Демократия наизнанку

Одинцов учился на пятом курсе экономического института в группе модернизации экономики, считался в студентах подающих надежды, занимался успешно боксом так, что уже выступал за деньги, но никак не мог найти в жизни точку опоры.
Вот и в этот раз Витек с подлой ухмылкой из их группы сказал ему: «Заведи Ленку в ресторан дяди Вадима, закажи вино, а мы в бокал Ленки кое-что подсыплем, так что заведешь ее в комнату для обслуги, трахнешь. А то такой парень, а она ломается, Вадим предложил».
Одинцову не очень понравилась эта шутка, и он спросил у Витька: «А если к себе домой?»
Но Витек отрезал: «Нет. Только туда. Это Вадим поставил такое условие».
Одинцов по наивности подумал сначала, что Вадим печется о его благе, благо не раз после его успешных выступлений Вадим в компании угощал его в дядином ресторане, а один раз подсунул девицу из расхожих, но он в ней узнал одну из студенток младшего курса университета.
Он не раз помогал Вадиму, делая за того проекты, и в очередной раз не хотел взимать с того деньги, предложил: «Может быть за этот проект расчет будет за оказанные мне услуги в ресторане с девицей?»
Но Вадим поднял в знак протеста руки и воскликнул: «Нет-нет. Те почести в знак моего уважения к твоим талантам».
Одинцов по своей неопытности все еще верил в то, что производит на окружающих такое впечатление своими талантами, а Лена охотно согласилась на его предложение зайти, посидеть в ресторане, но, но, здесь большое «но», потому что они, хотя и были друзьями с детства и учились в одном университете, но с недавних пор до Одинцова дошли  слухи о том, что Лена встречается с аспирантом Сидоровым, который ей оказывает знаки повышенного внимания.
А кто такой Сидоров? Про него в университете ходили легенды о том, что тот самолично выступил против экономической теории Маркса и до такой степени успешно, что камня на камне не оставил от ее фундаментальных идей, так как его теория более человечна, и Сидорова ждет блестящее будущее. Особо в его теорию Одинцов не вникал, только слышал то, что в основу угла этой теории Сидоров ставит частную собственность не какую-то недвижимость, а личность человека.
Одинцов даже не пробовал логически мыслить от этой отправной точки, строя структуру форм производства, а только больше интересовался тем, что даже академик Кастамаров был сторонником обсуждения этой теории, но либеральные экономисты с их демократичностью деле построения хозяйства страны из-за бесконтрольности его и погрязшие в коррупции, самым верным способом избавиться от этой теории считали ее замалчивание.
А когда Одинцов вошел с Леной в зал ресторана и увидел вдали с Вадимом еще двух сокурсников, спросил у Лены: «Ты никому не говорила о том, что мы с тобой пойдем в ресторан?»
Лена с удивлением взглянула на него, не понимая того, почему он ее спрашивает об этом, ответила ему: «Нет».
А Одинцова вдруг как громом среди ясного неба поразила догадка того, что происходит, а главное того, что может произойти. Все факты и предыдущие случайности выстроились в одну логику события, которое должно произойти.
Во-первых, когда он сказал Витьку о том, что встретиться с Леной здесь, но потом пойдут к нему домой, тот со своей подлой, но настоятельной усмешечкой сказал ему, чтобы тот с Леной посетил небезызвестную комнату в этом ресторане вместе с Леной. А потом случайно или нет эти воротилы из университета стоят у стены с Вадимом? Одинцов отдаленно по слухам знал, что они подпаивают девушек, затаскивают в эту комнату, а потом, а потом…
Дальше об этих случаях Одинцов не хотел думать. Он вдруг ужаснулся тому, в каком свете предстанет он перед людьми, случись что. А как хитро по-подлому придумали: он первый, а они за ним. Вернее всего на его возмущение и супротивные действия по этому поводу попробуют отключить, а если потом Лене жаловаться, то он окажется главным виновником событий. Ведь он обо всем уже знал заранее.
