Записки Дилетанта или Это я, Женичка

Е. С. Калинин

Записки Дилетанта или Это я, Женичка…

Все совпадения в именах, датах, событиях являются непреднамеренными и не имеют отношения к реальным лицам и коллизиям.

Часть I.

Кто он, этот, как бы просящий снисхождения заранее, Дилетант? Можно было бы прямо сказать – пишущий эти строки. Но, страдающий пунктуальностью автор, усевшись за настоящие записки, обнаружил, что память его удержала не все имена и подробности (а уж как он радовался ей), что ему, при всем старании, не всегда удается быть искренним (как то рекомендовал для романа Пушкин).

А поэтому герой – уже не сам автор. Последний нередко стыдился своих слов и дел: за некоторые, даже детские, краснеет до сих пор и награждает себя нелестными словами. А поступки (часто интуитивные) Дилетанта приобретают характер единственно возможных и даже высоконравственных. При таком раскладе могут пострадать – пусть даже и после смерти – репутации некоторых других людей.

Увы нам, спрятаться за вымышленную фигуру полностью не удается: уж очень специфическими делами занимался Дилетант. Остается установить больший или меньший зазор между ним и автором, персонажами повествования и реальными людьми, между описываемыми событиями и “имевшими место” коллизиями. И безжалостно отжать повторяемые мысли, высказывания – что свойственно делать почти всем. И дабавить фантазии, по возможности.

Почему именно Дилетант? А как мягче его назвать? Не очень хорошо учившийся ребенок, юноша, молодой человек, вкус которого был испорчен ранним, несистематическим и поверхностным чтением (в том числе совковой литературы), часто оказывался неготовым по-настоящему к тем делам, за которые брался. К числу таких дел относится и следующее – все ниже и ниже – повествование.

Опубликовавший немалое число текстов – которые диктовались собственным темпераментом, профессиональной потребностью, заказами газет, журналов, радио, телевидения, издательств, нуждами собственной преподавательской и научной деятельности, или просьбами заинтересованных лиц – автор не уверен в том, что его черт знает как сложившийся опыт станет нужным и интересным читателю.

Он не уверен в том, что у него есть талант называть вещи другими именами, вязать изощренные слова в кружевные фразы, занимательно излагать драмы быта, воспарять в пейзажах, лепить портреты, характеры и настроение. Как теоретик, автор понимает, что раз ничто до сих пор не призвало его к собственно романной форме, значит его, писательского дара, и нет.

Как всякий журналист по необходимости, хуже того – культуролог и искусствовед, и еще хуже того – критик, автор всегда испытывал сопутствующие этим делам комплексы. (Один из них, сочинительский – это когда хочется написать что-то эпохальное, сотрясающее сердца людей, но страшно беспокоить их по пустякам, да и ремесла не хватает.) Посмотреть с другой стороны: многие мемуары написаны не бог весть каким слогом, часто разбросаны, пристрастны, эгоцентричны. (Ох, уж этот принцип – не хуже! Стыдись, Дилетант!)

При этом они читаются интереснее, чем многие нынешние романы и повести. Среди реалистических текстов вещей надуманных, скучных или холодных – большинство, а мутное постмодернистское сочинительство автоматически возникает там, где нет содержательного рассказа.

…Опять же, автор уже столько раз – то с перепугу, то от безвыходности – брался за самые различные дела. Не только для него совершенно новые. Как это ни удивительно, ему не мешали, а получившееся – не раз одобряли. Может быть, вывезет еще раз?

…А сколько из-за него пролито слез? Извергнуто мата? Зоил, он попил немало чужой крови. Вынужденный, сдерживаться в оценках (не захлопывай дверь перед художником), автор с трудом ограничивал жесткость своих высказываний. Сегодня так простительно отвести – пусть и задним числом – душу! Тем более, что литература, отчасти, есть именно сведение счетов.

Как известно, каждый в состоянии написать одну книгу в/о своей жизни. Почему бы не использоватьэтот шанс? Может быть, это повествование, где подводятся некоторые промежуточные итоги, есть способ автора повиниться. Даже там, где он кажется кругом прав.

Еще существует такая убедительная причина, как писательский рефлекс – он срабатывает независимо от разума. И уж совсем невозможно оторваться от компьютера, на котором так приятно работать – в сравнении с пишущей машинкой, которой отдано четверть века.



Родился Дилетант в Харькове, который сейчас “ближнее зарубежье”. Взрослым он так и не сумел побывать в этом городе, который, по отзывам, весьма хорош. Бог даст, это поправимо.

Повезло с днем рождения. 20 марта, он – “Рыбы”. Как всякий совковый атеист, наш герой бежал предсказаний судьбы. Но, когда он смог познакомиться с астрологическими прогнозами, он был поражен их верностью. В частности, слабые места подданых знака – плавники и жабры (ноги и легкие) – таковыми оказались и у Дилетанта.

Рыба, в данном случае состоявшаяся, “в цвету”. Гороскопы щедры на комплименты, особенно – водоплавающим. Но под этим противоречивым знаком рождаются люди мнительные, нерешительные. Сущая правда и только правда. Названные качества в характере Дилетанта распускаются пышным цветом до сих пор: не успев распроститься с юношескими комплексами, автор приобрел возрастные.

Восточный гороскоп для нашей полуазиатской страны тоже годится. По нему автор оказался (1938) тигром. Этому типу личности также дарованы многие хорошие качества. Не распространяясь о них, можно сказать, что тигринные повадки-таки просыпались у автора не раз. Можно было пожалеть, что не часто. Но большая кошка, вооруженная в данном случае (по некоторым трактовкам) сетью, на людей нападает действительно редко. “Рыбное” начало в этом случае вивисекции, видимо, оказалось сильнее.

Как это ни странно для его родителей (см. ниже) и советских времен, имя Дилетант получил по святцам. Тут ему тоже повезло. В книгах, рассказывающие о том, “что означают ваши имена”, Евгению, без всяких усилий с его стороны, уготованы приличные качества. Некоторые поступки, занятия нашего героя предсказаны с удивительной точностью. (Может быть, он не так уж виноват в собственных гадостях?)

Все эти сведения, узнанные вовремя, могли бы сберечь автору много сил, времени, дать ему дополнительную устойчивость в кривых жизненных обстоятельствах. Но страна и люди жили по “предначертаниям”, и эта невинная мистика была лишней.

Дилетант унаследовал имя братика, который родился тремя годами раньше. Он умер от кишечной инфекции, которую занесли повара на кухню загородного детского сада. Вывезли заболевших поздно; да и была ли квалифицированной медицинская помощь? На фотографии – очень славный мальчишечка в рубашечке, пуловере, с бумажным листом, свернутым в трубку в руке. Где, в каких небесах витает твоя чистая душа, мой братишка? Свидимся ли мы, когда придет мой срок? Надеюсь, мы поделим одно имя.

(Мама молчала о брате сорок лет. Какова печаль… Непроницаемый взгляд рыбы, холодно, со стороны, оценивающей собственные слова и поступки, замутился. Она, скользкая, поразилась своим переживаниям: надо же, я не лишена эмоций.)

Подробности родительских биографий автор пытался узнать преступно поздно, вот вам случай чудовищного, непростительного дилетантизма. Не записал рассказ матери, расчитывая на ее обещание изложить все подробно, на бумаге…

Мама умерла на «крайнем юге», в Израиле, в конце второго тысячелетия. Катаклизмы, сотрясавшие СССР и бывшие его республики, разметали родственников по всему миру. Многие из них ушли из жизни, до других не допишешься, да и вряд ли они захотят погружаться в далекое прошлое.

Как можно упустить свидетельства родного человека? Герою больно переживать это теперь, когда он сообразил, что уходящие в глубину веков корни – это то, что дало, в конце концов, жизнь ему самому, что человек есть еще и род, и народ.

Розалия Яковлевна Коганова, мать Дилетанта, родилась (1915) в бедной многодетной семье (6 детей), проживавшей в каком-то ныне не существующем местечке на границе Белоруссии и Украины. Как стало известно нашему потомку сравнительно недавно, Коганы – одно из самых почитаемых имен Израилевых, они населяют Землю очень щедро. Именно они будут составлять хор, славящий своими чистыми голосами возвратившегося на Землю Мессию. Так что петь ему было суждено. Но без особого успеха.

Но это когда еще будет… На фотографии – бабушка, довольно высокая, крепкая женщина с крупными чертами жесткого лица (более всего ее напоминает тетя Дилетанта – Софья). Мужа не было, жизнь в местечке была нелегкой. Не в силах кормить ораву, бабушка отдавала детей в детский дом. Теплых чувств к ней мама (как и ее сестры и братья) не сохранила.

В ремесленном училище девочка получила специальность слесаря, работала в Николаеве, в автохозяйстве. Рано вышла замуж. Мать Дилетанта, которую украшали великолепные, волнистые черные волосы и большие глаза, сумела отбить отца у совсем писаной красавицы.

Удалось это с большим скандалом, поскольку уже намечалась свадьба. Характер у мамы был нелегкий, а память очень крепкая. Жившая после войны в Ленинграде, сестра отца Ася Марковна не скрывала своего иронического отношения к невестке. Испорченные отношения, возможно, объясняют нежелание искать родственников после войны.

Семен Матвеевич (Маркович?) Фердман, отец, родился (1910) в Николаеве, в собственном доме торговца скотом.* (* Дед, потерявший почти все после революции, оказавшийся в эвакуации в городе Чарджоу, был жив еще в 1970-х годах. Отец к нему летал, он многое мог бы рассказать.) Большевистские постулаты заставляли стыдиться «капиталистических» предков, а социалистическая «общественная практика» и бытовой антисемитизм заставляли «жаться» обладателей откровенно еврейских фамилий. Многие из них «переводили» родовое имя на русский язык, видоизменяли ее; всеми правдами и неправдами старались вписать в паспорт иную национальность.

Если верить нумерологии, фамилия отца принадлежит человеку инициативному, волевому, работоспособному. Есть сведения о рижских, екатеринбургских Фердманах. К родне, возможно, принадлежит известный актер Семен Фарада (псевдоним).

    При уродливом, слабом интересе к родственникам они появлялись вдруг сами. Другую сестру отца, Полину, по мужу – Красик, из Чарджоу (?) занесло в Ереван. Затем она переехала в Тбилиси, где родители автора жили в то время, и где отец в 1960-х годах ее с изумлением обнаружил. В Петербурге живет ее дочь, двоюродная сестра Дилетанта – Евгения. Что касается Когановых, то кроме тетки Софы, наиболее близкими были братья матери, москвичи Ефим, Семен.

Высокая, крепкая тетя окончила физкультурное педучилище, занималась мотоспортом. Одна из аварий оставила памятный знак – проломленную бровь, которая придавала ее лицу некое надменно-удивленное выражение. Она вышла замуж за Исмаила Хасановича Футкарадзе (ИХ). Пастух из Юго-Западной Грузии окончил партийную школу, стал председателем Совета министров Аджарии, а затем одним из министров Грузии.

…Отец нашего героя работал электриком, скрывал свое нерабочее происхождение, служил в подводном флоте, сумел вступить в партию (большевиков). Женился. Обаятельная пара весело смотрит с фотографии: 30-е годы, жизнь продолжается, несмотря на нищету. У матери, по рассказу, одно платье и пара бывалых туфель, у отца – поношенный пиджак, лихо заломленная, ребристая кепка.

Отец был исключен из партии во время чисток. Работал в одном из колхозов Николаевской области председателем. На юге ужасы украинского холокоста ощущались меньше, но двести граммов липких конфет «подушечки» были огромной ценностью. Семен, как мог, поддерживал людей; видимо, поэтому пользовался уважением. Быстро, через восемь месяцев, был восстановлен в ВКП(б). И сумел доказать, что он не специалист сельского хозйяства.

Семья перебралась в Харьков. Отец работал на заводе электриком. Чубатый, красивый, он – душа общества, спортсмен, пошел по комсомольской и партийной линии. Жили в поселке Артема, в небольшом двухэтажном доме, в одной комнате. Здесь родился Дилетант, а через два года (1940) – его сестра Людмила. Роль старшего брата младшей сестры также определила характер мальчика – стеснительного, мечтательного.

Возникает вопрос, как называть героя повествования в детстве – ведь в это время он не заслуживает не слишком лестного, выше приведенного именования. Можно было бы для разнообразия именовать нашего героя Женичкой (Женечкой) – так всегда называла его мать (право, это ничем не хуже, чем «Эдичка»).

Такого обращения не хватало Дилетанту всю его жизнь. Несмотря на то, что он нередко испытывал к себе отвращение, любил он себя же гораздо чаще. И это не расходится с христианской заповедью. Строго говоря, любви не хватает всю жизнь – больше, чем денег. Остается пожалеть, что уменьшительно-ласкательное имя употреблять все время невозможно.



Одно из самых первых воспоминаний Женички трудно «привязать» к какому-то возрасту и месту. Он ощущает себя лежащим в кроватке, в дреме. Над ним мать и соседка, они ведут неспешный разговор. Сознание уже воспринимает некоторые слова. Другие же, незнакомые, бьются в некую тугую субстанцию. Мозг старается понять их по смысловым связям, прикладывает значительные усилия и добивается успеха.



Начало войны Женичка помнит смутно. Из рассказа матери знает, что отец, уже призванный, политрук штаба армии, занятый эвакуацией военного имущества, долго не мог вырваться к семье. Мать уже готовилась к верной смерти; уже было известно, что творят немцы. 

В самый последний момент политрук смог найти полуторку, вывез родных вместе со скудным добром (основная ценность – ручная швейная машинка, множество раз выручавшая семью), разместил в вагоне. Несмотря на обстрелы и бомбежки, последний из Харькова эшелон сумел прорваться в безопасные тылы; многие ушедшие ранее поезда были сожжены. Таким образом, упреки матери отцу в том, что он рисковал жизнями близких – не вполне заслуженные.

Женичка помнит бесконечную дорогу (кажется, два месяца), долгие стоянки в степи, военных попутчиков, раненых в бинтах, неспешные разговоры. Конечной станцией оказался Кустанай. Отсюда долго, автомашиной ехали в поселок (город?) Степной.

Снимали комнату в избе. Донимали какие-то степные грызуны (тушканчики?), ловушку для которых устроили на выварке, наполненной водой. Сестру мать стала водить в садик, брат томился дома. Тоскливое, в одиночку, времяпровождение в дворике с высоким глухим забором. Именно к нему прижал ребенка хозяйский бык; хорошо, что тщедушный мальчонка оказался между рогов. Тогда он не успел испугаться, и до сих пор помнит мощный лоб с шерстью, огромные, налитые кровью глаза животного. Какое-то эпическое ощущение… Мама не может обижаться на хозяйку: еще откажет в крове.

Денежный аттестат отца кормил плохо. Розалия Яковлевна нашла секретарскую работу в сельсовете (?); помнятся застекленные, завешанные изнутри кумачом книжные и канцелярские шкафы, неприязнь председателя. Смутная догадка о том, что он домогается матери. Женичка что-то чиркает на листах бумаги.

Гуляя во дворе в жестокие, с ветром, морозы, он обморозился: (ступни, голени, бедра опухают, водянка). Медицинской помощи никакой. Брать ребенка на работу запрещено, квартирной хозяйке тоже нет дела до него. Мать уходит с работы. Сквозь полусон он слышит разговоры мамы и хозяйки, очень спокойно: не отморожено ли что еще, будут ли теперь дети у мальчика.

Летом помнится выход к озеру, песчанный берег, заросли камыша. Подошли два казаха, переносицы закрыты черными повязками, мрачно разглядывают приезжих, разговаривают на своем языке, раздеваются, лезут в воду. – Что это у них? – Мать поспешно собрала детей: сифилис. Женичка, в общем, понимал, что речь идет о дурной болезни.

Отец писал редкие письма, которых ждали долго, с болезненным нетерпением. Мать списалась со своей сестрой, которая с мужем и детьми жила в Тбилиси: пустующую квартиру в Батуми могли заселить, ее надо было охранять – и от воров тоже. Мать купила хлеба, сметаны. Долго ехали до Красноводска (1943 – ?).

Переход морем, до Баку. Глухой трюм. Изматывающая качка, лежащие на деревянных сиденьях, стонущие пассажиры. Женичка, преодолевая дурноту, по железному трапу выползает на верхнюю палубу. Здесь свежий воздух, но все равно мутит, всех выворачивает, веселые матросы брандспойтами смывают то, что было дорогими продуктами, за борт. Ночью волнение успокаивается, над головой огромное звездное небо, как будто радующееся страданиям людей.

Поезд идет через весь Кавказ.

Некоторое время мать с детьми живет в Батуми, в центре города, в правительственном доме. Затем переезд в Тбилиси, в дом на улице Мухранской (ИХ возвращают в Аджарию).

Дом длинный, семиэтажный, с лифтом (он не работает), с колоннами, лепниной на фасаде. Лучшая новостройка в городе лишь слегка отодвинула старые дома, двора почти нет, в центре фасада проезд под огромную арку – в сторону базара. Рядом зеленая набережная, шумная Кура цвета кофе с молоком, в бетонных берегах.

Квартира кажется огромной; два балкона. На окнах маскировочные шторы. В кухне дровяная печь, которая никогда не топилась. Батареи зимой не греют. Большая ванна, но горячей воды нет. Часто отключают свет; он дорог.

Все готовится на керосинке. Чтобы расходовать меньше топлива на обогрев, и меньше скучать, соседки (из семей высокопоставленных чиновников, живущих в доме) собираются вместе. Иногда у мамы. Садятся друг против друга, ставят между собой керосинку, над нею протягивают полотенце. И говорят, говорят, говорят. Дети согреваются под одеялом.

Отец – начальник службы снабжения дивизии. Приходилось носить ящики с патронами, снарядами на себе. На передовой нередко попадал под обстрел, бывало – под артиллерийский. Но за всю войну получил всего лишь две контузии, счастливчик (поздние рассказы). В одном из наступлений, когда машины не сумели пробиться через непролазную грязь, оказался «крайним», был понижен до начальника снабжения полка.

Мама читает и перечитывает письма отца детям, соседкам… Шьет по чьим-то заказам, что-то комбинирует, перелицовывает. Нередко дети донашивают одежду своих двоюродных родственников – Светы и Бичико. Женичка в кителе, длинных брючках, слегка наклонился к Милочке, которая сидит на венском стуле в скромном платьице – так их фотографируют для папы. Лети, письмо, на фронт, к нашему, любимому…

Бесконечно тянущееся время, вечера. Телефон, неслыханное удобство. Мама набирает первый попавшийся номер. Часто на другом конце провода оказывается такая же одинокая душа, завязывается разговор, в котором собеседники не представляются. Долгие расссказы о пережитом. Дети тихо играются, наверное понимают, что маме надо излить душу. Иногда даже анонимный флирт. Мама категорически отказывается от очных знакомств.

Главное впечатление военных лет – постоянно сосущее ощущение голода. Дети пытаются залить его чистой, вкусной водой из-под крана. На печке высокие прямоугольные банки из-под американской тушенки. Их можно понюхать, вообразить такое блаженство.

Мама на работе, она, кажется, бухгалтер в ЖЭКе (или как там это называлось). Она звонит, прибегает домой в перерыв. – Ну, что мне от себя отрезать кусок? – без злости отвечает она на просьбы детей, мучающихся еще и от скуки. Еда днем: ломтик хлеба, политый подсолнечным маслом, с солью; чаще – корка черного хлеба, натертая чесноком.

Рядом с многоэтажкой, на косогоре, стоит старое двухэтажное здание; в его подвальной части устроена мастерская по изготовлению кроватей. Пожилой курд (?) весь день обдирает трубки на шлифовальном круге. Стоит дикий визг, но никто не смеет протестовать. У «хозяина» множество детей, для которых он постоянно отваривает огромные, морщинистые косточки от персиков. Похоже, это единственная их еда. Кому-то хуже.

Детские болезни нашего героя вовремя, одна за другой. – Действительно ли у него желтуха? – Сквозь горячечное состояние Женичка улавливает разговор врача и матери; анализов нет, но для лечения за большие деньги откуда-то добывается красный стрептоцид.

Зимой ноги-спички опухают водянкой. По совету врача мать покупает стаканчик дорогостоящего гусиного жира, натирает их. – Его бы с лучком поджарить, на хлеб намазать, да в рот, – сетует мать. Иногда так и поступает. Гораздо чаще она пичкает детей противно пахнущим рыбьим жиром. Женичка бледный, склеры едва розовые; сестре нужно меньше, выглядит она несколько лучше – у нее широкая кость.

Построенный перед самой войной, огромный, крытый базар в пяти минутах ходьбы, он всегда полон крестьян. Много товара – баклажан, фасоли, орехов, зелени, кукурузы, мяса, живой птицы. Цены возмутительные, не по карману. Торговля яростная, мать берет товар пусть увядший, с гнильцой, но подешевле. Она освоила «растительную» часть грузинской кухни. Теперь пишут, что голод и такая «диета» в детстве (не стимулирующие ускоренного развития) – для тех, кто выжил – одно из условий долгой молодости.

Игрушек практически нет. Дети развлекают друг друга, фантазируя напропалую, сочиняют какие-то «речевки». Несмотря на голод, слабость, нередко ссорятся, иногда дерутся. Однажды братик с размаху втыкает сестренке в лоб ножницы.

В последний год войны с продуктами стало легче.

Наконец сестру устраивают в садик, Женичка целыми днями мается в пустой квартире, рыщет в шкафах, углах, в кладовке. Страшно интересен зонт-автомат (маркировка: изготовлен в США, в 1917 году; мама рассказывает – попал в СССР вместе с помощью голодающим). Из подручных средств мастерит гусарский кивер, аксельбанты. Есть сапожки, игрушечное ружье. Можно принять воинственные позы, полюбоваться на себя в зеркало трехстворчатого шкафа.

Можно порыться в тощем книжном собрании ИХ, полистать старые журналы «Вокруг света», посмотреть геометричные, динамично исполненные иллюстрации к фантастике Беляева.

Летом от жары можно спастись только в ванной комнате или лежа на полу. Можно еще на балконе поставить жестянную ванну, на солнце нагреть воды и плескаться, пока нижний сосед не начнет ругаться. Можно наблюдать городскую жизнь. Прохожих, идущих по улице, Мухранскому мосту, собранному из высоких стальных ферм. Тяжеленные грузы переносят сутулые «муши»: у них на спине сплетенная из веревок подушка.

На противоположной стороне улицы – теснящиеся двух-трехэтажные дома с галереями, облепившие древнюю крепостную стену, магазинчики, мастерские, быт, вынесенный на тротуар, во двор. Громкие, с жестикуляцией, обращениями к зрителям, монологи мужчин, женщин, реплики детей. Выше видна древняя крепость Нарикала.

Женщины, похоже, не носят белье. Мать и соседка беседуют, сидя на полу; одна из них подняла подол повыше, за чем жадно наблюдает ребенок. – У тебя все видно, – спохватывается мать. – Да он ничего еще не понимает. – Женичка, сохраняя нейтральное выражение лица, удаляется в другую комнату.

 Зима, иногда довольно холодная. У моста – трикотажная фабрика. На ней случается пожар, пламя вырывается из окон, суетятся пожарники. За Курой высится скальный обрыв, на котором укреплена здравица Сталину из огромных букв; на плато лепится армянский Авлабар.

Тбилиси бомбят, один раз, кажется. Грохот далеких разрывов сотрясает воздух, их шесть. По слухам, местные нувориши разъезжаются по деревням. Эвакуированные, потерявшие в бомбежках близких, все, что удалось нажить, с издевкой комментируют панику.

…В жару, рабочие на коленях перекладывают мостовую, забивая булыжник в песчанную постель. Перекладываются трамвайные пути, которые из западных районов города тянутся через мост – на восточные окраины. Затем укладывается и раскатывается асфальт. Сверху его посыпают тонким белым песком, разметают.

По улице ходят милиционеры, формой своей напоминающих (по книжкам) городовых. Припоминается их погоня за какой-то «Эмкой», стрельба по колесам.

Иногда ИХ приезжает в командировку – огромный, толстый, у него наголо бритый маленький острый череп, мясистое лицо – с узкими губами и крупным горбатым носом, с черными глазами-сливами навыкат; он изъясняетя грохочущим, медлительным голосом с чудовищным акцентом. Пишет бумаги новенькими карандашами. Иногда дарит их племеняннику, который с упоением покрывает тетрадные листы силуэтами солдат, танков, пучками штрихов – выстрелами. После многократных, робких напоминаний дядя привозит карандаши нескольких цветов.

В городе свирепствует ворье. Ходят жуткие слухи: где-то вырезали семью, где-то взяли банк… Внимание бандитов привлекают большие квартиры. Нередко в замках начинются подозрительные движения, щелканья. Мать в этих случаях дремлет, сидя под дверью. Иногда две-три попытки за ночь. – Кто там, – интеллигентным голосом спрашивает мать, – уходите, у нас взять нечего, мы эвакуированные.

Некоторое время Женичка ходит в садик. Здесь посытнее, дают витамины, делают прививки, облучают кварцем. Мать все время недовольна, скандалит: продуктов воруют слишком много, дети недоедают. Воспитательницы, повар сохраняют спокойствие и нагло огрызаются.

Появились пленные, они достривают часть дома, выходящую фасадом на набережную. Немцы одеты в гражданское платье. Стены возводятся из розового туфа. Этот ноздреватый камень тешется топором и пилится двуручной пилой. В перекрытия закладываются рельсы, заливается бетон. В короткий перерыв немцы что-то варят в котелках и неторопливо работают ложками.

Чувствуется, что еды им нехватает. Конвойный отпускает их попрошайничать. Говорят они тихо и плохо; один из Гансов, средних лет, худощавый, вежливый шатен среднего роста, повадился в квартиру. И как ни тяжело семье, мать со вздохом откладывает ему горбушку и отливает жидкого супу в тарелку.

– Наверное не каратель, – утешает себя мать, – не брезгует… – Однажды она не выдерживает и посылает Женичку к двери сказать, что сегодня все кончилось. Вскоре немцев снимают с объекта.

Мама учит Женичку буквам и счету. Ребенок читает вывески, заголовки статей в газетах, книги ИХ. Запоминается скучный и злой Салтыков-Щедрин. После настойчивых просьб мама приводит сына в библиотеку Дома офицеров.

Красивое здание с большими арочными окнами неподалеку, у входа старые пушки. – Отец воюет, капитан, – объясняет она строгой женщине, которая неохотно записывает ребенка в читатели. Заведующая – о, счастье! – позволяет рыться в ящике с детскими книжками. Одна из первых книжек – толстый, красивый, уже зачитанный сборник «Сказки черепахи Тортиллы». Экзотические животные, сквозь диалоги просвечивают обаятельные, такие понятные и забавные характеры.

Весна! Победа!!! Это настолько невероятно… На улицах гомон, люди обнимаются… А отца все нет. Еще война с Японией! Не пошлют ли его?!

С жалобами на дороговизну мама покупает учебники, тетради, шьет новую рубашку. Она ведет сына в мужскую школу. Это небольшое здание неподалеку. По дороге надо миновать древнюю церковь, далее, справа – огромная армянская школа, населеная буйным народом. Через спуск к набережной – остатки башни, крепостной стены. Короткая, у директора, проверка способностей ребенка. Читает он неплохо, цифр знает мало.

Классы загружены под завязку. Палочки и кружочки Женичка осваивает сразу и скучает, пока другие, почти уложив голову на стол, высунув языки, бороздят бумагу перьями. Много детей эвакуированных, самых разных национальностей. Есть и те (в том числе и местные), кто практически не говорит по-русски, на котором ведется преподавание. Они пишут механически.

Внутри здания – прямоугольный колодец; мраморная лестница обегает три этажа. Гладкий красный поручень, по которому дети съезжают вниз. Кто-то крепко разбивается. Директор, высокий грузин, плохо говорящий по-русски, выговаривает строю школьников на улице. На вольницу это не очень влияет, но Женичка, сам себе удивляясь, не испытывает потребности в лихачестве.

Учительница, Серафима Констрантиновна, высокая, худощавая, седая, явно из «бывших», строгая. Учится Женичка легко, в основном на пятерки, слушает вполуха, вполглаза посматривает на доску – гораздо интереснее открытое прекрасной, жаркой осенью окно, откуда вливается немолчный гул базара.

Сюда можно заглянуть после уроков, незаместно для торговца схватить с прилавка персик, пару слив, яблоко – на худой конец поднять все с это с асфальтового пола – и омыв под краном, или даже обтерев рукой, съесть. Желудок жадно переваривает все.

…В характеристике наставница записывает: способен, рассеян, флегматичен. Эту характеристику Дилетант несет через всю жизнь.

Ходят дети в основном в латаной одежде и обуви. Большой интерес вызвал Додик из Ленинграда. Он рассказывал об ужасах блокады, о том, как ели крыс, лягушек, кошек. В это не могли поверить. Некрасивый, в очках мальчик потряс окружающих незаношенным, кофейного цвета костюмом – пиджачком с брюками гольф. Очень скоро интерес к нему угас, так как Додик не требовал «уважения», не дрался.

Женичка помнит появление отца: лето 1946-го, он коротает время на балконе, в комнате мать разговаривает с соседкой. Ребенок замечает спешащего по узкому двору военного в гимнастерке, сапогах. Мужчина поднимает голову, пристально смотрит на балкон. Каким образом возникает узнавание непонятно, но что-то подсказывает ребенку, что этот человек не чужой.

Он зовет маму на балкон. – Господи, да это же Сеня! – Она стремглав сбегает вниз. Через минуту в квартире раздается приятный баритон, слышится смех, льются слезы. Сбегаются соседки, стоит гвалт. – Вот ты какой, – произносит пахнущий табаком, кожей, одеколоном мужчина, беря Женичку, все еще стоящего в дверях балкона, на руки.

Вечером ребенок впервые пробует вино, от него идет кругом голова и отнимаются ноги. Милочка уже льнет к отцу, Женичка никак не может поверить, что у него есть папа – высокий, светлоглазый, чужеватый, смотрит на него исподлобья.

– Посмотри на N, M,…Y, – на следующий день мама зачитывает папе ноту. – Вагонами везли из Европы, обеспечили себя, детей и родственников на всю жизнь. А ты? «Телефункен» (радиоприемник), немного тканей, да болгарской кожи?

– Да не мог я, – отбивается отец, – на нашего брата знаешь как смотрят… Я, к тому же, в партии. – А теперь будут смотреть, как ты и твоя семья ходят в рванье, – наступает мать. – Периодически она произносит монологи на эту тему, независимо от того, есть ли у нее серьезные слушатели или нет.

Родители фотографируются: отец в кителе, вместо чуба – гладкий зачес, он искательно смотрит на «дорогую мамульку» в черном костюме с белым пластроном, в полуулыбке блестят великолепные зубы… Отец отвык от детей, чурается игр, даже общения. С большим трудом удается уговорить его нарисовать танк, войну. Получается существенно хуже, чем у сына – что не может не разочаровывать. А Женичка, подражая иллюстрациям в «Технике – молодежи», уже рисует корабль в разрезе, размещает вооружение, в отсеках – кубрики, двигатели, грузы.

После непродолжительного отдыха отец долго уговаривает жену: серьезного образования, гражданской специальности у него, считай, нет, работы в Тбилиси нет, грузинского он не знает, надо устраиваться в Управление лагерей военопленных, здесь сохранется офицерское звание.

– Мало воевал, тебя опять не будет дома, – бурно возмущается мама, – и как мы будем жить на две семьи? – Детей ты уже воспитала, Розалька, – отбивается отец, – памятник тебе надо поставить, сколько ты вынесла. Но если не лагеря, то что, мне мушой (носильщиком) стать?

 Отец назначается начальником финчасти ХрамГЭС. На юге Грузии, в горах, ее строят военнопленные. Японцы – узкоглазые, смуглые, им работать год. Немцев много, они на четыре года.

Сюда, на лето, к отцу выбирается семья. Какое-то время мать с детьми снимает комнату в поселке Цалка. Дом, сложенный из каменного плитняка, пустынные комнаты, пол глинобитный, на нем постелена горько пахнущая полынь. – Чтобы блохи не заводились, – объясняет мать. Спят приезжие поначалу на столе.

Народу в райцентре (?) мало, все – в том числе маленькие дети – на своих участках, в кукурузных полях. «Глехеби» (крестьяне) живут довольно примитивно: одежды, другого имущества минимум. Хозяин угощает детей горсткой жареного овса. Хочешь еще – купи… Дожди. Глинистый двор, идти некуда.

Разве что за речку, в кузницу, где можно постоять, поглазеть на мастера и подмастерье, как они управляются со светящимся в полутьме железом. Им хватает времени на длинные разговоры между собой, с приезжими. Целый праздник, когда раскаленные ободья натягиваются на новенькие тележные деревянные колеса. Их тут же спускают по косогору в речную заводь, где они радостно шипят и дымят. В согревшуюся воду приятно залезть.

Черный кряжистый крестьянин приглашает квартирантов на отварных поросят. – Это те, что заболели и вчера померли? – удивляясь и заметно кривясь, спрашивает мать. – Нет, спасибо. (Не очень смущаясь, мужчина подтвеждает это.) – Жалко, добро пропадет. Теперь хоть поедят мяса, – потом пытается оправдать хозяев мать.

Через неделю семья перезжает в хмурую комнату одинокого дощатого дома. Невдалеке колючая проволока, за нею – деревянные бараки, линейка для переклички. Везде разбиты клумбы, бордюрчики из побеленного кирпича. Офицеры живут отдельно, они как будто могут не работать; за их взляды, настроение, командование лагеря беспокоится. Они сидят в первых рядах в большом зале, сразу за приглашенными на концерт самодеятельности хозяевами лагеря, их семьями.

Рядовые шумно приветствуют друзей-артистов. Запоминается неловкий канатоходец, под хохот и остроты неуклюже балансирующий на канате. Наконец он падает вместе с канатом, который, оказывается, скрывает толстую рейку.

Немцы споро строятся на завтрак, уходят на работу отрядами, стройно. Из добросовестных рядовых назначены обслуживающие советских офицеров вестовые. Один из разговорчивых немцев выполняет мелкие поручения начфина, ежедневно приносит хлебную пайку; довесок крепится к буханке деревянной шпилькой. Иногда довесок достается Фрицу.

В горах не так жарко, как в Тбилиси. Мать может не работать, но она недовольна скукой, тем, как проводят время дети. Отец весь день на работе. По вечерам к нему приходят те, кто не успел получить зарплату или командировочные днем.

Сверху, от водохранилища спускаются к зданию ГЭС огромные белые трубы, водоводы… Есть небольшая литейка. Гудит нефтянная печь, на стеллажах деревянные модели. Здесь хозяйничает толстый немец, практически не говорящий по-русски. Женичка на пальцах объясняет, что бы он хотел, и немец тут же закладывает в форму жестяной пистолетик, отливает игрушку из аллюминия.

На следующий год Женичка уговорил мать купить на базаре почти точную копию нагана; в отверстие под барабаном вставлялась намазанная каким-то составом пробка. Когда нажимался спуской крючок, раздавался довольно сильный выстрел.

Игрушка подпольно отливалась где-то из свинца и вскоре ломалась на две части. Их и привез в лагерь хитроумный ребенок на следующее лето. Литейщик, однако, отказался: «нихт металл» – такая вещь могла пригодиться для более серьезных целей.

В доме управления строительством Женичка находит библиотеку. Шкафы закрыты, и такое богатство пропадает зря. Здесь же обнаруживается мастерская художника-оформителя, молодого грузина. Он грунтует холсты. – Портрет Сталина будет, – почти без акцента объясняет он. – А почему такая темная краска? – соображает ребенок, и удостаивается ответа: – Белил мало, да и охра перекроет.

Портреты получаются похожими, но... – Мрачновато? Хорошо, хорошо, – снимает сомнения автор, – пусть попробуют Сталина не взять.

Женичка сетует, что читать нечего. – Как ты прав, кацо… Ладно, сейчас что-нибудь придумаем, – художник находит отвертку и ломает сопротивление примитивного замка: – Книги брать – не воровать.

Блаженство с книгами продолжается все лето, пока замполит не обнаруживает пристроившихося к фондам читателей. – А еще сын начфина… Теперь сейф у него вскроешь?

Снова осень, новая компания по повышению успеваемости. Женичке, как и всем лучшим ученикам, дали «нагрузку» – мальчика из грузинской семьи. Шефство он понимет своеобразно: опекун должен делать все задания, каждый день, а Зураб – их переписывать. Ошибок уйма, переносы он делает в любом месте, например, посреди строки. Войдя во вкус, подопечный не вылезает из понравившейся ему просторной квартиры, он не против даже поесть здесь.

Не в силах справиться с этой тихой наглостью, Женичка запускает собственную учебу, получает тройки. Классная вызвает мать запиской. Примерный ребенок в панике; а ты подпишись за нее и все, советует Зураб. Ребенок так и сделал – крупным и круглым, старательным курсивом; при этом допустил ошибку, стал ее подчищать.

Эти потуги вызывают смех искусителя. – Ну, все, теперь ты и писать будешь за меня, – ликует он. Пришлось во всем признаться маме. Она отправилась к классной, подшефного вскоре перевели в грузинскую школу.

…Приезжая в Тбилиси, ИХ берет с собой в командировки жену. При своей сестре мама сникает, старается услужить хозяевам. Тетка приглашает в гости других высокопоставленных жен, они делятся проблемами мужей.

При разговорах не возбраняется присутствовать племяшам. – Он так устает… Это происходит довольно редко, – рассказывает товаркам тетя Софа. – И это такая тяжесть, что не передать. Терплю. – Она следит за реакцией племяника, который сохраняет скучное выражение лица.

Привозит ИХ и избалованных детей – старшую, ровесницу Женички Свету, и ровесника сестры – Дэви, которого называют Бичико (мальчик). У детей отчетливо выраженная грузинская внешность. Благодаря своей маме, они хорошо говорят по-русски, к чему стремятся почти все тбилисцы.

Бичико учится совсем безалаберно. ИХ просит мальчика заучивать выражения товарища Сталина. Процесс идет с трудом. Тогда отец учреждает плату за каждую фразу, это немного помогает. Менее эффективным этот метод оказался для школьных занятий и заданий, когда мальчику за пятерку платили пять рублей, за четверку – четыре и т. д. Света, учившаяся хорошо, могла этому только завидовать, Женичка с сестрой тихо шипят.

Оживают родственные связи. В Тбилиси приезжают мамины братья, все очень похожие, невысокие, великолепные волосы; золотистые – у сероглазого Семена. Он служил радистом на какой-то точке на Дальнем Востоке, демобилизовался. – Нет, расти в этой системе (разведке) было невозможно, – рассказывал он. – Все, что мы могли, это поговорить о том, чей начальник умнее. Хватит, повоевали. В Москву поеду, устроюсь…

Ефим – темноглазый шатен, до войны работал конструктором на авиазаводе где-то на Волге, часто бывал в столице. Воевал. Приехал в Москву, жил у любовницы, взял на себя ее растрату; отправили его в лагеря, на Сахалин. Работал прорабом, был уважаем уголовниками.

После отсидки долго мыкался. Сестра Роза ничем не могла ему помочь, Софа – не хотела: он ее (их) компроментировал. Справки из лагеря были, по существу, волчьим билетом. Отчаявшись, Ефим устроился на работу на каком-то хуторе в донской степи. И лишь позднее, подделав документы, смог вернуться в Москву.

Отец весь в работе, в командировках. Когда начинается денежная реформа, он, занятый просьбами друзей, не успевает обменять часть своих сбережений; мать в ярости. Зато он находит земляков, фронтовых друзей. Один из них – Лева Моргулис, лихой разведчик, орденоносец, таксист, весельчак, ведет какие-то таинственные гешефты. – Разве это жизнь, – сетует он отцу. – У тебя же касса… Что-то можно в оборот. А я тебе мебель, можешь предложить знакомым, привезем. И тебе процент… (Отец молчит.)

Стало легче с продуктами. Настолько, что Женичка с сестрой бросаются с балкона сухофруктами и орехами в дразнящихся, кривляющихся детей кроватного мастера. Мать бегом спускается во двор, спасает часть даров.

Наш герой начинает заглядываться на девочек. Прелестна – как многие в этом возрасте грузинки – Иветта Рухадзе с первого этажа. Но она неприступна, мама охраняет каждый ее шаг. У Милы Рябовой с третьего этажа – удивительно женственная фигурка, ее мама хорошо относится к «жениху», покупает как-то детям по порции мороженого. В это время трудно предположить более красноречивый жест. Но у Милы очень заурядная внешность.

Надя Шнайдер из шестого подъезда пышноволоса, глаза – кофейного цвета, красива неимоверно, поглядывает с интересом, но все ребята говорят, что для нее все расписано и шансов никаких нет. Женичка довольно флегматично воспринимает это обстоятельство. У него начинаются сексуальные переживания. Откуда берутся ошеломляющие знания? Часть – из разговоров во дворе… В его постельных видениях хватает садистских, как сейчас понятно, сцен.

Хватает, впрочем, и других фантазий. Он морочит голову ребятам рассказами о подземельях, в которых прячутся специальные войска. В назначенный час они должны подняться на поверхность. И Женичка даже знает, когда этот момент наступит, и все во дворе ждут его. Но ничего не происходит. Час Х отменен, не смущаясь, заявляет ребенок. (Как выясняется теперь, все это было не такой уж большой фантазией.)

Один из товарищей – Леня Мдинаришвили, из третьего подъезда. Сын известного тенисиста, высокого, стройного седоватого грузина. В квартире полно старых ракеток, отыгранных мячей, целые мешки игрушек, их дают на время, поиграть. Леня, который уже сейчас выше всех на голову, ходит тренироваться на корты, которые на набережной, приглашает Женичку. Но где взять деньги на дорогие белые туфли, форму, на полноценную кормежку? Такую, какая есть у Лени дома. Здесь ребенка угощают килькой пряного посола с луком, в масле. Кажется, что нет ничего вкуснее.

Другой товарищ – Изя Кацев, живший в доме во дворе, сын известного музыканта. Полутемные комнаты, заполненные вычурной мебелью. Фаршированная рыба, цимес, старые, скучные родители: – Иди себе, Женя, иди, мальчику пора заниматься…

Развлечений негусто. Валя Любенко, сын летчика, живущий этажом выше, мастерит из деревянных плашек корабли, которые пускает плавать в ванной. С помощью шеста он, высовываясь из окна, выковыривает из специальных ниш на фасаде гнезда воробьев. – Жиды проклятые, – поясняет он. Женичка догадывается, что сказанное как-то касается его, но не знает, как обидеться, как защищать ни в чем неповинных птиц.

Игры в войну, бомбежка стен пузырьками, флаконами. В один из боев отлетевший от стены осколок угодил в глаз Любенко. Глаз сохранили, но зрение было утеряно. Длительный судебный процесс, в котором все ребята свидетельствуют, что осколок был от склянки, пущеной рукой Изи.

Женичке родители Кацева, их адвокат внушили, что глаз был поврежден случайно, когда их ребенок поднимал осколок с асфальта. Процесс грозил затянуться, пока Женичка не сказал родителям, что он вспомнил все, как было. Здесь есть общая вина, и он не хочет врать, защищая Изю. – Он скажет правду, – говорит отец мрачному Кацеву, – я не могу насиловать ребенка.

ИХ ставят, наконец, министром государственных резервов Грузии, и родственников срочно выселяют из квартиры. – Какое еще родство, – нажимает тетка. – Ютиться вместе? Он же государственный человек. Снимите пока где-нибудь комнату. Потом Исмаил что-нибудь придумает.

Отец на стройке. Лева Моргулис подгоняет машину, с помощью еще двух человек имущество грузится. По дороге грузовик почему-то останавливается. В кузов подсаживаются какие-то знакомые шофера, потом они сходят. Вещи заносятся в комнату, детей укладывают спать. Посреди ночи Женечка просыпается от рыданий: обнаружена пропажа чемодана с самыми ценными вещами (ткани, платья).

– Как всегда, тебя нет в нужный момент! Это все твой Лева, – кричит мать появившемуся отцу, – его наводка, его уголовнички, не постеснялись нажиться на нищем фронтовике! Вызывай милицию, пусть с ним разбираются! – Ну что ты, мамулька, – успокаивает отец, – Моргулис, конечно, повязан, но не настолько же...

Милиция с трудом делает непонимащие глаза и разводит руками. Отец утром отправляется к Леве. Он привозит клятвы в том, что друг абсолютно не при чем. Лева обещает по своим каналам выяснить все, и, если удастся... Под подозрение попадает шофер, но доказать ничего нельзя, а вещи в тбилисских малинах исчезают бесследно. Мать снова устраивается на работу, вечерами строчит на машинке.

Район 26 Бакинских комиссаров расположен на довольно ровном плато, нависающем над Курой. Прямые улицы, частные дома – не все богатые, но с «биографией», с садиком. Шпанистая ребятня преследует необщительного чужака. Он с неохотой, избирая каждый раз новый окольный путь, отправляется в магазин.

Однажды его все-таки перехватывают и налетают стаей. Буханка хлеба вырвана из рук и измята, брошена на асфальт, лицо горит от ударов. Кривляющаяся толпа сопровождает плачущего героя до дома. – Что же ты мне раньше не говорил? Мало, что последний хлеб отнимают, еще и рубашку рвут, – вскипает мама, и отправляется выяснять отношения.

У Женички появляются «почти друзья». Они вместе мастерят стрелялку. Это изогнутая медная трубка, которая набивается серой, счищенной со спичечных головок; выстрел производится с помощью изогнутого гвоздя, приводимого в действие бельевой резинкой. Женичка находит толстую трубку, подбирает гвоздь очень точно по диаметру, острие его спиливается, а серы забивается двойная норма.

Рационализация дает эффект. Отдача от выстрела настолько сильна, а вырвавшиеся газы настолько горячи, что на ладони вздувается черная гематома. Она растет; еще несколько дней и терпеть боль невозможно. Мать в ужасе ведет сына к хирургу, который, ничуть не задумываясь, вскрывает волдырь. – Ишь, конструктор. Легко отделался. Мог глаза потерять. – Женичка падает в обморок. Забинтованная рука быстро заживает.

Лихая ребятня в поисках острых ощущений использует трамвай. Азартные вожатые гоняют так, что вагоны едва не рассыпаются. Мальчишки вскакивают и соскакивают на ходу, перебегают пути «под носом». Одного вагон сбивает, он лежит, накрытый газетой. На парапете сидит, роняя слезы, седой отец. – Да у него их девять, прокормить не знает как, – утешают в толпе друг друга.

Осенью начинает учебу сестра; Женичка идет в местную, большую четырехэтажную школу. Незнакомые преподаватели, необщительные мальчики. Опять огромные классы, исцарапанные короткими словами парты. Здесь его принимают в пионеры, несмотря на то, что его никто не знает – как ему объясняют, в виде исключения.

Какие-то ритуальные вопросы, ответы, основанные на уставе и смутных догадках. – Начинаю новую жизнь, – решает, тем не менее, Женичка. – Никаких грязных фантазий, рискованных занятий, красивые, чистые тетради.

Утром мама повязывает ему на белую рубашку красный галстук. Но ребенок забывает дома чернильницу-непроливайку, которую носит, как и другие, в мешочке. Как на грех – контрольная работа. Женичка постоянно вскакивает, чтобы макать перо в соседские чернильницы. При этом он обнаруживает, что их владельцы начинают прятать от него свои сокровища.

– Мне нечем писать, – вынужден он признаться учителю. – Васо, в чем дело? – спрашивает пожилой инвалид. – Капли чернил жалко, да? – Так он еврей, – не моргнув глазом, – объясняют соседи. – А-а, – удовлетворяется ответом учитель. – Ну, я не знаю, бичо, что тебе делать. – Женичка кладет ручку в желобок на парте и затихает.

Вот и будь после этого пионером-ленинцем, грустно размышляет он. Он также вспоминает, что мать иногда использовала в разговоре с отцом непонятные выражения, а через какое-то время объяснила сыну, что это крепкие выражения на идиш, еврейском языке, смысл которых знать необязательно. Как выяснилось позднее – безобидные в сравнении с матом, которым ребятня усиленно пользовалась во дворе на Мухранской, посвящая друг друга в смысл интимного процесса между мужчиной и женщиной.

Через некоторое время он решается рассказать маме о чернильном эпизоде. Она мрачнеет: – Вот ведь народ, друг друга зовут кацо, как будто все – сыновья Каца… В войну говорили, что у Гитлера жена – грузинка, их республику он не тронет. Даже местных евреев невзлюбили… – Мама, ребят русских было больше. – Приготовься терпеть это всю жизнь. Тебе всегда будет сложнее, чем другим.

Мама идет в школу. – Что вы волнуетесь, дорогая, – передразнивает она потом директора, – а на лице – да пошла ты… – Женичка забрасывает галстук подальше, и надевает его редко, только после нескольких предупреждений.

По протекции ИХ тощего, как смерть, племянника устраивают в пионерский лагерь на море, в Кобулети. Довольно голодно. Режим, линейка, политинформация. Дети в основном – грузины, но общение на русском языке. Пляж из обжигающей крупной гальки, заходить в воду разрешают только по грудь, поэтому в море не очень тянет.

В лагерь на открытом ЗИСу приезжают тетя и дядя. Завидев их, Женичка прячется в каких-то отдаленных домиках. Все сбегаются к машине, а воспитатели, узнав, кого ищут, быстро обнаруживают нашего героя.

– Не хочешь нас принимать? – Не выходя из машины, тетя легко разгадывает приступ стеснительности племянника. – Да я и не знал, что вы приехали, – мямлит «счастливчик». Все с недоумением глядят на ни чем не выделявшегося мальчонку, оказавшегося родственником бывшего главы республики. – Что-то ты бледный. Ну, как тут кормят?

Ребенок мнется. Его катают на машине, пока начальник лагеря демонстрирует гостям “хозяйство”. Дюжий физрук взваливает Женичку на спину и плывет в море, гребя одной рукой. Ребенок с недоумением пялится в голубое небо; удовольствия никакого. – Дядя, хватит, – канючит он. Наконец заплыв заканчивается. Быстро заканчиваются и гостинцы. Улучшение лагерной еды было кратковременным.

Вскоре ИХ выполняет обещание: семья переезжает на западную окраину города, в Сабуртало, вселяется в перестроенный кирпичный гараж. Через дорогу – пожарное депо. – Это временно, – обещает тетя Софа в ответ на тихую истерику сестры. Перегородками барак разбит на «квартиры». – Ты, победитель, – бросает мать отцу. Тот краснеет.

Вход прямо с улицы в маленькую комнату с водопроводным краном; по бокам от двери – маленькие окна; далее – темная комната чуть побольше, здесь спят брат и сестра. Дощатый туалет во дворе. Далее канава, в которой живут головастики и лягушки. Зимой канава замерзает и по льду можно кататься на самодельных коньках – деревянные призмы с проволокой вместо лезвия. Если удачно привязать их к худым ботинкам, то вполне можно проехать несколько метров. Еще, еще, пусть пухнут от водянки ноги.

Через сотню метров – поле для цхенбурти (конное поло по-грузински), почти ничем не оборудованное. За матчами, другими праздниками можно наблюдать с косогора.

Детям выписывают «Пионерскую правду» Публикуется какой-то фантастический текст с намеренно сделанными ошибками. Женичка вылавливает их все до одной и отсылает письмо в Москву. Через пару месяцев газета печатает имена победителей конкурса, Женички среди них нет. – Но я же все назвал правильно, – возмущается школяр. – Надо было подписаться другим именем, – вздыхает мама, – не трать деньги на марку, бесполезно.

Это заводской район, где живут и работают, в основном, русские. Есть даже многоэтажки в конструктивистском стиле, рядок коттеджей. Женичка идет в новую школу, в третий класс, учится легко. Запомнились безрукий инвалид, преподававший географию Грузии, и преподавательница по русскому языку – молодая, с красивым русским лицом, русыми волосами, синими глазами. Она так отличается от грузинок – черных, горбоносых, быстро полнеющих и седеющих.

Сидя на последней парте, Женичка не сводит с нее глаз. У меня будет такая жена, решает он. Решение надо принимать потому, что мать очень рекомендует ему дружить с живущей (с мамой) в другой квартире барака умненькой Ирой Клигман. У нее славное лицо, темные волосы, она с интересом распрашивает мальчика, но она почему-то не привлекает нашего героя. (Окончив институт, девочка «из принципа» исполнила свою заметную мечту и стала работать в КГБ – каких усилий это ей стоило, она рассказала.)

Сексуальное чувство, которое терзает Женичку, получает адрес; оно требует выхода и получает его тут же, под партой. Преподавательница, кажется, догадывается о состоянии ребенка и периодически, с сочувствием позглядывает на него. Либидо не дает покоя в постели. Мама уговаривает, а отец громко требует, чтобы сын засыпал, положив руки под голову: – То, чем ты занимаешься, крайне вредно для суставов ног и сердца. – Моим ногам трудно сделать хуже, – с этой мыслью ребенок засыпает.

Женичка перегоняет в росте мать. Летом заняться нечем, он берет в местной библиотеке книжки для взрослых. Запоминается толстый том: история и архитектура старого Тбилиси. Этот, порой сухой, справочный текст увлекает его больше, чем сказки.

Денег у «победителя» нехватает. Летом ребенок ходит в черных трусах, босиком – асфальта мало. Моется во дворе под краном. Зимой на все случаи жизни – сильно заношенное коричневое пальто. Родители, идя в кино, просят, чтобы он шел отдельно.

Однажды они встречают автомашину; кунг – гладкий и глухой алюминиевый объем, щеголевато украшенный цветной полосой. Мать останавливается, прикладывает руку к сердцу. – Господи, да это же немецкая душегубка. Как можно ею пользоваться? Или нам что-нибудь хотят напомнить?

Дома она долго сидит бледная. Наконец берется за перо: – Я им такое напишу… Садись, читай. Учись, пригодится – Надо отдать властям должное, машина вскоре была переоборудована.

В школе среди ребят – несколько детей молокан. Они учат не все предметы и очень удивлены тому, что другие не верят в Бога. Приходится даже оправдываться. Неверующие ученики испытывают крайнее любопытство к образу жизни и обрядам сектантов. Следуют долгие переговоры с родителями. Наконец, нескольким любопытствующим позволяют посмотреть дома-усадьбы, стоящие неподалеку от школы, за высокими заборами. С условием ничего не трогать, о вере не говорить, пить воду не просить, и что-то еще.

Ученики с любопытством рассматривают темные, полупустые комнаты, хлев, скотину. Во время осмотра сарая старавшийся быть незаметным Женичка спрашивает, где молятся хозяева. Невесть откуда взявшаяся, пахнущая навозом жесткая ладонь обрушивается на его шею. – Я тебе покажу, жидовское племя! – набрасывается на него хозяин, до сих пор ограничивавшийся недовольным бормотанием, – вон из моего дома, да и вы все тоже! – Тычками палки он выгоняет из двора компанию. Его гнев настолько естественнен, что Женичка даже не обижается.

Следующим летом на некие запросы и ходатайства ИХ получено какое-то условное разрешение, и семья в пожарном порядке, пока никто не разобрался в комбинацции, вселяется в квартиру в центре. Посреди большой комнаты – деревянный столб, подпирающий потолок. Есть еще маленькая комната, примерно в 12 квадратных метров.

Здесь же еще четыре других квартиры, все они расположены в надстройке (стена – в один кирпич), образующей четвертый этаж старого дома. Вход с круто спускающейся улицы Ильи Чавчавадзе.

Сам дом по проспекту Руставели расположен напротив оперного театра, имеет «Гастроном» на первом этаже, глубокий внутренний двор, на который выходят традиционные галереи. В доме также располагается поликлиника, какие-то еще таинственные организации, в которые входят не очень понятно откуда.

Общий быт, в котором почти нет семейных секретов, все, как могут, выручают друг друга. Сестра сразу находит нескольких подруг – русских, армянок. Мать гоняет Женичку в магазин; он страшно стесняется просить, чтобы ему, по бедности, отвесили пятьдесят граммов кетовой икры и сто грамм сливочного масла для бутербродов, которыми можно себя побаловать. Жить стало лучше, веселее.

Проспект зарос платанами, он так уютен. Здесь множество магазинов и магазинчиков, пропахших мастикой для натирания паркета. Можно также навестить старых знакомых на Мухранской, заглянуть на базар, взять на пробу слив, орехов или семечек. Глехеби не возражают.

Самая лучшая профессия – продавец, сдачи мелочью, как правило, никто не дожидается. Здоровые мужики не стесняются торговать газировкой. Говорят, они самые богатые люди в городе. Любое место продается и покупается. Хочешь трамвай – купи.

Едешь пару остановок? Можешь висеть всю поездку на поручнях, бесплатно. Если зайдешь в тамбур, билет брать необязательно. Если прошел в «салон», три копейки за проезд отдаешь, но билет тебе не дают. Кондуктор платит вожатому, тот – контролеру, тот – начальнику парка, тот – еще выше и т. д.

Если ты противник этой системы или просто не в настроении, то кондуктор билет тебе даст: был бы контролер, я бы тебя, дорогой, ему показал... К нему могут присоединиться пассажиры, ирония охотно демонстрируется всеми: повесь билет в рамку, на стенку и т.д.

Двери трамвая не закрываются, ты можешь вскочить на подножку в любом месте. Таким же образом можешь сойти. Для этого надо пробежать за вагоном несколько шагов, и только потом отцепиться. Там, где состав с визгом и грохотом мчит по булыжному склону, это сделать трудно. Но есть лихачи – они, сделав пируэт на 180 градусов, врастают в землю, как вкопанные. Однажды Женичка неудачно соскакивает, и его, держащегося за поручни, волочит по мостовой десяток метров. Собрав все силы, он ухитряется снова вскочить на подножку.

…Жестяной умывальник, керосинка, электрическая плитка, стоящая на кирпичах, теперь размещены на лестничной площадке. Бедный быт. Единственная радость – «Телефункен», по которому можно уловить нерусские голоса и незнакомую музыку. Джаз очень нравится ребенку. Эти передачи быстро заглушаются.

На наших волнах читают статьи из «Правды», рассказы про музыкантов-формалистов иллюстрируют оркестровыми фрагментами. Очень редко эстрадная музыка, преобладют симфонии – их слушать непросто, устаешь.

Мама приносит номер журнала «Крокодил», на обложке которого изображен носатый тип, держащий в руках книгу с надписью «Жид». Ребенок знает, что есть французский писатель с такой фамилией, но здесь другое… Не веря глазам, Женичка долго и тупо качает головой. – Что творится… – вздыхает мама, – неужели выселят? Отец ведь с орденами… – Какое-то время все настороже.

Обитатели надстройки пользуются туалетом с двумя мавританскими чашами. Для этого надо спуститься на этаж ниже, пройти коридором – здесь находится водопроводный кран – и снова подняться на лестничную площадку этажом выше. Нередко туалет засоряется, двери забивают, приходится идти в другое крыло дома или в общественный туалет на проспекте.

Отец отводит сына в 4-ую мужскую школу. Она находится в путанице старых улочек и переулков, недалеко от набережной и женской школы. Директор, высокий грузин с прической ежиком, скептически разглядывает пришедших, их документы, с трудом воспринимает фамилию. Отец внимательно смотрит на него. Но оценки хорошие, поводов отказать нет. Женичку принимают в пятый класс.

– Почему ты в сапогах? – ловит его в начале зимы директор. – (Ребенок молчит, так захотел отец, ноги надо беречь, сапоги из болгарского хрома, Сталин тоже носит сапоги.) Ты что, извозчик? – Не-е-т… – Правильно, ты пассажир… тебя скоро повезут.

Очень холодная зима сталинского семидесятилетнего юбилея. Бесконечные статьи в газетах, перечни подарков отцу народов, радиопередачи, салют. Слухи об изгнании слабеют. Можно гулять по иллюминированному проспекту до позднего вечера, валяться с друзьями в сугробах до полной задубелости легкого пальто.

Приятно сознавать, что вождь есть, что он знает, как жить, что делать. Родина надежно защищена от врагов. С опухшими до водянки ногами Женичка возвращается домой. – Никаких гусей на тебя не хватит, – сокрушается мать.

Неудавшийся пионер пользуется тем, что ее внимание ослабло. Тетради ведутся небрежно, задания наш герой нередко списывает у друзей на переменах (на взаимной основе).

– Мама, можно ли сказать «на сегодняшний день»? – Ты что это придумал? – Да вот, передача юбилейная, а “на сегодня” – выражение какое-то куцее. – Ты, уличный мальчишка. Об учебе бы беспокоился, и так домашние задания за двадцать минут делаешь.

Женичка решает провести эксперимент. Он повторяет изобретенное им безграмотное словосочетание, где только может. К его удивлению оно приживается. (Спустя каких-нибудь 15 лет его можно услышать повсеместно. Звучит оно и до сих пор.)

ХрамГЭС введена в строй, военнопленые отправлены на родину. Отец снова уговаривает Розальку потерпеть. На этот раз ему предлагают Куйбышевскую или Сталинградскую ГЭС, великие стройки коммунизма. Вроде бы и не так плохо, но оказывается, что речь идет о затерянном в степях производстве щебня. Он уезжает.

…Ученики часто, группами, срываются с уроков и убегают на набережную. Их ловят в дверях, но ученики ускользают через туалет первого этажа, где выставлено стекло. Однажды Женичка рвет о торчащий гвоздь только что пошитый форменный китель. (Как экономно расчитывалась покупка дешевой ткани, как упрашивал школяр портниху, тетю Нину сделать талию потоньше!. Мать на удивление спокойно выговаривает ребенку и садится за штопку.)

На набережной, у парапета, можно разглядывать течение Куры, болтать о том, сем. Конечно о женской школе, в которой учится сестра, и которая глядит на набережную. Иногда в ее окнах возникают прекрасные девичьи лица. По слухам, некие отношения девочек с мальчиками существуют, что подтверждают падающие из окон записки.

Можно еще и еще раз посмотреть трофейные фильмы, в частности, бесконечного «Тарзана», которого за 20 копеек показывают в зале бывшего Кадетского корпуса, превращенного в коммуналку.

За дисциплину берется сам директор. Утром наш герой, заспаный, спешит в класс. В вестибюле он долго, с удивлением разглядывает стенгазету, в которую вклеен графический портрет Ленина. Да так искуссно – кажется, что он нарисован на ватмане. – Опаздываем, бичо! – панический возглас соклассника приводит его в чувство.

Начинает гонка по лестницам, коридорам, в которой Женичка проигрывает. Но на финише он находит гениальный ход, и швыряет тяжеленный портфель в двери класса: – Мои знания первые!

Возмущенная дверь открывается, там гонщиков ждет директор. Он ставит их перед классом и продолжает речь. На плохом русском языке, но в сильных выражениях описывается трудное время восстановления, забота лично товарища Сталина, партии и «правытэлства» о подрастающем поколении, «вредытэлство» некоторых его «прэдставытэлэй»… Совесть нашего героя на удивление молчалива…

Разнос повторяется на школьной линейке. Наш герой, фактически безотцовщина, слушает спокойно: «батоно» все, что ему хотелось бы, сказать не сможет. Мать пороть его не будет, она спокойна. Вносятся деньги за битые стекла, на покраску…

Женичка берется за ум, насколько это возможно. Французский, грузинский… Надо заучивать стихи про Сталина, Берию, Чарквиани. Время, однако, упущено. На годовых экзаменах школяр с треском проваливает алгебру, и только из уважения к остальным, в основном приличным оценкам, и, под клятвенные обещания все наверстать, ему дают переписать работу и переводят в следующий класс.

Все время школяр запойно рисует. Копирует академические штудии, иллюстрирует прочитанные книги, сочиняет исторические, батальные сцены, портрет Уриэля Акосты, пейзажи. В акварель он подмешивает цинковый порошок, получаются восхитительные оттенки цвета. Как жаль, что эти мазки потом осыпаются.

Вместе с Ленькой он отправляется в Дворец пионеров (бывший Воронцовский дворец у площади Берия). Рукодитель кружка, посмотрев их рисунки и похмыкав, сажает их рисовать мраморную голову тигра. Вероятно, это проверка на усидчивость. Работа оказывается сложной, нудной, ничем не привлекательной. У Мдинаришвили получается лучше, но и его такая перспектива не увлекает.

…Приятно фланировать по проспекту, купающемуся в густой тени платанов. Гуляющие текут сплошной рекой, в ней Женичка растворяется. У витрин, опираясь на ограждающие их поручни, стоят «золотые» парни. Они громко переговариваются, обсуждая достоинства проходящих мимо девушек, цепляются к ним, веселятся, как могут. Некоторые крутят на пальцах ключи – возможно, от автомашины.

На лето семья перебирается в Ростов, поближе к отцу. Он приезжает на выходной. Отдохнуть он, конечно, не успевает, но это оказывается еще и дорого. Решено переехать в Каменск-Шахтинский. Имущество грузится на грузовик. Наученные горьким опытом дети, лежа на узлах, внимательно наблюдают за вороватыми ростовскими парнями, которые крутятся здесь же.

Несколько часов тряски, комната уже снята. Это частный дом недалеко от Донца. В город из поселка утром и вечером гоняют грузовик с тентом. Отец приезжает на выходной, иногда по вечерам. Семейное гуляние по главной улице города, мороженое, походы на пляж за железнодорожным мостом. Нескладный мальчишка щеголяет в сатиновых трусах.

Женичка берется поливать хозяйский сад. При этом он может часто видеть хозяйскую дочку, только что вышедшую замуж – пара живет в отдельном домике. Пялясь на нее, можно догадываться, насколько сексуально напряженная жизнь протекает там. Кокетливая новобрачная не упускает возможности сделать большие, цвета какао глаза рослому ребенку. Мать часто уезжает к отцу в поселок.

Снимается квартира ближе к окраине. У хозяев отдельный дом, мастерская в сарае, сад; на окраине города они строят еще один больший дом. (Несмотря ни на какие трудности, строят очень многие, стены из шлакобетона, кирпича пусть медленно, но растут.) Приезжает сын, курсант военно-морского училища, рослый красивый парень. Он прилично рисует, изображает Женичке самого себя.

Полный благодарности к хозяевам, ребенок решает им помочь. Забравшись в сарай, фуганком строгает брусья для входной двери. – Ну, ты бы дождался меня, я бы дал тебе поработать, – с досадой указывает ему старик-хозяин, – на три миллиметра ты перестарался.

На какое-то время Женичку отвлекает плетеный короб, который он обнаружил в занимаемом семьей флигельке. Он полон старых медицинских книг. Одна из них описывает человеческие уродства. Нет, смотреть неприятно… И некрасиво! А кто это сказал? …Он продолжает читать запоем. Особенно его восхищает великий Леонардо, его поразительные разносторонние способности. Как появляются такие люди? Вот бы таким стать! Но тут внимание нашего мечтателя привлекают еще не совсем зрелые груши в саду. Незаметно для себя он обдирает и съедает килограмма два. Хозяйка восхищается: – До чего старательный мальчик! Везде поспеет! Про сливу не забудешь?

Она даже отказывается взять деньги. Мать молча отправляется искать новое жилье и приносит с базара прекрасные, золотистые груши: – Теперь ты наешься. – Нет, мама, твердые лучше. Они кисло-сладкие. – Может быть пойдешь, доешь сад? – …Плохой я сын, да, мама? – Терпение, терпение… Нет плохих детей. Есть родители, у которых нет времени. Или ума.

Конфликт, наконец, урегулирован. Осенью Женичка отправляется в местную школу. Здесь совместное обучение, это прекрасно. Женичке особенно нравится русая и синеглазая Валя Мирошниченко, на уроках она отнимает все внимание; он караулит ее на улице. Девочка ограничивается короткими взглядами.

Счастье возможно, но мать с детьми возвращается в Тбилиси. Снова долгая, теплая осень... Здесь удивительно вкусная холодная вода в фонтанчиках; после долго отсутствия она пьется непрерывно, до отеков. Можно даже не есть. В магазинах Лагидзе – разных сиропов к газировке – около тридцати. На нее хватает мелочи, которая скапливается после походов в магазин. Отец отправляет переводы. Не то, чтобы маленькие, но жить трудно. Мать снова работает бухгалтером в каком-то ЖЭКе, часто шьет.

Появляется друг – Тенгиз Арвеладзе, Женичка помогает ему с уроками. У них большая, хорошо обставленная квартира. Отец, директор магазина электротоваров, неодобрительно косится на бедно одетого Женичку. Но дает мелкие купюры сыну – на развлечения. Иногда удается выпросить три рубля у мамы, чтобы «соответствовать». Есть и другие друзья – Валька Ячменев, Нолька Шульц. Вечером с ними можно пройтись до Главпочты.

Газеты перепечатывают статью из «Правды» о наступлении второй половины 20 века. Торжество: сколько нас ни хоронили, а мы живем, строим коммунизм. Ученик спокоен – Вождь думает за нас, ведет верной дорогой. Есть временные трудности…

У нашего героя совсем другие трудности. Ему надо пережить дикое давление плоти, фурункул в ухе. Приходит доктор, высокий интеллигентный грузин, который оперирует его какими-то металлическими инструментами, причиняя невыносимую боль. Он откровенно ухаживает за матерью, вымогает встречу. – Богатый. Если б я могла принять его предложение, – сетует мама, – мне ведь только тридцать пять…

В этот год объявлен набор в нахимовское училище. Романтические видения (парусники, линкоры), не оставляют нашего героя. Он жадно изучает компоновку кораблей, их вооружение. Наш романтик побеждает друзей на знание морского словаря.

Теперь он упрашивает маму подать заявление. – Может быть, Нахимов – всего лишь сын Нахима или Нахимсона, – замечает мать, – но у тебя другая фамилия. На своих ногах до училища не дойдешь. А дойдешь, так не примут. А закончишь, так настрадаешься без женщин в плавании. Судя по тебе…

Последнее соображение кажется самым серьезным. И все-таки Женичка долго, болезнено переживает крушение своей мечты.

Еще одно лето в Каменске. Неподалеку живет смуглая красавица Нина Величко, у нее черные волосы, брови шнурком, с изломом, черные глаза, статная фигура и плавная, балетная походка, рано, как у всех казачек, сформировавшаяся грудь. Женичка с большим трудом уговаривает сестру пообщаться с Ниной, чтобы и самому перекинуться с нею несколькими словами. На большее расчитывать нельзя, поскольку красавицу ждут выгодные партии гораздо раньше, чем Женичка станет хоть что-нибудь из себя представлять.

Наконец, семья перезжает к отцу. Он работает в карьероуправлении, добывающем камень. На дробильных машинах его перемалывают в щебень. Продукцию сортируют по фракциям и эшелонами отгружают на бетонные заводы великих ГЭС.

Рабочий поселок находится вблизи деревни (станицы) Богдановка, он состоит из двухквартирных кирпичных домов. В одном из них освобождается комната. Соседи, молодая семья, готовят на самом дешевом и вонючем бараньем жире. Наконец их отселяют, можно занять обе комнаты. Кухня с печью под уголь, ванна с колонкой. При доме – довольно большой участок с сараем, огородом.

Отец служит главным энергетиком. Уходит на работу, когда дети еще спят, и возвращается, когда они уже ложатся. В обеденный перерыв он спит сам. Нередко работа продолжается и в воскресенье. Весь дом тянет мать.

Ряды бараков за колючей проволокой: «зона», везде работают заключенные. – Ты бы видела лагеря у котлованов ГЭС, – слышит он краем уха отца, – целые города.

Многие специалисты носят форму и погоны, имеют личное оружие, периодически ходят на стрельбы. Под строгий наказ не высовываться, отец берет с собой детей. Он прицеливается не прищуриваясь, стреляет довольно метко.

. Улицы и дороги отсыпаны мелкой каменной крошкой, которая хорошо фильтрует воду и держит гладкую поверхность. По дорогам с ревом гоняются огромные уродливые, черные самосвалы. В середине дня в карьерах, в пробуренных скважинах подрывают заряды. Гром взрывов разносится далеко в степи, сотрясает дома.

Есть большой дом культуры. Новый кинофильм – событие для поселка. Все принаряжаются, долго общаются в фойе. Здесь же есть довольно большая библиотека, из которой можно брать книги и «глотать» их, сидя в плетеном коресле у входа в дом.

Можно слушать радиолу «Рекорд» – пластинки, или ловить на приемнике авиационный маяк. Он транслирует эстрадную музыку. Даже странно, что ее не перебивают известия и политические передачи. Музыка приятная, веселая: настроение летчиков важнее.

Жара. Нет никакой силы обливаться потом на коллективной бахче, которую устроили себе вольнонаемные  и расконвоированные. Отец занялся воспитанием: выгоняет сына на берег реки, поплавать. Идти надо через пустырь, потом через незнакомую и непривычную деревню. Берег Донца зарос деревьями, пляжа нет, в воде болтается ряска, какие-то травы, сразу же большая глубина. Да и шевелить руками лень.

Отец задумывается: что делать с этими мощами? Доктор прописывает мальчику хлористый кальций. Он очень горек, но мама чуть ли не силой втискивает ложку в рот. Препарат делает чудеса. Наш герой чувствует, как его мышцы наливаются силой.

Снова Тбилиси. Женичка учится в 6«с» классе (нумерация латинская). Сюда перевели самых отъявленных шалопаев города, сыновей разных грузинских шишек – поскольку без русского языка карьеры не сделаешь. Некоторым 16-17 лет, они бреются. Они не столько учатся, сколько отбывают номер в уверенности, что тройку им все равно натянут. Их интересы сосредоточены на девочках, танцах, сигаретах; выпивка в Грузии не проблема.

В лучшем случае они игнорируют в классе тех, кому 13 лет – их несколько человек. Разговоры об «облапать», «обслюнявить», старшие хвастаются полученными записками, читают их друг другу. Младшие, воспаляя воображение, напряженно вычисляют, кто из страших уже «занимается» с женщинами. Девочки, оказывается, четко знают, на какие деньги кавалера они могут расчитывать.

 Женичка намеренно цепляет одного из старших, на полголовы выше себя, и, неожиданно для всех, скручивает ему руки, сажает на пол. Понимая, что озлоблять верхушку нельзя, он затем поддается (вот ведь «рыба»!), позволяет повалить себя на парту.

Но статут его резко возрастает. – У тебя еще нет девчонки? – удивляется Вилли Амирагов. Он весь смуглый, мускулистый, занимается тенисом; несколько вульгарный вариант внешности киногероя, длинные черные волосы гладко зачесаны и блестят. Вилли, по слухам, связан с блатными. – Ты же видный парень. Мне подруга сказала, что Ада тебя заметила в ТЮЗе еще. Красивая… Для меня маленькая…Хочешь, я возьму для тебя ее фотографию? Как это, что делать? Купишь блокнот, положишь, будешь глядеть...

Как она смотрела…Женичка иногда встречает эту большеглазую девочку в переулке, но не решается заговорить с нею. Не решается и она.

В классе появляются три студентки-практикантки. Взрослые, расфранченные. Они сидят на уроках рядом с учениками, смущая их, на переменах беседуют о чем-то своем. Вдруг они поворачиваются к Женичке. – Мальчик, можно потрогать твои волосы? Какие густые, пружинят! Смотри, они даже завязываются в узелки! Везет же некоторым… И глазам карие… Ты что, завиваешь ресницы? …Не может быть, чтобы свои. Вот, смотри, специальные ножнички для них, чтобы были еще гуще… давай и тебе, а?

Акции Женички в классе растут. – Что-то у тебя взгляд изменился, – замечает мать, – …вот оно что. Мужчины ресниц не стригут. Так что у них за практика?

Какая учеба может быть со старшими балбесами? Они веселятся, как могут. Повесят карту вверх ногами и старый, одышливый, плохо видящий историк «Геродот» никак не может понять, где же течет Нил. Уроки не делаются неделями. Учителя не очень беспокоют золотую молодежь. Один из них, сын дипломата, высокий, бегло говорящий по-французски (но не очень хорошо пишущий), воюет с француженкой, толстой старушкой из бывших. Она ставит ему тройку, как и Женичке, которому с трудом удается связать три-четыре слова. Доказывание своей правоты занимает у нее все силы, на класс времени не остается.

Пока нет отеков, Женичка с удовольствием ходит на уроки физкультуры. Ноги резко толкаются на старте и держат скорость на короткой дистанции, сильные руки позволяют без помощи ног влезать по шесту или канату на шесть метров и таким же образом спускаться. Это производит впечатление на балбесов. Труднее даются забеги по набережной, но, пока ты, задыхаясь, несешься вдоль парапета, это так напоминает полеты во сне… вот так бы всю жизнь, над землей, ласточкой.

Начитанность также пригождается. Некоторые мальчишки, оказывается, задумываются о сложных материях. – Слушай, как люди понимают, что такое красиво? – вдруг останавливает Женичку во дворе школы Нолька из Кадетского корпуса.

Этот вопрос застает врасплох. Что-то можно додумать, в памяти всплывает словосочетание, которое будет преследовать Дилетанта многие десятилетия. – У людей есть чувство меры, – сочиняет-припоминает он. – Да нет другого ответа, мы как-то договариваемся...

Чем славен 6«с» – это, естественно, строевым шагом здоровых парней. Класс тренируется на набережной, идет подготовка к ноябрьской демонстрации. Школяры с удовольствием «печатают ногу» вместо того, чтобы зубрить предметы. Женичка оказывается правофланговым третьего ряда. Праздник наступает, отряды выстраиваются в районе института марксизма-ленинизма. Наконец запускают 4-ю школу.

Класс выдвигается аккурат к улице Чавчавадзе. Здесь колонна останавливается, и нашего героя начинают одолевать смутные мысли. Вспоминается, как его с площади Берия выгнали городовые, когда он попытался посмотреть майский парад, насладиться красотой строя, мощью техники. А ведь как рано он встал, чтобы занять место! Не оценили! Тогда должен ли он?.. Строевым шагом? Не утрачено ли здесь чувство меры? Не лучше ли рвануть куда-нибудь?

Сомнения толкуются не в пользу марша. Подговорив Нольку, он смывается в сторону базара. (К чести Дилетанта сказать, он так и не вышел ни на одну демонстрацию в своей жизни.) Просто так гулять куда интереснее. Позднее стало известно, что таким же образом сбежала половина класса. Их мягко пожурили.

…На противоположном углу улицы Чавчавадзе – салон, где торгуют картинами и другими произведениями искусства. Здесь пахнет маслом, красками. Женичка часто заходит сюда и разглядывает цветную продукцию.

Нередко натюрморты слишком пестры. Другие – скучные, коричневые. Обязательно несколько портретов Сталина, некоторые из них явно хуже других – сходство слабее, колорит – тупой. На одном из холстов вождь в ракурсе, сидит в кресле, вытянув одну ногу. Если ее мысленно привести к профильному изображению, она окажется явно короче другой, подогнутой. Несколько раз ребенок заходит в магазин, проверяя свои впечатления.

Наконец, он не выдерживает и обращается к художнику, который тут же, за веревочным ограждением, дописывает свой холст: – Разве не видно, что нога неправильная? – Ты так считаешь? – Молодой грузин с интересом разглядывает Женичку. – Что значит ребенок, не боится сказать. Критиком будешь, дорогой, да-а?

В следующий заход ребенок видит на холсте следы свежего письма, «дефектная» нога слегка согнута в колене и ошибка не так уж и видна. С тех пор продавцы салона с любопытством поглядывают на довольно высокого, тощего, плохо одетого мальчишку, который молча глазеет на стены.

Шестой класс кое-как окончен. – Сколько раз ты удирал? – гневается мама. – Да все равно не уроки… – Другие классы нормальные, а эти, чертовы «с»-с-сынки!

Разглядывая свидетельство со скромными оценками, мать не теряет оптимизма: – Все-таки по литературе у тебя «пять». Как мне хотелось бы, чтобы ты стал писателем…– Почему, мама? – …Сам себе хозяин. Только отцовскую фамилию надо бы сменить, с нею далеко не пойдешь. Говорила я ему, а он уперся, ни в какую. Коганов – все-таки лучше. Или еще лучше – Качанов.

Походя брошенные слова западают в душу мальчика. Но что дальше? Перезды, переходы из школы в школу и 6“с” до добра не доводят. Родительский совет приходит к выводу, что приличный аттестат Женичке здесь получить не удастся. А ведь пора подумать о выборе профессии. Значит надо устраивать его в Богдановскую школу (в поселке), где подросток будет под присмотром отца. Да и отцу надоело жить бобылем. Он добивается бронирования жилой площади и увозит семью к себе.

Все то же бесконечное чтение. А у сестры – подружки…

Лето отмечено близким знакомством с одной из них, Олей, крепенькой блондинкой. С нею можно гулять по балкам (заросшим кустарником оврагам). Здесь ее можно приобнять, погладить потаенные места; подруга не слишком торопится отвести нахально-робкие руки. И когда Женичка заболевает, она навещает его и садится рядом с кроватью, раздвигая круглые коленки. Одна из тех рук сама собой устремляется в жаркую глубину… что-то течет по ласковым пальцам…, девочка стискивает зубы и закрывает глаза… вскакивает и убегает… Женичка…

 В этом краю долгая теплая осень, незлая зима. Соединившись, семья живет скромно, но лучше, чем ранее. Богдановка выносит на маленький базарчик свои нещедрые дары. К ним прикладываются кулинарные таланты мамы.

На подоконнике в бутылках томится наливка, которую можно потихоньку отпивать. Как прекрасны напитанные волшебной влагой вишни! Вкус “шерри” выдерживает сравнение с марочными грузинскими винами.

 Помимо отца, в карьероуправлении работает еще несколько главных специалистов, приехавших из Москвы, крупных городов. Кто-то находится в вынужденной коммандировке; кто-то, как можно догадаться, пережидает в степи тяжелое время.

Весь остальной рабочий поселок живет трудно. Детей в 12 лет нередко отдают в Каменск, в фабрично-заводские училища: там жизнь нелегкая, но дают форму, кормят, учат профессии. Работать ребенок будет все-таки на заводе, а не на колхозной каторге.

Некоторые из расконвоированых живут с семьями, отец дружит с ними. В праздник устраивается общий стол, винигрет готовится тазами. Пьют, провозглашают тосты – непременно за Сталина, за Победу. Поются песни. У отца приятный баритон, но голос быстро садится. Отец, случается, перебирает водки – с обычными последствиями.

К детям он так не привык, да и некогда, ими занимается мама, нудное «пиление». Однажды вечером Женичка говорит ей в сердцах: «отстань». – Сеня, ты слышишь?

Отец молниеносно и грозно возникает в детской комнате, светлые глаза навыкате: – Ты что сказал, идиота кусок? Как ты разговариваешь с матерью, дубина? – От не очень сильной затрещины тыльной стороной ладони подросток так и садится на пол. – Чтобы я никогда этого не слышал! – “Воспитательный эксцесс”, первый и последний, настолько впечатляет Женичку, что он всю оставшуюся жизнь терпеливо сносит материнские тирады – да и “выступления” других женщин.

По фронтовой привычке отец смолит «Беломорканал» и школьник пробует курить. Он заимствует в пачке две папиросины, находит спички, и отправляется в дощатый туалет на улице. “Горлодер” достает до сердца, в голове у Женичке дурнота. Он швыряет все в очко, и, пошатываясь, возвращается домой. Опыта хватило надолго.

В седьмом классе приходится изучать уже немецкий язык, он нетруден, Женичка вообще учится легко. Иной раз подсказывает что-то не блещущим эрудицией учителям. Исключение составляет пожилой математик. Седой, горбоносый, явно из “бывших”; иначе зачем бы ему мотаться в далекий рабочий поселок из города. Он немногословен, задает сложные, но увлекательные задачи.

Одна из них, по геометрии, доказательство равенства вписанных треугольников, буквально врезалась в память. (Как оказалась, через 20 лет задача предлагалась абитуриентам МГУ.) Сравнивая два способа ее решения, учитель, как решающий приговор, произносит: – Вы видите, ребята, насколько этот вариант красивее.

И, на недоуменный взгляд Женички добавляет: – Короче, нагляднее, очевиднее… Чувствуете, молодой человек? – …Да, Георгий Степанович. – А вы, я наблюдаю, способны, но ленитесь думать. Рассчитываете, что так можно и дальше? Многие из вас, дети, считают, что это еще не жизнь, можно прожить начерно, потом переписать на чистовик. Уверяю вас, не получится… Вот она, прошла, и, оказывается, уже ничего нельзя поправить.

Ну это когда еще будет, это мы еще посмотрим… А красота-то. И слово-то расхожее, необязательное. А ведь убедительно, что удивительно. Что-то в этом есть.…

Увлекательна география. Почему-то школяры, перечисляя республики СССР, забывали упомянуть молодую Карело-Финскую ССР. Женичке казалось это несправедливым. Ему хотелось взлететь над кусочком романтической Скандинавии. Он представлял себе зеленый край, со скалами и озерами; умеренный, прохладный, невпример пылающей зноем Грузии, жаркому Дону.

Сталинская национальная политика, расцвет республик, как все стройно… но не очень красиво – перечисляея различные автономии, преподаватель как-то вскользь упоминает Еврейскую область. При этом часть ребят оглядывается на Женичку.

– Мама, неужели евреи жили на Амуре? – А где их нет? Живем же мы в Богдановке... – И в Биробиджане жили? – …Загнали аидов куда подальше, с глаз долой. – А почему не республика, как в Карело-Финии? – Там, говорят, тоже всего трое местных. Один – Финн, другой – Финкельштейн, третий – фининспектор. Потом выяснилось, что это один и тот же человек, ему сократили фамилию, чтобы показывать иностранцам.

Юмор получается политический, мрачноватый…. – Да какие мы евреи, – продожает мама, – несколько десятков выражений знаем. Ну, щуку фаршированную готовлю. А ты и Милочка и этого знать не будете. Сеня не любит об этом говорить, он уже в коммунизме в этом смысле. Национальность – пережиток… – Но Израиль-то есть? – Сгоняют народ в пустыню. Лишний раз не вспоминать, что с ним сделали. Там не лучше, чем в тайге. Столько люди пережили, чтобы на голом песке начинать снова. – Там же война. – Опыт проводят: если и там выживут, значит, уже ничего против них не поможет… Евреи, Европа – корень один, здесь наше место, а не в Азии.

С контрольными школяр справлялся, учебник литературы читал с интересом. На физике, химии слушали вполуха, развлекались пересаживанием с места на место – пока безвольная учительница мучилась у доски с очередной жертвой.

Под Новый год Женичка решает сделать родителям подарок – вместе с одноклассником он отправляется в редкий лесок, за елкой. Их ловит лесничий. Товарищ ухитряется спрятать топор в песок, у Женички инструмент отбирают. Ну все, отец его уничтожит, мелькает мысль. К счастью, узнав чьего ребенка он поймал, лесничий меняет гнев на милость.

…Так и не ставший в полном смысле этого слова отцом своим детям, Семен Матвеевич был знающим руководителем для своих подчиненных, секретарем парткома. Он мог донести до людей идеологические документы, необходимость различных “мероприятий” и кампаний для него была очевидной. При этом никакой напыщенности, остроумец мог рассказать и анекдот.

Во имя идеи он переживал трудности. Он искренне не мог понять, почему ему, его жене, детям должно быть легче, чем другим. По-прежнему почти для всех проблемой было приобретение мебели или одежды, поездка на курорт была невозможной, кормились скудно, и, если бы не огород, мамины кулинарные рецепты...

Он постоянно что-то придумывал. – Надо было перебросить в новый забой тяжелые экскаваторы, – рассказывал он. – Высоковольтную линию над дорогой надо отключить, чтобы не убило машиниста. Демонтаж, остановка производства – все убытки, ломка графика, смотри Розалька...

Гусеничная машина шла медленно. По предложению отца на ее крышу становился электрик, он изоляционной штангой поднимал нависающие провода. Человек стоял на специальных матах, был одет в диэлектрические боты и перчатки. Суммарное их сопротивление было намного выше напряжения в линии, риска не было никакого.

А вот еще идея, “Носик” (прозвище мамы)... Десяти- и двадцатипятитонные самосвалы ночевали на открытом воздухе; на разогрев двигателей зимой тратилось много времени, делалось это опасным способом – с помощью открытого огня.

Сначала отец предложил запускать двигатели от электрической сети, затем он предложил более щадящий вариант – местный обогрев под капотом: к моторам по трубам подводился горячий воздух. Карьер стал экспериментальной базой министерства (скорее всего – МВД).

Этот способ получил потом широкое распространение, затем был придуман подогрев головок блоков двигателя от сети (он нашел применение и в легковых машинах), использовался вплоть до перевода (тогда впервые в СССР) карьера на грузовую троллейбусную тягу.

Тогда же были устроены километровые транспортерные системы. Они были наиболее экономичны, но длинные секции требовали постоянного контроля. Если обходчик видел завал, или, не дай бог, ремотника затягивали вращающиеся валы или шкивы, необходимо было бежать на пульт. Отец предложил натянуть вдоль линий тросы управления концевыми выключателями, они позволяли останавливать и пускать линию с любого места. Простое решение оказалось очень удобным и жизнеспособным. (За это заплатили совсем мало, женуля…)

– Семен Матвеевич о наших мужиках думает, – Женичка случайно услышал разговор соседок. – Зарплату не возьмет, пока им не выдадут. – Тогда же соученица, пытавшаяся сделать нашему герою комплимент, сказала, что у него есть все шансы стать похожим на отца, а лучше и не надо.

Но были темы, на которые говорить с ним было невозможно. Ребята из станицы, не особо таясь, рассказывали о коллективизации, забранных и пропавших навеки родственниках.

Женичка никак не мог в это поверить: – А как же конституция? – Станичники не очень понимали, о чем он, собственно, толкует. Школяр долго оставался при мнении, что этого не могло быть: они большие фантазеры, чем он.

Его, вместе с другими семиклассниками, начали готовить в комсомол. – Очень часто мелькает “ненависть”, да еще “священная”, – удивил он “старшего товарища”, – что ему, капиталисту, он ведь далеко… Мы тут сидим и клянем их. Чем другим заняться.

Комсорг завода смутился, признал, что некоторый перебор действительно имеется, но он объясняется историческими причинами; и не надо на это обращать такое уж внимание. Никто, однако не сумел объяснить, как надо отвечать на вопрос, которого все боялись: “почему я вступаю в комсомол”. Оказалось, что на него нет ответа: коммунизм можно строить, будучи беспартийным. Отсюда следовал непроизносимый вывод о том, что «боевые отряды» нужны лишь как стойла и для сбора членских взносов.

Были и другие казуистические вопросы, которыми пугали кандидатов. Однако комиссия из Каменска обошла все эти проблемы, ограничившись самыми общими пожеланиями. Курчавый подросток с трудной фамилией, ухитрившийся забраться в глубину донских степей, смутил, кажется, товарищей. И Дилетант надолго влился в стройные ряды.

Он по-прежнему тощ, но достигает ростом отца, в силе не уступает деревенскому силачу, шестнадцатилетнему переростку. Выносливости, однако, никак нехватает. И ноги по-прежнему не набирают мышц и опухают. Что, впрочем, не мешает получать по физкультуре пятерки. В длинных сатиновых трусах подросток, вместе с другими “нижними”, держит на себе пирамиды из коллег помельче на сцене дома культуры. При этом под баян выкрикиваются какие-то лозунги.

Страсть школяра к рисованию нашла выход: к очередному концерту ему поручено исполнить большие копии рубля и доллара. Американский дензнак был сделан круглым с известным условным обозначением. Рубль удостоился тщательного – насколько это было возможно – копирования карандашами цветной гравировки. Издали было очень похоже.

Друзей у подростка мало, у всех свои проблемы. У кого-то пьют родители, у другого – сестра с припадками эпилепсии. У большинства – откровенная нищета, стесняются пригласить в гости.

Весь год он любил Розову – довольно крупную и симпатичную девочку, москвичку, попавшую в Волгодонск (как именовали поселок) с родителями. По просьбе Женички сестра выпросила у Розовой “визитку”, маленький портрет, в который подросток часто и счастливо вглядывался. Влюбчив я, однако…

Семилетка завершается выпускными экзаменами. Не без сочувственного отношения комиссии и при помощи преподавательницы русского языка (на сочинении) Дилетант получает аттестат с отличием.

Он испытывает еще не один приступ романтизма. Сначала отправляет свои документы и рисунок в Московское училище памяти 1905 года. Отец молчит. Оттуда приходит бланк – совет поступать в местное учебное заведение. Вскоре подросток получает извещение о том, что он зачислен в Шахтинское художественное училище.

Художник – это не профессия, в один голос заявляют отец и мать. Был бы ты гениальным, другое дело. Вот получишь специальность в руки, тогда и занимайся искусством. В институт тебе не поступить. Конкурсы растут, на экзаменах рубят не задумываясь, а у тебя еще не та национальность. Лучше начать со среднего специального образования. А там посмотришь…

Дискуссии ни к чему не приводят. – Хватит разговоров, пойдешь по моей части, – решает отец. – Но мне это неинтересно! – У тебя должен быть кусок хлеба, я должен быть уверен в твоем будущем, – приводит главный довод старший, – он хватает документы и везет их в Новочеркасск, в электромеханический техникум.

Женичка подавлен. Для поправки здоровья отец берет сына в Махинджаури, в дом отдыха. Прекрасны источащие смолу сосны, одуряюще пахнут магнолии, море играется его тощими ногами. Кормежка скромная, и в качестве приварка отец покупает твердую колбасу. Она очень вкусная, но ее так мало…

Наш герой потихоньку учится плавать. (В Тбилиси, в половодье отдельные смельчаки сигали в Куру с Мухранского моста, но плавать в центре города было негде.) Он уже может продержаться с десяток метров. Жара здесь переносится гораздо легче, чем в Тбилиси.

Отец периодически куда-то исчезает и Женичка все чаще забредает на волейбольную площадку. Здесь вшестером-вчетвером играют приезжие, молодые, стройные мужчины с ударом страшной силы; они буквально летают над сеткой. Я тоже так хочу, решает Женичка и впервые в жизни входит в квадрат. – Ты куда, малец, – удивляется один из мастеров, направляя довольно сильным щелчком мяч в сторону нахала. Кое-как отбив мяч, длинорукий подросток мямлит, что места еще много.

Промахнувшись несколько раз, и выслушав советы посидеть в ауте, Дилетант начинает суетиться по делу. Находясь, наконец, у сетки, он видит опускающийся на него мяч. Неведомая сила поднимает его в воздух и наполняет ладонь. Мяч аккуратно ложится в первую линию. – Ты смотри, как растут люди, – ухмыляется коротко стриженный москвич. – Если дело так пойдет дальше. А ну еще раз…

Полет, соединенный с ударом – ни с чем не сравнимое ощущение. В движениях подростка обнаруживается резкость, он выпрыгивает довольно высоко. Это напоминает волшебные, без конца и края сны. Леонардо прав, человек дожен летать! Темными вечерами, пугая прячущиеся в кустах парочки, Женичка скачет как кенгуру, пытаясь достать ветви прибрежных сосен.

В начале сентября отец отправился на службу, сына в Тбилиси попутно привез ИХ. Еще день мама собирала белье, рубашки, пекла свои королевские, сочные котлеты, наговаривала инструкции: как обращаться с деньгами, подальше от девушек...

Вот и вокзал. Народ споро заполняет вагоны. Тают последние мгновения. – Рано еще, мальчик, тебе жить одному… Но, что делать, видишь какое время, не до жалости. И мы скоро будем неподалеку. Будь умницей, – она вытерла набежавшую слезу.

Женичка впервые ехал самостоятельно. Ехал в неизвестность, он почти не слезал со второй полки, вглядываясь в непрестанно менявшиеся пейзажи. Что ж, попробуем… Леонардо тоже занимался техникой.

В Ростов прибыли утром. Потолкавшись по вокзалу и перронам, Женичка обнаружил рабочий поезд, идущий в Новочеркасск. Вскоре он высадился в напоминавшей станицу столице казачьего Дона. Здесь подтвердилось, что надо ехать за город, к электровозостроительному заводу (НЭВЗу).

Техникум – краснокирпичное, довольно большое четырехэтажное здание с огромными окнами. Занятия уже шли. Засвидетельствовав свою явку в канцелярии, Женичка отправился к коменданту. Общежитие НЭМТа, которое располагалось на втором этаже, было забито под завязку.

В первую очередь здесь селили участников войны, которые все еще возвращались из армии, просто демобилизованных (почти треть набора), реже – бывших школьников. Остальных направляли в “соцгород” (район из сравнительно благоустроеных, многоэтажных домов), а также в частный сектор: огромный и все еще растущий поселок. Здесь селились казаки, ушедшие в рабочие-металлисты.

Одноэтажные дома нередко были большими, при них имелись огороды, участки были засажены фруктовыми деревьями. Было просто удивительно видеть, как скоро, получая на заводе сравнительно небольшие деньги, оправилось после войны коренное население.

Правда, выяснилось, что многие брали кредиты, строились с помощью родственников. Построившись, заключали договор с НЭМТом и годами сдавали комнаты под жилье студентам. Небольшие деньги учащиеся техникума платили хозяевам “сверху”. Женичка оказался один в небольшом домике, служившим, видимо, ранее времянкой. Койка, тумбочка, стол. Тоскливо. Все чужое…

Он оказался зачисленным в группу “А”. Здесь готовились конструкторы тяжелой электроаппаратуры. Была еще группа электромашин; самую большую стипендию – почти 400 рублей получали будущие металлурги. Им завидовали, хотя понимали, что их ждет тяжелая работа. Меньше всех получали технологи, сюда определяли имевших самые низкие проходные баллы (все-таки странная система).

Во всех группах ускоренно гнали школьную программу старших классов, лекционная система (3, а то и 4 “пары” в день). Непривычный ритм. К счастью, в это время можно было думать о чем-то своем, утраченном...

Через некоторое время Женичку вызвал заведующий учебной частью по фамилии Костик. Он обладал большим, “гнутым” носом, впалыми щеками прилагавшимися к торчащим скулам, покатый лоб увенчивали густые, лежащие волной темные волосы. Одет он был в китель, не скрывавший болезненной худобы, распространявшейся на руки с постоянно подогнутыми пальцами. Интересно, как у него выглядят ноги… И ничего, живет человек…

– Вы опоздали к занятиям, – скрипуче-холодным голосом заявил он. – Есть решение отчислить вас из техникума. – Стараясь казаться равнодушным, Женичка обрадовался. Почти оскорбленный реакцией учащегося, Костик некоторое время рассматривал его светлыми стоячими глазами.

Наконец он привел в действие свои механические руки и разыскал личное дело. Под обложкой лежала записка директора: «Разрешено явиться 6 сентября»; об этом школяр забыл. Разочарованый, Костик захлопнул папку: – Что же это вы помалкиваете. Образование мне нужно? Идите, учитесь.

Легко сказать… Взрослые сокурсники, столы в аудиториях и конспекты. Столовая и ее скудно-бедное меню… Утративший привычное равновесие, Женичка сбегал с лекций в свою комнату. Он часами лежал, уставившись в потолок. Иногда шли дожди, дули теплые ветры, в окно домика стучались ветви сада. Не читалось, и это был вестник катастрофы.

– Ты где прячешься? – поймал его староста Терпугов. – Что молчишь? Ладно, спишу тебе прогулы – в Каракорский район едем. Пока на две недели, хлопок убирать.

Наскоро собрались. Везли поездом, потом в открытых грузовиках. Странно, но оказалось, что словом Сталина южную культуру не обманешь, солнца не хватало. Бесконечные поля авиаторы полили какой-то гадостью, листья опали. Но убирать урожай было некому, эти просчеты гения озадачили мальчика.

Было холодно, спали в каких-то сараях, на сене. Кормили беспорядочно и плохо. Кусты низкие, с редкими и нещедрыми коробочками волокна. Их надо было выдергивать и укладывать в наволочки. Детские спины не выдерживали частых низких наклонов. Учащиеся коротали время, сидя группками у костра. Когда разгоняли, не торопясь разбредались по полю. Ненадолго. Он взял с собой книги, купил несколько номеров «Огонька», читал вечерами.

Фронтовики тихо шипели. Приехал какой-то партиец, стал мобилизовывать: в войну было тяжелее, трудности надо преодолевать. Была установлена ежедневная норма в 40 кг. Женичка пытался – уже по снежку и морозцу – ползти вдоль бескрайних гряд на коленях, но последние оказались ничуть не более казеными, чем поясница. С большим трудом он набирал 8 кг; другие – немного больше, немного меньше.

Впрочем, нашлась одна девушка, выполнявшая норму. Она оказалась слабым утешением для начальства, которое, в конце концов, поняло, что дурное дело не спасешь; расходы на символическую кормежку оравы превышали весьма условный доход. В течение недели «народ» вывезли обратно.

Упущенное время восполняли за счет пятой «пары», это было что-то запредельное. Дембиля держались хорошо. Для них, особенно членов партии, техникум был выходом, первой ступенькой карьеры. На том же НЭВЗе было немало техников – мастеров; несколько из них выбились в начальники смен и даже цехов. А среди школяров пошли кислые разговоры насчет ублюдочности самого среднего специального образования.

По содержанию оно всячески подтягивалось к высшему. Замысел, видимо, состоял в том, что включить юношу или девушку в производство как можно раньше, поручать ему, ей, при необходимости, инженерные по сложности задачи, а платить меньше, чем рабочему. Но перепроизводство техников было уже явным. Что могло ожидать основную массу? Часто – станок, редко – должность помощника мастера.

Но ведь он будет художником. Обычно Женичка пропускал понедельник – как тяжелый день, вторник начинался с остро нелюбимой химии. Являлся “учащийся” ко второй паре; дальше – по настроению. Мало что менялось в сумрачном выражении его лица, уже покрывшегося длинным темным пушком.

Те, кто с трудом выдержал конкурс, с изумлением смотрели на этого чудака, за каким-то чертом поступившим в техникум (в то время, когда евреям годятся только институты), совершенно не ценившего предоставленную ему государством возможность учиться.

Пару раз Терпугов, щурясь и выпячивая впалый рот, поинтересовался, есть ли у Женички справки врача. Затем его снова оставили в покое, похоже – даже сочувствовали. Он писал полные отчаяния письма: как он не ценил заботу родителей, домашний уют... Скорее бы уехать! Письма мамы не успокаивали.

Но прошло два месяца, и, к его удивлению, осенними днями света стало больше. Написанные красивым “почереком” строчки матери напомнили ее режуще-скрипучие интонации, вспомнилось безразличие отца. Снова учиться в Богдановке?

По сравнению с большинством учащихся, как-то живших на одну стипендию, привозивших с собой мешок картошки, готовивиших макароны на подсолнечном масле, деньги все-таки у Женички были неплохие. К стипендии родители добавляли столько же. Можно было пойти подвальчик, в кафе, хорошо поесть; можно было взять чего-нибудь вкусненького домой. Вино, например, варенье...

Можно было порисовать. Оказалось, что в библиотеке техникума еще много непрочитанного, особенно классиков западной литературы. В отцовскую офицерскую сумку вмещалось два романа. (Всего лишь два, и никаких конспектов! – смеялись согруппники.) Их можно было читать во время лекций, спрятавшись за могучими спинами беспрерывно строчащих демобилей, и изредка поглядывая на преподавателя.

Зашевелилась жизнь в спортивном зале, с трудом вмещавшем волейбольную площадку. Здесь можно было пропадать до ночи, набирать новый опыт игры. Можно было попробовать свои силы в баскетболе – тоже наплохой способ полетать.

И, наконец, вернулось внимание к девочкам. В только что отвоевавшей стране – а в частности в “собственной” и соседских группах, в соседней средней школе – оказалось на удивление много симпатичных школьниц с хорошими фигурами. Их присутствие очень согревало душу, обещало определенно радужные перспективы. Как только подступиться?

…Отец приехал под ноябрьские праздники, лицо с вечным фронтовым загаром было сумеречным, он смирился с крушением своего замысла. – Ну что, будем собираться домой? – Женичка некоторое время ковырялся в своей крученой душе, итог был неожиданый для самого себя: – Попробую еще. – …Смотри-ка. Так и мужчиной станешь, – навыкате, светлые глаза задержались на сыне впервые больше трех секунд. – Хотелось бы скорее, – отпустил двусмысленность сынок, – а то тяжеловато.



Одет Женичка был в куртку с кокеткой и короткой застежкой-змейкой на груди, какую тогда носили очень многие, брюки-клеш из дешевой ткани. Носил шинель, перешитую из отцовской, морскую фуражку; было куплено непременное белое кашне. Так его “изувековечил” (сфотографировал) Гетманский, друг.

Он был несколько выше Женички; конопатое лицо, длинный нос с горбинкой, рыжие вьющиеся волосы, такие же ресницы окружали голубые глаза. Анатоль радовался самостоятельности, учился серьезно, но не упускал ни одной возможности похохмить. Отрежем (заготовку), – диктовал преподаавтель. – Намажем, – подавал голос Анатоль. Ему явно нужна была поддержка, и он ее получил от ранее замкнутого брюнета.

За это Анатоль показал Женичке первые па. Танцы устраивались на первом этаже, в длинном угрюмом зале со сценой, стулья выносились в вестибюль. Потея и краснея, наш герой стал приглашать девушек. К его удивлению приглашения принимались. Согласное с ними движение под музыку, помимо разговоров, приносило немало удовольствий.

Потихоньку школяр втянулся в занятия и, к собственному изумлению, стал делать успехи. На контрольных можно было подсмотреть учебники – за тридцатью учащимися не уследишь, и этой возможностью не брезговал никто. По физике он решил обе задачи. Для одной из них (на сколько нагреется пуля, поднявшаяся на километр) надо было самому принять стандартный вес свинцового снаряда. И учащийся решился на это; за смелось получил пять баллов. Пошли вполне естественные пятерки по литературе, истории. Некоторые взрослые “согруппники” были неприятно поражены успехами прогульщика. Лучше учился только Швец – невысокий и невзрачный, бравший упорным сиденьем.

На праздники многие ребята и девчонки – как и Анатоль – разъезжалось по ближайшим городам, откуда они и приехали. Такую возможность Женичка не использовал – дорога в Волгодонск оказывалась длинной, на перекладных.

На Новый год одинокий школяр устроил себе “красивую жизнь”, дошла очередь до ликера местного разлива “Полярный”. Он пытался пить противную маслянистую жидкость, разбавлял ее водой, замешивал в ней свежую булку, но позорно сдался на половине объема: хмель подкосил. Может быть потому, что одновременно он пытался курить сигару.

На экзаменах за семестр Женичка получил единственную – среди всех “отл.” четверку – пожилая, но все еще красивая “химичка” не простила школяру пропуски лекций. – А ведь столько сачковал, салага, – вздохнул на собрании Бакланов, морячок, – из романов только уши видно… – Дело личное, – вскинулся Дилетант. – Я и говорю. Мне бы твою голову. И годы заодно.

Некоторую долю успеха надо было отнести на счет шпаргалок. Они изготовлялись из тетрадного разворота в виде книжечки 3х3 см; сюда чертежным перышком заносились ключевые слова, сведения и формулы, которые было лень запоминать. Такой “шпорой” было легко манипулировать, держа в кулаке. Иногда она являлась всего лишь психологическим подспорьем. .

На зимние каникулы Женичка приехал в Волгодонск. Родители жаловались на сестру – примерная девочка стала грубить родителям. А ее не стукнешь. – Терпение, Милочка… Техникум – это свобода, – стал “проводить работу” брат. – Институт потом выберешь, по вкусу.

…Незлая донская зима с пушистым снегом позволяла подолгу гулять со знакомыми девчонками, в разговорах можно было демонстрировать свою “взрослость”. Ее можно было считать наступившей, поскольку по настоянию друзей Женичка начал бриться.

Делал он это в съемной большой комнате дома, где теперь жил с «коллегами». Это были отслуживший в армии Александр Братишко, сверстники Александр Бочаров и Виктор Шорохов. “Братишка” был высоким и сильным парнем. Лицо плоское, с правильными чертами, выразительное, нос прямой, глаза светлые, подбородок супермена, густые волосы зачесаны назад. Высоко котировался среди местных зрелых невест. Тем более, что имел пару неплохих костюмов.

Бочаров был красив мелкими чертами лица, худощав и хорошо сложен, пользовался вниманием девочек, но ухитрялся обходиться без них. Со вкусом смолил “гвоздики” – дешевые папиросы. В Москве у него тетка – директор швейной фабрики, она собирает ему из остатков ткани брюки и пиджаки.

Крупный нос Виктора заставлял предположить, что первоначально фамилия его отца звучала как “Шор”. Он ходил в гимнастерке, солдатских галифе и сапогах – что было распространенной модой. Был наименее заметным, но вполне добротным товарищем. Его и рисовал Женичка на спор, добившись приличного сходства, что было удостоверено подписью героя.

К сожалению Женички, достоинства отдельных девиц обсуждались мало. Зато можно было помочь друг другу по разным предметам. Помогали и деньгами, продуктами. Все охотно подтрунивали над собою, это скрашивало быт. Постоянно галдел репродуктор. Редко, что особенно ценилось, передавали эстрадную музыку, душку Цфасмана.

Писать шпоры, чертить, есть можно было на столе, стоявшем в центре. Старались друг другу не мешать. Впрочем, бывало всякое. Бочаров мог опрокинуть склянку с тушью на чертеж нашего героя, который, в свою очередь, мог без спросу позаимствовать костюм Братишки. Последний, впрочем, был весьма выдержан и спокойно относился к таким вещам и научил Женичку срезать тушь лезвием безопасной бритвы.

Дилетант обнаружил в себе тягу к порядку и даже санитарии. В свою дежурную неделю он встряхивал и застилал все кровати, тщательно убирался под ними. Почему-то эти усилия вызывали уважение.

Уважение вызвали даже некоторые особенности его питания. Память о кильке прянного посола была неизбывна: Женичка густо накладывая ее на бутерброд (он мог себе позволить сливочное масло). Именно содержащимся в анчоусах фосфором стали объяснять успехи “хохмача” в учебе, и он эту мысль всячески поддерживал.

…Прекрасна весна на Дону. Уходит легкий снег. Могучая земля дышит полной грудью, это дыхание пронизывает воздух, залитый светом. Еще немного и, кажется, тебя поднимет и понесет. Но улицы поселка напитываются влагой, на промокшие ботинки налипают неподъемные комья; их и оббить негде, сила ног истощается с каждым шагом.

“Дело врачей”, “кремлевских убийц”. Женичка понимает, что строчки грозного информационного сообщения направлены и в него, и в других “лиц” тоже. Почему-то он совершенно спокоен. Иногда возникает шушуканье за спиной. Но “народу” не до политики.

…Умирает Сталин. Красно-черные полосы газет, траурные митинги, собрания. Рыдают громкоговорители, на душе тревога. Есть ли еще такой ум, знают ли ученики вождя его секреты, сумеют ли вести СССР как надо? Женичка неприятно поражен: повального горя нет, никто не выказывает никаких особых чувств. Постепенно все входит в свою колею.

За плотоядно пялящегося на девиц, но не предпринимающего никаких действий, школяра берутся молодые поселковые казачки. Постепенно всех отшивает одна, Вера – смуглая, черная, высокая, с тяжелой грудью. Она выводит Женичку каждый вечер на лавочку у высокого забора. Улицы практически не освещаются, в темноте довольно комфортно. В шестнадцать лет Вера учится в вечерней школе, работает в столовой. Ей явно невтерпеж замуж... Женичка почти испуган. Да и не нравится ее лицо, фигура, поэтому и руки, которым предоставлена полная свобода, чаще всего остаются холодными. Он плетет какие-то словеса, чтобы заполнять паузы.

– Ну у тебя и выдержка, – через пару недель заявляет молодайка, когда вдруг выясняется, что “жениху” только-только стукнуло пятнадцать, – и впрямь, молоко на губах не обсохло. Вкусно-о-е... Жаль, практики у тебя мало... а мне уже пора. Одно тебе посоветую: не разговаривай с девчонками так сложно. Твоя начитанность нам ни к какому месту.



Волей-неволей учеба приносит пользу. Слесарная практика в мастерской – подвале какого-то жилого дома, нудная опиловка грубых заготовок: боек молотка, гаечный ключ.

У старших как-то красиво получается, скругления и грани ровненькие, полировка… А нашему Слесаревичу (как он представляется на период практики) не хватает (ну почему?!) твердости руки и терпения. Да и к чему стараться – на железных стеллажах полно таких же изделий, уже покрывшихся ржавчиной.

…Волейбол, как обычно, каждую свободную минуту. Однажды на площадку становятся какие-то незнакомые пацаны. Один из них, маленький, рыжий, некрасивый, стал бросать камни в летящий к нему мяч. – Ты играй, или уходи, – предложил ему Женичка.

Все остальные почему-то молчали. Рыжий скромно улыбнулся, демонстрируя среди плохих зубов металлическую “фиксу” и продолжил свое развлечение. – Парень, тебе пора на медкомиссию, – предполжил наш спортсмен.

Он, видимо, попал в болезненную точку. Рыжий помрачнел, внимательно оглядел оппонента и вскоре удалился со своими друзьями. – Ну, ты даешь, – заговорили на площадке, – это же шпана. – А вы что молчите, какая с ними игра? – разволновался Женичка.

Возник спор: кто-то утверждал, что рыжий – «шестерка» какого-то N, который “в законе”, другие – что все гости являются приблатненными. И дружно все посчитали, что нашему герою не сдобровать. Драки, грабежи, разбои, карманные кражи в Новочеркасске были не редкостью. Власть явно не справлялась с этой стихией.

Называли также некоего Читу, который “держал” поселок. Изредка можно было встретить его, прогуливающегося, в окружении двух-трех “шестерок”. Это был среднего роста, довольно щуплый парень с серым скуластым лицом под косым и плоским, лежащим на лбу чубчиком. Кепка “семиклинка”, двубортный пиджак с подложенным под отвороты белым кашне (вариант – рубашка “апаш”), брюки заправлены в хромовые сапоги, верхняя часть голенищ отвернута светлым подкладом наружу. (Носились также широченные клеши, популярные, впрочем, у всех мужчин.) Взгляд зеленых глаз Читы не выражал ничего.

Вся эта хевра “ботала по фене”, блестя (чаще белого металла) фиксами, поминая разные воровские дела, часто и грязненько материлась, разнообразно и виртуозно плевались и харкала, владывая в этот нехитрый акт небогатые чувства, но чаще всего – презрение к собеседнику и ко всему окружающему. Техникумовские с ними, как правило, не пересекались. Блатные в поселке и соцгороде имели родственников, которые кормились со скромных студенческих денег. Женичка не мог преположить, что шпана утверждает себя таким примитивным способом, какой продемонстрировал рыжий.

Теперь долгожданное развлечение – танцы – устраивались в субботу, в вестибюле техникума. Было тесно, душно, гремела радиола. Женичка вышел перевести дух, внезапно на крыльце возник Рыжий: – Ну что, керя, пойдем на медосмотр? – Да брось, чего обижаться. Вон, Серый, приходит со своим пасующим, мы же им сразу место даем. Потому что игра только интереснее.

(Приблатненный Сергей был на полголовы выше Женички; самородок, он мощно толкался одной ногой, и пробивал “коротенькие” мячи, уворачиваясь от рук блокирующих; он играл даже за Политехнический институт, так и не получив среднего образования.)

Рыжий еще раз повторил предложение. На этот раз школяр послал его подальше, и тот, в самом деле, как провалился.

– Пойдем, прогуляемся, проветримся, – через некоторое время вдруг предложил Женичке Чаровец. Высокий, из кубанских казаков, с волевым лицом, черноволосый и глубоглазый Виктор был обычно мрачен, молчалив. Изредка из него выплескивалось что-то невнятно-религиозное, антиинтеллектуальное, а нередко и антисемитское. В этом смысле он был в группе исключением. Не иначе, как перековался Чаровец, прикинул наш наивный герой, нельзя ему отказывать в разговоре…

Они успели дойти до небольшой асфальтовой площадки невдалеке от техникума. Из окружающих кустов выскочило около десятка парней; Виктор стремительно, как ни в чем ни бывало, продолжал свое движение к улице Ленина, широкий тротуар которой считался главным поселковым променадом. Сильный толчок отбросил Женичку на садовую скамью.

– Ты чё, сучара, на наших залупаешься, – кривя губы, задушенным голосом заговорил один из парней. – Жить надоело? Мы тебе устроим медкомиссию, всю жизнь на таблетки работать будешь! – Женичка сообразил, о чем речь: – Так я его не трогал… – Ах ты, фраер, ты бы здесь не сидел, – задохнулся от ярости другой, сопровождая слова сильными ударами в челюсть и скулу; голова школяра моталась из стороны в сторону, – смотри, Сладенький, попишем твою вывеску на ленточки, девки будут блеваться…

Женичка получил еще не один заряд матерщины и несколько ударов – в том числе ногами. Было больно. Отплевавшись, кодла ушла. Некоторое время наша боксерская груша полусидела, утирая кровь и ремонтируя самолюбие: присвоенная ему кликуха (прозвище) была приятна. Он потихоньку встал, добрел до вестибюля, пробрался в туалет, отшучивась в ответ на изумленные восклицания и вопросы.

Здесь его поймал Стас Гофферт – второй в техникуме еврей, сын крупного военного, учившийся на курс старше. Худощавый, с голубыми глазами, блондин с тщательно уложенной волнами прической, тонкими усиками, он всегда был стильно и аккуратно одет (пиджак спортивного кроя, цветная “бобочка” – короткорукавка, шелковый галстук, дорогие клеши).

– Ты не отнекивайся, – строго заметил он, – такие вещи прощать нельзя. Сегодня тебя отметелили, завтра остальным жить не дадут. Рыжий? Да кто же этого гаденыша не знает. И шобла знакома. У них долги старые. Иди домой, отлежись. Обойдемся без тебя.

С суровым и непреклонным видом Стас вышел. Уходя, Женичка заметил целеустремленное движение некоего коллектива к выходу. (Гофферт так и не сказал, какие силы, могущие противостоять грозному воровскому сообществу, были в его распоряжении.)

Кое-как он умывшись, трясясь от пережитого, утираясь и сплевывая кровь, школяр тащился сквозь чернильный мрак, ожидая нового нападения. К его удивлению, все обошлось. Спал он, время от времени постанывая и открывая глаза. Утром, весь в ссадинах и с затекшим глазом, Женичка явился в слесарную. Мастер испугался: – Тебе бы к врачу. Неужто работать будешь?

– Где твоя интересная бледность? Сплошные цвета побежалости, – ахали девчонки, побросав напильники. Школяр шептал что-то сквозь вздувшиеся губы, попытка улыбнуться вызывала кровотечение. Болели ребра, мышцы. Тем не менее он взялся за шабер, пытаясь довести поверхность детали до необходимой чистоты обработки.

К нему подплыл Чаровец. – Кто это тебя? – изображая сочувствие, промямлил он. –Да вот, твой свежий воздух подействовал, вреден он для меня, – злобно прошипел наш Слесарман, – подставил меня, сексот?

Виктор спрятал глаза: – Дело у меня было срочное. – И чем ты лучше христопродавцев, Виктор? И что у тебя с ворами за дела? – …Давай лучше я пошабрю за тебя. Тут немного осталось, а я свою плитку сделал...

Школяр понимал, что рано или поздно блатные бы его достали – и без помощи Виктора… Некоторое время наш герой даже гордился синяками и “желтяками”. Лицо довольно быстро пришло в норму. Рыжий встретился как-то на танцах, пробовал подленько шутить. И пропал на пару месяцев.

– Ты слышал, Рыжего замочили? – спросил Чаровец, внимательно разглядывая собеседника; стали понятны другие опасливые взгляды. – На улице нашли, говорят. – Некзачем мне его ловить, – рассердился Женичка, – бог не фраер, он с моими врагами разберется. – Ну в масть, в натуре… – в знак уважения Виктор продолжал «ботать по фене».

Только через полгода выяснилось, что Рыжий “прокололся” на каком-то деле. Он неудачно стоял “на стрёме”, “мусора” кого-то “замели”, вот и получил “перо в бок”.

Пролетел второй семестр, большая часть курса средней школы была преодолена. Надо было бы ехать в колхоз, но, по настоянию матери, отец выбил медицинскую справку: в связи с последствиями глубокого обморожения... С чувством неловкости Женичка оставил группу и отправился к родителям. Кое-какие процедуры пришлось-таки принять.

Жарким днем жизнь в поселке теплится разве что в магазине. Нехитрые поселковые развлечения – библиотека, кино. Появилась тележка с газированной водой, это целое событие. Иногда удается организовать волейбольный вечер. Можно побегать по заросшим мелколесьем балкам.

Мама шьет сыну рубашки, новые клеши. Она завела серьезный огород, откармливает поросенка, квасит на зиму помидоры, капусту. – На зиму окорока закоптим, – сообщает отец, все легче вас учить, обувать-одевать.

Приезжают немногочисленные студенты институтов, они чувствуют себя гораздо увереннее, страются общаться между собой. Учащиеся техникумов тушуются.

На танцах, и, особенно, после них, шансы уравниваются. Надо еще посмотреть, кто лучше смотрится, лучше ведет девушку. Надо еще оценить, кто вкуснее целует робкие губы и нежнее ласкает грудь. Здесь нужно другое образование.

Лето пролетает как один день; вот он, уже ставший привычным НЭМТ. Начинаются специальные предметы – теоретические основы электротехники (ТОЭ), технология металлов, детали машин и другие премудрости. Многие преподаватели из политеха. Они-то дело свое знают, так или иначе заставляют вникать. Это занудство не так интересно, как дискуссии, которые разворачиваются в “Литературной газете”.

Литературу преподает Марченко, молодой симпатичный преподаватель в очках – боксер, постоянно жующий спичку; сочинения Женички он выделяет. Историю ведет Костик; он цепко отслеживает марксистские премудрости. Кажется, он тоже ценит начитанность нашего героя. Английский преподает пылкий армянин Арам, не очень хорошо владеющий русским.

Совершенно беспомощно ведет теормех военный инвалид Куцко; в голове от его лекций остается мякина. Отвечая у доски, Женичка всем видом демонстрирует невоспроизводимость “сухого остатка”. Как ни странно, многие его поддерживают. Оказывается, можно создать вокруг преподавателя мнение.

Перед сопроматом все трепещут. Его читает Витковский – малосимпатичный, слегка косящий, невысокий и щуплый, средних лет. Такое впечатление, что его тексты и редкие шутки заучены еще до войны. (Начинаем тему: «Оси и валы». Девочки, не напишите «Осы и волы»!) Ходят слухи, что он принимал участие в расчете машин для великих ГЭС. Видно, что он неравнодушен к своей «материи».

Внешне лектор кажется погруженным в себя, что не мешает ему наблюдать за классом. Похоже, он замечает, что взгляд Женички обращен куда-то под парту. (С равным интересом он читает Бальзака и Шпанова; но не в состоянии осилить «Клима Самгина»: как можно так давить на читателя?)

Преподаватель поднимает его вопросом о моменте инерции. Школяр, к своему удивлению, кратко и точно (а значит красиво?) формулирует сложное понятие. Свой ответ Женичка запомнит на всю жизнь; кстати, а разве мы живем не по инерции? Витковский надолго оставляет в покое студента, и на экзамене спрашивает его очень благожелательно.

Приличных (по большинству предметов) учебников нет. Пышная и румяная, явно любующаяся собой, преподавательница ненавистных ТОЭ хорошо чувствует отношение ученика к предмету – вот оно, сосредоточие отцовского замысла! Мулова ставит ему «трояк», а школяр пересдавать не пошел, лишился стипендии.

Сдуру, стесняясь оценки, он срезает бритвой злополучную цифру с зачетки, и вписывает четверку. Что и обнаружилось на следующей сессии. Костик долго сверлил «фальшивомонетчика» взглядом, руки-крюки делали пассы над бумагами.

– Зачем это вы сделали?.. Кто это вас научил? – приступил к делу инквизитор. – Женичка прмямлил что-то в том духе, что это не экзаменационная ведомость, на стипендию не влияет, что он сам научился...

– Подделка документа! У вас большое будущее, юноша! Желаете исключения? Не так все просто… – После длительной паузы: – С кем вы живете? Так, зачетки Братишко, Бочарова и Шорохова ко мне, – обратился он к секретарше. Он не поленился сверить все с ведомостями. Исправления обнаружились у Братишко. Его призвали на правило.

Но тот и не думал тушеваться. – Да, я сделал глупость, а этот шибздик подсмотрел. – Он тяжело посмотрел на Женичку, и продолжил, нисколько не смутившись: – Приходится подрабатывать, учеба идет еще хуже… Перед стариками стыдно, они из последних сил выбиваются, а я с трояками да незачетами… Больше не повторится. Но, вы лучше меня знаете, Мирон Иринеевич, что преподаватели трояком наказывают за все – за опоздание, отсутствие конспекта, за разговоры. А как жить без стипендии?…

«Братишку» надо было наказывать в первую очередь, и строже. Костик сжал губы-ниточки, что на шкале его «психометра» соотвествовало буре эмоций: – Ну, ладно, обоим поставлю «на вид». И чтоб больше никогда и никому! – (Занятый своими невестами – на которых и шли деньги, Братишко вскоре простил Дилетанта.)

Родители тяжело вздохнули, но увеличили переводимую сумму. Наполеоновские планы школяра касались отечественных полуботинок. Единственная модель на весь город: вадратный носок не держал формы и быстро сминался, подметка, сделанная из микропорки, вылетала кусками. А в обувном магазинчике лежали чешские ботинки марки «Свит» (бывшие «Батя») – с аккуратными овальными носками, из добротной коричневой кожи, с крючками для шнуровки. Наш герой потратил на них денег вдвое больше, чем обычно – 250 рублей.

После этого, в течение двух недель, он старался прошмыгнуть в столовую в одиночку, и тратил на обед около рубля в день. Здесь уже знали его проблему и наливали борща до краев тарелки; хлеб, «бесплатный», лежал на столах. Он намазывал его такой же дармовой горчицей и старался набить желудок поплотнее. Утром, вечером – чай, хлеб.

Зато такая обувка вызывала уважение, она была единственной в техникуме. К ботинкам великолепно шел коричневый костюм Братишки и, таким образом, можно было произвести сногсшибательное впечатление на девочек.

Студенты из социалистических стран уже носили стильные, в трубочку пальто с широким поясом, узкие брюки, шляпы, необычной формы и кроя ботинки. Наши носят ватники, шинели – все защитного, серого или черного цвета. Коричневое, напоминающее шкаф полупальто («москвичка») – большая редкость, шиком считается прямого покроя синий плащ.

После истории с зачеткой наш герой прибавил прилежания: тренер Елькин беспощадно изгонял из «баскета» троечников. Невысокий ростом, преподаватель физики секцию он гонял до трех потов. (Когда-то играл за сборную крупного вуза.)

Тренировки проходят в приспособленном, низком и коротком спортивном зале. Пол цементный, душа нет, и баскетболисты вынуждены надевать одежду на грязное тело. По морозцу Женичка добегает до дому. Жил он теперь поближе к железной дороге; дом строила одинокая, невысокая и плотная, все еще крепкая казачка.

Работала она в столовой, зарабатывала немного. Строили, собственно, приглашаемые время от времени мужики, с которыми хозяйка расплачивалась, приносимой из столовой выпивкой и закуской, и, в основном, как можно было понять, собственной натурой.

Она занимала недостроенную комнатку при кухне; в этом случае дверь завешивалась одеялом. – Отдохни, я сбегаю к курям, корму задам, – можно было услышать после череды ничем не сдерживаемых вздохов и чмокающих звуков.

В другую маленькую комнату вселились молодожены; он, испытатель электровозов и она, секретарша в одном из цехов. После довольно долгого, тихого периода отсюда также часто доносились бравурные стоны. Все это никак не способствовало воздержанию.

Высокая, зрелая молодка понимала, что испытывает наш слушатель, и, похоже, была непрочь войти в его положение. В большой, уже отделанной комнате Женичка жил один, дожидаясь напарников (которые так и не появились). Но делить женщину с кем-то?

Чтобы успокоиться (как и после тренировки), он набирал под краном ведро холодной воды и в темноте, голый, выходил на улицу. Здесь он наскоро окатывался и растирался. Процесс имел один положительный эффект: ноги стали опухать позднее и длилось это сравнительно недолго, хотя пальцы беспокоили по-прежнему.

Елькин не стеснялся сводить команду со сборными городских вузов, НЭВЗа. В них уже по нескольку лет играли здоровые парни, с приличным дриблингом, разученными комбинациями. Они без усилий вытесняли, обходили 15-16-летних игроков и резвились на щите. Во втором тайме Елькин сам выходил на площадку. Несмотря на «свои 40», он обладал редкой выносливостью. В этом случае разница в счете была не столь ощутимой.

– Ты знаешь, как можешь играть с твоей резкостью, координацией? Не хуже меня, – сказал он Женичке при всех. – Джентельмена изображаешь, не выкладываешься.

С оглядкой на Уайльда, что-то такое наш герой воображал. И что-то не давало крайнему нападающему толкаться, прихватывать противника за руку или майку, выбивать из его рук мяч, лезть к кольцу по чужим ступням. Пошипев сквозь зубы, Елькин перевел Женичку во вторую команду. Этот состав мог тягаться только с техникумами, что оказалось неинтересно. Нет, волейбол был куда интеллигентнее.

Иногда играли в городском первенстве, на хорошо укатанных площадках Политеха. Сюда приходили болеть не техникумовские девчонки, а настоящие студентки, красивые девушки. Одна из них, высокая, с ярко выраженной славянской внешностью (синие глаза, короткая стрижка густых светлых волос, с мягкими чертами милого лица и спортивной фигурой – она сама играла) – пристально смотрела на нашего атлета, давая понять, что покорена его игрой: у него получалось все.

Ну кто я, техникумовская босота, казнился Женичка. В центр ехать – сорок минут, где взять время? Где взять деньги на ухаживание? Да и какое я для нее будущее? – учусь незнамо зачем, кем буду – непонятно. И он решил не подходить к ней, хотя она стояла в одиночестве, отогнав подружек. А вскоре в планы вмешался Анатоль.

Он сумел втянуть Женичку в заводской хор. Не помогли никакие отговорки насчет слабого слуха и сырого голоса. Репетиции проходили в техникумовском зале. Вела их Забродина, черноглазая, немолодая уже красавица с круглым лицом – высокая, статная, с гладкой прической из черных волос. Волевая, она репетиции вела с юмором, даже просто слушать ее было приятно.

Здесь же хорошо поставленным, хотя и несильным басом пел ее муж. Он был существенно ниже жены, седые волосы обрамляли лысину. Их союз, однако, казался прочным. Забродин мог фальцетом показать партии тенорам.

В хоре пели и совсем старики (у одного из них была роскошнейшая седая борода, привлекавшая внимание зрителей; вторым центром внимания, как шутил Забродин, была высокая черная путанница на голове Женички) и молодые инженеры и инженерши, и студенты. Строй заполнял почти весь портал сцены.

Поначалу наш бас фальшивил, краснел, затем научился петь с оглядкой на ноты, без больших ошибок, освоил партии репертуара. Они оказались по-своему красивыми, пение приносило не меньше удовольствия, чем рисование.

Выделились солисты, квартеты, дуэты. Начались систематические концерты, к которым за счет завода были пошиты: мужчинам – черные пиджаки (белые сорочки и галстуки – свои), женщинам – красные платья в пол, воротник-стойка.

Прошел районный смотр. В певучем донском крае было много сильных, практически профессиональных хоров, голоса лились как весенняя вода, душа у Дилетанта летела птицей. – Вас даже не пришлось разгонять, – сказала скупая на похвалы Забродина, – темп, ритм держали великолепно, звуковая масса была плотной. Спасибо за первое место.

Далее был конкурс в Ростове; казалось, что воздух зала – спресованная мелодия (иной раз Женичку пробирал озноб). Но комиссия отдала первое место профсоюзному хору «Энергетик». Там пел мало известный тенор. Великая песня «Однозвучно гермит колокольчик…» была исполнена с такой чарующей чистотой и чувством, хор вступал так мощно, что о призовых местах как-то уже и не думалось.

– Я узнала, что солист поет в постоянном составе городского собора, ему там зарплату платят, – с ядом в голосе заявила сидящему в унынии коллективу Забродина. – И, кроме него, есть еще несколько приглашеных из церковного хора. Подумать только, что в обкоме скажут. Это нечестно, будем писать протест.

Подписанная хористами бумага утонула где-то в инстанциях. В конце концов, второе место тоже неплохо. Репетиции продолжались по-прежнему.



Система была той же: сттипендия – без троек, приходилось усиленно заниматься. На лекциях Женичка уже не всегда читал романы. Иногда подстраховывая Анатоля, иногда для себя наш герой что-то записывал и многое, едва ли не досадуя, при этом запоминал.

При этом же, тут же, друзья всячески веселили друг друга. Они тушевались на перемене, которую группа проводила бурно – шум-гам, «куча-мала», старшие лапают девчонок. Идти вслед за ними? В бессильной злобе Женичка воссоздал эту вакханалию акварелью и тушью на бумаге. И она заслужила втрое место на местном конкурсе карикатуры.

«Парочку клоунов» Терпугов пытался разбить: – Что ты нашел в этом еврейчике? Смотри, как он изобразил нас – и мебель ломаем, и сдираловкой занимаемся. Заложил, Иуда. Это ж такой народ, продаст он тебя, как Братишку… – Что на мне можно заработать? – пересказал разговор Анатоль. – Да Женька сам тебе даст. Вон я без денег сидел сколько, он даже в ливень приходил. Это ж сколько грязи пришлось на ногах перетащить. Принесет маргарин, хлеб… Картошка моя, до сих пор жарим.

Иногда не было и картошки. В этих случаях вспоминали опыт военных лет и ели лук с постным маслом и хлебом. Так вместе и держались до денежного перевода. Друзей могли разделить только женщины.

Не науки, не случавшийся голод, были главной проблемой. Ею оставалось, выражаясь языком запрещенного Фрейда, либидо. Вот оно, божье наказание. Где тот гений, который опишет муки юношеской сексуальности? Как ее сдержать? Воистинну, решение этой проблемы (без проституток) стоит нескольких Нобелевских премий…

Анатолю стало легче, сразу и навсегда. Рыжему и конопатому другу ответила взаимностью белокурая и голубоглазая крановщица Клава. На такое везение Женичка не расчитывал – по робости, и потому, что ему нравились многие.

Но на главном променаде наш герой все чаще замечает выразительный взгляд зрелой и знойной брюнетки, двигающейся обычно в сопровождении гораздо менее заметной подруги. Взоры ее становятся все более жгучими. Надо бы остановить парочку, завести разговор, но Женичка не может заставить себя действовать.

Наконец, она останавливает бегущего в техникум школяра: – Все мимо и мимо? Так трудно сказать “здрасте”? От счастья убежишь, парень. – Подруга отходит в сторону. Женичку берет отопропь, он не может вымолвить ни слова, усиленно краснеет и потеет. – А, ты, вижу, совсем птенчик … Ну, ладно, вот адрес. Придешь в восемь. Зайдешь, когда на лестнице тихо будет.

Прянные духи, серый костюм, платок – красной с черным. Школяр представляет, к какому кругу принадлежит красавица, но не прийти не может. Дверь не заперта, Жанна сидит на диване. Вполне обычная квартира в соцгороде с плюшевыми занавесками, скатертями (все красное), ковриками с оленями над кроватью и слониками на комоде.

– Иди сюда… садись. – Ее слегка трясет, она упирается лбом в торчащую ключицу нашего героя. Женичка гладит ей плечи, грудь… – Ну-ну, не так быстро. А ты и в самом деле рафинад. Что губы, что руки… Не все сразу… И так хорошо. Весь халат истерзал. Давай чаю попьем... давно торт ел? Знаю я вас, нищету общежитскую. Давай, ешь, слаще будешь.

Угар какой-то… Через день-два Женичка встречается с брюнеткой; разрешается все, кроме «главного». И хотя в ее манерах проскальзывает вульгарность, а в речи – слова из блатного лексикона, он все чаще и все больше теряет голову. Его «артиллерийская система» расшатана, он все чаще стирает белье... Он уже боится этого главного.

Каждый раз меры предосторожности принимаются серьезные. Занавеси постоянно задернуты,  уходит он в темноте, школяр проверяет, нет ли слежки. Тем не менее, блатные на променаде тонко улыбаются. Почему-то кажется: они дают понять, что он – свой.

– Очень хотелось быть у тебя первой… Но не могу. Не спрашивай…

Подруга по страшному секрету сообщает, что брюнетка – любовница самого N, который «в законе» и «держит общак». – Узнает – калеками сделает, а то и убьет. Вы бы подумали, дети. Жанна должна раньше тебя это понять. Заканчивайте.

Последняя встреча происходит на улице, под прикрытием зелени: – Прощай, мой мальчик. С тобой, как в роднике искупалась. Спасибо, что подарил любовь… И хорошо, что все так кончается. Одна ведь слава, что я за “самим”. Пока дело организует, пока обмывает... да на малине, хмырь болотный, дешевку-шалаву не упустит… Никто тебя не тронет, я здесь хозяйка. А ты про меня забудь, – ее черные зрачки прожигают до затылка.

Женичке становится легче. Придя домой, он чувствует в душе абсолютную пустоту. Через несколько дней вернулось обычное восприятие мира… Видел он Жанну крайне редко, затем она вовсе исчезла.

Все обошлось. Если не считать, что какие-то молодые щипачи вытащили в искуссно организованной давке у касс летнего кинотеатра бумажник. Основное его содержание составляли членские книжки разных “добровольных” обществ, по которым каждый месяц вносились копеечные взносы (впрочем, и они раздражали). Документы вскоре подбросили…

На сессии не повезло с высшей математикой. Ее вела высокая и грудастая, малосимпатичная Фонберг. Она требовала хорошего понимания абстрактного предмета. – Вы, юноша, можете и должны, обязаны, – Фаина Яковлевна это подчеркнула, – знать мой предмет на «отлично». Я не имею права натягивать вам (опять подчеркнула) оценку. (И влепила в зачетку «трояк».) Можете придти пересдать.

Впервые пришлось вызубрить предмет настолько, чтобы не пользоваться шпаргалкой. Можешь ведь, ленивец… После некоторых колебаний Фонберг поставила четверку. – Могла бы натянуть вам «отл», но не буду. Видите, что ничего лишнего я не требую. – Знаете, Фаина Яковлевна, теперь мне ваш предмет понравился. Я даже чувствую его красоту, – Женичка не лукавил, он удивлялся собственным способностям и чувствам.

Теперь пятерок было больше; было не так стыдно перед родителями и сокурсниками. Практика второго года была станочной. Сверлильный, строгальный, фрезерный станки, несложные задания. На токарном делали контрольную работу: двадцать калибров-пробок, диаметр которых должен был выдержан с точностью до ±0,02 мм.

Все очень острожно, долго подбирались к желанному показателю. Особенно жалко было девчонок. Использовались различные напильники, мелкие наждачные шкурки – вплоть до стеклянной; поверхность полировалась на больших оборатах мелом и вполне заменяла зеркало.

Станочек был приличный. Женичка прошел все стадии, характерные для новичка – забыл ключ в шпинделе, чуть не сжег (не смазал) центр задней бабки: он просто не слышал визг перегретого металла, хорошо, что вовремя прибежал мастер. Не матюкался.

Вылизывать калибр было скучно. С нескольких проб он научился ловить нужный диаметр – не столько на нониусе поперечного суппорта (деления давали ориентир), сколько шестым чувством, и только чистовым резцом. Несколько цилиндров, конечно, пришлось выбросить. Все остальные, хотя и не отличались зеркальным блеском, находились в размерном поле.

Мастер с недоумением осмотрел продукцию, пощелкал микрометром. Зрители с нетерпением ожидали, что все полетит в урну. – На чертеже указан допуск, но не указан класс чистоты, – предупреждая мастера, заявил наш Токаревич. – А что, мужики, он прав. Да и резцом попасть в допуск сумел. Он додумался, а вы полируйте, как заведено. Зачтено, можешь гулять.

«Мужики» перегянулись. – Вот ведь народ, газа хитрющие, руки загребущие, – констатировал Бакланов, обнажив щелястые крупные зубы, – и тут словчил… И как ты попадаешь? – Сам не знаю, – наш виртуоз подумал, – глаза завидущие, на шестом калибре я уже видел – уложусь, или нет. – Расскажи это своей бабушке. – Честно, ребята. Чувство какое-то. Можно микрометром не проверять. – Смотри, врет как складно... А ну покажи.

Пришлось показать, болельщики качали головами. – Ну, если я сомневался, сразу отрезал испорченный палец. Чего жалеть, пруток, сталь сырая, время дороже. Все равно выбрасывать, верно? Вместе с вашими, шлифованными… Вот такое чувство меры, ребята, развивается хоть мерь, хоть режь…

Да, его калибры не были красивы. Для чего стараться? На несколько секунд, минут? Он испытывал гораздо большее удовольствие от того, что крутым виражом обошел эту проблему. Вот где наслаждение. Свободное время есть куда потратить.



Техникум снова ждал колхоз, где-то в низовьях Донца, их вывезли на кукурузу. Двухметровые стебли, на которых надо было обламывать нижние початки – вызреть они явно не успевали. Движение по полю оставляло впечатление бесконечного тупика. Изматывающая жара, хочется пить и пить, но воды нет. То, что надо было скашивать на силос, обливаясь потом, спасали подростки. Выносливости нашему герою (и не только ему) никак нехватает. Дикие нормы, которые выполняли очень немногие взрослые. Он чувствовал себя грязным, жалким животным.

Короткий обеденный отдых… Гораздо интереснее было наблюдать, как несколько рано созревших местных казачек вешались на двух (на всю бригаду) мужиков – молодых, не отслуживших еще в армии станичников. Иногда одного их них, повзрослее (у него пальцы на руке наполовину отсутствовали), удавалось уговорить, и парочка удалялась в заросли. Вскоре они возвращались – парень с равнодушным видом, девахи – с травиной, которой они оглаживали или щекотали мускулистый, загорелый торс. Воспаленное воображение Женички восполняло недостатающие картины.

“Учащиеся” ночевали в каком-то доме, чуть ли не вповалку (девушки отдельно). Неимоверная духота, не позволявшая закрыть двери и окна; огромные комары, жалящие чуть ли не до кости. Спасаясь от них, Женичка забирался в стог. Но и здесь выбор был небольшой: или, закрывшись сеном, умираешь от духоты, или – если оставляешь небольшую отдушину – отдаешься на съедение тварям.

Выспаться было невозможно. В один из дождливых дней Женичка с “коллегой”, таким же слабаком, по дороге на поле свалились в траву отдохнуть, и тут же отключились. Растолкал их какой-то колхозник. По случаю поимки дезиртиров бригадир произнес довольно складную речь – о воинских примерах героизма и трудностях мирного времени, долге, чести и пр., пр.

Было стыдно, оправдываться не хотелось. – Сиди на месте, – приказал наш герой напарнику, когда группа кучно двинулась на обед. – А вы чего? – заметил обожженный до черноты солнцем казак – А мы не заработали на еду, – скромно и, главное, равнодушно заметил школяр.

– Лады, ребяты, – забеспокоился бригадир, – плюнуть и растереть. И сами не знаем, куды такую прорву сеяли. Сгноим ведь, все едино. Да и вам, городским, не по зубам наше дело. Так что неча тут голодовку объявлять.

– Сколько можно ваш борщ хлебать, – возмутился мелкий напарник, – обойдемся без него. Обходимся ведь без постелей, без книг и кино. – Ну, я борщ хучь три раза на день исть готов, – заявил чубато-усатый. – Я скажу, шоб вам оставили расход.

Школяры сидели и молчали. Проснулся старый, военного времени “терпеж”, обойтись без еды было не так уж трудно. К ужину, неслыханное дело, объявили десерт – вишни. Тут дезертиры постыдно сдались…

Стол стал разнообразнее, стали возить в баню. Кое-как вытерпели еще две недели. Оказалось, что их труд кто-то учитывает. На дорогу выдали смешные деньги, по банке сметаны и караваю хлеба. Женичка купил самый дешевый билет на пароходик и почти двое суток плыл вверх по Донцу.

Под утро, когда на верхней палубе одолевала сырость, он сбегал к основанию дымящей трубы. Здесь было так жарко, что через полчаса становилось невмоготу. После этого можно было, остывая, часок подремать на лавках палубы. Впрочем, выспаться можно было и днем. Сметана и хлеб были съедены очень быстро, пришлось терпеть снова.

Вот, наконец, и “Пристань Богдановка”. Отсюда пешком до поселка полчаса ходу. Горит огнями в вечерней степи невзрачный причал для строителей коммунизма. А вот и родители, хлопотливая, ничуть не постаревшая мать, отец, на минуту отвлекшийся от многочисленных газет. Сестра, вешающаяся с визгом на шею, тяжелая девица стала...

На районной спартакиаде блистает одноклассник Лешка Сизов; один у мамы-одиночки, он так и не смог куда-нибудь поступить. Хорошо сложенный, загорелый, он и спринт бегает, и вратарем стоит. Вместе с Лешкой Женичка сколачивает волейбольную команду, которая выигрывает какое-то сельскохозяйственное первенство.

Наш атлет раздобывает в библиотеке книгу о бальных танцах, и под радиолу, в одиночку, разучивает некоторые из них. На “вечере отдыха” Женичка после долгих, до испарины вибраций приглашает к медленному фокстроту Веру, на которую давно уже засматривался. Она – швея, работает в ателье. Лицо с синими глазами – мелкой, но приятной лепки, изящный нос с легкой горбинкой. Завершают общую картину высветленные волосы. Они у нее пышные и подчеркивают случайную аристократичность черт.

Верочка не чинясь восприняла приближение очень молодого человека, который или молчал, или мямлил. Ужасаясь собственной наглости, он проводил ее к общежитию. Она изредка что-то спрашивала. Он что-то отвечал. Скупо рассказала о матери в каком-то другом, забытом богом донском поселке, о скучной работе.

Намекнув, что ей за двадцать, задумчиво согласилась на встречу. Юноша едва дождался условленного, вечернего часа следующего дня. Сидели за столом в комнате общежития. Руки соединяли их все ближе и теснее, они занялись поцелуями, основательно, их температура поднималась. – Я не такая быстрая, – сказала Верочка. – Давно на тебя гляжу, знала, что когда-нибудь ты придешь…

Так продолжалось два вечера. Ее соседка по комнате, высокая, хорошо сложенная девица с фальшивой косой, оставляла их одних. Женичка осваивал заповедные территории ее тела. Настал, наконец, час, когда Верочка сказала: – Конечно, мы не пара, но так просто я тебя не отпущу… Сласть одна, а не губы.

Она спокойно разделась, легла на застеленную кровать. Женичка остолбенел. Нагота была прекрасна и естественна, у нее была красивая грудь, фигура зрелой девушки. – Чего ты ждешь? Стесняешься? Вот ребенок… Потуши свет.

Трясущимися руками школяр сбросил с себя нехитрый гардероб. Волнение лишало его сил. – Ну успокойся, не трясись… полежи. (Она легко гладила его тело.) Какой ты худенький. Избегался в Новочеркасске? Одна видимость, что мужчина… Запомни меня, я ведь первая?.. И я запомню, потому, что надежд никаких… Какая у тебя кожа. Руки нежные, горячие… а ноги ледяные…

Наш мужчина вернулся домой после трех ночи. Зацепившись одним концом за ворот, с его шеи свисал белый шарфик. Вероятно, он говорил больше, чем растерянный вид его владельца. – Что, нагулялся до упора? – тяжело спросил отец, нервно расхаживавший по кухне. – Хоть бы о матери, или о моей репутации подумал.

– Да ты знаешь, кто она? – вступила на высокой ноте мать. Женичка только удивился, как четко работает сарафанная почта в поселке. – У нее же любовник был! Не могла птенца пропустить мимо! Тебе же только 16 стукнуло! Я запрещаю тебе!..

Школяр отмалчивался, слова кружились вокруг него, как пылинки. Притомившись, родители ушли спать, пригрозив продолжить разговор утром. И оно было. С тем же результатом. Он ощущал себя вошедшим в извечный и бесконечный океан, сердце его разрывалось от благодарности к Женщине. Над океаном вставало маленькое солнце.

Встречи продолжались, поселок жужжал, кормясь свежими новостями. Любовники уходили в степь, вечернее освещение далеких улиц позволяло разглядеть облюбованный ими большой плоский камень. Он нагревался за день и был достаточно гостеприимен. Здесь Женичка особенно свирепствовал.

Тем проникновеннее были его излияния. – Если ты будешь писать мне, никого у меня не будет, – твердо сказала она. Женичка, едва ли не плакал, прощаясь, душа плыла медузой. Видя его состояние, родители притихли…

Вернувшись в Новочеркасск, он почувствовал себя совсем взрослым. Поселился близко к техникуму, в многоэтажном доме. Квартира была коммунальной, но малонаселенной. В одной комнате жила редко выглядывавшая в коридор пожилая супружеская пара.

Во второй, вытянутой пеналом – незамужняя казачка лет тридцати сдавала две койки студентам. Спать ложилась, потушив свет, на высокую кровать, “отгороженную” обеденным столом. Напарник нашего героя, деревенский парнишка с головой-репкой, носил сильнейшие очки. Женичка видел кое-что, но перед глазами стояла Верочка.

Иное дело, когда темноокая смуглая, высокая хозяйка пригласила к себе щуплого ухажера. Сидя за столом, они долго перебрасывались пустоватыми фразами, пока подслушивающий не отключился. Проснулся он от специфических звуков, процесс благополучно завершался под сдавленные вздохи.

– Раньше, бывало, перебирала вашего брата, как хотела, – «оправдалась» утром хозяйка. – Приду на свидание, а чем-то не понравился парень – уши, например, большие – поворачиваюсь и ухожу. Без слов. А теперь зазвать надо, бутылку поставить. А что в нем есть? Чем он лучше тебя?

Женичка сделал непонимающие глаза… Хозяйка теперь держалась строго, выговаривая “сосунками” за малейший беспорядок. Наш Вертер отправлял Верочке проникновенные тексты, изредка получая в ответ короткие, вполне прозаические послания. Девчонки быстро разгадали его состояние и не очень докучали.

Занятия шли своим чередом, надо было хоть как тянуться. Вернувшись в комнату, школяр подолгу лежал, вспоминая сладостные минуты. Едва дождавшись ноябрьских праздников, Женичка устремился в поселок. Ничто не могло удержать теперь влюбленных. Как и раньше, они не предохранялись, юноша нисколько не задумывался о таких мелочах, вспышки рвались в его пустом черепе.

Родители высказывались сдержанно, оказывается, за них все это время работало “общественное мнение” поселка. В ласковом шепоте Верочки появились новые ноты: – Не дадут нам жить, любовь моя, – спокойно сказала она, – съедят меня. Твои письма весь поселок пересказывает. Почтальонша не удержалась, прочла. Я взрослая, опытная, а… – Получу направление и уедем, – не веря сам себе, произнес Женичка. Что он мог ей обещать? Нищенскую зарплату, ту же койку в общежитии. – Какой смысл? Дергаться с место на место, – разгадала она его мысли. – Подумай хорошенько.

Вернувшись в Новочеркасск, Женичка и так, и этак, раз за разом перелопачивал обстоятельства... Выхода не было. Пять лет разницы… Рядом с родителями? Работать элктриком? Услужливый мозг вспоминал Верочкины просторечия и невинные бестактности. Когда они соединятся? И что, он будет висеть у нее на шее до армии, а потом и после – пока не станет на ноги?

Ее письма стали совсем редкими, сухими. Наверное, у нее кто-то есть… Здоровенный мужик… Картины ее измены, рождались ежеминутно бушующим воображением, они выжигали все воспоминания. “Твоя” сделала аборт, вскоре с удовлетворением сообщила мама, весь поселок об этом треплется. Он мог стать отцом? Даже странно. Однажды проснувшись, Женичка почувствовал себя звонким и пустым, как кислородный баллон с вывинченным клапаном. Долгое сиденье над столом родило письмо, смысл которого повторялся в истории тысячи раз. (“Я очень тебя люблю, но все против нас, покоримся обстоятельствам”.) Она ходит с “одним”, обрадовала мама, вся в хлопотах, делах. В душе ширился вакуум.

Она уже замужем… К счастью, наваливались все новые и новые предметы. Чего стоили одни только “Электрические машины”, студиозов пугали диаграммой состояния “железо-углерод”. Началось курсовое проектирование. Хорошо, что ушлые “старики” сумели проникнуть в методфонд и добыть ранее сделанные работы. Наш школяр смог сделать расчеты и чертежи электромагнитной муфты по аналогии.

Имея рабочие разряды, некоторые ребята, в том числе и сильно подросший Швец, устраивались на каникулы или на время практики в цехи. Им было нелегко, но они зарабатывали деньги. (Если б меня влекло к железу…) Учителя меньше с них требовали, а Швецу и вовсе ставили пятерки по инерции.

 Пахать по вечерам? В ночь? А когда петь-танцевать, в библиотеке сидеть? Как и многие, Женичка зачитывался скандальным “Не хлебом единым”. Дудинцев откровенно избегал (или не достигал?) “художественности”. И все-таки (впервые?) изобретательский процесс был увиден “изнутри”, в деталях, убедительно, он увлекал, выраставший на этом драматизм был естественным. Идея литьевой машины была красивой, технология рождала человеческие чувства. Это поражало. Как и другое: система, рожденная для ускоренной индустриализации страны, благодаря какой-то логике, работала против себя. И это была не простая инерция. Вот за что Дудинцева били!

Теперь на завод наш вольноопределяющийся смотрел немного наче. В сборочном цехе стояли новые модели электровозов, их корпуса были неинтересными, нединамичными. По отчетам эти недостроенные локомотивы числились уже сданными в обкатку.

Стройная политэкономия, которую они слушали, не желала воплощаться в железный ритм конвейера. Всемогущее планирование оказывалось не всесильным. Несмотря на постоянные авралы, отчеты в цехах закрывался по принципу “два в уме”. Споры о “повременке” и “сделке”, оказывается, не имели смысла; ни та, ни другая схема оплаты труда ничего не гарантировала.

Хмурые слесари, станочники охотно, щедро матерились сквозь зубы: – Эти шкуры из ПРБ (планово-распределительного бюро). Жмут из нас суки все соки. Дохнуть некогда. – Вечно суетящиеся люди могли ненароком, а под настроение и умышленно зашибить студента, озабоченного только тем, чтобы пополнить отчет бумагами. Не кончались разговоры о предельных суммах заработка, “срезанных” нарядах. Ничего себе “социалистическое производство”! Ничего себе “рабочее государство”!

Группа практикантов ходила знакомиться с уникальным разметчиком, Героем труда. Он без шаблона кернил рог пламегасительной камеры. Слегка прищурившись, движения его были отточенными. Глаз – алмаз, красиво… Очень редко останавливался, смотрел одну-две секунды на (обозначенный для сверловки) центр и иногда деталь летела в брак. Производительность труда была бешенной, но радости на его лице не было заметно.

– Нормировщики ко мне не подоходят, – сообщил Герой, – в (технологические) карты мой прием не запишешь, запрещать нет смысла. – Как платят? – заторопился наш студент. – Сверху среднего мало что можно вырвать… Отдыхаю больше.

Статистика, публикуемая в газетах, была хорошей, но в “народном хозяйстве” не было спокойно: о преодолении трудностей постоянно, навязчиво талдычили по радио, на собраниях.

Это был какой-то своеобразный культ, клин вышибался клином. Слесарь Напильников, например, с семьей жил в маленькой комнате и успешно выполнял производственные задания на своем месте; но он поступил на вечернее отделение института; стало еще труднее, он не сдавался (а что с квартирой-то?). Все у Директоряна в «Гастрономе» получалось, но он уехал на Дальний Восток, чтобы поднять отстающий завод; Фрезерович оставил свой винсовхоз, бригаду, и на Севере начал сажать кукурузу. И т. д., и т. п.

 Трудно было техникам, среднее специальное образование считалось почти неприличным. Мастера, технологи, нормировщики и другие “сержанты”, без которых все производство встало бы, вынуждены были грызть гранит ненужного им высшего (заочного или вечернего) образования, чтобы через несколько лет получить более или менее приличную зарплату. Многие уходили в рабочие, где, по крайней мере, можно было “драть глотку”, требуя свои деньги.

Несмотря на заводские прорехи, рабочих (как и студентов) постоянно бросали на поля. По нему двигались чуть ли не бегом, оставляя следы тяпки в полуметре друг от друга. Соответственно, в бригадной землянке их ждали хлеб, зеленый лук и… молоко. Сочетание этих продуктов давало совершенно закономерные результаты.

Впрочем, и после этого, и четырехчасового возвращения пешком, Женичка находил в себе силы сыграть несколько партий в волейбол. Он перестал расти, был все еще очень худ. В тоже время прыжок позволял ему вылетать “с глазами”, а то и “с головой” над сеткой, играть в нападении.



Как они любили эту игру! Сколько было разговоров вокруг приемов, манеры игры мастеров! Особо ценилась безошибочная реакция, эффектная защита. Падали на “круглую” спину, скатываясь, старались брать любой, самый сильный мяч на пальцы, отдавать при этом точный пас под удар. Команда играла в городском первенстве (учебных заведений), иногда вызывая удивление вузовцев.

 И она проигрывала. Бакланов, капитан, был парень заводной, но тяжеловатый в соображении, советы до него доходили поздно. Тогда наш игрок слил свои размышления в статью, собственноручно напечатал ее на машинке. (Если б он знал, куда приведет его первый опыт.) И, пользуясь своей должностью редактора стенгазеты, занял четыре колонки. Это было полное драматизма описание-репортаж с комментариями. – Ну, ты меня разуделал, – незлобиво заметил капитан, – хоть подавай в отставку.

Статью ходили читать группками. Особенно приятны были высокие оценки девочек: – Видно не зря ты романы читаешь. Сдалась тебе эта электротехника… Пиши рассказы. Или взялся бы нашу команду тренировать.

И Женичка, вот Дилетант, взялся. И, в общем, получалось. Трудное это дело – отвлекаться от их форм… Были и умные, и симпатичные девицы, с хорошими данными, знающие себе цену. Похоже, кроме спорта они ждали чего-то еще. Но где найти лучшую?

Больше их всех привлекала официантка из заводской столовой; она была выше его самого, отличалась пропорциональной, зрелой фигурой. Когда красивой женщины много – это хорошо… Но не меньше нравилась сокурсница, обладавшая, при небольшом росте, необыкновенно длинными и красивыми ногами. А тихая красота заводской инженерши Березкиной, которая привлекала многих? (Она позволила школяру поцелуй на лестничной площадке.) До чего талантлив народ, рождающий таких девушек…

Женичка оставался в положении Буриданова осла, вызывая насмешки Анатоля. Нельзя было даже обозначить симпатии – команда рассыплется. Волейболистки не стеснялись прокомментировать тупое непонимание тренером важнейшего условия спортивных успехов. Вот она, инерция... Наконец его внимание привлекла неспортивная, невысокая черненькая Виктория, с очень своеобразным смуглым лицом. Но почему?!



Дилетанта включили в бригаду по оформлению аудиторий. Рукодил ею высокий спортивный Борис Кудряшов, проучившийся два курса в художественном училище.

– И чего ты ушел оттуда? – изумился Женичка. – Я бы хоть сейчас на твое место. – А что меня ждало, – ответствовал тот, – в институт мне не пробиться: конкурс, блатники. А потом… Знаешь, сколько получает преподаватель ИЗО в школе? 400-500 рублей. Да еще загонят в медвежий угол. А оформиловкой можно везде заниматься. …И у тебя получается, смотри – уже навыки работы маслом…

Это говорилось о плакате, изображавшем конвертер с бушующим внутри металлом. Гуашь мягко ложилась на ватман, густой мазок светился, жил своей жизнью, огонь гудел, отзываясь где-то в грудной клетке, предостережения Бориса теряли значение. С одной стороны. С другой – получалось, что учиться придется без помощи родителей. Возможно ли это? А что потом? Где эти “все дороги, все пути”? Которые всем открыты?

Прикинув эти варианты на первом часу лекции, наш мыслитель уходил со второго на волейбольную площадку, которая располагалась под окнами аудитории, и резался в свое удовольствие с такими же беглецами и со случайными любителями.

 Его уже не трогали. Даже когда его опознал преподаватель (“А не наш ли студент развлекается?..”), кто-то соврал, что у него скоро ответственная игра.

Третий курс снова венчал колхоз. Виктория уехала в июле, а школяр на этот раз попал на вторую смену – уборку зерна. Сказались гулянки, стало невмоготу, когда смену бросили в ночную. Под электрической лампой гремела веялка. Наш старатель с трудом выдерживал беготню с носилками. До четырех утра он держался, потом упал на теплую кучу и уснул. Его с трудом растолкали через двадцать минут.

– Ты чего разлегся, – склонился над ним заведующий током. – Ты для чего сюда, мудило, приехал, спать? Мы кровь мешками проливали, чтобы такие как вы, могли мирно трудиться…

– Да не приехал я, привезли меня, – взвыл Женичка. – Где ваши чертовы зернопогрузчики? Почему мы, пацаны, должны расплачиваться за вашего пьяного механика? Почему нарушаете?! Завели ночную смену для несовершенолетних, так сделайте ее короче! А вы заставляете девчонок таскать тяжести! – Ишь ты, чего знает! У нас закон – тайга, медведь – прокурор! – Да пойду я спать и никто мне не медведь! – Иди, иди, пусть девки за тебя пупок рвут!

Кое-как он выдержал до шести, потом пришла замена… На следующую ночь конвейер заработал. К току подъехала легковушка, из нее выскочил молодой человек явно родственной наружности. Он отвел нашего саботажника в сторонку: – Давай знакомиться, своя своих познаша, Тальков я… Ты чего на нас навлекаешь? – КЗОТ изучаем, а на практике людей уродуем, – Женичка не хотел принимать свойский тон. – Так надо, здесь людей воспитываем, закаляем. Надо уметь «через не могу», – поделился высокой идеей инструктор. – А кто за инвалидность отвечать будет, если что? У меня мышцы живота который день болят!… Воспитывал бы личным примером, узнал бы почем героизм! – Да мне знаешь, во скольких местах еще надо побывать! Собрать сведения, поддержать ребят. А ты бы с девчонками меньше зажимался. Вот бы и не болело. – Вот ты и навлекаешь на наших. Ведь скажут: раскатывает на машине, бумажки собирает, речи толкает. Устроилась еврейская морда. Подумал бы об этом. – По секрету скажу, мне уже плевать, что внизу скажут, – инструктор располагающе улыбнулся, доверяя школяру аппаратные хитрости, – мне теперь важнее, как мое начальство посмотрит. Я уже пошел по лесенке. – И, думаешь, далеко пустят с твоей подправленной фамилией? – Инструктор в ответ улыбнулся, еще более тонко: – Ну, ладно, мне пора. – Так я тебя предупредил, Тальков-Таль, мне к врачу надо. Не в девочках дело. – Ну и съезди в станицу.

На другой день бригадир был ничуть не ласковее. – Температуры нет? Вот и горбаться. А машины у меня для тебя нет. Все в степу, на элеватор занаряжены.

В бессильной злобе Женичка отправился на “стойбище”. Поразмышляв, он собрал скудные монатки, и, предупредив ребят, сел на попутку. …Вот и поселок. На второй день встретилась Верочка, хмуро кивнула головой…

– Ты, может, чего подхватил? – всполошилась мать. – У нас в поселке таких врачей нет. – Да вроде не с чего. Мне, скорее, к хирургу надо. – Бывает, заражаются и другим путем.

Местная, хорошая знакомая семьи, врачиха поинтересовалась, нет ли выделений и других симптомов. Не осматривая, дала направление к хирургу. В Каменске старый специалист недолго щупал низ живота, потом вонзил в него палец, подвигал им, попробовал с другой стороны. Женичка подскочил от неожиданности и неприятного ощущения.

– У вас растяжение паховых колец. Неприятно, но жить можно. – А работать? Я ведь в колхозе, от техникума. – Сбежали, значит? – Так мне что, до полной грыжи надо было надрываться? – Да кто сейчас смотрит на эти тонкости. На операцию не лег, значит, здоров. Вон сколько народу с сорванной поясницей ходит, и ничего.

Женичка тупо смотрел на старика. Тот изучал его настроение, явно не испытывая никакого сочувствия: – Скажут, что по знакомству освободил. Или заплатили… Ну, ладно, вот тебе справка. Был на приеме, рекомендован легкий труд. Мой тебе совет. Не хочешь неприятностей, езжай обратно.

Отец пристроил сына на попутный грузовик, довольно быстро наш симулянт вернулся в бригаду. Группа встретила его хохотом. – Ну, ты чудак, зачем вернулся? Ночные смены ведь кончились, а днем тебе неинтересно. – Нет мне жизни без вас, ребята, а без девочек – тем бо-о-лее...

Бригадир хмуро посмотрел на справку с диагнозом: – Я сам могу такие бумажки писать. Нет у меня такой работы. Езжай домой, со своими разбирайся.

За время разъездов боль успокоилась. Школяр включился в трудовой процесс, по возможности избегая перегрузок. Вскоре он почувствал себя вполне прилично. А затем кончилась и страда. Месяц он провел в Волгодонске, затем вернулся в Новочеркасск.

Там его ждало разбирательство в комитете комсомола: покинул уборочный фронт, проявил малодушие, сомнительная справка и пр. Женичку удостоили краткого допроса. Леонова, одна из зрелых комитетских девиц попросила описать болезнь. Подследственный вспылил: – Вы бы спросили, как оберегают в колхозе будущих матерей. И если вас интересуют мои подробности, я расскажу вам отдельно, на досуге (не удержался от гадости, герой).

Спас его Анатоль, член комитета. Смысл его выступления свелся к тому, что болеть у нас не запрещено, а производству нужны здоровые специалисты. И они должны уметь организовать труд. Кроме того, была какая-никакая, а справка.



Право, жить стало мягче, стало жить теплее. Бакланов, член партии, указывая глазами на портрет Сталина, сказал: – Слыхал об усатом? – ? – Наворотил дел. Готовится пересмотр его роли. – ? – Ты что, ничего не слышал о лагерях? – Концлагерях, немецких? – Ну, ты теленок. Советских. Знаешь сколько народу погибло? Миллионы…

Женичка вспомнил, что ему говорили ребята из Богдановки. Встали всплывать в памяти осторожные и не очень понятные разговоры родителей, зубодробительные обороты в учебниках, в газетах, проработки на собраниях. Ненависть, ненависть… Его это как-то не касалось… Как же так? Победившая фашистов страна – и не права?

Вскоре комсомольцам зачитали закрытое письмо ЦК. Ну, если партия такое позволяла… И мы еще учим весь мир? С такой-то рожей? …Прошло еще немного времени, и Костик, блестя глазами, стал публично вспоминать о своем противостоянии “культу”. Нашлись и другие, “поднимавшие голос”.

Впрочем, гайки особенно не отпускали, устроили “Персональное дело комсомолки Х, сожительствовавшей с Р”. – Что вы что, ребята, лезете в личную жизнь человека? – пробовал образумить членов комитета Анатоль. – Она несовершеннолетняя. Пусть выходит замуж, никому дела не будет, с кем она спит. Речь идет о моральном облике члена ВЛКСМ, – “разъяснила момент” Леонова.

Явка была обязательной, да и интерес к “клубничке” оказался сильным, актовый зал был забит до отказа. Слушатели покрывались испариной. Пышненькая, голубоглазая, золотистоволосая, давно созревшая для интима “обвиняемая”, и допрашивающая ее “тройка” сидели на сцене. Инженер Р, певший одно время в хоре, побоялся придти защищать свою любовницу. Это было противно.

 Процесс захватил Женичку, пришлось закрыть прихваченную с собой, как обычно, книгу. Допрос свелся к сакраментальному “сколько раз и как это происходило”. Х держалась спокойно: на главный вопрос она спокойно ответила, что «сожительства» не отрицает, что доверилось взрослому мужчине, потому что любила, а подробности не имеют никакого значения.

Уходя со сцены, Х взглядом выделила Женичку и Викторию: вы-то незамужем, но все знают, в каких вы отношениях, могли бы и вступиться. Но после аборта Верочки наш любовник долго не мог решиться на «это» по-настоящему. Конечно, он, как и все другие, трусливо промолчал на судилище. Оно окончилось решением «объявить выговор», нашлось слово и для инженера Р – обратить внимание комсомольской организации завода, и прочая дребедень.

