Анной Федоровной Александр не общался более, и вообще ниточка, связывающая его с  семьей Адассовских, становилась все тоньше и тоньше; Капернаумов уже чувствовал, как скоро он услышит ее прощальный писк, что после всегда будет звучать эхом в его добром сердце.
…Завершался сезон открытых балов в Петербурге, и вместе с этим какая-то легкая тоска накатывала на всех, кто знал толк в хороших развлечениях. Не минула сия хандра и Владимира Александровича. Однако Адассовский предпочитал не думать о том, что впереди целый сезон лета, который он проведет в деревне, где скучают даже муки. Нынче вечером дом Волконских давал широкий бал, где будут присутствовать самые знатные, самые богатые люди Петербурга. Адассовский, как представитель столичной элиты был, конечно, зван «вместе с августейшею супругою своею» на сей бал. Князя сильно омрачал тот факт, что на торжество следует непременно явиться под руку с законной женой. Однако вчера ввечеру, Анна Федоровна почувствовала себя неважно, и, желая предотвратить наступление недуга, княгиня решила не куда не выезжать. Владимир Александрович всячески поддерживал желание Анны оставаться в постели и подправить свое здоровье. Что ж, нынче вечером, Владимир Александрович был в прекрасном расположении духа. Ему следовало отправляться на бал одному. «Конечно, это будет край неприлично с моей стороны приехать одному, но оправданием мне послужит искренне желание повидать первых лиц Петербурга». Он стоял напротив огромного зеркала в своих покоях, и доводил до ума последние штрихи своего праздничного костюма. Пригласительный билет уместил в себе «white tie», а это значило, что из гардероба был вынут изумительный фрак черного цвета. Бархатная ткань приятно и дорого блестела в свете свечей, и Владимир уже мысленно переместился в бальный зал. Манишка была сильно накрахмалена, и делала его бледное лицо еще бледнее. Эта бледность подчеркивала его темные волосы, которые были уложены аккуратно и по современной моде. Владимир еще взглянул в зеркало, в сотый раз поправил шелковые лацканы, и остался доволен своим внешним видом. Карманные часы, которые были тут же при нем, показывали десять часов вечера. Адассовский улыбнулся. Он намеревался подъехать к особняку Волконских к одиннадцати, в самый разгар веселья. Владимир ненавидел эти скучные поклоны гостей, только-только съехавшихся на бал.  И потом, истинное удовольствие начинаешь получать лишь под конец торжества, когда гости окончательно перестают контролировать себя в потоках бурной радости. Ах, как он любил застенчивые улыбки юных прелестниц и коварные взгляды светских кокеток, уже обремененных замужеством. Но более, более всего Адассовский питал слабость к только  недавно вышедшим замуж девушкам. Такие юные, но уже успевшие постичь все прелести любви – они были особенно дороги такому гурману, как Адассовский. Он еще раз улыбнулся своему отражению, и решительным шагом направился к выходу. Находясь уже в сенях, Владимир Александрович столкнулся с тестем. Федор Петрович почтительно поклонился молодому человеку, приподнимая свою шляпу.
- Добрый вечер, дорогой друг! – как и положено веселому человеку, громко и главное первым, заговорил Федор Петрович Армашевский.
- Доброй ночи, Федор Петрович, - улыбаясь, и делая легкий поклон головы, ответил тому Владимир.
- Что это вы такой парадный, my friend? – оглядев его с ног до головы, полюбопытствовал Федор Петрович.
Владимир Александрович легко развел руками в белых перчатках.
- Как? Неужели вы не знаете? Нынче бал у Волконских, - удивленно произнес Владимир. – Вы не званы, разве?
Федор Петрович задумчиво наклонил голову. Казалось, он вспоминает, кто такие Волконские, и зван ли он. Но вот его полное, круглое лицо прояснилось, и Армашевский вновь расплылся в улыбке. Кажется, он понял, о чем речь.
- Ах да! Бал, припоминаю что-то этакое, - пробормотал он себе под нос. – А что же Аннушка? Не едет с тобою? Странно, однако..
При воспоминанье об Анне Владимир Александрович невольно поморщился. Не то, чтобы ему было неприятно думать о ней, это скорее, безусловный рефлекс, который выработался в нем за последние несколько месяцев. Ее образ нынче представлялся ему в самом тоскливом свете.
- Анна Федоровна изволили оставаться в доме-с, приболели-с, - нараспев ответил Адассовский. Экипаж уже был запряжен, Владимир время от времени поглядывал в ту сторону, где стояла повозка, и нетерпение его возрастало. Еще каких-то полчаса, и он будет уже на балу, отплясывать венгерку с самой очаровательной дамой на сеем торжестве.
- Да впрочем, да. Аннет что-то говорила мне, да я прослушал своими старыми ушами, - улыбнулся Федор Петрович. Он видел нетерпеливость Владимира и не желал более задерживать его.  Это было весьма хорошо со стороны Армашевского, так как князь Владимир уже начинал нервничать. Адассовский не столько боялся опоздать, сколько его просто тяготило говорить о мелочном, да и об Анне тоже….