В это время подошла официантка и поставила на стол два салата, два бокала вина. Одинцов потянулся было к дальнему бокалу с вином около Лены, но официантка, заметив его движение, быстрым рывком переставила бокалы: один перед Леной, другой перед ним, и Одинцов успел подумать: господи, и она предупреждена. Знает обо всем, о чем уже Вадим и его компания условились.
Официантка отошла, а Одинцов прошептал Лене: «Лена, опрокинь свой бокал, а зачем – я тебе после объясню, - а на недоуменный взгляд Лены сказал ей, - тут Вадим просил меня об одном одолжении, и я не придал его словам значения, а теперь до меня только доходит, в какую историю попал, не обратив внимания на его слова».
До Лены со словом «Вадим» тут же дошло, что ситуация может быть опасной, хотя она не вникла в смысл сказанного Одинцовым по тому, как тот Вадим добивался ее, то ли шантажируя, что распустить про нее какой-нибудь слух, то ли угрожая, что ее кто-нибудь встретит, когда будет возвращаться домой. Только, когда Сидоров стал ухаживать за ней, отстал. И, ничего не говоря в ответ, Лена опрокинула вино в салат так, что на скатерть не попало.
Но Одинцов схватил ее за руку, потащил к выходу, взглядом осматривая платье, что не попало ли вино на одежду, чтобы потом с Вадимом сослаться на этот факт как на причину, почему покинули ресторан и направились домой.
В это время Одинцов поднял глаза и увидел почему-то Сидорова и Милу, студентку с их курса в меру миловидную и покладистую. Никак не ожидал их встретить тут, но Мила-то связывавшая свою будущую аспирантуру с теорией экономики Сидорова и академика Кастамарова, своим острым чутьем заметила, как Вадим о чем-то переговаривался с Витьком на их курсе, бросая взгляды то на Одинцова, то на Лену, а потом выследила, как они пошли в ресторан, позвонила Сидорову, и вот они здесь. Потому что Сидоров знал, что время в этом случае тикает так быстро, что упусти момент и будешь жалеть всю жизнь.
Одинцов с Леной, Сидоров с Милой направились на выход, но в конце зала путь им преградили три жлоба охранника и заявили им, обращаясь к Одинцову с Леной: «Вы вернитесь на место, вам еще надо рассчитаться за заказанное в меню, а вас, - он обратился к Сидорову с Милой, - просим покинуть зал».
В это время Одинцов посмотрел на Сидорова и поразился выражению его лица, расчетливого, мстительного удовлетворения, точно ожидал этих слов, чтобы со спокойной совестью, не казня себя ни за какие недозволенные действия, рассчитаться за то, что задета твоя честь. Таким взглядом Матин, мастер спорта, взглянул на Одинцова перед боем в финале первенства Москвы, и Одинцов успокоился.
Успокоился в том смысле, что понял то, что некуда деваться. Бой будет жестким, без уступок, но в пределах правил. И Одинцов выиграл этот бой.
А после боя Матин бросил ему полотенце в лицо и спросил: «А против С Саблина что же ты так дрался?»
Одинцов было полез на Матина отстоять самолюбие, но тот успокоил его: «Ты извини, конечно, но Саблин неповоротлив как шкаф открывать со всех сторон, а ты же полез в рубку с ним, чуть не проиграл бой, вот и я не настроился на встречу с тобой».
А Саблин вел себя как блатной, от которых Одинцов всегда чувствовал скрытую угрозу ввязаться в неправомерные действия и сесть в тюрьму. Но вот сейчас и Сидоров с тем же безаппеляционным выражением лица достал пистолет и сказал ему: «С дороги!»
Охранник нисколько не врубился в ситуацию, проговорил: «Ах, так!» - и хотел перехватить руку Сидорова, но Сидоров неуловимым движением чуть отклонился от руки охранника, а сам со всей силой нанес тому удар рукоятью пистолета так, что тот стал оседать.