Вступаться… Можно было понять всех, особенно тех, кто учился на четвертом курсе. Впереди были госэкзамены и диплом. Ни одна парочка не знала, что взбредет в голову партийной организации, от всего этого хотелось куда-то скрыться…

Заодно от карьеры техника... В одной из случайных компаний оказался приехавший на побывку вербованый на Омский нефтехимический завод. По его рассказам, там рабочим-строителям платили 1600 рублей. Это было как сказка, почти в три раза больше того, что могли дать нашему герою в начале службы.

Стройку, по рассказу, снабжали по первой категории: следовало описание изобилия. Можно было сравнить с Доном. Товары исчезали с прилавков. Собравшись купить обувь, Женичка не обнаружил любимых чешских ботинок. Но не было и советских. Поразмышляв, наш искатель написал заявление с просьбой направить его в Омск, на молодежную стройку, и отнес бумагу в городской комитет комсомола.



Гладко прокатились последние экзамены, началась раздача тем дипломного проектирования. Темы были умозрительные, повторявшиеся, очевидно, из года в год: спроектировать цех по производству какого-то аппарата, рассчитать технологические режимы, обсчитать экономику «предприятия». Женичке достался командоконтроллер (основной, управляющий движением аппарат электровоза).

Текст содрать было неоткуда, но школяра это не встревожило. В то время как его сокурсники рыли литературу, документацию на заводе, он безмятежно валялся до полудня на веранде, читал нечто художественное, играл в волейбол. Руководитель проекта, заводской специалист, напоминал о себе редко. В то время, как ошалевшие от жары коллеги чертили в аудитории ночью, наш герой спал в лесопосадке в обнимку с Викторией, которую хозяйка выставила за дверь: не приходи ночью.

Когда у некоторых коллег объем исполнения (проекта) приблизился к 50%, у Дилетанта он составлял ровно 0. К своему изумлению, он почувствовал, что уже необходимо действовать. Заявившись в техникум с пустыми руками, он встретил ошеломленные взгляды. – Начинать никогда не поздно, – промямлил он же. Все молчали.

– Ты жив? – удивил его длинный пучеглазый коллега Ануфриев. – …Немножко! Не знаю, на что ты расчитывал, – окрысился наш Резинщик. Холодок пробежал по его спине. – Да нет, кто-то сказал, что парень в солдатской форме попал под поезд. (Дилетант в это время решил походить в гимнастерке, галифе Шорохова и в своих хромовых сапогах.) – Да это хороший признак, – зашумели девчонки, – значит, долго жить будешь. Заново!

Стоит задуматься о смысле безделья, балда, процитировал он отца... Слегка потрясенный, наш мыслитель раскинул имевшимися мозгами. Общие виды, деталировка имеется. Типовые технологические схемы можно было перекроить под “свои” цифры, это было нетрудно. Чертил он также быстро. Вот расчеты режимов резания металлов…

Женичку бесил весь этот ТЮЗ. Никому не нужный проект, точность, профанирующая саму себя. Режимы обработки он определил по аналогиям, а затем, задним числом, подобрал к ним расчеты. (Было неловко, но если б он знал тогда, что этим не брезгуют и авиаконструкторы.) Все смотрелось правдоподобно.

Гораздо более упрямой оказалась экономическая часть. Дилетант мог использовать только действующие нормы времени и тарифы, цены на материалы, энергоносители. Но проект давал рекордную прибыльность чуть ли не в 200%, в то время как у других “авторов” она достигала 6-15%.

– Что за черт, – обратился Женичка к Ануфриеву (ставшему потом последним министром электротехнической промышленности СССР), не дававшего в свое время консультанту расслабиться, – быть такой эффективности не может. – Тот, тараща глаза на костистом лице, бегло просмотрел цифры: – Вроде все правильно. Фонд зарплаты у тебя мал. – Так что, мне специально усложнить конструкцию аппарата? – Ну, ты в волейбол все проиграл… Увеличивай затраты. Как и мы делали. – Да кому это нужно? – Вопросики, ха-ха... Расходы на отопление, освещение, водопровод, канализацию… Ошибись специально.

Помучившись, Дилетант снизил прибыльность до 80%. Чертежи были закончены и свернуты в трубку, пояснительная записка отпечатана даже с опережением срока. Руководитель проекта задал несколько незначащих вопросов и подмахнул титульный лист.

Внезапно Женичку вызвали в горком ВЛКСМ, где его принял высокий молодой мужик, одетый в светлокофейный пиджак. Последнее свидетельствовало о том, что разоблачение культа личности дает плоды.

Он с любопытством осмотрел Женичку: – Мы благодарим вас за порыв… Но, хм, честно скажу, как-то нетипично, знаете ли. Что это вас (он подчеркнул) в Сибирь потянуло? – Просто деньги нужны, а доля техника не прельщает. – Такое бывает, – согласился он, – …понимаете, есть план распределения молодых специалистов. Его надо выполнять. – Вы же знаете, что никому мы не нужны. Сколько их уже возвратилось, заняты на рабочих местах. А я проявляю энтузиазм. – Не можем мы вам дать направление, – он взглядом призвал Дилетанта вдуматься в его интонацию, – по нескольким причнам, не поймут нас. Распределяйтесь, а там действуйте по обстоятельствам.

– Они хотят техника-слабака – они его получат, – угрожал наш романтик, выходя на улицу, – я сделал, что мог. Кысмет, рок, фатум… Ну и ладно, а то еще Сибирь. Успею.

Через несколько дней началась защита дипломных проектов. Комиссию возглавил директор НЭВЗа Абросимов. Первые защиты переживались с трепетом, у прошедших горнило выспрашивали мельчайшие подробности. Затем началась рутина, много пятерок косяком шли четверки. Устав ждать, Дилетант оставил свои материалы на попечение Бакланова, и ушел к Виктории.

На другой день он не нашел чертежей. С неприятным чувством наш герой метался по аудитории, переспрашивал коллегу; тот разводил руками. Наконец Женичку озарило, и он начал перебирать комплекты, прошедшие защиту. Там, на столе, и лежали его листы. Нехороший знак, подумал он. Выматерив виновника, он сидел у дверей, как приклеенный, и ждал своей очереди.

Наконец он развесил листы, вооружился указкой и без особого волнения повел речь. – Что это у вас такая высокая прибыльность? – прервал его Абросимов, листавший текст записки. – Я использовал научно-обоснованные нормы труда. Расчеты прилагаются. – Вижу, вижу… А сколько у вас будут получать рабочие? – набычился Абросимов. – Считали? – В структуре диплома нет такой задачи. Судя по нынешним расценкам, немного. – Как же вы будете работать мастером, если не хотите знать таких вещей? – Ну, в цеху надо забыть все, чему нас учили… Я предпочел бы конструктором. – Вы будете работать там, куда вас поставят. – Но раз у нас плановое хозяйство, то оно может иметь только строгую расчетную базу. А тарифы надо пересматривать, все говорят, что они до предела низкие. Вот и крутят у нас нормами и так, и этак. – Еще разговаривает, выискался... Тарифами, знаешь, кто занимается? Это же всесоюзная сетка. – Абросимов угрюмо воззрился на дипломника. – Я думаю, с ним ясно, – бросил он членам комиссии. Те дружно закивали головами.

(Дилетант не до конца представлял болезненность темы. Система не могла и не хотела платить, как обещала, по труду. С самого верху руководство отрасли вынуждено было с кровью делить скудный фонд зарплаты между главками, те – между заводами; потом предприятия делили между цехами – и по цепочке. Эту ненормальность все понимали. И ничего не предпринимали.

Абросимов позднее стал министром СССР. И при нем в 1962 году произошли волнения рабочих НЭВЗа, закончившиеся расстрелом демонстрантов, судами, тюрьмами, ссылками. При показушной плановости уродство с фондом зарплаты сохранялось весь советский период. Здесь концентрировалось тайное тайных, явное явных Системы.)

Женичке влепили «трояк». – А, ему больше и не надо, – слышал он за спиной. – Диплом наверняка в комод засунет, подальше. Это ж надо – ради девчонки чертежи бросил, чуть не пропали… Да и учился через пень-колоду, четверки-пятерки на халяву получал.

Осадок остался, но переживаний наш технарь не допускал. Все воспринималось как некий черновик. Будет служба в армии, а после нее он перепишет биографию... С этим чувством он заявился на комиссию по распределению.

Выпускники возбужденно шептались. Те, кого вызывали первыми, явно имели шанс закрепиться на НЭВЗе. Большой завод – пусть и в провинции, но с всесоюзной известностью. Жилье – хоть и медлено, и мало, но строилось. Шанс для карьерного роста – хоть и малонадежный, но был. И для тех, кто приехал из сел, поселков, маленьких городков, это был неплохой вариант.

Обладатель красного диплома Швец возил документы в Политех. – Удалось только на заочное, – пожаловался он. – На собеседовании режут, только стружка летит… Пойду в конструкторское бюро.

Несколько человек получили направление в другие города. Выходя, упоминали завод в К. По представлениям Дилетанта, городок находился недалеко от Москвы, это привлекало. Он сбегал в библиотеку, посмотрел энциклопедию. Районный центр, старше Москвы, 30 тысяч жителей, завод электроустановочных материалов, сельхозпредприятия, что удивительно – несколько санаториев на местной воде. Он часто и с грустью вспоминал тбилисские питьевые фонтанчики.

Наконец, вызвали Женичку. – Есть ли у вас пожелания? – вопросил председатель. – Я бы остался здесь, – промямлил наш специалист, обозревая пять склоненных макушек; комиссия сидела за крытым кумачом столом. – Это тот, которому тарифы не нравятся, – прошелестел один из членов. – Хоть один нашелся, сказал… Себе на голову… – буркнул другой. – Может, Абросимова переведем на другой завод? – съязвил третий.

– К сожалению, здесь вакансии заполнены, – поднял голову председатель. – Может быть поедете в Курск? Крупный электроаппаратный завод. Развернетесь со своей экономической мыслью. Продолжите образование. – …Тогда в К. – Да зачем он вам? – Ближе к Москве. – Так и Курск недалеко. У вас что, родственники в столице? – А у кого их там нет? – В К. слабенький завод. – Честно скажу. После армии вряд ли вернусь в промышленность. – Реалист, значит? Ну что ж, здоровье целее будет.

Женичке выдали направление на гербовой бумаге, он расписался в каких-то документах. Завод должен был предоставить должность мастера, жилье, выплатить подъемные.

Отгуляли выпускной вечер. Было грустно: все как-то сжились, сроднились. Несколько человек переженились, их отправляли парами. Девчонки всплакнули. На многих лицах лежала тревожная тень. Как оно сложится дальше?  Когда встретимся? Бегло, вкось исписанная страница перевернута. И не выдерешь…



 Семьей поехали в Тбилиси: было решено обозначить свое присутствие. Здесь, за дверью квартиры ждала неприятная новость: вещи были свалены в кучу, проем, ведущий в маленькую комнату, был заколочен досками. Их и начал выбивать топором пришедший в ярость отец. Они, видимо, падали на спящую в кровати женщину – иначе было невозможно объяснить панические крики на грузинском языке.

– Я даю вам два часа, чтобы вы убрались и привели все в порядок, – проревел в амбразуру отец. – Там состоялся спешный совет и вскоре одетые в черное две соседки убежали. – Они в горсовете нашли знакомых, убедили, что вы все в лагере и не вернетесь. Бакшиш, что закон. Ну, им и разрешили расшириться, – объяснили другие соседи.

Женщины вернулись, видимо, ни с чем, и стали выносить свое скудное добро. Они привели двух мужчин, которые быстро заложили кирпичом прорубленный проем и заштукатурили стену. Постепенно все встало на свое место.

Были нанесены все необходимые визиты. Оказалось, что ИХ поплатился за свою честность, он лишился поста министра, теперь ждал какой-то почетной должности. Дом тянула тетя, ставшая директором крупного ателье, и имевшая “с этого” хороший навар.

Деньги в Тбилиси делались, как обычно. На перепродаже всякого дефицита, на домашних вине и чаче, мандаринах и цветах из сада в родной деревне, на экзаменах... Практически легальные черный и серый рынки питали здешнюю экономику свежей кровью. Все платили сверху, оборот рос. Праздная, пестрая толпа шумела на улицах, в скверах, на базарах. Новые веяния были налицо – яркие клетчатые рубашки, брюки-дудочки. Пузатый делец, несмотря на жару, шествовал в вошедшей в моду синезеленой тройке из грубоватой шерсти, демонстрируя не менее модный портфель. Город по-прежнему очаровывал смесью европейских и азиатских черт. Наш отпускник часами гулял по улицам, навещал музеи, салоны. Он буквально опух от воды – не мог оторваться от уличных мраморных колонок.

Мать пребывала в растерянности. – Вот ты уже взрослый, сынок. Как у тебя сложится дальше? – Посмотрю в Москве, насчет художественного образования… – Мы зря старались, Женя? – Ну что ты волнуешься, мама, вы же получили то, что хотели. – Неужели тебе не пригодится специальность? – Ну почему же, утюг могу отремонтировать. Но в промышленности работать не хочу. – Ну почему дети такие неблагодарные?.. Вот и Милочка стала совсем невыносимой, не знаем, как с ней справиться. – Наверное, это возрастные трудности. – Да нет, тут другое. – Мама, ну что ты ее пилишь, как ребенка…

Отец, как всегда, был весь в газетах, но тут он объявился в маленькой комнате, грозно выпучив глаза: – Ты еще будешь нас учить, как воспитывать детей! О чем с ним говорить? Отслужит в армии, вернется на производство, как миленький. Никуда не денется, – на этом он посчитал свою миссию воспитателя оконченной.

Он облысел, пополнел. Вскоре он уехал в Волгодонск; здесь ликвидировали зону, погоны у специалистов отобрали. Мама держалась молодцом, в ее волосах практически не было седины.

Женичка сходил в Кадетский корпус, старые друзья узнали его с трудом. Милочка познакомила брата со своей школьной компанией. На вечеринке он увидел, как тбилисцы танцуют буги-вуги. Какая свобода и точность движения, он почувствовал себя серым провинциалом.

Быстро истекал месяц, предоставленный выпускникам. В лучший из имевшихся чемоданов сложили более или менее приличные вещи. На первое время мать выделила небольшую сумму. Скупые слезы прощания, тревога в душе… И поезд снова повлек Дилетанта с юга на север.

В начале августа он вышел на площадь Курского вокзала. Впервые в Москве, захватывало дух… Он доехал до станции метро “Ботанический сад”, и, с помощью прохожих углубился в Марьину рощу. Странно было видеть в центре столицы маленькие домишки, чуть ли не деревенский район.

Ефим, веселый и вспыльчивый мужик, жил в бревенчатом доме Бородовского, на дочери которого, Мусе, черноглазой и приветливой, он был женат. (Женичка был представлен новой многочисленной родне.) Молодым выделили комнату, от которой рукастый дядя отделил крохотную спаленку; тут же он пристроил кухоньку и тамбур. Установил газовый котелок для отопления, смонтировал батареи. Получилось очень уютно. У них уже были две дочери-погодки: болезненная Милочка и славная черноглазая Софочка. Кормилась семья довольно скромно, но племяннику накладывали побольше.

– Смотри, Муся, он каждую ложку с солью ест, – заметил Ефим, – наша, фамильная черта. – Обожаю каменную соль, – признался Женичка, – у вас белая, чистая, а в Тбилиси серая, ее в ступке растирают. – Ну, вы, грузины, знаете, что делаете…

Дядя Сеня жил в Сокольниках, в новой двухкомнатной квартире, он работал в универмаге (отдел часов), и хорошо жил на дефиците. Его жена Муся работала маникюрщицей, что также давало очень живые деньги.

Дядья не могли узнать племянника: – Вырос, мужчиной-красавцем стал. Таких парней у нас недобор. Давай мы найдем тебе хорошую девочку. Познакомим с нужными людьми, человеком станешь. – Да у меня направление… – Плевать, все устроим.

Женичка отшучивался, отговаривался: армия скоро. В Марьиной роще он видел нескольких самоуверенных, не слишком симпатичных евреев, одетых в элегантные костюмы и плащи нездешнего пошива, в ботинках на “манной каше” (белой синтетической подошве). Они держались хозяевами и напоминали некоторых грузин. Иногда они “пасли” столь же нарядно одетых детишек. Это были явные гешефтмахеры и они были далеки от искусства.

Он бродил по Москве. Было даже странно находиться среди святынь, их раньше он мог видеть только в кино. В Мавзолей стояла огромная очередь, но приезжему туда не хотелось. Ему почему-то было неприятно представить себя разглядывающим мертвеца, – который никак не вязался с вечно живым учением.

Одна из “дальних” Бородовских, немолодая (не совсем здоровая душевно) женщина, оставшаяся без своего угла, и ночевавшая у всех по очереди, работала некогда в театральных кассах. Она достала для Женички несколько дефицитных билетов. Цирк был великолепен. Спектакли Большого и МХАТа наш герой не смог оценить по достоинству (тбилисский опыт для этого был явно недостаточен).

Врезался в память Райкин во “Временах года”. Запомнились даже не столько остроумные, иногда казавшиеся очень смелыми миниатюры, сколько безупречная мимика и владение интонациями. Открыв рот и беззвучно сотрясаясь, он заставлял хохотать всех во весь голос, он безраздельно владел залом “Эрмитажа”.

Совершенно влюбился Женичка в польский “Голубой джаз”. То, что он отрывочно улавливал по “Телефункену”, что так манило и было недоступно, здесь звучало лирично и стройно, большой оркестр был безупречен в красках.

Высокого роста солист с мягким баритоном; одетый в светлый буклированный пиджак и классные серые дудочки, он свободно двигался по сцене. От всего этого, от “Голубой рапсодии”, от мелодики и острого ритма, заставлявших двигаться даже сидя в кресле, веяло какой-то другой культурой; после концерта остро ощущалась зажатость, ущербность советской жизни.

Из Третьяковки и Пушкинского музея наш ценитель уходил ошеломленный. Я никогда не смогу подняться до таких высот, соображал он. Неужели родители правы? Выставочные залы и салоны его несколько успокаивали, но мысль постоянно возвращалась к большим полотнам Иванова, Репина…. Это какие же мысли и силы нужны… Уже не наверстать. Надо было идти в художественное училище. Сейчас смотрел бы на все это иначе… Хорошо, что с армией еще три года ждать.

Несколько раз Женичка ходил на Спартакиду. С наслаждением смотрел матчи волейболистов; великий Рева имел такой же рост, как и наш герой. Но в игре был совершенно бесподобен – резок, силен, остроумен. Встретилась группа баскетболистов, голова Ахтаева уносилась куда-то в солнечные облака.

Женичка почтил своим присутствием танцверанду в парке у Музея Советской Армии. Собственные в этом плане успехи Дилетанта были скромными, но его приглашения девушки не отвергали.

Наконец он отправился на заштатный деревянный Савеловский вокзал и погрузился на поезд Москва-Ленинград. Через четыре часа неторопливой езды с длительными стоянками он высадился в К. Улица от вокзала к центру складывалась из череды невысоких деревянных домов, среди них одиноко возвышались кирпичные. Редкие прохожие, лошади с телегами…

Он спустился к реке, прошел мост и поднялся к базарной площади с торговыми рядами. Здесь же Дом колхозника, в купеческих домах – гостинница., кино, дом культуры, Далее улица вела к старинному собору, находившемуся в запустении. На колокольне возвышалась телевизионная антена. Слева от нее, под холмом, находилось несколько перестроенных зданий, окруженных деревянных забором. Это и был завод электроустановочных материалов, именуемый почтовым ящиком №… – он выпускал разного рода предохранители, мелкую регулировочную и осветительную аппаратуру для Вооруженных Сил

На предприятии работало несколько сотен человек. Неделей раньше здесь появился коллега Бровкин. Этот, не ведающий скромности выпускник отказался от должности помощника мастера и оклада в 600 рублей. Более того, он пригрозил уехать в Москву с жалобой. После мучительных раздумий и консультаций в главке директор завода определил Бровкина в технологический отдел, а Женичку – в цех. Обоим дали на 100 рублей больше. (Нехитрый финт увенчался успехом: через два месяца ставку понизили до “положеной по штатному расписанию”. К чести Бровкина сказать, он тут же уехал, а наш новобранец решил дотерпеть до армии.)

Из этих позорных денег надо было платить за облигации добровольно-принудительного займа, подоходный и “бездетный” налоги, кучу мелочных членских взносов, и, разумеется, за койко-место. Общежитие представляло собой комнату в мансардном помещении, в каковую приходилось подниматься через коридор и лестницу в квартире второго этажа.

В комнате стояли три железных кровати, тумбочки, стол. За дверью, на крохотной площадке, находился водопроводный кран и раковина, здесь на электроплитке грели чай, готовили на скорую руку. Туалет был ниже, общий.

Познакомились. Один “общежитеец”, Муромов, из Коми, сверстник, имел сильно истощенный вид – болел туберкулезом, поддувался. («Я не заразен, – объяснил он. – Да и больше площади никакой нет».) Он уже год работал в цеху поммастера.

Второй, Иванов, маленький крепыш за тридцать, с лицом пожилого мальчика – работал в технологическом отделе. (Холостяка и в шутку, и всерьез, пытались женить; от предложений он отбивался характерной скороговоркой. Иванов периодически запивал, в эти дни был невменяем. На помощь прибегала супружеская пара снизу, буяна держали за руки-ноги, пока он не засыпал. Вскоре в запое, зимой, свалился в подвальный приямок, пролежал ночь. Потом лежал в кровати, кричал непрерывно. Лечили его анальгином. Умер со страшными болями; оказалось – опухоль в мозгу. В комнате стало свободнее.)

Муромов знал многих и много: на заводе было немало людей неблагополучных. Кто-то отсидел (теперь не скрывали, что по политическим мотивам, получил 101-й км), кто-то прятался от длинных рук из столицы, кто-то по разным причинам “не смотрелся” на крупном предприятии.

Большая часть ИТР были техниками. Они тянули служебную лямку, и, одновременно, гнали учебные задания, готовились к сессиям в вузах. Исполняющие обязанности инженера получали 800 рублей в месяц, тысяча считалась большой зарплатой.

Новоявленный поммастера сначала без особого дела покрутился в механосборочном цеху, попробовал несколько операций. Аккурат в это время запускали линию по обработке трубчатых предохранителей. “Игрушечные” станки и конвейер требовали неотлучного надзора, который осуществлялся автором, носатым и чудаковатым технологом. Разительная картина в сравнении с производством электровозной аппаратуры, Дилетант едва удерживался от смеха.

Здесь у нашего героя случилась первая накладка – он не смог найти один из экземпляров цеховой документации, и не внес в него изменения (по параметрам сопротивлений). Из-за этого часть продукции ушла в брак, а с Женички удержали несколько рублей убытков. Что с тебя, неуча, еще взять…

Вскоре его перевели в отдел главного конструктора. Отдел сидел в ничем не огороженом переходе между цехами. Струнников, главный, воевал, был инвалидом. Он был невысок, худощав, с гладким зачесом седоватоватых волос, светлыми глазами, обладал длинным, хрящеватым носом. Был одет в серый костюм. На его большом столе громоздились горы бумаг и чертежей. В отделе было две небольшие группы. Был всего один старший инженер (и. о.), Соколов, красивый блондин с голубыми глазами навыкат, примерно 30 лет, учился заочно – как и его жена, копировщица – в институте.

Здесь Женичке было поспокойнее, чем в цехе, где девчонки с конвейера наперебой теребили его пустыми вопросами и смущали кокетством. (Полностью от цеха отделаться не удалось, потому что нередко отделы, почти в полном составе, бросали на два-три дня на сборку – ради плана.) К удивлению молодого специалиста, никаких особенных знаний здесь не требовалась: всему можно было научиться “с рук”, а лакуны в знаниях все привычно объяснили пороками и непрофильностью образования.

Потянулись будни. После того, как Женичка, не без дрожи в руках, выполнил нескольких простых разработок, ему стали давать более серьезные задания. – Соображаешь неплохо, – констатировал Струнников, – учиться тебе надо, сержант, офицером будешь.

Миниатюрные изделия проектировались в сильно увеличенном масштабе: так можно было предупредить некоторые проблемы изготовления деталей и сборки. Труднее было сосчитать предельные габариты, они были важны для конструкторов систем, сидящих в более крупных “ящиках”. Задачка решалась в объеме ученической тетради. Осваивать все это было любопытно, никто его не торопил.

Не было особой борьбы за граммы и миллиметры, что следовало ожидать. Поначалу пугавшийся ответственности Дилетант – твоя конструкция, не дай бог, подведет в бою – вскоре увидел, что продукция, идущая на самолеты, проектируется без всякого трепета, а порой и на авось: откажет – переделаем, не мы одни такие...

Сразу можно было заметить откровенную “дурочку”. Изображалась долгая, за хорошие деньги, научная разработка предохранителей для морского флота. На самом деле это были обычные “сухопутные” трубки, в которых цинковую плавкую вставку заменили на серебрянную, усилили гальванические покрытия, поставили резиновые уплотнители. Различные реостаты цепей управления проектировались по аналогиям.

Отношение к самому богатому заказчику было вполне потребительским. За его счет старались оснастить завод оборудованием, лабораторными установками, обеспечить материалами, попробовать завиральные варианты. Военные спокойно воспринимали эти поползновения. Уж если попрядчик особо наглел, могли запросить подробную смету, прислать парочку технарей в форме, чтобы те разобрались на месте.

Запросы завода могли “пройти с ходу”, если документация выглядела “сугубо”. “Бумаги” – тактико-технические требования (ТТТ) к изделиям, протоколы испытаний, переписка с заказчиками – техническими управлениями различных родов войск, военпредами – определяли многое, обеспечивали спокойную жизнь завода.

– Ну-ка, напиши ТТТ для “поросят”, – Главный кивнул на чертежи силовых предохранителей. Дилетант полистал аналоги, он ощутил себя на месте трубок, в термобарокамере, мучительно оценивал условия работы – в единицах давления, температуры, влажности... Ковырялся в справочниках, с тоской поминая физику…

– Меньше думай об этой зауми, – Струнников изучил черновики, – будет работать. Материал подчиняется революции (процитировал он известный фильм). Ты мне составь бумагу звонко, формулировки отчекань, чтобы читать приятно было.

Дилетант убрал из текста явные корявости, повторы, “довернул” пункты в пользу завода, отпечатал и положил на стол начальству. Он пробежал текст глазами, хмыкнул, достал папиросу и стал ее разминать тщательнейшим образом.

– Смотри-ка, на машинке умеешь… быстро ты что-то, – заметил он. – Сумел подать нашу работу. Странно, ты ведь до этого не занимался военведом?.. Так, так, будешь вести у меня всю дипломатию. – Затем он, видимо, решил, что самое время заняться образованием нашего Поверенного.

– Видишь стопу? Что ты думаешь, я не могу ее разобрать, раздать на исполнение, подготовить ответы? За два часа. А лежит две недели. Ситуация может измениться, может быть и ответ не понадобится. (Тут он был прав, нередко военные отказывались от заказа в самом начале или на половине проекта и списывали все затраты.) Какие-то соображения могут всплыть дополнительно. Месяц надо выдержать, пусть адресат почувствует, что его делом занимались.

Он сделал паузу, давая возможность нашему Неофитеру оценить сказанное. – Нахальство у тебя есть – программу содрал с толком, слог хороший, интересы правильно понимаешь. Но и тебе незачем торопиться, должен чувствовать, сколько можно заниматься поручением. Иначе останешься без работы. А мне еще других загрузить надо. Запомни главную заповедь: бумага должна вылежаться.

Он еще раз взвесил ситуацию. – Так, до обеда полчаса. Надо морально подготовиться, покурить, а затем хорошо пообедать. Это святое дело, и так мало радостей. С двух до трех надо осмыслить вторую половину дня. Подойдешь ко мне позднее. – Струнников медленно выбрался из допотопного кресла и захромал на негнущемся протезе.

Буфет на заводе был убогим. Женичка пытался готовить себе и обедать в общежитии, но дорога туда и обратно занимала почти 40 минут. Сделав нехитрые расчеты, Дилетант решил кормиться в единственном городском ресторане. Оказалось не так уж дорого, зато много сытнее. Правда, свободных денег оставалось совсем немного, но… все равно идти в армию.

После трех Конструктор посвящал техника в тонкости его отношений с центральной заводской лабораторией, которую возглавля Кербер Начальник ЦЗЛ, блестящий инженер, был честолюбив и нередко высмеивал программы испытаний, подготовленные у Струнникова. В его хозяйстве был абсолютный порядок. Но в четких монологах Кербера ощущался некий второй, с надломом, план.

– И чего дергается, – хмуро заметил Струнников, – в партию его, немца сосланного, не пустят, сесть на мое место не дадут. Все, потолок. Пусть хоть сколько настраивает аппарат у директора (это был единственный телевизор в городе). Жаль этих людей… Вон, Минервины (главный технолог с женой), замечательные специалисты. Заметил, они все время трясутся? (Высокая пара, имевшая непререкаемый авторитет, действительно вела себя и опасливо, и нервически.) Живут, как с печатью на лбу. Разве наш завод – место для них? Им бы космосом заниматься. Могли бы хорошо преподавать, такой багаж. Но кто их возьмет?

Уроки Главного наш герой усвоил плохо. Сами конструктивные решения приходили к нему нередко мгновенно. Он с трудом выдерживал приличное время, опасаясь почему-то, что кто-то еще предложит нечто подобное.

Чтобы скоротать время, он шел в библиотеку, где за 15-20 минут просматривал периодику. Однажды сюда заглянул Струнников: – Ты чего это заладил прятаться? – Повышаю политический уровень, вместо перекура. – На лестнице можешь смолить хоть полчаса, а здесь, на виду, не моги.

Торчать в курилке с журналом было нелепо, и Женичка уныло сидел над чертежом. Он придумал пару “рацух” (рационализаторских предложений). Одно из них позволяло сократить расход дорогостоящей слюды на регуляторе напряжения в три раза; попутно облегчался вес изделия, улучшались условия теплоотдачи. Военпред его, кажется, зауважал.

Самому заводу гордиться было нечем. При ремонте немецкого станка, вывезенного по репарациям, обнаружились предохранители, их изучали очень тщательно. При небольших размерах они “держали” большие токи. Конструкция и детали отличались компактностью. Фарфоровые части были тонкими, превосходно отформованными, металлические части – приклеены.

Изящная штучка терялась на “двухспальном” столе – ей было посвящено совещание в кабинете директора. Выступления специалистов не обнадеживали: на “ящике” все это повторить было невозможно. Завод потихоньку рос, однако технологии и оборудование оставались неизменными.

– Все это было у них двадцать лет назад, ставилось на серийный станок, – вроде бы с горечью подвел итоги директор Пухов. – А у нас и сегодня, на самолете, нет устройств такого уровня. – Его пессимизм плохо сочетался с румяным обликом, весело блестившими сквозь очки голубыми глазами, хорошей упитанностью.

    Секретить надо было отставание. Патриотическим чувствам нашего конструктора был нанесен новый     невосполнимый ущерб. – И весь разговор? А может быть найти в ГДР специалистов, отладить сырьевой состав… – предложил он Струнникову, выходя из кабинета.

Тот посмотрел на него, как человека, отпускающего шутки на похоронах. – Кто будет его искать, где возьмем новые пресса, где в К. будут жить эти люди … Да и не можем откровенничать, на Запад уйдет... А нашей науке некогда заниматься какими-то предохранителями. – Но технология осваивается не ради одних пробок, мелочей-то нет. – Суббординацию знать надо. Для отрасли – непрофильно, а из отрасли высовываться не с руки. Вопрос надо тащить в ЦК, умник. А оттуда с порога вылетишь, хорошо если только с понижением. Да и до порога не допустят… Спишем станок в колхоз, все забудется.

Завод помогал деревне – оборудованием, ремонтировал технику. На длительное время туда посылали добровольцев. Со сборки, с конвейеров никого не брали – план надо давать. Но на один день в месяц (иногда чаще) выгоняли в поле все заводоуправление.

К этому дню готовились. Закупали вино, готовили бутерброды. Неспешными автобусами выезжали в поле. Стояла тихая, с тусклым блеском октябрьского солнца среднерусская осень. До часу драли крытый росой лен, аккуратно складывали серебристо-золотистые пряди. Для этой цели наш герой не жалел старых перчаток, чем безмерно удивлял коллег.

Затем следовал главный на природе час. Всосавший большое количество кислорода организм находил свежеотваренную картошку и всякую закуску очень аппетитной, а кагор – восхитительным. Пили умеренно, народ общался непринужденно, громко. Затем возвращались к не очень обременительному процессу дранья. После шести все азартно грузились в допотопный транспорт.



На комсомольские обязанности Женичка смотрел как и все, – иного не было дано. В техникуме ухитрился обойтись без членского билета только тихий баптист Бровкин – он с редким упрямством не интересовался письмами ЦК и “персоналками”. Не успел наш молодец в К. встать на учет, как его включили в состав бюро, повесили на него стенгазету (новенький, пусть попробует отказаться). Здесь было все то же: на собраниях люди говорили интересно, редко у кого не находилось дельного предложения, которое, кстати, он высказывал раньше, и которое не находило “дороги”. Вот и повтори все на бумаге, уговаривал наш редактор, но писать никто не хотел. Не умеем, зря все это...

Часто наш активист писал “со слов”, затем приходил к “интервьюируемому” и просил подписаться. Иногда приходилось облекать все в безличную форму, подпись отсутствовала. Сам печатал на полосах ватмана, газета вывешивалась довольно регулярно.

Секретарь парторганизации Кондратов, седоватый фронтовик, с большим значением носивший себя по заводу, старавшийся как-то не замечать нашего героя, сменил равнодушие на милость. – Думал, будешь лавировать, знаю я вашего брата (он не уточнил какого, а Женичка успел вставить, что брата у него нет). Рисуночки забавные у тебя бывают. Можно было бы и разбавить, сатирический выпуск сделать.

Заводская жизнь давала тому много поводов. Наш герой обдумывал тему в рабочее время, а после звонка быстро разрисовывал ватман. Листам он присвоил название “КЗ” – всякий электрик знал, что это короткое замыкание, в просторечии – “коза”.

Женичку почему-то раздражали неудобно, низко расположенные окошки касс – где бы они не встречались. Он изобразил длинную очередь, которая, постепенно сгибаясь, подползала к заветному проему. Над ним висел аншлаг: «Нижайше просим получить зарплату».

Другой, наделавший шуму, сюжет назывался «Приметы весны». В одном кадре зеленели цветы и травы, в другом – голубое небо, деревья, грачи вьют гнезда. Третий кадр изображал разлив и дощатое сооружение типа «групповой сортир», в каковой и ходили все отделы. Весной дорога к нему становилась непроходимой, и Женичка изобразил лодочную переправу к заветному очку.

Стоял тихий хохот, нашему сатирику жали руку, правда, с оглядкой. Люди, которые годами, по кирпичикам, на цыпочках, оступаясь, перебирались через лужу, оценили меру безразличия к ним.

Герой, наконец, предстал перед парторгом. – Н-да, разошелся ты… Много ты обобщаешь. Ты бы показывал свои задумки. – Федор Васильевич, для таких трудностей не должно быть никакого оправдания. А выпуск наш, комсомольский, я же пишу “Орган…”. – Ты и своему комитету не показываешь. – Я же не виноват, что они не работают. – Понимаешь, получается так, что кроме тебя, сопливого техника, на заводе о людях заботиться некому. Ставишь перед фактом. – Так у нас и директор техник, а многие вообще без образования (это был грубый “мах”, парторг вряд ли закончил среднюю школу; его слегка перекосило). – Скажу тебе, так ты далеко не пойдешь. Юмору больше надо… – Да я, в общем, никуда особенно не собираюсь. Соплив еще. – Ладно, иди. И думай.

Следующий прием состоялся у заместителя директора по общим вопросам и снабжению Казакова. Кабинет находился в новопостроенной части заводоуправления. Лысый, полный еврей встал и усадил техника.

Некоторое время он изучал приглашенного. – Что-то часто мой участок работы тебя заботит. И ведь не в чем тебя упрекать. Это проклятое снабжение, выворачиваешься наизнанку, пока программу обеспечишь, это в первую очередь… Не имею я права забывать о людях. Чтоб мои враги спали столько, сколько я… Скажи честно, ты меня не специально подсиживаешь? Не по наколке? …Хорошо.. Мы должны держаться друг друга. – Да я только у секретаря узнал, что вы – Исаак Израилевич. Знал бы раньше, может быть, и подумал, стоит ли рисовать. – Это радует. А то знаешь, есть тут комсомолка, Воловкер (это была высокая девица с характерным носом), так ее хлебом не корми, дай аида лягнуть. Зарабатывает себе капитал. И не понимает, что все это – мимо денег. – Разве так можно авторитет заработать? …И. И., скажите, почему у вас русская фамилия? Чтоб с порога не заворачивали? – Вот-вот, догадываешься, каково мне. Иногда попадешь на такого, ни бутылка, ни барашек в бумажке не помогает... Когда перебирался сюда, переделал из Когана (он показал, как легко это делается). Какие мы евреи. Одно название. Да и не я один такой умный. Знаешь, у меня уже целая коллекция сложилась (он оживился). Кто-то дописывает окончания, кто-то спереди приставляет, кто-то буквы исправит и полную бредятину получает. Но в жизни чуть-чуть легче… Вот с твоей фамилией трудно. Ну, да ладно. Рад был познакомиться. Будут идеи, заходи.

И. И. слово сдержал. Лужу засыпали шлаком, в кассе прорезали новое окошко, а кассира усадили на высокий табурет. Парторг вроде бы подобрел. Теперь при встрече с ним наш газетчик обсуждал с ним темы очередного листка. Однажды Федор Васильевич попросил его начертить стенд для своего печатного органа. Партия призвала к борьбе с излишествами в архитектуре, и Женичка спроектировал плоскую рациональную конструкцию.

Каково же было его изумление, когда в коридоре начали городить пилястры с капителями и основанием, пузато выпячивающимся книзу и опирающимся на точеные ножки. – Федор Васильевич, ну что это? – Ты что за скелет нарисовал? Орган должен иметь авторитетный вид. – Я вас прошу… Я вас уверяю – райком, обком не одобрит таких форм. – Ладно, будешь меня учить. Знаю я, что такое красиво.

Вот так: постановления ЦК, оказывается, упирается в то, что на местах считают правильным. Потому, наверное, со стилягами воюют вовсю, а шпану не замечают… В один из номеров стенгазеты Дилетант забил статью (анонимно) о воспитанности молодежи. Здесь констатировалось, что приблатненные чувствовали себя везде (и на заводе), как дома, приставали к людям, матерились, плевались, где попало.

 В парк, в дом культуры (в хоре которого пел наш журналист) шпана являлись в своей униформе, в разной степени пьяная. Их боялись – могли и ножом пырнуть. Из-за их драк танцы, наиболее популярное развлечение, отменялись, молодежь тоскливо бродила по аллейкам тощего городского сада.

Откуда эта агрессивность? От ожесточения, грубости военных и послевоенных лет? Но ведь и здесь, в районном центре, ощущалось желание забыть все это. Женичка устроил в доме культуры вечер, посвященный правилам хорошего тона.

Лектор горкома партии пересказывала недавно вышедшую из печати книжку Русановой – этикет, ритуалы, правила общения-поведения; в это время за спиной нашего героя и сокомитетчиков приблатненные лузгали семечки, шаркали хромовыми “прохорями”, содержательно, широко используя матерные прилагательные, оценивали “вывеску” и “буфера” “шиксы”.

– Девчонки, закройте уши, – попросил соседок закипевший герой. Его просьба была слегка выполнена. Он повернулся к сидящим сзади и вполголоса загнул трежэтажный матюк, слышанный им в техникуме от Бакланова. – …Вы что, падлы, места не нашли где свинячить? Воздух после вас проветривай, пол подметай? Вы нас, что, в «крытке» (камере) подписали нас на это дело?

Непечатный залп произвел впечатление. – Ну ты даешь, Зяма, – прошипел после нескольких секунд молчания один из адресатов; затем доморощенный блатняк поднялся и растворился в фойе. Будут бить, подумал наш выступала.

Лекция мирно продолжалась. Многие не представляли, что тарелок, ложек, вилок и ножей на столе может быть несколько. Молодежь была удивлена, последовали вопросы (почему мужчина поднимается по лестнице первым; вилка в левой руке?!). – Уместно ли приходить на танцевальный вечер в сапогах? – внес свою лепту несколько успокоившийся Женичка.

Этот вопрос заставил лекторшу задуматься. – Раз промышленность выпускает сапоги, то почему бы их не надеть на танцы? – подавляя собственную неуверенность, ответствовала она. – И резиновые сапоги, и бахилы, – пробормотал наш джентльмен, подавленный этой логикой, – только не “баретки”.

Как это ни было странно, никто не подстрегал его, когда он после танцев провожал очередной предмет своей симпатии домой, а затем шел в общежитие. В душе его нарисовалась даже благодарность к своим слушателям.

Наш культуртрегер отлил свои сапожные размышления в новую статью. Далее, в разделе “Разное” Женичка поздравил партийный орган с новым стендом и сообщил, что орган теперь вызывает особое внимание, поскольку задевает всех и каждого (идущих по узкому коридору; это было действительно так).

Мало того, в сатирическом выпуске стенд использовался как фон в одной из карикатур. Он воспринимался как купеческий комод, в выдвижные ящики которого заводские выпивохи прятали четвертинки (такое посягательство действительно было, а мусор и пыль стенд собирал автоматически).

Формально придраться ни к чему было нельзя, но партийцев Женичка недооценил. – Что это тебе наши сапоги не нравятся, – при встрече Кондратов, ходивший в военной униформе, сделал озабочено-идеологическое лицо, – мы в них пол-Европы прошли. – И у меня отец не одну пару выносил. И мне по малолетству пришлось, хотя и в Грузии, – не пожелал подняться на высоты Женичка, – теперь-то дали бы отдохнуть ногам. В портянках танцевать, знаете, как-то… – Все танцы у тебя на уме. – Да я еще и в хоре пою. – Ну пой, пой, умник…



 Редакторов газет собрали в райкоме комсомола. Приехавший из Калинина секретарь по пропагаде долго и деловито объяснял, какой должна быть комсомольская печать. – Был проведен смотр газет, – объявил он. – Мы тут посоветовались и решили, что первое место следует присудить сатирическому плакату 10-го цеха завода – называется “Искра”, редактор – штамповщица Воловкер. Вторая премия… третья премия…

Лицо нашего героя стало напоминать моченые яблоки, предлагавшиеся местной кооперацией. Молчали и другие, знавшие положение вещей. – Позвольте, вы видели подборку нашего “Комсомольца”? – заговорил Женичка, трясясь от негодования. – Все, что вы только что требовали, а именно конкретность, анализ, содержательные предложения, “по следам выступлений” – все это у нас на протяжении нескольких месяцев… Главная стенгазета района, я уже не говорю о сатирическом приложении. Выпуск “Искры” хороший, не спорю, сам в нем участвовал, но он ведь единственный за несколько лет.

Инструктор, взрослый мужик, замялся: – Мне говорили, что подборку ваших листов взяли в райком партии. – Да лежит у меня все на месте. И райком – за стеной. – Хорошая газета, – вмешался местный молодежный секретарь, – накладка получилась. Не расстраивайся, получишь ты свое. – Да не получилась, а организована накладка, – заупрямился наш герой, – и ничего я себе не требую. Потому что почувствовал усталость, просто огромную. Пусть Воловкер теперь этот воз тянет, опыт у нее есть.

Воловкер, никак не ожидавшая премии и широко улыбавшаяся, теперь надувалась и краснела. Но упорно молчала. Аппаратчики пошушукались. Взвесив ситуацию, областной деятель попросил нашего героя остаться. – Не оценил ход вашего парторга. (Он помолчал.) Теперь сам посуди. Первая премия тебе, вторая – Воловкер. Фамилии во глубине Калининской области. Оценил? Ты уезжаешь, ей оставаться, так ведь?

Женичка попрощался и вышел на крыльцо. Пропади оно все пропадом. И комсомольская карьера ему не нужна… Решив отметить поражение и, заодно, выплату по “рацухе”, он заказал в ресторане, кроме всего прочего, грибы. (Местный потребсоюз делал вкусные заготовки – из леса, сада, огорода; особенно хороша была капуста провансаль.)

Он плотно посидел со случайными знакомыми. Подняв голову, он увидел, что потолок ресторана почернел; мозги, бушуя, выкипали из коробки... Минуя удивленную шпану (хорошо не прихватили его, пьяного), наш прожигатель жизни добрался до общежития. Его выворачивало всю ночь, заснул под утро. Глаза удалось разлепить за полчаса до начала работы. Обливаясь потом, Женичка оделся и трусцой, унимая колотившееся сердце, добежал до проходной.

– Ты весь серый, – сообщил ему Соколов. – Что было-то? – Грибы маринованные, – прошептал с трудом дегустатор, – я еще подумал – чревато… (он хотел сказать – червивые, но слова как-то объединились; это усеченое выражение с его нелегкой подачи пошло гулять по просторам родины; равным образом получили распространение другие его усеченные выражения – внушает, наводит, уделяет и т. п.). – Пьянка – уважительная причина, – рассудил Соколов. – Скажу, что отправил тебя на склады. Иди, пей больше чаю, полежи. Потом отработаешь.

Еще долго после этого события Женичка не мог смотреть на водку, а из налитой в его рюмку выпивки спазмы в горле пропускали только половину. Это качество вместе с новыми, заимствованными из книги приличными манерами делло его популярным, желанным, неотразимым компаньоном. Учитывалось также, что он не стрелял сигарет.

В К., как и в любом русском городе, было много красивых девчонок; к ним добавлялись приезжие студентки. Выбор был широк, знакомства-гулянья-провожанья, робкие намеки... Но вскоре нашего Жениховича подхватила на танцах в парке приезжая, ярко крашенная крупная блондинка с правильными чертами лица. Одета Аля была достаточно стильно. Почему бы и не встречаться?

Москвичка оказалась выпускницей кооперативного техникума, жила в гостиннице. Вскоре она затащила Женичку в номер, угостила его домашней выпечкой, дотошно допросила. – Ну, зарплата у тебя еще ничего, – сказала Аля. – У нас, не поверишь, всего 450 рублей. «Остальное доворуешь». Как жить в этой дыре, что делать, тоска… Ты один во всем городе одет поприличнее. Тощ только. Избегался?

Одевался Женичка в Москве, выискивая недорогие вещи (родители высылали иногда деньги). Близился фестиваль молодежи, и новые вения проникали в массовую одежду. Серо-голубой костюм, светлая куртка на молнии, дополненная широкими цветными галстуками, белый «пыльник», светло-серый коверкотовый плащ – все эти вещи вызывали легкую оторопь (а иногда и злобу) у местных парней.

…Уже стояла теплая мокрая осень. Пошли в кино. Стоя с подругой на тротуаре, Женичка заметил кучкующихся блатных. Они косо и красноречиво поглядывали на парочку, переговаривались, жестикулируя, сплевывая и кривя губы. Будут бить, понял наш Зяма: пестрое пальто дудочкой их окончательно достало; но вариант расправы, видимо, еще не был принят. Кодла, скорее, ожидала позорного бегства парочки в темные улицы, где можно было бы поизмываться и над фраером, и над его шмарой. Наш герой уже давно таскал в рукаве большой складной нож, но против хевры он значил не больше, чем батон.

Мысль героя лихорадочно металась, что, к счастью, не отражалось на его лице. К счастью же у него был насморк, и он густо высморкался (Аля переживет) на каменные плиты с помощью двух пальцев. Такого оглушающего насморкательства на этикет оппоненты не ожидали; не веря своим глазам и ушам, блатняки уставились на (по слухам) джентельмена. Еще это выглядело как жест человека, сохраняющего самообладание. – Не мылься керя, бриться не будешь, – дружелюбно кинул наиболее активному наш Зяблик, подхватывая под руку девицу, проходя мимо и давая понять, что Аля занята.

Таким образом общение переводилось на «феню», а противостояние – в область иного соперничества – насчет женщины мужчины могут договориться. Кодла занялась решением интеллектуально-этической задачи. – Ну, ты даешь, – оценила ситуацию Аля; она тесно прижалась к плечу героя. После сеанса отправились в «нумера», где подруга снимала убогий «люкс».

Правила гостиничного, драконовского гостреприимства не вдохновляли, да и девушка ему мало нравилась, как и ее разговоры. Аля, повидимому, все больше осваивалась со своей работой. На зарплату она уже не жаловалась. – Налаживаю связи с центром, есть что сдать, – сообщила она, – ожидается неплохой парнос. – Она покровительственно приобняла Женичку: – Ты умеешь только целоваться?

Еще кое-что дополнительно наш герой умел, хотя ожидание стука в дверь и громких голосов, которые могли раздаться в любую минуту… Аля совсем размечталась: – Лежи, плевать, пусть ломятся… Слушай, мне хочется иметь тебя рядом. Интеллигент такой, даже пижон… Мужик вообще нужен, а то все липнут, подряд… Вдвоем, к тому же, веселее и дешевле. Давай снимем комнату, найду недорого.

Женичка оторопел; его воспринимали как «кандидатуру»: – Если честно, торговля не по мне. Знаю-знаю, один из дядек занимается. – Да уж, мы принимаем не всех. Но живем хорошо. Будешь за моей спиной. – Это меня устраивает меньше всего. Да и армия впереди. – Да… но какие-то ходы есть. В общем, подумай.

Думать наш герой не захотел, от встреч стал уклоняться. Через некоторое время Аля поймала его на улице. – Такое дело, залетела я. – Вот черт, ты же опытная женщина. Могла бы предупредить, что опасно. – Бывает, так понесет, ну и думаешь: а, будь что будет. (На лице ее не было даже следов волнения.) Я уже и комнату сняла. Если в армию уйдешь, буду ждать. Давай, решайся.

Все не внушало... Женичка молчал, но глаза его выдавали. Аля поскучнела: – Эх, ты, мальчишка. – Не хочу я сюда возвращаться. И не интеллигент я, так, видимость одна… И куда мне папой становиться в 18 лет… – Неделю жду, – она назвала адрес.

Никуда Женичка не пошел. В маленьком городке стало известно, что Аля сделала аборт. Что за везение, горевал Женичка, намечается роковая линия… Но вскоре он увидел ее с парнем явно из ее круга.

Несмотря на роман с Алей, слухи, у местных девиц герой был нарасхват. Порой складывалось впечатление, что его передают с рук на руки… Рок вроде бы сделал его осторожным. Но на танцах его внимание привлекла Линда, светловолосая и голубоглазая девчонка с красивыми ногами. Она, десятиклассница, была «за» не лишенным смазливости, зрелым, явно блатным молодым мужиком. Червивая его сущность проступала в манерах, разговорах, которые краем уха можно было услышать.

На какое-то время мужик исчез, и на одном из вечеров Линда пригласила Женичку на дамский танец. Она едва ли не ложилась на партнера, который был вынужден своими бедрами буквально переставлять ноги девушки. Наконец, она подняла свое нежное лицо. – Я тебе, наверное, неинтересна. – Это почему? – Ну, все знают про наши отношения с Котом. – Они тебя устраивают? – Да меня и не спрашивают. Попробуй его пошли, уроет. – Где он? – Хоть бы не вернулся… Так у него “наследник” уже есть, лапы тянет. Ты бы мог меня увести?

Наш герой надулся, он был достаточно дурным для того, чтобы вообразить себя рыцарем. Долго шли по дождливым улицам, оказались в сенях какого-то домишки. Женичка целовал вялые губы. – Это… Кота боюсь, – сказала она, ее слегка трясло.

Встретились через день, мать уходила в ночную смену, зло посмотрела на ухажера. Темная комната с железной кроватью, бедность, которую невозможно скрыть. Наш ходок, не встречая даже символического сопротивления, раздел девчонку. Тело ее было юным, красивым, но грудь была уже истасканной, вялой. – Нет, нет, только не в меня… Все эти, сидевшие, сдвинутые, сами подняться не могут… Приучил меня к … Давай, я тебе сделаю…

Целомудрие нашего героя простиралось так далеко, что этот способ представлялся ему запредельным вариантом порока. Он вспомнил, как целовал эти губы, ему чуть не стало плохо. Но отдался их власти, закрыв глаза. Потом его руки нашли себе занятие…

Когда все кончилось, он долго не мог поднять веки. – Тебе было хорошо? – А тебе? – Спасибо, хоть ты спросил. Давно уже не испытывала… Но, ты, наверное, меня презираешь? (Женичка боялся посмотреть на нее.) Молчишь? Понятно… – Не ожидал… – А что ты ожидал, Сахарный? Миледи увидеть?.. Ладно, прощаю. Можешь меня не целовать. Только приходи. – А если Кот вернется?

…Это животное вернулось. Можно было ожидать бурного выяснения отношений. К удивлению Женички, на танцах он, по-хозяйски прихватывая Линду за зад и грудь, с веселым изумлением разглядывал “соперника”. Сквозь стыд, читавшийся на потупленном лице девушки, проступали покорность и цинизм.

Разговор все-таки состоялся в буфете, где оба выпивали “положенные” дозы: Женичка сто грамм красного суррогата местного производства, Кот – стакан водки. Он отделился от компании корешей. – Что, фраерок, мы с тобой молочные братья теперь? – Ты же не вор в законе. Можно и породниться. – Ну-ну, не вспухай. Я с нее слова не брал, так что претензий не имею… Честно скажу. Сломал ее, совсем девчонкой была, теперь самому бывает жалко. Она грозилась, что с тобой переспит. Но не думал, что… Мало ли что пьяная болтает, ты ведь, чистенький, побрезгуешь. – Дал бы ей выпрямиться. Ей ведь жить. – Меня посадят, пусть живет, как хочет. Может, и ты поможешь. – Ну, зуб дать не могу, но обещаю твердо. – Иначе сукой будешь.

Вскоре Кот исчез. Линда на танцах не появлялась, встретить ее можно было редко. Иногда она звонила в отдел, рассказывала, как наверстывает школьную программу. Обнаруживала полную осведомленность об увлечениях героя. Иногда приглашала к себе.

Душевно корячась, наш любовник покорно шел туда, где его ожидало сладкое испытание. Было чувство благодарности, но не было любви, и был страх – оральный секс (по тогдашним представлениям) вел к упадку потенции. Другие девчонки давали ему понять, что эта связь его не украшает. Встречи становились все реже, а затем и вовсе прекратились.



Стали появляться частные заказы на всякое оформление. Иногда наш герой делал таблички по технике безопасности, иногда рисовал поздравительные плакаты, писал лозунги на кумаче. Большой заказ сделал известный в городе врач. К какому-то докладу ему потребовалась серия больших диаграмм. Заказчик вел себя очень просто, в нем чувствовалась порода.

– Вы здесь занимаетесь наукой? – поразился Женичка. – Так сложилось, что я здесь. И буду делать то, что делал бы в Москве. Больные везде одинаковы, а свой опыт я не могу держать под замком.

Вот это стойкость, это достоинство… Работа запомнилась тем, что, читая, по привычке, только начало слова, наш герой написал на одной из диаграмм “Гемороидальная (вместо геморрагическая) лихорадка”.

Подосадовав и поулыбавшись, Женичка сделал новый лист, но сдавая работу, посвятил заказчика в свою оплошность. Тот расхохотался: – Хорошо, что вы цените юмор, и не боитесь над собой посмеяться. Покупаю, как часть работы. Продам вашу шутку коллегам, это очень оживит доклад. – Он добавил лишнюю десятку.

На дополнительные деньги можно было щегольнуть перед девчонками, которые знали о его убогой зарплате. Женичка все чаще выбирался в Москву, осваивал музеи, ходил на джазовые концерты. Подолгу разглядывал пышные экспозиции ВДНХ. Складывалось впечатление, что огромная страна стремительно развивается и выглядит совершенно иначе, чем К.

В магазины столицы все чаще «выбросывали» новый товар. Можно было найти импортную обувь – отличной формы, со строчками, на толстой подошве, с белым рантом. За небольшие деньги наш герой купил венгерское зимнее полупальто на солидной меховой подкладке.

Но первым парнем в К. он все-таки не был. В ветеринарном техникуме учился латыш – вот тот был стиляга. Познакомились давно. Усики и бачки на простом, «крестьянском» лице, набриолиненый кок на голове, донельзя узкие брюки с разрезами в низках, мягкая, свободно висящая куртка, галстук – «пожар в джунглях», тяжелые туфли, рассчитанная расхлябанность в жестах, движениях.

– Что это тебя давно на танцах не видно? – спросил его Женичка, осознавая свою второсортность. – Клёво… Ты, Альгирдас, и в столице смотрелся бы. – Ты тоже центровой лабух, свой стиль… Боюсь показываться, – с сильным акцентом ответил тот, – очень я не нравлюсь местным, хоть уезжай.

Вот его шпана и била в первую очередь... – Сочувствую, чувачок. Но помочь… Я тоже здесь не надолго, – признался Женичка, – секу насчет художественного образования. После армии… – Ну, клеевая мысль, чувак. Башли только нужны.

Поговорили о джазе, о Гершвине, в которого наш меломан был теперь просто влюблен… Новый год страна встретила с «Карнавальной ночью». Хороший темп, остроумие, легкая музыка, очаровательная Гурченко («Да она просто Гур», – не удержался Казаков, подозвавший Женичку в фойе.) И все это так контрастировало с пустынными заснеженными улицами городка. Смешливая грудастая лыжница затащила его на холодец к родне, в близлежащую деревню.

Вскоре в городок на зимние каникулы стали съезжаться студентки. Они стали заходить на танцы, держались стайкой. Выделялась девушка, которую нельзя было назвать красавицей, но черты круглого лица с прямым носом были милыми.

Невысокого роста, с гладкой прической из русых волос с «калачом» на затылке, она была удивительно женственна. «Уютная» фигура с покатыми плечами, высокой грудью, тонкой талией, развитые бедра, стройные, сильные ноги. Все это было не про него. Но что-то – в повороте головы, в «касательном» взгяде – говорило о том, что она хочет, чтобы наш герой пригласил ее на танец.

После долгих колебаний Женичка решился. Она величественно выразила согласие; они молча и медленно, соблюдая дистанцию, описали круг. – Кажется, вы встретились мне, когда я впервые шел по главной улице. – Она кивнула: – Я вас запомнила.

Он представился, она назвалась Аллой Вороновой. Вблизи она была еще более притягательной. Стараясь не быть назойливым, Женичка подошел еще. Парни проявляли деликатность и не перебегали дорогу. Она училась на втором курсе Калининского пединститута, выглядела и держалась соответственно, как строгая учительница.

Сделала нашему партнеру сердитое замечание за то, что не довел до подружек. Но дала понять, что не отвергнет новых приглашений. И они последовали. Как-то естественно получилось, что Женичка провожал новую знакомую один. Он аккуратно выложил все сведения о себе. – Мне уже 21, – сообщила Аллочка, внимательно наблюдая реакцию героя. Последний выдержал удар: на данном этапе возраст был несущественнен.

Жила девушка с мамой, в низком цокольном этаже дома у моста, они занимали две комнатки «вагончиком»; единственное окно – на улицу. Никелированная кровать, ширпотребовский диван, такой же шкаф. Бедность, видимо, была комплексом Аллочки, деньги уходили на ее одежду и обувь.

Теперь Женичка видел девушку каждый вечер, она не чинилась, гуляли, ходили в кино, на танцы. Заполночь он вел ее домой. Мама, пышнолицая, крупная, щирая хохлушка Прасковья Петровна (ПП) явилась нашему герою «проекцией» дочки в будущее. Когда Аллочка ушла в магазин, ПП устроила форменный допрос, после которого, повидимому, к юноше возникло некоторое доверие.

– Вы должны знать, Женя, что я жена попа, – объяснила она. – ? – Он был репрессирован. А вы работаете в «ящике». – ? – Я до сих пор боюсь. Пришлось все бросить, уехать с Украины, скрыться здесь, чтобы на детях не лежало клеймо. – Я понимаю… – Если вас эта сторона беспокоит, скажите сразу. У сына, в физкультурном институте, не очень интересовались происхождением. Он закончил, преподает в Ялте. А Аллочка, она комсомольский секретарь… сколько трудов стоило уговорить ее не писать правду в анкете. Я вижу, она вами увлечена, и не будет этого скрывать. – Ваша девочка настолько привлекательна, что все остальное не имеет ни малейшего значения. – А возраст? – Могу еще раз повториться… И, потом, я для нее не партия. Я – никто. – Вы уж простите, и я ей говорю: подумай, зачем он тебе. Ну, симпатичен, красиво двигается, одевается, вроде неглуп. И все?.. Она сложный человек. Сколько за нею уже ухаживали. Врач из санатория, Вадим. Зрелый мужчина, красивый. Подарки постоянно, все расходы по обучению берет на себя. Нет, она мучает брата, тот надрывается, но шлет ей деньги. Хорошо, что Валентин еще не женился. – Я думаю, впереди у нее роскошные мужчины, – совершенно искренне спрогнозировал герой.

Это не помешало ему во всю целоваться с Аллочкой, она позволяла осторожно себя ласкать. Женичка был представлен студенческому сообществу. Иногда время проводили в квартире подружки, Розы Шульман. Две высоких комнаты в старом доме были обставлены дряхлой мебелью. Слушали пластинки, подбор джазовых стандартов, привезенный из Калинина, слегка выпивали.

– Откуда у тебя эти пластинки, Роза? Прости, но я вижу, как ты с мамой живешь. Купить все это ни я, ни ты не можем, – спросил, улучшив момент, владелицу Женичка. – Да есть человек, дарит. – А где он их берет? – Секрет фирмы. – Это же какую коллекцию надо иметь, чтобы такое дарить… Вас любят, Розочка. – А вы проницательны, молодой человек, с вами опасно общаться. Послушайте, Сиропчик, если вы пожелаете, я верну все дарителю. – Ну что вы, Розалька, такие жертвы я не могу принять. – Вадим говорит, что мы составили бы с тобой отличную пару. – Ты понимаешь, почему он так говорит.

Содержание разговора стало известным Аллочке. – Роза ведь красавица, не чета мне. Да и по крови к тебе ближе. – Я тебя умоляю, – Женичка благоразумно умолчал, что «пульмановская» фигура далеко не столь притягательна, как у Аллочки. – Ты можешь удержаться от новых увлечений? – спросила она, внимательно вглядываясь в его лицо. – У тебя, в Калинине, такое окружение, что тебе моя верность не понадобится. – …А если я скажу, что ты неправ? Я ведь впервые в жизни начала целоваться, с тобой. – Ты это серьезно, насчет “понадобится”? – Женичка испытал легкий озноб. – … – Удержусь, мне будет нетрудно, – вдохновенно соврал наш герой.

Они сидели в кухоньке, ПП, закрывшись, читала в “большой” комнате. Пережив приступ задумчивости, он, воодушевленный, удвоил напор. – Обижусь, – отводя его руки и переводя дыхание, сказала Аллочка. – Во-первых, мама не велит; во-вторых, боюсь; в-третьих, хочу убедиться, что не врешь.

Он уже страшился разлучиться с самой женственностью. Но пришло время, и студентки погрузились в маленький автобус-“газон”, отправлявшийся в Калинин. Женичке почти не пришлось притворяться, он действительно был опечален. – Если будет желание, напиши письмо, – сказала она, – мне будет интересно. И навещай, пожалуйста, маму…

Восстанавливая в памяти всю сцену, ее слова, выражение ее лица, наш аналитик пришел к выводу, что она была искренна. Он исписал небольшой тетрадный листок: такие вот будни, она – его праздник... Довольно скоро он получил сдержанный ответ, в конверт было вложено несколько листов чистой бумаги – на бедность.

Начался обмен письмами. Они, оказалось, подчинялись авторам относительно, температура их поднималась сама собой. Ему нехватало слов, чтобы насытить (когда он вспоминал грудь и бедра Аллочки) чувствами строчки. Он просил ее приехать.

Только потом он догадался, как трудно ей было найти деньги, сколько ей, ленинской стипендиатке, комсомольскому деятелю, понадобилось усилий, чтобы выкроить время для поездки в К. Она нагрянула внезапно. Многочисленные знакомые, похоже, не смогли сообщить ей никаких порочащих сведений о жизни бывшего дегустатора. Она исправно посещал ПП, выслушивал ее рассказы, пил с нею чай, нахваливал выпечку, караулил квартиру (почему-то это оказалось нужным), когда ПП со знакомой пенсионеркой уходила в кино.

Аллочка была нежна, но строга по-прежнему. – Я никто, – счел необходимым напомнить раздосадованный Женичка, – несмотря на это, в армию меня забреют. Три года, представляешь? Оно тебе нужно? Потом хочу заняться искусством. И неизвестно, что из моей затеи получится.

Однако Аллочка не зря была молодежным деятелем: – Все преодолевают трудности. Буду работать, смогу к тебе приезжать. Будешь учиться, ничего страшного. Художнику нужна хорошая жена. И я ею буду. У нас будут красивые дети. Кстати, об армии. У меня знакомая, Алина, фельдшер. Она… в общем… ну, живет с военкомом.

В следующий вечер состоялся визит к Алине. Составилась компания: военком оказался майором лет сорока, лысым, но успешно молодящимся. Он вел себя просто, за столом стоял оживленный треп. Женичка даже вставил несколько фраз по делу. Попрощались, взяв обязательство встретиться снова.

В следущий раз подвыпивший военком улучшил минуту, когда девушки вышли: – Что, призывник, схватил птицу счастья? (Женичка изобразил смущение.) Будь моя воля, я освободил бы от службы того, кого выберет Аллочка. За заслуги. – Нашему герою оставалось только развести руками. Собеседник обнадеживающе похлопал его по плечу.

На этот раз прощание с Аллочкой сопровождалось более твердыми обещаниями. Снова начался обмен письмами. Но в ее текстах появились инквизиторские ноты. Она вызвала его на телефонный (с почты) разговор. Его явно проверяли “на слух”; он “не понимал” этого. Ее это раздражало. Его возмущали подозрения, колебания.

Одно из писем Женичка предпочел “не получить” – так ее несло. Скорее всего, Аллочка колебалась: по-видимому, у нее были заманчивые предложения. Может быть, ее удерживала убежденность в том, что обещание должно выполняться.

Воспринимая все это как бы со стороны (чему он сам удивлялся), Женичка держал свое слово. Это было тяжело, едва ли не ещенощно он просыпался, ощущая боль от перенапряжения, и другие последствия воздержания. Он с головой ушел в работу. Проектировали новый потенциометр, обмотка которого запресовывалась в пластмассу, что обещало прочность конструкции, облегчение веса.

Струнников подозвал его к себе: – Давай, готовься к экзаменам в вуз. Дам тебе характеристику, есть знакомые, помогут. – Я как-то не планировал, Виталий Степанович. – После службы трудно будет подготовиться. – Не думаю, что мне это понадобится. – Не вернешься, что ли? – Скорее всего. – Ты же инженерно мыслишь… я думал, ты выбрал наше дело. Армия наращивает заказы, будем расти. – Конструирование мне нравится, но есть вещи, которые мне нравятся еще больше.

Струнников задумался. К этому вопросу он больше не возвращался. Дни тянулись чередой; спасали хор, библиотека, волейбольная площадка. Девчонки проявляли понимание. История повторялась: они попросили Женичку тренировать их команду. Подобрался рослый состав, который он вывел на стадион, едва потеплело.

Приходилось тащить на себе разминку, показывать приемы. Упражнения сочинялись «на ощупь», литературы не было. Собранность, координация, резкость прививались трудно, эти проблемы отвлекали Дилектанта от мрачных мыслей. Девушкам нравилось: мы почувствовали себя не любителями, а спортсменами. Он переживал их характерные травмы – выбитые пальцы, разбитые колени.

Иногда девчонки действовали слаженно, самоотверженно. Пошли первые результаты, можно было думать о поездке в другие районные центры, в Калинин. Но тут начались авралы на производстве, выезды в колхоз. Тренировки, игры срывались, Тренеровича никто не слушал. – Соберешь перед турниром, – наставляли его в райкоме, – делов-то, постучать по мячу. – Да как я буду воспитывать коллективизм, о котором вы говорите? – горячился Женичка. – Так у нас гордости района не получится. Выйти на поле в плавках, а потом позориться на элементарных приемах? А я, что, буду стоять, краснеть? – Ну, покраснеешь. Есть на что…

Доводы не помогали, команда рассыпалась. В расстройстве он отправлялся на лодочную станцию, где ему разрешали кататься без оплаты. Тяжелую лодку можно было хорошенько разогнать, и она скользила под высоким обрывом, над которым в древности стояла крепость; далее открывались ничем вроде бы не замечательные, но неуловимо влекущие панорамы. Левитан… Русь начиналась здесь… Он останавливался, ложился навзничь и смотрел в бездонно-прозрачную синь… Что его ждет? Время стояло, небо молчало…

– Что это у вас так резко вырос объем легких, – удивился врач на очередной медкомиссии. – 5600, это ж надо? – Наш герой не растерялся: – Готовлюсь к призыву, в подводники. Как мой отец. На веслах, постоянно. – Так у вас вес 56 кило. И, судя по нему, занимаетесь вы не греблей, а чем-то родственным. – Да нет, воздерживаюсь, как могу. – Ну-ну, зачем? Ни одна наука не принесла больше вреда, чем учение о воздержании… А весла действительно легкие развивают. Да и мышцы… – Он заглянул в карточку. – Впрочем, море вам явно не грозит… – Ноги опухают, я говорил… Сердце вот… – Норма, норма.

Призывник ушел, не требуя объяснений. Флот ему был нужен так же, как любой другой вид войск.



В городке появился демобилизованный – молодой, черноволосый, с голубыми глазами красавец. Встречались, приглядывались друг к другу. Он первый подошел на танцах, поздоровался: – Я Наум Клуцис. Отец говорил о тебе (оказалось, он – приемный сын Казакова). Демобилизовался. А тебе еще служить? Ну, не тушуйся, я дам тебе вводные, с ними полегче будет. – И что тебя удержало от возвращения в Ригу? – К жизни не готов. Женщины закружили, еле десятилетку кончил. В армии тоже ничего не приобрел, кроме нескольких романов на свою голову. Триппер подхватил такой, что еле вылечился… Тут родители поддержат, специальность какую-нибудь освою.

Наума пристроили учеником гравера. Работа была сравнительно чистой, неплохо оплачивалась. Встречались на заводе, ходили вместе в Дом культуры. – Мне эти девчонки ни к чему, – вскоре объявил Наум. – Вот Нина (заведующая ателье) – это кадр. Но на танцы ее не затащишь.

Наум приступил к осаде несколько перезрелой, но все еще привлекательной дамы, посвящая Женичку во все этапы компании. Она вскоре увенчалась успехом: одинокой женщине льстило внимание широкогрудого красавца. Как они не скрывали свои антиплатонические отношения, но вскоре городок с упоением перемывал им кости.

Пока Аллочка сдавала экзамены и проходила практику, влюбленный съездил в отпуск. Отец по-прежнему «пахал» на великих стройках. Мать с грустью присматривалась к сыну, она уже отвыкла от него. – Ты нисколько не возмужал. Даже еще больше отощал… Смотри, не наделай глупостей, ты на это способен… Как ты пройдешь через армию? – тревожилась она. – Хорошо хоть аппетит прежний.

Тбилиси был доволен собой, делал деньги, как обычно. Жара серьезно утомляла Женичку, сердце порой болезненно ныло, иногда покалывало… Он ходил с сестрой на вечеринки. Уже взрослые школьники ели приготовленные ими же разные вкусности, умеренно выпивали. Теперь они с упоением танцевали рок-н-ролл, Дилетант тоскливо осмысливал свою отсталость.

18-дневный, положенный технику, отпуск заканчивался. На обратном пути будущий художник привычно побегал по московским выставочным залам и музеям. Мысли о искусстве отошли на второй план: армию бы пережить, с Аллочкой что будет…

Вскоре она приехала. Целый день она присматривалась к нашему герою. До первых вечерних поцелуев. Истосковавшийся Женичка вложил в них столько страсти… – Кажется, я поступила правильно, не поехав на море. – Что за поездка? – Приглашали… Даже денег не нужно было. – Ты понимаешь, что это за предложение? – Да нет, все честно.

Вспыхнувшая ревность была утоплена в ласках. Встречались так часто, как позволяла работа. Ходили на пляж, на танцы. Потом парочка пряталась в тамбуре, который предварял квартиру Аллочки. Здесь, в темноте, руки Женички быстро осваивали ранее запретные зоны, часто принося девушке высшее наслаждение. На ее теле, кажется, вообще не было “нечувственного” места.

Когда ПП ушла в кино, он раздел ее, она стояла перед ним, прижимая его голову к тому месту, где сейчас проходила земная ось. – Знаю, как тебе тяжело. Биологический факультет все-таки. Но пожалей меня, Женичка, – сказала она в ту минуту, когда, кажется, сама была готова решиться на все “оставшееся”. – Видишь, называю тебя, как ты просишь. – Мама так называет. – Я сказала себе: после диплома. Пожалей…

Этих слов оказывалось достаточно: он и так боялся. – Малина а не губы… Хоть бы ты меня не послушался, – вдруг вздыхала она. – Ну, у тебя и выдержка, это даже возбуждает.

Весь запас здровья, накопленный во время отдыха, пошел насмарку. Спал наш Малинович четыре часа, редко – шесть. Он вновь достиг уже привычно-истощенного состояния. Вскоре простыла Аллочка, она лежала с температурой. Вызвали почему-то Вадима.

Приехал среднего роста, лысоватый, вполне симпатичный, спортивный, загорелый и самоуверенный молодой мужик. За ним шествовали тени побежденных куротниц и медсестричек. Женичка покинул свой пост у кровати, он чувствовал бешеную ревность. Через десять минут врач вышел, постоял в задумчивости.

– Проводите меня, – попросил он. Они переместились во двор – Простуда, ничего страшного. Не надо до утра ее держать на сквозняках. (Все знают… Ну, это кто кого держит.) Простите, я буду откровенен. Вы, конечно, знаете о моих чувствах к Аллочке. Я могу дать ей счастье. Дело не только в квартире и обеспеченности… Вы хоть чувствуете ответственность за нее? – Если бы вы знали, как это меня мучает. Только между нами: я и не рад, что я ей нужен. У меня смутное будущее, я не могу ей дать того, что она заслуживает. (Вадим кивнул, не спуская с Женички глаз.) Я недостаточно смел, чтобы отказаться от нее. – Что ж, по крайней мере, честно. Когда вас забреют, учтите, я приложу все силы, чтобы она вас забыла. – Чему быть… – Давайте вместе бегать поутру. Вам это крайне необходимо. У нас в санатории прекрасная трасса. Воду нашу пьете? – Наряду с «Боржоми». …Спасибо, я позвоню.

ПП пошла в аптеку, Женичка вернулся к Аллочке. – Он прослушивал твои легкие? – Она отвернула одеяло, комбинашка отсутствовала: – Конечно… Воспаления нет… Но он же врач, успокойся… (Несмотря на болезненное состояние, ее забавляла пикантность ситуации.) Видел он и не то… Жарко… (Она положила его руку на свою прекрасную грудь.) Всегда такая горячая рука… а тут прохладная. Как хорошо… Давай сюда губы…

Пришлось привести в действие и руки, здесь – главные медицинские средства. Жар простуды замещался жаром страсти. Через полчаса температура резко упала. В комнату заглянула ПП: – Доча, давай попьем аспирину. – Я уже здорова, мама. – ПП подплыла к кровати; Аллочка, немного бледная, бодро улыбалась, ПП пощупала ей лоб: – Господи, и в самом деле. Зачем только врача вызывали. Наверное, Женя слово знает.

С тех пор Аллочка перестала стесняться. Если ПП куда-то удалялась, она могла ходить обнаженной. – Запомни меня хорошенько, – сказала она. – Тебе надолго должно хватить. – Этого и сейчас нехватало, но страстотерпец не хотел развивать эту тему.

Исключая случайные и небольшие размолвки, их отношения шли по накатанной коллее. Они не скрывали своих отношений друг к другу, и городок успокоился. Женичка ничего от нее не скрывал, даже того, что рассказывал ему Наум.

Они вместе читали газеты, журналы (ей надо было быть «в курсе»). Встречались, «при закрытых занавесях», с Алиной и ее военкомом – те по-прежнему скрывали свои отношения. Майор обещал Аллочке сделать все, что сможет.

Приехал брат Аллочки, Валентин, к выбору сестры отнесся спокойно. Он был отчаянным волейболистом и оценил точность паса и кульбиты в защите нашего игрока. Сложилась команда, с упоением сражавшаяся на разных площадках. Дилетант обнаглел настолько, что как-то «облаял» напарника за жадность (тот брал все нападение на себя), и Валентин даже не поморщился.

Аллочка позвонила в институт, получила разрешение задержаться дома, прихватила часть сентября. Но и эти дни закончились. – Не знаю, как я теперь смогу без тебя, – сказала она строго. – Если удастся, приеду на ноябрьские. – Они провели безумную ночь, его губы, мышцы болели… И автобус увез ее.



Наконец-то он мог отоспаться, придти в себя, пошли будни. Вскоре его подозвал Струнников. – Тебя могут забрать, а мне нужна (штатная) единица. Есть человек, на «постоянно». Пока ему до тебя далеко, но выхода нет, надо брать, готовить. С другой стороны, в десятом цехе нужен нормировщик. Если ты не против, мы тебя переведем на эту должность.

Конструктор сходил в цех, послушал экономиста, средних лет женщину: – Струнников о вас хорошо отзывается. Вы справитесь, только с нашими женщинами нужна мужская твердость. А там и на мое место. Все-таки 800 рублей.

Женичка молчал, ему было безразлично, чем заниматься. Надо было хронометрировать новые операции, уточнять «старые» трудозатраты. Он сидел над душой у работниц, щелкал кнопкой секундомера и фиксировал его показания.

Попутно он выслушивал бесконеченые монологи о том, как им, простым людям, занижают разряды, мало платят. Попутно сообщалось, как дорого все вокруг, что детей растить, учить надо, а мужик, сволочь, пьет… Часты были жалобы на плохие материалы, инструменты, на отказы приспособлений. Тут же могли последовать намеки, предложения – иногда совершенно недвусмысленные. Иногда просто заговаривали зубы, чтобы цифры плясали.

Надо бы изображать сочувствие, и писать, писать, и щелкать, щелкать. Все эти, статистически обработанные, «научно обоснованные» данные перетряхивались мастерами, согласовывались с профкомом, начальником цеха, долго утверждались. Итоговая цифра могла быть далека от рекомендуемой. «Прямая сдельщина» была довольно извилистой, и, в тоже время примитивной, как и вся заводская экономика.

Однажды наш Нормирович, выведенный из себя особо занудной и беззастенчивой – хотя и очень симпатичной – молодкой, настоял на жестких цифрах для прошивки отверстий в колпачках (предохранителей). Он не постеснялся обвинить всех причастных в том, что они «не уделяют» очередному Постановлению…

Месть последовала вскоре. На очередном аврале в конце месяца свободных мест на сборочном конвейере не нашлось. Зато был свободен пресс, рядом с которым еще недавно сидел наш секунд-майор. Можно было с кем-нибудь поменяться местом, но за Норманом, понятно, наблюдала вся смена. Душевные струны звенели тревожно и вразброд, когда он, с усилием сохраняя невозмутимое выражение лица, уселся на рабочий стул.

Миниатюрные колпачки норовили выскользнуть из пальцев. Наш Секундер воочию, паническе представлял себе торжествующие лица штпамповщиц: – Это тебе не на кнопку (хронометра) жать! – Он и в самом деле ощущал себя неумехой, неспособным к простейшим операциям.

Но постепенно пришла сноровка, а с ней – и успокоение. Тару надо поднять к рабочей зоне… Оказалось, что, как и в волейболе, секунда – большое время, что колпачки удобнее брать и ставить по одному, правой, пробитую деталь он смахивал левой, одним пальцем, почти не глядя, в подставленный ящик.

Здесь был, конечно, риск, но щелканье пуансона, норовящего прошить ладонь – это внушало... Движения рук и нажим ноги на педаль синхронизировались, наш Прессман сам себе напоминал хорошо смазанный механизм. Странно, при этом он чувствовал почти наслаждение. Я вам покажу! Ведь можно испытывать удовлетворение даже от такой работы! Все дело в отношении к делу! Здоровый лозунг я придумал, это в газету!

…Вдруг он понял, что грохот на участке заметно ослаб. Подняв голову, он увидел удивленные взгляды работниц. Еще через секунду прессы пришли в движение; некоторые из штамповщиц неуверенно копировали его движения. К концу смены дневное задание он выполнил. Доблести в этом было немного, так как Женичка, еще учась, знал – задание пишется с расчетом на то, что рабочий выполнит ее на 110-130%.

На следующий день наш Штампович настолько вошел в ритм, что дал полторы выработки. – Ты кончай свой балет, – подошла к нему одна из работниц. – С тобой нам такую норму влепят, что в туалет сбегать некогда будет. – Неужели трудно понять, что в горсть хватать детали не стоит, – спросил Женичка, – что надо освободить и включать вторую руку? На что у вас мастер? Неужели нельзя тару поставить так, чтобы не кланяться лишнего? (Если бы он знал, что эти элементы научной огранизации труда – велика наука! – были известны еще в 20-х годах).

Женщина стояла хмурая. – Да кому мы нужны, – отмахнулась она, – пашем, и ладно. А мастер то ящики таскает, то по шее получает… весь в бумагах, в мыле. Давай, давай, двигай к себе. Пора зарплату начислять.

Экономист уже возложила все расчеты на нашего героя. Он флегматично крутил арифмометр, ощущая ущербность занятия. Если сборщица не вырабатывала свою среднюю зарплату по уважительной причине, ей что-то «рисовали». Ошибки были нечасты, но неизбежны. При недоплате работницы начинали разговор сразу на повышенных тонах, считалось, что «захребетники», «дармоеды» руководствуются злым умыслом. «Переначисление» не замечал никто.

– Будем готовить расчеты на следующий год, – обрадовала Женичку экономист, – вот перечень показателей. Сам знаешь – увеличиваем на 6%. Начальство, может быть, что-нибудь скорректирует, по своим соображениям. – И фонд зарплаты? – поинтересовался наш ученый. – Вряд ли. Скорее спустят на уровне нынешнего года. Ну, может чуток добавят.

Женичка исправно пересчитал цифры, подсунул начальнице, порезвился: – Откуда рост производительности труда? Где новая техника, технологии? Может на нуле окажемся, или вдруг на 12% выйдем. – Да ладно тебе, не маленький. Все резервы в твоих же нормах. А больше 6% никакой дурак планировать не будет, в запас отложит.

Здесь концентровались вся премудрость экономистов и плановиков «народного хозяйства».– А чему в институте вас учили? – продолжал тренироваться наш Экономайзер. – Ну, вспомнил… Здесь это лишнее. Так что готов ты к должности, а я ухожу на повышение. Рабочие тебя знают, начальник цеха с тобой считается. – Вы, что, не знаете, что меня могут в армию призвать в любой момент? – Как это так?! Я думала, что ты освобожден! – Да с чего это? Или я не молод, не красив? – Так вот почему Струнников тебя мне подсунул! Вот благодетель! Мне что, теперь нового человека учить?

Да сколько тут учить-то, Женичке только оставалось, что пожать плечами. Его оставили на своем месте. Ждать.

Военкомат все чаще собирал призывников на учебу. Три года отдай – жуть, чушь, никакого патриотизма не хватит… После политнакачки повели на полигон. Стреляли из “мелкашки”. К своему удивлению Женичка выбил 27 из 30.

– Сразу видно, спортсмен, человек тренировался, – поставил его в пример отставник, – по девятке лупит, как заказал. – Первый раз в руки взял оружие, – растерялся Женичка. – Ну, значит, как-то иначе глазомер приобрел. – Рисую много. – Во-во, художник, глаз вострый.

 Наум посвятил его в “науку побеждать”: – Первое, забудь о своих правах. Их у тебя не будет. Начнешь пререкаться – не закончишь, с кухни на губу будешь ходить. И так до дисбата. На второе. Проткни черенком ложки петли на гимнастерке. Тогда она будет растегиваться одним движением руки. Солдатские штаны и подштаники снимаются вместе, тянутся снизу, также вместе одеваются… Будешь успевать выполнить команду «отбой» – из-за тебя не будут тренировать взвод. Третье, компот. Застегивать пуговицы, затягивать ремни, одевать шинель, шапку, вещмешок надо на ходу, или уже в строю. Вот тебе «подъем». – И все? А стрелять, бегать, противогаз там… – Главное в армии – отдание чести и ходьба строевым шагом. Пройдешь незаметно мимо старшего – уже повезло. Все остальное – как получится… Да, я упустил. Вся армия держится на бирках. Нет ее – нет ответственного, нет порядка. После этого даже если выбьешь 55 из 50, будешь плохой. Шильдики должны быть на месте.

Пользуясь давним приглашением, наш Рекрутович навестил Алевтину и майора, передал приветы от Аллочки. – Хотел пристроить тебя кое-куда, ничего не получается, – озаботился военком, – политика такая – всех разгонять подальше. Чтобы прочувствовали, что такое Родина. Меня уже начали упрекать, что я тебя не отправляю. Пока держусь, будем собирать еще команды. Скоро последняя медкомиссия. Ты уж приходи, – он посмеялся.

Молодняк наскоро прогнали через врачей. – Жалобы есть? – спросил Женичку председатель комиссии. – Да вот сердце, бывает, пошаливает. Ну, ноги еще опухают, я говорил. К морозам еще…

 – М-да… ноги-ноги… в штанах будут, – председатель порылся в бумагах, оглядел голого призывника. – Так, кардиолог – в норме. Остальное проходит… В смысле – не богатырь. Ага, частичное плоскостопие, справа. (Он засмущался, покряхтел.) Почему только сегодня заметили? Загнали бы парня в пехоту. Где нам нужны люди с высоким образованием? – Связь артиллерии, – ответствовал какой-то чин. – Но таких заявок пока нет. – Ну, ладно, потом подберете.

Не богатырь вернулся к привычным обязанностям. Аллочка приехать не смогла. Скорее всего, писала она, эшелон пройдет через Калинин. Я тебя встречу, и, если удастся, заберу на время. Уже поговаривают о распределении, я подумываю о Сибири.

Уже пробовал… лучше на Север. Наш герой с грустью бродил по улицам, аллеям санаториев. А ведь прикипел… Он уже успел как-то сжиться с этим городком, ощутить протяженность его истории, как будто растворенной в воздухе, почувствовать в ней что-то очень притягательное… Лишнюю одежду он отвез к Ефиму. Последние танцевальные вечера…

… – Заходи ко мне, – предложил на лестничной площадке Казаков, – и разлил по рюмкам что-то из красивой бутылки. Пригубили, гость огляделся. Квартира была очень прилично обставлена, уютна.

– Мебель сохранили. Пересидели. И космополитов, и врачей… Скоро возвращаемся в Ригу. Спасибо за поддержку Наума, все-таки ты много ему по шрифтам, металлам, по теории дал. Да сколько вещей отдал... Даже облигации. Будем у тебя в долгу, приезжай к нам, в Европу. Едешь ты налегке, вот тебе сувенир. – Он вручил несколько пачек лезвий, которые уже становились дефицитом. Они были нужны Женичке тем более, что щетина его стала жесткой, а истощенная кожа легко раздражалась.

Наконец, объявили отправку – 30 декабря. – Дальше держать тебя нельзя, – сказал военком. – Иначе полгода службы не зачтут. Думаю, будешь доволен, – таинственно добавил он. – Не знаю, как вас благодарить, Виталий Максимович. – Аллочке привет передай, мечте нашей.

Призывник отправился на последний вечер в дом культуры, настроение было ниже некуда. К нему подошла Люба, хрупкая и большеглазая милая девочка, поступившая в техникум. – Не вернешься? – Нет. – …Раз так, скажу. Очень тебя люблю. С первого раза, как увидела… Ну, вот, легче стало. (Ее глаза увлажнились.) Я пойду. – Подожди… Не могу тебе ответить тем же, ты знаешь. Не жалей, не лучший я вариант. – Я пойду. – Подожди, давай потанцуем.

Зал внимательно наблюдал ее расстроенный вид, лицо расчувствовавшегося героя. – Обними меня покрепче, – попросила в танце Люба. – Как хорошо… Можно еще?

Женичка пригласил ее еще не раз. Зал уже возбужденно шептался. Но в общежитие наш герой шел с парнями. Утром он надел поношенный костюм, старые ботинки, меховое пальто и отправился на сборный пункт. Его, как и некоторых других, завернули в парикмахерскую. Здесь он расстался со своими непроходимыми зарослями. Обнажился череп с двумя костистыми гребнями, открывавший простор для френологических изысканий.

Было тепло. Команда строем шла через город, беспорядочно шлепая по мокрой мощеной мостовой. Сзади шли провожающие, в том числе хмурая ПП. Когда призывники стояли на перроне, Женичка с ужасом увидел бегущую к нему Любу.

– Прощай, Женичка, – сказала она, не обращая внимания на ПП, – пусть все у тебя будет легко. – До свиданья, Любочка, – пролепетал рекрут. Глаза ПП, и раньше тонувшие в щеках, превратились в щелки. – И тебе всего хорошего, – девчонка развернулась и побрела с каменным выражением лица.

– Это еще что? – процедила ПП. – Меня к ночи разбудили, рассказали, я не поверила. Неужели ты скрывал? – Да нечего мне скрывать, ПП, – подосадовал Женичка, – все как было, так и есть. – А чего это она бежала? – Так это она бежала.

Подали поезд, составленный из плацкартных вагонов. – Счастливо оставаться, – произнес в сердцах Женичка, понимая, что сердце его потенциальной тещи отравлено ядом. – Счастливого пути, – холод в ее голосе мог заморозить лужи. Он стоял у окна, махал рукой, и уже слышал скрежет льдин, ноги наливались водянкой.

Состав пошел, набирая ход, стук колес отдавался в голове. Перевернута еще одна, полная помарок, страница его судьбы. Переписывать хотелось не все. Будь что будет…

Над составом был поставлен лейтенант. Парней собрали по возможности кучно. – Партия и правительство пошли на дополнительные расходы, – сказал он. – Теперь вас возят не в товарняках. – А постели будут? – послышался голос из прохода. – Вот будет постановление, чтобы девушки сопровождали вас до части, начнем выдавать белье.

Орду призывников накормили хлебом и баночной тушенкой. Дилетант залег на верхнюю полку. Мыслей не было. Без них он и заснул. Утром поезд пришел в Калинин. Стояли вдалеке от вокзала, на каких-то запасных путях. Орду загнали в санпропускник. Пока парни мылись, их барахло прошло через вошебойку – на выходе они получили горячую одежду.

Их снова загнали в вагон. Стоя в тамбуре, наш герой на обочине путей увидел Аллочку с подругой. Он был счастлив. – Товарищ лейтенант, – обратился он к сопровождающему, – за мной пришли. – Ишь ты, – присвистнул тот, – эта, в красном пальто, с лисой? (Он как-то иначе посмотрел на Женичку.) – Отпустите, пожалуйста. Можете ей доверять. – Да, такой я бы даже себя доверил.

Вдвоем они спустились на междупутье, пошли к девушкам. Аллочка кинулась ему навстречу, они расцеловались. – Как ты меня нашла? – поразился наш герой. – Мужчины – слабые существа, – посмеиваясь, ответила она, – всегда готовы выдать военную тайну. Товарищ лейтенат, сколько будет стоять поезд? – Сейчас схожу, узнаю. – Какой ты непривычный, без волос, в кепке…

Офицер вернулся быстро: – Шестнадцать ноль-ноль, завтра, подадут электровоз. (НЭВЗ по знакомству выручал Дилетанта.) – Я забираю молодого человека, – Аллочка решительно взяла Женичку под руку, – и гарантирую, что доставлю его вам в целостности и сохранности. – Главное доставьте, все остальное – на ваше усмотрение, – галантно ответил военный. – А ваша подруга намерена взять такое же шефство? – А вот это на ее усмотрение.

Они быстро, не оглядываясь, бежали от путей. Рассказать или нет, мучился Женичка. Заикнись он, все будет поломано, отравлено. Но о чем, собственно, говорить?

– Ты скучал по мне? Молчи… Что ни скажешь, все равно без тебя я сегодня не могу. (Они сидели в трамвае, она, закрывая глаза, его рукой гладила себе колени.) Я писала, у нас уже говорили о распределении. – Но ты же ленинская стипендиатка. – Можно было бы остаться в аспирантуре, но для этого мне надо кое-кому уступить. – Даже так? – Пользуются ситуацией товарищи, знают, что в школу мало кто хочет. – И что? – В общем, выбор небольшой. Городишки так себе, тот же К. или деревня… Я выбрала Хабаровск. Там легче пробиться. Наберу опыт в школе, защищу кандидатскую – и на кафедру.

Дилетант был ошеломлен. – Почему бы тебе не посоветоваться со мной? Я уже не говорю о том, что из Хабаровска ты ко мне не приедешь… – Ну, милый, я же вожак. Мне надо показывать пример… Молчи. Все потом.

Но там ведь нет художественного вуза, соображал первопризванный. Можно было бы и в соседнюю автономную область, тоже юмор. Чуть-чуть не хватило. Если его сейчас так ставят на место, то что будет потом? Вот ведь потомственный характер. Союз, и раньше маловероятный, теперь, кажется, рушился окончательно.

Припомнились ее командные интонации, похлеще, чем у мамочки-Розальки. А, это известный подкаблучник, муж такой-то! Он уставился в окно. Его сил хватало на неопределенную улыбку. До скрежета медленное движение трамвая, наконец, закончилось. – Я договорилась с подругой, она отдала нам свою усадьбу на сутки… Ну, Женичка, ну, пожалуйста… Я здесь.

Они вошли в большой деревянный дом, слабое солнце неохотно играло на стеклах веранды, деревья сада кисли в топленном снегу. Кисло было на душе. – В общем так. Ты мойся, ешь, – она, улыбаясь, показала на стол. – Я сбегаю в институт, надо показаться, потом в магазин. – Да помыли нас уже, и пропарили заодно. Возьми деньги. – Я угощаю. Тебе деньги там пригодятся. – Возьми, возьми. У тебя каждый рубль на счету, а обо мне мать-родина позаботится.

Алочка умчалась. Дилетант сидел, бессмысленно уставившись в окно и потирая лоб. Он съел бутерброд и выпил чашку чая. Побродил по дому, нашел относительно свежие газеты, полистал их. Мысли бестолково толкались друг о друга, не прочитывались даже заголовки. Ожидание затягивалось.

Наконец раздался дробный стук высоких каблучков. – Прости, Женичка. Доцент вцепился, потом инструктор райкома. Умных изображают. Ты один у меня умница, любимый. – Она стремительно разбирала сумку, сбрасывала пальто, кофту. – Ты все еще не пришел в себя? Я понимаю, к этому надо привыкнуть… Она уже садилась на колени. – Обними меня. – Все рефлексы Женички пришли в движение, они не зависели от настроения или логики. – Ой, прости, я умираю с голода. – Она вскочила, метнулась к столу. – Столько вкусного, не могу… Растолстею, как мама. Ты должен меня удерживать! Я должна тебя накормить! Садись!

Призывник неловко поднялся, нагнувшись и держа руку в кармане, пробрался к стулу. Она уже наливала вино, что-то щебеча. Ей вполне хватало междуметий и понимающего взгляда любимого. Темп монолога не зависел от количества выпиваемого и поглощаемого. Есть, впрочем, действительно хотелось.

Затем они перебрались на диван. – Может быть, ты передумаешь насчет Хабаровска? – предположил Женичка. – Но, милый, я всегда держала слово. Ты сам это знаешь… Какие были мне предложения… Не бойся… Я вытерплю и разлуку и расстояния. Поцелуй меня.

 – Как я могла без тебя… – она запрокинула голову, заплела его язык, застонала. – Еще, еще! – Он ее раздевал, она подставляла застежки, ее крепкое тело ловило его руки. – А ты не раздевайся, – успела скомандовать она. – Я помню, до диплома ни-ни, – он нежно ее массировал мокрыми руками. – Вот так и будем обслуживать, – горько усмехнулся он про себя. Долгое воздержание дало себя знать. Пароксизм поразил его одновременно с Аллочкой.

– Боже, какое наслаждение. Ты бесподобен. Иди в туалет. Нет, ты после меня. – Трясущимися руками Женичка замыл пятна на своем белье. Впрочем, пришлось делать это еще три раза.

– Все, больше не могу, – заявила она. – Давай спать. Я здесь, ты – в той комнате. – Наш герой провалился в сон прежде, чем успел закрыть глаза. Открыв их, он некоторое время соображал, где находится. Было утро.

– Женичка, – услышал он, – иди ко мне. – Я не одет. – Иди, иди. – Он открыл дверь, Аллочка лежала, отвернувшись к стенке, она была в ночной сорочке. Он пробрался под одеяло, прижался к ней, стал целовать розовое ушко, завитки густых волос. Ее тяжелая грудь все быстрее двигалась в его руках.

– Вот дура набитая, отличница, секретарь... Спала бы с любимым вместе… Что я упустила… Опошлили фразу, а я стесняюсь. – Сев, она освободилась от ночной рубашки, легла на спину и потянула его на себя. – Опасно, Аллочка. Да и диплом еще далеко… – Молчи… Дура и есть… Ой, больно! – Женичка испугано приподнялся, он ощущал сильное сопротивление. – Может быть не надо?

– Приласкай меня, это поможет. – Однако это не помогло еще два раза. Он изнемогал и завершил свое дело самым поверхностным образом. – Аллочка лежала обессиленная и озадаченная. – Внушила же. Жертва собственных идей. Лишить меня ленинской стипендии, – вынесла она приговор.

– Наверное, ты чувствуешь, что в Хабаровск я не поеду, вот и не получается. – Поедешь. – Нет. – Почему? – Там Биробиджан близко. – Шуточки у тебя. Нашел время… Поедешь! Ты мой, заруби это на носу! – Ну, хорошо, хорошо… Уже то, что не забеременеешь. Время еще есть. Давай поедим, а то в армию везти нечего будет.

Ели молча. Она озадаченно взглянула на часы: – Прости, милый, надо бежать. Давай так – если я не вернусь к двум, садись на трамвай и до конца. А я подъеду прямо туда. – По веранде простучала пулеметная дробь, она умчалась, не оглядываясь.

Время остановилось. Оно же бежало неимоверно быстро. Женичка снял с руки часы, положил их на стол. Это была “Победа”; прибор исправно служил несколько лет. “С Новым годом, любимая! Не забывай их заводить, – написал он на четвертушке бумаги. – Ты сможешь слушать эхо моего сердца, когда захочешь”.

Трамвай довез его до товарной станции. Призывники, покуривая, толпились у вагона. Наконец мелькнуло красное пальто, Женичка устремился навстречу (коллеги сделали стойку). Они постояли обнявшись.

– Все, что обещала, сделаю, – твердо сказала Аллочка. – Ты смотри, там, в гарнизонах, разные возможности бывают. – Женичка только грустно усмехнулся: – Моя возможность – это ты… Уходи, пожалуйста, так мне будет легче. – Ни за что… Помни, я тебя люблю, я тебя жду!

Всех загнали вагоны. Вот стадо, везут, распоряжаются нами, не спрашивая. Почему я должен расстаться с этой прелестью? На глазах стояли слезы, он, едва видя знакомый силуэт, махал рукою. Парни смотрели на него, как на героя… Все.



В вагоне появились новые командиры. – Куда нас везут, товарищ сержант? – В Заполярье. – Я же говорил на комиссии, что у меня ноги обморожены. – Кто там тебя слушает… Лучше радуйся, салага. Служба два года. – Женичка не поверил ушам: – Точно? – Точнее не бывает. Дембель осенью, так что и двух лет не прослужишь.

Стало чуть полегче, призывник повеселел; пришлось ответить на вопросы заинтересовавшихся Аллочкой парней.

Он лежал на полке, тупо уставившись в окно или в потолок. Дорога промелькнула, как ее и не было. Их вагон выгрузился в Кандалакше. Небольшой город лежал на берегу залива, окруженный сопками. Стоял терпимый мороз. Загрузились в крытые брезентом машины, поехали. Военный городок, раскинувшийся на несколько десятков гектаров, выглядел основательно: трехэтажные казармы, многоэтажные жилые дома, магазины.

– Больше чем сама Кандалакша, товарищ сержант. – Э-хх-е… Так это только один городок, в окрестностях еще больше.

Государство явно не скупилось на свой главный атрибут, армию. А сколько таких гарнизонов в крупных городах и между ними – вспомнив Тбилиси, Грузию, мысленно добавил наш герой. И не ради ли армии существует наше общество.

Призывников завели в столовую, покормили. Еда была добротной на удивление, жареная треска благоухала. – Рыбка своя, свежак, – пояснил сержант. – Заполярье снабжается по первой норме. Рис китайский, чернослив югославский, сливочное масло – вологодское. Свиней сами откармливаем.

Затем команду завели в кинозал одной из казарм. Вскоре вынесли комплекты обмундирования. Обнаружилось, что вместо обычного в армии «хб» (хлопчато-бумажная ткань), здесь зимой положено почти офицерское «пш» («полушерстяннка»). – Выбирайте по своему размеру, – скомандовал старшина.

Опыт ношения формы у нашего героя уже имелся, некоторые впервые влезали в сапоги, примеряли шинели, фуражки, поеживаясь. Многие не умели наворачивать портянки. Упитанный и лысоватый старшина в щегольских хромовых сапогах расхаживал по залу, консультируя путающихся в завязках кальсон новобранцев. Мата он избегал, что было приятно.

– Нет у вас никаких прав, – услышал Женичка. Старший лейтенант квадратного формата беседовал с каким-то парнем так, чтобы его слышало больше народу. – То есть голосовать вы можете, но это все. – А вы кто? – поинтересовался другой салага. – Я комсорг полка, – ответствовал старлей. – Так чего вы... мы же не негры, – заволновался парень, – или здесь другой комсомол? – Другой, другой. Будешь задавать лишние вопросы – негру позавидуешь. Твое дело беспрекословно – понял? – выполнять приказы, – рубил старлей, глядя на растерявшегося пацана. – А если приказ вредительский? – продолжал дискуссию салага. – Выполняй. Потом можешь обжаловать по команде. – Это как? – Своему прямому начальнику. – А если это он отдал приказ? – Все равно ему. Не может советский военный вредить. Если понадобится, его сверху поправят.

Над армией все еще сияли отсветы Победы, совершенство огромного организма не подлежало сомнению. Старлей все-таки снизошел до объяснений: – Тут после войны такую свободу развели… Все храбрецы, сами себе начальники. Приказать нельзя, просить надо. В казарме своя жизнь. Пьянки пошли, мордобой, уголовщина. Еле гайки затянули.

Женичка вспомнил своих старших сокурсников. Он уже тогда не мог понять, как можно было не засчитывать военные годы как действительную службу. Мужики тянули лямку по новой. Это по три, четыре, пять, семь (говорят, во флоте) лет. Без женщин! Без денег! В казарме! На шрапнели (он вспомнил рассказы о перловой каше)! Кто не запьянствует? Еще дешево обошлось. Но, наученный Наумом, он молчал.

– Вы с потрохами принадлежите части, каждую минуту! – продолжал разоряться старлей – грудь колесом. – А как же личное время? – пискнул кто-то. – Один час дается, чтобы подшить подворотничок, почистить сапоги, пуговицы, пряжку, постирать портянки, “хб” или “пш”. Можете написать письмо. Так и так, служу отлично, командование довольно. Ну, можете книжку почитать, – смягчился, наконец, солдафон.

Те, кто приехал в более или мнее ценных вещах, зашили их в куски ткани, написали на ней адреса. Старшина отвел переодетых новобранцев в карантин. Этаж был занят двухэтажными койками. У каждой стояли две табуретки и две тумбочки. – Внимание! Здесь можно держать зубной порошок и щетку, мыло, бумагу, конверты. А также гуталин, сапожную щетку, нитки, иголки, ткань для подворотничков. Самое большее – книжка, газета. Все остальное буду выкидывать!

Солдатики в необмятой форме стояли строем в широком центральном проходе, украшенном двумя турниками; между ними были подвешены кольца; в торце размещались брусья и бревно. – Пройдете курс молодого бойца, примите присягу, – обнадежил старшина, – будете людьми.

Он зачитал распределение будущих людей по отделениям; строй перетасовался. Сержанты со свирепо-доброжелательными лицами представились отделениям, попробовали фамилии новоприбывших на зуб, умеренно поострили по этому поводу ("Булык, не будь балыком”).

Сержант подвел отделение к койке. – Видите, как заправлена? Сидеть в личное время не запрещено, но если форму нарушите, будете наказаны. Внимание, показываю! Разбираю… заправляю… Все должно выглядеть только так!

Формы максимально приближались к прямым углам. Он развел отделение по койкам и поднес часы к глазам. – Норма – минута. Кто не будет справляться, буду карать. Разобрать! Время пошло! …Заправить! Разобрать… заправить! Ты, ты и ты! Повторить! Ты, фамилия? – Немчин. – Рядовой Немчин, салага! Специально копаешься? Наряд вне очереди! Из-за него все будете заправляться до посинения!

– Не имеете права, – спокойно заявил среднего роста парень в сильных очках на сером лице; нос у него был с легкой горбинкой. – Что?! – завелся сержант. – Повтори, что ты сказал! – А то. Присягу не принял, не имеете права наказывать. (Не зря старлей волновался, вспомнил Женичка.) – Ишь, законы знает, – удивился сержант, – ты думаешь, на этом служба кончается? Выполняй, а то пойдешь по эстафете! – Да не собираюсь я служить. – Как так?! – А так. – Отделение смирно! А ну пойдем, поговорим!

Он повел новобранца в учебный класс, прихватив еще двух сержантов. Отделение, переминаясь, оживленно обсуждало ситуацию. Шло время. Минут через сорок Немчин вышел. Он был бледен, но спокоен. – Били? – Так, попихались. Грозились. Ну и я пригрозил: под суд пойдете. Боятся… – Ты откуда? – Из Ленинграда. Мне адвокат сказал: если присягу не примешь, служить не заставят. Ну, я их и послал.

Командиры засуетились. Снова появился комсорг, он был в растерянности – оказалось, что Немчин был “беспартийным”. Сначала его убеждали тихо, потом с помощью мата. Он сидел в углу или у окна, пока Женичка вместе с отделением осваивал разные премудрости строя и быта.

 Так продолжалось и в последующие дни. Иногда можно было слышать, как особо надоедливых – парторга, командиров взвода, роты, полковой школы – безразличный Немчин посылал, не уточняя адрес. Он ходил в столовую, спал. Иногда “коллеги” его упрекали: – Мы должны, а ты не хочешь? – И ты не должен… Я за эту койку не держусь, пусть меня отправят обратно, – в таких случаях спокойно говорил отказник.

Однажды он подошел к Женичке: – Я смотрю, ты еврей, а как лихо раздеваешься, одеваешься. Я так никогда не смогу. – Давай и тебя научу. И ты станешь евреем. – Да я и так...

Наш герой оторопел: – Н-да… А так похож на китайца, – процитировал он известный анекдот. – Слушай, ты понимаешь, какой отсвет ты бросаешь на остальных трех «единоверцев»? (Один из них, мощный, очкастый и лысоватый, по фамилии Жуковский, оказался штангистом, и службы потом почти не знал; второй, ленинградец, также с вполне корректной фамилией – Лебедев.) – Да не хочу я вас подводить. Я ведь и стрелять никогда не научусь. Блокадник я. Нечеловеческая та жизнь… Кто эту службу зачтет? Как был доходягой, так до сих пор двигаюсь… Ну, не те у меня руки, ноги. – Да у меня ноги тоже не очень. Но, считаю, наш брат не должен быть хуже других. И так… хорошо хоть пальцем не тычат. – Ты как хочешь, а я не буду. Все, навоевался…

Пришел командир полка. Те же слова о долге, чести, традициях… Никакие предложения найти спокойное место также не помогали. Нужна была большая сила, чтобы выдержать эти увещевания и разносы. Редкостный случай, учись, Салага.

Наконец прибыл генерал – высокий, подтянутый, довольно молодой: – Где этот дезертир?! – Полагая, что у него получится убедительнее, он начал орать, едва оказавшись на территории карантина, не стесняясь присутствия многочисленных солдат. Дождавшись паузы, Немчин тихо произнес: – А с вами я вообще говорить не буду.

Повернувшись, он отправился к своей койке. Генерал поперхнулся; пошел красными пятнами, выпустил воздух, заготовленный для очередного залпа: – О присяге не упоминать. Придумайте что-нибудь, и отправьте его к … матери, – прошипел он командиру полка... Немчин уехал на следующий день. Ему тихо завидовали, оживленно обсуждали происшедшее, пути уклонения от службы. – Это одному удалось, – высказался Женичка, – два отказа уже не скроешь. Сговор, групповое неповиновение, в штрафбат поведут строем. – Поразмыслив, с ним согласились. Деваться было некуда.



На раздумья и переживания времени не оставалось. Несмотря на мороз в 30°, карантин по часу рубил строевым шагом на плацу, осваивал повороты и перестроения. В тепле Женичка какое-то время не чувствовал ног, но опухали они умеренно. В казарме занимались гимнастикой, тут же убивали вечерний час, читали, писали письма. Наш герой отправил весточки родным, Аллочке. Новой фактуры было много.

В классах проводилась политинформация, здесь же зубрили уставы, присягу, разбирали и собирали автомат. Иногда «Калашников» с грохотом падал на пол. Времени хватало. Наконец, новобранцев отвезли на стрельбище, каждому выдали пять патронов. Управляться с оружием пришлось в нелепых, трехпалых байковых рукавицах; хорошо, что Женичка по совету Наума приберег для стрельбы шерстянные перчатки.

Черный круг виднелся в морозной дымке не слишком отчетливо. Наш герой прицелился, как мог, и выпустил очередь. – К мишеням, бегом! – раздалась команда ротного. Переваливаясь на снежных грядах, салаги поспешили к щитам; всем было интересно. Не веря своим глазам, Женичка держал в руках бумагу с четырьмя пробоинами, расположенными довольно кучно.

Остальные большей частью отправляли пули “в молоко”, били по голой фанере; редко кто имел одно-два попадания, три попадания были большой редкостью. Он доложил свой результат ротному с копченным лицом. – Как фамилия? – переспросил с удивлением тот. – Рядовой Ф.! – Повторить! – … – Стрельбой занимался, что ли? – Никак нет!

Ротный был явно недоволен, факт не укладывался в его представления о порядке вещей. Спотыкаясь на фамилии героя, ротный объявил о его успехе перед строем. На следующий день, как оказалось, рядовой Микулин отправил все пять пуль в яблочко. Женичка увидел перед собой худощавого, невысокого парнишку с длинным носом-дугой, в очках: – Ты, наверное, спортсмен? – Да нет, – ответствовал тот. – Пустил в сторону противника. Не могу поверить. – Успех Микулина внес успокоение в ряды командного состава… Снова пошла зубрежка, приходили офицеры, проникновенно толковали мудрость уставов, написанных кровью, мироюбивой политики партии.

Постепенно определились друзья. У Женички им оказался Богданов, невысокий гимнаст-перворазрядник из Белоруссии. Он лихо демонстрировал на турнике казарменные азы, что ценилось уже отяжелевшими сержантами. – Ты что это моей девушки письма пишешь, – удивился наш герой, увидев конверт в руках Богданова, и показал свой. Совпадали имена, отчества, фамилии; слава богу, адреса были разные.

– Пошли к (шведской) стенке, – соблазнял Женичку Богданов, – все меньше о моей девушке будешь думать. Смотри, как поправляешься… – В этом была сермяжная правда. За три месяца наш служака набрал 13 килограммов. Пришлось нагружаться. За короткий срок он довел число обратных (на козле) наклонов до ста двадцати, легко выполнял немудренные упражнения на остальных снарядах.

Другим служба вылезала боком. У кого-то оказалась куриная слепота. Несколько человек болели фурункулезом. Некоторые не могли нарастить мышцы. У других была задержка реакции: они не успевали выполнять строевые команды. Кто-то тихо волынил. Их держали под ежеминутным надзором, заставляли мыть полы после отбоя.

Попытки избавиться от муштры не прекращались. На хозработах парень отсек себе два пальца, пошел под суд – посчитали членовредительством. Двухметровый детина систематически мочился в постель. Как потом оказалось, он избрал свой путь сознательно; в конце концов, его (и еще одного “моряка”) комиссовали. Еще один парнишка, предупредив Женичку, симулировал тихое помешательство. Вскоре “тихаря” увезли в дурдом, в Мончегорск. (Вернулся он через несколько месяцев. Бледный и худой, но с белым билетом. Улучив момент, тихо сказал нашему герою: лучше бы я отслужил.)

Но большинство приспосабливалась. Услужливая мысль, флегма, усилие воли нашего салаги позволяли терпеть однообразие, постоянный контроль. От сержантского ора можно было “отключиться”. Одно было тревожно – от Аллочки не было весточки. И было понятно, что означает ее молчание. Наконец, конверт явился – но лучше бы ему затеряться в мешках бесплатных писем, поступавших в казарму ежедневно.

Она не выбирала выражения. Я тебе верила, а ты… ты… как ты мог, на кого ты меня променял... Как ни странно, он был спокоен. Черт, не специально ли он вызвал скандал? Казарма вроде бы защищала – от рук, которые были готовы вцепиться в него, и трясти, трясти… Через КПП так просто не прорвешься.

Женичка написал пространную «объяснительную», рассказал, что, собственно, ничего произошло. Ему стало жалко девочку, он с нею потанцевал. Это все… И не надо идти на поводу у городка… Последовало еще три письма, не хуже первого. Объяснения не помогали. Неужто и дальше его не будут слышать?



Между тем новобранцев усиленно натаскивали… “Словесность”, строевая, оружие… Пришел день присяги. Было удивительно, но наш салабон испытывал волнение. Все прошло торжественно, довольно гладко. Размякли даже вечно свирепые сержанты.

Назавтра огласили направления. Отстававшие в обучении получили назначение в батареи; им все тихо завидовали – контроля там намного меньше, больше хозяйственных дел. Остальных, в первую очередь – “образованных”, техников, не спрашивая, определили в сержантскую школу. На 10 месяцев они становились курсантами.

Набрали наиболее ответственную группу – телеграфистов. Им предстояло большую часть учебного времени сидеть в тепле, учить азбуку Морзе; впрочем, приходилось им потеть и в поле, здесь телеграфисты работали попарно: один тащил на себе приемопередатчик, второй – столь же тяжелый блок питания («РБ» на горбе»). Разведчики учились выявлять цели, определять их координаты. Планшетисты – расчитывать данные для стрельбы, огневики (артиллеристы и минометчики) – наводке, командовать расчетами. Радиотелефонисты, каковым стал и наш служивый (сюда же попал Лебедев), были обречены таскать на том же горбе радиостанции весом в 21 кг, телефонные аппараты, катушки с проводами.

Взводным связи был назначен лейтенат Алексеев. Высокий, стройный, с лицом и голосом киноартиста, он держался холодно, надменно. Все изрекал непререкаемым, инквизиторским тоном, нахмурив брови в ниточку и выпятив подбородок, руки при этом держал сложенными на пояснице.

В казарме царствовал упитанный и лысоватый “старшина школы, старшина сверхсрочной службы, старшина Лысенок”. Он занимался “воспитанием”, внутренним распорядком и хозяйственными делами. Он также постоянно проверял туалеты, чистоту уборки и т. д., и т. д.

Учеба перемежалась с работой на кухне и караульной службой На утреннем разводе, помимо занятий, определялась участь курсанта на день. Один из взводов наряжали на физическую работу – очистку плаца от снега, выгрузку угля для котельной, любое “бери больше, кидай дальше”. Время обеда соблюдалось свято, как и получасовой сон после него (его вскоре отменили). В конце дня народ постепенно собирался в казарме.

Но тут снова возникал старшина. Если у солдата не было занятия, его следовало придумать. Малейшего повода было достаточно, чтобы он зычным голосом возвестил “Школа, стройся!” Проверялись подворотнички, сапоги-портянки, заправка кроватей, содержимое тумбочек… Если, по мнению Лысенка, курсанты выбирались из коечных джунглей недостаточно быстро, следовала команда “Отставить!” и построение назначалось вновь.

В Лысенке пропадал прирожденный оратор со своеобычным чувством юмора. Непременным был его получасовой спич перед отбоем. Он мог быть посвящен курению в неположенном месте, или густому мату, носившемуся в плотном воздухе (он вкусно цитировал “речения” подчиненных), надписям в туалете, и пр., и пр. Тут же, без задержек, раздавались наказания. Впрочем, некоторые специально получали наряды вне очереди, дневали и ночевали на кухне, где им, похоже, нравилось больше, чем в казарме.

Занятия едва успели начаться, как взвод бросили на лесозаготовки. Солдаты одевались в неуклюжий ватный спецпошив и негнущиеся валенки (было около -30°), и долго везли в грузовике.

В густой сини полярного утра взводный полчаса гнал солдат бегом по слабо протоптанной тропинке. Сам он носился вдоль цепочки в хромовых сапогах на тонких и кривых ногах, и успевал подгонять отстающих. Правда, после броска давал отлежаться десять минут.

Построив задыхающихся солдат, после непременного и комичного в сугробах “Равняйсь! Смирно!”, лейтенант объявлял задание. “Под комлем падающего дерева не стоять!” Двуручная пила неохотно уходила в мерзлую древесину, топор отскакивал от сучьев. Кубы прибавлялись туго, смена на делянке все увеличивалось. В короткий перерыв ели взятые с собой хлеб с салом, грели чай. Время тянулось до омерзения медленно.

Ближе к ночи, измотанные, бегом возвращались к шоссе. В чистом снегу тропу было видно благодаря огоромной луне, вывешенной, видимо, начальником гарнизона. В кузове все лежали вповалку, пряча лица в куртку соседа. Сильно трясло. – Курсанты без рядовой укладки, – Женичка уподобил эту ситуацию самым дешевым рыбным консервам. Несмотря на смертельную усталость, тихо посмеялись. В столовой поглощали обед и ужин вместе. Спали, как убитые.

… – В гробу и белых тапочках видал я эту зону, – высказался, снимая валенки, Лебедев. Он был заметно истощен. – Ты чего, Леня? – испугался Женичка. – В армию я еще согласен, а срок тянуть на лесоповале – извините. – Ты хоть глупостей не наделай. – Постараюсь.

На следующий день, на вечернем «кроссе» курсант Лебедев споткнулся, выронил топор, и, падая, перерезал сухожилия левой руки. Пристрастный допрос ничего не прояснил, «трасса» была явно не оборудована. Взводный отделался устным замечанием (гораздо больше его поносили за низкую выработку). Правда, тут же нашлись брезентовые чехлы-держатели для топоров и пил.

Врачи стянули сухожилия металлическими скобками, руку загипсовали; вдруг обнаружилось, что у курсанта рахитичные ноги и почти полное плоскостопие. Тоже дитя военных лет. Как только тебя призвали? А так, служи, хитрая морда, отдай долг Родине…

Его, впредь до демобилизации, прятали между коек. Не повредить ли мне руки, чтобы занялись моими ногами, прикинул наш герой принудительного труда. А ведь могут перевести куда-нибудь на юг… Тяни тогда лямку еще год дополнительно.

Как ни странно, но мороз он сносил удовлетворительно. Водянка была, но сравнительно с отеками в детстве ее можно было считать незначительной. Пузырящуюся белу пленку заметил на подъеме сержант: – Что это у тебя? Чего молчал? – испугался он. – Пойдешь на прием? Я скажу взводному… – Дело привычное, не гангрена. Если я еще в казарме останусь, ребятам будет совсем трудно.

Сержант, в утешение, отпустил замысловатый матюк в адрес военных медиков, отличавшихся суконным цинизмом. В этот день “кросс” проходил в щадящем режиме.

– Курсант, вы работали на заводе. Что вы предложите, чтобы идти по лесосеке быстрее? – скрывая смущение, обратился взводный к Женичке после «обеда на природе». Видимо, его-таки прижало. – Иметь два комплекта инструментов, их с собой не таскать, прятать на делянке. Одного человека все время держать на заточке, – стал настаивать тот, – людям все время меняться. С топором легче работать, на пиле лучше греться.

Выработка поползла вверх, офицер все реже сидел у костра, и со скуки стал собирать обрубленные сучья. Курсанты, страшно сказать, самостоятельно подменяли друг друга. Через две недели взвод сменили, а Женичку лейтенант зачислил в личные помощники (вести журналы, нарисовать на кафедре красную звезду и т. д.), мудро щурясь, советовался: как быть с курсантом Х, как изложить тему...



День рождения прошел, как любой другой. Двадцать лет… Посылка и поздравления от мамы, сухие ободряющие слова в письме Аллы. Одна радость – офицеров, старшины не было, сержанты спрятались в каптерке. Именинник сидел в классе, едва сдерживая слезы. Какого черта он тут делает? За что? Большая часть курсантов завалилась спать, кто-то читал письма из дому, кто-то бродил неприкаянный, немногие грызли сухой инжир и грецкие орехи из посылки. Одна радость – по полковой радиосети гоняли неплохую эстраду…

На другой день после обеда взводный вызвал к себе Женичку, он был в каком-то особенном настроении. – Народ пусть отдыхает, а мы будем расписание писать. Вроде бы.

Он разговорился. Оказалось, что Алексеев окончил сельхозтехникум, и, окунувшись в пензенскую колхозную прозу, прозрел. – Вся зряплата – триста пятьдесят “рябчиков”, – горько пошутил он. – Заводите огород, говорят. А когда им заниматься, весь день латаешь нашу е…ю технику. В грязи, масле. Не успели выгнать за ворота, она взад. А чего ее жалеть, она ничья… За жизнь в деревне надо медали давать, а если человек еще и работает… (Женичка припомнил тощую тверскую деревню.) Подошла армия, я и подался в офицерское училище. Служишь день и ночь, а все равно легче.

Ну, далеко не день и ночь. Взводный, конечно, был отчаянным строевиком. Под его прищуренным взглядом курсанты при каждом удобном случае били на плацу подметки. Но передых наступал, как только, разведав обстановку, лейтенант, записной бабник, смывался из школы. Иногда он посвящал Женичку в свою очередную победу. – Ну, если с такими ногами можно иметь успех, – решил наш рядовой, – то мои можно не лечить.

Казалось, что со взводным можно обсуждать и другие вопросы. – Уж очень раздражителен (замкомвзвода) Венедиктов, – решился Дилетант, – вкусил власти. – Он мне докладывает, что вы поднимаетесь до подъема. – Запрещено только лежать после него. – А зачем вы это делаете? – А не нравится мне вместе с толпой мчаться на линейку. Я обливаюсь холодной водой спокойно. И бриться мне надо долго. – М-да… И что за проблема? – А то беда, что стремится Венедиктов унизить солдата. Так уязвляет, просто талант. Добрякову, к примеру, все к жене съездить советует, проверить, с кем она там… А потом сутками держит его на кухне – ничего не скажи. Мужика пора в госпиталь отправлять.

– Да, жены, жены, пушки на макушке… – о чем-то своем вздохнул офицер. – Солдат должен терпеть. И учить его надо на всем, добиваться полного подчинения. – Но ведь можно не касаться личного достоинства. – А вот между нарядами должен быть перерыв не меньше суток. Я укажу Венедиктову.

 После “указания” сержант плотнее взялся за других; нередко солдата вызывали в класс после отбоя; здесь сержанты, скопом, его долго “воспитывали”. Курсанты взвыли, уже шел разговор, чтобы сделать замкомвзвода “темную”. Нашего помощника вызвали в туалет: ты бы потолковал в последний раз….

– Венедиктов терпит меня только из-за взводного, – ответил Женичка «коллегам», – знает, что я его просто не уважаю, ему это хуже всего. – Так он же и к тебе цепляется. – Всегда можно что-то придумать. Не реагирую, и все. Что не получается – своевременно причину докладываю. Я ему как-то сказал: у нас система – вы с наслаждением командуете, а я удовольствием подчиняюсь. Вместо секса. – И что, ему не понравилось? – Свои редкие зубы показал, смазливчик. Старлей обещал разобраться, но... Да видно и ему так удобнее. Что делать… Давайте вот что… напишем письмо его матери. Пусть она наверстывает упущенное воспитание.

Домашний адрес Венедиктова найти было нетрудно, письма раскладывались в специальном ящике по алфавиту. Дилетант посидел часок, постарался потактичнее изложить проблему, просил воздействовать на сына. – Ну, ты дипломат, – оценил Горкавченков, – …хотя картина встает отвратная.

Большая часть взвода подписала письмо, оно лежало внутри одного из столов в классе. Скорее всего, их выдал “штатный” стукач; командиры устроили повальный шмон, письмо нашли, вскрыли, легко установили авторство.

Алексеев был потрясен. – Курсант, вы же пользуетесь моим доверием, – обратился он к Женичке, вызвав его в пустой класс. – Нет ли в вас двойного дна? Мне Венедиктов показал в окно – весь взвод образцово марширует в столовую, тянет носок, один вы идете согнувшись. Что это, форма протеста? – (Вот ведь гады, правильно поняли…) Да я газету оформлял, палец скальпелем порезал. А на морозе болит, вот я держал его другой рукой, – на ходу сочинил курсант. – Мерзнем без бушлатов… А насчет письма… Горковченков цехом, сменой руководил, другие мастерами работали, с большими коллективами. И такими людьми Венедиктов командует. Этот десятиклассник школу кончил с опозданием, на тройки, им он в подметки не годится… Да и остальные – не стадо. Нельзя на них свои комплексы изливать. В увольнение ходит, пусть ищет…

Алексеев даже снял руки с поясницы: – Он поставлен командованием! – Ну, так пусть командует… Уважая людей. Я-то ему в лицо улыбаться буду. А другой не выдержит, съездит по сусалам и пойдет под суд. Вам это надо? – Вы что, курсант! Нет в армии личного достоинства! – Ну как – нет? Куда ж оно девается? – Надо было придти ко мне, обратиться к командиру школы, наконец. – Да когда у нас полковник Григорян появляется? Раз в месяц. Поймает солдата на какой-нибудь ерунде и кричать. Пока тот не обмочится со страху. Кто к нему пойдет? Вот мы и решили послать сержанта к матери. – Да, у вас ответ всегда найдется… Я подумаю, как вас наказать.

Думал он не один. Через день нашего Песталоцци вызвали в особую часть. В “хитром”, уединенном домике на отшибе, в одиночестве, сидел неприметный, но, как это ни странно, общительный и даже веселый офицер. Атмосфера в стране, видимо, смягчала чекиста. Оттепель, приятно… Разговор, похоже, был продуман.

– Это был не обыск, а случайная находка. (Женичке оставалось только улыбнуться.) И письмо вскрыли по ошибке… Ладно. Я вижу, вы выше личной обиды, – признал чекист, – согласен, многие сержанты, даже офицеры не готовы с людьми работать. Есть проблема… Обратились бы к комсоргу школы, ко мне, – добавил он улыбаясь, и давая понять, что он знает – по доброй воле к нему никто не пойдет.

На стол был поставлен чай с лимоном, на блюдце лежали карамельки. Чудны дела твои, господи и ХХ съезда партии… – Но комсорг, товарищ капитан, как и все, орет. Откуда ему знать настроение курсанта? – … – Из униженного солдата не получится отличника боевой и, главное, политической подготовки, – воспарил в эмпиреи наш зачинщик, – как он будет слушать команды на поле боя? – Хорошо, если он еще слушаться бу… Вы мне еще Суворова процитируйте и про тайну переписки расскажите. – Ни один устав не запрещает писать матери командира. А если мы захотим поблагодарить ее? – Так, умник на мою голову. Вроде ты не злой. Официально я тебя предупреждать не буду. Но ты создаешь опасный прецедент. Куда следом пойдут групповые письма? Надо бы тебя хотя бы временно… Короче, иди и не распространяйся.

Взводный молчал. Через два дня в класс забрел начальник клуба Лехтман. Был он длинным и тощим, обликом смахивал на антисемитскую карикатуру; двигался, впрочем, он энергично, агитировал в хор и вокально-инструментальный ансамбль. – Смотри, какая стенгазета… А трибуну кто оформил? – вопросил он.

Нашему герою пришлось признаться в авторстве. – Ишь ты, без разметки. Художник? – Да так, любитель. – Пойдешь в клуб работать. – Да неудобно, товарищ капитан. И взводный не отпустит. – Утрясем.

Алексеев Лехтману отказал. Сверкая очками и лысиной, в школу явился замполит Золотуха, похожий на дирижабль средних размеров. – Товарищ подполковник, вы меня без помощника оставляете, – взмолился взводный, – и начальник школы будет против. – Да я смотрю, все равно курсант у вас не учится, а оформлением занимается. И в личное время тоже. А вы, лейтенант, недооцениваете политико-воспитательную работу в полку. И это сказывается на вашем моральном облике. Мне уже докладывали о ваших похождениях. Хорошо, что ваша супруга не является членом женсовета. (Взводный сник.) Курсант, строевым, в клуб, марш, – пошутил Золотуха.

Началась новая жизнь. Теперь наш Клубман относился к числу полковых придурков – радиста, киномеханника, фотографа, баяниста, свинаря и других немногочисленных существ в гарнизоне, которые могли передвигаться вне строя. Он мог придти в столовую раньше, позднее, ему оставляли порции получше. Он мог придти после отбоя, и завалиться спать до него. В казарме он только ночевал. Остальное время он писал лозунги, оформлял стенды, стенгазеты.

До него здесь подвизался умелец, который в основном расписывал циферблаты часов за деньги. Заработаное он потихоньку пропивал: кто-то проносил водку в часть. Наш герой пахал не разгибаясь; капитан был доволен.

– Никто не скажет, что я пригрел своего, – заметил он, – наглядная агитация лучше всех в гарнизоне. Есть для тебя большая работа – панно для плаца. «Строевая стойка», «Отдание чести» и так далее. – Работа дембильская. Я маслом не очень. – Чего там, премудрости. Напиши, какие краски, кисти нужны. А на демиль «Боевой путь части» будешь. Как положено.

Вскоре Женичка грунтовал фанеру и писал чудо-богатырей в «пш». – Все вроде по уставу, цвет правильный… Что это они у вас такие широкоплечие, – поинтересовался зашедший в мастерскую Золотуха.

Женичка едва успел застегнуть ворот и перепоясаться ремнем, замполит на это небрежно помахал пухлой ладошкой. – Зато талия тонкая. Как наши олимпийцы, товарищ подполковник. – М-да… Пусть солдаты тянутся. Вот вы, например… – Пришел, можно сказать, сорок восьмого размера, сейчас пятьдесят два. – В клубе могли бы и похудеть, – пошутил офицер, – а я, видите, как себя запустил. Офицерский паек на убой. – Снедаемый этой мыслью, начальник отбыл.



Фотограф запечатлел нашего героя «в порыве», с палитрой в руках, перед «Отданием чести». Снимок был сделан снизу, фигура получилась романтическая и монументальная, отпечаток был отправлен Аллочке. К этому времени эпистолярная битва завершалась: она склонна была прощать его (за что?); наш писатель был совершенно измотан.

Новое ее письмо он почему-то открывал с боязнью... Она собирается приехать в Кандалакшу (он вовсе встревожился). Распределение в Хабаровск утвердили (ну вот…). Далее шел отчет по «наведению порядка». Любимая отправилась в К., устроила разнос Любочке и Науму, который, по ее разумению, совратил Женичку. Его любовнице она сообщила, что после тяжелой болезни Наум проверяет свою способность к деторождению. Нашему герою следовало сделать поучительные выводы.

Следом пришло письмо от Наума. Зачем все это? – писал он. Старая еврейская мудрость: будь человеком, испорть удовольствие? Друг был потрясен доверчивостью (это он еще мог понять) и наивностью Евгения, у него даже не было сил на упреки. Нина и ее родственники ревут. Хоть и так уезжать из города пора, сообщал он, но не в таком же виде…; напиши, объясни, люди кругом порядочные, а мы с тобой…

Состояние нашего болтуна точно определялось формулой, выведенной много позднее: тихо шифером шурша, едет крыша не спеша… Надо было найти силы, сесть за стол и найти всему объяснение. Для Наума он вымучивал слова, они, казалось, краснели на бумаге. Фразы дыбились, рвались и никли, умирая…

Не я толкнул ее на эти гадости, писал он… Хотя за Аллу я должен отвечать… Я ей доверял, как самому себе. Как-то я ляпнул ей, что у тебя были проблемы, но это все. Могу понять, почему она тебя приплела. …Чтобы дать городку другую пищу. Прощения мне нет, соображаю, что делать, только поэтому все еще живу. И даже ей пишу.

Аллочке наш сплетник написал примерно следующее. Казалось бы, мы все выяснили, и вот… Могу понять твое оскорбленное чувство, не могу принять твои поступки. Ты выставила меня подонком, твое письмо меня добило, я не могу выжать из себя ни одного теплого слова. Нам надо все обдумать. Твой приезд не пойдет сейчас нам на пользу. Деньгами помочь тебе не могу. Кроме того, мне кажутся унизительными те условия, в которых парни вынуждены принимать приезжающих жен (в помещении при КПП). А если учесть, что мы не венчаны, то и разрешения не будет... Да и чувствую я себя униженным – стриженный, в кирзе, портянках… Готовься к госэкзаменам. Трудно предполагать, что будет через полтора года, но, скорее всего, в Хабаровск, каким бы прекрасным не был этот город, я не поеду. Если ты по-прежнему чувствуешь себя правой, лучше не отвечай.

Ответила ПП. В ее письме, написанном крупными каракулями, сообщалось, что все вы, иуды, такие. И что она, ПП, создаст дочке счастье и без него. А любовь – дело наживное… Да, это был, похоже, еще тот двигатель событий. С большим ресурсом.

Как хорошо было скрываться от всего этого в далеком гарнизоне. И как было ему плохо. Лехтман его не тревожил. Женичка пролежал несколько часов на стульях. Затем он поднялся в класс, изумив всех своим появлением. Вяло пообщался, изучил стенд. Подошел к школьной стенгазете. Там была помещена его же заметка – о дисциплине во взводе минометчиков. К нему уже не раз цеплялся командир этого взвода, горбоносый малыш Миронов, он же нынешний комсорг школы.

– Нет ли у вас желания, курсант, сходить в караул, – галантно обратился к художнику один из сержантов, – а то у меня как раз некомплект. – А хоть на кухню, хоть в самоволку, – ответствовал наш фаталист.

Он тут же одел шинель. Разобрали личное оружие, получили патроны. Самое время стреляться… Личный состав проинструктировали. На посту стояли по четыре часа, столько же отдыхали, отсыпались на откидных нарах, не снимая шинели. На продуваемых вышках стояли в тулупе и валенках, после этого солдата ставили в местечко где-нибудь потише. Но и здесь мело довольно густо… Больная мысль, замерзая, затихала…

…Нет, надо жить, никакого выбора нет! Уйти легко! Твори добро, придурок! …На исходе второго часа Женичка сообразил, что ноги потеряли чувствительность. Не помогали никакие притоптывания. Показался офицер, сопровождаемый сержантом. Вместо зычного «Стой, кто идет!» изо рта караульного вырвался невнятный сип.

Он еще прокашливался, когда проверяющий ворвался в калитку. Им оказался Миронов. – Почему не встречаете проверяющего как положено? – зло спросил он. – Виноват, товарищ старший лейтенант, замерз, горло отказало. – Это вам не заметки писать! Это вам службу нести! Вам что, устав не касается? – Вас, а не вам. С часовым не положено вести разговоры. Для этого есть начальник караула. – Поговорю, поговорю! Будете наказаны!

Сменившись, Женичка объяснил ситуацию Алексееву. – И с этими ногами вы ездили на лесоповал? – ужаснулся тот. – Других у меня нет. – Попытаюсь объяснить этому долбо…бу. У вас же ни одного взыскания… Счеты сводит. Слишком наш взвод хорош. Теперь припаяет, показатели испортит, чтоб самому подняться.

Разговор, видимо, не помог. Миронов, дождавшись своего дежурства по школе, поставил Дилетанта перед строем, объявил ему взыскание – десять суток гауптвахты. Женичку забрали двое сопровождающих. Начальник “губы” кисло посмотрел на него, прочитал арестную записку, покачал головой: – И так места нет. За такую херню на пищеблок сгонять достаточно.

Дежурный офицер проинструктировал новоприбывших: абсолютное повиновение, иначе холодный карцер на хлебе и воде; сон – шесть часов на голых откидных нарах, можно использовать бушлат – хоть сверху, хоть снизу; в любое время суток все могут быть брошены на работы; в этом случае прогулка отменяется. Курение запрещено. Еда – по пониженной норме. (К счастью, это оказалось не так, кухня явно жалела арестованных.).

“Губа” находилась за пределами городка и это было уже хорошо – как и то, что можно было ходить и неподпоясанным, и не бриться. Солдаты сидели в общей камере. Стоял густой треп, естественно, о женщинах. Особенно усердствовал Роберт, сын директора одного из местных предприятий – двухметровый, стриженный ежиком парень (незаменимый центровой во всех играх с мячом, в гарнизонной спортроте он появлялся между ночевками в женских общежитиях, пил и попадался). Постоянно бывая на сборах, соревнованиях в столицах, Роберт нахватался стильности; вместе с “коллегой”, демонстрировал рок-н-ролл, музыкальное сопровождение на расческах лабала вся камера. “Чуждая” пластика у них выглядела очень привлекательно.

С куревом не было проблем. Кто-то стоял на стрёме, предупреждая шаги свирепого караульного, кто-то бушлатом или гимнастерской выгонял дым в вентиляционные отдушины. Иногда врывался дежурный офицер, но обыски ничего не давали: сигареты прятались в деревянном брусе, на который откидывалась “шконка” (нары); узкое отверстие было выдолблено снизу и маскировалось хлебным мякишем.

Спалось отлично, занятия в меру – колка дров, уборка территории и помещений. (Некоторых ребят губа устраивала настолько, что они “нарушали” специально.) Однажды подняли ночью, разгружать эшелон с углем. Глаза с жадностью впитывали самые прозаические детали – стрелочников, рельсы, вагоны, пакгаузы, пассажирки. Конвой куда-то подевался.

Морозная ночь была спокойной, работалось неплохо. Сменили вовремя, хорошо покормили. После сна Женичка снова с удовольствием помахал лопатой в своей компании… Выводили на работу в жилой сектор – ровняли грунт будущего газона. Здесь играли дети, водились женщины и девушки, душа просто отдыхала. Это действительно было много лучше казармы.

На седьмой день группу отправили на лесозавод. Штабелировать доски было нетрудно. Подвезли в бачках обед. После еды арестный направился к воротам – поглазеть на гражданскую жизнь. Краем глаза он заметил грузовик, двигающийся в его сторону. Но идти быстрее было лень, автомашина вряд ли успела бы набрать скорость, и наш арестант привычно повесил голову, погрузившись в свои мысли.

Внезапно он услышал рев мотора рядом – капот оказался в двух метрах. Времени хватило ровно на то, чтобы сделать широкий шаг и избежать переднего шасси. И только – выступ борта резко ударил его в плечо, сшиб на проезд. Падал Женичка привычно, как волейболист, на круглую спину. Поджатые ноги пошли вверх, но на него уже надвигался задний скат, который должен был проехать по ногам или тазу.

Затылок уперлся в песок, и ноги снова пошли вперед. Наш герой едва успел оттолкнуться подошвами сапог от летящей на него рубчатой шины, это спасло его. При этом левая нога соскользнула и попала под колесо. К счастью – пяткой.

Да здравствует пошлая кирза и ее непобедимый, литой резиновый каблук! Ободрав кожу сапога (и ноги, как выяснилась позднее) колесо вместе с ревущей машиной умчалось дальше. Над площадкой стоял истошный крик сортировщиц. Женичка медленно поднялся, подобрал шапку, к нему сбежались женщины и сокамерники. – Ты жив?! Надо же! И ничего не повредил? В рубашке родился!

«Губешник» медленно приходил в себя. – Вот ведь Васька, сволочь бесконвойная, не может видеть человека в бушлате! – загомонили женщины. – Больной от ненависти! Специально наехал! Мы свидетели, отправим гада обратно в зону! Пиши заявление!

Удар, видимо, вышиб все тяжкие мысли… Наш циркач тряхнул головой: – Да ладно, все вроде в порядке… Мне самому надо было поторопиться… Не хочу мужику жизнь портить. Так и передайте… И чтоб злобой не травился, солдат не давил. Мы ведь тоже наехать можем… – Ну, ты не только везунчик, еще и добрячок, – удивилась одна из женщин со следами еще не совсем увядшей красоты, – с тобой дружить можно… Счастливое детство, наверное, не то, что у нас. Запомни адресок, заходи, отметим.

Вечером в камере коллеги-очевидцы оживленно обсуждали происшедшее, с жадностью выспрашивали у героя детали. – Хорошо, что не стал жаловаться, – заявил Роберт, – а то удачу спугнешь. Вот, чуваки, что значат занятия спортом. Реакция, координация… Беру тебя в сборную гарнизона…

Женичка уже подумывал нарушить что-нибудь по мелочи, чтобы отдохнуть еще недельку-другую. Но предложение меняло дело. Тут же его вызвал начальник губы. – Ты чего небритый? – Так лезвия нельзя... – Сходи в казарму, возьми. – Товарищ майор, может быть так досижу? – Давай, давай, тут Золотуха звонил, потеряли тебя, золотце тоже, еще за тобой явится, а ты в таком виде.

Появление Дилетанта в казарме вызвало повальный интерес – на гауптвахту отсюда отправляли редко. С апломбом знатока он описывал различные мелочи “губного” быта. Из под града вопросов он вырвался с трудом; двигался, поминутно озираясь, чтобы не схватить взыскание за внешний вид. С бритвенным станком отправился обратно.

Здесь его ждал капитан Лехтман. Приведя себя в порядок и получив документ, Женичка вышел за высокие ворота. – Сказал бы про этого мудака, Миронова, и проблем бы не было. – А я доволен, товарищ капитан. Смена обстановки. А то ни одной увольнительной, такая служба. – Да я понимаю, ты как в отпуске побывал… Бедный вы народ, хуже крепостных. Пошли, надо сцену оформлять. Смотр самодеятельности и стенгазет на носу. Опять же в хоре поешь, в ансамбле тоже. Где тебя только нет, кирпичу упасть негде. Куда ходил? – Майор приказал побриться. – А Золотуха тебе шею намылит. Нечего в караулы бегать, легкой жизни захотелось. – Так неудобно перед ребятами, они за меня наряды отрабатывают. – Только с моего разрешения. Не хочешь спать – иди к библиотекарше, она все спрашивает, куда ты делся.



Вернувшись, Женичка продолжил привычные занятия. Как всегда, один час личного времени он с маниакальным упорством тратил на читальный зал – читал тонкие, толстые журналы и “Известия”, – которые казались ему наиболее приемлемой из газет. Полное погружение в литературу и журналистику было просто спасительным.

Валя, курносая, с детским лицом, крашенная блондинка с темными глазами и несколько рыхлой фигурой, была вне конкуренции, поскольку была единственной женщиной в радиусе 500 метров – не считая приходящей два раза в неделю, маленькой и тощей руководительницы хора. Изредка Женичка отпускал пару шуточек из-за солдатских спин, протискивался к ее окошку, и, получив книгу, усаживался снова за журналы.

Он всегда стрался использовать время до последней минуты… Внезапно подшивка поехала из-под его носа. Пришлось поднять голову, на него большими тревожными глазами смотрела Валя. – Что это вы? – тупо спросил он. – Вы так заняты, что ничего не видите. Вообще-то мы закрываемся. Но для лучших читателей… – Да у меня такие проблемы… (Женичка никак не мог поверить, что слывшая неприступной Валя, пренебрегая сержантами и офицерами, сделала выбор в его пользу.) – Идите, курсант, и хорошенько подумайте над своим поведением. Потом доложите, – она, улыбаясь, оперировала принятыми здесь речевыми оборотами.

Пару дней незаурядный рядовой раздумывал. С одной стороны, она его не привлекала, да и втягиваться в отношения с неясным исходом, на виду у всех… Сердце все еще вздрагивало, когда он вспоминал Аллочкины фортели. С другой стороны, Женщина на этом, пропахшем портянками и асидолом, материке… Можно надеяться, что ее не будет коробить от всех этих жутких изобретений советской цивилизации… В конце концов, можно ограничиться общением…

Вот и восемь. Потерявшая терпение Валечка пришипела ему “Сиди!” и закрыла двери библиотеки за последним посетителем. Они спрятались в ее отсеке; она обхватила его шею, принялась целовать. Рефлексы и раньше бодрствовали постоянно, а тут… – Нет, нет! Только не здесь! – ? – Слишком быстро, курсант Женечка… Господи, как мне нравится твое имя… фамилия, прямо импортная, юмор оттуда же… Нет, не надо! Ну, пожалуйста… В соседней части подругу с офицером застали на полу, между стеллажами. Шуму было, погнали ее с работы…

Что и говорить, даже простые ласки в этом полушерстянном мире были чем-то вроде большого выигрыша по лотереям, которым никто не верил… “Коллеги” с завистью посматривали на него, когда он, с абсолютно незначительным лицом, ждал 20.00. – Когда в вашей проклятой школе, наконец, начнутся увольнения, – горевала Валя.

Солдат просто не выпускали за ворота и все тут. Женичка хватался за любое дело, чтобы ему зачлось, когда увольнения начнутся. Прошли концерты самодеятельности. В доме офицеров в первом ряду сидел начальник гарнизона, его штаб, далее – по закону убывания должностей и званий. Отпел хор, начальство довольно качало головой в такт. Дилетант спел и в квартете. – Что эти ребята позволяют себе раскачиваться? – передали за кулисы замечание начальника. – Стоять надо по стойке смирно.

Ради собрания, оформитель, и, заодно, редактор газеты, поднялся из клуба в казарму школы. Было многолюдно, практически все “бойцы” были комсомольцами, остальных просто обязывали присутствовать. Вел собрание Миронов. Обычная тягомотина о боевой, политической подготовке, дисциплине, на этот раз была расцвечена историей о том, как некий курсант не встретил его, Миронова, должным образом, и, таким образом, выразил ему презрение.

– Он не мне выразил, а Уставу, – энергично вещал комсорг, – поэтому был примерно наказан, хотя это и снизило показатели школы. – После вялых выступлений комсоргов взводов, “активистов”, Миронов заговорил о смотре стенгазет.

– Орган у нас неплохой, борется с нарушителями… заметки бывают интересные. Вот, например, передовая: «Я не получаю нарядов вне очереди, потому что не нарушаю дисциплину». Правильно, товарищи курсанты. Неужели трудно застегивать все пуговицы, ремень не распускать, с сержантами и офицерами не пререкаться, окурки не разбрасывать и т. п.? Сходил наряд вне очереди, выбился из колеи, снова нарушил. Стоит только втянуться, всегда на твою шею хомут найдется, на русский авось не надейся. Но встречаются материалы, где целый взвод ставится под сомнение. И это понятно, так как газету делает один человек, все норовит самостоятельно. Не случайно появился номер, где нет подписи “Редколлегия” (он потряс листом, в котором размещалась заметка о его взводе). Что, где, чево? (Ох, уж это “чево”, которое, собственно, есть “что”.) А я по уставу являюсь членом редколлегии. Это что, портянка? Рано еще выдвигать газету на конкурс.

История явно шла по спирали, острием эта кривая больно впивалась в Дилетанта. Он сидел, не хотелось отбиваться, ничем хорошим это не кончится. – Какие есть вопросы? Будем голосовать? – сыграл Миронов в демократию. – Я думаю, не стоит. Давайте…

Здесь редактор и попросил слова. Комсорг опешил: – Мы же подвели черту. – За черту мы не голосовали. Нигде не сказано, что ваше слово должно быть последним. – Дадим ему слово, – зашумело собрание, не упускавшее случай уязвить крикливого офицера, – он всегда интересно говорит! – Миронову оставалось только уступить.

– Насчет подписи, это правда, упустил, – начал наш герой. – Но это же не картина гения, где самое ценное – фамилия. Не советуюсь – тоже правда. Писать заметки, собирать их, никто не хочет. А офицеры их и читать не хотят. В передовой ведь что, по существу, говорится: многие нарушения от однообразия. Сколько уже месяцев мы без увольнительных. На «гражданке» хоть глаза и уши разуть можно, поговорить с девушкой. А мы только зеленые стены, зеленую форму видим, бросаемся друг на друга от тоски. Карантин то по гриппу объявят, то по золотухе, лишь бы человека за ворота не выпустить. Положены увольнения? Положены… Почему вот эти нарушения Устава никого не беспокоят? Кто это выдержит? Это только кажется, что так спокойнее, никто в городе не напьется, дебоширить не будет. Зато здесь тройного (одеколона) налижутся, а то и зубной порошок разведут… Вот и трещит дисциплина. В наряд – это, пожалуйста… Комсорг Миронов мог бы сводить лучших в городской клуб, появился бы стимул. Офицеры могли бы вдумчиво работать с каждым, чтобы курсанты достойно вели себя в увольнении. И они стремились бы заслужить выход в центр. Но к чему грузить себя работой? Пусть сержант лишний раз отлает рядового. Как совместить комсомольское братство с разносами? А ведь мы товарищи по партии. Я думаю, что решать эти вопросы надо было вчера.

Галдеж давно прекратился, офицер беззвучно открывал рот. Прячась за спины друг друга, солдаты бубнили: – Правильно, давно пора! В тюрьме хоть прогулка есть!.. – Выручил заместитель комсорга, интеллигентный бакинец Барышников: – Не будем брать во внимание вполне понятную в выступлении товарища резкость, тут есть над чем подумать. Бюро берет это на себя, прошу членов остаться.

Миронов подобрался к Женичке: – Уел ты меня! Дождался момента! – в его голосе злость мешалась с завистью. – Никаких счетов, за губу просто спасибо, товарищ старший лейтенант. Отдохнул. Хотелось бы и увольнительной. – Думаешь, что будешь ходить? – Ну, не будете же вы перекладывать этот вопрос на Золотуху? – …Ладно, посмотрим. Мне тоже с Григоряном побеседовать стоит…

Он обещание выполнил. Начальник школы пару раз поймал художника и посоветовал ему хорошо учиться. Возражать было как-то не с руки. Теперь, продолжая работать в клубе, Женичка иногда ходил в наряды, попутно успевал помогать взводному.

Сидеть на занятиях постоянно он не мог. Но, поскольку – в расчете на самые тупые головы – там долбили примерно одно и тоже, наш радист кое-что усваивал. Снова пришлось участвовать в стрельбах – на этот раз их вели в противогазах. Несмотря на специальные мелки, стекла запотевали, мишень было едва видно. Как воевать в этой штуке, было абсолютно непонятно. Тем не менее, наш герой исхитрился попать в фигуру, большего не требовалось.

После стрельб вся школа приводила оружие в порядок. Главное – нагар в отводящей трубке автомата. Есть ли он, нет ли его – увидеть, понять было трудно. Солдаты применяли для чистки самые варварские средства, вплоть до песка, решить задачу удавалось лишь редким счастливцам. С маниакальным упорством проверяющие выискивали и находили грязь.

Несмотря на разносы, автоматы спокойно ставились в пирамиду. Показательным было это отношение к оружию. Казалось бы, если проблема столь серьезна, надо придумать механические или химические средства, способные ее решить, средства контроля. Но, похоже, командирам было важнее усадить казарму за нудную работу. Из надежных средств промышленность могла предложить солдату только асидол – вонючий состав для чистки пуговиц и блях. Оно и понятно, внешний вид был важнее.

Не менее важными были спортивные успехи части. Образовались волейбольная и баскетбольная команда полка, и, растолкав задания, наш оформитель отпросился у Лехтмана. Спортсмены были заняты только на тренировках, кормили их вовсе на убой. На гарнизонных соревнованиях было гораздо интереснее, чем в клубе.

На матчах встретился Роберт: – Как я забыл… Ты площадку видишь и резкость у тебя же. Спринтом не занимаешься? – На старте обгоню любого, а на дистанции сдыхаю. – Для баскета хватит… А что у тебя с ногами? – Обморожение дает знать. – Жалко. Это надолго… Врачи не пропустят, а то бы в сборную взял. И службы не знал бы.

Утешая, рассказал о своих очередных амурных победах, пьянках. Живут же люди, служат, называется… Наконец, начались увольнения. Отпускали скупо, проверяли крайне придирчиво, форма должна быть вылизана. Валечка встретила нашего героя за воротами городка. Стараясь не попадаться на глаза патрулям, завернули в универмаг (купили кое-какую мелочь: нашему конструктору пришел перевод за «рацуху»), гастроном (выпивка, закуска). Валя жила в старой Кандалакше, в деревянном доме. Оглядываясь, завела его в большую комнату.

Постояли, обнявшись, вдыхая запах друг друга. Наш герой чувствовал себя нищим, подобравшим на людной площади бумажник с деньгами. Надо бы вернуть владельцу, но, может быть, не заметят? Валечка тоже робела. Выручил нехитрый стол, после него языки развязались.

Она закончила библиотечный институт: – Кому оно здесь нужно, такое образование? Формуляры заполнять и семиклассник может… Как же, идеологическая ответственность, сознательность. Вы – проводники линии партии… Нищие без паперти. Завербовалась на Север, здесь хоть полярка идет. Скоро двойную ставку начнут платить. А так сплошная вакса. – То есть, Валечка? – Чернота, а не жизнь, беспросвет… Раз в части работаешь, значит, мужа-офицера ищешь. Кандидатуры ходят, намекают, попробовать, мол, надо. – Ты-то молодцом держишьсь. Ни одного плохого слова не слышал. – А что не держаться? Приличные женаты, остальные – сапоги. Солдатики хоть стесняются. – Я замечал… Все сапоги начистят и в библиотеку. – Точно. Дышать нечем. Экономлю на духах. – Выходит, Валечка, я оттуда же (губы и руки уже занимались привычным делом). – …Да ты как раз сапоги редко чистишь, и небритым ходишь. И ты книги действительно читаешь. Иногда интересные вещи говоришь… Женечка, не надо. – А что такое? – Не хочу, чтобы ты был похожим на них. – И я не хочу... Но ты ведь девочка взрослая. – Воспитание у меня почти деревенское, строгое. Мамы до сих пор боюсь. Могу и потерпеть… О-о… Обещай, что мы не расстанемся… – Не могу. – Не нравлюсь? – Несвободен я для того, чтобы обещать. И существование унизительное, тут решения случайные могут быть… Ты меня изо всех выбрала, а поэтому я боюсь тебя обмануть. – Специальность у тебя есть, остался бы в Кандалакше, получал бы больше инженера в Москве. – Буду бежать отсюда с низкого старта. От службы, от одних воспоминаний. – Может быть, заберешь меня с собой? – … – Ну, тогда не сердись. Мне еще надо решиться… да и разговоров боюсь. – Да в разговорах мы уже давно… – Не надо начинать. Так мне будет легче, пойми.

Женичка лежал на диване, она гладила его голову с отросшей шевелюрой, целовала: – Ну, соври, что тебе трудно? – А ребенок? – Да не должно бы… А, пусть будет. – Шуточки у тебя. Тогда я точно отсюда не уеду… Ладно, давай я буду собираться. – Ну время же есть, побудь со мной. Просто помолчим. – Совсем просто? – …

Обе стороны проявляли невиданное упорство очень долго. Наверное, ее это устраивало, ухажеры оставили ее в покое. В фондах библиотеки на «персональной» полке росла стопа книг, покупаемых Женичкой в гарнизонной лавке. Его отпускали в увольнение легче, чем других, знали – «шататься» он нигде не будет, пить со случайными знакомыми не станет.

Наконец настало время выпуска. Сдали «главные» предметы – «политику», «физру» и строевую подготовку. Знанием международных отношений СССР наш герой комиссию потряс, поставили пятерку. На уровне тактико-технических данных и блок-схемы радиостанцию он знал, большего не требовалось. Развертывание ее на время выполнил, хотя бездарно сконструированный замок антены при этом всегда (и у всех) травмировал пальцы. Четверка была реалистической оценкой этих подвигов.

 Тяжелым для выпускника был кросс на полтора километра. Зная свою слабую выносливость, он резко ушел вперед в начале дистанции. На второй половине Дилетант пропустил мимо себя больше половины школы, но тройку заработал. Оставалась каверзная полоса препятствий.

Здесь требовалось точно распределить силы. На пластунском участке Женичка не торопился, чтобы не сбить дыхание. Затем две его гранаты точно легли в траншею. После этого он, наращивая скорость, преодолел стенку (автомат при этом больно бил по голове), бревно, что-то еще, и, в числе немногих, уложился в «отлично».

– Надо же... Вы, наверное, в клубе тренировались, через кресла, – предположил взводный, не веря своим глазам. – Нет, это ваша школа, товарищ старший лейтенант, – грубо польстил наш Кроссмен, не греша против истины, – по снежной целине научили. Буду и дальше бегать, а то не сон, а сплошной половой акт. – Да, не представляю, как вы… (Он прищурился.) Вернее, очень хорошо представляю. Не зря я вас гонял. – И куда теперь погоните? – Придется поискать вам местечко поближе. Ну, а рисовать вы и так будете.



На погоны легли две «лычки», но ощущалась некая неуверенность. Тягомотина «учебки» была привычной, а что ждало нашего сержанта дальше? Слово взводный сдержал, Женичку не стали загонять в другую часть, на отдаленную точку; его направили в первый дивизион полка, располагавшийся во все том же здании.

Можно было попасть в первую батарею, которая постоянно участвовала во всяких соревнованиях (на развертывание, меткость стрельбы и т. д.) – сюда направлялись самые боевые сержанты, но жизни их позавидовать было нельзя. Вторая батарея была подстраховывающей. В третьей батарее собирались специалисты, способные вести строительные работы, ремонт техники, оформление.

Наш умелец попал, естественно, в третью батарею, во взвод связи. Назначили его командиром отделения. Собственно, он был единственным сержантом, на помощнике командира взвода армия экономила. Принял на себя имущество – радиостанции, телефонные аппараты, катушки, кабель; была и некомплектная аппаратура, которую почему-то не списывали. Вскоре появился новый командир – Иванов, лейтенант «карманного» размера с незапоминающимся лицом, вел он себя довольно тихо.

Летом в полку хозяйством занимались все, о строе не вспоминали. В парках разгребали спрессованные за долгую зиму сугробы, латали крыши, где-то штукатурили, красили, бетонировали смотровые ямы, колонны, навешивали непременные бирки. Рукастые солдаты с удвольствием занимались привычным делом.

Контраст с полковой школой был разительный. Казармы были лишены «школьного» лоска. Общение «личного состава» было не столь суконным. Не было тотального контроля сержантов; старшины, офицеры смывались из части при любом удобном случае, свалив поручения на дежурного и его помощника. Можно было поваляться на койке, а в случае опасности быстро придать ей более или менее приличный вид.

На нашего героя сразу же взвалили оформление ленинской комнаты, других помещений. Дело было привычное, приходилось также еженедельно вести политинформацию. – Хорошо излагаете, – заметил замполит, капитан Барсуков, – убедительно и не напрягаясь. – Это у меня от отца. – Может быть, возглавите бюро? – Товарищ капитан, тогда мне некогда будет заниматься оформлением. – Да-а, комсорга найти легче.

В сентябре начался учебный год. В лучшем случае семилетка у солдат была окончена в деревне, и хорошо, если не где-нибудь на Гуцульщине. Однако многие никак не могли примириться с тем, что и здесь надо учиться. Они стремилось увильнуть от занятий, заданий, сделать их не до конца. Перекур, еда, сон (и на политзанятиях тоже) – вот вокруг чего вертелись мысли солдата. Были и откровенные растяпы.

А потому и здесь все держалось на крике, главном воспитательном средстве Советской Армии. Особенно любил это дело комбат, невысокого роста лысоватый майор по прозвищу Бешеный; он имитировал гнев высоким тенорком, при этом сильно таращил светлые глаза. Но матерился он только в доверительной обстановке.

Женичка орать не мог, его крик почему-то «не производил», да и вряд ли он сумел бы подкрепить свои слова назначением внеочередного наряда. К тому же, неслыханное в школе дело, солдатики здесь не отмолчивались, а нередко посылали сержантов по известным адресам. Поэтому наш оратор старался найти убедительный тон, доходчивые слова. Прознав про это, Бешеный не упускал случая поиронизировать над воспитательными методами «некоторых гуманистов».

 Солдаты, как правило, обещали «не нарушать». Если не обращать внимания на мелочи, так оно и было. На побудке тянулись не очень долго, на зарядке упражнения изображали удовлетворительно, форму и подворотнички до черноты не занашивали, сапоги большей частью чистили во время, ремень не всегда висел на бедрах, в койках почти не курили и т. д.

Письма они получали редко, и, чаще всего, малорадостные. Обычно солдаты держались в рамках. Но нередко «военый» срывался в истерику без видимых причин, его приходилось собирать в кучу довольно долго. Иногда нашему герою приходилось трясти запсиховавщего за грудки. Иванов не вникал в такие мелочи, не особо интересовался материальной частью.

Не любили подчиненные «физру», кросс – особенно; но еще больше возмущала их шагистика: на кой она черт, мы, артиллеристы... – Вы что, ребята, девушкам военная выправка нравится, – агитировал их наш Строевич, – Ионов, посмотри на себя – росту у тебя почти два метра, и мышцы есть, а все конечности, голова болтаются отдельно. На ходу развалишься скоро.

Учить строю было трудно – Женичка и сам ненавидел гусиный шаг: все мышцы постоянно напряжены, ноги быстро устают, равнение удержать трудно. Надо было что-то придумать… И он нашел: надо научить людей расслабляться – вплоть до последнего момента, «печатания ноги». Отделение и взвод быстро это распробовали, и начали легко «рубить шаг».

Почему над этим никто не думал? А, пусть напрягаются … Другая проблема для любителей парадов: голова строя шагала широко, задние, коротконогие, едва поспевали, тянулись носом за убегающими рядами, ломая равнение. Наш служака добился того, чтобы первые рослые шеренги соразмеряли свой шаг с остальными. Взвод ходил свободно, ритмично, компактно, но комбат этого не замечал.

Зато заметил командир второй батареи. На строевом смотре полка их «каре» шло, не теряя равнения, четко, звонко. И получило замечание: как оказалось, борясь с недостатками прусского марша, генштаб ввел повышенный темп (до 120 шагов в минуту). Это уже слегка напоминало бег (в задних рядах – особенно).

Начались выезды на учения. Сразу выяснилась оторванность «ученых» сержантов от практики. Комплектование укладок, их очередность, погрузка, выгрузка – все, что играло важнейшую роль для быстроты развертывания – этому надо было учиться на ходу. Иванов и здесь доверился сержанту. И зря.

Дилетант, поминая школу и клуб недобрым словом, зарабатывал замечания и матюки Бешеного (другим, в том числе и офицерам, доставалось не намного меньше). Пришлось сесть с «подчиненными», раскинуть мозгами. Вместе придумали, как паковать аппаратуру, проливать меньше крови при постановке антены в рабочее положение (в перчатке), повыше, удобнее размещать катушку с проводом «на горбе».

На проверочных занятиях ребята, в общем, не сачковали. И, верх достижений, бойцы запоминали характеристики аппаратуры, хотя что эти знания для них?

Выход дивизиона по тревоге – сильное зрелище. Ожидаемый большей частью, но все равно внезапный вой сирены поздно ночью или до подъема. Казарма спешно облачается в спецпошив, летит в парк. Ревут, выбираясь из боксов, тягачи, машины, расчеты цепляют артсистемы. Грузятся палатки, печи, рундуки со штабным имуществом, питанием, боезапасом, еще тысячей каких-то мелочей (что-то уложено заранее).

Наконец колонна выползает из гарнизона. Ее могут сопровождать проверяющие, штаб дивизии, приданные средства – АРСОМы, например. Это чудо советской техники представляло собой радиолокационную станцию, собранную (на лампах!) на двух (!) тяжелых (!) артиллерийских тягачах. Говорили, что она может вычислить местоположение минометной батареи за то время, пока снаряд находится в воздухе.

Расчеты мерзнут в кузовах под тентом, пока колонна, в течении нескольких часов, сотрясаясь на кочках и колдобинах, увязая в сугробах, рыча и буксуя на подъемах, следует на полигон. Некоторые солдаты и сержанты при этом ухитряются дремать, что почему-то вызывает раздражение офицеров.

Одуревшие от качки и толчков люди выбираются, наконец, из машин. Расчеты окапывают огневые позиции, устанавливают в боевое положение орудия, ставят палатки. Взвод связи развертывает радиостанции в разведывательных порядках, штабе и батареях.

Ребята терпеливо «сносят тяготы и лишения воинской службы». Передвигаясь на лыжах по снежной целине, они тащат тяжеленные катушки, оставляя за спиной километры проводов. Выясняется, что в штатном телефонном аппарате внезапно сели батареи, а запасной – отличная вещь в кожаном футляре, оставшаяся еще от американского ленд-лиза – не выдержал русских дорог и развалился.

– В чем дело? – ревет зам по строевой части, дубоватый майор-усач Загороднюк. Лишенный привычного дела, он ищет себя занятия. – Где командир взвода? – Так что у разведчиков! – !.. –Виноват, товарищ майор, оборудование списанное, отказало, а батареи прихватили на передний край, – пытается объясниться Дилетант. – Почему не сдали аппарат вовремя, не заменили?! – продолжает разоряться майор, прекрасно понимая, что эту аппаратуру надо было вернуть после войны, что любой офицер удавится, но не расстанется с имуществом. (А то и сам уворует – цепочки краж постоянно возникают в каждом парке.) – Ты знаешь, что мы делали в войну с такими, как ты? Ставили к стенке! Чему вас в школе учили? – Строю, товарищ майор! Есть предложение… – Лычки сорву!!! Какие еще, к … матери, предложения?!!– Линии от наблюдателей к орудиям соединить на одном аппарате, прямо здесь. Сокращаем телефониста, время передачи данных, меньше ошибок (линии разведка-штаб и штаб-огневая позиция разделены и обслуживаются, каждая, парой аппаратов и двумя солдатами).

Майор вынужден задуматься (это тебе не “равняйсь!”) и выпускает пар, тут сержант замечает как бы про себя: его можно расстрелять, но лучше поощрить. Зам не успевает вновь набрать обороты, когда слышавший все начштаба кивает Дилетанту: – Выполняйте! Разберемся с вашими предложениями.

Сев за аппарат, Женичка показывает обалдевшему от ора солдату, как дублируются данные, переданные планшетистами. В течении нескольких минут телефонист приходит в себя. Наконец, все налаживается. Теперь можно бежать на линии. Без них не обойтись: тяжеленные радиостанции ненадежны. Но и провода рвутся либо на переходах через дороги (тягачами), либо на скрутках, от натяжения – штепсельные разъемы военная индустрия освоить никак не додумается. Нет инструмента для зачистки жил, изолента – времен царя Гороха. Но связь работает, крику телефонистов на штабном пункте явно меньше, стрельбы проходят успешно.

– Сержант, почему в сапогах? – меняет гнев на заботу Загороднюк. – Лыжи на валенках плохо держатся, товарищ майор, а с катушками падать – на целине не встанешь. – Как же пехота по сто км в день проходит? (Этим, вымотавшимся вконец, ребятам, которые встречались по пути, можно было только сочувствовать.) – Так они трассы знают, специально лыжню бьют, потом людей пускают… Да и зачем валенки, тепло, всего двадцать градусов. – Обморозитесь. Полежать в санчасти захотелось? – Да я уже шестнадцать лет, как обморожен. Мне теперь только не севере жить. – Ну смотрите, я проверю. И если вы обратитесь к фельдшеру… – В случае утери аппетита, товарищ майор.

Похмыкав, майор уходит… Едят из манерок, все кажется очень вкусным. Плотно пообедав, с чувством выполненного долга, полк грузится и убывает на базу. День заканчивается, еще четыре часа тряски и… В ночную казарму Женичка входит как на бревнах. Каким-то образом удается снять с ног сапоги, потом спецпошив. Дилетант заваливается в койку и отключается. Он просыпается через десять часов, ноги по-прежнему бесчувственны, но уже сгибаются. Температуры как будто нет.