Федор Петрович как-то странно посмотрел на князя, еле-еле улыбнулся, и, откланявшись, молчаливо прошел далее в особняк. Владимир же Александрович быстрым шагом, едва ли не благородным бегом, придерживая цилиндр, направился к запряженной тройке. Едва он вскочил в карету, как она тут же тронулась. Они ехали по лучшим кварталам Санкт-Петербурга, и размеренный стук колес об парапет успокаивал расшатавшиеся нервы князя.  Адассовский отодвинул бархатную шторку, и выглянул в окошко из экипажа. Улицы опустели, и лишь иногда можно было заметить какого-то заблудившегося прохожего. Ночь была не так темна, как обычно, однако до белых ночей все еще не дотягивала. Владимир вздохнул и прикрыл окошко. Он закрыл свои усталые глаза, ему становилось все спокойнее и спокойнее – экипаж отдалялся от особняка, в котором Владимир (после болезни своей особенно) стал чувствовать себя ужасно угнетенным, буквально подавленным какими-то внешними обстоятельствами. Князь не мог осознать причины своего подавленного состояние, и эта необъятность порой доводила его до бешенства. Не привыкший выражать свой гнев напрямую, Владимир Александрович держал это все в себе. Злость и раздражение накапливались в его душе, как гной в ране. И скоро эта рана начнет нарывать. Что-то нежадно кололо в области груди, и Адассовский уже не понимал – болит то душа или тело. Однако, в голове его уже звучали первые аккорды его обожаемой мазурки, и мучительная боль временно отступала…До следующей ночи.


- Да не говорите мне ничего о поэзии, и тем более о Пушкине! – решительно восклицала полная дама, кокетливо прикрывая грудь и плечи перьями раскрытого веера. Маленький господин во фраке, который ему явно был тесноват, взахлеб говорил  своей спутнице о Пушкине, о поэзии, о метафорах, эпитетах и прочем.
- Василий Андреевич меж тем отдает должное сему молодому поэту, - крякал маленький господин. Он изрядно наскучил своей спутнице, но этикет не позволял ей стереть с лица очаровательную улыбку. Оставалось одно утешение – кокетство.
- Уж, не Василий Андреевич вам об этом лично поведал? – откровенно смеялась красавица в воздушном, платье цвета айвори, сшитом видно в самом дорогом французском салоне. Однако маленький господин, кажется, не замечал ее иронии.
- Говорят, сам государь император покровительствует ему…
Это был первый разговор, вырвавшийся из всеобщей суеты и блеска, который князь Адассовский имел честь слышать. Владимир прошел в зал, освещенный тремя тысячами свечей, помещенных в бра. Яркий свет  разливался по залу, и казалось, кружился вместе с танцующими парами. Танцевался вальс, и кружились в основном молодые, старики уже оттанцевали свой полонез, и нынче наслаждались своей старостью в скучных разговорах. Адассовский вдохнул этот странный аромат, который присутствовал на каждом празднике. Это запах счастье. Большой оркестр играл величественно и божественно, и, как положено, производил самое великолепное впечатление. От эйфории захватывало дух. Князь посетил уйму балов, подобных этому, однако тот детский восторг никогда не покидал его. Все здесь радовало его взор: красота, ослепительная красота юных дам, строгость и суровость офицеров, дряхлость стариков, которые напоминали ему о его молодости и красоте.  Он любил эти глупые разговоры, подобные тому, который нынче услышал.
Но вот он приметил барона Шметтгаузена, и как раз собрался направиться к нему. Про то Адассовский был слишком знаменитым в высшем свете, чтобы ему позволили так просто уйти в тень барона. Владимир едва успел раскланяться с достопочтенными господами Волконскими, что так любезно принимали такого бесценного гостя, как к нему тут же  подбежал старик Одошевский с самою радужною улыбкою на устах. Пустили мазурку.  «Пожалуй, первый танец можно и пропустить» - подумал Адассовский, заведя князя, и понимая, что еще не нашел партнершу для танца. Одошевский шел под руку с очень милым созданием. Девушка, которая неуверенно ступала подле князя, выглядела напуганной, и создавалось впечатление, что она просчитывает каждый свой шаг, боясь оступиться. Владимир Александрович понял, что это, должно быть, ее первый выход в свет.
- Добрый вечер, достопочтенный мой Владимир Александрович! -  сдержанно, хоть и с улыбкой на лице поздоровался князь Одошевский. Он был уже очень стар, и последнее время даже говорить было для него огромным трудом. Владимир Александрович отвесил поклон старику  и не менее почтительно поклонился даме. Та заметно смутилась, покраснела, и ручка ее, облаченная в ажурную перчатку белого цвета, еле заметно дрогнула в руке Одошевского. Владимир отметил этот факт про себя, и еще раз мысленно убедился в том, что сия юная особа впервые на великосветском балу.
- Приятный вечер, не так ли, князь? – вновь заговорил Одошевский. Владимир отвечал односложно, прибавляя дежурные фразы «несомненно», «о да, вы правы» и проч. После принятых церемоний, вопросов о погоде, здравии Анны Федоровны и самого князя Одошевского, сожаления по поводу отсутствия той же Анны, они подошли собственно к главному. Одошевский представил свою спутницу князю.
- Позвольте мне, милый мой друг, познакомить вас с моею среднею дочерью – Еленой Дмитриевной Одошевской. Ей лишь восемнадцать, и это, как вы понимаете, ее первый выход в великий свет.
Елена Дмитриевна сошлась в заученном реверансе. Опытный глаз Адассовского сразу понял это. Оттого, что училась она этому реверансу видимо длительное время, движения ее были точны, скучны и неуклюжи. В ней не было той легкости и непринужденности, что обычно делают даже самых некрасивых женщин хорошенькими. Однако Елена Дмитриевна сама по себе, безо всяких ее условностей, была чудо, как хорошо. Слегка полноватые плечи и пышная грудь, говорили нам о здоровой красоте прелестницы. Ее темные волосы были уложены в скромную прическу. Одна прядь выбилась из общей массы, и своевольно легла на ее разрумянившееся от стеснения лицо. Это особенно понравилось Владимиру, ибо эта выбившаяся прядь проявляла естественность девушки, ее истинную красоту, не затянутую в корсет моды. Владимир сдержанно улыбнулся ей, и с позволения Одошевского слегка коснулся  губами кончиков ее пальцев, что так аккуратно были «запакованы» в перчатки. В эту секунду он был готов отдать все на свете лишь за ту безумную возможность целовать ее обнаженные руки. Елена совсем пылала от стыда, или же ей было просто душно. Владимир и сам заметил, какая духота стояла в зале.