Второй охранник было ринулся на Сидорова, но Мила с профессиональным исполнением выхватила баллончик и брызнула струей из баллончика в глаза охраннику.
Третий охранник дернулся нанести ответный удар Сидорову, но тут уже Одинцов, уловив момент, нанес такой ответный удар этому охраннику, что с нечленораздельным мычанием от тяжести испытанного удара осел на пол.
А вся компания Сидорова, Одинцова, Милы, Лены устремилась на выход мимо немногочисленных зевак наблюдавших за ходом драки и недоумевающих по поводу чего. Сидоров сказал Одинцову: «Пойдем с нами».
Выйдя из ресторана компания из четырех человек свернула направо в метро, добрались до квартиры Сидорова. А в квартире Сидорова девушки накрыли на стол. Сидоров разлил по бокалам вино.
Сидоров поднял свой бокал и провозгласил тост: «За то, что мы удачно выбрались из этой передряги, а главное, не уронили честь».
Выпив и закусывая, никто не ставил в вину Одинцову то, что он затянул Лену в этот ресторан. Потому что так или иначе он располагался рядом с их университетом и все заходили туда отметить какое-то событие. Просто, вспоминая события, предполагали какое место занимали Витек и Вадим.
Потом Сидоров, разлив вино по бокалам, поднял свой и провозгласил второй тост: «За то, чтобы жить по заповедям божьим».
Когда вино было выпито, то Одинцов попросил Сидорова: «Давайте поговорим об экономике. В университете только и говорят о вашей новой теории в ней. Интересно бы было узнать».
Другие члены компании с недоумением посмотрели на Одинцова, а Сидоров попробовал разъяснить ему: «А в теории «Новый Завет» заложены все законы существования жизни на земле. Как бедная женщина поставила свечку в церкви. Бог заметил: «Она поставила больше всех свечку, потому что она, хотя и маленькая, но она отдала за нее последние деньги».
Как одна женщина дотронулась до Бога и исцелилась. Это переход энергии из одного состояния в другое. А как Бог пятью хлебами тысячи накормил? Это переход материи из количества в качество. Ну и так далее».
Одинцов возразил ему: «Но у нас на земле экономика связана прежде всего с Марксом.»
Сидоров же поставил в известность Одинцова: «В этом-то и заключается трагедия жизни на земле, и прежде всего в России».
Одинцов тем не менее удивился такому заявлению Сидорова и в свою очередь заметил ему: «А как наука может быть бесчеловечна? Ведь у Маркса в основе заложены законы построения научных изысканий в экономике как ее развития».
Сидоров даже похлопал в ладоши при улыбках девушек, обозначившихся в их лицах и провозгласил Одинцову: «Классическое определение Маркса как науки ради науки. Бесчеловечной, - и не обращая внимания на то, как Одинцов дрогнул, стал объяснять ему, - а в труде «Новый Завет» во главе экономической жизнедеятельности стоит Бог. В труде «Новый Завет» есть притча о том, как Бог дал трем рабам по таланту и тех. Кто принес прибыль – оставил, а дурака, который закопал деньги в землю и, заметь, не своровавший их, а вернувший в целости и сохранности – прогнал. Дурака. Который вдруг додумается до того, что умный не станет обманывать других, чтобы жить лучше всех.»
Одинцову эта притча показалась сказкой, но при всем уважении к Сидорову он, конечно, не мог ему этого сказать, а в ответ промолвил: «Ну кто на производстве будет разбирать кто умный, кто дурак?»
Сидоров тогда с обычным видом как отломить дольку от апельсина закусить после вина спросил у Одинцова: «А почему у нас никто не думает о том, что царь Николай Второй – умный или дурак? Ведь он помазанник божий и его честь прежде всего в том, чтобы дать рабам по таланту, раскрыть личности простых людей, чтобы они проявили себя в делах, в любви, в культуре.»