После осторожного выхода в туалет, он снова ложится. Казарма храпит. Через два-три часа народ начинает ворочаться, голод дает себя знать. Офицеров нет; постепенно поднимаются все, не спеша одеваются. Посланный в столовую разведчик сообщает, что дивизиону оставлен “мощный расход”. Сержанты строят отделения, взводы, кто-то командует вполголоса всей батареей. Удивляя встречных чинов, дивизион, безгласно, как никогда дружно печатая шаг, движется по плацу.

Обед проходит почти интеллигентно, без обычной спешки и выхватывания лучших кусков из бачка. В казарме все разбредаются по своим койкам. Наш Сержант пришивает пуговицу к гимнастрке. К Женичке подсаживается заряжающий из второй батареи Чекмазов. Это тот случай, когда он выбрался из внеочередных нарядов и «губы».

– Слышь, ты, начальник, выпить хочешь? – растягивая слова, фразу и кривя губы, произносит он. Этот манер, как и косая челка на скуластом татарском лице выдают в нем блатного. Крепкая фигура среднего роста, пуговицы болтаются, бляха ремня висит в нижней части живота. – Я смотрю, ты под койкой нитку в иголку вдеваешь, – продолжает он, – ну у тебя и зрение. – А что такого? – Не скажи… И стреляешь хорошо. Как-то для вашего брата… – Каждому свое. – Если бы умел рисововать как ты, разве я стал воровать? – Не прибедняйся. Я слышал, что ты на учениях за всех стараешься. Только потому тебя и терпят. – Воевать люблю, – хихикает он, – с пушкой ходил… Перед военкоматом в канал выбросил… Так что, выпьем?

Женичка задумывается: – Равиль, где ты был раньше? – У меня бутылка припрятана под фундаментом, с той стороны. – Я бы ноги растер. – Принести? – Уже не надо. А пить водку после обеда – дурной вкус. – Да и мне так, для забавы. Начальник запах чувствует, а где бутылка – найти не может. Вот я обшмонаю, все чисто будет… – Так это не ты у меня из вещмешка импортный помазок и значок перворазрядника попер? – Зачем они мне…– Ты-то как в армии оказался? – А-а, могу рассказать. Отца нет, матери не нужен. С детства в бегах, на вокзалах “углы” (чемоданы) уводил… До Питера добрался. А там с девчонкой познакомился, правильной, врезался. Работать пошел, в сварщики, деньги показываю, много – а в середине пачки – рублевки… Штангой занялся, борьбой. Ну и женился, прописался на свою голову… Даже с тещей скорешился. От семьи на малинах не скроешься. Тут и забрили… А военкомату что скажешь – не хочу служить? …Пока я с голоду помирал, по эшелонам мотался, государству не был нужен. Теперь отдавай долг. Кто кому должен? Кто мне отца с Колымы вернет? Кто моего ребенка нянчить будет? Эти бугры (начальники) мне мозги компостируют. Хайло на меня раскрывают, за шестерку держат. Могу все сделать, ты видел, как я сугробы разбрасывал. Да после мата – не хочу. Теперь взводный жене нажаловался, письмо написал (наш герой вздрогнул – его опыт пошел в массы): воздействуйте на Равиля, он в шаге от дисбата. Твои мужики говорят – сержант у нас – человек. Чего посоветуешь?

Женичка задумался: – Ты-то сам как настроен? – Да как ни стройся, а в тюрьму неохота. Там не посадили, так неужели здесь греметь буду? – Систему ты не сломаешь, она тебя сжует вместе с ливером. Надо служить. А вот тебе душу отводить как-то надо. – Равиль задумался: – Баян хочу. – ? – Моя мечта, в натуре. Пока в семье жил, тугрики нужны были по хозяйству. А здесь вроде и дела нет. – Ты соображаешь, в магазине органола импортная шесть тысяч стоит. – Да я сговорился с одним офицером, за две свой отдаст. Дома-то кое-что есть. – Оставишь их без денег? – Обе работают… – Давай так. Я сочиню тебе заявление на командира полка. Так и так, сложные семейные обстоятельства, был неправ, обязуюсь не допускать. Прошу не передавать дело в суд. Перепишешь, подашь по команде. Со взводным я поговорю. Раскаявшихся у нас любят, ну и старайся держаться. Пока читают, дела не будет.

План сработал: каждый случай отправки в штрафбат или тюрьму ложился пятном на репутацию части. Чекмазов на время притих. Жена прислала ему деньги, Валя нашла ему самоучитель; в личное время и после отбоя Равиль терзал мехи и кнопки. Слух у него был не ахти, но ведь ему это не скажешь.

Наконец, он вызвал Женичку после отбоя в ленинскую комнату, и, спотыкаясь, воспроизвел первые рулады. В его настороженных глазах, сощурившихся, видимо, навсегда, трудно было что-то прочесть, но он явно был счастлив.

– В цвет, начальник. Он ведь дышит, разговаривает. – Ты бы спал больше. Ты же смуглый, а вид, будто постирали и отсинили. Вот нервы и не держат. – Да приходилось сутками бегать… меня кореша и ночью, из жены выдергивали... Она пишет: играй, но не с судьбой. – Из тюрьмы ждать не будет… Давай еще спортом займемся…

Чекмазов дал опекуну несколько уроков классической борьбы. Все чаще его можно было видеть в торце коридора, где стояли штанга, гири. Хорошо сложенный, для своего роста он был очень силен. – Мудак ты, Равиль. Мог бы в спортроте служить и проблем не знать. – Да не, в свое удовольствие я готов ломаться, а места брать без хороших бабок западло…

Он не мог выполнять команды «быстро и точно», потому что ему надо было оглядеться, осмыслить всякую перемену обстановки и потом что-то решить, это было у него в крови.

Бешеный вызвал Женичку. – Что это за союз гуманиста с блатным? – раздувая ноздри тонкого носа, спросил он. – Пытаюсь помочь, товарищ майор. – Уже по два часа после отбоя… Он-то играет, а вы подрываете авторитет сержанта, не высыпаетесь, ослабили требовательность. – А что делать? Человеку надо выговориться. И вам всё работы меньше. – Все равно он дисбатом кончит. Не уважает он офицера. – Товарищ майор, вы же войну захватили. Вы же знаете, уважение к погонам не прилагается. – Ну, поучите, поучите меня. Вы у меня на особом счету, в ленинской комнате не спрячетесь. – Я выполнял приказ капитана Барсукова. Оформлял стенды – между прочим, с фурункулом на руке, а не прятался. Ко мне есть конкретные претензии? – Я вам не попка в клетке, чтобы повторяться! И что вы себе позволяете? Подавать предложения через голову непосредственного начальника? – Так на учениях ведь... Рапорт писать что ли? – Замполит мне: имейте предложение сержанта в виду. Видите ли! Штаты генштаб утверждает, и так все обрезано до отсечки отражателя! Кто же добровольно отдаст половину «лошадиной силы»? – Да не надо отдавать. Пусть не попугаем служит, а середину линии контролирует. В любую сторону быстрее… – Радуйтесь, ни я, ни полковник вас не наказали за неисправный аппарат. – А я не прошу поощрения. – Я еще посмотрю, как ваш взвод пройдет поверку! – Отделение я подготовлю, сумею. – Знаю я, что вы умеете…

Отделение Женичка натаскал. Политическую “словесность ”, две-три фразы было достаточно на каждый из вероятных вопросов, зубрили наизусть, у всех были пятерки, Барсуков тихо радовался, Золотуха с проверяющими удовлетворенно, даже с удивлением кивали головами (так бы все отвечали!).

Несложные нормативы связи солдатики выполнили в основном на “отлично”. Со строевой, внешним видом было чуть похуже, но лучше, чем можно было ожидать. Даже на турнике и брусьях вполне прилично изображались “махи”, “подъемы” и “перевороты”. Планшет отделения на стенде удручал однообразием пятерок и четверок. Получалось, что отделение было лучшим в батареее – если не в полку. Бешеный притих, однако похвальное слово на собрании сумел сказать касательным образом и коротко.

На штабных учениях он направил нашего героя “начальником радиостанции”, на “передовую”. Этот юмор означал, что “радиогроб” сержанту придется тащить одному по снежной целине. Спасала забота разведчиков – если уже совсем было невмоготу, они помогали подниматься из вязкой белой массы, ставили на лыжню.

Было солнечно; успокоив загнанное дыхание и бешено колотящееся сердце, Женичка окопался, осмотрелся. Воспитанный на тонких отношениях цвета глаз легко разделял оттенки зеленого (елей) и снега, замаскированные макеты солдатских фигур в маскхалатах и беленой техники.

Тыча рукой по азимутам, он помогал разведчикам увидеть цели. Командир взвода передал ему бинокль: – Ну-ка, прочеши местность, еще разок. – Дополнений не было, планшетисты сосчитали координаты. Быстро настроившись на частоту, наш герой передал в штаб все данные. “Доклад окончен!”. Там озадаченно помолчали: – Что-то вы быстро все разглядели… Ну ладно, возвращайтесь.

На обратном пути радиостанцию посменно тащили разведчики. – На Западе такая штука в три раза легче, а радиус действия в два раза больше. На батареях, истощились – выкинул, – посочувствовал взводный, – офицер сам несет, сам говорит. – А здесь возись с аккумуляторами, – посетовал Женичка. – Как зарядятся, сколько проработают, никто не знает, не прольется ли электролит, не разъест ли корпус…

Бешеный отстал на время. Равиль спрятал баян в каптерку – мастерства не прибавлялось, насмешки надоели. Появился еще один друг – уважаемый, как всякий водитель тягача, кряжистый и голубоглазый Баранцев – большой любитель посудачить. Вечером собирались втроем, что-то лениво обсуждали.

Нищее белорусское село, беспутний колхоз рисовался в рассказах Баранцева. – У тебя же специальность, можешь на стройку подаваться, – посоветовали друзья. – Не, я человек деревенский, вернусь к себе, – с характерным мягким выговором отделался от рекомендации Баранцев. – Ну, ты герой, – восхитился Равиль, – я бы неделю не смог.

На Новый год Женичка уговорил взводного принести елку. Кое-как ее нарядили – масленками, значками, открытками, звездочками. Купили пластинки, крутили на патефоне. Равиль напился, ударил отделенного. Солдата с трудом скрутили, увели на губу.

Явился Бешеный, вращая глазами, принюхался к нашему герою: – Ну, что, Макаренко, мать твою, довоспитался? – Вы бы его сержанта вразумляли, а не меня, товарищ майор. Не мог оставить человека в покое, в сапогах в душу лезет! – Вы меня не учите, что мне делать! Ваше счастье, что не распивали! А то бы я вас… За компанию! С любимчиком! – И то, сколько человек продержался! Дочку в глаза не видел, что за жизнь!

Барсуков, что-то тихо приговаривая, увел комбата…



Вскоре полк погрузилась в товарняк. Почти сутки тащились до станции Аллакурти – недалеко от финской границы. Как живут в этом маленьком городке, оторванные от всего люди?

Была поставлена задача – в редком лесу оборудовать позиции развертывания на случай военной угрозы. Каждое отделение за два дня должно было отрыть укрытие для автомашины, орудия, одеть его бревенчатыми накатами. “Сделаете быстрее – будете отдыхать”. Соскучившиеся по делу ребята быстро зарылись в откос, напилили бревен, срезали сучья, вкопали стойки, стали закладывать стенки.

– А что ребята, может сегодня и закончим? Еще часа два до сумерек, – поинтересовался мнением отделения командир. – Сходить на обед не мешало бы, – высказался нескладный Шмага. – Сходим, так не вернемся, – засомневался Ионов. – Давайте в темпе, уж, наверное, на кухне нам оставят, – предложил маленький ефрейтор по прозвищу Сима.

Закончив работу в 22.00, голодное, но довольное отделение вернулось к “расположению”, сложило инструмент. На кухне их ждало разочаровние. Не было никого, не было ничего. Женичка побежал к офицерской палатке. Вылез недовольный Загороднюк, начальство явно расслаблялось.

– Это ваша обязанность, сержант, позаботиться о расходе. Прислали бы человека. – Каждая рука на счету… Я думал кто-нибудь из взводных подойдет. – У нас объектов много… Никто вас в шею не гнал. – Виноват. Общее решение... Может быть, сумеете что-то найти? 

Майор неразбочиво матюкнулся и скрылся в палатке. Вскоре выполз лейтенант Иванов, вынес три буханки хлеба и кусок сала: – Больше ничего не могу, – не без труда произнес он. С этими дарами сержант отправился к подчиненным. – Вот отчимы-командиры, пикник их мать, – прокомментировал Сима. – И тебе наука, старшой. Век живи, век кормись.

Правда, на следующий день отделение хорошо покормили. Ребята отоспались, погуляли, пограничники их не трогали. Полк, выполнив никому не нужное задание, погрузился в эшелон. После забытого богом городка, нудной езды, Кандалакша, гарнизон показались уютным, родным, светочем цивилизации. Сопки – как горы в Сочи….

…Вернувшийся с губы через двадцать дней Чекмазов явился в столовую. Дежурный отказался его кормить, поскольку расход на него не был предусмотрен. Опытный Равиль подошел к раздатчику – у того всегда что-то оставалось. Отказался и тот. Тогда Чекмазов надел ему на голову стопку мисок. И снова загремел на губу.

Явился он через три недели. – Все, иду под суд. Штрафбат обеспечен, – безразлично произнес он, собирая свое нехитрое имущество, – вологодский конвой шуток не понимает…

Женичка лихорадочно соображал. – Посиди несколько минут. Надо написать на имя военного прокурора. – Он набросал текст: трудное детство, дочь растет без меня, жена больна, в таких случаях должен быть положен отпуск, осознал, прошу простить, обещаю вести себя безупречно.

Через две недели Чекмазов появился повеселевший. Срок ему дали с отсрочкой, до первого нарушения. – Ну, все, корень, ты дошел до дна, – сказал ему и.о. Макаренко. – Держись зубами, иначе загремишь под фанфары... – Сам вижу. Спасибо тебе, в долгу буду.

Какое-то время в дивизионе было тихо. Подошел очередной смотр, на этот раз – физической подготовки “руководства”. Женичка постоянно бегал и слегка тягал штангу, поэтому упражнение на турнике наш отяжелевший отделенный выполнил на тройку. Но остальные сержанты не могли сделать подъем упором, не говоря уже об упражнении в целом. Не отстали от них офицеры. Озадаченный комбат сдавленно матерился.

Но решил поощрить нашего героя: на время штабных учений дивизии, весной, “подарил” его генералу. Тот не брезговал пробежаться “в условиях обстрела”. На Дилетанте, помимо тяжелого бушлата, радиостанции, висел автомат, заряженные рожки, штык-нож, вещмешок, фляга, что-то еще. Перебежки истощали последние силы, груз пригибал к земле.

– Почему ваш радист мало применяется к местности? – стал распекать генерала проверяющий, другой генерал. – В настоящем бою его моментально снимет снайпер. Как будете управлять войсками? Что, сами будете таскать Р-108?

Предположение относилось к области фантастики. – Мало мы тренируем людей, – посетовал просто генерал, уходя от вопроса. Ясно было, что в этом случае он останется без связи. Как было ясно и то, что “радиогроб”, устаревший еще до выпуска, надо было проектировать в двух блоках (телеграфистов берегли, потому что морзянку трясущимися руками не отобьешь).

После учений начались хозяйственные работы. Взвод отправили на строительство домов для офицеров. Приятно было возиться с толстыми брусьями, подгонять их по размеру, сшивать нагелями. Согревшись в работе, под обманчивым северным солнцем, команда разделась до пояса. И поплатилась – через неделю у многих вылезли фурункулы.

Мучительно переносил их Женичка. Особенно был неприятен огромный нарыв на пояснице, который ощущался как железный прут, протыкающий тело. Наш герой все откладывал поход в санчасть – температуры не было. Доконал его очередной развод. Комбат вспомнил про неисправную радиостанцию и обязал Дилетанта отнести ее в ремонт.

– Не могу, товарищ майор, – взмолился наш герой, – вылезло. На шее, на спине. – В санчасть не пошли, значит, здоровы. Выполняйте приказание.

Кое-как, на одном плече, стеная и кряхта, Женичка допер чудо техники до мастерской. Затем пошел в санчасть. Знакомый сержант присвистнул: – Ну, ты мужик, ходишь с такой цацей. Кажись, перезрела. Что будем делать? – Дави белого гада.

Сторонник красных скрипел зубами, пока фельдшер, напрягая все силы и ахая от изумления, выжимал стержень из плоти. – Прямо рекорд. Дырища, как от разрывной пули (тут он преувеличил). Что-то еще осталось. Заклею, завтра придешь. Ходить тебе ко мне, не переходить. – Он подписал бумажку на постельный режим.

Мокрый от пота Женичка ничком лежал на койке. Он, не вставая, протянул бумагу разыскивающему его комбату. – Это только рекомендация, решение принимаю я. Подумаешь, фурункул, – процедил тот, – работа лечит лучше всего. На стройке солдаты без надзора.

Наш герой, отжимаясь руками, поднялся. Глаза его, видимо, были достаточно выразительны. Комбат всполошился, почесал лысую голову: – Ну, ладно, ладно, лежите.

Постанывая, Женичка сходил на обед. Вроде бы полегчало. Он надел бушлат, подпоясался распущенным ремнем и отправился к подчиненным. Работа шла, как заведено. – Вы бы шли обратно, – посоветовал ему Ионов, – все будет в порядке. – В рабочее время в казарме может находиться только святой дух, – прицитировал главную заповедь офицера сержант. Он взял напильник и стал потихоньку точить пилу.

Появился командир огневого взвода Михайлов, высокий добродушный мужик с курносым лицом. – Некоторые интересуются, как у тебя обстоит, – сообщил он Женичке. – Скорее жив, чем мертв, товарищ старший лейтенант. – Если хочешь, я тебя подменю. – Спасибо, терпимо. Самое худшее, надеюсь, позади. – Горяч комбат. Но мы его с понижающим коэфициентом воспринимаем. – Мне бы медный таз... – Зато потом тебя ничем не испугать.

Постепенно дыра на спине очистилась... За две недели срубы поднялись почти под крышу. Вдруг пронесся слух, что батарею на лето отправляют в Р., на строительные работы.

Наш герой сообщил об этом Валечке. Та приуныла, потом вспомнила: – Подруги зовут меня на Рижское взморье съездить. Первый раз в жизни. Деньги вроде собрала. Может быть к тебе заехать? – Познакомишься с курортниками, веселой жизнью, потом вряд ли захочешь меня увидеть. – От знакомств никуда не деться, остальное ни-ни, обещаю. – Ну, как еще по срокам совпадет. Давай так: будем писать друг другу. Если все будет в норме, то почему бы нет?



Вскоре погрузились в неспешный товарняк, который через двое суток остановился на разъезде Т. Здесь находились обширная складская зона, ремонтный завод. Офицеров разместили в общежитии, солдаты установили палатки у бетонного забора с колючкой поверху, сколотили нары. Кормили хуже, чем на севере, но терпеть было можно.

Первоначальную задачу – ремонт нескольких дощатых сараев – батарея выполнила на диво успешно, сказывалась богатая практика. В некоторых ангарах раскидали щебень под асфальт. (Горячую смесь наряду с мужиками раскидывали и укатывали девушки из наемной бригады.) К дармовой рабочей силе в Т. относились покровительственно. Наш строитель брился редко, запустил шевелюру.

Достроили некое хранилище. При этом Женичке впервые довелось работать топором, пилой на высоте. Ее он боялся, но, в конце концов, привык к пружинящим под ногами доскам лесов. Вдохновившись трудовыми успехами команды, начальство базы придумало новое занятие. Михайлов, старший, вывел батарею на сочащуюся водой чахлую поляну, построил. Появились новые лица в погонах.

– Солдаты, есть почетное задание, – возвестил толстый низенький полковник, – необходимо сберечь новую технику. За два месяца вам здесь предстоит возвести хранилище. Размеры – 36 на 72. Офицеры! Конструкция – по аналогии, – он махнул рукой в сторону высокого сооружения, обшитого тесом.

Офицеры батареи недовольно морщились, матерились про себя: не успеть, где документация, какие грунты… Авантюра началась. Тут же стали комплектовать бригады, расставлять их на «направления». Разобрали ломы, лопаты пилы, топоры.

Тощий, коричневый майор Березюк, руководитель объекта от базы, подозвал Дилетанта. – Поступаете в мое распоряжение. Соберите пока дверь для этой сарайки. Будем инструмент хранить.

Под взглядом скучающего майора Женичка сделал замеры, нарезал досок, выровнял, набил поперечины, врезал диагональную связь; гвозди загибал на ручке клещей. Прикрутил петли, навесил дверь. Все встало на место, Березюк удовлетворено хмыкнул: – Вы там, у себя, наверное, больше молотком орудуете. Курите. – Спасибо, не употребляю… Да уж лучше я бы стрелял, чем всё остальное.

Расслабляясь, наш Мастерман обрезал под неправильные трапеции два кусочка цветого оргстекла, скруглил углы, прокрутил ножом дырочки и вдел в них аллюминиевую проволоку. Получились приличные светофильтры. – Ранних морщин боишься? – пошутил майор. – Для искусства берегу. Да и глаза меньше уставать будут.

Расставленные по болоту, увязающие в жиже, солдаты уже срезали ольху и кривые березки. Офицеры в резиновых сапогах размечали оси будущих опор. – Яму копать метр на метр, – возвестил Михайлов. – Докуда? – хором поинтересовались солдаты. – Вы только начните, а остановить я вас сумею, – не без злости посоветовал старлей.

– Товарищ майор, пойду я к своему отделению. Если понадоблюсь... – Березюк удивленно посмотрел на Женичку: – Ну, что ж, выбор правильный. Идите. В случае чего, найду.

Встав по двое, солдаты врезались в грунт. После некоторых наблюдений Ионов выгнал напарника и решательно расширил границы квадрата. – Ты чего это лишнюю работу придумываешь? Тут кубы не нужны, – поинтересовался Женичка, выбирая лопату по руке. – Да я лучше лишнего перекидаю, чем с другим толкаться. И локти бить не буду, у меня опыт есть, – Ионов уже лихо подрезал мокрый суглинок; он, переходя из угла в угол, менял лом на штыковую лопату, а ее – на совковую, казалось без усилий, метал и метал грунт. Напарник, вооружившись ведром, вычерпывал воду из заглубленного участка.

– Ребята, делай, как Ионов, – скомандовал Дилетант, – валуны доставать не будем, подкапывайтесь под них и опускайте… Колотим лотки вдоль осей.

Поставленные на козлы лотки отводили воду в место пониже. – Смотрите, – довольно закряхтел подошедший полковник, – если сильно озадачить, наш народ делает чудеса. На том и стоим (произнес он себе в нос). Надо камень для забутовки искать.

За два-три дня солдаты углублялись почти на два метра. Постоянно заливало, но тут ничего не помогло бы, кроме осушительной системы. Над ямами возвели метровую опалубку. Подвезли рваный камень, уже и офицеры не брезговали подавать его в кладку.

– Отстаем, отстаем от графика, – собрав личный состав, вдруг объявил Березюк. – Есть решение сократить перекуры. Один раз в полдня. – Солдатский перекур – десять минут в час, – возник полноватый черноволосый сержант Вавилов, отличный наводчик, командир расчета, – неужели часами в воде сидеть?

Все остальные, утирая пот со лба, молчали. – Есть решение командования, – отрезал Березюк, – никто вашего мнения не спрашивает. Понадобится Родине, вообще без отдыха вкалывать будете. Разберитесь с ним, – указал он офицерам батареи, – которые были столь же довольны, сколь и виновник инцидента. – Лишите его лычек, если что. – Не Родине понадобится, а карьеристам, – проворчал в сторону Вавилов. – За тридцатку наравне с солдатом пашу, да еще дисциплину поддерживай, разъясняй, почему нам так хорошо. – Разговоры! – взъярился Березюк. – Десять суток гауптвахты! – Хоть отдохну, – вздохнул Вавилов. – Здесь отбывать будете! Без ремня! – Вавилов пожал плечами: в ремне никто не работал.



Единственное, что примиряло солдат с базой, так это танцплощадка, расположенная рядом с КПП. За это многое можно было вытерпеть. В субботу вечером к воротам части слетались девушки с окрестных поселков – совхоза, соседнего окраинного района города, иногда приезжали и из центра, благо автобус делал остановку. В семь часов их впускали, они рассыпались по большому многограннику, расцвечивая скамьи, стоящие по периметру.

Здесь, среди стайки подруг, Женичка заприметил среднего роста девушку. У нее была спортивная фигура. Тонкие брови домиком, пышно уложенные обесцвеченные волосы, не лишенный изящества, чуть курносый нос, синие глаза, здоровый румянец – все складывалось в весьма привлекательную картину.

Звалась Ириной, была на последнем курсе медицинского училища, жила недалеко. Потанцевали, обменялись ничего не значащими фразами. – Приходите в следующую субботу, – пригласил Женичка. – Вы тоже, – ответила она. (Смотрите, у нее юмор.)

Неплохо бы развеяться, подумал Дилетант. Валя хоть и пишет постоянно, и заверяет в своих чувствах, но, чувствуется, варианты у нее множатся. Хороший человек, но не твой… Надо дать ей вольную. Он написал Ефиму письмо. Кратко изложив свои впечатления от службы, он попросил дядю выслать ему летние рубашки, брюки, обувь.

А пока в каменную кладку солдаты вставляли мощные скобы-анкера, заливали замешаным здесь же бетоном. Пока все это схватывалось, шкурили бревна-стойки, связи из доски-сороковки.

– Ставьте быстрее, – поторопил полковник, – лето ненадежное. Прямо удивительно солнце стоит, не дай бог, дожди пойдут.

Просверлив мощной электродрелью в комле отверстие, десятиметровое бревно сажали на толстую шпильку, вставленную в анкер, стягивали гайками. Затем баграми поднимали стойку, и, удерживая, просверливали еще одно отверстие, вставляли вторую шпильку. Торопились, чтобы связать несколько стоек досками, придать конструкции остойчивость. Некоторые фундаменты еще не набрали достаточную прочность, верхняя часть их давала трещины. Офицеры матюгались и оглядывались, но подъем шел до конца; затем трещину замазывали раствором. Березюк делал вид, что ничего не происходит.

Наконец все стойки встали. К ним стали цеплять леса. Влезши на подмости, Женичка ужаснулся. Небольшие угловые неточности в установке анкеров и шпилек на длине бревна давали уход от оси до метра в любую сторону. Пьяная рота и то держалась стройнее. На стройке воцарилось уныние. Дальше делать было ничего нельзя.

Полковник обложил офицеров матюгами: – Раньше артиллерист был на все руки специалист, а вы, разъе..и, только орать на солдат умеете. Как хотите, а исправляйте. Хоть заново все стройте. Отменяю все увольнительные, рабочий день – десять часов. – Осталось только напиться, – дружно решили офицеры; они удалилсь на «совещание». Сержанты сидели в унынии.

Дилетант отозвал Ионова в сторону. – Слушай, Дима, давай так. Оставляем одну шпильку, связи открепляем, их вывешиваем на веревках, чтоб стойки можно было двигать. – Да кто полезет, когда все на веревках? – А мы их в несколько оборотов… Я полезу, для начала. Выставляем стойку центрального пролета по отвесу, подпираем баграми, потом вторую, связь прибиваем “соткой”. То же самое делаем с боковыми стойками. Если несколько пролетов сложится нормально, засверливаем по новой. Вставляем вторую шпильку в анкер, потом в связи.

 Ионов покачал головой, но принес лестницу. Дело оказалось немудреным. Вскоре подтянулись остальные, уже несколько человек лихо ползали по качющимся лесам на шестиметровой высоте. Прибежал Березюк: – Где офицеры? Что это за самодеятельность? – А вы бы проверили, товарищ майор. – Тот схватил теодолит, но стройный порядок отреставрированного участка говорил сам себя. – Ну, сержант, твое счастье, я эту наглость не забуду.

Вскоре явился полковник, пожал руку нашему новатору, усадил рядом с собой, задал “анкетные” вопросы. – Выручил офицеров, выручил. Они только завтра появятся. Рад бы вас не нагружать, отправить обратно, да видишь, техника на хранение идет и идет. Пора бы старую списать, что можно – продать. А нельзя. Как хочешь, а размещай. Да и в новой, толку ли, все тоже самое. Вот, как этот туфель.

Он снял обычную обувку на микропорке: – Тяжелая, зараза, можно вместо снарядов использовать. А кожа барахло… Что это вид у тебя бледный, и дышишь как-то неровно? – Да ноги у меня капризные, в яме видно застудился. – Немедленно в санчасть, я дам команду, чтобы тебя уложили, если есть хоть малейшее основание.

Основание нашлось, у Женички обнаружился абсцесс носогубного треугольника. – Завели вы проблему на самом опасном месте, – обрадовал его врач, – на фоне общего истощения. – Работаем по десять часов, иногда – в грунтовых водах, обсушиться негде, отдых минимальный.

Врач только покачал головой: – Придется полежать под наблюдением. – Медсестра обколола абсцесс пенециллином, в течение трех дней воспаление было остановлено. Выписавшись, наш герой узнал, что регулировка конструкции закончена, приступили к обшивке сооружения. К стойкам периметра крепили продольные лаги; к ним пришивали необрезные доски, перекрывая щели между ними еще одной доской.

Стало несколько легче, хотя завершить строительство – даже под угрозой расстрела – было явно невозможно. Ах, так? – тогда начальство отвлекло часть командированных на строительство магазина. Можно было с сочувствием наблюдать, как они мучаются, складывая стены из кривого бруса. Разносы следовали один за другим, рабочий день увеличился до 12 часов. Теперь и офицеры отворачивались, когда солдаты, дождавшись ухода майора и полковника, ложились отдохнуть.

Однако на укороченную субботу и воскресенье начальство не посягало. На танцах Женичка снова встретил Ирину. Девушка очень сочувственно распрашивала о службе, дала адрес, пригласила заходить: – У меня зять военный, лейтенант аэродромно-строительной части. В его доме сейчас и живу. – А он меня не погонит, если я заявлюсь к тебе? – Да нет, он из сверхсрочников.

Они танцевали исключительно друг с другом, она уже знала, что у него есть «гражданка». – А что, если я получу увольнительную – сможем ли мы с тобой погулять в городе? – Она с энтузиазмом согласилась.

– Что это, полдня в центре, одна дорога сколько занимает… Хорошо бы погулять в субботу, ночку, да и воскресенье прихватить, – мечтательно признался наш герой Михайлову, – иначе такая тоска, хоть на работу выходи. – Везунчик ты, – поцокав языком, кивнул головой тот, – мало тебе Валюхи, ты еще здесь самую лучшую девчонку отхватил. И порядочная, чувствуется. Чем ты ее взял? – Блондинки достаются победителям. Она говорит – голосом. Считает, что я – оперный певец, смысл необязателен – главное тембр. Вот и несу, что ни попадя… – Ладно, знаю я твои шуточки. Да и заработал ты гулянку своими идеями… Сам я не могу тебе столько устроить. Давай так сделаем. Я вроде ошибусь, и подложу твою увольнительную в середину пачки. Полковник подписывает не глядя. Не заметит – твое счастье. Но, смотри, в городе не подведи. – Обижаете, товарищ старший лейтенант.

Расчет оправдался. Прихватив с собой «гражданку», Женичка отправился на окраину Р. которая представляла собой поселение, живописно оседлавшее возвышенность. Бревенчатые дома, в облике которых прочитывалось что-то древнее, самобытное, взбирались по крутой улице с плавным поворотом. Она вела к перекрестку, за которым стоял клуб – в нем легко угадывался восьмигранный объем бывшей деревянной церкви.

 Ирина жила в бревенчатом доме, поделеном на две двухкомнатные квартиры. Это была территория бывшей воинской части. Небрежность кладки в молодом сооружении была очевидна. Наш герой познакомился с Александрой Михайловной, высокой морщинистой мамой девушки (она родила дочь после сорока), старшей дочерью – Машей, ее мужем Александром, их маленьким сыном.

Саша оказался забавным архангельским парнем – невысоким, худощавым, с золотистыми волосами, уложенными волнами, длинным носом дугой. – Даже синие глаза не помогают, все считают, что я еврей, – сообщил Саша. Он совершенно не чинился, помня свое солдатское, старшинское прошлое.

– Наше дело нехитрое – равняй местность, клади бетон, цепляй звездочки на погон… Ты давай пей, закусывай, – потребовал он. – Спать тебя положим на кушетку. Женщины уйдут в другую комнату. – …Н-да, алкаш из тебя не получится. Да и мне Маша позволяет только норму. – По всему было ясно, что он обожает свою жену, болезненная худоба которой была очевидна. Женичка переоделся, он чувствовал себя как дома, налегал на холодец, изредка вступая в веселый разговор.

Вышли на крыльцо. – Куришь? Нет? Ну, ты просто клад. Иришка рассказала, что вы там строите. Мы вот тоже... (Он махнул рукой – здесь же, образуя короткую улицу, стояла еще дюжина домов, финские репарации.) Называем «Щель-2». Идея хорошая – легкие конструкции, быстрая сборка. Да поставили на бывшее болото, не осушили. Фундаменты играют каждый сезон. Весь утеплитель из стен высыпался. Зимой от печки не отойдешь. – А там, что за сараи? – поинтересовался Женичка. – Казармы и хранилища, теперь складская зона. И многие здешние там работают. – И тут военная база? Через километр от Т.? Не слишком ли часто? – Ты еще не был на базе стратегического резерва. Вот там складов, добра море, хоть ж…й ешь. А через километр, за переездом – еще одна часть, там автополк законсервирован.

М-да, густо. Прогулялись. Сравнение хранилищ с домами явно было не в пользу последних. На окнах висели убогие занавеси. Плохо одетые дети играли на разъезженной глинистой улице. Страна усиленно работала на будущую войну, думать о людях было некогда. Как они в этих домах выживали зимой?

Выживала и Александра Михайловна, чей отец был репрессирован как кулак. У семьи отобрали огромный дом (под школу), практически все имущество. Женщина сумела через знакомых выкупить свою швейную машинку (что бы женщины России делали без «Зингеров»?), благодаря которой почти всю жизнь кормилась.

Семья была сослана на каменные разработки на один из островов. Здесь муж, Александр Малинин сумел заработать доверие власти. Оно пригодилось ему в войну: он прошел специальную подготовку; как разведчик (шпион) был заброшен на оккупированную финнами территорию, пропал без вести (был, скорее всего, расстрелян). Его жена, надорвавшая здоровье в ссылке, сумела к концу войны вернуться на родину.

Впрочем, на других улицах иногда встречались новые, большие деревянные дома. Садов практически не было, земля рожала скупо, но огороды были почти у всех. – И здесь народ крутится? – спросил наш строитель. – Не так, как на Юге, – заметил Саша, – здесь спекулировать не принято. Одно хорошо – лес недорог. Кто почти задаром достает, ну и сам строит.

Женичка переоделся, и они с Ириной отправились в центр – около получаса езды на автобусе. Город был сравнительно невелик. Весь он был почти полностью разрушен в войну, возрождался медленно. Северное крыло было застроено стандартными двухэтажными домами из бруса. И здесь, и в центре было много случайно придуманых и неловко поставленных «деревяшек».

Все завидовали сравнительно небольшой прослойке партийных и государственных чиновников, старших офицеров, других руководителей, живших в «городе», в благоустроенных квартирах.

Было как-то странно видеть патрули, и вспоминать, что их бояться нечего. И все-таки наш служивый старался куда-нибудь свернуть, от греха подальше. Пробежались по магазинам, полакомились соком и мороженным. Встречные парни разглядывали девушку с интересом, на нее оглядывались. Держалась она ровно. Вечером потанцевали в парке.

В кои-то веки солдат может погулять свободно, окунуться в нормальную жизнь. Наконец-то он получил разрядку, о которой мечтал. Вернулись, попили чаю. Ночью было странно лежать на кушетке, на чистом, хрустком белье.

Утром снова отправились в центр, посидели в кино, держась за руки, заглянули в краеведческий музей, книжные магазины. Вернулись, снова сели за стол. Он не был богат, но водка в желудке не скучала в одиночестве. – Извините, соскучился по домашней готовке, – спохватился наш гость. – Ешь ты, ешь на здоровье, – Маша держалась простецки, – чувствуется работник хороший, а Ирина?



 Он вернулся в воскресенье к отбою; дежурный офицер облегченно вздохнул, – он, видимо, знал о его «отпуске». На пятачке перед палатками его встречали завистливые взгляды «коллег». Теперь двенадцатичасовой рабочий день казался не очень страшным.

Наутро их взвод стоял перед новой проблемой. Доски, закрывавшие огромный фронтон, надо было подгонять по скосу крыши. Пытаясь угадать этот угол на земле, испортили несколько тесин. Офицеры не снисходили до такой мелочи: лезьте на крышу и там размечайте. Леса уже были сняты, страховки никакой, верхолазов, желающих висеть на стропилах, что-то не находилось. Качать права относительно техники безопасности было безполезно.

Но угол наклона – он ведь постоянный, соображал Женичка, он диктует все размеры. Точно изготовим угловую доску; теперь находим верхнюю контактную точку на следующей тесине; приложив к этой точке «предыдущую» доску, прочертим скос. Отпилили, приложили к фронтону. Не совпасть не могло.

Теперь можно было поставить лестницу и колотить гвозди не оглядываясь на ребят, которые быстро отпиливали доски – одну за другой. Работа, которая грозилась вылиться в изматывающую душу подгонку, покатилась как по маслу.

Появился полковник, посмотрел, помолчал. – Закончишь фронтон, явишься ко мне, – приказал он. – Крышу шифером крыть смогут и без тебя, – заявил он на следующий день, – есть более творческая работа. – ? – Грунты ненадежные, играют наши склады. Опоры то выскакивают, то проседают, стены трещат. Все случаи требуют отдельного подхода.

Полковник сам возглавил команду, которая состояла из четырех человек. Картина наблюдалась порой тяжелая, карниз напоминал синусоиду. Построенные “по быстрому” конструкции монументальных сараев отказывались держать равнение, что для начальства было равносильно ржавчине в стволах пушек. – Какие предложения? – поинтересовался полковник. – Можно расстегнуть воротнички, снять ремни.

– Дайте мне точку опоры, – пошутил Вавилов. – И рычаг, метров на 50, – дополнил его полковник. – Разрешите? – вылез Женичка. – Если вас не затруднит. – В зоне наибольшего прогиба кладем бетонную плиту. На нее ставим мощный автомобильный домкрат. На него ставим отпиленный впритык к балке брус. Выжимаем. Подкапываемся под несущую стойку с наружной стороны и подкладываем валун.

– А валунов у нас можно найти на любой вкус, – дегустировал идею полковник, – в крайнем случае грунтом подсыплем. – Пробуем! – Сходили за плитой, принесли домкрат. Балки, устав от несвойственного им изгиба, с облегчением выпрямлись, стойки охотно становились в строй. Самым трудоемким оказались переноска “оборудования” и подкапывание под опоры. Но здесь уже ничего было поделать нельзя.

Вечером Женичка обнаружил на своем спальном месте письмо от Валечки. Я держусь, писала она, несмотря на интересные предложения. Как ты? Ждешь ли ты меня? – Находясь в трезвом уме и твердой памяти, писал ей наш герой, я считаю, что любое серьезное предложение сделает тебя более счастливой, чем сумею сделать это я. (О том, что никаких предложений он не делал, Женичка не вспоминал.) Я же уверен в твоем правильном выборе. И если он будет сделан, то не усложняй себе жизнь. Мы тут работаем по двенадцать часов и любые другие испытания не прибавят нам сил.

На самом деле кое-какие силы у Дилетанта сохранялись. Он получил еще раз увольнительную на субботу-воскресенье. Ирина была строга и нежна одновременно. Маша общалась с ним по-свойски. Он уже считался “своим”, вырезал из доски автомат для Епифанова-сына. 

…Чаще же он не ждал увольнительной. Среди недели, он, после ужина, надевал спортивный костюм, на свое место клал свернутую куклой шинель, укрывал ее одеялом, перелезал через забор и бегом устремлялся по шоссе (в этом он, нередко, был не одинок). За двадцать-тридцать минут, где шагом, где бегом, в гору, он добирался до дома Ирины, и проводил с нею два-три часа.

Затем бегом, с горы это шло легче, он добирался до палаток. Дождавшись, когда дежурный офицер, пересчитывавший по головам спящих, отойдет, он нырял в палатку и тихо раздевался. Наш герой не высыпался; иногда, днем, если отделение перекуривало, он спал по десять-пятнадцать минут. Если офицеров не было, отделение его не трогало и по полчаса. Он исхудал и с трудом выдерживал этот изнуряющий “образ жизни”, но ничего поделать с собой не мог.

 Эта малина с Малининой не могла не кончиться. В очередное увольнение его не пустили. – Другие сержанты меня упрекают, что ты много гуляешь. Посиди дома, – сказал ему Михайлов.

Танцы начальство отменило. Суботний вечер и воскресенье наш герой провалялся на топчане, спал, листал книжку. Вечером его вызвали на проходную – подошла Ирина. – Скучаю я без тебя, – не скрывая волнения, сказала она, – служба службой, а… – Через пару дней соберу силы, постараюсь прибежать на часок, – пообещал Женичка.

В среду, когда офицеры удалились на покой, самовольщик быстро переоделся и скользнул через забор. Он уже бежал в гору, когда его нагнал военный грузовик, кузов которого был укрыт тентом.

Машина остановилась, из нее вышел сержант и солдат: патруль из Т. ехал в центр. – Смотрю в зеркало, вроде я тебя в части видел, – сообщил сержант Женичке. – Да нет, я из “Трудовых резервов”, – не соврал Женичка, – тренируюсь. – На ночь глядя? – Ночь-то белая. – Ладно, давай садись в кузов, подвезем до комендатуры. Садись, говорят. А то позовем других задержаных. – Женичка оценил ситуацию и полез в кузов. Патруль вернулся в кабину, на мягкое.

Грузовик одолел подъем. Злость нашего героя нарастала: задержать его, по идее, могла только милиция, с предъявлением обвинения. Увидев, что машина приближается к дому Малининых, он кивнул двум солдатам, сидевшим на поперечной доске-сиденье: – Вы как хотите, а я пошел.

Пригодилась тбилисская выучка. Цепляясь за задний борт, он пробежал несколько метров за грузовиком, а затем отпустил его. Радость Ирины быстро погасла:  – Не стоит задерживаться, – согласилась она, – попей чаю и обратно.

С горки ноги неслись сами собой. Дилетант успел пролезть в палатку с тыла, раздеться; тут же в брезентовый отворот просунулась голова дежурного офицера. Он посветил фонариком: – Куда это вы собрались, сержант? – Да вот, в туалет... – Тут из комендатуры звонили. – И что? – Описали человека похожего на вас. Сбежал из дежурной машины. – Вот оно, разгильдяйство. Задержанных надо караулить. А так ничем не могу помочь. – Ну, такая шевелюра, как у вас, большая редкость. – Виноват, исправлюсь.

Растолкав Симу и пообещав ему выпивку, Дилетант упросил его укоротить “причесон”. Женичка держал фонарик, ефрейтор орудовал ножницами, матюкаясь. – Ладно, хоть расчесывать тебя не надо, все одинаково торчит, по радиусу.

Волосы подмели, закопали в песок. Наутро дежурный офицер привел на развод старшего сержанта из патруля. Тот остановился около Женички: – Вроде бы он. Но у этого стрижка спортивная. – Офицер от неожиданности крякнул, но промолчал. Они прошли весь строй, патрульный ел глазами стоявших. – Виноват, товарищ капитан, больше никого не узнал.

Они удалились. Все как будто успокоилось. Но в ближайший понедельник майор Березюк закончил политинформацию неожиданным образом: – Товарищи, выяснилось, что личный состав бегает в самоволку. Есть сведения, что не менее пятнадцати человек воспользовались несовершенством наших заграждений. (Чего тогда стоит ваша шпиономания, подумал наш патриот.) К счастью, авторитет базы не пострадал. Не пойман – не диверсант. Один из вас поставил рекорд: будучи задержан, он десантировался из машины патруля. Это очень дорого стоило некоторым – пришлось пожертвовать своей роскошной, замечу, неуставной, прической (он посмотрел на Женичку). Командование базы все это интересует с одной стороны. Раз бегаете, значит, силы есть. Отныне никакие ссылки на усталость приниматься не будут. Намеченные объекты должны быть построены.

Он гордо удалился. – Зае..ли уже, отцы-командиры, – проскрипел Шмага, – уж лучше каждый день ствол банить (пушку чистить), чем по двенадцать часов топором махать. – Брось, ты сам сколько раз смывался? …Все равно с нас не слезут. Не одна причина, так другая, – заявил сержант Шведов, также при случае «погуливавший».

После развода полковник сочувственно оглядел Женичку: – Досталось? И правильно. Бегай, но не забывай оглядываться. Кусты на что? Сам, помню, в молодости был неудержим… Скоро отпущу вас из рабства. В казармах вас не разместить, не разбивать же зимние палатки. Главное, что в хранилище песок завезли, уже разравнивают.

Уровень насыпного грунта у дальних стоек достигал почти полутора метров. Можно было бы использовать легкий бульдозер, но его с успехом заменяло отделение. Укрепленный рейками лист фанеры втыкали в песчанный холм и тянули веревками. Это было лучше, чем махать совковой лопатой.

Становилось прохладно, у нескольких человек поднялась температура, их положили в медсанчасть. Начали собирать, паковать имущество, батарея сворачивалась. Женичка отпросился в увольнение.

– Ты вернешься ко мне? – спросила Ирина. – Если ты хочешь, то да. – Они потеряли контроль над собой. Первый опыт близости, к которой Ирина – при всем своем темпераменте – явно не стремилась, был неудачным, но Женичку это обрадовало: – Ты хоть и медик, а рискуешь. – Я тебя люблю… И сказала себе, что если ты захочешь, ты будешь первым. И по календарю вроде бы можно. – Ну вот, вроде бы… Нет, давай не искушать… (Их еще долго трясло.)

Что-то у него линия невеселая намечается. Они попрощались. – Когда эшелон будет уходить из Кандалакши, дай мне телеграмму, – с грустью попросила она. История повторялась.

На базе устроили торжественное построение, “строителям” была объявлена благодарность командования округа. Батарея погрузилась в теплушки, и отбыла восвояси. Снова пульман с буржуйкой, которую топили двое суток…

В Кандалакше заканчивалась “подготовка к учебному году”. Женичка пошел в библиотеку. Валечка – загорелая, посвежевшая – сверкая глазами, рассказала ему о радостях отпуска в Прибалтике. – Мужики такие приличные, за все платили. Сейчас переписываюсь с одним, – она выжидательно посмотрела на Дилетанта. – Я пока не написал, – сказал он. Она погрустнела: – Понятно… – Свою полку книг я оставляю тебе.

Бешеный построил личный состав на плацу, и, вращая глазами, прокричал речь о заслугах батареи. После команды “Разойдись!” подозвал к себе Женичку: – Мне сказали много хорошего о том, как вы работали... Если бы не клуб, из вас бы вышел отличный служака. (Подразумевалось, что это жизненно необходимо нашему герою.) Наградить мне вас нечем, но я не буду вас трогать до демобилизации.

Последний месяц Женичка был предоставлен сам себе. Он спал, ел, читал (впрочем, не сильно загружались и остальные герои труда). Стали вызывать в штаб, уточнять, кто куда едет. Выяснилось, что первый эшелон уйдет в Ленинград. Женичка нашел Равиля. Он ухитрился влипнуть еще в одну историю, ему опять светила губа.

Как оказалось, он держался довольно долго. Но сейчас его подозревали в том, что он “разбомбил” книжный магазинчик (были украдены авторучки, еще какая-то мелочь). Ничего не доказали, но это было слабым утешением.

– Давай беги в штаб, оформляй дембель, – скомандовал Женичка, – вдруг сработает. – Как ни странно, получилось; может быть просто пожалели мужика, и он благополучно отбыл домой.

Странным образом, друг за другом, пришли два письма. Одно было из Ростова, где, как оказалось, на литейном заводе работала Виктория. Через Анатоля, который служил в Баку, она узнала адрес Женички, и, напоминая о прекрасных днях и ночах, проведенных вместе, приглашала его к себе, в южный знойный город.

Письмо из Хабаровска, от Аллочки, было написано более высоким стилем, но смысл его был таким же. Она работала в институте усовершенствования учителей и уже начала собирать материал для диссертации. Должна получить благоустроенную квартиру. Перевезла маму к себе. Я показала твои рисунки знакомому художнику, писала она. И он сказал, что так рисуют многие, он гарантировать творческую карьеру не возьмется. (И при отсутствии гарантий я жду тебя – слышалось здесь; нет, все-таки замечательная верность. Или упорство?)

Да и при явном таланте никто за это не возьмется, возмутился Женичка. Жить в одной квартире с ПП? После таких жестоких уроков? Он постоянно – хотя и без прежнего подъема – вспоминал Ирину. Она писала, что Епифановых перевели под Мурманск; мать и дочь остались без поддержики, хотелось им помочь. Почему-то тянуло в Р., привлекавший сдержанностью, вежливостью горожан. Здесь никто не кричал, не толкался локтями, как в Тбилиси, было как-то просторно.

Он написал письма Виктории и Аллочке примерно одинакового содержания. Да, когда мы были вместе, многое было прекрасно; но, к сожалению, я был лишен вашей поддержки в очень трудные дни. Я уже другой человек, и, боюсь, что наши отношения уже не восстановить. Нужен ли риск, такое испытание? Было грустно, было ощущение, что завершена еще одна глава его жизни. Переписать бы и ее…

В середине октября набирался эшелон в Москву. Женичка оформил проездное требование до Каменска, где в это время находились мать и отец. Попрощался с ребятами. Солдаты-первогодки тихо грустили: уже было известно, что они будут служить три года. – Повезло вам, товарищ сержант. Поздно пришли, зато рано ушли. А нам…

Некоторые сержанты, как оказалось, остались на сверхсрочную. – Да что меня ждет на родине, – рассуждал Вавилов, – только шоферить. – Ты же автомеханник. – Теплые места все заняты, начальники колонн – из “водил”. Значит, приводи в чувство какую-нибудь развалюху, и крути баранку. Сегодня зерно, завтра навоз. А здесь я начальник. И техника с иголочки. Свои делом буду заниматься, в автопарке. Денег гораздо больше. Начальство хоть и командует, а от меня зависит…

Женичке было неуютно. В армии было тяжко, но мозг отдыхал: за тебя все решало начальство. Теперь надо было самому думать – что делать и кем быть. Главная проблема. Была-таки польза от службы. После нее человек начинал понимать высокую цену свободы.

Вагон был плацкартным. На товарной станции Р. Ирина с подружкой стояли у бревенчатого здания старого вокзала. История решительно основывалась на симметрии. Но теперь никто не караулил “военных”. Было сравнительно тепло. Пока меняли тепловозы, молодые постояли прижавшись друг к другу; Ирина принесла пирожков.

Они снова обменялись поцелуями: – Пиши. Я буду тебя ждать, – она произнесла это почти как клятву. – Я привезу с собой все свои проблемы. – Я помню. У меня тоже нет дворца, большой зарплаты. Свадебное платье мама будет шить… – Уже легче…



Выходя из вагона в Москве, сослуживцы договорились встретиться, обменялись телефонами. Женичка без приключений добрался до родственников. – Как ты вырос, возмужал, – заметила Муся. Она по-прежнему работала зубным техником, перерабатывала; Ефим при случае прихватывал частные подряды: скромная семья вела борьбу за существование. Подросшие девочки обрадовались появлению брата, требовали, чтобы он им рисовал, рисовал.

Пиджаки и брюки, оставленные на хранение, с трудом налезали на нашего героя. Он набрасывал на солдатскую форму черное пальто и с непокрытой головой гулял по Москве. Зима в этом году была ранней, в некоторые дни температура опускалась до –30. Как это не было удивительно, ноги, обутые в кирзовые сапоги, почти не замерзали; слегка опухали только пальцы ног. – Кажется, я вполне созрел для Севера, – глубокомысленно заключил наш герой.

Восемь сослуживцев встретились в ГУМе, у фонтана. Все-таки полковая школа, служба их объединяли, они чувствовали некое братство между собою. Пришел даже Бирюков, обычно незаметный и необщительный, высокий, крепкий малый, который откровенно ненавидел “этого сачка, мазилу”, и с которым наш герой в школе едва ли не подрался. Пришел маленький Сергей Кононыхин.

    Они весело хлопали друг друга по плечу, обменивались воспоминаниями. – Вы кто такие? – вдруг обратился к ним неприметный молодой мужик. – А ты кто такой? – нашел достойный ответ Дилетант. Тот наполовину вытащил из нагрудного кармана красную книжечку с гербом. – И что, – продолжал Женичка, – мы вам мешаем? Тут место встреч. – Пройдемте, кое что выясним, – сухо ответил мужик.

Все, слегка подавленные, тронулись за ним. Наш герой попробовал податься в сторону. И обнаружил рядом крепкое плечо. После непродолжительного наблюдения обнаружилось, что они взяты в плотное каре сопровождающих.

Их завели в ничем не обозначенный отсек на первой линии, здесь сидели и толкались несколько человек в штатском. – Попрошу предъявить документы, – негромко попросил один из них. – Все безропотно повиновались. Некоторое время двое внимательно изучали их справки, предписания, затем пачку унесли в какую-то дверь. Минут через десять их вынесли, раздали владельцам: – Свободны. – Если это можно назвать свободой. Хоть бы извинились, – прошипел наш Дембиль. Его надежды оправдались, его услышали: – Идите, идите, и больше не устраивайте тут демонстраций.

– Служи Родине, она тебя встретит достойно, – продолжал скрипеть наш герой на улице, полноту чувств выражая с помощью мата. – А что, ребята, давайте возьмем вина, и ко мне, – предложил Бирюков.

Все с изумлением посмотрели на человека, менее всего склонного к общению. – Ты пойдешь? – спросил Женичку Сергей. – Теперь я пойду даже к Бирюкову, – отважно заявил наш герой.

Гостеприимный хозяин жил сравнительно недалеко. Они посидели, выпили вина, постепенно оттаяли. Каждый поделился планами. Кононыхин, брат спортивного обозревателя, планировал заняться фигурным катанием. Почти все собирались поступать в институты.

– Думал, после армии станет виднее. А ясности по-прежнему никакой… В художественный вуз мне не поступить, – признал наш герой. – Бирюков знает почему. (Тот мрачно промолчал.) Да нет, шучу, время упущено. Не знаю, чем и заняться, и электрика мне не нравится. Руководить мне не хочется, слишком много обормотов сверху, и все орут… Самое лучшее в нашей стране – быть рабочим высокой квалификации, чтобы все начальники от тебя зависели. Тогда их можно посылать в свое удовольствие.

Собравшиеся осмыслили это заявление, и почти у каждого нашлось что сказать в его поддержку. Обменялись адресами, обещали писать, помогать друг другу.

Женичка сходил пару раз в Сокольники, на танцы. Он был в пестроклетчатом пиджаке, серых брюках; на рубашку с воротничком-W был повязан синий шелковый галстук с «волейболом», на ногах красовались коричневые венгерские туфли с белым рантом и толстой подошвой. Что-то такое носили еще двое-твое ребят. – Что, только дембильнулся? – заулыбался один из них. – Как и ты, кореш.

Все остальные парни были одеты в строгие черные костюмы, черную остроносую обувь на тонкой подошве, носили узкие черные галстуки. Играл оркестр, состав был весьма приличным. Периодически гремел входящий в моду чарльстон. Наш герой несколько сробел, но затем заметил несколько внимательных девичьих взглядов.

Пригласил одну, другую. – На черную “форму” еще не заработал, простите, пока служил, выпал из моды. – Не торопитесь, и она вас догонит, – заметила одна из них, невысокая и хрупкая. – Где отдавали долг? – Женичка отчитался, они стояли на краю толпы, теснившейся у стен. Заиграла музыка. К девушке подошел парень, склонил тщательный зачес. – Я уже приглашена, извините… Для Заполярья вы сохранили хороший цвет лица и шевелюру. Чем собираетесь заниматься? – Сначала съездить к родителям, в Тбилиси. – Вы оттуда? Как интересно. А в Москве?..

Наш герой проинформировал. Ей понадобилось некоторое усилие, чтобы скрыть свое разочарование. По такой же примерно схеме прошел второй разговор, потом третий. Да что они, договорились, что ли? – Жаль, что тебе меня некуда пригласить, познакомились бы поближе, – откровенно сказала четвертая. – У меня самой проблемы с территорией. Чувствуется, что ты – приличный человек. А так – извини.

– Московские девицы варианты считать умеют, – подтвердил несложные догадки Ефим. – Теперь ума, внешности мало. Нужно положение, по крайней мере – образование, квартира. Если хочешь, подыщем тебе девочку, из наших. Я тебе уже говорил, хорошие парни нужны. Пусть даже бедные. Поживешь у меня, познакомишься, даже полюбишь. – …Не хочется вас стеснять, да и идти в примаки не хочется. Всю жизнь буду чувствовать, что меня купили. – Ну, не всю. На ноги встанешь… – А вдруг не оправдаю надежд? Будут совать меня в теплые места, а они мне…. Хочу найти сам себе дело. Получится, не получится, все меньше буду должен. Поеду в Р. – Да у тебя там, наверное, кто-то есть уже? – Не без того, обещал… – Ты все-таки возьми свои чемоданы. Вдруг не вернешься. – Да что их таскать взад-вперед. Пусть полежат.

Еще почти двое суток, и Женичка высадился в Каменске. Прошествовал через весь город, мимо пединститута, мимо торчащих в окнах студенток (“Смотри, какой военный!”, “Не проходи мимо своего счастья!”). Было довольно тепло. Выбрался на тракт и на попутных машинах добрался до поселка.

“Военное поселение” почти не изменилось. Родители, немного постаревшие и все такие же… Женичка чуть не прослезился. Сестра училась в Ростове, в строительном техникуме. Отец проявил интерес к подробностям службы.

– Вот видишь, и тут искусство тебе помешало. Неужели будешь менять профессию? – Не знаю, папа… Не лежит душа. Очень хотелось бы рисовать, писать… И путей пока не вижу. Времени потеряно много. – Ты всю жизнь теперь нас будешь попрекать! – со слезой в голосе заявила мама. – Мы от себя кусок отрывали, чтобы тебя выучить. – Да какой мне смысл ругаться… Буду карабкаться сам. – Поезжай в Тбилиси. Квартира в твоем распоряжении. Поступай в энергетический институт, будем тебе помогать. – Мне просто не подготовиться. И конкурс я не выдержу, а на взятки у нас денег нет. – Иди на электровозный завод. Вырастешь, должность получишь, квартиру. – И от Тбилиси я отвык. Пока там своим станешь… – Подумай, сынок, может быть Софа поможет. – Да у тетки проблем с Бичико хватает. – Написала, что у него экзаменов и зачетов на две тыщи не сдано. И пьянки-гулянки его даром не проходят. – Ну вот, я еще тут буду мешаться… – Мать дело говорит, подумай. – Подумать-то можно…

Бараки зоны в поселке были переоборудованы под казармы. На дробильно-сортировочном заводе работал стройбат, набранный из рослых прибалтов, плохо говорящих по-русски. Их вывели на митинг, посвященный очередной годовщине Октября. Осматривались вокруг они с плохо скрытым презрением.

Женичка ел, спал, гулял, ходил на танцы. Познакомился с элегантной сероглазой девушкой среднего роста, которая здесь смотрелось чужеродно. Оказалось – Света Клементьева, дочь главного механика (наш герой смутно ее помнил школьницей), окончила электротехнический институт.

– И что вы здесь делаете? – с недоумением спросил наш дембиль. – Распределение было ни к черту. Явное перепроизводство нашего брата. Ну, папа и выпросил меня сюда. – Неужели будете здесь работать? – Сижу дома, разослала письма по крупным заводам.

Женичка проводил Свету домой, начал искать с ней встреч. Повеселились в одной комании на праздники. Он проводил ее домой, сидели на закрытой веранде. Света набралась достаточно крепко и уже плохо контролировала себя.

Бурные поцелуи скоро переросли в разнузданные ласки. Тело почти без талии, с плотными, тренированными мышцами гимнастки содрогалось от конвульсий. Но раздеть ее до конца было невозможно. – Отец убьет меня, а заодно съест твоего отца, – в отчаянии шепнула она. Это отрезвило Женичку. Слегка всплакнув, она привела себя в порядок и отправила его домой.

Было еще две таких же бурных встречи… Через неделю она показала ему письмо, из тех, что ходили во множестве: вышли пять рублей по адресу, через какое-то время к тебя вернутся очень большие деньги. – И ты выслала? – поразился Дилетант. – Света, ты же инженер. – Звучит вроде убедительно… А вдруг правда? Надо использовать любой шанс в жизни. – Как так любой? – поразился наш идеалист. – Это же наглая дуриловка. – А вдруг?

Через день он принес ей номер “Комсомольской правды” со статьей, посвященной этой панаме. Теперь Света обоходилась с ним очень холодно, как будто он сам написал эту статью и лишил ее всех надежд. Кое-что становилось ясным, но наш герой был в отчаянии.

– Не видать тебе эту девицу, – “обнадежила” мама, – у нее полет высокий, запросы еще выше. – Иногда она спускается к нам, грешным, – не без гордости отозвался наш герой. – Попал под настроение... Возьми, отнеси им тарелки, я отдалживала у них на праздники. Заодно поговоришь. Тебе ведь сейчас это нужно больше всего?

Мама Светы с любопытством и приветливо встретила Женичку. – Вот вы какой стали… Посидите, попейте чаю, дочка скоро подойдет. – Квартира была большой, мебель – немногочисленной, но вполне приличной. Мама распросила его о планах, посочувствовала... Явилась Света и мама, извинившись, исчезла.

– Я получила письмо. Приглашают на Днепропетровский электровозостроительный. Дают общежитие… Ты понимаешь… То, что было между нами, было моей слабостью. – Ты ничего ко мне не испытываешь? – …Пока училась, из тренирочного режима не выходила, вся такая отличница… Здесь расслабилась… Наверное, я могла бы тебя полюбить… Но мне запланирован мужчина с должностью, положением. Знаешь что, напиши в Днепропетровск. Если тебя пригласят, и мы там будем вместе, возможно у нас что-то получится. Ты очень похож на своего отца, а он – человек… Ты можешь вырасти, закончишь институт заочно…

Ради нее он пойдет в этот проклятый институт. Вернувшись, Женичка тут же сочинил письмо на завод и отправил его. Вскоре, сдержанно попрощавшись – никаких авансов – Света уехала. Оставалось ждать. Время тянулось бесконечно.

Пришли письма от Ирины. Она напоминала о его обещаниях, она его ждала, это был простой и трогательный текст. Женичка написал ей о том, что нужно заработать деньги на дорогу. Он снова вышел “в свет”. Света как-то отодвинулась – она, наверняка, уже нарасхват. Вскоре из Днепропетровска пришел напечатанный типографским способом, сухой ответ: мест нет. Женичка съездил в Каменск, билеты до Р. можно было взять только на двенадцатое января. Дилетант праздновал Новый год в кампании с двумя местными львицами, сколь зрелыми, столь и претенциозными. Одну из них, лихо игравшую на фортепиано, наш герой ухитрился облить шампанским. И слава богу…

Мама пошила Женичке две рабашки из белого в полоску пике, собрала и привела в порядок белье. – Раз в Тбилиси не едешь, может быть, в Москве устроишься? – Если Ефим, или Сеня познакомят меня с ослепительной красавицей, которая скажет: я принимаю тебя таким, какой ты есть, я буду помогать тебе во всем, пока ты учишься, я никогда тебя не упрекну… – А машину впридачу тебе не нужно?

Из Москвы Женя дал телеграмму Ирине: буду шестнадцатого. У него будет жена – голубоглазая блондинка. Как мечтал. Он прошелся по музеям, магазинам. Снова сходил на танцы в Сокольники. Две девушки, с которыми он уже общался, не узнали Дилетанта.

 Был день рождения Муси. Ефим приготовил отличный стол, выпек свои фирменные торты. Пришли Сеня, Тася, ее брат Давид – красавец мужчина, фронтовой разведчик, патентовед в каком-то институте. В конце застолья внимание переключилось на приезжего родственника.

– Вот, не хочет оставаться, – пожаловался Ефим, – искусством хочет заниматься, любви ему надо. – Тут уж надо выбирать что-то одно, – заметил Сеня, – или художество – или деньги. – Да я представляю, как на меня будут смотреть в отделе кадров, – содрогнулся наш идеалист, – вот, еще один из этих, за Москву цепляется, дышать не дают… – Плевать, – усмехнулся Сеня, – обошли бы. Я бы тебя к себе взял, мне скоро дочку выдавать… Потом полюбил бы (девица была рослой, не лишенной приятности, но страшно избалованной и совершенно “безрукой”). – Не могу я висеть у вас на шее. И в торговлю не хочу. – Ну, вот видишь, какой ты… А где парня взять, ума не приложу. Лучше бы с положением, деньгами. Да все это сватовство в Москве – дело ненадежное. – Не знаю, как в торговле, а у нас есть такие люди, – заявил Давид. – Да кому нужны инженеры, – завел свою дюбимую пластинку Сеня, – голота, босота…

Повисла неловкая тишина. – И что вы в этом Р. нашли? – поинтересовался Давид. – Что будете делать? Морозоустойчивых аидов выводить? – Ну, все-таки недалеко от Москвы, от Ленинграда. Город вполне самостоятельный. Главное, что там от меня не ждут скорых достижений и больших денег. – Ну, что ж, можно начинать и с этого. Будете приезжать в столицу решать вопросы, заходите к нам, – не удержался Давид. – А где евреи не живут? – резонно поинтересовался Ефим. – Парень выбирает себе дорогу. Ошибется, не беда. Кто из нас не ошибался? – Вот в главном ты не ошибся, – поощрила его Муся. – Это в чем же? – Что выбрал меня. – Ой-ё-ёй…

Далее пошла веселая перепалка, бедного родственника оставили в покое.



Во второй половине следующего дня Женичка с двумя чемоданами сошел с поезда. Высокими узкими окнами вокзал равнодушно смотрел на Дилетанта, собравшегося завоевывать провинцию.

– Не могу поверить, что ты приехал, – встретила его Ирина. Она была в синем пальто в талию, которое ловко сидело на ее фигуре. Сильные ноги были обуты в полусапожки на высоком каблуке. – Сам не очень верю. – Они сели в такси и добрались до окраиной улицы, прошли по тропинке в чистом снегу. Окна дома приветливо светились, в дверях стояла теща с морщинистым лицом: – С приездом, Женюшка. Совет да любовь.

– Ну, вот ты и дома. – Они постояли обнявшись. В сердце Женички был страх. – Я уже работаю, – сообщила она, – здесь, на врачебном участке, помощником терапевта. Работы много. Сначала прием, потом вызова, обход больных, назначения. Ну, посиди, приди в себя. Надо поесть. Вот, купила вино, “Алиготе”. Сухое, как ты любишь. – Спасибо, – Женичка держался за ее руку, черпая в ней уверенность.

Сели за скромный стол: винигрет, пресные щи, столь же пресная, тушеная с редким мясом картошка. Произнесли дежурные тосты. – С чего начнешь? – На квартиранта вы не согласитесь. Значит, идем в загс подавать заявление. – Может быть тебе нужно время? – Ты меня звала? У тебя есть другие предложения? – … Я выбрала тебя. – Тогда я остаюсь. Скоро мне стукнет двадцать три, я уже нагулялся… Это довольно однообразно, отнимает много времени, я даже устал. Мне пора искать дорогу. – Какую? – Не знаю... И не знаю, что у нас получится. Одно могу сказать: человек я спокойный, со мной можно договариваться. – …А я вот часто срываюсь. В основном на нее (Женичка уже слышал ее несдержанные, порой просто грубые выражения в диалогах с матерью). – Но это же мама, как ты можешь? – Черт знает, она не виновата… Сначала я ее вобщее не видела, она все копейку зарабатывала… – Да и у меня то же самое. – Хоть радикулит, хоть что… На коленках бывало по комнате ползает, а без дела не сидит. А я в чем виновата, что в нищете жила, что в восемь лет косила траву на болоте? Для коровы, по пояс в воде. За шесть километров. – Жуть. Для девочки вообще… – Больше нигде нельзя. На себе носила. …Ни внимания, ни ласки… Ели черт знает что. Все равно бойкая была настолько... Чуть что, Маша меня поленом. За любую шалость… Вымещала свою болезнь, на глазах таяла. Заговорили ее… – Серьезно, что ли? – Хорошо Саша к знахарке пошел, ну та и сказала, где заговор зарыт, под нашим забором… – Может быть я буду тебя успокаивать… Ну что, идем в ЗАГС? – Ты решил? Пойдем к девчонкам, прогуляемся. А в город – завтра.

Они оделись, вышли на улицу. – Знаешь, хочу стать Малининым. – Ты это серьезно? – Вполне. – У нас в училище несколько ваших преподавали. Так-и-и-е специалисты, и люди хорошие. Некоторые девочки пытались даже завлечь, так не получалось… И у меня будет такая же фамилия, уже пробовала, как звучит… Тебе-то зачем это нужно? – Мама советовала сменить, как-то запало. Понимаешь, никто ее с первого раза не воспринимает, неловко даже. И когда, наконец, воспринимает… многих раздражает наше существование. – Да-а, это понятно… – Наверное надо считаться, вряд ли что изменится в стране. И, главное, не хочу я носить такую фамилию, ничего собой не представляя. Стыдно… – Ты же молодой, какой с тебя спрос? – Да ну, дважды сержант… Если я буду двигаться, то Малинину это будет легче делать. Детям будет легче… – У меня брат Евгений, двоюродный, можно считать родной – братья женились на сестрах. Он офицер, в Таллинне служит. – Жаль твоего отца, симпатичный человек, судя по фотографии. Может быть ему где-то будет от этого легче… Ну, а ты, и кому это это нужно, будут знать мое настоящее имя. Будет необходимость – раскрою. И если меня хоронить будешь, тоже надо будет... – Ну вот, не успел приехать, а уже... Что это ты так настроен?.. Не ошибся ли?.. Еще не поздно уехать, не нужно мне жертв!

Они вернулись в дом. Вечер-таки наступил, скандал удалось кое-как притушить. и молодые залегли в пышную кровать. – Малина, что с тобой? Ты где? – Знаешь, переволновался. – Да нет, ты засомневался, – сказала Ирина, глядя в потолок, – все-таки разные мы люди. – Все люди такие, пока не породнятся. – И дом этот для тебя нищий. Ты привык к богатству. – Уверяю тебя – нет. – Ну, по сравнению с тем, что сейчас ты видишь. Мог бы остаться в Москве… Тебе надо все обдумать, правда? Не будем торопиться.

Он проснулся поздно, Ирина уже убежала на службу. Деревянный дом, в котором размещался врачебный участок стоял недалеко. – Если ты не против, я остаюсь, – сказал он ей. Ей очень шел белый халат и шапочка. Она спокойно прикинула: – Свадьба через неделю. Обойду подружек, они уже завидуют…

Отступать было некуда: Женичка нашел почту, подал телеграммы отцу-матери, сестре, всем родственникам, пригласил на свадьбу. Затем Ирина вынесла ему телефонную книгу, он выписал номера различных предприятий, наменял “двушек” и обосновался в телефонной будке.

В городе оказалось не так уж много заводов. Переговоры были неутешительными – техники были не нужны; рабочие-электрики – пожалуйста, но на низкий разряд, или на заводах дальней, южной оконечности города, растянувшегося километров на пятнадцать.

Дилетант призадумался. – Захотел с первой попытки, – сказала Ирина, – позвони еще куда, время есть. – Второй и третий дни дали столь же утешительные результаты. – Может быть лучше поездить, самому разговоривать с начальниками? – резюмировал Женичка.

Увы, и это не помогло. Главный инженер городской электросети Кац с видимой неприязнью повертел в руках диплом Женички: – Штат у нас полностью заполнен. Звоните через пару месяцев.

Еще несколько дней прошло в поездках. Можно было устроиться поблизости, но совсем не по специальности, или разнорабочим. Подошел тот самый день забот. В ЗАГСе секретарь с плохо скрытым возмущением зарегистрировала новую фамилию нашего героя. Но возражать против законного его права было невозможно. С соответствующими бумагами Женичка отправился в паспортный стол. И здесь новый документ ему оформляли с уже знакомым настроением. Ради одного этого стоило поменять документы.

Сыграли свадьбу. Из родных не приехал никто, но пришли натянутые по тону поздравления. Только письмо от тети Софы было неожиданно теплым. Она прислала подарки – рога для вина, окованные серебром. Мама прислала денежный перевод, который оказался очень кстати.

Приглашены были подружки невесты, уже хорошо знакомые Женичке по танцам, а также знакомые Маши-Саши – Михаил и Галя, муж и жена. Экономный стол накрыли дома, танцевали в квартире за стеной, где жил майор Забелин, страстный воздыхатель Ирины. Приятный мужик выглядел моложаво, одевался в светлые костюмы, но разница почти в двадцать лет отпугнула девушку. Покрутившись с молодежью, майор исчез – он явно ревновал.

Ирина держалась уверенно, уже покрикивала на мужа. И тут мысль, которая смутно бродила в голове Дилетанта, возникла с абсолютной ясностью: не тот она человек, который тебе нужен, много горя ты с ней увидишь. Жених едва скрывал свое настроение. Пришлось сослаться на отсутствие родных, трудности с устройством.

– Проблемы? – низенький, плотненький Михаил, работавший на судостроительном заводе, уже хорошо выпил. – Завтра же переговорю... Как у тебя с черчением? Отлично? Считай, все… Нужен мастер плаза (где раскраивались элементы обшивки корпуса). Далеко? Так у нас жилье строят. Снимите комнату, очередь подойдет лет через пяток. Да нет, это недолго. Позвони послезавтра.

Через денек Михаил отложил разговор до следующей недели. Женичка объезжал другие предприятия. С тем же результатом. Снова позвонил Михаилу, тот уходил от ответа. – Мало того, что жену бьет, так и другим врет, – предположила Ирина. – Поехали к ним домой. Посмотрим, как с транспортом получается.

Ехали сорок пять минут. В жилом районе завода (до цехов было еще километра два) два больших здания для начальства, со встроенными магазинами, выделялись среди двух-трехэтажных домов.

Миша и Галя с детьми жили во полне приличной, хотя и небогатой двухкомнатной квартире. – Вот, получил, – похвастался Михаил, – правда, теперь я никуда, а то сразу выкинут. – Сопьешься – выкинут наготово, – заметила Галя. – Завод секретный, а у тебя язык до колен. Вот и людям головы морочишь…

– Да я, понимаешь, сболтнул, что у тебя фамилия новая, а у них сразу уши топориком, – застеснялся Михаил. – Проверять, мол, надо, и вообще… Короче, надо подавать документы, ждать, а специалист нужен сейчас, желательно с опытом… Как у вас со временем?

– Его у нас нет, – отрезала Ирина. – и денег нет, чтобы снимать площадь – все живут от зарплаты до заплаты, а уж тем более мы. Дорога получается как в Москве. Спасибо, Михаил, за хлопоты, за обещания. Галя, спасибо за чай-торт. Приезжайте к нам…

– Человек хотел помочь, зря на него ты напустилась, – заметил на улице Женичка, – не виноват он в моей фамилии. – Ненавижу таких людей, – в ночной улице голос ее прозвучал громко, резко, – должен был понять, что тебя туда не примут. Все время бы сэкономили. – Да я вроде на месте не сидел… Кстати, встретил знакомых по базе, они насчет Т. посоветовали, там люди на ремзаводе нужны, уже ждут. – Ну да, дорога знакомая. – Не хочется к военным, но что делать, пойду наниматься. Там меня вроде знают. – Поступай как знаешь. Только платят там плохо. – Я еще ничего не умею. – А ты не будь теленком, проси… Вот у меня – так и норовят больничный вырвать. Таких артистов насмотришься, наслушаешься. Ненавижу эти ахи-вздохи, а сказать не могу… – А ведь тебя любят, уважают, – заметил Женичка, – ко мне в магазине подходили, говорили. Ты диагнозы ставишь верные. – Глаз у меня. И чувствую… Я хорошо запомнила Лифшица. Он нам сказал: исключите сначала самое плохое. Если рак не подтвердился, то другие болезни потерпят, пока их определят. Отправляешь к (врачам) специалистам, а они плавают в симптомах, как сено в проруби, время упускают. Столько ошибок… Не знаю, сколько выдержу. Идут, идут с болячками, им хуже всех. Я что, бюро жалоб? – Ты же знала, на что шла. Живут люди бедно… Все у тебя ненависть, тяжелое это занятие. На нас ляжет. – Ты должен терпеть, – он произнесла это в полной уверености.

Наутро Женичка отправился по хорошо знакомой дороге. На КПП его ждал пропуск в отдел кадров завода. Здесь его встретил начальник цеха, черненький, низенький и полный майор Полонский. – Меня зовут Яков Матеевич, – сказал он, – начальник базы говорил о вас… У вас новая фамилия? С чего бы это? – Скрываюсь от некоей разведки… Шучу, шучу. Не у всех же такая благозвучная фамилия, как у вас. О романсах напоминает. – Да, юмор у вас… Хоть у нас работают, в основном, вольнонаемные, мы поддерживаем военную дисциплину. Нужно будет дать подписку о неразглашении.

Они прошли мимо пульта обтекаемых форм с броской окраской, было очевидно, что его во всю курочили. – Американская станция обнаружения артиллерийских батарей, – пояснил майор. – И это все? – поразился Женичка. – Вы-то откуда знаете? – в свою очередь удивился Полонский. – Видел в Кандалакше родную, на двух АТТ. Всю тундру согревала. – Так эта система у них перед корейской войной выпущена. Лампы миниатюрные, не то что наши, схемы компактные. – А как она сюда попала? –  Ну, если я скажу, что они нам в порядке помощи передали? …Изучили в Москве и махнули рукой. Не повторить… Разбираем, крепеж ювелирный. А вон еще американская техника. – Смотрите, все на блоках сделано… – Вышел из строя, его выдергивают и заменяют другим.

Дилетант был ошеломлен. Об отставании он, конечно, знал, но впервые оно выявилось с такой наглядностью. Они вошли в довольно большой цех. В центральном пролете стояли две радиолокационные станции на длинющих автомобильных шасси, в боковых боксах – техника помельче. Народу было немного.

– Мы ремонтируем и расконсервируем все, – с гордостью пояснил майор.. – От малых мотор-генераторов до вот таких систем. Здесь можно стать классным специалистом широкого профиля. Это такая школа, что инженерного образования не надо. С чего начнем? – Все забыл одинаково. – Тогда становитесь на ремонт средних передвижных станций, – он подвел Женичку к автомобильному прицепу, на котором были смонтирован довольно большой электрогенератор; дверцы пульта управления были раскрыты, из них вился жгут проводов с маркированными контактами. – Вот, машина не берет рабочий режим, надо найти неисправность, потом все остальное…

– Э-э, – заблеял Дилетант, – кто-то введет меня в курс дела? – Нет, сейчас никого нет. – Но кто начинал ремонт? – … Они уволились. – Но почему?! – …Видите ли, опыт они набрали, а тарифы их не устраивают. Люди лишены патриотизма… – Но…– Вы понимаете, что у меня ограниченный фонд зарплаты. – А… – Завтра я подошлю сержанта. Опыт у него небольшой, но он техник. – И… – Совершенно верно, вместе быстрее разберетесь. А пока читайте наставление по эксплуатации. Не торопитесь за заработком, знания важнее.

Твоими устами, подумал Женичка, и как можно экономить на этом. Делать было нечего, он раскрыл “синьки”; текст был понятен, со схемами было сложнее.

– Пытаешься вспомнить? – к нему подошел высокий, худощавый Болотин, которого Женичка встречал и во время великого строительства на базе, а в последнее время – в магазине и на танцах. – Мужики бросили эту бодягу, не могли разобраться. Дали бы им на чем заработать… А так дураков нет. От офицеров помощи никакой. – А ты сам как здесь живешь? – Да я с напарником маленькие станции готовлю. Они попроще, спрос большой. Консервацию снимем, контрольный срок погоняем – и все дела. Ну и неплохо получается, полторы тыщи в месяц… С этой бандурой, конечно, сложнее, в частях так технику доведут, что… Но ты не тушуйся, у тебя же образование. – Тестер, меггер где взять? – Да вон она, инструменталка. Вечером сдашь. Ну, успехов…

Когда-то Женичка рисовал схемы управления… Он вчитался в обозначения, кое-что всплыло. Отключил выводы генератора от пульта, прозвонил обмотки. Разрывов не было, изоляция была в норме. Оставалось грешить на пульт, который пугал количеством элементов. Какой из них сдал?

Дилетант просидел в полной безнадежности до конца дня, читая текст. Раздел “Возможные неисправности” отсутствует. А ведь они в боевых условиях должны быть устранены незамедлительно. Вернувшись домой, он пытался скрыть свое настроение. Ирина не настаивала…

На следующий день у станции его ждал сержант Копушин, плотный, чернявый парень среднего роста. – Я лесной техникум закончил, – после знакомства пояснил он. – Электропилы, то да се. Пришел на делянку, а там бензопилы. Был на посылках, пока не забрили. Сюда дергают, но опыта с гулькин хрен… Приборы с пульта можно сдать на поверку, это я знаю.

Приборы вскоре вернули, все было в порядке. Как быть с другими аппаратами? С запутанной коммутацией? Неужели все отключать? Генератор сбрасывал вольтаж, как и прежде. Копушин вел себя безмятежно, о зарплате ему можно было не думать.

В обед, покончив с бутербродами, Женичка отправился в библиотеку. Хорошо его знавшая женщина, удивишись его появлению (ну, не думала, что вы сюда вернетесь) и новой фамилии, подобрала ему пару теоретических книжек: – Об отказах, ремонте? Нет у нас ничего. Нужно бы очень, но никто не издает.

“Метод тыка” использовался весь остаток дня. Отключали отдельные элементы схемы, проверяли их. Полонский бегло поинтересовался успехами, как-то промелькнул его заместитель. Дома полистал книжки – высокоумная математика ничем не смогла помочь, дилетант чертов. Но одна мысль отстоялась.

– Скорее всего, замыкание на корпус в цепях управления. Просто надежда на это, – постановил Женичка на следующее утро. Так оно и оказалось. – Выхода нет, расключаем схему управления “пополам”. Звоним каждую часть. Там, где есть пробой, снова делим пополам, прозванием. И так, пока не упремся в него, проклятого. – Да ну, столько работы, – закапризничал Копушин, – давай еще наугад пощупаем. Вдруг повезет. – Нет, хватит. При этом мы как раз не будем трогать три четверти контактов. Система дороже удачи. Ты как хочешь, а я приступаю.

Система стала себя оправдывать, и к концу следующего дня удалось локализовать район пробоя. Утром дошли до конца, на корпус замыкал большой реостат. Его сняли с панели. Что тут могло быть неисправным? – Дилетант вертел примитивное устройство и так, и эдак. Отпустил стяжные гайки на соединительной шпильке, пробой исчез. Подтянул – снова появился.

Женичка снова отпустил гайки и со злостью потряс проклятой железякой. Текстолитовые шайбы (меньше милиметра толщиной), изолировавшие стержень с обмоткой от установочных кронштейнов, провернулись, и на одной из них наш герой заметил сероватый след. Что за черт? Господи, да это же алюминиевая пудра, которой красили пульт изнутри.

Эта краска превосходно проводила ток. Число матюков (вызыванных к жизни маниакальной армейская страстью все, вплоть до газонов, красить и забирковывать), населявших атмосферу до сих пор, не поддается исчислению. Но в тот день эта величина неудержимо росла. Несдержанный мазок солдата – и станцию грузят на платформу, гонят за тысячу километров. Посчитать бы расходы...

Облегченно вздохнув, Копушин стал восстанавливать все подключения. Тут же явился “майор Яша”: – Ну, что, я слышал, порядок? – Товарищ майор, уж, наверное, методика, которую мы применили, известна давно. Что мешает знакомить с нею всех ремонтников? – Я этими вещами не занимаюсь, обратитесь к заместителю. Давайте, запускайте генератор.

Теперь машина превосходно держала нагрузку. Подошел Болотин: – Поздравляю, мужики, вы ее сделали. Яков Матвеевич, ребятам надо заплатить как следует. – Товарищ электрослесарь, существуют государственные расценки. – Так это инженерная работа, а вы Малинину дали только третий разряд. Он же техник, вы могли бы, закрыв глаза, дать и пятый. Что он будет получать? – Я подумаю, хотя у меня штатное расписание… Так, теперь снова отключаете машину и снимаете ее с платформы. Вынимаете ротор, делаете ревизию обмоток, подшипников, дорожите и протачиваете коллектор, снова ставите все на место. Потом все нужно будет покрасить. (Услышав о покраске, Женичка застонал.) – Что это с вами? – Да так, вспомнил живопись.

Оказалось, предстояли новые мучения. К мощным, прикипевшим к настилу прицепа гайкам подобраться было можно, едва ли не ломая пальцы. Ключ и рычаг наживлялись на ощупь, как-то под углом. Теперь матюки мощным потоком обрушивались на конструкторов, которые, как всегда, не думали об эксплуатационниках и ремонтниках. Отмачивая гайки керосином, сдвигая их на несколько градусов, и переустанавливая ключ и длинный патрубок, мученики эту задачу решили.

Наконец, с помощью крана генератор поставили на пол. Все остальное было несколько легче. Сняли лобовые щитки и один подшипник – постукивая по посадочному кольцу, “на пупке” вытащили ротор, который весил килограмм 120. Вооружившись специальной ножовкой, Дилетант углубил изоляционные зазоры между пластинами коллектора. Затем вал перевезли токарям; те проточили и отшлифовали коллектор.

– Ты весь с лица спал, – сказал Женичке Болотин. – Терпи. Еще на тебя спишут убытки от прежних ремонтников. Терпи, цены тебе не будет, если выдержишь, этому нигде не научишься.

Прошли две недели, в кассе Женичка получил триста с чем-то рублей. – Товарищ майор, это что, деньги? – С вами же работал сержант. – Вы ему не платите, он на службе. И что, мне ради заработка ротор в одиночку ставить? Не подниму, надорвусь, вам же хуже. – Вы юморист, хе-хе. – Пора трагиком становиться. Вы же обещали что-нибудь придумать. – Ну, ладно, за месяц я постараюсь вам вывести.

 Ирина кисло посмотрела на принесенные домой деньги: – Мамина пенсия. – Да я воюю. Обещают… Опыт, говорят, золотой, потому деньги медные. – И за что хвалили эту халтуру. Давай, уходи… – Не трогай Женюшку, – вступилась теща, – не видишь, как он переживает? Лежит на кушетке весь черный, в потолок смотрит. Все тебе сразу… – Мама, не лезь не в свое дело! Муж должен по дому заниматься! Сил у него нет, видите ли! – Молчу, молчу…

Герой лежал на кушетке с книжкой, ему удалось сосредоточиться на тексте, пока законная жена продолжила свое “выступление” на кухне. Оно было длинным, программным, и мало в чем уступало излияниям его дорогой мамочки. Кажется, он терпит поражение, подумал наш Флегман.

Все регламентные работы были выполнены, можно было начинать сборку. Опять на руках засунули ротор в статор, надели подшипник, набили смазкой, установили щитки и затянули их болтами. Кран поставил генератор на место, известным хитрым способом затянули крепеж.

– Запускайте, – скомандовал майор. Он явно обладал способностью появляться на “театре действий” в решающие минуты, как полководцу ему не было бы цены. – Почему это вал дает радиальное биение? – Не могу знать, Яков Матвеевич. – Копушин, опять с кувалдой ставили? Сколько я вас предупреждал! – Мы легонько, через прокладку, товарищ майор! (Он не лгал.) – В соседнем боксе есть пресс. Надо было погрузить все на электрокару, перевезти, поставить статор на торец, поднять и поставить ротор вертикально и тихо запрессовать, – объяснил он Дилетанту. – Это сколько людей надо собрать, на руках кантовать, рискованно, – засомневался Женичка. – И, потом, почему мы до всего доходим задним проходом? Где технологические карты, где хотя бы технолог? Если бы я был таким же умным, как моя жена потом… – Я вам не жена! Тут вам не сцена, нечего анекдоты травить! Все, разбирайте, будем заново точить коллектор.

Дилетант пришел в ужас: – Извините Яков Матвеечвич, дело не в кувалде. Наверняка токари вал уронили. Опять на руках таскать? Если еще раз погнем, где гарантии? – Черт, действительно… – Надо проточить на месте. Я видел, с “американца” сняли микрометрическую винтовую систему, ее можно использовать как суппорт. Снимем ведь две-три десятки, не больше, медь мягкая. – Крепим его на бандаже, – подхватил Полонский, – бандаж затягиваем вот на этом посадочном диаметре. Запускаем генератор и точим. Я зову Осипова.

Слесарь Осипов, маленький и безотказный, все сделал в лучшем виде. Ему и выписали рационализаторское предложение, начислили какие-то рубли. Болотин тихо выматерился по этому поводу, но не хотел искать правду, рисковать своим гарантированным заработком. 

За месяц Женичка получил несколько больше шестисот рублей, при этом Полонский не снизошел до объяснений. Правда, Дилетанту с напарником дали более легкие и выгодные модели электростанций. Но тут обнаружилась другая напасть – стали пропадать детали, инструменты. – Да это Шашков крысятничает, – шепнул Болотин. – Вы ему конкуренты получаетесь. И грамотные больно, технологию вам подавай. Наш офицер не переломится…

Чернявый Шашков обладал сиплым голосом и разговаривал заискивающе. Гадил младший сержант осторожно, порой во вторую смену, отловить его не удавалось. С Полонским говорить не хотелось – на просьбу усилить контроль в цехе он высказался в том смысле, что это ваши отношения, вы там сами налаживайте... В итоге за второй месяц Женичке нарисовали без малого семьсот рублей.



– Разве это заработки? – снова завела свою песню Ирина. – Да еще дома в справочниках копаешься, вместо того, чтобы… Сделал бы что-нибудь... – Так вы скажите, я сделаю. – Ну, ты сам придумай, ты же хозяин. Утеплиться бы надо… – Этот дом сначала надо раскатать по бревнышку, фундамент заглубить, сруб заново собрать, а потом уже что-то делать. – Ты просто отговариваешься! – Так играет же дом, ты же видишь! Обшить его вагонкой – и то не поможет! Надо идти к начальнику части… – Так сходи! – Нет, не будет он нами заниматься… Если только в КЭЧ (квартирно-эксплуатационная часть гарнизона). И то, население городка наполовину гражданское…

Женичка быстро справлялся с какой-нибудь мелочью и снова садился читать, несмотря на недовольные взгляды женщин... Не мог он обходиться без книг, журналов, брал их в местной библиотеке. Напряженность между молодыми нарастала, но кое-что их периодически примиряло.

Изнервничавшийся на работе и дома, Женичка вряд ли был хорошим любовником, но для Ирины все было в новинку… Танцами они занимались с удовольствием, как, впрочем, и все другие их сверстники. Народ валил валом, билеты приходилось брать заранее, с боем. Было несколько Домов культуры, которые посещались особенно активно – тракторного завода, железнодорожников, строителей.

Постепенно молодые стали завсегдатаями Дома офицеров. Здесь играл неплохой оркестр, пьяных, драк практически не было. Девушки тщательно готовились к вечерам – шили платья, подбирали бижутерию. По эскизам Женички теща сшила изрезанное диагональным кроем красное платье для Ирины, наш модельер блистал в своих “довоенных” доспехах. После такого вечера секс был бурным, наступал короткий период потепления. В понедельник вечером он, обычно, кончался.



В один из понедельников, на очередном генераторе терпение Дилетанта лопнуло: еще вчера он вел себя отлично, а сегодня отказывался давать положенный ток. Битый час Копушин лазил по схеме. Наконец, наш испытатель случайно потянул один из проводов; вытащил его из наконечника и увидел аккуратно перекушенный торец.

Копушин позвал Полонского. – Да, нехорошо, – глубокомысленно заметил майор. – Вам не кажется, Яков Матвеевич, что это называется вредительством на военном объекте? – ласково спросил Женичка. – И что пора приглашать следователя? – Ну, зачем же преувеличивать. Прошли те времена. – Но это бьет и по моему карману, и по репутации цеха. Подворовывают-то у нас систематически. Вот и диверсии пошли. – О цехе я сам позабочусь. Если вам трудно работать, так и скажите. – И скажу. Выберу время и место. – Ах, вы так ставите вопрос? – И не один, как вы могли заметить. – Вам что, нянька нужна постоянно?! – Всем нужно, чтобы службы цеха работали! Каждый ремонт индивидуален, а мы предоставлены сами себе. Так платите нам надбавку, как на опытно-экспериментальном заводе. 

“Майор Яша” уже хватал воздух ртом: – Вы еще будете мне указывать, будете ходить по начальству… – Да ладно вам, Яков Матвеевич. Никуда я не пойду. Вернее – пойду на другую работу. Не собираюсь я искать правду в армии. Зарекался ведь. Проиграешь…

Дилетант доработал месяц и подал заявление. Отпустили его быстро. В газете он прочел, что вновь организуемому энергопоезду требуются техники, дежурные диспетчера, основной оклад 800 рублей, работа в три смены, надбавки. Беседовал с ним начальник поезда, молодой узкоглазый красавец. – Стоять поезд будет на Южной точке, далеко от вашего района. Как будете добираться? Наша машина будет ходить только до центра. С ночными сменами проблема… – Что я могу придумать? Пораньше встать и на автобус… – Начальник подумал, затем он раскрыл диплом Дилетанта: – А почему здесь другая фамилия? – Да вот взял писательский псевдоним. – А кроме шуток? У нас в Узбекистане отец такое бы не простил. – Но мы же несколько севернее. И отец у меня смотрит на это иначе. – …У нас конкурс. Позвоните мне через пару дней.

Как и ожидалось, конкурс наш герой не прошел. Тогда он устроился в новое СМУ. Бригада, куда его включили, монтировала подстанцию в пригороде. Вдалеке от начальства работали не торопясь, при случае выпивали, некоторые уходили в запой. Придя утром, обнаружили – с распредщита похищены три счетчика. Явно своими же. Приехал мастер, пообещал сделать вычеты.

Бригаду перебросили в центр города. Били заземляющий контур для конторы стандартизации, мощные уголки не хотели идти в грунт. – Сплошной щебень, не будет здесь нуля, – заметил Дилетант бригадиру. – Лей соль, – распорядился тот.

Здесь Женичка увидел, что железная дорога врезается в глубокую пойму реки, где располагался тракторный завод. Для сдачи сети заземления прибыло начальство.

– Осталось триста метров, дотянули бы дорогу до театра, – поделился наш герой с начальником молодого СМУ, – можно было бы ездить на спектакли, почти метро. – Да уж, вокруг заводской трубы город растет, – согласился тот. – Такое у нас бывает… Вы техник? Может быть, возглавили бы бригаду? – Во-первых, опыта нет, во-вторых, с кем работать? Опаздывают, мухлюют, воруют… – И все-таки, давайте я вас приказом переведу. Будете получать от общей выработки. – Так ведь на бобах останусь. – С завтрашнего числа? – Нет, пока я не согласен. – У меня нет другого выхода. – А меня есть, я не выйду на работу. – Так может сейчас и уйдете?! – вскипел тот. – Можно и так, – согласился Женичка, – что это еще за крепостное право?

…Картина складывалась странная, в “царстве труда” не горели желанием работать. Получив расчет, Женичка явился домой и снова принялся за чтение объявлений.

Ирина была мрачнее тучи: – Ты что, никак не можешь удержаться на одном месте? – Ты же сама советовала уходить из Т. И, потом, я имею право... – Ты знаешь, как на тебя будут смотреть? – А мне наплевать. Я смотрю, тут любого пропопойцу подберут, лишь бы место не пустовало. – Что я подругам буду говорить? – А почему бы тебе меня не поддержать? Ты только молчишь и дуешься. Без объяснения причин. Ума не приложу, как тебя развеселить. – Ну и не походи ко мне… – И сама ищешь место поспокойнее. А тебя ведь больные доктором называют. Не жалко? – Не твое дело…

После того, как он, по старой привычке, оглянулся на красивую прохожую, ему был учинен страшный выговор. Женичка зарекся вертеть головой… Минуты близости были редкими, но все-таки случались. Как они не береглись, а беременость наступила. Ни минуты не колеблясь, жена наглоталась каких-то таблеток… Теперь скандалы случались еще чаще.

Разнос был учинен, когда наш хозяин, моя посуду, задернул занавески. – Ты стесняешься, – закричала Ирина, – тебе не хочется мне помогать! Значит, ты плохо ко мне относишься! – Да ничего это не значит. И не надо орать, смысл не воспринимается. – У меня голос такой! – Слышу! Гулял с одним голосом, а женился на другом! – Мне все завидовали, муж красивый, оборотистый! Я думала у меня праздник будет, каждый день! Где он?! – Я буду тебя веселить, а ты мне отметки выставлять?! …Вот что. Я тут ходил в СМУ связи. Они берут мастера для работы в районах, пока на сезон. Раз у нас вместе получается плохо, посижу в командировках. – Вот ты как, без меня решаешь! Опять временно? – Может получиться постоянно…

Куда девалось ее истерическое настроение. Она тут же отправила мать в магазин и уложила Женичку на диван… Отправляясь в СМУ, он раздумывал, правильно ли он поступает. Управление было довольно большим, строило линии телефонной связи и радиовещания, монтировало АТС и радиостанции. Работы для СМУ – как в городах, так и в редких деревнях, было предостаточно.

Начальник управления Марголин, боевой офицер в прошлом, был в общении интеллигентен. – Вашу технику я практически не знаю, – откровенно сказал ему наш летун (с места на место). – Вы не одиноки. Но от вас ведь не требуется ее ремонтировать. Установите, а там есть наладчики. Главное пока – линейные работы. Голос Москвы должен быть слышен везде, производства должны иметь надежный выход в центр. Познакомьтесь с главным инженером.

Пашкевич был также весьма обходителен. – Оклад 100 рублей, плюс командировочные. – Командировочные-то я съем. – Там много маленьких хитростей, научитесь экономить, бухгалтерия работает по правилам. Две бригады потянете? – Где? – В радуисе 200 км, в районах. – А добираться как? – Нас почта выручает. Газеты, журналы, сами понимаете, под каким контролем это дело. От райцентра до последнего сельсовета. Минсвязь возит нас без звука. Так что рано или поздно до бригады доберетесь. – Попробую. – Изучите документацию, все формы отчетности. На вас будут нажимать, но никаких приписок. Все рано или поздно вскрывается. – А что за народ? – Ну, пьют, не без этого. Из тюрьмы, бывает, подбираем. Но, поскольку заработать даем, все-таки сезон они пашут.

В грузовик уложили бухты стальной проволоки, изоляторы, деревянные траверсы, железные укосины и много всякой мелочи. Машина довезла Дилетанта до районного городка М. Здесь он пересел на автобус, старый ГАЗон, идущий до деревни Ш. Дороги – щебень, песок, местами трясло прилично, пыль стояла столбом. Неудобства долгой езды искупали потрясающие пейзажи – прозрачные сосновые боры, стоящие на низких песчанных косах, трубно сияет золото и медь стволов… а вот синие тени ельников на белых мхах… и серебристый ивняк, серая вода что-то шепчет каменистому озерному берегу, все просвечено ласковым солнцем. Только глазами пить…

На одной из остановок поразил старый деревянный дом, оконца – без стекол. В архитектуре наш герой не разбирался, но тут и непосвященному было очевидно, что это шедевр. Двухэтажный, он был на диво пропорционален, центральная часть со входом была выделена объемно, все в меру украшено прорезной резьбой – она выразительно сочеталась с бревенчатым срубом. Несколько домов помельче стояли поодаль.

– Какие мастера, какая природа, – не удержался Женичка, адресуясь к случайному попутчику, – уж на что я Кавказ, побережье, курорты знаю, а тут куда красивее. – А что толку? – отозвался тот. – Все брошено. – Как так? – В северной деревне жизнь трудная, все держалось на чуть-чуть. А тут война еще, мужиков совсем не стало… а теперь и налоги. Колхоз не кормит. Вот народ и бежит, без удержу.

Женичка сам удивился досаде, которая овладела им… Лишь деревня Ш., живо расположившаяся на склонах у озера, успокоила его. Велись кое-какие полевые работы, фасады некоторых домов свидетельствовали, что заботливые хозяйские руки здесь все-таки не редкость.

Новоявленный мастер разыскал монтажников – числом семь, они исправно трудились на линии. Он посмотрел смету, вместе с бригадиром сосчитал объем сделанного. – Не провода, а лапша, все рвется, – посетовал тот, – только и знаем, что варим куски… Приходите вечером к нам, – он показал на дом, где бригада квартировала.

Используя древнюю пишущую машинку, стоявшую на почте, мастер составил “процентовку” – акт приемки выполненных работ, показал заказчику – начальнику отделения связи, тот прикинул: все похоже на правду, подписал ее.

Наш начальник побродил по селу, поел в столовой – порции были очень приличными (видимо, здесь вообще не воровали). Затем заглянул в магазины. Как ни странно, тут лежали даже книги по искусству, был импорт – висели неплохие костюмы, рубашки. Но денег в кармане было мало. Их было мало и у немногочисленных покупателей, которые делали скромные покупки (хлеб, пряники, сахар, селедка), и коротали время в беседе.

Вскоре Женичка подошел к двухэтажному бревенчатому дому. Его встретила высокая, еще нестарая женщина, явно не красавица. – Заходите, заходите, дом большой. Мне уже Михалыч сказал про вас. Живу одна, сдаю мужикам комнату. В деревне каждый рубль на счету. Сейчас ребята подойдут, будем обедать.

Монтажники все были среднего возраста, на их лицах прочитывались сложности биографии. Они с недоверием поглядывали на явно неопытного мастера. С ходу начали жаловаться: капитальный ремонт получается, хуже нового строительства, ничего не заработаешь.

– Ну, навалились, – защитил его бригадир, – человек только входит в курс. Давайте лучше отметим это дело. – Он вытащил две бутылки “керосина” – вонючей водки местного изготовления: – Дешевая. Эту гонят не из обрезной доски, как в Р., а из горбыля.

Обед очень напомнил тещин (дома выручали специи) – пресные, забеленные молоком, щи, тушеная картошка со следами мяса и томата. Хлеб был вкусен. Мужики отмякли, разговорились, поминая тяжелые грунты и хилые опоры. Главная тема – оставшаяся в Р. жена. У двоих нет заботы – они холостые, после отсидки.

Давясь, Женичка отхлебнул водки. – Сразу видно, нет у вас опыта монтажника, – заметил кто-то из работяг. – Дело наживное, – опять пришел на помощь Михалыч, – главное с заказчика хорошо взять, да наряды закрыть, а на столб каждый залезть сумеет. Все, мужики, допиваем и спать… Нет, никаких магазинов. Сами знаете, потом три дня пропали. Все, легли, плашмя. Кто утром не встанет, сразу пишу докладную. – Женичка покивал головой.

– Вы к нашим домам непривычны, – заметила хозяйка. – Ложитесь на моей кровати… Я-то найду себе место. – Мужики переглянулись и ушли в свою комнату, они устраивались на пристенных лавках, на старых тюфяках и каком-то древнем сукне и войлоке, на полу, на слое сена. Женичка для вида отказался, но, чувствуя усталость, дал себя уговорить. Смущаясь, он быстро разделся, пока хозяйка мыла посуду, лег на металлическую кровать с высоким матрацем и белоснежным бельем, и мгновенно заснул. Сквозь сон он слышал, как ему поправляют одеяло…

Утром его разбудила хозяйка: – Скоро автобус. Чайку попейте. – Женичка быстро собрался, хлебнул хорошо заваренного чая, съел ломоть свежего хлеба. – Сколько я вам должен? – Хозяйка махнула рукой: – Приезжайте еще.

После четырех часов езды в кузове почтовой машины Женичка оказался в М. На безлюдной главной, идущей от станции к озерному порту улице стояло несколько двух-трехэтажных стандартных каменных и деревянных зданий. Остальное пространство было застроено довольно беспорядочно – заурядно выглядевшими одноэтажными домами из бруса и бревен. Магазины были бедными. Мужественные люди, здешние горожане…

Он устроился в деревянной гостиннице, здесь же поел в ресторане, круто намазывая хлеб горчицей и подсаливая его – желудок давно требовал аджики, хмели-сунели. Вечером улицы немного ожили, и Женичка забрел в нижнюю часть города. Здесь, над пустынной площадью высилось угрюмое многоэтажное здание с прямоугольной башней. При желании здесь можно было расселить большую часть городка. Это здание бывшего управления ”зоны”, пояснил неприветливый прохожий.

Рядом, в крохотном парке сегодня устраивались танцы. Молодежи оказалось довольно много, и настроена она была миролюбиво. Наш мастер потанцевал с местными скромными девушками, в гостинницу он шел один. Он едва успел заснуть, как его разбудила дежурная: надо было садиться на “колхозник” – поезд, отходивший в четвертом часу утра.

Через три часа Женичка высадился в К. Этот город, выросший при местном бумажном комбинате, был крупнее и усиленно строился. Вскоре наш герой трясся в крытом кузове почтового фургона.

Лесной поселок Г. знавал лучшие времена: лес в округе был вырублен, и целая улица финских сборных домов наполовину пустовала. В одном из них и жила вторая бригада монтажников. Она вела радиофикацию поселка. На крышах домов ставились стойки с траверсами, по ним гнали провода, замыкавшиеся на поселковый радиоузел. Теперь каждый мог купить недорогой громкоговоритель и за сущие копейки слушать Москву. Таким образом сюда добиралась «старшая» цивилизация.

Здесь Женичку встретил прораб Соколенов – невысокий, жилистый мужичок с маленьким сморщенным лицом под фуражкой с молоточками. Он выяснил у новоиспеченного мастера детали работы, ведущейся в Ш., просмотрел процентовку. После этого он несколько подобрел и посвятил Дилетанта в детали местного проекта.

Узнав, что Женичка ехал на почтовой машине, он посоветовал подобрать или выпросить на остановке в Г. автобусный билет: – Предъявишь в бухгалтерию. Мотаешься как лошадь, а в сельской местности командировочных платят половину. Какой мудак это придумал? Попробовал бы он уложиться в рупь тридцать… И номер гостинницы держи в городе, не показывай, что едешь на выходные домой. Пусть кормят. Городские билеты тоже прикладывай к отчету, телефонные переговоры – само собой. День приезда – день отъезда – один день. Стало быть, выезжай ближе к 0 часов, возвращайся домой сразу после 0.

Они прошлись по трассе. На столбовом участке Дилетанта удивили ямы – как будто высверленные в земле. – Народ ушлый, придумали хитрую лопату, – пояснил Соколенов, – моментально вычерпывают грунт. А приходится платить как за нормальный котлован. У каждого свои способы…

Женичка познакомился с бригадой и снова встретился с хмурым недоверием. – Что, бугор, масло приехал жать из нас? – напустился на него здоровый парень с каким-то шишковатым лицом. – Ну, вы, в натуре, как договорились, – удивился наш мастер. – Мне твоего ничего не надо. Что сделали, то в наряде и закрою. – Ты, Опанасенко, только из зоны откинулся, а уже права качаешь, – заметил Соколенов, – сиди и не рыпайся.

– Договоримся, договоримся, – зачастил бригадир Ойкимус. – Общий наряд нужен пожирнее. А как в бригаде мы поделим, это наше дело. Ты, Опанас, меньше водки хлещи, да старух не тащи в комнату. А то сна от тебя нет. – Где ты их находишь, – зашумели собригадники, – смотреть страшно. – Да ладно, мужики, я думал, вы спите… – Заснешь с тобой, … твою мать, утром больной идешь на линию… – Вы мою мать, суки, не трогайте, а то я вас враз урою, – разговор в этом духе продолжался долго.

“Начальники” двинулись на радиоузел. – Вот, берем такой народ на работу, а потом переживаем, как бы чего, – загрустил Соколенов. – В Ш.-то как? – Линии гнилые, это да. Платить бы… – Нечего их баловать. Раз время на водку и баб находят, значит, не перетрудились.

Соколенов уехал, дав кое-какие технические наказы. С ними Дилетант прокрутился два дня. “Хитрая” лопата оказалась вполне обычной, только совок ее был загнут жменей. Ею легко вытаскивался разрыхленный ломом грунт. Вот древки были длинные, сделаны из еловых стволиков.

На субботу и воскресенье Женичка решил домой не возвращаться. Он хорошо посидел в поселковой библиотеке, а вечером отправился на танцы. В небольшой залец молодежи набилось много. Гремела радиола, парни были, как правило, пьяные, но вполне мирные. Девицы были либо совсем безхитростные, либо манерные. Это-то и не вдохновляло.

В понедельник снова отправился в М. В бригаду Женичка выехал следующим утром. Снова тряска по всем азимутам… Михалыч пожаловался, что сожгли четыре нормы пиропатронов, использовавшихся для сварки проводов, лесу (столбов) тоже ушло немеряно: – Линия довоенной постройки. Работяги воют.

 Мастер три часа изучал справочник, который следовало применять на весь Советский Союз и на все случаи телефонии. Шансов перехитрить книгу не было. Он отправился к начальнику узла связи. – Дак лучше новую построить, – согласился пожилой мужик из местных, имевший, по слухам, высокое, почти семилетнее образование и сделавший на этом удачную карьеру. – А что делать, только на ремонт деньги дают. Тоже, что и с дорогами. Сколько в эти ямы зарыли, давно асфальт положили бы. Ну, чего, я согласен платить больше ценника, только сделай мне бумаги такие, чтоб в райцентре пропустили.

Отсюда же Дилетант позвонил Пашкевичу: заказчик деньги дает, надо что-то придумать, вводить местные нормативы, что-ли. Тот был озадачен, но согласился встретиться в пятницу, в конце дня.

 Снова столовая, библиотека, кино. В доме бригада, сдержанно матерясь, приступала к чаю с хлебом. Дилетант, не спрашиваясь, улегся на кровати. Ранним утром он увидел хозяйку, которая стояла рядом. Ему удалось сфокусировать взгляд на белой ночнушке, на высокой груди… Затем он повернулся к ней спиной и снова отключился. Когда он встал, ни бригады, ни хозяйки в доме не было, пусто было и на столе.

Намек был понятен. Наш командир еще раз сходил на трассу, попрощался с людьми («Что-то вы, Евген Семеныч, очень крепко спите!») и отправился на почту. Машина вскоре подошла, на этот раз повезло – пассажира в кабине не было. Ехали, к сожалению, быстро. Белые стволы берез эмалью вплавлялись в отсвечиващую серебристую волну, зеленая хвоя пила голубой воздух… Написать бы… справился бы?

В районном управлении связи он заручился поддержкой инженера (опытного “практика”, домучивающего заочный техникум): – Конечно, заплатим. Деньги ведь пропадают каждый год неосвоенные.

Утром Женичка сел в автобус и к обеду был в Р., с вокзала он отправился в управление. Пашкевич его ждал. – А, не столько работаю, сколько мотаюсь, – признался мастер. – А вот люди горбатятся, Станислав Андреевич, давайте платить. Демонтируем концевые и угловые опоры, а берем с заказчика как за обычные. Почему? Можно взять на 60% дороже, рабочий наряд – соответственно. Сварочные работы тоже. Всё сверх норматива на капитальный ремонт расчитываем по трудозатратам, накручиваем все накладные расходы, предъявляем к оплате. Есть формула, что нас зря учили? – Ты, что, экономистом работал? – Немного. Объемы подрастут, для СМУ хорошо. – М-да, свежий глаз со стороны… Формула-то какая? …Ну, действуй.

Смета потяжелела на 40%. Пашкевич даже крякнул: – Черт, сколько мы упустили, сколько ругани от монтажников наслушались. В этой колонке указывай – основание: расчет. Привезешь процентовку с печатью – поверю. Тогда и будем внедрять этот опыт.

 Ирина его ждала. – Ну, что, нагулялся? – Такая красота, я тебе скажу… Дороги только душу вынимают. Нелегко эти сто рублей даются… Соскучилась? – …Нет, сначала сходи в баню. – Что время терять-то? – Нет, в баню!

Все было хорошо, разлука пошла ей на пользу. Поздно ночью она сообщила, что опять беремена, и на этот раз решила сохранить ребенка. – Ну вот… ты же говорила, что мы не готовы его заводить, – заметил наш муж, на него набежал озноб. – Я так решила. Не нравится – уходи. – …Теперь ставишь меня перед фактом. А не хочешь, для приличия, спросить мое мнение? – Какие еще приличия?! Будет мой ребенок! – …Так ты думаешь, мы справимся? – Мама поможет.

В воскресенье Ирина устроила профилактический скандал, пытая его насчет возможных знакомств и приключений. Дилетант, впрочем, уже не реагировал на всю эту инквизицию. Вечером он поездом добрался до К., переночевал в гостиннице, а утром переехал в поселок Г.

Женичка вел обсчеты дополнительных работ, когда двое рабочих принесли сидящего на носилках Родина – работящего, непьющего, в общем, мужика. – Опанас яму не огородил, – постанывая, сообщил тот, – узкая, не видно… ногу сломал. – Вызвал скорую, – сообщил бригадир и на немой вопрос ответил, что роспись пострадавшего в журнале по технике безопасности имеется.

Угораздило же, подумал Женичка, все – он крайний. Он заполнил соответствующие бумаги. Родина устроили в местную больницу, ему наложили гипс. В К. наш герой отправил акты в управление, а сам выехал в М. Процентовки ему подписили без звука. Сели с бригадиром писать наряды. – Ты смотри, (заработки) на четверть выше, – удивился тот. – Так и скажи мужикам, в управлении постараюсь все провести, – заверил его мастер. – Ну, Евген Семеныч, спасибо. Тебе бы в городе сидеть, да за девками волочиться, а ты мозги сушишь в этой дыре… за нас, грешных. – Да чем вы хуже управления? Они-то благодаря вам и сидят в центре.

Вернувшись в Р., Дилетант явился к Пашкевичу. – Обещал – выполнил, – оценил тот бумаги. – Поздравляю… Я уже с мастерами ликбез провел. Зубры, понимаешь, годами работают, до простых вещей недодумались… Проще водку мужикам поставить. Так, так… Что-то заработки высокие, а? – Абсолютное соответствие процентовок и нарядов, – заверил Женичка, – бригадир с торца рассматривал. Прошу без меня ничего не менять. – Да уж мы проверим. Что с несчастным случаем? – поскучнел он. – Бывает же такое… Раз в три года. Понятно, что твоя ответственность здесь минимальна. Но виновный должен быть. Отправляем комиссию. Хотел закрепить тебя в штате… – Лучше бы деньгами. – Да и премировать тебя сейчас нельзя. Вот черт. Ну, ладно, посмотрим, как дальше сложится.

“Зубры” – мужики, как на подбор, седые, с животиками, не очень жаловали нового мастера. Сидючи на планерках, он чувствовал их отчужденность. Сечас редко на каком красном лице можно было не прочесть удовлетворения. Впрочем, Дилетант не очень стремился сблизиться с ними, а они, после получки, не звали его в компанию, в ресторан. Да он бы и не пошел, поскольку все до копейки отдавал Ирине, жил на командировочные. Маленькие хитрости давали неплохой эффект, он даже купил последний писк моды – нездешнюю нейлоновую рубаху.

Выехав снова в К., наш крайний навестил Родина с нехитрым гостинцем. Тот явно не ожидал такого внимания и был расстроган. – Была комиссия, – сказал он, – я всю вину взял на себя. – А они? – Да вот, почему котлованы не проектных размеров, почему не огорожены. Играем в непонимайку. Платили бы нормально, все бы успевали, и я бы не свалился.

Наш налетчик настращал рабочих и бригадира, снова проверил все отметки в журнале. – Рубите тонкостволье и ставьте треногу над дыркой, – сказал он, понимая, что послезавтра этим заниматься не будут. Такая же бурная деятельность состоялась в Ш.

По возвращении его позвал Пашкевич. – Распишись, – он предъявил приказ по управлению. Бригадиру объявлялся выговор с предупреждением и денежным начетом, мастеру – просто выговор, прорабу было поставлено на вид. – Мастер без взыскания – подмастерье, – пошутил главный. – Останешься – снимем выговор, не останешься – никому он не интересен.

Дело покатилось по накатаной коллее. Женичка уже знал заказчиков, нехитрые ритуалы уговоров в скользких случаях. Он научился «драть горло» – повышать голос на бригадиров. Но избегал это делать в разговоре с рабочими. Изменилось и их отношение, никто не воспринимал его как «белую кость».

Лето, однако, заканчивалось, и его пригласил Марголин. – Спасибо за объекты, заказчик все принял с хорошей оценкой. На зиму остается одна бригада. Сами понимаете, ставка сокращается… Может быть у вас есть пара месяцев? У нас будут подвижки. Я бы взял вас снова, нашел бы вам работу в городе. – И вам спасибо, была хорошая школа. А ждать я, к сожалению, не могу. – Жаль… Хорошо начали.

Ему начислили компенсацию за сокращение, за часть отпуска, можно было перевести дух, немного погулять…

На остановке к нашему герою подошел молодой парень, и, приглядевшись, спросил по-грузински, откуда Женичка приехал. Пришлось отвечать, тот явно обрадовался – даже когда бывший тбилисец объяснил, что язык он уже подзабыл, а если честно – то и знал его плохо.

– Какая страна! – обрадовался парнишка. – Ты знаешь, я из Кутаиси, из бедной семьи, мне на аттестат зрелости только мотороллер подарили. У нас поступить – никаких денег нехватит. Сюда приехал – пожалуйста, сдавайте экзамен, какие взятки? Сдачи в магазине дают – ты не поверишь – три копейки, копейку! Ты видел, чтобы у нас отдавали меньше рубля? – Да уж, если только напомнишь, как бедному. А здесь цветы принесешь, шоколадку – и нет проблемы. – Что за люди, слушай! Все вежливо, ни крика, ни толкотни. Не в троллейбусе, а в автобусе! Не могу поверить! – О, мне этого как раз нехвает! Но, наверное, привыкну…



Новую работу Женичка нашел быстро, на комбинате железобетонных изделий. Чернявая и кудрявая, конопатая и слегка пучеглазая пожилая женщина в отделе кадров с пристрастием выспросила у него все, что ее интересовало, и разочаровано почмокала губами, узнав, что в семье ждут ребенка. Его взяли электриком с пятым разрядом в арматурный цех. Хорошо было уже то, что ходить можно было пешком, утром – под горку, и занимало это немногим более двадцати минут.

В цехе рубили и гнули металлический прокат, сваривали каркасы, закладные (в бетон) элементы, арматурные сетки. Большая часть продукции отправлялась в формовочный цех, расположенный рядом, остальная – на строительные площадки. Работа шла в две смены. Основное население цеха составляли женщины.

В одной паре дежурных электриков состояли крупные мужики – Аркадий Кулешов и Иван Кирьяков, в другой – фигуры помельче: Дилетант и техник Виктор Кузенков. На авралы, крупные ремонты и профилактику собирались вместе.

Виктор уже освоил все виды оперативного и мелкого ремонта (здесь, как скоро выяснил наш Слесаревич, ничего особенно сложного не было), собирался поступать в институт. Иван имел пять классов, огромную физическую силу, лицо плоское и пустое.

Аркадий почитался как “старшой”, хотя он окончил всего лишь семь классов. Сильная сутулость не портила его фигуры, лицо с горбатым носом и гривой каштановых волос – да и вся повадка – привлекали своеобразной породистостью, врожденной интеллигентностью. Старшой был начитан, неплохо рисовал, всегда был занят какой-то “рацухой”, число которых уже не поддавалось учету. Из списанных гидравлических устройств он собрал грамотный, компактный станок для автоматической гибки в двух плоскостях монтажных петель, которые вставлялись практически в каждое изделие.

Машины для стройиндустрии были явно сырые. В станках для контактной сварки надо было постоянно менять сгорающие электроды. При этом надо было посадить в специальные гнезда консолей с подгонкой, чтобы вода, охлаждающая их, не сочилась в зазоры. На свой страх и риск Аркадий проточил в двух многокилограммовых медных консолях большие отверстия, закрыл их крышками со штуцерами, и подал в них воду. Электроды теперь охлаждались в “сухом” металле, они могли быть “бесконечными”, в виде прута, и по мере сработки выдвигались навстречу друг за десяток секунд.

После месяца опытной эксплуатации электрики дооборудовали остальные станки. Приехало телевидение, и Женичка без страха, но с жаром говорил на камеру: расход дорогостоящего металла сокращался более чем вдвое, не оставалось кучи огарков, электрикам не надо было постоянно бегать на обслуживание, это решение сделало бы честь заводу-изготовителю.

Аркадию начислили скромную сумму вознаграждения. – Пойдем в БРИЗ, – уговаривал Аркадия Дилетант, – что за смешные цифры. – Да ладно, – уклонялся виновник торжества, – у них лимиты небольшие. – Давай напишем изготовителям. – Ничего не выйдет, я же знаю. – Ну, давай попробуем.

Наш энтузиаст сделал чертежи, в письме заводу предлагалось оценить усовершенствование – в том числе и материально. Бумага ушла с подписью главного инженера. Никто не откликнулся.

 – Мы их дураками выставили, они и прячутся, – предположил Аркадий. – Пишем в министерство, – сообразил Женичка. – Не надо, еще заставят все вернуть взад. – Ну, смотри… Слушай, может будешь меня привлекать? Хочется стать, как ты, королем. Я бы взял начальство за горло. – Тут такое дело… У Кирьякова четверо детей. Голова у него не шибко, но он хорош на подхвате. Со мной ему что-то отламывается… да и как ему скажешь? С другой стороны, у тебя образование, и голова не хуже моей. Вон ты как, в момент, дал решение по крышкам люков. Да и другие идеи слава богу. И вообще, это я тебе завидовать должен. Ты ведь от силы годик поработаешь и сядешь за кульман. А мне до пенсии эта ржавь светит.

Вентляция в цехе практически не помогала. Тончайшая пыль окалины висела в воздухе, периодически все выходили на ее уборку. Но она моментально садилась вновь на людей и оборудование.

Электриков частично спасало то, что слесарка была поодаль и закрывалась довольно плотно. Вязальщицы арматуры и сварщики (женщины и мужчины) укутывались, но после смены подолгу мылись в душевых. Тем не менее народ за работу держался, зарабатывали по 120-150, а то и больше рублей. (Столько же зарабатывали иногда старшие электрики, у молодых “выходило” 80 с небольшим.)

– Как ты выдерживаешь? – спросил Женичка высокого и болезненно худого Илью Баха, арматурщика (он был сыном главного редактора телевидения); густые волосы росли у него торчком, казалось, прямо от бровей и крючковатого носа, – тебе бы легкие надо беречь. – Процесс (туберкулезный) остановили, – сказал тот, – надо бы повязку (на нос и рот) носить, да ведь девчонки засмеют. А уйти не могу, рабочий стаж для университета зарабатываю. Чтобы поступить с гарантией: отец ничего не хочет делать. – А санчасть проверяет запыленность? – Ты что… тогда на заводские ворота замок сразу надо вешать. Да тут треть, если не половина хроников.

И этот цех не считается вредным производством… – Ты руки чаще солидолом смазывай, очень полезная вещь, – посоветовал Аркадий Женичке, – и вообще берегись. Если эта грязь попадет в кровь, беда будет.

До сих пор на Дилетанте все заживало, как на собаке. (Однажды летом, в Богдановке, он, стоя босиком во дворе, отскочившим от чурки топором надрубил себе довольно большой пласт кожи на ступне. Не сходя с места, наш герой прилепил все “до места”, и не испытывая особой боли, продолжал рубить дрова. Не сталось даже рубца.)

На Севере ему что-то невезло. Во время ремонта он глубоко оцарапал предплечье, после этого поздно помыл руки. Через день возник приличный абсцесс. Пришлось идти к начальнику цеха. – Сами знаете, в каких условиях работаем. За свой счет лечиться мне не хочется, давайте писать акт о производственной травме, – предложил Дилетант, – свидетели у меня есть.

Вологжанников, вышедший из “простых” рабочих в начальники, вошел в положение: – Ты не мальчик, понимаешь, что набегут комиссии. А они мне вентиляцию новую не поставят. Договоримся так: буду писать тебе восьмерки (явку на работу), а ты лечись дома. С электриками я сам договорюсь.

Гнойник скоро очистился и Женичка с приличной дырой в мышечной ткани ходил на перевязки в санчасть автоколонны к Ирине. У нее был уже заметный животик, она старалась держаться спокойнее. Дома он высидел три дня. Затем, натянув на бинт кольцо резины, явился в цех: – Боюсь, станет цех тут все без меня. – Болел бы на здоровье, – проворчал Кирьяков. – Ну, ладно, я пошел обратно. – Ну, раз пришел, посиди, скоро электрод надо будет сменить.

Наш герой натянул комбинезон, нахлобучил вырезанную из дамской шляпки каскетку (весьма похожую, как выяснилось позже, на кипу), вооружился инструментом, и отправился на «качели». Так назывались контактные аппараты постоянного тока, которыми сваривали сложные объемные конструкции. Сварные клещи подвешивались на коромысло с противовесом и легко ходили вверх и вниз, равно как и по фронту.

Здесь работали самые лихие девчонки: – Ну что, красная шапочка, не съела тебя жена? – Кое-что осталось. – А где? – Все вам покажи. – Да знаем, знаем, боишься ты своей бабы. Такой мужик и под каблуком. Смотри, Малина, отобьем мы тебя. – Отбейте, только не поджарьте. – Нет уж, жарить сам будешь!

За такими разговорами, перемежаемыми работой, прошло еще два месяца. – В электроцех человек требуется, с перспективой, – сообщил Вологжанинов, – нет ли желания? – Зачем мне это? По всему комбинату бегать за те же деньги. – Освоишь все цеха, а там ставку мастера обещают ввести. – Да не знаю, нужно ли мне это. Я бы лучше с Аркадием в паре поработал бы.

Вскоре его вызвали в отдел кадров. Начальница повторила предложение. – Рива Соломоновна, не хочу я в электроцех. Сомиков (начальник цеха) человек неприятный, никто с ним не хочет… – Заводу нужны растущие кадры. У вас есть хорошие данные. Мастером вскоре будете. – Не хочу я за кого-то отвечать. – Ну что это, еврей-рабочий, – она доверительно наклонилось к Дилетанту, – и, потом, я же вижу, несчастливы вы… Вам положение какое-то нужно. Вот Гаврилов – он, знаете, тоже еврей, работает теперь мастером на формовке. Сразу как-то вырос. – Да там примитив, хоть автоматы работать могут. Мне еще высоковольтным хозяйством придется заниматься по сменам. А у меня родился сын … – Поздравляю. Но вы не хотите видеть дальше вашего куцего интереса. Идите и подумайте. – Хорошо. Привет вашей очаровательной дочке (она действительно была не очень красивой, но изящной девочкой – видел ее на танцах).



По случаю рождения сына дали телеграммы всем родственникам, пришли поздравления. В письме матери чувствовалась горечь, она явно сожалела, что сын теперь окончательно «погряз». Отец сделал бодрую приписку: мы теперь, мол, бабушка и дедушка, это, конечно, здорово, но к этому надо привыкнуть.

Было странно видеть крепкого малыша и сознавать, что он – твое продолжение. Ничто больше не шевельнулось в душе Дилетанта. Разве что он испытывал угрызения совести: что-то со мной неладно.

Потом успокоился – у Ирины тоже не замечалось особенной теплоты к ребенку (наше детство отзывается, сообразил Женичка). Но все дружно, вместе с тещей, ухаживали за ним, вскакивали к нему по ночам, он явно мучился желудком, кричал очень много. – Инфекция из роддома, лечить надо, чего ждешь, – напустился на жену Дилетант. – В старое время никаких лекарств не давали, – встала на защиту дочери теща.

Перебрали множество вариантов имени для него, они молодому отцу казались слишком обыденными. Женичка настаивал – пусть будет Рафаэль. Теща только качала головой, жене, кажется, нравилась его смелость. – Да ничего особенного, – утверждал Женичка. – В память о Тбилиси, там очень любят звучные имена. На Авлабаре даже Гамлеты, Офелии по улицам носятся. Вот он будет художником.

Они поехали в ЗАГС. – Что это еще за Ра… – поморщилась клеркша. – Вот список рекомендованных имен. – Женичка бегло просмотрел две странички: – А где, например, Вилор? – Что, что? – Ну, Владимир Ильич Ленин, Октябрьская революция, сокращенно. Или Марксэн? – Не рекомендованы. – Но до сих пор регистрируете что-то в этом роде? – Ну, бывает, родители настаивают. – Вот и мы настаиваем. – Не скрывая неудовольствия, регистратор сделала необходимые записи и выдала свидетельство.

Раф по-прежнему кричал. Однажды Ирина разбудила нашего родителя: – Умирает сынок. – По крепкому тельцу ребенка мелкой волной шли судороги, он задыхался, носогубной треугольник его посинел. – Но почему?! Отчего?! – Медицина не признает… Родимчик это...

Она сидела на диване довольно спокойная, теща тихонько причитала над детской кроваткой. – Да сделай что-нибудь! Ты на участке чудеса творила! – Ирина вздохнула: – Мама, топи печь. (На рубленных кромках горбыля печь нагревалась очень быстро.) Налили два таза – с холодной и горячей водой. В них Ирина стала окунать ребенка, попеременно. Довольно скоро судороги прекратились, к мальчику вернулся румянец, смуглый цвет тела, он задышал ровно и заснул. Все сидели опустошенные. – Что ты тянула?

Ирина молчала. Женичка ужаснулся своим догадкам. – Бог дал, бог взял, – высказалась теща. – Бог вернул, – добавил увероваший. Что-то горячее пролилось на его сердце. Он обнял жену, она заплакала… Невысказанная тайна их объединила. Какое-то время дома было спокойно, Ирина ходила по дому отрешенная. Затем к ней стала возвращаться ее привычная манера общения…

Летом начались поездки, походы в лес. Никогда не знавший этого промысла, наш горожанин был увлечен “экзотикой”. Лесной продукт, приманивая новичка, сам шел ему навстречу – крепкие грузди, подосиновики и боровики преследовали его, начиная от обочины дороги, старались держаться кучно. Иной раз он выносил на себе по четыре ведра ягод. Соленья, маринады и варенья... Нет, конечно, пироги (с ягодами, мясом, рыбой) были тонкими по вкусу, но организм требовал чего-то еще. Все чаще наш гурман приносил из магазина овощные консервы и непременную кильку. – Ешь, давай, – требовал он от Ирины, – все твои психи от вашей воды и пресной кухни… А ты на кишечник грешишь.



Коллеги продолжали давить на Дилетанта. – Да не знаю я сетевого хозяйства, – отбивался Женичка в ответ, – и завкадрами не хочет это понять. Ее-то какое дело? – Да нет там ничего сложного, – настаивал Кузенков.

Кирьяков мрачным взглядом подтверждал правильность сказанного, хотя вряд ли мог отличить “сухой” выключатель от “мокрого”. Все решилось неожиданно. Сорвало крышку гидроцилиндра на одной из “качелей”. Она упала на пожилую сварщицу, рассекла ей кожу головы; завывающую женщину отвели в бытовки, примчался заводской фельдшер.

Вологжанников вызвал Женичку: – Я провожу расследование несчастного случая. Вы ремонтировали станок … числа? Есть запись в книге? – Журнал давно утерян… Да, я чистил масляный фильтр цилиндра. А болты крышки я затянул до упора. Слава богу, представляю, чем это грозит. – Вы можете это доказать? – А вы можете доказать обратное? – Так крышку сорвало. – Так после меня станок не один раз ремонтировали. – Но остальные электрики отрицают, что они меняли уплотнение. – А почему вы им верите больше, чем мне? И потом, они должны были профилактически подтянуть крепеж. Сорвана одна нитка резьбы на одном болте. Это значит, что все остальные были вывернуты. – …Ваша точка зрения ясна, идите.

“Коллеги” молчали. – Что, мужики, добра мне желаете? Так, что даже бабу не жалко? Ладно, я ухожу к Сомикову.

Начальник электроцеха, высокий и сухой, средних лет мужчина с лысеющей головой и неприятно сжатыми, узкими губами, распросил Женичку о его специализации. – В цехе (прокатных) перегородок, на пропарочных камерах стоят интересные приборы, на силосных башнях монтируется автоматизированная система загрузки и дозировки. (Да на хрена мне все эти премудрости, с тоской подумал Дилетант, влезать еще.) Ну ремонт, ревизия машин, естественно. (И здесь ремонт!) Кое-что сами придумываем. Здесь вы получите отличную школу. С какого числа издать приказ?

Они обговорили дату. Через два дня нашего электрика вызвал Вологжанников. – Расследованием установлена ваша вина. На вас будет сделан начет в размере пятнадцати рублей, в частичное покрытие больничного. – Можно взглянуть на материалы? – В этом нет необходимости. – То есть как? Я не могу даже защищаться? Хорошо, я подаю в конфликтную комиссию. – Вы что, хотите подставить ваших товарищей? – Да мне сварщицы прямо говорят, что это дело Кирьякова, это он отпустил болты. Эта горилла мне не товарищ. – Разговоры к делу не подошьешь. – Так ваши расследования тоже на разговоры опираются. – Ну, хорошо… Вы ведь переводитесь? Я покрою ваше удержание, приказ в отдел кадров не пойдет.



Сомиков взялся за Дилетанта вплотную, новичок занимался буквально всем. То он висел на столбе – на “кошках” и на ремне, устанавливая прожектор. То он перематывал катушку пускателя. На следующий день он с напарником шлямбуром (толщиной с руку) пробивал метровую стену котельной под кабельный ввод.

Пришлось поработать на подстанции. Она отомстила Дилетанту, когда он срезал заплавленный болт сгоревшего контакта. Все вроде бы было отключено, и наш герой, стоя на изоляционном коврике, успешно орудовал ножовкой. В какой-то момент она, видимо, коснулась шины, находящейся под напряжением. Женичка получил сильный удар и, тут ему повезло, он сполз назад, на стену. На несколько секунд он потерял сознание. Признаваться в этом кому-либо он постеснялся.

Вдруг его бросили к строителям-подрядчикам. Доброжелательный шеф-монтажник показал новичку схемы управления силосами – огромными емкостями для песка, цемента, напичканными транспортерами, шнеками, дозаторами. Схемы не были простыми, но, к собственному удивлению, Женичка кое-что вспомнил из “Электропривода”. Почти каждую линию необходимо было прозванивать, а затем подсоединять.

– Почему не отключаете питание? – удивился Дилетант “манерам” шефа. – 110 вольт, все-таки, а кругом железо. – Стукнет, конечно, чувствительно, но не убьет. На отключения сам знаешь, сколько время уходит. Да и по ярусам набегаешься. А так острожнее будешь.

Пришлось приспосабливаться к работе под напряжением. Когда через три недели сети, пульты были отлажены, Женичка почувствовал волнение. В самом деле, логика системы управления была последовательной, по-своему красивой. Смотри-ка дело нелюбимое, а удовлетворение есть…

– Быстро уложились, – подвел итог шеф, – ну как, сможешь самостоятельно разобраться, если что? – Не уверен. – Ты же читаешь схему, а после нескольких отказов с одного взгляда будешь… Запускаем? – Он глубоко вздохнул: – Нажал кнопку – и спина мокрая.

Удивительно, но все заработало без осечек. Схема знала, что ею восхищались.

Цех занимался ревизией и ремонтом крупных двигателей. Здесь были свои зубры, которые любили подкидывать новичкам загадки. Трудно снимались подшипники с валов машин – несмотря на то, что здесь (в отличие от Т.) имелись специальные съемники.

Такую задачку подбросили недавно переведеному сюда Толе Радионову. До сих пор он занимался приборами контроля и ходил вокруг лежащей на полу совершенно иной, грубой материи, не зная, с чего начать. Зубры сидели в уголке, покуривая, наслаждаясь растерянностью чернявого худого салаги; будущий их начальник, сам такой, сидел на отшибе.

Спецы ждут, когда к ним придут на поклон – дошло наконец до нашего мыслителя. Поминая опыт ремзавода, он подошел к Толе: – Возьми съемник, третий номер. – Керосином залили посадочное место, шейку вала смазали солидолом. Лапы съемника надежно захватили внутреннее кольцо подшипника, однако ручка винта не поддавалась даже объединенным усилиям.

Дилетант вооружился кувалдой: – Я бью в торец, ты поворачиваешь ручку. – После двух ударов рычаг съемника удалось повернуть буквально на градус; затем еще на один. Дело, кажется, пошло, «зубры» насторожились. Снова смочили кольцо керосином посидели, повторили насилие. Теперь можно было потянуть время, напарники снова сели отдохнуть. Толя недавно демобилизовался, собирался поступать в институт, жениться.

– Одному тяжело, – вздохнул Толя, – общага, готовка, стирка… Когда заниматься? – Но и с семьей не легче, – в тон ему вздохнул Женичка, – тупые мы все. Родителям не до нас было... – Ну, у нее отец – полковник, мать – ученый, она – студентка. Вот я – никто и ни с чем. – Ты молод, красив, порядочен. Это капитал. А должность, образование – еще не человек. – Капа очень чистая девушка, бережет мое самолюбие…. – А моя как старшина: отсутствие наказания – лучшее поощрение. У меня с нею один общий интерес. – ? – Не поверишь – танцы. Оба любим чарльстонить, редко когда субботу, воскресенье пропустим. Танго обожаем, фокстрот тоже. Производим впечатление. На этом, кажется, все держится. – Ну, вы даете... – Я уже черный костюм завел, рубашка с черными пуговками, граненые такие, бабочка, туфли – острый нос, белые носки. – Мы тоже бываем, но так, скромненько, медленный танец через раз... А ты учиться не собираешься? Могли бы вместе… – Даже не знаю… Книжку Орлова не читал? “О многом диковинном”. Как здорово там об открытиях, изобретателях, сам процесс увлекает, техника сама по себе. Но на производство не хочу… В искусство бы. Да заочного нет. – А я слышал, ты в начальники готовишься. – Я-то хотел шестой разряд получить. Если в мастера идти, это надолго. Не мое это. – Да по тебе видно, человек ты не здешний. – Да Сомикову нужен. Как это, начальник без мастера?

Они вернулись к валу. Керосин разъел ржавую спайку, с каждым ударом кувалды ручка съемника поворачивалась все больше, и, наконец, подшипник пошел “от винта”. “Зубры” отвернулись, разочарованные: “интеллигенты“ управились без их помощи.

– Ты меня выручил, я этого не забуду, – сказал Толя. – Правда, с железом у тебя получается. Ты подумай, стоит ли бросать. – Есть у меня образец, – признался Женичка. – ? – Леонардо. И изобретатель, и живописец, и ученый. – Ну, ты как мальчишка, мечтами живешь. – Всю жизнь, ничего не могу поделать... Злюсь на себя, а все заношусь куда-то. Недавно в библиотеке увидел книжку одного немца. Керам, “Боги, ученые, гробницы”. Дом щитовой, холодный, как там женщины работают… Записал на себя, можно идти, а оторваться не могу. Вот бы мне на раскопки. Тут Ирина вваливается с ребенком на руках: целый час гуляешь, семьи у тебя нет… Что, я не могу посидеть? Не в пивной же. – Да она ревнует, может, ты налево... А насчет раскопок… Это уж слишком. Кто тебя выпустит, хоть и с образованием? – Оно конечно… И вот еще, книжка попалась, по эстетике. Такая рубка, оказывается, не первый год. Откуда красота идет… Ну и один ученый критикует других, “природников”  – получается, мол, что береза, раз она красива, обладает сознанием. И, слушай, пишет: мы допускаем, что сознанием обладают даже некоторые шумливые авторы – дубы, в общем. Не уверен, что точно передаю, но такой ругани в нашей литературе я еще не читал. – Права твоя жена. И охота тебе на это тратить время? – Сам не ожидал, увлекся. Я даже по ссылкам нашел другие книги. – Уходить тебе надо, это видно.

Бывая в цехах и отделах, Женичка обрел множество знакомств. – Зачем тебе этот цех? Сомиков год будет тебя держать, – сказал длинный Шарф, инженер из конструкторского бюро, ленинградец, отбывающий три года после института. – А там желающие появятся. “Тяжмаш” будет строиться, слышал? – Не-е, Яша, не нужно мне это счастье с солидолом. Я другое место нашел, полезное с приятным. Хочу поездить по Северу, уж очень красивая страна. Дома, деревни какие? – Я почти тебя понимаю.

Это была звучная должность старшего инженера-электрика в расширяющемся «Сельхозпроекте». Нищие колхозы края, реорганизованные в совхозы, должны были строиться, считай, заново. Женичка написал заявление об увольнении и пошел к Сомикову.

Тот был неприятно поражен: – Мне не дают (штатной) единицы, может быть, вы еще подождете? И хозяйство вы до конца не изучили. Да и не видно в вас особого желания… – Какой это опыт? То розетку ставить, то кабель в траншее. Сверхурочно работать не даете… – На пятом разряде ничего добавить не могу. У нас предприятие третьей категории. – А мы в чем виноваты? Работаем точно так же, как на тракторном заводе.

Эти мысли, видимо, посещали и Сомикова: – Вы думаете я не мог бы найти место получше? – Думаю, могли бы. Но, я понимаю, вы ждете квартиру. (Комбинат строил один из первых в городе типовых домов.) А мне здесь ничего такого не светит. Вот я и ищу. – Тогда конечно…

Пожевав губами, Сомиков подписал заявление. Неожиданно стала в позу Рива Соломоновна, ее лицо вовсе стало напоминать печеное яблоко: – Куда это вы торопитесь? Надо иметь терпение, и все наладится. Вы слышите? Год только проработали! Идите и работайте, ничего я вам оформлять не буду. – Как так? – А вот так.

Летун, обескураженный, вернулся в цех. Его подняли на смех: – Мало ли что она там хочет! Или ее дочка… Иди и сиди у нее в кабинете. Подпишет, как миленькая.

На другой день Женичка так и поступил. Полдня хозяйка его не замечала. Наконец, она не выдержала: – Давайте ваши бумаги. Очень жаль, что вы не послушались опытную женщину. У вас был здесь друг, а это немало... Я не стала бы зря вас задерживать.

Начальник «Сельхозпроекта», немолодой и тихий, с рябоватым лицом Кузьмин сообщил, что предшественник Дилетанта уходит в «Сетьстрой»; за вычетом 20% (отсутствие высшего образования), Женичка будет получать 100 рублей, но вскоре вычеты будут отменены.

Пока контора проектировала, как правило, маломощные объекты. Не без помощи архива и книжек Дилетант разобрался в сетях «внутрянки» и «наружки», особенностях спецификаций. М-да, это не аппаратура…

Вскоре ему поднесли первый проект, затем пошли другие. Он сравнивал их: оказывается и сети можно решить красиво… Если были сложности, Женичка спускался на первый этаж деревянного дома, в Сетьстрой, к своему предшественнику, и, краснея, потея, делая умные глаза, слушал, как это делается. Когда шло несколько проектов сразу, Женичка заключал договор с совместителями, инженерами «Крайпроекта», они же его консультировали в особо сложных случаях.

В конторе работало много землеустроителей, были топографы, геологи. В мелиоративном отделе рисовали осушительные для болот системы. В строительном отделе занимались «привязкой» типовых проектов, сочиненых в Москве, в «Гипросельхозе» – одного на весь СССР, на все природно-климатические пояса. Там же по-быстрому, по моде, диктуемой сверху (самим генсеком – который, казалось, разбирался во всем), проектировались технологии. «Карусели», «елочки» и другие системы для ферм сменяли одна другую с неизбежностью смены времен года. На местах их безропотно принимали.

Дареного коня (объекты финансировало государство) директора и специалисты совхозов принимали со скрипом. Они консультировали проектировщиков-горожан, соображали, как приспособить проект к делу. При случае поминали тихим, но содержательным словом и «перепривязки» (технологические метания), и кукурузу, которую сеяли по велению Хрущева. Не очень оглядываясь, иронизировали над другими чудачествами «Никитки». Не особо радовались 8-16-квартирным двуэтажным домам из бруса – они превращали деревню в поселок. Они же отучали селянина от личного хозяйства, но приучали (если это уже не произошло) к пьянству.

Из двух десятков совхозов прибыльными оказываись один-два. Когда об этом заходил разговор, редко кто не махал безнадежно рукою. Но голову проблемами никто не забивал: «у нас есть кому думать». Зато здесь часто устраивались вечера с капустниками и танцами, соревнования. В строительном отделе выделялись новобранцы, инженеры-строители Аркадий Вайсберг и Александр Косинский. Эти высокие носатые киевляне, казалось, не испытывали никаких комплексов по поводу своей национальности («Это в Киеве тяжело пробиться, здесь еще ничего!»).

Р. они воспринимали как досадную, но временную остановку. Оба, вырвавшиеся из под плотной мамочкиной опеки, стремились наверстать упущенное. Аркадий часто консультировался у Женички по вопросам обольщения основного своего «контингента» – парикмахерш и продавщиц. Александр был более опытен и скрытен.



Сильно выручала Александра Михайловна – она обихаживала внучка, шила, стирала, готовила, почти ничего не требуя себе. Молодые съездили в Питер, купили Ирине последний крик моды – белую шубку из синтетики; Женичке построили модное, сине-зеленого цвета зимнее пальто с воротником шалью, купили папаху. Пара выглядела вполне благополучной, но...

Причины для скандала множились, “сцены” заканчивался криками о разводе. Свои депрессии, срывы Ирина не могла объяснить. Однажды Женичка не выдержал и заявил, что завтра отправляется искать жилье. С тем он и ушел в библиотеку. Здесь его нашла Ирина. Исторический день запомнился надолго – она впервые признала, что была неправа: вместе нам тесно, а врозь – невозможно...

Приехавшую из Тбилиси маму внешне благополучная картина не обманула. – Что ты сынок наделал, – запричитала она улучив минуту, во время прогулки по городу, – вы совсем не пара. Зачем тебе этот север, эта чудовищная кухня, эта мертвая вода… – Прости мама за горькие слова, но я уезжал не к ней, а от вас. А польза от Ирины есть. По крайней мере я избавляюсь от своей нерешительности, мягкости… Краснеть отучусь. – Разводись. – Неловко, мама. Скажут: все они такие… И пока у меня есть запас терпения. – Тебе надо учиться, Женичка. – Только не электрике.

К чести Ирины, она держала себя по отношению свекрови очень ровно, старалась подобрать ей подарки со вкусом. Даже отказалась от покупок себе самой. Мать дала ей несколько уроков кулинарии, ученица оказалась способной. Мама уехала в смешанных чувствах.



Пошли крупные объекты, привязывали завод по ремонту сельхозтехники – и для него – высоковольтные распредустройства, схемы автоматики. Но самыми интересными здесь, как в любой советской в конторе, были обсуждения всего и вся, в частности – будущего Севера, тайга которого интенсивно шла под нож.

– Пишет Леонов (в «Русском лесе») красиво, но уж очень истерический у него тон, не вызывает доверия, да, Валера? – наш проектант адресовался к Носкову, землеустроителю. – Да уж, защитник непуганых птиц. Лес веками падает и гниет, что толку. Рубить его надо, систематически, ему же и польза. Ну и людям что-то достанется. – А попробуй, скажи что против. Создал атмосферу. – Толстые журналы-то читаешь? Я с ушами влез. Как полощут Сталина… – Аж не веришь, что в руках держишь, Лагеря, зэки… Наши масштабы впечатляют. – А кто из нас более ленивый? (Валера цитировал анекдот о двух стукачах-добровольцах.) Не могу оторваться от Солженицына. – Я тоже. Читаю и читаю, Ирина из себя выходит. – Женам хорошо. Все эти пустяки не берут в голову… – Но ведь коммунистическая идея-то красивая, а, Валера? Всем всего помногу. – Ну, большими ложками. Всего-то, двадцать лет подождать…

Вот только чем бы заняться? Женичка чувствовал дискомфорт. Спортом? Грузный Косинский, полутяж, шутливо обнимая его в коридоре, заметил: – У тебя спина есть, оказывается. – До 120 качаний делал. – Может, штангой займемся? Возьмем Воздвиженского, он когда-то железо таскал. Еще кого-нибудь. Уже команда. – Победила идея Носкова: сколотили волейбольную команду, выступили на первенство города. Тренировались в разных залах, которые были все, как на подбор, маленькие, низкие.

Ирина смотрела на тренировки еще хуже, чем на чтение: – Мастером (спорта) уже не станешь. Сколько ты заработаешь? А у тебя на дорогу уходит, сосчитал? Мама к Маше уезжает, я одна… Тут фельдшерам предлагают на биологический факультет, ускоренный. – Ты что, в учителя собралась? С твоими нервами? В инвалиды хочешь? – Надо высшее получать. Если ты не будешь поступать, пойду я. И вот что. Давай становись в очередь на получение квартиры. – Да я только начал работать. Неудобно. – Говорю тебе, вставай. Нечего тут скромность разводить. – Я для начала попробую пойти в горсовет.

В один из вечеров Дилетант отправился на прием. Неприветливое здание было опоясано черным рванным камнем. Очередь оказалась до удивления небольшой, и вскоре наш герой оказался в кабинете начальника жилищно-коммунального отдела. Полнотелый чиновник прочно окопался за столом, на лицо было надето выражение официального внимания, даже участия: – Слушаю вас.

– Живу с семьей на улице Жуковского, в двухквартирном доме. – Знаю эти дома. – Фундаменты не заглублены, стены и печи играют по-разному. Утеплитель не держится, натопить невозможно. – Это дома военведа. – Все население улицы теперь гражданское, КЭЧ теперь пальцем для нас не пошевелит. – И что? – Мы такие же горожане, как и любые другие. Примите дома на свой баланс. – Вы не указывайте, что нам делать. – А что мешает? Напишем групповое письмо депутату, в исполком... – Вы меня избирали? Что у вас еще? – Поскольку дома бессмысленно ремонтировать, их надо перевести в список аварийных объектов. – Откуда вы, такой умный?! – Спасибо. Да вот, приехал, город понравился, работаю, живу... – Никто вас не звал!! – Ошибаетесь! Так что насчет аварийности? – Ишь чего захотел!! И не думайте! Ничего не получится!!! – Позвольте, почему?! Куда я еще могу обратиться? – И жалобы ничего не дадут! Только и пишут, что мы плохо работаем!!! – Теперь вижу, что и в самом деле плохо! – А мне плевать, что вы там думаете!!! – Я пойду на прием к председателю (горисполкома)! – Испугал!!! Жалуйся хоть самому господу богу!!!

Хлопнув дверью, Женичка выскочил в тускло освещенный коридор. Вслед ему неслось что-то вроде «Я тебе хлопну!!! Тут милиция рядом!!!». И это Советы?! Чиновники, откровенно выживающие просителей! И здесь царствовала глотка! Власть хамов! Сражаться с ними?

Ирина насупилась: – Не умеешь разговаривать. Надо было добиться... – Слушай, я сейчас его понял. В городе сотни аварийных домов, люди давят на горсовет, он жилья почти не строит. Поэтому я – враг власти. Ты права. Надо становиться в очередь.



Так что же делать с искусством? Туда тянуло куда сильнее, чем в спорт. Дилетант ходил в музеи, на выставки (работы показались скромными); затем он отправился в городскую студию, которая располагалась в мансардном этаже большого жилого дома в центре. (Здесь же, в других подъездах, разместились мастерские известных художников.) Руководитель, Левитский, походил к мольбертами редко, замечания ронял скупо. Сравнив свои рисунки с работами других студийцев, Женичка понял, что наверстывать предстоит долго и много. Семья это не выдержит.

– Давай, давай,– периодически понукала его жена, – сейчас мне, с ребенком, учиться трудно. Решайся на что-нибудь.

Весной об этом же напомнил Вайсберг: – Ну, что выбрал? – Единственный заочный вариант получается – искусствоведческий факультет в Академии художеств. Не очень серьезно, но, все-таки, поближе к культуре. – Да любое высшее годится. Что делать, так у нас устроено. Поездки (на сессию) оплачиваются, зарплата сохраняется. Надо пользоваться. – Ну, ладно, годик буду готовиться. – Какой еще годик? Пиши заявление, отсылай. Сдашь, не маленький. Там найди напарника, чтобы помогать друг другу. Я, например, только так и поступил…

Пожилой, но все еще элегантный Сучилов, сменивший Кузьмина, не очень разбираясь, куда поступает Женичка, написал ему превосходную характеристику, помянув стенгазеты, праздничное оформление конторы, будущую работу в архитектурном отделе. Условия приема и программу подготовки институт прислал быстро. История СССР, история русского искусства, сочинение.

Оставалось две недели. Сидя в публичной библиотеке, Женичка заполнял шпаргалки. Ирина вспомнила свою родственицу, жену заместителя министра просвещения. Заслуженная учительница встретила их в большой квартире довольно строго, но усадила за стол, угостила чаем-печеньем, обещала помочь. Вскоре Дилетант со своими штудиями классических гипсов отправился в Министерство культуры.

Улицы, “впадающие” в центральную площадь (вытекающие из нее), были как-то косо встроены в центр города… Здания, стоявшие полукольцами, состояли из неловко соединенных объемов, это требовало объяснения. Еще горожанина удивила запутанность темных пыльных коридоров.

Несмываемая печать провинциальности лежала на облезлых дверях и дорожках, на старом, большом письменном столе, затянутом зеленым сукном, на резном кресле, на лампе, на всем… Грузный и лысый министр, не скрывая скептицизма, просмотрел листы: – В искусство потянуло? Бывает, бывает... Поможем, почему нет. Заочное отделение нас ни к чему не обязывает. Через шесть лет (мне уже будет 30, с ужасом подумал Женичка) видно будет. Приходите через день, ходатайство будет лежать у секретаря.

…Не очень опрятно напечатанная бумага содержала просьбу Академии художеств: при условии успешной сдачи вступительных экзаменов (читай – хотя бы на тройки) зачислить такого-то на заочное отделение, поскольку министерство имеет планы использования будущего специалиста. Ну, поехали.

…Добираясь до Академии троллейбусом, он энергично крутил головой. Да, Питер – это не Москва… Неужто он будет здесь учиться? Коридоры вуза с высокими окнами, переходы, лестницы поразили отчужденностью. На втором этаже, у декаиата факультета теории и истории искусства бушевала толпа: на заочное отделение принимали около ста человек, заявлений было подано почти в два раза больше. Большинство составляли девушки. Селили абитуру в спортзалы.

Куда столько народу, с тоской подумал Дилетант, и неужели им всем нужна такая несерьезная специальность? В коридоре у подоконика спокойно стоял коротко стриженный парень с некрасивым и умным лицом.

– Кто они, куда их гонят? – попросил консультации Женичка. – О, это целая система, могу просветить. Во-первых, музейные работники, историки, филологи. Платят гроши, люди текут. Во-вторых, учителя рисования со средним специальным. Нужна более высокая зарплата. В-третьих, художники с таким же образованием, которые не могут поступить на творческий факультет. – А этот факультет не творческий? – Ну, так здесь считают... Понимаешь, они выставляются, все вроде в порядке, а упоминать про училище – дурной тон. В-четвертых, целая группа продавщиц. Эти, в основном, из книжной торговли. Тоже высшее нужно, для зарплаты. В-пятых, перебежчики. Я, например. Техник-строитель, работаю на стройке плиточником. В мастера не берут, да и не очень хочу. Люблю археологию, хочу ходить в экспедицию на равных.

Родная душа. Женичка рассказал о себе. – Пусть фамилия тебя не смущает, – добавил он. – Бывает. А я Юлий Лившиц. Тут вроде еще электрики есть, Лия, моя однофамилица из Киева, инженер, другая – техник, из Латвии… На дневное после школы, после армии поступают ребята. Нередко из хороших семей. Как ни странно, некоторые с самого начала хотели стать искусствоведами. Но таких единицы. – Ты не первый раз? – В прошлом году поступал, конкурс не прошел. Вообще-то я ленинградец, блокаду перенес. Видишь, зубы наполовину железные. Но родители развелись, я с мамой в Киев уехал. А сестра с отцом здесь живут, у них останавливаюсь. Тебе надо получить раскладушку, постель… Подготовился? – Да как сказать… – Да и я могу так сказать. Давай вместе сдавать. – Годится. Пошли в библиотеку, тут такие книги есть, хоть полистаем…

Но было не до раритетов… Через два дня парни с трепетом вошли в аудиторию. Двое преподавателей, шестеро абитуриентов. Удалось сесть за один стол, как-то смирить волнение. Но шпоры достать было невозможно.

Юлька и Женичка написали на своих листах выпавшие им по русскому искусству вопросы, и, искоса подглядывая друг у друга, тут же на них отвечали. Почему-то чужое вспоминалось лучше. Иногда было достаточно одного слова, чтобы память воспроизвела все остальное. Как ни бдили экзаменующие (кого-то выгнали), но такой переброске знаний помешать не могли. В итоге оба заработали четверки.

На историю СССР слетавшаяся, как звено истребителей, пара шла уже спокойно. Вопросы оказались знакомые. Рассказ Женички тек гладко, пока моложавая Большова не поправила какую-то датировку. – А вы не ошибаетесь? – со всей возможной вежливостью и некоторым удивлением спросил он ее. В доказательство своей правоты пришлось воспроизводить длинную хронологическую цепочку. Абитура с изумлением слушала невозможный спор, в котором стороны остались при своих мнениях.

– Зачем России понадобился выход к Черному морю? – внешне спокойно спросила преподавательница, надеясь взять реванш. Очевидно, надо было выйти из имперских соображений. Несколько секунд Дилетант колебался. – Страна нуждалась в территориях, стабильно производящих зерно. С другой стороны, зерновой рынок должен был получить выход к южным морским коммуникациям.

Экзаменующие переглянулись. – Идите, пять. – Большова, не теряя достоинства, вписала отметку в лист. – Учитесь отстаивать точку зрения, – услышал Женичка, закрывая за собой дверь… – Ну, ты им дал, они меня и не слушали, – вскоре выскочил Юлька. – “Хор” (четверка), не глядя!

Конкурса уже почти не было, но оставалось сочинение. Всех посадили в большой аудитории. Женичка выбрал тему самую заскорузлую, что-то р-р-революционное, по “Как закалялась сталь”. Начал писать – получалась сплошная трескотня, бросил. Преподаватели рыскали по проходам, заглядывали под пюпитры. Пали первые жертвы, их чуть ли не с улюлюканием выпроводили вон. Прошло полчаса, атмосфера несколько успокоилась, Юлька передал маленькие фотокопии сочинения по Островскому.

– Как бы повернуть тему? – задавал себе вопрос наш “абитур”… – А, вот: автор-герой, о себе, герое. Как при этом сохранить верный тон? Не встать на ходули? Черт, даже интересно… – Цитаты из шпоры на редкость удачно ложились на тему, Дилетант лихорадочно строчил. Опомнился он от толчка Юльки: – Пятнадцать минут осталось, давай проверяться. – Скомкав выводы, наш герой расписался под текстом.

Они наклонили листы, скосили глаза. – Ты что понаписал? – не удержавшись, зашипел напарник. – Где тема, где ты? – А черт с ней, читай. – Они поправили ошибки и описки, уточнили пунктуацию, и под понукания экзаменующих сдали свои эпистолы.

На другой день стали известны фамилии не прошедших конкурс. Напарников в списке не было. Можно было торжествовать, но Юлька был мрачен, не торопился радоваться: – Можно не пройти собеседование. Такие случаи были.

Собеседование вел профессор Каганович, высокий, стройный, одетый в элегантный однобортный серый пиджак, бесконечный галстук в тон струился по безупречной рубашке. Метр смолил сигареты, не переставая. Глуховатый его голос был сильным, имел приятный тембр, барственно-интеллигентными интонациями и манерами он напоминал английского лорда, дистанция между ним и всеми остальными устанавливалась сама собой.

Кто-то выходил из кабинета в задумчивости, кто-то – явно опечаленный: – Чуть ли не один еще экзамен, прямо горький десерт.

Севши перед Кагановичем, Женичка увидел светлые, внимательные и усталые глаза на длинном скуластом лице с «гнутым» носом, седоватые волосы лежали волной.

– Ага, очередной электрик… как вас потянуло. Одна пятерка из трех по истории, – он с интересом посмотрел на Дилетанта. – Любите предмет? – Много печального. Читать люблю, а так – нет. – Женичка позволил себе сдержанно улыбнуться вместе с профессором. – Как же вы сочинение на тройку написали? – Засиделся, тема не устраивала. Ну что нового можно написать об Островском? – А, да-да, мне говорили… Вам условно поставили. Натянули: не по теме. Но интересно… Но не по теме. Заморочили голову. Что прикажете с вами делать? – Если позволите… В деле лежит письмо нашего министерства культуры. Север нуждается в искусствоведах.

Каганович порылся в папке: – Это сильно, так бы и начинали. Что-то мне подсказывает, что они не очень лукавят. Ну ладно, ищите свою фамилию в приказе.

Женичка поблагодарил и попрощался, Каганович, поставив жирный плюс против его фамилии, уже ничего не слышал, погрузившись в дело очередного соискателя. Вскоре вышел Юлька: – Да вроде все в порядке. Должны же быть на факультете настоящие трудящие, не всё товароведы. Факультет мною может гордиться. Государство у нас рабочее, мне нечего терять, кроме цепей, которые у меня есть. И дверей, которые передо мною открыты.

Пошли установочные лекции, Дилетант по своему обычаю слушал вполуха; раздавали методички, задания по разным предметам. Назначили руководителей курсовой работы, у Женички им стал Столяров. Тему надо было выбрать самому.

Определялись земляки. Местных, как и москвичей было сравнительно немного, было много киевлян. Группировки общались между собой сравнительно редко. Особняком держались провинциальные украинцы – особенно западные. Некоторые из них привезли с собой в чемоданах сало и, прикупая хлеб, удовлетворяли свой аппетит тут же, в спортзале.

Переживания умерили потребности Женички в еде до весьма скромных. Вместе с Юлькой они ходили в подвальчик «профессорского дома». Здесь, главное, было кофе «эспрессо» из венгерских автоматов. Можно было попросить «двойной в маленькую чашку». И почувствовать себя почти европейцем. Здесь можно было взять бутерброд с ветчиной, и, для пущего шика, добавить пирожное, это было недорого. Все было свежим.

К «летчикам» примкнул Олег Бережков. Он отличался предупредительно-вежливыми манерами, с полупоклоном пропускал всех в дверях. Лысоватый, полноватый парень с черными глазами и усами на не очень русском лице оказался сыном авиционного генерала из подмосковного Монино.

– Мать у меня грузинка, – подтвердил он. – А я все еще тбилисцем себя считаю, – обрадовался Женичка; они поделились воспоминаниями о Грузии, Олег был большой знаток национальной кухни. Вообще-то он, десятиклассник после армии, знал все, но лекции записывал старательно, в большие общие тетради, бисерным почерком.

С новыми студенческими билетами пошли по музеям. Вел их обычно Юлька, многокилометровые маршруты по залам Эрмитажа, Русского музея его не утомляли. Живописью все быстро «обкушались», скульптура воспринималась тяжеловато. – Неужели все это мы сможем оценить и запомнить? – засомневался Женичка. – А остальные музеи тебя не волнуют? А выставки? – напомнил Олег. – Черт, в самом деле…

Юлька же знакомил друзей с ансамблями центра и пригородов. Разномастная и разномасштабная Москва проигрывала гармоничному Петербургу. Город зачаровывал – как и населяющие его изящные девушки, тонные женщины.

Новобранцы побродили по музею Академии художеств, попытались освоить запутанное, мистическое пространство грандиозного сооружения. Свершились первые скромные попойки, дискуссии (естественно, о свободе творчества) в белую ночь, у сфинксов.

Прощались с сожалением. Солнечным июньским утром студент вернулся в Р. Он обозрел панораму, открывающуюся с вокзальной террасы; даже среди каменных домов центра торчали малоубедительные, а то и просто нищие «деревяшки»; далеко внизу лезвием ножа блестел озерный залив. – Ну и дыра, – подумалось ему, – как я буду здесь жить после Петербурга? – Чем ты можешь украсить великий город? – одернул себя привычно недоучка. – И здесь люди живут, чем ты лучше их? Своими комплексами?

Ирина встретила академиста умеренно-пытающим взором и сдержанной улыбкой. Это можно было считать красным днем календаря. Стол украшали букет полевых цветов, бутылка вина. Теща не могла взять в толк, чем будет заниматься Женюшка, но тоже радовалась. Сын был в яслях.

Последовали скромные поздравления. – Хоть не забывал писать. Ты рад? – Конечно. Спасибо, что заставила поступать, я очень тебе благодарен… И парней все-таки там хватает. Приличные ребята. – А столичные девушки? Они пташки вольные, запутаются в твоей шевелюре – не выберутся. Может быть, теперь туда писать письма будешь? – Не сочиняй, не до этого было. – Ну да, потом до этого дойдет. – Тебе не угодить. То поступай, то смотри у меня… Я ведь тоже могу задавать вопросы. Может быть, твои скандалы подогреваются кем-то со стороны? – Другие мужчины для меня не существуют. – Так налаживай отношения с единственным. (Здесь вступила теща: Женюшка ведь все до копеечки домой приносит.) – Мама, молчи! Тебя не спрашивают! – Может быть, отпуск проведем в Тбилиси? – Нас там ждут? – Давай самолетом. Это лучше, чем тащиться поездом трое суток. Возьмем прямые билеты, туда-обратно, через Москву дешевле. Сын здесь, с бабушкой – много ли им надо? (Теща горячо поддержала идею.) Две-три недели родители покормят. Погуляем. Экзотики насмотришься.

 Ирина молчала. Это означало высочайшее одобрение проекта. Стали готовиться к поездке. Белые женские туфли на шпильке и мужские сандалии были уже куплены. Теща шила легкие платья, мужские рубашки из яркой шотландки с коротким рукавом. Купили подарки родителям и родственникам.

На работе Дилетант собрал множество поздравлений, оказалось, что многие за него болели. Рутинные проекты электроснабжения он навострился делать быстро. Наработав их с запасом, подготовив запросы на подключения новых объектов, он, с чистой совестью, ушел в отпуск.



Пассажирская авиация только разворачивалась, считалась дорогой, билеты еще не были особенной проблемой. Пересадка в Москве прошла без приключений. Родители встречали в аэропорту. Отец удовольствием поцеловался с невесткой; он работал в монтажной организации прорабом, мотался по командировкам. Мать волновалась, общаясь с Ириной. Молодая была на редкость сдержанна.

Дома ждала сестренка. После техникума она работала в Коми, «на зоне» (с заключенными), арматурщицей. Ей всего лишь один раз предложили место в бетонном блоке, вместо проката, это можно было считать высокой оценкой ее деятельности. Почему-то она ее не вдохновила, и, при первой возможности Людмила Семеновна распрощалась со скромной зарплатой. Теперь она должна была поступать в экономический институт.

Ирина, смущаясь, знакомилась с семьей Футкарадзе. Женичка провел жену по местам своего детства, глаза его увлажнялись. Побывали в парках, на базарах. Гуляли по вечернему проспекту Руставели, на витринах магазинов по-прежнему висела праздная и вечная «золотая молодежь». Она же иногда давала Ирине возможность пройти несколько метров спокойно. Женичка как-то по-новому оценил привлекательность жены.

Гуляя, молодые наткнулись на ателье, в котором шили вещи из текстовинита – куртки, чехлы для автомашин. Возглавлял его русский, отставной летчик с большим животом. – Я только открыл это производство, – похвастался он, – что будете заказывать? – Как и тетка, он чувствовал себя частным владельцем государственного ателье.

Дилетант раздумывал недолго: – Мужской и женский комплекты, плащи и шляпы. Семейный ансамбль, так сказать. – Широко, еще никто не додумался. Вы откуда? Надо же, из Р. Уже улетаете? Ну такой женщине… Шью вам все за сутки, без квитанции. Плащ – 40 рублей, шляпы по десять. Но с условием – высылаете мне два килограмма сушенных грибов. По рукам?

Женичка нарисовал модели, куксясь, вручил деньги. – Слову мужчины надо верить, – сказал внимательный летчик, – ты, кацо, уже отвык от Тбилиси. Я же тебе верю насчет грибов. – Я обещаю, – сказала Ирина.