- Владимир Александрович…- начал Одошевский. – Я знаю вас как человека крайне порядочного…- Владимир почтительно склонил голову – и сдержанного, потому могу быть совершенно спокойным касательного следующего вопроса. Не окажите ли вы  старику такую честь, и не согласитесь ли на время взять на себя ответственность за  дочь мою, Елену Дмитриевну, по причине моего срочного удаления на не слишком долгий период?
Владимир Александрович удивленно склонил бровями, и Одошевский остановил его движением руки.
- Понимаю, всю нескромность моей просьбы, однако некому другому доверить свою Елену я просто не могу, - как-то коварно (как показалось Владимиру) улыбнулся князь Одошевский.
Владимир помолчал с секунду, как того требовали приличия, и ответил:
- Несомненно, князь, почту за огромную честь составить компанию столь очаровательной юной особе, - ровно ответил Адассовский.
- Чудно!  Эллен, прошу тебя, подойди к князю Адассовскому, я тебе о нем неоднократно рассказывал, и до моего возвращения старайся придерживаться компании этого молодого человека,- воскликнул Одошевский, за руку подводя дочь к  князю Адассовскому. Елена несмело сделала шаг навстречу молодому мужчине. Через секунду, Одошевский, все еще рассыпаясь в благодарностях Адассовскому, степенно удалился из поля их взора. Адассовский обратил свой взор на Елену.
- Прошу вас, - сказал  он, пропуская ее вперед, и подводя к свободным местам в правом углу огромного зала. Елена неуверенно прошла в указанном направлении. У праздничного стола, предоставлявшем гостям различные заморские кушанья, практически никого не наблюдалась. Это был самый разгар вечера, и светское общество полностью отдавалось танцам. Владимир Александрович за руку подвел Елену Дмитриевну к свободному месту у стола и сказал:
- Желаете присесть?
Она послушно опустилась на стул. Ее темные глаза испуганно смотрели на него, и казалось, она была готова выполнить все, что он ей велит.
- Желаете чего-нибудь отведать? Или даму мучает жажда? – Владимир говорил дежурные, предписанные этикетом слова, однако каждое его слово мучительно въедалось в ее еще неопытную душу, и она вся трепетала перед ним. Владимир видел все это, и ее страх вызывал у него  желание ей помочь. Вздохнув, он оставил попытки вести с княжной светский разговор, и со словами «Вы позволите?» опустился на стул, находящейся подле нее. Ей, казалось, стало легче, оттого, что забота Владимира уменьшилась.
- Вам очень страшно? – вдруг просто и весьма неприлично спросил он. Но рядом никого не было, ему было невыносимо скучно наблюдать за весельем других, и он проклинал князя Одошевского за то, что тот повесил на Адассовского хоть и красивую, но обузу. Однако Елена, услышав в его словах искренний интерес и полное отсутствие фальши, почувствовала себя свободнее.
- Нет, что вы, отнюдь не страшно…Непривычно, вот и все, - она говорила вполне искренне, хоть и старательно избирала слова для выражения своей идеи. Владимир давно уже не замечал таких вот осемендцатилетних красавиц. Они были слишком юны для него, и он большею частью смотрел на них, как на несмышленых детей. Но сейчас он почему-то вспомнил Анну, ее первый выход в свет и соответственно их первое знакомство. Он силился вспомнить детали того вечера, и они всплывали, но, увы, образа Анны в них не было. Адассовский  слишком мало был занят ею на том балу. Но все же припоминал, хоть и смутно, рекомендации Федора Петровича и поведение Анны. В ней не было того страха, который он сейчас наблюдал в Елене Дмитриевне. Анна держалась ровно, уверенно и самое главное спокойно. Позже он поймет, что эта сдержанность – главная особенность характера его, теперь уже законной, супруги. Адассовская на том балу вела себя непринужденно и грациозно, ее, видимо, хорошо подготовили, а природная сдержанность и полное отсутствие эмоций сделали свое дело. Анну сочли хорошо воспитанной, умной и обаятельной мадмуазель. Однако она была скучна в своем восприятии правил, наверное, потому в тот вечер Адассовский и не заметил ее. «Да если бы не тот вечер у Одошевского и ее пение, кто знает – быть может, я бы все еще был холост!» - мельком проскочила мысль в голове Адассовского, и он сам же ей и испугался. Что-то страшное было в этой мысли, однако же он не желал думать об этом. Его всего лишь восхищала естественность Елены Дмитриевны.  «Но она так силится быть похожей на этих  фарфоровых кукол! Должно быть, скоро эта простота уйдет, уступив место этикет» - с жалостью подумал Адассовский. 
Князь улыбнулся.
- Вы привыкните, мадмуазель, и спустя каких-то полгода будете самой желанной и яркой красавицей на таких вот вечерах. Вы полюбите балы, и эту варварскую роскошь, - как-то зловеще проговорил Владимир. Хотя он не желал пугать Одошевскую, однако же это получалось непроизвольно. Елена неуверенно оглядела всех вокруг, и еще больше сконфузилась. Владимира это стало забавлять. Ее неуверенность в себе, растерянный взгляд. Жутко хотелось ей помочь, причем незамедлительно. Он поднялся со своего места, княжна удивленно посмотрела на князя, когда тот протянул ей руку.