Одинцов пожал плечами, произнес: «Но в то время экономика развивалась по законам Маркса, большевики организовали советы во главе с Лениным и оказались сильнее. Что мог сделать царь?»
Сидоров с тем же мечтательным злорадством, с каким доставал пистолет перед охранником на предложение сдаться, ответил Одинцову: «А знаешь, что он делал? Он в юности поехал в Японию, там у них в какой-то забастовке пристал к гейше по-нашему проститутке, на что охранник стукнул его саблей плашмя, а царь после, не забыв обиды, развязал войну с Японией при том, что по боеспособности наша армия была значительно слабее и была разбита.
А государство при его приближенном Распутине было так ослаблено, что народ не выдержал, пошел в тысяча девятьсот пятом году жаловаться царю на хозяев, а царь велел расстрелять народ. Ему бы договориться с народом при помощи Думы, того же Столыпина, а он опирался на охранку, смотревшую на народ как на быдло и через нее террорист Багров получил приказ стрелять не в царя, а в Столыпина. Вот и получили семнадцатый год. А останься жив Столыпин – не было бы мировой войны с Германией и ее союзниками, и Россия осталась процветающим государством.»
Одинцов возразил Сидорову: «Но у нас сейчас часто слышатся мнения о том, что сам народ самоорганизовывается и делает историю, и то, что победил в войне с фашизмом сам народ».
Сидоров с тем же мстительным злорадством заметил ему: «А что при войне с Чечней при Ельцине наша русская армия не самоорганизовалась? Была разбита чеченской бандой в пух и прах. Танки наши в Грозном пожгли, офицеров, солдат взяли в плен. Об этом позоре в войне не пишут».
Одинцов не знал, что ответить, пожал плечами, а Сидоров сказал ему тогда: «Немцы ударили с такой беспощадной жестокостью, что при нашем благодушном отношении к войне наши растерялись, бросая оружие, сдавались в плен и уже под Москвой от нее ничего не осталось.
А Сталин создал заградительные отряды, чтобы трусов и предателей расстреливать на месте, вышел плакат женщины с трагическими глазами, словами: «Папа, убей фашиста!»
А главное его два сына воевали с фашистами сами, а Сталин был вместе с народом. Ничего не поимел от народа, ходил в простой солдатской шинели, был вместе с народом и честь его была так высока, что народ шел за ним сквозь все жестокости войны. Это был другой народ, чем сейчас.»
Одинцов спросил у Сидорова: «А что, народ не может иметь своего мнения?»
Сидоров пояснил Одинцову: «Как раз при Сталине народ и имел свое мнение. Одно. Защищать Родину. А как - на это у Сталина было много специалистов, как и военоначальников, лучших из лучших. И в борьбе полемике их мнений рождалось одно правильное.
Одинцов тем не менее спросил у Сидорова: «А что, сейчас у народа нет своего мнения?»
Сидоров в ответ воскликнул: «Да нет. Как и у власти, потому что наш народ находится в первобытно-общинном состоянии строя».
Одинцов спросил: «Что, как при царе?»
Сидоров откликнулся на вопрос: «Да. Как при царе. При Ленине его сознание было связано учением о диктатуре пролетариата. Так что за него думали и пользовались благами те, кто осуществлял эту теорию. А теперь народ не имеет своего мнения, потому что ему дали поговорить по всем пунктам сразу, а он как лебедь, рак и щука тянет в диалоге каждый в свою сторону, а мнения на нуле».
Одинцов спросил у Сидорова: «Что же наш народ может голосовать против себя?»
Сидоров поддержал это мнение Одинцова: «Однозначно. Наша свобода и демократия изощренный способ полицейского государства, например, мнение того, что расстрел Белого дома из танков Верховного Совета как законодательного органа является проявлением демократии.
Даже находятся такие, как Сванидзе, которые чуть ли не кричат по выступлениям: «И хорошо, что расстреляли. Мало еще!»