На другой день все было готово, за исключением мужской финской шапки. Летчик вернул пятнадцать рублей, приложил отрез текстовинита: – Не справились, модель незнакомая, ты уж у себя сшей.

Молодые продемонстрировали обновки. Родители были поражены: – И это ты придумал? И за сутки все сделали?

Мать улучила момент, когда Ирина обсуждала свой плащ с Милочкой и Светой: – Сынок, как бы ты мог здесь развернуться… Возвращайся. Тяжелый она человек, Ирина, я все вижу. – Да не хочу я гешефтами заниматься, мама. Я же поступил... – Ну, мужское ли это дело? – Вот и сделаю его таким. Пока работаю, учеба оплачивается. – И какие это деньги? – Там видно будет. Пока уходить в культуру рано. А с Ириной, конечно, трудно, но жить она сможет только со мной. Тяжелое детство, больной кишечник. Я просто не замечаю ее грубостей, истерик, и все. – И ты думаешь, это ее устроит? – Х-м, метко… Я терпеливый, ты знаешь. – Разводись, мы будем платить за тебя алименты. – Спасибо, мама, я сам как-нибудь. Да и нравится мне на Севере.

Через день молодые оказались дома. Дилетант не успокоился, пока не очутился в шляпном ателье. Здесь материал долго щупали, но заказ приняли и через две недели испонили.

Любимое время года Женичка ждал как никогда. Наконец, оно наступило, и молодые вышли в обновках на улицы города. Это было настоящее дефиле. Мокрый текстовинит блестел, приковывая к себе глаза прохожих. – Надо бы запатентовать семейный ансамбль, да и финка хорошо забыта, – сокрушался наш автор, – уведут идею.

(Он не ошибся. Меньше, чем через год женская и мужская модели с общим мотивом кроя были воспроизведены в одном из журналов мод. Отсюда также пошла в широкое будущее финская шапка в самом разном материале.)

Явный успех модельера ничего не изменил. Потянулись будни, поводы для скандалов Ирина находила легко, они продолжались… как и примирения в конце недели – для танцев, иногда – ресторана. Молодую пару уже знали, появились знакомые.



Сучилов оказался мужиком пьющим, но деловым: появилась новая тематика – районные планировки, планировки совхозных центров, птицефабрики и другие крупные строительные объекты. Контора проектировала себе здание в центре города и жилой дом.

Увеличился штат. Дипломированные зодчие в контору не шли, в новом отделе работали техники-архитекторы. Среди них Лавриков, который участвовал в проектировании высотного здания «Военпроекта», а также кафе-стекляшки в центре города. По слухам, имел родственника в Министерстве иностранных дел.

Лавриков стал и.о. (исполняющим обязанности) начальника группы. Выглядел он внушительно – большой лоб, тяжкий подбородок, плотная, коротконогая фигура. Изъяснялся Лавриков коряво и пришепетывая, рисовал тоже не очень. Но обладал большой пробивной силой, что подтверждал мрачный взгляд исподлобья.

У Женички появились подчиненные, им он поручал рисовать простые сети. Самому пришлось заниматься районными планировками, намечающими развитие края на 20 лет. По этим проектам красивые, когда-то богатые селения, опорные пункты хрупкой цивилизации, становились «неперспективными», завершали свою, иногда тысячелетнюю жизнь. Заказчик (министерство сельского хозяйства) был неумолим: – Да кому он нужен, этот вековой уклад! Нет его уже! – А как же крестьянское хозяйство, скотина, птица, все под крышей? Это же Север! – Привязываем ферму на 1000 голов и вся проблема!

Директорам совхозов было удобно держать людей, хозяйство в одном месте. Древние деревни лишались школ, медпунктов; затем тихо разваливались избы, зарастали тонкоствольем сельхозугодья. Храмы умерли еще раньше. Старожилов уже переселяли, но лишь считанные дома-усадьбы перевозились в центральный поселок. Тысячи лет Севера списывались со счетов. Техники пожимали плечами и рисовали красивые орнаменты из прямоугольников – типовых домов с крохотными квартирками. Вместо живописной застройки на сложных рельефах кроились прямые улицы, прямоугольные площади.

Те тощие «районные» проекты, которые привезли из центра, удивляли поверхностностью – авторы, похоже, не верили в нужность этой работы. Иногда расчеты, даже логические обоснования вообще отсутствовали. И это великая идея всеобщего планирования? Дилетант по образцу просчитал прекрасное будущее N-ского района. И встал втупик. Наверное он туп, недоучка чертов. Но фейс надо было держать. – Вы правы, Е. С., – согласился Сучилин, – надо ехать в центр, искать методику.

В подмосковный поселок, где располагался головной институт, отправилась группа ведущих разделы проекта. У нашего прожектера уже были подготовлены схемы энергоснабжения, телефонизации и радиофикации.

– У вас есть опыт проектирования сетей такой мощности? – спросил враз покрасневшего Женичку чернявый, матерый начальник отдела энергетики. – Нет? Как же вы беретесь? Помолясь?! Вот до чего дошли областные конторы! – …Э-э-э. Я посмотрел проект М-ского района вашей области. (От безвыходности, как это с ним бывало, Дилетант обнаглел.) – М-да-а… Ну, это пройденный этап.

Помолчали. – Вы уж извините, я сделал лучше. Нагрузки собрал, – начал рассказывать наш футурист. – Жилье, общественный сектор, фермы, переработка продукции, машино-ремонтная и строительная базы, хранилища, водоснабжение… Таблиц настрогал по каждому совхозу, подстанции предусмотрел. Но как можно рисовать дальше? Село будет запитано большей частью транзитом. А основной потребитель, будущая промышленность, к которой будут идти магистральные линии, нам неизвестна. Как можно разделить единые сети? – …Оно конечно. И у нас данные скудные… Лажа все, извините. Завтра взбредет кому-то шлепнуть завод посреди чиста поля – и плюхнут. То же самое с генерирующими мощностями. – Я думаю, что стоимость наших сетей и оборудования будет составлять незначительный процент от общих капиталовложений. Что мы ломаем мозги втемную, рисуем как взрослые? Я уже не говорю о том, что нет никаких достоверных прогнозов об энерговооруженности сельского производства через 20 лет. Вот всё грозятся на электротрактора перейти… Может быть, обойдемся усредненными нормативами? – Начальник отдела сложил карту района: – Лентяи экономят лучше. Обоснуйте письменно, сделайте прикидки, пришлите на рецензию.

Пропотевший, но успокоившийся методист отправился в отдел телефонизации, где его ждал очередной инструктор. Наметанным глазом тот обозрел карту-схему: – Вы правы, здесь лучше отказаться от чисто лучевой схемы. В двух городах промежуточные АТС, согласен, а в остальных – кустовые… Нет, каждой семье мы телефон не поставим. Ну и что, что коммунизм… Это там, наверху… Будем реалистами, два номера на восьмиквартирный дом. И соединяем станции кабельной магистралью с выходом в Р. Так, радиофикация… других фидеров здесь не придумаешь. Занимались монтажом? Опыт чувствуется. Садитесь и пересчитайте мощность станций, ёмкость линий.

Через два часа консультант подписал проектные предложения: – Похоже на правду. А что там будет через 20 лет… Или шах умрет, или осел… Главное есть работа, время дают, как на серьезное дело.

Лавриков вышел из “своего” отдела мокрый. – Черт, этот Ояла содрал пару планировок – прямо из журнала. Засадил на наши увалы. Я-то смотрю – что-то знакомое, да ландшафт смутил. И проверить недодумался. – Так весь Союз из этих домиков поселки набирает, попробуй быть оригинальным. – Не, ну хоть бы капельку своего. Один к одному слизал, а два месяца изображал творческий процесс… Ну, я ему устрою.

Доработав в Р. свою часть проекта, Дилетант отправился на согласования. В “Крайэнерго” подмахнули не особо вникая: любопытно, но нам бы ваши заботы. Телефон-радио Женичка понес к Марголину. Тот удивился: – Быстро ты, однако, начал нам диктовать. Да еще на двадцать лет. – Для развития фантазии это, Леонид Арьевич.

Однако Марголин собрал главных специалистов из краевых контор. Осушая испарину на лице, наш рисовальщик произнес краткое утопическое слово. Полет мысли произвел... – Нужны ли промежуточные АТС? – подал наконец голос главный инженер линейно-технического управления Бейгман, – лишняя коммутация, лишние сбои. – Существенная экономия емкости магистральных кабелей, – не поленился повториться Женичка. – Аппаратура к тому времени станет надежнее, – рискнул полетать еще кто-то. – Чего только не может быть, – затвердил решение Марголин.

Методику усредненных расчетов в центре согласовали. Теперь районные планировки пошли по две в год. Увесистые тома ставились на полку, им был уготован заслуженный отдых. Хорошо если в “перспективной” деревне “привязывали” жилой дом, а уж если крупную ферму…

Денег на строительство можно было ждать и год, и годами, поток заказов иссякал. Как и ожидалось, пошли объекты в соседних областях, Женичка в составе проектной группы бороздил северную глухомань. В отдельные совхозы, за десятки километров от райцентра, летом можно было добраться только по колее – для того, чтобы назвать ее дорогой, нужно было обладать больным воображением.

Люди везде говорили на русском языке, и это казалось удивительным. Мрачный народ, одетый в потерявшие цвет ватники, брезентухи и латанные резиновые сапоги, слушал приезжих недоверчиво. Колхозники, похоже, влачили день за днем. За одно выживание в этой местности (без пьянства) надо было награждать медалями и орденами, думалось Женичке. (Никому не хватало мужества, чтобы описать этот образ жизни. Как стало очевидно позднее, и писатели-деревенщики не сказали о нем всей правды.)

В этих деревнях телефон был единственный, свет – от маломощного движка. Сюда сажали крупную ферму. Для ее электроснабжения приходилось привязывать дизельную станцию. Какие затраты были нужны, чтобы доставить сюда топливо, и чего будет стоить вывоз продукции, старались не думать.

Одна радость была в этих поездках – наш землепроходец знакомился с бесконечным Севером. Его встречали небольшие уютные города, в которых воздух, казалось, был сложен из толстых пластов времени и хранил аромат средневековья. Еще не очень понимая “культовое зодчество” (а, скорее, не принимая его), в Каргополе наш атеист подпадал под очарование мощных объемов храмов, их пластики, золотистого цвета камня.

Огромное небо могло полыхнуть таким кармином, таким столбом света…

Дилетант успевал заглянуть в местный краеведческий музей, опекаемый, как правило, приветливой пожилой женщиной. Красивые встречные девушки украдкой дарили ему скромные взгляды. Здесь жили хорошие люди. Для них стоило стараться.

В районных гостинницах круглые печи топились дровами. Белье было чистым, в номерах прибрано. Но нередко приходилось поселяться в общежитиях, где бузотерили пьяные строители, а интимные отношения свершались в темных коридорах, стены комнат тряслись от могучих толчков.

Лесопильные, деревообрабатывающие, целлюлозно-бумажные комбинаты строили заключеные. Их возили на открытых грузовиках, конвойные стояли у кабины, отгороженные от “зэков” высокой деревянной стенкой. Завидев фраеров, урки норовили испугать их разбойным свистом. Сила, однако.

Проектные решения приходилось согласовывать в самых разных местах. Блуждая по Сольвычегодску (станции), Женичка попал на пути, где стояли десятки (если не сотни) паровозов П-36. Могучие, длинющие машины сцеплялись в гусеницы, тянущиеся на сотни метров, окна и двери будок машинистов были зашиты досками.

Это было потрясающее зрелище, сотни тысяч “лошадинных сил” были омертвлены. – А он устарел еще на кульмане, – пояснил начальник отдела энергоснабжения железной дороги, – последний вздох “железного наркома”, да и Сталин был за эту романтику. Только собрали, и тут же стали переводить дороги на тепловозы и электотягу. А паровозы сюда засунули и назвали стратегическим резервом.

В воскресный день Женичка решил навестить место ссылки вождя всех народов. От Котласа по петляющей Северной Двине теплоходик до места добегал за два часа. Широчайшие песчанные плесы были озарены лучами солнца, пробивающегося из-за облаков, тонко посверкивала серая гладь воды. Леса и деревни в бесконечных далях – все складывалось в бередящую душу картину… Велика Россия, всю ее никто не знает…

Река катила свои широкие воды из века в век. Дилетант щелкал ФЭДом, понимая, что никакой снимок не в состоянии передать эту эпическую красоту. Да и живопись… А вот и невзрачная пристань. Сталин знал: эти пространства необоримы… Женичка осмотрел бедную комнату, в которой жил вождь, заглянул в местный собор. И заторопился на причал. И не знающий пределов окоем снова завладел им...

Архангельск поражал огромным количеством деревянных домов и тесовыми мостовыми. Наш герой снова пошел в совнархоз, занимавший многоэтажное здание в центре. По длинющему коридору Сельхозуправления редкую минуту не пробегал чиновник с бумагами. Ожидая начальника отдела, он услышал разговор ветеринаров.

– Раньше быку после случки полагалась усиленная кормежка, витаминные добавки, – повествовал лысоватый мужчина, – и он снова в строю. А теперь дают ведро воды. Ну, он палку бросит, и ничем его не заставишь исполнять обязанности.

Две женщины вдумчиво кивали головами. Наш Агроман был оскорблен в лучших чувствах, было обидно за всех быков и коров России. Это же куда мы движемся? Так чего ради все эти пересадки начальства, смена вывесок? На кой черт все наше перспективное проектирование? Партийное руководство, мать его?..

Подписав бумаги, Женичка заглянул в отдел изобразительного искусства краеведческого музея. Коллекция живописи была разномастной. Гораздо больше впечатляли двухметровые резные деревянные, раскрашенные изображения святых. Местные “неученые” мастера добивались сильной портретной характерности и редкой монументальности. Такие вещи не могли появиться случайно.

Нет, все-таки это неплохо – командировки. Поразили полузаброшенные храмы Ярославля. Он тщился понять росписи, вникнуть в икону. При всей своей необразованности наш совместитель как-то ощущал вложенную силу переживания.

Ладно нищие деревни – в каждом городке перед ним вставала Россия – неухоженная, а то и забытая. О каком расцвете национальных окраин у нас талдычат?…



Возвращался он через Москву таким образом, чтобы в столице провести субботу и воскресенье. За это время он навещал родственников, успевал обежать выставочные залы, музеи, книжные магазины, можно было прихватить продуктов и вкусностей для дома.

 …Никита хамски, не стесняясь своей безграмотности, громил абстракционистов (не отсюда ли стиль нашего общения, коммунальной кухни?). Ему подхалимски поддакивали. Вся эта разухабистая постановка имела некую пользу – она привлекала внимание к искусству. Вот он, “передний край идеологического фронта”!

Надо было ловить волну, что-то публиковать. Сначала наш студент ввязался в дискуссию, которую вела областная газета – о застройке центра города (которая велась в год по чайной ложке). Письмо процитировал в своей статье главный архитектор Р. и это, наверное, было достижением.

Следующая попытка была посвящена городскому интерьеру. В парках и на улицах гнездился бетоннный ширпотреб – путти, играющие с мячом, лоси и горные козлы, девушки с веслом; все они потеряли ту или иную часть “облика”. В городском саду сантехники сварили для фонтана что-то несусветное. Статья так и называлась: “Трубки с дырками для культуры и отдыха”. Небольшой материал был замечен – часть скульптур убрали вовсе, часть подлатали, на фонтане изобразили ромашку.

Первый бумажный кораблик был пущен в плавание. Но надо заняться наконец учебой, вспомнил Женичка. Он довольно быстро написал контрольные работы и отправил их в институт. Сразу же сел за шпоры по основным предметам. В итоге на все было потрачено около месяца. Сложнее было с курсовой. После долгих колебаний он выбрал Ниеми. Молодой художник после Мухинского училища приехал в Р., выставлял не только конъюктурные (“Сборщики перекуривают” и пр.), но и лирические портреты.

По всем канонам жанра требовалось личное знакомство с живописцем. И, вообще, пора было идти к своим коллегам. Наш студент явился в недавно организованный музей изобразительных искусств. Он занимал несколько залов в историческом здании; на втором этаже которого все еще гнездилось хореографическое отделение училища культуры: перекрытия сотрясались от топота учащихся.

Здесь было пустовато; коллектив возглавляла бывший комсомольский работник Мария Поповкина. К появлению Женички полная брюнетка с круглым лицом отнеслась весьма настороженно. – Да я не на работу, – успокоил ее Дилетант, – кто у вас современным искусством занимается? – Директрисса свела его с Вавулиной, невысокой плотной девушкой. Сима по образованию была учителем русского языка.

– Ставки маленькие, – сообщила Сима, – а деваться некуда, не в школу же. Собираюсь поступать на искусствоведческий… Фолке (Ниеми) парень хороший, только вот пьет, – сообщила она нашему новобранцу. – Но писать о нем пора, я предупрежу его при случае… Нет, он не финн, он швед. Семья жила в Питере, отец у него был репрессирован. Ну и со своей семьей проблемы у него, не хочу даже говорить…

 Дилетант засел в публичке. Он штудировал альбомы, монографии, статьи в журналах. Суровый стиль смотрелся лучше жанровой болтливости послевоенных лет. Живопись скупая на цвет, модуляции. Или печать гнусная? Впечатление о статьях было неутешительное – слишком много пафоса, поклонов в сторону партии и правительства. Крайне мало того, что можно было бы назвать анализом. Все женщины пишут… избегают говорить об индивидуальности художника, никакой психологии. Зато много похвал…

Но пора к Ниеми. Наш герой испытывал сильное смущение, когда постучался в дверь на шестом, мансардном этаже. Художник был худощав, несколько выше его ростом, скуласт, правильные черты его лица можно было считать скандинавскими, густые темнорусые волосы гладко зачесаны назад. Взгляд глубоко посаженных глаз блуждал.

Мастерская была почти пуста, у больших окон стояла застеленная темным солдатским одеялом металлическая кровать, при ней – табуретка. На мольберте – большой холст: cправа – сидящая девушка с короткой стрижкой, в красной блузке и черных брюках, слева – напольная черная ваза, фон – золотистая в свету стена. Гамма в порядке. – Извини, не могу с тобой общаться, – хозяин был «после вчерашнего», – зайди на следующей неделе.

Дилетант так и сделал. Фолке теперь был еще менее в порядке. На табурете стоял закопченный котелок, вьющийся над ним парок распространял запах горохового супа. Рядом лежали обертка брикета, горбушка черного хлеба и матерый соленый огурец. На кровати, повесив голову, сидел парень, явно смурной. – Не могу придти в норму, – обрадовал художник. – Ты пока пиши, что думаешь. Я тебе расскажу, не уйдет… Потом, потом…

О чем расскажет, запсиховал Женичка. Да он больше пьет, чем работает. Разве можно так относиться к своему таланту? Если бы я имел его образование, пахал бы, не разгибаясь. Больше не пойду. Художник – это его работы. Пусть они рассказывают. Как получится, так и ладно.

 – Если пьянка мешает работе, надо бросить работу, – сформулировала Сима принцип творчества, – режим свободный, все стремятся в Объединение (художников) вступить. И нет, чтобы пообщаться по делу, нарежутся обязательно. А потом сломя голову отпишут что-нибудь и ждут, чтобы купили.

Женичка посидел в фондах музея, сфотографировал холсты Фолке. Все-таки вот этот портрет мебельщика хорош… Почитал недавно вышедшую книжку Столярова об искусстве края. Попробовал изложить свои впечатления: у героев есть некая внутренняя жизнь… Художник склонен к социальному типажу, это люди из самого сегодня, и «разговор» о них идет энергичным языком, автор разнообразен и довольно тонок в цвете.

Дилетант попытался построить описание работ последовательно, даже школярски. Далее надо было перейти к выводам более широкого плана. Что-то такое набиралось, вроде бы не пустое – о нынешнем расцвете портретного жанра, высветлении палитры...

Текст Женичка напечатал на машинке – в конторе автохозяйства, где теперь работала Ирина. Из хорошего картона была вырезана обложка; вместе с репродукциями получилась довольно толстая книжка. Каковая и была отправлена Столярову.

Оставалось получить зачет по английскому. Будущий специалист сильно сомневался в том, что знание языка международного общения ему когда-нибудь понадобится. Но делать было нечего…

– Познакомлю тебя со студенткой иняза, – пообещал Вайсберг, – она хочет попрактиковаться и подработать.

Нина Акимова оказалась плотной брюнеткой, не лишенной приятности. Заниматься пришлось в общежитии, так ей было удобнее.

– Смотри, не застрянь в общаге, отсюда выпишу, – пригрозила Ирина. – Была бы у нее квартира, другое дело, – сдерзил Женичка. Как ни странно, это высказывание ее успокоило.

Владела Нина английским свободно и использовала метод полного погружения: она просто не давала Дилетанту говорить по-русски. После некоторых мучений, используя контрольные тексты по искусству, присланные из Питера, Женичка, хотя и коряво, но заговорил.

На вопрос Нины, есть ли у него дети, Женичка ответил, что, да, есть, несколько, в разных концах страны. – Быстро вы, однако, – развеселилась она. Разговоры стали принимать все более широкий характер. Наш герой держался учеником, всячески подчеркивая высокое положение «профессора».

В комнате все чаще они оказывались вдвоем. Женичка стал замечать, что «учительница», одетая, как правило, в короткий халатик, часто останавливается и переводит дыхание. – Нина, мне надо многое наверстать, время дороже денег, – проговорил Женичка, чувствуя, что пауза может затянуться надолго, – ты девушка привлекательная, у тебя хорошие шансы. Я к ним не отношусь. – Тогда уходи… Не нужны мне твои деньги. – Женичка оставил оговоренную сумму на столе.

Через некоторое время Нина позвонила Женичке на работу: – Приходи, продолжим. – Какое-то время занятия шли вполне результативно. – Вполне можешь сдать в нашем институте. Тогда в Питере у тебя будет больше времени. Возьми направление у себя в академии, я договорюсь с англичанкой.

Посчитав, что учебный план выполнен, Нина решила сменить род занятий. Полы халатика как-то сами собой приподнимались, открывая красивые бедра до конца. Страстные поцелуи и ласки могли иметь только одно продолжение, но Нина воспротивилась: – Только не здесь… – на этом она стояла непреклонно, – приеду к тебе на сессию, это ведь скоро.

Ирина, конечно, все поняла. В своем выступлении, она, как обычно, не выбирала выражений. Слова оставляли рваные раны. Женичка не поднимал головы. – Хорошо, завтра я иду в суд. И ты пиши заявление. – С этим он отправился в публичку, шпоры не терпели отлагательства. Он просидел около часа, когда увидел поднимающуюся по парадной лестнице жену.

Вышли к парку. – Что у тебя с ней было? – Фактически ничего. – Что будет? – Ничего. Не нужно мне этого. – Я подумала… Если ты говоришь правду… Не уходи. – Ты должна измениться. Ты разговариваешь со мной, как с рабом. Тон хамский. Ты используешь малейший повод, чтобы упрекнуть или унизить меня. От этого мужчина никогда не становится лучше. Он всегда будет искать утешения. – У меня голос такой! – А меня такой слух! Учти это, если я тебе нужен. – Получается, я во всем виновата?! – Обиженных мужчин другие женщины сами находят. Чутье у них.

Преподавательницу, рекомендованную Ниной, звали Софья Берг. Она была моложава и удивительно хороша – лицо, фигура. Восхищение и изумление наш герой не смог скрыть (да и не особенно стрался: если такие женщины не уезжают из Р., то нам и сам бог велел).

Польщенная красавица заслушала чтение (произношение и ритмику Нина ему поставила) и перевод текста, задала несколько незначительных вопросов. Несколько раз она переводила взгляд с фамилии (на прикрепительном талоне) на лицо героя. Они не «совпадали».

– Пришлось взять псевдоним, – был вынужден признать Дилетант. Она кивнула головой: – Какая оценка вас устроит? – Зачет – вполне, – Женичка жалел, что общение так быстро кончается. И это тоже отразилось на его лице. – Софья Владимировна слегка улыбнулась: – Приходите еще. (Дилетант приходил еще три раза – каждый год – и каждый раз получал зачет.)

Получив еще два прикрепительных талона, Женичка пошел сдавать историю КПСС и историю СССР в университет. И тот, и другой предмет были слушаны в техникуме, можно было обойтись без шпор. На партийной кафедре полный безликий мужик слушал Женичку с подозрительным выражением лица, но, в конце концов, поставил четверку.

На историческом факультете экзамен пожелал принять интеллигентный доцент Славкин, он пользовался популярностью у студентов. Вопрос он задал все тот же – Октябрьская революция. Женичка отвечал без подготовки, особо подчеркнул бескровный характер пероворота.

– Приятно, что вы читатете последние публикации, – заметил доцент. – И говорите доказательно, без истерики, которая почему-то считается непременной в этой теме… Вы бы не хотели специализироваться у меня? – Спасибо, Марк Анатольевич, хочется быть историком более широкого профиля. И теоретиком. – Понимаю. Жаль. Если надумаете, приходите…



Пережитый кризис на какое-то время примирил молодых, все-таки они любили друг друга. Весна была теплой. Гуляя по парку, они на узкой аллее наткнулись на двух пьяноватых парней. Пропуская Ирину за спиной, Женичка повернулся лицом к ним. И получил удар кастетом в подбородок, кровь хлынула на ковбойку.

После секундной отключки Дилетант ринулся на противников. Один из них побежал, наш герой ринулся за ним. Спринт алкашу явно не удавался, он стал в стойку, суча кулаками у лица. Не снижая скорости, Женичка нанес удар между согнутых и расставленных ног, и, увидев, что «боксер» со стоном опускается на землю, развернулся и понесся на второго.

Тот, надо отдать ему должное, стоял на месте, поигрывая кастетом. Здесь пригодился ФЭД. Используя длинный ремешок как пращу, Женичка тяжелым аппаратом нанес удар в висок. Глаза у придурка помутились, кастет выпал из руки, Дилетант его поднял; только сейчас он услышал не смолкающий крик жены. – Я тебя запомнил, – сквозь сдавленные зубы прохрипел Женичка. – Я милицию искать не буду, еще раз встречу – искалечу. – Тот закивал головой.

 Ирина тащила мужа за руку: – В травмпункт, скорее. – Какой пункт, у нас билеты в кино, еле достали. – Надо зашить, пошли. – Да ладно, и так заживет, – Женичка сжал раскроенную плоть. Кровь и в самом деле остановилась. Они вошли в кинотеатр, встречая изумленные взгляды.

В туалете Женичка снял рубашку и замыл пятно, сполоснул руки и лицо. Пока шел фильм, кровь запеклась. После сеанса решили ехать домой. Кровавым рубцом наш герой едва ли не гордился. Девушки в конторе только ахали, когда он показывал самодельный кастет.

…Строительство жилого дома конторы заканчивалось, очередники обсуждались во всех углах. Лавриков, получивший в свое время взамен снесенной избы, двухкомнатную малометражку и деньги, ходил как лицо незаинтересованное, и потихоньку раздавал обещания и советы.

– У тебя почти семь метров на человека, – сказал он доверительно Дилетанту, – можешь не пройти. – Так дом неблагоустроенный, считай аварийный. – Но горсовет так не считает. – У нас строители работают или бюрократы? Комиссия это видела. – Знаешь, для надежности нужно какую-нибудь бумагу. – Ну, так КЭЧ спит и видит выселить всех из этого городка. – Вот-вот, напиши им обязательство, что площадь освободишь, а они пусть напишут, что требуют твоего выселения. Тогда дело в шляпе.

Начальник КЭЧа с удовольствием пошел на маленькую хитрость, и его требование было приложено к делу. Успокоившись, Женичка уехал в Ленинград, на сессию. Встреча с друзьями была радостной, ее отметили выпивкой. Здесь он получил письмо от Нины: она не приедет. И слава богу. Экзамены страшили, необходимо было запомнить и «переварить» огромные тексты. Вряд ли эти дела удалось бы совместить.

«Египтянка» Блэк, миниатюрная женщина без возраста, с красивой фигурой, принимала одна и очень строго, шпоры у нее вытащить было невозможно, многие ходили к ней и дважды, и трижды. Женичка тупо смотрел в лист бумаги, который оставался чистым. Вот это начало! Отчаявшись, наш студент отправился к столу с намерением вернуть билет. – Сядьте, успокойтесь, – мягко произнесла Верко Борисовна, – нельзя так легко сдаваться.

 Стало стыдно. Прислушиваясь к “выступающим”, Женичка почерпнул какие-то крохи. Потом в закоулках памяти обнаружились другие обломки и обрывки, они всплывали постепенно. Пришла его очередь отвечать. Характеристики, которые он давал репродукциям незнакомых скульптур Древнего царства, не вызывали возражений.

– Вот видите, ничего страшного. Перспектива у вас есть, – шепнула Блэк. – Идите, четыре.

Дальше пошло гораздо легче, не без пятерок. Теперь уже завалившие экзамен воспринимались как нечто странное. Защита курсовой прошла легко, рецензент был добр. Руководитель подчеркнул несколько спорных словосочетаний и поставил пятерку.

Начались установочные лекции. Преподаватели, “отвешивавшие” по три пары, напоминали загнанных лошадей, они с трудом владели одеревяневшими губами и распухшими языками. И снова Дилетант с изумлением наблюдал десятки склонившихся к пюпитрам голов, все усиленно строчили. Вряд ли они успевали взглядеться в часто меняющиеся черно-белые изображения на экране. Есть же книги. Мысли “слушателя” витали вокруг соучениц, он снова и снова мучительно взвешивал их достоинства… Что за наказание… Или на выставку смыться…

Необходимо было пережить время обеда, когда в столовой сталкивались заочники, “дневники”, профессура. На этот случай заранее высылался «авангардист», который брал еду на несколько человек и ждал подхода главных сил. Готовили неплохо, но чистота... И здесь посудомойка или сварливая уборщица оказывались главными людьми. “Летчики” уселись за стол.

– Пробиваться в газеты, журналы надо, – продолжил возникшую недавно дискуссию наш герой, – но где учиться писать? – Да зачем это нужно? – занял позицию Юлька. – Я буду археологией заниматься, это не для газет. – Волошин не был искусствоведом, но писал смело, – Олег все знал, – только никто из преподавателей его не рекомендует. Дилетантизм, мол, хлестко, но не глубоко. – Не у наших же газетчиков учиться, – упорствовал Женичка, – это даже дилетантизмом назвать нельзя. Два слова по касательной, остальные – болтовня. Какая индивидуальность художника вне профессиональной оценки? – А может статья и не должна решать этот вопрос? Ты что размешиваешь (сахар в чае) черенком вилки, – услышал Дилетант взволнованный голос Олега, – они же моют только зубцы. – Чего мы только не знаем… Этот стакан теперь напоминает мне газетную площадь… От тебя ведь зависит, напиши так, чтобы тебя прочли все, сделай анализ доступным. – Не сделать! И редактор не примет! – И все-таки я попробую…

После лекций начиналось самое славное время. Можно было вместе просто шататься по городу, сходить в кино, сидя в румянцевском садике, красуясь перед девушками, поспорить – так, что уже забывалось, с чего, собственно, начинался разговор. Ах да, о свободе творчества, конечно. Постепенно познакомились со студентами – живописцами, графиками, скульпторами Академии, дизайнерами “Мухи” (училища имени Мухиной). Группами катались на теплоходах; выявились влюбленные парочки…

Несколько омрачило жизнь письмо от Вайсберга. Кое-кто не поленился, писал член профкома, сходил в КЭЧ, разыскал твое обязательство и обвинил тебя в том, что это – подлог. Я не мог тебя слишком рьяно защищать. Если ты хочешь получить квартиру, приезжай, разбирайся сам… Успею, решил Дилетант, не бросать же ради этого Ленинград.

Несмотря на истерики Хрущева, в воздухе веяло свободой. Какое сравнение со сталинскими временами… В разговорах коротали белую ночь у сфинксов. Сюда забредали местные молоденькие, голенастые ребята в джинсах-“самостроках”, шляпах, загнутых на манер ковбойских. Кто-нибудь играл на гитаре (и неплохо) и пел, группа начинала твистовать… Нет, эта система не так уж плоха, если дарит такие возможности. Белая ночь обнимала все, несмелая заря стояла в душе.



Просматривая свежие журналы в академической библиотеке, Женичка заметил внимательный взгляд высокой девушки, стоящей за кафедрой. Плечи, грудь, талия были безупречны настолько, что о них можно было больше не вспоминать. Вьщиеся русые волосы, большие серые глаза, тонкий румянец… Выполняя заказы нашего героя, она смущалась.

Какое-то время Женичка пребывал в нерешительности, но взгляд Мариам (так ее называли другие библиотекарши) становился все более ожидающим. Тянуть со знакомством дальше стало невозможно, и Дилетант укараулил красавицу при выходе из Академии. Ее подруга неслышно растворилась в воздухе. Волновался Женичка настолько, что стал говорить с ошибками. Волновалась и она.

Признаться, что он женат, что у него ребенок, ему не хватало сил. Собственно, никто из сокурсников этого не знал. Как оказалось, девушке было 17 лет, она кончила школу, пришла зарабатывать стаж для поступления в институт.

Он провожал ее к троллейбусу, иногда ехал вместе с нею до Лиговского проспекта. – Семья у меня строгая, опыта общения никакого, – сказала Мариам, – но я слышала, что мужчины инициативны, и даже наглы. – Я богат только тщательно скрываемыми комплексами, – признался Женичка. – Может быть, вам нужен кто-то другой? – Совсем наоборот. Кажется, я хочу вина, шоколада и уединения. – Они спрятались в одном из бесчисленных закоулков Академии, на какой-то лестнице, и добросовестно расправились с первой в ее жизни бутылкой вина «Ахашени», закусывая шоколадом.

Веселье Мариам было довольно буйным. Целоваться она научилась моментально. Углубленное образование продолжилось в следущие дни, и, когда девушка обнаружила, что мужские руки очень приятны, а тело начинает руководить ею, она решила, что настала пора познакомить Женичку с родителями: – Они должны удостовериться, что мой знакомый – порядочный человек. – Ты уверена, что я таков? – Ты все еще краснеешь. Я вижу, слышу, как ты разговориваешь с другими… Я не хочу больше прятаться, целоваться в коридоре с оглядкой, выбегая на пять минут с работы. – И ты не хочешь умножить свой опыт? – Зачем? Ты один, и больше никого.

Женичка трусливо молчал, мощное течение влекло безвольное тело с запутавшимся сознанием. Крушение будет страшным, но что он мог поделать? Вскоре они отправились к родителям. Дилетант нес букет цветов. Пройдя несколько дворов, они очутились во вполне приличном доме и квартире с большими окнами, стильной обстановкой. Родители девушки обладали отчетливо выраженными семитскими чертами; этого наш герой не ожидал, и темы такой раньше не возникало. Карвус (фамилия девушки) была явно искусственной, но в Ленинграде таких фамилий хватало и при русской «пятой графе». Гостя ожидали, прием был очень теплым, чай, домашний торт, фрукты.

– Не так уж важно, что вы из Р., и что вы учитесь на искусствоведа, – заметил отец (история, положительно, однообразна), – важнее то, что вы многообщещающий еврейский юноша. Она вас любит, это впервые в ее жизни. Мы ждали этого... Мы очень дорожим нашей дочкой, нашей прелестью, – он погладил жену по плечу. – Сами мы простые инженеры, но у нас есть связи и сбережения. Думаю, мы сможем вас хорошо устроить.

Женичку уже трясло (как они воспримут его признания?), девочка действительно была прелестью, и город прекрасен: – Но Мариам, как он мне сказала, хочет поступать в Тарту. – Она будет приезжать. Слава богу, это недалеко. – Но мне будет непросто оставить работу, которая меня устраивает, – начал издалека Дилетант, – Малинин на хорошем счету. И я хотел бы и дальше заниматься искусством. – …И кто это Малинин? – Это я. – Вы? – Я. – Так вы – русский? – Ну, по духу… – Мариам? – …Папа, ну что такого? Ну не повезло человеку с фамилией. Он мне нужен и таким.

Родители заметно скисли. Вскоре они под благовидным предлогом удались, а когда Кандидат уходил, попрощались довольно сдержанно. – Смотрины не удались? – спросил он на следующий день. – У родителей бзик. Подавай им нашу, хорошую фамилию.

Женичка ничего не стал объяснять, а родители уперлись насмерть. – Думала, что сумею убедить, – сказала она при последней встрече. – Прости, я не смогу пойти против них… Может быть через год? (Через два года, идя по Невскому, наш герой оглянувшись, увидел Мариам – она сильно располнела; несколько секунд они смотрели друг на друга, но оба не решились на разговор; к тому же она шла с подругой, а он – с любимой.)



Отъезд был неотвратим, и он состоялся. Вот он, прозаический Р., и квартирный вопрос. Женичка подступил к Лаврикову: – Ты-то что молчал, по твоему совету ведь выбивали письмо. – Дак, я чего… – Пусть КЭЧ меня не выселяет, но живем без удобств. Дом аварийный, соберите комиссию. – Ширков (новый начальник конторы) впихивает твою «электричку» (техник из леспромхоза, недавно перехавшая в город) в список – она с семьей снимает частную квартиру. Да еще две семьи мелиораторов пригласил из Орла. И нового главного инженера. – Так почему им сразу, а мне ничего? – Вот если бы письма не было, все прошло бы тихо… – А ты вроде не при чем? – Мне он обещает (должность) начальника отдела. – Понятно… (Женичка испытывал острое чувство гадливости.) – Ты сходи к нему на прием.

 Сравнительно молодой, высокий, черноволосый Ширков был землеустроителем, до восхождения в начальники заведовал отделом. Был внешне замкнут, в суждениях категоричен. Дилетант изложил ему все аргументы, Ширков говорил о развитии конторы, новых кадрах. – Если хотите, занимайте квартиру Йоки (главного инженера, двухкомнатную в деревянном доме). В хорошем состоянии, благоустроенная. – Так почему бы ему там не жить? Или – почему бы не поселить в нее Пухову (“электричку”)? – Занимайте, другие желающие ведь быстро найдутся.

 Ирина оказалась категорически против: – Добивайся, в новом доме. – Не пройти. А квартира у Йоки, считай, центр, два шага до работы. Есть смысл. – Иди, жалуйся в министерство, в горком, в обком. – Да не умею я, и не хочу унижаться... Все будут ссылаться на наш профком. – Что ты вообще умеешь? – Так ты же первая ухватилась за эту идею с КЭЧем. У меня знакомые! А они сразу нас сдали! Иди и сама жалуйся. – Да муж у меня на что? – Как неприятность, сразу о муже вспоминаешь. Что я, к каждой дырке затычка? И не хочу я в новый дом. (Из поражения надо было извлечь “зерно”.)

Ирина была ошеломлена: – Это что еще за новость?! – Получу, надо будет работать дальше. А мне это сельская третьесортность осточертела. Надо уходить, Академия обязывает. – Опять скачешь? И куда? – Помнишь, я говорил, постановление по технической эстетике? Скоро службы начнут создавать на предприятиях. Скорее всего, на “Тяжмаше” бюро будет. Чувствую, это мое, дизайном хочу заниматься. Там и дома строят, смотри, как развернулись, свой микрорайон. Пойду предлагаться. – А там сколько ждать? – Да говорят, некоторые через полгода получают, ну, через год. – Здесь получи, потом уходи. – Нет, так я не могу. И ездить придется через полгорода. – Ты, гнилой интеллигент…

Женичка никуда не пошел, Вайсберг и Косинский только качали головами: тебе жить. Две квартиры отдали приглашенным специалистам. Но теперь к Дилетанту почему-то шли с проблемами, на собраниях ему приходилось выступать “от имени”. Ширков морщился; в новом многоэтажном здании конторы он все тщился затянуть, как ему казалось, ослабленные при Сучилине гайки.

Столкновение с ним произошло на собрании, по пустячному поводу – директор распорядился отключить негромко наигрывавшие репродукторы: они якобы мешали работать. – План не выполняется. Особенно отстал отдел милиорации. Кроме того, по моим данным, в течение полугода три сотрудницы в декрет уйдут, – сокрушался начальник. – Это ж какую надо иметь увереность, – съязвил в своих рядах Женичка. Народ потихоньку засмеялся. – Вы там не шепчитесь, – уловил шпильку Ширков. – Что у вас, Е. С.?

Пришось встать. – Да не в музыке дело, Валентин Михайлович. А в кадрах (слабо работали как раз двое “варягов”; к тому же, жена одного из них уходила в отпуск, жена другого – увольнялась), которые были призваны нас усилить. Причем за очень дорогую цену (то есть – за квартиры). Вот в отделе и раздрай начался, всякие счеты. А почему в других отделах проекты застревают? Проблемы решать не с кем. Наверное Армас Матвеевич (Йоки) хороший меолиоратор, но ведь строительные вопросы повисают… А репродукторы мы просим нам оставить. Вдруг важное правительственное сообщение, или война, не дай бог…

– Вы за других не говорите, – встал высокий и узкоплечий, с кубической головой Йоки, – вы за свои проблемы отвечайте. – А что это я не могу сказать за всех? Я в комитете (комсомола). И свою часть проекта я никогда не задерживаю.

После этого проблемы у Женички начались. В свое время он уговорил топографов вести съемки трасс всех будущих линий на месте, с заказчиком. Теперь его стали посылать в командировки и тогда, когда они совершенно не требовались. Пару раз удалось объяснить главному инженеру, что трасса может быть пробита без него. Или его принуждать вести проектирование на плане 1:10 000 и отказывали в поездке. – Меньше б красовался, отделу было бы спокойнее, – заметил руководитель группы инженерных сетей, маленький, лицом смахивающий на мышь, техник-сантехник Кутяков.

– Сроки по Шуе исчерпаны, – ошеломил проектанта главный, – давайте объем работ. – Армас Матвеевич, техусловия получены вчера, есть нормативы проектирования... – Я ситуацию знаю, рисуйте. – Подрядчики будут размахивать такими документами на каждом перекрестке. Может быть топографы наметят с энергетиком (совхоза) трассу, обозначат грунты? Это день, от силы – два. Перешлют сюда с оказией, еще день. За три часа я все сделаю. – Выполняйте указание. – Я же не учу вас, как проектировать мелиоративную сеть. Иду к Ширкову с докладной. – Идите куда угодно, но спецификацию – на стол.

Женичка написал докладную, отнес ее к секретарю. Затем прикинул, какими могут быть здесь пролеты между опорами; часть из них предусмотрел дорогими, в ряжах.

– Заставляют гнать откровенную халтуру, – пожаловался Дилетант строителю Виктору Линеву. – Тебя одного, что ли? Лежит проект год – три – пять, стареет. Пора пересматривать, да им денег жалко. Начинают строить, неувязки вылезают, сплошной позор… Так что пять лет порисовал, пора уходить, закон.

 Сказав, что уходит на согласование, Женичка поехал на «Тяжмаш». Огромный главный корпус и несколько небольших цехов уже работали, стояло большое здание заводоуправления, под завязку набитое конструкторами, технологами и управленцами.

– Да, что-то такое у нас будет, – подтвердили в отделе кадров. – Вроде уже человек взят, на должности в ОГК. Идите к главному инженеру, только он будет решать.

Как ни странно, секретарша в просторной приемной доложила о посетителе Дольскому, и тот вскоре пригласил нашего наглеца в большой кабинет. Мужчина невысокого роста в очках нисколько не играл свою высокую должность.

– Мухинское училище нам ответило отказом, – заметил Анатолий Владимирович, – на должность взяли оформителя. Романюк. Говорит, что какой-то университет закончил. – А, это заочный народный университет культуры. Для любителей. – Скорее всего. Бывший летчик, скрипач-самоучка. Пользуется популярностью в отделах. Исполнитель теперь есть у него, стенд видели в вестибюле? Как ваше мнение? – … – Только для меня. – Овальная форма, как-то все неустойчиво, на скрещенных ножках. Не столько информацию несет, сколько внимания к себе требует. – Какое у вас образование? – Техник, работал конструктором электроаппаратуры, учусь в Академии художеств. – Значит, железа не боитесь. – Даже люблю. Технологии знаю. – Будем делать буммашины на эскпорт, неизбежно – товары народного потребления. Нужно работать с инженерами, со временем будет отдел технической эстетики. Пока – интерьеры, наглядная агитация. За нее с нас особо спрашивают. – А сразу за машины нельзя? – Как договоритесь. Ищите контакты. Пока идите к Романюку, поставьте в известность, оформляйтесь.

Вячеслав Федорович, мужчина среднего роста с седоватыми волосами и усиками, с узким разрезом глаз на круглом лице, был неприятно поражен: – А что это вы не пришли сначала ко мне? Я – главный художник завода. – Отдел кадров ничего мне не сказал, отправил прямо к Дольскому (Женичка пересказал их беседу), тот и говорит – оформляйтесь. – А я для чего тогда нужен? – Ну… Давайте я сделаю вам пробную работу. И как получится, так и решите. – Да? Ну, ладно… – Какая тема для вас наиболее важная? –Заводская доска почета. Все не удается партком, профком убедить. – Может быть через недельку... – Не торопитесь, как получится.

Дилетант порылся в библиотеке, литература была скудной. Он порисовал и, в конце концов, остановился на двух вариантах. В одном из них остекленная лента утверждалась на V-образных опорах. Получалось довольно приподнято. Женичка вычертил все на листе ватмана, подцветил акварелью. Испытывая нешуточный трепет, он через четыре дня положил листы перед Романюком.

– Я и не думал, что вы так быстро придете, – разочаровался тот, – что у вас? Пожалуй, в этом что-то есть. Чертить вы умеете, рейсфедер, в двух проекциях. Краски, правда, не очень. – Старая коробка, еще до армии. – Мы гуашью работаем. – Я, надеюсь, тоже буду. Можно показать Дольскому? – Ну что же... – Отметьтесь, пожалуйста, в заявлении. – Давайте, я вот тут, в уголочке.

Дилетант оставил заявление и эскиз в приемной. Через день он узнал, что есть приказ о его зачислении старшим художником-конструктором с окладом 125 рублей. С заявлением об увольнении он явился к Ширкову. Тот растерялся: – Куда это вы? – Нашел теплое местечко. – Жаль, что так с вами получилось… Мы тут освобождаем домик на проспекте Урицкого, где изыскатели базировались. Есть шансы переоборудовать его под жилье. Ну и десять рублей могу прибавить... Кстати, приходит новый главный инженер, строитель. – Спасибо Валентин Михайлович, уж больно дело заманчивое предлагают, перспективное. Уходить мне все равно придется, Академия требует. Долгов у меня нет, электрики с планом справляются, так что отпустите меня без задержки.

Господи прости, еще одна авантюра… переживать ее не было никакой возможности. Группа технической эстетики сидела в торце одного из залов, была зажата между конструкторским бюро сушильной части и копировальным отделом.

Новоявленный эстет получил во владение письменный стол, кульман и стул. Группа жила обособленной жизнью, здесь никто не торопился. Сюда приносили заявки, эскизы из различных отделов, цехов: наглядная агитация, информационные стенды, и, за что сразу ухватился Женичка – конторка мастера, шкафы для инструмента, стеллажи... Уловив, что новичок легко читает чертежи, разговаривает с цеховиками на их языке, Романюк тут же свалил на него эту работу.

Исполнитель «ненаглядки», длиноносый Слава Чумин, окончил ремесленное училище (по мебели), получал меньше всех. У него было неисчислимое количество вырезок из газет. Это избавляло его от необходимости что-то придумывать при оформлении планшетов, которые он тут же выклеивал.

Шрифты писались вручную, так же тонировали бумагу. Кроме малых форм Дилетанту поручили иллюстрирование технических решений, он взялся освоить перспективные изображения узлов машин. Романюк лишь изредка позволял себе нарисовать шрифтовой плакатик к демонстрации. Главным его занятием были бесконечные рассказы.

Летал он мало, был быстро сбит, ранен, получил инвалидность. Героическая тема, надо отдать ему должное, звучала у него сдержанно. Он долгие годы работал в публичной библиотеке, в женском окружении и артистично, с юмором, изображал сцены из тамошнего «образа жизни», не замечая, что кое-что из него усвоил.

На что уходило время в группе, находящейся в непосредственном распоряжении главного инженера… Женичка, в отличие от Славки, быстро утомлялся ролью слушателя, и, когда заметил, что рассказчик заходит на второй круг, предложил ему писать повесть. Это предложение почему-то вызывало заметное неудовольствие начальника.

Вскоре в группу приняли столяра, невысокого и безотказного Никиту Сергеевича. В подвале он мастерил стенды наглядной агитации. Теперь мужчины могли решать вечную проблему «на четверых». Пока было тепло, брали пару бутылок, пирожки, и усаживались на берегу озера. С холодами устраивались на квартире Никиты, который жил в двух шагах от завода.

В компании царствовал Романюк. Пил он умело и регулярно, несмотря на строжайший контроль своей жены, сухой и едкой ингерманландки. Ирина, как ни странно, мирилась с «мероприятиями», происходившими, как минимум, два раза в месяц – в аванс и получку. Она вообще стала сдержаннее, ее главный упрек – в том, что он мало ей помогает – звучал тише. Скорее всего, дело было в квартире, маячившей в ближайшей перспективе.

Молодые ходили на танцевальные вечера, выигрывали призы. Наш первооткрыватель не стеснялся выводить жену (или знакомую) в первой паре, блистал своей черной тройкой, галстуком-бабочкой. В дом культуры домостроительного комбината за ними увязался инженер автохозйства, Иринин воздыхатель Гена Савушкин со своей Анджелой, главным украшением которой были пышные, рыже-золотистые кудри.

Какое-то время пионерство сходило с рук (с ног?) Женичке. Но местная шпана исчерпала запас терпения; кроме того, ей явно было скучно. Кто-то отвлек внимание танцора вопросом, второй сбоку заехал ему в скулу. Женичка успел заметить стаю добровольцев, слетающихся со всех концов зала на разминку.

И чем он привлекателен для блатняка? – Противостоять стае было невозможно. Решение пришло, слава богу, мгновено. Дилетант захватил за бедра ног ближайших туземцев, прижал их к себе и спрятал голову между животами. Захватчик слышал, как стучат кулаками по его спине; прыгая на одной ноге, оккупированные пытались изобразить что-то вроде крюка снизу. Но всем было тесно и, главное, не было видно подбитых глаз, расквашеных губ и крови, текущей из носа.

Лишенная главного стимула, испуганная криками женщин, шпана стала рассасываться. Женичка успел не только отпустить своих защитников, но заехать ногой одному из них по копчику, другому – по ахиллову сухожилию. Подоспели дружинники, Ирина увела героя, униженно извинявшийся Гена и Анджела куда-то пропали.

Вскоре рыжая позвонила Женичке на работу: – До сих пор не могу придти в себя, все вспоминаю. Ты не смог бы зайти к нам домой? – Честно говоря, не хотел бы видеть твоего мужа. – Он в командировке, а у меня к тебе разговор.

Знакомые жили в деревянном многоквартирном доме. – А где дочка? – удивился Дилетант. – Отправила к бабушке в Ленинград. Я вот что хотела… Накопилось… Ты не замечаешь, что Гена влюблен в твою половину? – Да не он один. – Она, по-моему, отвечает ему взаимностью. И кое-какие сведения у меня имеются, могу поделиться. – Ты знаешь, меня это не интересует. Если у нее действительно что-то есть, она врать не будет. Разойдемся, и слава богу. Не раз уже назревало. – Ты наивный человек… А мне показалось, что тебя били по заказу Гены. – Ну, это ты слишком. – Буду с ним разводиться. Пусть пялится на Ирину. – Успокойся, шансов у него нет, я знаю. – А наказать ее у тебя нет желания? – У меня по плану такие вещи не получаются.



На какое-то время в душе нашего героя все успокоилось. Работа увлекала, он знакомился с конструкторами. Большинство осваивало буммашины (а то и машиностроение) на ходу. Среди них выделялся Анатолий Трубицын. Незаурядный ум читался на его одутловатом лице с хитро прищуренными голубыми глазами под светлыми кудрями. Бывший штангист, он бросил тренировки и сильно располнел.

 – ЛТА (Лесотехническую академию) окончил, – признался он, – работал в филиале (Академии наук), вел опытные посадки по своей методике. Из отпуска вернулся, а мою делянку по распоряжению директора ликвидировали. – Такое в науке возможно? – ужаснулся Дилетант. – Конкурент я Ерменеву, – печально усмехнулся Анатолий, – все шло отлично, получали бы реликт по заказу. Сразу же ушел. А тот и рад. – Не могу поверить… – Хорошо, что знаю технологию, высшую математику. Оказалось, что чуть ли не один на весь ОГК сопроматом владею. – Ты серьезно? Ну и ну… Я тоже решил переквалифироваться. Когда еще специалисты здесь появятся. – Интересное дело. Посмотри-ка нашу разработку, это система скоростной сушки. Посоветуй что-нибудь…

Посидели, порисовали. Женичка отговорил Анатоля от динамичной формы: буммашина имела архитектурные масштабы да и технология изготовления существенно усложнялась. Напротив, удалось найти интересные отношения глухих поверхностей и застекленного смотрового пояса. Аллюминиевую облицовку решили упрочнять вертикально расположенным невысоким рельефом.

После этого Трубицын изрек: – Тебе надо брать все общие виды на себя. – Да я бы и от компоновки не отказался. – И дерзай. А ошибешься – в одиночестве не будешь.

Еще одна панама? А что наша жизнь? Наш Феликс Круль написал распоряжение главного инженера: все проектирование (в том числе нестандартного оборудования) отделы завода согласовывают с группой технической эстетики. Романюк качал головой, крякал-хмыкал, но, в конце концов, пошел с бумагой “наверх”.

Подписанный приказ добавлял и ему значимости. Долгое время Дилетант побаивался каждого посетителя с чертежами: Романюк, чувствовалось, будет радоваться каждой неудаче. Как это ни странно, решения получались приличные и никто на Женичку не жаловался.

Работы прибавлялось, начальник выпросил еще одну ставку, техника. На нее он принял бесцветную пожилую девушку, закончившую библиотечный техникум, как оказалось – сестру любовницы. Группу преобразовали в лабораторию. Приняли еще одного оформителя, окончившего в Ленинграде художественное училище – Юру Расторгуева. Ему пришлось прослушать весь репертуар начальника.

Терпеливость его и других – кроме Женички – была вознаграждена квартальной премией. После некоторого раздумья он задал вопрос начальнику.

– Две премии дал Якушев (главный конструктор), две – партком, – несколько смущенно объяснил Романюк, – я на усмотрение… – Вы, что не видели, что я больше всех настрогал? – удивился Дилетант. – Все в амбарной книге отмечаю. Могли бы объяснить. И мне заодно. – Дак вишь как… как теперь… это все начальство… – Дак очень просто. Вот я сажусь и пишу на имя Дольского.

Романюк поджал губы и сделал скробные глаза, показывая, что просить премию было бы очень нескромно. Но не заметить эту гадость наш обойденный не мог. В докладной он похвастался своими достижениями и сообщил, что опозданий у него нет. После этого он просил главного инженера отменить депремирование.

Вскоре Дилетанта вызвал к себе секретарь парткома Шатохин. В кабинете за “двухспальным” столом сидел среднего роста мужчина с круглой головой и короткой стрижкой ежиком. Серые глаза его хранили неопределенную неприязненность. По слухам, он был преподавателем физики, производственника из него так и не вышло.

Виктор Степанович с любопытством разглядел нахала, посмевшего оспорить решение начальства. – Вот, главный переслал мне вашу бумагу. Лихо вы… Романюк правда, не отрицает, но у меня все премиальные деньги ушли. – Дело не только в деньгах, объявите благодарность. Каждому по труду, верно? – Интересно вы ставите вопрос. – Как партия учит. Что, я, комсомолец, должен утереться и проглотить? Вот это неинтересно. – М-да-а. Сейчас ничего не могу сделать, только в последующем...

Возникшей проблемой Дилетант поделился со Слуцким, новым своим знакомым, начальником сектора патентоведения и рационализации. – Прямо Дольскому и написал? Ты даешь… Не принято подставлять начальника, – поморщился Борис, – да еще нашему брату. – Я на него пашу, прикрываю его случки-отлучки и злокачественую болтовню. А он меня рублем по морде. – В самом деле, пусть почувствует… Ты ведь открыто ему сказал? Кстати, ты хорошо выступил на семинаре по эстетике, могли бы учесть. Не побоялся Чигиря. – Я этот материал пустил в газету, даже в журнал «Машиностроитель» заслал. – Ну, ты уже везде поспел, тбилисец… – А ты, Борис? Как сюда? – Я с тракторного… Хорошо сидел, но была история с разводом, с женитьбой… на сестре директора. Все равно скажут. Мне намекнули, что я так делаю карьеру. Ну я и ушел. Тридцать пять стукнуло, тут спокойно, хорошо сижу… Единственное, что меня интересует – теория Альтшуллера. Слышал? – Читал кое-что. – Что скажешь? – Технические противоречия – это хорошо схвачено. Сплошной алгоритм. Отказ от «метода тыка», приемы решений. Любопытно, но Дудинцев... – Да он изучил сотни тысяч патентов! Любой средний инженер может делать изобретения! – …На мой взгляд, средних нет. – Как это?! – Есть люди, не нашедшие своего дела. И, наверное, есть изобретения разной мощности. С этим нужно определяться. – Так эксперт выносит решение по заявке! – Он всего лишь человек. Должен быть какой-то синедрион, независимый от начальства, от ведомств… И если какой-то процесс поддается формализации, то это не повод отменить техническое творчество, оно просто уходит на более высокий уровень. – Ты мне будешь рассказывать… Генриху я верю больше. – Так ты займись теорией сам, почитай Бунге хотя бы. Время-то зовет. – …Ты понимаешь, я боксом занимался. Память у меня не очень. – Ну так с кем-то вместе поработай. – Не-е, еще скажут – примазывается…



Что касается недавней конференции по цвету в интерьере, то за месяц до нее Романюк предложил выступить Дилетанту: – Мне это не нужно. А ты скажи, чего поумней.

Подойдя в обусловленный час к Публичке, Женичка обнаружил Романюка в кругу знакомых ему библиотечных женщин; он с упоением рассказывал об успехах “главного художника завода”, взошедшего из безвестного исполнителя аншлагов. Попутно он явно проезжался на счет Женички.

Наш эстет покрутился среди людей, их набежало много. Его заметил Вознесенский, знакомый архитектор из Облпроекта: – Кто только дизайном не занимается, – посетовал тот, – от кадровиков до учителей. И что за проблему нашли, взяли бы малые формы… – Да просто Хукас (инструктор обкома, геолог по образованию) больше ничего не знает. Был я у него. Сидит здоровый мужик в просторном кабинете и плавает в вопросе. И считает, что мы должны под него подстраиваться. – Точно. Никаких угрызений. – Прямо позавидуешь… Я и не собираюсь цветом ограничиваться.

Народ запустили в зал, в президиуме утвердился Чигирь, крупный, сановитый мужик, один из секретарей крайкома. Выступили представители объединения гастрономов, рыбокомбината, ремонтно-механического завода. Покраска стен, потолков, оборудования в «рациональные» тона… Еще бы бирки, армейский уровень. Кто говорит, о каких успехах, недоумевал Женичка. И это партийная компания? Провинциализм чертов, дилетантизм ведьмин…

Идти к сцене было страшновато, но он уже кипел, когда назвали его фамилию. Утвердившись на трибуне и услышав собственный голос, усиленный динамиками, он постепенно справился с волнением. Текста у него не было.

– Наглядную агитацию мы стремимся сконцентрировать…. У других она занимает все возможные и невозможные места, не читается. Проблемы цвета у нас нет, – нахально заявил он. – Это подтвердят все, кто бывал с экскурсиями на заводе (это было прямо паломничество, которое отнимало массу времени). «Зеленухи», безвкусицы почти не осталось. Разработаны таблицы основных отношений для капитальных конструкций, станков, нестандартного оборудования, транспорта… Заводскими нормалями мы делимся со всеми, выезжаем на предприятия, консультируем. Проблема в другом. Эффект от этого дела ощущается максимум неделю. Гораздо важнее недостатки в оснащении рабочих мест, несовершенстве ручного инструмента, приспособлений, нестандартного оборудования.

Наглец сказал о диком (в угоду хрущевской моде), перерасходе сборного железобетона: совершенно ненужные полуметровые в сечениях колонны уродовали интерьеры кирпичных двухэтажных бытовок на Тяжмаше, их же ломали, влача по сельским дорогам к подшефному хозяству.

 – Давно пора браться за море самодеятельности… Много чего надо сделать, прежде, чем красить, – с апломбом заключил он. – Надо создавать краевой совет по технической эстетике, обмениваться опытом. Иначе придем к показухе.

Возвращаясь на место, наш дизайнер ловил одобрительные взгляды и тихие возгласы. Люди заговорили смелее. Специалистов не прибавлялось. Решал нередко завхоз. Красили мрачными, а то и «ядовитыми» синими и зелеными красками, белила были в дефиците. Стенды, кумачовые лозунги висели годами, ими были перегружены территории, заборы. Получалось, что администрация и партработники – люди часто с плохим вкусом, опошляют компанию партии.

М-да, не в цвет получилось… Крытая лаком картина, которую надеялись увидеть в крайкоме, пошла кракелюрами. Чигирь сидел мрачнее полярной ночи, подсевший к нему Хукас что-то горячо объяснял. Наконец список выступавших был исчерпан.

– Ну, я не знаю, почему товарищи уклонились от заданной темы, – с неудовольствием резюмировал Чигирь, – выступления надо согласовывать (он покосился в сторону инструктора, пауза затягивалась). И, все-таки, было сказано много ценного. Партия нас учит прислушиваться к мнению снизу… Будут сделаны надлежащие выводы.

– Ну, ты все одеяло на себя утянул, – зависть у Романюка мешалась с досадой, – с одной стороны, завод, конечно, выглядит. С другой – Хукас в штопоре… что теперь Шатохин скажет. Тут его человек сидит. – Вы же слышали – мнение снизу надо уважать. – Чигирь высоко, партком близко. – Ну да, страшнее Степаныча зверя нет. (Ох, отольется мне этот спич.) – Да он и разговаривать не будет, он мнение создаст. – Мне, главное, девушкам я понравился.



Ему нравилась Алла (опять Алла!) Курицына, крановщица. Высокая ростом, она не была писаной красавицей – мелкие черты круглого лица со слегка «припухшими» щеками, небезупречная кожа, глаза слегка навыкате, мелкие кудри темных волос, не блещущие формой, эмалью зубы (прямо сказать – довольно плохие, что было очень распространено в крае). Но она была безупречно сложена, женственна, была удивительно гармонична в движении, улыбка-а…

Он без нужды ходил по «ее» пролету, смотрел на ее кабину (и она поглядывала в проход), не мог притушить свой взгляд при встрече, «переводить» его в слова не было необходимости. Она охотно заговорила с ним в столовой, когда он оказался рядом (подгадал), держалась естественно. Потом он стал поджидать ее у проходной, провожать ее, это было почти по пути. Завод уже говорил о их «отношениях».

– Почему ты одна, Аллочка, – спросил он, – такие девушки дожны быть нарасхват. – …Был, конечно. Все шло к свадьбе. А я взялась учить сменщицу… Та рванула кран... Я с площадки упала, шесть метров высоты. Перелом костей таза… Возможны осложнения при родах, бездетность. Долго лежала. Гадать и ждать он не захотел, оставил без всяких объяснений. – Ну, урод… Бросить в это время. – Понять можно… Я строго держалась, а тут еще неизвестно сколько ждать. – Но это же ты! – На меня так повлияло, теперь всех отшиваю… – Спасибо, Аллочка. Я так понимаю, что попал в исключение. – …А ты бы ждал? – Ты спрашиваешь! А ты бы пошла за меня замуж?

 Едва слышно она сказала «да». Он схватил ее за руки (было морозно, они стояли в подъезде какого-то дома), прижался щекой к ее щеке, но целовать не стал – это казалось ему безответственным обещанием. Он мог его не выполнить, а обманывать ее он не хотел.

– Дома у меня крик, хоть беги, – признался он, – там я – никто. Здесь еще кто-то… – Доходили хорошие слова. – Спасибо. Когда отучусь, кем буду… И квартира, проблема. Разведусь – новая очередь.. Куда тебя звать …все впервые в жизни. Прости… – Да это все понятно… Я не тороплю, я сама не знаю, что делать. Пошли, я отогрелась.

Они подошли к деревянному двухэтажному дому. – Вот здесь я живу, – она назвала номер квартиры, – отец у меня железнодорожник, правильный такой, но если захочешь, заходи, мама у меня замечательная. – Тоже в очереди (на квартиру) стоишь? – Ну да. Ради нее на завод после школы отправили. Не знала, куда пойти учиться… Всех увлечений – рисовала немного, для себя.

Он думал о ней постоянно. Он хотел видеть ее каждый день, но через неделю она выходила во вторую смену. Он не выдержал, в воскресенье, идя в библиотеку, завернул к зеленому дому, поднялся по истертым деревянным ступеням и нажал кнопку звонка. Ему открыл высокий поседевший мужчина, очень похожий на свою дочь. Он с неприязнью уставился на молодого человека.

– Можно ли видеть Аллочку? – …Да, – буркнул отец. Она вышла улыбаясь, поздоровалась, пригласила сесть, отец уселся в отдалении. Представлять гостей здесь, видимо, было не принято, равно как и проявлять тактичность. Или о нем уже знали и знать не хотели. Тем приятнее было сидеть, переводя время от времени пристальный взгяд на правильного пролетария.

– Я подумал о твоей работе, – сказал он, – рано или поздно я буду создавать группу, а потом дизайнерский отдел. Уже сейчас нужен человек на текстовое оформление пультов управления. – Я не справлюсь, – сказала она, помотав головой. – Научу, гарантирую. Работа большая, ручная, но не хитрая. (Не выдержав очередной пристальный взгляд, отец поднялся и вышел; надо же, пробормотала девушка.) – А что с образованием? – К нам, в Академию, на заочный. Дорожку я протоптал, помогу по всем пунктам. Такая девушка, как ты не может не иметь отношения к искусству. – Я не смогу… – Алла, ну что это за разговор? Скажи, что не нравится и все. – Да нет, почему, я просто не знаю…. – Я хочу тебе помочь, делом. – Спасибо, Женя, я подумаю… Я сначала решила, что ты приступил к решительным действиям… – добавила она шепотом. – Это они и есть. – Да?! Отец против! – Почему? – Ну-у…

Он ушел, досадуя: бурно растущая «фирма», она, заводская красавица №1, получает солидные предложения, родители считают варианты. А он просчитался.

Молодые копировщицы, клеркши, конструкторши – явно ищущие мужа, одевались нарядно, не упускали случая пройтись по залу на высоких шпильках, как по подиуму. Рита Алексеева, красавица №2, из бюро Трубицына, устав ждать, сама вызвала его на разговор. И была немало удивлена, когда он стал выспрашивать ее об изобретениях и рацпредложениях. Как, неужели это ее не интересует?



Видимые последствия конференции по интерьеру стали отчетливо наблюдаться: Романюк все не мог пережить успех нашего Дизайнера, статью в газете, где-то ходил, плел какие-то сети; “высовываешься!” – можно было прочесть на его лице.

Крах грозил стать затяжным. Это также было хорошо видно по лицам новых, появившихся на заводе знакомых. Они все зависят от слухов? От Шатохина? Женичка тревожился, но рассудил, что за выступление его не уволят. Что же они говорят, в конце концов? Про Аллу, разумеется… А еще?

Чувствуя зажатость собседника, он особенно благожелательно интересовался его работой и общественными делами, квартирным вопросом, артериальным давлением, анализами крови и мочи... Было интересно наблюдать, как мнущийся собеседник удивляется интересу Женички, постепенно выпрямляется, начинает вести себя более или менее естественно... Сам он находил успокоение в работе.

Разросшееся бюро Романюка перевели в одно из помещений главного корпуса. Наш эстет сам себе назначил большой проект. Дефибрер – машина для истирания деревянных чурок на волокно – была с трехэтажный дом. Скругленные корпуса двух редукторов, тянущих цепи подачи, напоминали Дилетанту, естественно, женскую грудь с сосками, в то время как шахта для балансов выглядела грубой пародией на шею.

Он попытался согласовать формы; большой планшет висел на стене. Можно было, конечно, этим и удовлетвориться. Но раздражение нарастало… Все это виделось полумерами. Вообще что-то глубоко архаичное было в грандиозных окорочных барабанах, чудовищных, тянущихся на сотни метров, комплексах, машинах, во всей этой “бумажной” технологии, требовавшей сотни тонн металла, реки воды, огромных энергозатрат…

Вернувшись однажды с “коллегами” из бухгалтерии, Женичка застал в помещении группу мужчин. Романюк, как всегда, был в бегах. – Где вы шляетесь в рабочее время? – напустился почему-то на Женичку один из них. – Деньги в кассе получали, – оправдался дизайнер... – Ну, и за что вы получаете деньги? – приготовился к реваншу собеседник. – Покажите вашу работу.

Дилетант, используя все свое красноречие, познакомил группу товарищей с проектами интерьеров, оформления территории. Оппонент несколько оттаял, он обошел мастерскую.

– А это еще что? – воззрился он на планшет, – никогда таких дефибреров не видел. – А где вы взяли критерий такой – видел, не видел? – удивился Женичка; сопровождающие лица озабоченно молчали. – Если жить по нему, машину до сих пор бы крутило водяное колесо. Или, пуще того, папирусом пользовались бы. Уверен, вы много чего не видели.

Оппонент озадаченно покрутил головой, призывая в свидетели сопровождающих: – Вот так, впервые напоролся. Весь главный корпус слушает, а в какой-то лаборатории…

Только теперь эстет сообразил, что перед ним новый директор завода Архипцев, который сменил Чичагова, переведенного с повышением в Москву; ему стало жарко, в это время кабинет тихо вкрался Романюк.

– Конструкторам показывали? – Нет. – Почему? – Да все это парикмахерские дела. Технология изжила себя, ее надо менять в принципе. Использовать, например, электрогидравлический удар для получения (древесной) массы. Японцы уже пробуют химию тонких пленок. – Вы-то откуда знаете? – Читать умею… Скоро будут обходиться без этих монстров. Можем отстать. – Ну-ну, не оставляйте завод без работы. Пленками пусть НИИ занимаются. Если им министерство разрешит.

Архипцев выглянул в окно: – Этот «шанхай» (времянки строителей, занимавшие три гектара) пора убирать. Здесь разобьем зеленую зону. Справитесь с планировкой? – Лучше бы пригласить архитектора. Такой специалист в лаборатории нужен, все время у строителей возникают вопросы. – Запросите единицу, я подпишу. А с дефибрером идите к конструкторам, скажите – я рекомендовал к воплощению. Успехов.

– Николай Васильевич, вот начальник лаборатории, – указал сопровождающий на жавшегося к стенке Романюка. – Да? – удивился тот, не вынимая рук из карманов пальто. – Пошли дальше.

Донельзя огорченный Романюк нашел в себе силы признать: – Прикрыл, спасибо. – Не за что… Я был готов, годовой отчет написал. Дома посидел. Дольский грозился публично заслушать нашу тихую обитель. Не на пальцах же ему рассказывать. Вот тут расчет экономической эффективности. – Ух ты, ты даешь… – Три дня осталось, вам не сделать. Стараюсь, скоро опять заселение дома. Может словечко хорошее замолвите, а то слышу с разных концов про себя – “самозванец”. Откуда это идет, не знаете? – Да… нет. Это не про тебя…



– Буду рожать, – обрадовала его Ирина. – То развод, то… Ты опять все решаешь без меня. Могли бы и подождать. – Я так решила! – Почему?! – Не хочу аборт! – Я что ли хочу? Кто из нас медик?! – Ты виноват! – Эта чертова резина! В одном цехе делают, в другом прокалывют! Я уже не могу на нее смотреть! Сколько раз говорил… – Все! Хватит разговоров! Я решила!

 Раф занимал в его жизни немного места, воспитывал он его в основном, «физически» – делал массаж, разные упражнения. Особенно любил ребенок «летать» – отец подбрасывал его в возух и ловил. Раф рос крепким, выносливым, здоровым, но и хулиганистым. Мог обидеть сверстника на улице. Ирина требовала, чтобы отец наказывал сына и тяжелая рука приходила в движение часто. Когда Дилетант понял, что они оба вымещают свое недовольство на сыне, с ним управляться было уже довольно трудно.

 Второй ребенок все резко усложнял. Наполеоновские планы (писать и печататься) снова летели кувырком. И это его злило больше всего.

Ирина снова притихла, меньше его цепляла. – Да пойми ты, – сказала как-то она, – нас будет пятеро, а это – другая очередь.

Он и сам об этом подумывал. С рождением ребенка уходила проклятая санитарная норма, и можно было расчитывать на трехкомнатную квартиру, охотников до которой было сравнительно немного (она считалась дорогой в оплате да и в обстановке).

Денег он приносил довольно много, потому что в бюро тянулись заказчики со стороны, и при любом удобном случае, на работе и дома, эстеты проектировали интерьеры и стенды, гнали всякую оформиловку потоком. Романюк на все закрывал глаза, поскольку ему всегда «ставили». Женичка и вовсе нащупал свою жилу – товарные знаки. Ему нравилось переводить специфику предприятия, его продукции в некий емкий символ.

Кроме того, его постоянно просили прочесть лекцию о дизайне – интерес к технической эстетике был удивительным. В фотолаборатории нашему многостаночнику изготовили серию планшетов, которыми он иллюстрировал свою схему жанров дизайна. Постоянно приходилось ездить – даже в районы. Всем было грех жаловаться: система-то ничего, деньжат накосить можно.

В начале октября было очень тепло. И у него снова родился сын. По настоянию отца назвали Рудольфом (фамилия у меня лошадиная, так что все имена детей будут на одну букву). Женичка просто влюбился в него, и дело было не только в том, что светловолосый и голубоглазый ребенок был красив. Скорее всего, пришла пора испытать отцовские чувства.

Как ни ревновал Раф родителей к братику, а Рудю наш родитель просто не выпускал из рук. Что-то от этих чувств перепадало и его маме, которая, тем не менее, вскоре перешла к обычному сварливо-уничижительному тону. Отец как мог берег сына от скандалов, уносил его на улицу.

Сын рос спокойным, даже несколько вялым, он тихо игрался на ковре, пока родитель, как обычно, смотрел телевизор «через» толстый журнал или делал выписки из очередной монографии. Лежа с книгой на диване, отец укладыва сына на своем торсе, и тот, убаюканный ударами сердца, засыпал. Он мог заснуть и на плоском нагретом солнцем валуне, угнездившимся перед домом.

 Надвигалось Распределение. Списки очередников, которые держали всех в положении едва ли не рабов, и которые готовились в профкоме (но «с участием парткома и администрации»), были тайной за семью печатями. Однако знакомый «член» сообщил, что сомнения относительно Малинина существуют, и подогреваются. Кроме того, было решено, что год – это слишком мало, кандидатура пусть поработает, проявит себя. Трехкомнатные квартиры даже стали навязывать тем, кто на них не покушался.

– Иди и требуй, – снова стала «посылать» его жена, – почему Трубицыну дают, а тебе нет? – Не хочу обострять, – отказался Женичка, – ситуация мутная, а дома сдаются постоянно. Надо придумать бронебойный вариант. И, потом, очень много «левой» работы. Можно потерять хорошие деньги. – Иди, я сказала! – Иди сама! Посади ребенка на стол председателю! (Так действительно делали многие женщины; помогало.) Тебе сойдет! – Сам иди! – Не буду я доказывать, что я хороший! И, еще, мне нужен полигон!



Дел было много, времени – мало. Север становился все более популярным, сюда устремлялись различные экспедиции. Летом в городе состоялась всесоюзная конференция, посвященная деревянному зодчеству. Народу набралось много, доклады специалистов следовали один за другим.

Что-то не хватало ему в этих сообщениях. Некоей главной мысли… Внимательно слушали молодого и многообещающего филолога Баташова. Улучив момент, Женичка подошел к Брюковой, одному из устроителей собрания – она была уже известным искусствоведом, много печаталась.

– Виктория Ивановна, хотел бы заняться погостами. Вот, к примеру… – А почему вы вдруг решили? – Она нахмурила черные брови на некрасивом лице, губы, оттененые усиками, скривились не без иронии. – Так живу здесь, поездил уже. – Вы местный? А то я смотрю... – Приезжий, но укореняюсь. – Да? Все сюда двинулись. Вы же не архитектор… То же самое с иконой, пишут о ней так лихо. – Дело не в моде. Мне кажется, что стало возможным говорить о национальной специфике русского искусства. Любой окраине посвящаются книги, а… – Вот так прямо? О сложнейшей проблеме? – А почему нет? Нельзя же все время замалчивать… – Обдумайте хорошенько. Тема эта ответственная, надо заслужить на нее право.

Озадаченный почти откровенной неприязнью, Женичка ушел. Внешность у него, конечно, не славянская, но и она ведь из шведского рода. Вот так, назначила себя в защитники народа, и без церемоний отодвигает возможных конкурентов. Зодчеством он все-таки займется, общением с живописцем наш студент был сыт…

Надо было писать курсовую работу. Женичка начал въедаться в историю города Р. К этому времени в архивах были найдены неизвестные карты 18 века, в том числе и петровского времени. Историк, их опубликоваший, как обычно случалось с его коллегами, разбирался в политике, немного в статистике, всего остального он не знал.

Касаний к теме в литературе оказалось довольно много. Выяснилось, что чешский теоретик Грушка считал центр Р. одним из лучших планировочных решений эпохи классицизма. Вымеряя размеры сооружений завода, Дилетант нашел, что здесь, в начале 18 века, крупнейший в мире металлургический центр и металлооперерабатывающий комбинат размещался в таких грандиозных цехах, какие стали строить лишь через столетие.

Было еще множество более мелких наблюдений, уточнений, все складывалось в довольно солидный текст, обильно оснащенный картами и фотографиями. Работа заняла месяц. Все это наш студиоз любовно оформил и отослал.

Было несколько странно, на сессию Женичку отпускали без возражений. Но, при каждом удобном случае, Романюк называл его искусствоведом. Ехидную, а то и уличающую интонацию к делу подшить было невозможно. Пусть отводит душу, решил наш герой, а мне учиться надо.

Курсовая работа была встречена неожиданно хорошо. На защите (руководитель Федоровец и рецензент Кунин) было сказано очень много теплых слов, в том числе и про профессиональный безупречный анализ, какого еще не было, и про лидера факультета, было даже неудобно все это слушать и ходить в знаменитостях.

Интересно было, что скажет Бортанев, декан факультета. Это был архитектор с неясным послужным списком (злые студенты именовали уличные туалеты Питера “бортановками”). Барственный в повадках декан, благожелательно взглянув на Дилетанта, собственноручно начертал на титуле «В методфонд».

К нашему лидеру за советом стали подходить многие, в том числе – филологи, историки, получавшие второе образование. А он испытывал неловкость: вся, вместе с курсовой работой, учеба заняли два месяца, он-то прекрасно знал, насколько отрывочны, непрочны его знания. Тем не менее он напускал на себя глубокомысленный вид, пытаясь разобразать в проблемах, например, барочной украинской скульптуры. Вот здесь наш герой помочь не смог, и признался в том, что чувствует свою ущербность.

– Корявости, производственный жаргон лезет без удержу, ударения неправильно ставлю, – покаялся Женечка Олесе Безверхней, красивой, с польским гонором, блондинке-филологине с Украины, которая всегда была выше сессионных интрижек (конечно, хочется, признала она, но не могу переступить), – при всей застенчивости успешно произвожу впечатление наглого типа. – Что это на вас напало, – удивилась Олеся, – хотите меня поразить новой формой ухаживания? – …В общем, да. Глядите вскользь. Но если вдруг отступите от своего принципа… Сразу предупреждаю: бреюсь раз в неделю, и вообще малообразован. – Других-то я вообще не вижу, утешьтесь… А что до знаний, то все мы учимся по принципу «сдал–забыл», – отрезала она, – в голове все не удержать. Понадобится – вспомнишь или прочтешь. – Ну а стиль? Это же врожденное? – Стиль нужен тогда, когда есть, что сказать. А сказать вам есть что. Вот и шлифуйте. Но не ждите милостей... – Так что, никакой надежды? Не интеллигентен? – …Вон, Бережков, всех вроде уважает, с каждой уборщицей раскланивается. Приторно получается. А вы ведете себя точно по ситуации. …Что и требуется. Но вы, Женя, ленитесь изменить жизнь. Вам по течению легче плыть. Напору мало. – Ох, правда, Олеся. – Кроме того, вы не шляхтич. Не повезу я вас во Львов, слишком много для вас проблем.

С Бережковым Женичка разругался. Вечером они втроем бродили по центру города, в рассуждении где-нибудь посидеть, пообщаться. Приткнулись к одной очереди, потом к другой. Все двигалось крайне медленно. Встали в третью «змею». Прошло полчаса.

– Даже в таком городе посидеть негде, – прошипел со злостью Дилетант. – Что за система… Отдаем деньги, только возьмите. Нет, стой, мучайся… – Пошли отсюда, – заторопился Олег. – Давай уж достоим, – вступил в разговор недовольный Юлька, – уже близко. – Что останется до десяти? Не успеем заказать, закроют. Нет, пошли, – стал настаивать Бережной.

Женичку уговаривать было не надо. – Ты знаешь, почему я вас увел? – на ходу спросил Олег. – ? – Ты скрипел, а нас иностранцы слушали. Что они подумают? – Ну и что? Им, что, я Америку открыл? Для них это такое же безобразие, как и для нас. Есть спрос на услуги – развивайся. Так нет. Или работали бы до 12, до двух ночи. – Они могут возмущаться, а ты – нет. – Это почему? – И так диссидентов много, не хватало еще из-за мороженого... Да мало ли кто в очереди стоит. Возьмет тебя на заметку. – Юлька, ты-то чего молчишь? Это же сплошное лицемерие. Интуристы воспринимают нас как стадо баранов, готовых терпеть унижение. – Олег в чем-то прав. – Вам, столичные ребята, не приходилось продукты возить за тысячу километров. Да и в магазинах народу поменьше. А мы, провинциалы, каждый день это дерьмо хлебаем. Поперек горла уже. Мясо, колбасу лови. Рыба где лежала и сколько, можно только догадываться. К нам крабововые консервы завезли один раз, чтобы денежная реформа не казалась страшной. Или с перепугу. Так я их посылками в Тбилиси отправлял. Это ж какой маршрут, подумать только. А теперь белый хлеб по справкам покупаем.

Молча коллеги вернулись в общежитие Академии на Третьей линии, где этой весной им удалось устроиться. В небольших комнатах поселяли и по шесть человек. Поспели к вечерней дискуссии, обмену «сексаульным» опытом. Кто-то принес шведский порнографический журнал – от него голова шла кругом. (Господи, что у них остается для следующего номера, ошеломленно подумал наш озабоченный.) По кругу и шли разговоры. Можно было только догадываться, который раз пересказывается эпизод, сколько в нем правды, а сколько фантазии… На искусство переходили с трудом.

Первое время основное население общаги, студенты творческих факультетов не очень привечали теоретиков. Помогли, как ни странно, жесткие оценки Дилетанта – студенческих работ, да и вещей профессуры, мэтров соцреализма. Тут уж будущие графики и живописцы сами добавляли...

Сближению способствовали скромные, на «сухоньком», попойки и танцевальные вечера в низеньком, с арочными сводами, фойе. Иногда играл вполне приличный джаз, реже – пожилая пианистка из «бывших».

– Вы не играете на фортепиано? – поинтересовалась она у Женички. – Напрасно, молодой человек. Мне это очень помогало в пубертатный период. Гляжу я на вас, босоту. Воспитание бы вам, языки… Неплохо могло бы получиться…

На танцы стекались студентки, и другие, откуда ни возьмись, очень стильные девицы. Однако парням доставалось немного, поскольку сливки снимало чернокожее население общаги. В Академии училось несколько князьков или принцев из африканских стран. Подготовлены они были гораздо хуже наших ребят, а времени у преподавателей забирали много.

Иной раз они рассказывали о своих родителях и пастушьих племенах. Но это были очень богатые по советским меркам люди. Проблемы ухаживания для них не существовало, сложилось стойкое впечатление, что они могли «купить» любую девушку – как она не задавалась, а немудреные подарки, привозные вещи делали свое ошеломляющее дело. Представление Дилетанта о девичьей чести стремительно расшатывалось.

… – Нам ничего не остается, – вещал со своей койки одаренный график и большой ходок Валюков, – виданное ли дело, приходится искать где угодно, только не в родных стенах. – Развелось негативов, – поддержал его Бережков, – кирпичу упасть негде (это был парафраз еврейского анекдота)…

Вот тебе и правильный Олег. По представлениям Женички о таких девушках сожалеть не стоило. Жалобы мужчин на невнимательность или продажность женщин вообще не имеют права на существование. (Если б молодость знала…)

На другой день в Ленинград приехала Ирина, и наш женатик исчез из общаги на три дня. Ночевали у ее сестры, Марии Федоровны, гуляли по магазинам. Отправив жену домой, Женичка вернулся в общагу.

– Ты где был, – напустился на него Олег, – никого не предупредил. – А что за проблемы? – удивился Женичка. – Мы решили, что ты обиделся и съехал. – У нас разные мнения, но жилплощадь дороже. – Ты считаешь себя правым? – Европейцев боишься, негров ненавидишь, все за их спиной. Две морали, Олег. – Как они к нам, так и мы. – Ненавидеть можно конкретного человека. Хотя… Стоит ли этим заниматься?.. И не надо любить народы. Даже евреев.



Среди «своих» студентов были любопытные личности. Один из них, Зиновий Горас (лучше просто Гор, пояснил он), учился играючи, обещал вырасти в талантливого художника.

– И что я буду с этого образования иметь? – имитируя «одесский» манер, сказал он, – расписывать декорации в провинциальном театре за 140 рублей? Все что меня здесь ждет – не для белого человека. (Атлетически сложенный спортсмен, любимец девушек, позднее ухитрился сбежать за границу, ходили слухи – на гребной лодке.)

Даня Бимбад (будущий социолог, редактор журнала), окончил художественное училище. Он не только учился на искусствоведческом, но одновременно поступил на философский факультет университета. За это платил большую цену: симпатичный, хотя и невысокий парень пьянки, танцы, женщин игнорировал: – Не до них. В нашей стране чтобы хорошо жить и чего-то добиться, надо сразу делать несколько дел. – Ты знаешь, я на это интуитивно набрел… Но разве это жизнь, Даня? – Я воздерживаюсь (он имитировал голосование), всячески.

Училище закончил и Саша Квитко – некрасивый, лысоватый и пучеглазый. – Пушкин на меня похож, вы не находите? – спросил он «летчиков». – Он тоже страшный был, я думаю у него в роду евреи были.

Саша женщин брал, как он уверял, гипнозом и даром ясновидения. Счастливчик обладал разносторонними знаниями, чудовищным апломбом. Бывал в Академии изредка, когда он учился, было непонятно. Обычно он выбирал кого-то в слушатели и подолгу прогуливался с ним, рассказывая о своих открытиях. Сферическая модель для теории стилей, которую он сочинил и по секрету показал, успокоила нашего студиоза: – А вот ось времени ты забыл. Я другую систему обдумываю. Хорошо тебе, знаешь свою судьбу, – позавидовал Дилетант. – Себе трудно предсказывать, и неинтересно… Не смогу я ничего написать – в мою теорию соцреализм не укладывается. – Что она есть для истории? Нашел причину. Тьфу. – Не уверен, что мне нужен этот факультет. – Так что же дальше? – В бухгалтера, у них будущее… (Как точно оказалось.) Дай образец своего почерка, – попросил он Женичку. Тот вытащил записную книжку. – Так… С интеллектом отлично. Вообще талантлив… Но двигаться к успеху. будешь медленно, трудно, не обязательно с деньгами, известность узкая... – После этого он решительно потерял интерес к Женичке.

Михаил Бернштейн, высокий, плотный, с лбом, низко и густо заросшим волосом, сын полковника из Махачкалы, был прописан где-то на 101-ом километре, но комнату снимал в городе. Был, как говорили, психически «не совсем». Внешне это проявлялось разве в том, что «женщину он никогда не хотел абстрактно» – в соображениях Дилетанта это снимало большую часть жизнесмысленных проблем.

Он был фантастически начитан и обладал феноменальной памятью. Как-то Миша выяснил, Женичка – единственный на факультете, кто читал в «Иностранной литературе» серию статей о проблеме остранения. Поэтому он несколько снисходил к провинциалу.

Хороших знакомых образовалось много, из самых разных мест. Выделялась группа крымчан – а среди них Игорь Шполянский и Георгий Воробьев. Последний был не только отчаянным оформителем (в одиночку брался за крупные монументальные работы), но воплощал мечту Дилетанта – числясь на заочном искусствоведческом факультете, посещал живописную мастерскую, писал пейзажи.

Дискуссионный клуб продожал функционировать на ступенях, спускающихся к Неве. – Слыхали, как теперь Академию художеств СССР называют? – поинтересовался Пилипенко с дневного отделения. – Ну, вы отстали. Серовник.

Клуб долго держался за животы. Владимир Серов, автор картин-иллюстраций к «Краткому курсу истории КПСС», подвиг в свое время Хрущева на гонения «формалистов». – Ну, ладно, прорвался в президенты Академии, – продолжал повествовать лысоватый блондин Валера, с лица которого не сходила тонкая улыбка всезнающего гуру, – так ему понадобилось стать доктором наук. – Где монография? – возмутился Женичка. – У него же одни газетные статьи, – добавил Юлька, – мы де кровь мешками проливали, мы не позволим... – Во-во. А наша профессура ручки вверх. – Неужто защитился? – Куда б они делись… Ваши выручили. – То есть?! – Бергельсон, левачок, попросил слова. Он бы такое понес… Председатель его на трибуну и не пустил. А по положению все имеют право. В ВАКе за это уцепились, и не утвердили. Мастера, нашли причину. Видать, не все скурвились.

Клуб облегченно вздохнул. – А что с мемориалом в Сталинграде? – поинтересовался Олег. – Отец ездил, фотографии привозил, – сообщил Дилетант, – тако-о-е натворено… Голову (статуи) Матери тезка содрал у Рюда. Это не защитникам памятник, а Вучетичу. Нескончаемый бетон, оформительство, грубятина древнеегипетского масштаба. Нас попрекают тем, что мы живы… – Женька, ты снова… – зашипел Олег. – Так он, Вучетич, каждому генсеку говорит: это вам, дорогой наш… это вашему подвигу памятник, – открыл секрет Валера, – ну деньги и идут. – Курган ведь кровью пропитан, – тихо сказал Юлька, – как ее бетон не выдавил… – Все замолчали.

– Паша, ты ведь оттуда, скажи, – попросил Олег. – Был, был. Не поднимает душу, – признал маленький Полищук, – рядом с пальцем ноги этой женщины чувствуешь себя пигмеем. Или еще хуже. – Не поеду, – сказал Женичка, – женщины не такие.

Отсюда разговор соскользнул на вечную тему… Розовый гранит нагревался за день, они купались в вечернем мареве… Бесконечные споры о реализме и авангарде, в которых мысль, все еще обремененная догмами и иллюзиями, беспомощно путалась и никла… чтобы через минуту воспрянуть и решить очередную мировую проблему. Опытные сфинксы хранили молчание...



Времени хватало не только на дискуссии. Интерес Женички к русоволосой провинциалке Маше был вполне примитивным – она обладала очень «манкой» фигурой. Одажды наш герой решился перейти от «переглядок» к делу, и сел в трамвай вместе с нею. Ехали так долго, что он смог собраться с силами и извинившись, наконец подсел к девушке.

Та нисколько не удивилась: – Я смотрю, увязался провожать, и двадцать минут глядит в окно. На Финляндский вокзал еду. – После оживленного трепа, она на выходе сообщила: – Мужа встречаю (наш ухажер поразился прозаичности, с которым эти слова были сказаны), он военный, на электричке должен подъехать. Подожди, пожалуйста, где-нибудь поблизости, я скоро освобожусь. – Она стала у стены; здесь стояло еще несколько женщин. Дилетант, чертыхнувшись, стал курсировать поблизости.

Через некоторое время к нему подошел сомнительного вида и явной озабоченности мужик: – Твоя сколько стоит? – Ты о чем? – Ну, ты пасешь шалаву? (Он указал пальцем на Машу.) – Да нет, она просто так стоит. – Мужик посмотрел на Женичку, как на нездорового головой, и отошел, покачав головой.

Через несколько минут подошел еще один, с тем же вопросом. Женичка разочаровал и его. После третьего предложения он попросил Машу покинуть пост, объяснив ситуацию: – За тебя уже четвертак дают. – Да мы уговорились, что я здесь буду его ждать. Иначе он меня не найдет. – Ну, я-то не в курсе, а ты неужели не знала, что здесь биржа? – Выходит, так.

Спрос рос, но муж так и не появлялся. Ситуация для потребителей стала проясняться: – Ты что, сука, цену нагоняешь? – зашипел один из наиболее ретивых. – Не мылься, фраер, эта шмара не про тебя. – Дурилку тут поставил? – Вроде того. – Ты смотри, падла, нашел, где дела крутить. А перо в бок не хочешь? – Ты сам буркалы побереги. – Ну, змей, он еще и макуху давит…

Муж возник из толчеи, Маша просигналила Женичке глазами. Вокруг Дилетанта уже закладывали круги личности с совершенно определенными намерениями. Сделав безразличное лицо, он стал потихоньку сдвигаться в сторону трамвая. Дождавшись, когда сцепка наберет скорость, наш фраер, разбежавшись, прыгнул на подножку громыхающего вагона. Личности не ожидали встретить в Питере тбилисский аттракцион и проводили состав злыми глазами. Только теперь Женичка перевел дух…

Маша пропала на несколько дней. Зато проявила интерес Снежана Маклина из Кишинева. Чрезвычайно сексапильная, он была еще и умна. Окончила музыкальное училище, была женой известного режиссера и сбежала от его загулов: – Возвращаться в эту дикую провинцию не хочу. Москву мне не потянуть, а Питер в самый раз. Был бы ты местный, мы бы составили отличную пару.

Она поступила на музыковедческий факультет в консерваторию и, между прочим, сдавала экзамены в Академии. – Приходи в консу (консерваторию), будет интересная лекция Грубера о соотношении ожидаемого и неожиданного в произведении искусства. – Да боюсь я... Это ж музыка, не то, что наши сермяжные дела. – Зато троечка у тебя (из ткани) в рубчик. Хорошо смотришься… Пусть некоторые посоображают. Выручи.

 Наш доброволец добросовестно отсидел положенное время, вслушиваясь в музыкальные иллюстрации и пояснения, изображая доверительные отношения с девушкой и, заодно, понимание проблемы.

– Выводы-то никакие, – робея, пожаловался он Снежане в фойе. Вокруг крутились музыкальные юноши, разглядывая самозванца. – Ну, он только ставит проблему. – Если он ее правильно ставит, должен быть виден ответ. – А потом кто-то его уведет. – Независимо от свидетелей? – Еще как. – Ну и жизнь. Их нравы. – Волчьи законы, это точно. – Вот почему и хочется в науку, и боязно. – Никуда ты не денешься, я же вижу… А ты как бы определил соотношение? – Так, с разбегу? …Мне нравится золотое сечение. Оно универсально. Если хочешь, чисто интуитивно: в шедевре должно быть треть традиции, треть – индивидуальности, столько же – собственно новаторства. В ином случае художник либо попадает в ремесло, либо – в оригиналы любой ценой. – Ну, ты даешь… Можешь мысль подарить? – Конечно. Проблема в другом. Количественных оценок в искусстве никогда не будет, все эти экспертные замеры – чепуха. Так что догадка моя немного стоит.

Конечно, Снежана была очень занята. Было еще несколько встреч с нею, в кафе, на выставках. Она держалась очень мило, но ей ведь был нужен Ленинград. Дилетант допускал, что его используют втемную. Не без грусти расстались.

Сдав сессию, отбыв срок на лекциях, Женичка уехал в отпуск, в Тбилиси. Родители выглядели хорошо, но были очень озабочены дочерью – ее ухажер (как и все предыдущие) им не нравился: киногероем не выглядит. Сколько сестре в девках ходить, а ведь в парне чувствовалась порядочность.

– Виктор, – решился Женичка, – я живу далеко, не могу часто ездить. Давайте, женитесь. – Твоего слова мне нехватало, – поднял глаза Виктор, – неделю на подготовку… – Спасио, братик, – шепнула сестра.

И его родители, потомки ссыльных поляков, были не в восторге, но… В скромной квартирке собрались все родственники, знакомые. Гуляли хорошо, Бичико напился вусмерть, тетя Софа ругалась.

У Дилетанта было еще планов громадье – он разыскал остов американского зонта-автомата, он уже видел себя с ним, в котелке и реглане, ошеломленных горожан. Он им покажет лондонский стиль… Он обошел тбилисских умельцев, ютившихся в крохотных мастерских в районе главного базара. Один из мастеров брался натянуть ткань, но сроки...

Пришлось лететь через Ленинград. Наш англоман позвонил на завод галантереи, нашел специалиста, объяснил, что это семейная реликвия, что, по его представлениям, автоматические зонты-трости скоро войдут в моду. Частные заказы мы не исполняем, объснили ему, но раз такое дело, приезжайте.

Женщина-мастер с интересом повертела чудо техники в руках: надо же, 1917 год. Какие люди! Одни изобрели, другие пронесли через голод, войну, эвакуацию… На следующий день заказчика встречал главный инженер. Он поблагодарил Дилетанта за интересную идею, сказал, что зонт заэскизировали, и что со временем они надеются наладить выпуск такой продукции (так и не сумели). Заплатив мастеру шесть рублей, и получив в руки крытую сатином исправно действующую вещь, Женичка был счастлив. Нашему Пижману (пижону) оставалось дождаться дождей. И почему он их любит?



На «Тяжмаше» все шло своим чередом. Чумина сманили в литейный корпус на хорошие деньги. Нервный, нетерпеливый Расторгуев, увидев, что очередь на жилье замедлила ход, и зарплата сравнительно невелика, завербовался на Сахалин.

На их места Женичка уговорил перейти техников-архитекторов из «Сельхозпроекта» – сначала Артема Латышева, а затем и Алика Буткевича. Они знали больше, чем оформители «ненаглядки», у них была проектная культура.

Все бы ничего, но снова стали доходить слухи, что Шатохин во всю треплет имя Малинина, его явно выживали. – Теперь это называется кадровая политика, – поделился хорошо информированный тестем Слуцкий, – слишком много нашего брата. – Борис, а сколько одесситов? Укоренились, прямо удивительно… – Ведь днюют и ночуют, здоровьем расплачиваются. Нет, чтобы спасибо сказать. – Вот именно, в главные лезут. – Отодвинуть, задвинуть. И Шатохин здесь главный, нашел дело по плечу. А против тебя сам знаешь, кто настраивает. Не вытянуть тебе.

Что будет с квартирой? Без нее не жить. Он провел полночи без сна, его колотило от ненависти. Как он не избегал… Кто-то, из черт знает каких соображений, решает, кем тебе быть и как жить… Вымещают свои комплексы… Утром он решил идти в партком.

Плана особого не было, надо было добиться ясности. Женичка прихватил с собой три издания. Партайгеноссе, довольный жизнью, царствовал явно без дела, на клубных стульях по стенкам тихо сидели несколько посетителей. Никто не подал знака, наш импровизатор приблизился к столоначальнику.

– Могу я обратиться к вам по личному вопросу? – на всякий случай поинтересовался он. – Почему бы нет? – покровительственно вопросил Сам, предвкушая униженные просьбы. Круглое плотное лицо с маленькими глазками улыбалось, серые волосы стояли ежиком. – Виктор Степанович, право неловко об этом говорить… но мне уже не раз доводили прозвища, которые вы мне даете. Самозванец, искусствовед, стиляга. Ну и другие нехорошие слова, которые нельзя произносить. Это правда?

Хамло было потрясено. Оно привыкло давать оценки, развешивать ярлыки, которые переживались втихую и под грузом которых люди, бывало, ломались. Никому в голову не приходило выяснять при свидетелях отношения.

– Кто тебе сказал?! – почти завопил он, выдавая себя, и с опозданием соображая на этот счет. – Какое это имеет значение? – обрадовался Женичка. – Неоднократно говорили. Если нет, то я привожу свидетеля (он блефовал). Если да, то почему? – Да зачем тебе это?!! – Ну как же, Виктор Степанович, мне, как и любому заводчанину, очень дорого мнение секретаря парткома.

Губы Самого что-то жевали и прыгали. Пауза затягивалась… – Ты понимаешь, может быть, я что-то похожее говорил, – начал мямлить он, при этом лихорадочно просчитывая варианты. Врагов у него хватало, не исключено, что под дверью стоит один или несколько человек, скандал с последствиями обеспечен, куда он пойдет с этого теплого места?

– Понимаете ли, Виктор Степанович, принят я на работу через отдел кадров, с резолюциями Романюка и Дольского. Вы, конечно, поинтересовались мнениями людей, с которыми я работаю – в том числе конструкторов, технологов. Они подтверждают, что я неплохой специалист, с образованием и соображением. С моими проектами знакомился Архипцев… – Кто тебе сказал? – снова заладил Шатохин, молчать он не умел и не мог. – Да какая разница? Имена могут быть названы, но гораздо выше. (Шатохин потупил глаза; вспухшие уши посетителей ловили все, как локаторы, хотя все смотрели в пол.) Самозванец у нас тот, кто не имея образования, занимает место начальника лаборатории, именует себя главным художником завода… Нет, вы послушайте, это ваш, кадровый вопрос, посмотрите программу его “университета” – специалист по стенгазетам. А ведь человеку доверено важнейшее дело наглядной агитации, над которым он постоянно иронизирует, анекдоты травит. (Шатохин сурово нахмурил брови: даже так?) Что касается стиляги. Вероятно, имеется в виду зимнее пальто на кокетке, которое я сам себе придумал, и зимняя шапка-финка. Или мой пресловутый зонт? Почему женщинам можно, а нам нельзя? Забрали власть, понимаешь. (Шатохин почти сочувствовал.) Модная штука, к тому же стреляет. …Ваше право ходить в галифе и в сапогах, у меня свои вкусы. Посмотрите этот журнал мод. Не прошло и сезона, кто-то нарисовал то же самое. (Шатохин строго покивал головой.) Теперь последний пункт. Вот брошюра Сунягина, кандидата наук, посвященная важнейшему мероприятию партии. Как вы догадываетесь, и это издание мимо идеологического отдела ЦК не прошло. Страница семнадцать. Читаем – техническая эстетика является искусствоведческой наукой. Посмотрите, тут подчеркнуто. (Шатохин только таращил глаза, ему можно было с равным успехом показывать клинопись. Пора отпустить вожжи.) Могу ли теперь я рассматривать ваши слова обо мне как шутку?

– Ну, в общем, можешь, – замямлил снова Шатохин, – мало ли как я в компании обмолвлюсь? – Мне хотелось, чтобы вы меня лучше знали. Ведь ваше мнение учитывается при решении многих вопросов. – Каких, например? (Сейчас заговорит о квартире, он уже мысленно потирал руки, свидетели подняли головы.) – …Я подумываю о вступлении в партию. (Партайгеноссе не ожидал удара ниже пояса.) А лицо ее на заводе – это ваше лицо. Не так ли? – Ну это не обязательно, – Шатохин явно не понял иронии, но был почти польщен: – Я рад за тебя, подавай заявление. – Я подумаю, в свете нашего разговора, Виктор Степанович, вступаешь один раз. – Конечно, конечно… Я не совсем понял, зачем ты приходил, – сделал хорошую мину при проваленной игре Сам. – Можно сказать, пообщаться. Разве не может простой специалист удостоиться беседы секретаря организации? Ведь ему нужно держать связь с массами. – Конечно, конечно, – Шатохин перевел дух, с одобрением покивал головой, но удержался от вставания и провожания посетителя к двери – чего Импровизон явно заслужил.

– Не ожидал от себя, откуда что взялось, – он изобразил сцену Слуцкому. – Красиво (и тут эстетика!) ты его сделал, старик, – недоверчиво глядя на нашего артиста, резюмировал тот, – целую проруху. Как оно теперь аукнется?

После этого разговоры умолкли, увял и Романюк. Вплоть до сессии Женичка работал спокойно. В Питере отыскалась сестра отца – очень на него похожая Ася. Она была замужем за Куперманом, маленьким альфрейщиком. Он воевал, побывал в плену, спасся, назвав себя караимом: оказывается, их фашисты не убивали. Их дочь, двоюродная сестра Софья (родственники как договорились) обликом напоминала византийскую принцессу. Жили они в Гривцовом переулке, в однокомнатной квартире, небогато.



Курсовую работу он написал по театральным зданиям города, спроектированным Саввой Бородовским, московским архитектором. Федорец, руководитель курсовой, оценил ее хорошо. Однако у Бортанева, рецензента, взыграло, видимо, ретивое.

– Жанр архитектурной критики очень ответственный, – заявил он, – следовало бы с большим уважением отнестись к проектам послевоенного периода. И как-то лихо вы оцениваете скульптурное оформление Коненкова, а он все-таки лауреат Государственной премии. Что касается Национального театра, то такое планировочное решение может быть. И пластическая бедность наверняка определяется трудностями финансирования.

Автор попытался оправдаться, но Бережной толкнул его в бок. Дилетант опомнился, поблагодарил руководителя и рецензента, и получил стандартную в таких случаях четверку.

– С Бортаневым я не могу спорить, он шеф моей кандидатской. Что собираетесь писать дальше? – тихо, не выходя из вечного минора, спросил его Федоровец; череп и костяк его лица были туго обтянуты кожей, общая худоба вызывала мысли о бренности всего сущего. – Право не знаю. Но не архитектуру. Как вы смотрите на проблемы эстетики? Читаю эту непрырывную свару, так и хочется вмешаться. – Это, конечно, неожиданно… и не моя тема, но можно попробовать.

Своими намерениями Женичка поделился с Мусей Гольдман, толстухой, преподавашей философию в Т-ском пединституте. – Ты знаешь, я тоже хотела бы… Пошли в университет, послушаем Каганского. – Что, так вот придем и сядем? – Он не возражает. Восходящая звезда. Память! Идеи! Москвичам придется потесниться…

 Самуил Моисеевич заметил чужих, но, действительно, ничего не сказал. Внешность его была вполне заурядной, одет был строго, говорил без бумаг, много, четко, девушки ему внимали восторженно. Он находил сходство между искусством и религией: времена действительно изменились. «Пара» сверкнула как фейерверк.

– Слушал бы кто-нибудь из парткома, – резюмировала Муся, – как тебе? – Нашим материалом не очень владеет, за счет цитат… Но всех на память... Кроме того… Религия основана на вере, параллель – не аргумент для науки. – Ты считаешь его подход узким? – Нормальные герои всегда идут в обход. Видела “Айболита-66”? Великий фильм… Эстетики должны оставить искусство в покое. – Ну, ты лихо даешь. Оригина-а-л. – И обратиться к остальной действительности. Пытался ему телепатировать. А он видит, что меня крутит, и нажимает… Мусенька, он мне кое-кого напомнил. Я, у себя, стал записным оратором по технической эстетике. Говорю с любого места, на любую тему. Аж самому противно… Надо бы заняться структурой, от яйца. И ему не мешало бы.

…После очередного экзамена Юлька потянул Дилетанта в спортзал, погонять в баскетбол вместе с “дневниками”. Разделись, вошли в игру. Заочник был в азарте: он уже и не помнил, когда брал в руки мяч. При очередном сильном прыжке он почувствовал боль в правом “ахилле”.

Не придав ей значения, он сделал еще один толчок, и только тут почувствовал, что стопа его болтается, неуправляемая. Героя прошиб холодный пот. Он проковылял к матам, уселся, в голове мутилось. Вызывай скорую, сказал он подбежавшему Юльке.

Дилетанта привезли в Военно-медицинскую академию, тут же, на Васильевском острове. Дежурный врач острожно прощупал заднюю часть голени: да, похоже разрыв сухожилии, нужна операция. Ногу согнули, заковали в гипс. Жди, болезный…

– Когда операция? У меня экзамены! – заволновался наш игрок. – Парень, забудь о сессии. У нас операции в плановом порядке (капитан «забыл» сказать, что каждый день промедления укорачивает ахилл на один сантиметр). Вот соберем стажеров и положим тебя на стол, поучимся на твоей ноге.

Дилетант был в отчаянии, учиться лишний год никак не хотелось. Он теребил врачей на обходах, ловил их в коридорах. Профессиональная совесть, видимо, заговорила, на третий день его повезли на операцию.

Он лежал вниз лицом, голень обкололи новокаином, сделали разрез. Вокруг стола собралась толпа молодых военных хирургов. – Полный разрыв, – провозгласил ведущий врач. – Ну, парень, фантастический толчок! Не могу поверить. – А мне от этого не легче! – проскрипел герой.

Хирург с большим усилием стал стягивать ахилл. При этом он не торопился, подробно комментируя каждый момент операции. Дилетант чувствовал, как натягиваются жесткие жилы, как их прокалывает игла, тянутся нити. Это тебе было нужно, придурок? Когда ты научишься беречься?

Скоро новокаин перестал действовать, боль нарастала, по лицу героя катился пот. Стажеры заглядывали ему в лицо, утешали, как могли: шьют уже, красиво получается. И тут эстетика, успел подумать Женичка между стонами. Наконец зазвенели инструменты, сброшенные в кювету; ногу снова загипсовали, и ею завладела боль.

 Ее умиряли таблетками, выдаваемыми по строгому счету. Первые две ночи Дилетант спал шесть часов. Действовали таблетки все слабее и слабее, но, наконец, успокоилась и боль. – Ну что, курс пропал, – поплакался Женичка Юльке. – Ты что, шлемазл, – удивился тот, – в таком виде я берусь сдать любой экзамен без подготовки.

На следующий день он принес учебники и бумагу для шпор, и наш страдалец-сиделец втянулся в привычный процесс. Еще через три дня он уговорил лечащего врача отпустить его. Юлька купил костыли и наш герой прихромал в Академию. Сокурсники встретили его с недоумением. Кто-то был доволен: лидеру явно не везло.

Аутсайдер бросился сдавать пропущеные экзамены. По архитектуре Англии Федорец, явно учитывая его состояние, натянул ему четверку. Другие преподаватели, если и ставили пятерку, то вполне заслуженную. На это раз лекции Женичка отсидел добросовестно. Намекнув Ирине в письме про несчастный случай, он явился в Р. Травма исключает измену, почему-то решила жена, и встретила его очень ласково. Но и он ее любил.



Еще три недели он ковылял в гипсе; наконец, опостылевший чехол сняли. Первые дни без костылей было никак нельзя, но вскоре герой начал ходить, хромая, опираясь на зонт. Он не только помогал передвигаться, укрывал от дождя, но, главное, обеспечивал элегантность каждый день. Выпросил, называется, у судьбы. К тому же имелась шляпа, собственноручно доведенная до котелка. Можно было вообразить себя эсквайром, буржуа, где-нибудь в Сити («происхождение» сказывалось).

– Господи, Малинин, что с тобой, – запричитала Вавулина, увидев его в центре города, – не зря я тебя видела во сне, с палочкой. – Сон в ногу… Ты знаешь Сима, все по делу, иначе скажут – стиляга... Вот, посмотри, какая машина. (Он нажал кнопку, купол, шурша, раскрылся.) Ты знаешь, что зонт – символ власти в древности? – Сима только ахнула: – Ну, ты вообще джентельмен… Или жрец? – Клёво, да? …С другой стороны, давно собираюсь заняться критикой. Как я буду делать старикам замечания? А так, с тростью, вроде посолиднее.

Местные выставки выглядели неровно. Интересно работал пейзажист Хуттунен, появлялись хорошие работы живописцев Поморова, Ниеми, скульптора Луккинена, других художников. О них вполне можно было писать в искусствоведческие журналы. Начинать было боязно… А что коллеги?

 Директор музея, Майя Гавриловна сделалась озабоченной: – Но выставки проходят у нас. – Поэтому я до сих пор и не лез в это дело. Но почему ваши сотрудники пишут так мало, только в газету, и в информативном плане? Конечно, пробиваться в журналы непросто… – Женя, вы должны войти в их положение. У них нет специального образования, много чисто музейных дел, экскурсии. Дайте им еще времени. – Хорошо. Тем более, что я собираюсь заняться эстетикой. – Вот-вот, почему бы вам полностью не посвятить себя этому делу? – Партия придает, оно конечно. Но художникам нужен предметный разговор. И если мы этим не займемся, придут другие. Вы знаете, что после зональной выставки в М. в наш город собиралась переехать Ананасова из К-ова? Мы все окажемся не удел.

Поповкина заверила Дилетанта, что она сей же час мобилизует своих научных сотрудников. Женичка ушел, несколько успокоенный: пусть они бьют тропу. Через два вернисажа выяснилось, что разговоры были пустыми, статьи пишут все те же журналисты. Он сидел за столом, вымучивал фразы, но мозги были заняты другим…

.

…Только бы решить квартирную проблему. Узнав, что власти не хотят оценивать состояние дома, где жил Дилетант, Буткевич только посмеялся: – Главное, чтоб мы захотели. А как на заводе распределяют городу все равно.

Он привез на «объект» знакомых из бюро технической инвентаризации. Обследовав строение, комиссия насчитала процент износа ровно на единицу больше аварийного норматива. – Даже не будем подписывать у начальника, – заверил Алик.

Бумага с подписями членов комиссии без звука была принята профкомом. После этого оставалось ждать первого распределения… В порядке взаимности Дилетант решил откликнуться на новый зов КПСС. Он был в обиде на «родную партию»: разуверившись во всесилии технической эстетики, она сделала ставку на научную организацию труда. О нем шуршали газеты, трещало радио, вопило телевидение, долдонили с трибун разной высоты. Хукас, который еще недавно поучал всех, как надо красить стены, теперь судил и рядил, где есть НОТ, и где его нет.

На заводе срочно организовали соответствующую группу. Ее на общественных началах возглавил Тимофей Леонидович Сохатых из лаборатории автоматики. Что-то показалось знакомым в его облике. Заговорив с ним по-грузински, Женичка узнал, что учился Тимофей в той самой тбилисской мужской четвертой школе, где хулиганил наш пионер. Земляк был на четыре года старше, окончил военный институт связи, и был комиссован по здоровью. Он был обстоятелен до занудности.

– Культуру производства будем поднимать. Хорошо, что ты пришел, дизайнер мне нужен. – Ты почему проект (центральной заводской) диспетчерской не принес? – Да тут все слаботочка… – Тимо, ну кто же врезает коммутатор в пульт по диагонали, – с ходу приступил к делу Дизайнер, – давай я порисую. – Вопрос уже решен. – Хочешь, чтобы над нами смеялись? Давай сделаем макет, увидишь. Магнитофонам можно лучше место найти… – Слушай, к начальству пойду я сам. – Это ради бога...

Выяснилось, что Сохатых любые вопросы брался решать сам, диспетчерская превращалась в выставку технического китча. (И тут нужен вкус!) Женичка не выдержал, пошел к Дольскому и добился, чтобы проект отдали ему на корректировку.

Сохатый сумел собрать довольно сильную команду. В нее входил умница технолог Дмитрий Бобыльский, Ефим Гефтер, энциклопедист машиностроения, Виктор Федоровский – остроумный конструктор и технолог (прекрасный рассказчик, совершенно неспособный слушать других); иногда помогали другие специалисты.

Группа работала в совсем ненаучном режиме «скорой помощи», развязывая постоянно выскакивающие проблемы – одну за другой – их на молодом предприятии становилось все больше. При этом Сохатых становился всего лишь распределителем заданий. Он никуда не торопился, растягивал работу как мог.

– Я колеблюсь вместе с линией партии, а ты меня подрываешь. На заводе надо все делать пусть не лучшим образом, но во время, – напомнил ему Женичка, – иначе могут поверить, что без нас можно обойтись.– Да мне наплевать. Компанию курирует обком. – Архипцев ждать не будет. Лучше ведь иметь союзника, чем врага. Наша бригада может закончиться. – Ну что ты (это было сказано с большой дозой снисходительности). НОТ – это навсегда, без нее нам не выжить… Поставит Архипцев начальником отдела, тогда буду работать. – Так ты же связист, а нужен управленец, экономист, технолог. – Обком важнее, он скажет – и все. – Ты не понимаешь, он с директором ссориться не будет. И нельзя, Тимо, вот так приспосабливать компанию к своей карьере. Я ведь делаю рекламу нашей работе. – Посмотрим… А если не нравится работать со мной, так и скажи. (Ну вот, опять с насеста спихивают.)

…Дилетант не удивился, когда его пригласили к главному конструктору завода. Якушев, сравнительно молодой темноволосый мужик, сидел в тесном кабинете; его огромный отдел не очень жаловали (четыреста человек; много ошибок, срывы сроков).

– Слышал о вашей работе по НОТу (вот он, ветер). В отделах говорят, что вы хорошо читаете чертежи, знаете технологию, многое подсказываете. Колпак скоростной сушки неплохо получился. – Сделаем макет – подадим на промышленный образец. С вашими ребятами я с удовольствием занимаюсь. Только перспективы не вижу. Машины – как динозавры, обречены на вымирание, закон природы. – Оно, конечно, так, инерция велика… Вот Сутин и проектирует свою установку, она должна заменить всю «мокрую» часть (машины)… Можно заниматься ТНП. Ну и реклама. Очень нужны проспекты на нашу продукцию, на запчасти. Одним словом, приглашаю. – Можно попробовать, Романюком я сыт по горло. Любая сплетница по сравнению с ним – немой от рождения. – Почему я и сплавил все ваше бюро в ОКС... Будете работать по своему плану, подчиняться – моему заму Левчину. Решения проспектов, упаковки будете показывать Архипцеву. Торопить не буду. Любые командировки через Слуцкого. В перспективе – бюро дизайна. – Я хотел бы для начала взять на пультовую графику человека. – Ставка техника устроит? Кто это? – Курицына из механо-сборочного. – Понятно… Берите.

Алла согласилась, через неделю состоялся ее перевод. На них понимающе оглядывались, но держались они по-деловому. – Что ты решила с учебой? – провожая девушку, спросил наш дизайнер. – …Нет, не в Академию. – А что так? – Ну, отец … И вообще, когда он узнал, что ты у меня начальник, начал ругаться. Говорит, что я роняю себя… и все такое. – Да чем я ему не нравлюсь-то? – Не хочу говорить. – Понятно. У тебя нет своего голоса, а мне надо оставить свои иллюзии. – … – Я не могу рисковать тобой. Да и собой заодно… И что дальше? – Пришлось обещать, что поступлю на лесоинженерный, переведусь в конструктора. – Ясно. – Извини. Получилось, что я использовала тебя. – Почему бы и нет? Хоть на это сгодился.

Он, собственно, к этому был готов. Женичка сидел в привычном уже зале, знакомился с чертежами и описаниями машин. Бумажная масса в исходной «суспензии» имела концентрацию 3%, огромное количество воды надо было выпарить. Это раздражало нашего эстета – металл раскатывают до «бумаги» (фольги), а бумажную массу – мягче только вата – прессуют только на конечной стадии.

Убогость содержания (технологии) находила отражение в форме. Дилетант съездил в К., на целлюлозно-бумажный комбинат, еще раз проверил свои впечатления: улица, погруженная в атмосферу влажных субтропиков, по которой носились полураздетые потные люди. Даже у зарубежных поставщиков аллюминиевые кожуха выгядели как сараи, очевидно, что все решали инженеры. Некоторые вспомогательные машины проектировались в модном авиационном стиле с корпусами криволинейных очертаний.

Дилетант съездил на недельку в Москву. Во ВНИИТЭ (институте технической эстетики) с ним особенно не разговаривали: объект очень дорогой, выгодный, но неинтересный, заключите договор, тогда будем консультировать, еще лучше – проектировать, одному вам ни за что не потянуть.

Выставки, журналы утверждали прямоугольные и трапецевидные формы. Можно было их «причесать», поискать отношения... Но это даже не полумеры. Истинным дизайном здесь должна была стать технология… Вот она, релятивность творчества, эстетического.

Не возвращаться же раньше срока… Рядом находилась ВДНХ. Выставка превращалась в огромный магазин, пульс ее стал слабым и разреженным. Промышленная реклама была скудной и чисто информативной, ею никто серьезно не занимался. (Иное дело известные западные фирмы – цветные фотографии, печать хорошего качества.) Пройдя утром пару пустынных павильонов и отметившись в них, можно было целый день посещать музеи и выставки в центре, работать в «ленинке», изучать книжные магазины.

…На сумму договора, названную ВНИИТЭ, Якушев замахал руками: и так мы на языке у директора. Дилетант стал рисовать листовки на запасные части и ТНП (закаточную машинку, сушилку для посуды и пр.). Придумывать их было все-таки интереснее, чем заниматься «сараями». Работа заставляла сочинить, ввести в лист пластический, символический мотив, надо было его скомпоновать, найти колористическое решение. Экая жалость, что большинство искусствоведов не работает с форматом, конструкцией, цветом. Отсюда их боязнь что-то сказать художнику. Нет, обязательно надо коллегам решть конкретные задачи.

Сделав два-три варианта проспекта, наш дизайнер пробивался на прием к Архипцеву. Директор принимал его ровно, распрашивал, если что не понимал, редко когда выбирал худший образец. (Иногда просил присутствовать при встрече с архитекторами – завод продожали строить.)

По-прежнему к Дилетанту приходили инженеры из цехов и отделов (их переправлял Романюк). По-прежнему приходили с заказами на товарные знаки для предприятий города, края. Но надо было себя «озадачить» чем-то достойным, и Женичка придумал тему. Недовольный уличными светильниками (везде составные опоры с литыми тумбами), он решил придумать что-то свое. Оно сгодилось бы и для завода.

Решение пришло довольно быстро. Новая опора-фонарь представляла собой металлическую трубу, которая венчалась матовой светящейся частью такого же диаметра из пластика. Внутри последней вертикально размещались три-четыре люминисцентные трубки, отражатели которых образовывали несущий каркас с ребрами жесткости.

Х-м, не зонт, но элегантно. Аналогий никаких. Получить авторское свидетельство (на промышленный образец)? Почему бы нет? Для заявки нужны были фотографии. Выточенные из оргстекла стержни разной высоты и пропорций, частично (по высоте) окрашенные в черный цвет, они на нейтральном фоне смотрелись хорошо; некоторые стержни он изогнул различным образом, их можно было собирать на «газоне», в группы.

Посидев еще пару дней, Дилетант написал вполне убедительную пояснительную записку, приложил к ней чертежи и фотографии, и через скептически похмыкавшего Слуцкого отослал в Москву.

Надежд особых не было, заявки на изобретения, как правило, заворачивали, платить государство не хотело. Промышленные образцы только начали публиковать, ни у кого не было опыта. Ну да не хлебом единым. Откажут – почитаем, учтем замечания.

Каково же было изумление Бориса (да и других), когда пришло положительное, с красным углом решение. – Ну, я им воткну, – пообещал Слуцкий, теперь уже начальник бюро (он имел в виду партком).

В очередном номере заводской газеты заметка была опубликована под грифом «К 50-й годовщине Октября». Можно было представить, с какой миной Шатохин визировал номер многотиражки с крупно набранной информацией. Слуцкий тоже оказывался при деле, при успехе.



С ним, и с его женой Долорес, болезненной и невысокой, Женичка и Ирина теперь дружили. Надо было отметить событие.

Жили Слуцкие с дочерью, тещей и тестем, в «сталинском» доме в самом центре, в двухкомнатной квартире. Не очень богато. Тесть, старый, худенький и маленький Нахим Адлер, скучал. Когда-то он работал по финансовой части. Он помнил «царскую разруху», когда корова стоила два рубля, и при нем нельзя было сказать, например, что Женичка купил шапку из нерпы (задешево) за пятьдесят рублей – это привело бы его к нервному срыву.

– Когда НЭП был, – повествовал Нахим Рувимович новому, любопытному слушателю, – государственный план составляли бухгалтера. Они врать не могут, гоняют любой баланс до копейки. Мы мешали большевикам верстать пятилетки. Вот они и придумали плановиков, которых теперь пять лет учат прибавлять 6% к «базе». Вот и весь социализм, вся его экономика…

Анна Григорьевна, полная и добродушная, великолепно готовила. За ее столом сын собирал своих друзей и хороших знакомых, всем им было немного за сорок. Это были главные специалисты тракторного завода в расцвете сил и карьеры.

Так Дилетант был представлен одной из лучших «технических» компаний города. Чувствовал он себя робко, но здесь интересовались мнением нашего знатока о художниках, искусстве, выставках, новинках литературы, кино. Адлер дружил с графиком Кадышевым и покровительствовал ему.

В компании о заводских проблемах говорить запрещалось, но о запрете приходилось напоминать постоянно. Модель трактора выпускалась десятилетиями, также неспешно ее модернизировали: для этого нужно было построить новый завод и жилье, изменить технологию лесозаготовок… Здесь же со знанием дела высмеивали потуги на реализм в изображении производства, его людей, экономики. С этим же настроением переходили на политику.

– Столько народу собирается, такие разговоры ведутся, – поделился сомнениями с Борисом Женичка, – и большинство – евреи. Ты бравируешь, смелый среди них. А вот Яков Нахимович, ему что, хлопот мало? – Да он такой завод вытягивает! Кто-то может быть и хотел бы сесть на его место, да где такие мозги взять? Наверху это понимают. За светлую голову ему многое простят.

Все было бы ничего, однако Женичка оказался нужен Борису еще и для прикрытия своих походов «налево», приходилось обманывать Долорес. Впрочем, она, как и ее мать, все понимала и закрывала глаза на похождения мужа-красавца. Он же, Борис, что случалось гораздо реже, прикрывал друга.



Хорош был новый журнал «Изобретатель и рационализатор». С его страниц часто веяло драмой. О новаторах писалось с пониманием предмета и сути их творчества... Ты смотри, в каждом «жанре» своя эстетика, а чувства одни, надо использовать этот материал… А разве на заводе не так?

А «консерваторы»? Что им все постановления «ЦК КПСС и СМ»? Они стояли стеной – это было видно и по другим журналам и газетам. Да и читать не надо было. Здесь же, в ОГК было немало ярких инженеров – и их разговоры редко были веселыми. То же самое можно было слушать у Слуцкого. Дилетант не понимал: да, есть сиюминутные интересы предприятий, министерств, но эпоха НОТа… партия, она же себе не враг… Обществу нужно сокращение затрат…

В одной из статей журнала рассказывалось об аэродинамическом эффекте, который, в частности, использовался для сушки пиломатериалов. А если так сушить бумажное полотно? Десятки толстостенных чугунных цилиндров диаметром около полутора метров и длиной до 12 метров грелись паром под большим давлением, вращались с большой скоростью; при этом они еще и прогибались. Их отливка, обработка, балансировка, сбор и удаление конденсата из цилиндров – все проблемы. Чудовищной была зубчатая передача: на каждом валу шестерня, да еще промежуточные!

Утром он приносил в садик Рудю, переодевал и оставлял его в группе. Дальше он шел безлюдными дворами и мог обдумывать очередную тему. Идея снизошла, как это бывало, в ходьбе, между сараями. – Все сложности уйдут, Толя, – обрадовал он Трубицына, – будем греть цилиндр аэродинамическим тормозом. – Подавать горячий воздух по трубопроводу? – догадался друг. – Зачем? Вводим крыльчатку прямо внутрь цилиндра, крутим электромотром. На внутренней поверхности цилиндра – лабиринтное сопротивление. Никакого перегретого пара, конденсата, трубопроводов, дешевый цилиндр из стального листа. Не нужно бомбировки (специального профилирования). Вместо шестерен – синхронизация скорости с помощью электронных следящих систем. – Ну, ты даешь, это же… Красиво, черт… Срочно оформляй заявку на изобретение. – Давай со мной в пару. – Я-то зачем? – Вряд ли я могу разговаривать с экспертами и производственниками, как ты. – Справишься сам. Я и так помогу. – Нет уж, нет уж. Главное у нас ведь не изобрести, а внедрить, впихнуть силой.

Толя задумался. – Скучно тебе, ищешь приключений? – Но мы лишь упрощаем конструкцию. – Всего лишь…. Революция в сушильной части… Производство этого не любит. О цилиндре Гефтера слышал?

Умница Ефим предложил крепить торцевые крышки болтами так, что половина резьбы последних “держалась” за цилиндр, половина – за крышку. По расчетам крепеж давление пара выдержал бы, и теперь цилиндр можно было отливать не в вертикальных земляных формах, а “по Дудинцеву”, центробежным способом, что было значительно дешевле.

И ничего не двигалось. И, чтобы хоть как-то стронуть дело с мертвой точки, Гефтер был вынужден взять в соавторы главного инженера. Однако и после этого эксперты топили заявку всеми способами.

Предостережения Дилетанта не остановили. Он написал пояснительную записку, Анатолий сделал чертеж-схему. После небольшой взаимной правки заявка была укомплектована. Пошли к Слуцкому.

– Ну, ребята, вы даете. Заодно всю машину переделали бы, – поразился тот. – Да это все Малинин, – заметил Трубицын, – я так, только для веса. – Да уж, ты парень веский… Женька, ты хоть понимаешь, на что себя обрекаешь? Здесь (он похлопал ладонью по канцелярским папкам) столько надежд похоронено, а то и биографий. – Да тут такое дело, ну совершенно очевидное. Кругом выгода… – Какая, ты сообрази? – Нет, я понимаю, что литье дает колоссальный вал. Но когда еще корпус запустят… Не может быть, чтобы не приняли. – Ты бы какую-нибудь мелочишку изобрел, деньги гарантированные… – Не-е, этим я заниматься не хочу. Делать – так по большому. – Хороший пинок… Кстати, Сохатых написал в журнале про свой обтюратор для объектива. Ну, что он работал строго по методике Альтшуллера. И сразу столько откликов… – Он действительно так работал? У меня щелкнуло – и все. – Да какая разница. Нам теорию изобретательства надо утвердить. Может быть, и ты не откажешься помочь? – Если получим свидетельство, тогда подумаем. Так что отправляй заявку, назад дороги нет.

Дилетанта вызвал Якушев: – Ох, смелые у вас идеи… Оставите литейщиков без штанов. Думаю разгрузить вас для конструкторских дел. – Не знаю, смогу ли... – А как у вас с листовками? – Три директор утвердил. Готовлю к печати. – Курицына переводится… Как вы посмотрите, если я вам вместо нее дам другого исполнителя? – А кто это может быть? – …Речь о моем брате. Он давно еще кончил школу военных топографов, владеет навыками. Дайте ему пробную работу. – Ну, что ж… Почему-то я уверен, что мы сработаемся.

Главный, как человек, взявшийся руководить проектированием очень тяжелого машиностроения, и принимавший на себя шишки за всех исполнителей, не мог не вызывать уважения. Его брат оказался невысоким, тщедушным, холостяком хорошо за сорок, стриженным под ежик, с наивными голубыми глазами в очках, и наполовину железными зубами. Вася был очень аккуратным, изуверски медлительным (да-а, помощник). Он оказался фанатичным и довольно сильным шахматистом. Игра заменяла ему женщин, мебель в квартире, и, частично, еду.

Невзирая на подчеркнутое безразличие старшего дизайнера, он рассказывал случаи из своей и чужой игровой практики постоянно. К ним прибавлялись малоинтересные бытовые наблюденния. Говорил он медленно и, обнаружив в описываемых ситуациях что-то юмористическое, смеялся дребезжаще, скрипуче. С точностью механизма он предавался каждый час ритуалу курения – выходил на лестничную площадку, разминал “беломорину”, и вступал в долгую беседу с такими же фанатами игры, считая, что она оправдывает любые затраты времени.

Вдруг Дилетанта вызвал Дольский: – Конструкторов сокращаем, а оформителей берем. – Мне нагрузку увеличили. Вплоть до деталировки. – Чего ради родственников не сделаешь. Ваше мнение о нем? – (Надо же, этой персоной занимается сам главный.) Исполнителен, скромен. – М-да-а… Как вы собираетесь его использовать? – Наглядная агитация, табличная графика, изготовление оригинал-макетов для проспектов. – Ладно, Но с вас двойной спрос. Когда он начал подвизаться? С первого числа? В приказ.

…Дилетант робел: советская промышленная реклама все еще не появлялась. Он отправил Васю в Ленинград, потом – на ВДНХ; разведчик донес: никаких изменений.

Надо было решаться. Местную типографию новый жанр не смутил, предлагали высокую печать. Первую, в два цвета, листовку (представлявшую дефибрер) напечатали быстро: вот, что значат сторонние и большие заводские деньги. Лиха беда – не только начало, Дилетанту захотелось увидеть всю серию. Но “младший дизайнер” делал две недели то, что Женичка тут же делал в день-два.

– Ну, Семеныч, ты асс, – уважительно сипел коллега, – как все интересно, быстро, аха… мне за тобой не угнаться. – …Да есть листы, Вася, сейчас бы иначе сделал. – И НОТом успеваешь заниматься, всякими другими делами, аха... И занимайся, я тебя прикрою. – Ты бы еще попросил брата насчет квартиры... – Да зачем? Меня не сократят, а значит – и тебя. Так что жди распределения, скоро уже, аха...

С получением свидетельства на промышленный образец недоброжелатели вовсе умолкли. Никому не пришло в голову спросить: кто заказал этот светильник-опору, почему, собственно, дизайнер работает на себя? Впрочем, судя по расценкам Объединения художников Дилетант имел право рисовать один проспект три месяца, и неделя-другая, отданная работе над фонарем, убытков не принесла. Вскоре подошел сборник “Дизайн в Англии”, оказалось, что и там придумали нечто подобное. Даже Романюк процедил что-то вроде поздравления.

Но все торжество меркло перед главным событием, жилищная комиссия выделила квартиру Малинину. Победу можно было праздновать, советский человек (далеко не каждый!) выполнял свое главное (чтобы другое не говорили!) предназначение. Таким же образом Женичка становился «приписным» к заводу работником – уходя, ведомственное жилье надо было отдавать. Теперь оставалось расти в должности, и, по неписанному правилу, собирать деньги на машину.

Кварталы располагались на бывшем совхозном поле, прилегающем к озеру. Территория получила название «мокрорайон» – она была почти не дренирована, поэтому в дождь вода стояла на асфальте толстым слоем. Дома были спланированы «елочкой» – панельные пятиэтажки стояли под углом к проспекту, стыдливо отворачиваясь от прохожих. Не получалось ни улицы, ни двора. (Однако автор планировки получил за это государственную премию.)

Семья получила трехкомнатную квартиру площадью 60 квадратных метров. Не много на пятерых человек. Спланирована квартира была плохо – комнаты длинные, детская и кухня – совсем небольшие.

Бетонные поверхности были пупырчатыми, прокатные гипсоопилочные перегородки местами слегка пучились (привет от комбината строительных конструкций), полы были настланы из сырых досок, обои жуткие. Мойка, газовая плита и колонка были поставлены как-то произвольно, стены небольшой кухни по разным направлениям пересекали трубы. О людях проектировщики думали в последнюю очередь. Звукоизоляция была плохой. Но в квартире было очень тепло, можно было ходить в плавках, что Женичка постоянно и делал.

Начался медленный подбор стандартной мебели. Одновременно наш дизайнер вычертил и заказал умельцам трехметровой длины «стенку» высотой до потолка. Поставленная в торце комнаты, она исправила пропорции «гостинной».

– Ну, ты придумал, – выразил восхищение Трубицын, – удобно как. – Сделай и себе такую же. – Мне столько денег не найти… Пойдем ко мне, посоветуешь чего…

Немного раньше он получил на четверых двухкомнатную квартиру. Вот где было тесно. Один из лучших инженеров завода ютится, соображает, как развесить четыре книжные полки. Где, в самом деле? Вот задача… Друг нарисовал ему решотку из бруса, на которую со сдвижкой вешались полки; «прозрачная» перегородка выделяла зону для занятий в детской.

– Здорово, – оценила Люда, жена Анатоля, сама инженер, – тебе надо давать решения, консультации. Деньги будешь зарабатывать. – Да не в первый раз. И газету напишу, пусть люди читают, может, пригодится.

Затем наш новосел нашел работяг, которые переварили газовые трубы, перенесли колонку, а также плиту, мойку – они вместе с кухонным столом выстроились в единый фронт. Теперь удобно разместился подвесной холодильник и шкафы.



 Между переездами, перестановками и переклейками (обоев) Женичка начал писать курсовую по эстетике. Литературы накопилось уже довольно много. Это была, в основном, полемика “природников” (лучше бы сказать пейзажников) и “общественников”. Как партия, которая контролировала все, позволяла эту, порой беспардонную, ругань? Выходит, она давала некоторым порезвиться в специальных загонах, выпускала пар, демонстрировала свободы.

Дилетант углубился в эту путанницу, недоумевая: ведь эстетическое могло опираться на разные практики: общественную, техническую, «вторую природу», на сумму научного осмысления опытов. Наш теоретик с большим пылом исписал несколько десятков страниц и задолго до срока отправил их Федорцу. Ответ пришлось ждать довольно долго, он был нерадостен. С сожалением вынужден констатировать, писал руководитель, что курсовая не получилась. У вас еще есть время, чтобы подготовить  текст по архитектуре. С удовольствием вспоминаю наши предыдущие совместные предприятия.

Женичка озверел. Какая совместная работа? Числясь руководителями, преподаватели ограничивали свою роль поверхностным чтением готового курсовика перед защитой и представлением его комиссии. При этом говорилось много сладких слов “по поводу”. Практически каждый студент варился в собственном соку. Откуда взять время для новой работы? Куда девать то, что уже сделано?

У них установились почти товарищеские отношения, и наш идеалист решил обратиться к Федорцу доверительно, но так, чтобы внушало... Уважаемый Борис Николаевич, отписал он, я не сильно загружал вас ранее, делал все самостоятельно. Я согласовал новую тему с вами, и теперь мне хотелось бы знать, где и в чем именно я ошибся. Считаю, что в таких исключительных случаях, как этот, преподаватели Академии могли бы помочь своим студентам предметно. Я увлекся проблемой, я хотел бы продолжать ее. Тем более, что я не вижу сейчас достойной темы по зодчеству…

Ответа не последовало и вскоре наш экспериментатор, успокоившись, выехал на сессию. Федороца не было видно нигде. Не заболел ли он? …На общем собрании факультета все шло в обычном русле. Но, заканчивая свою информацию, Бортанев своим грассирующим баритоном вдруг спросил: – Кто Малинин? (Женичка поднялся с места.) Ваша курсовая отклонена, вы не допускаетесь к экзаменам.

Курс, заполнивший театрон замер, репутация лидера разваливалась на глазах. – Чего стоишь, иди, выясняй, – подтолкнул его Олег. На ватных ногах Женичка двинулся к декану: – Я не получил от Бориса Николаевича ответа… – Он обратился ко мне с заявлением, приложил ваше письмо, – снизошел Бортанев, – вы взяли недопустимый тон. Кто дал вам право поучать педагога? – Но я всего лишь просил руководить, указать на ошибки… – Ваше положение серьезно, будем решать вопрос об исключении. – Но, позвольте, Александр Игоревич… Не объясняя причин? – Разрешите нам поискать руководителя, знакомого с темой, – встрял в разговор стоявший за плечом трясущегося бедолаги Олег, – Малинин всегда блестяще защищался, но не может же он снова писать об архитектуре. Вы же сами предостерегали от одной тематики!

Олег что называется, поймал Бортанева на слове, декана заметно перекосило. – Ну ладно, попытайтесь, – помолчав, проскрипел он, – если найдете! – И он, высокий и породистый, развернувшись как карабль, величественно удалился.

– Кого просить? – заволновался Женичка. – Кто захочет портить отношения? – А что если Савин? – предположил Юлька. – Он москвич, независим от местных. – И хоть в летах, но чувствует время, – добавил Олег, – а рецензентом попросим Кунина. Он уже защитился, да и к тебе хорошо относится. – Заметано, ребята, – с облегчением вздохнул Женичка, – говорите вы, у меня сейчас ни духа, ни сил не хватит.

Друзья отправились на поиски. Известный искусствовед, автор нескольких книг по русскому искусству, Савин приезжал в Академию на месяц-полтора. Он обладал огромным лысым черепом и крючковатым носом, который достался ему, как он уверял, от предков-кантонистов. У Алексея Николаевича был сильный голос роскошного тембра, от которого девицы млели. Корифей задумался: – Не знаю, не знаю, коллеги, нет времени...

– Женька пострадал за весь курс, открыто сказал начальству, – заявил ему Юлька, – одно название, что руководители. – Посмотрите текст, пожалуйста, – умолил его Олег, – тут идей на три курсовых, что-нибудь явно имеет смысл. – Вы сами говорили, – подал голос бедолага, – что только заочники понимают, зачем они пришли сюда. Но у нас не учат, а учатся. Я знаю, зачем я взялся за эту тему…

Савин улыбнулся длинным безгубым ртом и прозрачными голубыми глазами и вытянул руку. Он просмотрел курсовую по диагонали, заглянул в заключение: – Вроде бы ничего крамольного. – Ну, вот видите! – Тема была согласована? – Иначе я бы не писал ее. – А где отзыв руководителя? – Да, это не отзыв, посмотрите… – Н-да.-а. Ну, ладно пошли в деканат.

Бортанев был неприятно поражен как оперативностью “летчиков”, так и “предательством” Савина: – Алексей Николаевич, и вы согласились? Это же не ваша тематика. – Так и не Федорца (по черепу москвича покатились мелкие капли пота). И студент хороший. – Надо было брать обычную тему, – снова завел свою песню декан, обращаясь к нашему новатору. – Но у нас ведь факультет и теории искусств? – заметил Женичка.

Несколько секунд преподаватели глядели друг на друга. – Тут он нас уел, – не выдержал Савин, – сколько лет работаю, а ничего подобного… И когда дерзать, если не сейчас? Давайте дадим парню шанс. А то такую мелочевку пишут, просто стыдно.

Бортанев задумался. – Хорошо, экзамены можете сдавать, курсовую будете писать заново, защищать в следующем году. – …А если я перепишу ее здесь? – Вы хоть понимаете, что говорите? – полноватый декан надулся и вздернул подбородок. – Согласен, что замахнулся, на многие проблемы сразу. Теперь возьму только одну. – …Хотите рисковать – пожалуйста. Вместе с Алексеем Николаевичем.

Просители вышли в коридор. – Н-да, бог свят. Пишите, я пальцем не пошевельну больше, – Савин был явно раздосадован, – мне некогда. Молодая жена, монография о Чистякове… И вообще, спасение утопающих… И еще – обещаю вам трудную защиту. – Спасибо огромное, Алексей Николаевич, – троица в пояс поклонилась руководителю.

Кунина уговорить в рецензенты было легче – Лев Андреевич не забыл не только курсовые, но и то, что Дилетант, единственный из всех студентов, прочитал недавно появивишуюся книгу Зигеля (“Конструкция и форма в архитектуре”).

Воодушевленный, Женичка засел за рукопись под названием “Классификация искусств”. Сидя на консультациях, прихватывая часть ночи, он строчил без удержу. Курсовая получилась небольшой, следовало ее кому-то показать, из своих.

– Ну и задачки ты себе ставишь, – высказался рыжий киевлянин Азаревич, из инженеров, бегло просмотрев текст, – хоть бы для диссертации оставил. Сидел бы тихо, пописывал бы в газеты. Тебе бы и зачли… Зачем она нужна, твоя система? – В науках ее Кедров находит, должны быть аналогии, это же все культура. – Сомнительно… Так просто тебе не сойдет.

Наш схоласт тут же передал текст Савину. Через два дня “чиф” высказался в том духе, что замечания, конечно, есть, но “это” можно защищать. На душе стало легче. Женичка тут же передал текст Кунину.

…В день защиты аудитория была переполнена. Савин был не в духе. – Не иначе как Бортанев ему сильно вложил, требует завалить, – предположил Юлька. – Готовься к худшему, – посоветовал Олег. – Всегда готов, это главное, что я в жизни понял…

И в самом деле, Алексей Николаевич начал за здравие (новая, актуальная тема, здравые посылки, представляет интерес методика…). Но закончил за упокой (рискованные смысловые допущения, стилистические неточности, выводы, позволяющие двойственные толкования и пр.). Было видно, что эти пятнадцать минут даются ему тяжело.

Удивление было всеобщим – не то что руководителю, рецензенту так крушить текст не полагалась. Дилетант пал духом, полагая, что Кунин к сказанному только добавит. Между тем, выйдя к трибуне, Лев Андреевич сообщил, что, завидуя Алексею Николаевичу, он тоже выступит нетрадиционно и будет работу защищать. Аудитория снова зашепталась.

Лев мягко “вытягивал” курсовую: теория должна опережать практические нужды, работать на, возможно, невидимую сейчас перспективу. Она может и должна опираться на допущения. Много положительного он нашел в тезисе о природе созидательных искусств – архитектуры, прикладного и дизайна. (Их внеидеологичность хитрый автор текста исподволь распространял на остальные виды творчества, и это было явно по душе молодому преподавателю.)

– Какой бы ни была оценка работы, – сказал Лев, – сегодня идет настоящая защита теоретического текста по серьезной проблематике. Создан хороший прецедент, нашему факультету пристало заниматься такими вещами. И не в том дело, что здесь есть неточности. В науке и ошибки – положительный результат. И его я не склонен зачеркивать.

“Свалить” теперь работу было практически невозможно. Свое слово наш авантюрист сделал коротким: он искренне поблагодарил руководителей – Федорца и Савина – это была хорошая школа (он не уточнил – в чем), рецензента – за высокую оценку его усилий, и попросил разрешения продолжать эту тематику далее.

Пошли секунды тишины. Бортанев тяжело поднялся: – Я бы очень не советовал нашим студентам подвергать себя и наш факультет таким испытаниям, – затем он сел, – и общаться с преподавателями я требую с должным уважением!

Снова возникла пауза, чувствовалось, что он ищет решение. Переглянувшись, ареопаг встал и удалился на совещание. Было видно, что борьба еще предстоит. Прошли томительные полчаса под дверями деканата, болельщики не расходились, наш подзащитный получил порцию осторожных поздравлений (ты им все-таки внушил, старик…).

Наконец Савин выскочил из кабинета декана весь в испарине, переводя дух. – Скажите спасибо Кунину, – просипел он (куда девался его раскошный баритон), – отстояли вас… Работу вы действительно проделали… Но тройку едва удалось выпросить. Считайте, это пять с плюсом.

– Все, ребята, сегодня пьем, – с трудом проговорил Женичка. – Дождемся Кунина, кланяйся ему в ноги, – приказал Бережков. – На колени стану! Истинный крест!

… – Да ладно, – отмахнулся Лев Андреевич, – ужо всяко ваша курсовая лучше той жвачки, за которую мы четверки ставим. Второстепенные пейзажи третьесортных художников Н-ской области. Или, вон Куцко (сын церковного иерарха, имевший доступ ко всяким раритетам), таких сведений насобирает, аж из Византии, только диву даешься. А в конце задаешь себе вопрос: и что? У вас вещь спорная, но, главное, мысль пульсирует. Желаю успеха.

 Теперь коллеги поздравляли Дилетанта с победой. – Эта тройка диплома стоит, – заверила Людмила Мукомолова, обладавшая яркой цыганистой внешностью, удивительно сочетавшейся с ленинградской интеллигентностью. – Чтоб моим врагам все так давалось, – искренне пожалел себя Женичка. – Будет тебе. Слушала я, как ты по полочкам, на экзаменах… Сюжетный, стилистический, композиционный анализ. Методист, да и только. А с курсовой – лежал пластом, встал, отбился, вообще кино… Неужели дальше эстетику писать будешь? – Уже точно.

Экзамены шли своим обычным путем. Теперь естественный интерес проявил к нашему Битому преподаватель эстетики Смоляков. Лицо деревенского красавца портил стеклянный протез глаза, из-за чего кандидат наук смотрел на студентов (большей частью – на красивых девушек) по петушиному, из-под пышного чуба .

Доцент попивал, и крепко, но неизменно был дружелюбен ко всем. Изъяснялся он эмоционально, порой выспренно, энергично жестикулируя. Но стройностью изложения и доказательствами себя не утруждал, в голове оставалось как-то пусто. Мало что прибавляли его многословные брошюры, выпущенные обществом “Знание”.

На экзамене по истории эстетики Женичка что-то содрал по поводу Гераклита. Но первый же уточняющий вопрос Смолякова поставил его в тупик. Не лучше получилось и со вторым вопросом.

– Да вы не знаете истории эстетики, – с удивлением констатировал доцент. – И вы, я слышал, собираетесь писать диплом о наших проблемах? – Так невозможно читать, Василий Михайлович, – исповедался Дилетант, – все они ошибались, ошибались, ошибались. Наши авторы, конечно, самые умные. Им, что, господь на ухо нашептал? – А вы на кого будете опираться? Исторический раздел не обойдете. – Мозгов у меня не хватит запоминать. И времени. Понадобится, открою книгу. Чужие взгляды меня интересуют постольку, поскольку подтверждают мою концепцию. – …Ну, вы, батенька… – Свои бы ляпы выловить. Это всего лишь рационализм, от нужды великой. – Н-да-а. И какую отметку вы хотите? – Если четверки не жалко… – Да ради бога.

На экзамене по марксистско-ленинской эстетике Смоляков выглядел трезвым и смурным: – Мои работы читали? – Конечно. – Что скажете? – Вы – добрейшей души человек. – Спасибо… И все-таки? – Из всех оценок используете две – красиво да прекрасно. Но на выставках очень много слабых работ. – Нет, «безобразно» я тоже использую. – Это, конечно, искусство Запада. Но хотелось бы увидеть остальные оценки, понять их систему. – Это же популярная брошюра. – Вот-вот. Она же не должна терять в научности, верно? – М-да-а. А что вы скажете о других авторах? – Был на лекциях у Каганского. Говорит много, хорошо и смело. – Он, конечно, ученый, но, тем не менее, путанник. – Василий Михайлович, извините, ну как это сочетается? Наука должна выглядеть системно, а у него многоглание все поглощает. – Вы хотите сказать, что у вас-то это… система, есть? – Вижу выводы. Но логику к ним нужно выстроить на практической основе. – А вы не ставите под сомнение эстетику Маркса? – У него в ранних рукописях есть полторы страницы, которые стоят большинства опубликованных книжек. – Вы страшный человек, ничего святого… И что, мы просто сотрясаем воздуси? – Нет, конечно. Исторические исследования капитальные. Но, в остальном, вы же видите, эстетики трактуют одних и тех же классиков… и ничего общего между собой. Почти. И от Ленина я не отказываюсь. В «Философских тетрадях» у него экономное, рационалистическое мышление. – А положение Фейербаха? Как вы… – Ну выписал попутное высказывание Владимир Ильич. Так прячутся за фразу, как дети за шкаф. Фетишизм… – М-да-а. Вижу, вы все-таки читали. То, что вам нужно, и так как вам нужно. За нигилизм – четверка, не более. Своим критиканством вы омрачаете… А жизнь так прекрасна! Пора подкрепить силы, влить эликсир!

Следующий экзамен был интереснее. Рассказав что-то об искусстве современной Прибалтики, Женичка приготовился “отчаливать”. – Как вы оцениваете состояние искусства вашего края? – поинтересовалась доцент Карпова. – Лучшие художники прибавляют, – заверил Женичка, – на всесоюзных выставках хорошо смотрятся. Правда, нечасто. – Пишете о них? – Музей просил меня не вторгаться. – Но выставки-то Объединения художников? – Оно конечно. Но, кроме того, появилась Ананасова. Женщина из К-а... – Знаю. – Всех конкурентов сметает с пути. – Может быть сделаете диплом по современному? А то все в историю ударяются. – Думаю… Но боюсь оказаться белой вороной, очень сладко пишут. Мало аналитичности, все больше на эмоциях, по-женски, вы уж извините, описательность преобладает. – Есть грех. А мужчины чем лучше?



Слуцкий, похоже, был доволен тем, что пришел “черный угол”. Безвестный эксперт противопоставлял новому сушильному цилиндру два прототипа, что решительно запрещалось патентным уложением.

Когда ему на это указали, он запросил расчет экономической эффективности, хотя положение и этого не требовало, и было известно, что к.п.д. при аэродинамическом нагреве составляет 98% – выше некуда. Было также ясно, что потери при электропередаче существенно ниже, чем при транспортировке пара (о прочей экономии можно было и не говорить).

Вместе с Трубицыным написали возражение, отправили. Подыскивая новую технологию для теплообменника, Дилетант сосчитал, что поверхность из тетраэдров (треугольных пирамид) не только красивее остальных, но и на 25% больше, чем та же поверхность, покрытая полусферами. Следовательно – и эффективнее.

По нормам многократно и разносторонне проклятого Запада, эту поверхность следовало немедленно патентовать. Подготовили новую заявку на промышленный образец теплообменника, панели бытового отопления, отправили. Пошли к Якушеву. – Есть возможность облегчить рекуператор (промышленный теплообменник) на четверть, а то и на треть, – заявил Трубицын. – Это как? – усмехнулся Главный.

Друзья объяснили суть дела. – Вроде все правильно, – нахмурился Якушев, – … только не радуют меня эти открытия. – ? – Эти штуки (башни были в три этажа) дают нам четверть вала. Если ваше предложение принять, расход металла уменьшается, объем обработки, сборки упадет. Завод потеряет в стоимости продукции, а мы с вами – в премиальных. Только не делайте вид, что это для вас новость. Слишком дорого обходится страсть к экономии. Занимайтесь рационализацией, ребята. Помельче и почаще. Вон, Пекслер, такой примитив предлагает, а только и знает, что в кассу ходить.

Друзья тихо пошли прочь. – Вот черт, – в сердцах пробормотал Анатоль, – что ему возразишь? С ним же работать… – Кресло диктует хорошему человеку. – Тут еще момент инерции. Страшная вещь. Ты думаешь, почему наш цилиндр не идет? Я говорил на комбинате. Возразить ничего не могут. Но представь – десятки машин, тысячи цилиндров крутятся с бешенной скоростью, как это давит на психику. Остановить, заменить? Кто на это решится? – Все, больше мозги сушить не буду. Пошло оно в …, это антинародное хозяйство. И у дизайна нет будущего. Не зря я искусством занялся. Надо уходить. – Да брось ты, Юджин. Меня скоро на бюро сажают. И у тебя повышение не за горами. Займем положение, будем мы диктовать. – Ты так уверен? Система любого подомнет. А если перспективы у нее нет, будут зажимать гайки… Пошли к Пекслеру. – Знаю я его метод…

Арон, историк по образованию, из лагеря, где сидел по антисоветской статье, привез лицо, изрытое порами. Вернулся, но преподавать не мог. Устроился в отдел снабжения, стал его начальником, крутился в командировках.

– И что это я против системы выступал, – улыбаясь, сказал Женичке знатный рационализатор. – У нее же огромные возможности, только надо их нащупать. Снабжаемся в собственных пролетах. Хочешь, подключайся, ты же конструктор.

Арон успевал наблюдать за цехами, где частенько, при обработке, запарывали большеразмерные дорогостоящие отливки и поковки (они могли быть и со скрытым браком). Металл лежал, накапливася годами, занимая в главном корпусе площадь в гектар (нам хотя бы одну секцию, жалостливо вздохнула делегация известной шведской фирмы), половину одного из девяти пролетов.

Имея в руках заявки отделов, Пекслер предлагал из такого “четвертьфабриката” выточить деталь поменьше. Это приносило ощутимый эффект – в том числе и в виде вознаграждения автору предложения.

– Арон, это до приезда Косыгина, – рассудил Дилетант, – помяни мое слово, все зароют в землю. – Да-а, у него таких нервов, как у нас, нету… А мы, могильщики капитализма, потом разроем…

Дилетант продолжал рисовать сторонним заказчикам рекламу, товарные знаки. При всех ограничениях на “безлюдный фонд”, они находили на это деньги. Поле оказалось непаханым, конкурентов и близко не было видно, патентный фонд – тощий: для судостроительного завода даже удалось зарегистрировать знак в виде гребного винта.



В квартире обустроились, многие трудности отпали. Но Ирина “выступала” по каждому поводу, упреки лопались как дождевые пузыри… Он старался ее не слышать. Тревожил Раф – живой, смышленный мальчик нередко становился неуправляемым, и жена требовала наказывать его. Несколько раз проделав это, Женичка растерялся: зачем я становлюсь его врагом? Если он не слушается ее, пусть она и наказывает его.

Рудик был полной противоположностью, “валенком”, тихим и славным, и, придя домой, отец с удовольствием занимался с ним. Мальчишка тихо сидел у него на коленях, когда Дилетант читал толстые тома и писал “шпоры” – он начал потихоньку готовиться к госэкзаменам

После нового года наш герой отправился в Питер. Встреча “летчиков” была очень теплой – ощущался конец длинного пути, “сухонькое” лилось как вода.

– Как там ваши воюют, – восхитился Бережков, – прошли через Синайскую пустыню как нож сквозь масло. – Кто теперь скажет, что мы только торговать можем? Все-таки опыт Отечественной… – радовался Юлька, – говорят, Сталин отпустил в Израиль крупных офицеров. – Это современная война моторов, – поправил информированный Олег, – по «лошадинным силам» на одного еврейца достигнут мировой максимум. – Обожаю лошадей, это у меня фамильное. Но побить египтян – невелика заслуга, – высказался Женичка, – СССР воевать их не научит, только опозорят они нашу технику. – Такого союзника могли бы иметь, – вздохнул Олег. – Гордость гордостью, только нам здесь будет от этих побед хуже, – сообразил наш политик, – и не только нам.

Дипломников снова разместили в спортзале, на раскладушках. Лекции Дилетант, как всегда, слушал вполуха. На этот раз причина, как оказалось, в том, что его неудержимо тянуло оглянуться на Мукомолову. В перерывах он неизменно оказывался поблизости от нее, и старался вклиниться в ее разговор с подругами. Высокая, женственная она держала себя как-то очень мило.

Его интерес был настолько откровененен, что ему освободили “оперативное пространство”. Милочка восприняла все это довольно спокойно. Постепенно выяснилось, что несколько лет назад, она, вместе с мужем, архитектором, уехала в Майкоп. Здесь она преподавала в художественной школе. Муж захотел стать живописцем, завоевывал себе место среди “национальных кадров”. Жили чуть ли не в землянке, без денег, трудно поднимали ребенка.

Когда у Мукомолова стало что-то получаться, он увлекся другой. Недавно она снова вышла замуж. Разочарование в творческой личности оказалось настолько сильным, что на этот раз избранник оказался “простым” техником, рукастым мужиком – хотя и не очень далеким.

– Живет он трудно, заработки не ахти, но деньги высылает... Я обещала ему, что сохраню верность. – Хорошо, Милочка. Но ты не откажешь мне в своем обществе? Буду смотреть на тебя, сидеть рядом, провожать. – …Я боюсь госов (госэкзаменов). – Вот! Готовиться вместе будем!.

Он чинно сопровождал ее повсюду. Милочка познакомила Дилетанта со своей сестрой Славой, балериной Мариинки. Она была в умершего отца, светловолосой и сероглазой славянкой; превосходная от природы фигура была отшлифована у балетного станка до совершенства.

– Она, знаешь, любовница Ициксона, – посетовала Милочка, – хореографа. – Самого Ициксона? – Что его известность, он ведь старик. Он пузатый и маленький, а она же сам видишь, с тебя ростом. И трясется над ним, как будто у него жены нет. А живет в общаге, там же, над училищем. Ты бы лучше ею занялся… – Она прекрасна, но как машина, каждая плюсна ступни разработана… Нет, мне нужна земная женщина. Именно ты. Да и что я ей могу обещать? – Да, с Романом тебе не тягаться, он обещал построить ей кооперативную квартиру. – Ну вот видишь. – Будет ли это и когда? Она нам контрмарки оставила, на “Спартака”.

Идя в театр, Милочка надела синий костюм с белыми кружевными рюшами, уложила свои роскошные черные волосы в высокую прическу… Они сидели в служебной ложе, он держал ее за руку. Увертюра гремела и лилась водопадом, сердце возносилось… Милочка встала и потянула за собой нашего героя. Они выбрались в крохотный тамбур. – Не могу больше, – прошептала женщина ему на ухо. Губы соединились намертво, пароксизм продолжался бесконечно.

Еще несколько минут они простояли, уткнувшись носами друг другу в шею. – Надо идти в ложу, – вздохнула Милочка, – желательно такие вещи делать в антрактах. – Ты уверена, что мы дождемся? – …Совсем нет.

Так и вышло. Губы и руки находили все новые точки приложения чувств, Милочка была почти в беспамятстве. – Это невозможно… Что я делаю… Что ты со мной делаешь… Придется еще раз сходить на Спартака…

Публика выделяла Славу, она превосходно двигалась и смотрелась в “римских” одеяниях. Пара встретила ее у гримерки, вручили букет. – Понравилось? – спросила она. – О да… То, что успели увидеть и услышать. Не ожидал такого мелодического богатства у Хачатуряна. Ваши линии бесподобны… Михайлов хорош, да и массовые танцы, все скульптурно вылеплено. Костюмы, декорации… все монументально. Большой стиль.

Прима внимательно посмотрела на сестру: – Где ночевать будешь? – …К маме я не могу ехать. – Иди ко мне, вот ключи, напарницы сегодня не будет. Женя, вас я не приглашаю. Сами видели, у нас перегородки до потолка не доходят. Балерина, танцующая соло, живет в натуральной конюшне. Я подойду после ресторана.

Наш герой довел Милочку до верхнего лестничного марша училищного общежития. Они сидели на ступеньках, и он гладил ее стройные ноги, забираясь все выше и выше. – Давай снимем комнату, – наконец сказала она. – Женичка смешался: – Я слишком тебя люблю, чтобы ломать твою жизнь. – Струсил. С чего ты взял, что ты ее ломаешь? …И ведь понимала, что вышла за Сергея с разбегу, комплекс разведенки мучил. И чего, спрашивается? Уговорил. Я ведь предупреждала его… – Тебе придется с ним расстаться? – Иначе я не смогу… Уже готова готова к любому варианту. – Я тоже. Мне уже обещали комнату, что-то недорогое.

Ему действительно обещала Белова, некогда работавшая в Р., а теперь жившая в Ленинграде и учившаяся в Академии. Она принесла Женичке ключи от небольшой комнатки в коммуналке, находящей в старом доме неподалеку, на улице Репина.

Сюда они пришли ночью. С трудом, путаясь в ключах, нервничая и чертыхаясь, Женичка открыл замки входной двери, затем – в длинном, темном коридоре – двери комнатки. Здесь умещался диван-кровать, сервант, небольшой стол и два стула.

– Прости, – только и мог сказать Дилетант. – Такую женщину, как ты, я должен был привести в чертоги. – Тебе трудно представить, как я жила в Майкопе, – просто сказала она. – И я знаю, как живут в Питере. На черта мне чертоги. Главное в этой комнате – ты.

Жарко дыша, почти не разъединяя губ, они раздели друг друга. – …Прости, у меня трудная анатомия. Испытываю кучу комплексов, – через некоторое время признала она, – это еще одна из причин… – Но ты ведь знаешь, что делать? – А вдруг тебе не понравится? – Мне все понравится. (Так оно и получилось.)

Звуков было много; беспокоясь об остальных жильцах коммуналки, Женичка был вынужден постоянно и силой целовать любимую. Это еще более усиливало ее реакцию. Вдруг она умолкла: – Меня кусают. Неужели клопы? – И я чешусь. Вот попали…

Они включили свет. Твари поспешно бежали, приунывший Женичка сидел на краю дивана. – При свете даже интереснее, ты не находишь? – забираясь на него, спросила она. – Спасибо паразитам, спасибо!… А теперь оденься, принеси воды.

Милочка вскипятила чайник, выключила свет. Привлеченные высокой температурой тел, клопы снова полезли из всех мест. Вот тут их и ждал кипяток. Это процедуру пришлось повторять дважды, но поскольку жаркая пара спала урывками, то с каждым разом желающих попить крови становилось все меньше.

– Весь Питер кишит клопами, – признала коренная ленинградка, – это наш позор… но им нас не испугать. Купи дезинсекталь. – А чем мы дышать будем? – А не будем мы дышать. Некогда… Женичка, у тебя такая температура… ты прожигаешь насквозь… Я плавлюсь… – Я тебя люблю, девочка…

На следующий день Дилетант употребил почти всю бутылку. В комнате и коридоре стояла атмосфера очень вредого производства. Но главная помеха была устранена – химикат впитался в диван и на него лезли только паразиты-самоубийцы.

Благодаря Славе (она постоянно снабжала сестру контрмарками), они просмотрели и прослушали почти весь оперный и балетный репертуар; Пушкинский театр показался скучным, к Товстоногову было не попасть. В перерывах между сексом и едой они ходиили на лекции, готовились к экзаменам. Это была какая-то бесконечная череда. Но месяц кончился, из отпуска вернулись хозяева. По убитому виду любовников друзья догадались о их проблеме.

На какое-то время выручил Бернштейн. Теперь, чтобы уединиться, приходилось ездить к нему “домой”, в деревню, на 101 км. После почти трех часов воздержания (езды в электричке) голодные возлюбленные, побросав продукты на стол, прыгали в продавленную металическую кровать.

– Малина, что ты со мной делаешь, – горячечно повторяла она, отворачиая лицо то в одну, ту в другую сторону, и отгораживаясь от его поцелуев ладонью, – не надо, и так слишком...

Благо в старом домике никто больше не жил. Потом они садились за стол и стремительно поглощали наспех приготовленную еду… Затем просыпались ночью, под утро…

К счастью, Милочка нашла у знакомых комнату на Петроградской стороне. Почти невидимая и неслышимая семья соседей, далековато от центра, почти без мебели, но просторно и чисто. Спать и заниматься друг другом приходилось на матраце, уложенном прямо на полу. В этом что-то было...



Плавное течение сессии нарушал научный коммунизм. Преподавания, собственно, не было. На лекциях завкафедрой Карпиченко, хрущевоподобный мужик, подозрительно разглядывая аудиторию, орал, размахивал кулаками, в корявых выражениях разносил оппортунистов, “гнилую интеллигенцию”.

Говорили, что так проходят и заседания кафедры, что преподаватели запуганы вусмерть, что Кирпич “берет” у студентов, аспирантов, у девушек – часто натурой, что однажды так запугал женщину, что у нее случился выкидыш. Говорили, что некоторые так и не прошли через этот рубеж.

Слушать инвективы Кирпича было невозможно, более на лекции Дилетант не ходил, надеясь, что на экзаменах нечто политическое он сумеет набренчать. Выручал бессменный староста, Бережков, ставил ему в журнал плюсы (“такой любви, как у вас, нельзя не помогать”).

Беда была в том, что в памяти Карпиченко, наш прогульщик не “отложился”. На экзамене завкафедрой силился вспомнить Малинина: – Контрольная по предшественникам марксизма у нас неплохая… Но вы, видимо, пассивно вели себя на занятиях? – Вы так здорово разоблачаете ревизионистов, что вряд ли что можно добавить.

Женичка смотрел на Карпиченко блестящими и непроницаемыми глазами, но тот уловил скрытую иронию: – А вам хотелось бы самому их послушать? – Читать лучше в подлиннике, Федот Григорьевич, я нашел бы слабые места. – И считаете, что справились бы лучше меня? Так-так… Какие у вас вопросы… Что вы можете сказать о проблемах социалистического строительства в молодых государствах Африки?

– Еженедельник “За рубежом” крайне мало публикует по этому вопросу… Племенные структуры, отсутствие рабочего класса… Здесь бы вспомнить опыт Монголии. Но Африка далеко, контроль затруднен, есть ли смысл… – Слишком много себе эта газета позволяет. Вы что, не понимаете стратегическую роль Африки? – Так этих стран много, власть нестабильна… – Требуется знание учебника, а не ваши домыслы. Идите и учите.