- Возможно, я и не заслуживаю танца столь обаятельной  молодой девушке, однако грех не использовать шанс. Не будете ли вы так снисходительны и не разделите со мной этот чудный вальс?
Надо сказать, что Адассовский страх как не любил вальсы, их монотонный, слишком пафосный ритм, который просто въедался в сознание и не позволял чувствовать себя свободно. Однако, с Еленой Дмитриевной он хотел танцевать именно этот танец. «Надеюсь, я почти уверен, что она не ангажирована на этот танец». Она радостно подскочила, пожалуй, даже намного быстрее, чем того требовали приличия, и незамедлительно дала утвердительный ответ, опустившись на этот раз, в более удачный реверанс. Владимир удобрено кивнул головою, и они прошли на середину бальной залы. Они заняли позиции и уловив ритм танца стали легко и непринужденно кружится. Адассовский заметил, что танцевать Елене удается куда лучше, нежели вести светскую беседу или кланяться. Чувствовалось, что здесь она уверенна в своих движениях. Адассовский вел ее в танце так, как бы это сделал ее отец: заботливо, нежно и слегка отстраненно. Она по-прежнему оставалась для него дитем, очень милым, но ребенком.
Ему танцевалось с нею так легко, что  Адассовский даже не заметил, как пролетело время вальса. Они возвратились на свои места, и Владимир Александрович предложил Елене чего-нибудь выпить, дабы перевести дыхание после танца. Она стала чувствовать себя увереннее, и теперь позволяла Владимиру Александровичу заботиться о себе. Им стало так просто и легко говорить друг с другом, что она не замечали никого вокруг. Однако наслаждение разговорами длилось недолго. Спустя какое-то время Адассовский заприметил Александра Алексеевича Капернаумова. Он решительно направлялся к ним. Не то, чтобы князь удивился появлению друга, его скорее тяготило то обстоятельство неотложного разговора, который должен будет состояться, судя по виду Капернаумова. Александр Алексеевич подошел к ним и почтительно поклонился.
- Вечер добрый, Владимир Александрович, - сверкая своими светлыми глазами, проговорил Капернаумов. Он обратил свой взор на присутствующую даму, однако не решился спросить ее имя.
- Здравствуй, Саша, - фамильярно, и, казалось бы, не к месту отвечал ему Адассовский. Он игриво смотрел на  Капернаумова и пытался предугадать, о чем же будет разговор. «Начнем о погоде..» - подумалось Владимиру Александровичу. Однако, он не мог оставить даму, и Капернаумов это понимал. Капернаумов бросал дежурные фразы, и Адассовский так же односложно ему отвечал. Это могло длиться невыносимо долго и утомительно, но положение спал вовремя появившейся Одошевский, что и увел за собою дочь свою. Теперь, уходя, он рассыпался в благодарностях. Капернаумов и Адассовский остались вдвоем. Играл котильон, и это придавало комичности ситуации. Капернаумов молча направился на выход из главного зала, и Адассовский последовал за ним. Они слишком долго были знакомы, что бы Владимир Александрович не понял тона разговора. Тон, наверняка, будет самым неприятным. Их окружал смех, бесконечное сиянье свечей, блеск мрамора, запах живых цветов и красные лакеи, но на душе было совсем тоскливо. Чем дальше они удалялись от всего этого, тем хуже и одиноче становилось Владимиру.
…Хлопнувшая дверь напомнила Адассовскому о том, что сейчас наступил тот момент, когда он, наконец, узнает, что за нужда привела Капернаумова сюда, и отчего же у него такое странное выражение лица, словно ему и словно, и злостно, и больно одновременно. Спрашивать что-либо было бесполезно, Владимир уже догадывался, о чем пойдет речь. Он молча снял свои перчатки, отошел к окну, и сделал вид, что не видит перед собою ничего, помимо ночного Петербурга в окне. 
- Ты знаешь, все это время я  беспрестанно думал обо всей этой сложившейся ситуации. Я перекручивал в голове сотни,- нет – тысячи вариантов, как можно было бы наиболее мягче разрешить всю эту, казалось бы,  невероятно сложную, неподвластную нашему желанию, задачу. Мне казалось, что выход где-то рядом, и стоит всего чуточку больше приложить усилий – и вот оно, решение, такое простое, как это всегда бывает. Мне все мерещилось, что можно просто и безболезненно уладить все погрешности. Я засыпал с этой мыслей, я просыпался иже с нею. Однако, разум сыграл со мною злую шутку, Вольдемар, и я сам же пал жертвой своих мыслей.  Веришь или нет, однако я до конца не верил тебе, - он говорил утомленно, обессилено, и Владимир сразу поверил в то, что все эти мысли и взаправду измучили его. – Я думал, что лжешь. Нет, не мне, отнюдь. Я думал, ты лжешь себе, своему сердцу. Мне было жаль тебя, друг мой. Невероятно жаль тебя. После, когда ты  долгое время находился в страшной агонии, я  чуть с ума не сошел. Я..Я винил себя во всех грехах, я знал, что, если с тобой что-то случится, то всему виной буду лишь я один, потому что твой лучший друг не уберег тебя от морального падения! От заглубления своей души!
По мере того, как усиливались его переживания, повышался тон, с которым Капернаумов говорил все это  Адассовскому. Владимир чувствовал, что происходит  что-то важное, однако охватить это ни сердцем, ни разумом ему почему-то не удавалось. Однако Адассовский все еще не поворачивался лицом к другу. Ему отчаянно хотелось уйти, убежать, продолжить танец с Еленой, уехать домой – что либо, лишь бы не здесь.