Гайдар тоже так считал, он признавался, что перед тем, как повысить цены, он давал эту новость в эфир на всеобщее обсуждение как проявление демократии и доходило до того, что кое-кто считал то, что Гайдар спасал наше отечество.»
Одинцов спросил Сидорова: «А почему?»
Сидоров уже с более уравновешенным видом ответил ему: «Как почему? Я же сказал о том, что у нас феодально-общественный строй, который предполагает холопское состояние общества, что Ванька сдерзил начальству, а его носом в грязь, если не в гробу в землю. А ты угодил в барину в том, что повышение цен на товар – прогресс, так тебя барин заметит, к ручке допустит, пятак подарит.
А ты – хам. Среди хамов ты самая свободная личность, а у нас такая конституция, что оберегает хамов. Вот пример – Чикатило. Так, когда следствие идет, так его жертвы переворачивают как предметы, и никто не подумает: а у этой девушки талант какой-то, а эту бабушка ждала как самое дорогое существо. Плевать, что им цена честных людей, им бы очеловечить отменном казни Чикатило.
А одна женщина посадила картошку, вырастила, бомж пришел выкопал, а потом взял мешок и пришел еще.
Женщина ему говорит: «Что ты делаешь? Ведь нам зимой нечего будет есть».
Бомж ей отвечает: «Твое дело растить картошку, мое – копать».
Женщина его со злости удушила, а ее за этот акт посадили. И наши люди более безнравственны, чем на Западе, потому что терпят это хамство и унижение.»
Одинцов в ответ не согласился, задал вопрос Сидорову: «А с чего ты это взял, что так?»
Сидоров тут же откликнулся примерами: «Вот возьми: стоит очередь за картошкой, а кто-то подходит без очереди, и все молчат. Или я один раз видел, как один мочится в метро на глазах у всех. А все проходят мимо и молчат. И попробуй тронь. Тебя же посадят».
Одинцов спросил Сидорова: «А что в Америке, таких случаев не бывает?»
Сидоров, доказывая свое ранее продуманное сказал: «Нет. Наоборот. При дефиците на бензоколонке один водитель хотел проехать без очереди, так его изрешетили пулями. Недавно случай приводился в пример как в одном из штатов США водитель подонок запустил яйца в машину. Так тот вылез и всадил в него десять пуль.
Не знаю, чем окончился этот случай, но на Западе общество более нравственно, чем в России. Как и в ее экономике».
Мила с беззаботной усмешкой произнесла: «Пора возвращаться к Сталину».
Одинцов провозгласил: «Я бы не хотел испытать те жестокости, которые были во времена Сталина».
Сидоров с тем же мстительным злорадством парировал Одинцову: «А при чем тут Сталин? Сталин отвечал за государство, а наше государство стало самым великим в мире, мы под руководством Сталина разгромили фашизм, каждый год снижались цены, прирост населения составлял шестьдесят миллионов человек – в два раза больше, чем в Англии, Франции, Германии вместе взятых. Бесплатные медицина, образование.
Знаешь, в чем жестокость? Нашего строя? Что у нас коррупционеров не расстреливают, как в Китае. Что в Америке один адмирал узнал, что ему по ошибке выдали одну орденскую ленту, которую он носил. Так он застрелился из-за этого.
А в газете «Известия» еще, когда был жив, главный редактор Голембиовский перепечатал статью из французского журнала о том, что у Черномырдина и Березовского во французском банке по пять миллиардов долларов. Так Черномырдин перекупил газету, а Голембиовского снял с поста.
Мне страшно то, что Ципко, комментатор такой благополучный при коммунистах сказал то, что коммунисты вели неправильную политику, а Черномырдин последствия расстрела в Белом доме взял на себя. Не в Катыни, а здесь, в центре Москвы, как ликвидация государственного органа, избранного народом, расстреляли сотни ни в чем не повинных людей. А Черномырдина хоронят как государственного деятеля.