Наш стратег был потрясен. Впервые в институте он не мог “обаять” преподавателя, впервые его так грубо отослали. Он вышел совершенно потерянный. Через десять минут вылетел Юлька: – Трояк! Трояк! – торжествовал он. – И чем ты его взял? – Дилетант не смог скрыть черной зависти. – Да сразу сказал, что я рабочий. По-моему, он даже отключился. А я тем временем тарахтел и тарахтел… А ты чего в трауре? Гордись, что завалил научный коммунизм! Значит на роже у тебя написано, что ты приличный человек! Несмываемое клеймо! Хиляй, чувачок!

Приличных людей оказалось много, в их числе и Милочка, и ее старая подруга, строго несущая себя Рита Сурова. Решили готовиться вместе. Рита снимала комнату на окраине, в деревянном доме, окруженном со всех сторон многоэтажками. Начали читать толстенный учебник. Постепенно у Женички родилось чувство уважения к авторам, сумевшим из рыхлого материала слепить нечто наукоподобное.

Дабы не заснуть, в конце прочитанного абзаца Женичка задавал по возможности “крученые”, а то и нелепые вопросы. Они встряхивали девушек, держали их (да и его) в готовности. Спать улеглись в четыре утра, в восемь были уже на ногах.

На “второй заход” пришла туча народу. То ли Карпиченко “поднесли”, то ли он убоялся скандала, то ли звезды встали удачно, но не сдавших теперь оказались единицы. Женичка шпарил по учебнику – листы стояли в голове зримо; завкафедрой выслушал его не поднимая головы.

 – Совсем другое дело, – признал он и что-то записал в зачетку. – Я слышал, у вас была курсовая по эстетике. – Да, был скандал, до сих пор меня Федорец избегает. – Я вам ничего не говорил, но правильно вы их тряхнули. Сколько я выступаю на партсобраниях: не контролируют студентов. Такие вещи в курсовых обнаруживаются… Аполитичность, прямо антисоветчина. Что вы думаете о дипломной работе? – Да вот деканат тянет. Пока ничего не придумал. – Не боитесь завалить? – Боюсь. – Если надумаете писать по теории… Мы бы не возражали. На нашу кафедру редко кто приходит. Сейчас у нас читает Астафеев Виктор Трофимович. Опытный литературовед. – Да, сдавали мы ему. Очень симпатично принимал, нашим мнением интересовался. Аксенова ни во что не ставит. – Ему виднее… Так как? – Переговорить бы. Может быть, ему не понравится, что я думаю. – Я назначу ему явку. Так… во вторник, в научной библиотеке, в 12. Приходите…

Выйдя из кабинета, и открыв зачетку, Женичка не поверил глазам – здесь стояло “отл.” с писарской росписью. – Предлагает писать диплом у Астафеева. – Дары данайцев, – в один голос определили Милочка и Бернштейн.– Да ты знаешь, кто это такой? – “ежик” Михаила встал иглами. – Он же в 49-ом напечатал погромную статью о евреях-литературоведах. До сих пор не отмылся, алкаш. Не зря его погнали из университета. И вообще – мараться об эту кафедру… – Вот же черт. И что делать? – У тебя что, нет другой темы? Они же на дороге валяются! – Ну да: «Тема выборов в советской скульптуре», «Оптимизм современности и пейзаж». Не хочу я подбирать всякое фуфло. – Да получишь диплом и пиши, что тебе нравится! – Только не надо, Миша! Сам знаешь, что такого не будет. – Миша, не дави, – попросила Милочка, – пусть встретится с Астафеевым. Мало ли чего было. Не важно где, у кого сочинять, важно, чтобы шеф был шерп.

В голову нашего дипломника ничего не приходило, Милочка была занята собственным текстом. К тому же навалился грипп. Разбитый, он третий день валялся на матраце. Наконец, он уговорил себя подняться, одеться, притащился в Академию. Вряд ли погромщик его дожидался… В коридоре он ввязался в обсуждение чьих-то проблем, когда к нему подлетел Юлька: – Ты чего тянешь, тебя Астафеев уже сорок минут ждет!

Женичка увидел возможного шефа у библиотечной кафедры. Он оказался высоким, тощим мужиком, со скуластым русским лицом, с носом-картошкой, обширной лысиной, обрамленной седыми буклями. Одет был в синий костюм, белую рубаху с галстуком. Дилетант равнодушно извинился, сказался больным, немолодым и бедным.

– Да-а, вид у вас… Я хоть просмотрел журналы, – сообщил черносотенец, – так что вам спасибо. Иначе бы не нашел времени. Что скажете? – Тяну, но понимаю, что придется заниматься эстетикой. – Вы знаете, что вступаете на минное поле? – Да, грустно как-то... А рисковать мне не привыкать… – Привет вам, коллега! Малашенко будет писать программу по эстетике для ПТУ. Итак, ваша тема?

При разговоре он склонял голову, искоса глядя на собеседника из-за сильных линз очков. Слова наделял «особым» значением, разделял их заметными паузами, безотносительно к словам жестикулировал большими руками, тыкал в пространство толстыми корявыми пальцами.

Находит же кадры Карпиченко, подумал наш герой, чтобы в руках надежнее держать, и вслух сообщил: – Я хотел бы заняться структурой эстетического познания. – …Похвально, юноша, похвально. Смысл? – Вся драка определяется, в конечном счете, различным видением базы науки. Одни опираются на искусство, другие – на природу, третьи – на собственные амбиции… приписываемые классикам. И все в глубь веков норовят, чем дальше – тем вроде убедительнее. Все это частные случаи, фундамент должен быть ширше и вырше… Пока об этом мы не договоримся, будет идти диалог глухих и слепых. – Любопытно. Не встречал такой постановки вопроса. А вы-то на что опираетесь? – И на свой опыт тоже. Занимаюсь не только журналистикой, критикой, но и дизайном, изобретательством. – И что говорит ваша практика? – Любой опыт равноценен. Эстетика не должна быть теорией искусств. – …Эк, вы! Смело. Вы понимаете, куда это нас заведет? – А я уже битый. – Это надо взвесить… Но почему бы нет? – Так вы согласны?! – Пожалуй. Если сумеете остановиться вовремя… Вот еще что… Вам наверняка говорили о моем прошлом. Не оправдываюсь, был молод, верил идеологическому начальству, не смог отказаться, когда меня заставили выступить рупором. С тем и живу... И в работе пытался забыться, и в русском народном средстве... – Я буду рад, если вы примете мои идеи, а остальному я не судья. Мне нужно сделать диплом. – Пока партия разрешает нам спорить. Могу догадываться, зачем это нужно, но надо использовать возможность. – Может быть, чтобы исключить все остальные дискуссии? – Может быть… Посмотрите список последних изданий. – …Не читал только сборник “Эстетическое”. – Такое впечатление, что его выпустили специально, чтобы повернуть скандал в нужное русло. Я скажу на кафедре, что зачел вам 10%. Через неделю встретимся.

– Вполне лойяльный мужик, – сказал Дилетант Бернштейну, – не против риска, не давит на идеологию, значит, в руководители темы годится. – Смотри старик, тебе жить. Далеко с ним ты не пойдешь. Никто его знать не хочет. – Ну это ты напрасно, ученики у него есть, Зеленин, например, очень грамотный...

Надо было готовиться к зачету по современному зодчеству. Друзья отправились на архитектурный факультет. Здесь лежали толстенные альбомы с фотографиями. Страны, стили, школы, авторы… От мелких форматов рябило в глазах. Около часа Женичка листал фолианты, но в голове ничего не задерживалось. В отчаянии он захлопнул тяжелую крышку: – Вы как хотите, ребята, безнадега полная. – Ты куда? Кунина-то не обижай. – Нездоров, наверное. Я пошел.

Зачет, которого все боялись, состоялся через день. Лев Андреевич принимал нещедро. Все сидели в аудитории, очередник выходил в первый ряд, отвечал на вопрос, другой, после чего Кунин показывал слайды на экране. Их было неисчислимое множество. С грехом пополам получили зачеты Милочка, друзья; немалое число коллег получили приглашение на следущую неделю. Женичка все сидел, вглядываясь в экран, за три часа он кое-что вызубрил.

Наконец, в «кресло испытателя» сел и он. Ответил на вопрос о природе функционализма. Затем Кунин начал доставать слайды из какой-то особой коробки. Оказалось, что это были необычные ракурсы, мелкие, но все-таки узнаваемые детали комплексов. Он опознал послевоенную застройку Гавра, аэропорт Айдулайд, что-то еще. Наконец Кунин, показал часть фасада некоей виллы: – Тут три автора, назовите хотя бы одного.

С Дилетантом случилось, то, что бывало и прежде – он прочел мысли преподавателя. Возможно, был и момент узнавания, никакой мистики. – Это Нейтра, – уверенно произнес он. – …Ну и ну. А кто еще? – Может быть, еще Лоос. – Отлично. Подойдите ко мне, когда закончу.

– Ты даешь, – одобрительно заметил Юлька, – откуда что взялось. – А черт его знает… – Наверное дома все запомнил, а тут нас разыграл? – возмутился Олег. – Точно, он не знал, – пришла на помощь Милочка, – меня бы он подготовил. Он обыкновенный гений. – Самый заурядный. Все-таки не просто сидел, смотрел на экран, извилинами цеплялся, – успокоил общественность Женичка.

Он подошел к Кунину. – Обычно я не показываю эти слайды, дело безнадежное. Что у вас дипломом? – Вроде определилось с эстетикой, Карпиченко руку протянул. Астафеев числит меня за собой, предварительно. – А не хотели бы писать у меня? – Если только заняться двадцатыми годами. – Да уж, на меньшее и я бы не согласился. Идем к Бортаневу. Если получится, с Карпиченко я улажу.

На следующий день они пробились к вечно занятому декану. – Александр Игоревич, я и мой продзащитный хотели бы заняться конструктивизмом, – приступил к делу Кунин, – Малинин обнаружил понимание современной архитектуры, давно такого разговора не было… – Лев Андреевич, вы вполне ли?! Даже я, кандидат наук, не взялся бы за эту тему! Вы предлагаете это дипломнику! С которым связан скандал! – Но у него же были прекрасные курсовые, вы их недавно вспоминали. Пора браться за проблематику… – Кто сказал? – Я советовался с Федорцем, другими преподавателями, и вообще… – Еще не настало время для этой разработки. – Алексадр Игоревич, в разруху столько оригинальных проектов, – вмешался Женичка, – столько сооружений, Запад до сих пор кормится, а сейчас все диктуют строители. На провинциальные Черемушки страшно смотреть. Да и в Питере… – Вы, Лев Андреевич, не дорожите своим именем, рискуете авторитетом своей кафедры, даже факультета. Я ничего не хочу слышать… Идите, идите, идите.

– Не может простить вам защиту моей работы, – робко предположил Дилетант. – Да нет, просто боится. Сфера высокой политики. Действительно, лозунги замечательные, знаем больше, а строим в стиле “баракко”. Ну что ж, не судьба. Может быть потом…

Обидно, шанс обойтись без Карпиченко ускользнул. Прошли госэкзамены. На консультациях дипломников усиленно запугивали, но особенных проблем не возникло. Заседали комиссии в усиленном составе, присутствовали профессора из Москвы.

Снова пришлось сдавать научный коммунизм. Вопрос был о благосостоянии народа, и Женичка нес привычно-лицемерную муть. – Почему не велось массовое жилищное строительство до 1954 года? – вдруг подбросил ему вопрос Карпиченко.

Дилетант стал плести про затраты на оборону, про восстановление силуэта столицы, высотные дома в Москве… Озаботившись, Карпиченко повторил вопрос, комиссия тоже призадумалась. Наш герой припомнил борьбу с излишествами в строительстве и что-то еще.

– Да нет же, просто партия не придавала значения этому вопросу, – мудро прищурившись, пролил свет гений научности.

Женичка опешил. Все оказывалось так элементарно. Раньше партия не замечала, а тут вспомнила. Как-то так. И какова же эта партия, если в упор не видела, как ютится народ. И решила его облагодетельствовать – правда, медленно, и малыми дозами. Но решила. В принципе. Глаза у нашего ответчика сделались умными, как у собаки.

Несмотря на оплошку студента, комиссия расщедрилась на пятерку. Отметили с друзьями окончание “госов”. На следующий день, повздыхав, Женичка отправился читать предшественников дальше. До этого он одолел рекомендованный Астафеевым сборник, главную, доказательную, но тягуче написанную статью Кондратенко.

Поднял все, что было в библиотеке Академии, затем неделю рылся в библиотеке Университета, в публичке. Пролистал вузовские, собственно философские сборники. Надо было обозреть точки зрения на предмет различных авторов. Число их росло в геометрической прогрессии… Господи, как всех упомянуть? Пришла мысль сгруппировать их взгляды, нивелируя второстепенные различия. Пошло легче.

За неделю Женичка написал первую главу, определил задачу. – Я тоже люблю перьевую ручку… Стиль, стиль, м-м-м, – покачал головой Астафеев, ознакомившись с чернильными грядами главы. – Но энергично вы, сжато, лепите-анализируете. Вытекают интересные предположения. Уже хорошо. Ладно, шлифовать будем потом. Продолжайте, встретимся через неделю… Нет, вы уж сами решайте, насчет структуры. Помучайтесь, это полезно.

История повторялась, Женичка, оставался без руководителя. Но, может быть, это и правильно? (Надо бы еще раз извиниться перед Федорцом.) Он остановился на том, что опишет каждую область познания – природу, материальное производство, науку, искусство, человеческие отношения. Был риск утонуть в специфике каждой сферы, оставалось найти некий, достаточный для выводов срез. Уровень детализации определился легко – когда возникала потребность уходить в частности по всей теме. Вторая глава тоже написалась быстро.

– Вот так, значит, описание-анализ продолжается? – не без удивления спросил Астафеев, возвращая главу. – …Любопытно. Ленин влияет? Пусть так и будет. Раздуть мы всегда сумеем, а вот сократить… Нет, нет, без моих соображений. Тянете, ну и тяните. Вот ваша сокурсница нуждается. Там и поруководим.

Пришло письмо от Ирины. Сменив привычный тон на мягкие увещевания, она просила приехать хотя бы на время. Это было настолько неожиданно… Да и соскучился наш герой по сыновьям. Все чаще он вспоминал Рудю… – И не думайте, – запротестовал Астафеев, – деканат запретил. Ничего не могу поделать.

Женичка предупредил подругу, и, плюнув на запрет, прихватив с собой незаконченну главу, отправился в Р. Он видел, чего стоило Ирине не говорить о своих подозрениях – он почти не писал и редко звонил. Рудик его едва ли не забыл, это было обидно. Десять дней наш герой писал текст с сыном, сидевшим у него на коленях и игравшимся во что-то свое.

За спиной работал телевизор, к которому наш дипломант в самые интересные моменты поворачивался. Но видел он Милочку, ее смуглое тело, жесткость ее так возуждавших его, губ… и понимал, что не сможет отказаться от детей, как бы сильно он ее не любил. Нет, он не может их оставить, слезы наворачивались об одной мысли об этом…

Денег пока хватало. Вернувшись в Ленинград, Дилетант узнал, что его разыскивает и деканат, и кафедра. Объяснив Астафееву неявку творческим запоем, Дилетант предъявил пачку исписанных страниц. Наш нахал не волновался.

– Вы хоть понимаете, что написали? – спросил Астафеев через два дня, возвращая текст, он пристально вглядывася в Женичку своими выгоревшими от водки глазами. – Догадываюсь, Виктор Трофимович. – Ну, ладно, с начальством я все утрясу. Срочно оформляйте это как методологическую главу. Интересно, как получится. – Будет равенство “эстетических фактов” без единого исключения… Принцип монизма. Все, считайте, по Ленину. – М-да, с таким тылом можно… – Или пусть Карпиченко объяснит, как читать вождя.

На правило все-таки пришлось идти. – Нужно было подумать в одиночестве, – заявил наш системщик Бортаневу. – Мы вам не очень мешаем? – съязвил декан, поправляя густую светлую прядь на лысине. – Серьезная работа, – вмешался Кирпич, – пусть работает, как хочет.

Выстроенная структура познания оказалась убедительной, узнаваемой. Она могла послужить не только эстетике. Новую главу, явное везение, удалось подкрепить только что вышедшей книжкой Добриянова, болгарского философа. Во марксисты пошли: вместо политики – единство исторического и логического принципов. Дилетант уже несколько свысока рассматривал бьющуюся у его ног пену будней и сор быта.

 И тут явно с инспекционными целями приехала Ирина. На этот раз она остановились у тети Аси. – То разводишься, то жить без меня не можешь… И людей стесняем, и денег нет, – шипел недовольный Женичка, – прямо тебе эти покупки очень нужны, срочно.

Находясь во взвинченном состоянии, он ухитрился назвать супругу Милочкой, да еще в присутствии двоюродной сестры. – Вот почему ты похудел! – заговорил главный калибр. – Это не диплом! Правда, Сонечка?! Вот почему домой тебя не зазвать! – Заработался я, о сестре вспомнил… – распухший язык Дилетанта еле ворочался в пересохшем рту; зато тело было мокрым.

 Стало легко: вот и все... Жена почувствовала его решительность и отступила, отъезд ее был вполне благополучен.

Астафеев очень бережно поправил текст, в районе порта удалось разыскать машинистку, которая быстро и недорого отпечатала рукопись. Набралось около ста страниц. – Я не просто стучала, было интересно читать, – призналась седая, хрупкая старушка. – А вы, что, знакомы с эстетикой? – Впервые… Защита будет удачной, помяните мое слово.

С неким сумраком во взоре Карпиченко объявил, что рецензентом назначен Гриншпун. – Простите, но ведь он по образованию юрист, – удивился Женичка, – к теме никаким боком… – Читает же он этику, – нашелся завкафедрой, – значит философ. Пусть поразмыслит.

На электричке наш дипломант добрался до его дачи. Высокий, горбоносый Леонид Яковлевич встретил его у калитки без улыбки, тон его был подчеркнуто нейтрален. Боится упреков в национальных симпатиях, догадался Женичка, будет крепко цепляться. Подождем.

Несколько ночей наш дипломант провел в филармонии, зарабатывая, снимаясь в массовке телефильма. Еще несколькко дней – в библиотеке, листая нечитанные номера журналов. Кроме того, он постарался, насколько это возможно, почитать “остального” Ленина: что у него с ним общего? “Материализм и эмпириокритицизм” поразил безудержно ругательским стилем, апломбом, с которым вождь поучал ученых, малость его доводов.

Еще больше поразили последние статьи вождя, в которых чувствовалось отчаяние человека, наблюдающего крушение своих планов, не способного справиться с непробиваемой российской действительностью, обычностью бюрократических ужасов.

Одновременно наш герой помогал Милочке и всем, кому нужно, с дипломом. Юлька снова писал о своих археологических делах. Бережков привез два роскошно переплетенных тома, с тиснением. В одном были собраны издательские марки начала века, второй том был посвящен их аккуратному описанию.

Летний Ленинград баловал хорошей погодой. Наш герой привык к городу, как к родному дому. Ходили с Милочкой на выставки, просто бродили по улицам. Он не хотел расставаться с ее подарком на день рождения – белым, ручной вязки пуловером, надевал его – вызывая негодование питерцев – в оперетту (кто мог подумать, что через сорок лет в театр можно будет придти даже в рубашке). Тепло ладони, нежность губ, каждый миг – переживались остро, каждый день – как последний, как лучший в жизни.

Что бы то ни было, все-таки грех обижаться на жизнь, если она дарит такие переживания, Полгода счастья, размышлял Женичка, эти дни навсегда останутся с тобой. Может быть, и Система не так уж плоха?…

Наконец наш эстет отправился к Гриншпуну. На этот раз рецензент пригласил его в “покои”, дача оказалась большой, хорошо обставленной. Леонид Яковлевич распросил гостя: кто родители, чем зарабатывает на жизнь, зачем и почему такая эстетика…

– Лихой вы теоретик, однако, – заключил он, наконец, с тревожным блеском в темных глазах. – Мое мнение – концепция может быть защищена. Но замечаний у меня много, все еще пишу. Услышите на защите, готовьтесь.

И зачем звал? Не особенно напрягая свои рентгеновские способности, Женичка начал просчитывать возможные возражения. Гриншпуну надо укрепиться на кафедре, будет рубить из-под марксизма-ленинизма. Ну, ковбой, родео устроишь?

На эту же мысль наводили прохладные нюансы в разговорах Карпиченко – нет, толстяк был не прост. Какую линию он выстраивает? На душе стало зябко. Но на провале он не выиграет… Вскоре на смену этому чувству пришло любопытство.

Защита дипломов началась благополучно. Руководители и рецензенты не скупились на хвалебные эпитеты. Редкий текст не удостаивался весьма благожелательных отзывов. Хорошо прошла процедуру Милочка, рассказавшая о валяных коврах кабардино-балкарцев, о их орнаментах – которые собственноручно нарисовала.

На третий день настала очередь Дилетанта. Большой “театрон” населяли любопытствующие. Внизу сидела госкомиссия из двенадцати, примерно, человек, возглавлемая Веймарном (членом-корреспондентом Академии художеств СССР). Председатель был высок, худ и лыс, настроен весьма оптимистично.

Что-то нейтральное проговорил Астафеев. Женичка уложился в три минуты: актуальность проблемы, нужны новые подходы… Затем за трибунку встал Гриншпун. Отметил необходимость разработки темы, полезность многих разделов диплома.

Но далее он говорил убийственные вещи, не упуская почти ни одной возможности. Это было не лицо, а само Служение Истине. Практически не чувствовалось, что он не занимается эстетикой. Указал на слабую историчность работы. Оспорил содержательность многих приводимых в тексте суждений профессионалов (на что особенно опирался Дилетант). И, конечно, упрекнул соискателя в том, что тот проявляет объективизм, уравнивая – как источник эстетического – важнейшую сферу искусства с материальным производством. Хорошо еще, что он не обвинил Дилетанта в неуважении к идеологии, и, естественно, к “классикам”.

Впрочем, это прямо подразумевалось. Бдительным классовым взором Карпиченко леденил и нашего героя, и его руководителя, сидевшего с довольно бесстрастным видом на другой половине аудитории, и смотревшего в пол. Получалось гораздо хуже, чем это мог себе представить наш экспериментатор. Не стой под стрелой… Не влезай – убьет.

Инвективы рецензента повлияли и на Веймарна, и на членов комиссии, все они стали проявлять беспокойство, в глазах у них появился суровый блеск. Закончил свою речь Леонид Яковлевич пассажем о том, что работа проделана большая, что квалификации искусствоведа соискатель, конечно, заслуживает, но для этого ему необходимо признать ошибки.

“Минимальная” формула использовадась для того, чтобы не подставлять кафедру. И все-таки это был публичный донос, грозивший переносом защиты на следующий год. Как хорошо, что нет времения для переживания, смог сообразить сдерживащий дрожь Женичка. Пункты обвинения были более или менее ожидаемы, даже их последовательность. Ответ уже стоял скальным массивом в его памяти. Единственное, что беспокоило, это – близкое к истерике состояние Милочки.

Еретик смог взойти на “лобное место”, дальше пошло легче. Извинившись, он предупредил высокую комиссию о том, что серьезность упреков требует обстоятельного ответа. Затем поблагодарил всех руководителей своих курсовых работ, извинившись и за то, что нередко приносил им много хлопот – не миновал этой участи и Астафеев.

 – Не в скромных силах дипломника тягаться с монографиями, самой сильной частью которых являются очерки и анализы взглядов выдащихся мыслителей… Но необходимые оговорки сделаны. Я солидаризировался с F, Q, N, другими авторами. Это естественный для исследования путь. Поэтому уважаемый рецензент неправ, когда упрекает меня в недооценке искусства. Ему посвящена целая глава, и это показатель понимания роли “надстройки” как источника эстетического… – тут наш хитрован сравнил количество страниц по главам.

… – Но я действительно пытался справиться с систематической недооценкой базисных, я подчеркиваю, по Марксу, элементов цивилизации – производства, науки, экономики – у теоретиков, с которыми я полемизирую. У них есть также (что мог заметить рецензент) недооценка идеологической составляющей этих элементов практики, – тут дипломник спекулировал долго и со вкусом, лягая философов, не представлявших реально материально-технической сферы и боявшихся связанной с ней проблематики.

– Меня также обеспокоило в этих трудах очень узкое, на мой взгляд, понимание историзма. Конечно, углубление в прошлое, изучение его необходимо. И так мы скоро дойдем до эстетических взглядов Адама. (Члены комиссии переглянулись.) Но разве могли эстетики 17–19 веков, предвидеть те поистине революционные изменения, которые мы наблюдаем уже давно и повсеместно? Наука существует только в развитии, и нам сегодня особо интересны те моменты, которые позволят “схватить” феномен в его становлении, раскрыть его. Инженерная, математическая, экономическая эстетика… Почему они должны представлять для нас интерес меньший, чем концепции прошлого? Мне кажется – и я об этом пишу – что историзм науки должен быть не только ретроспективным, но и, опираясь на новейшие фактические данные, перспективным. Таким мне видится хороший тон ученого. (Переглядки комиссии и кивки головами.)

 – Наконец, об эстетике в юридической сфере, которая, безусловно, ближе рецензенту, чем мне. Почему-то он обвиняет меня в защите порочной следственной и адвокатской практики. В работе этого нет. (Гриншпун аж подскочил на своем месте: как, то есть, нет?) Там есть нечто другое. Я всего лишь привожу примеры специфических отношений, выработанных коллегами Леонида Яковлевича. Он с ними не согласен? Замечательно. Ни я, и никто другой, не утверждает, что эстетическое может быть только положительным. Уважаемый рецензент высказывает отрицательную оценку, которая имеет такое же право на жизнь, как и любая другая. И тем самым лишний раз подтверждает мою правоту. Другое дело, что шкалу, шкалы оценок, критерии истинности надо разрабатывать, это отдельная и сложная проблема.

Дилетант успевал наблюдать, как успокаивались Милочка, “болельщики”, менялось выражение лица членов комиссии, как расцветал Карпиченко. Один лишь Астафеев сидел с непроницаемым видом.

– Нам доверяют решение сложной проблемы гармонического развития личности, – снова спекульнул дипломник, – и здесь уместна любая, даже ожесточенная дискуссия. Важно, чтобы концепция выдеривала логически корректную проверку. Важно соблюдать принцип: партийность – это научность.

И ведь никто не остановил… Раздались хлопки, остановленные яростным взглядом Бортанева. Вопросов не последовало. Женичка извинился за столь долгое говорение и. поблагодарил за внимание. Он сполз с трибуны и донес себя до своего места, чтобы растечься на нем…

Комиссия некоторое время шушукалась, затем Веймарн объявил перерыв и вышел, за ним потянулись остальные члены, Астафеев. Коллеги хлопали по плечу, пожимали руку. Подошел Гриншпун, поздравил: – Ну и ну, Е. С., вы стояли насмерть. А как уели рецензента? …Благодарите меня, иначе такой драмы мы тут бы не разыграли.

“Спасибо” было высказано; впрочем, он был готов благодарить сейчас всех подряд. Теперь Женичка ощущал себя пустым ведром… На шее с поздравлениями повисла Милочка, вручившая букет полевых цветов: – Лучше бы лавровый венок... Передари их Астафееву, он заслужил. Господи, что я пережила… – А у меня не было времени, ни копейки… – Как будто отсутствовал, или весь этот разгром тебя не касался.

Вскоре появился Виктор Трофимович, отклонил приношение: – Спасибо, но эти цветы твои. Я был абсолютно уверен… Молодец, порадовал. Таких подзащитных у меня не было, это останется в анналах. Ты хоть понимаешь, что сказал об историзме? Комиссия рекомендовала твой диплом к печати и к доработке в качестве кандидатской диссертации. Так что думай.

Вышел Карпиченко: – 40 минут выступления, это беспрецедентно, всех держал... Без бумажки, а как по писаному. Я отметил высокую культуру дипломника, согласились. “Отлично”, единогласно, нашу кафедру поздравляли… Подойдите ко мне после вручения дипломов.

Радовался за друга Юлька, довольно сдержанно поздравил Бережков (ну зачем такой уровень, такой риск для студенческого диплома? они оба получили свои “отл.”), до которого дошли слова Женички о слабости выводов в его работе. Шум скоро распространился по Академии, подходили, поздравляли даже малознакомые студенты.

Вечером нашего героя поздравила тетя Ася: – По телевизору выступал тощий такой, длиный. Веймарн? Так хорошо говорил о твоем дипломе. Что это была настоящая защита, а не обычная десятиминутная процедура. Как ты все это выдержал? На весь Союз прославился. (Тут она прибавила, потому что программа была ленинградской.)



Через два дня в деканате вручали дипломы, тут же “скинулись” на банкет. Вечером в столовой Женичка (который от всех этих волнений уже довольно активно покуривал) столкнулся на площадке с Карпиченко и извинился: – Я заходил на кафедру... – Надо было подождать еще… Так вот, Виктор Трофимович считает, что крупной переработки для рукописи не надо. Что вы думаете об аспирантуре? (Он ел глазами Женичку.) – Мне кажется, что я мог бы быстро довести текст до диссертации. – Я готов рассмотреть этот вопрос… Но сейчас нужно ваше выступление. Вы можете показать на собственном примере, как полезно сотрудничество моей и ихней кафедры. А то творческие факультеты нас ни во что… все такие стали независимые, партком – это так… – Удобно ли мне привлекать внимание к собственной персоне? – заюлил наш герой. – Нас ведь почти восемьдесят человек… – Удобно, удобно. Вас будут слушать… Вам же жить. А через месяц поговорим о дальнейшем сотрудничестве…

Он отошел. Лампы на площадке потускнели, на побелке проступили пятна. В науку хотелось, но скользкий путь начинался уже сейчас. – Да скажи ты им, пусть подавятся, – высказалась Милочка, – ты гений, тебе простится. Париж стоит тоста. Будешь здесь работать, я сюда переберусь. Ты ведь этого хочешь, да? – Еще как…

К нему подходии с рюмками, он злобно наливался водкой. Чего он выжидал? Что обойдется? …Он сидел с пустой головой, когда Бортанев предложил выпить за Малинина: – Этого студента мы и хвалили, и колотили. Но били, кажется, больше. И выбили из него дипломную работу, которая стала для нас событием. Весь деканат хочет пожелать молодому искусствоведу, философу дальнейшей работы над темой, и выражает уверенность в ее успехе.

Отмалчиваться было уже нельзя. Женичка встал. Всплыла картина: Раф, тренировашийся в бассейне Дома физкультуры, впервые прыгает с десятиметровой вышки.

Он шагнул в пустоту… он поблагодарил за внимание к его скромной работе. И добавил: – Я испытываю искреннюю признательность к Виктору Тимофеевичу, который подобрал меня, можно сказать, без темы. Он меня выходил, вселил уверенность… Название нашего факультета обязывает. Если мы не будем прививать вкус к теоретическому мышлению на студенческой скамье, наши специалисты будут плохими историками, критиками, не займут достойного места в культуре. В моем конкретном случае можно видеть пример сотрудничества кафедры марксизма-ленинизма и деканата. Я хотел бы выпить за такое единство усилий, за то, чтобы этот опыт продолжался.

Он ударился о жесткую воду… Тост потонул в насмешливых криках «ура», «да здравствует», «за единство». Такая дружная реакция поразила нашего героя прямо в дых. Правда, многие кричали «за компанию», по пьянке, просто веселясь, прячась друг за дружку. Но все же, все же… Дилетант сидел мрачнее тучи, друзья внимательно разглядывали его, что-то говорила Милочка. Они выбрались в коридор.

– Ну, ты и политик, – прищурился на него Бережков, – а еще спорил со мной. – Ты ведь в КГБ документы подал, – ощерился Женичка, – не забудь в мое досье внести этот пример по-настоящему партийного мышления. – Да ты зря стараешься – все равно диссидент…

Свой вклад внес Юлька: – Такой бой на защите выдержал, а тут ты дернул за цепочку (смывного бачка). Смотри, доломает тебя Кирпич. – Ты знаешь, я чувствую к нему благодарность. Дистанцию держал, такой спектакль поставил. – Да любое его упоминание неприлично. А ты еще… – Хорошо тебе, в землю зарылся, архелог чертов. А мне куда деваться? – Не до такой же степени… – Ну, если дальше так будет идти, то ни аспирантура, ни степень мне не нужна.

Профессура удалилась, начались танцы, все утонуло во хмелю… На другой день искусствоведы узким кругом собрались у Гроссмана, который уже давно работал художником-оформителем в Гостинном дворе. Никто не поминал вчерашнее… На кухне Юлька приготовил отбивные шницели и к ним тушенный в уксусе и сахаре лук. Пили вино, грустили. Договорились встретиться на факультете в этот же день через двадцать лет. Многие уже спешили на поезд.

Прошла последняя, безумная с Милочкой ночь. – У меня каникулы, отпуск, я все равно буду в Питере, – сказала она, – собирай документы и приезжай поступать. Я тебя дождусь, помогу, чем смогу… Да, приезжал Сергей, мы разводимся. Он уходит к другой женщине, просил у меня телевизор. Я не могла отказать… А может быть, поедешь в Майкоп? Поработаешь у меня в школе, а там видно будет.

Тяжко провлачился пасмурный день… Вечером Милочка со слезами на глазах затолкала Женичку в вагон. Он сам разве что не плакал… Ночью спал урывками…Утром на вокзале с тоской обозрел забытые осины. Как-то сложится жизнь дальше? Его всего трясло, когда он шел в детский садик, где Ирина теперь работала, одновременно обихаживая там Рудю. Встретила она его довольно спокойно. Легче стало, когда Женичка обнял ребенка.

Сейчас суровая супруга не задавала инквизиторских вопросов. Они не замедлили последовать на следующее утро (как Милочка, хороша ли, какие планы?). Потом прорвало – упреки, обвинения (мы здесь мучались, а ты там жил в свое удовольствие, крутил…) сыпались градом, ежедневно, в любое время. Боясь расплескать воспоминания, Дилетант не встревал в “процесс”. Да и что он мог сказать?

На работе было привычно, скучно; тянуло снова за стол, к книгам, рукописи. Довольно быстро Женичка собрал документы, необходимые для аспирантуры. Якушев в полной растерянности подписал ему отпуск для сдачи экзаменов. Никто не отказывал ему в рекомендациях, справках, даже странно.

– Ты соображаешь, что делаешь? Как мы будем жить? – спросила Ирина. – Не знаю. Я сам разрываюсь… Это моя наука. У меня есть все решения… Быстро напишу. Не могу не поехать.

Ирина как будто примириась с неизбежным. Но не она ли все время говорила о разводе? Скорее заснуть, чтобы утром проснуться в Питере…

Милочка встречала его на вокзале. – Роман-таки построил Славе квартирку. Миленькая такая, однокомнатная, у парка Победы, – сообщила она после первых объятий и слез. – Я ей сказала, что мы поживем у нее, будем приводить в порядок. Мебели самый минумум, но нам ведь и этого хватит?

Простейшей тахты было более чем достаточно для отчаянных подвигов влюбленных. – Вечером мы идем в “Север”, – объявила Милочка, – мне прислали отпускные, я угощаю. За любовь, за аспирантуру, за все остальное.

Вечером они, враз отощавшие, с трудом донесли себя до ресторана. И стол, и коньяк были хороши. Он сомневался: – Ты представляешь, что мне предстоит? Двойной кандидатский минимум: история философии и марксистско-ленинская философия, и, таким же образом, эстетика. Английский, само собой. – Ты все сможешь. Разговор Карпиченко начинает только с ресторана, он уже намекал на твою недогадливость. Пора приглашать. – А пошел он к черту? – Женичка, ну пожалуйста. – Я ему ничего не должен! Я прославлю его затхлую кафедру на весь мир! Я осчастливлю советскую и мировую науку, и пусть мне стелят красную ковровую дорожку. Это он должен меня приглашать в ресторан! Университет даст мне степень без экзаменов, гонорис кауза! – Женичка, я же уговаривала его… – Какого черта? – Я хочу быть с тобой, …я беремена. – Вот это сюрприз… Ты же говорила, что больше у тебя никак не получается. – Я так тебя люблю, что получилось. Не ко времени… но очень хочется сохранить… – …Это меняет дело.

Они выпили еще, вдруг Милочке стало нехорошо. – Ну вот, начинается… – Миленькая, что случилось? – Надо в туалет, сиди, пожалуйста. – Она вышла из зала. Вернулась через пятнадцать минут, сквозь смуглоту просвечивала бледность. – Что это было? – …Родила. – …?!?… – Весь месяц на нервах, такое было напряжение сил. А тут еще коньяк… Выкидыш, как обычно. Уже пятый за всю мою активную жизнь. Как удалось единственного ребенка сохранить, удивляюсь… Прости, но, может быть, это к лучшему?

Женичка мог только покачать головой. – Теперь ты должен поступать в память о нашем неродившемся ребенке, – заявила она. Он протрезвел: – Завтра иду договариваться с этим чудовищем.

На следующий день он позвонил Астафееву. – Молодец, приехал. Мне хочется с тобой поработать, – заявил тот, – иди на кафедру и будь умницей. А потом ко мне на дачу, познакомю тебя с племянницей, она кандидатскую пишет. И ей очень понравился твой диплом.

Дилетант отправился в Карпиченко, вручил ему свои «верительные грамоты». – Может быть, мы обсудим это вопрос в свободной обстановке? Пообедаем? – заюлил наш герой. – Мы заказали столик в “Неве”. – Мы – это кто? – Вы ее знаете, Милочка Мукомолова. – Да, эффектная женщина, нет возражений. Она вам кто? – Будет женой. – Ну-ну… – Так мы вас ждем, в час дня. – Хорошо, приду. (Это прозвучало веско.)

…Кирпич заставил себя ждать. Наконец он заявился, пробурчав что-то о неотложных идеологических проблемах. – Что это у нас? – осведомился он. – Так, коньяк. Пять звезд, принимается. А здесь? Соса-сола, – прочитал он надпись по-русски, – что это? – (Искусствоведы боялись поглядеть друг на друга.) Это лимонад такой, импортный, – проблеял Взяткодатель.

Выпили, закусили. Повторили. Милочка щебетала о какой-то чепухе, Кирпиченко смотрел на нее тяжелым взглядом. Когда она унеслась в вестибюль “припудрить нос”, завкафедрой посетовал: – Вот, женюсь. Думаю, не поторопился ли? (Ему было за пятьдесят.) Одну единицу мне дали. То ли жену в аспирантуру принимать, то ли тебя. Ты-то готов? Надо бы усилить марксистскую направленность твоей темы… И вообще, дело это дорогое… – Но вы же не можете принять жену к себе? – Сначала приму, потом оформим брак. – Я пока не представляю, что у меня получится, да и жить на стипендию. – Надо искать заработки. Сборники, рецензенты, то да сё… (Кирпич многозначительно пошевелил бровями.). – Скажите, есть ли смысл вообще? Вот в “Правде” статья была (Женичка даже не поверил своим глазам, настолько грязным был текст, полный угроз и инсинуаций.) Интеллигенцию, всю, скопом, оценили как… поставили в угол, одним словом. – И правильно, это предупреждение. Чехи знаешь, как выступают? Оппортунисты, сволочи. Мы кровь за них проливали, освобождали, а им свободы, видишь ли, захотелось… Ну и наши, гнилье (себя он, видимо, к “прослойке” не причислял), туда же. Разошлись, понимаешь, руки прочь от демократии… культ личности им не дает покоя, партийность (в искусстве) не нужна… цензура мешает (он все чаще задыхался от злости). Нет уж. Дали вам поговорить и хватит… А те, кто ведет себя прилично… подручные партии, им это не касается (явно старшинский оборот).

Милочка вернулась. Завкафедрой еще пораспространялся о кознях чехов. – Людмила, не хотите ли написать об этих оппортунистах? Я бы вам устроил зеленую улицу. – Ну что вы, Федот Григорьевич, я совсем не теоретик. – И все-таки подумайте. Встретимся на кафедре. Приходите.

Кирпич кивнул обоим, не поблагодарив за угощение, грузно поднялся, он был заметно пьян. Женичка проводил его, погрузил в такси… Любовники сидели в тяжком раздумье. – Ты как хочешь, а не пойду к этому придурку. – Женя!!! – Он мне диктовать будет, что писать. Я буду трепетать в зависмости от его настроения… Одного аспиранта он уже разорил, теперь другой ему дойной коровой понадобился. Еще и тебя затребует в качестве натурального оброка. – Женя!! – Правильно мне ребята говорили – не связывайся с дерьмом. Перед ними неудобно вконец. Придется всем написать, извиниться. – Женичка, неужели ты не пробьешься? – Да проживет он без моих идей прекрасно. Ему жену надо остепенить. Не может он иначе с ней спать. Единственное, что я могу сделать, это поступить на заочную (аспирантуру). Буду сюда ездить, можем списаться предварительно.

Голова ее поникла: – Все-таки сходи завтра к нему… И с Астафеевым переговори.

Утро Женичка провел на кафедре – Вы один? – заявился, наконец, Карпиченко. Он внимательно, с головы до ног, оглядел Дилетанта. – Ну, ладно, заходите. Что надумали? – Понимаете, Федот Григорьевич, Милочке пришлось срочно уехать, она идет на повышение. Теперь то, что мы с ней планировали, надо уточнять. – Ну-ну… – В этих условиях я могу только соискателем.

Кирпич, не скрывая разочарования, зло смотрел на нашего отступника, который выдерживал паузу. – Так что, если позволите, я перепишу заявление. Виктор Трофимович согласен работать со мной заочно. – Оставьте бумаги у секретаря, – Кирпич стремительно скрылся за дверью.

 …В корридоре к Дилетанту обратился невысокий крепкий парнишка: – Моя фамилия Громовиков, Николай. Я много слышал о вашем дипломе, хотел попросить совета. – Ради бога. – На кафедре мне предлагают писать диссертацию об эстетике Ленина.

(Это был конек Кирпича. Значит, его берут не на подстраховку, но, скорее, первым номером. Вот ведь сволочь. Шел в ресторан, уже поговорив с этим пацаном, вел игру на два фронта. А потом, видимо, другие игры, на наших отношениях. Какой я умный, что не поддался… И что сказать этому провинциалу? Может быть, это проверка? Тема бронебойная, с ней не поспоришь, даже усомниться опасно. Откровенность может и повредить.)

– Видите ли, можно писать обо всем. Об эстетике Ленина, об эстетике Сталина (черт, не удержался). Важнее другое. Есть ли у вас стоящие мысли? Будет ли у вас что защищать? – Какие выводы? Я еще не начал работу. – …Как же вы идете в аспирантуру? (Ну-ну, посмотрим.) – А что, так нельзя? – Я считаю, что нет. Но если будет нужда, я помогу. – Правда? Вы меня обнадежили. – Конечно. Успехов вам.

– Да, ты прошел по самому краю, – оценила новости Милочка… Как в бреду прошло еще двое суток. Надо было уезжать. Любимая с мокрыми глазами шла за вагоном. Женичка едва сдерживал слезы. Увидимся ли когда еще? Почему он должен отказываться от этой, настоящей женщины, от своего счастья? Почему он не может оставить своих сыновей? Наверное, он не лучший отец, но и не настоящий мужик…



– Если б ты поступил, сразу подала бы на развод, – встретила его Ирина, – скажи спасибо моей маме, что приезжала, помогала. Вернулся, теперь впрягайся. – Спасибо, ты полгода тянула ребят. Я этого не забуду.

На заводе Дилетанта вызвал к себе Бумазеев, зам по кадрам: – Мы вас уже начали разыскивать. – А что? Ведь мой отъезд был со всеми согласован. – Не положена нам аспирантура по философии. – Я и удивился, что меня никто не остановил… Я поступил заочно. – Это ваши дела. Хорошо, что вы обернулись за неделю, не будем удерживать с вас зарплату.

– С возвращением. Беритесь за все, активнее, – приветствовал искусствоведа Якушев. Женичка, однако, утратил интерес к жизни. Он мог часами сидеть за столом, тупо вглядываясь в журналы, или машинально рисуя кружочки и сеточки. После парения в эмпиреях все казалось таким приземленным, прозаическим.

Иногда подходили начальники отделов, бюро, инженеры, и Дилетант что-то с ними обсуждал, советовал, но какой-то главный нерв потерял чувствительность. Единственный, кто мог вывести его из этого состояния, был Трубицын. Друг все рос, начальство поручало ему визиты в министерство, ответственные переговоры. Да, это был большой корабль…

 Пришлось снова заняться рекламными проспектами, занятие немного отвлекало. Возвратился из отпуска младший Якушев … Что дальше? Кирпич обозлен, это ясно, ответа на заявление все нет… Искать коллег здесь? Аспирантуры по эстетике в Р. не найти… Вступить на служебную лестницу?



– Слушай, может пойдешь ко мне, на информацию? – подошел к нему Слуцкий. – А что вдруг? – Мне единицу дали. По постановлению (он имел в виду очередной “почин” ЦК – по внедрению научных достижений в производство). – Я же говорил Сохатому, что НОТ захлебнется. Нам бы нормальную организацию труда. (НОТовские иллюзии уже растаяли. Они разбились о суровую прозу “социалистического” производства, опошлились до каких-то “мероприятий”: уборка станков, помещений, та же самая покраска, уголки озеленения… Как и прежде, план истекшего месяца с большим напряжением выполнялся в первых числах следующего.)

– Начальником бюро… – вернул его к жизни Слуцкий. – А что, Борис, сыграем с партией новую партию. – Я предложил Ерменева, инженер, хороший фотограф-“цветник”. А он какую-то халтуру не так оформил. – Так мне что, на время, тебя выручить? – Как потянешь. Фамилия у тебя русская, думаю, особенных протестов не будет. Да и кого? Работа ведь на виду, спрашивать будут. Заберешь с собой рекламу, для души. Будешь рисовать, что хочешь, я тебя прикрою. По любому пункту. Ну и ты меня тоже… Сходи к Чернецкому, а с парткомом я договорился.

Похоже, что верха, начиная очередную кампанию, имели такие же, дилетантские по характеру, представления о науке, как в свое время о дизайне. Вправду ли они надеялись на то, что их заклинания могут поправить дела в “народном хозяйстве”? Может быть, периодически вбрасывая подобные идеи, расчитывали на них, как на отвлекающий от прошлых неудач маневр? Ну, если партия так рискует…

Сохатых отошел в тень и только обозначал причастность к этим играм. Начальником отдела НОТ, превратившегося в орган “за все”, был Чернецкий, поработавший пару лет в цехе, что-то там внедривший. (Тогда Женичка с ним и познакомился. – Да, я экономист торговли, производства не знаю, – Аркаша образцово картавил, – но я член партии, умею договариваться с людьми, отделами, начальством. Из Львова я. Но, понимаешь, как-то прикипел к Р. – Он женился на генеральской дочке, потом развелся, женился второй раз, пришел на завод за квартирой.)

Воспринимали Аркашу в новом качестве не без юмора. Но он умел пить, был душа компании, неиссякаем в анекдотах и тостах, доклады директору писал грамотно, занялся входившей в моду – с осторожной подачи КПСС – социологией. Вот у кого было информации…

Опросы следовали один за другим. И давали такую неприглядную картину непопулярности начальства, что Бумазеев судорожно смел все отчеты в ящик стола вместе с папиросным пеплом и перхотью, и приказал больше этой херней не заниматься.

Аркаша ждал Дилетанта, занесшего ногу над очередным омутом. Он посмеялся: – Сделать бы замеры по обкому, ЦК... А “зам” текстует, займись молодежью. Отправили выпускнниц техникума в совхоз. А они впятером четыре бутылки водки скушали. Так что, говорит, дальше, они курить начнут? …Да, насчет тебя. Ты парень ходовой, все хочешь попробовать, молодец, – он прищурил глаза-щелки под маленьким лбом и пожал покатыми плечами, – давай, и мне поможешь. Поработаешь, найдем место получше.

– Нужна тебе эта суета? – спросил главный конструктор. – Есть у меня, Константин Николаевич, для БТИ кое-какие идеи, я ведь с конструкторами все время общаюсь. – Смотри, будешь на побегушках. – …Не повернуть мне ваше машиностроение. Вон, прислали черные углы по валу, по теплообменнику. Мы же доказали новизну, эффективность, это ведь дважды два, но… Раскрашивать общий вид существующей машины? Очередное поражение, бежать надо. Рекламу я заберу с собой, а Борис справится со всякими оформительскими делами. В крайнем случае помогу. Когда позовете. – Ну, убедил.

Сделать еще одну попытку? В благодарность Системе за Ленинград. У Дилетанта стало довольно много подчиненных. Техническая библиотека, фотолаборатория; болезненная Наташа Солопова, историк по образованию (лучше всех, по определению отца, директора одного из бумкомбинатов, знавшая машины), еще одна женщина – техник, двое переводчиков. Всеми, впрочем, как и бюро рационализации из двух человек, и еще одним патентоведом, равным образом командовал Слуцкий.

– Ну и как вы, конкретно, информируете? – спросил Наташу наш начальник. – Кто-то приходит из отдела, просит что-то разузнать. Мы пишем, звоним в Москву, институты, на заводы. Через пару месяцев что-то можем сказать. – И многие приходят? – Три-четыре человека в месяц. – А остальное время? – Борис Александрович загружает, без дела не сидим. – А новые поступления в библиотеку? Какой их объем? – Несколько десятков названий в месяц. Там ими девушки занимаются. – Но ведь они никак не ориентируются в специфике отделов, цехов. Что может предложить библиотекарь, когда он и заголовок с трудом понимает? – Но ведь есть выставка новых поступлений. Специалист может придти, полистать. – Сколько я сидел в библиотеке, а там больше трех человек не бывало. Информации море, а черпают вилкой. – Как-то узнают, конференции иногда устраиваем.

Информацией активно интересовались отпетые изобретатели, рационализаторы, кое-кто по должности. – А то ты по себе причину не знаешь, – сказал Трубицын, – инициатива наказуема. Ну и у людей момент инерции могучий…

На заводе уже работало около семи тысяч человек. Может быть, стоит им давать новые сведения “под нос”? По заводской почте Дилетант запросил интересующую специалистов проблематику. Многие отозвались, круг интересов оказался довольно широким, и наш информатор сгруппировал запросы в таблицу. Разработал простейший бланк (“Ув. тов., БТИ просит ознакомиться со следующими публикациями и дать о них отзыв” – по такой-то теме см. там-то и там-то, а по другой теме …) Затем положил все новые за месяц издания себе на стол.

Образовалось несколько приличных стоп. Труднее всего было с реферативными журналами, где кратко описывались наиболее значительные публикации, их приходилось просматривать от корки до корки. Но ведь вчитываться глубоко было необязательно, достаточно было смотреть текст по диагонали. Главное было определить адресатов; за три дня все новинки (включая специальные журналы, а также любимые нашим героем “Знание – сила”, “Техника – молодежи”, “Наука и жизнь”, “Изобретатель…”) были расписаны по получателям, и заводской почтой доставлены адресатам.

Отдел с изумлением наблюдал за подвигами нашего информатора. Через день-два в отдел, в библиотеку потянулись цепочки посетителей. Они, покачивая головой, сверялись с бланками, листали журналы и книги, благодарили Дилетанта: – Совсем другое дело… Нам самим искать некогда, а тут… – Они тут же давали дополнительные запросы, работы все прибавлялось…

Среди взглядов, обращенных на него в библиотеке, Женичка выделил глаза Гали Сыркиной – темные и теплые, с искрой, из-под прямых и густых темных, коротко обрезанных волос.

Кажется, его снова выбирали, грустно подумал он. Ни одна черта лица Гали не была красива (взять хотя бы тонкую верхюю губу или прямой, но ничуть не изящный нос; Женичка еще переписывался с Милочкой, но горячие воспоминания уже остывали, как ни стыдно за это было), но все вместе они безразличный взгляд делали невозможным. Секрет этого обаяния надо было разгадать. Что-то было такое в посадке ее головы на стройной шее, в чуть косой улыбке, в ее высокой, легкой и плотной фигуре…

– Как вы разгребаете эти горы (изданий), – сказала она; они стояли у ее кафедры; заведующая библиотекой и библиограф занимались выставкой, – с азартом, нам это не поднять. – Просто кое-что совпало, – поскромничал наш герой, – вас бы научить, я же не смогу всегда… – Научите. Я хочу. – …Ну, смотрите (ее глаза из-под чуть припухших верхних век и густых ресниц не отпускали). Во-первых, надо знать продукцию по узлам… Смотрим заявки конструкторских бюро. Какие слова непонятны?

Их пальцы соприкроснулись на бумаге. Какое-то время они пытались разобраться в технических премудростях, но вскоре он взял ее за руку, она повиновалась, и увел в стеллажи с книгами. Здесь их губы соединились. Он вдыхал ее запах, сразу же ставший родным. После работы он дождался ее на остановке автобуса и доехал с нею до детского сада. Издалека он смотрел, как она выводит трехлетнего сынишку. В ином случае мальчик стал бы для него непреодолимым препятствием. Сейчас он же вызывал какие-то теплые чувства.

– Где я тебя увижу? – спросил он. – Завтра я еду в бибколлектор, – вполголоса, но решительно сказала она, – приезжай к обеду (она назвала адрес). Сумеешь? – Ну конечно.

Он с трудом дожил до завтра. – Эстетическая проблема, Борис… – Езжай, твоя очередь. Ну, удалец, – покрутил головой Слуцкий, – я ведь пытался переглядки с нею устроить. – Есть же шарм, я не ошибаюсь? – И не объяснишь… многие пялятся. Ты, смотри, осторожнее. Я ее мужа видел, амбал такой…

Женичка приехал заранее, обыкновенная кирпичная пятиэтажка, но в центре. В назначенное время он звонил в дверь; как хорошо, что весь советский народ на работе. Она впустила его и тяжело повисла на шее. Он поднял ее на руки и понес в спальню. – Нет, нет, – прошептала она, – не торопись, садись в кресло…

Он сел, держа ее на коленях, стал целовать ее. Она отвечала с неожиданной силой, но все другие поползновения сдерживала. – Прости, мне надо привыкнуть, – вполголоса призналась она, – я никогда не думала, что буду изменять.

Выяснилось, что муж у нее кончил мореходку и по полгода находится в плавании. Зарабатывает неплохо: они построили типовую двухкомнатную кооперативную квартиру. – Очень заботливый, любит меня, подарки привозит, сына обожает, но… – она надолго замолчала. – Понятно, – выдавил Женичка. – Да, грубый, здоровый мужик, – она как будто шагнула в топь, – просто насилует меня. – Ты говорила с ним? – Не понимает… Конечно, они сами берут обязательство: по два срока без захода в порт. А попробуй не возьми, желающих ходить в загранку, получать валюту полно. – Единственное, чем могу тебя утешить – в семьях моряков такое сплошь и рядом. Или импотенция, по той же причине. – …Вот чем платим пароходству. Все отвратительно. Боль, кровь, опустошение. Чувствуешь себя подопытным кроликом… Хочу разводится. Только не знаю, как это сделать. Не на экспертизу же идти. – А почему бы и нет? – Подруга тоже советует. Но как об этом скажешь? Даже врачу… – Но ты решила? – Да.

Раньше таких признаний он бы не выдержал. Теперь, он удивился сам себе, он воспринял ее слова как-то абстрактно. – А ты как живешь? – спросила она. – За тобой такой шлейф девиц тянется … – Ерунда, одни разговоры. – Да в красках расписывают. – Сказки Шехерезады… Здесь ничего не было, мамой клянусь, как говорят в Тбилиси. – Звучит убедительно, глаза честные… Хочу, чтоб ты был только моим.

…Ее ладное тело, видимо, помнило обиды нескольких лет и оставалось настороженным, упругая грудь была лишена чувствительности… Она вернулась из туалета, тихо легла рядом, уставилась в потолок: – Ну вот, второй мой мужчина… – …Ты ничего не почувствовала? – разочарованно спросил он, его руки непрерывно гладили, впитывали ее. – …Почувствовала, что ты любишь меня… что нежен. – Даже не думал, что у нас что-то может быть. – Ты часто у нас сидел, я поглядывала на тебя, а ты полный ноль. – Откуда прилетело, как взорвалось? – Не знаю, как-то мгновенно поняла… сухой жар от тебя, запах такой естественный…мне очень нравится…еще, еще.

Ее губы были стиснуты, глаза закрыты, она была совсем пассивной, но лицо неуловимо менялось, в ней происходила какая-то работа. Вдруг она издала легкий вскрик, из глаза выкатилась слезинка, она обхватила его ягодицы ладонями и с неожиданной силой прижала его к себе.

– …Люблю тебя, – сказали они одновременно, и улыбнулись… Она снова убежала в туалет, вернулась через несколько минут. – Так хотелось бы полежать, не отпуская тебя, но… Я думала, что тебе не понравятся мои спортивные бедра. – Только сейчас выяснилось, что они лучше всех остальных… Ты прекрасна, девочка. – …Спасибо, Женечка. Ты мне… меня же и подарил. Когда мы увидимся? – Думаю, тебя чаще надо отправлять с поручениями в центр. – Начальству виднее. Я с удовольствием подчиняюсь. – Через день, чтобы жизнь малиной не казалась… Когда муж возвращается? – Через три месяца. – Прошу тебя, разводись, не передумай. – Теперь уже не передумаю.



Запущенная в дело система быстро набрала обороты, Слуцкий начал гордиться ею, как своей собственной. Дилетанту впору было надевать галстук бабочкой на белую рубашку, как это практиковал его коллега в одном из современных производственно-дурацких фильмов. В этом наряде (хорошо еще, что не в смокинге) он появлялся среди рабочих, станков, не снимая его, боролся с консерваторами.

Главный инженер местного Центра научно-технической информации, который, согласно новой компании, должен был стать теперь проводником прогресса, пригласил к себе нашего новатора-донатора. Зайцева разглядывала его с любопытством, ей явно хотелось гнать поднятую волну дальше. Но кое-что ее смущало.

– Как вы ориентируетсь в самых разных технических специализациях? – Да я, Маргарита Олеговна, просто с детства читаю очень много. Оказалось достаточно, чтобы понять практически любой запрос. – Да-а, повезло заводу… Наши этого делать не в состоянии. Инженеров у нас мало, а те, кто есть, нелюбопытны, рассматривают нашу работу как временную. – Ну, теперь-то вы на коне, в постановление (ЦК) попали. Наверное деньги получили, можете развиваться. – Нет у нас рычагов реально воздействовать на народное хозяйство… А почему вы решили посылать извещения каждому специалисту? – Только ведущим, активным, их, правда, у нас хватает. И у многих нет навыка в поиске нужных источников. Никаким приказом не научишь. Поэтому я и решил, что надо класть сведения человеку на стол. – Вы считаете, что назначенные в отделах ответственные не решат проблемы? – Да некогда им штурмовать эти залежи. Так экономнее – я смотрю один источник и расписываю его, предположим, на двадцать специалистов. Другой материал – на других пятнадцать человек. Приходится всех их держать в памяти… Да, что-то можно упустить, где-то ошибиться. Но любая информация дублируется по нескольким изданиям. Так или иначе я вспомню всех. Никто ведь не откажется быть более знающим. – Об отдаче говорить рано? – Она может быть условной, отдаленной. Но ничто в мире не пропадает. – Не знаю, сумеем ли мы повторить этот опыт. Но проведем семинар с вашей помощью, попробуем…

Сработал верный индикатор – Сохатых. Он и раньше не упускал случая иронически прокомментировать любые потуги Дилетанта, болезненно воспринял назначение в начальники бюро.

– Ну, ты не успел в кресло сесть, уже эти херовинки рассылаешь. Только о них и говорят. – Они тебе не нравятся? Мешают работать? – … – Тимо, ты же в белой рубахе ходишь, с галстуком, бреешься каждый день – не то, что я, баллотируешься в члены партбюро. Выбирай выражения. – Извини… Погорячился. Ты знаешь, что нас, вместе со Слуцким, на заводе считают главными ходоками? – В каком смысле? – Ну, компанией соображаем, любая ляжет… – М-да-а. Скучно стало на заводе, если так сплетничают. И Шатохин травит в атмосферу. Клоповник устроил… – Вот-вот. Тебя он не трогает, а нас, при случае, не упускает. Не от него ли все плывет? – Он без священной ненависти не может. Их нравы. – Да он многих достал. Я подготовил к партсобранию выступление, буду валить его. – Ну, Тимо, тогда тебе памятник при жизни поставлю.

Этого собрания ждали все. В ожидании итогов беспартийные болельщики кучковались по отделам. Наконец коммунисты стали выходить из зала. К Женичке подошел начальник бюро Гусятников: – Твой Сохатых… Погром обещал устроить, болтун. И спрятался. – Не лез бы в герои, нашли кого-нибудь другого, – добавил технолог Ремизов, – теперь жди перевыборов, когда случай представится.

На следующий день Сохатых долго объяснял, почему он не выступил: – Я считал голоса. Зачем, думаю, рисковать, вдруг не поддержат. – Тимо, ты же взялся… Нет сигнала – и другие промолчали. Как теперь на нашу тройку смотреть будут? – Народ такой, могут предать… Но треть партийцев его вычеркнула. – И что? – Будем комиссию обкома сюда тащить, разбираться, почему столько голосов против. В кабинете и побеседуем. – Как ты считаешь, если я поделюсь с ней своим опытом… – Тебе что, больше всех нужно? – Так ведь эта сволочь не может кого-то не травить. Под Капелевича, Дольского, Чернецкого копает. И на других вымещает комплексы, врагов ищет. – Смотри, может помешать твоему росту, не любят они эту тему, крепко запоминают. – Бог с ним, с ростом, я свой камень не могу не бросить.

Комиссия действительно засела на заводе. Поколебавшись, Женичка позвонил председателю, попросил о встрече. Им оказалась Бредина, пожилая и рыхлая, крашенная хной дама, держалась она приветливо. За торцом стола сидел сравнительно молодой мужчина.

– За климат на заводе секретарь парткома несет большую ответственность чем я, – начал наш правдолюб, – но все мы не можем игнорировать такой важный элемент общественной жизни, как слухи. (Вскоре партия во всю стала использовать этот элемент.) Он пользуется наветами. У меня с ним был прямой разговор, он не выдержал. Кто-то у него в любимчиках. Но у него есть обойма, которую он постоянно поливает. И как всегда, большинство среди них – евреи. Люди честно работают. Я не считаю, что нас надо любить (инструктор очень активно покивал головой). Но зачеркивать их вклад только за то?.. У нас открытым текстом говорят о пристрастии секретаря. Причем, он уверовал, что завод – это он. И везде ставит своих людей. Почему-то так получается, что это не лучшие специалисты, с нелучшими человеческими качествами. Может ли это продолжаться годами? Люди, производство страдает. Нельзя же постоянно делать вид, что проблемы нет. Если остальным говорить об этом неловко, если они боятся замазаться о тему, то я, “нечлен”, возьму на себя этот труд. На мой взгляд, общество уже не может позволить такой низкой личностной культуры там, где сходятся многие нити управления.

Комиссия явно была озадачена. – Вы правильно ставите вопрос, Е. С., – немало помолчав, заговорила дама, – спасибо... Понимаю, что вы не сразу созрели для такого разговора. Но члены партии?.. Она ведь на заводе не кончается. Мы, действительно, оказались в хвосте у событий. Мы непременно учтем вашу информацию…

Если бы они молчали только в этом случае… Шатохина вскоре передвинули в заводской техникум, директором, на душе стало спокойнее.



Они встречались часто и ладно. Иногда он появлялся у нее в субботу или в воскресенье. Галя пыталась приучить сына к Женичке. Но мальчик каким-то образом чуял неладное.

Чем ближе был момент появления мужа, тем задумчивее становилась Галя. – Я-то разведусь, а ты? – спросила она. – …Много раз пытался это представить, Галчонок. Не получается. Не могу оставить своих ребят. – Но и моему сыну отец нужен. – Он никак не идет на сближение.Еще одна драма. – Что, мне еще кого-то искать? – Не знаю, Галчонок, не сейчас… – Я своего просто боюсь. Или с собой что-нибудь сделает, или со мной…

Он страшился ее решения. Он прикипел к ней и не представлял себе жизнь без встреч с нею. Сегодня она любила его с каким-то ожесточением. Ее приговор прозвучал как скрип кровельной жести на ледяном ветру: – Это была наша последняя встреча. Сын спрашивает, ждет отца. – А то, что было между нами?! Куда это деть?! – Этого мне хватит на всю жизнь. – Ты же не сможешь с ним жить! – Я должна.

То, что их соединяло, отрывалось, рвалось с кровью. Ничего толком не видя, не соображая, распугивая гуляющую во дворе малышню, он вышел из подъезда… Он удивлялся тому, что у него достало сил куда-то идти, а возвращаясь домой – принять обычный вид.

Он приходил в библиотеку, ждал, надеялся. – Ну, как ты с ним? – наконец жалко спросил он. Она почти улыбнулась: – Спасибо, Женечка… благодаря тебе я кое-что в себе поняла. Ну и сумела ему продиктовать. Так что все наладилось. Более или менее. – Зачем ты меня позвала?!! – Все, Женя, все.

Разве есть слова и такой их порядок, чтобы выразить эту боль? Он не мог оставить своих детей, но и поверить, что долг для нее выше любви, тоже не мог. И он возненавидел ее: его использовали для настройки. Стало даже легче. Он ожесточился и ушел с головой в работу, в “левые” заказы. Денег собралось к пяти тысячам, на автомашину. Может быть, у него появится отвлекающее занятие, да и Малинина успокоится?

 Он вскоре посмеялся над собственной наивностью – за машинами стояла чудовищная очередь, включая тех, кто денег не имел. В ней открыто торговали своим номером, за 10-15%. Шли какие-то глухие разговоры насчет взяток. И это на Севере… А если честно ждать – только лет через пять, может быть, с одобрения “треугольника” (администрация, партком, профком). И это, чтобы отдать свои, трудно заработанные деньги, подумал Женичка, да нужна ли она мне, эта игрушка? Куда ездить? По этим дорогам? А ремонт? А гараж?

– Не буду я этим заниматься, – сказал наш наивняк Ирине, – унизительно. И за границу – тоже не хочу. Противно комиссиям всяким кланяться. Если хочешь, поезжай… – А Трубицын через годик-другой купит. – Ему надо. А мне нет. Летим на море?

Они всей семьей отправились в Сочи, погуляли в ресторанах так, чтобы было что вспомнить. Ирина была нарасхват… Нет, все-таки она хороша, он, наверное, ее любит. Полезно увидеть жену чужими глазами.

А вот и Р. И снова потянулись будни, худой мир… Утром Женичка проезжал три остановки, выскакивал из автобуса первым и переводил Рудика через дорогу. Дальше сын шел до садика сам, а оборотистый отец успевал вернуться в салон и ехал до завода: шофера уже знали этот “финт” и, в крайнем случае, ожидали его несколько секунд. Все-таки северяне.



После отпуска оказалось, что Солопова не справляется с рассылкой информации. Пришлось наверстывать упущенное.

– БТИ снова работает, – высказался Сиротин, начальник одного из конструкторских бюро, – неужели все держится на вас, Е. С.? А вдруг вы уйдете? – Конечно, нужна система кодирования и поиска, Казимир Иоселевич. Можно было бы разработать комплекс ключевых понятий. Большая работа, ее нужно делать с Москвой… Если аннотация к изданию составлена правильно, смысл текста уловлен референтом, выборки делать можно быстро. Займусь, видимо.

Нет, он положительно дилетант, увлекается всем подряд. Он не мог сесть за диссертацию, время уходило. Он справлялся с работой, но... В воздухе все больше веяло чем-то чиновничьим. Разрабатывались должностные инструкции, всякие регламенты. Привязанность к ведомственному жилью тяготила. Наш герой отправился в Министерство культуры, зашел в отдел кадров. Все те же коридоры, зеленое сукно стола… Он показал диплом облысевшему, с длинным, настороженным носом чиновнику.

– А зачем вы ко мне пришли? – довольно резко спросил он. – Не могу ли я найти у вас применение? Знаю, что в вашей системе работает только один искусствовед. – Ничем не могу помочь. Нужен опыт работы, рекомендации. – Я понимаю, но, может быть, вы запишете данные на перспективу? – Обращайтесь в музей изобразительных искусств. – А другие музеи? Там ведь тоже не хватает специалистов. – Разговаривайте там…

Ну и отлуп…Очень нужна эта нищая система и равнодушные ее клерки, пенсионеры ГБ…

Оказалось, что у начальника БТИ есть другие обязанности. Заводу поручили всесоюзную конференцию по “бумажной” технологии и машиностроению. Пришлось рисовать оформление, везти из Питера папки, ручки, блокноты, обряжать их символикой. Все прошло без накладок, но не приносило оно радости.

В газете Женичка наткнулся на объявление: организовывался комбинат «Сувениры Севера». В его представлении возникли светлые цеха, мастера, разные технологии, оригинальные, радующие глаз, декоративные вещи. – Нет, только не прикладное, – вздохнул наш герой, – это же узко, а садиться надо надолго.

Он смотрел новинки, пробовал писать свою науку. Подъема не было… Время потекло еще медленнее. Народ стал с завода уходить. Месячные планы валились, премиальные урезались, отнимались. Даже Архипцев ничего не мог поделать.

Те, кто мог, искали место потеплее. Аркаша Чернецкий, получив квартиру, по письму обкома перевелся в бюро путешествий профсоюзов, директором. Начальник отдела НОТ – им стал Толя Прохоров, из конструкторов, сын крупного краевого деятеля, пригласил Женичку к себе.

– Ты знаешь, что на ВДНХ появилась реклама, содранная у тебя? – Приятно слышать. Наш брат художник без этого никак. – И наш тоже… Романюк изжил себя. Пиши заявление о переводе на его место. – А его куда? – Будет исполнителем. – Да работник он никакой, его надо сокращать. – Вот и уволишь. – Легко сказать. – Да чего ты с ним цацкаешься? Он тебе мало крови испортил? – Нет, Толя, я так не могу.– Давай, давай, жду тебя с бумагой.

Слуцкий придумал? Неужто мои успехи стали ему – мешать, думал Женичка; вот ведь змей, мог бы прямо сказать. Тоже мне, друг бесцеремонный. Да и что я буду с этой эстетикой делать? Снова кумачовые лозунги, стенды с наглядной агитацией? Нет, надо уходить с завода.



Преподавать? “Нечленпартии” с “инвалидностью по пятому пункту”? Просто не возьмут. Без степени? Будут платить копейки… Да еще надо писать лекционные курсы, та еще тягомотина… Он двинулся в Министерство местной промышленности. Оно, как и Минкульт, размещалось на Круглой площади. Исторические интерьеры были изуродованы перегородками, тонули в полутьме.

В отделе кадров его встретила сравнительно молодая, милодовидная женщина. Он рассказал о себе: – Господи, где вы раньше были? Директора уже взяли. – И кто она? – Да Помазкова, из бытового обслуживания. Главный инженер городского комбината. – И чем она занималась? – Ну, оборудование парикмахерских, бань… – Как же она будет руководить декоративным производством? – Могу по секрету. Ее замминистра знает каким-то образом. Кстати, сначала и вам к нему надо зайти.

Александр Петрович Гуменюк с трудом помещался в кресле и крохотном кабинетике – мешал огромный живот. – Начальник бюро? Неужели вы уйдете с “Тяжмаша”? …Мы можем предложить вам место главного инженера. – А какая база? – Да базы, кхе-кхе, считай нету… Будете организовывать. Но у нас ставки... Местный уровень, в два раза ниже. Конечно, когда раскрутитесь, премиальные будут. – Видите ли, я хотел бы заняться производством. Строить комбинат по-своему. Вначале можно и потерпеть. – Начинать с нуля, с одной стороны, хорошо. Но знаете, с нас спрос, люди уже сидят, красят… Если согласитесь, переведем вас через обком, без проблем.

Он показал “продукцию”. Это были выжженные на многослойной фанере, ярко раскрашенные фольклорные мотивы. Дилетант только пожал плечами: художественный совет министерства, в который входили известные художники, принимал любительщину – безвестные оформители, за недорого продававшие свои “оригиналы” министерству, как могли, подражали получившему известность Силину. Плакетки стоили два-три рубля и служили знаком искусства в малогабаритных квартирах горожан. Сомнительно все это, но надо менять одежды, жизнь…

Он знал, что потребность в плакетках уже упала, и новый комбинат могли ожидать трудности. Если только не выпускать достойные вещи… Придется тратить свои сбережения, но есть связи, “левая” работа. Но, самое главное, можно стать хозяином... И, не менее важно, он уходил от рабской привязанности к заводу.

– Зря ты это затеял, – посетовала Ирина, – как мы будем жить на такую зарплату? Мне-то никто не прибавит. – Пока не знаю. Но мужику иногда надо рисковать. Зато у тебя муж будет главный инженер. – Будешь пропадать там день и ночь, а кто мне будет помогать? – завела она свою любимую песню. – А мне кто? Ты разводиться собиралась, на что и как жить планировала? – …Ну, поступай как знаешь.

Он должен справиться, его мозгов должно хватить… Решено, он снова отправился в министерство и представился начальнику производственно-технического отдела Деминой. Высокая, симпатичная женщина обрадовалась: – Есть планы строительства нового завода. Было бы хорошо, если бы этим занимался мужчина… С Помазковой говорили? – Нет, только познакомились. А надо? – Решаем, в принципе мы. Да и где мы возьмем лучшую кандидатуру? Переводитесь поскорее. Пока купим у города еще один дом, посадим людей. – Ну хорошо, скажите Аександру Петровичу пусть согласовывает перевод с обкомом.

…С официальной бумагой Женичка явился к главному инженеру Тяжмаша Булкину. – Самостоятельности захотелось, – догадался тот, – жаль, такой информации у нас никогда не было. Рухнет дело… Ну, раз обком просит, тут мы пас. Попробуйте, почем этот хлеб, руководителя. Когда пожалеете, возвращайтесь.

Слуцкий откровенно обрадовался уходу Женички (впрочем, он точно также радовался ошибкам других). Помрачнел Сохатых: – Ну, Леонардо ты наш, растешь… Теперь у тебя в трудовой (книжке) будет запись – «главный инженер». В тридцать лет, однако. Ради этого стоило. А вернуться всегда успеешь. И потом с завода в любой момент сможешь уйти. Если один раз отпустили…

Помазкова была женщиной бальзаковского возраста. Держалась она, впрочем, так, как будто ей далеко еще до тридцати. Имела она фигуру типа «ягодка» и слегка одутловатое лицо, которое портили пучеглазость и лягушачий рот. Полковничья жена имела замашки гарнизонной львицы: с ее лица не сходило властное и брезгливо-холодное выражение, улыбалась она редко, «себе на уме».

– Как-то мельком вы представились, – заметила она, – надо было посидеть, пообщаться. – Извините конечно, но работники министерства меня так быстро обработали, что я не успел подойти к вам. – Да? …Ну, ладно. Я рада, что у меня в подчинении молодой и красивый специалист. Я ведь в этой продукции, технологии не разбираюсь. Хорошо, хоть связи с торговлей есть, пока берут наши плакетки. Поехали, познакомимся с нашим цехом, а после обеда посмотрим, что нам предлагают еще.

Они взяли министерскую “Волгу”. “Цех” оказался бывшим жилым деревянным домом в отдаленном районе города. Перегородки снесли, здесь сидело около тридцати женщин. Они прорисовывали ученическим выжигателем фанерки, раскрашивали их в три краски, покрывали лаком. Женщины настороженно встретили начальство.

Мастером работал Филимонов, морщинистый, мелкий и говорливый мужичок. Он стал вводить администрацию в курс дела. Вырисовывалась безрадостная картина – надо было налаживать шлифовку досок, вентиляцию, люди в соседних домах протестовали против шума, запаха ацетона.

 – Галина Викторовна, ну разве можно так начинать производство? – Дилетант был потрясен. – Сейчас, когда люди сидят на рабочих местах, эти проблемы решать в три раза тяжелее. – Обычное дело, – отозвалась директрисса, – помню: парикмахерскую открываем, мастера приходят со своим инструментом, зеркалом, иногда и со стулом. – Так то один мастер, два-три, а здесь, что ни говори, хороший участок.

Тот же вопрос Дилетант задал Деминой, когда они приехали на Перевалочную, смотреть еще один дом. Это было ближе к центру. – Местная промышленность, что вы хотите. Я тоже была потрясена, когда пришла сюда работать. – Министру надо отрапортовать наверх, что завод дает вал? – …Ну, вроде того. Денег в казне нет.

Они вошли в двухэтажный дом, обшитый почерневшей доской и набитый жильцами. – Воронья слободка… А их куда? – вопросил Женичка. – Дом аварийный, народ выселяют, им выделяют квартиры. – А как нам работать? – (Демина пожала плечами.) Подлатают.

Поехали на улицу Военную, здесь также стоял двухэтажный дом. Он был сравнительно небольшим, но жильцов тут не было, состояние его было получше. – Здесь и остановимся, – решила Помазкова. – Все-таки центр.

Они расположились наверху, в одном кабинете, в другой комнате сели бухгалтер, экономист, кассир. Во дворе поставили “уазик” – который тут же, по просьбе ГАИ и во имя хороших с нею отношений, Помазкова обменяла на автобус-“газон”.

На первом этаже разместили трех мастеров по инкрустации – братьев Тимониных. Из шпона разных тонов и оттенков, текстуры, на доске выклеивался мотив, позволявший, в большей или меньшей степени узнать пейзаж и какую-нибудь церковь – памятник архитектуры. 

Такие плакетки смотрелись куда лучше, чем раскашенный, но все равно нищий “выжиг”. Но стоили они дороже и продавались куда хуже. Оригиналы для этих композиций приносил Юра Черныш – известный российский недуг помешал ему получить образование, но он был очень одаренным живописцем.

Покатились будни… Поговаривали, что Филимонов дома выжигает и расписывает плакетки для заработка, потом их подкладывает в общий котел. Мастер начальство старался не тревожить, Помазкову это устраивало, она ценила возможность посидеть, повспоминать свои “бытовые” подвиги.

 – Что вы закончили, если не секрет? – поинтересовался Женичка. – Какой там секрет, среднюю школу, – несколько помявшись, ответила она. Удобно усевшись в допотопном кресле, она посвящала Женичку в проблемы установки раковин и фенов, намекала, как порой расплачивалась “натурой” (ну, вы понимаете) а заодно – о своих победах “на стороне”.

 Наш главный инженер чувствовал себя при этом очень неловко. Но не ему же учить ее нравственности. Уходило время, которое надо было, по идее, тратить на разработку новых вещей, на производство. Помазкова же как большую победу представляла свой визит на торговую базу, где ей удалось пристроить очередную партию продукции. Принимали со скрипом.

Периодически она исчезала на полдня, не сообщая, где ее искать. Все делопроизводство Помазкова взяла в свои руки. Взяла в “кадровички” женщину в городе известную, с сомнительным прошлым.

 Пора было приступать к намеченому плану. – Галина Викторовна, есть идея, – начал Главный, – проектирование и оформление интерьеров. Деньги хорошие, тем более, что плакетки скоро перестанут кормить… – Это что еще за новости? – вдруг окрысилась Помазкова. – А что вас не устраивает? – опешил наш оформитель. – Я говорил с Гуменюком, он не исключал… – Вы где-то там будете устраивать свои дела, а кто производством заниматься будет? – Да почему свои? И ваши тоже! – Нет! Мне этого не нужно! Я вам приказом вменяю ответственность за план! – Заодно откажитесь от всех своих обязанностей!

“Зам” отказался от своих слов: – Слушай, дело непонятное. Еще по шапке схлопочем. – Да я пойду в Совет министров, затвержу Положение… Вы посмотрите на магазины, столовые – стыдоба, сараи… – Ты, главное, давай массовое производство. – Да не могу я отвечать, когда ничего не решаю! И не может быть искусство массовым, мы ж по десять тысяч одну вещь гоним, кто это выдержит? – …Вот придет новый министр, пусть он думает.

Было бы совсем тоскливо, но на “комбинат” потянулись умельцы. Пришел и начинающий писатель Виктор Патронов, влюбленный в фольклор. Он предложил делать вещи на основе народных промыслов края. Помазкова согласилась взять его на работу, недоверчиво качая головой и пыхтя. Еще больше было шума, когда Женичка стал просить деньги на командировку научного сотрудника.

– Для того и взяли Виктора, чтобы он ездил, – недоумевал Женичка. – Он там материалы для своих рассказиков собирать будет, знаю я…. – Да за те деньги, что мы ему платим, он нам немного должен, пусть собирает, что хочет, одновременно. Привезет – посмотрим.

Вскоре Виктор привез образцы керамики, кузнечной ковки, резьбы, росписи по дереву, почти все могло пойти в дело. Они прикидывали возможности, но Помазкова при этом молчала, плотно сжав рот – на ее слух это, похоже, было тратой времени. Наконец она вышла. – Не свинуть этот торомоз, – сказа Женичка с грустью и стал припоминать свои “районные” впечатления.

– Вы интересно рассказываете, – заметил Виктор нашему начальнику, – вам бы писать надо. – Да я вроде как в соискателях, диссертация над головой висит. – Эстетика дело, конечно, модное. Но я о литературе говорю. – У меня догадок на докторскую наберется, жалко. Семьи бы не было, ушел бы с работы на хлеб и воду. – А защищать где? – В нашей альма матер кафедры нету. А Питерский университет нашу академию ни в грош не ставит. – Ой, не пробиться там… – Даже не мечтаю.

Вскоре подошел Георгий Силин, врач по образованию, занимавшися декоративным искусством: – Помните, я приходил на Тяжмаш с подсвечником из листовой бронзы. – Да-да, любопытная была идея. – Вы еще предложили вырубку из ленты, автоматизировать, а штамповку фактуры делать свободными пуансонами в резину. – Все ушло в разговоры, Юра. Если построим комбинат, металл у нас будет, запустим… И твою бы роспись. Давай подключайся. А то идею сдирают, опошляют.



Прошли два месяца, надо было использовать отпуск. Всей семьей съездили на море. Деньги были, но Ирина уже привыкла тратить их, не особенно считая. Возвращались в начале сентября, в кармане у Женички осталось пять копеек. Он позвонил Помазковой, попросил прислать на вокзал автобус. – Бензина нет, Е. С., продукцию не берут, а вы отдыхаете. – Ну и дела, я думал без меня вы развернетесь… Пусть шофер займет пару литров, деньги я потом отдам.

На комбинате пошли задержки с зарплатой. – Теперь вы видите, что продукцию надо было менять своевременно? – спросил Женечка директора, нервно жевавшего губами. Та пожала плечами: – Пойду в обком, пусть вмешаются. Мы работаем, а торговля нам палки в колеса ставит. – Ничего обком не сделает. Или сделает один раз. Теперь планом сами занимайтесь. Главный инженер отвечает за технические вопросы, технологическую перспективу. Вы как хотите, а я зачисляю Силина совместителем. Его работы – единственное, что нам можно быстро освоить, их будут брать.

– Нештатных денег на оплату уже нет, – заявил разностороннему Георгию Дилетант, – но будешь имееть свободный режим как главный художник комбината, на полставки. Будешь учить людей, а также следить за качеством.

Не переставая жевать губами, Помазкова подписала приказ. Силин стал приносить новые панно. Он клеил их из деревянного бруска. Тонкое сочетание разных текстур и цвета дерева Георгий увидел у Бородовского, в отделке Национального театра. На этой основе контрастно смотрелся глубокий, квадратного сечения выжженный шов. Фигуры, детали были геометризованы и со вкусом раскрашены. Такие панно должны были стоить дороже, здесь декоративное начало было выражено празднично.

Затем Дилетант объяснил Помазковой, что надо разработать новый, мощный выжигатель. Глаза ее покрылись пленкой, но она кивнула головой.

Силин нашел умельца, который обещал скоро решить проблему. Теперь единомышленники обсуждали, как наладить производство клееных щитов. Выходило, что самим не справиться. Наш “главный” съездил на промкомбинат, принадлежащий министерству. Он располагался в каких-то странных по виду сооружениях; частично стены были сложены из рваного камня, часть их была дощатой, засыпной. Скорее всего, это были последствия войны.

Директор, с расплывшейся фигурой, говоривший с сильным финским акцентом, слушал Женичку с непонимающим видом. Попутно он подсовывал доски на конвейер. – Какие плакетки, вы что? И так зашиваемся. Окна, двери… Без приказа ничего не возьму. Да и с министерством…

Дилетант отправился к Гуменюку. – Такой вариант, Александр Петрович, позволит оживить спрос, это новый уровень, авторская, по существу, вещь. – Усложняешь ты, это, – пробурчал чиновник. – Так ведь базы, магазины фанеру отказываются брать, сами знаете. От вас требуется команда нашему или одному из районных комбинатов. Простейшая продукция, можно делать из отходов, мы же будем за нее платить. – Ну, так прямо я не могу… ты съезди, договорись. – Включите в план по кооперации, партия требует развивать. Иначе толку будет мало. – Я посмотрю…

Умученный жизнью директор комбината в Ельниках сразу придумал множество препятствий: – Как получится: свободных людей нет, пресса заняты, сосны мало, возить сами будете. – Согласен, делайте из березы тоже. – Где-то через месяц, возможно.

…Накальный элемент из толстого нихрома умелец сделал, но пластмассовый держатель, который он придумал, горел от высокой температуры. «Неглавный» крепко задумался, но его времени и опыта не хватало. Он отправился на Тяжмаш, в лабораторию к Сохатых. У него работал Олег Климонтович – один из тех на заводе, кто имел золотые руки и такую же голову. Образование в семь классов не мешало ему штудировать вузовские учебники, знать все станки и технологии.

– Это делать надо вот так, – с ходу заявил Олег, он взял карандаш. – Две латунные шины разделяем полосой слюды, накальный элемент вставляем через фарфоровые сережки. Ручка деревянная. Питание от латора, регулируем мощность в зависимости от глубины шва. Женичка смиренно внимал: рабочий обладал врожденным конструкторским видением.

Выжигатель был готов через две недели и оказался на диво работоспособным. Но несколько щитов были склеены только через два месяца. Вариант из березовых реек неожиданно радовал глаз оттенками серебристого цвета. Силин довольно быстро прожег контуры, расписал щиты, из толстой, прокованной меди собрал цепочки для подвеса. Теперь Женичка мог показать панно в министерстве. Помазкова таинственно молчала.

– Да, это вещи, – вынужден был согласиться «зам»; у Деминой горели глаза. – Мы готовы делать их, – подчеркнул Дилетант, – нужны поставки щитов. Сколько придется ждать большую партию? – … – Было бы место, Александр Петрович, горячий пар, поставили бы пресса, сами в ваймах и клеили бы. – Нового министра я впутывать не хочу. Не до нас ему сейчас. К годовщине (Октября) собираем все предприятия, надо подготовиться. – И не надо впутывать. Издайте распоряжение. – … – Неужели могут не выполнить? – В общем, ты сам...

Если директора не подчиняются министерству, размышлял Женичка, то зачем оно? Перелопачивать цифры, “отвечать наверх”? И это Система?



“Командиры производства” встретились на торжественном совещании, собранном к очередной годовщине в Доме профсоюзов. Новый министр Перхин, пришедший из лесной промышленности, сделал оптимистический доклад о положении в отрасли, сообщил о новых задачах. В том же духе выступил чиновник обкома, курирующий отрасль. Затем стали брать слова директора леспромхозов, промкомбинатов.

Положение ведущих в крае предприятий “Леспрома” было незавидным – тракторов и запчастей к ним не хватало, лесовозы калечились на жутких дорогах, план выполнялся плохо. Но они выглядели процветающими на фоне местной промышленности – которая смотрелась как пародия на хозяйства российского подчинения.

Директора вовсе не пугали: автомашины и станки выработали по три-четыре ресурса, старые здания разваливались, снабжение материалами, инструментами, продуктами ни к черту, рабочих и специалистов нет, травматизм высокий, жилье не строится. Это был тихий вопль, исполненный сорванными голосами.

Перспектива была, похоже, одна – “дальнейшего” ухудшения. Но взобравшиеся на высокую трибуну, по условиями игры директора были вынуждены заканчивать свои мартирологи стандартным: несмотря на это, в честь того-то, идя навстречу, мы берем на себя повышенные обязательства… выполнить на 101,2%.

 Поседевшие люди, загнанные в остатки лесосечного фонда, “воюющие” с тем еще “контингентом”. Можно было понять их почти ненависть, с которой они смотрели на молодого (как бы) “главного”, на его охряную куртку с карденовским воротником и красным академическим “поплавком”. Они считали его баловнем судьбы. Непонятно было только, почему они держатся за свои проклятые места.

Вероятно, у них уже выработался “мунитет” к вечным выговорам, партийным разносам. Денег они получали немного, но положение их давало возможность что-то комбинировать, чувствовать себя князьками в своем городке, поселке. К тому же искусно поддерживалась надежда на то, что следующий год будет легче, что будет еще одно Постановление, которое все изменит…

– Будете выступать? – спросил Женичка Помазкову. – Какой с нас спрос? Я рассказала министру о наших проблемах. Он просил вас зайти.

…Невысокого роста, плотный, с седым ежиком, Перхин долгое время возглавлял региональный лесозаготовительный трест. Его волевое, с правильными чертами лицо было красного цвета – след северных ветров и бесчисленного количества “стаканов” под хлеб с салом на делянках. Он явно испытывал подъем душевных сил от одной столичной обстановки.

– Помазкова мне сказала, что вы отказываетесь заниматься планом. – Ну, почему, Степан Николаевич, я решаю текущие вопросы. Дело в другом: я сразу предложил ей заняться перспективой, это моя прямая обязанность. И только теперь она согласилась на это. Времени упущено много. Бумаг я писать не буду, но вы должны знать, что человек она некомпетентный и, как бы это… своевольный. Обстановка у нас нервная, люди ко мне идут... – Ну, вот, не успели попасть в кабинет, а уже жалуйтесь. – Я ввожу вас в ситуацию, есть кризис. Предлагаю создать участок, который займется проектированием и оформлением интерьеров. Магазины, общепит. Это реальные деньги. – …Та-а-к, это значит, что вы забросите серийное производство. – Нет, не значит. Кроме меня есть технолог, есть мастер. – Вы выходит, где-то, что-то непонятное крутите, а я вас должен искать? Нет уж, будьте добры присутствовать на своем рабочем месте. – (Еще одна его идея рушилась!) Так с зарплатой уже проблемы! – Вам поручено, вы работайте, а то всякие художники, шалтай-болтай, мухлеж, пьянки начнутся. Что еще наверху скажут. – Думаю, похвалят. – А я так не думаю. В общем, ассортимент, план давайте. – На любом заводе ответственность за план несет начальник производства и управляющий. На меня, кроме плана и технических проблем, уже возглагается подготовка строительства. Зачем тогда директор? – И с него спросим, в первую очередь… Но я вот о чем хотел поговорить. Тут мне геологи подарили набор из камня. (Небольшие полированнные плитки и по цвету, и по фактуре смотрелись великолепно.) Давайте начнем их делать у нас. – …Но, Степан Николаевич, это же огромная работа. Нет ни площадей, ни станков, ни сетей, ни людей. Сколько будет стоить такой набор, кто его купит? – Но ведь красиво (вот эстет!), и я обещал в Совете Министров. – В газетах, помните, писали: Архипцеву понравилась закаточная машинка. Тут же цех, станки, конвейерная линия. Хоть и понравилась, а уже затоварились… Знаю, знаю, что говорю, я ее дорабатывал, недавно на промобразец документы отсылал. Так то Тяжмаш, для него это капля в океане. Нас призывают изучать спрос… – Значит так, вы не спорьте со мной. Завтра бухгалтерия переведет 12 тысяч за полировальный станок. Вывезете его из Рыбной Реки…. – Степан Николаевич, очень нужен ваш приказ в Ельники. Чтобы они срочно готовили клееные щиты. Звоню, езжу, ничего не делается. Продали бы хорошо, открыли бы участок объемной резьбы. – Вы меня поняли? – И куда мы его поставим? …Только если на крыльцо. – Вот на крыльцо и поставьте. И каждый день думайте, как его запустить.

Нужно построить и запитать мощную подстанцию, иметь большой склад дорогих пород камня, отходы будут огромными, немалые деньги будут омертвлены на крыльце – самое меньшее, на два года… История повторялась, чтобы Дилетанту не было скучно. Третьесортная промышленность уценяла людей... Неужто надо уходить? Почему он не послушал Ирину?

Матерясь и неумело сплевывая Дилетант сполз с крыльца министерства. Затем он нанял грузовик и поехал на каменные разработки. – И зачем вам эта головная боль? – спросил Женичку начальник цеха. – Да не мне. Похоже, в министерстве деньги на оборудование не могут освоить. Боятся, что заберут, вот и разбрасываются. – А, понятно… Станок изношенный, не жалко.

Рабочие погрузили станок на машину. Привезли. Перехватили случайный автокран и поставили станок на входе в контору. Затем обшили его щитами. Какое-то время крыльцо покряхтело под нагрузкой, затем успокоилось.

…И тут рухнул план. Торговля не взяла ничего. Пометавшись, Помазкова поручила партию плакеток Дилетанту: – Чем наших служащих очаровывать, попробуйте торговлю. Там тоже женщины работают. – Если б было на что их пригласить…

Увы, не помогали никакие сладкие речи и большие глаза, уже действовал запрет на приемку плакеток. – Было бы лучше остановить производство, – посоветовал наш Штейкбрехер директору, – материалы бы сберегли. Дешевле рабочим за простой платить. – Вы что, смеетесь надо мной? – завопила та. – (Точно, нездорова.) А что, создайте прецедент. Будете первой в истории нашего производства. – Это что еще такое?! Он еще и улыбается! – А что остается делать? – Только и знаете, что с Силиным и Патроновым шушукаться! Сидели бы в торге до ночи, взяли бы товар! Как миленькие! – Производство не сиденьем двигают. И некогда мне, строительство надо готовить, решать вопросы с сетями.

Без зарплаты осталитсь все, Помазкова боялась показаться среди работниц. Теперь Гуменюк и Демина смотрели на Женичку волком. Но на переживания не было ни сил, ни времени.

Проектировать новое предприятие было нельзя, собирались повторно “привязать” проект комбината в Шушенском (который должен был штамповать значки в сибирском селе – месте ссылки Ленина). Должны были остаться только стены и конструкции главного и вспомогательного корпусов. Начинку нужно было рисовать заново.

Цех расписных панно, участок инкрустации. Участок объемной резьбы, само собой. Участок мелких объемных вещей (шкатулки и т. п.). Будут, видимо, выпускаться корпусные изделия – кухонные шкафчики и столы, хлебницы и т. п. Необходимы участки керамики, обработки металла, камня. Стоимость строительства, сроки окупаемости, объем продукции…

 Женичка посмотрел план участка: за счет рельефа местности можно было устроить сухие, высокие подвалы, перенести сюда бытовки, освободить площади для производства. Техническое задание надо было показать в министерстве, проектантам.

Союзник нашелся сразу – начальник планово-экономического отдела Володя Альтман: – Разумно… Ты где навострился писать ТЗ (техническое задание)? – Пять лет в проектном институте. Есть личный интерес, хочу устроить конкуренцию Объединению художников. – Это вряд ли тебе дадут. Тут народ о-о-чень осторожный. Попали мы в эту юдоль скорби, – заметил Володя. – А как ты сюда влип? – Да вот, героически давал кубы на делянке, по пояс в снегу, мастером. – Да-а, ты меня переплюнул, морозоустойчивый ты наш… – Воспаление оболочки мозга, хроник. От леса освободили, нашел тихое пристанище. Но платят плохо.

Альтман доложил все предложения Гуменюку. Впечатлений у Володи оказалось много: – Эта бочка с салом знаешь, что сказала? Нечего тут разводить, деревом будем заниматься, и ладно. – А насчет подвалов? – Вот пусть построит корпус, поставит конвейер и выкидывает грунт из фундаментов. – Н-да-а. Занимался бы своей любимой рыбной ловлей, деятель. Нет, лезет отраслью руководить…

Для разработки технического задания Демина наняла какого-то замшелого старичка. С его трудами Женичку не познакомили, но идеям Дилетанта, кроме горячих прессов, было известно, места там не нашлось. Никак ты не наберешься ума, злобился на себя третьестепенный “главный”. Но ничего, построю, без вас буду действовать…

Оформление землеотвода, разрешений на подключение, всяких других бумаг – все требовало времени. Он был счастлив, носясь по чиновникам и конторам, не видя Помазковой. Строители вовсе не горели желанием... К счастью, прорабом СМУ был знакомый по Тяжмашу Чуваткин. По его команде на площадке на окраине города поставили времянки, подстанцию, прожектора, пригнали бульдозер, экскаватор.

– Мы еще хлебнем здесь лиха, – заметил высокий, матерый прораб, кивнув на забор, закрывший окна четырех, утонувших в земле двухквартирных домиков. – Все хотят строить, никто не хочет сносить. Держись, заказчик…

Прогноз оправдался полностью, когда котлован вплотную приблизился к домикам. Оттуда во все инстанции косяком пошли жалобы. Было срочно собрано совещание у мэра Сепякова. Присутствовал его зам, начальник отдела капитального строительства горисполкома, кто-то из горкома партии, Чуваткин, начальник СМУ Хайфин, Альтман, еще какие-то клерки.

Голос у маленького мэра был не по росту, своих не трогал, зато распекал остальных. Смысл его речей сводился к тому, что строительство начинать было нельзя, что горожан надо было переселить. Поробовал что-то вякнуть Чуваткин, но Сепяков его моментально пресек; многоопытный Хайфин молчал. Дилетант только крутил головой, его пижонская, пошитая тещей, куртка отрезала от остальных совещавшихся, одетых в непременные темно-серые костюмы с галстуком.

– Простите, но разрешение на начало работ мы получили в этом здании, – не выдержал Альтман, – у нас есть все подписи. Средства из краевого бюджета на переселение в смету не заложены, других денег наше министерство не получает. – Мы выдаем разрешения в общем плане, – начал философствовать начальник ОКСа, – нас эти вопросы не касаются, все деньги переданы в отрасли… – Передайте министру, что вы плохо работаете! – напустился на Володю мэр. – Ваш отдел должен был добиваться ассигнований! – Я действовал по прямому указанию министра и ничего… – Я сам ему скажу! Лихачи! Безобразие, все норовят свалить на город! Короче так, – “подвел черту” мэр, – котлован засыпать, работы прекратить впредь до решения вопроса о жилье. В понедельник доложить на планерке. Сам проверю. Все свободны.

 Возражать Сепякову было себе дороже. Авантюристы вышли на улицу, переводя дух. – Что я говорил, сколько машиносмен псу под хвост… – мрачно высказался Чуваткин, – ладно, целый день впереди. Взять бутылку и хорошенько все обдумать. Или, лучше, по бабам. – Тебя только и прикрываешь, – разозлился низенький и седой Хайфин, – жена твой каждый шаг через меня контролирует. Не мог с жильцами поговорить? – Так что я им скажу Иосиф Матвеевич? Они меня посылают и правильно делают. – Вот ведь чинуша, – не мог успокоиться Володя, – мало он меня в районе доставал. Мастер партхозактивов… Попробовал бы он на лесосеке рабочий день, смог бы он орать… Только и ждет, чтобы свою долю квартир отхватить и, благодетель, раздать своим людям. Сюда бы эту площадь.

Помолчали. – Ну так, мужики, – встрепенулся Хайфин. – Не засыпать же котлован. Над нами весь город смеяться будет. Мальчишки на улице будут пальцами тыкать. На могильном камне… – Завтра пятница, Иосиф Матвеевич, – напомнил Чуваткин, – что мы успеем? – М-да, влипли… Значит, так. В течении дня я вырву из комбината (строительных конструкций) все блоки. Завезу их на площадку. Ты, Саш, заказываешь раствор и начинаешь с колес класть фундаменты, от домов. Тут же засыпаешь грунт. Сколько успеем… – Это из области фантастики, – усомнился Володя. – Нам, советским, к чудесам не привыкать, – внес свой вклад Дилетант, боявшийся спугнуть удачу. – Во-во, – заметил его Хайфин, – вам, виновнику торжества, самая ответственная задача. Мы люди простые – кубы, погонные метры. Ну там ломы, кувалды, мат... А вам составить бумагу, что мы-де, мол, не возражаем против строительства. Обойдите каждую семью, убедите их подписаться. Какие вы слова найдете, это ваше дело. Будете знать, как честных строителей втягивать во всякие панамы. (Чуваткин, сочувственно похлопал нашего героя по плечу, саркастически улыбнувшись при слове “честный”.) Только оденьтесь без выпендрежа, а то кто вам поверит. Это вам не ковшом махать, Александер. Все, побежали.

Дилетант стоял, ошарашенный, Альтман ему явно сочувствовал. – Ну, жизнь, – выдохнул он, – иногда думаю, что в лесу легче было. Закаляйся, жидовская морда, только и всего... Давай, Женя, ты справишься.

Идучи в миннистерство, наш герой сочинял доводы для разговора с “населением”, но ничего путного в голову не приходило. Так и напечатал: мы, жильцы дома №… не возражаем против начала строительства.

Вечером, взяв бумагу, Женичка отправился на окраину. Дождило. Одинокий светильник на деревянном столбе позволял угадывать дорогу, она тонула в осенней грязи. Он постучал в первую квартиру. Давно не крашенные, дымящие печки, матрасы на кирпичах, какие-то тряпки, самодельные столы, запахи дешевой еды – все, как и хозяева – несло на себе отпечаток безнадежности. Это чувство вымещалось на посетителе долго (стены трещат; в магазин бежать приходится вокруг) и в красочных выражениях. “Ходят тут всякие” – было самым мягким. Его попросту выгоняли.

Наконец, что-то шевельнулось в голове Дилетанта: – Мне нечего вам возразить. О вас, как всегда, не подумали. И, все-таки, я вас прошу… подписаться. – !!! – Минуточку, минуточку. Если стройку остановим, вы останетесь здесь надолго. Если продолжим, шансы получить жилье будут постоянно возрастать. Будете периодически бомбить всех, по кругу. Горком, горисполком, обком, Совет Министров, Крайсовет, Москва, суд… Добьетесь своего, без вариантов. Пишите имя, фамилию, дату.

После некоторого молчания люди взялись за перо. Мысль оказалась доходчивой. С нею Дилетант обошел все семьи, выслушав очередную порцию матюков, он более или менее быстро получал подписи. В субботу и воскресенье он периодически навещал стройплощадку и был тут явно лишним. Все здесь вертелось как в годы первой пятилетки. Работа шла в три смены, рабочих (хороший признак) почти не было видно, рычали и гавкали автокраны, экскаваторы, бульдозеры.

Небритый Чуваткин носился весь в мыле: – Материться некогда! Сплю четыре часа, прямо здесь! Жена приезжала, теперь у меня алиби надолго! – весело прокричал он.

В понедельник утром к затихшей площадке подъехало несколько “Волг”. Это было явленние Сепякова, свита играла большого начальника. Мэр обозрел диспозицию. Заборы лежали на земле. В ровное поле были врезаны прямоугольные плоскости фундаментов. Один фас тянулся прямо под окнами домиков, испуганно таращившихся на преобразившийся пейзаж. Техника стояла в сторонке, как на параде, над полем возвышался обросший черным волосом Чуваткин; Дилетант по такому случаю побрился.

Мэр покрутил головой: – Смотри-ка, правду говорили… Орлы, орлы… И котлован засыпали… А то бы я вас на больничную койку уложил. Ведь умеете работать, когда припрет. Без всякой прорабской показухи. Поздравляю вас, товарищ заказчик. Кстати, где Гуменюк? Ах, нету… А чего нету, гордиться надо. Если бы все заказчики-подрядчики так работали. За двое суток закрыли нулевой цикл. М-да-а… Ну, и чего ради старались? Зарыли в землю пару-другую сотен тысяч? Теперь сколько ждать будем? Два года? Три?

Женичка молча протянул ему лист, усеянный подписями. Брови Сепякова скрылись под полями шляпы. … – Н-да, это меняет… Берите “главного” в штат, – обратился он к Хайфину, – если он здесь выкрутился, то все остальное ему не страшно. – Он чертежи читает, технологию знает, – вмешался Чуваткин, – и уважает это дело, я его беру. – Вот-вот, “это дело” у вас самое главное. Теперь, Е. С., контролируйте график. Желаю всем успеха.

Свита дружно погрузилась в лимузины и оставила после себя голубой дымок. – Пошел мыться, отсыпаться, – заявил Чуваткин. – За тобой стол и выпивон, заказчик.

Альтман поздравил Дилетанта, остальные министерские, как и Помазкова, сделали вид, что ничего особенного не произошло.



Директрисса гуляла неизвестно где, свалив все на мастера. Иногда появлялась, не забывая демонстрировать женщинам суровый нрав. Улучшив момент, главный бухгалтер Ширшова попросила у Дилетанта встречи дома, для доверительного разговора.

Оксана Витальевна подошла вечером: – Ой, как у вас здорово… Теперь точно вижу, что на комбинате вы не зря. Знаете, Ирина Александровна, как мы вашего мужа уважаем? Человек, что называется, со всеми находит язык. – Кроме директора и министра. И Гуменюка тоже, – заметила жена. – И в экономике не плавает, как наше чучело в локонах. Завидую вам, книги, скульптура… – Вот только книг мало, – пожаловался наш герой, – по искусству – дорогие, редко их можно поймать, а на художественную литературу уже не хватает. Для детей только берем. Да и какие деньги на нашем чертовом заводе? – Одно название… Опять задержка зарплаты, на что жить? – А вот зайдите на кухню. Недавно нам дали грамоту за лучшую квартиру города, – похвасталась Ирина, – этот шкаф-стеллаж, и вот этот, все по его чертежам, эту секцию в спальне – сам сделал, а кресла, торшер привез из Москвы… Вот это подстолье (на кухне), тоже сам сделал, все держится на одном винте. Стол откидной, смотрите. – Оборудование, трубы перенесли, – начал хвалиться Женичка, – шкафную секцию в прихожей я с Тимониным сделал. Почему нельзя заказать все это на нашем комбинате? Заказы, деньги, план. – Да вы что, не дай бог начальство бровь нахмурит. – Система такая, Оксана, всех школит и струнит.

Попили чаю с тортом, принесенным Ширшовой. – Вы догадываетесь, с чем я пришла. Действительно чертов комбинат. Хожу на работу, как на казнь. Эта сволочь… знает, что мы на вашей стороне, и шипит, глазами зыркает. Виданное ли дело, эти нищие деньги и те в сейфе держит, отдавать не хочет. Пока не сделаешь, как ей надо. Как мне, главному бухгалтеру, с этим мириться? И чего не сиделось на старом месте? В общем, решили мы писать письмо министру.

Она достала из сумки лист бумаги. Это был крик души, подписанный ею, технологом, нормировщицей, некоторыми работницами. – Я не могу письмо подписывать, – сказал Женичка, – …но оно назрело. Надо иначе. Эмоций должно быть минимум. Только примеры некомпетентности, нарушения инструкций и законов. Тогда еще на что-то можно расчитывать. – Да-а, конечно. Мы по-женски… Хорошо, хорошо, мы перепишем. Только не бросайте нас. – Вы простите, но я уже ищу место… Даже если она уйдет – все так запущено, что не знаю, как и за что браться…

На “Тяжмаш” Женичка возвращаться не хотел, в информационной системе платили мало. Уходить в культуру? На что, конкретно? Почему везде мало платят? Чтоб мужик только о деньгах и думал? И рыскал, высунув язык, по халтурам.



Коллеги из музея держали Женичку «в курсе». Ананасова, крупная женщина с длинным властным лицом развернулась очень энергично: статьи в газетах, выступления по радио, на выставках. Она окончила МГУ лет пятнадцать назад, дело свое знала неплохо.

– Местные искусствоведы не готовы к решению предстоящих задач, обком партии решил усилить кадровый состав творческого союза, – посвятила она в высшие соображения музей и Объединение художников, – поскольку новая зональная выставка состоится именно в Р.

Возразить было некому и нечего. Далее Клавдия Павловна подготовила и пробила в местном издательстве справочник о художниках края, опубликовала статью в журнале “Творчество”, заполонила собой телевидение. Текст у нее шел этаким утюгом, с налетом идеологичности, официоза. Тяжеловато… Оправдан ли этот монотонный монолог в принципе?

Сейчас Дилетант не мог тягаться с нею: все помыслы были о деньгах. Он не вылезал из “оформиловки”. У Рафа после плавания обнаружились шумы в сердце, его надо было вывозить на юг. Помогал отец: его управление вело электромонтаж на Пицунде, где строились высотные гостиницы, и семья почти каждый год (иногда вместе с родителями) селилась у местного прораба.

Пляж был галечным, море несколько прохладным, но – как и воздух – было абсолютно чистым. Через реликтовую сосновую рощу уже были протоптаны тропинки. За высоким забором находилась правительственная дача. Посещалась она не часто, об этом можно было судить по тому, что шоссе от Адлера перекрывалось редко.

Местное население еще не было избаловано отдыхающими. Цены были умеренными, порции чахохбили и сациви, которые готовили в столовой близлежащего птицесовхоза, были полновесными и вкусными.

Все было заметно хуже в Гаграх, где «дикарей» селили в пристройки, времянки. Но можно было любоваться на шикарные виллы, возводимые «на» всем: на фруктах, блатных (на самолет и поезд) билетах, пиве, мороженном и на других обсчетах и обвесах.

Аборигены умело поднимали конъюктуру. Очередь к газированной воде тянулась метров на двадцать. Постоянно подходили местные, они долго и вкусно общались с сатураторщицей. Те, кого они «стригли», для них не существовали.

 – Тут же дети стоят, на солнце, неужели можно спокойно лезть без очереди, пить, глядя на них? – не выдержал однажды Женичка. Немолодой грузин ненадолго задумался и спокойно константировал: – Ты недостоин со мною разговаривать. – Что, уже миллион собрал? (Невысокий, небритый капиталист молчал, видимо реплика попала в цель. К тому же Женичка был похож на мингрела, с ним горожане заговаривали постоянно.) Так купил бы себе магазин («Воды») Лагидзе. – С языка у меня снял! – удивился миллионер. – Сусанна, угости его без очереди! – Нет, спасибо, впереди нас люди есть, – отказался отпускник, – и смотри, дорогой, не заносись, бог дает, бог и отбирает. (Если б он знал, что через тридцать лет весь бизнес и благополучие здесь пойдут прахом.)

Иногда пляжный период сокращался до двух-трех недель и семья перебирались в Тбилиси – здесь прихватывали еще недельку- другую. Иное лето семья, избегая южных «прелестей» и страшась дорожных трудностей, проводила отпуск в «родовой» деревне Александры Михайловны, отдыхая душой в маленьком домике тети Симы. Дом был построен из остатков сгоревшей обширной крестьянской усадьбы. Многих и многое потерявшая, мало что видевшая, малообразованная, маленькая и сухонькая крестьянка была тактичным, с тонким юмором, интеллигентным человеком.

Окрест стояли тихие леса, за сбором грибов и ягод душа очищалась. Скандалы между супругами утихали. Можно было заглянуть к другим родственникам Ирины в соседних деревнях, поесть пирогов, искупаться в медленных речках. Над Севером вставало безоблачное, выгоревшее за лето небо, скупое тепло грело душу.



Осенью в Р. открылась зональная выставка. Художники северных областей и автономий привезли огромное количество работ. Для экспозиции отвели новое большое здание политпросвета (дом политического затемнения, как его именовал Диссидент). Все три этажа были забиты живописью, скульптурой, графикой, прикладными вещами.

Женичка отправился на выставку вместе с Патроновым. Уже в фойе неприятно удивило непременное полотно Подсвешникова: Ленин, надо полагать, в тундре; небо, соответственно, с сочиненными, фиолетовыми разводами.

Коллеги, не сговариваясь, заулыбались. Рядом, в центре экспозиции, размещались столь же верноподданические вещи: не то плохо, что бригады “кому нести чего куда” с красными знаменами, а то, что головы на одну колодку и все радостные, сплошное беспроблемье.

– Чему радуетесь, молодые люди? – внезапно возникла Ананасова. – Над чем смеетесь? Над ленинской темой? – …Ну, Клавдия Павловна, вы прямо как работник Политпроса, – Женичка был ошеломлен. – Что вы хотите этим сказать? – Да, помню, привезли мы выставку с Тяжмаша, рассмеялись по какому-то поводу, так нас инструктор чуть в милицию не отправила, наорала, натурально. В этом доме, кричит, не смеются. Худо дело, если так… – Надо соблюдать пиэтет, молодые люди. Так что вас привело? – Думаем, вот, в какие газеты, что написать. – Что это вы так поздно собрались? У нас с обкомом, органами печати есть четкий график. – И кто пишет? – Я, естественно, журналисты также. – Клавдия Павловна, ну что могут написать газетчики… Опять будут статьи по верхушкам. А сейчас, как никогда, нужен профессиональный разговор. – А у вас, конечно, замечания? – А у вас их, что, нет? – Есть, конечно, но эта выставка – праздник. И огульная критика была бы здесь лишней… Я, как ответственный за освещение и обсуждение, просила бы вас быть острожным и в устных высказываниях. – … М-да. Понятно… Ну, мы походим, посмотрим.

Экспозиция оставляла двойственное впечатление. Некоторая толика вещей была вполне добротна. Но основная часть работ была очень средней, а то и «никакой», лишенной главного – желания утвердить что-то содержательное.

Патронов сник: – И так сомневался, стоит ли писать, а теперь и вовсе пропало... Вот баба, цербер, отбивает всякое желание. Я даже на обсуждение не пойду. – Пусть будет ее праздник, – поддакнул наш специалист.

Патока, умильность стекали с газетных листов, экранов телевизора, сочились из репродукторов. Читать, слушать это было трудно. Ради этого стоило ли пробиваться в печать?



Может быть, найдется работа в консерватории? Ходили слухи о том, что строили общежитие для училища культуры. Но вуз организовали, чтобы пристроить в преподаватели детей высокопоставленных чиновников. – У нас историю искусств преподает аспирантка Маклина, – сообщили Дилетанту в убогой пятиэтажке, присособленной под “консу”.

Господи, неужели это Снежана? Было похоже на правду: защита диссертации не скоро, преподавательской нагрузки в Питере могло и не найтись, вот и вынудили поработать в провинции.

Вскоре он ее встретил: двигаясь по морозцу, перебежками, Женичка едва не налетел на дружную пару. Больше всего его удивил сокурсник, толстенький и лысый Ляховский, который смотрелся рядом с роскошной женщиной совершенно неожиданно.

– Ух ты, Саша, – обрадовался наш герой. – Снежана, привет! Почему ты здесь понятно, я о тебе слышал. Ты тоже переехал? – Нет, конечно, как я оставлю родительскую квартиру? Три года друг на друге размещались, капитальный ремонт пережили. Сейчас хоть не так тесно. И не выпишешься, потом доказывай… – Извините, девушка, я понимаю – у вас скоро защита… А ты, старик, чем в Питере занимаешься? – В преподаватели нет смысла. Ловлю разницу: антиквариат реставрирую, пристраиваю. Как-то живем, на два дома, тяжело проходится. – Женька, как я рада тебя видеть! Противный – все Саша, да Саша! А я три года с диссертацией отсидела. Дочка, работа, руководитель никуда не торопится. Вот, пришлось согласиться. Зато скоро двухкомнатную квартиру получаю. – И как вам наш городок? – А что, очень удобный. Я на работу на такси езжу. Всего полтинник. А в Ленинграде трамвай – рубль. – То есть как?! – Ну, подъехал на такси, нырнул в метро, а потом уже пересел в трамвай. – А я-то думаю: чем наш город мне так симпатичен? – О тебе все говорят. Развернулся, начальником стал. Строишь завод под себя, дела будешь проворачивать. – Да нет, ребята, слухи о моих успехах сильно преувеличены. Попробовал, но все хуже, чем... С трудом уговорил подчиненных не поднимать бунта против директора... – Да ты что? – Антинародное это хозяйство. Очень не рекомендую. Для приличия поработаю и уйду диссертацию писать. – А как у тебя с ней дела? – Да никак, это и болит, поговорить не с кем. Давайте, ребята, ко мне заходите, пообщаемся как следует. Запишите адрес.

Снежана и Саша не замедлили придти. Мальчикам гостья удивилась, быстро все сосчитала, но ничего не сказала. А Ирина удивила гостей обедом: это до неприличия вкусно, все мысли увяли, поблагодарив, заявила гостья. Потолковали о некоторых идеях Дилетанта. – Надо доводить дело до конца, – заявила Снежана. – Давай обменяемся рукописями…

 Она писала о соотношении внутренней и внешней формы произведения. – В сущности это проблема не эстетики, а теории искусств, – со свойственной ему прозорливостью заметил наш философ. – Что это ты придумал? – Не только придумал, но и обкатываю. Жаль, тебя не было на защите. – Шум я сышала. Так что это? – Наподобие общей теории относительности. – …Да, от скромности ты не умрешь. – В сущности, я до сих пор очень застенчив. Жизнь вынуждает.

 Вскоре Снежана получила квартиру почти в центре. Собрав какие-то бронебойные бумаги, обаяв начальника ГТС Эстрина, чудом вырвала телефон (для главного инженера ответ был стандартный: “в вашем районе нет технических возможностей”). Саша–золотые руки наездами оборудовал книжные стеллажи, и вскоре сумел “из ничего” собрать кое-какую мебель.

Затем Снежана привезла из Питера фортепиано, стала собирать у себя салон. Приходили молодые преподаватели, студенты старших курсов – самоуверенные ребята. Они, удивляясь неожиданному звучанию инструмента, играли на нем, не стесняясь сбиваться и повторяться. Обсуждались околомузыкальные новости и слухи…

Пару раз Женичка здесь появился с Ириной. Ей все разговоры, музыка были вчуже, и далее от участия в посиделках она отказывалась. – Нехороший у нее глаз, – пожаловалась Снежана, – да любит она тебя как-то странно. – От любви до ненависти один шаг. И она его постоянно делает. – Я вот что думаю, Женя... Шеф с моим текстом не торопится, с публикациями проблема. Похоже, я здесь надолго… – Да он просто боится. Опять, скажут, своих двигает. Ну и пишешь неженской рукой. – Спасибо. Лучше я ничего не слышала. – Овсянкину бы так… Астафеев рассказывал, как его захвалили. До того, что он поверил в свою исключительность. – А теперь боятся его. – Вот. И пишет, из раза в раз, одно и тоже… А ты разрываешь форму надвое, страшно сказать. Еще и социалистическое содержание разделишь. – Не до теории, Женя. Надо в партию пробиваться, попасть в процентную норму… На что только не идешь ради этой степени. Как вспомню кандидатские минимумы, до сих пор вздрагиваю, нервы… нервы … В общем, я ни в чем не уверена. Уже близка к тому, чтобы на все плюнуть, и доживать здесь век старшим преподавателем. – Что-то ты в полном миноре. – Я к чему. Может быть, вместе? Ты такой надежный. И Ирина мысленно нас уже объединила, я это вижу. – А дети? И у меня совсем непрочное положение. – Но ты явно поднимешься. Саша постоянно перебивается, не может себя найти. Здоровье у него шалит. Вряд ли мы с ним выдержим на две семьи. – Ты красива, как всегда, и... Но, прости Снежана, пока вы вместе, я не могу об этом разговаривать…



Гнить бы “Сувениру” дальше, но неожиданно явился Слуцкий: – Давай, выручай. Срочно нужны макеты нашей продукции, на выставку, в Москву. Не сделаю, с должности выкинут. – И что? Заключите трудовое соглашение. – Такие деньги, нужен договор с любой конторой. К тому же макетчики в Питере.

Это было бы откровенным паразитированием на чужой работе. Но в стране оно уже стало распространенным, почему бы и нет? Многометровой длины макеты дали бы хороший “вал”.

– Будем начислять свои 40 %. Поедешь в Питер, привезешь заявления о приеме на работу, сметы, наряды, все организуешь и подпишешь сам, а я попробую уговорить нашу скифскую бабу. Ну и назвать предмет договора придется ближе к нашей специфике. – Согласен, согласен.

Переломив себя, Женичка изложил Помазковой «Слуцкий вариант». Та долго молчала (жевала лягушачьи губы, трясла щековиной и щурила совиные глаза – так, резвясь, подбирал тем временем сравнения Дилетант). – А министерство? – наконец выдавила она. – А вал? Вы же меня обязали, приказом, – объявил шах Женичка. – Не положено… – Не положено план валить, товарищ директор. Все глаза закроют, уверяю вас. Мы уже всем надоели своей нищетой, в том числе и госбанку.

 Это был мат. – Макеты будут идти через месяц. – Отказаться от предложения она не рискнула – почти треть плана по валу, отчисления – за печати и подписи. – У вас что-то еще? – Закупили карельскую березу, прострогали на шпон, инкрустации лучше пойдут. Ну и строительство идет, успешно. Отвлекаться не буду.

Борис привез все бумаги, “Тяжмаш” перечислил деньги. Какое-то время Помазкова была похожа на человека, затем шлея снова попала ей под хвост. За чаепития, разговоры, по каждому пустяку она устраивала выволочки женщинам.

Те не выдержали, и письмо с подписями все-таки ушло к министру. Установилась грозная тишина. Затем на предприятие пожаловала комиссия (Ширшова постаралась). Она нашла многочисленные финансовые нарушения со стороны директора. Нашлись и другие огрехи: кадровичка, к примеру, ведя личные дела, оказывается, сама не была официально принята на работу. За одно это можно было “загреметь”...

Доклад комиссии был убойным. Как ни странно, последствий практически не было: Альтман поведал, что Гуменюк взял Помазкову “на поруки” – дело новое, директор молодой, умысла нет, где мы возьмем другого специалиста и пр. А “зам” пока был нужен министру.

 Встречный удар не замедлил последовать: за то, что Тимонин с напарниками на инкрустациях зарабатывали по 300-400 рублей.

– В министерстве не понимают, почему у них такие заработки, – прорезалась Помазкова, – разберитесь и срежьте расценки. – Так это единственное, что у нас идет. Выработка упадет, вал опять рухнет. С клееными щитами помочь не могут, а… – Министр злится. Мне это важнее, чем заработки ваших любимчиков.

Вот такая аполитичная экономика, привет Абросимову. Женичка спустился к бригаде: – Ну, что, мужики, не надоела хорошая жизнь? Есть предложение умерить аппетит. – Не на много, Е. С., профсоюз будет против.

Технология предполагала подбор шпона различных пород дерева в каждом отдельном случае. Но мастера резали детали сразу, на большую партию, клеили, особо не задумаваясь о сопоставлениях. Текстуры выручали, они были естественны, красивы. Доказать, что возможен лучший вариант было трудно, да и кому это было нужно? Мелкие нестыковки мастера затирали пастой. Договорились, что расценки урежут на десять процентов, и какое-то время выработка будет скромнее.

Горластые выжигальщицы и расписчицы, однако, вырывали у Помазковой свое, убытки росли. – Не могу я больше, – подошла к Женичке Ширшова. – Она сама наряды подписыывает, а потом – где фонд зарплаты? Перхин молчит, как будто его не касается. Звоните министру или я брошу все к чертовой матери, уйду.

Наш герой набрал номер Перхина, представился. – Что у вас? – сухо вопросил тот. – Подошли наши специалисты, утверждают, что они направляли вам письмо, просили узнать о его судьбе. – Ситуация мне известна. Пусть работают. – Они утверждают, что это невозможно. Прошел месяц, люди собираются уходить. – Работайте, – он повесил трубку.

Ах, ты, гад, озверел Женичка, я должен разгребать последствия вашего руководства? За эти копейки? Поставят придурка, которого должны терпеть нормальные люди. Это “подбор и расстановка”? Весна скоро, пора в путь… Не буду на тебя пахать.

Прошло еще две недели. Наконец было объявлено, что на Круглой площади назначена коллегия, посвященная комбинату.

И она состоялась. В тесном и бедном кабинетике висело тяжелое молчание. Здесь, уставившись в стол, сидело человек двенадцать. Вот такое министерство, думалось Женичке, на Тяжмаше начальник цеха лучше сидит. Вот они, “классы” советского общества.

Наконец Перхин кивнул Помазковой. Она скупо доложила о состоянии дел: проценты, рубли, убытки, новые виды продукции... “Главный” отказывается заниматься планом (сбытом, поправил главный). Можно было ожидать, что вопросы будут суровыми. Они оказались вполне формальными, это настораживало. Для битья, наверное, приготовлен мальчик…

Наш герой рассказал о строительстве, об освоении новых технологий выжигания, маркетри, сказал об отсутствии кооперации между предприятими министерства (“в то время как Постановление призывает…”). Осваиваем художественное макетирование, которое может стать… Мною постоянно вносятся предложения, но, к сожалению, они не находят поддержки… Положение хорошо известно всем, и я не хотел бы тратить на это время собрания. Вместо дела идет игра интересов. Нужны: план выхода предприятия из кризиса, конкретная помощь по таким-то пунктам…

– Как у вас обстоит дело с освоением каменных сувениров? – сурово вопросил министр. – Станок некуда ставить, и он является всего лишь элементом длинной технологической цепочки. – Почему не арендовали помещение? – Нет технико-экономического обоснования, проекта. – Почему не составили? – поинтересовалась Демина. – Так это же вы нанимали человека. Ему бы и заказали. – Сейчас не время. – А указание министра на что? У нас зарплату персоналу задерживают, стороннему исполнителю я что буду платить? (Демину передернуло.)

– Все ясно, – подвел итоги Перхин. – Я недоволен положением дел. Министерство оказывает помощь, купило еще один дом (еще одна развалюха, отметил про себя Женичка, что вы там будете размещать?), ремонтирует его. Комбинат работает достаточно долго, чтобы мы могли с него спросить по всей строгости. Как мог бы спросить директор со своих подчиненных. Но Галииа Викторовна заняла выжидательную позицию, не руководит производством, персоналом предметно. В этих условиях штат разболтался, пишет, понимаешь, письма, отвлекает... План делать надо, а не сочинять. И чувствуется, что “писатели” имеют поддержку. Главный инженер отказывается заниматься сбытом. Где это видано? (Все ясно, отметил наш герой.) Да у нас, в лесу, главный не вылезал с делянок, обеспечивал график. (Еще один погоняла. Потому и до сих пор мучаетесь.) А с другой стороны взять, некоторые рабочие на комбинате получают больше меня. Как такое может быть? (Нигде на этот счет нет ограничений. Такому министру и это может быть много.) Необходимо срочно привести в соответствие… Я думаю, директору и главному инженеру надо поставить на вид… Все, все Е. С., вам слово давалось…

Мальчик для битья вышел из кабинета и отправился в отдел кадров. Здесь он попросил чистый лист бумаги и начертал на нем “прошу освободить меня от работы”. – Без объяснений? – жалостливо глядя на Дилетанта, осведомилась кадровичка. – Обойдутся. Они думают, что я за нищую должность держаться буду? – Я вам ничего не говорила, но вы поступаете правильно. Помазковой не удержаться, все понимают. – Единственно, что надо, время на подыскание места, перевод. – Конечно, конечно.

Удивительно, но этого шага чиновники не ожидали, затаились, никто не пытался переговорить с ним. Теперь “главный” являлся на работу с легким сердцем, гора упала с плеч. Он занимался только строительством и “слуцким вариантом”.

Заявления об уходе стали подавать специалисты, один за другим. Помазкова ходила мрачнее тучи, но молчала. Наконец позвонила Демина: – Е. С., вы не меняете решения? – Нет. – Просьба задержаться. На предприятии будет работать комиссия Народного контроля.

Председателем комиссии оказалась все та же Бредина. Ее сопровождал другой, сравнительно молодой инструктор. Главный рассказал все, как есть. В некоторых местах повествования глаза Марии Ивановны даже увлажнились. Встретились через пару дней.

– После знакомста с документами основные впечатления подтвердись, – сказала председательница, – выводы будут представлены в обком. Наша беда, не хватает компетентных людей, другие всплывают… и начинают делать погоду. Если надумаете оставаться, позвоните мне.

Опыт повторился. Всемогущество партии было очень ограниченным, она работала в режиме пожарной команды. Дилетант внимательно изучал объявления в газетах, сходил в бюро по трудоустройству. Подходящего ничего не было, Попкова в музее встретила его весьма прохладно. Позвонил Гуменюк: – Ждешь еще одной комиссии? – Не такой я оптимист, вашей системе ничего не поможет. – Мне нужно искать нового главного инженера. – Ищите, пусть Помазкова отдаст мне трудовую. Почему-то она решила, что я должен сделать отчет по бензину. – Так сделай. – Не моя эта обязанность. И заявление министр подписал. – Как знаешь. – Знаю. Подам в суд, пусть оплачивает вынужденное присутствие на работе. – …Хорошо, я переговорю.

– Я ухожу, – сказал Женичка Слуцкому, – первый проект мы прокрутили, что будет дальше, не могу обещать. – Может быть, ты сможешь как-то со стороны проталкивать? – Попробую. Но меня надо заинтересовать. – А я тебе сделаю заказы на рекламу продукции. – Идет…

– Буду работать дома, – сообщил Женичка жене. – Как это? А трудовая книжка где будет? – Там же. – А стаж? – Будет стоять. Пока, конечено, место не подыщу. Не хочу устраиваться куда попало. – Я буду пахать, а ты спать? – Нет, конечно. Переберу полы, выровняю – смотри, доски уже винтом. Покрашу. Лак положу. В детской комнате сделаю сдвижную дверь. Ну и заказы поищу. На рекламу, товарные знаки, интерьеры. Диссертацию начну, наконец, писать. Буду простым советским безработным, хочется попробовать. – Ну-у, нигде такого не было... Смотри, не сядь мне на шею. – У меня есть где сидеть. – Знаю, знаю, у Снежаны. Можешь туда вообще перебираться. – Я не спешу. Детьми буду больше заниматься. – Ну, посмотрим, как получится.

…Он занимался ремонтом квартиры. Освобождал одну комнату, распихивал мебель, добро по другим. Отрывал доски, чистил швы от обильной шпаклевки, сплачивал, строгал. Затирал кривые и ноздреватые перегородки, красил их, клеил в детской вместо обоев подобранные репродукции. Встречал Рафа из школы, готовил обед, приводил Рудю из садика, приезжала с работы усталая и недовольная Ирина, все садились есть, он проверял уроки, занимал чем-то младшего.

К вечеру Дилетант наконец садился за стол, читал, писал. Все время казалось, что вот-вот выйдет из печати книга, где все его идеи будут изложены кем-то другим. Часто его охватывало чувство безнадежности: Снежана не может, а ты на что расчитываешь? И место в институте ты не найдешь. Чего ради все это? Он гнал мысли, утыкаясь в книжку.

Эстетики знали, как его подбодрить: выходили в свет пухлые тома, где перетиралась все таже жвачка – фразы Маркса, Ленина, искусство как идеология, проблемы соцреализма, гримасы модернизма. Ненависть к упаднической, западной, буржуазной культуре. Она, конечно, не без греха, но…

(Плевелы “священой борьбы” ложились в благодатную почву – ненавидеть легко. Люди для шофера автобуса были некем, это чувствовалось в том, как он ведет убогую машину по колдобинам, как рвет рычаг коробки передач, это читалось в “лае” кондукторши на пассажиров. Продавщица откровенно презирала покупателей…)

Но если эстетика – наука, здесь должна быть логика, а не очевидные натяжки. Можно было поймать именно то слово, ту фразу, где мысль, вильнув, обращалась в заданную противоположность. Вплоть до простейшей формулы – “но это не означает, что…”, “но отсюда не следует…”. Как так, вдруг? Почему? Шел человек, шел, оказалось – стоял на месте. Чего ради множились эти книжки? …И Ленин говорил только о партийной печати, и Маркс хорошо видел творческую тождественность различных видов деятельности человека. Неужели это можно будет когда-нибудь сказать? Может быть, сначала следовало бы заняться критикой, теорией, историей искусства? Да все равно бы он влез в какой-нибудь запретный сад. Он бросал авторучку, вооружался кисть и гуашью.

– Тут Архипцев спрашивал, почему ты заводе не работаешь, – сказал рассматривая листы, Слуцкий. – Поищем тебе местечко? – Пока не хочу. Аркаша как-то к вам зашел, такое впечатление, говорит, как во вчерашний день попал. – Да, похоже... Ты слышал, он управлящим всем “Гастрономом” стал? – Ну! И не знал, как обеспечить себя самого продуктами! Это с его-то произношением! Смеху было!

Дилетант зашел Мякишеву, в отдел кадров. – Помню вас, – прокряхтел отставник. – Вернулись на завод? – Да нет, вот трудовое соглашение надо завизировать. – А где вы работаете? – Сейчас нигде. – То есть как, нигде? – Ну, с одной работы ушел, другую не нашел. – Непорядок это. У всех трудовые книжки должны лежать в кадрах. – Но нигде этого не написано. – Мало ли. Получается, вы прячетесь… А вдруг война, где вас искать? – Зачем так мрачно? Да я и сам приду на сборный пункт, у меня в военном билете указано. – Это не ваш вопрос. Соглашение я подпишу, но имейте в виду, что надо устраиваться. Не тяните.

Закрыв за собой железную дверь, Женичка чертыхнулся. Прошло всего-то два месяца. Ну и система, обкладывает со всех сторон. Вся насквозь – положено, не положено… Прямо крепостной строй какой-то. А ты как будто не знал.



 Всех не построишь. Ширшова принесла весть, что комбинат окончательно встал, Помазкову снимают. – Может быть, пойдете директором? – спросила она. – На пепелище? …Я тут стоял со знакомыми на проспекте Ленина и вижу, Перхин на углу чего-то крутится. На лице было написано, хочет ко мне подойти, извиниться, позвать обратно. Так я демонстративно отвернулся, пожалел мужика, чтобы он не ломался зря. Пусть построят сначала. – Жаль, конечно, но я вас понимаю. Он в обкоме получил по полной. И я скоро уйду. Главным сватают какого-то темного мужика. Он, похоже, наворочает… – Польза от всей этой истории есть. Вот большую статью написал “Куда идешь, сувенир?”. Обещали в молодежной газете напечатать. Может быть, чему-то их научит…

 Мастерские Объединения тиражировали хороводы Тамары Яффы, используя фанеру как заменитель бумаги. Но другие… Статья действительно прозвучала, разговор в ней шел о продукции, которую выбрасывали в магазины все, кому не лень. Главным образом гнали любительские рисуночки в пейзанском стиле,. на косых срезах березового ствола. Все густо залито лаком. Неужели кич – это все, что могли позволить себе люди?

Дилетант стал писать, от нужды хватаясь за любой повод – самодеятельную выставку, книжный конкурс, чей-то юбилей. Гонорары были небольшими, но они собирались в заметную сумму. Но и сумма правок нередко превышала критическу массу. – Что-то вы стремитесь причесать мой текст, – попенял он маленькому Гене Щеглову из “молодежки”. – Все – в интересах читателя, – иронически улыбнулся тот, обнажив прокуренные до черноты зубы. – Ну. До телеграфа порой отжимаете... Перед художником стыдно. – Брось. Эта бумага живет один день. Видел бы ты, как меня правят.

А кто правил? Свои в газетах работники печатали большие, порой просто болтливые тексты “за искусство”. И такая статья закрывала тему, публика получала эрзац, пустые лестные слова о слабой вещи так или иначе искривляли художника.

Однако известность Дилетант приобрел: Вавулина, постоянно что-то пишущая для телевидения, сообщила, что Горовая, художественный редактор, просит нашего критика позвонить ей. На такие предложени надо было откликаться немедленно.

– Нужен, Е. С., сценарий фильма о резчике по дереву Лессонене, – без предисловий выстрелила Эра Николаевна, – одночастевка. – Но я ни разу... – А что тут особенного? Видели подобное по ящику? – Конечно. – Разделите лист на две части. Слева видеоряд, что в кадре. Справа – связанный с ним текст. И так от самого начала до самого конца. Пишите, если что, мы вас поправим. Если захотите, примете участие в съемках. – Спасибо, я попробую…

 Урхо, уже пожилой участник Зимней войны, сдавал свои изделия (фигурки, сувенирные ножички) в комбинат на реализацию. Жил он в деревянном доме, в центре города. Посидели вместе, перебирая вещицы, погуляли по обледенелой набережной.

– Что за война была? Читать страшно, – наш сценарист преодолел смущение (больная тема), все в фильме может пригодиться. – …Я-то выжил. Лыжник хороший, охотник, морозом обожженный. А сколько ребят заснули в снегу навеки, голодные, раздетые, можно сказать. – А как в своих стреляли? – Да свой он, не свой… Они-то жалости не знали… В Отечественную проще уже было. Как на работе. Очень тяжелой.

К удивлению Женички сценарий написался быстро и был принят без поправок. В назначенный день он встречал съемочную группу у своего героя. Горовая оказалась крепкой, невысокой женщиной с круглым бурятским лицом и свойскими ухватками. Она лихо командовала режиссером. Было забавно видеть, как оператор укрупняет кадр, чтобы туда не вошли приметы бедноватой жизни. “Материал” отсняли за сорок минут.

– Монтаж вы нам доверите? – пошутила Эра Николаевна. – Тембр у вас подходящий, но текст мы сами наговорим. А то для вас слишком жирно будет. Ну и пишите дальше, что хотите. – А что, уже можно? …Вот есть молодой художник из Ленинграда, Миша Яффа, муж Тамары. Цветовик… – Да он же ушел от нее! И что это мне все о нем талдычат? Кто он такой? – Так я и пытаюсь рассказать… – Написал три картинки и уже телепередача?! – Ну, не три… – Не хочу слышать! Давайте кого-нибудь другого! – Вряд ли, Эра Николаевна, я смогу что-то написать для вас в ближайшее время. Всего доброго. – Ну, вы даете! …Подумайте! – До свиданья.

За ремонтом, проспектами и статьями прошло полгода, диссертация шла ни шатко, ни валко. Комбинат снова проверяли, нашли злоупотребения, за это время “ушли” Помазкову, а Гуменюку был объявлен выговор. Вскоре он был пойман на браконьерстве, о чем появилась – неслыханное дело! – заметка в газете (вскоре он был отправлен на пенсию, а затем и помер). С комбината уходил персонал, перед увольнением люди обычно приходили к Женичке, приносили новости. Вдруг скоропостижно скончалась Демина – она поддерживала “слуцкий вариант” и наш гешефтмахер встревожился.



Подоспел Сохатых. Теперь Тимо не без удовольствия покровительствовал неудачнику – он придумывал заказы на рекламу на “свою” продукцию, вмешивался в фотосъемки для проспектов. Одновременно он, как всегда, что-то просчитывал.

– Постановление об автоматизированных системах управления читал? – наконец спросил он. – Ну? – Надо садиться на это дело, на вычислительную технику. – Брось Тимо, навидались... Дизайн, НОТ, хозрасчет, информация, научные достижения… – Ты не прав. Только теперь планирование становится возможным по-настоящему. – Ну да, автоматизируем бардак… Помяни мое слово, и эта кампашка сойдет на нет. – Нет, это мировая тенденция. Я тут съездил в Питер, Москву. Весь Минприбор на полной окупаемости, всесоюзный эксперимент, представляешь? – Неужели ты переходишь? – Нет, но здесь, в городе будет участок питерского СМУ. А я от обкома курировать буду. – Да зачем тебе эти общественные начала? – Планировать надо будущее. И набираться опыта. – Ты в своем амплуа… А где взять тематику, объемы работ? – Кое-что есть, а там посмотрим. – Что ж, это любопытно. – А ты не хотел бы поработать? Конечно, главных инженеров у нас нет, извини, но старшим ты вполне бы мог. – Да какой я системщик? И в электронике знаю азы. – Таких специалистов я наберу, группа программистов будет. Нужен твой опыт дизайнера, знание экономики, технологии. По идее каждый должен иметь несколько специальностей. Делать все – от схемы управления до интерьера диспетчерской. – Очень это... Ты знаешь, я дома сидел. Это тебе не на службе часы отбывать. Так уставал больше, чем на работе, каждая минута была на счету. Хотелось бы отвлечься. – Ну, и куда ты собрался? – Да вот Ирина предлагает съездить в Таллинн. Дней на десять хотя бы. Там у нее зять и тетки. А то все юг да юг, пальмы и мандарины. Уже скучно. – Ну что ж, это можно, – Тимо вдумчиво сыграл заботливого шефа, – отдохни. Один из первых наших заказов – пультовая для таллиннского “Водоканала”. В Питере выпросил. Повезешь чертежи. Вас там встретят, могут какую-то программу подготовить. Пора переходить на фирменные отношения. – Да нет, это лишнее. – Короче, я выписываю тебе командировку. – И как мне после этого отказываться? – Отработаешь, я знаю.

Оказалось, что на Таллинн есть рейс Аэрофлота. Водоканальцы встречали с “Волгой”, интересовались планами, Ирина только водила глазами. Родственники встретили нежарко, чувствовалось, что они усвоили местный стиль общения. После микрорайонов башни, тесные улочки, вся средневековая фактура и аура воспринимались как ненастоящие. Интерьеры сделанные с хорошим вкусом, кофейные-кондитерские, множество туристов, которыми аборигены были даже не очень довольны…

В густой толпе вдруг обнаружилась Сурова: – Женька, ты? – О, Рита! Да, это немножко я. – Один? – Нет, с женой (Дилетант глазами указал на Ирину, стоявшую в очереди за обувью.) – Эстоночка, что ли? Приятная девочка. – Почти... От Милочки ничего не слышно? – Ты знаешь, она перестала писать. Вроде замуж вышла. А я перебираюсь из музея, слышал? – И что будешь делать? – В аппарат Объединения художников. Будешь к нам поступать? – Да вот все никак не могу с промышленностью расстаться. – Неужели так хорошо? – Порой совсем плохо. Но не отпускают. Вот, уговорили системами управления заняться… Культура наша нищая, что там заработаешь. – Зря ты. В Академии все были уверены, что ты далеко пойдешь. Как диссертация? – Да так, пописываю. Сама знаешь, в вуз пробиваться надо смолоду. – Женька, ты, факультетский гений… – Все, все! Я исправлюсь! – Ну, ладно, я побежала. Будешь в Москве, найди меня. Здорово здесь, правда? Европа!

Почти полный тезка Дилетанта, зять Ирины воевал, сумел – будучи ЧСР (членом семьи репрессированного) – пробиться в высшее военно-морское училище, стал подводником. Он превосходно говорил по-эстонски, жил в новом районе. Пожилая тетка попала в город после войны, работала телефонисткой, также стала здесь своей, жила в старом, но опрятном деревянном доме.

 Город очаровывал. Насмотрелись музейных экспозиций, наглазелись в магазинах на товары – здесь они были получше и было их значительно больше, чем в России. Настоялись в очередях. Книжные магазины ничем не порадовали. Вернулись в Р., самозванный системщик явился на новое место работы.

Сохатых неплохо развернулся. Участок АСУ обосновался в старом, но грандиозном деревянном сооружении, бывшем когда-то Домом железнодорожника; еще пять лет назад супруги ломились сюда на танцы. “Материнское” хозрасчетное СМУ установило для молодого филиала щадящие нормы выработки, можно было осваивать дело основательно.

Набрано было уже человек двадцать. Как утверждал Тимо, были приглашены превосходные инженеры – Черныш, Басина, Останин, класные монтажники.

Был назначен начальник – Смородин: здесь проявилась способность Сохатого продумывать каждый ход. Молодой, но уже облысевший Валерий оказался сыном главного энергетика Тяжмаша. Законченного образования Смородин не получил, опыта руководства не имел, но был, что называется, хорошим парнем.

И сразу же получил заказ на монтаж системы контроля механических цехов Тяжмаша. У каждого станка должны были стать задатчики, с которых рабочие могли сообщить о причинах простоя. Выделили помещение под диспетчерскую.

Здесь надо было разместить пульт управения, мнемосхему с индикацией, машину “Сигнал”, которая фиксировала все данные, сообщаемые станочниками. В конце смены машина выдавала перфоленту; обрабатывая ее на ЭВМ, можно было получить картину работы цехов. В конце месяца (квартала, года) данные суммировались.

Пока что в будущей диспетчерской сидели четверо выпускников физматфакультета, среди них выделялась рослая и очень женственая Танечка Лукова. – Ты не клади на нее глаз, – оценил реакцию Дилетанта Тимо, – у нее братья. Один – секретарь райкома, второй – замминистра торговли. Могут быть неприятности.

Сурово дело, сообразил Женичка. Но не очень и надо – ее худощавое лицо с коричневатыми подглазьями не украшали чуть выступающие вперед резцы и тонкие губы. Математики должны были писать программу помесячного (и далее) анализа данных “Сигнала”, но пока проводили время, самостоятельно изучая языки программирования, и – большей частью – в обсуждении новинок литературы, кино и других посторонних вопросов. Сохатых, как всегда, сохранял абсолютное спокойствие, утверждая, что эта томительная самодеятельность обернется полной монополией группы и золотыми горами.

Пока наш герой занялся знакомым делом. Косо, помимо воли, поглядывая на Таню, он делал обмеры в будущей диспетчерской, прикидывал, как использовать тесное пространство, как обойти эти бетонные колонны и балки (которыми он когда-то возмущался), могучие трубопроводы, подвешенные к стенам, рисовал планировку, компоновал пульт диспечера, другое оборудование. Как жаль, что-то в ней такое есть…

– Бросай все, – скомандовал Смородин, сверкая волоокими очами, – срочно! Автотехникум нашел деньги на электронный экзаменатор.

В некоторых вузах уже использовались громоздкие варианты на лампах –цифровых индикаторах; студенты не жалели времени и обычно разгадывали жесткие системы кодирования, после чего все эти хитрости теряли смысл.

Требовалось создать что-то миниатюрное и более “секретное”. Черныш и Басина применили в схеме тиратроны (небольшие лампы), которые использовались и для счета попыток, и для индикации правильности ответа, и как элеменнты памяти.

– Мы кодируем ответ метками из фольги, до пяти штук, – рассказал Черныш, заклеиваем внутрь билета. Соответственно пять клавиш, нажал – и комбинация (меток) срывает – или нет – режим генерации датчиков.

Здесь код разгадать было невозможно, было не так уж трудно изготовить тот же билет с новой “закладкой”. Независимо от правильности ответа, после него, билет должен был стать недоступным для отвечающего. Но механика устройства до сих пор не придумалась, а, следовательно, нельзя было компоновать прибор.

Басина, полненькая, в кругых очках, щурясь, пожаловаась Женичке: – Сколько вариантов перебрали, а билет можно прихватить… Сами схемные находки мало что стоят. – Прогресс неумолим, студент неутомим, – согласился Дилетант и отправился в библиотеку Тяжмаша. Он уже спокойно, холодно, а иногда с озлоблением вспоминал Галю, видеть ее не хотелось. Но информация была нужнее.

Дворы, сараи, почему тут хорошо думается? Он успел пройти метров сто, когда в его мозгу возникла четкая картинка. Пялясь на поленницы, Женичка постоял несколько минут, подыскивая другие варианты. Они нашлись, но были явно слабее. М-да, ходьба ему явно полезна… Пришлось идти обратно. Оказалось, что сюда пришли программисты.

– Что-то забыл? – удивился Черныш, посмотрев на Таню. – Нет, наоборот, кажется, нашел, – Женичка вытащил фломастеры. – Есть два варианта. Смотри, билет просовывается в тонкую щель, под стекло, попадает на две узкие боковые шторки приемной камеры. При нажати любой из кнопок ответа запитываются соленоиды, они втягивают сердечники со шторками, билет падает в заблокированный приемник. – Ты смотри, Наташа, кажется, проще не придумаешь. – Надо сделать один соленоид, – вмешался Останин, – еще проще. – Но будет сложнее механизм привода, объем для его размещения, – быстро наглел Дилетант, – габариты вырастут. – Пожалуй, – согласилась Басина, – ты, Женя, откуда такой умный? – Не виноватый я… Просто каждую ложку с каменной солью ем. И яблочные косточки с детства обожаю… – Татьяна, как думаешь, – обратилась Басина к Луковой, с любопытством слушавшей разговор. – Раздувать объем, конечно, не стоит… – Таня внимательно посмотрела на самозванца. – Ну, Женя, от лица электроники спасибо. Дальше мы сами.

Компоновку и общий вид нарисовал Останин. Все делали чуть ли не на коленке. Собрали первую партию, долго настраивали схему – здесь пригодилась феноменальная усидчивость монтажника Туранова. Наконец, приборы заработали, их сдали заказчику.

– Уж больно корявый вид, да и плотность монтажа небольшая. Габариты можно уменьшить, все сделать элегантнее, – обратился к Смородину самозванец. – Валерий, давай я доработаю компоновку и корпус. – …Ну, давай. Попробуй еще разок нас удивить.

Женичка стал за кульман. Инженеры с недоверием посматривали на большой лист, где в путанице тонких линий разглядеть что-либо было сложно. Иногда за спиной возникала Танечка. (Было, конечно, приятно, но Тимо что-то втолковывает ей по часу…) Через неделю, наконец, компоновка стала прорисовываться, форма прибрела целостность.

Тиратроны он утопил в блоке из оргстекла, элементы схемы и коммутацию – разместил вокруг соленоидов. В итоге габариты наклонной лицевой панели приблизились к размерам тетради, верхняя грань поднималась всего на 90 милиметров. – Вполне современный прибор, – констатировал Черныш. – Только сварка, чур, полуавтоматическая, на заводе, – выставил условие автор. – Делаем образец, будем с ним ходить к заказчикам.

Экзаменатор пошел в люди. Удалось пристроить еще несколько партий, можно было подумать о новом промышленном образце для серийного производства. Но… – Давай, заканчивай диспетчерскую, – скомандовал Смородин.

Сделали макеты пульта контроля и связи (за “пультом” тут же угнездились программисты), шестиметровой мнемосхемы – все в натуру, строго, лаконично. Релейные шкафы “Сигнала” сами по себе смотрелись прилично. За ними находились кабельные вводы и помещение для дежурного электронщика.

Справа, за стеклянной перегородкой Женичка разместил ПРБ (планово-распределительное бюро) корпуса. Для него был придуманы картотечные секции. Подвесные потолки со встроенным освещением, само собой. В главный корпус диспетчерская, находящаяся на втором этаже, раскрывалась большим витражом.

Наш дизайнер пригласил начальника бюро Романовского. Молодой, но уже лысый инженер с волевым и интеллигентным лицом считался одним из наиболее заметных специалистов на заводе. Поговаривали, что на тезке держится все механо-сборочное производство. Он был симпатичен уже тем, что у него теперь работала все еще незамужняя Аллочка Курицына. Он был скор на решения.

– Все здорово, – решил Романовский, выслушав нашего героя, – будет ли польза, вот вопрос. – Конечно, будет, – не сомневаясь ни на минуту, заверил Женичка, – ускоренный вызов специалистов на рабочее место, объективная статистика простоев. Другое дело, окупится ли это, и когда. – Ну, насколько объективная… Впрочем, что деньги жалеть, не наши. – Евгений Константиныч, помоги. Вот эти, торчащие вентили, их нужно развернуть, полметра выиграем. – …Да ну, кто этим будет заниматься.

 Женичка отрисовал интерьер в красках. Все решения были высочайше утверждены директором, и наш герой вместе с заводскими конструкторами приступил к рабочим чертежам. Все делалось в крайней спешке, чертежи передавались исполнителям “с колес”.

Стеклянные двери не влезали под бетонные балки. Пришлось переработать их металлическую обвязку, поворотный узел. Нашлись хозяева трубопроводов, и те после недолгих разговоров осушили десятидюймовые магистрали и развернули вентили. Пошел монтаж оборудования, сетей.

Все решення приходилось растолковывать рабочим. Немолодые мужики с удовольствием клеили потолочные плиты, ставили фальшпанели, облицовочные щиты, высказывались по рисунку пола. – Мы с вами на следующий объект, – сказал бригадир, донашивающий офицерскую форму, – такую работу всем знакомым можно показывать.

Женичка рысью носился по корпусу: шла подвеска кабельростов, надо было обходить препятствия. И каждое решение приносило ему маленькую радость. Тем более, что он все чаще ловил на себе внимательный взгляд Луковой. Впрочем, и сам тайком посматривал на ее стройные ноги, красивые бедра, а при удачном раскладе – когда она смотрела в сторону – и на покатые плечи, высокую грудь.

Само собой получилось, что они шли вместе – он в заводоуправление, она – на автобус. – Неудобно получается: мы сидим, а вы, Женя, крутитесь, деньги на всех зарабатываете. – Сохатому виднее, а мне все интересно… Подождете меня? Я быстро. Я тоже в университет, хочу новинки по философии посмотреть. Не все вузовские сборники в публичку приходят. – А зачем вам они? – Да диссертацию пытаюсь написать. – Господи, еще и это успеваете? – В том-то и дело, что не успеваю.

Он стремительно обернулся в бюро технологических мощностей и помчался на остановку. В автобусе было тесно, они стояли на задней площадке, он старался оградить ее от других. Вид у нее был строгий. – Таня, вы сколько в библиотеке? – А что? – Я бы проводил вас домой. – Не стоит, я живу в поселке П. (это, в сущности, за городом). – Никогда бы не подумал. У вас такие братья… – У них свои семьи. Но все оттуда, из П. вышли. Огород есть, бычка держим. Я вижу, вас это шокирует? – Нисколько… А родители? – Отец в лесхозе работал, умер три года назад, мама на пенсии, болеет, ей уход, свежий воздух нужен. Так что спасибо за предложение, но не стоит.

Он растерялся, кивнул головой: ему надо почитать... Он сидел над сборниками, не видя страниц. Как она держится… Умен и красив народ, откуда порода берется… Что, впрочем, мечтать о несбыточном… Скоро начнется распайка схем, наладка.



Из Питера позвонил Воробьев: – Слушай, хочу к тебе подъехать. С девушкой. Извини за беспокойство, но иначе не получается.

Девушку звали Джекки, она была русоволосой и сероглазой, внешне очень славной. Родом из Бирмингема, из бедной, как она сказала, семьи – собственный дом и всего две машины. Она была слависткой и стажировалась в университете. Говорила практически без ошибок. Нельзя было не признать заслуги Георгия, внешность и манеры которого чем-то напоминали артиста Филиппова – он умел завоевывать сердца.

Круг передвижения Джекки, как во всех подобных случаях, был ограничен питерской городской чертой. Но ее желание самолично увидеть подлинные памятники и окружающее их бытие было неудержимым. Юра забрал у знакомой (подходящей лицом) паспорт и студенческий билет и парочка высадилась в Р.

Посидели на кухоньке, разговорились. – Ну, как пишется? – поинтересовался Георгий. – Спасибо, хреново. Времени нет. Две главы отослал Астафееву. – А он? – Материт меня ... Пишет, что нельзя одевать красивые идеи в лохмотья стиля. А я еле успеваю развить мысль

Салаты, истекающий соком копченый палтус, разварная картошка очаровали Джекки. Она, вслед за «старшими», даже выпила водки (что ей, баптистке, категорически возбранялось), захмелела и зарумянилась.

– Наконец я в провинции, – сказала она. – Как у вас славно, какие все здесь открытые, милые люди. Не то что наши – каждый в своем футляре. Как у вас все удобно (она указала на откидной стол), до всего можно дотянуться рукой (не вставая с места, она потрогала ручки подвесных шкафчиков). У нас дома места много, но все как-то бестолково. – Почему-то я завидую вашей бестолковости, – задумчиво произнес Женичка.

– Тут озеро рядом? – не без труда стал выяснять Георгий. – Ирина, извини, Юджин нас проводит на берег, немножко проветримся.

Отправились в путь. Он пролегал в “Черемушках”, тут же, на неосвоенной еще площадке валялись обломки сборного железобетона. Стало стыдно.

– Джекки, а в Англии может быть такое? – царственным жестом указал Дилетант на это безобразие. Джекки, наконец, соориентировалась по странам света: – Ну, конечно, – с гордостью произнесла она, – у нас может быть тако-о-о-е… если мусорщики басту-ю- т…

Наш патриот и ревнитель чистоты и порядка немного успокоился. Вышли на песчанный берег. Шелестели яркой зеленой листвой деревья. За губой виднелись домики Соломского предместья, за гористым Зимним берегом, в полнеба, ровно, в золото, расплавился закат, волны катили мелкое черненое серебро.

– Господи, какая красота, – Воробьев даже протрезвел, – Юджин, теперь я понимаю, почему ты здесь живешь. (Джекки стояла молча, подавленная величием картины и ее красками.) – Это правда, – признался виновник тихого торжества, – дарю вам этот мотив… И тебе, Джордж, как пейзажисту. – Как вы считаете, Женя, есть у Георгия будущее? – отбросив приличия, вмешалась Джекки. – Ну, перед лицом природы… Думаю, надо бросать ему лунные сонаты, всякое сочинение, пожил бы у меня, поработал. Иногда такие состояния, что Гоген позавидовал бы. Был бы я художником… Жаль, что не могу выходить сюда каждый вечер.

– Здесь, как в Японии, надо определять места любования пейзажем, – засвидетельствовала Джекки, – и люди здесь такие красивые. Евгений, Ирина у тебя как кинозвезда. – Спасибо. Это когда она в форме. Так-то она нечасто меня балует… И я ее не обвиняю. Жизнь такая, колотимся…

В небо с шелестом вступала белая ночь. Постояли, помолчали. – Завтра едем на ближние острова, к древнему зодчеству, – наконец опомнился Воробьев, – положи нас спатиньки.

Парочка вернулась из поездки онемевшей. – Женька, паразит, что ты гниешь в этой промышленности, – нашел доходчивые слова Юрий, – срочно перебирайся в культуру, все греби под себя. – Да с памятниками тут проблем выше ушей. – Сидите на золоте, – поддержала Джекки, – а сами нищие. Туалеты на острове надо сохранить как памятники эпохи. Вот такого в Англии нет. У вас, что, не понимают? – Да все понимают, только денег нет, не пробить. Такая система…

Снова вышли на берег. – Женя, хотим на Соловки, – разошлась Джекки. – Это поопасней, почти пограничная зона. – Хотим. – Я тут пытался из Кеми добраться. Час на катере. Пока я выяснял, на меня как на шпиона глядели. Двигай, мол, в Архангельск, а оттуда теплоходом пять, или два часа лету… Кстати, вспомнил, от нас кукурузник летает. Местные авиалинии, это недалеко. Если действовать, то нагло.

Наутро они отправились в местный аэропорт. Летел трехместный У-2. Оказалось даже, что есть студенческая льгота. Билет выдали не глядя, и счастливая парочка взмыла в воздух.



Женчика с грустью помахал им рукой и вернулся к «Сигналу». Он был горд, увлекся, получалось красиво, работы шли в две смены, иногда приходилось бежать на объект вечером, иногда – в субботу и воскресенье. Ирина привыка к этой суматохе.

– Не знают разработчики наших работяг, – охладил радость Дилетанта Романовский. – Он включит “начало смены” и уйдет курить. Или поставит указатель простоя в любое положение (“отсутствие крана”, “отсутствие заготовок” и пр.) и смоется за пивом. И что скажешь? То мастер на совещании, то механника не дозовешься, то электрика, то инструмента нет. А средний (заработок) ему хоть как нарисуют. – Выходит, одна деза пойдет? И ничего не сделать? – У нас, в России? Не-а. Больше будем тратить время на контроль, чем на анализ. – …А если вылавливать только время работы станка? – Да как его точно узнаешь? – А если мимо станочника? – Это как? – Да очень просто. На силовую подводку надеваем катушку, простейшее токовое реле. Уставку даем на ток нагрузки, то есть – есть усилие на резце или нет. Вместо многожильного кабеля подводим пару проводов, пульты не нужны, врать некому. Кругом экономия. Попал? – …Работает у тебя соображалка. Кажется, годится. Ты и займись. – Не будем торопиться. Пустим машину, потом займемся рационализацией. – Как и положено…

Танечка очевидно прислушивалась к разговору. Девушка держала себя по-прежнему строго, и наш герой не мог поверить, что бросаемые на него взгляды что-то значат. А Сохатый? Достает ее умными разговорами, лось чертов… Женичка делал вид, что “не просекает”, когда появлялась возможность проводить ее, он не хотел новых испытаний.

Что, впрочем, значат его намерения по сравнению с ее притягательностью? В 12 диспетчерская опустела. Заглянув за “Сигнал” (здесь все оставляли плащи и пальто), Дилетант обнаружил там Лукову.

– Мне заняли очередь, – сказала она, прислонившись к стене. И замолчала, опустив глаза. Женичка тоже замолчал. (Неужели это возможно, думал он.) – Наверное, мне надо быть решительнее, – наконец признал он.

Она молчала… Шаг вперед, руки легли на ее тонкую талию… Женичка склонился к ее губам, она не шелохнулась. Он ее поцеловал – сначала робко, потом все более страстно. Она ответила, тело ее изогнула конвульсия. Раздавить ее в мертвом захвате не удалось... Они снова пережили пароксизм. Была тишина…

– Надо идти, – робко сказала она, – меня ждут. – Он отступил, она взглянула на себя в зеркало, брови шнурком поднялись. – Господи, как я покажусь с таким лицом…

 Да, в этих темных глазах плескалось потрясение... Неужели она так неопытна? Или влюблена по-настоящему? Она ушла, в голове у Женички носились жалкие обрывки мыслей. Это было неожиданно и слишком... Тут двойной жизни не получится. Проклятая мужицкая судьба, тебя выбрали, а отказаться невозможно. Лицемер чертов! А дети? Что сказать Снежане – она звонила, напоминала? Он снова входил в мертвый штопор... Ни силы, ни воли…

Программисты вернулись с обеда. Две девушки – коллеги Танечки, которая была все еще не в себе, – все поняли. Женичка трусливо бежал из диспетчерской.

На следующий день он улучшил момент: – Как ты себя чувствуешь? Морально? – Плохо. Я не должна была позволять себе этого. – …Ты права. Нам будет очень тяжело. – …Ты – мой первый поцелуй, я никогда его не забуду.

Женичка грустно склонил голову: и это в двадцать три года, вот, что значит строгое воспитание. И большое домашнее хозяйство. Так намотаешься… Стало немного легче: проблема как будто снималась. Но – така-а-я девушка…



На заводе начались поиски начальника будущего отдела АСУ и Вычислительного центра. Первым, как ни странно, принес весть нудный Федоровский – оказалось, что Дилетант является конкурентом начальнику ОМА (отдела механизации и автоматизации, где Виктор работал). На казацком горбоносом лице заводского поэта застыло недоумение.

– Это за что тебя выдвигают? – спросил он. – Целуешься с девушкой, через витраж всему корпусу видно. Все заслуги? – Видимо за чувственность, – разозлился наш герой-любовник. – Я тоже так могу, – ответственно заявил Виктор, – а уж по технологии я тебе сто очков могу дать. – Не сомневаюсь. Мозги у тебя талантливые... Только говорлив больно, всех уличаешь, всех учишь жить. С моей женой был бы отличный дуэт! – Так правду же всем говорю! – Страна у нас такая, победивших дилетантов, понял? Правда, сказанная с завистью, со злобой – есть ложь, слышал? – Мне эти тонкости… – Общению надо учиться, просекаешь? – Ты меня на “понял” не бери! Еще один умный еврей при губернаторе! Все объяснил! – Именно! Всех после НОТа партия хорошо пристроила. А ты все в и. о. инженера! – Так несправедливо же! – Жуткое это дело, искать справедливость постоянно. Отдыхать надо… Ты пойми, начальство всегда дурнее снизу кажется. В Системе кресло диктует! Ее менять надо! Я пока в главные инженеры не сел, не пробивал!

Послуживший громоотводом Виктор призадумался. – Из детства у тебя идет, – посочувствовал держатель истины. – Ну да… Отца нет, мать в уборщицах… Макароны с маргарином, картошка… Да вся жизнь в обрез… Одним все, другим – ничего. – Что такое наше “все”? И почему виноваты те, которым “все”?! Может быть, потом они все и потеряют, как бывало? – …В техникуме учился днем и ночью, а ел, на день, не поверишь, буханку хлеба и арбуз. Пойду на базар, выпрошу кисть винограда с гнильцой, что-то срежу, и ем. – Так может быть все дело в кормежке? – Может быть… – Слушай, Виктор, не нужны тебе эти должности. У тебя рифмы интересные, ты рассказчик отличный. Характеры лепишь… Не знаешь ты своего счастья. Займись литературой. – Нет уж. Закончу институт, в аспирантуру подамся. – И что? Врагов кругом будешь искать и дальше? – Это как им повезет.



– Говорят о тебе, – сообщила Таня, внимательно глядя нашей кандидатуре в глаза, – ПРБ за тебя, не ожидали, такие картотеки. Сети контроля твои, развитие видишь... Людей знаешь, говорить с ними умеешь, Архипцев к тебе хорошо относится. Вот ты какой, оказывается. – Да не потяну я. Это же не сувенирный комбинат. – Давай, такие возможности открываются. Наберешь специалистов. И я буду тобой гордиться. – Я конечно, авантюрист, но не камикадзе. Да и уходить надо, диссертацию писать. – Напишешь. По системам управления. – Я готов, Танечка, слушать твои аргументы в другом месте. – …Проводи меня.

Он не столько провожал ее, сколько целовал. В каждом встречном подъезде, в сквере за деревьями. – Что я делаю, – говорила она потом, – не могу без твоих губ… Надо же было тебе встретиться… Что я скажу маме, братьям… И перед твоими детьми стыдно…

В обеденный перерыв они выбрались на берег озера. Сидели в густых зарослях, и Женичка завладел самым ее сокровенным. Танечка безумствовала. Было ясно, что он нужен ей до конца. И скорее.

– Мне некуда тебя пригласить, – сказала грустно она, – и тебе деться некуда. – Он сообразил: – Наша бригада работает в Питере. Мы можем поехать, заодно монтажом заняться. – Ты серьезно? Тебе надо бы здесь быть, вопрос ведь об АСУ решается, мне Сохатый говорил. – Он тоже хотел бы. Место предлагал? – С такими маслеными глазами… А где в Ленинграде будем?.. – Предупрежу Воробьева, у него в мастерской. – Мне-то придется жить у родственников. Иначе мама не отпустит. – Ну, хоть так…

– Направь меня в Питер, – попросил наш герой Смородина. – Чего это, тебе чистая работа надоела? – Ну. На пару недель. Диспетчерская подождет. Только с условием – пусть Таня тоже едет. – …А-а, тогда понятно. Что ж я могу. Надоело их программное безделье. Только работать, без дураков. – Это конечно.

Через день они сидели в вагоне, в разных купе: Таня ехала с братом. Никогда еще поезд не казался Женичке таким медлительным, сон его все время прерывался. Утром они вышли на площадь Восстания.

Брат, которому было на вид лет сорок, прищурил фамильные, темные, с чуточку косым разрезом глаза – которые так красили Танечку: – Надо бы поесть как следует. – Пошли в шашлычную, тут, рядом, от мясокомбината. Готовят неплохо, – предложил наш герой.

Вскоре они сидели в тесном зале. – Давайте возьмем бутылку «Бикавера». Мусульмане алкоголь не признают, но турки брали с мадьяр дань этим вином, – проявил инициативу Женичка.

Брат Тани, рывшийся в своем «руководящем» портфеле, с интересом вгляделся в новоявленного монтажника-ценителя вин: – Я хотел предложить по капельке «Двина». Мне по делам, но раз такое вино…

Оно было превосходно, салаты и шашлыки тоже были неплохи. Брат рассказывал о тяжелых проблемах (поставки продуктов), Дилетант поддакивал, Танечкой владели беспокойные мысли. Брат что-то уловил:

– Е. С., в вас чувствуется опыт и порядочность, поручаю вам сестру. Она впервые в такой командировке. Большой город, и вообще… Позаботьтесь о ней. – Спасибо за доверие. Танечка – девочка большая. (Слово «порядочность» он постарался не услышать.) Но я с удовольствием буду рядом с ней.

Оставив, несмотря на протесты, свою часть стоимости обеда, брат ушел. Женичка повел Таню на объект, в один из домов быта, где бригада монтировала внутреннюю телесеть, которая, по идее, должна была отделить приемщиков заказов от заказчиков, от «левых» заработков и чаевых. По дороге он позвонил Воробьеву. – Как договорились, – подтвердил Георгий.

Бригадир, отслуживший в морфлоте инженер Кубрикчук, наметанным взглядом окинул пару: – Валера звонил, помощь нужна… Но сегодня не буду вас запрягать. Устраивайтесь с жильем, завтра в девять здесь. Будем тянуть стояки, прокладывать кабеля по этажам.