- Однако шло время, и я стал понимать, что ты, Владимир, уже не тот человек, каким был прежде, - он снова перешел на мирный и равномерный тон. – Я стал замечать за тобой ранее не приемлемые тебе вещи. Мне стало казаться, что ты…Что ты смирился…?
Капернаумов говорил тихо, словно обиженно. Он не был уверен в своих словах, точнее он точно знал, что все, что он говорит – правда, однако до конца поверить даже в свои слова ему не хватало смелости. Капернаумов стал расхаживать из угла в угол, и Владимир Александрович невольно повернулся к нему. Адассовский внимательно оглядел своего друга, и сделал вывод, что того в самом деле заботит то, о чем он сейчас разглагольствовал. 
- Владимир, - жалобно проговорил Капернаумов, и жадно всмотрелся ему в глаза. – Друг мой бесценный, скажи мне, что я лгу, что я ошибаюсь, и все это подлая ложь! Я прошу тебя, скажи, что я подлец, и это недостойно добропорядочного друга и мужчины так думать о людях. Скажи, что раскаиваешься во всем содеянном, и Бог простит тебя, Анна простит тебя. Ты сам себя поймешь и простишь. Да впрочем, что это я ! Ты верно давно уже все это понимаешь и сделал для себя верные выводы. Вольдемар! Я умоляю тебя, скажи мне это!
Капернаумов находился в лихорадочном волнении, и оно невольно передавалось Адассовскому. Он и рад был бы сказать все то, о чем просил его друг, но как…? Врать Адассовский никогда не умел на должном уровне, и обманывать Капернаумова – это все равно, что обманывать себя: глупо и смешно. Адассовский вздохнул, сделал шаг навстречу Капернаумову, а после, не выдержав жадного взгляда друга, отошел обратно к окну. Странная дрожь покрыла все тело князя.
- Послушай, Саша, - волнуясь и запинаясь, начал, наконец, Адассовский. – Ты, несомненно, прав, я уже не тот человек. Давно ловлю себя на мысли, что прошлое – это такая замечательная страна, которая закрывает свои ворота для предателей.  Так же, впрочем, как и будущее. Там остаются лучшие годы, лучшие мечты наши, а в далеких странствиях они приобретают сладкий привкус никогда не происходившего былого.  Мы оставляем все самое замечательное в этой стране, в которую проход нам навсегда закрыт. Оставляем, а после говорим, что у нас отобрали все, сделав сиротами. Потому что люди без прошлого и будущего подобно сиротам, блуждающим бесцельно по тернистому пути, проложенному неизвестно кем и неизвестно зачем. А знаешь, Саша, знаешь ли ты, кто они эти предатели?
Он сильно волновался, сердце его билось учащенно и, Адассовскому вспомнилось время, проведенное в болезни. Чувство бесконечного волнения так же сильно преобладали ним сейчас, как в те злополучные месяца его недуга. Капернаумов внимательно слушал его, и все казалось, ждал главного. Вопрос Адассовского сбил его с толку, и Александр  машинально спросил:
- Кто?
Ему захватило дыхание, и воздуха уже явно не хватало. Оставшийся в этой комнате кислород стал до боли горячим, и вот-вот казалось, станет вздыматься синим пламенем. Адассовский устало улыбнулся и тихо-тихо ответил:
- Сладострастные слабаки, предпочитающее мимолетные развлечение, которые им может предложить слабая экономика третьей страны - Страны Настоящего…
Капернаумов молчал. Молчал и Адассовский, они казалось уже все сказали друг другу, хотя многое, конечно, было не сказано.
- Саша, я раб настоящего. Я слаб, очень слаб, - начал, было, Владимир, однако Капернаумов неожиданно резко перебил его. Он срывался на крик, и этот крик звучал отчаяньем и злостью, что накипели в душе Александра Алексеевича.
- Да не говори мне о своей слабости, жалкий трус! Что ты можешь? Что ты знаешь о слабости? О слабости сердца, когда оно обессилено любовью к ближним; о слабости разума, когда он истощен ежедневными мыслями; о слабости жизни, когда смерть играет с тобою, как кошка с мышкой. Что ты знаешь? Ты можешь ли помыслить о той благородной и чистой слабости? Да будет ли тебе известно, как слаба и беззащитна Анна в твоей пошлости, как она бесконечно обманута и брошена на вечное потчевание народа за твою, как ты говоришь, слабость! Да знаете ли вы, Владимир Александрович, как бесконечно развратно ведете вы себя, и, отмахиваясь своей слабостью, лишь бьете в свое самое слабое место. Известно ли вам, что значит любить и быть бесконечно слабым в своей любви? Знаете ил вы это? Чувствуете ли вы слабость супруги вашей в ее неисчерпаемой любви к вам! К вам!
- Не смейте ставить мне в упрек ее чувства! Это не ваше дело, сударь, - выходил из себя Адассовский. – Возможно, я низкий и гадкий человек, однако же, это не дает вам никакого права говорить о моей супруге и ее достоинствах, которыми я так бесцеремонно пользуюсь!
- Вам чужды понятия о чести и церемониях. Вы пропавший человек! – кричал Капернаумов более не сдерживаемый никакими условностями.
- Извольте, - Владимир сделал резкий кивок головою. – Я не желаю слушать этот паток гадостей, тем более из ваших уст. Счастливо оставаться.
С этими словами, Адассовский резко повернулся на каблуках, и направился к выходу из комнаты.
- ну и пусть! – кричал ему в спину Капернаумов – Вы убегаете, как последний преступник, да только от себя не убежишь, Владимир Александрович, как не старайтесь. Бегите, убегайте, меняйте экипажи и лошадей, нанимайте самых опытных вожжевых, однако не пеняйте на зеркало, если лицом не вышли!