Мне страшна заметка в газете «АиФ» о том, что только одна семейка нажила на дефолте четыре с половиной миллиардов долларов, а при увеличении пенсии считают копейки.
Мне страшно то, что в семнадцатом году ликвидировали класс господ, а теперь они появились вновь как каста чиновников с правом как раньше феодала грабить простой народ, а теперь, чтобы и волки были сыты, и овцы целы, такие разночтения, что пишут несколько историй. Потому что они господа, а не негодяи, не преступники какими бы были при Сталине».
Одинцов, поморщившись, сказал: «Я все понял. Я раньше не думал об этом, а это оказывается целая теория».
Тогда Сидоров сказал Одинцову: «Я так и предполагал».
А после того, как выпили, Сидоров предложил Одинцову: «После диплома поступай в нашу группу в аспирантуру».
После второго тоста немного поговорили, стали расходиться, и Одинцов сказал Сидорову с Милой: «Я провожу Милу».
Сидоров с Леной засмеялись, а когда Одинцов посмотрел на них, не понимая причину смеха, Сидоров пояснил: «Это она тебя проводит. Она чемпионка города по боевым искусствам».
Не успел Одинцов один раз удивиться словам Сидорова, как тот дал ему повод для второго: «И имей в виду, она еще несовершеннолетняя».
При этом Мила с явным неудовольствием взглянула, чем Сидоров с Леной опять заулыбались, а Сидоров прибавил: «Впрочем, по другим качествам она перегнала многих взрослых про демократию наизнанку, ее работа на кандидатскую лежит в ученом совете и имеет два положительных отзыва. Так что осталось за немногим».
А когда они уже с Милой шли по улице, Одинцов спросил Милу: «А что такое демократия наизнанку?»
Мила с неохотным видом стала объяснять ему: «Этот парадокс очень прост. В Южной Корее клерк заметил недочет в документах президента, подал на президента в суд и того судили.
А в нашей стране утверждают то, что у нас демократия, а например в девяностые помню как объявили о том, что на Север в край на зиму отправили двенадцать миллиардов долларов, а дошло три. Или что семейка нажила на дефолте четыре с половиной миллиарда долларов».
Одинцов, подразумевая какой она сделает вывод, спросил ее: «Ну и что?»
Мила с удивлением посмотрела на него и сказала ему: «Как ну и что? Это же демократия наоборот цивилизованному государству, что в семнадцатом году было в государстве ликвидировано неравенство, уничтожен класс господ, а теперь он возник опять. Мы теперь простые люди – люди второго сорта, оттого у нас в стране и несколько историй, что для одних одна, для других другая, что мы не можем сказать то, что эти чиновники незаконно грабящие нас – негодяи».
Сидоров посмотрел на Милу как на какое-то чудо, что оно открыло такое явление в жизни до какого он не мог додуматься и, вспомнив как она брызнула из баллончика смесью в глаза охраннику, сказал ей: «Ты такая решительная».
А Мила сказала ему: «Я ненавижу их. Они пришли к власти как коммунисты, такие принципиальные, что, когда Ельцин принес заявление в партию, что там от умиления прослезились. А как управлял в обкоме? Один раз одного районного начальника распек так, что тот выбросился в окно. Говорят, что народ сам победил в войне, нет. Под руководством коммунистов.
Когда люди уходили в бой, то оставляли записку: «Если убьют – считайте меня коммунистом».
А потом повернули пушки наоборот и расстреляли Белый дом. Сотни людей. Потом те, кто нападал, насиловали в нем женщин и детей. Ни в чем не повинных. По слухам. Черномырдин взял ответственность за расстрел Белого дома на себя. Ему не страшен народ, а хозяева. Наизнанку.»