– Господи, все всё понимают, – вздохнула большая девочка, – неужели я к этому привыкну? – Они, прежде всего, понимают, что мы не можем не пройти наш путь. Так где-то записано. Вот и сочувствуют.

Они поехали на Васильевский остров. Сидели в троллейбусе молча, прижавшись друг к другу, взявшись за руки. Летний Ленинград выглядел гостеприимным. Вышли на Среднем проспекте. Извинившись, Дилетант забежал в аптеку. – Изделия №2 выдаем только по прописке, – холодно ответствовала на вопрос фармацевт. Возмущаться сил не было.

Джекки и Георгий встретили их на проспекте. Он, представляясь, поцеловал руку Танечке, чем окончательно вверг ее в смущение. Она смотрела пристально, сохраняя спокойствие.

– Юджин, извини, не звонил тебе, ни писал. Мы ведь долетели до Соловков, все благополучно. Если не считать, что Джекки блевала. – Болтанка дикая. Но я в восторге, не знаю, как вас благодарить. Кремль, природа, это незабываемо… – Тряслась, конечно, что ее разоблачат. Да какие там секреты, чушь сплошная, – воспользовавшись тем, что Таня отвернулась, Юра показал нашему монтажнику большой палец.

Они поднялись в мансарду. – Танечка, вы простите, у нас чисто мужской момент, – он отвел нашего авантюриста в сторону. – Сексбомба! Ядерный заряд! Она что, не знает о твоей семье? – Знает. – Ну, старик, ты даешь. Я бы на твоем месте тоже бы на все закрыл глаза. – Я не знаю, чего мне это будет стоить. – Ключи, короче. Тут две комнаты. В большой не ложитесь, там клопы. – Как же они маленькую не освоили? – Джекки привезла какую-то приманку. Представляешь, они ее жрут, не могут отказаться. И подыхают. Вот англичане! Умницы! Не отпугивают гадов, а обманывают. Правда и те, сволочи, тоже с головой. Поняли, в чем дело, и не приходят… Ну, кухня, ванна, все-такое. Хозяйничайте. Джекки в общаге, а я пока поживу у Бахчияна.

Влюбленные, едва дыша, дождались его ухода. Они постояли, обнявшись. По мере того, как успокаивалось волнение, дыхание, нарастала сила поцелуев… Женичка освободил прекрасное тело от скучного советского белья. – Я не нашел предохранителей, – целуя ее, лаская влажный разрез рукой, проговорил он. – К черту! С первого раза ничего не будет, – постанывая, проговорила она.

Мне бы твою уверенность, успел подумать он…

– Спасибо, Женичка, наконец ты сделал меня женщиной, – проговорила она. – Сколько можно... Упустили братья сестренку. Все хотели выдать по первому разряду. Что бы ни было, я об этом не пожалею. Это лучшее, что я испытала в жизни.

Она была ненасытна. Вынужденный прерывать процесс, Дилетант измучился. Танечка же требовала, чтобы все было, «как в первый раз». К вечеру, наконец, она привела в порядок свои тонкие, слегка вьющиеся волосы, оделась. Он провожал ее к родственникам, которые жили в доме на Невском. Их не было, они, оставив ключи соседям, куда-то уехали, на неделю. Квартира была довольно уютной.

– Скоро мне брат будет звонить, может приехать. Я не могу тебя оставить здесь, – ответила она не немой вопрос Женички, – пожалуйста, не обижайся. Завтра все повторим, ладно?

Обида мешалась с радостью. Но, в самом деле, лучше было перевести дух. Он спустился в метро. «Выхода нет». Посидел у окна в мансарде. Он знал счастье.

Явились они на работу порознь. Она была в спортивном синем костюме, обтягивающем ее тело. Ее темные подглазья стали еще темнее, глаза провалились. Улучшив момент, она прижалась к нему, поцеловала с большим чувством: – Я не хотела бы ничего другого. Я чувствую себя взрослой… Спасибо, что в Ленинграде. Все это... прекрасно. Наверное, ты не зря занимаешься эстетикой… – Лучше бы я занимался только тобой.

Кабели крепились скобками под потолком, дело было нехитрым, но пыльным. Таня была «на подхвате», наш герой не слезал с лестницы. Пришло время обеда. Они шли по улице, полуобняв друг друга. Мужчины, обгоняя пару, окидывали их взглядом, в котором читались и зависть, и восхищение. Вернувшись из столовой, снова принялись за работу.

– Ну, даете, – заметил Кубрикчук. – Вы явно на подъеме. С чего бы это? Оставьте что-нибудь другим. – Трудовые будни – праздники для нас, – промурлыкал Женичка. – Ладно, закругляйтесь. Почему-то мне кажется, что у вас есть дела поважнее.

Влюбленные вернулись в мансарду. Вместе помылись в ванной. Собственно мытье занимало самую малость времени… – Пошли в большую комнату, – предложила Танечка, – солнечно, мольберт, картины, и вообще… смена обстановки… – Юра очень не советовал, паразиты набегут. – Днем? Вряд ли.

Они уже успели потерять ощущение времени… Но к действительности их вернули многочисленные зверские укусы. – Черт, ну как с ними бороться? Государственная проблема, везде ведь достают, хоть в ЦК пиши, – констатировал Женичка. – Да они на тебя сбежались, – нашла объяснения Танечка, – ты такой вкусный. Так и хочется вдыхать и вдыхать (она уткнулась ему носом в подмышку). – Зато ты такая большая и чистая девочка. И как прекрасно все у тебя устроено…

 Они вернулись в маленькую комнату и продолжили прерванный процесс…

– Как ты себе представляешь наше будущее? – созрела к вечеру для ответственного разговора любимая. – Я понимаю, что все очень непросто. Но без тебя... – Ты большой вулкан с маленьким кратером. – Вернись, пожалуйста, на равнину. – О жене с таким характером можно только мечтать. Вот дети, дети… Если бы я мог защититься, устроиться в Питере. (Господи, опять все повторяется. Неужели жизнь основана на этом?) – Если я попрошу, братья мне помогут здесь устроиться, и с жильем. – Давай так. Диспетчерскую сделаем, я возьму (отпуск) за свой счет, допишу диссертацию, начну ее продвигать. Она должна проложить мне дорогу. Решим эту проблему, примемся за следующую. Как тебе этот алгоритм? – Принимается, мой мужчина.

Так прошла счастливая неделя. Один вечер они провели в ресторане, быстрые танцы девушка не жаловала. Потом выбрались на концерт польского ВИА, игравшего что-то околозападное. Низкие обертона электрооргана и сила звука почти компенсировали незатейливую мелодику.

Пару раз наш изменщик звонил Ирине на работу, и, сумев придать голосу необходимое спокойствие, сообщал, что у него все в порядке, спрашивал о сыновьях. В голосе ее чувствовалось подозрение, но, слава богу, оно не выливалось в обычные обличительные периоды.

… – Дети, чем я могу вас порадовать? – Джекки, еще недавно, в Р., восхищавшаяся “славными мальчиками Малиниными”, красотой и кулинарным талантом Ирины, все это время сохраняла “английскую” невозмутимость. – Какой-нибудь дефицит?

Перед Джекки Танечка очень смущалась. Здесь она не выдержала: – Достань, пожалуйста, нам билеты на Товстоногова. Безразлично на что. – Конечно. Пойдем вечером, нам бронь оставляют.

В фойе БДТ творилось что-то невообразимое. Подняв руку с каким-то удостоверением, Джекки ввинтилась в гудящую толпу. Через десять минут она, едва переводя дыхание, сильно помятая и вспотевшая, вынырнула с билетами в руках.

– Заодно себе взяла, на завтра. – Извини, я не знал, что это такой дорогой подарок, – растерялся Женичка. Что-то подобное с благодарностью лепетала побледневшая Таня. – Пустяки… Только у вас такой духовный голод. Потрясающе, это компенсирует все остальные уродства. Я очень рада, что смогла для вас это сделать.



Актеры отдавались своим ролям сполна. Наш герой следил за ходом спектакля очень ревниво – все-таки речь шла о резчиках по дереву. Танечка впитывала постановку затаив дыхание.

– Я так счастлива, – прошептала она ему на ухо, не отпуская его руку, – всем, что с нами произошло. Когда бы я сюда попала? Это лучше всякого свадебного путешествия…

… – Резной потолок, как жанр… Промысел поднят до проблем высокого искусства. Так, неявно, но без всякой идеологии. Здорово, – философствовал в антракте искусствовед. – Тебе нравится? – спросила она. – …Ты знаешь, не очень. – ?! – Слишком много громких заявлений, пафос… Много хлопочут лицом, машут руками. Это не народ. – Женя, но это же театр. – Ну да. Нервы наружу, творческий процесс уходит в слова. Сдержанности больше бы, наполнения, эпичности… Тот, кто победил, вдохновляется исключительно любовью к женщине. А где его собственный импульс? (Наш герой судил по своей холодной “рыбьей” сути.) – Как ты резко… А я не способна критически воспринимать. – В какой-то степени я тебе завидую. – И все равно, как это прекрасно. – Нет, это ты прекрасна, моя любовь…

Вот она, релятивность эстетического, ступени развития личности, на каждом шагу. Даже сейчас он не может умерить свою страсть все взвешивать. Что он за тип, в коце концов? Нормально ли это? …Он позвонил Астафееву, извинился: очень важные дела (он не врал). Тот сказал несколько ободряющих слов. Надо было бы зайти на кафедру. Но видеть Кирпича совсем не хотелось.

…Все кончается, счастье в первую очередь. Телесистема была отлажена, сдана заказчику. Монтажники покупали импортные, по возможности, одежду и обувь, а также мясные продукты. Наконец, все погрузились в вагон. Никогда тот же самый поезд не шел так быстро, как сейчас. Полночи влюбленные простояли в тамбуре; впрочем, не только простояли…

 Ирина встретила мужа довольно спокойно. Возможно потому, что вскоре надо было ехать в отпуск, на море. Он прижал к себе сыновей, непутевый отец действительно соскучился по ним. Как в тебе, подонок, все это умещается…

На Тяжмаше продолжалась наладка-сдача системы. Программистов перевели в другое помещение, но влюбленные виделись часто. Иногда она приходила в диспечерскую после работы, и они “занимались друг другом” в соседстве с кабельростами, иногда – устраивались на квартире одной из программисток. О будущем по негласному уговору не говорили. – Ну, Сохатых тебе припомнит эту поездку, – задумчиво сказал Смородин Женичке.



– Тимо, ты котируешься на отдел АСУ? – как ни в чем не бывало спросил Женичка Сохатого. Тот недовольно пошевелил бровями, втянул носом воздух: – Думаю, что я – единственный, кто мог бы повести этот участок работы. – «Сигнал», Тимо, ты знаешь, а в производственные отношения не вписываешься. – Ну, главным инженером я конечно не был, но…

 Сохатых завершил полчасовое доказательство своего преимущества перед другими претендентами: – И мою кандидатуру поддержат в обкоме. – А я свою снял. Мне даже неудобно говорить, что у меня художественное образование. – Ты поступил правильно. – Представляю, что будет твориться в пусковой период, ни дней, ни ночей. Время, здоровье и девушки важнее. – …Я слышал, ты все-таки пошел на риск, – он посмотрел на нашего любовника тяжелым взглядом, – неприятностей не боишься? – Скажу тебе большой секрет: когда перед тобой такая женщина, и она ждет – не боишься ничего.

Он надолго замолчал, затем посмотрел исподлобья: – Ты прав… И Таня вся светится. Наверное, братья будут выжидать, что она скажет… Насчет отдела… Ты меня поддержишь? – Тимо, но ведь экономику нужно пройти от станка. А ты слышал о моем предложении по реле тока? – Мысль правильная, со временем…. Вся эта цеховая херня, знать о ней не знаю, и знать не хочу. Найму пару толковых ребят, все сочинят, распишут. Рабочих, мастеров построим, будут выполнять, как миленькие. – Эх, Тимо, наши люди приспосабливают любые системы под себя. – Посмотрим. Слишком многое партия поставила на карту.

Диспетчерская приобретала все более законченный вид. Женичка паял схемы, укладывал кабеля – людей нехватало, сроки поджимали. Все получалось довольно прилично. Изготовили пульт с полированной столешницей, в него встроили коммутатор связи главного корпуса, сумматоры (счетчики времени).

На огромной мнемосхеме каждый станок был представлен двухцветным индикатором (зеленый – работа, красный – простой). Работники ПРБ уже примерялись к удобным стеллажам, куда влезли их многочисленные картотеки, столам, рабочим креслам (довольно корявого отечественного производства).

В один из дней Сохатых, нервничая, крутился в диспетчерской. Причина вскоре выяснилась, сюда шел Архипцев. Он был один, пожал руку присутствующим, не успевшим скрыться от начальства; Женичку Архипцев остановил мановением руки: – Смотрится… Неплохо поработали. Привезу министра, покажу.

– Ну что, Тимофей Леонидович, когда сдадите «Сигнал»? – Отладка программы, обучение персонала (Сохатых обосновывал пятнадцать минут), полгода еще понадобится. – А когда заработает вычислительный центр? – Год нужен на монтаж (…), еще год (…), чтобы программисты своили машину. – Какие задачи первой очереди вы видите на ВЦ? – Тут не должно быть спешки… Опросим отделы, цеха, проведем анализ (…). За год определимся.

Архипцев, кивая головой, задумчиво слушал. Он молча побродил по диспечерской, посидел за пультом, задал Дилетанту пару малозначительных вопросов, выдержал паузу, глядя на него, пожал руку и исчез.

– Ну как ты оцениваешь разговор? – Сохатых возник снова. – Тимо, он же знает, что ты умный. Ну как ты можешь нудить… – Увидим. – Архипцева уважают за дело, а ты до сих пор не усвоил его стиль.

На другой день в диспетчерскую примчался Романовский. Он расстелил трехметровый сетевой график на миллиметровке, окинул его критическим взором: маловато получается. Затем он притащил отечественный калькулятор, “гроб” на лампах, который занял добрую треть пульта.

– Цех съедает все время, – признался он, – до девяти вечера кручусь. И ничего не меняется, надоело. Ни черта всех этих дел электронных не знаю. Боюсь, но очень хочется. – Берись. С “Минском” (вычислительной машиной) найдется кому возиться. Ты инженер-экономист, знаешь главное – специалистов, технологии. Ну и потоки материалов, продукции, информации, всю отчетность. Система сложится быстрее. – Ну, поддержи меня.

Вскоре позвонили с проходной – Архипцев на подходе. Начальник бюро демонстративно погрузился в график, набирая на клавиатуре калькулятора какую-то абракадабру; директор снова взошел диспетчерскую. На уже известные вопросы Романовский отвечал коротко, сроки называл скромные.

– Евгений Константинович, на чем основан ваш оптимизм? – спросил директор. – Что касается “Сигнала”, то примем предложение Малинина (наш герой кратко изложил суть). Монтаж, отладка предельно упрощаются. Будем иметь главное – реальный коэфициент загрузки станка. Если он низкий – будем спрашивать с рабочего, почему своевременно не сообщил о причинах. (Архипцев одобрительно кивнул головой). Те, кто хочет работать на ВЦ, будут учить программирование без отрыва от производства. Три месяца достаточно, машину за это время установят. Берусь подготовить программу расчета годового плана предприятия в нескольких вариантах. – Хорошо… Ну что ж, проводите меня.

Две фигуры неторопливо шли по пролету, затем Романовский удалился. К большому удивлению Женички, Архипцев снова возник в диспетчерской: – Меня уверяют, что АСУ должны заниматься специалисты по ЭВМ, – он обошелся без предисловий. – Электроника, Николай Васильевич, в данном случае не больше, чем технология обработки информации. Держать машину, периферийные устройства в порядке – для этого люди найдутся. – Что вы думаете о кандидатурах? – Романовский мыслит хорошими темпами, знает реальное производство, отношения в масштабе завода до мелочей, способен строить самостоятельную политику, и не чужд цехам, как Сохатых. – Да, цеховики не терпят резины и умствований. – Романовского никто не проведет, что всегда надо ожидать. – Спасибо... Хорошо, что вы снова на заводе, что вы объективны.

Начальником ВЦ и отдела АСУ назначили Романовского. Ходили слухи, что Сохатых ходил “на ковер”, просил найти ему место в новой структуре, и безуспешно. Он с трудом сохранял душевное равновесие, но не жалел времени, чтобы объяснить всем, почему он отказался от этой должности.

Диспетчерский комплекс открыли торжественно. – Я и не думала, что твоя картинка так обернется, – сказала Танечка, – талантливый ты у меня, горжусь. И скромный… А что дальше? – Ходят слухи, что такую же систему надо делать на литейном заводе. – Я про нас. – Миленькая, Танечка, очень не хотелось бы с тобой расставаться, но надо детей свозить к морю. – …Я это предвидела. Не очень увлекайся своей женой. Я тоже возьму отпуск. Я сильная, буду тебя ждать. Мне есть, чем жить.

Они провели два соленых часа в квартире у ее подруги. Неужели любящие люди могут выдержать разлуку в двадцать дней? Нет, наверное, он не человек…



Никогда еще жара в Гаграх не казалась Женичке такой изматывающей, а море таким горьким. Время тянулось, как очередь в ресторан. Ничто не отложилось в памяти нашего отпускника.

Провели неделю в Тбилиси. Сестра была счастлива в замужестве. Виктор был выдержан, внимателен, ласков, работал в строительном управлении пограничного округа, получил офицерский чин. Но детей не было. Живя у его родителей (в старом Тбилиси), в практически не отапливаемом флигельке, Милочка жестоко простыла зимой. И теперь упорно лечилась.

С трудом, по паролю (от конторы Виктора) “Феликс”, взяли билеты на рейс “Тбилиси–Москва”. Самый ранний, в 7 утра самолет был загружен полностью и все еще стоял у аэровокзала. Хныкали невыспавшиеся дети. Было сыро, но небо было чистое. Летчики, бортмеханики, стюардесы ходили через салон, по грузинскому обычаю громко переговариваясь. Так прошел почти час.

 – В чем дело, кацо? – разозлившийся Женичка схватил за рукав проходившего мимо пилота. – У меня дети, жена, пересадка, времени на переезд в Быково в обрез. Задержку не объявляют, вылета не дают. Тут что, сабурталинский базар? Вместо полета лапараки (разговоры) разводите! Люди для вас, что, мандарины?

– Зачем волнуешься, дорогой? – запел усатый в фуражке. Похоже, он был “после вчерашнего”. – Маленькие неувязки, вот такие (он показал фалангу мизинца). Эти врачи, за все цепляются, мало им дают. Сейчас, как орлы взлетим. В дороге все нагоним. Все будет в порядке, генацвале.

Взлетели в самом деле скоро. Самолет еще не набрал высоты, когда из пилотской кабины выбрался некто в рыжем свитере. Он что-то нес в руке. – Ты, что ли, тут выступал? – он добрался до Женички. – Ну, я. – А ну, пройдем. – Наш трибун забеспокоился, но последовал за невысоким ведущим.

Они вошли в отсек для стюардес. – Жанна, дай нам!.. – Нечто в руках ведущего оказалось маленькой черной канистрой. Он наполнил рюмки, по отсеку разлился чудный запах. – Я бортмеханик, – пояснил низенький не без ужаса наблюдавшему местные нравы пассажиру, – без меня обойдутся, не волнуйся, дорогой. Долетим…

В рюмках оказался коньяк, по вкусу много превосходящий его же запах. Это был божественный букет, какого Женичка никогда раньше (и позже; какие-то там “Вазисубани”, “Варцихе” и прочие “КВ”!) не пробовал. – Домашний, – возгордился бортмеханник, – отец делает. В деревне, в погребе еще две тонны вина. Ну, будь здоров и счастлив… – А “Салхино” (ликерное вино) есть? – У меня все есть. – Обожаю… Тебе магазин надо открывать. Чтоб мы все так жили, – пробубнил захмелевший с пятидесяти граммов Женичка. – Обижаешь, фирма у меня есть. Авиапоставки своим людям. А иначе и жить не стоит, – вынес приговор бортмеханик, – давай, познакомимся. Резо. Кто мой коньяк пьет – мой брат. Запиши адрес, я всегда тебя жду… Ну, давай еще… Теперь за социализм. Прекрасный строй!

На тебе вот такую эстетику… Чудный напиток обволакивал нёбо. Хмель проходил довольно быстро, оставляя после себя замечательное настроение. Дальше все пошло, как по маслу (по коньяку). Приземлились почти во время, успели перехать в Быково, во время сели на свой рейс, гладко приземлились в Р. Было бы все и дальше так складно…

Выйдя на работу, он не обнаружил здесь Танечки. Ничего не знал Смородин, пожимали плечами программисты. Он корчился душевно от предчувствий. Она появилась через две недели, похудевшая, с каким-то иссушенным лицом. Женичка примерз к полу посреди зала, лицо его кривила непроизвольная гримаса.

Она подошла к нему, не обращая внимания на монтажников, сидевших за столами у стен. – Я должна отчитаться, – вполголоса произнесла она. – Не хотела портить тебе отпуск. Я была у сестры в С. (Женичка знал, что та – врач.) Привезла липовый бюллетень. – На ее глазах блеснула слеза. Волосы нашего героя впервые в жизни шевелил ужас. – Прости, – это все, что он мог прошептать, спазм перехватил горло, – с работы пойдем вместе, – наконец выдавил он из себя. Будь оно все проклято…

– Я понесла с нашего первого раза… Я ни о чем не жалею, – по дороге повторяла она, – не терзайся. Сестра делала операцию под наркозом. Говорила, что очень бережно. Пусть все забудется. Я здоровая… Я рожу тебя прекрасных детей. Как минимум, двух. – Женичка шел, не поднимая головы, бормотал: – Нет мне прощения…Я не нахожу слов… Гад, сволочь… Всю тяжесть ты взяла на себя. Я не представляю, чтобы я стал делать… Я себя накажу… – Не надо. Молчи, – потворяла она.

Прощаясь, он прикоснулся к ней сухими губами. Он постарался забыться в писании. Какое-то время они встречались очень коротко – в публичке, иногда – на участке, после работы, он целовая ее очень бережно, они молча сидели, он молча провожал ее на автобус. От больной мысли, от глаз Ирины можно было скрыться только в работе.

Вечерами, в субботу, воскресенье, праздники – Женичка писал каждую свободную минуту под глухой ропот или (периодически) гневные тирады жены. Литературы стало гораздо больше. Пухлые тома угнетали, но навык уже был. Дилетант заглядывал в заключение: если там содержалась уже известная жвачка, то все остальное можно было смотреть по диагонали. Исключения были единичны – Зеленин, Колчанова.



Ирина перешла работать в краевую службу радиологического контроля. – В дождь не ходи без зонта или шляпы, – предупредила она. – Что так? У меня-то зонт есть, а другие мужики? – Про испытания (атомного оружия) читал? – Ну. – Твои кудри еще многим понадобятся. – Такая злая вода? Неужели до нас доносит? – И не спрашивай больше.

Вскоре она стала сетовать, что ее начальник, Левенштейн, на работе почти не бывает: – Стихи пишет, черт смоляной, все говорят. Хорошо, если позвонит, предупредит. Приходится прикрывать перед начальством. – Ну так проводите с ним работу. – А то приходится ехать к нему домой, записку оставлять. – Уважительная причина. Вдруг образы пошли. – Он уедет в район, наберет путевок в Союзе писателей и все с читателями встречается. А наши вопросы неделями висят. – Ну что тут скажешь, если мужик хочет заработать, то крутится на двух работах. – Да по девкам шляется, романы он крутит! Постоянно! – Одно другому не мешает. – Давай, защищай его, коллегу… Дело-то у нас ответственное. Хоть уходи. – Ну ты, как Федоровский, правдолюбица. Сиди крепче. У тебя режим свободный, день укороченный, для детей лучше.

Раф был удивительный ребенок. Он вставал утром пораньше и готовил родителям завтрак, при этом изобретал что-то вкусное. И это – несмотря на довольно жестокие наказания за шалости (до месяца без улицы).

Учился он неплохо, хорошо рисовал. Оставалось реализовать мечту родителей – ребенка отдали в музыкальную школу. Из-за опоздания долго не могли найти ему специальность. Наконец родителей уговорили согласиться на виолончель – преподаватель очень хороший, концермейстер симфонического оркестра, Майорова. Плата была символической – три рубля в месяц.

Инна Вячеславовна оказалась молодой, суховатой в общении, но по-своему обаятельной, интеллигентной. А у Рафа оказался абсолютный слух, феноменальная память, замечательные руки. – Такие дети рождаются раз в столетие, – тихо сказала взволнованная виолончелистка родителям, выйдя в коридор. – Не зря у него такое имя.

Двигался Раф по программе удивительно быстро. Правда, инструмент приходилось возить в основном отцу (благо работа позволяла), но что не сделаешь для вундеркинда? Играл он пока на обычной “коробке”, но Майорова поговаривала о настоящем инструменте. Пришлось купить и фортепиано.



Неожиданно пришла повестка – явиться к следователю. Нетрудно было предположить, что дело касалось «Сувенира» – слухи до Женички доходили, да и Слуцкий приходил жаловаться. Так и оказалось, новый «главный» пустил зарплату макетчиков на своих работнитков, «Тяжмаш» подал иск.

– Разбираюсь тут с вашим наследством, – заявил следователь. – Для чего вы купили камнешлифовальный станок? Явное разбазаривание народных средств. – Купил его Перхин, мои возражения не подействовали. – Ваша доля вины есть. – Нет, приказ и деньги министерства, на платежных документах моей подписи нет. – Ловко у вас получается. – Так и станок – вот он, на крылечке. Я его с собой не забрал. Пусть начальство его продает, покрывает убытки. – Ну, хорошо. А почему вы заключили договор на изготовление выставочных образцов? Это непрофильная для вас продукция. – Договор был согласован с Деминой, без нее я бы не взял. Предприятие имело большие убытки, это был выход из положения. Мы постоянно реализовали макеты памятников деревянного зодчества. – Но Артемьев (новый “главный”) воспользовался этим договором... – А при чем тут я? Он транжирил бы любые... – Вы, короче, абсолютно ни при делах. – Я виноват в том, что не стал кричать о дилетантах, берущихся не за свое дело. Я не только о чиновниках. И в том, что не подписал письмо о делах Помазковой. Вы поищите в архивах. Там столько упущений… – Срок вашей давности еще не прошел. – Предприятия проверяли комиссии, в том числе и обкома. Потревожьте их. – Н-да, вас не ухватить. – Меня отпустили без претензий. – Думаю все-таки, что суд вынесет в ваш адрес частное определение. – Это я переживу, только министра не забудьте. За кадровую политику надо платить. А почему вы беретесь решать за суд? – … – А что получит Артемьев? – Года два “химии” ему светит. (Так оно и оказалось.) – И слава богу, что придут новые люди. Может быть, им повезет больше.

Спохватились, называется, козлов ищут, может Перхин и перевел стрелки…

Тем временем на участок АСУ заявился Мейлах из проектно-технологической конторы строительного главка. Он был невысок, плотен, голубоглаз, решителен: – Ребята, нам нужна ваша тематика. Я чистый электромеханик, ничего не соображаю в этом деле, но знаю, что нужно сесть на него. Хочу ВЦ в главке организовать. Придумайте нам проект, рублей на восемьсот.

Ребята стояли озадаченные. – Женя, возьмешься? Объемы-то нужны, – почесывая череп, проанализировал ситуацию Смороднин. – Ну, раз партия просит… Тематика и нам нужна, но денег маловато… Разве что информационную модель какого-нибудь производства, – сообразил наш системщик. – А вот по ДОКу, – сообразил Мейлах, – эта столярка весь график строительства ломает.

Еще одна авантюра. Дилетант снова ощутил себя на вышке в бассейне. Надо прыгать. Он поехал на деревообрабатывающий комбинат. Задерганные командами трестов, срочными просьбами СМУ, люди. Фразы, в которых не содержались данные об объектах, штуках, погоных метрах, сроках, явно не доходили до их сознания.

У комбината был свой озерный рейд, куда пригоняли плоты, были пилорамы, довольно большой станочный парк, производство оконных и дверных блоков, встроенных шкафов, всяких плинтусов, нащельников. Цеха строились, расширялись. – Какой там план, – вздохнул начальник ПРБ, – не успеваем станки перенастраивать. Главк на все убытки глаза закроет, лишь бы обком не матерился.…

Какая ЭВМ сможет справиться с этой стихией? С другой стороны, нужна партии честная картина, или нет? Порывшись в информационных листовках Минприбора, наш идеалист обнаружил, что примерно такие же иллюзии питает системщик из Челябинска. Стало чуть легче.

На одном листе Дилетант стал выстраивать схему планирования – от годового задания, на другом – схему учета – от наряда рабочему. Для “бумаг” (которые, по идее, можно было распечатать в любой момент), Женичка придумал развивающуся шифровку “восходящих” документов. По коду можно было определить, откуда взяты исходные данные и на каком этапе сформирован документ. День закрывали рапортички мастеров.

“План – факт”, два информационных потока могли сопоставляться машиной каждый день. Также можно было считать рентабельность каждого вида продукции, экономику хоть каждого участка, а от нее – цехов, всего производства в целом. По идее, ни машину, ни пользователя нельзя было бы обмануть. Еще на одном двойном ватманском листе показывалось, как любое задание расписывается в узлы, детали, сырье, комплектующие, нормы времени, количество машиносмен, рабочих.

Листы выглядели красиво – “кубиксы”, стрелки, стройные ряды шифров, примечания. Инженеры и программисты уважительно молчали за спиной, разъяснения – для особо настойчивых – давала Лукова, с которой наш системщик не мог не консультироваться. Пояснительную записку он отпечатал сам, все сброшировали и переплели, четыре экземпляра были отвезены заказчику.

После недельного глухого молчания Мейлах попросил Женичку “доложить вопрос”. Взоры небольшого синклита явно терялись в ватманских просторах. Дилетант изложил суть своих опытов. Не помогло: – Ну, и как нам пользоваться вашими моделями? – выдавил из себя Мейлах.

Дилетант тактично покашлял: – Петр Валентинович, так здесь ведь элементарная организация производства и его экономика. – Это все мы сдали и забыли с тех времен. Ты давай нам как на ликбезе.

Дилетант стал все разжевывать от яйца. – А что, здорово получается, – восхитился один из присутствующих – видимо у него в голове что-то еще оставалось с “тех времен”, – только маловато, надо бы воспроизвести всю отчетность ДОКа. – Так ведь и вы мне только месяц работы с небольшим оплатили. А тут работы на полгода, целой группы. Ищите деньги... – На что именно? – поинтересовался Мейлах, записывая. – Ну, если по-хорошему… Математический анализ частоты использования сечений, исходных сортиментов, определение оптимальных объемов запасов заготовок, а дальше – АСУ деревообработки главка, – дух Хлестакова явился не ко времени и повелевал Системейкером. – Дальше – оперативный контроль производства на базе машины “Сигнал” в транзисторном исполнении, – он, наконец, перевел тот самый дух.

Синклит глазел, сам того не подозревая, на совершенно неизученное явление – полного самоуверенности, невесть откуда взявшегося специалиста по никому еще толком неизвестной АСУ. В Москве, надо думать, они, системщики, только взошли на грядках (строчках) очередного Постановления. Никто не посмел спросить, какое, собственно, образование и опыт позволяют нашему Бендеру предлагаться с этими темами. Мейлах отпустил коллег. – И ты за все берешься? – спросил он.

Наш прожектер задумался. – Это работа большого отдела проектного института, на два-три года… Но большевики не привыкли отступать. – Деньги я вырву, – Мейлах поклялся, положив руку на “модели”.

Содрать? Но откуда? Литературы не было. С другой стороны, Женичка примерно представлял, как все это должно выглядеть. Система не может быть сложней описываемого объекта. С “третьей стороны” надо было с чего-то кормиться.

Мейлах явно расчитывал сесть на эти разработки, подготовиться к взыскуемой роли и должности. – Сколько это будет в рублях? – По минимуму, три человеко-года, с учетом повышения норм выработки, срочности... Система оперативного контроля производства, проектирование, изготовление машины, монтаж – отдельно.

Мейлах вздохнул с облегчением – это было меньше сумм, которые ему называли в Москве. – И еще, Петр Валентинович. Проектирование нам категорически запретили. Договор заключаем на программирование. – Да хоть на переноску пьяного прораба.

Смородин обрадовался новостям: – Все бы так искали объемы! Да и математиков надо использовать. Никакой отдачи… Хотел их пристроить в другую фирму, так Сохатых не дает. Сейфулова ему нужна, услуги вне работы. – Я загружу одного-двух. Я смотрю, он командует, как хочет. А ты, навереное, ему платишь. – …Еще и поносит меня, плантатор, на глазах у негров. Пока на Тяжмаше кормились, имел право. А теперь…

На ДОКе выделили место в помещении заводской АТС, здесь сели программисты. Женичка принес им ГОСТы на “столярку”, чертежи продукции. Сам засел в заводоуправлении, углубляясь в делопроизводство, отчетность.

В конце дня он приходил к коллегам. Они никак не могли отказаться от усвоенного образа жизни – пили бесконечный чай, обсуждали языки программирования, “светские” новости. Чертежи они читали слабо, никак не могли сообразить – как, собственно, приступить к статистическому анализу.

К счастью, рабочий день кончался, и все, за исключением Танечки, уходили. Влюбленные запирались, и на длинной лавке предавались – как бы это помягче сказать – разнузданному и сладостному, до звона в ушах, до колотья в сердце, сексу. Что может сравниться с погружением в сокровенные глубины, с потрясающим взлетом? Все писанные и неписаные нравственные нормы и законы отодвигались... Он был осторожен.

Она не задавала ему вопросов, не упрекала. – Пока живу с мамой, меня это устраивает, – сказала Танечка, – дом, хозяйство. Но, учти, деньги на кооператив собраны, сейчас братья ищут удачное место. Как только квартира будет построена, приготовься вселяться. – Стало страшно. Потом Женичка трусовато сообразил, что строят у нас долго.

Любовь – любовью, дело – делом. Через два месяца Женичка не выдержал, он отобрал у программистов все бумаги, и за неделю сделал все необходимые расчеты, написал пояснительную записку. – Попрошу главного инженера собрать совещание, будешь выступать, – сказал он Тане, – тебе три дня на изучение текста.

– Математика не бог весть какая, – вскоре сказала Танечка, – в пределах здравого смысла. – Так сложнее и не примут. – А записка, Женичка, очень логичная… Мне бы так.

После ежемесячных авралов Иваницкому, “главному” ДОКа – высокому, дородному мужику – никакие проекты не были страшны. Пригласили ведущих специалистов комбината, Мейлах привез Шестакова, начальника “перспективного” отдела из главка. Увидев такое собрание, Танечка начисто отказалась выступать.

Наш Прожектер держал речь двадцать минут. Народ оживился: один из начальников цехов тут же предложил другой ряд типовых сечений, с большими припусками на обработку, молодой мастер возразил. За дискуссией уже забылась основная идея – создание переходящего запаса наиболее дефицитных длиномерных заготовок. С трудом удалось вернуть людей к теме.

– Анализ дал перспективные предложения, – Иваницкий был доволен конкретностью “высокой” темы, – но мы работаем с колес, еле успеваем сушить древесину. Самостоятельно войти в проектируемый режим мы не сможем. Нужны деньги, чтобы опробовать варианты, создать полноценный, пополняемый магазин сортиментов.

Шестаков не проронил ни слова. – Акт приемки работ я вам подписываю, – сказал “главный”, – но подготовьте мне письмо с обоснованием объемов и сроков финансирования. И приготовьтесь к совещанию в главке.

– Я думала, что они отнесутся как к очередной компашке, – признала Танечка. –. А тут разговор сразу об использовании. – Был бы железобетон – все пошло бы аллюром. А дерево, считается, все перетерпит. – Покормил, ты, нас, непутевых, спасибо… Что теперь, Женечка? – Скажу Мейлаху, чтобы он нашел деньги на алгоритмы и программы для “Сигнала”. Я буду постановщиком задачи. Но, Таня, умоляю, нужны как можно скорее распечатки. Результаты, пусть на условных данных. А то инженеры и монтажники говорят – сколько можно учиться за их счет. – А Сохатых говорит, что это не их собачье дело. – Обломают ему рога. Тоже за их счет живет, лесной гигант в буреломе.



 На остановке вдруг встретился сокурсник Полещук, все такой же, невысокий, хрупкий. Обнялись. Он, как оказалось, работал дизайнером в Днепропетровске: – Адрес Юлька (Лифшиц) дал, – пояснил он, – любопытно стало, как ты… И командировку взял на Тяжмаш, по обмену опытом с родственным предприятием. Удовлетворяю любопытство за госсчет. Привет тебе от Трубицына, хороший мужик, но болеет он, часто.

Дилетант не без гордости показал ему диспетчерскую, рассказал об АСУ, программировании. – Здорово разворачиваешься… Ну, нам это не грозит, – невесело пошутил Полещук, – у меня мелочевка, графика. И все-таки… Помню все истории, связанные с тобой, ты же бы номер раз. И все? – Да я в соискателях, пишу, – застеснялся Женичка. – Пора бы уже публиковаться, – грустно сказал Полищук. – Телевидение молчит, в журналах почему-то никто на тебя не ссылается… – Ты меня достал, – заскрипел зубами Женичка, – все, сажусь за текст вплотную.

Он подошел к Смородину: – Валерий, спешного вроде ничего, а мне нужны четыре недели. За свой счет. Если хочешь, ставь мне восьмерки, зарплату я тебе буду отдавать.

 Предложение понравилось начальнику участка. Дилетант укоренился за столом. В самом деле, сколько можно читать этих классиков современности, осталось немного, две последние, решающие главы. Наверное, надо излагать все подробно… да, разжевывая. Сокращать будем потом.

Он сидел, опустив голову в ладони. Он ощущал, как напрягается его мозг, взламывая старые определения. Он пробивался через завалы дефиниций, словеса хрустели, опрокидываясь, поднимали тучи пыли, и ему это нравилось. Он шел напролом: длинные определения неверны.

Все виды творчества равноправны с Искусством. Наконец-то, заносился наш ниспровергатель, он похоронит намозолившую всем глаза и уши, ставшую навязчивой идеей верноподданных кафедр, концепцию искусства, как исключительной сферы эстетического (и как идеологии). Ну, конечно, красота – высшая качественная оценка формы, прекрасное – это высшая форма качественной оценки вообще – любого явления, предмета. Теория имела точки опоры, он строчил лист за листом.

Единственная идеология (любого) творчества – гуманизм. Искусство есть вторая реальность (которая может быть убедительнее первой). Он раздавит проповедников соцреализма. Он покажет, что определения творчества, искусства, прекрасного, etс могут состояться только одновременно. Нужно было пойти дальше. Ведь постоянно появляются новые виды деятельности, а с ними – и новые эстетические отношения. Хорошо было бы показать, что независимо от жанра и изменчивости процесса, результирующая его постоянна. – Я собирась показать эти отношения графически и в формулах, – сказал он Тане, – новые ворота будут для некоторых. – Она с удивлением посмотрела на него.

Они посидели вместе в публичке. Изменяющаяся скачком творческая практика была описана некоей функцией, с разрывом постепенности, другая функция обозначала изменяющееся к ней (практике) отношение. Оказалось, что отношения функций всегда тяготеют к константе. Что и требовалось доказать.

Иными словами, где бы и чем бы не занимался человек, каким бы сложным не казались его достижения, он всегда может оценить результаты постоянной (той или иной) формой эстетического. Что полностью соответствовало реалиям, но расходилось с утверждениями теоретиков, постоянно талдычивших о некоем социалистическом идеале, и. о. Бога. У Дилетанта идеал становился растущим “снизу”, релятивным понятием.

– А все-таки ты мыслишь математически, – искоса глядя на него, отметила любимая. – Да как-то пытался изобразить логику алгебраически, даже головоломки решал... А это может быть подходом к диалектике. Вот тут мне по шее и настучат…

Не зная выходных и отдыха, наш упрямец сидел по двенадцать часов в день за столом. Сегменты сферы эстетического познания, весь опыт – все абсолютно равноценно, утверждал наш первопроходец. Идеологи должны сразу писать донос. Плевать. Глава о партийности как научности уже написана, вот вам кость. Теория стояла прочно. Он пинал ее возражениями, но она не перекашивалась и не опрокидывалась.

На Тяжмаше Женичка нашел хорошую машинистку, которая за двадцать рублей напечала две сотни машинописных листов. Здесь же нашелся переплетчик, одевший рукопись в белый переплет с превосходной фактурой. – Как красиво, – оценила Танечка, – так в руки и просится. Надеюсь, твой монастырь закончился? – Ты – первый читатель.

Том был отправлен Астафееву, они снова читали друг друга.



Бегая по заводоуправлению, Женичка увидел Ниеми. Фолке остепенился (по-видимому, выпил свою цистерну спиртного; он был теперь лауреатом комсомола, заслуженным художником России), прогремел своим большим групповым портретом, и был теперь председателем местного Объединения художников. Пожали друг другу руки.

– Выбиваю договор, нашим подзаработать, – Фолке о чем-то размышлял. –Хорошая вещь у вас получилась, – имея в виду “Тяжмашевцев”, сказал Дилетант, – не “рыцари труда”, глядящие в никуда, которые всем надоели, а разные люди, чем-то симпатичные, чем-то особенные. Ничего лучше я в этом жанре так и не видел. Ни в Москве на выставках, ни в журналах. – А “С Новым годом!”? – Тоже вещь. Неожиданно, правда, неоклассицизм какой-то. (Там была цитата из Рогира, метафора.) С чего бы? – Толком не скажу. Напросилось, понимаешь… – Все собираюсь в Объединение ваше придти. Да эстетика заела. – А я все твою статью о сувенирах вспоминаю. Сколько шуму было. Здорово написана. Да и другие заметки… Слушай, у нас же краевая выставка. Что, если ты сделаешь обзор? – Да я же… как я вылезу судить знатных художников. Неудобно. К тому же Ананасова… – Вот и интересно, что скажет человек, не связанный ни с кем. А то у нас группки уже. Кто там, первый художник края? И молодых нужно двигать. Через правление я тебя проведу, за работу заплатим. – Страшновато. – Поверь глазу портретиста. Я характеры вижу, пора начинать, потом в члены тебя примем. – А, была – не была. Давай, я напишу кусок, расскажу его тебе, а там уж решим. – Если ты настаиваешь.

Женичка поехал в музей (выставку разместили здесь), поболтал с Вавулиной. – Какие наши дела, – вздохнула она, – директрисса гребет в фонды кубометры графики, всякую шушеру, побольше единиц хранения, категорию заработать надо. Мы сидим, карточки заполняем, не поднимая головы. – Вы бы Мишку Яффу купили. Герценовский худграф, конечно, не вершина, но, смотри, с каким темпераментом высказывается. – Вот это и пугает. Сам знаешь, кто в закупочной комиссии. И некоторым из них самим хочется продаться. – Да хорош он, говорю тебе. Цвета, фактуры не боится. Нужно поддержать мужика, а то сопьется… Знаешь, Фолке предлагает делать мне доклад на обсуждении. – Конечно, берись, – заверила Сима. – Лента о Лессонене у тебя получилась. Для первого раза особенно. До сих пор там вспоминают… Что это ты больше не хочешь с ними работать? – Да некогда. – Брось свои обиды. Хватит Клавдии с ее репертуаром. Мы сами, мышки музейные, не больно тяготеем к публичной деятельности. А как заговорим, все комплименты получаются. Вот ты и сказал бы, как мужчина.

Дилетант обошел большую экспозицию раз, другой. Впервые он смотрел на этот ряд так пристально. Надо будет говорить, по делу. Перед специалистами, публикой. Его пробрал озноб… Он давно не углублялся в станковые вещи. Да, не классика, разнобой полный. Надо постоять, может быть, что-то прояснится, обобщится…

Поначалу глаз беспомощно скользил по поверхности. Затем почувствовалась кисть, рука, темп движения, характер. Наконец полотна, бронзы и листы, линия, рельеф, отношения цвета заговорили… в основном, об авторах. Что-то выявлялось в глазах, мимике, жестах, состояниях героев… Или не выявлялось. Разрозненные впечатления стали сливаться в нечто единое (или не очень) целое.

Их, кажется, можно было перевести в слова, фразы... С какой мыслью художник выбирал мотив, героя, о чем при этом думал, и думал ли вообще, с каким настроением, мыслью работал… Пейзажи еще ничего. Вот портреты большей частью необщительны. Кто-то отвернулся, глаза прячет… Волею художника. Нет, надо приехать еще раз, проверить.

 Первое впечатление, к сожалению, оказалось верным. Женичка насписал три страницы. Резковато… Встретились с Фолке в музее. Тот внимательно выслушал – как оказалось – критика, указал на несколько фраз, звучавших не совсе ясно или недоказательно. – Хорошо, что о портрете. Со мной совпадает. Даже боевито. Продолжай и больше меня не дергай. Встретимся на обсуждении.

Постоянно хватая себя за руку в острых местах, Дилетант напечатал около двадцати страниц. С ними он и явился в день обсуждения в музей и остолбенел. Большой зал был полностью забит людьми. Многие стояли.

– Все на новенького? – пошутил наш герой плохо слушающимися губами. – Да я как-то пару слов сказал о твоих подходах, так сразу слух разнесся. Вот народ и прибежал, – объяснил Фолке, пробивая дорогу к “председательской стенке”, где вывешивали заглавные вещи экспозиции.

Здесь за столиком сидела непременная и монументальная Клавдия Павловна. Она скромно представила молодого человека и дала ему слово.

Слово не очень давалось. Первые фразы он произнес с усилием. Глаза с трудом отрывались от строчек и плохо видели зал. Но вскоре Женичка с удивлением заметил, что голос его постепенно крепчает, звучит вроде бы неплохо. Было тихо.

Затем стали различимы художники, сидевшие в первых рядах. Их лица выражали внимание… иногда – стеснение – если речь шла о их работах, иногда досаду или несогласие. Профиль метрессы не выражал ничего. Женичка потерял счет времени, испугался, где-то попытался сократить текст, и, наконец, к собственному удовлетворению, добрался до завершающей фразы. И ощутил себя одиноким.

– Поблагодарим докладчика за его размышления, – провозгласила Ананасова, – и сделаем перерыв. – Ну, Е. С., какая щедрость, 70 минут держали зал в напряжении. – ? – Критично, но, в общем, доказательно. А для первого раза совсем здорово. Так требовательно еще с художниками не общались. Только почему вы так странно ставите ударение в слове “средства”? – Заводская привычка, черт бы ее побрал. Да и волновался… – Поздравляю, поздравляю.

После перерыва маститые авторы сидели все еще в ошеломлении, говорить не торопились. Немаститые выражали несогласие экивоками, сквозь зубы. Ананасова, музейные слегка поддерживали нашего ударника, где-то осторожнее возражали.

Когда основная масса народа с неохотой разошлась, Фолке добавил к своему “спасибо”: – Видишь, я не ошибся. Из этого материала надо делать статью. И давай, показывай свой дизайн. На следующей выставке обязательно.

Затем его окружили музейные женщины: – Приходите к нам на работу. – У вас, девушки, директорское мнение и режим, все жесткое, а мне многое надо успеть. Лучше звоните, я всегда приду.



Насколько можно было понять Мейлаха, информационные модели по ДОКу возили куда-то в центр, на рецензию – и она оказалась положительной. Это вселяло.

Участок АСУ переехал в центр города, занял большой полуподвал. В одной его половине разместились проектировщики, программисты. В другой работали электронщики и наладчики; монтажники крутились на объектах.

Участок жил непросто: хозрасчет Минприбора оказался традиционным – рост производительности труда планировался ежегодно, все те же 6%, поэтому услуги фирмы становились все дороже. Заказчики уже морщились.

 Черныш и Басина проектировали “Сигнал”, Дилетант рисовал “железо”, пульты, сети системы для ДОКа. Вскоре его пригласил Мейлах. Теперь он сидел в здании главка, цокольный этаж которого отдали под ВЦ; кругом шел ремонт. Рядом сидел его заместитель, длинный, желчный Сопин, из строителей: – Ну, что, Женя, деньги есть, давай смету на АСУ-ДОК.

Черт, все-таки поперло, мелькнуло в голове Дилетанта: он и не мог предполагать, что окажется таким дальновидным, а его связь с главком – столь плодотворной. Назвался груздем, а в кузове страшно. Еще одно колебание вместе с линией партии?

Можно было сослаться на запрет, отказаться, пока не поздно. Но было интересно, да и деньги нужны. Съезжу в Питер, в крайнем случае…

– Взяться-то можно, – изобразил компетентность наш системолюб, – но как договоримся насчет состава проекта? Иначе потом не разойдемся. – А вот и они, – с удовольствием проблеял Сопин, протягивая толстый красный том, – “Типовые требования к проекту АСУ”. Только что из Москвы привезли.

Скрывая ужас, Женичка полистал страницы руководства, потом пропустил их между пальцами. Он с трудом удержал глаза в орбитах – с первого взгляда понять было почти ничего нельзя, знакомые слова тонули в специальной терминологии. Пришлось насупиться и изречь что-то вроде: – Ну, наконец-то.

Контрагенты ели его глазами, понятно было, что они здесь узнавали не больше, чем он.

Пообещав дать смету через неделю, Женичка удалился, сохраняя, по возможности, плавность движений. Сев за свой стол, он тоскливо листал том, гипнотизировал заголовки. Тупо… Надо попытаться читать все сначала… Так прошел день. Но к концу его что-то стало брезжить.

Помог опыт чтения философских текстов, где многое становилось понятными во взаимосвязях. На следующий день до него стал доходить смысл отдельных терминов и даже словосочетаний. К концу дня он был почти уверен в правильном понимании большинства названий глав и смысла некоторых абзацев.

Нет, догадки были похожи на правду. И ничего особенного, не сложнее того, что заведено. Разделов столько-то, примерный их объем таков… Считать стоимость приходилось “по психологии” – сколько заказчик выдержит. С Танечкой прикинули затраты на программирование. График сдачи этапов, смета, все выглядело веским и реалистическим.

Он заявился к Мейлаху на день раньше срока. Примчался Сопин, углубился в бумаги: – Уже готово? Так, так, и за все беретесь? – Чертовски хочется поработать. – Ну как, все будет по красной книге? – Натурально. Не вижу проблем.

Мейлах переглянулся с Сопиным, потом взвесил цифры: – Не дороговато? – Петр Валентинович, не будем экономить на первом в крае проекте АСУ. – …Договорились. Главное, меня устраивают сроки. – Возможна экспертиза в министерстве, – встрепенулся Сопин. – Мы в этом заинтересованы, – наш канатоходец излучал респектабельность. Руки у него не дрожали, когда договор и аванс были подписаны не сходя с места.

Женичка довершал копания в отчетности ДОКа, когда ему попалось недавно испеченное закрытое письмо ЦК. Высший орган страны гневался на оскудение кассовых поступлений. Приводились угнетающие цифры отрицательной динамики. В переводе на обычный язык это означало, что стране нечем было торговать.

(К тому же в крае значительную часть импорта направляли в леспромхозы. Но там не покупали модную одежду светлых тонов, изящную обувь – где все это носить? По грязи? Со временем товары уценяли – а то и закрывали целые отделы – и отправляли в Р., в магазинчики потрекооперации. И вот здесь Женичка перехватывал нужные вещи, даже дубленки, джинсу, пластинки. Вы делаете вид, что у нас зарплата? Мы делаем вид, что покупаем. На Западе сейлы никто не стесняется посещать. Очень задешево он выглядел очень модно. Впрочем, не он один был такой умный.)

Люди, почему вы не покупаете товары, которые сами и производите, недоуменно спрашивал между строк самый центральный комитет, как вы можете так подводить нас? Мы ведь, в общем-то, вам добра желаем… Да где оно, что купить можно? “Население” несло деньги в сберкассу. Письмо – самоприговор, доказательство нежизнеспособности Системы, сколько она может еще протянуть с таким “кровообращением”, думал наш структуровед.

В заключение ЦК требовал от всех предприятий новых товаров массового спроса. Конечно, и на ДОКе что-то делалось. Решетки под ноги, сиденья для ван, полочки, прищепки. Но все это было известно уже сто лет. Нужны были новые технологии. Нет, новый интерьер, дизайн… Нет, нужен был иной уровень, образ жизни…

Что изменит его писанина? Трехсотмиллионная (в рублях) программа строительства в крае оказывалась под угрозой. Надо себя еще раз попробовать… да и деньги нужны, оправдывался Дилетант. Кирпичные и сборные коробки будут глазеть пустыми дверными и оконными проемами. «Половой вопрос» (доска для полов) становился ключевым. Положение предприятия он описал быстро. Цифры кричали, подтверждали известное: возможности комбината отставали от растущих потребностей главка.

Говорить правду, зная, что далеко она не пойдет, было нетрудно, Женичка отнес главу на ВЦ. Вскоре оттуда заявился новый работник, Андреичев, который и вручил фирме замечания Сопина. Бумага была мелочной, вздорной – к удивлению Дилетанта, ее автор обнаруживал полное незнание экономики предприятия.

Столько же знал Смородин. Он утратил душевное равновесие, насупился, уставился на Дилетанта лысым теменем: – Зря мы взялись за это дело. Никто в крае не проектирует, а ты рискуешь нашей репутацией. – Чем-чем? Реноме у нас – рвачи мы, хозрасчет называется. – … – Достоверность годового планирования главка – 65-50%. Вот секретаря парткома и заело, решил поизгаляться… Вопрос у меня стоит так: будем переводить этот бедлам на ВЦ? – Если бы заказы были… – А тут такой прирост объемов. Нашел бы программистам и мне другую загрузку, я бы не стал рисковать...– Нет уж, ищи сам. – А ты будешь высказывать сомнения? Дай сюда письмо, больше ты о нем не услышишь.

Приложив к письму брошюру «Основные экономические показатели» стоимостью 25 копеек, наш герой отправился к Мейлаху. – Петр Валентинович, я не стал идти в ваш планово-экономический отдел. Могу везде показать, что Анатолий (Сопин) ни черта не знает. Если вам нужен на ВЦ прораб в заместителях, то держите его в стойле. Пусть выучит книжечку.

Мейлах был раздосадован: – Так уж и ни черта? – Думаю, что экономическую учебу надо провести для всего персонала ВЦ. Хорошо, если бы вы возглавили это. Надо изучать организацию производства, строительства. – Да тут ремонт, технику осваиваем, столы никак не расставим, должности не поделим… – И не позволяйте мимо вас рассылать письма. Что за самодеятельность? – Ладно-ладно, мы посмотрим.

Вторая глава была посвящена шифровке продукции по группам учета и видам изделий. В довольно большом перечне удалось ограничиться двузначным кодом. Далее вполне логично выстраивались разузлование и деталировка сборок. Двигаться дальше лучше было с одобрения заказчика и наш рационализатор отдал главу на заклание. Предчувствия были нехорошие, но лучше раньше…

Придя в обусловленный час к Мейлаху, Женичка застал здесь не только Сопина, но целую комиссию. Здесь были руководитель группы программистов Айрола, Андреичев, системщица Леонова, кто-то еще. Слегка трясясь и потея, Дилетант доложил результаты своих изысканий. Народ молчал, Сопин иронически хмыкал.

Повод, окаывается был: предложенная двухразрядная система шифровки поставила Мейлаха втупик: – Как-то непонятен ваш подход. В Москве, на курсах, нам сообщили, что существует всесоюзный пятнадцатиразрядный классификатор продукции. Почему вы его не используете? Как можно дальше проектировать АСУ? Как вы считаете, товарищи? Раздел надо доработать…

Теперь уже наш проектант не знал куда деваться: – У нас же локальная система, Петр Валентинович. Зачем эти сложности? – Мы должны руководствоваться государственными интересами. – Они требуют более экономных способов описания. – Звучит неубедительно. Давайте приведем в соответствие. – Уверяю вас, это вызовет недоумение. – Пусть вас больше заботит мнение заказчика. Что вы думаете Армас Акселевич?

Айрола закряхтел в бороду, выдержал паузу и опустил взгляд: – Но, Петр Валентинович, зачем нужно, чтобы в каждой строчке болтались лишние пятнадцать разрядов? Память (машины) не резиновая. – Это всего лишь “Минск”,– вставил Женичка, – мы только замедлим обработку массива данных. Да и IВM… – Я звоню в Москву, – начал вращать глазами Мейлах, – к начальнику отдела АСУ (Минстроя).

Не взирая на увещевающие жесты Айролы, он набрал номер, сообщил NN о заседании совета, и довольно косноязычно объяснил суть проблемы. По мере поступления разъяснений лицо его краснело, а количество междуметий стремительно сокращалось. Кроме прочего, ему, по-видимому, посоветовали вести такие разговоры без свидетелей. Несколько минут он молчал, отдуваясь.

– Эти коды мы будем присваивать автоматически в отчетности главка наверх, – бросил ему спасательный круг Дилетант. Наконец лицо Мейлаха обрело обычный цвет, он откашлялся: – Ну, что, я думаю, надо принять проделанную работу. Еще замечания есть? (Комиссия безмолствовала.) – Акт у вас заготовлен, Е. С.? процентовка? Давайте сюда.

В корридоре нашего изыскателя догнал Айрола: – Отличная структура, Е. С. Как вы до нее додумались? – Мне она показалась единственно возможной. – Черт знает что. Мы бы неделю всем отделом ее придумывали. – Да ладно вам… Ну, спасибо. Надеюсь, что и дальше так пойдет.

Затем с сочувственными словами подошли Андреичев и Леонова. Такое начало вселяло надежды, дальше уже писалось легче. Типовые и нетиповые спецификации заводились в память машины. Теперь вместо обычных, прикидочных оценок годового объема можно было все считать с абсолютной точностью. Хоть до по последнего шурупа и форточной завертки. “Большой калькулятор” позволял быстро получать различные сортировки, выборки, пересчитывать планы. Формы пополнялись удобными в работе данными, документооборот шел в машине, мог быть безбумажным. Промежуточные сведения распечатывались по необходимости. Все эти главы хищно поглощались ребятами с ВЦ. – Красивые у вас формы… Вот бы по железобетону такую штуку нарисовать, – размечтался Андреичев, – что думаете делать дальше?



Мейлах беззвучно подписывал акты. Наконец, он не выдержал: – Женя, чего ты там, в подвале живешь? Давай, переходи к нам. Даю сразу начальника отдела системных разработок. Через полгода будешь моим замом.

Дилетант ждал этого предложения и боялся его. Заманчиво. А с другой стороны – бардак крепчает. ВЦ мучается с машиной, начальство главка поносит “нахлебников”, сидящих на шее честных монтажников, которые и в зной, и в холод… Мейлах стал секретарем парторганизации. В значительной степени для того, чтобы обезопасить себя от критики. Он будет писать планы партийной учебы, а ты, самозванец, будешь тащить на себе планы ВЦ, служить для битья…

– Спасибо, Петр Валентинович... Но, вроде, диссертация моя пришла в движение. – Это которая? – Да по эстетике. – Да зачем тебе эта фигня? Ты у нас белым человеком станешь. Может быть мною еще будешь командовать! – И рвать нервы с утра и до утра? Ведь лучше не будет, сами знаете. Только все сосчитали, разверстали, управляющий звонит: это переделай, это консервируй, а это начинай вчера. А сколько долгостроев уже? Душа болит, лучше не знать всего этого. – …Да, здоровье надо иметь марки 500. Мыслишь ты правильно. – И по анкете проблемы... Вы хоть по паспорту русский… – А ты, значит, инвалид по пятому пункту? Это меняет дело, у нас «норма» превышена.



Зря Женичка использовал диссертацию в качестве щита. Новый разговор с Астафеевым его ошеломил: – Понимаете, Е. С., я, только вчера добился от Карпиченко ясного ответа. Оказывается, он тогда, в 68-ом, так и не поставил на вашем заявлении своей визы. Ведь этот крючок его ни к чему не обязывал, а поди ж ты… Крепко, видать, вы его уели. – Выходит, четыре года вы работали с призраком? – Да уж, это не учитывалось. Но не будем преувеличивать мои скромные усилия. Вы сделали рукопись с заделом. С математикой, солидно. Есть хорошие виды на докторскую…. Лично я бы присвоил вам “гонорис кауза”. То, что вы не раскрыли всех задумок, хорошо. А то знаете, пока читать будут, уведут самое ценное. Если не собираетесь приезжать, пришлите мне домой новое заявление. Я дам положительное заключение по рукописи. И буду двигать ее официально. И через пару месяцев позвоните.

Вот ведь сволочь Кирпич, думалось Дилетанту. Какая там наука, какая репутация кафедры, какие приличия… Я здесь хозяин, плати неофит, лижи задницу начальства за эти же деньги. Двинуться в университет? Там Каганский, вокруг него нагнетается “общественное” мнение… Хорошо, что не ушел в преподавание. Будет эта степень, когда ее выбьешь, в партию идти надо – вон, Снежана сколько мается со вступлением…

Он с грустью поведал новости Танечке. – Все симметрично, – в том же миноре ответствовала девушка, – наш дом не строят, никак не можем отладить программу (обработки данных “Сигнала”). Черныш с Басиной закончили разработку, а мы... Хоть беги в другую контору. Ты меня держишь, а то приглашают – программисты везде нужны.

Принципиальные схемы плат (около сотни) нового “Сигнала” теперь надо было перевести в монтажный вариант. Как ни лень было Женичке влезать в электронные подробности, а пришлось кое-что понять и вызубрить. Транзисторы паялись с двух сторон платы, электрические связи довольно сложные. Выручало пространственное воображение. Помог и оформительский опыт – к удивлению инженеров, с помощью стеклянных рейсфедеров связи были вычерчены очень скоро. Теперь их надо было фотографировать на пленку, печатать на фольгированном гетинаксе, травить платы в ваннах. Требовались реактивы, вытяжка едких паров, промывка. Оказалось, что единственное место, где могут принять их заказ – родственный участок в Ашхабаде.

– Но это же цирк собачий, – удивился Женичка, – платы будут золотыми. И сколько мы их будем ждать? – А, пусть. Питер платит, – энтузиазм Валерия был беспределен.

Господи, сколько усилий, затрат, чтобы проконтролировать работягу. Ну, нехватает ему социалистической сознательности. Так заинтересуйте его, дайте заработать десятку в день. Нет, за дикие деньги обвешаем его датчиками, машинами, программами. И будем иметь снова то, что имеем…

– Меня тут упрекнули, что рановато я занялся этими вещами, – покрасовался на совещании в главке Иваницкий, – не то мол, предприятие, которое должно иметь выход на ВЦ…

Он выдержал эффектную паузу: – А я им сказал: – я думаю, а не запоздал ли я. Дорогая получается машина, но назад дороги нет. – Помяни мое слово, – шепнула Женичке Леонова, – он на разговорах об этой машине в замы Чаплыгина (начальника главка) въедет. На этом сердце успокоится.

Было похоже на правду. Дилетант продолжал разрабатывать макеты документов, писал к ним пояснительные записки. Теперь к проекту подключился отдел программирования ВЦ. И здесь преобладали необученные девицы, но спасал положение начальник, Женя Кудряшов, с ним можно было обо всем договориться. Как это ни было удивительно, начали работать отдельные блоки системы. Мейлаху было чем рапортовать, он стал спокойнее, выражал свои мысли более или менее гладко.

– А сколько будет стоить АСУ железобетона? – поинтересовался он с невинным видом. – Примерно в десять раз дороже, Петр Валентинович. – Ну, ты даешь. Образец-то есть. – Основные расходы – на нормативную базу. Сколько у вас заводов, полигонов – у всех своя маркировка, один и тот же блок может иметь пять, десять разных обозначений. – Ты-то откуда знаешь? – На КСК работал. Везде свои расценки, нормы материалов, времени. Будет полнейший бардак, если в первую очередь мы все это не унифицируем. – Нет, столько денег нам не дадут. – Покупайте мое руководство. – Надо подумать.



Дилетант уже всегда был готов к худшему, но Астафеев утешил: – Поздравляю, теперь вы соискатель. Пришлось поговорить, ох, пришлось… Я высылаю вам свои замечаниям. Там немного, надеюсь, у вас они не вызовут возражений. И позвоните Карпиченко. Нужны две публикации, сами знаете. Готовьте автореферат. Как у вас с кандидатскими минимумами? Надо все подготовить за год.

Но это же не поднять, ужаснулся Дилетант. Даже если бросить работу. Как будто он не знал. Но Кирпич сразу снял “напряг”, изъяснялся он сухо: – Пришлите текст. В следующем году, возможно, нам дадут сборник. Возможно, попадете в него. Следующий сборник? Годика через два, три… Ну, тогда ищите другие возможности.

Нет, торопиться было некуда. Плюясь и матерясь, Женичка отредактировал давно написанную статью и отправил ее на кафедру. Зачем он это все делает? Он пребывал в горестном раздумье, когда ему позвонили из Министерства культуры: – Нам дали ваш телефон в музее. Вы не смогли бы подойти для переговоров?

Ну, конечно, он смог бы. Министр его не помнил, он повертел в руках диплом и вернул его владельцу: – Вы работали главным инженером? А сейчас чем занимаетесь? – Сейчас старший инженер, занимаюсь АСУ для “Главстроя”. – Это хорошо. Не буду тратить время на вступление. Есть предложение поработать в музее деревянного зодчества. Главным инженером. Реставрация храмов требует такого специалиста, как вы. Нужны также системы охранной сигнализации, пожаротушения. – Предложение для меня неожиданное. – Сначала надо создать техническую базу. – В чем и дело. Мне надо подумать. – Недели вам хватит?

Дилетант погрузился в раздумья. Малинина взвоет: а Раф? Ноты он читать не любил, но с рук преподавательницы запоминал целые пьесы. Она советовала переезжать в Ленинград, готовить ребенка в музыкальное училище; затем – консерватория, затем – мировая известность. Ирина была готова на размен, переезд.

Придется влезать в дело “с ушами”, будет не до детей. С другой стороны, рано или поздно придется уходить из промышленности. Может быть, в музее оно и лучше. Выдержит ли он, насквозь городской человек, жизнь в районе? Но, главное, сам погост… Наверное он заслуживает того, чтобы Женичка посвятил ему часть жизни. Воробьев прав, здесь будет один из центров мирового туризма. Когда-нибудь до партии это дойдет.

Через неделю он позвонил секретарше и попросил передать, что он согласен. – Спасибо, – сказала та, – мы вам перезвоним. – Женичка стал углубляться в литературу, прикидывать – с чем он явится к Оренскому, главному в крае знатоку деревянного зодчества (который как раз в это время читал его статью по планировкам Р., предназначенную в сборник краеведческого музея).

Смородин обещал перевод… День, однако, проходил за днем, а никто Дилетанту не звонил. Прошел месяц, пошел второй. Хамство, положительно. Дилетант решил поговорить с директором музея Коски.

Зимой тот сидел в городской конторе, на втором этаже все того же здания на Круглой площади. В кабинете со все той же старой мебелью, обтянутой зеленым сукном. Он оказался маленьким человеком, который – возможно к встрече – “надел” неприятное выражение лица: – Да-да, слышал, вам предлагали должность у нас. Знаете, как это делается – не поставив директора в известность. – Вот именно, наши нравы, не в первый раз. Я, кстати, не набивался. Все-таки согласие я дал, мое начальство в курсе. Время идет, министерство молчит. Мне надо кое-что планировать в своей жизни. Если я не подошел, сообщите, к примеру, что не выдержал конкурса документов. Мне есть, чем заниматься. – Давайте, я выясню, позвоните мне через неделю. Или зайдите.

Через неделю Женичка явился в замшелый кабинет. Коски вывел его в коридор. – Сложности с вашей кандидатурой. Что-то не устраивает в анкете, – сообщил он с плохо скрытым удовольствием. – Спасибо за откровенность, – поблагодарил Женичка, – нет, и не надо. Знаете, я не раз убеждался, что всем, кто плохо со мной обходится, не везет.

Но чинуши-то каковы? Он спустился этажом ниже. Коридоры будто вымерли. Министра, к счастью, не оказалось, ему бы он наговорил. Жертвой оказался сравнительно молодой его “зам” – из библиографов и комсомольских деятелей. Он явно отсиживал свой срок, в ожидании более масштабных дел. На его богатом складками лице с потупленным взором застыла несмываемая печать значительности. Окна узкого кабинета смотрели в заснеженные пространства бывшего губернаторского сада, варварски расчлененного автобазами.

Дилетант представился и сказал, что привело его сюда. – Я не решаю этот вопрос, – вяло промолвил единственный “зам”, – какие такие анкетные данные? – Полно, Михаил Олегович, вы у Коски спросите, что он имел в виду. А у меня нет желания иметь дело с министерством такой культуры. У вас работать я никогда не буду. – Зам поморгал глазами за толстыми очками и решил обидеться: – Обойдемся. – Я тоже, – Дилетант выскочил за дверь.



Он вернулся к своей АСУ. Все “дерево” и комплектующие к нему для типового дома указывалось шифром проекта. Новые изделия, если они появлялись, по заявке, автоматически, заносились в базу данных. Это было большое облегчение для всех.

С машинограммами получился довольно толстый том, проект был сдан Леоновой. Читала она недолго. – Стиль местами тяжеловат, – сказала она, – фразы как в диссертации. Смотри, кто-нибудь воспользуется. Но все понятно, логика прозрачна. Пробные расчеты есть, формы все, так что… Андреичев будет читать, потом Сопин. Думаю, примем.

Через месяц Женичку в главк пригласил Шестаков. Он удостоил Структуроведа очень сочувственного разговора. Положительные симптомы были налицо.

 Комиссия собралась у Мейлаха, возглавил ее заместитель начальника главка (естественно – по снабжению) Фридман – высокий, крупный и довольно циничный мужик, не упускавший повода пошутить: – Ну, чем порадуете, наконец, макулатурщики? Сколько кубометров распечаток отправили в корзину?

 Наш системщик сделал короткий доклад, показал, что документооборот решительно сокращен, обучить работе с формами будет нетрудно и в районах. Он берется за этот участок работы, можно провести заказную компанию. Система радикально сокращает объем ручной работы, увеличивает быстроту расчетов и позволяет оперативно проводить перерасчеты, экономия средств составит… Специалисты смогут сосредоточиться на управлении строительством непосредственно…

– Отвечает ли проект “Требованиям”? – подал голос Сопин. Женичка взял в руки красный том: – Сверх типового состава разработана дополнительная форма.

Сопин принялся лихорадочно листать книгу. – Ну, спохватился, – подал голос Мейлах, – чем был занят раньше? – А почему в оперативных сводках ДОКа нет полного реестра об исполнении сменного задания? – в задумчивости вопросил Фридман. – Зачем? Руководитель не должен этим заниматься. Сверяет машина. На стол ложатся сведения об отклонениях от планового задания в виде короткой рапортички. – Господи,– вздохнул Фридман, – неужели как люди будем работать. Но почему бы не попробовать? У кого еще есть вопросы?.. Нет?.. Отлично. Появятся в процессе внедрения. Поздравляю вас, товарищи, с первым проектом АСУ. Кажется, вы не зря кушали белого хлеба с маслом. Хочется, чтобы все это жило, размножалось, цвело и пахло. Деньги на опытную эксплуатацию и доработку системы мы найдем. Я пошел делить “столярку” между объектами.

Женичка принес акты начальству. – Ну, чем теперь займешься? – полюбопытствовал Смородин. – Так ты уж, наверное, мне что-нибудь приготовил? – Не-а. – А мог бы… Прости, но ты заявляться на работу стал только в конце месяца, когда надо собрать процентовки. Хоть Сохатый и лезет в твои дела, но это не причина для такого режима. Когда-то ты его ведь пошлешь? – Это уже наши дела. – Но ведь ты живешь и его кормишь с наших рублей. – Никак хочешь поруководить? – Нет, под Сохатого я не пойду. – Ну, так живи сам, и давай жить другим. – Мой человеко-месяц уже стоит почти две с половиной тыщи, а зарплата – десять процентов. Хотя я трачу только бумагу и чернила. Нас перестанут покупать. – Вот тогда и будем думать. – Да уже давно пора, ты не заметил?

Нет, этого парня не переделать, он уже почувствовал вкус безделья. Придется снова крутиться самому. Пораскинув мозгами, Женичка решил соблазнить крупный Соломский лесопильно-мебельный комбинат. Его директор – Исаак Ефимович Татарский – был очень рачительным хозяином. Известно было также, что здесь подвизается Ласкарев, кандидат наук из института лесной промышленности.

В назначенный час Дилетант вместе с Басиной сидел в кабинете директора. Татарский был сед, некрасив, мал ростом, говорил медленно, как будто боясь выразиться неграмотно: – Что продаете, молодые люди? Почем? Пощупать можно?

Здесь же сидел невысокий, крепенький Ласкарев. Женичка описал ДОКовскую систему. – Проект принят главком? – не поверил математик. – На той неделе. – Красный день календаря, – пробормотал математик, – горячо вас поздравляю. Если б мы могли также командовать леспромхозами, как они СМУ. – К вам мы еще придем, – обрадовал его Дилетант. – Милости просим, я даже директора института подготовлю. Вот взгляните, – он передал “молодым людям” свою разработку. – Вы опоздали, кое-что у нас есть, в печати сообщалось, телевидение приезжало, – включился Татарский.

Женичка листал синий томик, решительно ничего не понимая в символике, лившейся через поля страниц. Но еще ни один автор не мог обойтись без введения и заключения. Они-то все ставили на место.

– Простите, Исаак Ефимович, это не АСУ, а проект оптимизации расчетов по лесопилению, вещь тоже очень нужная, – возразил, глядя на Ласкарева, наш резонер. (Тот кивнул головой.) – Мы же предлагаем не только перевод на компьютер нормативной базы мебельного производства, годового, квартального и месячного планирования, но и систему оперативного контроля.

Эмма коротко ее описала. – Да я и так все контролирую, – хмуро сказал Татарский. – Я сам себе компьютер, с ногами, постоянно в цехах. Народ местный, далеко не убежит от своих огородов. Они мне не соврут. А соврут, так я быстро поймаю. – Ну как же, Исаак Ефимович, все теперь АСУ обзаводятся, – напомнил математик. – Я не стиляга, чтобы за модой гоняться. И в план не включат. Уйду на пенсию, тогда... – если у нового директора головы и ног хватать не будет. На проклятом Западе обходятся без “Сигналов” и «Минсков». – Вы хозяин, вам решать, – сказал Женичка. – Не потянем таких денег. Да с вами только начни, весь жирок сгоните. Если что, позвоню.

Ласкарев исполнил прочувствованную надпись на титульном листе насквозь математической брошюры (“Коллеге” и все такое, незаслуженное) и вручил ее Дилетанту. Это было единственное утешение за время переговоров.

– Хотелось заработать на мебели, – погоревал Женичка, – но он, конечно, прав. – Как он быстро посчитал, – сказала Басина. – Ты, как член партии, должна была напомнить ему о генеральной линии. – Должна, но зачем ему этих игрушек?

На другом, С-ком мебельном комбинате люди оказались покладистее, но дальше проекта сетей дело не пошло. Долгими разговорами ограничилось дело в конторе, проектирующей лесовозные дороги. Компания ЦК тихо угасала. Поход в НИИ “Леспрома” возглавил сам Смородин, решивший поработать. Засели у директора.

– Мы связались практически со всеми отраслями, – заявил Валерий, – но до сих пор нет отношений с лесной промышленностью. – Счастливые люди, – вздохнул Полянский, – лучше бы вы о ней ничего не знали. – А что так? – Вы что, газеты не можете прочесть правильно? – Вот мы и поможем навести порядок (“зам” директора саркастически хмыкнул). Е. С. расскажет об АСУ ДОКа. – (…). – Завидую вашему оптимизму, – директор улыбнулся, – нам один леспромхоз “подарили”, сделали его опытным. Оперируем без наркоза. И неизвестно, кто на кого больше влияет... Отдел автоматизации рисует проект оперативного контроля, можете с ними связаться. Но иллюзий мы не питаем. Здесь не компьютер нужен… – Вы хотите сказать – не сегодня, – вздохнул наш Иллюзионист. – Ну да… Пилы и трактора устаревшие и ненадежные, механизация кусочная. В общем, сходите, поговорите, может быть, найдем точки соприкосновения.

Разговор в отделе не обрадовал. На каждый лесовоз на диспетчерском пульте ставился свой контроллер. На нем программировалось время в пути (на лесосеку), загрузки, пути обратно, разгрузки. Предполагалось, что (когда будет радиосвязь) шофер будет сообщать о себе. В случае задержки (или, не дай бог, опережения программы) контроллер устанавливался в новое положение. Эти задумки электромехаников носили чисто внешний, чтобы не сказать – показушный характер: из конторы делянку или машину не проконтролируешь.

Затем данные по телефону устно, сообщались в НИИ, вручную заводились на перфоленту и обрабатываись на ВЦ… М-да… Можно было передавать информацию в кодированном виде по телефонным проводам, принимать на “Сигнал” – и снимать перфоленту с него. Начальник лаборатории Кичугин, оказавшийся давним (по Сельхозпроекту) знакомым нашего прожектера, оценил предложение. – И сами машину сделаете? – удивился он. Но пыл его быстро угас.

Хорошо видимая печать безнадежности лежала на людях. Ощущалась усталость от многочисленных попыток уйти от “лесоповала”. – Одно хозяйство довели до ручки, – признался Кичугин, – теперь за второе взялись.

Пошли на ремонтный завод “Леспрома”. Иллюзии относительно АСУ еще питал главный инженер. Однако, поговорив в цехах, Дилетант ужаснулся – плановый ремонт в главке не налажен, леспромхозы шлют “убитую” технику, которую впору выбрасывать, организация производства на заводе фактически отсутствует, зато люди пьют вполне системно. Отсюда надо было просто бежать.

Было еще несколько заходов, с такими же примерно результатами. Очередная кампашка ЦК оставляла памятники в виде ВЦ с рядами лентпротяжек. Они превращались в большие калькуляторы – пишущие машины, не оправдыващие затрат на их содержание.

Как бог из машины появился Трубицын. Начальник крупного опытно-проектного производства, от уже давно попал в номенклатуру министерства.

– Женя, я за тобой! – провозгласил он. – У меня знаешь какая база? Приглашаю главным инженером или замом! – Да ты что, Толя. Неужто оскудела кадрами Хохляндия? – Нет, нужны именно твои мозги. И тебе я смогу верить. – Ты уверен, что я справлюсь? – Ты знаешь меня, как человека, который принимает обдуманные решения. – …Спасибо, Анатоль, очень это неожиданно. Но я, наверное, откажусь. – Да ты что? Жилье, климат, фрукты-продукты, зарплату гарантирую! Все – не сравнить! – Чем больше работаю в промышленности, тем меньше хочется продолжать. Уходить надо в искусство. – Ну, подумай, место я для тебя держу. Приеду через пару месяцев. Пакуй чемоданы.

Как ни ломал себя Женичка, но переезжать ему не хотелось…

Приехал коллега из Риги, разработчик системы для ДОКов Латвии. Женичка ждал его со страхом – вот тот, кто найдет слабости его проекта. Однако гость с интересом разглядывал Дилетанта.

– Вы нас опередили, – с уважением заметил он, – нарисовано все грамотно. Но у нас система посложнее – пять комбинатов, строительных объектов намного больше. Основная задача – транспортная, расчет наиболее эфективных схем доставки продукции. – Ну, это типовая задача, с давней историей. Нас она не лимитирует. – Решение, конечно, заимствованное. А почему вы не сравниваете варианты загрузки станочного парка? – А нет системы приоритетов. Нет даже четко выраженного единственного приоритета. Вернее есть один: что прикажут сверху, то и делают в первую очередь. – И у нас так часто бывает. – И кому нужны расчеты, которые завтра могут быть опрокинуты волевым решением? Один сбой в графике – и все надо переделывать. А где гарантии, что послезавтра не последует новая команда? Пусть лучше машина отдыхает. – М-да-а. Поэтому вы не беретесь за железобетон? – Я бы взялся, но ребята решили обойтись... Мотаются по стране, ловят чужие идеи. Не хотел бы каркать, но, думаю, что затянут они надолго.



Стабильно считал и сравнивал варианты ВЦ “Тяжмаша”; Романовский сумел взять на себя основные информационные потоки.

– Обещание я выполнил, – с гордостью сообщил он Женичке, – годовой план предприятия Архипцев подписал в день выхода его из машины. А ты знаешь, что творит Сохатых? – Да ребята как-то сказали, что идею с токовыми реле он выдает чуть ли не за свою. Только и удивляются. Я-то ему вроде как был должен, но собираюсь с ним пообщаться. – Что интересно, ему не стыдно. – Да он что хочешь обоснует. Отольются ему хитрости. Тому, кто меня обидит, не везет.

Вращаясь “на уровне” обкома, Сохатых очевидно не находил времени для объяснений, столкнулись у Смородина.

– Ну, что АСУ? Как там моя идея? – прижал его к стенке Женичка. – Мы радиосеть до каждого рабочего места довели, функциональные музыкальные программы… И опросы ведем… – Помнишь, Тимо, мои прогнозы? – позлорадствовал Дилетант, – теперь все разговоры о социологии. Поняли, что отношение к людям важнее контроля. Ну и, толку-то. Как уродовались с планом, так и шкандыбаете. Как разносили мастера на цеховых планерках, так и имеют его разными способами. – Надо, чтобы руководство привыкло к таким понятиям, как рейтинг, научилось считаться... – Система задает характер отношений, Тимо, все остальное – примочки. Сказали, что ты переделываешь “Сигнал”. – Да вот, собрали компактную схему на типовых логических элементах. Ставим твои токовые реле, снимаем в цехах пульты. Теперь так. Приходит токарь в ОТиЗ (отдел труда и зарплаты), жалуется. А они ему распечатку – так у тебя коэфициент загрузки 0,32. Ты уж сам следи, чтобы тебя загружали. Тот поматюкается, а возразить нечего. – Хорошо меня цитируешь, только не забудь автора. Хотя, для людей, все это припарки… – Ну да, экономия условная, так что насчет денег ничего не могу сказать, как получится. – Мне славы недостаточно… Командировки ты хорошо делал. Давай мне в Тбилиси, в порядке компенсации.



Народное хозяйство не имело перспектив. Или он становится брюзгой? Не похоже, то же самое говорят в Главстрое.

Подоспело предложение из педагогического училища – знакомый, Толя Афанасьев позвал преподавать на художественно-графическом отделении историю искусств и эстетику.

– И сами читали, и Пантелеймонова из музея приглашали, и Кусака, архитектора, а все не то, – посетовал он. – Мезенцева тоже пробовалась, знаешь ее – инвалидка. Старается, материал знает. А студенты не воспринимают. – Да злая она на жизнь, на людей, нельзя таким преподавать. – Давай, попробуй, говоришь-то хорошо, как будто сам живописец.

Афанасьев постоянно попивал, как художник он так и не состоялся, но его дикий темперамент преобразовался в сильный педагогический посыл; ребята здесь учились достаточно взрослые.

– Герценовские (выпускники пединститута) в среднюю школу почти не идут, – продолжал Толя. – Да и твои не больно туда стремятся. Кругозор у них маловат, – высказался Женичка, – в оформители уходят. – Некоторые дальше учатся. – По выставкам не чувствуется, а Толя? В конечном счете экономия на школьниках получается. – Вот я тебя и приглашаю.

Новое, неизведанное занятие, один на один с аудиторией, страшновато. Опять же шесть часов в неделю, почему бы не попробовать? …Отделение ютилось в нескольких, с трудом выделенных аудиториях, творческий опыт преподавателей был миниимальный. Но, что нравилось администрации училища, стенды наглядной агитации (забитые фотографиями выступающих) теперь выглядели богато – мебельные щиты красного дерева, «золотые» объемные шрифты отвлекали от проваливающихся полов.

Женичке снова пришлось писать шпаргалки, вспоминать полузабытые сведения. Первая «пара» оказалась пыткой. Он ощущая на себе оценивающие взгляды тридцати молодых людей. Но, видимо, у него было свое счастье – черпать уверенность в собственном голосе. При этом он иногда набредал – сам себе удивляясь – на содержательные мысли.

Просто «читать» ему не хотелось, наш «препод» брал в библиотеке альбомы и монографии и на руках носил их между рядами, демонстрируя плохие репродукции. Тем временем он мог немного перевести дух.

С эстетикой было легче, все-таки ему было что сказать. С проверкой приходили преподаватели основных отделений (дошкольного воспитания-образования) и уходили с благодарностью. Вскоре он стал ловить на себе восхищенные взгляды учениц, сил прибавлялось…

В общем, это было невыгодно по затратам времени, но дела на участке все ухудшались, нужен был запасной вариант. Стали уходить программисты. Загрустила и Танечка: – Помнишь, ты делал проект ВЦ для пароходства, вместе ходили. – О-о! Самые приятные воспоминания. – О ВЦ? – Нет, когда к Сейфуловой по пути завернули. И отправили ее в магазин. – Да-а… Но… Женечка… меня зовут в самое пароходство работать. – …Когда-то это должно было случиться. Конечно, иди. Как бы мне не хотелось быть рядом с тобой. Моя диссертация – синица в небе… А должность? – Боюсь я, начальником отдела. Такой масштаб, сотня судов. И как я оставлю тебя? – Берись. Надо о своей карьере подумать. Такие предложения редко бывают. Будешь встречаться с крупными специалистами, в Москву будешь ездить, учиться. А наше от нас не уйдет.

Ее дом вроде бы начали строить. Странное дело, люди внесли деньги, и все стоит уже год, бригады перебросили. Танечка раздумывала, колебалась три месяца, и все-таки перевелась. Она, скорее всего, тоже понимала, что теперь встречи будут гораздо реже. Может быть, это к лучшему? Она понимала, что дети для него важнее. Возраст, опять же… Он ее терял, терял какую-то другую жизнь; стало пустынно, зябко. Не к добру…



.Наказание последовало. Майским утром он вышел на улицу. Было солнечно, он закатал рукава рубашки. Навстречу дул ледяной ветерок. Согреюсь в ходьбе, подумал Дилетант, ощущая, как остывающая в локтевых сгибах кровь разносится по телу. Через трое суток он почувствовал себя плохо. Сил хватало только на первую половину дня, потом он клал руки на стол и на них опускал голову. Соратники выпроваживали его домой.

– Иди, проверь кровь, – скомандовала Ирина; он высидел два часа в очереди в поликлинике. Здравоохранение, здравохоронение… Он вспомнил, как прыгая на лыжах с импровизированного трамплина, заработал трещину лодыжки. – Рентген будет с понедельника, – сказал хирург в «травме», – думаю, перелома у вас нет. – Я тоже так думаю, – сыронизировал Дилетант. Три недели он проходил в гипсовом ботинке. Не везет ему с конечностями.

Ему стало чуть лучше, и он почти забыл о сданном анализе. Его разыскали на работе, по телефону, еще через три дня. – Где вы пропадаете, мы вас разыскиваем, – изобразила сочувствие участковая, Оловянова, гром-баба, относившаяся к больничным листкам, как к своим собственным банкнотам. – Но вы же прекрасно знаете мою жену и где я живу. Знаете, что я могу терпеть? – У вас воспалительный процесс, похоже – в почках. Вам давно пора лежать в больнице на обследовании. Зайдите за направлением.

Ирина устроила его в краевую больницу, здесь было больше порядка. В урологическом отделении работала «сионистская тройка» – Дробнин, Креймер и Гольдфарб; их сосредоточенность на «нижнем этаже» человеческого тела вызывала даже сомнения.

Состояние нашего пациента было сносным, но Гольдфарб заподозрил пиэлонефрит. Пока «уротрибунал» неторопливо раздумывал над казусом, больной, скучая, бродил по этой юдоли скорби, перенаселенной людьми с забинтованными поясницами (удаленная почка), лежащими на промывании (от них тонкие шланги тянулись в туалеты). Во второй половине этажа размещалось женское отделение.

Гольдфарб, усатый красавец, признался, что сюда его привлекли старшие – блестящие врачи… и молодая медсестра, русская красавица. – Началось с общего профессионального интереса. – Юмор почище еврейского. – А куда ей деться? Знаешь, сколько в больнице наших? Чуть не треть, и многие ведущие специалисты. – А в городе сколько? Процентная норма ни к черту. – И что нас сюда тянет? – Тонкая прелесть женщин Севера. И их ораторский талант. – Это во вторую очередь. – Давид, отпусти, пожалуйста. Все вроде в порядке. – Сначала попью твоей крови.

Кровь брали из вены. – Я вас со всех сторон боюсь, – сказал он рослой медсестре, постоянно строившую ему куры, – вы столького навидались. – Ну и зря боитесь, – ответила она. – У нас саперный опыт. Здесь мужчина голый, во всех отношениях. Так что давайте знакомиться… (Кровь бежала по стеклянной трубке.) Какой красивый цвет, – вздохнула сестра. – Напряженно думавший над ответом, Женичка почувствовал, что с ним творится что-то неладное. – Нашатырь у тебя есть? – спросил он. – Сейчас понадобится…

После этого он, по ее рассказу, медленно опустил голову на стол. Его привели в чувство скоро, но это был серьезный сигнал. Урография была очень унизительной процедрой; на графике хорошо было видно, что фунция правой почки ослаблена. Давид торжествовал – это не было похоже на пиэлит.

Лечили Женичку ударными дозами антибиотиков. Они быстро приелись, и наш пациент стал выбрасывать их в унитаз. Зато он всячески приветствовал усиленое питание, которое ему прописали, и электродинамические массаж. По истечении стандартных 20 дней ему снова ввели изотопы и отвезли на обследование. Некоторое улушение функции наблюдалось. Давид вызвал Ирину и прочел супругам строжайшую лекцию о правильном питании и питье.

– И зачем ты согласился снова, – посетовала жена, – это же все радиоактивные материалы. – А что же ты меня не предупредила? – Мог бы и сам догадаться…

Дома было хорошо. Однако вскоре Женичка почувствовал, что Ирина кормит его довольно солеными блюдами. Обычно молчаливо воспринимавший ее редкие кулинарные неудачи, супруг не выдержал: – Я смотрю, ты меня не лечишь, а калечишь?

Она молчала. – Очень я не нужен? Я это честно заработал? – Оправдания были маловразумительными. – Все, диета отменяется! – И он снова налег на приправы и прянности. Как ни странно, никаких неудобств он не чувствовал, да и Ирина стала варить ему необыкновенно вкусные брусничные морсы.

– Ты бы встал на очередь в санаторий, – сказала она. Он отправился в свой профсоюз. – Мы вас запишем, – обрадовали его. – А как скоро?.. – Очень большая очередь. Постоянно обследуйтесь, заходите, приносите справки, позванивайте. – Ну, лет сколько? – Пять, десять, кто знает? – (Вот философы.) Придется долго жить. Так Россия же.

…Снова приехал Трубицын. Они хорошо сидели, вспоминая недавнее былое. – Я разговаривал с одним художником, – сказал Анатоль, – так он удивляется, что ты хочешь в культуру. Это издали заманчиво, а присмотришься – такой гадюшник. – Накушался я этого народного хозяйства, Анатоль, и отвечать ни за что, ни за кого не хочу. Только за себя… – Ты, Леонардо, прирожденный конструктор, изобретатель, я тебя прикрою, не сомневайся. – Спасибо, Анатоль, я тебе верю. Но как сам я при этом буду себя чувствовать? И людям рот не заткнешь. Это же не «Сувенир». И боюсь я теперь авантюр. – Все просчитано по нескольким эпюрам. – Понимаешь, не сломать нам эту систему. И жаль мне бросать эстетические идеи… Да и с почками проблема появилась. Врач не советует менять воду, плохо кончится. – Да у меня то же самое, я же не боюсь.

Женичка снова отказывался от другой жизни. (Как оказалось, дальновидно – почки Анатоля не выдержали жесткой воды Днепропетровска, он снова заболел и умер; впрочем, неизвестно, насколько жестким было бы сопротивление местных специалистов заезжему варягу и какую это сыграло роль в его судьбе.)



 Может быть, что-то стронулось на кафедре? Кирпич был официален: – Сборник несколько отодвигается, так что статью вашу пока не смотрели.

– Да он сборник в сторону жены повернул, – пояснил по телефону Астафеев. – Боится он, уровни не сопоставимы. Не дай бог защититесь, захотите преподавать у нас. Ваш текст аспиранты читают, не могут понять, как это вы ухитряетесь тянуть время. Переезжать надо, пробиваться. – Да у меня в глазах пример Маклиной. А у нее поддержка не чета моей. – М-да-а. Позвоните через пару месяцев… Да, вас искал Кунин. Предлагает аспирантуру по конструктивизму. Пробил якобы. Как вы? – Приятно, конечно. Но теперь менять коней… – И правильно. У вас такой задел по эстетике. Грех бросать. Хотя там более надежно. И легче.

…На участке людям все больше приходилось заниматься пожарной и охранной сигнализацией. Одно утешение, “Тяжмаш” заказал автоматизированную проходную. Дисциплина на заводе падала, вахтеры у многих были “свои”, проходной двор, а не “почтовый ящик”. Антиобщественный, как его называл Женичка, транспорт работал все хуже. Скользящий график для предприятий, казалось, решал проблему, но ввести его никак не могли, люди давились в переполненных автобусах и троллейбусах.

Считывающие устройства на проходных должны были быть связаны с ВЦ. Дилетант разрабатывал “железо”. Он вычертил пластмассовый пропуск со скрытым кодированием, нарисовал приемное устройство для него – небольшой двухсторонний пульт с качающейся запорной рамкой и табло.

Листы были разложены у Романовского; дискуссия об учете времени и дисциплине быстро достигла пика. – Табельщицы не нужны! – утверждал наш прогрессист. – Цех не отдаст единицу! Это святое! (Прямо как в полку.) – Параллельная отчетность! – Мы найдем ей применение! – Нужен хотя бы один безработный за воротами! – Вот это правильно!

Вот тут Романовский разглядел табло. На одном горела надпись “Стойте”, на другом наш системщик разместил текст “Иди ты!”. Начальник ВЦ расхохотался: – Я вижу, что проект глубоко проработан. Здесь схвачена самая суть. Давайте бумаги на подпись.

(Три проходные были смонтированы. ВЦ выдавало табель, но рабочие ухитрились обманывать автоматику – встраивали ложные метки, заделывали перфорации; вместо опозданий или раннего ухода фиксировался сбой системы. Наш народ непобедим – таков был реалистический вывод автора и заказчика.)

Участок все чаще оказывался в простое, заработки падали, но Смородин по-прежнему и в ус не дул, свою деятельность ограничивал “закрыванием” нарядов и отчетами в Питер.

Брожение в массах тоже росло, и люди просили почему-то именно Дилетанта поговорить с начальником. – Вступать буду, – в ответ на его осторожное начало Валера продемонстрировал Женичке бумаги, – смотри, какие характеристики, рекомендации. Стану ЧП (членом партии), войду в номенклатуру, – его волоокие зрачки блестели. – Валерий, ты неплохо пожил, давай, принимайся… – Главное, в Питере у меня репутация! – Эти писули тебе дороже, чем мнения людей, которые уже три года работают на тебя? Они бы тебе ничего не подписали. – Пока у тебя с Луковой роман крутился, ты помалкивал, – съязвил Смородин. – А как она ушла, я стал плох? – А ты что, к моей жене пойдешь с докладом? Или анонимно информировать собрался? – Ну, это ты брось. – Ты-то должен знать, что я меньше других страдаю. У меня свои заказчики. Я и статьи пишу, и рисую, и преподаю. Люди ко мне идут, потому что председатель профкома у тебя в кармане. – Ты меня предаешь. – Я тебе клятв не давал. Я тебе не раз говорил... Это ты предаешь наше дело.

Бывая в Ленинграде, Женичка заговаривал о Смородине с начальником СМУ, главным инженером. Те вежливо удивлялись, поднимали документы: – Ну, вроде у вас все в порядке, показатели хорошие, – но обещали разобраться. И все оставалось по-прежнему, участок далеко, Смородин худо-бедно справляется, а ропот к делу не подошьешь.

Наш герой отправился к Сохатому: что за риск, он делает все открыто. Тимо согласился, что проблема есть, но он не при чем (так уж; кто придет вместо Смородина, и будет ли он ему платить, вот в чем вопрос, запоздало сообразил Женичка). По крайней мере Тимо обещал сохранить нейтралитет, и это было очень уместно с его стороны. Очередной его эскперимент: а что будет дальше? Оставался единственный путь – коллективное письмо. Но надо было написать его так, чтобы “хозрасчетая” система не могла отмахнуться от народного мнения так же, как Перхин. – Валерий, твой прием в партию может не состояться, – предупредил Смородина наш интриган. – Видали мы эти письма, их место в корзине, – улыбнулся начальник.

Тогда Женичка составил короткую, но убедительную, с цифрами, бумагу. Подписались почти все, “телега” ушла в Ленинград. Каково же было всеобщее удивление, когда в город на парах примчался разгневанный “главный” – высокий, волевой мужик. Начались жестокие одиночные допросы: действительно ли все так, почему подписал… Выходя из кабинета, люди шли к нашему Стукачевичу. Все держались прилично – и инженеры, и рабочие. После недельного следствия, последним, вызывали Женичку.

– Отдельные факты подтверждаются, – заявил главный, – и все-таки эта история выставляет наше управление в крайне невыгодном свете. – Смородин давно выродился в болтуна, я вас не раз предупреждал. Главное отрицать невозможно – участок по полмесяца погашает долги. Мы ждали достаточно долго. – Народ вытерпит еще и не то. Смородин создал участок от нуля, и мы готовы ему простить некоторые недостатки. – Некоторые! Он бездельничал годами, перспективой не занимался! Создавали участок все. Все искали и осваивали объемы, а он милостиво принимал их в план. Нам пишут рекламации, качество монтажа падает… – Что это вы беретесь все оценивать?! – А вы это собираетесь всем запретить?.. Повторяю, я и не рад, но люди ко мне идут. Ради кого вы тащите бездельника? – Выбирайте выражения! – И вы тут неделю сидите, давите на людей, на отказ от подписи, зачинщика ищите! Вы поездите по объектам, послушайте заказчиков!

“Главный” оторопел от наглости Дилетанта: – И поеду! Я все выясню! – Наконец-то. – Один вопрос: письмо отправлено в три адреса, как вы отправили копии? – Как обычно, бросил в ящик. – Не заказным? – А зачем? Здесь все рядом. – Да? Я вас попрошу: в следующий раз такие письма посылать с уведомлением о вручении (эту фразу он произнес с крайней озлобленностью). – Вы уверены, что будет следующий раз?

Как и мыслилось, идти в обком, выяснять судьбу письма “главный” побоялся. А от заказчиков он вернулся с иным настроением. Созвали собрание. – Люди болеют за дело, за репутацию фирмы, – возвестил главный, – можно даже сказать, что такое обращение в СМУ было необходимо. Единственное, что смущало – это копии в обком и Народный контроль. Я пришел к выводу, что Е. С. – не тот человек, который будет втягивать в наши разбирательства инстанции. (Он произнес это с явным уважением и облегчением: никто «оттуда» на горизонте так и не возник. Дилетант сидел с непроницаемым видом.) Мой приезд оказался своевременным. Мы сделаем оргвыводы, а также подыщем участку дополнительные объемы.

– Что, добился своего? – Смородин исходил желчью. – Я ведь не смогу, как ты, старшим инженером работать. Уходить придется. – Валерий, дело не в том, что за тебя Сохатых думал. Ты бы давно понял, что никакой ты не руководитель. Как и я, например. Утешься тем, что это редкий случай, когда подчиненные достали начальника. И, главное, как это сделано. Я получил эстетическое удовлетворение. Надо знать возможности системы и их использовать. – Ну, хорошо, хорошо. Пока я начальник участка, иди паяй платы (“Сигнала”). Там работы надолго-о-о хватит. – Я еще ни от какой работы не бегал.

От плат отказывались все, кто как мог, работа была очень нудной. Но кое-что уже было сделано. Дилетант впаял недостающие элементы, оставалось связать выходы схемы двадцатью проводниками с контактной гребенкой, которая именуется в народе “папой”.

 Более нудное дело трудно было представить – приходилось каждый раз смотреть схему, постоянно себя контролировать. Но, где-то на третьей плате, наш Монтажевич обнаружил, что запомнил обозначения контактов и все связи наизусть, а движения приобрели необходимый лаконизм.

В комнате никого не было – еще заставят помогать. Никто и не мешал. Если в первый день удалось сделать четыре платы, то второй – семь, на третий – двенадцать. Пришла секреташа, присмотрелась: – Как у вас ловко получается. – Затем по очереди стали появляться инженеры, наладчики. Молча постояв, уходили.

К концу третьего дня явился Смородин: – …Ну, ты артист. Это все готовое? – До двадцати плат могу сделать в день. Как будешь платить, Валерий? Деньги ведь по машине давно съедены. – Я думал – два-три человека будут месяц сидеть. А ты к концу недели справишься. – Я-то справлюсь. И ты постарайся. – Не знаю, как получится…

Все-таки обидел, да черт с ним. Басина придумала схему для полуавтоматической проверки плат. Вскоре машина стояла полностью укомплектованной. После отладки она (через переходное устройство) стала выдавать перфоленту с контрольными данными.

Она была несколько больше “Сохатого” варианта, но компактнее релейного прототипа, и стоила гораздо дешевле. Оставалось сдать ее заказчику. Съездить к нему вызвался Дилетант. Леонова была права: деньги давно были списаны, “главный”, заработав репутацию прогрессиста, уже перевелся в главк, все остальные были либо в полном неведении, либо вспоминали проект, как страшный сон и носились в обычном рваном ритме  по отделам и цехам. Директор ничего не хотел больше слышать.

– Ну, когда приступаем к монтажу? – обступили Дилетанта инженеры участка. – …Ребята, мы сделаем большое дело, если освободим заказчика от этой химеры, – решился Женичка. – Ты что, старичок, в себе ли? – ласково спросил Черныш. – И в твердой памяти. Иваницкому теперь вся эта бодяга по хрену. Денег на сети и пульты не дадут. Значит, машина будет в лучшем случае стоять где-то под замком, пылиться. Но, скорее всего, ее просто раскурочат. И спишут. – И что ты предлагаешь? – спросила Басина. – Никто ее искать не будет. Пусть еще постоит у нас, целее будет. Но лучше найти действительно нуждающегося в ней заказчика. И еще раз продать. – И на этом меня добить, – прозрел Валерий. – Да нет, я уйду раньше. Это тебе мой подарок. Поправишь экономические показатели, людям заплатишь по-человечески. И меня не обидишь. – Ну ладно, мудрец, спасибо за заботу. Раз ты такой умный, и пока не ушел, лети в С-к, к Поповскому. Нам Питер заказ подкинул, ты же этого добивался. “Сигнал” с сетями на “Нордмаше”. Бригада Туранова уже там. На тебя получен допуск. Двадцать дней для начала хватит.

Все были смущены – боролись-то за объемы в своем крае. Пахло откровенной расправой, но формально все было правильно. И все молчали. – Ты что, думаешь я с монтажом не справлюсь? – разозлился Женичка. – Забыл, как я выручал тебя? – Да нет, не забыл. Работать ты умеешь, пьешь мало. Объект ответственный. Потому и посылаю.

Допуск второй категории на Дилетанта был получен. КГБ, видимо, не имел формальных поводов запрещать ему работу в страшно секретном предприятии. Кроме этой бумаги нужно было иметь еще три других, без которых людей из автобуса высаживали еще в пригороде. Вместе с нашим героем летели на подкрепление инженер и двое монтажников.

Довольно большой город неподалеку от А-ка, состоял из “деревянной” части, возникшей в 30 – 40-х годах, и более поздней, кирпичной. Последний барак “зэковского” периода пожарные сожгли, дождавшись приезда нашего монтажера. Центральная площадь была выделена зданиями с угловыми башнями, все остальное было довольно скучным, хотя и солидным. Появились и панельные микрорайоны.

Остро нехватало деревьев – они не росли на рефулированном грунте – намытой земснарядами на болотах песчанной платформе. Было мало магазинов, кинотеатров. В центре, по прихоти директора завода, были прекрасные кондитерские, здесь, как ни удивительно, работали “эспрессо”. Соскучившийся по хорошему кофе (в Р. можно было с трудом достать килограмм-другой обесцвеченных, тусклых зерен), Женичка налегал на напиток, не брезгуя свежайшими эклерами. В столовых были мясные блюда, порции были полновесными. Так можно ездить…

В городе жила сестра Епифанова, муж которой работал начальником главного сборочного цеха. Но чтобы не осложнять им жизнь, Женичка не стал обнаруживать своего присутствия. Хотя секретность была относительная, для своих: как поговаривали, недавно “Голос Америки” поздравил завод с выпуском пятидесятой атомной подводной лодки. Не было секретом и то, что на стапелях десятый год достраивалась лодка с титановым корпусом. По слухам, он уже стоила миллиард долларов и получила прозвище “золотая рыбка”

Получив пропуск на завод, Дилетант первым делом обследовал нужный цех, затем проехался на автобусе, который курсировал по бесконечной территории, где, по слухам, работало пятьдесят тысяч человек. Цеха были спроектированные явно талантливым архитектором – как впоследствии выяснилось, это были братья Веснины. Кое-где стояли цилиндрические секции субмарин высотой в три-четыре этажа.

Затем Женичка вышел к причалам. Злые холодные волны бились об огромные черные туши подлодок. Они давали нашему экскурсанту более или менее ясное представление о том, чего стоила Союзу гонка вооружений. Он был ошеломлен.

К этому впечатлению можно было прибавить и другое, не менее сильное: утром из гостинниц выползали мрачные тучи подполковников и полковников – все они были в черных флотских шинелях, фуражках и шапках. Начальники и главные специалисты КБ – занимающиеся вычислительными комплексами и атомными реакторами, ракетами и ходовой частью. Было удивительно, что на производство бройлеров, яиц и молока (которые еще были в магазинах) деньги в стране все еще оставались.

Командировку бригада начинала с “генеральной” пьянки, подключались и те, кто уезжал, и кто оставался работать дальше. От славной традиции отказаться было трудно. “Мероприятие” требовало нередко двух дней, после чего некоторые переходили на “трехразовое питание” (три раза в неделю). Новичку было легче – он решительно уходил после первых трехсот грамм, увещевания на него не действовали.

Поповский, который просидел на заводе с бригадой два месяца, был зол: проект, по которому они работали, был сугубо поверхностным, все приходилось уточнять на месте. – А что ты хочешь? – взорвался Дилетант. – Смородину нужно было сорвать побольше и побыстрее, думать было некогда. И тебе с тех денег платили.

Николай потупился. – И как пульты ставить не знаем, – признался он, – иногда по две, три штуки на одну трубостойку. Вот смотри, как изгибаем. – Ну, ты эстет. Зачем эти сложности? Вари консоль под прямым углом, легче и красивее… А развлекаетесь как? – На танцы хожу, в дом культуры. – И как туземные девочки? – Да ты что, тут в цехе проблема такая вылезла, с сетями. Пока не решим, никаких баб.

В одном из огромных механических цехов ставили релейные шкафы в диспечерской, пульты, тянули сети для них, подключали к аппаратуре. Станочный парк был приличным, многие фрезерные станки имели программное управление. Работницы (их было подавляющее большинство) вместе с полярной надбавкой получали очень хорошие деньги. Они были одеты не без кокетства, на ногах модельные сапожки (пусть не первой свежести).

Дисциплина была строгой, и здесь, возможно, контрольно-диспечерская система могла дать эффект. Впрочем, станочницы успевали и пообщаться между собой, и пригласить приезжих мужчин в гости, и на вечер отдыха, обещали познакомить с красивой дочерью. Нет, здесь действительно было довольно мило.

Проблема, о которой говорил Поповский, требовала срочного решения: было необходимо срастить бесчисленное количество многожильных кабелей. Собрались на совет, в голову ничего не приходило.

– Если паять, – сказал Туранов, бригадир, – всех надо посадить на три месяца. Съедим все деньги по договору. Что будем делать, Е. С.? – Женя, иди к начальству, – сказал Николай, – я уже не в состоянии. – Так идти нужно с предложением, – промямлил Дилетант, – “Минск” (ЭВМ), например, делают на скрутках, а телефонисты используют обжимные гильзы. – Ну, короче, проси денег, как хочешь.

– Никаких гильз у меня нет, – отрезал насупившись, Гармаш, громоздкий, как шкаф, низколобый начальник отдела диспетчерских систем, – паяйте, только без кислоты. – Это ж каждую жилу шкуркой зачищать, иначе канифоль их не возьмет, Павло Васильевич. Это ж сколько работы? – А я причем? Договор подписали? – Да кто знал? – Будете вола крутить – засудим. Вы кто? А мы кто? Просекаете? – Послушайте, – начал припоминать наш организатор, – я в журнале “Техника – молодежи” читал о сварке в домашних условиях. – Нашли, что читать, – хмыкнул Гармаш. – Так вот, берется латор, к одному выводу подключается угольный электрод, к другому – свариваемае детали… Давайте попробуем. Что мы теряем?

Гармаш начал обзванивать лаборатории, склады. – Латоры – таторы… Может, чего попроще? – И у вас дефицит, надо же.. Ладно, просите 12-вольтовые трансформаторы. Авось мощности хватит, – предположил Женичка, – еще электроды, “крокодилы” (зажимные контакты), защитные очки, рукавицы.

Вскоре и то, и другое, и третье было получено. Подключение было сделано моментально и, о, счастье, маленькая дуга весело засверкала на скрученных медных жилах. Зачищать ничего не было нужно, никаких присадок не требовалось. – Ну, красотища (тоже эстетика?), – Туранов только качал головой. Монтажники тут же взялись за работу.

Соединение выполнялось за две-три секунды. Не нужны были даже защитные очки, рукавицы. Оборудование легко переносилось в любой уголок цеха. – Все, вы свою командировку окупили, – сказал Туранов, – на свободу с чистой совестью. – Да нет, Толя, я остаюсь. Что ездить взад-вперед. Тем более, что с женой снова разругался. – А-а, это уважительная причина. Рацпредложение-то оформите. Должны быть неплохие деньги.

Работа понеслась, кабели только успевали прокладывать, процентовки – подписывать. Три недели пролетели как один день, даже на танцы особо не тянуло. Смородин и здесь ухитрился промолчать – ни слова не сказал о спасенном договоре. Но рацпредложение подписал без звука.

– Расскажи Сохатому, он у себя будет использовать, – высказался он вместо поощрения. – А предложение оформит? – невинно поинтересовался Дилетант. – Это как повезет. Есть еще делишки для тебя. – Неужто нашел? – Сами пришли, слух идет.

МВД заказало интерьер и оборудование зала дежурного по министерству. На мнемосхему должна была выводиться оперативная обстановка, пульт должен был быть и преставительным, и удобным для работы.

В пульт надо было встроить два авиционных магнитофона для записи поступающих сообщений, в столешницы, единым блоком – допотопный коммутатор, телефонные трубки, громкую связь, что-то еще по мелочи.

– Всю апаратуру “разоблачаем” до несущих конструкций, – провозгласил Женичка, набросав компоновку. – Да зачем, – привычно выступил Смородин, – все спрячем внутри. – Совесть инженера что требует, Валера? Ничего лишнего. – Да ты наше дело с искусством путаешь. – И это дело – искусство. Даже если никто не увидит, даже если не будет лишних габаритов… Полчаса работы, что мы торгуемся? Хорошо, я сам сделаю. А в тумбу кросс спрячем.

 Пульт получился компактным и нарядным. Он хорошо сочетался с прозрачной мнемосхемой, панелями отделки зала, “красным углом” (знамя, “доска почета”, награды министерства и т. п. ). Дилетанту приходилось самому слесарить, подгонять все по месту. Оказалось, что такая “дежурка” – одна из первых в России. Все смонтировали на месте, отладили связь, запись. Министр был доволен чрезвычайно.

Вдруг поступила жалоба – на пульте неудобно работать. Туда и примчался наш перепуганный Дизайнер. Объяснение было простое – майор сидел развалясь, в низеньком кресле-раковине для отдыха. Естественно, что руки его не доставали до всех органов управления, но зато висели до полу. Плохо были видны и глазки сигнализации. Зрелище было комическое. Милиция, дело известное.

– Вы бы еще здесь пуфик поставили, и трельяж, – переведя дух, желчно посоветовал майору-связисту Женичка, – или столик, бар, туда же. – Вы мне не иронизируйте, – насупился полковник, замминистра. – А что, нужно объяснять? Нужно рабочее кресло с регулируемыми параметрами. – Да где мы его возьмем? – Вы же сила, ищите. В природе оно есть. Попросите на “Тяжмаше”, в порядке шефства. Корявое, но все лучше, чем ваш “бержер”… Я беру обычный канцелярский стул, – продемонстрировал Дилетант, – и, видите, все оказывается под рукой. – Да?.. Ну, ладно, мы сделаем такую вот такую подставку под кресло (полковник показал рукой). – Ну что вы, ей-богу… Ну какой это ансамбль? – Чего? – Только смотрите, чтобы человек не свалился с нее вместе с креслом. Еще и травмируется…



Наступила зима, Смородину все еще искали замену. Находилось все меньше желающих покупать АСУшные услуги. Реформа в министерстве (да была ли она?) выдыхалась на глазах. Снова пришлось ехать в С-к (благо скандалы дома не кончались, Женичка даже стал подозревать Ирину) – ставить пульты на стойки, подключать их.

В городе заметны были перемены к худшему. Станочницы выглядели не столь щеголевато, мясные блюда подавали теперь только в цеховых столовых (был стимул приходить на работу), меню было нищим. В центре города кофе появлялся эпизодически, эклеры стали редкостью.

Вернувшись, Женичка встретился с Мейлахом: деньги на внедрение системы автоматизированных расчетов по “дереву” нашли. Дилетант возился с договором, сметами, когда из С-а пришла жуткая весть: в ночную смену, при работе на подкрановых путях насмерть раздавило инженера Панова.

– Женя, давай, лети, – обычно смуглый Смородин был бледен, как полотно. – Мне не выдержать, сердце…

Как оказалось, на “Нордмаше” была своя прокуратура, но почему-то не было видно адвоката. К счастью, журналы по технике безопасности успели заполнить, роспись Панова за инструктаж имелась.

Вместе с Турановым явились в один из бесчисленных кабинетов. Прокурор и следователь – молодые рослые парни – сразу взяли Анатолия в оборот: – Вы ответственный за проведение работ, вина полностью ваша. – Простите, но по показаниям бригады, ваш крановщик слишком разогнался, – влез Женичка. – Панов не принял мер, наши свидетели подтверждают, – стоял на своем следователь. – Ваши люди по понятным причинам сговорились. – На то и мы, чтобы установить истину.

– Да заводскую статистику они берегут, Толя. (Они вышли за проходную. Туранов не знал, куда себя деть.) – Кричали ведь – и ему, и крановщику. Все грохочет… Что за работа на высоте без радиосвязи… Сами могли бы сделать переговорники. Нет, все некогда. И он тоже, как не видел. Мог ведь вскочить на мост… С женой разошелся, третью неделю переживал… (Сердце Женички дрогнуло.) Знающий ведь мужик был.

Вскоре Туранова вызвали снова. – Смертный случай, тут без крайнего никак. Предлагают взять вину на себя, – сообщил он, вернувшись, – обещают по минимуму. Уж очень уговаривают… Да и человек погиб. Я хоть как буду чувствовать себя виноватым. – Смотри сам. Но я тебя понимаю. – Обещают самолетом гроб отправить… Это важнее.

Суд был закрытым, правда, срок дали божеский – год условно, с удержанием части заработка. Бригаду отозвали ради общего собрания. Смородин оправился, разговаривал жестко: позор для нашего участка, для СМУ, Минприбора. Люди слушали все это, потупившись.

Дилетант не выдержал: – Виноват ты, Валерий Николаевич. Туранов хороший электронщик, но ведь это совсем другой монтаж. Ставишь бригадиром человека, не имеющего даже среднего технического (образования). В то время как опытный инженер работает у него в подчинении, на высоте… Сам должен был ехать, организовывать, контролировать. Я, конечно, не суд, не прокурор, но… Мотаемся по Северу. Хотя у нас, в крае, в городе поискать … – Ты за себя говори, чего ты за всех! – побагровев, крикнул Смородин. – У нас тут что, пионерское собрание? Но могу и за себя. Я бы бригадиром не взялся, опыта нет. Слава богу, свои командировки оправдываю. Но договор с “Главстроем” лежит, сроки уходят, а меня – с глаз долой. После собрания звоню главному инженеру, снимаю с себя ответственность.

 На следующий день в Р. приехал новый начальник. По иронии судьбы он был полным тезкой Дилетанта и был владельцем столь же темного и курчавого волоса. Смородин вскоре уволился.

– Не хотите возглавить участок? – спросил тезка нашего интригана. – Зачем, Е. С., повторяться? Я пять лет назад дал себе зарок не связываться с руководством. Тем более, что реформы выдохлись. Да и жалобщика на это дело не поставят. – Это как жаловаться… Подумайте. – Остается монтаж-наладка, мне неинтересно. Участок передадут в какое-нибудь СМУ. – Жаль. Кроме Главстроя чем хотите заниматься? – Рационализацией.

Женичка развернул бурную деятельность, попытался провести еще одно предложение – держатель инструмента для монтажника. Идею подсказал Туранов, как бы благодаря за поддержку. Два мощных полосовых магнита крепились на “нагруднике”, а к магнитам – все, что может понадобиться для работы, например, на высоте – до сих пор все это привязывалось, рассовывалось в монтажную сумку, по карманам; держались и вынимались инструменты плохо, падали при каждом удобном (неудобном) случае.

По самым приблизительным подсчетам производительность труда должна была увеличиться на 4-5%. Даже по масштабам одного СМУ это была огромная цифра, ленинградское начальство милостиво кивнуло головой. Дилетант написал техническое задание, выяснил адрес разработчика магнитов и отправил туда бумаги.

Затем съездил во Псков, где это призводствоо находилось. Там тоже кивали головами: да, это могло бы найти широкое, на весь Союз, применение, конечно – на самых разных монтажных процессах. Да, можно подумать о сотрудничестве… И дело почти не двигалось. Правда, и наш рационализатор не особо торопился, благо “по пути” можно было зайти в Академию, встретиться с Астафеевым, заглянуть в музеи, на очередную эстетическую конференцию.

Древние, вросшие в землю, стены кремля, приземистых храмов создавали вокруг себя мощное силовое поле. Тысячелетнее время Пскова как будто поглощало немногочисленные современные здания. Женичка бродил по крепости, монастырям, залам Поганкиных палат. Кажется он что-то начал чувствовать в иконах, росписях…

Дизайнера в КБ не было, нанимать – пусть временно – они никого не хотели, похоже, что и зарабатывать им не было смысла. Тема никак не попадала в план… Она никому не была нужна!

…История упрямо учила Дилетанта. Она была не виновата в том, что он плохо усваивал ее уроки. В очередной приезд улыбчивый инженер выдал Дилетанту стандартные длинные магниты и посоветовал их укрепить “на чем-либо”. Наш изобретатель, озадаченный, “закрыл” договор и отправился в универмаг.

Он купил два хоккейных щитка, в мастерской КБ закрепил скобами по два магнита. Теперь на них можно было вешать молоток, плоскогубцы, бокорезы, узкогубцы, гаечные ключи, набор отверток, пакет с крепежом, можно было довесить что-то еще. Все держалось железно. Тесемки завязывались на шее и вокруг пояса.

Дилетант отвез все Ленинград, в СМУ. Предложение начисто отказалось рассматривать. – Мы тут подумали, – сообщил главный, – нам и так каждый год автоматом 6% добавляют. – Так вот, в обеспечение… – Это сверху получится. Ты, наверное, уходить собрался, раз такую свинью подкладываешь. Если хочешь, у себя на участке, как рацпредложение, это я оплачу. И в архив, побыстрее.

 Где он, главный ленинский завет – высокая производительность труда? Над невосприимчивостью, инертностью (инерционностью?) Системы можно было только устало посмеиваться. Сюда бы его, звериный оскал капитализма.



На конференции эстетиков царствовал Каганский – его школа уже становилась вполне назависимой от Москвы, и, пожалуй, выглядела более цельно, чем все столичные авторы в сумме. Открыв собрание, он ушел.

Женичка зарегистрировался как соискатель Академии, и ощутил почти открытое недоброжелательство собравшивхся. Да, разговоры подтверждались, его альма матер по-прежнему имела репутацию “серовника”. Впрочем, это трогало его мало – он знал, что конференцию поведет Зеленин. Лев Александрович, опубликоваший у себя в Горьком любопытную книжку о системе эстетических категорий, оказался высок ростом и матер, имел седую гриву волос, взгляд его внушал….

Улучив минуту, Дилетант написал записку: передавал привет от учителя и его просьбу – познакомиться с рукописью диссертации. Найдя автора глазами (Женичка сделал знак рукой), Зеленин протянул руку – и скоро белый том оказался у него. Отвлекаясь только для того, чтобы объявить очередного выступающего, Лев погрузился в текст.

Он читал его более двух часов. В конце дня ученики Астафеева познакомились поближе. – Вы знаете, я сохранил к Виктору Тимофеевичу самое лучшее отношение, – сказал Лев. – Уж на что я оригинальничал, но он совершенно не давил. То же самое, смотрю, и с вами. И связи у него сохранились, без них, мне было бы много труднее… Текст вполне диссертабелен. Конечно, традиция требует более развернутой исторической части. Ну и щедрость у вас излишняя. Надо бы что-то оставить на докторскую. – Да у меня идей хватит, – скромно заметиил наш соискатель. – Я еще подумаю над вашими подходами. Позвоните мне через пару месяцев.

Отношение собравшихся к Дилетанту заметно изменилось. Что касается содержания выступлений, то оно было вполнее обычным – частные аспекты второстепенных вопросов. Окрыленый, Женичка вернулся домой, а затем срочно переписал и отослал Зеленину две статьи.

 Вскоре метр прислал отзыв доцента кафедры, одобрявшего основные идеи, но требовавшего решительно развить исторический раздел. Были и другие советы, они заметно изменяли направленность текста. Все это продиктовано желанием сделать диссертацию проходной, сообщал в сопроводительном письме Зеленин.

Ну вот, устроился, подумал Женичка. Да еще ездить в Горький придется, не ближний свет. Оно мне нужно? Нужна ли мне такая проходимость? Он написал новому шефу письмо, попытался свести изменения к минимуму. Ответа от него долго не было.

 – У него крупные неприятности, – сообщил по телефону Астафеев, – он ввязался в защиту каких-то диссидентов. – “Бульдозерная выставка”? – Нет, местные. Не мог остаться в стороне. Не тревожьте его пока.

Не было смысла тревожить и Карпиченко – он лаконично сообщал о новом переносе сроков. Да и участие в примитивном сборничке становилось малопривлекательным. Не лучше «обстояло» и у Снежаны, настроение ее было совсем безнадежным. Рукодитель работы никак не мог найти время, чтобы заняться ее диссертацией. Кругом полный абзац…

Что ему планировать? Куда податься? Вернуться на завод? Скучно… Идти преподавать в училище? Но где там найдут “часы”? Чем бы еще заняться? …Вот, вспомнил Женичка, есть дело, давно собирался. Он написал письмо на рижский завод, производивший дезинсектали – теперь уже в аэрозольной упаковке.

Эта “химия” стала дороже, но эффективности не прибавилось ничуть. У себя дома, в Питере, у друзей, в Архангельске, Женичка видел безнадежную борьбу с паразитами, которые кочевали из квартиры в квартиру совершенно свободно – благодаря многочисленным щелям между перегородками сборных домов.

В письме он просил не загрязнять атмосферу фреоном без пользы, а обратиться к английскому опыту, перейти на изготовление приманки-отравы… Ответа он не ожидал. К его удивлению пришло письмо от главного инженера завода. Сообщалось, что комбинат выполняет установленные ему планы на столько-то %, что он борется за звание предприятия коммунистического труда (“кому–нести–чего–куда”, переформулировали в народе), за “знак качества” (опять же, “какачества”); автору была высказана благодарность за внимание. Сообщалось также, что программа предприятия определяется Главком.

Время было. Дилетант, вызнав адрес, написал в Ригу, в Минхимпром республики. Как ни странно, ему ответили. Ему сообщалось, что главку вручено переходящее Красное знамя, перечислялось, сколько работает на заводах передовиков, орденоносцев, как организовано соцсоревнование. Затем доводилось, что разработка новых средств возложена на отраслевой ЦНИИ (Центральный научно-исслеледовательский институт), находящийся там-то.

На выставках было по-прежнему глухо, уровень их продолжал падать… от нечего делать Дилетант продожал писать. Начальница отдела из ЦНИИ сообщила ему, что пьют кровь клопиные самки, а не самцы (кому же еще?), что стимулом для них является тепло человеческого тела. Сразу стало легко и приятно… Далее страница была занята комплиментами дезинсектали. И ни слова о приманке-отраве.

Здесь у нашего писателя возник спортивный азарт. Женичка направил бумагу теперь в Минхимпром СССР, прося руководствоваться не валовыми показателями, а необходимостью беречь здоровье населения; он доверительно сообщал, что если невозможно самим разработать новые приемы борьбы, то можно купить лицензии на эффективные заграничные препараты, вряд ли это будет слишком дорого.

И здесь нашелся вежливый респодент, который сообщил ему, что производство дезинсекталя налажено на предприятиях различных главков министерства, что потребность населения в препарате полностью удовлетворяется, увеличивается выпуск дополнительной продукции, что планы перевыполняются… И ни слова об освоении зарубежой тактики. Стало еще любопытнее.

Адрес отдела химической промышленности ЦК КПСС узнать было непросто, но с помощью дяди Ефима вполне возможно. Вслед за извинениями за беспокойство, которое, возможно, касается мелкой темы, наш испытатель изливал страстную мольбу. Он утверждал, что паразиты окупировали крупные города, что бесконечная борьба с ними с помощью имеющихся неэффективных средств унижает народ. Он нажимал на то, что от аэрозолей особенно страдают дети. Что фреон разрушает озон. Что вал не может служить измерителем эффективности работы главков, что негоже строить коммунизм, постоянно поминая пьесу Маяковского, что можно купить лицензии на приманки-отравы, что, возможно, есть другие щадящие людей приемы борьбы с клопами (и тараканами), что его обращения к исполнителям остались, по существу, без ответа (они прилагались)…

Письмо было опущено знакомым, по специальному поручению, в почтовый ящик в Москве. Женичка не питал особых надежд на ответ. Каково же было его изумление, когда через два месяца пришел толстый пакет. Какой-то инстуктор отдела благодарил его за обращение, сообщал, что его предложения были направлены в НИИ бытовой химии, ответ прилагается.

В многостраничном, довольно подобострастном приложении главный инженер НИИ сообщала… Что кровь пьют исключительно женские особи (эта, постоянно встречающаяся родовая черта, видимо, должна была сделать мировоззрение Женички более цельным, примирить с лучшей половиной человечества), что институт разрабатывает более эффективные аэрозоли, что их выпуск доведен до уровня в столько-то кг на душу населения, планируется увеличить…

В душе Дилетанта шевельнулось желание отписать персонально инструктору письмо: вы бы хоть сопоставили то, что я писал, и то, что мне ответили. Но поражение искателя истины стало фактом истории... Впрочем, отрицательный результат эксперимента был в своем роде положительным. Было очевидно, что отраслевые отделы ЦК живут интересами министерств, что мнение народа, его здоровье их ничуть не интересует.

Кто-то вбивал деньги в ничего не дающие “Сигналы”, кто-то – в дизенсикталь, который не решал проблем… Кто-то занимался наукой.



От Зеленина вестей не было.

– Я слышала, вы эстетикой занимаетесь? – спросила Женичку Вишневецкая, хирург, с которой он познакомился во время лежания в больнице. – Да, а что? – Да у меня муж приезжает, Безмодин, может слышали? – Читал его статью в “Философских вопросах”. – Он в Ташкенте преподает, докторскую пишет по технической эстетике. – А как вы живете, простите? Он там, вы здесь? – Да вот так. Инвалидность по пятому пункту, ближе кафедры не нашлось. За семестр все прочитает, потом полгода здесь живет, работает. Приходите в среду, потолкуйте.

Иосиф Захарович оказался мужичком лет пятидесяти пяти, среднего роста с внешностью плохо скрывающего свою сущность злодея из советского фильма – с зализанными волосами, один глаз его был подозрительно прищурен. Опытной рукою он полистал том, где-то вчитался, задал несколько вопросов, заглянул в заключение.

– Диссертабельно, щедро, – сказал он, – вы навели меня на несколько плодотворных мыслей. Позвольте за это подарить вам монографию (он надписал аккуратный томик). …Зеленин, говорите? Да, это интересный теоретик. Но далековато, согласен… Как и я. И я не тот, кто продавит вас в ряды. И докторскую мне надо разворачивать в сторону диалектического материализма. Техническая эстетика уже не проходит… Я к тому, что не надо далеко искать. К вам в Р. переехала Альбина Степановна Колчанова. – Знаю! “На цвет, на вкус ”, превосходная книга! – Чего же боле? Я замолвлю ей слово. Нужны же ей готовые аспиранты.

На все почти готовый кандидат перехватил Колчанову в теоретическом корпусе медицинского факультета. Она оказалась невысокой, полной женщиной с простым круглым лицом.

– Посмотреть несложно, – сказала она, принимая текст, – вот дальше что? – Докторскую писать будете? – намекнул он ей. – Уже и не знаю. Такие нагрузки мне в Ульяновске не снились. Там мы изредка приходили на собрание и занимались своими делами. А тут партийная обязаловка. Собирают часто и все на полном серьезе. Накачивают. Когда заниматься наукой, неизвестно. – Извините, тут еще я … – Не берите, пожалуйста, на свой счет. Это мне нисколько не трудно, даже интересно…

Через три недели они встретились в тесном кабинетике. – Вы знаете, я долго думала, может ли быть такая постановка проблемы – “Эстетика и эстетическое”. Объять необъятное. А затем поняла – дело в союзе, “и”! – Да, проблемы этой науки надо решать только одновременно. – Вы нашли какой-то верный срез, уровень поиска, не уходя на большую глубину и охватывая несколько показательных практик. Мне надо еще привыкнуть к этому решению, но, думаю, здесь все верно… Я попыталась выяснить перспективу для вас. Ее пока нет. Я напишу вам рецензию, а вы идите в университет, к Каганскому. – Так тут же никаких касаний к нему нет, – растерялся наш кандидат в кандидаты, – совсем даже наоборот. – Он широкий ученый, поймет.

Все-таки ему было неловко. Может быть, попробовать в Москву? Он позвонил на кафедру Овсянкину. – Если Колчанова дает рекомендацию, то это реально, – сказала ему некая доцентша, – верю, что у вас есть ценные идеи. – А то, что я закрываю ключевые проблемы, не опасно? – А вам не жалко оставлять нас без куска хлеба? – Ну, вы можете разрабатывать мою эстетику. – С юмором у вас все в порядке, значит… Павел Петрович предпочитает аспирантов из провинции, но он очень занят. К тому же на соискателей отводится очень маленькая норма. Стало быть, вы должны заинтересовать его не только идеями. – Я понимаю.

Дари ему идеи и плати за это… В очередной командировке, перед пересадкой, он заставил себя зайти в Ленинградский университет. Женичка долго маячил в коридоре, поджидая завкафедрой. Наконец к нему подошел Сильвестров, автор недавно вышедшей книги о первобытном искусстве: – Лицо у вас знакомое, давно тут ходите… – На конференции виделись, я у Зеленина хотел защищаться. – А-а, да-да… Слышал, у него неприятности. Дела стоят? – Теперь жду вашего шефа. – …Знаете, он все равно отправит вас ко мне. Будем экономить время. У вас готовый текст? Давайте, я посмотрю. Рекомендации есть? – Да. Колчановой. – О-о. Прекрасно. Позвоните мне через две недели.

Чтецом Сильвестров оказался внимательным и первым заметил те слабости, о которых знал только автор. – Но это не принципиально, – сказал он, – для диссертации достаточно первой главы. – Помилуйте, мне уже тридцать семь. Защищаться, так по большому. – Зачем рисковать? Усильте исторический ракурс. – Современный опыт ничем не хуже, его надо осмысливать. – И как вы это сделаете? – Я работаю по системам управления, в конкретной экономике, в дизайне, искусствоведении, могу судить… – О-о… Вам впору мною руководить. И все-таки подумайте, защищаться вы будете у нас. Что у вас с публикациями? – Через Академию я так и не смог ничего пробить. Но год назад я выступал у нас, в Р., на конференции министерства образования. И вот выходит сборник, а в нем, вы будете смеяться, моя концепция полиэстетического воспитания. В том смысле, что все предметники школы должны научиться пользоваться эстетическим инструментарием. – Это очень интересно, пришлите мне. И готовьте кандидатские минимумы, надо бы сдать все за год. Когда появится возможность публиковаться у нас, я вас извещу.

Опять эта головная боль. Ну как ему поднять эти минимумы-максимумы. Нет, чтобы за совокупность блестящих идей…

Но, очевидно, что давно пора пересаживаться в культуру. Он уже стал постоянным “выступальщиком” на обсуждениях. Он постоянно публиковал не лишенные яда статьи, он добился того, что кое-то в обкоме и ниже решительно его невзлюбил. И кто-то, как можно было понять, решил, что такая желчная фигура, как он, нужна.

В пандан тем, кто его сторонился, Женичка принес на выставком несколько своих рекламных изданий и товарных знаков. – А что, неплохо, – задумчиво сказал Фолке, рассматривая листы, – это я тебе как «мухинец» говорю. К тому же графического дизайна у нас еще не было.

К удивлению нашего героя выставком все принял, и работам Дилетанта был отведен стенд. Больше того, на обсуждении о его вещах говорили как о радующем явлении. Рисовать-то он будет; вот бы пробиться в журналы, с текстом помонументальнее…

Надо было только отрешиться от остаточной застенчивости, надо было перейти от газетных трех-четырех страничек к проблемной статье. Ну что пишут коллеги? Оценки, если есть – робкие, мысли – осторожные. А журналисты? Вообще не о чем говорить…

Благо в крае издавался свой литературно-художественный журнал “Арктика ”. Благо здесь теперь работал Патронов, ставший профессиональным литератором. Дилетант с трепетом вступил в священные чертоги: редакция размещалась в низеньких комнатах цокольного этажа типовой пятиэтажки, глядевшей на озеро.

– Виктор, помнишь, ты советовал мне писать? – Долго собирался… Созрел? Что-то есть? – Да вот хотел сделать большую статью о портрете. В наших журналах место дают скупо. – В портрете и вправду, много интересного. Почему бы нет? Давай. До одного авторского листа. – Правда? Даже страшно. А возьмете? – Это уж как напишешь. Гарантий в нашем деле никаких.

Объем казался Дилетанту огромным. Рисковать? Вдруг не примут? Но и отступать было некуда. Ладно, в случае чего спишем в плановые убытки. Мало он упирался за других? Он раздобыл у знакомых портативную пишущую машинку, стал набрасывать фрагменты статьи. Как их выстроить? В чем причины расцвета жанра? В чем причины его уже очевидно начавшегося упадка?

Две недели Женичка присутствовал на работе номинально. Он звонил, сообщал, что находится в таком-то тресте (главке, СМУ и т. п.). На самом деле он сидел дома и судорожно строчил и стучал. Вскоре стопка листов ласкала руки.

Разговор шел о работах живописцев, графиков, скульпторов. Такого подхода он не мог припомнить. Ужели везде одни тенденции? Да, так и получалось. Есть, значит, какие-то общие для всех видов искусств законы. Надо попробовать их сформулировать. Так, прозрачненько…

Авторский лист! Это так звучало! Он отнес Виктору свой, полный скрытых надеж, труд. Через две недели тот его пригласил. Для начала он удовлетворенно похмыкал: – Ну, что же, для первого раза совсем неплохо. Размышляешь все вроде по делу, без болтовни, заинтересованно. Правка небольшая…. Дам Ивану почитать.

Следом читал статью заведующий отделом критики Роговцев. Через месяц он принял Дилетанта: – Лучше всего читается там, где вы говорите о ваших, специальных вещах. Буду рекомендовать в печать.

Если Женичка и не летал, то только потому, что боялся столкнуться с самолетами ПВО. Все! В искусство! В искусство! Ну, а эстетика – так, по мере возможности… “Летное” настроение сменялось неуверенностью, даже страхом. На нем же семья, дети, он столько раз терпел поражения. Но, с другой стороны, ведь судьба столько раз шла ему навстречу. Что ей стоит еще раз?

И судьба пришла в виде Людмилы Худяковой. Изредка ее встречая, Женичка видел, что она все прибавляет в весе, округляется повсеместно, узнавал, что она училась на искусствоведческом, затем перевелась на художественно-графическое отделение герценовского, что стала директором школы искусств.

Теперь оказалось, что ее тщанием цокольный этаж одного из жилых домов перепланировали под эту самую школу, резко расширяется набор учеников, вводится ставка завуча. И она видит его в этой роли.

– Давай, давай, хватит тебе с железками… Слушай, почти пятнадцать лет тебя знаю, а ты никак не хочешь меняться, – заметила она. – Раз надо жить долго, надо оставаться молодым. Есть несколько секретов, Люда. – Поделись, ты – мне, я – тебе. – Соль – только каменная. Если нет лимонов, пей чай, кофе, воду с лимонной кислотой. Желательно с детства. – Тут я немножко запоздала… А зачем? – Свободные радикалы окисляются и выводятся из организма. – Еще? – Обязательно морская рыба, сельдь, килька, два раза в неделю, как минимум. – Ну что ты, я на озерной выросла. – Придется привыкнуть… Дальше. Кварцуйся каждую зиму не меньше двух циклов. Купи лампу и вперед. – Годится, можно. – Будь доброжелательной. Не бери огорчения в сердце, не пропускай их дальше кожи. – Это сложнее. Вряд ли получится. – Ну, сразу начинай думать, как выйти из положения. Или как обернуть потери в преимущества. – Ничего себе…Еще? – Не заглядывай в чужой кошелек. – Легко сказать. И тебе это удается? – Ну, чаще всего. Грузи мозги интеллектуальными проблемами, постоянно… Печатай на машинке. Высококоординированное движение очень полезно…

Она надолго задумалась, потом вздохнула: – Начала разговор на свою голову. Лучше тихо состариться. – Какие твои годы… Прощай своих врагов. Кто-то, наверху, кто банкует, сам их накажет. Обязательно. – Прощать? Это невозможно. – Может быть, это главное, Люда. Я и сам не могу всегда… Я на дипломе когда был, подрабатывал на съемках телефильма. Четырнадцатая симфония Шостаковича. Ну и сыграл там несколько эпизодов, лицо скептика, Фомы, крупно. Так одна девушка мне сказала: а ведь вы правы, зависть интеллектуальная, духовная, пострашнее материальной. – Да ладно тебе, гнать-то. – Чего гнать, я на себе это уже сколько раз ощутил, в самых разных сферах, одновременно. Я к тому, что опыт широкий, проверенный…

Она вздохнула еще раз: – Ну, что там еще на твоих скрижалях? А с друзьями как? – Ну, они или любимые предавать не могут. А по мелочи почему не простить. Но, вообще-то, друзья – это роскошь. Я больше волк-одиночка. Критик. – А семья? – Детям я благодарен. Такое счастье. А жена жалоб не принимает. – Да что тебе жена. Я слышала о твоих подвигах столько… – Ты будешь смеяться, но ее я люблю, по-своему. Жалею. Детство голодное, кишечник испорчен, сейчас на язву желудка подозрения. Потому у Ирины один взгляд, черный: это не получится, это будет плохо… Так она помогает. И мне, и детям, под руку. – У нас с Николаем полная гармония. – Нота бене. А у нас по Троцкому: ни мира, ни войны. Вру, конечно – она все о разводе напоминает. Но дети… Младший валенок совсем, сколько раз она просила его пороть. Не могу. Уйду, она его, как Рафа… Отказался он от вилончели. Ну и пошло, как ее саму сестра когда-то. – Накипело у тебя, чувствуется. – Ты их не воспитываешь! Она так на них наорет, мне уже добавить страшно… Какие еще могут быть накачки после этого? Где время и нервы взять? – А на танцах вместе блистаете. Можно подумать – идеальная пара. – Вообще-то Ирина права: вместе тесно, врозь – невозможно. От любви до ненависти, и обратно… Ну я и закаляюсь. После этого никакие неприятности не страшны.

Постояли молча. – Ну ладно, заболтались… Переходишь? Хорошо. У нас старых преподавателей – четверо, – сказала она, – беру еще восемь новых, даже боязно. С верхним образованием. Я на тебя расчитываю, мне с ними не справиться. – Люда, у меня никакого опыта преподавания. – Освоишь. И будешь давать историю искусств. Две ставки, двести семьдесят рублей. По-моему неплохо. – Оно-то конечно, но как меня воспримут… – Ты теперь участник краевых выставок. Этим не каждый может похвастать. Преподавал в педучилище. – Да комиссия там была. И мне сказали, что лекции, конечно, очень профессиональные, но я неправильно читаю: опираясь нередко задом на стол. – Шутишь? – Это я над ними пошутил, старперами. Взялись за совместителя, вместо того, чтобы по делу. – И слава богу, что ушел, нечего распыляться. Дальше. Много печатаешься, есть авторитет. Будешь входить в дела постепенно, невелика премудрость.

Женичка еще некоторое время раздумывал... Увольняясь, он договорился с тезкой: тему по ДОКу завершать по совместительству.

Казалось, что он закрывал за собою некую дверь. Было ли все прожитое до сих пор черновиком? Но, казалось также, жизнь начиналась сначала. Летний Север был тих и прозрачен… Хорошо, что он приехал сюда.





Е. С. Калинин



Часть II



Его постиг кризис среднего возраста.

Школы он боялся, были плохие предчувствия. Будет отнимать много времени, надо заново готовиться. Не училище, все-таки проще, успокаивал он себя.

Для очистки совести он побегал по предприятиям: хотелось заниматься дизайном или конструированием. Но либо заводы и заводики не были настроены менять продукцию (хотя бы ее «внешний вид»), либо это было им «не положено». Даже полученное свидетельство не гарантировало, что его предмет будет «внедрен». И Слуцкий – которому он сочинял диссертацию по ТРИЗу – пожимал плечами: «вал» правит бал. «Занаряженную» продукцию заказчики брали в любом случае. Дудинцев даже не подозревал, на сколько десятилетий вперед он оказался прав.

Критика. Постоянно заниматься этим невозможно, пришлось бы повторяться. Да и некоторые музейные женщины стали к нему в оппозицию. Стоило ему (на обсуждении выставки) упрекнуть художника в неточном выборы натуры, неглубоком психологизме, слабой живописности etc, etc, как поднималась, например, Сорокина и с апломбом заявляла, что художник не ставил себе такой задачи. Пару раз таким образом ему заткнули рот, Вавулина, которая стала директором музея, помалкивала.

– Тебе, Надя, художник об этом сказал? – не выдержал он в третий раз. Сорокина оторопела. – Некоторые, по-твоему, получается, вообще никаких задач не ставят. И что это за искусство получается? – Для тебя, Малинин, свободы творчества не существует! – Задачи ставит не автор, а жанр, логика его развития, а не деградации, – обрушил на зал, на коллег свой последний довод Женичка. Теперь промолчали они.

Искусствоведение. Надо бы начинать, но с чего? Идти в издательство страшно.

Эстетика. Он просматривал десятки пухлых книжек по теме, философии, методологии науки. Все остановилось. Было впечатление, что авторы не способны услышать друг друга, ничем и никем не интересуются, кроме собственных взглядов. Дилетант старался не быть пристрастным, он просматривал и рецензии – весьма скромных и несистемных догадок. При некоторой разности «школ» авторы повторялись, повторялись, повторялись.

А для него, провинциального гения, никто не собирался стелить красную ковровую дорожку. После того, как Сильвестров увел у него – вероятно, этого не заметив – целую главу, наш герой понял, что предлагаться дальше просто опасно.

Он уже жалел, что не принял предложение Кунина. С ним он бы написал что-то по конструктивизму. И защитился бы. Но преподавать в вузе? Надо переезжать.

В бесконечной суете время – запас которого раньше казался неисчерпаемым – уходило неизвестно куда. Тридцать семь, жуть какая-то, вспоминался Пушкин.

Как ни страшился наш герой, а давно замышлявшаяся пересадка в культуру медленно и мучительно, но совершалась. И было кое-что сделано… Но хотелось большего, потому что ему было что сказать чуть ли не по любому поводу и вроде бы нечто содержательное.

В местном издательстве вышла книга столичного специалиста Дроздовой о пейзажисте Хуттунене. Дилетант два раза ревниво прочесал текст. Он бы смог лучше. Несколько дельных мыслей, но, в общем, ровный, «замкнутый на себя» материал. Национальная характерность, интереснейшая тема, и упущена… Зато автор явно набирает объем. Оплата-то с листа. Учись, школяр.

Заранее краснея и покрываясь испариной, Женичка мучительно настраивал себя: надо, надо идти, предлагаться. Нужных знакомых нет, интроверт чертов…

Самым «провинциальным» и оперативным, занимавшимся современным искусством, был «Российский художник», обосновавшийся в Ленинграде. Здесь Маклина сделала подборку (несброшированный альбомчик) о Ниеми.

Летним днем, после долгих самоуговоров, Дилетант заявился в скромное здание на Охте. Он смог только потому, что был уверен: его завернут ни с чем. Но дальше тянуть было невозможно.

Вахтерша увидела посетителя в пижонском кримпленовом костюме, в лакированных ботинках с квадратными носами и с блестящими кнопками и услышала несколько наивных вопросов. Она же направила его к некоей Филимоновой, должность которой Женичка моментально забыл. Ничем не приметная женщина выяснила, что товарищ идет не «от кого-то», а буквально с улицы, он, видите ли, хотел бы попробовать себя. Затем она переадресовала его к полноватой даме с фамилией Петяева.

Та с неменьшим недоумением выяснила, что Малинин имеет только «газетно-журнальный актив». – Я создал прецедент? – Дилетанту осталось только иронизировать. – Но о провинциальных мастерах кому-то надо писать, верно? – Ну, это надо, чтобы ваше Объединение ходатайствовало в Москву, затем Правление включает тему в план, потом мы смотрим на актуальность… – Я слежу за вашими изданиями. Вы меня извините, но наши мастера кажутся мне значительнее многих тех, кому вы отдали альбомы. Лукконен, Хуттунен… – Ну, если бы это соображение было решающим, – промурлыкала Вера Федоровна, – Ниеми вашего мы ведь издали. Кстати, как ваше мнение?

Женичка помялся. – Неловко перед автором, я ее хорошо знаю, но не могу не сказать, что это легковесно. И Фолке перед Снежаной не скрывал своего мнения. Не ожидал, что будет упущена возможность хотя бы обозначить проблемы жанра.

Петяева с любопытством воззрилась на нашего героя поверх очков и согласно покивала головой: – Я – редактор этой подборки. – (Женичка моментально покраснел, вспотел и смешался.) Извините. – У меня такое же впечатление, но за автора просили. Правда, мы заплатили ему по низшей ставке. И вы считаете, что могли бы написать лучше? – Да я не считаю, я пишу. Можете поговорить с Маклиной. – Ну что ж, скромный молодой человек… – Относительно. – А что так долго собирались? – Эстетика, дизайн, …получалось. В девичестве я инженер. Даже главный. – Как вас заносит. Извините. И зачем вам искусство? – Накушался производства. А в культуру комплексы не пускали. Сейчас чувствую, что больше тянуть нельзя. – Ну, раз нельзя, то можно. Мы-то ничем не рискуем… (Петяева склонилась над бумажной простыней.) М-да, ваш край у нас никак не значится. Вот вам тема – Тутунян. Что-то залежался у нас Андрей, несколько лет в плане стоит, с чего бы это. А ведь москвич… Сможете там поработать? – Сколько угодно. А какой объем? – Все начинают одинаково. До шестнадцати репродукций, авторский лист текста. Поезжайте, посмотрите, привозите заявку, рассмотрим.

Скромно, но для начала годится. Женичка, удивляясь собственной раскованности, позвонил художнику. – Вам повезло, – сообщил тот, – я на этюдах, случайно в Москву заехал. Я уж не чаял, что кто-то займется моей скромной персоной. Когда будете?

Они договорились о встрече и вскоре искусствовед (корявое все-таки слово!) сидел в мастерской. Это был один из тихих районов столицы. Андрею Андреевичу было около пятидесяти, об армянских корнях напоминали седые кудри, хотя и тонкий, но длинный гнутый нос. Оказалось, что он окончил отделение театральной декорации суриковского института, но, как это часто бывало, не нашел себя в сферах Мельпомены.

Живописец ходил раскачиваясь, одна нога была укорочена и не сгибалась. Горожанин, он любил деревню и писал (в пейзаже, интерьере) обожженных солнцем и судьбой, грубовато сколоченных, плохо отесанных сельчан. Они резко отличались от преобладающих в живописи вдохновенных рыцарей труда в брезентовых робах. Это и объясняло небольшой к нему интерес. Но сразу убедило нашего провинциала, вооружившегося блокнотом.

– И как метко вы таких типов находите, – восхитился Женичка. – Да через раз встречаются. Каждое лето сижу на Оке, дом купил. Общаемся… – (Инвалид с детства наверное, что-то родственное к ним, деревенским, вырождающимся, что ли, ощущает.) Я-то по деревне поездил в свое время. Даже проектировал для нее. Вижу – правда, только правда. И славно относитесь к ним. На равных. Аналогов не знаю. – Вы считаете? – Какой контраст между фактурами героев, их психологией и вашим лиризмом...

Тутунян стал выставлять довольно большие холсты. И в цвет, фактуру он «попадал», не перегружая полотно. И, главное, хороший вкус! – этот вывод Дилетант подкреплял по возможности короткими суждениями.

– Давно пишете для издательства? – не выдержал Тутунян. – Честно сказать, только начал. – В отличие от ваших коллег вы ухватываете существо. – Спасибо, Андрей Андреевич. Статьями обходился. – Ну что ж… Вы уже много зарисовали, у вас интересная система кроки. – Только что придумал. – Давайте завтра досмотрим. А сейчас посидим, выпьем. Что вам приготовить – может быть, рыбу? С реки, свежая. Мясо? – Если можно, – Женичка помялся, – лучше мясо. – У нас с ним тоже проблемы, – улыбнулся Андрей, – есть только печень. Не умею доставать, жена злится. – Печень мы вообще не видим.

Они умеренно выпили, рассказывали – каждый о себе.

За три дня Дилетант изучил все, хранящиеся в мастерской, работы, посмотрел фотографии, каталоги, что-то взял с собой. Его блокнот распух, мозги, кажется – тоже. Ночь он провел в поезде, утром стоял перед Петяевой. – Ну у вас и темпы, Е. С. – Кадры задают ритмы. – Звучит многообещающе. – Это нечаянно сорвалось… Вот заявка, Вера Федоровна.

Она пробежала листок глазами, удовлетворенно кивнула головой: – Тоже жанр. Хорошо сказано, исчерпывающе. Вам понравился художник. – Весьма. – А вы ему? – Смею полагать – тоже. – Значит, все получится. Давайте, за дело, срок – полгода. Текст и перечень репродукций, согласованные с подзащитным. – Будет сделано раньше, пришлю почтой. – А потом встретимся, раз вы так легки на подъем.

Определенно надо идти в школу искусств. Главное, там есть время. Малинина – вряд ли обрадуется.. До трех часов дня муж свободен, чем занимается – неизвестно. Но может детей из школы встретить, накормить. Вечером до девяти занят. Отец недоуменно пожмет плечами... Мама? Та, скорее, будет довольна.

Справится ли он? Ну не наглый ли он тип? Что он помнил о своих студийных потугах? Что он сможет поведать преподавателям, авантюрист чертов, перманентный самозванец?

Надо бы почитать литературу, но все некогда… Конец лета был теплым, приветливым, и ему уже шла зарплата по должности, а он все закруглял свои дела в СМУ, изредка наведывался в школу. Новый кооперативный жилой дом, в полуподвале которого размещалась школа, был врезан в косогор. Со стороны подъездов ее окна были на две трети утоплены в приямки, а главный фасад школы, обращенный к проезду и Лосиной реке, зеленому ее ущелью, был обильно застеклен.

 По оси полуподвала шел темный, поднимающийся плоскими маршами бесконечный коридор. Вдыхая запах свежей краски, сырости, Женичка прошелся по большим новым классам. Имелся довольно просторный выставочный зал с подмостками и старым роялем. Рекреация была крохотной, неуютной. Естественного света явно нехватало, но потолки класов были обильно оснащены люминисцентными светильниками примитивного дизайна.

– Люда, кто рисовал проект? – Ой, это целая история. Сколько я уговаривала Сепякова (мэра)… Школу ведь нельзя, во всех бумагах тут магазин. – Узнаю систему. – Воскресенский проект делал. На триста учеников. Потом горсовет нам передал. – Эрик – архитектор хороший, только ведь специфика… – А что такое? – встревожилась Люда. – Так из всего оборудования только самопальные шкафы. А где натюрмортный фонд хранить? – А чего его хранить, все будет выставлено на табуретках. – А при перестановке, уборке куда? Линолеум прямо по бетону? – Холодновато, это да.

Женичка нажал выключатели, лампы нехотя, с треском зажглись. – Ты меня прости, Люда, но все они холодного света. Насколько мне известно, их надо было чередовать с «теплыми» трубками. – Что было, то, наверное, и ставили. Заменим, если что. – Так они долго стоят. Другое дело, что все это мерцает, для детского зрения худо. Почему бы не повесить люцеты, молочное стекло, без шума, нужный спектр… – Ты, главное, помалкивай. Въехали, такие площади, уже здорово! А постановки на торшерах осветим. Устроит? – Так ты представь, сколько их будет. И розеток… две штуки на шестьдесят квадратных метров? Это ж сколько «соплей» через класс протянется? И как дети будут в проводах путаться, лампы ронять? – Да что это тебе все не нравится? Не успел придти… – Люда, надо было меня позвать на проектирование.

Только что не тучное тело директора затряслось от негодования вместе с перманентом, щеками, курносый нос возмущенно уставился вверх: – Так проектный институт ведь! – Да там обыкновенные люди сидят, дилетанты в этом жанре! Надо было гнать полку, еще лучше – емкости, вдоль стен. И фонд можно спрятать, и местные светильники бы повесили. Все ведь за счет города! – Вот критик–дизайнер! Знала ведь! И зачем тебе, при твоей красоте, такие мозги?! – …Ну, так получилось, с родителями повезло. Извини. Короче, нужно все это планировать, искать деньги. – Ладно, ладно, давай только не сразу, а то сам знаешь, что скажут.

 Библиотека в школе была крайне скудной. Как преподавать, задумался Женичка, что показывать? Не таскать же снова, как бывало, монографии на руках? Здесь же дети, их не отправишь делать домашнее задание, листать альбомы. Решение пришло быстро, при очередном посещении любимой библиотеки. Здесь лежали списанные «Огоньки».

 В течени двух дней, мысленно благодаря Софронова, он штурмовал полки хранилища. Вдыхая кубометры пыльного воздуха, наш герой выдирал репродукции из пользовашегося дурной славой у интеллигенции и все-таки пулярного журнала. Затем в несколько приемов перетащил их в свой класс, разложил по папкам. Стало немного легче. Обнаружилось несколько десятков черно-белых диафильмов, нашлись два проектора. Женичка повесил плотные шторы – при окнах, которые в его классе играли символическую роль, затемнение оказалось достаточным. До начала занятий можно было перевести дух.



Август уходил, не меняя благожелательного выражения своего лица. Женичка носился по городу, по привычке не поднимая головы: с Мейлахом он договорились о том, что будет доводить свой проект в консультативном режиме. Начальника участка детали вообще не интересовали, была бы процентовка – зарплату платить он будет. Пересадка, таким образом, обещала быть мягкой, и наш герой смирился со своей участью. В самом деле, сколько он может участвовать в этом маскараде, прикрываемом теперь километрами машинограмм? Даже его усилия не могли спасти народное хозяйство.

В школу он явился через два дня и с удивлением обнаружил на паркете коридора песок, мелкие камешки, следы глины. – Пока ты гуляешь, у нас тут ЧП, – не без обиды сообщила Худякова. – А что такое? Почему не известила? – Да некогда было, не знали что думать, что делать.

Оказывается, после сильного дождя в полуподвал прорвалась вода. Хорошо днем, основной поток успели отвести через вестибюль на улицу. Женичка взял альбом чертежей, посмотрел генплан. – Это что же, дренаж не нарисован? – всполошился он. – А что это? – Грунтовку перехватывать. Прорезается траншея, закладывется щебень, перфорированные трубы. На нагорной стороне, обязательно. Иди к Вознесенскому, выясняй.

Вернулась Худякова растерянная: – Подняли изыскания, тут даже ключи когда-то били. – Дела-а-а… «Мокрорайоны» их ничему не научили. Ну, подруга, пиши письма, иди в горисполком, в ОКС, требуй… – Да как я буду разговаривать? – Иначе тебя же и обвинят – во время не сигнализировала.

Вернулись из отпусков преподаватели, появились новые – свежеиспеченные выпускники Герценовского педвуза – сын живописца Хуттунена, его жена; не нашедший применения на производстве, на подмогу своему отцу пришел выпускник Мухинского училища Пустышин. Появились знакомая по училищу Бажанова, немолодая и очень мягкая в общении девушка, Поярков – театральный, с большим самомнением художник.

Все они почему-то восприняли явление завуча, как должное. Почти все, более или менее, были о нем наслышаны. Двое старейшин – Иванченко (она) и Пустышин имели среднее специальное образование и вели себя скромно. Также держался Высоцкий, основатель школы: именно с него, нередко «злоупотреблявшему», Худякова сняла обязанности завуча.

Полы нижней части школы вымыли, штукатурку подсушили обогревателями. Соорудили постановки. Начались занятия. Женичка испытывал трепет. Ученики младших классов показались ему мелковатыми. Смущался, подбирал слова не без труда, испытывал даже озноб, не мог представить, как он будет укладываться в программу.

Он удивился, но слушали его вполне прилично. Чтобы обнаружить порог понимания младших, не переусложнить терминологию, пришлось задавать им вопросы, они отвечали. Довольно активно: им действительно хотелось понимать искусство. Их ответы казались интересными, к тому же создавались паузы для отдыха. Может быть, так и вести урок? И со старшекласниками так же, хотя они напоминали училищных ребят. Эти вообще вникали. К урокам не надо было готовиться, хватало и того, что навечно засело в памяти.

Кроме своих двадцати двух часов в неделю, оставалась еще уйма времени – ежедневно, с трех до восьми-девяти вечера, которые надлежало заполнить, оправдывая завучскую часть зарплаты. Бесконечно колеблясь, Женичка решил, что безопаснее будет начать со «стариков», и известил их о своем желании посидеть у них на уроке. Возражений быть, конечно, не могло.

С отчаянием безоружного, попавшего в львиный прайд, Женичка закрыл за собой дверь класса Иванченко. Четвероклассннки рисовали гипсы. Он присел подальше, на низкий подоконник. Какое-то время он жил тихо, покрывась время от времени испариной, но никто не обращал на него внимания. Что-то говорила – сидя у мольберта – ученику Серафима Федоровна. Они знают, что ему нечего сказать, догадался он.

Надо что-то делать, надо что-то делать… Наконец, от отклеился от подоконника, подошел к мольберту Антипова. Мир не рухнул. Какое-то время он бессмысленно пялился на рисунок, переводил взгляд на голову Антиноя. Затем он вдруг обнаружил… Пару минут он стоял, перепроверяя себя, переводя взгляд на другие мольберты; Антипов стал посматривать на него, как показалось, со снисхождением.

– Послушай, ты же не взял наклон головы вперед, – робко сказал наш герой. – Вправо есть, а… – И, правда, – удивлся рослый парень, – как это я? – А что такое? – поспешила к ним, переваливаясь, преподаватель. – Да вот, он вовсю штрихует, а построение не проверено... И тут заузил… – Да, действительно, Коля. – И вот тут, посмотрите, зачем-то отрисовывается постамент, остальное брошено. Рита (Женичка уже знал, конечно, имя великолепно сложеной десятиклассницы), ты что, не знаешь – эту часть гипса вообще рисовать не надо… – девушка смутилась, посмотрела на преподавателя.

– Не успеваю я, Е. С., – со смущением сказала «Серафима», облизывая седые «усики» на верхней губе; они вдвоем отошли к окну, – упускаю… – Да их всего-то двенадцать человек, – удивился завуч. – И культура штриховки… Гонят кусками, никакой последовательности… – Да лучше сказать – не вижу, – тихо сказала преподавательница, – очки не помогают. Стара стала...

Завуч растерялся. И такое может быть в школе искусств? И он должен поправлять такие очевидные недочеты? Нет, такое возможно только в стране непуганных дилетантов. Он сразу не нашелся, что ответить. – Ну, вместе со мной все-таки увидели? И успеть должны. Пожалуйста, Серафима Федоровна. Это же дети. Если сейчас не привьем, как это потом отзовется?

Может быть, у старшего Пустышина дело обстоит лучше? Третий класс, высунув языки, работал над композицией. Это были плоские, наивно построенные и нарисованные сценки из школьной и семейной жизни. Все, как один, раскрашивали их акварелью и прорисовывали сверху пером, тушью. Получалось довольно нарядно.

– Мои детки постоянно участвуют в выставках, – похвастал седовласый ветеран, улыбаясь и щуря глаза в отечных мешках. Сидя на табурете у мольберта, он проходил «рукой мастера» чей-то рисунок; левая его нога, протез, была вытянута, преграждая проход в класс. – Можно посмотреть ваши фонды? – проявил вежливость завуч, и, не дожидаясь согласия, перешагнул через «военную хитрость», открыл шкаф-стеллаж.

Женичка порылся в учебных работах. Он надолго задумался, затем прошелся вдоль строя мольбертов и вернулся в преподавательский угол. Листы были единообразными, и это была манера «старшого».

– Николай Михайлович, табуретку они рисуют в прямой перспективе, вполне прилично. Почему же комнату и дома строят в параллельной, плоско? Люди вверх полезли. – Да маленькие они, Е.С., – лицо ветерана снова расплылось в умильной улыбке. – Ну как… вон и пятнадцать кому-то. Хоть бы одна попытка, пусть с ошибками. Как будто другая школа, другой класс.

Ветеран заметно растерялся, обиделся: – Разве некрасиво? – Да нет, тушь с акварелью, как раз красиво, да разве в этом дело? Один и тот же прием у всех, годами. А где же индивидуальное развитие? И, кроме того. В рисунке вроде академичность, а в композиции наив пошел. Сразу приучаем их к двоемыслию. А я думаю, откуда такая эклектика у взрослых художников? – Ну, Е. С., никто не упрекал до сих пор. Не ожидал, в других классах тоже так строят, – лицо ветерана покраснело, вытянулось. – Не расстраивайтесь, пожалуйста. Я делюсь сомнениями, а не обвиняю. – Вы новый человек, и сразу... – Давайте все обдумаем, посоветуемся.

Покрутившись в классе еще немного, Женичка отправился к Худяковой и расказал ей о своих впечатлениях. – Ишь ты, глаз-алмаз, нашел к чему придраться. – А ты что, не видишь, не понимаешь? – Да как-то не думала, да и, честно сказать, боюсь я их тревожить… Наверное, ты прав. Серафима хоть что-то из ребят выжимает. А старикан за них все рисует, страется, грамоты собирает. Чуть что, сразу в истерику. Я кровь за вас проливал… А что он воевал? В первом же бою миной накрыло, даже курок нажать не успел, и все. И герой на всю жизнь. И так ублажаем, и этак. – Так если претензии по делу, какой может быть разговор. Есть программа, написана в Москве, обязаны давать. – Ну, у нас провинция. Музеи не те, преподаватели другие – В районах тогда надо в пещерах живописью заниматься. – Вот ты и смотри по программам, новая метла. Только без переворотов...

Метла призадумалась. Затем он отправился в класс к Высоцкому. Они были знакомы по выставкам довольно давно, как-то Женичка даже похвалил темпераментно исполненный уральцем «Натюрморт с красным бачком». Рисовали здесь дружно, невысокого роста учитель знал свое дело, не без юмора, пряча взгляд в прядях волос, улыбаясь в бороду, общался с ребятами. Чувствовалось, что его любили. Уровень работ был разный, и это не скрывалось.

Впрочем, желчный критик уже обнаглел вконец, и тут нашел недостатки: – Палыч, посмотри, как они у тебя сидят. На 180 градусов приходится голову выкручивать. Это вместо того, чтобы поменяться местами… – Вот черт, как я не заметил. Правда, в начале урока все эти вещи надо проследить. Ох, много в нашем деле тонкостей, за всем не поспеваешь… Ну, пойдем покурим. Заслужили.

Они перешли к запасному выходу; здесь находилась мастерская для ремонта столов, стульев и прочего; небольшое помещение Высоцкий превратил в свое «ателье». Пахло красками, маслом, столярным клеем. Большой мольберт и пол уже были покрыты потеками красок. Беспорядок царствовал везде. На наспех сколоченных стеллажах размещалась графика, под ними тихо блестели пустые бутылки, у стен стояло довольно много холстов, в случайных блюдцах, банках лежали груды окурков.

Они уселись на продавленный диванчик. Женичка потихоньку покуривал, нравился ритуал, но скупердяйская натура давала себя знать – свои сигареты он покупал редко, по случаю «стрелял». Потом, периодически, покупал пачку отравы высшего качества и возвращал долг, угощал впрок.

– Трубки тебе надо заменить, – сел на испытанного конька наш Скуперфельд. – Это точно. Зимой вообще погибель будет. Повешу еще несколько ламп. Школа все равно платит. – А не сыро? – Да есть немного, листы коробит. – Слушай, Юра… Ты же талантливый мужик, а выставляешься редко. Тебе нужно преподавание? Навалился бы на творчество, быстро бы достиг. – Да пробиваться тяжело. Местные чужих не очень, сколько надо выпить вместе… Удержаться, ну, в рамках, не получается, жена на дыбы. Да и две дочки, всех одеть-обуть-накормить надо. А тут гарантированно капает. – Тем, кто не выставляется, – полторы ставки куда ни шло, а у тебя столько времени отнимает. – Это да. С утра халтурка, между уроками не получается. Посиделки в учительской, опять же. Так, суббота, воскресенье… – Ну, а задачу мы решаем? Вроде бы должны дать начальное профессиональное образование. Как в музыкалке. – А причем тут она? – Так система же одна. Я по сыновьям знаю, как их там дрючат. А тут, смотрю, школа – не школа. – Способности разные. – Известное дело. Но академические основы заложить надо? А у некоторых студия «сделай сам» получается. – Не относись ты так серьезно. Кто нас проверит? Сюда большинство детей приходит как? Родители засунут, чтоб на улице не болтались. Три рубля плата, пасем мы их – и ладно. А уж что они получают, что успевают… – Ну, некоторые явно талантливые, могли бы дальше пойти. – Очень редко получается. Кто неусидчив, у кого интересы поменяются, или родители не пускают дальше… Над слабенькими больше стараемся, чтоб совсем не провалились. – И ты считаешь, так и должно быть? – Так получается.

Да, подумать было о чем. Новые преподаватели только набирали опыт, учеников советом не баловали, собравшись, активно обменивались новостями и соображениями по любым поводам. Как в любой конторе. Быстро сообразили насчет совместных выпивок – дни рождения, получка, зарплата – все, как у людей.

Наш Завучер продолжал набеги на классы. Через Худякову до него доходили положительные отзывы о нем же. Сомнений было все больше – дети не делали пробных, малоформатных компоновок, мотив, ядро композиции в листе плавали. Представление о живописи было упрощенным, почти все дети «красили», кто во что горазд. У Ольги Хуттунен, защищавшей диплом по кружеву, дети вообще практиковали какую-то «мыльную» тонировку. Случалось, поощрялся «декоративный подход».

Дилетант высказывал свои сомнения осторожно – и преподаватели с ним соглашались. Однако мало что менялось. – Слушай, – сказал он Людмиле, – сколько я могу повторять одно и то же? – Черт его знает. Я вот тоже с живописью плаваю.