Владимир молча улыбнулся, и отворил двери. Он уже был в коридоре, когда послышался отчаянный крик Капернаумова:
- И все же ты никогда не любил Анну! Твоя любовь миф, это упование победой, а не любовь! Любить свою любовь – что может быть достойнее?!

Глава 6.

Он сидел, преклонив голову перед ее коленями, и громко как ребенок рыдал.  Слезы ручьем стекали по его еще совсем юному лицу. Слезы душили, и казалось еще мгновение, и он упадет замертво  - так сильно трясло Капернаумова. Рядом, в кресле молча сидела Анна Федоровна Адассовская. Ее голубые глаза глядели пусто и безразлично. Она не пыталась ни успокоить Капернаумова, ни прогнать его. В ее голове даже мыслей практически не было. Все они были однотипны и мало чем могли помочь ей. Капернаумов огорошил ее жестокими словами, которые, кажется, она никогда не забудет.
Александр Алексеевич примчался к ней в позднем часу, и потребовал немедленно выслушать его, пока сие возможно. Он говорил долго и мучительно, прерываясь каждый раз на какие-то мелочи, на слова горького сожаления, боли…Однако Анна не сразу поняла смысл сказанного ей, и лишь, когда то, о чем поведывал ей Капернаумов стало очевидным, Адассовская кивнула головою и замолчала. Анна молчала уже четверть часа, и Капернаумов, увидевший, что он натворил, упал к ее ногам и долго просил простить его за все. Александр говорил, что во всем виноват он, лишь он и никто больше. Он вымаливал пощады для друга, и видел, что эта мольба невозможна. Он плакал, Анна молчала. Адассовская находилась в полной прострации, и смысл всего происходящего до нее доходил смутно. Это быстрое ощущение, как будто это все нелепый сон, из которого она почему-то не может освободиться. Анна перевела взгляд на Капернаумова, и ей почему-то страшно захотелось его прогнать, и более никогда не видеть. Он был противен ей, а его слезы раздражали и так ослабшие нервы княгини. Ее взгляд стал тяжелым и испепеляющим. Если глазами можно было бы убивать, то господин Капернаумов был бы уже трупом. Анна смотрела на Александра так, словно он воплощения всего дурного на земле. Однако у нее не было сил, чтобы встать и прогнать его. Княгине вообще казалось, что ни одной частью тела она больше никогда не сможет пошевелить. Анна попыталась подняться, но непонятно откуда взявшаяся слабость вдруг снова одолела ее, и она без сил повалилась обратно в кресло.
- Уйдите…- наконец, выдавила из себя княгиня. Капернаумов перестал рыдать и поднял на нее свои по-детски наивные глаза. – Уйдите…
Она еще раз и еще раз повторяла эти слова, и они становились манией. Капернаумов видел, что она раздражается от его присутствия. Он не заставил долго ждать княгиню. Александр Алексеевич молча поднялся с пола и медленно, виновато опустив голову, побрел к выходу. Она все еще безмолвно, одними губами шептала: «Уйдите….Уйдите»



-А…Ненавижу! Ненавижу!
Горы бумаг слетали со стола на мягкий ковер. Папки, вся документация, чеки, квитанции, просто листы бумаги – все летело на пол. Анна в бешеной злости, в полубезумном состоянии сметала все на своем пути. Она выдвигала ящики в столе, разбрасывала их содержимое по всему кабинету. Горы писем, платков, перьев разлетались во все стороны. Княгиня смеялась и плакала одновременно, она опрокинула чернильницу, и черная, как жгучая боль внутри женщины, тушь потекла по чистым листам бумаги. Княгиня на секунду остановилась и стала наблюдать за тем, как черноватая жижа заполоняла собою все: прелестный дорогой ковер ручной работы, важные квитанции, вымытый пол…Анна рассмеялась, и переступив через лужу чернил, подошла к книжному шкафу. Распахнув дверцы шкафчика, она принялась выбрасывать  книги в дорогих кожаных переплетах. Она рвала их с неистовой злостью, словно это могла принести ей облегчение. Ее светлые волосы беспорядочно обрамляли лицо, мешали ей, и она то и дело сдувала их с лица. Покончив с книгами, она добралась до нижних ящиков письменного стола. С отчаянным визгом, Аннет выдернула их со всем из стола. Однако его содержимое ошеломило Адассовскую. Среди различных бумажек, она увидела дорогой револьвер, который с грохотом выпал из ящика. Это настолько озадачило Анну, что та даже успокоилась, и медленно опустилась на пол. Дрожащими пальцами, которые все были перемазаны в чернила, Анна осторожно подняла револьвер. Сердце учащенно забилось, ощутив в своих руках оружие, Анна стала чувствовать себя спокойно и уверенно. Женщина поднялась с пола, жадно прижимая револьвер к груди. Анна размеренно сделала два шага по кабинету. Адассовская огляделась вокруг. Кругом были руины, на кабинет теперь это мало походило. Анна Федоровна улыбнулась, и подошла к зеркалу. Ей хотелось посмотреть на себя с этим револьвером. Княгиня увидела в этом огромном  зеркале совершенно несчастное существо – перепуганное и жалкое. Ее глаза распухли от слез, которые она выплакала за эти несчастные два часы, и казались на редкость глупыми. Она походила на меленькую забитую овечку, которая отбилась от стада и теперь совершенно беззащитна в этом жестоком мире. Анне не нравилось ее изображение. «Вот почему…Вот какая я. Как он может любить меня?!» Княгиня со злостью стукнула по зеркалу и неистово закричала. Анна разбила свою руку в кровь, осколки зеркала посыпались на пол. Боль физическая перемешалась с невыносимой душевной мукой, и Анна в бессилье своем упала на пол. Кровь сочилась из раны, казалось, она загнала осколок в руку. Но не это было главным. Анна Федоровна качалась  по полу и кричала, плакала, билась головою об холодный пол. Ее душа разрывалась, и она не в силах была сдерживать эту боль. За дверью уже толпились слуги, которые проснулись от того невероятного шума, который натворила Анна Федоровна.