Одинцов с удивлением посмотрел на Милу. Ему никак не могла придти в голову такая мысль, почему такая девчонка могла додуматься до таких истин, до каких не могли деятели государства и хотя бы такие обозреватели, как Ципко, которые жили при коммунистах благополучно, а теперь спихивают ответственность на слова учения, декларации, а не на себя, что такие у них душонки, что предали свой народ, чтобы нажиться на этом предательстве. Подлые душонки. Ведь слова-то устава партии святые как в заповедях Бога.
Они уже почему-то пришли к дому, где жил Одинцов, а Мила по своему истолковала взгляд Одинцова и сказала ему: «Ты педофил. Ты хочешь меня поцеловать».
И рассмеялась. Одинцов воспринял ее слова как шутку, но Мила не захотела ему уступать и с детским злорадством то и дело повторяла ему эти слова.
Одинцов только тут увидел перед собой девчонку, но она все третировала его этим словом до такой степени, а губы у нее вдруг показались такими миловидными, а в фигуре очень ладной так проступила женщина, что он не выдержал, сказал ей: «Зайдем в подъезд погреться».
А когда зашли с тем же непосредственным злорадством сказала ему: «Признайся в том, что ты педофил, я никому не скажу».
А когда уже зашли в подъезд, Одинцов притянул Милу к себе и с не меньшим злорадством присосался к ней в самые губы. Но неожиданно ощутил то, что Мила не отпрянула от него, а в свою очередь еле уловимо ответила поцелуем на поцелуй. Так что своими губами Одинцов ощутил всю младенческую мягкость ее губ своими. Все существо Одинцова затрепетало так, что он весь этот мир ощутил до мельчайших клеток. Весь этот мир не раз перевернулся в его ощущении в сознании.
И Одинцов не удержался. Он нащупал молнию на джинсах Милы, расстегнул движением вниз и, хотя Мила в этот момент влепила ему пощечину, рвану ее колготки вниз, одним махом обнажил свой орган, вонзился в орган .милы, но сразу не понял, теряясь от своих ощущений – там или не там. Но вот ему показалось, что вонзился туда.
Мила охнула, чуть отстраняясь от Одинцова, опять между их принадлежность в телу в этих местах образовалось расстояние. И Одинцов не мог совладать с собой. Он всей силой рванулся в эту пропасть в теле Милы, но пока еще не очутился в ней, а органом ощутил каждый волосок на ее теле, его вдруг сотряс сладкий оргазм.
Одинцов опустился на колени, целуя Милу в этом место между ног. Но в этого ему показалось мало. Он нажал в это место пальцем и нащупал такое, от которого Мила застонала еще и еще, пока у нее в этом месте не стало мокро. Она тоже опустилась на колени.
Одинцов прошептал ей: «Давай поженимся».
Мила в ответ произнесла: «А у тебя хата есть?»
Одинцов в ответ ей сказал: «Да. Двухкомнатная квартира. Мать, отец и я.»
Мила ему сказала: «Сойдет. На первое время. А потом купим новую. Заработаем».
Одинцов спросил: «А как?»
Мила ему ответила: «Я, проституцией».
Одинцов поморщился, выпалил ей: «Хватит таких шуток. А то я уйду от тебя».
Мила ему сказала: «Тогда распишемся. Но до свадьбы я останусь девочкой».
Одинцов нечленораздельно замычал в ответ и сказал ей: «Так пусть нас распишут завтра».
Мила согласилась с ним: «Хорошо. Я поговорю с Сидоровым. Он сможет устроить это дело».
Одинцов, прощаясь, проговорил: «От Вадима бы дистанцироваться».
Мила как о чем-то несущественном сказала ему о Вадиме: «С ним, если что, я разделаюсь сама со своими девочками. А Сидоров защитит от врагов и покруче. Тех, кто с нами, с нашей теории, что в основе экономики должна стоять честь».
Светила луна, сверкали звезды, а Одинцов провожал Милу в общежитие и ему казалось то, что эти луна и звезды переговариваются с ним. Что в этом мире полная гармония, пока он никого не предал.