Ну, если б Рудю так на скрипке учили… Он никак не мог успокоиться, завел день методической учебы – один раз в месяц, приглашал информатора из публичной библиотеки, рассказывал о новых поступлениях сам, подталкивал коллег к знакомству с новинками. Некоторые даже что-то прочитывали, рассказывали о своих впечатлениях. Наш герой раздал темы для подготовки методичек – и это уже вызвало глухое недовольство, хотя все понимали, что дело это неизбежное.



Дилетанта вызвали к министру культуры. Ничего здесь не изменилось – все та же допотопная мебель, бесшумные, невыразительные лицом чиновники. В кабинете Стрелкина (его повысили) стояла легкая пыльная полутьма, он был неприятно удивлен появлением Женички, но поднялся навстречу, виду практически не подал. Народу собралось человек пятнадцать, все – незнакомые.

– Решение принято на уровне обкома, вы все включены в Совет содействия эстетизации, – обрадовал собравшихся «сам». Говорил он, глядя, преимущественно в стол, его лицо со «значительными» морщинам хранило сугубую серьезность. – Признано, в частности, что большие средства на наглядную агитацию, монументальную пропаганду используются неэффективно. К ней имеет место не совсем здоровое отношение…

После этого он четверть часа разъяснял «народу», какое значение партия и правительство придают эстетике. Собравшиеся внимали молча, после предложения задавать вопросы пауза надолго затянулась. Никто не спросил чем он, собственно, обязан…

– От нас-то что требуется? – не выдержал Женичка. – В начальном образовании, Михаил Олегович, есть частные эстетические проблемы. К счастью – не главные. – Как это – к счастью? Вы, завуч, недооцениваете эту часть воспитания, – снова, минут на пять, завелся министр, измельчив окрошку пуще прежнего и разбавив квас водой.

– Мы, в школе, должны дать азы профессионализма. Что я могу конкретно сделать, будучи членом Совета? – снова возник Дилетант.

«Сам» задумался. – Ну, например, вы в командировке. Идете по городу, видите, что наглядная агитация не отвечает... Вы заходите к секретарю райкома, говорите ему о своих впечатлениях, предлагаете консультации… – И он меня примет? – … – Ну, как я, беспартийный, буду ему объяснять его прямые обязанности? – М-да, надо будет заказать вам удостоверения. Ну и позвоним, конечно, предупредим… – Позвольте сказать сразу и откровенно, в районах избыток агитации. Причем плохого качества, она дает обратный эффект. Особенно на общем фоне… – Ну, вы бросьте эти капитулянтские настроения. – Позвольте сказать, я на Тяжмаше пять лет этим занимался, был членом комиссии при крайкоме. – Да, на заводе денег побольше, мы их привлекаем, часто. – Можно было бы экономить. – Вот этого мы делать не будем. Хорошо, – опомнился министр. – Представьте свои соображения запиской.

Надо же, у человека есть иллюзии. Ему за них платят.



В конце первой четверти он поехал в командировку в Москву. Он нашел школу в Химках, которая считалась одной из лучших в стране. Но кружковщины, любительщины в детских листах хватало и здесь. Впрочем, здесь не боялись работать гуашью – против чего яростно восставал Поярков, учившийся в «главной» ленинградской школе. В школе на Красной Пресне рисовали, писали намного лучше, но разочарованием оказался урок истории искусств.

«Училка» быстро прокрутила два диафильма, никак не связанные между собой (что-то по советской архитектуре и армянской традиционной керамике), не чинясь, зачитывала убогие подписи под кадрами. Детей отпустили.

– И все? – Провинциал едва скрыл возмущение. – Так у нас значатся «Беседы по искусству», – пожала плечами училка. – А комментарии, а вопросы? Программа-то довольно серьезная. – Это все рекомендации.

В Ленинграде впечатлений было больше. В «Антоновской» школе висела выставка пленэрных работ. Дети лихо писали набережные, парки, дома, фигурки людей. Рука у них казалась практически взрослой, цветовые гаммы – приятными. Часть подобных вещей – среди массы других – украшала городской методический сбор.

– Что, нравится? – подошел к Женичке некто молодой, бородатый. – Я из восьмой школы, Мануйлов. А вы кто будете? – Дилетант представился и признался: – Ровный уровень, удивительно. – То-то и беда. Вы это в первый раз видите, а мы – каждый год. Натаскивают антоновцы детишек на один прием, на поступление в училище, артистично вроде бы. У нескольких лучше, у остальных получается пародия. Их-то не вешают.

Ты же сам писал в диссертации, мелькнуло в уме Дилетанта, что высшее качество формы – еще не все. – Мне не с чем было сравнивать… Теперь вижу, что тут явная красивость. – В самую тютельку. Гаммы заученные. Лишают детей индивдуальности. В нашей школе, – бородач потащил Женичку в другую часть экспозиции, – не так лихо, но явно самостоятельно.

И впрямь, здесь было куда меньше маэстрии, но нечто свое здесь действительно присутствовало. – Что это за красавец здесь бродит? – довольно громко поинтересовался кто-то в отдалении. – У Антонова память фотографическая. Обиделся, что вы к нему не подошли, не представились. – Да я его не знаю. – Обязаны. Теперь диктатор вас запомнит.

Начались сообщения, и разговор сразу приобрел острый характер. Большинство преподавателей фактически обвиняло Антонова в показухе, первая школа не без презрения отвечала, что коллеги не в состоянии дать академической базы. Казалось бы, должны сказать свое слово методисты отдела культуры, но они явно боялись выходить к трибуне. Конференция закончилась ничем. Тихо отсидевшись, Дилетант уехал в раздумьях.

– В Питере по-разному, но более сложные проблемы решают, чем мы, – не выдержал он, отчитываясь у Худяковой, – черт знает, как вас в Герценовском учили. Олег боится слово сказать пацанам. Все у него творцы! Ольга вообще в голову ничего не берет! У молодого Пустышина с колоритом что-то творится, такой раздрай в классе. Припер его, он дальтоник, оказывается! Как он в хваленую «Муху» поступил? – Да будь ты проще, – наконец вступила Людмила. – Так дети же! – Что, не сечешь? – не выдержала Худякова. – Преподавательство для них дело временное. Воображают себя. Даже не графиками, а живописцами. Ван Гоги! А выставком не пропускает... Ну, и ждут, здесь, когда их поймут. Я даже решила, что сама не хуже их. – Надо что-то делать! – Дай им время. Люди ворчат, учти. Займись чем-нибудь, теми же методичками что ли. – Да я уже… Вот Пустышина втягиваю, прибор для обучения композиции сочиняем… И вот что я думаю. Согласись, лучших ребят мы недоучиваем. Надо бы собрать их у Высоцкого. Пусть попашет как следует, да и с другими поделится опытом. – Ну, ты опять даешь… – Еще. Наберется с группу ребят, которые хотели бы заняться теорией и историей особо. Я бы сделал для них отдельную программу. – Над этим надо думать. На педсовете. – Конечно. И еще. Мне положен творческий день в неделю. Надо на областной выставиться, снова зовут – Во-во. Действуй. И школе плюс, упомяну в отчетах.

Дилетант отобрал несколько товарных знаков, три рекламных листа. Сложнее было со светильником – одно дело «головной» образец, другое – макет с различными вариантами. Нужен был городской интерьер, но в голову ничего не приходило. К удивлению нашего героя, ни Пустышин, ни немногие дизайнеры, которые появились в городе, не могли ничего присоветовать.

Наш Дизайнер решил было уже все бросить. Но самолюбие продолжало буравить мозг. Наконец он решил, что на подмакетнике он изобразит изгиб проезжей части улицы, здесь будет установлена прямая высокая «сигарета». Далее, за «бортовым камнем», выше по уровню, будет обозначена зеленая зона. Здесь можно будет разместить врозь и в пучке мелкие, по-разному изогнутые трубки. На рисунке получалось скупо, но вполне пластично.

С ним он поехал на Тяжмаш, прошел к Чумину. Опытный соратник, подрывая основы пропаганды, слегка пьяный, сидел под висящими картонными шаблонами. Он, в конце концов, согласился, что лучше не придумаешь. Для обозначения газона он предложил употребить грубую наждачную шкурку, выкрашенную в зеленый цвет, для асфальта – тонкую, серую. Светильники, как и для заявки, надо было выточить из оргстекла, несущую часть покрасить в темно-серую эмаль. Обговорили стоимость работы, сроки, ударили по рукам.

…В школе сидели две немолодые девушки. Худякова не сказала ему, что Антонов прислал проверяющих. И представила она Дилетанта гостям довольно небрежно; одна из девушек (с косящим глазом) смотрела сквозь него. Вот что значит не представиться диктатору. Какой-то критик в завучах? Обсуждая работы учеников, приезжие адресовались к директриссе, только не к нему. Вещали они с апломбом, но обобщающих оценок избегали. Мысли их читались легко: хвалить особо нечего, но об этом ни слова.

Ему стало и невесело, и смешно. Таковы времена, таковы нравы. Что в базисе, что в надстройке. Он не удивился, когда Худякова удалилась с гостями в свой убогий кабинет; из-под дверей несло недоброжелательностью. Представляя, что триумвират обсуждает «целесообразность его дальнейшего использования», Женичка отправился домой. Душа его была спокойной: к кризисам не привыкать, полоса такая, или что-то менять в школе, или без него. Дело касается детей. Дело касается искусства.



Утро понедельника было ужасным. Двухсуточный остервенелый дождь прорвал запасной выход. Теперь вода затопила нижнюю половину помещений, подняла паркет в коридоре и выставочном зале. В классах плавали табуреты, мольберты, многочисленные листы. На Худякову было страшно смотреть.

– Ты так и не сходила в горсовет? – только и спросил Женичка. – Нет. Все как-то некогда… Головные боли… – Заменить тебя? – Нет, – она только что не скрипела зубами. – Ну, так двигай в инстанции. Пиши объяснительную: ты не специалист, ничего не знала. Паркету тысяч на пять – целые «Жигули» надо списывать. Просить линолеум, мозаичную плиту. Да, нужно обследование проектным институтом, деньги на дренаж, надо найти СМУ, включить работу в план; хорошо, если на следующий год займутся. – Ну, наговорил. …Придется использовать сухие классы, – она, наконец, пришла в чувство, – напиши новое расписание. В каникулы будем наверстывать …

В классе нашей «Рыбы» вода, идя ему навстречу, поднялась на метр, его стол разбух. Воду выносили ведрами, подбирали совками и тряпками. К счастью, уже дали тепло и после двух суток оранжерейной атмосферы школа начала подсыхать. Паркет собрали в груды, удивительно, но он оказалася никому не нужен, потом что-то прихватил Пустышин, большую часть Бажанова вывезла к себе, на растопку. Сошло.

Наконец все вернулось в свои берега, покрытые разводами и мхом. Худякова успокоилась, и на ее лице снова появились тени неприятных для нашего героя соображений, видимо, «антоновский» наказ. Что делать? Сказать где надо, о ее, да и других компетенции? Двинуть диссертацию? Добровольно пережить ужасы, о которых рассказывала Маклина? В рассуждениях Женичка позвонил Карпиченко домой.

– Как, вы не знаете, что Он умер? – поразился набухший слезами голос молодой безутешной вдовы. – О, сочувствую, соболезную, – смешался наш Соискатель, в очередной раз удивляясь тому, что судьба жестоко наказывает или убирает его недругов. – Федот Григорьевич был так внимателен к моей скромной особе (язвительно получается, но что было – то не вырубишь топором). Я очень сожалею, что меня не известили, – продолжал он наглеть, – я бы обязательно приехал на похороны (бросить в могилу камень поувесистее – эх, ты, люмпен, никогда не стать тебе интеллигентом). Еще раз примите…

Вдова поблагодарила за сочувствие. Оставалось ждать изменений. И они последовали. Через три недели (идеология не может отдыхать) пришло письмо от ученого секретаря Академии, знакомой по студенческим годам. Она извещала, что заведует кафедрой новый человек, Ряблов, и, он, надо думать, может положительно отнестить к многообещавшему тексту Малинина.

Наш герой добросовестно вызвонил нового зава. Тот в разговоре оказался сух и скор. Ему нужно время и проч. Позвоните через три, нет, лучше через четыре месяца, я посмотрю, посоветуюсь, ничего не могу вам обещать, кстати, как у вас с трудоустройством, ах, вы не претендуете, это немного легче…

 Если быть честным с собой, то шансов у него нет, подумал наш Неуч-Наглич. Наверное, он зря ушел с производства. Вернуться, может быть? Сидеть где-то за кульманом, озаряться, чертить, прав был Трубицын. Он понимал, что и эту школярскую систему люди приспособили под себя (кадры решают все – привет от Иосифа Виссарионовича), и что с Худяковой ему уже не сработаться – слишком много он знает о ее слабостях, о школе, слишком она боится, что он будет ее подсиживать.

…Нет, он не может больше менять работу, он исчерпал свой лимит… надо идти в искусство, культуру дальше. Он сам далеко не образец. Терпеть, терпеть! Он исполнял свои обязанности, умерив пыл.

Время выставки приближалось неумолимо, а Чумин все еще не начинал работу над макетом. Не помогали никакие увещевания. – Несут и несут…В пятницу только... – Слава, в понедельник последний худсовет. – Не успеть. – Ты меня подставляешь, я еду к тебе.

На пятницу был назначен и педсовет, но выставка была дороже. Предупредив Худякову, что он может задержаться, Женичка с утра уехал на Тяжмаш. Чумин был трезв и шевелился довольно споро. Быстро собрали подмакетник, наклеили «поребрик» и выкрасили «газон», «проезжую часть», воткнули выточенные и покрашеные светильники.

Получилось довольно мило. Когда он завернул макет в бумагу и перевязал его, было уже три часа. Выписали пропуск. Он позвонил в школу и сказал, что выезжает, пусть немного займутся своими делами, он будет через сорок минут.

…Народ был в раздражении. – Мы тут одного ждем, – прошипела Ольга Хуттенен, высунув раздвоенный язычок из запавших губ. – Да уж, Е. С., сами назначили, – осмелела Наташа Бажанова. – Вас, бывает, ждут больше, – окрысился он, наступая на самое больное место, – кое-кто опаздывет к началу занятий, потом уходит в магазин, дети рисуют сами. Сейчас могли бы заниматься журналами, вы заполняете их небрежно (все молчали). Извините, конечно, – Женичка показал макет, – выставка – дело святое...

Народ молчал далее. – Серафима Федоровна, и вы Александр Николаевич, вы должны были подготовить методические выступления. Особенно важно, по перспективе в композиции. Прошу вас… Вы не готовы? И вы вините меня? Людмила Борисовна, я пишу на ваше имя докладную.

– Так, педсовет отменяется, – хлопнула пухлой ладошкой по столу директор, ее веснушки на круглых щеках зазолотились с особой силой, – завуч, ко мне в кабинет. – Конечно, я с вами, директор, – съюродствовал Дилетант.

– Вяжешься к старикам, – тряся перманентом и возмущенно подняв курносо-мясистый нос, зашипела Худякова, прикрыв дверь, – Леонард недовинченный! – Ты сама мечтала от них избавиться! – Далась тебе эта методика! – Тебе кружок при домоуправлении – и все! Они же готовились, я знаю, это ты саботаж… – Я брала тебя не для того! Чтобы ты портил мне жизнь! – Можно подумать, что это твоя частная школа! – Ты меня еще учить будешь! – Еще как буду! Ты просидела на синекуре несколько лет! И хочешь этот курорт сохранить! – Знаешь, что! Давай уходи!

Женичка был поражен и даже сбавил тон: – Я, худо-бедно, к тебе не напрашивался, неплохо сидел. Ты хоть отвечаешь за свои поступки? Или тебе что кухня, что школа – все едино? – Давай уходи! – Не уйду! – Как так?! – А вот так! И ничего ты мне не сделаешь. – Завуча выбирает директор! – А я покачу на тебя телегу. И пусть горсовет, министерство культуры, обком партии разбирается с тобой. – Доносы, значит, будешь строчить! Так-так! – А чем я хуже тебя? Ты можешь гадости делать, а я нет? Я на твоем, партийном языке! – Ну, знаешь!!! Я с тобой разговаривать не буду! – А я в этом не нуждаюсь. Буду писать – ты покрываешь дилетантов, недисциплинированность, пьянки, мне срываешь работу! – …Давай уходи!

Худякова хваталась за сердце и за голову, попеременно. – Лечиться тебе надо. И учиться, – пожелал ей наш герой, – темная ты, и ученики у тебя темные натюрморты пишут. Детей боишься, только младшие классы берешь, потом за тебя другие мучаются, что еще можно исправить. (Худякова побледнев, осела на стул.) Ты думаешь, твои маленькие хитрости никто не понимает? Ты думаешь, что только обо мне языки чешут? – Уйди, пожалуйста… – она схватилась за графин с водой. – Или нет! Вот что, я иду к тебе на урок с проверкой! – Давно пора поработать!

Его ждали первоклашки. Директриса плотно села на стул, затопив собой дальний угол. Женичка проверил явку по журналу, потом поставил в диапроектор ленточку. В полутьме можно было незаметно вытереть испарину, легче было давить в себе волнение, которое он обычно здесь испытывал – даже больше, чем в училище. (Наверное, потому, что дети не обязаны были его понимать с полуслова.)

Он успокаивался после первых слов, фраз. – Наверное, вам говорили в средней школе, что классика Древней Греции недосягаема для нас. Не говорили? Странно… Очень средняя школа. Не можем превзойти. Как вы думаете, почему?

Первоклашки озадачено молчали. – Потому, что это древнее искусство, – решилась довольно рослая Козлова, слушавшая его с затаенным обожанием и привыкшая поднимать руку первой – даже до того, как у нее появлялся ответ. – Так наоборот получается, дети. Мы-то намного больше знаем, могли бы опереться на опыт. Кто сообразит? Не начнете говорить – не научитесь думать. И учиться думать надо с младых ногтей.

Класс молчал. Стеснялся? – Одна надежда на вас, ребята, когда вы подрастете, выучитесь, превзойдете древних и новых… Ну, хорошо, отложим этот вопрос, хотя два периода вы сравниваете, разводите. Геометрический стиль видите хорошо. Чуть труднее осваиваетесь с архаическим периодом. (Они явно испытывали радость от того, что легко узнается надындивидуальность лиц и фигур куросов и кор, общая статика, специфическая улыбка; в темноте они могли свободнее говорить об обнаженном теле, упрощениях, недостатках.) Шедевры мы можем повторить, но копия всегда хуже оригинала. Именно здесь начинается подлинное познание искусства. Надо не только выучить его историю, знать имена художников, названия работ, стили. Надо уметь анализировать детали – без них нет произведения, то есть умножения художественных свойств в их взаимодействиях.

…В этой же полутьме легко читалось легкое балдение Худяковой. – А теперь, дети, обратимся к западному фасаду храма Зевса в Олимпии. Видите треугольную форму фротона? Как по-вашему, в чем состоит красота? – Я знаю, – затряс рукой маленький Шумлянский, – нам говорили, в симметрии! – А если приглядеться к фигурам, деталям? Есть разница? – Есть! – Это нам мешает? – Нет! – Почему? Получается ведь некрасиво.

Класс озадаченно замолчал. – Все равно здорово, – буркнула хрупкая Лопухина, – и все тут. – Художнику надо иметь ясную голову. Не верьте, что они пишут «животом»: съел лимон – написал лимон. Это только часть правды. Смотрите. Уже в фигуре бога греков, их любимца Аполлона нет симметрии. Рука его вытянута влево, он посылает в бой своих сыновей, туда же устремлен его взгляд, правая часть торса – прикрыта большим щитом. Но фигура лапифа справа гораздо более активна… зато слева – менее динамична, она же перекрывает движение руки бога. С этой же стороны гораздо боле активна группа – Гипподамия, жена предводителя лапифов, борется с кентавром. Сравниваем дальше… Таким образом, в очень неудобную форму невысокого симметричного треугольника вписана композиция – в общем, в массах симметричная, а в деталях – нет. Равновесие достигается благодаря общему балансу движений, в процессе восприятия. Это архаический период? – Нет, наверное, – высказалась полная Ряскина, – много движения. – Верно, это уже ранняя классика, начало самого высокого расцвета культуры. Не случайно появляется динамическая симметрия, самый главный закон композиции, зеркальность половинок фронтона намного проще. Все понятно? – Все!!! – А теперь вернемся к голове, «портрету» Аполлона… – У него архаические волосы, – радостно сообщила Малькова. – А улыбка? – Нет… – А что делают его губы? – … – Он произносит призыв, правда? Он знал все замыслы кентавров, лапифы только изображали опьянение. Аполлон уверен в победе. Как это выражено?

Класс надолго замолчал. – У него лицо увесистое, – нашел, наконец, слово Артемьев. – Вот, молодец. Аполлон выделен и ростом, и пластически. И тут форма наполнена изнутри, сдержанно напряжена, но вы видите то, что называется моделировка широкими ритмами; посмотрите, она задает иной масштаб среди других фигур. Почти памятник. Мимика лица, переживания подчеркнуто спокойны. Таким образом, в классический период мы наблюдаем развитие языка скульптуры, формируется монументальное качество. Все понятно?

«Народ» закивал головами. – Запоминайте эти слова и выражения. Вы должны не только рисовать, но и говорить профессионально. – …Е. С., так почему мы не можем превзойти греков? – поднялась Козлова. – Это был первый, самый грандиозный скачок в общественном развитии, даже в истории. К демократии. Положение свободного горожанина стало очень высоким. Был высок и темп экономического развития Афинского союза. Все это рождало ни с чем не сравнимую общественную атмосферу, зовущую к творчеству, утверждению современника в качестве героя. Такой скачок может не повториться. – Тогда зачем нам учиться? – Чтобы звать к нему. Рассказать о героях нашего времени. О них никто, кроме вас… Все, дети, все. Досвиданья. – Спасибо, Е. С., – ребята нехотя поднимались с мест.

– Они тебе спасибо говорят? – Худякова оставила, наконец, свой угол. – Да, а что? – Первый раз встречаюсь с таким. Уж я как, бывало, стараюсь… Заведусь, про войну если, прямо слезы на глазах. – Ну, ты даешь. И сколько было таких уроков? – Да, такое часто не повторишь. – Вот видишь. Все вы, женщины, на эмоциях выезжаете, а их не надолго хватит. Да и надо не «читать» им, а самих заставлять думать.

Дилетант удивился: Людмила явно «отошла», она задумалась. – Здорово, Е. С., тебе и готовиться не надо. А что ты в университет, пединститут не идешь? – Свободное время нужно. Чувствую, с художниками, выставками придется работать. Мне это интереснее. – А со зрителями? – И с ними, они комплименты предпочитат говорить. А художник – человек слабый, он всегда будет похвалу слушать. Вот я и решил готовить здесь профессиональных зрителей. – Здорово… Ты бы больше печатался. Статьи у тебя редко появляются. – Частить нельзя. Да и рисовать хочется.



Выставка открылась, впервые в крае на ней был представлен промдизайн. Это ж насколько «техническая эстетика» была невостребована, если какой-то дилетант становился фигурой в этом жанре. Пусть его вещи были лишены лоска столичной «подачи», прецезионной точности пропорций, это самопал (так именовались самодельные электрогитары, на которой, в частности, играл Раф, напрочь отказавшийся от виолончели). Но Дилетант был доволен: он не просто критик, но самостоятельно работающий конструктор, разработки которого защищены.

– Я в этом макете понимаю слабо, – сказал Троянский из педучилища, – но вижу, что у тебя есть руки. Теперь тебя художники слушать лучше будут. И читать.

Да, конечно, он хотел бы писать больше. Интересно, это мамочка привила ему этот зуд? Или желчные мозги требуют? Или «окружающая действительность» не оставляет выбора? Да, писать! В Москву бы пробиться, в «Творчество», к примеру. Или начать с «Художника»? Вслед за Ананасовой.

Позвонить, сделать первый шаг, Дилетант страшился долго. До видеотелефона еще далеко, его жалкое лицо в «Художнике» не видно. Предложить им Поморова, к примеру… Присылайте, посмотрим, сказали ему самым прозаическим тоном. Они что, не понимают, что звонил ОН?!

Немедленно за стол!



Прошел Новый год, Худякова легла в больницу на операцию – причиной ее головных болей определили костную мозоль у виска, след детской травмы.

– Боюсь, как бы чего не случилось. Страшно… Но и. о. тебя не назначу, – сказала она выйдя к навестившему ее завучу. – А что так? – Ты еще свою реформу начнешь проводить. Всех взбаламутишь. – Так возражений вроде бы не было. – Ну, пойми, сейчас в каждой группе есть пара-тройка сильных ребят, которые делают погоду на обходе. Если их свести вместе, на что будем смотреть? На одну группу? – А интересы ребят? – Пусть приходят после, занимаются пятый, шестой год. – А упущенное время? А остановленное развитие? – Ну, знаешь, с тобой не договоришься! – Да неспособны твои кадры готовить лучших! Кроме Высоцкого! – И не надо! Одного подготовят в вуз – на всю жизнь хватит! – Ни фига ты решила! За тридцать-сорок лет стажа? Брякни кому-нибудь, вот смеху будет! – Не живется тебе спокойно! Предупреждали меня антоновцы, что ты много воображаешь! – Так они сами натаскивают на поступление, будут меня нравственности учить! – Правильно они говорили, завуч должен быть художник! – А я что тебе говорил! Знал бы, что с такой ватой столкнусь, обошел бы тебя за три километра! – Спасибо за фрукты, за внимание, но, знаешь, уходи. А то мне операция не понадобится! – Извини. Учебной части не получается, заведовать-то нечем. – Ладно, ладно, потом поговорим.

Выписалась она довольно скоро, боли у нее не ушли. – Зря и оперировалась. С детства голодного все тянется… Ну что, Е. С., как решил? – едва ли не со школьного порога спросила она, морщась на сумрак коридора (как она будет преподавать?). – А то я уже с Высоцким договорилась. – Где былая любовь. Гадко ты со мной обошлась, по-бабски. – Давай без оскорблений. Речь идет об интересах детей. – И ты мне это толкуешь. Да не будет он за завуча работать. Не заставишь, помяни мое слово. – Ладно, увидим. – Вот тебе заявление. – …И что, неужели останешься на ставку? Не уйдешь? – Твоя конечная цель, выходит? С глаз долой и совесть спит? – Ты мою совесть не трожь. Для этого в горкоме люди есть. – Во-во. Такие же. Не уйду. Только чтоб тебе напоминать… – Ну-у. Как хочешь, перетерплю.

Очередное поражение? Он сбросил ответственность и за слишком старых, и за слишком молодых коллег. Душе стало намного легче, да и «физически» – тоже. Как посчитал Женичка, в переводе на восьмичасовой рабочий день он стал работать пять месяцев в году, и в этом смысле зарплата была достаточной.

Но денег стало катастрофически нехватать, упреки Малининой лились непрерывным потоком. Надо было как-то перебиться. Наш Скрягинер нагрузил чемоданы накопленным и неиспользуемым барахлом. Затем он совершил несколько рейсов в комиссионный магазин, где по скромным ценам одежка быстро продалась.



Нашелся еще один резерв. Изучая бумаги участка, Женичка обнаружил, что фонд зарплаты по его договору уже съеден, «внедрение» проекта на ВЦ было под угрозой. Однако оставалась большая сумма на оплату "машинного времени". Грех было бы ее не спользовать, тем более, что стоимость работы на ЭВМ заказчика возмещалась подрядчиком, но защитывалась в план последнему (а сколько таких хитростей еще…).

– Петр Валентинович, я про АСУ-ДОК. Надо учить людей, – начал наш Системозавр, – можем разойтись красиво, по минимуму. – Ох, надо… Конкретно? – Процентовки будем подписывать на машинное время плюс двести пятьдесят мне, на корректировку программ. За полгода я всех на местах обучу, с программистами поработаем.

Сопина, как бывшего прораба, эта хитрость с процентовками привела в восторг. Для Мейлаха это были не деньги, ударили по рукам, и в первую же свободную пятницу Женичка выехал в районный городок М. для обучения персонала местного СМУ. Стоял легкий морозец. Убогость городка в который раз резанула по сердцу. Деревянные и кирпичные дома выглядели неряшливо, улицы были разбиты. Редкие, плохо одетые, пожилые женщины влачились с кошелками к нищим магазинам.

К удивлению нашего героя, «инженеры» (местные немолодые женщины-техники) производственного отдела встретили его почти враждебно, ироническими междуметиями комментировали его пояснения. К чему бы это?

– Что с вами, девушки Севера, – сыронизировал наш Процентман, – смотрите, ничего не надо расписывать. Вместе этого тома (он потряс спецификацией на «столярку» жилого дома), пишите шифр типового проекта. И все. В памяти машины вся эта информация есть. – Да мы привыкли. Как-то надежнее по-старому, – нехотя объяснила утратившая «сок» блондинка, – заказная кампания – тяжело, конечно. Ну, потом отгуляем. А по-вашему? Вдруг машина забудет, ошибется – выговор объявят не ей. – Да вредительство все это, – мрачно вмешалась тетка помоложе, – была я в главке, посмотрела, это ж сколько денег угроблено на эти ЭВМ, не успели старые поработать, уже выбрасывают, новые «Мински» ставят, танцевальный зал целый. А людей-то сколько новых набрали, сидят нахлебники, чаи пьют. Да вот, еще один понаехал. – Насчет вредительства – это в КГБ, – разъяснил Женичка, – мое дело…. – Напридумывали тут, а мы сиди разбирайся! – Что неясно? – закипел наш «чайник». – Еще раз смотрим систему кодирования. Два разряда, чего проще-то? Шифровка изделий... По клеточкам буквы-цифры тяжело писать? Почерк боитесь испортить?

Нервы (или мозги) у «инженера» были явно не в порядке, она понесла что-то не совсем внятное насчет происков. – Так, – просипел Дилетант, – я не намерен тут разъяснять политику партии и правительства! Годами простыни писали, костяшки на счетах гоняли под тот же чай, теперь работу боитесь потерять? Найдут вам применение! За столом никто у нас не лишний! Слушать не будете, я пойду к главному инженеру! Все?

Бабы замолчали. – Новые и нестандартные иделия и детали шифруем следующим образом… После этого они автоматически вводятся в машинный каталог. Есть еще вопросы?

Коллектив, наконец, вошел в обычные берега, учеба закончилась почти мирно. Отдуваясь, наш Методист вышел на «волю». Вот тебе за наив, проводник очередной компании. Прогресс неумолим… Маловато он запросил за внедрение. Он поплелся к вокзалу, поезд шел в четыре часа ночи. Чтобы убить время, он посидел в ресторане, наблюдая как чадят местные прожигатели жизни. Ни женщин, ни свободных девушек. Высидел сеанс в кино, фильм оказался виденный. Он снова поплелся на вокзал.

На путях стоял товарняк, на одной из платформ стоял «Москвич», рядом у крохотной будки сидели два мужика, распивали местный «сучок» с зеленой наклейкой. Разумно, поскольку «сорок оборотов» давали больше тепла, чем болгарский «солнцеудар» или алжирская «морилка» которой арабы, по слухам, красили заборы...

– Куда путь держите? – поинтересовался Дилетант. – Да в Р., на авторемзавод, на капиталку. – И скоро двинитесь? – Через часок, говорят. – Мужики, можно я с вами? – Так места нет… – А я в машине посижу. – Смотри, холодно ночью будет, замерзнешь. Мы, видишь, греемся… – Да закаленный я, да и на вокзале не лучше. – Ну, залезай.

Закутавшись поплотнее в утепленный плащ, Женичка сел на переднее сиденье и задремал. Поезд, наконец, тронулся и лениво потек сквозь тьму, баюкая пассажира. Через какое-то время искатель приключений проснулся с ощущением, что промерз аж до позвоночника.

Из будочки сквозь жестяную трубу вился дымок, дверь, однако, была плотно заперта. Женичка выскочил на платформу и впервые за многие годы выполнил комплекс гимнастических упражнений. Стало полегче, он снова забрался в машину, и снова уснул. Проснулся он с ощущением, что дыхательный тракт ему обезболили перекисью водорода. Он посмотрел в окно. Черт! Состав стоял на товарной станции Р., это было сравнительно недалеко от дома.

Хоть тут-то повезло. Наш герой на непослушных ногах изобразил бег. С горки это было нетрудно и, уже подбегая к дому, он ощутил в членах живительное тепло, лишь верхняя часть правого легкого казалась чужой. Дома все спали, он быстро разделся и залез под бок горячей жены.

Утром, казалось, все обойдется без последствий, но на лице проступили два пятна какого-то воспаления. Вскоре они сошли, а через две недели у Дилетанта развился тяжелейший бронхит. Протекал он без температуры, и Женичка исправно ходил в школу, вел уроки, периодически, содрогаясь в туалете, отторгал массу мокроты. Собрался к врачу еще через две недели. Ему сделали анализы, сгоняли на рентген, после чего участковый его обрадовала: – Ну, что, еще один хроник, поздравляю. На Севере это, считай, обязательный минимум. Теперь берегите себя.

 Научиться бы… Так достаются деньги. Вот, он все удивлялся тому, что нагрузки сходят ему с рук – и доудивляся. Он каким-то чутьем ожидал серьезного заболевания. И дождался. (Знать бы ему, Рыбе, слабые места, «жабры» и «плавники». Ноги были обморожены, ахиллово сухожилие порвано. Хоть бы легкие поберег бы.)

Теперь он глотал таблетки, Ирина растирала его спиртом, но особого эффекта не ощущалось. Между тем, «внедрение» откладывать было нельзя, и Дилетант мотался в районные СМУ и тресты. Обострения бронхита шли с завидной регулярностью, но идти в поликлинику, высиживать в бесконечных очередях он не хотел. Он двигался и говорил, как заведенный. Выручала, видимо, закалка, полученная в детстве и в армии.

Утешало то, что он научился вести разговор в СМУ без лишних слов, предупреждая возможные вопросы и возражения. Как ни странно, сложности возникли на самом ВЦ. Девушки-инженеры путались в номенклатуре, подолгу проверяли машинограммы – и все равно ошибались. Обнаружив неточность, запускали расчет, чтобы через некоторое время обнаружить еще одну неверную кодировку. Плюнув, Женичка вышел на работу в воскресенье. К его же удивлению, проверка многометровой распечатки заняла у него меньше часа. Он сделал необходимые пометки и сдал «хвост» на корректировку.

– Ну, я пошел, – сообщил он Тамаре Горбуновой, носатой, малосимпатичной невысокой женщине, особо ревниво наблюдавшей за его деятельностью. – Что, гиблое дело, нам оставляете? – Да нет, я все вычистил, посмотри, что неясно. Как вы набиваете перфокарты, черт знает.

Тамара уставилась в исчерканную простыню, пробежала ее глазами: – Когда вы это успели? – Так я автор, как никак. И память у меня зрительная. Точка не там стоит – уже рефлекс срабатывает. – И что же, за поездки по пятницам и вот эти сорок минут вам месячную ставку платят? – А ваш славный коллектив, который я очень люблю, полтора месяца машину гоняет почем зря, мурыжит расчет, он сколько съедает? Так кто из нас эффективнее? – Ну, знаете… – Ты, Тамара, за системщика себя держишь. И впихиваешь в проект дублирующую форму. Да еще двойного назначения, под одним шифром. Вклад в свою диссертацию на моем материале? Будешь путать плановиков главка и операторов ВЦ? Поездила бы по районам, послушала, как они нас за малейшую ошибку... Нахлебников, и в хвост, и в гриву. – Так что я сделаю, если «Дополнительная поставка» и «Новые изделия» ложатся на одну схему? – Так то и сделай, что «шапку» А и Б, ненужное зачеркнуть, коды с разными индексами. Примерно вот так. Что тебе еще неясно в жизни? – Действительно, Е. С., вы не так громко, другим незачем слушать. – Два месяца носишься с этой «проблемой», в известность не ставишь. Да еще чужие деньги считаешь. Подумай о своем аморальном облике. Ну, так я пошел? – Вы уверены, все пройдет без сбоев? – Ну, давай я подойду к девяти вечера.

К его приходу все двенадцать форм лежали на столе и «мобилизованный» плановик сверял цифры с контрольными расчетами. Все сходилось, «большой арифмометр» считал не хуже советских «двухспальных» калькуляторов. Утром Дилетант сидел у Кудрявцева.

– Цветы, шампанское, девушки, – возжелал наш Вычислитель, – не позднее обеда. – Ладно, ладно, герой директивного планирования, – голубоглазый и кудрявый начальник извлек из стола коньяк и лимон. – С девушками сам договаривайся, все не против. Им же цветы… Ну, что у нас дальше? – Дальше блок оперативного контроля. Потом все виды отчетности. Думаю в три месяца уложиться, как планировал. – А как насчет сборного железобетона? – Полоцательно. – То есть? – Так у вас сколько заводов, столько бардаков. Сначала сбор данных, тут Лённрот нужен... Затем унификация. Это отдельная песня. Кодирование будет кровавым. В общем, куда ни кинь – все большая капуста. Ищи ее. Найдешь – поделим. – Шел бы ты к нам. – Нет, Женя. У меня слух прорабский мат не переносит. Я лучше в тенечке, по договору… Короче, я беру Юлю, она натуральная блондинка, и Ксению – у нее глаза-фиалки. Как, обосновал? Мы идем в ресторан. – Бери, твоя взяла. Не забудь положить на место.

Наш герой, не вполне веря в то, что система (!) работает (!), по-настоящему счастливый, весело провел вечер с «вычислительными» девушками. Оказывается, и такая работа – когда и ему, и программистам, приходилось учиться буквально на ходу – может закончиться успешно. Надо терпеть, «переть»… и получится.



 Есть, все-таки, в жизни светлые страницы. (Шел, как он узнал позднее, его год – Тигра.) Из печати вышел номер «Арктики» с его статьей о портрете. Музейные коллеги молчали, они были явно подавлены; наш автор поразился тому, что и другие – художники, знакомые – почти все предпочли не заметить статьищу такого объема. В газетах называли ее заметками, наблюдениями. Пусть их.

Пусть и журнал был не самым известным из прериодики, но в такого рода изданиях это была первая искусствоведческая статья. Конечно, она могла показаться длинной. Конечно, можно было определеннее сказать, что расцвет жанра в период Оттепели объясняется тем глотком свободы, который вдохнуло общество.

И, наверное, неоклассицизм можно было объяснить не аналитическими тенденциями – они так и не оправдались. А возвращением, исподволь, имперской идеологии (чему художники послушно следовали). А, значит, возможны и другие стилизации, бегство в них объясняется закручиванием гаек, тем, что личность ставят на свое, незавидное место.

И художники мирились с этим; прибегая к околичностям, они, может быть, сами того не сознавая, увертывались от своих главных проблем. …Нет, далеко не все ясно понимал наш автор и не готов был говорить об этом. И самоцензура, что поделаешь, журнал не хочется подводить…

Дилетанту хотелось отзывов. Музейные дамы инертны, но надо попробовать: – Девушки, вы что-то печатаете, я тоже. Надо расти профессионально, всем. Давайте обсуждать наши публикации, я готов выслушать ваше мнение первый. Давайте создадим свое объединение, Фолке согласен.

Дамы щурились и вздыхали: а надо ли, а разрешат ли, раз в год «информашку» они и так напишут. Наш Искусствовоитель был непреклоннен. Наконец они поняли, что деваться некуда, придется общаться. Давняя подруга Вавулина предпочла не заметить «мероприятия». Собралось, вместе с людьми со стороны, пятнадцать, примерно, человек, и Женичка ожидал, что в него кинут немало камней – во-первых, он слишком высовывался, а во-вторых, уж он-то знал, как резали по-живому его статьи в газетах, нелогичность порой возникала вопиющая.

К его же удивлению, последовали одни комплименты. Положение мало изменилось и тогда, когда он предложил начинать выступления со слова «однако». Выходит, нас всех учили плохо. И филологов, и историков. А он-то расчитывал, что ему укажут, по крайней мере, на стилистические огрехи. Может быть в приватной беседе? Попробовать, с наиболее симпатичной, что ли? Вот, Таня Новикова, например. И рост, и формы, и смотрит как... Стесняется.

Надо было писать дальше, надо было делать решительный шаг – покупать пишущую машинку. Тратиться на новую было бы накладно. Но полоса удач продолжалась: Федоровский предложил подержанную западногерманскую всего за двадцать рублей. Привести ее в чувство стоило еще тридцать пять и надо отдать должное Малининой, которая контролировала семейный бюджет с точностью до рубля, она эти траты восприняла безропотно.

В отличие от советских, болгарских и даже ГДРовских механизмов, «Олимпия» обладала легкостью хода, была достаточно компактна. Работать на ней было одно удовольствие. Нужно было только найти приличную белую бумагу для первого экземпляра и – совсем дефицит – копирку. Они покупались, по случаю, чаще в командировках (иногда бумага выносилась из типографии, копирка – из канцелярий).

Человек с пишущей машинкой обладал высоким статусом, она свидетельствовала интеллигентность владельца. Дилетант понимал, что его в этом плане не спасут и две машинки, но все-таки было приятно. Ходили слухи, что всех таких владельцев пасет КГБ, что надо ставить образцы текста на учет. Последним соображением Женичка пренебрег.

Для нее, родимой, из высокого детского стульчика наш машинист смастерил удобную подставку, разместил ее в угол с письменным столом, на котором можно было набросать что-то вчерне, любимой перьевой авторучкой. Круглый вертящийся стул для пианино позволял выбираться из угла с минимальными трудностями.

В детской получилось самопальное, по-советски скромное, удобное рабочее место, от которого так не хотелось отрываться. Он научился работать двумя пальцами очень быстро, трели механизма, вырывавшиеся в форточку, или через открытое окно, оглашали все окрест. По пятницам, субботам и воскресеньям наш «олимпиец» предавался новой страсти самозабвенно, графомански любуясь четкими строчками на листе.

Что не мешало ему, через некоторое время, подвергать третью копию радикальной правке, чем он занимался с мазохистским удовольствием. Сложнее было с чистовым листом. Выбрасывать его было жаль. Вскоре наш изобретатель додумался закрашивать неточные слова и даже часть строчки водоэмульсионной краской и печатать по ним снова. Единичные ошибки он правил тонкой кисточкой с белильцами. Машинописный текст читался совершенно иначе, чем рукописный.

Сладкая каторга периодически прерывалась. Под ударами пальцем пайка постепенно теряла прочность, литеры слетали с рычагов, а сами рычаги ломались. Выяснилось, что ремонт машинок в городе – это особый сервис. Впрочем, вскоре определился и знакомый механик, который за божескую плату делал ремонт.

Приглядевшись, раб интеллектуального труда увидел, что ничего сложного в этих делах нет. Давно утвердившийся в стране принцип – если можешь сделать сам, делай это – возбладал и здесь. Он купил запасные части, припой, кислоту, медную фольгу и научился – не рассыпая держащийся на дуговой оси механизм – заменять рычаги, паять, выставляя в линию, литеры, чистить от пыли таинственное нутро и щедро умащать трущиеся детали кормилицы. К уже ремонтируемым газовой колонке, сантехнике, электроприборам, телевизору, стиральной машине и т. д., и т. д. присоединилось еще одно устройство, которое благодарным клекотом отзывалось на заботу.

Проблемой оказалась и лента для машинки. Достать ее можно было только в столицах. Она была разной ширины, иногда приходилось меняться с машинистками в учреждениях. «Хэбэшная» быстро рвалась в клочья, литеры забивались и, если буквы не чистить, оттиск получался «слепой». Лента из синтетической ткани быстро высыхала, теряла краску. Приходилось на ночь снимать катушки, прятать их в пакет.

Сначала он восстанавливал ленту шемпельной мастикой, потом, от другого «печатника» услышал дельный совет. Теперь полоски копировальной бумаги накладывались на ткань и проглаживались горячим утюгом. Оттиск буквы получался как новенький. Каким только большим и маленьким хитростям не учила советская действительность!

Темы статей рождались будто из воздуха. Он сидел на круглом стуле не разгибаясь. Если не считать отвлечений на помощь жене на кухне, проверки уроков детей, для их «воспитания» (нудных совместных поучений). А также для глажки белья, походов в магазин и т. д., и т. д. Малинина, видя рвение нашего машиниста, и, главное, убедившись, что этот треск иногда пробразуется в шелест купюр, почти успокоилась. Как скоро выяснилось, напрасно.



Исподволь Женичка интересовался у музейных коллег, кто что собирается писать – никому не хотелось переходить дорогу. Но девушки по-прежнему не проявляли никакой инициативы. Волну удачи надлежало использовать и, жестко взяв себя за шиворот, Дилетант повел себя в местное издательство. Оно располагалась рядом с министерскими кабинетами. Сидели здесь также тесно, мебель была той же самой, исчерпавшей все ресурсы.

Наш первопроходимец и потел, и краснел, но главный редактор Гиндин, фронтовик, носивший смуглое, красивое и умное лицо, постарался этого не заметить. Он полистал принесенный незванным автором номер журнала, припомнил, что читал не лишенные скандальности статьи в газетах, помолчал, глядя в окно на площадь.

– Ну, и что вы предлагаете? – Я думаю о Брюханенко. – …Да, это мысль. – Моисей Давидович, в центральных издательствах областное книжное искусство никак не воспринимают. А Иван Николаевич столько сделал, мне ли вам говорить. – Трудно нам будет включить его в план, защищать... – И уровень не уступает столичному. – А справитесь? Литературу надо знать. – Читаю почти все толстые журналы, критику. – Ну-у-у. И у нас нет редактиров-искусствоведов. Кто будет?.. – Да мне бы написать, для начала. Я хотел бы, чтобы текст популярно учил пониманию книжной графики. Посвящал в его сложности. – Задачу вы, однако, ставите. Не для начинающего, прямо скажем. Запретить писать я вам не могу. Приносите, там будет видно.

Брюханенко, человек невысокого роста, неприметной наружности, худощавый, жил вдвоем с женой в тесной однокомнатной квартирке на первом этаже типового дома, правда – в центре. При том, что прошел всю войну, иллюстрировал и оформил десятки изданий…

Не отсюда ли проистекал хронический скепис хозяина? Он продержал гостя в двухметровой прихожей пять минут. Похмыкав в ответ на все речи и убедившись, что от настырно-вежливого просителя так просто не отделаться, Иван Николаевич пригласил последнего в скромно обставленную комнату.

– Почти весь архив храню здесь, в мастерской оставлять боюсь. – Так у вас, простите, места нет, вздохнуть негде. – Приучили себя, живем вдвоем, обходимся. – Могу представить, какие прибыли получали на ваших книжках, – выразил свое искреннее недоумение наш герой, – тиражи по 300-500 тысяч. Еще на одну комнату могли бы расщедриться. – Для издательства – я нештатник, работаю по договорам, они не обязаны… В Объединение (художников) только недавно вступил, уговорили. Там своя очередь. Да ну их всех к черту. Не могу ходить, просить. – Вы уж извините, не стал бы отнимать у вас время, но, прежде чем писать, очень хотелось посмотреть оригиналы.

График, вздохнув, полез в шкафчик под потолком: – Если бы ты меня не попросил об этом, и разговаривать с тобой не стал бы.

Жена, наконец, выскользнула из кухни, которую, казалось, занимала собой полностью, предложила чай. Женичка, с головой ушедший в листы, отказался. В рисунках жило тонкое чувство стиля писателя, манера художника была интеллигентной.

– Иван Николаевич, так это на три головы лучше, чем то, что мы видим в книгах! – Типографии гонят, как на пожар, да и техника царя Гороха. Так изуродуют, что сил не хватает ругаться. Научился молчать….Что читаешь? – Современную прозу больше по диагонали стал просматривать... А литературоведение – внимательно. Вообще не понимаю, как можно жить, не читая. – Можно. Из художников мало кто книги в руки берет. Давай, пиши, только я мало что могу тебе подсказать. Так, про молодость, фронт. И времени у меня нет. – Понял, спасибо. Я уже привык все вычитывать в самих работах. Там ведь все сказано. И что на обед ел, и что перед ним, и чем запивал… – Ну, ты ушлый парень. Думаешь, справишься?

По-хорошему надлежало изучить все аналогичные издания. Дилетант засел в публичке. Он разыскал все статьи и монографии об иллюстраторах. Да, русские, да и советские крупные мастера – явления европейского, мирового масштаба. Тексты, большей частью, были хороши, написаны порой щеголевато. Идеология, слава богу, тут была на третьем месте.

Что было хорошо в советской системе – публичка получала многие «одноименные» книжки, выпущенные в других городах Союза. Просматривая их, наш Графолог вскоре убедился, что в провинциях рисовали, как правило, не самостоятельно. Чаще вяло, иной раз просто «сдирали». Если и сравнивать Брюханенко, то только со столичными – с Конашевичем, Мавриной, и другими мастерами подобного уровня.

Просиживая день за днем в библиотеке, он обнаружил, что эту работу следовало благодарить уже за то, что она заставляла перечитать класскику. От детского восприятия не осталось никаких следов. В народную сказку он погружался с удовольствием, как и в свое далекое прошлое. Перечитывая Пушкина, он поражался упругости поэтической ткани, полетности слога.

Преобладающая, ранее совершенно не воспринимавшаяся художниками краска в «Руслане и Людмиле» – ирония, а ведь ею Пушкин пользовался виртуозно. Откуда это и почему?! Вроде бы, богатырская поэма. Что двигало чувством и мыслью поэта? Какая сторона эпохи? …Затем в пушкинских сказках Дилетант прочел жесткий сарказм – и было любопытно видеть, как Брюханенко с тонким нажимом переводит авторскую интонацию в графику. Линия, цвет переплавляли поэтическое качество. И остро, и артистично. Умный ведь, черт! Из самой, что ни на есть провинции, из «простейшей» семьи!

Наш душелюб начал размышлять над тем, почему частные эстетические чувства, естественно выплавлявшиеся в поэтическом горниле, становились главными. Почему они оказывались к месту тогда и сегодня? Ужели причиной тому исчерпанность чистой лирики?

Ответа не находилось. Его надо было искать, видимо, гораздо «выше». Сказка для мужчин? Неужто дело в атмосфере императорской России? Наверное, такими вещами надо заниматься в общей теории искусства, о которой он талдычил в своем студенческом дипломе. Может быть, ее кто-нибудь когда-нибудь напишет.



Договор с ВЦ кончился, с деньгами снова стало нелегко. Главные траты – на детей, на отпуск. Вспомнился «Сувенир», но вспомнились Маклина и Ляховицкий – с какой непринужденностью они признавались в своей нужде. Не теряя лица.

Если бы не стоны жены. – И что ты за нее держишься, эту школу? Тебя так подставили! И ты каждый день смотришь на эти рожи? Возвращайся на завод! – Нет. Получится, что они сильнее меня. Я не хочу, чтобы они забыли о пакости, которую мне устроили. Никогда бы не подумал, что в культуре возможно такое. – Разве это деньги? Что думаешь дальше делать? – Писать. – И где гарантии?! – Как хочешь, а у меня один путь.

Он должен предлагаться. «Мир книг» – хороший журнал. Статью о Брюханенко. Ну, завернут. Поправим. А дальше что-нибудь еще всплывет.

По бедности он отказывался от «междусобойчиков». Худякова, вероятно, испытывала что-то вроде угрызений совести. Она подошла к нему между занятиями: – Я тут посоветовалась с девушками (Наташей Бажановой и Ольгой Хуттунен). Может быть, возьмешься вести графику? – Как это мило с их стороны. Они же больше всех против меня старались. И что за предмет? – Ну, ты придумай что-нибудь, а часы я найду. – Нет, Люда, спасибо. Я ведь думал, что все силы положу на школу. А теперь думаю – уж очень для меня узко. Так что правильно ты меня вынудила... Теперь расылаю тексты по редакциям. Нужно продержаться еще три месяца – полгода, когда пойдут публикации. А вот что ты будешь делать с учебной работой, не знаю. – Да-а. Ты был прав. Расписание раз в год, оценки на обходах… И это весь завуч.

Дилетанту осталось пожать плечами. Вскоре к нему подошли «девушки». – Е. С., ну что нам делать с Палычем? – А что, собственно? – Завуч ведь, обязан помогать. Мог бы и поделиться. – Да зачем ему все это? Тенисный стол куда интереснее. – Да уж, мужики режутся, как звери. Хорошо, хоть в класс иногда заглядывают. – А от меня-то что требуется? – Как-то воздействовать, что ли… – Я такой же преподаватель, как и вы. Есть директор, к нему обращайтесь. – Она ничего не может сделать. – Я ее предупреждал. – Е. С., ну придумайте что-нибудь, вы же умный. Скажите, вы умеете, или напишите. – Девочки, зачем мне это нужно? Каждый несет свой чемодан. Честно сказать, мне и без него хорошо. А вы кушаете то, что заказали.

Злорадно получилось, но ведь он не обязан быть добреньким всегда. Разочарование разлилось по лицу Оли, она поджала узкие, запавшие губы, вздернула хищный носик. «Девушки» фыркнули и отошли.

– Эй, девочки, совет, если хотите. – Да-да! – В школе вы ничего не добьетесь. Пишите выше, чтоб не замолчали это дело. В методкабинет, в министерство, в отдел культуры горисполкома. Только там могут встряхнуть нашу контору. Нужна коллективная телега. – Ну, нам неловко… А вы как бывший завуч… – Вот именно. Сводить счеты? Вы серьезно? – А что такого?



Краевые выставки смотрелись все беднее и беднее. Причину этому Дилетант не мог найти, о чем с тревогой пытался сказать в статьях и на обсуждениях.

– Ты все критикуешь, а попробовал бы написать простейший пейзаж, – сказал ему Иванько. Его коллеги сочувственно зашумели. – Да такой пейзаж написать здесь мало кому по силам, – Дилетант нашелся не сразу. Коллеги иронически заулыбались. – Уж что проще «Владимирки» Левитана, а сделай-ка что-нибудь подобное…

Улыбки пропали. Если наш ценитель при случае припирал кого-то к стенке, они смущенно пожимали плечами, неопределенно разводили руками. Но «строго между нами» сходились в оценках с зоилом.

– Герои пошли незначительные, – попенял Женичка Халову, замминистра, «отвечающему за ;изо;», – сюжеты случайные, не пережитые, символизм невнятный. И это мы отправляем в фонды. – Искусство, дело сезонное. И в закупочной комиссии – больше половины художники, – философски заметил тот.

– Тенденция к упадку несколько лет не меняется, – сказал он Маниловой, высокой чернявой даме, отвечающей за этот же сектор в крайкоме. Та, щедрая на комплименты творцам, слегка ошалела от его откровенности. – Конечно, Е. С., я не считаю, что автор свободен, как птица. Но, объективно – авторов в крае немного, кто-то запил, уровень жанра сразу упал. Проспится, ситуация наладится. Не будем драматизировать.

Некоторые другие партийные, советские, краевые, городские чиновники испытывали облегчение – есть некий обнаглевший критик, который взял на себя неблагодарную обязанность говорить неприятные вещи, портить отношения, требовать всяческих высот.

В одном мнение многих творцов и чиновников сходилось: искусствовед должен находить такие слова, которые оправдывали (хотя бы краем) ситуацию, любую потугу. Создать положительную ауру, обнадежить, хотя бы временно… (Сколько в этом было игры, а сколько вполне искренней веры, понять было трудно.) Умение красиво «сказануть» ценилось высоко. На это представление уже немало потрудились по всей стране музейные специалисты, журналисты (особенно на центральном телевидении), сами художники. В центральной печати критики почти не было.

И в специальных журналах – аналитики минимум, никаких проблем! Вместо этого в разговоре об областных, и тем более – республиканских выставках использовалось умолчание. Ладно… Прием взял на вооружение и наш подколодный змей. Это далеко не всегда сходило ему с рук – увенчанный званиями мэтр обижался на то, что его не упомянули. Или сказали, но меньше, чем о дециметре…



От них он отдыхал в школе. Классы шли к нему один за другим, Женичка редко бывал в учительской. Говорить было не о чем: большинство преподавателей не рисовали, не писали. Случись хорошая вещь, он бы обязательно статью сделал. Однако, даже наиболее способный из «преподов», Высоцкий, холсты которого иногда проходили на выставки, никак не мог создать что-нибудь из своего ряда вон, все сказывалась его обычная расхлябанность, уважительная многоградусная причина. Дилетант разочаровывал коллег, которые полагали, что «свой» теоретик просто обязан писать о них.

Он часто заставал на лицах дружно сидящих в учительской коллег неловкое выражение. Ему явно мыли кости. При этом молчаливо предполагалось, что ему от этих пересудов скоро станет невтерпеж, и он либо вынужден будет вернуться к своим «хвалебным» обязанностям, либо уйдет из школы. Поначалу наш герой испытывал некоторое неудобство, а потом решил, что ребята вправе говорить все, что угодно – до него ведь ничего не доходит. Стало даже интересно, на сколько их хватит. С нейтральным видом Дилетант произносил «общее досвиданья» и с облегчением исчезал за дверью.

Он сохранял неизменное, непонимающее выражение лица. Коллеги питались темой несколько месяцев. Затем Поярков при случае признал: да, как-то нехорошо получается, мы за твоей спиной… Если это помогает вам жить, продолжайте ребята, отозвался Женичка. Нет, ты давай включайся в обходы, интересно, что ты скажешь об ученических работах…

Пошли общие разговоры. Но, главное, он вскоре обнаружил, что в мастерской Высоцкого скопилось множество бутылок из-под «сухонького»: каждую неделю приходовалось до десятка «огнетушителей». Они лежали – метровым штабелем в кладовке, под диванами, стояли на подоконнике. Это были омертвленные средства, поскольку штопор купить ребятам было все недосуг и пробки пропихивались внутрь.

Мировой закон гласит, что жажда постоянна, а денег на выпивку всегда нехватает. Натура нашего рационализатора не могла смириться с безхозяйственностью. Он соорудил из медной проволоки петлю и за час, организовав подноску «снарядов», на глазах у изумленной публики, превратил залежь в «стеклопосуду».

Ни один блестящий художественный анализ не мог снискать ему такого уважения, как этот гераклов подвиг, поступок Профессионала. Тару тут же дружно сложили в чемоданы, сумки, пакеты, отнесли в приемный пункт (благо он был рядом), полученные деньги сразу же превратили в товар – батарею все того же болгарского вина. Но, поскольку на штопоре снова сэкономили – пробки тут же продавили в горлышко.

Его безпрецедентный взнос в общее дело был учтен: он был приглашен на день рождения к Пояркову. Жил Слава с женой (тоже театральным художником) и маленькими сыновьями на главной улице города, в доме довоенной постройки, населенном преимущественно чиновниками.

Сидели хорошо, шумно, долго. Воспоминаниям о студенческих годах, преподавателях, не было конца, затем, естественно, перешли к перемыванию «ливера» членам Объединения художников – которые представлялись если не небожителями, то обитателями стратосферы. Языки развязались, раздвоеное жало, что удивительно, оказалось не только у нашего критика. Он получил много побочных сведений.

Поярковы оказались хлебосольными, хозяин – отличным кулинаром. Но и пили они много, очевидно – регулярно. Оказалось при этом, что соседи жалуются на музыку и прочий шум, битье посуды. Маленькие сыновья хозяев чувствовали себя в этой атмосфере, как рыбы в воде, бегали как наскипидаренные, попутно при этом что-то роняя. Вот это воспитание, ужаснулся Женичка, кем они вырастут? О чем думают папа-мама, думают ли вообще?

– Вот сволочи внизу, – пожаловался Слава, – вызывают милицию. – Да ты что, – перепугался Женичка, – а потом? – Ну, те придут, а мы не открываем. – А разве можно? – Конечно. Мы им говорим через дверь: а мы не пустим вас, мы не верим, что вы милиция, мы боимся грабителей. – Ты это серьезно? – Старик, ну, ты даешь… Хи-хи… Дурака валяем, конечно. Они же не могут взломать... Они говорят – мы спустимся на проспект, посмотрите на нас в окно. А мы: а вдруг вы переодетые? …Хочешь я, для тебя покажу, как это делается, на бис? – Ну что ты, Слава, не надо… – Нет, надо! Я им, сукам, устрою, вызывать!

С этими словами Слава яростно запустил пустым «огнетушителем» в пол. Коллеги с интересом наблюдали за экспериментом. Можно было представить себе, что испытывал чиновник и его семья внизу. – Заряжай! – провозгласил Слава, царственным жестом протягивая руку к подносчикам. – Я очень не люблю почестей, не надо Слава, – поднялся Женичка, – я тебя умоляю… – Нет, надо! – Старичок, ты ведь ленинградский интеллигент. Ты ведь знаешь, как я тебя уважаю. Ну, хочешь, я о тебе, нет, об Анне тоже, статью напишу?

Рука громовержца замерла. – Ты что, кроме шуток? А когда? – Ну, сам понимаешь, мне надо походить на ваши спектакли, почитать сценарии, книжки и статьи о сценографах, посмотреть ваши эскизы, макеты… – Ну, это когда еще будет! – Слава, я должен усвоить ваш аппарат, я не могу гнать пургу. Да и ты не захочешь. Обещаю, что черновой вариант мы вместе посмотрим. – Да? В этом что-то есть, – рука канонира нерешительно опустилась.

Шум на минуту замер. – Что бы мне такое устроить, – задумчиво молвил Палыч, зверовато выглядывая из своего обильного волосяного обрамления, – чтобы обо мне написали – Юра, ты ведь отличный график. Делай серии, выставляйся, и ты станешь членом… – Ты присоветуешь, – помрачнел Юра, – нет уж, я покажу им, что такое живопись. Никуда они не денутся…

Снова на минуту все замолчали, понимая, что теоретик прав, но Высоцкого переубедить было нельзя. Люди не знают своего счастья. – А что, Женя, бросай вообще поливать нашего брата, – расщедрился Поярков, – на фига оно тебе сдалось. Знал бы, что о тебе говорят, как ты еще живешь. Руки у тебя хорошие, возьмем в бригаду. Знаешь, сколько оформиловки кругом? Заработать – плевать устанешь. – Спасибо, Слава. Не такое уж плохое у меня дело. – Да ты хоть знал, на что пошел? – Жена сделала меня философом. Писать – так писать… – Ты же общий враг. – Я – одиночка, нас вообще считанные единицы. Достал коллективизм. И кто обо мне что говорит – меня в (…) не (…)! – Честно? – На том стоим.

Наверное мат в его исполнении прозвучал особенно убедительно. Собрание вернулось к главному занятию, разговор утонул в пьяноватом гомоне. Коллеги зарабатывали деньги относительно легко, которые также легко уходили в распыл. Женичка не мог себе это позволить. Да и не хотелось ему заниматься наглой оформиловкой и ненаглядной агитацией, все это он уже проходил.



Не настало ли время позвонить Ряблову? На третьей попытке завкафедрой удалось поймать. – Мне еще не разрешили брать соискателей, – лишенным чувств тоном сообщил он. – А ваше мнение о материале? – Я заглянул… Знаете, как-то по-своему вы трактуете Маркса, исходите из нескольких абзацев. – Согласитесь, фрагменты ключевые, мой вывод следует по существу, совершенно прямо. – Так-то оно так, но есть уже традиция толкования классика авторитетными эстетиками. Как с ними не считаться? – Они подгоняют Маркса, очень умного человека, под себя, простите за резкость. Нужен свежий взгляд… – Тут у вас будут сильные оппоненты. Так что вы хотели? – Моя статья лежит на кафедре уже три года, если не больше. Такое впечатление, что напечататься труднее, чем сдать пять полновесных курсов. Какой смысл браться за них… – Охо-хо, будет сборник, не будет… Когда что-то прояснится, я посмотрю текст предметно. Звоните.

Его тон ничего не обещал, он никуда не торопился. Было похоже, что доступ в науку строго дозировался, какие-то инстанции определяли можно ли имяреку заниматься этим идеологическим делом. Улита едет, довезет ли? Не бросить ли все к чертовой матери? Для этого нужно больше смелости, чем для работы. Он будет этим заниматься, несмотря ни на что. В каждой системе свой хаос.



Заканчивался учебный год. И судьба снова шла ему навстречу: – Наше «министерство» искусствоведов редко собирает, – сказал ему Фолке, – на творческой даче поработаешь?

В Подмосковье Женичка еще не отдыхал. «Челюскинская», куда он попал, находилась в получасе езды электричкой от Ярославского вокзала. Здесь было много зелени, довольно чистый воздух, рядом располагался санаторий для сердечников. На нелепо вытянутом участке стоял двухэтажный кирпичный дом, принадлежавший еще недавно Герасимову, художественному генералу сталинского периода.

Здесь был построен новый корпус с номерами на одного человека на втором этаже, мастерскими с травильными ваннами, офортными станками и прочим оборудованием, выставочным залом, библиотекой внизу. Здесь художники могли за счет Объединения жить-кормиться, работать месяц-другой, дотягивая свои вещи до выставочного уровня. Ими руководили старшие товарищи, тиражировать графику помогали опытные печатники. Задумано здорово, но интересно, кому и сколько это стоило?

Женичку поселили в герасимовском доме. В номере уже обосновался молодой русоволосый парень с бородкой, это был Стас Масленников, познакомились. В НИИ искусствознания он, фанатично приверженный древнерусскому искусству, был вынужден заниматься традиционной «ювелиркой» – другой свободной ставки не было. Дилетант разложил издания, оформленные Брюханенко, свои записи.

– А ты чем будешь отчитываться? – вопросил Женичка. – Устал я что-то от народных промыслов, – признался Стас, – отдыхать, наверное, буду. – И обойдется? – Ну, каких-то строгостей нет… взял с собой статью по иконописи, для виду, она готова. Будет время – посмотри. Да я живу недалеко, в Болшево. Еще не знаю, буду ли я сюда приходить.

Кормили обильно. Это был еще не ресторан, но уже не столовка. Для художников, которые нередко работали по ночам, в столовой оставляли невостребованную часть «корма». Это было удобно, поскольку наш книголюб постоянно устраивал себе библиотечные дни и сидел в «Ленинке», листая дореволюционные и современные издания пушкинских и национальных сказок, оформление поэзии, а заодно – редкие, старые и новые талмуды по эстетике.

Его блокноты распухали от записей. Вечерами общались на аккуратно озеленененом, с декоративными скульптурами дачном участке. Среди коллег, работавших в потоке, было несколько выпускников Академии, в разное время пересекавшихся с Женичкой. В основном это были музейные работники. Собственно критиком можно было считать только Левского из Оренбурга – он показал свои газетные статьи. Женичка ответил ему тем же.

– Ну ты Чекасова раздел, – удивился Левский, – да и вообще остро пишешь. Как тебе это обходится? – Еще не били. – Руки не дошли? – Просто я с ними не пью. – Вот это правильно… Нет, наш брат музейщик никогда такие слова себе не позволит.

 Изредка для потока лекции читал доктор наук Веселович. Семинар же вел Каминский, автор убойной статьи о Глазуньеве, других добротных материалов в искусствоведческих журналах, в «Неделе». Он мерно читал написанный им, видимо для вуза, курс истории критики. Заметно было, что собравшиеся скучают.

– Все это очень интересно, Абрам Александрович, – возник в перерыве между лекциями Дилетант, – но не могли бы вы перейти к обзору жанра в его современном состоянии, к практическим рекомендациям? По критериям оценок…

Длинное узкое лицо немолодого тощего мэтра напряглось: – Я понимаю, вам не до Гоголя и Волошина. – Да нам бы со своим стилем совладать, с газетчиками, с «подзащитными» найти общий язык. – Ну, юноша, с редакторами в принципе невозможно! А у художников критерий один. Потому и избегаю темы…

Жанра практически не было. Ничем не мог помочь Бутакович, более острожный, чем Каминский, функционер. Ничего не дождавшись, наш Взыскатель предложил коллегам обменяться публикациями, и устроить «перекрестное опыление».

Теперь и Стас настоятельно потребовал мнение о своей статье. – Разные у нас жанры, Стас Я не дозрел до понимания иконы, – честно признался Дилетант «сокамернику», –. чувствую, что тут огромный эмоциональный заряд, а вот все эти условности, неправильности формы… – Ну что ты. По сравнению современным искусством это такая сила. Почитай Писание, поезди в экспедиции, подыши воздухом храмов. – Да этому нужно посвятить жизнь. Так вот о статье. Мне кажется, у тебя перебор с метафорическим значением цвета. И отсюда, чуть ли целиком, выводишь национальное своеобразие. А реалистическое начало в образах? А эмоциональность героев, психологизм? И еще… – Что именно? – Неловко говорить, не знаю, имею ли право. – Давай, давай. – Твое яростное славянофильство. – А что, это так плохо? – Ничего слишком, Стас. Это сокровенные вещи, нельзя на них нажимать, они теряют убедительность. – Ты не был в деревнях, не знаешь, как живет Россия. – Тут ты ошибаешься. Поездил по Северу, забирался в такие медвежьи углы… Жуть. Люди, которые там живут, – герои. До сих пор не могу понять, почему понятие национальной республики, окраины существует только для Юга. – Не ожидал такое услышать. Еще что скажешь? – Не хочу тебя обидеть, но иногда избыток эмоциональности. – Да ты что? – Где анализ типажа, композиции? Об этом почти ничего. Ты должен быть многоплановым.

Стас исчез на несколько дней, затем возник снова. К статье он не возвращался, но взял в обыкновение водить «сокамерника» на прогулку – по-видимому, решил посвятить неофита в столичнуые реалии. Темы у него находились широчайшие – от пошива кожанных штанов до проблем реставрации. Они шли тропками до Малаховки, затем поворачивали обратно. Обследовали книжные магазины округи. Летние вечера были тихи и теплы.

– Надо двигаться, – убеждал Стас, – а то геморрой наживем, профессиональную болезнь. У тебя как? Нормально? Ну, ты молодец. А я только лыжами спасаюсь. Зимой, до работы бегаю. А летом сложнее. Как ты все-таки относишься к Глазуньеву? – Есть ведь анекдот «Три позора России» – Пикуль, Бурлянский, Глазуньев. Полностью солидарен. – Черт знает что вытворяет... Я никак не мог понять секрет его непотопляемости. Потом случайно узнал: это неофициальный канал. – То есть? – Ну, что там, на Западе, понимают в искусстве? Вот он со своим салоном и ценится среди президентов, монархов, премьеров. ЦК посылает его писать «парадняк» (парадный портрет), как подарок. Потом налаживают отношения, идут какие-то негласные поставки, ювелирка… – Никогда бы не мог подумать, что эти сладкие двухспальные холстины кому-то нравятся. – Там это стоит бешеных денег. А им получается бесплатно, даже если кормить его икрой, ложками. Он поживет в Европе, потом здесь ему выплатят пару-другую тысяч, тоже недорого получается. – Неплохо устроился гонимый критикой и властями. – Сам посуди, если у нас он такой прокаженный, остаться бы ему там, и все проблемы. Нет, возвращается, как привязанный. – Похоже на правду, Стас. Но как-то это все до ужаса беспринципно… – Ну, Женя, ты отлично сохранился на своем Севере. У нас тут все продается и покупается. Ты был на его персональной выставке? – И не собираюсь, вокруг Манежа народ в три обхвата стоит, не пробиться. Хорошо, если это просто ажиотаж. Вместо эстетического вот такое национальное воспитание. – Думаю, что на три четверти там – просто любопытные. Сходи все-таки. Зло надо знать в лицо, предметно. Ты со служебного хода попробуй. Объяснишь, что ты из провинции, на творческой даче и все такое.

Это была всем очередям Очередь. К счастью, Дилетант увидел мчащегося на всех парах «своего» замминистра, Вильяма Халова, у которого для критика всегда была заготовлена добродушная улыбка. – Пошли, – сказал он, моментально схватив суть проблемы, – и не хочется, а надо. Иначе не поймут.

 В полутемном служебном входе он помахал перед миллиционером «корочками», подбородком указал на нашего героя, и сообщил, что последний «со мной». Огромное пространство, поделеное выгородками, было сплошь завешано полотнами и листами. Их приходилось разглядывать из-за двух-трех рядов спин. Работоспособность Глазуньева поражала. Наиболее приемлем он был в иллюстрациях к Достоевскому – самоощущение графика где-то совпадало с сумеречно-страдательной атмосферой, созданной писателем.

Повсюду автор балансировал между неточным и сомнительным вкусом. (Блокадные годы сказываются?) В больших композициях хватало пошловатости – в чрезвычайно нежном лике Сонечки, струящихся прядях волос. Хватало сладких цветовых и фактурных отношений, «загадочных» состояний пейзажа (ухудшенных версификациях Добужинского).

В «роскошных» портретах была масса как бы артистично – и все-таки приблизительно – выписанных красивостей (ткани, локоны, цветы, ордена и пр.). При этом, как всегда, удивляла смелость, с какой повсюду художник употреблял одинаковые, «загадочные» темные глаза, в которых отсутствовала внутренняя жизнь героев, «история души». Рисовальщик он был плохой – лица анатомически повторяющиеся, рыхлые, фигуры «пустые», руки – бескостные. В картине широко использовались композиционные приемы книжной иллюстрации.

Ну и китч… В некоторых случаях художник использовал элементы иконного письма – обратную перспективу, разномасштабность фигур, декоративность. Некие плоские фигуры с очень правильными – надо полагать, истинно русскими – чертами лица, изображали легендарных князей Древней Руси на фоне пристегнутых к первому плану раздольных пейзажей. В каком-то смысле они (лица) были автопортретны, равно как в женских образах прочитывалась «иконография» жены художника.

Все равнялось в этом методе, как безответственном, так и бессистемном. Все было написано на сытую руку. Историзм и трепетное отношение к теме здесь не ночевали; но тематика явно должна была приподнять художника в качестве если не единственного, то главного патриота России. Все в целом производило впечатление невероятного по масштабу любительского маскарада.

 …Оно, конечно, мэтр страдал. Очень демонстративно. Сиротливо белели в лугах порушенные храмы. Что же вы, сволочи, довели Родину, укорял народ Глазуньев на правах лица, вершащего суд. Нет, вот здесь он виноватил конкретно – в одном из холстов пьяноватый парень рвал меха гармони на фоне пылающей церкви. И это все, что можно сказать о недавнем прошлом?

Впрочем, в другом холсте, закомпонованном с плакатной непринужденностью, точно назывались злодеи, погубившие Россию. Некий блудный сын, одетый, естественно, в джинсы, прошедший, очевидно, через все стадии «разврата». На фоне «Уолстрита» скалил зубы лысый, пузатый банкир отчетливо еврейской наружности. Да, здесь тоже имели место эмоции, пусть и истерические. Оставалось прикинуть, насколько сильны в ЦК «определенные круги», выпускавшие тухлый пар через этот клапан.

Живописец Глазуньев был никакой, нарядное цветовое пятно он заимствовал у академистов, модуляции брал формально, повторяясь; колористические гаммы вращались вокруг элементарных сочетаний: оранжевое-голубое в лирических мотивах и сине-багровое – в драматических сюжетах. Плюс белильный снег, зеленая или охрянная листва.

Зарядившись впечатлениями, Женичка вознамерился отвести душу в книге отзывов. Не тут-то было. Здесь стоял плотный круг посетителей, из центра его раздавался взвинченный женский голос, громко зачитывавший отзывы – один восторженней, выспренней другого. Чувства, наконец, переполнили «дикторшу», но упавшее знамя подхватила другая доброволица. Дилетант подождал еще минут десять.

Тексты стали подозрительно повторяться. Улучшив момент, когда волонтерша брала дыхание, Женичка громко спросил, может ли он оставить свой отзыв. Он, очевидно, грубо нарушил некий ритуал, на него обернулись с недовольством. – А что вы хотите написать? – спросил невысокий мужчина квадратного формата, неприметной наружности, с косым чубчиком на лбу.

До сих пор книги отзывов (наравне с заборами и туалетами) оставались сферой свободного выражения мнений. Лелеявший желчные фразы герой даже оторопел: – Вам не кажется, что это мое, сугубо личное дело? Никто не может диктовать…. – А мы, почитатели художника, можем. – Так что, мне идти к администратору? – Не поможет! Не дадим вам писать! Сразу видно, что вы не любите Глазуньева! – возопила «дикторша». – Это почему? – Вид у вас! Как ваша фамилия?! – Боюсь вас расстроить. Она у меня русская. – Вы и фамилии наши портите! – Да я больше русский, чем вы! – Это почему еще?!! – Потому что я работаю на русскую культуру! Самый черный хлеб ем – современное искусство! Считай задаром! – Не прибедняйся! Кто тебе платит? – А вы любительщину народу подсовываете, дурновкусие, спекулируете вместе с художником! На святом! И зрителей портите! – А ну вали отсюда, – тихо вмешался «квадратный», – а то я тебе устрою… – Да и черт с вами! Все равно не помочь! Ни художнику, ни вам!

Женичка «отвалил» с чувством исполненного долга. – Ну, ты рисковый парень, – посмеялся вечером Стас, – могли и в самом деле бока намять. – И что, некому написать об этом камлании? – А не примут, старик. Он всех архонтов переписал. Даже «самого». Уже есть негласное указание – не трогать. – Слабы люди. А как же чистота идеологии? – Ну, ты наив. В ихнем котле все варится, все в дело идет… Да мне наплевать на придворного мазилу, все их цековские гешефты. Одного не могу простить. Он же как подарки вывозит иконы. Вошли в моду на Западе, видите ли. Реставрированные вещи, 15,16 веков. Такие вещи, – он застонал, сморщившись как от зубной боли.



Определенно, членом Объединения художников стоило быть. Но стоило быть и аппаратчиком(цей) союза, они приезжали на дачу, как к себе домой, по настроению, нередко прихватив мужа (жену). Региональных кураторов искусствоведы знали – у Женички это была тихая Тельтевская. Довольно скоро наш мыслитель сообразил, что надо бы найти человека, который занимается печатью.

Ему указали на невыскую, седоватую Голубову, бережно опекавшую мужа, фронтовика. После обеда Женичка застенчиво попросил «уделить ему». – Как, как ваша фамилия? (Она наметанным глазом оценила внешность провинциала.) – Малинин… но пусть это вас не смущает, это мой творческий псевдоним. – Понятно, – она улыбнулась, – я тоже на самом деле Голуб. А идет от Голанда. Присядем. Рассказывайте. – Видите ли, Эвелина Израилевна, я из Р., засиделся в устном и журнальном жанрах, сейчас интересуюсь иметь издания, – Женичка осмысленно употребил местечковый оборот дяди Сени, – в Объединение надо вступать. Не могли бы вы мне подсказать… – Вы попали по адресу, – сказала Голубова, – я занимаюсь издательским планом.

Наш Искатель сжато заполнил анкету, сопроводив ее сетованиями на собственную разбросанность. – Не хнычьте, – строго сказала Голуб, – кое-что вы успели. Литературный журнал, например. Это прецедент, еще какой, еще одно русло для наших выступлений, ни в коем случае не оставляйте эту возможность. Чтоб мы все так жили, мне для отчета пригодится… Больше энергии, юноша. Приедете на Покровку, ко мне в отдел, посмотрим плановые темы, что-нибудь подберем. Подумаем о вступлении. Вы – герои, кому-то надо жить в провинции, работать. Как там у вас со снабжением? – Хреновато, простите за научную терминологию. Мясопродукты достаем в ресторанах, возим из столиц. Вот с рыбой получше. – Да, именно? – Треска, нототения, палья, лосось – с рук. Ну, вот копчености. Особо рекомендую палтус. Царская рыба. – У нас это раритет. Любопытно…

Женичка позвонил Малининой, и через сутки знакомая проводница фирменного поезда доставила ему пакет с истекающей соком продукцией. Следующим утром наш рыбовед сел на электричку, через час он оказался в здании Объединения. – Долго, долго вы собирались, – попеняла Голуб. – С чем пожаловали? – Для начала позвольте маленький гостинец из наших суровых краев.

Со смущением (впервые в жизни, он чему-то научился!) наш снабженец извлек увесистый полиэтиленовый пакет из сумки, по кабинету разлился убойных запах деликатеса, поднявший на ноги еще двух референтов. – Это откуда, – дружно поинтересовались они. – Господи, какая прелесть, – восхитилась Эвелина, – оказывается есть смысл жить в Р. – Ночь ехала рыбка. Я бы посоветовал в холодильник. Жарко все-таки. – Который в коридоре? Через пятнадцать минут не будет. – Вы серьезно? – Дикие нравы, коллега. Джунгли большого города, ничего святого. – Да-а, у нас, я думаю, больше пролежала бы. Может быть, вообще не тронули. – Восхитительно. Надо подумать об обмене квартиры…

Аппаратчики дружно угощали смущенного вниманием гостя жидким чаем с недорогими конфетами и печеньем. Но основная компенсация была впереди. Эвелина достала издательский план и прошлась по нему карандашом. Это был довольно обширный список, каждая позиция которого сопровождалась комментариями: N подождет, M – неблагодарная свинья, секретарь не любит G, R в запое и т. д. – Вот, Чулкович, – торжественно провозгласила Голубова, – прекрасный живописц! Скажи, Муся!

Муся резво розыскала каталог персональной выставки художника. – Из наших, – довольно громко сообщила нашему Фишману Эвелина. – А какое издание? – Подборка, естественно. – Эвелина Моисеевна, но это же маленький объем для такого симпатичного пейзажиста. Да и жанр мне уже не очень. – Женя, вы не пожалеете. Очень тонкий и благодарный мастер. – Да я вижу. Но это ведь опять года на три затянется. Мне бы ближе к монографии, пора, не от хорошей жизни прошу. – Как я вас понимаю. Ну, хорошо. Вы не отказывайтесь, а я тем временем поищу для вас что-нибудь. Надо будет согласовать, заинтересовать… Увидимся.

Женичка откланялся. Господи, и здесь были свои игры. Как хорошо было бы всего этого не знать.



Как хорошо было без обязательных лекций Виктора Веселовича. Этот мощный лысый дядя, по слухам, недавно отбыл срок за «извращения» и теперь прочно сидел на крючке у «органов». С другой стороны, он обладал уникальной производительстью и на зависть всем публиковал каждый год по книжке (иногда – по две).

Известный эстетик и теоретик соцреализма (музыка, опера, балет, далее – везде) читал громко, память его была феноменальной, это несколько компенсировало его верноподданические настроения, сугубый серьез и утомительный словесный напор. Лицо с крупными, правильными чертами было значительным, взляд выпуклых голубых глаз – магнетическим, порой – масленым.

Задавать вопросы ему было опасно – могла последовать дополнительная двадцатиминутная лекция. А то и получасовая. Острые вопросы оратор не любил. В безвыходных положениях академик прибегал к испытанным формулам: «вы недооцениваете…» и наоборот.

Может, стоит показать ему текст диссертации, размышлял Дилетант. Использовать в мирных целях. Чем черт не шутит, может быть, дойдет до него моя логика. Пристроит к тихому москвичу-эстетику и пойдет, пойдет вперед многострадальный белый том. Он поделился мыслью с сокамерником. – Отличная идея! Я тоже дам ему свой «диссер», – завелся Стас. – А что он понимает в древнерусском? – А неважно. Главное, я смогу сказать, что читал сам Веселович.

Текст был доставлен в Москву уже опробованным путем. Мыслитель принял их в своем номере и отнесся к просьбам благосклонно. Через неделю Стас примчался окрыленный – академик наговорил ему кучу комплиментов. Женичку хранитель истины принял довольно кисло.

– Исторический раздел маленький, марксистская интерпретация проблемы представлена очень слабо. – Но я же все оговариваю, по тексту там идет… У меня собственные идеи. – Надо считаться с традицией, а не экономить. Вы никого не сможете убедить. – Но почему, Виктор Соломонович? Я чуть ли не все строю на высказывании Маркса. – На одном абзаце из ранних рукописей? А где труды современников? Их точки зрения? – Мне придется их просто раздеть. Это непозволительно. – Х-м, раздеть. Хороший термин. Вот Каганского и… Дальше. Вы буквально уравниваете все сферы человеческой деятельности. Это не пройдет, заверяю вас. – Но мы не можем принижать творческие явления в базисе. Как без этого поставить науку на службу обществу? Это же усилит ее… Партия и правительство (Постановления о … … … поговорим на твоем языке). – А где у вас идеологическое значение искусства? Вы недооцениваете (… … итого – десять минут). Я думаю, вам надо доработать текст в указанном направлении. – А кого вы могли бы порекомендовать в качестве руководителя? – Обращайтесь ко мне. Пока неофициально. Кстати, мне очень понравилось как вы танцуете. – (Ни хрена себе!) А, это на совместной с художниками пьянке? (Веселович, как помнил Женичка, сидел там очень неприметно, но призывно помахивал ему рукой.) Попались очень славные партнерши. – Поверьте, я кое-что смыслю и в бытовом танце. Да, нам надо обсудить первоочередные проблемы вместе. У меня в номере. Или можно посидеть в ресторане. Мы могли бы сходить вместе в Большой театр, билеты мне оставляют… – Видите ли, Виктор Соломонович… Сейчас я пишу монографию о художнике, сроки поджимают. – Подумайте, заходите.

– Вот черт, – нахмурился Стас, когда наш танцор пересказал ему беседу, – он опять за свое. Не вздумай появиться с ним в публичном месте. Все, будешь считаться опущенным. – То есть любовником? – Ну да. Он для тебя все может сделать – кандидатскую, докторскую, Москву, кафедру, но он будет единственной твоей кампанией. – Везет мне. Отворачивают меня боги от диссертации. Видать не судьба.

Месячный срок приближался к концу и Женичка на лекциях больше не появлялся. Избегал ежевечерних посиделок, не слишком обязательного трепа. Не пошел в гости к Стасу домой, постеснялся. Зато сильно продвинулся текст о Брюханенко. На общем сборе он рассказал о своих потугах, в общем – отчитался.

Отзвенела прощальная пьянка, разговоры с коллегами по душам, и вот он снова в Р. Он пережил допросы с пристрастием Малининой, окунулся в привычные заштатные реалии. Три авторских листа были напечатаны буквально за два месяца и тут же переданы графику. 

– Это столько, и все обо мне? – Пока читаете, напишу о вас статью в журнал «Мир книг», – попытался смягчить будущие суровые оценки Женичка. – Хороший журнальчик, грамотный. Уж очень плотно ты за меня взялся. Газеты, теперь вот… К добру ли? – наклонив темнорусую голову, привычно прищурил глаз Иван Николаевич. – Страна должна знать своих героев. Книга, если и выйдет, то когда еще. А мне еще на жизнь заработать надо.

Через месяц художник вернул текст, не меняя всегдашнего скептического выражения лица. – Насчет стиля я не знаю… Ты много говоришь о книжном искусстве. Дела специальные, но интерес сохраняется, по крайней мере у меня. Очень любопытно об иронии. Это в тютельку, молодец, все понял. Вообще по сути, не выпендриваешься, как я боялся. Неси в издательство, я не против.

Своей радостью Дилетант поделился со Слуцким и насторожился – в глазах товарища плавало что-то кислое. Диссертация его (он писал по ТРИЗу Альтшулера) остановилась, Женичка не успевал ему помогать, и Борис переносил это плохо.

– Вот, не знаю, как отнесется к тексту Фая Шахнович, – поделился сомнениями наш книговед, – очень мне не понравилось, как она разговаривает с авторами. Причем редактора сидят все вместе, а дело-то почти интимное… Уж такой грубый диктат, прямо партсобрание. Как люди выносят?

По лицу друга, страдавшего памятью, было видно, что он старается запомнить эти слова. Неужто донесет? С него станется. С другой стороны, надо лечить его от завистливости и злорадства – с каким удовлетворением он рассказывает о бедах и несчастьях других. Комплексует, бедняга. Ну что ж, если придется испытать сложности, то пусть…

С тем Дилетант и отправился в издательство. Шахнович приняла его подчеркнуто сухо: Слуцкий, похоже, сделал свое дело. Мнение Брюханенко чернявую немолодую Фаю не очень интересовало. Три месяца на ознакомление, никак не меньше. Потом, скорее всего, внешняя рецензия.

Ему было чем заниматься. Надо было готовиться к очередной краевой эскпозиции. Теперь Женичка намеревался выставить устройство для сушки бумажного полотна, а также новую серию рекламных листов и товарных знаков. Изготовленный в Питере макет ему выдали из заводского музея без особых проблем, он отвез его прямо в экспозицию. Наш дизайнер грубо наслаждался, ловя на себе изумленные взгляды коллег.



Все в школе как будто утряслось – изредка возникая на педсоветах, «отмечаниях» предпраздников и дней рождения – наш Шкраб (школьный работник) скрывался в своем классе. Здесь его сразу же подстерегла новая влюбленность. Старшеклассница Рита не была яркой красавицей, но все остальное было «при ней», да что там – она была великолепно сложена. Хай-класс. Она прекрасно понимала смысл «чисто эстетических» взглядов Дилетанта, бросаемых украдкой, и постепенно перестала смущаться. И стала проявлять детальный интерес к занятиям нашего героя, она явно подумывала об искусствознании.

Разговор о покупке дефицитной литературы по искусству прояснил кое-какие подробности: – У мамы самые широкие связи, она вам поможет. А папа у меня генерал МВД.

Предостережение? Дальше можно было понять, что постоянно внушаемая мамой мысль о будущей, блестящей для дочери партии (каковой наш сержант запаса, конечно, не являлся) была несколько отодвинута. Наш романтик трезво оценивал перспективу: генерала, а, пуще того, его жену, ему не пройти. Напротив, они могут очень осложнить жизнь нашему эстету.

Он держал себя в узде, оставив свои, как всегда, улетные мечты. Помогло и то, что Рита, закончив школу искусств, пропала из виду – она шла на золотую медаль, и свободного времени у нее абсолютно не было.

Она появилась спустя почти полтора года, несколько повзрослевшая, но все такая же притягательная. В глазах ее можно было прочесть и остатки девичьей увлеченности, и счет вариантов. Мама не отпустила ее учиться в столицы, Рита поступила на исторический факультет университета. Надо полагать, входила в студенческую жизнь, сравнивала сверстников между собой и с неким идеалом.

– Скучно. И что нас ждет: социалистическое соревнование в N-ском леспромхозе в период... Кубы, гектары, протоколы партийных собраний. Мне все-таки хотелось бы ближе к искусству, журналистике. Что придумать, Е. С.? – Н-да, Рита. Не знаю, дадут ли тебе писать о художниках... – Нет, я узнавала. – Ну что ж. Можно начать явочным порядком, с газеты. Информашки, небольшие обзоры, статьи. – А образование? – В музее многие еще только учатся... Нужно иметь верный вкус, аналитический темперамент, стремление высказаться. – Думаете, я могла бы как вы? – Спросишь: ну как выставка? Работы? А они, очень доверительно: они все разные. Или: эта вещь не хуже той. То есть вспомнят какую-то слабую работешку, и оправдывают ею ту, которая ничуть не лучше. – Так нельзя? – Висит, это правда, но это на совести выставкома. А критик, да и настоящий художник не может оценивать «от» плохой вещи. – А вы всегда предлагали от Рембрандта. – В том случае, если художник такое сравнение выдерживал. А так есть школы и разные шкалы оценок. Искусствовед долен быть хранителем традиции. Только ее без развития не бывает. – Е. С., это не сложно? – Ты взвесь. Извини за громкие слова, но нужно чувство ответственности. Нужна смелость говорить «творцу» не только приятное. – Может быть, действительно, мне что-нибудь написать? – Попробуй. Сходи на выставку. Принесешь текст, вместе подумаем. Потом что-нибудь еще. Заявишь о себе, так дело и пойдет. Будешь учиться, если захочешь. Если нет, я постараюсь тебе заменить вуз.

Она пошла на выставку, потом принесла нечто школярское. Чертыхнувшись про себя, Женичка начал править фразу за фразой, комментируя процесс самым доброжелательным образом. Рита держалась мужественно, но чувствовалось, что оптимизм ее убывает: – Господи, камня на камне... – Некоторые переписывают семь-восемь раз. – Ужас. – Но не ужас, ужас, ужас. Сходи на выставку еще, уточни впечатления, пропишешь начисто, и неси в «Ленинец». Хочу печататься, и все. Про меня не вспоминай, это повредит. – Почему? – Да они понимают, как я оцениваю их опусы.

… – Хорошилову знаете? Встретила меня почти как врага, – не веря собственным впечатлениям, рассказывала она при следующей встрече (они сидели рядом в маленьком кабинете искусств публички, одни). – Так что? – Поработайте еще. Трудная тема, ничего не обещаем. – Не удивляйся. Может быть обычная женская зависть. К твоей молодости.

Женичка погладил ее волнистые золотисто-русые волосы; Рита замерла, но чувствовалось, что будущая карьера заботит ее больше, чем очередное признание ее достоинств. Ему стало стыдно. Он ничего не мог ей обещать, тем более – получать что-то в качестве благодарности за помощь.

– Вообще разочарований будет много, должен тебя предупредить. Художники твою красоту воспримут совсем иначе. – Да? – С ними будет труднее. Будут предлагать выпить за компанию, попозировать обнаженной, остаться на ночь. Они будут обещать тебе все…

Рита внимательно смотрела на Дилетанта, ожидая, что «все» теперь будет обещать он. – Давай посмотрим замечания редактора, – он напустил на себя крайне деловой вид, продиктовал ей несколько абзацев.

Настроение у нее стало несколько лучше. Потом она что-то уточняла еще раз по телефону. Получалось вполне прилично. Они встретились через два дня, после ее очередного захода в редакцию, у него в классе.

– Ну и сволочи, – чуть не плача, сказала Рита. – Ваш материал вызывает сомнение, видите ли… Чем, почему? Мы не уверены, что он пойдет. А у парня глаза так и сигналят: все можно устроить. – Я тебя предупреждал. – Моя фамилия им тоже ничего не говорит. – Ну так и ему твоего родителя лучше не знать.

Она уткнулась в грудь нашего учителя, он ее обнял, гладил по голове. – Разве так можно, Е. С.? – Это жестокий мир, девочка. Надо быть настойчивым, ждать – иногда долго. Никто это не сделает, кроме тебя. Я могу обещать тебе только помощь. Любую. Негласно, но сколько угодно. Самое лучшее отношение.

Она подняла на него мокрые глаза, в которых читался вопрос: «И это все?». – Все остальное твои родители не примут. Как я отношусь к тебе, ты, конечно, понимаешь. Но я на двадцать лет старше тебя, мое положение в обществе для них – пустой звук, с их точки зрения я – нищий. С диссертацией, видимо, не получится, да и не пустят меня в вуз. – Но почему? – Длинный разговор. В такие моменты иллюзии меня покидают.

Она смотрела на него, долго, наконец решилась: – Меня усиленно сводят с молодым доцентом. – Ничего не могу тебе советовать, Рита. Прости, но в тебе чувствуется рациональная натура. – Он мне никак… – Мне жаль. Могу утешить тем, что все браки представляют собой лотерею. Чаще – проигрышную. Успокойся, отдохни, потом позвонишь. Я подумаю, что делать дальше. Если, конечно, захочешь продолжать…

Она не захотела. (Вскоре вышла замуж, родила. Роды были трудные, они отметились седым пятном на ее роскошной волне волос надо лбом; она несколько поблекла, фигура стала чуть пышнее, рыхлее. При встрече виновато улыбалась Женичке. Потом доцент перевелся в столицу. Через тридцать лет он читал статьи ее дочери, искусствоведа.)



Худякова носилась озабоченная – воды проедали стены, отсыревала штукатурка в учительской, иногда в помещениях, классах, невесть откуда на полу появлялись лужи. Мало того, забивало канализацию; туалет не работает – закрывай школу. Шутки на эту тему получались невеселые, уборщицы, матерясь, засыпали полы хлоркой. Все это не мешало очередному междусобойчику.

– Да ну ее, методическую работу, – в ответ на робкий намек Наташи заявил Палыч, – все эти разработки, показательные уроки… (Он был уже «на взводе».) – Живой процесс… я всегда могу рассказать, показать ребенку без всяких планов. А если кто не в состоянии держать группу, то никакие планы не помогут. И выставляться надо творчески.

Худякова совсем увяла. Наташе, натурально, затыкали рот, она даже побледнела.

– Возьми Чистякова, Палыч, – заикнулся Женичка, – хороший художник, а мы его практически не знаем. Поскольку то, что он сделал как педагог, во много раз больше его картин. – Правильно. – И ты изучал его методику. – Было дело, – снова согласился Палыч, – что-то в голове еще крутится. – Наша система – это не средняя школа, где учат всех подряд. И не студия, где методикой не задаются. – К чему ты клонишь? – Эти люди, – Женичка неприличным образом потыкал пьяным пальцем в «людей», – считают, что для наших учеников нужно собирать наш, особенный опыт. Правильно я говорю? – А почему я должен учить Олега – живописи, а Ольгу – еще и рисунку? После института? («Герои», к счастью, отсутствовали.) Все подтвердят, безнадега, ей ни художником, ни преподавателем не стать. – Ну так скажи об этом честно. Пусть ищут другую работу. А ты позволяешь получать деньги за порчу детей. – Это дело директора (Худякова уже хваталась за сердце). – Вы уж разберитесь между собой. А другому преподавателю твой совет, опыт во как нужен. Он, может быть, взойдет. Резко. – Я этому преподавателю не сторож.

Дилетант уже жалел, что ввязался в спор. – Вывернулся Палыч, – переживала Худякова, когда они с Женичкой шли к остановке троллейбуса. – Тут ты могла вступить. И сказать: ты не Каин, тебе деньги, Юра, платят. И никого не волнует, любишь ты методическую работу, или нет. – Не понимаешь ты, он может мне сказать… Кто нами руководит, «заушница», рисует на уровне учеников, ни одной выставки. – И о чем ты раньше думала? – Раздула школу на свою голову. Надо уходить. – Да ты что? – Все время переживаю. Голова болит по-прежнему. Тут Пустышин-старший, устроил мне. Не тот ему подарок вручили. Вроде как издеваются на ним, воином-фронтовиком. – А что за подарок? – Денег-то нет. Ну, открытку надписала. Тоже что-то обидное нашел. И кисточку. Воспринял как намек... Я ему объясняю, что это просто символ, а он не слышит. Прямо со слезами на глазах. Довел меня саму до истерики. Побросала все об пол. – Да-а, Люда… Ты ведь директор, держи морду кирпичом. У нас какая система? Начальство претензий не имеет, это главное. – Ночами не сплю. Не нужны мне эти деньги за такую жизнь.

Кто придет ей на смену? При всей, проявлявшейся временами, вздорности, с нею можно было ругаться. Побагровеет, набычится, отлается и исчезнет. И сама не без соображения. Вон, пришла зав отделом культуры: а где у вас стенд с Политбюро? Так ведь отбоярилась, член партии… И то сказать: школа искусств с «ненагядкой»…

С другой стороны, она явно не справлялась с хозяйством. Женичка знал практически всех в городе, кто мог претендовать на эту роль. Никому не было резона идти к ним. А если это будет засушенный «шкраб»? Придется переписывать учебник для показухи. Будем гнить, оформляя свой подвал…

– Да ты не торопись, – начал уговаривать он. – Спасибо, не ожидала... – В каком-то смысле я тебе благодарен. Как тексты пошли. – Только я тебя не могу предлагать в директора. – Спасибо, я об этом не думал. Да и зачем мне канализационные проблемы. Ремонт проведешь, все наладится. – Нет, я давно уже задумала. И местечко присмотрела. Спокойное, чтобы никого не видеть, кроме детишек. Самый младший возраст, милое дело.

Женичка хотел заметить, что этот возраст щадить надо особенно, что им Худякова тоже вряд ли может что дать, но промолчал. Еще один человек, сделавший ему больно, платил по счетам. И Людмила тут же предлагала компенсацию. За чужой счет.

– Тут все Таня Новикова про тебя спрашивает. Что на любительские выставки Е. С. не ходит? Помнишь, когда-то у меня в кружке училась, еще до универа, я тебя знакомила, на обсуждении…– Господи, какой я старый. Милая девушка, не лишена… А что ее, в директора? – Ну что ты. Молода, и характер не тот. – И не пишет. Хотя сидит на хорошей тематике. – Вот бы и занялся.



Не откладывая дела в долгий ящик, Женичка позвонил Тане в отдел и, включив отеческие регистры в голосе, предложил написать статью о выставке самодеятельных художников в молодежную газету, обещал помощь. Оказалось, что через день в выставочном зале состоится встреча с авторами, куда его, как ведущего специалиста края, очень просят прийти. Немного пораньше, оценить вещи.

Специалист вдумчиво обозрел экспозицию.

– Любят у нас самодеятельность, – не без зависти заметил он. – Еще бы. И обком нами занимается, и министерство, и исполком, – с гордостью подтвердила Танечка, поблескивая овальными стеклами очков. – Заводские, профсоюзные, городские, районные дома культуры – у всех кружки, студии, руководител, выставки. – И как пишут о них, снимают, с придыханием. – Так «наивный» художник. Не пьет, а рисует – уже хорошо… Вы знаете, Е. С., сколько к нам ходят профессионалов? – Не очень. – Живописцы прямо носом разглядывают. – Похоже, что-то черпают. – А музейщики тоже… – Ты смотри, я думал о коллегах хуже. – А здесь люди, преданные чистому искусству. Скромные, не требуют званий, наград.

Оформитель, врач, слесарь, строитель, инженер лесного хозяйства, рабочий-путеец, домохозяйка... Уровень работ был неустойчив, но иногда авторы просто поражали необычной и сильной эмоциональностью, редким колоритом, высоким ремесленным мастерством (в прикладном искусстве). Впрочем, хватало и китча.

За полчаса они обошли выставку, иногда девушка рассказывала об авторах из районов. Она знала почти всех: кто кем работает, в каких условиях пишет, какая семья, сколько пьет и т. д. Женичка сделал себе пометки. Он не мог не уважать людей, которые – в отличие от него – нашли в себе силы задумать что-то такое, взяться за кисть (или резец), «представить на суд». Народ сел довольно плотно, смотрел внимательно. С ним надо было быть бережным.

Наш самодеятельный дизайнер повел разговор с присущим ему демократизмом: – В одном смысле здесь лучше, чем у профессионалов, здесь все искренне. Прошу простить мне элементы критики, наставничества. Это значит, что я вижу потенциал художника и верю в его развитие.

Женичка постарался не упустить ни одного достоинства и нашел самые щадящие выражения для недостатков. Это была благодарная аудитория. Они не стеснялись переспрашивать – в тех случаях, когда он увлекался дипломатией. О китче пришлось говорить резче. Разговор продлился еще на час, было много приглашений от студий, кружков.

Таня была в восторге: – Они приняли бы и более резкие высказывания. Вы импровизируете, впечатление очень непосредственного разговора. – Так действительно… текста у меня ведь нет. – Вы напишите свое выступление. Я его к Дубовской (директору Дома народного творчества) и оплатим по высшей ставке. – И мы ее тут же пропьем, Танечка. – Мы просто продолжим обсуждение. У меня к вам много вопросов.

Он проводил ее до автобуса. Через несколько дней она принесла в школу статью и они посидели часок за столом, прочесывая текст. Девушка с видимым усилием вслушивалась в то, что он говорит, руки и колени их нередко соприкасались, она часто прятала миловидное лицо в густых волосах прямой короткой прически.

Выяснилось, что отец у нее фронтовик-инвалид, живет отдельно, ничем не помогает, она живет с мамой – которая работает в столовой, и младшим братом – для которого она тоже не нашла теплых слов. Как в этой семье выросла девушка, поступившая на очный факультет Ленинградского университета, где конкурс был 10-15 человек на место?

Как она без помощи родителей училась пять лет? И очень хорошо окончила. И почему держится едва ли не с паталогической скромностью? Все это было очень любопытно. И, делать нечего, от него ждут решительных действий. Было понятно, что места для встреч у нее нет. Нет такого места и у него, главная проблема оптимистической советской действительности…

Через неделю – это была свободная от «часов» пятница – он получил деньги, и они отправились в ресторан. Она рассказывала о своих учителях, курсовых, дипломе. Поели, напились сухого, он отправился ее провожать в спальный район города, «Ключи». Долго ехали троллейбусом. Было слякотно, зима еще не установилась. Они стояли в теплом подъезде, в полутьме под лестничным маршем, целовались с нарастающей интенсивностью, игнорируя редких проходящих жильцов.

Чувствовалось, что она была долго обделена этими радостями, сладкая судорога сводила ей рот, заставляла колебаться ее тело. Наш герой расстегнул ее скромное пальтишко и отправился в захватывающее путешествие. Там бушевал потоп. На месте священного бугорка он обнаружил солидную возвышенность. У нее подогнулись колени, он подхватил ее за подмышки…

Вот так лотерея… Впрочем, какая ему разница, он – он же воспитанный человек – не подал вида. В нашей стране вы можете все свободно хотеть. Даже интересно. Она внимательно посмотрела на него, успокоилась.

– Как я в вас была влюблена, еще школьницей. Вы хоть меня помните? – Конечно, Танечка. Даже взгляд твой .. Обратил внимание. Теплый такой прищур из-под густых ресниц. – Я несла какую-то чушь, так было неудобно. – Да нет, вопрос был по делу. Я потом тебя долго вспоминал. – Так это же вы посоветовали Худяковой выбить для меня целевое направление. Иначе я бы не поступила. И поступала ради вас. – Вот черт… – А у нее энергии столько. Выходила, вырвала бумагу, потому я и пошла вне конкурса. Ну, сдавала и училась легко, память у меня, слава богу, только что не фотографическая… – А на что жила? От родителей, как я понимаю… – Потом как-нибудь…

Ей надо было еще его рук и губ. – Была уверена, что вы именно такой, – прошептала, снова успокаиваясь, она, – спасибо… Я для вас ничего не сделала… – Ну, не тут же. – А почему нет? – Ладно. В долгу будешь. Под проценты. – У вас же много знакомых. Найдите местечко. Как раз по моему календарю удобное время, я посчитала. – Знакомых много, друзей нет. Если только днем. – Ну, пожалуйста… – Я буду стараться.

Вечный кризис жанра. Делать было нечего, надо было обращаться к Слуцкому. Чувствовалось, что он сочиняет для Фаи новые дразнилки от его имени, но Женичка готов был ему все простить, когда Борис, наконец, молвил: – Единственный вариант – у Светки. Моей любовницы. Деревянный дом на Перевалочной. Надо вас познакомить, уговорю. Удобства во дворе. Не забудь залить рукомойник. И надо нам встретиться, посмотришь новую главу моей диссертации…

Наконец ему передали ключи, и они с Таней очутились в заветном домике. Здесь было холодно. Они забрались под одеяло, сверху набросили свои пальто и, наконец, согрелись. Эта крупная девочка оказалась на редкость чувственной. Она разве что не отключалась.

– Слушай, ты, кажется, состоишь из одних «фибров». – Вы первый у меня мужчина… Совсем другое дело. – …Ничего себе. А сколько женщин? – В Питере постоянная одна была. Преподавательница. Сумела меня раскусить. Мне темперамент девать некуда было, ну и… И кормила, и с учебой помогала, если что. Даже одевала иногда. Иначе бы... – Бедная девочка. – Не бедная я. Вы у меня есть. Моя мечта, сбылась. – И что, другие мужчины не привлекали? – Боялась. Вы врезались. Импринтинг, наверное. Писхологию помните? …Девушка со странностями. Так в университете меня и называли. – Честно сказать, ты комплексуешь очень много. И тихая. – Можно сказать и сильнее. Наследственность дурная. Отец с фронта пришел весь израненый, мать тут на крапиве выживала, они как сцепятся, навзрыд оба, больные… С детства этот ужас. А я все в себе. Такая и выросла, перекошенная. Ноги большие, правая – тридцать девять… – А левая, прости, пожалуйста? – На полномера меньше. – Ну, этого я тебе не прощу, – угрюмо пробормотал Женичка, принимаясь за свое.

В ней была и специфическая искушенность, и трепетность. Это заводило, это обязывало. Было трогательно называть эту рослую женщину девочкой – такой она, собственно и была. Многое ли нужно мужчине? Не очень. Чтобы им восхищались, находили во всем, что он делает, говорит, глубокий смысл. Чтобы ставили перед ним решаемые задачи. И снова восторгались тем, как они выполнены.



«Тигровый» год продолжался: ему позвонили с телевидения. – Е. С., добрый день, – запел молодой и приятный женский голос, – с вами говорит редактор Кочкина Юлия Степановна. Теперь, когда вы перешли в культуру и у вас широкий круг знакомств, может быть, вы найдете время поработать с нами? Нужны новые лица, слова.

Прошло шесть лет после того, как он отказался от работы на ТV. Последние годы Горовая здоровалась с ним, они, как договорившись, не поминали размолвку. Иногда она выспрашивала его мнение о художниках, их произведениях. Он резал ей «правду-матку», как коллеге – TV всячески обходило острые углы, но грешило красивостями, не жалело патоки в оценках. Бывало, Дилетант сидел у «ящика» с краской на лице, переживая за всех авторов сразу.

Часто на фоне полотен и скульптур там красовалась Ананасова. Она садилась в кресло, поворачивала крупное лицо в три четверти, и долго говорила, не меняя выражения глаз, интонации. Судила с иносказаниями, вдруг отгораживаясь от широкой публики терминами. Чувствовалось – с оглядкой на инстанции. После ее передачи художники недоумевали – кому адресуется все это? Теперь Горовая протягивала нашему герою пальмовую ветвь.

Пауза получилась драматической. – Я судорожно писал, – конформистски подменил суть конфликта Женичка, – после работы на вас не остаются напечатанные тексты, которые можно предъявить Объединению художников, Министерству культуры, или комиссии по Госпремиям, на худой конец. – Напрасно вы так шутите, – обиделась Юлия, – мы можем ходатайствовать. От нас тоже получают почетные звания. – Знаю, я не об этом. Сейчас я загнал тексты во все журналы, ближайшие издательства, жду, когда они их переварят. А потому относительно свободен. Какая есть тема? – Я от редакции народного творчества. Вы сейчас активно работаете в этом направлении, я слышала отзывы. В частности от Новиковой. – Спасибо. – А вот о художественной фотографии вы могли бы сделать?

Дилетант задумался. Когда-то он любил снимать, иногда получалось. А разве он не восторгался кадрами Вайды, в «Пепле и алмазе», в этом великом фиьме? – А что, некому темой заняться? – Просто поговорить есть кому. А вот с оценками… – Да это везде проблема. – Есть такой, Каменев, может, слышали. Бывший танцор, все балет снимает. Тут вообще темень, ведь театр надо знать. Вот все и пас. Выручите?

Многовато получается, но не отступать же. Женичка вспомнил, что его нелюбимый Каганский когда-то печатал что-то заказное, по фотоискусству. Он превернул в публичке несколько годовых подшивок «Советского фото», нашел эти тексты. Почему так мало реальной пользы от научного – внешне – аппарата? Вместо теории светописи предлагается очередная эстетика. Философ явно сам не снимал… Цитаты неплохие.

Почитал статьи других авторов о классиках фотографии – вот здесь явно просвечивали начала специального искусствоведения. Затем перелопатил чешское «Ревю». Да, в самом благоустроенном бараке соцлагеря снимали иначе, чем в СССР, намного смелее, часто – эротично. Были «формалистические» композиции, холодные, но интересные. Были аналитические, даже трудночитаемые (плохо переведенные?) тексты, но собственно критики нашлось немного. Что же специфического в этом изобразительном искусстве? Скорее всего – короткое время образа и инструментарий, естественно.

Затем настал черед балета (привет от Веселовича). Слава богу, книг и статей нашлось немного, несколько терминов остались гадательными. С этим багажом Женичка отправился к Каменеву. Вышедший на пенсию танцор войскового ансамбля имел и хобби, и способ заработать. Принимал участие в провинциальных выставках, был замечен.

Фотограф был польщен вниманием и завалил гостя горой снимков. Больше всего наш герой боялся красивостей, к которым балет по своей природе тяготел. К счастью их было немного. При такой узкой теме и массе материала Каменев повторялся нечасто. Ну, театральный свет – он был довольно разнообразным, хорошо поставленным. Женичка раскидал гору на несколько мотивов, отобрал лучшие.

Осмелев, он начал объяснять автору принципы отбора. Тот внимал, в основном, молча. Еще несколько портретов, «бытовых» жанров. Вечером Женичка позвонил Кочкиной и сообщил, что сценарий напишет через неделю. Но вот устроит ли студию анализ… – Несите, несите, – обрадовалась Юля, – материал уже спрашивают. – И не отменить? – Никак. План, вал, понимаете? – Знакомо. – Горовая смотреть будет, если что – упростит. Это она умеет.

Сценарий ухнул в редакцию как в черный ящик. Звонить Дилетант боялся, но через две недели его известили, что «все хоккей», передача записана, смотрите программу. Женичка с трепетом включил свою трескучую черно-белую «Чайку», блок питания которой он перепаял уже несколько раз, созвал домашних. (Вторая программа? – Рудик был разочарован.)

Весь изобразительный ряд, который он выстроил, шел без изменений, душевный, не без слащавости, женский голос за кадром читал строки, которые он, порой в сильных сомнениях, рожал. Несколько раз было видно, как оператор мучительно ищет фокус в снимках, которые изначально не имели резкости – по замыслу или случаю – уже неважно. Было понятно, что на предварительной подготовке сэкономили.

– Все замечательно, – позвонила Юлия, – на еженедельном обзоре передачу отметили, текст хвалили. Ну, что мы делаем дальше? – Да я, право, не знаю… – Есть такой скульптор, Сузи. – Да, знаком, лаборант в университете. Он заканчивает заочно Герценовский. Испорчен образованием. – Вот, про него. Столько напахал, я смотрела. Тридцать минут. – Роскошно. Но на них серьезного текста не натянуть. Слабоват материалец. – Ну, деревня, босоногое детство, запреты родителей, восхождение, горение, все такое. – Понимаю, от родимых осин. – Да-да, и завязать бантики, где можно. Сделайте, пожалуйста. Потом выпустим вас на профессиональных художников.

Деньги были нужны, и выбирать не приходилось. Договорились с ваятелем о встрече. Валтер обладал невыразительным лицом с водянистыми глазами, редкие зубы торчали в больших губах. Он настойчиво пробивался на выставки; для работы сумел отвовевать в подвале своего дома довольно большой угол, ограничив его дощатыми выгородками; сквозь них, на уровне роста владельца, тянулась парочка толстых труб. На нестроганном полу гнездились продавленный диван, облезлый стол – на нем допотопный радиоприемник, кресла сталинского периода, еще какая-то рухлядь, железные коробки.

– Родственники были из-за границы, – сообщил он, – вначале слова сказать не могли. Потом решили, что это стиль советской богемы. – Ты бы хоть сказал, что у членов Обединения мастерские получше. – Договорились с Лукконеном, были у него. Лучше, но не намного. – Черт, и мастерских не строят. У тебя хоть высоко. У некоторых подвалы два метра с небольшим.

Что писать, как писать? Женичка растерялся. Затем решил, что нужно набрать побольше деталей. Лепил Валтер много, но все склонялся к салону, неимоверно гибкие девичьи фигурки, невнятная символика. Самопал, в общем. Распили ритуальное сухонькое.

– Тяжело приходится, – пожаловался Валтер, – вторая жена – молодая, зять строгий, он доктор наук, а мне мало платят. Камень на могилу оформить – вот все заработки. – Ну, сделаем тебе рекламу на TV… Кстати, ты спортсмен? – Было дело, бросил. А что? – Должен быть сдержанным, мужественным. И в лепке тоже. – Ну да… А я считаю, что вещь должна быть изящной и сильной. – Есть у тебя, но, понимаешь, это по отдельности. Есть высшее единство, его надо добиваться. Не делай нам красиво.

 Валтер, похоже, не обиделся. – Ну, рассказывай биографию, все интересное. Надо будет найти ход.

О выселении ингерманландцев говорить было нельзя… Оказалось, Сузи занимался боксом. – Да у меня младший, Рудик, – сообщил Женичка, – в Доме бокса, у Карвонена тренируется. Начал выигрывать. – А-а, пусть бросает. Не для белого человека, когда тебя по мозгам бьют. – Что ты, не уговорить. Старший его достает, а он хочет защищаться. Может быть к лучшему? – Если будет продолжать, ему надо серии разучивать, до автоматизма. Восемь ударов, девять, десять. Крепкие кости надо иметь, чтобы идти до конца. Нет уж, лучше искусство. Здесь тоже крепко бьют, но всегда можно сказать, что есть и другое мнение. – Нырки, уходы? – Вроде того. – Ты хоть понимаешь, что среди этих мнений есть одно, единственно верное? – … – Смотри, кого слушать. Не облегчай себе жизнь.

Наш Репортер вышел из подвала тяжело нагруженным легковесной информацией. Он совершенно не представлял себе, какой мыслью объединить разношерстные впечатления, как говорить правду об этих вещах. Дилетантизм, естественно, оказывался куда менее интересным, чем «примитив».

Пару дней он ходил, почесывая затылок. Потом решил, что выстроит повествование кондово, по хронологическому принципу. Значит, вы окончили школу, институт. И как инженеру работается в лаборатории? …О! В этой работе есть что-то креативное? А потом вы решили стать художником. Почему? Мало творчества в науке? Я думаю, любительская скульптура – вещь крайне трудная. Требуется высокий уровень обобщения, ведь предполагается «вечный» материал. Вы сделали то-то и то. А в чем новизна? …То есть самой передачи?

… Да, но это, кажется, диалог! Даже спор! Рождающаяся на глазах у всех оценка! А зритель – третий. Вот то, чего нехватает TV! Везде, от Москвы, до самых до окраин! С экранов глядят все знающие головы, со своими «правильными» установками, раздающие оценки. А нужно стокновение мнений, борьба их. Пусть даже собеседники остаются при своем, третий должен думать вместе с нами, пусть сам для себя решает.

Припомнив их разговор, он наполовину сочинил диалог, некоторые фрагменты которого, как в самой жизни, были «подвешены и брошены». Герой передачи, как ни странно, с ним согласился, сценарий, что немаловажно, одобрила его жена – поэтесса, филолог с заметными претензиями. Осталось завербовать редактора.

– Журналистика живьем, – агитировал Дилетант Кочкину, – это разнообразие тем, интрига, смена ритмов, элемент импровизации, интерес зрителя. – Такого я ни разу не слышала, не видела. – Ну, Юля, это же беседа, спор, хватит «вещать». Давайте попробуем.

После некоторого раздумья Юля согласилась переговорить выше. В редакции ощущалась настороженность, но, как удалось понять по обмолвкам, начальство на всех ступеньках – вплоть до главного редактора решило, что можно попробовать, и случай для этого удобный, подумаешь, Сузи.

Были заготовлены фотографии работ, часть гипсов была привезена в студию и установлена на сильно потертых подиумах. Верхний свет ставился с помощью шеста, тычками которого поворачивались прожектора и регулировались их шторки. На облезлом коврике стояли ветхозаветные кресла для отдыха и журнальный столик – несколько лучше, чем у Валтера. Ну и идеология, пропаганда, расцвет и нищета третьей империи…

К счастью, вся фактура студии, пропущенная через старенькие видеоконы, приобретала безликость и при этом теряла значительную долю дряхлости. Было интересно посмотреть на себя со стороны. То, что он увидел на контрольном мониторе, было лучше, чем его отражение в зеркале, но было очень далеко от некоего образа, витавшего в его воображении. Он взглянул на зрителя по-ананасовски, искоса. Нарцисс чертов... Нет, нужно прямое обращение.

Участники передачи проговорили текст, получили советы редактора, погуляли в фойе, поели в буфете. Время! Они снова утонули в просиженных креслах. Пошел обратный отсчет, студия в эфире, она закрывала, как это было заведено, какую-то передачу программы из Москвы. Музыка, общий план, крупно, Женичка заговорил, набирая голос, представил собеседника. Как ни странно, волнение скоро прошло. Чтобы вернуться вновь – после двух-трех вопросов и реплик, Валтер вдруг заговорил безостановочно. Он тарахтел, что для ингерманландца было совершенно несвойственно, не давая вставить ни одного слова.

Ах, ты, придурок, поломал весь кайф… Что же будет делать режиссер? Дилетант, сидевший без дела, терялся в догадках, разглядывая «собеседника», на лице которого временами мелькала улыбка удовлетворения. Один булыжник долго работал над собой и стал валуном… За десять минут Валтер выпалил весь свой текст практически как монолог и сам выставил «отметки» своим работам.

Режиссер «скакал» с одного оператора на другого, на третьего, те часто не попадали на нужную работу. Ну, навалял! Ага, ты думал, что обошел все, в том числе не очень приятные, вопросы? Сейчас сочиним тебе новые. Это каждый дурак сумеет. Ну, не каждый, конечно… Он мог представить, как режиссер мучительно ищет выход из положения. И не находит его: если передачу закончить, что делать с экраном? Он не терпит пустоты.

Указав взглядом на контрольные часы, Женичка дал понять, что шоу должно продолжаться еще пятнадцать минут. – Я думаю, зрители благодарят вас за это сообщение. Вам не кажется, – церемонно начал наш герой, – что скульптор, высказывающийся единственно в лирическом плане, – это как-то проблемно, даже сомнительно? Что вечный материал требует от художника углубления в жизнь, в ее драматизм?

Валтер поперхнулся. – Э-э-э, – начал он, – видите ли… (он замолчал, глядя в пол). – Мы вас очень внимательно слушаем, – наш Интервьюер, широко обнажив зубы (особо – клыки), продемонстрировал свою, как ему показалось, самую любезную улыбку. – Ну, почему… – блеял собеседник, – лирика тоже нужна… – Конечно. Но петь на одной ноте невозможно, не правда ли? – Почему невозможно? Возможно, – заколодило собеседника, покрывшегося потом; в мониторе было видно, что режиссер перескочил на средний план. – Вы все как-то сосредотачиваетесь на изящных извивах тела. Давайте посмотрим «Пробуждение» (режиссер, уловив подсказку, судорожно вогнал в кадр гипсовую статуэтку); вот этот изгиб бедра, эта томность в поднятой руке? Вам не кажется, что наша действительность требует, – тут ведущий заглянул в ту область, где начинался политический донос, – более энергичных, целеустремленных движений? – …Так тоже может быть. Да! – Конечно, конечно, – любезно разрешил наш инквизитор, – был бы смысл, мы говорим лишь о сомнениях, которые могут возникнуть у нашего зрителя (тут Собеседер задержал взгляд на объективе, на «третьем», дав понять, что все мы заодно). Но, если посмотреть «Лену» (в кадре появилась следующая вещь), то тут мы обнаружим почти тот же мотив, не так ли? – Ну, это я для себя лепил, это, так сказать, воля автора… – Но ведь вы выставили эту композицию, а публика в этом случае вправе высказывать свое мнение. – Да-да, была очень хорошая запись в книге отзывов, вот. – Я помню, знакомый почерк, это замечательно. Вот и я высказываюсь, как часть публики… А вот этот проект для парка, вам не кажется, что он переусложнен? – Так это же декоративная вещь… – Видите ли, Валтер, у многих существует представление, что такого рода проекты можно выстраивать совершенно произвольно. Что ни нарисовал, то и хорошо. Но ведь декоративность – это не навал художественных средств, здесь тоже работают законы композиции, нужно чувство меры. Основной фрагмент – вроде бы двухмерный, но плоский, очень много графики – линий, дублирующих друг друга. (Оператор, умница, пошел вокруг модели.). Но маловато наполнения объема, внутренней энергии, разнообразия фактур…

Выпивая потихоньку кровь из растерявшегося собеседника, наш вампир не забывал заглядывать в глаза зрителю и посматривать и часы. С движением секундной стрелки по последнему кругу он завершил разговор штампованными выражениями благодарности. Слышно было, как наверху, в застекленной режиссерской, под команды, прошло переключение тракта на Москву. – Стоп запись!

Режиссер – высокий и грузный Воронин – сбежал в студию, вытирая лысину, здесь уже находилась слегка трясущаяся Кочкина. Виновник торжества, сидящий в кресле, был бледен, Женичка тоже еще не весь высох. – Ну, Валтер, знаете, – задохнулся режиссер, – у нас же дисциплина! Надо было на прогоне сказать, что вас не устраивает! Выпускающий мог все это просто отрубить! – …Да нет, Эрик Васильевич, я просто испугался, что не смогу дальше… – Юля, вам надо тщательнее работать с участниками передачи! – Кто же знал, Эрик Васильевич! – Е. С., вам спасибо, что смотрели на часы! И на камеру! И на монитор! Вывезли! Даже интересно получилось! Профессиональный разговор! Маленькая драма! С подтекстом! – Дак чего уж тут, – сыграл «в народ» наш герой. – Вот это крещение, – продолжала волноваться Юля (а она очень симпатична, и фигура…), – вы честно заработали место в студии. Все, я передаю вас Юшкиной. Сейчас узнаю, где она. Готовьте предложение на следующий месяц. Только члена Объединения (художников), покрупнее.

– Ну, колись, почему ты учудил, – потребовал от Валтера Женичка, когда они вышли в вестибюль. – Да Ленка (жена) надоумила, – признался тот, – чего это вы на равных… Ты, мол, художник, а он кто? Ну и поставь его перед фактом. – Она же не дура, вроде, диссертацию пишет. – И в передачах участие принимала. – Должна была понимать последствия. Не знаю, выиграли ли вы сегодня, но теперь тебе долго не видать студии. – Да я понимаю.

Новой звезде местного экрана надо было ковать железо. Надо, конечно, мыслить серией, на несколько лет. Разговор надо вести с художником в родной для него обстановке, здесь он будет чувствовать себя уверенно. – Пошли, Е. С., нас уже ждут, – прокричала с лестницы Юля.

Римма Александровна Юшкина оказалась улыбчивой и обаятельной, высокой, сравнительно молодой женщиной. – Начальство смотрело тоже. Как вы его разуделали, – улыбнулась она, – ради одного этого стоило все пережить. Диалоги, это отлично! – Скажу больше – это телевизионно! – Будем продолжать их, Е. С. – Может ли быть серия «Мастерская – весь край»? – …Даже так?

Обнаглевший Дилетант начал излагать свои взгляды на серию передач. – Да, конечно, общение профессионалов, – согласилась она, – выходим на натуру. Заявим съемки «от мольберта». Пишите заявки на ПТС (передвижную телестудию). А с кем именно вы хотите беседовать? – Кроме мэтров должны быть разговоры с молодыми ребятами. Может быть с целой группой. Затем прикладники, они у вас почти не представлены. У них в мастерских очень выигрышная фактура. Затем архитекторы. – И вы беретесь с ними разговоривать? – Очень интересно вытащить их. Когда кончится эта бескрайняя серость в городе, в районах. Может быть даже пригласить строителей. – Ну, у вас грандиозные планы. – Осталось захватить почту, телеграф и мосты. Я имею в виду новые сооружения в городе и районах. – Включайте в заявку все. Кстати, вы преподаете в школе искусств. Тут вами интересуется детская редакция. Они хотели бы сделать серию обучающих передач. – Это перебор, я не потяну. Надо приглашать моих коллег. – Ну, им тоже нужна фактура в кадре. – Я помогу начать. А там сменим ведущего. – Да, мы не очень любим, когда наш автор подрабатывает у других… К заявке приложите список ближайших тем, и начинайте работу.



С утра он мчался на встречу с очередным героем своей передачи, вечером писал сценарный план и диалог. Тем не менее он заметил, что Худякова ушла в преподаватели, и на ее место из педучилища перевелся Троянский. Молодой мужик увлекся своей ученицей, развелся с женой. Возник скандал, члена партии убрали подальше от студентов.

Выходец из новгородской глубинки, он с особым азартом предавался «богемной» жизни, главным признаком которой было по возможности неограниченное потребление «сухонького», а желательнее – «белого». С Троянским Дилетант встречался в училище, редко – на выставках, как-то – раз в его маленькой комнате, в деревянном доме.

Тогда, после «бутыля» хозяин достал холсты… – Юра, берешься писать «Пьету», – посетовал Женичка, – с таким понтом, что до тебя никто ее не трогал. – А что? – Да никакого трепета. Тема вывезет. И кругом сплошные спины. – А цвет? – Он тоже все не вывезет. – Слушай, Женька, я в выпуске первым по живописи… – Да вас же графиками делают, чтоб из школы не убежали. Вон Иванько, сколько лет уже в живописцы пытается… – А натюрморт? – Лучшая твоя вещь. – Точно, Женька, дай пять. – И пьешь много. Слабовольиый вы народ.– Хочешь брошу?! – В смысле нежелания осмыслить жизнь, понять людей, пережить... – Да я картину хоть сейчас напишу!

Типично. Картина в его представлении была (как и для многих) очень простой вещью – фигура плюс пейзаж или интерьер. Недостаток наблюдений или вкуса им никак не осознавался. Может быть, директор получится?

Вскоре определилась последовательность «Василича». К начальству Юра ходить не любил, хозяйственных прооблем избегал. Выделив молодой жене некоторую толику «часов», он успокоился, и главной своей обязанностью, по-видимому, считал организацию «междусобойчиков».

Здесь он отводил душу. Директор сносно играл на гитаре, потряхивая подстриженными «под горшок» темными волосами, дребезжащим тенорком пел цыганский, приблатненный и «роковый» репертуар. Он знал также немало матерных частушек, пел их без купюр, в полный голос. Была отменена цензура и на сильно соленые анекдоты. Для члена партии это было неплохо, но в целом… Школьные женщины молчали.

Для нашего аристократа духа все это было обременительно. – Девушки, что вы такую терпимость проявляете? – наконец не выдержал он. – Неприятно, но в столицах вошло в моду, – поморщилась Наталья. – Ты ему и скажи, – посоветовала Ольга. – Говорил, так он на вас и сослался. Слушаете, даже смеетесь.

Поддержка пришла неожиданно, от Худяковой. – Она мне как партиец партийцу врезала, – признался удивленный Троянский в беседе наедине. – Юра, ну правильно. Гонишь такое... – Людка еще говорит, что так и она могла директором работать. Уже жалеет, что меня допустила. – А что, она о наших проблемах не говорила? – Было что-то, да я не очень… А в чем дело? – Да уровень преподавания, если в целом. Надо его поднимать, выравнивать. Методическая работа. Я от тебя именно этого жду. – И ты, искусствовед? – Вот именно. Школа должна быть. И никаких дураков. Юра, это же дети. – Пробьются, не маленькие. – Юра, а мы для чего?

Через несколько дней Троянский отвел Дилетанта к себе в кабинетик. Директор пожевал большую безвольную нижнюю губу, поскреб жидкую бородку, прикрывавшую мелкий подбородок.

– Женя, ты ведь знаешь, как я к тебе отношусь. Комиссия в училище была, помнишь на тебе выспались. Нашли козла в огороде, почасовика. Нет, чтобы на штатных старушек навалиться, давно им на покой пора. Я тебя защищал, требовал, чтобы ты продолжал… – Я знаю, Юра, спасибо. Однако? – Людка говорит, что ты сталкиваешь нас лбами. – Это каким образом? Какой мне навар с яиц? – Ты вроде подзуживал, чтобы в партком жаловаться. Пьянки, то да се. – Мне-то все равно. И разговор был не с ней, а с Наташей-Ольгой, в порядке обсуждения. – Но насчет пьянок? – Ну да, согласись, они приобрели новое качество. Они-то от тебя другого ждали. И не Людке тебя упрекать, она сама с Палычем не справилась, из-за этого и ушла. Он знаешь, что говорит? – ? – Что ему помогать надо… А в партком я не ходок, не член. И где конфликт? – Непонятно мне, чего она вибрирует. – Так я тоже не очень… А, понял. Все просто, старик. Натравливает она меня на тебя. Потихоньку. – Да-а, похоже на то. А может, твои часы хочет? – Ты вот что. Храм не храм, а… Кончай этот театр одного актера. А то действительно дождешься от Худяковой подарка. И еще кто-нибудь подпишется.

Через месяц Троянский «занялся школой» – объявил посещение урока Малинина. Дилетант изобразил радушное гостеприимство, трясясь в душе (других учителей не проверяли). Пришли они вдвоем с Высоцким, сели сбоку. По странному совпадению тема оказалась все та же – искусство Древней Греции. Урок пошел по накатанной колее.

– Сложновато, – поморщился Высоцкий, выйдя из класса, – и о Венере ты мало рассказывал. – Обнаженная натура, женская, эта красота не про них. – Но, в общем, понятно, – застенчиво произнес Троянский. – Вопросов не было, – добавил Женичка. – Больше надо мифов, – продолжил Палыч. – Так было же. О кентаврах, о Дионисе у пиратов. – Ну да. Больше надо. – Я посмотрю.

Тема, казалось, была закрыта. Однако вскоре на педсовете разговор повторился буквально. Наш герой в оправдание рассказал о своих московских школьных впечатлениях: – Предмет находится в становлении. Главная проблема – как за один час в неделю, в каком объеме, и как давать материал, чему учить. – Нам вот в студии легенды читали, – заявил Высоцкий, – и все дела. До сих пор в памяти. – Пока ты Антиноя рисовал? – Ну да. – Так это не преподавание, а развлекаловка. – Ну, конечно, один ты все знаешь. Придумал проблемы. Рассказывай про войны, путешествия, не мудри, гарантирую, детям будет интересно. – Что, вместо детского сада? Не для этого я сюда пришел. – А для чего? – Искусствознание – творческий предмет, надо выявлять и такие способности детей.

Мысль поставила оппонентов в тупик, и они свернули обсуждение.

На обходах работы детей, выполненные за четверть, выкладывались лентами на пол, оценивались синклитом преподавателей. Постановки для первоклашек часто включали синий эмалированный чайник – вещь, трудную для «входа» в живопись. Чаще всего постановка была сложной, непродуманной по отношениям предметов, цвету, фактуре. Системе в рисунке мало кто следовал. Многие дети и в старших классах «красили». Работы по композиции часто выглядели очень условными. В защиту их преподаватель мог сослаться на интересное настроение листа. Академические моменты выглядели порой комически, и никого это не волновало.

При этом следовало объяснение – очень мал натурный фонд, набираем на помойках. Женичку поражал либерализм в оценках. Бездельники двоек не получали. Тройка тоже фактически находилась под запретом, ставилась в самых крайних случаях: – Дети могут разочароваться, уйти из школы, где взять новых. – Ну так набирайте с запасом, берите кандидатов. – Лишняя нагрузка.

В пленэрных работах преобладала «зеленуха» и «синька». Когда наш несостоявшийся завуч предлагал устрожить отношение к детским работам (фактически – к преподавателям), находились разные отговорки. «Ну, он же маленький». Или «ей, конечно, четырнадцать лет, но на большее она неспособна». Или «ну, не может он методически работать». Или «она чистый график». Или «это такая индивидуальность! Не будем ее ломать». И т. д.

То же самое повторялось при оценке экзаменационных работ четвертого класса. Было удивительно: есть методические центры в Москве, в министерстве культуры, а школы фактически не контролирутся.



Наконец учебный год закончился, начались благословенные летние каникулы-отпуск. Из издательства прислали на согласование «Тутуняна». В сопроводиловке Петяева сообщала, что по экономическим соображениям решено сократить объем издания. Пришлось резать текст, исчезла дорогая для Дилетанта ритмика. Спорить он побоялся.

Пришел денежный перевод. Как обычно, он отдал деньги жене. В прошлом году она купила турпутевку «Венгрия–Чехословакия». Ехать с нею он отказался: – Во-первых, с детьми кто будет? Во-вторых, мне надо походить по музеям, постоять, подумать, а там будет галоп, полтора часа на одну экспозицию. Подожду, когда смогу поехать с художниками.

На самом деле ему было просто противно. Его возмущало, что какие-то комиссии будут у него выспрашивать его отношение к политике партии-правительства – и могут не удовлетвориться уровнем его «сознательности», будут решать, имеет ли он право потратить заработанные им деньги так, как он хочет, и, больше того, где-то могут постановить, что ехать ему «признано нецелесообразным».

При этом причин не объясняли, и, что самое ужасное, опротестовать, возмутиться было нельзя, потому что в этом случае дорога за рубеж закрывалась намертво. Но даже если бы он поехал… А инструктажи, а слежка в группе, а невозможность свободно высказаться, и «ходьба строем», и нищие обменные деньги…

А Малинина ездила, чувствовала себя в группе очень комфортно. Он доверял ей абсолютно. Насколько она могла быть вздорной дома, настолько же строго (об этом ему доверительно сообщали) она держалась среди «своих», вырвавшихся «на свободу» и стремящихся «наверстать упущенное». Впечатления ее были, естественно, пляжными и магазинными. Надо признать, что она находила на распродажах очень дельные вещи. Он мог отправить Ирину одну и на курорт. Сам он мог никуда не поехать, остаться с сыновьями, писать, валяться на диване с книгой, журналом в руках.

 Надо признать также, что он уже обленился, не испытывал острой потребности в новых впечатлениях, в солнце юга, предстоящие дорожные неудобства его угнетали.

Но на следущий год они обязательно ехали на море. Двадцать дней они добросовестно жарились на тесном пляже в Гаграх, с трудом вытаскивали детей из воды, маялись в маленькой комнатке, в столовках, экономно покупали фрукты на дорогих рынках. Иногда позволяли себе ресторан. Посещали танцплощадку, где Женичка сходил за местного – поэтому аборигены к Ирине не особенно цеплялись. И, наконец, эта обязаловка заканчивалась.

Он уже ощущал себя северянином и предвкушал возвращение в строгий край.



Он не успел поставить чемоданы на прихожей, как раздался звонок. Это была Юшкина. – У телевидения отпусков нет, – сообщила она, – включайтесь, гоним серию о музеях… Что вы молчите, вам что, деньги не нужны? Или известность надоела? Могу сказать, что в горкоме и обкоме есть мнение о ваших передачах. Какое, какое… Понимать должны.

Его действительно узнавали, и это было приятно. Почти каждый месяц у него шли телепередача на сорок пять минут, иногда – две. Он, готовил сценарии, воображая себя режиссером: придумывал сценарные ходы, слайд-фильмы, РИР-проекции, наплывы, встраивал киносъемку. С Ворониным обследовали мастерские художников, осваивали выставочные залы.

На студии ему все время шли навстречу, подстраивались под его расписание. В крайнем случае он переносил уроки. Коллеги терпели, поскольку в детскую передачу он начал вводить преподавателей школы. Это вызвало у Конкиной, заведующей «школьной» редакцией, недовольство, но она понимала, что, в конце концов, это неизбежно. Получалось, что именно Женичка находил своим коллегам приличный приработок, рекламировал школу.

Часто шли передачи с выставок. И на них Дилетант приглашал известных в городе людей, «профессиональных», как он их называл, зрителей выставок – инженеров, научных работников. Репортажных камер не было, привозили стационарные. Ведущему становилось страшновато, когда он видел ПТС – огромный автофургон с оборудованием, пультовой, машину с кабелями, иногда – передвижную электростанцию, тучу хлопочущего народа. И все это для того, чтобы он мог передать в эфир очерк очередной экспозиции или продемонстрировать «экзотику» мастерской.

Он привык к этой суете. Он прогонял текст с собеседниками, что-то заставлял вызубрить, расставлял акценты, старался «вселить уверенность» в людей, не привыкших говорить и терявшихся перед камерой. Но и «простые зрители», и художники говорили вполне прилично, высказывали дельные мысли, иногда уходили от текста, и это могло быть интересно, потом их можно было вернуть к уже вышитой канве, возникало впечатление живого разговора.

Диалог был удобен тем, что пока собеседник говорил, можно было расслабиться, заглянуть в шпаргалку, перемигнуться с помощником режиссера. Дилетант улыбался собеседнику(кам), в камеру, волнение возникало только в виду какой-нибудь накладки. Что-то мог перепутать он сам, собеседник, оператор, режиссер, мог возникнуть посторонний шум, репродукция могла косо стоять на пюпитре, за всем надо было следить, в случае необходимости – оговориться, как-то оправдаться, гладко сменить тему. За это Дилетанта ценили особо, да и он, порой трясясь и выкручиваясь, сам себе нравился.

Он стал «ведущим» – есть такая специальность. На студию, что его удивило, зрители присылали письма. Иногда довольно подробные, просто рецензии. Особо ценилась определенность высказываний – чего коллеги Женички избегали. Оказалось, что нравится краткая и убедительная аргументация. Ценился даже не всем понятный, специальный, предметный разговор. Он иногда возникал и зритель мог интуитивно принять чью-то точку зрения. Наш герой, кажется, вытеснил всех прежних авторов, было даже неудобно перед Вавулиной и Ананасовой – последнюю телевизионщики вспоминали теперь с глухим ворчанием.

 Наш нарцисс смущался, когда его хвалили («новое слово в жанре» и что-то подобное), уходил от разговора. Он сделался на студии своим, и ему заказали удостоверение постоянного сотрудника. Ему, определенно, предлагались молодые режиссерши и редакторши. Но ему была нужнее большая и трогательная Танечка. Иногда она жаловалась на стойкую депрессию, которую он успешно лечил. Он помогал ей чем и как только мог.



Казалось, все шло по наезженной колее, но ближе к Новому году Троянский известил его, что темой очередного педсовета станет вновь история искусств. Замысел Худяковой обретал черты традиции. Тревог Женичка не испытывал – на уроке у него никто так и не побывал. Может быть, речь пойдет о специализированной группе?

В назначенный день коллеги предвкушали острый разговор. И их ожидания оправдались. – Е. С., вы проводили занятия на областной выставке? – начал Василич. – Да, самая лучшая репродукция шедевра не заменит знакомства с посредственным, но настоящим холстом. – Вы позволили себе в присутствии детей критические высказывания по работам художников, в том числе преподавателя школы (имелся в виду Высоцкий). – Естественно, мы анализировали наиболее показательные произведения. – Что они подумают об искусстве, о нас? Как мы их будем теперь учить? Это недопустимо…

Дети уже неплохо видят вещи, и говорят – работают на выставках. Да, натюрморт Высоцкого… Они тогда кисло отозвались о холсте: автор пересчитывает предметы. Скорее кто-то из музейных дам, подслушала и донесла. А, может быть, эта девица просто обалдела от такого разговора с учениками. У них же все «сфера красоты», «область прекрасного», слезы восторга.

– Ну, нельзя так сужать… Я, во-первых, всегда говорю о специфике замысла, о достоинствах вещи. – Вот здесь бы и остановились! – Это называется часть правды, выдаваемая за истину. Это есть ложь. – Это же дети! Надо с ними говорить о возвышенном, – подала голос Худякова. – Им врать нельзя, быстро привыкнут. И что они подумают о будущей профессии? – Это все субъективно! Вы им навязываете свои оценки! – Да нет же. Я спрашиваю их мнение, иногда направляю. Иначе они перестанут мне верить. – Давайте прекратим это, – нажал Высоцкий. – Вообще ходить на выставки? – Нет, почему, Но… – Я им говорю, что не каждый раз художник занимается искусством. – Как так?! Ну, вообще… – А так. На выставке большая часть вещей – ремесло. Типичное. Часто слабое. – Ну зачем это, Е. С., – укоризненно затряс бородкой Троянский, – мы же здравые люди, мы не можем детям рисовать такую перспективу, они не пойдут учиться дальше. – А кто идет-то? Два, три человека. Остальные в зрители… И хорошее ремесло – это еще ничего, не все выдают. Который раз Юрий Палыч грузит нам огромные холстины. На этот раз главный герой – лошадиный череп. Ну что взять с этих костей? И вещи там без осмысления, переживания. И не обойти ведь, не отмолчаться. Нельзя же так … – Ну, это ни в какие ворота… – Дайте мне настоящий повод, и я вас буду хвалить, скажу об этом хоть в Москве. Уровень вставок падает, – уперся Женичка, – я говорю об этом и на работах ведущих художников. Я готов помогать, даже идеи есть. Вот, продаю по сходной цене – черный дог на красном диване. У знакомого музыковеда видел. Сам бы написал. – Ну, это не каждый напишет, – вздохнул Троянский. – Да, пожалуй, – задумчиво почесал бороду Высоцкий.

Несколько человек пожелали высказаться по поводу дога и других собак – а также их качеств и привычек, разговор свернул с намеченной коллеи… – Я все-таки предлагаю записать рекомендацию педсовета, – опомнился Палыч, – Е. С. упростить преподаваемый материал, больше уделить внимания мифологии, воздержаться от критических оценок работ педагогов школы. – Нет, почему это, – возник со своим нарочито скрипучим голосом Пустышин-младший (теперь он, с подачи Дилетанта, оформлял детские телепередачи), – мы же за свободу творчества. Для всех, или как? У Е. С. свое дело, а мы ему навязываем. Ну замолчит он вещь. Вот обо мне не говорит. Так это хуже, чем критика, я отвечаю... А чего мы ожидали? Что наши натюрмортики сразу музей купит? – Е. С. мог быть к нам добрее, – вставила слово Наташа. – Не надо! Словоблудие всегда видно. Пусть говорит, я, например, не боюсь. Он что, в одном месте будет хвалить наши работы, а в другом – ругать? Как проститутка? Что, школьная цензура?

Троянский замотал головой. Женичка не ожидал поддержки от рассчетливого парня, но не использовать ее было нельзя: – Художник должен быть готов к общению с критиком. Если с малых лет не приучить к этой мысли, то, считай, профессионала не получится. Сколько уже ходит народу с дипломами, а слышать ничего не могут. Хорошо, если не сразу в истерику… Я бы даже ввел в наших старших классах критико-аналитические семинары. А? Надо подумать. – Ну, вообще, мы ему одно, а он… – развел руками Палыч, – Е. С., я вас пре… – Да-да, конечно, я буду осторожнее.

Было похоже, что администрация готовила оргвыводы. Но широкой поддержки масс не получилось. Рыхловата натура у Палыча, упустил нить, выдохся. К тому же кто-то лелеял в уме свой будущий шедевр, которому понадобится словесный гарнир. А кто его приготовит?

На какое-то время Женичку оставили в покое. Он гнал время – статьи в московских журналах шли медленно. Ирина периодически поднимала скандал: он ничего не видит, кроме рукописей, книг, он невнимателен, не слышит то, что она ему говорит, забывает день свадьбы. Ее беспокоит желудок, «нижний этаж», муж виноват в том, что ей некогда заняться здоровьем, ничего хорошего в жизни… Он не занимается детьми!

– Ну да, внушать, орать! – взрывался «глава семейства». – Проходили! Зудье моей мамы ничего не давало, отца я боялся больше, хоть он и молчал. Воспитывает стиль жизни. Если родители вечно собачатся, никакие разговоры детям не помогут.

Нет, конечно, он успевал проверить домашние задания сыновей. Но Раф учился все хуже, все больше замечаний записывалось ему в дневник, и все чаще приходилось идти в школу. Все чаще сын заговаривал о том, что ему надо искать работу. – Вот видишь, ты хотел стать рабочим, и это сказалось на сыне, – возмущалась Ирина. – У него прекрасные руки, почему бы нет, – оправдывался Женичка, ощущая все-таки свою ущербность как родителя.

У него было оправдание – он работал. Он рисовал товарные знаки, делал рекламные листовки. Он судорожно стучал на машинке. Он учился строить диалоги – ему, будущему романисту (этой мысли он боялся), это тоже было нужно. Помимо сценария, на том же материале, пеклись статьи в местные газеты, журналы, передачи на радио, выступления на обсуждениях выставок. Он собирал материал для будущей книжки о художниках края – когда-то он ее напишет, верно?



Была еще одна статья расходов – ему надо было покупать книги. Хотя в главных библиотеках города у него был неограниченный «кредит», ему было стыдно за свое тощее собрание перед знакомыми. Аналогичные чувства, видимо, испытывало большинство городского населения, скупавшее на корню классику и нашумевшие новинки.

Вокруг последних, связанных с ними слухов, публикаций вертелись разговоры. Спорили о Пикуле (хотя спорить тут было, по мнению нашего героя, совершенно не о чем – невысокого уровня беллетристика), обсуждали вещи Солженицына, его судьбу. Его смелостью можно было восхищаться, но здесь, сейчас, наужны были деньги на еду, одежду, мебель, отпуск, магнитофонные записи, те же книги… Низкие оклады были хорошим политическим средством. Они побуждали постоянно рыскать в поисках заработка, отвлекали от критических мыслей…

Иногда в руки, на ночь, попадал какой-нибудь «сам-» или «тамиздат». Дилетанту, видимо, не везло, потому что ничто из этих скромных томиков его так и не вдохновило. Трифонов, Владимов интереснее.

Радостей и в самом деле было мало. Но одна из них – через день-два надо было обежать основные книжные магазины, в этом удовольствии отказать себе было нельзя.

Знакомство со здешними девушками украшало человека. Они обладали высоким общественным статусом. Выше стоял только продавец мясного или колбасного отдела гастронома. Но поскольку мяса почти не было, популярность его была узкой.

(Почетным было также знакомство с поваром, официантом, даже с посудомойкой ресторана, столовой. В этом смысле Малинина была на высоте – она дружила с Гарцуевой, соседкой по лестничной площадке, а у той мать и сестра относились как раз к этому сервису. Вот кто, вопреки учению большевиков, стал настоящим гегемоном общества.)

Всем работникам книжно-торгового фронта оказывались знаки внимания. Цветы, парфюмерия, те же книги, вероятно – деньги. Не меньше ценились уважительные разговоры на равных, хотя покупатель мог быть доктором наук, а продавщица – иметь неполное среднее образование. Ее мнение выслушивалось на полном серьезе, тем более, что оно могло быть калькой предыдущей беседы с филологом.

Обладание «подписками» (собраниями сочинений) стало идефиксом («идеей фигес») общества. Дефицитный комплект свидетельствовал интеллигентность владельца. Можно было подписаться на Библиотеку Всемирной Литературы, которой Партия осчастливила «население». Но от нее Дилетант отказался – слишком велика была в ней доля «нагрузки». Да и не мог он собирать литературу «вообще». Он ограничил себя изданиями по искусству.

Они, монографии и альбомы (прежде всего – живописи), были как раз самым большим дефицитом. Это были и самые дорогие издания, покупку которых Малиннина, в принципе, не одобряла («квартира и так забита, а у ребенка нету … …»). Заработки позволяли нашему герою делать скромные заначки и потихоньку проносить книжки в дом.

Приятным ритуалом было посещение букинистики. Особенно здорово было обнаружить книгу, ценность которой ни «сдатчик», ни приемщик не сумели достойно определить. Таких праздников было немало. Правда, качество репродукций почти всегда было из рук вон плохим.

Самые лучшие издания, о которых сообщали тематические планы издательств, оседали у различного партийного и советского начальства. В его пользу, по слухам, с каждой «посылки» снимали в Книготорге половину – а то и больше – экземпляров. Затем отщипывали свою долю сами книготорговцы, их родственники и «нужники» – знакомые, сидевшие на другом дефиците. До прилавка доходило (если везло) несколько штук.

Женичка стеснялся заговаривать с продавщицей, улыбаться, просить ее. Здесь предполагалась ответная услуга, а он-то чем мог быть полезен? Тем более, если она была симпатична – возникала очень двусмысленная картина ухаживания. Тем более, если она была несимпатична – и захочет от него известно что.

Так, собственно и произошло. Он несколько месяцев вел нейтральные разговоры с Зиной в букинистике на Московском проспекте. – Е. С., вам что, «дефцит» не нужен? – спросила она наконец. – Не откажусь, – вымолвил он. – Ну так пригласите меня домой, на черный кофе. У меня скромные запросы.

У Зины была фигура широкой кости, скуластое, крупное лицо с гладкой русой прической, зеленые глаза. Своеобразно, вполне ничего, решил он после долгого разглядывания. Но Танечка отнимала у него все резервы сил и, самое главное, свободного времени. – Технические проблемы, – промямлил наш библиофил, – жена, дети, нет ключа от подушки. – Ну хорошо, я угощаю кофе, ваши конфеты. У меня комната в коммуналке. Едем? – Куда? – Он еще спрашивает у девушки. Клиент пошел. В Заозерье.

Это был не ближний свет. – Тотальный контроль, – пожаловался он Зине, – полицейский сыск. Мне надо это обставить. – Ладно, только недолго. Тут меня домогаются, отказываю из последних сил. Твой земляк, грузин. – Ну, у меня столько денег нет. – Деньги – пыль, Шота говорит. – Мети ее в мою сторону.

Готовился, он, видимо, долго. Или Шота перешел в решительное наступление? К своему предложению Зина больше не возвращалась. Кое-что она Женичке подбрасывала, но это слабо меняло картину охоты на интеллектуальные ценности. – А что вы не обратитесь к Терлецкой? – удивилась как-то Зина. – Она мне говорила, ее дочь у вас учится, очень вас хвалит.

Превозмогая стыд, наш Библиоман переговорил с девочкой, и через какое-то время мама устроила ему несколько изданий, пригласила заходить в магазин на проспекте Маркса. Однако девочка заканчивала школу искусств через год, и надо было подумать о будущем. Оставалось завязать отношения с обществом книголюбов, которое все громче заявляло о себе.

Женичка был шапочно знаком с заместителем председателя общества Батумским. Поэт, недавно – режиссер телевидения, Виктор встретил его так, как будто они вчера общались. На его ничем не приметном лице с веснушками было самое располагающее выражение. «Контора» размещаласть в обширном полуподвале, где были выделены кабинетики зама, бухгалтера и функционеров; остальное пространство было превращено в зал для конференций, встреч с писателями, «левых» концертов.

– О, твои передачи, – сказал он, – видел несколько раз. Содержательно, вполне, как профессионал говорю. – Спасибо, Виктор… Я к тебе, сам понимаешь, по книжному делу. Раз ты оттуда ушел, значит тебе здесь хорошо. – Надо думать. Система у нас такая, председатель – общественник, он – вывеска, а работаю я, на окладе. Триста, премии, командировочные, и свободный режим, самое главное. Сижу, пишу стихи, потом публикую в журналах, ну, естественно, гонорар, надо куда по своим делам – иду, еду. Пошли ко мне домой. Недалеко.

Жил Батумский с женой и сыном в трехкомнатной малогабаритке. – А чем отчитываешься? – Есть план по членским и добровольным взносам, по распространению литературы. Этим у меня девушки занимаются. Я их понукаю, ну они и вертятся. Основные доходы от коллективных членов – предприятий. Я начальству дефицит сделаю, а они мне несколько тысяч отстегнут. Им это раз плюнуть. – Идет без срывов? – Ну, в конце квартала напрягаемся, бывает. Так до него дожить надо. – Похоже, ты устроился. И как ты, аид, пролез на это местечко? – …А ты откуда знаешь? – А я тебя вычислил. Мне же надо знать этнические типы. Это современные портретисты ни о чем не задумываются. На тебе, рыжая морда, все написано. – Да, старик, это прокол.

Он достал паспорт, они, оказывается, родились в один год и день. Это почему-то резко усилило доверие функционера к Женичке. Виктор кивнул на пятый пункт: – Вот оно, клеймо, тавро, мать его... Мог быть русским, по матери, но это память об отце. Храню, никому не показываю. – Хорошо, у тебя фамилия удобная. От города? Подправленная? – Отец говорил – от какого-то польского местечка пошла… И еще два прокола есть. – При такой жизни? Поделились опытом, и душу заодно облегчи. – Вообще-то никому ничего нельзя рассказывать. И доверять… Никому. Никогда. (Это было сказано с известной долей маниакальности.) – Да я, в общем, верю, что ты не замешивал мацу на крови христианских младенцев. – Хуже. Начать, во-первых, я не член партии. – И работал на телевидении? И завредакцией стал? – Во-во, никто не верит. Только сейчас вступаю. На сувенирах карьеру делал. Тому при случае, этому… – Это каких сувенирах? Я ведь всех мастеров знаю. – Я сам. Едем сюжет в районе снимать, ну, я беру редакционную «буханку» (автофургончик ульяновского завода), в лес, там похожу, выпилю чурки с интересными наплывами. На заводе мне расточники выберут отверстие. Хорошо им плачу, конечно. Чищу, полирую, короче, вазы хвалят. Вот, посмотри.

Виктор достал из шкафа несколько ваз. – Ну, не знаю, какой ты поэт, но руки у тебя отличные. Откуда? И вкус есть, только меньше лаку. Вот эту – покупаю. Сколько? – Не продается. Все расписано. Как-нибудь подарю. Ты не поверишь, какой ценой мне все достается. Сплю четыре часа в сутки. – Ну, ты фанат. Я, если не посплю – не человек. – Привычка. Четыре поэтических сборника, не шутка. Пусть тоненькие, не бог весть какой талант, а мои. Передачи писать тоже надо было… – А еще где прокололся? – Да выгнали меня из артиллерийского училища, после диплома. Руки хорошие оттуда, поневоле будут. По пьяни вылетел. И в «педе» до сих пор учусь. – Выгнали, он мне будет рассказывать. Скажи, что из армии слинял. – … – Ну и правильно сделал. Да, анкета у тебя… И ты хочешь, чтобы я тебе поверил, что ты все сам? – Ну, ладно. Здоро-о-овый у тебя скептицизм… Меня жена устраивала. (Она, «местный кадр», как знал Дилетант, работала в горкоме партии.) Тебе бы следователем служить. – Спасибо. Так оно, в сущности, и есть. Все умрет в этой груди. Больших денег мне за эту информацию не дадут, а маленькие я зарабатываю честно. – Ладно, смотри, никому. Так какие проблемы?

Батумский развел руками беду Женички: – К нам кое-что приходит, буду иметь в виду. Но работай на меня. – Это как? – По полной. Изберем тебя председателем Совета книголюбов Октябрьского района. – А что делать? – Меня поддерживать. Выступать на Правлении. Познакомлю тебя с некоторыми директорами (магазинов). – Да я и так, более или менее. Им деньги нужны, подарки, любовь. – А какие проблемы? – Известно какие, секут на каждом шаге. В ресторан продавщицу отвести – ни времени, ни денег. – С такой шевелюрой? С нею деньги не нужны. А я мало того, что рыжий, так еще и лысый… Ну, с Алешиным (директором «Книготорга») познакомлю, стань ему нужным.

Они еще поговорили, выпили, закусили, готовил Виктор отменно – это были гусиные шкварки. – Спасибо, оценил… Ты внушаешь доверие, – сказал он, – смотри. – Он достал из ящика стола Библию. Женичка ее полистал, печать была превосходной. – Девяносто рублей заплатил, – похвастал Виктор, – это Книга книг, верно? Только никому… – А я «Киевскую псалтирь» купил, все сто пятьдесят, – не удержался наш книголюб, – мы с тобой, как рядовые члены. Исключительно о «номиналах», качестве переплета, как достал… – Не говори, с кем поведешься. Иди сюда.

Он отвел Женичку в спальню, открыл платяной шкаф и достал из-под бельевого спуда несколько икон: – Вот, сам собирал. Состояние сам видишь.– Вроде бы неплохое письмо. Есть смысл реставрировать. – Ты думаешь? (Он явно мучился этим вопросом.) Ты понимаешь, мне неудобно. Не дай бог узнают, вылечу со свистом. – Ладно, давай я их от себя покажу, ребята все свои, сделают как знакомому. – Серьезно? (Теперь он явно боялся, что Дилетант его нагреет.) Если сделаешь, я тебе щенка фокстерьера подарю. Или вазу.

Иконы Женичка отнес Ирине Кусак. До этого она занималась только консервацией и «доски» Батумского стали для нее пробой кисти. Долгой, но довольно удачной. Денег она не взяла, но пока осваивала технологию, Виктор замучил Дилетанта напоминаниями. И когда наш посредник вручил ему великолепно смотрящиеся вещи, Батумский на радостях всучил Женичке небольшой необработанный кап.



Председателем районного Совета Женичку избрали элементарно, у него теперь был свой функционер, который готовил ему отчеты, какие-то бумаги. Изредка нужно было приходить на «мероприятия» – встречи с местными писателями, поэтами. Тут же книжные магазины сбывали залежавшуюся продукцию вместе с новинками.

Изредка на такую же встречу надо было ехать в район – в качестве свадебного генерала. Здесь уже были не просто жалобы на книжный голод, а крики души. Истосковавшиеся по книгам люди подметали прилавок начисто. Казалось бы, благое для экономики дело, выпускай это чудо на рыхлой, серой (желтой) бумаге миллионными тиражами и пополняй государственную казну. Ну, не забывай поднимать цены.

Они-то постоянно росли. На спекуляции книгами «жучки» жили очень хорошо, цена экземпляра измерялись теперь количеством «номиналов» (госцены). Ушлые ребята – они были широко известны – создавали свои очереди перед магазинами, выстраивали их с вечера, чуть ли не кулаками оттесняли «чужаков».

На полугодовых и годовых конференциях просьбы книголюбов об увеличении выпуска постоянно записывали в резолюции, они шли по адресу. Отсутствие реакции просто поражало.

– А что ты хочешь? – спросил Батумский, – сколько твои ВЦ бумаги кушают? А сколько идет на съезды? – Ну так печатали бы за границей «крупнейших идеологов современности». – Денег в казне нет. – Конечно. На эстетику, соцреализм эшелоны рулоновозов пошли. Все будет выбрасываться, как распечатки. – Ты думаешь, только это?

С трибуны наш Функционер рассказывал о том, что бумагоделательные заводы не могут наращивать производство, потому что вы, уважаемые машиностроители, сдерживаете модернизацию отрасли, а вы работники науки, миритесь с доисторической технологией, не придумываете новую. Момент инерции…

И доля правды в этом была. Что, как известно, было ложью. Батумский и курировавший его работник об(гор)кома ценили выступления нашего героя – он не раз ловил поощрительный взор от покрытого кумачом стола президиума. По правде сказать, в глубине души наш конформист допускал, что все может вдруг волшебно измениться. Ну что им стоит, не враги же они такой положительной страсти.

Его отправили в командировку на Московскую международную книжную выставку-ярмарку. Он бродил от стеда к стенду потрясенный. Разве можно было сравнивать наши книжки (за очень редкими исключениями), напечатанные чуть ли не на газетном срыве с белейшими лощенными страницами, пришедшими из-за границы, наш серый, неровный оттиск – с превосходного черного цвета шрифтовой печатью элегантной гарнитуры?

А переплеты? У нас это был каменный век – ледерин, «гуляющий» форзац. У них – самая дешевая, пластиковая «корочка» смотрелась отлично. У нас сбитая по цвету и контуру печать репродукций, у них – пусть и несколько приподнятая, щеголеватая, но притягательная «подача» произведения искусства. У нас традиционализм верстки, у них – дизайн.

Оставалось дивиться мужеству тех людей в ЦК, которые, вероятно, понимали, на что они шли с организацией выставки, на какие сравнения нарывались. Быть может, это было единственным утешением, вынесенным с экспозиции. Да, еще одно – наши иллюстраторы были на три головы выше западных оформителей. Наши оригинальные шрифты тоже были хороши.

Если отставание остальных наших гражданских отраслей от мирового уровня было таким же, то положение Системы представлялось безнадежным.



С этим настроением Дилетант вернулся домой. Малинина добавила, который раз повергнув Женичку в шок: – Я снова залетела. Из-за тебя. Ты (… не то), ты (…не это). – Известное дело. И виноватого искать не надо. – Все, я решила – буду рожать. – …Как всегда, ты не нуждаешься в моем мнении. – Врачи мне рекомендовали, иначе может развиться очень опасный процесс. – Тебе тридцать восемь, а мне сорок будет. Поздновато, не считаешь? Забыла, как тяжело поднимали ребят? – А хоть что, на прерывание не пойду. Не нравится – уходи, сама воспитаю. Чем такого отца… – До боли знакомый метод. Пойми, я только расписался, мне надо гнать текст за текстом. Все придется бросить. Это же год будет потерян. А телевидение? – Ничего не знаю. В крайнем случае маму вызову, Машу (сестру), как-нибудь обойдется.

Его снова затопила тоска, Женичка слонялся из угла в угол несколько дней. Он рассчитывал, что его отцовский долг будет постепенно уменьшаться, и он сможет, наконец, полностью посвятить себя критике, монографиям, эстетике. Больше того, втайне от самого себя, он вынашивал мысль заняться живописью. Наблюдая, как вымучивают холсты некоторые участники выставок, он уверовал в то, что сможет лучше. А что?

Теперь на всех планах нужно было ставить крест.

– Ну что ты мучаешься, – «пожалела», наконец, его жена, – ты же любишь детей, ты же был счастлив с ними. Одно удовольствие было наблюдать за тобой. Помнишь, ты хотел девочку? Я постараюсь…

Девочка? Любопытно… Он так и этак пытался вообразить ее. Немного потеплело. А как быть с книголюбами? На него столько надежд. И все забросить? С другой стороны, посмотреть на этих малышек, гуляющих на улице. Такие славные существа. Может быть, стоит смириться? Но сколько он может терпеть диктат? А если действительно у Ирины разовьется опухоль? При ее очень нервной системе… Надо бы пожалеть купеческую дочку, все у нее, начиная с детства, трагедия, включая его, волка, гуляку.

Он отправился в Центр народного искусства, вызвал Танечку в темный и тесный коридорчик, где стояли откидные кресла из зрительного зала. Они сели, он попросил ее сохранять спокойствие. Объяснил безвыходную ситуацию. – Не могу тебя обманывать, тянуть до той поры, когда станет все известно.

На ее глазах показались слезы, она закрыла их своей короткой густой стрижкой, наклонив голову. – Для меня это ничего не меняет, – сказала она. – Не знаю, сколько я смогу еще продолжать наши отношения, но, видимо, недолго, – решился он. – Не могу себе представить себя с тобой, а потом рядом – жену с животом. – Я сейчас отпрошусь, ладно? У вас Скибенская ключ не отобрала? – Нет еще.

Харьковчанка Люда Скибенская, рослая спортивная девица, которую каким-то ветром занесло после института в Р., теперь преподавала в школе искусств. Ей выделили комнатку в полуподвале, отданном под мастерские. Здесь умещалась самодельная, низкая, но широкая кровать, стул, стол. Люда без лишних слов отдала Женичке второй ключ («все равно я там только ночую, говори точно, когда ты будешь функционировать»).

Любовники тихо пробирались через коридор мимо двух других комнаток, которые были заняты творцами-соседями. По негласному уговору свет здесь включался только тогда, когда кто-нибудь занимал санузел или ванную – таким образом удавалось избегать нежелательных встреч.

На этот раз девушка преодолела обычную сдержанность и едва ли не буйствовала, кровать активно протестовала. – Не оставляйте меня совсем, – попросила она. – Таня, есть же в городе другие мужчины. И многих, думаю, прилекает твоя скромность. – Как видите, не такая я уж… Только с вами меня не мучают комплексы. Мне придется искать партнершу. А здесь это большая проблема.

Он вернулся домой поздно, сказав, что изучал материал в мастерской художника С. В каком-то смысле это была правда.

Потекли дни, недели, месяцы ожидания. Малинина, беременность которой была почти незаметна (так, «нездоровая» полнота, они даже ходили в ресторан, танцевали), была сдержанней против обычного. Он работал, как заведенный, изредка встречался с Таней, но было очевидно, что и она покорилась своей участи с редкостным смирением.

 Все шло по накатанной колее. Вдруг его вызвали в издательство, к Шахнович. Было понятно – зачем, что-то решилось с рукописью о Брюханенко. Понятно – что, тон ее не обещал ничего хорошего. Так и оказалось. Фая торжествовала, она смотрела на него с чувством превосходства, неприязни: – Рецензию мы заказали в Москве. Только что пришла, почитайте.

Три странички Волыновской были проникнуты духом недоброжелательства. Известный искусствовед второго эшелона особенно ополчилась на лестное сравнение работ Брюханенко с иллюстрациями Конашевича; у Мавриной наш критик вовсе находил недостатки. Аргументацией рецензент себя не утруждала – не согласна! Отличные художники! Но разве об этом шел разговор?

Бесконечные, довольно однообразные, картонные (если честно) шествия Конашевича были упрощением задачи (иллюстрирования сказок Пушкина), бравурная манера Мавриной была самодостаточной.

Сама мысль о том, что некий провинциал может оспаривать «законное» место художников-авторитетов, мнение столичных специалистов, казалась Волыновской недопустимой. (Так было «положено», и Дилетант знал на что нарывается.) Заодно были высказаны сомнения в других оценках нашего героя, попутно рецензент примерно разнесла стилистику нескольких фраз.