- Анна Федоровна! Вы там? Отворите дверь, Анна Федоровна!
- Что там? Что происходит?
Слышался хор  голосов прямо за дверью. Все стояли и ждали указаний, никто не решался отворить дверь или тем более войти. Однако, даже если бы кто-нибудь из них изъявил такое желание, вряд ли бы это получилось бы так просто. Анна предварительно закрыла дверь на ключ.
- Да что же это такое? Что там такое? – плакали женщины за дверью. Мужчины-слуги их успокаивали, пытаясь докричаться до Анны. Анна же странно выла и рыдала так, что рвало душу не только у сердобольных баб, но и у повидавших всякие страсти, мужиков.
- Да будет, может, случилось чего….
Но вдруг послышались властные шаги, и челядь стала расступаться. Те, что были ближе к двери, но дальше от  начала лестницы, по которой поднимался князь Адассовский, стали судорожно выглядывать барина. Он шел быстро и расталкивал всех на пути. Таким яростным и в тоже время ужасно напуганным его еще никто и никогда не видел. Он был в парадном фраке, и вообще весь вид его говорил о том, что он только, что с пышного торжества.
- Разойдитесь! Все в сторону, я сказал! Разошлись, выпорю всех!
Последняя угроза подействовала отрезвляюще на зевак, и они молниеносно расступились, уступая барину дорогу. Владимир Александрович подлетел к двери, и не секунды не думая, стал  тарабанить в нее кулаками.
- Анна! Анна, вы слышите меня? Немедленно отворите дверь! Анна!
Он приложился ухом к двери, пытаясь расслышать то, что происходит в его кабинете. Было слишком тихо, и Владимира это пугало. Его сердце буквально выскакивала и груди, руки дрожали, а потом стекал с него ручьем. Судорожно глотая воздух, он отошел от двери на приличное расстояние, и с разбегу  попытался выломать ее. Слуги ахнули. Какие-то женщины постоянно причитали рядом, мужчины все пытались помочь Владимиру Александровичу. Он был ужасно нервозен.
- Владимир Санныч! Давайте мы с Матвеем дверь ломать будем, коль прикажете, что ж вы это в парадном-то костюме! – причитал конюх, что неизвестно что делал в особняке. Видимо его позвал кто-то из женщин слуг.
Владимир, казалось, не слышал никого и все пытался сделать попытки сломать эту чертову дверь. Он не поддавалась. Князь стократно пожалел о том, что заказывал прочные и дорогие двери из качественного дерева. Он никого не слушал, однако же, когда лакей и конюх попытались ему помочь, Адассовский был не против. Даже кажется, улыбнулся. Наконец, совместными усилиями они такие выломали эту дверь. Слуги отошли назад, а Владимир не теряя ни секунды вбежал к кабинет…
- Если вы сделаете еще хоть шаг , я клянусь вам, что выстрелю, - Анна стояла против мужа с револьвером в руках, который уверенно направляла в его грудь. Ее взгляд был спокойным и холодным. По руке текла кровь. Медленной струйкой, но все же сочилась.
- Аня… - поднимая руки, дабы показать всю безоружность перед ней, сказал Владимир. Он переводил дыхание, и одновременно благодарим Богу за то, что с его Анной ничего не случилось. Он попытался сделать шаг, но она дернула рукой.
- Стойте там, где стоите, Владимир Александрович. Сегодня мы играем по моим правилам, - она говорила уверенно, однако же руки ее дрожали. То ли от слабости, то ли от усталости, но револьвер она держала неуверенно.
- Я хочу, я хочу знать все, - тихо проговорила Анна. По ее щеке побежала слеза, и ей это не понравилось, потому она быстро тряхнула головой, дабы избавиться от нахлынувших чувств.
Владимир Александрович страдальчески  глядел на нее. Он все еще медленно, по миллиметру подходил к супруге.
- Анна, что вы хотите знать? Что я подлец? Что недостоин вас? Это так, Аннет, это так. Но я прошу вас, опустите оружие, вы не сможете стрелять..
-Почему! – с надрывом выкрикнула Анна – Почему вы решаете за меня, что я смогу сделать, а что нет? Кто дал вам право? Я не желаю слушать вашу гнусную ложь и ваши постыдные рассказы о низости вашей и пошлости. Я хочу знать лишь одно. Чем я заслужила такое пренебрежение?
Владимир вздохнул, устало закрыл ладонями лицо и в бессилье что-либо сказать, он молча покачал головой. Что он мог сказать? Душа его рвалась на куски от сознания того, что все разрушилось в один миг, и никакого решения сложной задачи и не было. Эта задача просто изначально была неправильно задана.
- Анна, послушайте меня. Опустите револьвер и послушайте, - он умолял ее, глядя в ее хорошенькие, голубые глаза, которые прежде так сильно любил. Которым прежде, он желал сдаться в плен навсегда, чтобы вечно быть рабом ее, ведомым нею…Анна закусила губу, и отрицательно покачала головой. Она вела себя как упрямый ребенок, который совсем не вовремя решил проиграться с огнем.
- Хорошо, - выдохнул он. – Воля ваша. Хотите, чтобы я говорил под дулом револьвера- так и быть, я должно быть, заслуживаю.
Анна, я влюбился в вас, должно быть, с первого взгляда, да сам того не понимал. Я всю жизнь свою прожил бессмысленно, в ожидании чуда. Я вел беспутный образ жизни, от которого не мог и не хотел отказаться. Но я встретил вас – и понял, что вы сильнее, чем что либо, бывшее до этого. Я захотел вас. Я хотел вас, как часть своей души. Вы были необходимы мне, как теплое молоко для младенца. Вы превратились в мою безудержную идею, и я жаждал сдаться в плен. Я стал зависимым от вас, и мне нравилось это странное ощущение, которое никогда прежде не посещало меня. Все стало вдруг таким неинтересным, все краски блекли, и мне становилось плохо без вас, как цветку без света и воды. Вы были моя живительная вода и яркий утренний свет. Я был готов ждать вас год, два, десять, вечность, Анна. Если бы вы тогда не стали моей – вы были со мною спустя 10 лет, но совершенно точно – вы бы были рядом, иначе вся жизнь моя тогда теряет смысл. Возможно, вы всего лишь мой сон, мой бред, который я пожелал сделать явью, однако я люблю этот сон, я хочу жить в нем. Я хотел…Я не буду лгать вам-  я не люблю вас так, как вы того хотите. Я никогда вас не любил, даже пускай будет так, - ее рука дрогнула, и слезы потекли ручьем. – И если вы сейчас выстрелите, а вы этого не сделаете, то я пойму вас, Анна. Я пойму вас, ибо я слишком долго обманывался сам, и обманывал вас. Аня – ты мой ребенок, ты плод моей фантазии, и не более. Тебя не существует, как отдельного понятия, и меня это устраивает. Ты просто часть души моей. Почему я был тебе неверен? – колючая гримаса отразилась на ее лице при этих словах, но Владимир, словно не замечал этого. – Потому что, часть моей души, принадлежавшая тебе, успокоилась, а вторая ее половина по-прежнему ждала удовлетворения. Я использовал тебя, как способ защитить свою нравственность. Я уверял себя в том, что люблю тебя. Однако Капернаумов сегодня сказал мне замечательную вещь – я люблю свою любовь к тебе, но не  тебя, Аннет. Ты знаешь,  я понял, что он прав. Прав, и, черт возьми, мне это нравиться! И я люблю в себе эту, пускай маленькую, но особенность.
Анна, я таков, какой я есть, и ваше право – любить меня или презирать. Я скажу даже более в вашей воле даже казнить меня, на правах частицей моей души, - он улыбнулся, и еле заметно подмигнул ей. – Анна, ну давай же, убей меня! Убей своего мучителя, и все решиться сегодня и сейчас. Хочешь, давай я напишу предсмертное письмо, в котором попрошу никого не винить в моей смерти? Хочешь? Ну давай, я напишу, и ты сможешь спокойно жить без меня, Аня.
Слезы потоком хлынули из ее глаз, и она выпустила револьвер из своих тонких пальцев. Владимир мигом подлетел  к ней и подхватил ее на руки, когда Анна без сил, опускалась на пол. Он целовал ее руки и заплаканные глаза. Она все плакала, плакала, ее душа разрывалась, и понять все это было невозможно, как и то, что на его глазах тоже выступили слезы.
- Аня, девочка моя, глупая моя, Анночка, - он целовал ее руки, и все никак не мог позволить себе отпустить ее. Князь прижимал Анну, как игрушку, как ребенок, что засыпает с самым дорогим. Анна Федоровна чувствовала себя пустышкой, содержимое которой навсегда рассыпалось в слезах.
- Анна, тебе нужно успокоиться. Слышишь? – он аккуратно поцеловал ее в макушку. Анна все еще судорожно рыдала у него на плече, пряча свое испуганное лицо.
- Эй, кто-нибудь! Принесите княгине стакан воды, - крикнул Владимир, и продолжил успокаивать супругу.
Слуги, которые далеко не уходили, мигом примчались на зов. У Матвея в руках был стакан с водою. Они сострадательно глядели на свою несчастную хозяйку, что выглядела еще жальче, чем умирающая скотина. Матвея подал Владимиру стакан с водою, последний с благодарностью посмотрел на своего слугу.
- На, Аннушка, выпей. Тебе станет легче, солнышко мое, - нежно проворковал Владимир над самым ее ухом. Анна послушно взяла из его рук стакан с водою и стала жадно пить. Однако, когда она осушила бокал, то зашлась в судорожном кашле. Кашель стал усиливаться, и Владимир Александрович даже встревожился.
- Анна! Анна! Что с вами? Вам плохо.
Анна начала издавать какие-то непонятные хрипы, но то, что ей было плохо – это однозначно. Она хваталась за горло, судорожно вдыхала и не могла вдохнуть, из горла ее вырывались ужасные хрипы. Владимир тряс ее за плечи, и пытался что-нибудь понять. Растерянные слуги стояли тут же, и виновато и испуганно глядели на всю эту ужасную картину. Никто не знал, что произошло, однако Анна Федоровна умирала на руках у мужа.
- Что вы стоите, болваны! Живо бегите за врачом, немедленно!!! – закричал Владимир, в слезах склоняясь над задыхающейся Аннет.
- Воды....Воды…-хрипела Анны, и это были ее последние слова.
…она скончалась через четверть часа после того, как послали за доктором. И доктор, прибывший на место, застал всего лишь остывающий труп. Анна Федоровна Адассовская скончалась от крысиного яда, который оставила ее верная служанка Нинель на  столе в прохожей, дабы он настоялся за ночь, а уж утром отравить всех тварей в доме. Несмышленый Матвей перепутал прозрачную жидкость с водой и подал хозяину.
В эту же самую ночь старшая сестра Анны родила свою третью дочь…