– Патронов (который прочел рукопись Дилетанта, написал хороший отзыв) считает иначе, – заметил наш герой, – по всем пунктам. К тому же он по первому образованию – художник. – Но он наш, и он монографий не писал, – не меняя неприязненного выражения лица, откликнулась Фая, – для нас Герда Николаевна – больший авторитет. И что нам заниматься вашей тематикой? – Но Сорокину вы издали? – Ну, так она сама нашла рецензентов. И книг много издала, с нею проще. – Не жаль своего труда, Фая Самойловна, я в виде статей половину книги опубликовал. Жаль Ивана Николаевича, который вывез ваше издательство, вас, натурально, на себе. Никто, кроме меня, ведь о нем не напишет. – Книга все равно будет убыточной. – А сколько прибылей на нем заработано? – Так у нас их все отбирают. – Ну, ладно, пусть тема отдохнет. Спасибо за рецензию. Не забудьте познакомить с нею Слуцкого. – Он-то при чем? (Фая покраснела.) – Это моя просьба.

 – Как ты ухитрился испортить отношения с Фаей? – изумился Патронов при встрече. – Прекрасная женщина. Мы всегда так мило беседуем. – Так вышло. – И тема беспроигрышная. Ну, давай, давай, признавайся. – Да это глубоко частное дело. – Скажи только, в чем оно, я хочу помочь. – Ладно. Бывший друг. Завистливый человечек оказался. И не понимает, насколько он, сплетник, прозрачен. Вот, захотел его вылечить. – Ну, не такой же ценой! – Перебор получился, не смог рассчитать. А Шахнович рада продемонстрировать объективность. Член партии. Для нее нет «наших» и «ваших». – Ну, ребята, с вами сложно! Вы накрутите такого! – Да ладно, Виктор, еще не вечер. Часом раньше, годом позже.

Нелегко заниматься всем сразу. Но хорошо – потому, что что-то идет лучше. Телепередачи шли своим чередом. Став местной звездой, Женичка позволял себе даже капризы. Передачу о Поярковой, сценографе, он предложил провести из театра. «Живые» декорации оказались превосходной натурой – он и сам впервые их рассмотрел так близко. Нельзя было не восхититься тем, как фанерой и твердой плитой художник почти иллюзионистски имитирует мрамор, железо, самые разные фактуры. Анна уверено ходила среди бутафорских колонн и барабанила выученый текст, ведущий импровизировал, насколько это было возможно.

Он не заметил, как кабель микрофона зацепился за козырек оркестровой ямы. Тихие подергивания не помогали, стронуться с места было невозможно, план передачи летел. Женичка посмотрел в зал: помощник режиссера, немолодая полная блондинка, уютно устроившись в кресле, как обычно, подремывала. Остальной персонал, сидя в креслах, как всегда, тихо беседовал о чем-то своем. Режиссер (как обычно, Воронин), сидевший в пультовой, не догадывался о возникшей проблеме.

Женичка был в отчаянии, надо было что-то делать. Дождавшись переключения камеры на собеседницу, наш герой обернулся к залу и гневно потряс кулаком. Кто-то заметил его жест и выскочил из кресла. Воткнувшись в него указательным пальцем, Дилетант повел его, монтировщика света, полусогнувшегося, к помощнице режессера.

Ее, встрепенувшуюся, тем же пальцем наш герой повел к месту, где застрял кабель. Надо отдать ей должное – она, стараясь не попасть в кадр, едва ли не ползком, с неожиданной ловкостью подобралась к козырьку и осовободила провод из плена. Пот со лба удалось утереть незаметно, тяжелый вздох удалось преобразовать в переживание очередной находки сценографа.

После передачи сцена была разыграна в лицах. Помощница на бис повторила свой рейд, все с удовольствием смеялись. – Черт знает что, – тихо попенял Воронину Женичка, – зачем вам помощник, который не чувствует ответственности? Один раз у меня была перекошен ворот рубашки, и вы были вынуждены все время показывать мой хищный профиль, второй раз был перепутан порядок переключений камер, сейчас вот сценарий летел. – Есть проблема, – согласился режиссер, – самому все приходится. …А знаешь ей сколько платят? Восемьдесят рублей… Сколько, по твоему, получает оператор высшей категории? – Ну, так он же главный вроде. Сфера идеологии, опять же. – Сто двадцать. – И они держатся за эту работу?! Но почему?! – Кто-то ничего больше не умеет, кому-то действительно нравится. Главное – много свободного времени. Кто рыболов, кто со стереосистемами колдует. Да все что-то куют, как-то совмещают, там – главное. Не жить же на одну зарплату.

 Вот так дела. В чем-то поучительные. Партия, которая определяла все и вся, была экономной. Если б это еще и помогало.

.

Книг по-прежнему не хватало, подписки расходились из-под полы, книголюбы кипели. Это было нешуточное недовольство. Женичка попробовал войти в контакт с клакой, захватившей подступы к магазину, где оформлялась подписка. Его познакомили с неким Олегом Гладким, жившим, как оказалось, практически рядом. Тесен мир.

Мужичок оказался маленьким, плотным, себе на уме, двухкомнатная квартира забита хрусталем, иконами и книгами. Он окончил художественное училище как мастер-прикладник, работал электриком (сутки через трое), и свободное время посвящал поездкам в Питер. Там он добывал дефицит, привозил его в Р., выгодно продавал и обменивал. Олег вспомнил передачи гостя, показал ему старопечатные и рукописные книги. Уважал, значит. Разговор долго крутился вокруг способов и опасностей обмена, жульничества. Читать все свое богатство хозяину нужды не было.

– Массы не могут мириться с вашей монополькой, – известил контрагента Парламентер, – давай договариваться, иначе я не смогу сдержать гнева трудящихся. Смотри, они снесут вас с дороги. – Надо подумать, – озадачился Олег, – посоветоваться.

Через день Женичка, как и было условлено, позвонил Гладкому. – Нет, мы свое не отдадим, – сказал монополист, – понадобится, найдем поддержку. – Но где? Ты понимаешь, что скажет наша родная партия по этому поводу. Давай красиво разойдемся, у тебя будет доля. – Нет, не могу. – Олег, но мы же поломаем твой бизнес. Даю тебе слово. – Интересно – как? Стенка на стенку? – А у тебя что, милиция куплена? – Все может быть.

Хорошо бы заодно вырвать дефицит из рук директоров магазинов. Если бы это удалось, заначки Алешина стали бы очевидными, его было бы легче прижать. При огромном количестве желающих могла выручить только система случайного, а поэтому справедливого распределения. То есть был нужен розыгрыш подписок. (А потом, хе-хе, можно было бы разыгрывать банки с тушенкой.)

С этим предложением Женичка заявился в Книготорг. Навалившийся животом на стол, воротила, как всегда, был слегка навеселе, а потому приветлив. Женичка начал не издалека: – Андрей Мироныч, дальше тянуть невозможно. На конференциях прямо говорят, что кормушку надо кончать, лотерею надо. – Да уж, как нам без блата… Я согласен разыгрывать. Читал в «Книжном обозрении», в Саратовской, что ли, области пробовали, на бумажках. Но ты же толковый мужик, надо сделать по уму, наглядно. Скажут, иначе, что мы подстроили результаты. – …Андрей Мироныч, а что если отдадим это вычислительной машине? – Как это? – Ну, ребята напишут программу, выбрасывающие случайные числа, людям раздаем номерки, они ждут. Сегодя тебе выпало, завтра мне. – Годится. – Хорошо… Но не совсем. Где-то считает машина, надо везти делегацию, наблюдателей… А если сделать генератор случайных чисел? – А это что такое? – Будет небольшой прибор, питающийся от сети. Запускаем. Нажимаем кнопку. На табло цифра, все видят. Нажимаем следующую… Комиссия, протокол, все такое. Берусь. – Если выгорит, мы на всю страну прогремим. Больное дело, да-а-а. Но большое. Давай, держи меня в курсе.

Начались каникулы, и Женичка мог посвятить проблеме некоторое время. Нагорный, инженер, с которым наш герой когда-то работал, сообщил, что задача в принципе решаемая. Встретились в «Спецавтоматике», в полуподвале, которому было отдано пять лет жизни (и какой!). Обсудили идею, порисовали, поспорили.

– Сделать можно, – вынес приговор Николай, Дилетант перевел дух. – Сколько? – Сотен шесть-семь (Женичка снова перевел дух.) – Книгами хочешь? – Нет, наверное. Лучше наличными. – А срок? – Месяц. – Какая скорость счета? – Миллион в секунду. Устроит? – Можно и на три-четыре порядка меньше. – Это будет стоить дороже. И времени больше. – М-да-а. Делай первый вариант. – Хорошо бы аванс, хозяин. – Коля, бегу договариваться, начинай.

Отсюда наш герой стартовал на ВЦ Тяжмаша. Миша Хаскин обещал сделать компактную программку. После этого можно было говорить с Батумским. Виктор изумился: – Ну, ты лихач, через мою голову. – Я искал, тебя было не поймать. Я сказал Алешину, что действую с твоего ведома. – Ладно, деньги найдем, выплатим четверть, остальное поквартально.

Николай принес Батумскому блоксхему, на которую шеф долго и тупо смотрел. Но, в конце концов, выдал Нагорному аванс. Через две недели Виктор почему-то засомневался и через неделю пошел «посоветоваться» к Алешину – нужно ли вообще, нет ли тут чего. Узнав об этом, Женичка рассвирепел: – Я решаю задачу всероссийского уровня, трачу время, ношусь по городу, а ты меня подставляешь, змей! До сих пор я тебя не подводил! Ты что думаешь, я буду мараться об шестьсот рублей! Твое счастье, что дело закрутилось, а то послал бы тебя, тихого психа, подальше!

Батумский оторопел: – Ну, ты вообще… – На тебе твой аванс! Без тебя обойдусь, ростовщик пархатый! Ходишь тут! – Женичка лихорадочно отсчитал сто пятьдесят и всучил их книгодеятелю. – Вернешь, когда прибор будет готов!

Виктор промычал нечто извинительное. Он побледнел, с ним давно так никто не говорил; дело происходило в присутствии Эли Смуровой, референтши председателя совета соседнего района. Внешне это был знакомый нашему ценителю тип казачки, фигуристой (пожалуй, избыточно), по-свойски (но без оснований) записавшей Дилетанта в свои поклонники и громогласно вещавшей о их взаимной любви.

– Ну, вы вломили ему, – тихо сказала Эля, когда они вышли, – не зря я восхищаюсь вами, Е. С., я вся не могу. – Действительно, согласись, не по-мужски… – Да с ним неладно бывает. Периодически. Зайдет иногда, такое снесет. Поцелуй дугу в кирпич… Мы как-то его пытаемся вернуть взад, не сразу получается. Прикрываем, где можно. – Парень все время в напряге, даром не проходит. – Женя – можно я буду называть вас – Женя? Когда мы поплотнее познакомимся? – Эля, я еще от предыдущей истории не отошел. – Ничего не хочу знать! – А муж? – Так он все лето на лесоиспытательной станции сидит… – А дочки? – В школе! В школе! – Вряд ли что получится. Уж очень ты меня бомбишь. Советский мужчина – существо пугливое. Да и не в моем это стиле… – Ну что мне делать, если я встретила мужчину своей мечты? Ах, ваши губы – сплошное целованье! – Доброжелатели мне говорили, что у тебя мужик – чемпион области по боксу, под два метра, так что тебе не хватает? – Ну не сошлись мы с ним характерами! Характерами, понимаешь?! Потом расскажу. А ты и испугался? – Да, ты знаешь, на что нажать. – Знаю и где, и чем. Когда? – Поставим вопрос на Правление, обсудим, выделим по смете… – Женя, я серьезно! – Хорошо, хорошо, я посмотрю. Только я предупреждаю… – Все будет отлично! Я жду!



Аккуратно подгоняя Николая и Михаила, Дилетант получил желаемое через три недели. В кабинете Алешина небольшая коробка с табло была подключена к сети; хозяин тяжело рассматривал пробную распечатку с ЭВМ. Получив разъяснения Хаскина, он отложил ее в сторону (что же, уже хорошо) и обратился к прибору. – Нажмите на кнопку, – посоветовал Женичка. Слегка трясущейся рукой тот достиг цели.

Прибор высветил три цифры. – Еще раз, еще... – Монополист с удивлением получал разные результаты. – Х-м, смотри, я думал треп очередной. Мои только репу чешут… Через полгода, что-нибудь на солярке. А тут… – Фирма веников не вяжет. – Умеешь. И все дела? И что теперь? – Надо расписать положение о розыгрыше и назначить исторический день. – Аж не верится. Будем докладывать в Москву… Так, значит. Хочешь ко мне? Начальником отдела, бибколлектор тебе отдам. Золотое дно. Через полгода – заместителем. – Спасибо, Алексей Мироныч, я устроен, лучше помогать вам буду со стороны. – Подумай… Айдынян! Срок – неделя! Все подготовить для розыгрыша подписки на Симонова и этого, как его… – Понял, Алексей Мрнч. – Информацию дать в газеты, на радио. – Будет сделано! Выездная торговля, само собой. – А как считать, если подписок мало? – он снова обернулся к нашему Гешефтеру. – Отбрасываем первую или первые две цифры, все дела. – Логично. Ну, выручил, ну… Я позвоню в букинистику и в первый магазин, чтоб тебе показывали все, неограниченно.

Батумский не мог поверить в случившееся. – Все, Виктор ставь мне прижизненный памятник, – Женичка простер руку хорошо знакомым ленинским жестом, – считай главную проблему скинули. Ты, вроде, не очень рад? Не казнись. Я же не буду кричать о своих личных заслугах. Главное я получил, свои книги по искусству. Далеко не все, что хотелось, но уже перед коллегами не стыдно. – Конечно, вместе делали, мне нравится ход твоих мыслей. Пусть ребята приходят за деньгами… ну и тебе, при случае я выпишу.

В субботу в убогом парке пионеров гремела музыка, стояли автолавки, гулял, бережно сжимая в руках квиточки, народ. На открытой дощатой эстраде стоял стол, стулья, прибор. Стукнуло двенадцать, раздачу номеров прекратили, толпа подтянулась к сцене. Было страшновато. Появился Алешин, Айдынян доложил ему состояние дел. В микрофон Женичка объявил условия розыгрыша. Выбрали общественного контролера. Дилетант нажал кнопку. Самый первый счастливый номер получил какую-то книжку, как сувенир.

Дело пошло. Внезапно прибор выбросил подряд две одинаковых цифры. – Ну вот, сломался, – разочарованно вздохнула толпа. – Товарищи, положением предусмотрено, потворное выпадение не считается, я объявлял… – Да мухлюеете вы, – заныл кто-то. – Прибор дает цифровой ряд со скоростью миллион чисел в секунду, – снова разъясняя невероятные цифры, наш герой осип от волнения. – Не исключено, что я абсолютно точно настроился на какой-то временной период. – Чего ты нам волну гонишь? Знаем мы этот книготорг, и вы с ним, туда же, – прокричал кто-то с другого края.

Солнечный день был теплым, но Женичке показалось, что он зашел в парную баню. – Товарищи, первая подписка проводится в опытном порядке, было бы странно, если бы не случилось накладок. Давайте я попробую нажать несколько раз для себя. Попрошу подойти желающих еще.

Подтянулся озабоченный Алешин, было видно, что он думает, не прекратить ли этот балаган вообще. Дилетант нажал кнопку. Затем попытался воспроизвести уже заученный временной интервал. Цифра повторилась. Столпившиеся ахнули.

– Сейчас чуть прибавим. – Еще попытка, он чуть-чуть удлинил интервал. Новая цифра оказалась близкой к предыдущей. – Слишком большая скорость счета, – пояснил Женичка, – в то время как возможности… вот они, возможности человека! Я писал в своей диссертации, что показания органов чувств попадают в один класс с показаниями приборов! Вот она, объективность эстетического! – Ты, это, что делать будем? – прошипел Айдынян. – Народ разнесет нас по газону. – Спокойно, Володя. Сейчас. Микрофон дайте… Товарищи, электроника пасует перед советским человеком, для него нет невозможного, он точнее секундомера. Принято решение. Будем вызывать код вдвоем, попеременно. Тут у нас есть математик, он проанализирует регулярность выпадения чисел и доложит вам, насколько они случайные. Поехали!

Хаскин вооружился протоколом, наш герой и Айдынян оседлали прибор. Дело пошло без сбоев. В толпе тоже нашлись добровольцы, фиксировавшие счастливые номера. Но, слава богу, картина уже выглядела вполне правдоподобно. Разыграли вторую подписку, третью. Недовольные, конечно были, городской сумасшедший выкрикивал что-то нечленораздельное про жалобу в ООН. Довольных было много больше.

Подошел Гладкий, ему разок повезло. – Уели вы нас, Е. С. Не ожидал, что так скоро. – Ну, ребята, без обид. Вы сколько лет держали банк? Накушались как следует, хватит. – Да, пожили, как белые люди. – Должны понимать, малина всегда кончается.

Алешин был очень доволен. Он становился фактически единоличным распорядителем дефицита. – Ну вот, Алексей Миронович, таким образом можно разыгрывать не только подписки, любые издания, на которые есть очередь. – Молодец, молодец, и ситуацию спас. Хочешь выиграть в книжную лотерею? – …А разве можно? – Все в нашей силе. И ты подумай над моим предложением. А что еще можешь сделать? – А какие сложности? – Ну, например, с учетом. Путают мои, иногда концов не найдешь. Себе книжки делают, друзьям. Это ж как валюта. – Нет проблем, Алексей Мрнч. Хотите учет на ЭВМ? Машине валюта не нужна. – А можно? – На стороне пока. Будете платить Мише Хаскину, ну книжек подкинете. Но все фактуры первым делом должны попадать к нему. – Это можно устроить. – Мы посмотрим ваш документооборот. Постепенно переведем его на ВЦ. В любой момент сможете получить машинограмму с распределением и остатками. – Теперь тебе приходится верить.

Конечно, это был большой бутерброд для Миши. Но и Женичка обрел популярность, которая становилась даже обременительной, его узнавали и там, где это было крайне нежелательно. В доме Смуровой, куда ему приходилось являться – поскольку напор женщины исключал всякое сопротивление. Хорошего получалось и в самом деле мало, но ее устраивало и то, что случалось, и главное – разговоры вокруг этого: надо же, такого мужа не побоялся.



Летом Малинина решила никуда не ехать. Она сохраняла удивительное спокойствие, хотя огорчений хватало. Муж носился неизвестно где, Рудик пропадал на озере целыми днями, но, главное, Раф ушел из дома, работал грузчиком, жил у товарища – с соученицей. Уговоры на него никак не действовали.

Для нашего родителя это был тяжелый удар. Удивительно одаренный мальчик, подросток, юноша хотел жить исключительно «как все», его товарищи, где-то зарабатывающие какие-то деньги, проводящие свободное время в необязательном трепе за пивом, на рыбалке, охоте. На редкость выразительный случай «среда заела». А разве скинешь со счетов давление родителей на ребенка, их жесткость? Что влияло больше?

Родитель писал сценарии, снимался, ездил за ягодами, грибами. Наконец лето кончилось, пошли занятия. Устоялись уроки на все четыре года обучения, к каждому занятию подобрались слайды (цвет которых постепенно становился интенсивно фиолетовым), диафильмы (черно-белые), репродукции (среди которых были и вполне приличные), что-то можно было показать и на альбомах.

Проговорив урок один раз, Дилетант запоминал свой комментарий практически намертво. Повторять его – чего он боялся – оказалось нетрудно, потому что главная задача была в другом. Надо было следить за учениками: насколько они понимают сказанное, как усваивают. Их надо было держать в напряге, и он постепенно обогащал урок каверзными вопросами, которые должны были вызывать любопытство, работу мысли. Ответы предполагались неочевидные, но достаточно простые. Если ученик их находил, Женичка с удовольствием хвалил его.

Дети, которые не воспринимали предмет, случались – один ребенок в несколько лет. Примерно половина группы слушала, но отвечать на вопросы боялась. Еще одна треть отвечала на вопросы с большим или меньшим успехом. И почти в каждом классе было какое-то количество учеников – от одного до четырех-пяти – которые отвечали хорошо, а иные и с блеском. А поскольку большинство их были девочками, удовольствие было большим.

Право, ему нравилось в школе искусств. Городское начальство далеко, раз в год набежит, директора подергает, более не суется. Политиформация раз в месяц, всю культуру собирают. Но это не очень обременительно, можно отметиться, посидеть, почитать, а в случае чего – слинять. Иной раз послушать, когда архонты доверяют свои замыслы массам. Да, еще два субботника в году коллектив ходит на уборку парка. По сравнению с «картошкой» на предприятиях, это ничто.

Конечно, в школе худо, когда затопит грунтовка или канализация протечет, но тут основная нагрузка ложилась на директора и завуча (казалось, они заменяли такими авралами методическую работу), уборщиц. А так – грех жаловаться. Для подконтрольного общества почти андеграунд. Натурально, полуподвал.

Стоит только успокоиться… Женичку вызвали в отдел пропаганды обкома партии. Здесь сидели некоторые знакомые художники, а также оформители крупных предприятий. Заведующий отделом стандартной внешности завел ожидаемую песню: агитация малодейственна, эффективность больших вложений низкая, много самодеятельности… (Так агитировать-то за что?) История повторялась вновь, она мало чему учила.

 Короткое сообщение закончилось на том, что принято решение организовать школу оформителей. Предприятия будут отпускать людей на переподготовку в рабочее время. Преподавателям найдем возможности как-то компенсировать, со временем. Выпускникам будем выдавать свидетельства. Все настороженно промолчали.

– Кто здесь Малинин? – поинтересовался завотделом (наш герой вяло поднял руку). – Это вы написали доклад о состоянии наглядной агитации в районах? – Я… Я – член тарификационной комиссии нашего Министерства культуры. – Это ваша инициатива? – Ну, зачем же, меня методический кабинет попросил. Что-то видел в командировках, там бывал в художественных мастерских. Так что имею представление. Ну и поставил вопрос так: хотите повысить разряд, привозите проект. Защитите, будет надбавка. Вот и набрался материал. – Ну и записка у вас получилась. Двадцать с лишним страниц без просвета. – Партия требует от нас честности. На домишках лозунги о расцвете часто выглядят пародией. Вообще-то писалось для узкого круга. – М-да. А в нашем городе как, намного лучше? – Да, несколько… На отдельных предприятиях. Но самопала хватает и на центральном проспекте, и на других улицах. Нельзя вешать транспаранты на покосившемся заборе. – Это конечно… Может быть возглавите? На вашей базе? – Я не директор школы. Нужны классы для занятий, чертежные доски, мольберты… – Этот вопрос мы решим. Программу напишете? – Если укрупненно. И если не просто – шрифты, плакат, а еще городской интерьер, дизайн. На два года учебы, с обязательным выполнением дипломных проектов. – У вас размах. Не многовато ли будет? – Тогда удостоверение будет что-то весить. Пропускать занятия будут, так что два года в самый раз. – Как вы считаете, товарищи?

Товарищи покивали головами, перевели дух. – Будем привлекать лучших специалистов для проведения отдельных занятий, – испортил им настроение Дилетант, – на Тяжмаш и другие заводы будем приходить с экскурсиями. Анализировать будем. (Коллеги кисло согласились.) – Через две недели собираемся для обсуждения программы и рабочих вопросов, – с облечением провозгласил зав.

– Запрягли, мать их… – запечалился Троянский, вернувшийся из “сфер”, – ты что, не мог отбодаться? – Так знаешь, как сформулировали? Оказывается, школа искусств самоустранилась от вопросов наглядной агитации. Я-то думал, что мы детей учить должны. – Не было печали, теперь дергайся с утра. – Юра, ты же член партии. Нам вменены важнейшие вопросы. Цени… – Да пошли они все. Меня на целине запрягли, вот и плачу взносы. – Ладно, пусть нас насилуют, попробуем извлечь из этого удовольствие. В частности ремонт школы. Как мы можем учить пропаганде и агитации на такой разрухе?

Наш Ментор написал программу из расчета на два еженедельных занятия по три часа (кроме лета): рисунок, композиция, цвет, конструкции, материалы, панно, малые формы, нестандартное оборудование. Расписал темы по преподавателям. Получилось довольно стройно и, программа, вызвав небольшую перепалку на синклите в обкоме, была высочайше утверждена.

Что-то примиряло Женичку с этим делом. Наверное, очередная иллюзия. Например, мысль о том, что кумача в городе, районных городах и деревнях, в цехах станет меньше. Что аляповатые, а то и уродливые стенды будут заменены незаметными установками.

Но более всего ему понравились девушки-оформители, среди которых были две высокие, стройные подружки, только что закончившие архитектурное отделение строительного техникума, и не нашедшие работы в проектных конторах. Одна, Оля, носила зовущие зеленые глаза на лице простых, но очень приятных очертаний. Вторая, Рая, была сущая Джессика Ланж (если лишить кинозвезду голливудского лоска). Она была сдержанна, скованна в общении, даже незаметна. Она слушала Женичку как-то особенно внимательно, не отводя взгляда…



Живот у Малининой был все таким же небольшим, аккуратным, когда ее, на две недели раньше срока, увезли в роддом. Все прошло «штатно», у него снова родился сын. Ну что тут скажешь, как тут не быть фаталистом… Было очень теплое начало октября, когда Дилетант, собрав чемодан с одеждой для мамы и ребенка, приехал их забирать.

Счастливая, помолодевшая Ирина вынесла в вестибюль сверток. Женичка уже забыл, как выглядят новорожденные. Он взглянул в лицо малышу и ахнул. На него внимательно смотрели большие глаза с темнокоричневыми зрачками, опушенные густыми темными ресницами. Черты лица были явно отцовские. Еще недавно воспринимавший все разговоры о ребенке совершенно равнодушно, он моментально влюбился в сына. Бережно взяв его на руки, он мог только и прошептать Ирине: ну разве можно рожать таких маленьких? В ответ она рассмеялась.

Казалось, были забыты все распри, он был очарован малышом – ладным, крепким. Долго спорили, как его назвать. Колебался и наш герой. Затем пришло решение: Роман. Теперь заколебалась мама. – Последний наш роман, – сказал Женичка, – так и назовем.

Начались счастливые дни, недели, месяцы. Приехала бабушка, взяла на себя все черную работу. С женой была полная гармония. Женичка с удовольствием возился с сыном. С первых дней он стал приучать его, как в свое время Рудика, к «большой» воде. Ребенок, поддерживаемый одним пальцем за затылок, спокойно лежал на поверхности воды в ванне.

Вскоре он это делал самостоятельно, раскинув ручонки – над водой торчали ноздри и зрачки. Эти упражнения закаляли его, он не болел, был довольно спокойным, «держал режим». Вскоре Женичка устраивал его в кресле перед телевизором, за которым Роман, полулежа, молча и внимательно следил. Теперь отпало то, чего отец больше всего боялся, появилась возможность что-то сочинять.

После уроков, после восьми вечера – многодетный папаша мчался домой. Ему не терпелось увидеть сына, обнять его, поцеловать, поговорить с несмышленнышем. Взяв его на руки, смотрел телевизор, одновременно листал толстые, тонкие журналы, газеты. Пользуясь тишиной в квартире, Малинина, днем, пока она была в отпуске и пока наш родитель был дома, пропадала, иногда на весь вечер, у двух соседок на лестничной площадке, Гали и Жени, – у них же, примерно в это же время родились дети, и Ирина не могла не следить за их здоровьем, не опекать мамочек, не делиться своим богатым опытом. Соседки в ней души не чаяли, разговоров у них хватало самых разных.

Какое-то время Женичка терпел отсутствие жены, затем обиделся: я днем тебе помогаю, прихожу с работы, устаю, что ни говори, дел, как всегда много, а ты… В ответ он услышал хорошо знакомую песню о помощи. А мне кто помогать будет, удивился наш герой. Ты помогаешь другим, а нам деньги нужны, дай возможности мне их зарабатывать. Реакция была бурной, в обычном для нее стиле: как всегда, она говорила не выбирая ни тона, ни слов. Как мало для нее значила гармония, которая едва между ними устновилась, которую надо было беречь. Так в их отношениях пробежала новая, еще малозаметная трещина.

Сын, слава богу, не болел, рано и самостоятельно научился ходить, забираться на колени к отцу. И глаза были очень живые, осмысленные. Он с любопытством разбирал и собирал простенькие игрушки. Вечером отец немного гулял с сыном, затем укладывал его спать в дальней комнате. Вечером и в выходные дни, открыв форточку или – если было тепло – окно, плотно затворив все двери, барабанил на машинке до позднего вечера. Стрекот разносился по двору, бился в окна соседней «хрущобы».

– Ну ты и трудяга, – заметил Дилетанту Гена Лукконен, получивший в этом доме однокомнатную квартиру на пятом этаже, – прямо живой укор нам всем. Неудобно за безделье становится. – Не знаю, как и получается, – признался наш герой, – уже рефлекс какой-то, не могу без нее, «Олимпии». Только сын может отвлечь… – Ну и Олимпия, наверное, тоже, – Гена имел в виду героиню картины Дега. Информирован, черт.



Занятия в школе оформителей пошли полным ходом. Как ни странно, учеников – среди которых были и немолодые дядьки – удалось заставить не только чертить проекты, но и рисовать гипсы, писать натюрморты,. Трудности были у Зины и Раи – им Дилетант поручил рекламную установку для центра микрорайона. Девушки задания побаивались. Или, скорее, чего-то от него ожидали.

 – У нас Рая ближе к теме, – улыбнувшись ему, как плохо соображающему, сказала Зина, – она в троллейбусном парке работает, недалеко от вас. Да и площадь рядом. Вы бы зашли к ней, поговорили, посоветовали что. А я потом подключусь.

Рая смотрела на него из-под своих пышных, золотых, вьющихся волос каким-то потерянным взглядом, неуверенно улыбалась, показывая резец со щербинкой. Договорились, что Женичка зайдет к ней в обед (Ирина уже стала выходить на работу, а Роман в это время спал.)

Рая заметно обрадовалась его приходу. В небольшом кабинете на столах и стеллажах лежали таблички с названиями и номерами маршрутов. – Ну, окраска цехов, станков, стенгазеты, объявления, – рассказывала о своем обычном деле девушка. – В общем нетрудно. Жду, когда освободится место в проектном институте. Выпускают нас, архитекторов, а работы нет. – Уже давно. Не хочу тебя обижать, но ее нет и для архитекторов с высшим образованием. А муж чем занимается? – решил он ее проверить. – Он пошел на стройку, прорабом (она слегка покраснела). Ему легче, у него отец – начальник стройтреста. – О, тогда у вас все в порядке с жильем? – Можно сказать. Однокомнатка.

Девочка, так ты устроена, подумал он. Усложнять тебе жизнь? Не хочется. – Ну, пойдем, посмотрим на площадь. – Он помог ей надеть куртку (она делала это медленно), они вышли на заснеженную улицу. – Смотри, Рая, какое раскрытие на эспланаду, на залив. Самое красивое место в городе. И как всегда кусочно, бездарно застроенное типовухой.

– Я бы побоялась так сказать. – Понимаю, старшие товарищи делали. А они не боги, из дерьма конфетку не сделаешь. Райком партии по индивидуальному проекту, а неинтересный дом получился, смурной какая-то… Давит на автора общее восприятие жизни. Вот и получается, что наша «ненаглядка» должна городской интерьер вывозить. Надо как-то поострее сделать, в духе двадцатых. – Не дадут ведь развернуться. – Если не рисовать, не предлагать, точно ничего не изменится.

Дилетант сделал несколько снимков площади с разных ракурсов, и они отправились в мастерскую. Женичка набросал эскиз решетчатой колонны с консолями, в духе Родченко. – Порисуй на эту тему, варианты покажешь. Потом сделаем большие фотопланшеты, встроим панно и транспаранты. Я пошел? – …А когда придете? – Как скажешь? – Завтра.

Она проводила его до лестницы и попрощалась с видимой неохотой. Сын спал в своей кроватке, когда он вернулся. Выручил, товарищ… Придя к ней на следующий день, он не обнаружил никакого развития темы. – Ты что? – Настроения нет, – мрачно сказала она. – Что так? – С мужем поругалась. – Дело обычное. – Слишком обычное. – Молодые вы очень, не умеете подстраиваться друг под друга. – И не хочу. Зря я за него вышла. Ребенок он, хоть и большой парень. – Ну, Рая, замуж выходят на вырост. Мужчины не сразу становятся. – И не в моем вкусе. – А кто в твоем вкусе?

Она встала, встал и он. Робко, исподлобья и в тоже время она выразительно посмотрела на нашего героя. – Раинька, я вижу, вижу… Только я не кандидатура. И возраст… и сын родился недавно, третий. Я от него никуда. – Я знаю. – Тебе говорили, что ты похожа на кинозвезду? – Ну да, провинциальное издание. – Очень трогательное…

Она как будто ничего не слышала, взгляд ее становился все ярче, нежное лицо подалось к нему. – Какие у тебя прекрасные волосы, – он гладил ее голову, склонившуюся к его плечу.

Она молчала, с усилием поднимая лицо. Отступать было некуда, он ее поцеловал. Потом еще, еще, поцелуи прерывались тяжелым дыханием, голова запрокидывалась назад. Ее хрупкое тело тесно прижималось к нему, он гладил ее спину, пробравшись под легкую кофту. Внезапно она содрогнулась и повисла на тонких руках, сцепленных у него на шее.

 Он посадил ее на стул, сел рядом, она прятала лицо в вороте его рубашки. Наконец он сумел заглянуть в ее лицо. – Что с тобой, девочка? – Вы же видите, – прошептала она. – Он стал целовать ее в нежный висок, в прозрачное маленькое ухо. Реакция была пуще прежней. Рука блуждала по ее джинсам, но расстегнуть их она не позволяла. Наконец она как будто растеклась по стулу.

– Мне надо идти, – прошептал он, – сын проснется. – Она подняла на него замутненный взгляд: – Да-да… и у меня обед давно кончился, еще кто-нибудь заявится… Когда вы придете? – Завтра. – Нет. Дайте мне два дня. Мне надо все обдумать. Как мне быть дальше.

Через два дня он пришел к ней. Все повторилось. Ну что же, если он нужен таким образом, то пусть так и будет. – Я ничего ему не объясняю, – сказала она, – но я не могу оставить его. – Ты с ним…? – Нет, я избегаю этого. Я ничего не могу решить. Я не могу отказаться от вас. Мы не можем видеться часто, тут есть свои ревнивцы, о вас уже спрашивали на проходной.

Было несколько встреч, она вела себя очень неровно – то прохладно, целуясь как семикласница, то принимая ласки с наслаждением и каким-то отчаянием. Он понимал, что расставание неизбежно и почти не удивился, когда она спросила полуутвердительно: – Вы ведь не любите меня? – Я к тебе очень привязался. Все равно, это ничего бы не изменило. – …А мне надо оторваться от вас. Выбора нет. – Пусть будет по-твоему (он встал). – Подождите.

Она стояла к нему лицом, опершись на стол. Как всегда молча, не глядя на него, она подставила губы, маленькую упругую грудь для поцелуев. Он понял, что ее руки не будут сжимать его пальцы, и расстегнул ее джинсы. Она была вполне спокойна, пока он сдвигал их и ее простенькие трусики на колени. Она закрыла глаза, ее кожа как будто впитывала прикосновения его ладоней… Она как будто ничего не испытала, и он ушел из нее.

– Ну вот, ребеночек останется на память, – тихо сказала она. – Ты шутишь? – Нет. – Ты так уверена, что он будет? – Да. – А как же муж? – А как хочет. Это будет мальчик, но он будет похож на меня. Так надо. – Теперь я не могу тебя оставить. – Нет, это все. – Раинька, пожалуйста. – Нет. (Это было сказано очень твердо. В этом хрупком теле жил железный дух.) И не звоните мне.

На занятия она больше не являлась. Зоя заканчивала проект в одиночку, а потом тоже пропала. Несколько раз он звонил Рае (в соседний с ее мастерской кабинет), но каким-то шестым чувством она понимала, кто звонит, и отказывалась разговаривать. Когда, наконец, он решился придти в троллейбусный парк, оказалась, что она уже уволилась.

(Через пятнадцать лет он убедился: этот мальчик действительно похож на нее. Но на обращенное к ней «здравствуй, Раинька» она не ответила, отвернула бесчувственное лицо в сторону.)



Задумчиво катая коляску с сыном по заснеженному проспекту, Женичка налетел на Смурову. – Женя, что это? – удивилась она. – Украл? – Нет, сам сделал. – Так вот почему у тебя нет для меня времени! Неверный! В городе все обсуждают наш роман! – Эля, умоляю, убавь громкость. – Ничего не хочу слушать! Благополучная женщина с роскошным мужем, двумя дочерьми все готова бросить! А он! – Эля, может, будем собирать деньги со зрителей? – Господи, еще сын! Третий!? Зачем тебе?! Вам с Ириной длинными зимними вечерами нечего делать? – Натурально. – Все мои рассчеты потерпели крах! Горе мне! – Прости, Эля, я недостоин твоей великой любви. – Нет, так просто ты от меня не отделаешься!

Она столько же шутила, неунывающая оптимистка, сколько гневалась. – Женя, уедем! Бросай все! У меня в Армавире большой дом с садом, мама одна живет. Вишни! Ты обожаешь! Я найду тебе работу, обеспечу карьеру! – Дорогая, давай посоветуемся с твоим мужем. – Такие решения я принимаю сама! – Но, Эля, твои дочери… – Они взрослые, поймут! – Посмотри на него. Он не поймет. – Господи, какой красивый малыш. Ладно, я обдумаю свое предложение еще раз.

Маленький сын уже приносил пользу. Женичка со страхом думал о том, что, не дай бог, он заболеет. Он понимал, что отдаст свое здоровье и жизнь Романчику, если это потребуется. Он уже не представлял себя без него.



Шли статьи в искусствоведческих журналах. Коллеги молчали. Выставки любителей, профессионалов, групповые, персональные выставки. Отчетные, юбилейные, тематические… Везде надо было побывать, сказать слово, обо всем можно было писать, он был нужен, его слушали. Дилетант не вылезал из оргкомитетов самодеятельных выставок, председателей жюри Крайкома профсоюзов.

Женщины, инструкторы из тамошнего Дома творчества постоянно отправляли его с проверкой в студии. Их, разного ранга, было много. С удовольствием Женичка приходил в студию Щербакова – болезненно полного, разговаривающего с трудом, человека без амбиций. Здесь занимались живописью и рисунком многие знакомые Дилетанта, в том числе и Виктор Вакалайнен, окончивший когда-то Алма-Атинское художественное училище, находивший вдруг какие-то удивительные колориты Евгений Устюжанин (в прошлом – техник-архитектор).

Было еще несколько человек, носивших в себе хороший потенциал. Это был врач Ричард Костров с природно поставленным сезанистским видением натуры, фронтовик Алексей Михайлов – писавший трогательные этюдики, очень старательный, академичный Вадим Репнин, и, наконец, Валерий Беляков, обладатель уникального живописного темперамента, с которым он зачастую не мог совладать. Общаться с этими людьми было интересно. «Злоупотреблял» только Вакалайнен, тихий пивной алкоголик.

Лучше других справлялся с ролью шефа студии Веревочкин – сравнительно молодой мужик, филолог, увлеченный народным и прикладным искусством; фактически – любитель, он обладал неплохим вкусом. Резьбой по дереву, керамикой здесь занималось немало мужчин, они настороженно, но с интересом слушали нашего рейнджера. Ткачества, вышивания здесь было сравнительно немного.

Обнаружилось, что студии откровенно боролись за лидерство, за «призовые места». Внимание к одному руководителю могло обернуться глухой враждой других. Внутри студий также могли быть трения, счеты авторов между собою и с руководителем.

За известных мастеров держались (чтобы, не дай бог, не ушли в другой Дом культуры). Разговаривали с ними бережно, разве что не в умильной, сюсюкающей манере. Этим отличался и «ответственный за самодеятельность» в Объединении (художников) Гиненов.

Что до всего этого нашему критикану? Он не мог себе изменить и всегда находил неиспользованные возможности. Дилетант оправдывался тем, что это отвлекает студийцев от междуусобиц.

Его появление в «Машиностроителе» очень нервировало Тухлину – маленькую женщину, окончившую когда-то Мухинское училище по мебели, но так и не нашедшую себя на производстве. Чудовищный апломб, как понимал Женичка, стал прикрытием ее многочисленных комплексов. Студийцы терпели ее диктаторские замашки – удобное место для работы, в удачном районе города, дорогого стоило.

Студия специализировалась на ткачестве. Технологию Галина Сергеевна знала отлично, но декоративное чувство ее было неразвитым, композиции, орнамента, она «не секла» начисто, в колористике плавала. У Тухлиной преобладали пожилые, как правило, женщины, они копировали манеру общения рукодителя. Они упрямо не хотели понять, например, что такое стилистическая цельность или немасштабность узора вещи. Студийцы гнали порой чудовищный китч.

– Давайте сделаем эскизы в натуру, сравним, – наш любитель вычерчивал на миллиметровеке варианты, и с ним соглашались. Но тут вступал руководитель, который, гримасничая, долдонил свое «нам это не нужно», «мало ли что», «люди видят иначе». Наспорившись с Галиной Сергеевной, Женичка покидал студию с тяжелым чувством.

– Избавиться от нее можно, – говорили ему в профсоюзах, – но будет скандал на весь край. И кто пойдет на ее место? Вы пойдете? …Ну то-то.

Кадры по-прежнему решали все. И мы еще говорим, о профессиональной ориентации, о полиэстетическом воспитании (он вспомнл свою статью). Небрежность в слове, тоне, истеричность, даже ненависть, провокации. Хорошо знакомый тип. Или дело в инерции, набранной в лихие годы? Такая манера не требовала душевных затрат, так жить было легче.



.Он приходил домой, сын бросался к нему на шею. И папа все забывал.

– Десять месяцев,– решила Ирина, – пора отправлять сына в ясли. – Жалко. (Он не мог себе представить, что его любимец окажется равным среди прочих и будет обделен теплом и лаской.) Может быть, не будем? – Потом ему будет трудно привыкать. Да и мать скоро уезжает. – Переходи на укороченный день. – А смысл? Все равно придется делать все то же самое, ездить в командировки. Только деньги потеряю… Отдадим, не в первый раз. Переболеет всеми инфекциями, иммунитет появится.

Благодаря ее связям сына устроили в садик рядом с домом. Сначала он не понял, куда попал, почему исчезли его родители. Как и предсказывала Ирина, привык к новой обстановке он быстро, без слез. Чувства отца были иными.

Женичка ложился в час, два ночи. Ирина поднималась тихо. Убегая на автобус, который отвозил ее на службу, в СЭС, она толкала мужа. Он поднимался в восемь, протерев глаза, одевал спящего сына, на руках относил его в садик, раздевал. Тот просыпался не раньше, чем отец переодевал его во фланелевый комбинезончик. Прижимаясь к нему, вдыхая родной запах, отец целовал его в щечку. Только теперь сын обнимал отца. Не умевший еще говорить, он, оказывается, все понимал: смотрел в глаза твердо и обнадеживающе – не переживай, все будет хорошо – и спокойно отправлялся в игровую комнату. Передавая его нянечке, наш герой ощущал себя неловко, казалось, он в чем-то предавал Романа. Здесь все казалось таким жестоким…

Женичка возвращался, снова валился в постель, досыпать. Потом вставал, умывался, ел, садился за машинку. Надо срочно пристроить материал о первом веке города, заводской архитектуре, о технологиях прошлого. Одна лишь фигура Алексея Чоглокова, крупнейшего, видимо, градостроителя начала 18 века… Да и зодчий приличный, церковь, видимо, им сооружена, петровское барокко в дереве. Интереснейшие памятники, своеобразный дизайн.

На краеведческий музей надежда плохая – и сборник не могут пробить, и материал присвоят – замдиректора Фишер статью не отдает, а Мулов, начальник отдела что-то по истории города пишет. Куда только? …А, вот «Техника – молодежи» пустила серию о городах – исторических центрах производства. Туда и забьем. Женичка отправился в публичку, снова взглянуть на талмуд чеха Грушки по планировке. Он рылся в каталогах несколько минут – карточка с книгой не находилась. Что за черт?

Он обратился к главному библиографу. Это был худой, высокий и лысоватый Вениамин Штейнберг, преподаватель «кулька» (училища культуры, где Дилетант читал пару семесторов), известный в городе и начитанейший мужик, весь в себе (похожий на него, умненький сын учился у Женички в школе).

– Недавно была? – Веня взглянул на Дилетанта сквозь толстые очки, пошуровал в каталожном ящике. – Значит изъяли. – Как то есть изъяли? Нужная книга, редкая тематика. – Да каждый месяц изымаем, списки приходят на десятках листов… Молодой человек, вы что, вчера родились? Люди уезжают на историческую родину, должны понимать. – Так книга не связанная с политикой! – И что? Пачками убираем в спецхран, кубометрами сдаем в макулатуру. Детские стишки, совершенно безобидные. Сколько, оказывается, их испекли. Все-таки любовь к детям – это что-то наше, особое… Тем не менее. Уехал – значит, все! – его, ее не было вообще, никто ничего не писал. Никаких следов. – Но это же… – Только без определений, я этого не слышал, и ничего вам не говорил…

 Стало тошно. Уехать, что ли? Сделать вызов, Бутир из консерватории предлагал. К чертовой матери! Не обязательно в Израиль! Из самого Ленинграда Софа (двоюродная сестра) с мужем, инженеры, в Австралию собираются. Нищета надоела, это их право, они молодые, все впереди. А за ними старики потянутся, помогать им… А ему что делать на чужбине? Кому будут нужны его изыски?

Маразм крепчает. Они боятся эмигрантов! Нет, это они эмигранты – стирают память. Это творится на островах Архипелага, в тайне от всех, в темных подвалах, злобными старцами! Они не выживут его! Пусть они вымирают, растворяются как дым, как морок! Когда-то это кончится! Плохо или хорошо! А он будет делать то, что хочет!

Наш Диссидент снял упоминание о книге Грушки и отправил статью в журнал. Ее приняли благосклонно: разносторонний, живой, по-настоящему патриотический материал.



Издавна Женичка поражался тому, как лихо художники на собраниях, съездах обходили главную тему – качества произведений. Говорили о чем угодно – о заказах, выполняемых через мастерские Художественного фонда, о выполнении плана. О материальной помощи «членам» и исполнителям (тут существовала своего рода очередь с почти гарантированной возвратной и безвозвратной ссудой). О путевках, о красках-кистях и других материалах, о закупке произведений в фонды (тут тоже существовала своего рода очередь)… – обо всем, только не о творчестве.

Железный порядок был нарушен один раз, благодаря Капитонову. Саша окончивший «Муху» по интерьеру, был невысоким, худым, слегка скособоченным. Лицо удлиненное, морщинистое с бровями «домиком» под длинными волосами. Был негромок, но притягателен в общении – начитан, умен, ироничен.

Какое-то время проработал в проектной конторе по специальности. Но какой мог быть нынче – по ограниченности средств и убогости материалов – интерьер? Помучавшись несколько лет, Саша ушел на вольные хлеба, начал писать акварельные пейзажи, натюрморты.

Мотивы были невидными, но манера – широкая и конструктивная, нервическая, была симпатичной. Эти вещи не терялись на выставках в окружении живописи и скульптуры. Было любопытно, что «увидит» художник дальше.

Дальше (в начале 70-х) Саша написал «Дамский натюрморт». Центральное место в листе занимал раскрытый «стоя» альбом с изображением «Дамы в голубом» Сомова. Все были озадачены таким поворотом. Трудная тема была хорошо построена, исполнена лихо, лист был вкусен по колориту.

Но наш блюститель чистоты жанра был разочарован. – Фолке, это же «Мир искусства», – сказал он Ниеми, – Саша тут при чем? Что сказали на выставкоме? – Ты хоть молчи, – всполошился председатель, – а то в обкоме услышат, потребуют снять. – Да ты что? – Серьезно, я тебе говорю. У них как – гнилое дворянство, декаданс и все тут. – Ну да, прямо контра. – Мы на выставкоме и промолчали. А тебя-то что не устраивает? – То и не устраивает, что все на репродукции держится. С твоей цитаты все началось (он имел в виду «С Новым годом!»). – М-да. Но так тоже может быть…

Благодаря «упадничеству», лист формально содержал некий заряд противостояния, что заставило нашего обозревателя на обсуждении выставки сказать несколько положительных слов о достоинствах композиции (если б он знал, что вскоре начнется широчайший, всесозный поток «репродукционизма»: и Ниеми, и Капитонов уловили тенденции застойного времени; не они, так кто-нибудь другой.)

Далее у Саши пошли «Мольберты», композиции, построенные на совмещении разных планов и, опять же, цитат. Ананасова вытерпела и это: в условном жанре Капитонов выглядел интеллигентным, акварельным.

Далее Саша решил попробовать коллажи. Наиболее забойным оказался «Пляж» – вода, пустынный осенний песок, грибки-навесы, стена зелени. И все это придавило сумрачное небо. Второй взгляд обнаруживал, что облако удачно имитируется прикленым мятым обрывком газеты, как бы поднятой ветром в воздух. Сделано это было со вкусом, рукой человека, привыкшего работать с разными фактурами.

 Вот теперь зарвавшемуся модернисту Ананасова решила дать бой, пошли слухи. На открытое партийное собрание пришло множество народу, подавляющее большинство сочувствовало «имениннику».

– Мой долг… я не могу молчать, – вещала коллега, – это разрушение образа! И к чему это может привести, здесь хорошо видно. По типографскому набору, по материалу, который можно прочесть – это «Правда» (А чем она лучше других, пробурчал Женичка, сидевший позади, среди музейных коллег.) Во-первых, что это за отношение к печати? Неужели мы согласимся с таким отношением к органу ЦК? (Известное дело, согласимся.) Во-вторых, почему она смята? (Изумительная логика, как же иначе использовать?) В-третьих, товарищи, заголовок, вы посмотрите! Было, очевидно, «Победитель соревнования…». Капитонов закрашивает лишние буквы и получается «Обитель срения» (В тютельку, Саша!) А если читать дальше? …Это же диверсия! В то время, когда я училась, за это знаете что было? (Знаем, знаем! Все-таки есть в Системе эрозия.) Я предлагаю этот случай сделать предметом обсуждения, наши выводы представить в инстанции.

 Клавдия Павловна оглянулась на заведующего отделом культуры крайкома Дечина, небольшого мужчину, тихо сидевшего поодаль от всех. Ее пышные рыжие крашенные волосы победно развивались, большие карие глаза блестели. Она осадила свою монументальную фигуру на стул. Рядом с нею, по обычаю, сидели заведующая залом Габасова, экономист и нормировщица мастерских Тюкина, а также Худякова – все, как одна, крупные, дородные, именуемые скопом «Колбасовны».

Пауза затягивалась. Немногочисленным членам партии, закаленным в борьбе за заказы, было в высшей степени наплевать на «Правду» и на правду. Предварительная работа с ними, похоже, себя не оправдывала.

Приглашенные по орднунгу должны были сидеть тихо, в том числе и Женичка. Да он и не мог поверить в то, что кому-то нужна расправа над талантливым графиком. То ли «Клава» зарабатывала место центрового, то ли ради квартиры старалась (вариант – и то, и другое), только эта бабья инициатива создавала скандал. А он означал, что крайком плохо работает с творческими союзами.

– Ну, я не знаю, нужно ли так сурово судить товарища, – глуховато пробормотал Фолке (пришлось начинать ему, «нечлену партии»), оглядывая аудиторию в щель между очками и бровями и пропуская длинные волосы между пальцами, – это просто упражнение с фактурами. Я уверен, что буквы закрашены случайно, игра света… Он не ставил себе другой задачи… Тут явно не расчитано на чтение… – Мы должны быть бдительны, – возникла Ананасова, – наши идеологические враги… священная ненависть… не может быть мира… – Клавдия Павловна, дайте сказать людям, – тихо произнес от окна Дечин, впрочем, все его услышали. – Кто еще хочет сказать? – явно ободрившись, произнес Фолке. – Нет желающих? Тогда, может, Капитонов пояснит нам?

Саша неохотно ввинтился в воздух, какое-то время он колебался во всех смыслах, с ним-то поработали больше всех. – Так оно и есть, – неохотно, своим блеющим тенорком произнес он, – газета мне попалась случайно (молчал бы уж, специально нашел!), ну, я так приложил, этак, вроде интересно получается, потом белильцами прошел… Видите, переходы тона… Это, в основном, протест против загрязнения среды (во-во, пропагандой и агитацией). Я никак не хотел обидеть наших партийцев… Обещаю впредь быть более внимательным…

Он сел. – Это должно было случиться, – завелась снова Клава, – посмотрите, как посещается политинформация! Вот, у меня на руках сводка! Ходит меньше половины, а Капитонов вообще, ни разу! – У меня проблемы со здоровьем, Клавдия Павловна (это было действительно так), я не могу в спертом (вот уж точно!) воздухе… – Так представьте справку! Я предлагаю записать порицание члену Объединения… – Уставом порицание не предусмотрерно, – встал седой, с норвежской бородкой, Бутурлин, – я уверен, Капитонов осознал легкомысленность своего поступка, фактически он принес извинения. Да и мы с вами, Клавдия Павловна, виноваты, выставком. Должны были предостеречь товарища, посоветовать ему. Доработать лист. Я, от экспозиционной комиссии, приношу извинения…

Дечин кивнул со значительностью, Ананасова поняла, что пора опускать занавес: – Усилить требовательность… Активная позиция… Пусть всем нам будет уроком…

Ты смотри, не стали раздувать, подумал наш Злопыхателевич, неужели времена потихоньку меняются, может быть и в партию можно вступить? Даже если этот рейх лет на сто, имеет смысл. Может быть, удастся влиять на такие ситуации? Интересно, может ли сохраниться диктатура, явно отпуская – пусть на одном болте – гайки? Обычный механизм инерция на таком перекосе разносит. Куда ему, впрочем, вступать. Гнилье (интеллигент) с пятым пунктом, был бы хоть рабочим…

Народ стал подниматься с насиженных мест, воздух был заполнен облегченными вздохами. Наш тишайший подошел ко все еще колебавшемуся Капитонову. – Саша, я давно хотел зайти к тебе в мастерскую. У нас тут школа оформителей, знаешь, хотел тебя привлечь, – он демонстративно оглядел Ананасову, оказавшуюся поблизости, – ну и поговорить за жизнь, за искусство. – А что, давай, заходи.



 Женичка не стал откладывать визит в долгий ящик. Мастерская Капитонова (в ряду других) находилась в полуподвальных квартирах, жильцы которых, ссылаясь на санитарные нормы, сумели-таки выбить себе «площадь» этажом повыше. Помещения были низкие, дневного света здесь нехватало.

Саша угостил гостя натуральным кофе, который был теперь большая редкость (а тот, что был, отличался каким-то «убитым» вкусом), и без которого Женичка страдал. Они пили, смакуя, обмениваясь мнениями о «Докторе Живаго», до которого, наконец, дошла их очередь.

– Я ожидал большего, – заявил наш любитель изящной словесности, – все-таки Пастернак – не прозаик. И это часто торчит из текста. Герои бесхарактерные, много сюжетных натяжек, слабо мотивированных поступков, запутанных рассуждансов, затянутых описаний, даже лирические моменты не всегда убедительны. – «Я читал «Живаго» и я против», – грустно обозначив улыбку, перефразировал известную поговорку Саша, – а как же Нобелевская премия? – При этом, не могу не признать, это «горячий» текст. Очень эмоциональный, и, как ни странно, оставляющий эпическое впечатление. – Это да. Ты формулируешь. – Текст, наполненный переживанием России, ее трагедии. Если есть там оптимизм, то только личный. Думаю, это больше всего взбесило коммунистов. И как не долбануть «писаку», если он подставился? – И что в сумме? – Могли ли за бугром оценить все по достоинству? Не уверен… Нобелевка дана по политическим мотивам, бесспорно, тут большевики правы. Надо бы автору с редактором поработать, мог бы состояться романище. И я не знаю, что мне думать и как быть. – Ты же у нас профессиональный ценитель. – Ну не могу я определить одним словом. – А как же наука? – А почему ты считаешь, что наука всегда должна высказываться однопланово?

Малообщительный Саша заварил по второй, это был хороший знак. – Соберутся два интеллигента, так сразу о литературе говорить, – вздохнул он, – больше не о чем... – Да, подмена проблемы. Думаю, многие боятся говорить о «Живаго» – то вместе с ЦК запоешь, то похвалишь сырую вещь. А меня, лич-ч-чно, то прощает, что гуманитарий я слабый, в половинном поколении. – Скромность тебя погубит. – И родители малообразованные, и дед вовсе лошадник. – Да все мы пробиваемся… Так почему у нас нет большой живописи? – Значит, эпоха мелкая заела. А литература есть, она больше питается сопротивлением. – Художники не те мыслители... – с трудом признал Саша. – А Корин? (Дилетант имел в виду «Реквием».) Считай техническая работа осталась. Как ни назови, а получался эпос, трагедия церкви, веры… большевики это чувствовали, остановили картину. А ты когда займешься живописью? Я все жду. – Дорого это для меня, холст, масло. И обязывает. А силы не те, не получится. .В общем… собрал я все тюбики и сделал две композиции, чтобы больше не возвращаться. Посмотри.

Он снял со стенки старую простынку. Здесь висели две небольших холстины. На них мощно, свиваясь и распластываясь, располагались жгуты красочных масс. В том, как это было найдено, чувствовался и сильный темперамент, и точный расчет. Цветовые сопоставления были красивыми, но не слащавыми. В «масло» были воткнуты колпачки от тюбиков зубной пасты, это тоже было найдено с редким чувством ритма.

Женичка в восторге закрутил головой: – Ух ты, как здорово! А колпачки как придумал? – А черт его знает. Накопилось их у меня. Все думал, куда приспособить… – Все по делу! За сколько отдашь? – По сто двадцать рублей. – Жил бы один, вытащил бы кошелек не раздумывая. А так надо с министром финансов согласовать. – Знакомо. Подарить не могу, без денег сижу, жена работает, детей тянет, а я как нахлебник. – Какой разговор. Ну, ты опять впереди всех. Дорогу беспредметному искусству? – Ну, как назвать – это твои проблемы. Думаешь, партия не заметит? – Ну, раз коллажи твои пропустили, значит, после «бульдозерной выставки» поумнели. Я назову это… ассоциативным или настроенческим жанром. Увидишь, это определение подхватят. Во-первых, не так пугает, как «абстракция». А потому, что в таких вещах точная эмоциональность и есть главная задача. Вот же, видно, как тебя крутит, душа разрывается. Да, старик, ты прорвался в штрафную площадку. – Что делать дальше, хватит ли меня… – Должно хватить! …Большинство «бстракта» делается механически, декоративно. И ты, боюсь, опять откроешь дорогу – всяким штукарям, будут красить, только держись, это кажется легким путем. – Тут уж ничего не поделаешь…

Уже на улице до прорицателя дошло, что у Саши кризис, а он отнял у художника много времени; и ничего не купил, было неловко. Надо найти деньги.



С легкой руки нашего просветителя в школе оформителей подрабатывали коллеги. Казалось бы, три (вместе с TV) общих дела должны их сплотить. Но вскоре Женичка с изумлением услышал, что преподавание истории искусств – один из вопросов очередного педсовета. Ну-ну…

Результаты очередного обхода были добродушно охарактеризованы Высоцким. Славно-то все как у нас, вякнул Женичка. Коллеги с нетерпением ожидали очередного раунда, возникла настороженная тишина.

– Е. С., расскажите, как вы учли наши решения в преподавании предмета, – начал Палыч. Дилетант, честно сказать, забыл о них раньше, чем они были произнесены. Теперь он озадачено молчал. – Ну, это… можно было придти ко мне уроки. Послушать, сделать выводы, – выдавил он, наконец. – Я, конечно, учел… – Ну да, мы слушаем. – Я решил попробовать в первом классе изучать современное, точнее советское искусство. – Что?! – в один голос произнесли Палыч и Василич. – В первом классе возникают проблемы с мифологией, Библией. Понимаете, огромный материал, сложные сюжеты, трагедии, нравственные проблемы. Не по детскому уму, запоминают не очень. – Но мы же говорили – больше мифов, легенд, сказок! Есть же программа! – Ну так «Беседы по искусству» в столицах варьируют как хотят. – Но такого еще не было! – Ошибаетесь, было… Логика элементарная. Материал знаком детям по окружающей действительности. Я уверен, что можно попробовать. – Нет, это невозможно! – возмутилась Наташа. – Я, конечно, не историк…

Женичка поднял руку, она остановилась. – Так почему ты берешь на себя смелость? Я же пытаюсь как-то обосновать… – Всегда начинают с древнего мира, а тут… даже не знаю… – Бажанова возмущенно водила плечами и морщилась. – Наташа, ты много преподавала мой предмет? – Да нисколько! – А методической литературы читала много? – Зачем мне это!? Я сдавала…. – А у меня не только личный опыт. – Не живется вам, Е. С., – посетовал Троянский. – Эта идея, честно сказать, не моя, – признал беспокойный учитель, – ее высказывал, к примеру, Митурич. – Как так?! – А вот посмотрите, – Дилетант вручил Высоцкому журнал «Творчество» со статьей о хорошем, к тому же думающем художнике.

Установилась тишина, все знакомились с подчеркнутым абзацем. – Мало ли что пишут, – снова возникла Бажанова. – Так считает не только Митурич, – разозлился наш реформатор, – я могу привести мнение классиков советской педагогики… – Не об этом речь, – увел коллег от поражения Высоцкий, – было решение педсовета, товарищ затевает, даже не ознакомив администрацию. – Вот как раз я и предлагаю. – Я считаю, это надо запретить. – Почему другим все можно, а мне нельзя? – А что можно? Что все? – А вот скульптура, возьму только этот предмет, не преподается фактически. Часы пишем, в два раза больше, чем мои, а заменяем чем угодно. И, я смотрю, никого это не беспокоит. Дети не являются, черт знает что, родители могли бы пожаловаться.

Коллеги прониклись мгновенно, переглянулись. Действительно… – Скульпторы не хотят к нам идти, – после тяжелого раздумья объяснил ситуацию Василич. – А дети чем виноваты? Программу надо выполнять, вы же сами заметили. Вот Сузи хотел преподавать. – Да какой он скульптор? – Ваш же, Герценовский, заканчивает. Так что по вашим же меркам для детей его багажа хватит. И вот что. Фактически я преподаю историю и теорию искусств. Хотелось бы, чтобы предмет и класс так и назывались бы. – Не положено! – разозлился Палыч. – А как же «Беседы»? – съязвил Василич. – Это в столицах, что с них взять, пусть как хотят халтурят. А я намерен учить детей серьезно. – Ну, Е. С., вы как угорь, – нашел сравнение из своей богатой рыболовной практики Василич, – вам одно, а... Не успеешь оглянуться, а вы уже где… – Так искусствоведы мы. Народ такой. Ненадежный, капризный весь, все гадости норовит. Дайте мне попробовать. Самому интересно. – (Администрация задумалась.) В одном классе, под вашу ответственность. – Ну, если только.

Среди угорских народов живем. Тоже интересная тема. Наш иммигрант тихо отдувался.



На Покровке, в Объединении Женичка встретил Харову. – Ты что здесь делаешь? – удивился Дилетант. – Я, Женя, теперь референт по Сибири и Дальнему Востоку. – Ну, у тебя и регион. Не жмет? – А что, летаю. Зато там люди какие… Широкие, щедрые. Они так благодарны за внимание. А ты что делаешь? – Ты мне скажи сначала, как Милочка? – Да мы давно с ней не переписываемся. Живет, слышала, по-прежнему…

Она завела его в свой кабинет. Наш герой посвятил Риту в свои сомнения и планы. – Правильно, Женька. Брось ты эту диссертацию к черту. Надо больше с художниками работать. Выступать, приобретать известность, знакомства. И на этом очень прилично можно жить. В Москву не хочешь? – Хлопотно слишком. Не хочу в ваших бегах участвовать. – Ну-ну. Давай, заходи, чем смогу…

Господи, и здесь надо выступать. Универсальный метод. Ну да, страна живет на докладах. Женичка успел перехватить Голубову у себя в кабинете. – Да, я помню, – сказала она радушно, – малая монография, садитесь, вместе посмотрим.

Святцы были расстелены и вскоре определились две темы – довольно известный скульптор, лауреат Госпремии Стомов и смутно вспоминаемый Рейнгард – профессор суриковского института. Открыли справочник, наш герой выписал телефоны и адреса художников.

– Надо бы посмотреть, что о них написано, – вслух подумал Женичка, – времени в обрез, вечером улетаю в Тбилиси. – Съездите в Ленинку, потом созвонитесь с художниками, потолкуйте, – посоветовала Эвелина Израилевна. – Ну, а как окончательно решитесь, приезжайте, впишем в план.

О скульпторе имелись статьи, небольшая книжечка. Ваятель был хороший, но очень правильный – бюсты государственных деятелей, пафос и все такое. Рейнгард – подборка репродукций, статьи, интересный график, живописец. Если он согласится, то и Стомова беспокоить не буду, подумал Дилетант. Он спустился в курилку, набрал номер телефона, представился, спросил Юрия Петровича. Ему ответил приятный женский голос: – Я – его жена. А вы к чему звоните, молодой человек? – Ваш муж в плане издательства, и я хотел бы переговорить с ним о монографии. – Даже не знаю, что вам сказать… Юра несколько лет как умер.

Женичка смешался в хлам. – Извините, Таисия Павловна… Это ужасно, но меня не предупредили. Хотя на Покровке должны были об этом знать… – Да, это Объединение, знамо дело. Вечная память Юре… Вам не расхотелось писать книгу? – Конечно, нет. – Странно. Было несколько желающих, пока он был жив. И – как ножом отрезало. – Ну, карьеру я делаю самостятельно, а работы у него достойные. Я позвоню вам дней через двадцать, встретимся и все обсудим.

Он захотел отдохнуть один, с родителями. Он провел в Тбилиси три недели вполне растительной жизни, он отдыхал от Малининой. Родители тихо жили дальше. Отец мотался по командировкам, держался как обычно – очень формально поинтересовался его жизнью. Мама вела хозяйство, ходила на базар, это был важнейший элемент дневного ритуала. Она выспрашивала сына больше, но, главное, кормила грузинской кухней, вкусно, по его заявкам. Навестил тетю Софу (крепка как дуб), Свету (у нее были проблемы с сыном), Бичико (он, здоровенный «плейбой», пописывал для «Зари Востока», газеты).

Милочку, сестру, родители мужа не очень жаловали. Несмотря на это, она была счастлива. Работала в каком-то стройтресте, появлялась у родителей в конце недели.

Женичка читал, что попадалось под руку. Изредка ходил в кино, на концерты. Один раз близко подошел к танцплощадке. Играл бойкий оркестр, почти джаз. Но молодежь показалась ему совершенно чужой, и он так и не переступил порог увеселительного заведения.

Город жил своей, уже монотонной жизнью, делал деньги. Бывший тбилисец ходил в салоны, выставочные залы – было скучновато. Несколько раз сходил в музей, пытался проникнуться Пиросманишвили. Бродил по паркам, забирался на Мтацминду. Снова пошел на улицу Бараташвили, постоял у стен, сложенных из туфа, прошел дворами, по набережной, вышел к своей школе.

…Он прислушался к себе с удивлением. Еще раз – не было никакого, обычного в этих случаях щемящего чувства. Не может быть!.. Даже глаза не увлажнились… Нет, слезу пробило, но по другому поводу... Сорок лет, пятый десяток! Время неотвратимо! Ничего не вернешь! Не перепишешь! Вот по чему звонит колокол! Он простился с юностью, молодостью, он принадлежит теперь другому краю.



И другой эпохе.

Он ощутил себя раскрученным маховиком… Вернувшись в Москву, Женичка заявился в квартиру Рейнгарда, в доме на Лесном проспекте. Таисия Павловна оказалась пышной дамой бальзаковского возраста. Сын, долговязый брюнет, оканчивал школу, в школе же училась дочь Ирина – худощавая, хорошо сложенная. Квартира кооперативная, трехкомнатная, сравнительно небольшая (в типовом доме), до отказа загруженная картинами и графикой художника, книгами.

Таисия Павловна все еще не очень верила, что безвестный искусствовед захочет что-то написать. Манерами не блистала, но была радушна, угощала отменно. – И вы справитесь? – не без ревности спросила она. Тая свои сомнения, Женичка процитировал свой послужной список.

За исключением имени Тутуняна впечатления перечень “не произвел”. – Без вашего согласия текст в издательство не пойдет, – заверил будущий автор, – там рецензия, обязательно. – Ну, ладно, когда начнете? – Мне надо подготовиться. Посмотрю, что пишут сейчас о графике. Мне, в частности, интересно, как Юрий Петрович работал гуашью. Этот материал я знаю достаточно хорошо. Кроме того, будут встречи с учениками вашего мужа. – Это непременно, их много. Его очень любили. – Разумеется. Сейчас возьму письма от Объединения, побываю в фондах Третьяковки, в других музеях. Пропишу, как и весь фон. Летом, если вы не возражаете, приеду познакомиться с тем, что хранится у вас.

Голубова удивилась известию о смерти Рейнгарда, задумчиво посмотрела на Женичку, но от советов воздержалась. Снова стало страшновато. Большая работа, справится ли он?

В музеях, хранилищах подлинники художника смотрелись куда лучше, чем репродукции (бывает и наоборот). Листы выдерживали сравнение с произведениями ведущих графиков России. Да, надо писать!

…На Охте Женичка встретил Пилипенко. Они сдержанно обнялись – больше десяти лет не виделись. Коллега еще до окончания Академии, поразив сокурсников, ушел в издательство на 80 рублей зарплаты младшего редактора. Он обрекал себя на нищую жизнь, но хотел научиться писать стилистически безупречно. Теперь он демонстрировал вальяжный вид и оптимистическую улыбку: явно преуспевал, став заведующим отделом;

– Ну вот, наконец-то, – приветствовал он Дилетанта, – я уже думал, что так и не явишься. Журнальные статьи припоминаю. Тутунян твой? Фамилия знакомая, но не мог предполагать, что ты займешься нашим презренным жанром. Рейнгард? Чудненько. Садись, пиши заявку.

Через час, пробежав глазами текст, Валерий изволил пошутить: – М-да, придется все остальное отложить… Какие у тебя планы? – Вечер воспоминаний, если не возражаешь – в твоем ресторане, по выбору. К ночи – на поезд. – Ну, это надо было согласовать. Я человек занятой, все расписано. Сейчас хорошо пообедаем. Жди договор. Но знай, спуску я тебе не дам, наше знакомство не считается.



– Не хочешь на мое место? – при случайной встрече спросила Дилетанта Вавулина. – Ты чего это, – удивился Женичка, – живешь как хочешь, и уходишь?

(Сменив Поповкину на посту директора музея, Сима усвоила ее методы: сказавшись больной, подолгу не появлялась на работе, налетев внезапно – устраивала разносы подчиненным. Она обросла знакомыми – художниками, они пели ей комплименты, после которых она была не в силах не купить очередной опус. Никаких действительно ценных приобретений музей не сделал. Сотрудники изредка писали в газеты статейки-заметки, делали информативные теле- и радиопередачи. Занимались, как они это называли, пропагандой.)

– Ой, слушай, нам все здание отдали, капитальный ремонт надо делать. Я же в этом ничего не понимаю. – И не надо. Возьми себе заместителя по строительству. Как ты с министром? – Нормально. – Ну так даст тебе штатную единицу на это время. – Нет, я так не могу… Так ты согласен? – Видишь ли, я когда-то Стрелкину пообещал, что никогда в его системе работать не буду. – Да чепуха все это. Главное, захотеть. – С ремонтом я справлюсь. Но я же не смогу подбирать местечковые шедевры, придется собирательством заниматься, сидеть в столицах, других городах. Это не по мне. Да и ваши женщины… Я не вижу в них научных сотрудников.

Он не хотел кому-то подыгрывать, за кого-то отвечать. Казалось, о нем никто уже не побеспокоится. Он выматерился, когда Лариса (секретарша школы, жена Высоцкого) сообщила, что его документы затребовали в министерство. Узнаю родимый, самый культурный стиль, чертыхнулся Женичка, почему не ставят в известность, роются в моих документах, взвешивают, кто их вообще просит о должности?

Он позвонил Лентецкой, молодому театроведу, сидевшей в отделе учреждений культуры: – Валентина, что за дела? Я не собираюсь менять место работы. – А что так Е. С.? Человеком будете, номенклатура обкома. – Да мне монографии писать надо, а не планы мероприятий. Мне удобнее быть “никтом”, ни от вас не зависеть, ни от Объединения. – Да, ремонтом надо заниматься вплотную. – Вот именно, десять часов в день. А потом коллекцию чуть ли не от нуля поднимать надо. Так и скажи при случае Махалычу, чтоб меня даже на разговор не звал. – Ну, как скажете, Е. С. А кого бы вы могли рекомендовать? – Нет такого человека у нас. Никто кадрами не занимается, подбор, расстановка, треп все это. И сами они не растут. – А Габасова (директор выставочного зала)? – Тяжелый человек, слышал, преподаватель русского языка. – М-да, положение хуже обкомовского.

Стрелкин в людях не разбирался – вскоре в директора определили «задавленного» коллегами-дамами Пантелеймонова. Документы вернулись в школу с негласным «мнением», что у Е. С. нет музейного опыта. Как будто это не было известно заранее.



Женичка не ожидал, что ребенок будет приносить столько радости. При случае шел забирать сына из садика сам. Впрочем, сын его и защищал. Было от чего, дома было плохо. Малинина «выступала» по-прежнему, но если бы только это… Раф уже шесть месяцев сидел в следственном изоляторе.

По наблюдениям Дилетанта, волны драчливости, жестокости периодически захватывали городских подростков. Что это было – инерция, эхо ненависти? В конце 60-х старшие школьники и ПТУушники «микраги» били младших, отбирали мячи, велосипеды. Один такой гнался за Рафом, пьяный ломился в дверь. Через нее же Ирина пыталась уговорить его уйти.

– Это же Мопс, – назвала она известную кличку растерявшемуся перед такой наглостью и медленно закипавшему Женичке. – Ну-ка дай, – отец отобрал у сына клюшку, которой Мопс вознамерился поиграть. Оттолкнув Ирину, он открыл дверь и сунул ручку в лицо акселерату. Неразборчиво матерясь, тот отступил и повернулся к лестнице. Поздно, поскольку наш родитель уже не помнил себя. Он достаточно сильно ударил Мопса по макушке, теряя домашние тапочки, он выскочил на снег, добавил клюшкой еще. Изрыгая угрозы, тот свалился на снег, размахивая при этом солдатским ремнем. Поймав тяжелую бляху рукой, Дилетант попытался вырвать оружие микротеррориста. Не тут-то было. – Еще раз подойдешь к дому – убью, – просипел Женичка; клюшкой же он влупил по грязным пальцам и заполучил ремень. Мопс поднялся на карачки, и как-то не разгибаясь, и воя, побежал прочь.

У дома он больше не показывался. Потом говорили, что он пристал к Аверкиевой, депутату горсовета. Вот тут его и посадили…

И вот волна вернулась. Раф, который жил у друзей, входил в какую-то местную «стаю», он должен был быть «первым», что при его огромной физической силе было нетрудно. Они «ходили» улицей на улицу. Однажды у него оказалось дешевое ожерелье, похищенное (им? кем-то?) у какой-то девицы. С кем-то на пару угнали мотоцикл (не разбили). Наконец во время пьяного выяснения отношений он ударил (неглубоко) спорщика уворованым у отца скальпелем.

В изоляторе он набрался блатной премудрости и украсил себя наколками. Была череда встреч со следователем, адвокатом, унизительные очереди с передачей. Был довольно либеральный суд, где ему дали год условно.

Сын, «как все». Вот он, один из поколения… Бедные бабушки-дедушки, раздавленные страхом, войной, нищетой. Бедные его отец-мать, не готовые в родители. Бедные их дети. И на их детях, наверное, отзовется. И в других, внешне благополучных семьях, утешал себя Дилетант, такие вырастают. Лотерея…

Малинина периодически взрываясь упреками, рыданиями. Женичка следил, чтобы боль не проступила на его лице, не сказалась в словах. Вряд ли они вынесли бы все это, если бы не Роман. Одним своим существованием он защищал их от трагедии.

– А что папа, в тюрьме можно жить, правда? – сказал после суда Раф. С матерью он разговаривал грубо, не выбирая слов, не избегая мата. Та, оказывается, боялась сказать об этом мужу. Когда он нечаянно услышал эти словеса, произнесенные с грязненькой, воровской интонацией, голос ему отказал. – Ты, падла, что на мать… – просипел он, связки были сжаты спазмом, – еще раз услышу, урою, как бог черепаху… Я пойду в тюрьму, раз там можно жить.

Эта нечаянная интонация, видимо, напомнила сыну образцы лучших тюремных «выступлений», в отцовскую угрозу он поверил. С тех пор он подчеркнуто сентиментально (тоже, видимо, тюремный вариант) разговаривал с матерью.

Раф уже работал на заводе, слесарил. Вскоре он женился на соученице и перебрался в квартиру ее родителей. Вскоре же появилась внучка, и Женичка стал дедом. Ничего решительно он по этому поводу не ощутил. Сначала чувствовал себя каким-то ущербным типом. Но ведь он страстно любил младшенького, не так ли? Значит он нормален? Да и среднего не меньше, и опекал, пытался учить его в художественной школе. И старшего. Правда, неудачно, оба ее бросили, несмотря на все уговоры. А ведь талантливы, черти.

Нельзя впадать в уныние – достало затяжное обострение бронхита. Приходилось прерывать урок, уходить в туалет, и, надрывая бронхи и трахеи, отторгать мокроту. Как он еще при этом ведет уроки? Кому нужен этот героизм? Но не высиживать же часами в поликлинике?

Тем более, что температура нормальная. Стоит выйти на больничный, это месяц, предмет будут заменять, дети отвыкнут. Нет, сдаваться нельзя. Хорошо, он недавно набрел на статью о дыхании по методу Стрельниковой. Он использовал упражнения с отягощением – гирями, гантелями, одновременно боролся с нарастающим весом. Сначала очень помогло. Но чем лучше ему становилось, тем больше становилось лень. Может быть, перейти на бег? Все кругом бегут от инфаркта, а он, оригинал, будет бегать от астмы. Надо держаться.



– Готовься, Е. С., будем рассматривать историю искусств на педсовете! – радостно известил Троянский. Женичка только матюкнулся про себя. Наверняка, Высоцкий не может успокоиться: возьмем его не мытьем, так катанием. Надоест отчитываться, уйдет… Ну, что ж, поглядим.

После кисло-сладкой оценки обхода (бледные листы Ольгиных учеников, содранные с иностранных каталогов плакаты детей молодого Пустышина, натужный декоративизм учащихся у Худяковой – etс, etс), Высоцкий обратил свой взор на Дилетанта.

– Е. С., я случайно заглянул в ваш журнал, там много двоек. – Ну, как много… бывает. Некоторые не знают, что положено в средней школе. По хронологии плавают: тыща лет в любую сторону. А там им пятерки ставят. – Нехорошо, снижаете средний бал, – заметил Троянский. – Да я и на твоем худграфе двойки ставил, щедро. – Между прочим, не обижались. Знаешь, Е. С., что говорили? – ? – Да это ж такая двойка… От самого Е. С. – Спасибо, очень приятно. – Тут – другое дело, Е. С. – А у нас кто этот бал контролирует? – удивился Женичка, – лишаете меня хорошего средства воспитания… – Не-не, не порть картины. Да и оценки по предмету не требуется. Зачет – незачет, – сообщил Троянский, – не надо обижать ребят. Ходят – уже хорошо, а уж как… мы обязаны научить. – Так незачет можно ставить? – В общем, нежелательно. – Вот как, получается – все с зачетом. Показуха сплошная... Нет, я все-таки оставлю для лучших четверки и пятерки. – Ну, это ваше право. Что у вас там еще, просим. – Уважаемые коллеги, я перестроил, как мы и договаривались, в опытном порядке курс – советское искусство я провел в первом классе. Я очень стрался, но должен признаться, что результаты меня не вдохновили. – Вот видите, видите! – завелась Бажанова. – Я предупреждала! – Да, так и было. Сознаюсь, мне не удалось найти подход. Анализ вещей и эпизодов истории, современности плохо сомещаются в сознании наших младших учеников. Многие вещи я не могу назвать прямо, а тонкие и толстые намеки не работают. Короче, не получилось. Я должен был это предвидеть. Хронологический принцип надежнее, ребята вырастают в понимании вместе с естественным ходом, развитием искусства.

Педсовет был озадачен и держал паузу. – Вы признаете себя неправым? – наконец опомнился Троянский. – Да, а что тут такого? – Нет… это нечасто с вами случается. Даже приятно. – Повидимому, те, кто предлагал эту идею, были больше озадачены собственными интересами. Такой ЛЕФ (левый фронт) в истории искусств… Я возвращаюсь к обычной последовательности тем. Экспериментальный класс будет заниматься по особому расписанию. Надеюсь, вопрос исчерпан.

Проблема была снята, и это озаботило Высоцкого. – Нет, подождите. Наши рекомендации… – Даю больше мифов, легенд, но не в ущерб анализу. – Нужны сказки, – завелся Палыч, – надо увлечь ребенка! А не грузить ему всякую науку! Не воспитывать в нем критикана! – Я бы хотел уточнить, – Дилетант был сама вежливость, – в вашей студии до чего удалось добраться? – Ну, как… Древний Рим… – Ага, гуси спасли… А христианская мифология? – Врать не буду, тогда это не поощрялось. – Вот видите. Хорошо, я продержусь на сказках год. А дальше что? Мне еще три года им рассказывать, а они не подготовлены, потому что проскочили важнейшие темы, шедевры, на байках. Что прикажете делать? Самому сочинять? – Ну, там есть разные поучительные истории… – Так на сколько их хватит? Разве непонятно, что нет ничего увлекательнее движения мысли? Вот не воспитали в вас вкуса к анализу, вы не находите? И вы много на этом теряете. Так, лирический взгляд вообще, рассеянный такой, авось вывезет. – Ну, это уж как есть! – Вот именно! Вы – как хотите! Так другим хоть не мешайте! Вам что, делать больше нечего, чем меня постоянно слушать? Я к вам не лезу! – А что к нам лезть-то? – Так это на ваш взгляд у вас все в порядке. – А что такое?! – Могу и сказать. Бог с ней, со скульптурой, уже говорил, она не преподается. Живописью у вас занимается один-два человека в группе. Дети у вас такие – графики! Композиция как преподается? Да никак! Вся школа книжки иллюстрирует. – И что тут плохого? – Да это же нестанковая композиция, непонятно? Ее же на столе рассматривают, а не на стенке. Да, да, это огромная разница! Вот так и привыкают будущие художники к эклектике. С малых лет въедается. Все можно! Я могу, конечно, хоть каждый год о себе рассказывать. Но вы бы занялись своими проблемами.

Наступило молчание. Как бы не были уязвлены коллеги, они не могли не понимать, что в словах «критикана» правда. – Я так считаю, что преподавание каждого из предметов должно быть постоянно под контролем, – дожал ситуацию наш герой. – Мы дожны вести принципиальный разговор. И о постановках тоже. Со многими ребенок не в состоянии справиться. – Да-а, – подал голос Троянский, – это мы запустили, надо, Юрий Палыч, спланировать ближайшие педсоветы. – Надо, чтобы завуч ходил к нам на уроки, – пискнула Бажанова – Да-да, – поддержала ее Ольга, – нужно передавать опыт молодым преподавателям.

Палыч насупился, поводил бородой. Он не ожидал, что разговор закончится надоевшим ему рефреном. – Вы должны мне помогать, – оказывается, он использовал метод Дилетанта. – Но раз так… подготовить всем тематические и поурочные планы, – он ввел в бой тяжелую артиллерию; никто и никогда их не писал, хотя нередко оказывалось, что преподаватель сочинял постановку под одну задачу, а ученик – если не рисовал (писал) ее бездумно – то решал совсем другую.

– Со следующей недели начну проверять, – улыбнулся в бороду Высоцкий, все скисли. – Да разве дело в этой формалистике, – оживился наш методист, – можно содрать типовые документы. – Разберемся, разберемся.

У нашего героя тематические планы были написаны частично, поурочных – этого ужаса советского шкраба – не было никогда. И за неделю их было не написать. Однако он понимал, что Палыч никогда не станет заниматься этими скучными вещами. А тот, похоже, понимал, что ради спокойной жизни все от него отстанут. Так оно снова и вышло.

Несмотря на все передряги, преподавание, приходилось признать нашему герою, было ему полезно, он запоминал «материю» гораздо лучше, чем это получалось раньше. Описывая шедевры, он лучше улавливал главные тенденции, закономерности искусства. Складывалось нечто системное

Так или иначе, но новые альбомы, монографии приходилось читать, рассматривать. Пушкин прав: чтение – лучшее учение. А преподавание требует не только чтения. Он находил новые и доказательные аргументы, связи внутри образа, учился говорить кратко, находил наиболее точные слова.



Что-то лучше бы и не читать. В частности, новенький сборник, посвященный лауреатам премии комсомола. О художнике Ниеми взялся писать Гена Щеглов, оправдывающий свою фамилию, чернявый, невысокий и худощавый, журналист «Ленинца».

Гена жил неподалеку, в небольшой квартирке в двухэтажной деревяшке, где иногда, дымя махорочной сигаретой, поил Дилетанта крепчайшим кофе. Помимо обычной работы, он занимался проблемой происхождения жизни на Земле, исписал сорок общих тетрадий мелким почерком. И своим фанатизмом был симпатичен нашему эстету.

Но что он писал о приличном художнике? Так, не очень информативная бытовуха, «боковые» соображения по поводу хороших работ, изложенные касательным к искусству слогом. Высшим своим достижением – как явствовало из довольно большого текста – он считал то, что на каком-то этапе общения художник стал разговарить с ним без снисходительной улыбки. (С этой же улыбкой Фолке прокомментировал Дилетанту статью разве что не уничтожительно.)

И это стиль? Где были редактора? Предчувствуя оценку своего опуса, Гена постарался избежать о нем разговора: – Знаю, знаю, что ты скажешь. Только мне нужно печататься, нужно переходить в серьезные редакции, – сказал он, – а уж насколько это соответствует и понравится ли художнику… – Хоть бы показал, явные ляпы я исправил бы.

Женичка почувствовал себя оскорбленным. Местные «акулы пера» давно вызывали у него возмущение – он просматривал почти все статьи в краевой газете. Больших проблем журналисты не поднимали, но зато были всеядными, литературой, театром занимались чуть ли не в очередь, о рыхлой драматургии или повести, скучной сценографии или «пониженной» лирике, вялой игре актеров писали беззубо.

Дилетант свое мнение особенно не скрывал. И тем, наверное, заслужил приглашение в редакцию, на встречу газетчиков с художниками. Встречу, скорее всего, придумала Галя Дроздова, корресподент.

На столе были чай, конфеты, печенье. Как и уговаривались, Дилетант сказал короткое и доброе слово о работах Булатова (мужа Дроздовой), Афонина и Гиненова. – Почему-то об этих очевидных сторонах творчества я не прочел ни строки у тех, кто взялся писать о виновниках торжества, – не удержался он. – Мы раскрываем личность автора, – веско и с обидой заявил высокий, в тугих кудрях мужик (оказалось – Иванов, автор одной из заметок). – Надо еще посмотреть, личность он или не личность, – разозлился Женичка, – и как вы это собираетесь определять, не разбираясь в главном его деле? Пишете об этом – вооружайтесь вкусом, основами анализа, терминологией. Если человек рисует, даже после института – это еще не значит, что он – художник. – Дак у него диплом! – возмутился кто-то. – Он, что пять-шесть лет зря учился? – Бывает и зря. Диплом только дает право, но ничего не гарантирует. Вы это по своим коллегам знаете.

Журналисты порылись в памяти и промолчали. – Материал должен быть понятен любой бабушке в деревне, – провозгласил кто-то священную заповедь, – им не нужны ваши выкладки. – Художник отпределяется в развитии, – зациклился наш Дятелевич, – а если оценок нет, то что вы подбрасываете ему или дедушке? – А искусствоведы плохо пишут, – нашел оправдание Иванов. – Это правда. Стилистами редко рождаются. У меня плохо то, что я начинаю давиться материалом, площади не хватает. Но я считаю: была бы мысль – форма найдется. В крайнем случае поправят. – А что это мы должны за вас работать? – А в советской газете так положено. Хуже, когда мысли нет, одна болтология. И совсем плохи те журналисты, кто кромсает чужой материал. Такое впечатление иногда, что делается это с не лучшими побуждениями. – Ну, это вы зря, – заметил Копылков, завотделом культуры, – времени не хватает, это да. – Хотелось быть уверенным, что я не прав, – наш герой, извиняясь, приложил руку к сердцу. – Товарищи, товарищи, – всполошилась Галина, – у нас пошла перепалка. Давайте вернемся к тем, кто к нам приглашен. – Вернемся, конечно, но давайте приглашать автора на вычитку. А то ему впору писать заявление о снятии своей подписи.

Иванов наступил на больную мозоль. В самом деле, откуда у него (да и музейных коллег) идут всякие несообразности? (Дилетант вспомнил «Всеобщую историю искусств». Источник, как говаривал Каганович, нашей интеллигентности. Некоторые главы были написаны хорошим языком, были лаконичны и доказательны. Но в других были повторы, длиноты, разные суконности. А то и сомнительные словосочетания. Не лучшие образцы профессионального сленга.) Может быть оттого, что любая пластика плохо переводится на язык слов? Или от того, что искусствовед и художник разговаривают со зрителем на разных языках? Хорошо бы пойти в обучение к какому-нибудь стилисту. Прав был Пилипенко.

Какое-то время он не приносил статей в редакцию местной «Правды», затем не выдержал. Оказалось, у него уже сложилась потребность видеть свой текст, свои мысли, свою подпись. И какое-то время ему звонили, звали подписать гранки.



Подошел черед региональной, в С., выставки. К этому времени Ниеми перебрался в Ленинград, а новый председатель Объединения, Поморов, не включил нашего героя в состав областной делегации. Наверное, Женичка сам был виноват, не подсуетился во время. Вот уж деятель, ведь сказано ему было: держать связь. Всю жизнь он опаздывает на полчаса. Хоть за свой счет езжай.

Поразмыслив, он отправился в журнал «Арктика», к уже знакомому Роговцеву. – Да, такой материал нужен, – не долго думая, заявил тот. – Давайте статью, на авторский лист. Пишите заявку на командировочные, гостинницу, дорогу, все оплатим.

Письмо к авиаторам было написано грозно: выполняет задание крайкома партии, просим содействовать. С этой бумагой Женичка обращался к дежурному по вокзалу и билет для него находился. В течение дня, с пересадками он добрался до города, который еще только приобретал размах и этажи. Несколько сбоку от него сформировался тяжеловесно-невыразительный административный центр. Главный проспект застраивался принаряженными, но явно типовыми домами. Дилетант устроился в гостинницу, место в которой было забронировано телеграммой. Горожане, как дали ему понять, были представлены в множестве бывшими зэками, сосланными, и их потомками. Среди них трудно было выявить «местный» тип.

Вечером наш десантник позвонил председателю местного Объединения, Рэму Ермолову. Тот постоянно жил в С., но держал квартиру в Ленинграде (откуда был родом), считался одним из ведущих живописцев России. Он, естественно, был председателем оргкомитета, командовал экспозицией. За пятнадцать лет региональных выставок художники областей и республик перезнакомились друг с другом, и Рэм знал о них многое.

Выставка была размещена в трех зданиях, в том числе и в отремонтированной, еше непросохшей средней школе (ремонт так и не смог забить обычный острый запах туалета), развешанная здесь графика вздувалась пузырями.

 Утром, в ожидании Ермолова, Женичка пробежался по залам. Холстов было довольно много, но «градус» их был невысоким. Обычно хозяева выглядели лучше – положение обязывало. У Ермолова портреты были «грамотными», не боялся он и многофигурных композиций. Но и эти холсты оказывалась на одно благополучное настроение, определенно «советскими».

То же самое чувствовалось и в вещах других авторов – например, вологодского художника Кобякова (настоящий колорист с хорошей выучкой, несколько портретов и жанров). Другой «картинщик», земляк Ермолова Тулупов, представил грандиозную холстину с хмурым пейзажем весенней тундры, из которой двигаются на зрителя большие фигуры геологов. Лица их были замкнутыми, абсолютно непробиваемыми. Пафос всего полотнища – довольно механический. Инерция сурового стиля влекла не только этого художника. Зачем я пишу этого человека? Эту группу? Этот пейзаж, или натюрморт? Таких вопросов авторы не задавали. Отметиться на выставке?

На этом фоне хорошо смотрелись вылизанные и сдержанно нарядные портреты Афонина, земляка – в них, по крайней мере, заключалась некая энергия утверждения. Почему эти стилизации не вызывают протеста? Какие процессы происходят? Наш кочующий критик злобился на себя: как это так, он не может найти ответа.

(Лишь позднее Женичка понял: застой – он везде застой, хоть при Николае I, хоть при Советах. Художники империи естественно склонялись к неоклассицизму. Попутно стиль давал возможность усилить анализ личности. Но они или не могли найти нового героя, или его психология плохо совпадала с идеологией. Ведущие искусствоведы, эстетики молчали и… раз возможна такая стилизация, то «все можно», пошло одно «ретро» за другим. То, что у Фолке получалось с чувством меры, у других исполнялось с нажимом, красивостями. Какая там духовная, душевная глубина? При замахе на высокий образец получаются ирония, гротеск, что в живописи ведет к дилетантизму… А, может быть, в стране утвердились другие герои? Уже было известно «закрытое» письмо ЦК ПСС об угрожающем росте хищений, спекуляций, взяточничества. Серая, черная экономика разъедала – или спасала? – «народное хозяйство».)

Женичка осторожно пытался высказать свои сомнения Рэму, но Ермолов как будто не понимал их. Он уверенно комментировал работы: а что, смотри, как он здорово нашел это пятно света, а эта фигура как наблюдена, нормальный холст, лист, люди работают, выставком принимает вещи, “закрывает” договора. Дилетант слышал такой расужданс впервой, и ему было даже странно: творчество уподоблялось какому-то производству. Пустовато по смыслу? Смотри, как голова вылеплена…

– Ладно, приходи вечером, договорим, сейчас мне в обком надо, – решил Ермолов и умчался. Черт, о чем же писать буду, мучительно соображал Женичка, заполняя блокнот страницу за страницей. Его прогноз о снижении уровня выставок, увы, продолжал подтверждаться. Провинция повторяет столицу. Сколько он прошел всероссийских и всесоюзных выставок? По оси зала, мерным шагом, практически не сворачивая, не подходя к вещам близко? Если говорить о живописи – так ведь и на расстоянии нескольких метров хорошо видно, что это тональная “крашенина” или бравурная, декоративная имитация чувств. К какому же выводу двигаться? Фальшь в журнале непременно прочувствуют.

Вечером он явился к Ермолову. Художник познакомил его с женой, изъяснявшейся не без труда (какая-то травма), с сыном, все – живописцы. Жили они в обычной типовой квартире, обставленной без всяких претензий. Причина выяснилось довольно скоро – художник пил, причем при всей тщедушности (в молодости был марафонцем), количество выпитого на нем почти не сказывалось.

– Да, маловато ты употребляешь, – констатировал Рэм, – а я вот систематически, каждый вечер, считай. Маша, иди к нам! Видишь, только рукой махнула. Ты, давай, нажимай, рыбы у нас какой хочешь, такая копченая, сякая, вяленая, – Рэм слегка запинался, – это без мяса прожить можно, а без рыбы никак. Завтра на дачу поедем, соберу, кое-кого, там еще посидим… Ну, как впечатление от выставки? Не изменилось? Да, строгий у тебя глаз. Вообще-то правильно. Нужен такой человек… А что обо мне думаешь? Сходи в музей, там у меня лучшие вещи. Может, написать захочешь…

На следующий день он собрал гостей, на трех автомашинах выехали в деревню, за шестьдесят километров. Дача стояла на околице. Она была довольно скромной – большая комната с мольбертом, разве что было устроено нечто вроде верхнего света – лента остекления под карнизом односкатной кровли.

От бани гости отказались, в конце концов все вылилось в пьянку. Отправляли ее обстоятельно, со вкусом. Стол украшал поросенок, купленый в деревне и зажареный на углях, разобрали его быстро. Попутно решали какие-то свои, групповые проблемы. Система была везде одна и таже, наши и «ихние».

Внимательно «заслушали» впечатления Дилетанта о выставке: ну что это все пейзажи серые, пасмурные, Север не такой, что за общее настроение? Покивали головами, уходя от ответов. Среди гостей выделялся немолодой, бородатый Кочанов из К. – автор превосходных ксилографий, фронтовик, не отличавшийся крепким здоровьем. Он пил мало, предпочитал потихоньку беседовать с Дилетантом. – Наша Клавдия Павловна у вас обосновалась, – заметил он, – не хотите ли, в порядке обмена, переехать к нам? Нам было бы полезно вас послушать. И у нас есть о ком писать.

На следующий день Женичка отправился в музей. Директором его оказалась немолодая, державшаяся с польским гонором красавица, Элеонора Ковальская, которую Женичка помнил по Академии. Повспоминали. Наш герой рассказал ей о школе искусств, о своих дизайнерских и критических потугах.

– Никогда не хотела заниматься современным искусством, – сказала она, – столько борьбы самолюбий, интриг. – А я с трудом представляю себя в роли музейного служителя. Слишком тихо, узкие проблемы. – Наверное, в вас говорит комплекс несостоявшегося художника. – И еще иллюзия. Верю, что смогу помочь коллегам. – Ну-ну… Это после после пьянки с Рэмом?

Она провела его по экспозиции, показала ему фонды. – Зачем вам Моисеенко? – удивился Женичка. – Ну как же, он ведь один из ведущих художников страны, – в свою очередь удивилась она. – Так современное, вы же сами говорите… Трубы, ура-ура, лихие конники, знамена, пафос. Что-то не принимает душа. – Как это?! – Да смотрите, беглость какая, так сказать маэстрия. На самом деле – раскрашивание, грязнотца. – Единственное в своем роде мнение. Может быть, у вас со вкусом неладно, Е. С.? – Да какой бы вкус у меня ни был, это ведь не живопись. – А что это? – Холст, масло сами по себе ничего не гарантируют. – Ну, Е. С., вы оригинал, впервые слышу. Художник комиссаров как простых людей написал, новое слово, можно сказать, а вам все нехорошо. – Оно, конечно, только тут не психология, а настроение… и условная перспектива ничего не дает. Значит – что-то с самой сутью неладно. Если хотите, возьмем его альбом, я попробую полнее... – И слушать не хочу. Что же, зря мы покупали, платили такие деньги?

 (Тогда Женичка не смог вывести закономерности: гражданская война, рассказанная с одной точки зрения, «за красных», не может передать сути страшной трагедии страны, поэтому здесь не может быть настоящего историзма, а следовательно – не будет подлинной картинности и настоящих живописных качеств.)

Ох уж, эти женщины в музеях, везде и всюду… Они расстались, недовольные друг другом. На следующий день Аэрофлот не подвел и наш герой оказался дома. Быстрее написать, вдруг не получится, придется переделывать, с кем посоветоваться? Попытаться честно, вдруг пройдет – о том, что увидел: бездумный, а то и случайный выбор сюжетов, отсюда серые колориты. Пейзажи с никаким настроением, непленэрные. Натюрморты с претензией, но не освещенные мыслью. Может быть, художники не знали, кого и что искать? Разучились? Графика неплохая. Мало скульптуры. Много путанного декоративного искусства.

Статья вызывала у Роговцева колебания. – И что дальше? – спросил он Женичку. – Не знаю. Я могу только требовать от художников... – Может, услышат. Там, где вы размышляете, сам уровень вопросов… язык энергичный появляется, заставляет сопереживать. Ради этих кусков стоит читать. Главный еще будет смотреть. Но такие статьи нам нужны.



Женичка смог бы теперь танцевать на углях. Он даже три дня не подходил к машинке, как она его ни звала. Чем еще заняться? Вот, уже полгода как он обещал Бородовскому подготовить статью. Савва Григорьевич, московский архитектор проектировал в городе театры, оформлял их. Теперь, по нынешним, «типовушным» временам делать ему особо было нечего, и он ушел в иллюстрирование – делал рисунки к библиотеке журнала «Костерок».

В недорогие издания классики (Флобер, Цвейг, Стивесон, Сервантес и др.) для этой цели включались две-четыре разворота мелованной бумаги. При таком раскладе рисунки, «отражающие» большие пространства текста, становились не столько иллюстрациями, сколько чем-то вроде фронтисписов. Повествовательность была не в чести, поэтому рисунки отличались экстатичностью, театральностью; но начитан художник был отменно, понимал литературу тонко. В иных листах проявлялась сюрреалистичность – некий момент сопротивления официозу. При этом же, по правде говоря, гротескная (куда уж дальше!) холодность, «знаковость» повторяющихся деталей начинала мешать тексту, просто противоречила ему. Где-то давала себя знать архитектурная образованность автора, в городских мотивах он отдыхал, становился геометричен, повторялся.

С фактурами и цветом Савва работал превосходно, школа у него была хорошая. Дилетанту особенно нравились рисунки к «Дон Кихоту» – здесь Бородовскому удалось передать некую запредельность мира, рожденного нездоровым воображением героя. Так ведь и тогдашняя испанская действительность была чревата…

В общении Бородовский, заслуженный и пр., член-корреспондент Мадридской Академии изящных искусств, был прост, и на встрече его со зрителями (на его персональной выставке в Р.) в музее Женичка поинтересовался: считает ли художник, что во всех композициях к Сервантесу ему удалось достичь равной экспрессии.

Академик ненадолго задумался. Тонкий ум выдал единственно верный ответ: такую книгу невозможно сделать на одном дыхании, поэтому, конечно, есть листы менее удачные. – Въедливо вы смотрите, однако, – после встречи заметил метр Женичке, – некоторые листы дорабатываю до сих пор. Чем еще интересуетесь, что пишете?

Дилетант повествовал о своих скромных успехах и добавил, что хотел бы написать статью о нем, Бородовском, добавив, что его Саввы, однофамильцы числятся в его родственниках через жену дяди. – Они гомельские? – Надо узнать… – Мы – москвичи недавние. Может быть, где-то пересекались. Посадка родословных дерев у нас не поощряется. – Да уж, не до них… Не буду говорить об архитектуре, но ваше оформление интерьеров меня очень заинтересовало. – Да, с театрами крайности. Один, знаете, во времена излишеств проектировался, другой – совсем наоборот. – А вот ваши пейзажные росписи местные живописцы очень внимательно изучили и использовали. Точно так же, как приемы отделки зала, панно-инкрустации – прикладники. – Очень приятно это слышать. – Вы попали в какие-то очень важные точки местной традиции, иначе бы не было заимствований. Я хотел бы написать об этом. – Спасибо. Было бы здорово – Я пришлю или привезу вам текст при первой возможности.

Женичка на месяц засел в публичке, снова радуясь поводу перечитать какую-то часть классики. Он по-школярски добросовестно фиксировал свои впечатления. Статья пошла, она оказалась довольно большой, но вроде все было по делу. Куда ее пристроить? Он пошел в «Арктику».

– Бородовский? – с кислой миной переспросил Роговцев. – Нет, не интересно. Да сейчас у нас все забито на два года вперед. Знаете, какие вещи идут? Деревенская проза. То-то. Обратитесь к соседям.

Там, в «Рубежах», его действительно приняли, но: что-то уж очень умно, литературоведения у вас много, чужой хлеб едите. Пригрозили сильно сократить. Пришлось соглашаться.



Отвлекали ремонты, передвижки мебели – которые Малинина устраивала чуть ли не ежегодно. Перечить ей было невозможно, оставалось только сделать все побыстрее. Наступило лето. К этому времени Женичка прочел все, что можно было найти по станковой графике. Ничто не учит лучше нужды – то, что он раньше пробегал глазами по диагонали, теперь штудировалось с карандашом в руке.

Дилетант позвонил дяде Семену и попросил его устроить ему в Москве комнату на месяц. – Я буду снимать дачу в Жуковском, – сообщил Сеня, – приезжай, живи хоть все лето. – Так я буду мешать Мусе, дочери? – Да они только на день-два приезжают, и то не всегда. Не пользуются, чудаки. У Муси клиентура, боится потерять. Давай, и мне веселее будет. Не могу летом в городе, задыхаюсь.

Живописный поселок находился в получасе езды от столицы по Казанской дороге. Воздух был здесь чистейший, пруд – довольно прозрачный. Большая комната стоила 400 рублей в месяц, что для дяди не было суммой. Племянник в очередь с Семеном привозил продукты, дядя был отличный кулинар.

Женичка с ходу нанес визит Бородовскому – тот его принял в мастерской. Помещение было довольно большим и, на взгляд Дилетанта, богатым – было много книг по искусству.

– Все, что мне нужно – это стол. Здесь я рисую. – Художник с удивлением перелистал рукопись: – У-у, как много, монография, что ли? Вы рисковый парень. И о театрах? Вы курсовые писали? Оказывается, меня давно и капитально изучают. Спасибо, спасибо. Я, пожалуй, загоржусь. А у вас есть ходы в издательства? – Нет, не очень. А у вас? Вы же делаете труднейшую, слабо оплачиваемую работу в «Костерке». Они вам много должны. – Так-то оно так. Можно попробовать. – Я вас прошу Савва Григорьевич – если вам текст понравится и переговоры что-то дадут, я согласен работать дальше. – Отлично. Раз такое дело… Вот, хочу вам показать, мои рисунки к Лецу.

Это были великолепные аллегории к мыслям польского интеллектуала. Бескрайние пространства Бородовского населяли безголовые манекены, заводные механизмы, причудливые конструкты, среда была насыщена ощущением неизменности и безнадежности бюрократической, внечеловеческой Системы... Рисунки тихо разъедали, уничтожали ходячие идеологеммы, художник очень скептически оценивал духовный и душевный мир современника, тихо горевал над его конформизмом. Да, «сюр» – это для графики, Дали мог отдыхать. Как много может вместить формат А4.

– Это потрясающе, – признал Женичка, – я вас поздравляю. Никогда бы не подумал, что можно иллюстрировать книгу афоризмов, к тому же – столь стройно. Вы предлагали это издательствам? – Еще бы. – И? – Они все прекрасно читают. И рисковать не хотят. – Вряд ли наверху захотят узнавать тот мир, который они создали. – А если узнают? Неконтролируемые ассоциации… Даже случайный эффект нежелателен. Наоборот, за него еще больше спросят. – А если представить дело так, что книга посвящена «их нравам»? Паркинсону? Принипу Питера? – Они и это понимают, «закон некомпетентности» распространяется и на нас. – Да, «нет выхода». И вы затевали это, понимая, чем рискуете? – Да был такой период. Работы не было, грустно все, ну и взялся порисовать, так, для души. И пошло, пошло, оглянуться не успел – уже больше двадцати листов. – Жалко. – Еще как… Но и вы написали свой текст, не имея никаких гарантий. Может быть, это у нас в крови? Делай что должно, и пусть будет, что будет. – Действительно… А полякам не предлагали? – Было. Умные, тоже осторожничают. – Ну что ж, будем ждать лучших времен. – Дождемся ли?

Его ждали у Рейнгардов. Каждое утро наш герой шел на платформу электрички. Он шел мимо стройных редких сосен, под оглушительный вороний грай – и отчаянно трусил. Казалось, что этот крик предвещает беду. Наобещал вдове. Справится ли он с монографией? Как обобщить огромный материал? А что потом писать? …Но не отступать же? …Надо разбить предстоящие действия на нестрашные, последовательные, выполнимые операции.

Скажем, настроиться на то, что вороны его приободряют. (В конце концов Дилетант стал воспринимать малосимпатичных птичек как друзей, а их крик – за пожелания всего хорошего.) Или – на электричке до Москвы доехать нет проблем. Вдова ждет, надеется. Сохранить лицо здесь нетрудно. Даже напустить на себя можно… Как сохранить впечатления от работ? Но что-то отложится?

Художник родился в бедной рабочей семье Крыловых, но его взяли на воспитание люди обеспеченные, и он принял фамилию новых родителей. Так, учился. В войну институт был эвакуирован в Самарканд. Умные люди были большевики, понимали, что художники, даже студенты – крайне нужнные Системе люди, берегли, на фронт не отправляли. Если только те сами не уходили в бой.

Так, женился, участвовал… А если не напишется? Придется выбросить два-три месяца работы псу под хвост. Что делать. Придется придумать какое-то драматическое объяснение. И на будущее отказаться от непосильного жанра.

Неуверенность подгоняла нашего Графомана. Тем не менее он решил сделать полный каталог коллекции. Таисия Павловна доставала – из шкафов, из-за занавесок, с антресолей –холсты и листы. Рассматривание – 10 секунд, обмер – 10, крок – 20, оценка, запись – 10. Следующая вещь. День проходил за днем, наш герой штурмовал залежи. И тут мозг, противясь монотонному ритму, начал выявлять вещи лучшие, а они уже требовали высказывания, затем сознание «само» начало обобщать. Чудны дела твои, господи!

Странно. В академическом смысле автор рисовал неважно, но… слабых работ практически не было! Этот двухметровый мужик был человеком тонко чувствующим… а еще энергичными и мужественными. Все это не только нивелировало недостатки, но усиливало достоинства. В композициях была пространственность, выразительные ритмы, убедительно найденые планы и детали. Было разнообразие состояний, в том числе открытых (художник не боялся света), читались неповторяющиеся, выразительные настроения. Технически листы были хороши, точно назывались фактуры.

 Как только выдерживали глаза… Наш штурмовик стал брать паузы для отдыха – в это время он звонил по телефонам, подсказанным вдовой, договаривался о встречах. Очень тепло отзывались об учителе его ученики, «вышедшие в люди». Превозносились его как человеческие, так и профессиональные качества. Они удивлялись и радовались тому, что книжка о замечательном педагоге теперь может состояться. Наш герой стал думать о себе очень хорошо, его голос приобрел уверенность.

Работы художника хранились в Дирекциях выставок Объединения художников (СССР и РСФСР). Дирекции также имели министерства культуры СССР и РСФСР. Они располагались в самых неожиданных местах (в полуподвалах, на территории Петровского монастыря, например), и нередко – в плохо приспособленных помещениях. Это были огромные коллекции, в которых произведения десятилетиями лежали невостребованными.

Только теперь Женичка смог оценить по-настоящему масштаб деятельности своего «министерства изобразительного искусства», систему прикармливания многочисленных авторов. Здесь было видно, что за приличные деньги нередко выкупают у авторов произведения, вызывающие сомнения, нередко – посредственные.

 У бесконечных каталогов хранители смущенно пожимали плечами. Оказалось, что и Рейнгард грешил, иногда сплавляя закупочным комиссиям варианты своих листов. Но, к чести Юрия Петровича, они смотрелись лучше многих. (Или Женичка пережил естественную в этих случаях влюбленность?) В зрелом возрасте он обрел ту уверенность, которая обернулась в его вещах непререкаемостью высказывания. У него появились выразительные – в том числе живописные – натюрморты, и, что самое интересное – блестящие «обнаженки».

График как будто забыл, что у него никогда не шло ню. Женской фигурой в композиции художник распоряжался совершенно свободно, измерял ею глубину пространства, силу и окрашенность света, «крутил» ее в самых разных, порой труднейших ракурсах, иной раз изображал в совершенно откровенных позах. Восхищаясь красотой молодой натуры, он всегда оказывался в меру целомудренным.

Некоторые листы были исполнены исчезающе нежными акварельными размывами. Покорило Женичку и то, что работал Рейнгард в больших форматах гуашью. Этот материал у него оказался и на диво предметным (можно было ощутить и гладкость кожи, и ворсистость коврика, все было увидено через толщу воздуха), и удивительно живописным, обогащенным тонкими и тончайшими валерами.

Свое восхищение Дилетант совершенно искренне высказывал детям – дочке, поступившей в художественное училище, сыну, принятому на архитектурный факультет землеустроительного института. Вдова прониклась к Женичке настолько, что показала нашему герою свои натюрморты, очень неплохие для человека, не имевшего художественного образования.

Вскоре они все вместе вечером ходили в кино (отсюда Женичка стартовал на электричку), по пути Дилетант экзаменовал сына, называя памятники зодчества и их авторов. Ходили вместе и на выставки, где он же выступал в роли аналитика. Иногда это продолжалось и за обедом (нашего героя стали приглашать за стол, где он, стараясь скрыть смущение, поддерживал разговор).

– Ну, вы как Юрий Петрович, совершенно, – пробормотала как-то Таисия Павловна (вероятно уверенность Рейнгарда вселилась в его биографа). Через какое-то время Женичка заметил, что его оставляют в квартире наедине с Ириной.

Девочка была и в самом деле приятной – с золотистыми волосами, большими голубыми глазами, с тонким удлиненным лицом. И смотрела она на нашего героя уже хорошо знакомым, робким и ожидающим взглядом. Но разве он мог признаться ей в том, что он отец троих детей? Разве он мог предать их? Какое право он имел портить ей жизнь?

От папы дочка унаследовала слабый рисунок, заниматься им не хотела, и Дилетант не раз, тыча пальцем в ее работы, с занудством академиста указывал на ошибки и удивлялся (про себя) тому, что она может учиться в столичном (пусть среднем) училище. Не особенно интересной была ее живопись.

Все это имело очень небольшое значение. Хотелось взять ее за тонкую талию, зарыться носом в шею и вдохнуть ее запах. И все уходило в короткие разговоры. Получалось большей частью грубовато, она терялась в догадках.

К счастью, он заканчивал работу и сказал Таисии Павловне о своем отъезде. Она пригласила его на кухню. Обычные блюда были приготовлены у нее, как всегда, не без изысканности, водка была настояна на «серединках» грецкого ореха.

– Не люблю обещать заранее, но, думаю, книга получится, – заверил женщину наш исследователь. – Это хорошо. Вот еще что… я хочу у вас узнать, Е. С., почему вы мучаете Ирину? Она не может вам не нравиться. А у нее часто слезы на глазах. – Простите меня, Таисия Павловна. Я не могу сказать всего. Я не могу ее обманывать. Именно потому, что она мне очень нравится. Я был бы счастлив, но возраст… – Так я и предполагала. Я вас внимательно наблюдала. Вы хорошо держитесь. Вы хорошо разбираетесь в искусстве, убедительны. Я понимаю, у вас семья, дети. Но вы же будете гнить в своей провинции. А тут у меня знакомства, связи. Вы будете обеспечены хорошей работой. Что касается возраста, то Юрий Петрович был настолько же старше меня, насколько вы – Ирины. – Я все понимаю, Таисия Павловна, спасибо (господи, как все это оттянуть!). Но я еще не написал книги о ее отце и вашем муже. Давайте сделаем так. Я пришлю вам рукопись, как обещал. Вы ее внимательно прочтете, дадите для ознакомления, кому захотите. И тогда, если у Ирины не окажется других интересов, мы вернемся к этому разговору. – Ну что ж, мудро, – не могла не признать мама.

Нет, это невозможно! Его дети! Он всегда будет примаком! Неровней! Он постарался избежать прощания с девочкой. Вернувшись домой, он плотно засел за текст. Сгруппировал работы по тематике. Все получалось вроде бы последовательно. Выстраивая канву, Женичка понял, почему Рейнгард не получил заслуженной известности, почему рано умер.

Он – хороший иллюстратор, автор станковых исторических и жанровых циклов, очень искренне, лирично, написанных в Молдавии. Его поощряют: командируют в Албанию (о том, куда ему хотелось поехать, его не спрашивали). Он и там делает живую, пленэрную серию. Но тут отношения с Албанией рвутся, труд художника замалчивается.

Только он оправился от этого шока… Его отправляют в Румынию. Большие листы сделаны живописно, темпераментно, технически превосходно – солнечный свет, дрожащий воздух, жаркий юг буквально плавится в его картонах. Откуда взялся такой уверенный импрессионизм? – остается только удивляться.

Все обещает успех. Но тут портятся отношения с Чаушеску, упоминания о его республике исчезают из печати, листы снова уходят на полки. Разве об этом скажешь?

Рейнгард находил в себе силы подниматься. Он ездил в Среднюю Азию, исполнил несколько серий большого формата. Картоны наблюденные, типы, ситуации узнаваемые, природа, состояние – все отлично. Но, похоже, передряги надломили здоровье мастера, а тут еще заведование литографской мастерской, с ее испарениями.

Десять лет назад, незадолго до смерти, как компенсацию, ему присваивают звания – профессора и заслуженного художника России.

Текст был написан за три месяца. Перечитывая его вновь и вновь, Дилетант убеждался, что ему удалось отжать вялые фразы, передать свое, очень теплое отношение к художнику; оценки читались веско, воспоминания друзей, учеников не повторяли друг друга. Он даже написал короткий исторический очерк работ мастеров, работавших в гуаши.

Он отвез текст в Москву. Ирина выглядела грустной, Женичка улучшив момент, погладил ей руку... Вдова подняла на него вопрошающие глаза. – Вот, как обещал, Таисия Павловна. Прочтите, пожалуйста. Ирина, и ты, Геннадий, тоже. Буду с нетерпением ждать ваших отзывов. Ну и покажите, кому хотите. – Хорошо, – вдова снова выжидательно посмотрела на него. – Надеюсь, вам понравится, – откланялся Женичка, боясь поднять глаза на семью, столпившуюсю в коридоре…



В школе его ждали старые проблемы, привычные разговоры. Как всегда было приятно – дети неслись бегом на его урок. Особенно радовали ученицы, многие, похоже, обожали своего преподавателя. Старшие девочки стремились сесть у диапроектора, поближе к нему. А некоторые, что особенно радовало, исписывали общие тетради, делали зарисовки. (Гораздо реже это можно было заметить у мальчиков.) Приходилось лавировать: с одной стороны – замечать влюбленность, с другой – сдерживать порывы (в том числе и свои). – Да они за полчаса до урока Е. С. начинают краситься, – признала Ольга.

Телепередачи шли своим ходом, Женичка вытягивал на экран все новых и новых героев, и он не хотел упрощать никаких проблем. Разговоры с архитекторами, прикладниками, реставраторами иногда выливались в специальный диалог. Где же тот порог понимания зрителя (читателя), о котором постоянно талдычили газетчики? – Дилетант пытался его нащупать.

Но на телевидении никто об этом не заикался. Более того, в одном из зрительских писем Женичка прочел: я не всегда понимаю тонкости, о которых вы говорите, но вы так увлечены, это так важно для вас, что мне становится интересно, и я пытаюсь понять суть, «картинка» кое-что проясняет. Иногда ищу книгу, читаю… Ради этого стоило стараться.

– Мне нравится то, что вы делаете, – сказала нашему герою Хацкова, заместитель главного редактора, – своевременно, грамотно. Продолжайте, мы подумаем, как отметить вашу работу.

Таисия Павловна вернула рукопись. Без сопроводительного письма. Замечаний практически не было, только в одном месте, где Дилетант писал о некоторых несовершенствах первых работ художника, она поставила несколько крупных вопросительных знаков.

Ничего не меняя, Женичка направил рукопись в издательство. Через три месяца текст ему вернули. Подчеркиваний было довольно много – Пилипенко выполнял обещание. Но, главное, Петяева ему сообщала, что в нынешней ситуации издание становится нерентабельным и принято решение сократить его объем на треть.

Скорее всего текст резали, узнав, что художник умер, заступиться за него было некому. Чертыхнувшись, наш герой выкинул подчеркнутые места, следя лишь за тем, чтобы с ними не улетели существенные мысли. Через две недели работы рукопись приобрела приемлемый вид. Каковой и приняли, выслав ему договор с уважительными приписками. Вскоре последовал денежный перевод.

Женичка загордился настолько, что стал думать о вступлении в Объединение художников. – Был бы ты кандидатом наук, – сказал Поморов, – приняли бы тебя на счет «раз». – У тех, кто принимает, не всегда есть высшее образование, – обиделся Женичка. – Это да, но тут уж… Сначала голосуют у нас, потом документы в Москву пойдут. – И там могут зарубить? – Сплошь и рядом, на секции. Вон Ниеми вступал Вавулину, когда она директором музея была, да и он вес какой имел. Ничего не вышло. Так что собери свои статьи. Еще три рекомендации, две характеристики от членов, чтобы стаж у них был не меньше пяти лет. – Сколько-сколько?! – Так у нас как? Приняли его в члены, он и успокоился, и… без отрыва от бутылки. А желающие, сам знаешь, он тебе «банан», ты ему – рекомендацию. Ну и зажали все. Две бумаги я тебе сделаю – от себя и от нашего правления.

Все оказалось проще, чем можно было предположить. Одна рекомендация у Женички уже была – его бывшего руководителя в Академии, теперь уже доктора искусствоведения Столярова – он ее получил загодя. Остальные, кого он просил о рекомендации, обещали ему все подписать, при условии, что он сам напишет и напечатает.

У него были статьи в «Арктике», других журналах, «Тутунян», и все равно он волновался. Припомнят еще его критику. Обошлось. На собрании, где его принимали вместе с четырьмя другими художниками, все прошло довольно буднично. Ближе к новому году дела ушли в Москву. Он снова волновался, но не считал возможным звонить Голубовой.

Через три месяца позвонили: его приняли. Это звучало веско – «член Объединения художников СССР», можно было таким образом подписывать свои статьи в газетах. Даже более веско, чем «член КПСС», их почти двадцать миллионов, а нас – 10 тысяч. Он становился патентованным, одним из тридцати «творцов» края, а музейные коллеги снова делали вид, что никакого нимба над его головой нет.



Подвернулась поездка в Москву. Женичка позвонил вдове: – Текст одобрен. – Очень хорошо, – холодно проскрипела она. – Сумасшедшая жизнь, Таисия Павловна. – Надеюсь, когда книга выйдет из печати, вы соберетесь зайти. – Ну, разумеется, – пробормотал наш Ретиратор, представляя себе темпы издательства и примерные сроки этого события.

Затем он направил свои стопы к Голубовой. Тихая на поверхности аппаратная жизнь все так же текла на Покровке. – Вами интересовалась Скребкова, – сообщила зав секцией критики. – Звонила она мне, просила поддержать ее. Только я не понял в чем. – Проталкивала своих людей, – посетовала Эвелина Израилевна, – не успела из П. переехать, уже референт председателя, готова была всех подмять под себя. – Какие провинциалы бывают, – улыбнулся Женичка, – мы учились на одном курсе. – Хорошо, что не замазались, мы ее успешно съели. – Вы же меня знаете, я не коллекционирую нужных людей.

Благосклонно приняв дары Севера, Голубова с интересом распросила Женичку о его житье-бытье. – А вы почему в Москву не собрались? – задумчиво спросила она. – Слишком много времени на обустройство, на врастание. И суеты здесь много. – Ваша правда, ох много. – Тут чувство дружеского локтя развито, в своем животе часто можно ощутить. Я одиночка, по преимуществу критик, еще надеюсь выступить по существу. Лучше это делать из своего болота. – Разумно, разумно. Надо вас на региональные выставки нацелить. – Да я уже… можно и на российские. – Ну, там скандалы нежелательны. – А как с большой работой, для вечности? – Новая тема, понятно, – промурлыкала она, – ну, вы теперь можете за любого художника браться. Я была в издательстве. Давайте посмотрим...

Святцы были снова развернуты, прочесаны с комментариями. – Вот, – с торжеством возвестила она, – есть кандидатура! Зимин Александр Иванович. Очень заслуженный художник России, монография положена. Ух ты, десять лет в плане, да и возраст, почти восемьдесят лет. Почему бы это? Знаете, поговорите с ним, потом мне скажете. С богом!

Женичка отправился в Ленинку. Нашлись несколько каталогов к выставкам художника и маленькая монография Тростина. Все выглядело очень прилично, наш герой даже вспомнил: видел одну из его вещей. Он тут же позвонил Зимину. – Книга? Это хорошо, – окая, дребезжащим тенорком сказал собеседник. – Давно жду. Надо встретиться, поговорить, там и решим.

Дом на Верхней Масловке был построен специально под художественные мастерские в 30-х годах. Ожидая старика в вестибюле, Дилетант понял, в чем странность сооружения – высота каждого этажа была около пяти метров, окна были огромными.

 Зимин вышел из лифта – невысокий, худощавый, со скуластым русским лицом, с густой седой шапкой волос и голубыми глазами. Поздоровались, обменялись дежурными фразами. Художник внимательно вслушивался в речь и исследовал внешность Дилетанта, наш герой робел. Наконец старик пригласил Женичку к себе.

– Хорошо, что лифтом, – сказал Зимин, – а то бывает ногами приходится. – На восьмой этаж фактически? – ужаснулся Дилетант. – Зато свету много. Ну, я мужик крепкий, не гляди на возраст, балетом занимался. А другим всё, хоть работу бросай.

Они вышли в длинющий коридор. – Вона там, растения стоят, – махнул рукой художник. Он открыл увесистый навесной замок, осененный пальмой. Мастерская представляла собой комнату площадью около 30 «квадратов», почти весь ее объем занимали стеллажи с картинами, а также с пустыми резными, золочеными рамами. Рамы и картины стояли на полу, прислоненные к стене, пакетами, в два-три яруса, на стенах висели прибитые (к штукатурке) за углы гвоздями пачки исписанных холстов.

На чудом выделенных островках, на стеллажах и тумбочках стояли кадки с разросшимися декоративными деревьями, тут же стояли битые выварки, ведра, кастрюли, чайники. Двигаться в этих джунглях можно было только по узким тропкам, сидеть – недалеко от окна, на двух табуретах, у мольберта и тумбочки. Кажется, Женичка сумел скрыть изумление.

– Это чтобы хлорка ушла. Много воды надо. Не могу отказаться, приносят, – пояснил художник, – да и сам увижу, на помойку растение выбросят, сюда несу. Тростин об этом писал, я попросил. Разрослася (он назвал породу, которую Дилетант тут же забыл), даже в ресторане места нету… а у нас высота позволяет. По два с половиной часа на полив уходит. – Так вы хорошо живете, можете себе позволить. – Теперь могу… Все божье создание, нельзя губить. Ну что, попьем чаю? У меня индийский, со слоном, и булка свежая. И карамельки медовые. – Спасибо. Как вы работаете, Александр Иванович? К мольберту не подойти, ни отойти. – Сейчас все больше графика, дома. – А рамы зачем? Сейчас такие не носят. – Подбираю там же, жалко. Энти, третьяковошные, никому теперь не нужны. – Так под них как писать нужно. – Скажи, скажи. Сейчас другие в моде… из досок.

За хорошо заваренным чаем Женичка рассказал о себе. Художник слушал, глядя исподлобья. Вздохнув, он встал и отвернув холсты от стены, показал ему несколько, оказавшихся на опушке джунглей пейзажей и по одному натюрморту и портретру. Некоторые из картин были знакомы по репродукциям, сравнение с последними было разительным. Глаза Дилетанта бегали с одного полотна на другое. Пленэрное, с мощным, рельефным, не знающим сомнений мазком, плотным цветом письмо.

 Глядя с недоверием на автора, теперь вздохнул он. – Взорвать надо нашу полиграфию, Александр Иванович. До основанья. Это же настоящая живопись… такой пульс, такая эмоциональность… мужская. Не ожидал. – Ну да, думал что-нибудь средненько, московско? Как оно тебе, современное? – гордо вскинул голову старик.

Женичка не долго думал: – Ничего интересного сегодня в столичной школе не вижу. – К примеру? – Ну, Глазуньев, Шильев, об этом не будем. Братья Ткачевы вроде бы пишут хорошо, но вещи скучные, люди у них все одинаково некрасивые. За что они их так? – Да уж. – Попков, жаль погиб. Начинал хорошо. А пушкинские вещи, да и деревенские тоже сомнительны. – Пристрелили его, говорят, очень мешал. – Да? Вообще-то слышал, пугают… Много в нашем Объединении искусствоведов в штатском, да и генералов, которых не тронь. – А что еще скажешь? – Коржев хамит, тычет в нос чужими несчастьями, будто мы в них виноваты. Нашел легкий путь. Жилинский сухой стал, декоративный, в красивости ушел, в манеру… – Вот, в точку. – Сидоров всю жизнь один лирик. Брагинский весь голубой, такой радостный и однообразный. – А ты знаешь, он ведь считает себя первым пейзажистом. – Пусть будет ему маленькое счастье. А у вас драматический талант, больша-а-я редкость. Откуда идет, Александр Иванович? – Так все изнутри, чего еще скажешь… – Правда, такое не сочинишь. Да, кто там еще? Молодые или грязнят цвет, или красят так, пронзительно. Я жду, когда в «Искусстве» моя статья о них пройдет.

Зимин улыбнулся нехотя: – У нас их хвалят. Если кто против, то намеками-обиняками. – У вас тут все повязаны. Иначе один на ветру окажешься, жизнь испортят моментально. А меня дальше Р. не сошлют. – А на людях повторил бы? – Да уж, нашел бы слова. – Разве ж это живопись? – вздохнул художник. – Сопли. Я молчу, а потом с катушек... Была у меня персональная, на 70 лет. Так Брагинский начинает меня хвалить. Свист один, какое он имеет право, начальник тоже мне… со своими картинками. Ну, я и сказал, чтобы помалкивал. Он обиделся и ушел.

М-да, никакого политесу, старик, конечно, неуправляем. Можно ли с ним сработаться вообще? Можно представить, как говорил Брагинский – чтобы, не дай бог, не перехвалить, чтобы не перепутали ранжир.

– А эта, Дозорова: восхитительно, изумительно… – Зимин, прижав руки к груди, задрав голову, жеманно кривя губы и закатив глаза, очень убедительно передразнил известную популяризаторшу, – так чего ты Оброскина хвалишь? Он ведь ни черта в искусстве не знает, не понимает. Он вообще не живописец. Я ей и говорю: молчала бы ты, дура. Так расплакалась: никакой благодарности, говорит. Ну и пошли разговоры снова – с ним невозможно работать, никак невозможно (старик мелко затряс головой, воспроизводя манерную интонацию еще одной специалистки).

Так вести себя мог либо святой в своей простоте человек, либо… это что-то пограничное. Его попросту боялись, никто не хотел рисковать. Нашему Рискину отступать было некуда. Напротив, желание написать книжку сделалось вполне отчетливым – это Мастер, это характер, вот это Вещи.

– Так что, Александр Иванович, – внешне спокойно, но покрывясь испариной, сказал Дилетант, – я пишу заявку? – Конечно, пиши. Ты, видать, строго разбираешься, хорошие слова попусту не тратишь. Да не боись, я чувствую, получится. – Хотелось бы, Александр Иванович. – (Старик пожевал губами.) Сам пейзажики не пишешь? А то некоторые твои «веды» маслом балуются, а чем занимаются – не понимают. – Бросил… А что Тростин скажет? Он вроде как владелец темы. – Мог бы давно… Так нет, в воспоминания ударился. Время, значит, подошло. А ты ему скажи, что со мной переговорил.

 Трясясь уже меньше, Женичка на другой день позвонил известному искусствоведу, представился. – Да мне Зимин говорил, – сказал он, – я-то собирался, собирался, но... Ногу вот недавно отняли, докурился до гангрены. Прыгаю на костылях. А там такой объем перевернуть надо, чисто физически. У вас опыт есть?

Женичка сжато описал свои дистижения. – Ну что же, вам в самый раз. Вы ведь живете в Р.? Что это вас в столицу потянуло? – У вас больше жемчужных зерен. – Ну да, и навоза. Как материал собирать будете? – Да у меня тут родни хватает, могу спокойно работать, сколько надо. Если не возражаете, я представлю рукопись вам. – Пишите, я, если что, помогу. В заявке укажите, что я не возражаю.

С тем счастливый Дилетант отбыл восвояси. В Ленинграде заявку одобрили.



Наконец подошло лето, каникулы. В Москве шла Олимпида, и въезд туда был фактически запрещен, составы пускали в обход столицы. Пришлось взять в Объединени липовую командировку. Столица была непривычно пуста, по улицам гуляли милицейские патрули. – Всегда бы так, – сказал Ефим, – был бы нормальный город.

Жить пришлось у него, ночевал Женичка на балконе, благо лето было теплым. Дядя и тетя пропадали на работе, Софочка выходила замуж за студента Павла Кузнецова. Старшая, Людмила, все никак не могла устроить личную жизнь. Она, отчаянная сионистка, преподавала в воскресной еврейской школе, по вечерам учила детей музыке частным образом. И все время агитировала нашего аида переселяться в Израиль. Даже пыталась учить его ивриту.

– Очень простой язык, смотри… – Да я и русский толком не знаю, и стар учиться. Мне бы успеть сказать, что думаю. – Ты совсем не патриот, Женя! – Люда, агитатор из тебя никакой. Сама не едешь, сестра не только не едет, но выходит замуж за русского. – Что ты забыл в этой несчастной стране? Ты никогда не добьешься здесь хорошей должности, денег! – Милочка, да не стремлюсь я уже к должности. Хватит. Пойми простую вещь – я состоялся в здешней духовной системе. Там это никому не нужно. А другим я становиться не хочу. – А я скоро поеду! – Ну сдалась тебе эта азиатская сковородка, в пекло захотелось? – Лучше быть своим в провинции, чем чужим в столице! – Это точно. Только почему ты уверена, что будешь там своей? Там пахать надо, а ты, прости уж, со своим зрением… – Я сумею! – Вот посмотришь, как там, напишешь. Если уж тут станет совсем невмоготу, будем высаживаться у вас за счет ООН…

С утра до вечера вместе с Зиминым Женичка смотрел, описывал работы. Шумела Олимпиада. Конечно, нет американцев, других сильных команд, и все-таки нашего страстного болельщика тянуло к телевизору. Но то, что он видел в мастерской, вполне заменяло невероятное в стране официального оптимизма зрелище – перед ним развертывалась история неизбывно трагической души.

Дело дошло, наконец, до нахабинской серии, прибитой гвоздями к стене. Стопу полотен в пол-локтя вышиной, художник бросил на пол, и даже наступил ботинком на холст. Живопись была исполнена мастихином, толстым красочным слоем, который повредить было трудно, но Женичку перекосило: – Как вы это, Александр Иванович… – А что, музей не покупает. Хуже им не будет. – Но и лучше им точно не будет. – Смотри, цвет нисколько не пожух. С лаком писано. Тридцать седьмой год.

Серия отличалась редким разнообразием настроений и состояний пейзажа, свежестью колорита. Каждое последующее, мощно отформованное полотно мало в чем уступало предыдущему. Наконец Женичка с изумлением, растерянностью перевел глаза на автора: – Александр Иванович, вы же гений ХХ века… Никогда не видел такой насыщенности чувства… какая искренность. Как вас задвинули?

Старик молчал – он был Там… Потом вернулся, стало видно, что он рад услышать это. – Нет, чтобы такое выдержать… Тридцать вещей. Откуда это у вас, Александр Иванович? – Жили туго, душа металася, вот и писал так. – Получается, что это самый высокий ваш период. – Ну да… Художников забирали. Человек сто пятьдесят ушло, редко кто возвратился, сломанный совсем. Мастерскую сразу другие занимали. Думал – и до меня очередь дойдет. И знаю ведь, кто доносил. И другие знают. И все писал, как в последний раз.



Блокнот Дилетанта пух от записей и зарисовок. Попутно Зимин пересказывал свою, известную, в общих чертах, по Тростину, биографию, расцвечивая ее новыми подробностями. Родился в деревне Вотоле, восемь домиков всего. – Дом стоял на покате, к овражку, сыро было и в доме, и в огороде, ничего не родило. Отец пил, буянил, а мы голодовали. Ел угли, глину, сестра раз улиткам накормила. Мать, Меланья Ивановна, страстотерпицей была, поженили-то их насильно, нас восьмерых, как могла, поднимала. Четверо ушли – кто в младенчестве умер, кто потом повесился, кто в войну погиб… Я четвертый был, отец не любил, все сукиным сыном звал, каждый день, считай, грозился избить, так напугает, со страху ничего не помню. Мать убежит от него, я с нею, в стогах прячемся. Колдун и колдушка нас отец называл. А то сижу у заводины, смотрю, как стрелолист да бубенчики устроены, как все в воде отражается, забудусь. Мать зовет, а я не слышу. Как найдет, только скажет: ты у нас не от мира сего, все один, на земле ли хоть… Дома я ревел все… замолчу только, как мать песню заведет, больно хорошо… И отец пел. У староверов в Михалеве молитвенный дом был. Ну и слушал, как они молятся, поют. Очень нравилось тоже. Иконы от пола до потолка на цепях, все глаза проглядел. А в школу не хотел ходить. Сижу, о своем думаю, в голове ничего не остается… Не пойду туда – и все, так мать с прутом гоняла. Там деревню рисовать начал, лубки, календари копировал. Сижу, гусаров изображаю, лошадей, царей. Змеев строил, чернилами раскрашивал. Какая учеба? Мать принесет Анне Кузьминичне (учительнице) рыбы или там моркови, чтобы она меня в следующий класс перевела… Потом отец дом перевез в город, братья там жили, рукастые – столяр, часовщик, все за него делали. Устроился он на работу, таскальщиком. А пил все также, от водянки и помер. Семь лет мне было, мать пошла к фабриканту Горелику, чтобы меня с сестрой и братом в приют приняли. «Ремесленные ясли» назывались. Так и выжил, маленький да тихий. Кормили, ну я и старался. Работали, кто как может, я даже сапожничал. Больше нравилось переплетать. Книгу в кожу одеть, даже тиснение, с позолотой. Ну, открытки перерисовывал цветными карандашами, очень ребятам нравилось, все удивлялись… Жил в городе академик, фамилии не помню, отвели меня к нему. Писал он портреты, пейзажи. Посмотрел он мои работы, приходи, говорит, самое время в ученики… Я и присматривался, пока холсты ему грунтовал. Помер только рано… В яслях спектакли ставили, я костюмы придумывал. Тут я балалайкой и увлекся. Мама купила мне за пять копеек, фанерную, дека ломаная, хорошо в мастерской починили. Так я и учился – то с карандашом, то с инструментом. Маму вызывали, хвалили меня, она от радости плакала. …В музей Бурылина ходил. Богатые люди были, а как для города старались. Чего там только не было, даже слепки с антиков. Но и подлинники художников тоже, наших, хорошие вещи. Все торчал, не мог насмотреться. …Ну, опять змеи делал, у меня в воздухе часами стояли, тут я лучший друг. Диораму сделал – пейзаж нарисовал, линзу со свечкой вместо солнца, песок, вода в жестянке. Ребята злые были, а меня не трогали… Потом, как двенадцать стукнуло, пошел в рисовальную школу, филиал училища Штиглица. Там больше ста детей училось, даже сыновья фабрикантов. Здесь уже стал картины сочинять: отец Серафим медведей пряниками кормит, дамы по небу летают…

Ребенок набрел на тему Шагала, поразительно… Тихие разговоры Александра Ивановича отвлекали, но и спасали – смотреть мощные холсты подряд было тяжело. Иногда старик просил перерыв – сходить на прием к терапевту, привести зубные протезы в порядок. Полдня Женичка тратил на поход в очередной музей или фонд – где хранились вещи художника, или напрашивался на беседу с Тростиным. Владимир Иванович, сидя в четырех стенах, явно скучал. Жена его угощала мужчин чаем, чем покрепче. Память у него была великолепная. Рассказы о нравах художественной элиты уже не удивляли – интриги, доносы. Но, оказывается, уже в 60-х можно было добиться снятия неугодной фигуры – даже в отделе ЦК: нужно было лишь при каждом случае громко повторять какие-то обвинения в адрес функционера.

– Мы с Зиминым с 30-х годов знакомы, – сказал Тростин, – вместе на этюды ездили. У Саши ведь приступы падучей с детства – отец семью не кормил, а всяко уродовал, отсюда нелюдимость, да еще комплексы. С женщинами плохо получалось, сам рассказывал… Как, мол, до дела дойдет, не дай бог, ребенок будет, как подумаю – все пропадает. Прощай живопись, вота чего боюся (передразнил он характерный говорок). Мучалась одна с ним, даже дочь есть. Его ли… – Отсюда трагизм, Владимир Иванович? – Конечно, и отсюда тоже. И от всей его жиэни. – Правда, какая сублимация. Очень ценю любовь женщины, но ради такой живописи я, наверное, бы смог отказаться от секса. – Ну-ну, это ты не торопись…

 Может быть, действительно, нужно пройти через ад, чтобы взойти к Образу? Болезнь, личная трагедия художника накладывались на советскую эпоху... сливалась с судьбой России. Все переплавлялось в цвет-рельеф. Можно ли назвать этот случай удачей?

Может быть хорошо, что он, Дилетант, в силу своей «нормальности», флегматичности, не пошел в живопись? Или – сколько бы он выдержал такой жизни? Неужели такую цену надо платить за место в истории? …Пока Женичка «шел» от холста к холсту, Морозов продолжал свое повествование, перескакивая с темы на тему.

– Всю службу знал, до сих пор помню. Пел в церковном хоре, очень мне нравилось здесь все – кроме отпевания. Очень верующим был. Приглашали в разные дома, я как знаменитость уже был, такой способный. Но я боялся ходить... И правда, не от мира сего… Было такое, под Новый год, у Сварогов, засмеялся без причины, не мог остановиться, из-за стола вывели. В школе орнаменты копировали, гипсы отмывали китайской тушью, зимой в сосновом бору рисовали. У меня ведь многое сохранилось, просто чудом. Где-то лежит, найдем, поди… Помню урок, перспективу Никифоров на черной доске мелом все расчертил. Потом вызывает меня: ну-ка, пейзаж изобрази. И я во всю доску – наш дом, Воробьевская церковь, Горелик ее построил… (Вот ведь учили!) Молодец, учитель говорит, аплодисменты ему. Конечно, любил я это, ночи не спал, ждал занятий… Весной наберу трав разных на полях и компоную. Носил на фабрику Куваева. Рисовальщики со мной, как со взрослым: у вас все живое, а мы на ситцах засохли. Горелик приходил в школу, смотрел мои рисунки. Потом видит мою одежку оборвану, валенки зашиты, жене говорит: Мария Егоровна, его надо одеть, в Строгановку отдать. А тут революция, гражданская….

После школы Зимин начал работать на Большой мануфактуре рисовальщиком орнаментов, потом – в губернском аппарате, мелким чиновником. Нашли его первый холст – портрет матери. Все довольно уверенно, страдальческий такой образ, зря, что на грубой мешковине. Еще четыре года юноша отучился в той же школе (на вечернем отделении), которая получила более высокий статус – Художественно-промышленных мастерских. Четырех лучших выпускников направили в Московский рабфак искусств.

– Мать загоревала: сколько можно учиться, а как она без меня будет. Хорошо, Корыгин (рукодитель Мастерских) пришел к ней, убедил. Да, забыл, в Иванове, в купеческом клубе студия танца Нелидова была, на классическую музыку движения клали. Стал туда ходить, увлекся. У меня чувство ритма, пластика, гибкость редкая была… Ну, поехал в Москву. Бросил сестер, братьев по своей вольке. Старший мне говорит: не жди помощи, сукин сын. Поступил на рабфак. Как приняли, не знаю, на экзаменах толком ответить не мог ничего. Учусь, а радости ну никакой. Все чужое, на первом курсе сижу два года: математика, физика не идет, хоть вой, стипендию отняли. Рисовать, писать нечем и не на чем… А начерталку знал, даже с отстающими занимался. Вернуться нельзя, стыдно, тоска, погоды серые. По ночам не сплю, плачу, беда-а-а. Ходил в гимнастерке, на ногах обмотки, женское пальто, да и все, почитай, так. И без друзей. Кроме крыс в общежитии. У меня их целая семья, ночевали в ногах, я их подкармливал – как кошек в приюте. Ну, чего, рыдай хоть сколько, а зубы сцепи. Пришлось чистить крыши, дворы, вагоны разгружать. А по воскресеньям ходил в Сокольники писать пейзажи, только тем и держался. Студенты на рабфаке неинтересные, ни черта мозги приложить не могут... Кто во что, будущие Кукрыниксы под барбизонцев писали. Многие уходили из искусства. Истомин преподавал, нервный такой. Зайдет, походит, остановится у меня («надо забыть все, чему вас учили»), подумает, поправит. Хорошо относились (преподаватели) Храковский, Завьялов, Машкевич, Шемякин – ученик Серова. Натюрморты, натурщицы, все получалось. А с другими предметами – беда… Не идут, хоть ты тресни. Уйду в город, и все по вокзалам, окраинам брожу, домой хочется. Тут же, на едино-художественном факультете заглянул на другое отделение. И стал занимался вокалом, танцами. В студии движения занимался у Цветаевой, у Екатерины Васильевны Гельцер. Тут и сын Троцкого, и племянник Калинина. Ходил в разные студии – Веры Май, Дункан (сестры Айседоры). Уже вроде переходить надо или в балетные уходить… свои номера ставил. В 26-ом студию Цветаевой закрыли, так она занималась со мной дома. Но это уже не то. А тут с деньгами еще полегчало. Афиши, витрины, реклама… Купил инструмент хороший, самоучитель, играю на балалайке (ну чем не Леонардо?), людям мешаю: «Трынькаешь все, балаганчик чертов» – их человек двадцать в комнате. Слушал пластинки, Трояновского (знаменитость царского времени) пытался перенять. Как на рабфаке сдавал экзамены до сих пор не пойму, учебник перечитаю, а рассказать не могу, все останавливаюсь. Ну, думаю, мне одна дорога, на производство. Беда-а-а… И тут меня оставили, так и перевели в Вхутемас. Тут уж танцы прочь, балалайку в футляр. И пошла, пошла учеба. Истомин продожал вести. Бывало закричит: “Всем стереть! А у вас – ничего”. А как рассказывал о художниках… Как, почему так сделано, будто стоял за спиной у Матисса, Дерена… На втором курсе Древин вел, ревел на меня – прямо зверь. “Переводитесь на деревообработку, тут вам делать нечего!”. Сам, думаю – бездарность. Хотя что-то в его работах принимал. А его не слушал, все делал по-своему. Ну, он, бешеный весь, меня и грыз, впрямь… Часто в музей ходил… все стоял у барбизонцев, они-то получше учат. Как все мощно сделано. Земля плотная, небо нагружено… В Третьяковке – почти каждый день: Петровичев, Куприн, Бялыницкий-Бируля, Кончаловский особенно. У Коровина вещи цветные, на своем пределе. А натюрморты у него какие? Стою перед Ге, Серовым, Левитаном. Без конца. В такую силу писать хотелось… Вот что понял: пишешь натуру – свою судьбу пиши, и выжми все без остатка. Ну и написал 25 пейзажей, натюрморт с огнетушителем сделал. Все хвалят. Древин мне зачет за весь курс подписал. У Сергея Герасимова учился, он мне много дал… Потом перешел к Машкову, он прямо на наших глазах писал, форму брал сразу, точно, в цвете, вот чему учиться нужно. Хвалил меня, умеет слушать, говорит, мой ученик, дикий только, даже рассказывал, как надо себя вести. Так некоторые мне Машковым тыкали – подражаешь, мол. А не худо, если так… Ну я опять ночами не сплю, жду занятий. Если удастся – сразу на этюды. Потом в общежитии выставку делал. Никто, считай, столько не писал, сколько я, ну и злились. Кто балалайкой кольнет, другие балет припомнят. Я молчком все. Щипали, щипали, да и отстали… На четвертом курсе Штеренберг вел. Грамотный был, тонкий. Умел вести к нужной мысли, не давил. Злобились на него студенты – ничем не помогает. А что он, талантика тебе отдолжит? Ты сам думай, работай. Ну, Татлина еще помню… Чему он мог нас научить? Говорит что-то, а к чему приспособить – не соображу. Сам исписался давно, все свой аппарат строил. Ну, держался с нами, чуть не наравне … хитрый был. Пригласит в гости, приходи с балалайкой – сам на бандуре играл. Бери продукты, говорит. Ну, я беру хлеб, сахар, осетровую голову прикупил. Он ее поставил вариться, играть сели. А как до стола дошло, он и говорит: что-то я устал, иди домой. И не жалко, зарабатывал, оформлять-то пришлось много. Лозунги через всю Мясницкую, высотой два метра, без разметки писал. Панно на здания “Известий”, ВЦСПС – бригадой, панорамы делали. Ну и пейзажи все время.

Студенческие работы Зимина не производили впечатления сильных, и старик обижался, не слыша уже привычных восторгов Женички. Может быть, дело в том, что высшая школа все время перестраивалась. До того, что диплом он защищал чуть ли не по технической эстетике, с бригадой сокурсников делал проект для завода «Каучук» – окраска станков, наглядная агитация и всякое такое. Даже странно, что это было тогда возможно. Мог остаться в аспирантуре, но Вхутеин перевели в Ленинград.

Как и многие выпускники, Зимин не знал, куда податься. К Москве он уже привык, но из общежития пришлось уйти. Ночевал в аптеках и на бульварах, ел, что и где придется. Иногда садился на пригородный поезд, половину ночи ехал «туда», половину – обратно.

При этом он ухитрялся писать. Часть из этих работ удалось показать на выставке МОСХа и его приняли в молодежное объединение. А затем дали жилье – каморку в полуразрушенной церкви св. Антипия.

– Тут покойников отпевали, сторожиха говорит. Вселяйся, коли смелый. Стены в инее, да еще от страха озноб пробирает. Ну, я сел в углу, рукавом закрылся, так ночь и просидел. А деваться-то некуда, как только жив остался. Обустроился, но… идешь в комнатешку как на казнь. Потом нашел работу – преподавал в рабфаке при Архитектурном институте. Все получалось, и студенты любили. Только времени на живопись не оставалось. Ушел в конце концов. Рисовал плакаты по технике безопасности, для печати. Получалось мало – на холсты, краски, подрамники. Остаток на хлеб, чай, сахар, пельмени. Стал выезжать на натуру. Сначала тяжело было, голова – как чугун, себя в руки собираешь… потом расписался, и пошло, пошло. На выставках вешали, правда, плохо, всем мои работы мешали, ну да Бог простит. С Туржанским познакомился, его пейзажи, ножом (мастихином) деланы, очень по душе пришлись. А кто его не любил? …Он мне говорит: не отдавайте, Саша, свои вещи, а то показать будет нечего, как мне. С тех пор старался ничего не продавать. Раз приперло, уж совсем оголодал, продал пять картин, в Англию должны были уехать. Так потом ночь не спал, пришел на комиссию, заберите деньги обратно, говорю, а работы верните. Как так, нельзя, все уже… Подумайте, за границей станете известным. Сканда-а-ал, вота как… Ну, я стою, трясусь, они испугались, отдали назад. И не приходи больше, дурак.

Зарабатывал художник по-прежнему. И – разносторонняя, леонардовская одаренность у мальчишки, родившегося у деревенского запойного тирана! – он блестяще освоил балалайку, играл классический репертуар, сам делал переложения. Получал приглашения в Центральный дом работников искусств, играл для ценителей (аккомпанировал ему гитарист). Удалось купить приличный инструмент, затем второй. Дали комнату в деревянном доме, но затем туда подселили еще одного художника, потом другого. У всех свой норов, скандалы.

– А мне не дай бог все это. Вот такая власть. Одной рукой дает, другой – отнимает. Утром убегаю на натуру, иначе не спастись, вечером возвращаюсь. Пишу, обо всем забываю. Так заработаюсь, хлеба не съесть… В 35-ом первая персональная. Другие все говорят, говорят – так сделать, эдак, а у меня полсотни работ да крупных сколько. Сергей Герасимов хорошо сказал на открытии, да и статью написал. В общем приняли. Многие удивлялись, завидовали… Иногда сильно. Но я же только показал – тут же спрятал. И тут военкомат призывает, художников вспомнили. Собирали в Новодевичий, Донской монастыри. Строят, учат. Эти команды мне – только мученье, не успеваю, путаю, все смеются надо мной. У меня после церкви головные боли, еще и депрессия, а со службы не отпускают. Решили проверить, положили в клинику Ганушкина. Ну там разобрались, назначили паркапан, стилазен, лечили гипнозом восемь месяцев… Отпустило вроде.

«Благодаря» приступам, с большим трудом, удалось получить «белый билет». Летом 36-го Зимин едет в Иваново, Кинешму, Горький. Волжские пейзажи разочаровали художника: – Ничего нет, писать нечего. Потом читал, у Репина такое же было. И Левитан не сразу свое нашел… Вот кто – не скажу: талант. …Мы все – так, пешки, а он – гений. На века… И Волгу видишь через него, попробуй не повторись. Все глаза проглядел. Мучался, прямо беда. Запомнилась баржа, стоит, одинокая такая, что-то в ней почувствовал родное, написал, сделал берега повыше.

Бедный мотив, а держит большие холсты, особенные по «сгущенному» настроению. И, удивительно, все разное. Корпус, надстройка вылеплены мастихином, и монументально, и многооттеночно по колориту. Городские панорамы, портовые мотивы Зимин тоже переписывал множество раз. Теперь эти вещи поражали оптимизмом. Солнце, голубое небо, ветер рвет красные флаги на портовых постройках. Левитановское, свежее состояние природы, такая динамика, но оттенки состояния все новые и новые, современные. Откуда что взялось.

– Ну, как-то просветлело в душе. Машков хвалил. Горжусь, говорит, далеко можешь пойти, а разговаривать по-прежнему не умеешь.

Зимин мог «врезать» какому-нибудь преуспевающему соцреалисту, вроде Шурпина, правду-матку. – Говорю ему: да что у тебя за зеленуха, разве так можно писать? – А он: кто ты такой? Посмотрим, кого покупают – у меня карманы, полные денег. А ты, в рвани ходишь, бирюком живешь, кому ты нужен?

Доброжелатели сообщили о его высказываниях «куда надо», «компетентные органы» вызвали его на беседу: – Вы позволили себе критиковать картину Шурпина, образ товарища Сталина. И он, и художник признаны народом. Вам что, вождь не нравится? – Не так я говорил. Тема хорошая, а раскрытия – нет, – отрезал правдолюбец, – это что же получается? На нашем вожде на выставки пробиваются некоторые. И все боятся, молчат, что недостаточно художественно. Им прежде не мешало бы рисовать научиться. Я не могу равнодушно…

В «органах» знали о не совсем адекватной психике Зимина, тем не менее посоветовали притихнуть. Обошлось. Даже удалось получить комнату в деревянном домике на той же Масловке. – Думаю: мне ихнее счастье не нужно. Выйду в садок и пишу. Дерево, забор, трава, небо…

И впрямь, немного нужно натуры настоящему художнику – если ему есть, что сказать, вместить в мотив свое утверждение мира. Жил не одиноко, но с любимыми растениями и животными, среди которых особо выделял курицу по прозванию Форнарина. Она спала у него в изголовье. На немой вопрос нашего жизнелюбца ответил, что жениться так и не решился. Участвовал в самодеятельности Объединения, играл сольные концерты, танцевал.

– Женскую партию, представляешь? И талантливо… Ноги красивые, техника… В пачке, на пуантах… Сначала хохот дикий стоял, – рассказывал Тростин. – А он не слышит. Потом понимаешь, что это всерьез, «Умирающий лебедь». Даже страшно становилось.

Черт знает что. С одной стороны редкое мужество, с другой… Крайности сходятся?

На этом репутация «тронутого» укрепилась, спасала его от завистников, тюрьмы, лагеря. Живопись просто рвалась из него: – Не могу я картину долго писать. – У Леонардо годами складывались вещи, пусть с отвлечениями, – блеснул эрудицией Дилетант, – у других – тоже не скоро, ну месяцами, неделями. А вы – сразу и всегда? – Нет, конечно, не Констебль. Пошел, да не сделал. Все лицо, руки в краске… Закину холстину в кусты, ящик с красками брошу в ямку – и бежать. Ругаюсь, но не матом. На следующий день ищу. Хорошо, что кустик, дерево в лицо знаю, каждую заводину помню. Нельзя со злости работать, настраиваться надо, иначе все без толку. Иной раз балалайку с собой брал, чтобы душевно было. Умнее потом стал. Мотив намечу, хожу, освещение смотрю. Во дворы захожу. Думаю, записочки (видимо, те же кроки) делаю, запоминаю. Народ шпионов боится: вы чего тут гражданин рисуете, лучше с дровами помогите. И помогу, да-а. Потом сяду писать, так уже спокойнее. Масса и форма прежде всего. И все через свет, воздух…

Зимин писал на натуре сериями, полутораметровый (и даже больший) холст за четыре-пять часов, причем вещи были на редкость сильными, ровными. Когда кругом клялись передвижниками, он соединял натурный метод и эмоциональность русской школы с импрессионизмом, постимпрессионизмом.

– Очень у вас самобытный трагический оптимизм. И никак не соцреализм. Не понимали? – Всё понимали. – И не трогали? – Не особо. Не мешал я никому свое продавать. Зарабатывал на (художественные) материалы и ладно. Хороший был день, если съедал две пачки пельменей. Кровать, стулья, тумбочку, стол, одежу – все подбирал на помойке. Подремонтирую, отстираю. Вот так и жил.

Эту живопись Женичка пил глазами. Волжская серия, Масловская… При высокой цветности Зимин не боялся использовать и черную, и белую краски, у него это получалось органично. Индивидуальный колоризм порождался мощным контрастом: яркого жизнелюбия и выстраданного драматизма. В экспрессивных холстах было нечто, по размаху, силе – и национальное, и эпическое. Как ему удавалось находить в себе столько сил, радоваться жизни самому и радовать других? Он поверил в себя.

– Трудные мотивы искал, силами хотел меряться. У Левитана все вроде напоказ, а до сих пор никто и близко к нему не подошел. И мне так не сделать… по-своему только. Что писать, как писать – все ощупью. Бродский говорит: ваши работы не вяжутся с другими на выставке, неприглаженный вы какой-то, французистый. Так они списывают пейзаж, объясняю, а я-то натуру в себе переживаю... А он не понимает. И нынешним говорю: нет темперамента, так не берись.

Портретов и натюрмортов было мало. Хотя среди последних были очень достойные вещи, вполне обычные по мотиву, но по масштабу соперничающие с Сезанном. Как он держал формат! – Нагруженные они, – определил их Зимин, – как и пейзажи.

Да здравствует великая живописная пластика, способная сохранить такую душевную эманацию! Вот он – настрой, дух эпохи террора, противостояние ему! Вот возможности жанров!

В 39-ом снова персональная выставка, теперь для него очень верные слова находит Сарьян. Сам «цветовик», он, наверное, понимал, как на живописцев действует страх, затопивший империю, не мог не оценить несгибаемости художника…

Зимин не оставил этюды и с началом войны. Зиму 41-42 года продержался в Москве, по просьбе Сергея Герасимова жил в его доме, следил за сохранностью работ.

– И голодно было, и холодно, а боялся дом оставить… только бы работать. До последнего – деваться некуда, приказали собираться, эвакуация. Зашел вагон, а мое место занято. Львов (художник) говорит: зачем ты с нами едешь, ты – плохой живописец. Так вместе с Валеевым выгнали меня из вагона. Композитор Василенко в свое купе пустил, с семьей он ехал. Месяц добирались до Самарканда. Он мне и рекомендацию дал к одному узбекскому артисту, тот помогал, чем мог. Перебивался с заработками. Была мастерская, писал портреты по шелку, колхозы, кишлаки заказывали. Герасимов все удивлялся, как у меня ловко получается. Рисовал переулки, сакли, арыки, дома с балконами, чайханы. Жил в Регистане, комната на пятерых. Переболел малярией, ох как. Одни мощи… лежу пустой, с жизнью прощаюсь. Чуть отошел – одна мысль: обратно, обратно, хоть на коленках. В 43-ем двинулся. Запрещали ведь, документов нет, на товарняках и госпитальных эшелонах – в один попросишься, в другой, иной раз без спросу залезал. Верили. Членский билет покажу, грамоты. Еще и покормят. И сразу выставка четырех пейзажистов, потом всесоюзная. Это пожалуйста, а два года не прописывали, квартира занята была, вселился в соседнюю комнату. Карточек нет, дров нет, в столовую не попадешь. Как выживал – сам не знаю. Ел траву, подорожники, рыбий клей. Иногда Герасимов накормит, деньги на краски даст, ну я и за кисть. Спас он меня. И Грабарь, целый рулон холста отдал – без него, считай, ничего бы у меня не было. Потом на завод устроился, оформителем.

Писал он очень волевые, «военные» по настроению пейзажи, Москву, Кремль, и графические серии очень приличные рисовал. – Всего боялись, документы на каждом шагу проверяли, а пустили на крышу Лубянского пассажа, оттуда писал. Такое время, что чувствуешь: не власть, а народ от Бога, и ты – с народом.

Он отделял свою нищую жизнь от мироощущения Победы. Любовь к Родине в его полотах раскрывалась вроде бы исподволь, но впечатляюще, он легко «держал» монументальные форматы. Много работал в Химках, на канале имени Москвы, писал гуашью, сохраняя замечательную живописность, пленерность.

Появились графические серии, в которых чувствовалась известная традиция. Поначалу наш Искусствоед насторожился, но листы не выглядели архаично. – Шишкиным народ перекормили, а ведь он очень серьезный художник, – угадал мысли своего биографа художник, – у него надо брать отношение к природе. – Так он менялся, только что к импрессионизму не двигался. – И какая у него графика, какая сила, какая точность. Не меньше, чем его живопись значит.

Каждый год у Зимина – московские, российские, всесоюзные, всякие юбилейные выставки (иногда пять экспозиций «первого ранга»), персональные. Вроде бы и не забывали человека, а разве сравнишь его известность с реноме «генералов» – тех, кто был в два-три раза слабее его?

Как он мог снова и снова находить сюжеты? Зажигаться ими? Сохранять острое чувство современности? Что стоят в сравнении с этим подвижническим трудом бытовые подробности? В который раз Дилетант убеждался, что биография художника – это его произведения.

Потом «шефство» над живописцем взяла Левинская, одинокая скульптор, занимавшая мастерскую здесь же, на Масловке, на первом этаже (обычно она работала на Поратова, делала для него детали крупных монументов). Галина Петровна высокая, сильная, человеком была очень обстоятельным, все старалась контролировать, по часу держала Александра Ивановича на телефоне.

– Чего липнет, выспрашивает, мужичка, – сердился художник, – неспроста это. – Зря вы так, Александр Иванович. И сготовит вам иной раз, и постирает. – Тортика принесет, а что он мне. Не знаешь ты, на уме у нее свое… – Да что такое? – А вот помру, хочет все работы себе забрать. И вокруг нее вертится мужичок. Приходил, присматривался. Не понравился он мне. Так сказал ей – не ходи сама, и никого не води. – Да у вас здоровье дай бог… Каталог ваших работ есть? Напишите завещание. – Как думаешь, кому? – Ну, самые лучшие вещи в Третьяковку, в Русский… Желающих много найдется.

Левинская, со своей стороны, подозревала Женичку в дурных намерениях и влияниях. Она с пристрастием выспрашивала у нашего скромника мелочи, касающиеся его жизни и работы, надеясь поймать его на каком-то противоречии. Успокоилась она только тогда, когда Дилетант обнаружил знание работ ее учителя, скульптора Синайского, а также описал и оценил вещи и вовсе блестящего Матвеева; заодно пришлось высказаться и о работах самой Левинской. Кажется, она даже зауважала нашего героя, которые еще раз похвалил себя за преподавание, позволяющее удерживать в памяти сведения вроде бы случайные, но всегда оказывающиеся нужными.

– Господи, вы ведь в Р. живете? – вспомнила она. – Там ведь моя, считай, приемная дочь, Надя Базанова. В детском доме жила, все ко мне ходила.. – А чего это вы ее туда? – А она сама захотела. Человек сложный, весь в себе. Не нравилась ей Москва. На сувенирной фабрике работает, расписывает деревяшки. Найдите ее, передайте ей мои приветы и кое-какие вещицы. (Тесен мир, ну сколько совпадений!)

 Сначала наш исследователь пытался фотографировать работы, но художника аппарат раздражал. Удивительно, но Зимин, похоже, боялся, что Женичка скопирует его холсты. Старый ФЭД куда-то припрятал, сделав совершенно невинное лицо. Оно, может быть, и к лучшему, экономило время.

То, как комментировал наш герой работы, нравилось Зимину, иногда он не выдерживал и согласно кивал головой, кряхтел с явным удовольствием, и даже ронял несколько слов: верно ты сказал, а ведь никто… – тут во взоре его проявлялась гордость собою. Впрочем, он ревностно отмечал и те моменты, когда Женичка предпочитал помолчать.

Больше шести часов в день в мастерской выдержать было трудно. Наконец все было зафиксировано в блокноте. Затем они перешли в скромную двухкомнатную квартиру художника в блочной десятиэтажке вблизи Курского вокзала. Все здесь было как в мастерской. Даже на кухне оставалось совсем немного объема, чтобы двоим можно было сесть и попить чаю за кухонным столиком. Дилетант приносил с собой сменную одежду – к концу дня она покрывалась густым слоем пыли, он сбрасывал ее в ванной, ополаскивался.

– Загнали на десятый этаж, а жить художнику надо у земли, – пожаловался мастер. – И тут же показал серию тончайших карандашных пейзажей большого формата, рисованных прямо на балконе.

– Такая коллекция, Александр Иванович, – вздохнул Женичка, – родственники не интересуются? – Ну как же, теперь-то. То им подари, это… – А вы? – Да уж кое-чего вырвали, прямо беда. А так отделываюсь, посмотрим, мол… Ничего им не будет. Распродадут по дешевке, да передерутся. – Живите тысячу лет, но пора позаботиться... Такие дела долго делаются. – Верно говоришь. Думал я… Сильные, слабые – все мои дети, не могу их делить. В Третьяковку не отдам, в темноте держать будут. Хочу завещать Иванову, городу. Сделают мне музей – все им отдам. – Это для них – большая проблема. Конечно, не столица, но мысль хорошая. Позвоните им, пусть думают. – Хорошо бы. А куда, кому? – Ну, в городской, областной отдел культуры, в обком партии… – Да? А как? – Да разговор со справкой закажем.

Тут же Женичка и позвонил. Найдя «ответственного» и сообщив основное, он передал трубку Зимину; в Иванове очень обрадовались. – Через два месяца поеду, будем выбирать дом. Обещали встретить, в гостинницу лучшую, кормить будут. Хорошо бы ты поехал, бумаги почитал. – Да какие тут хитрости… Не обманут.



Материал для книги был собран за месяц, Дилетант даже удивился собственной прыти. Он позвонил домой: Рудик был в спортивном лагере, Ирина с Романом садились на поезд. У Женички были куплены билеты в А., на Черном море

Там находилась строительная база пограничных войск, и Виктор устроил их в офицерское общежитие. Уже который раз, благодаря отцу и зятю, Женичка обходился без индивидуального сектора, домов отдыха и санаториев. Даже здесь, при всех КГБшных строгостях, люди приспособливали систему под себя. Подполковника уважали: Малининым выделили комнату, кухню.

Солдатское соседство было не тихое, но экономия получалась серьезная. База располагалась на окраине города, на каменистом плато, у моря – к которому вел двадцатиметровый обрыв с хорошо протоптанным спуском. Посадив Романа на плечи, взяв в руку сверток с пляжными принадлежностями, держа другою Ирину за руку, наш герой осторожно шествовал к дикому, но вполне приличному пляжу с мелким темным песком. Здесь они проводили несколько часов, кормясь, в основном, фруктами. Потом также неторопливо свершался процесс подъема.

В прохладной низкой комнате Женичка и начал писать свой текст. Он использовал каждую свободную минуту, а их – благо в городе развлечений было немного – набиралось достаточно. Ирина ворчала, недовольство ее все чаще принимало форму затяжных монологов, и тогда он все откладывал. Они уходили в «центр». Иногда Роман засыпал прямо на плечах, во время гуляний в городском парке, и они торопились вернуться в часть, уложить его в кровать.

За двадцать дней отпускник уставал от отдыха. …Вот и он, Север, привычный, прохладный. Вот и стол, и пишущая машинка. Технология у него уже была отработана. Он группировал произведения, выделял среди них наиболее удачные, пытался найти для них точные слова (благо вещи были яркие), проследить ход мысли художника.

Высказаться хотелось о каждом хорошем холсте (а их ох, как много), непременно. Теперь наш литератор не только был уверен, что слова он найдет, но боялся захлебнуться в описаниях и эмоциях. Текст получался – как и полотна, серии – динамичным, барочным, все норовил вырваться из академических рамок. Нужно было придать ему доказательность, некую, в меру – научность, найти некий ход...

Но как сказать об одиночестве человека? Жившего без друзей, без жены, детей, без общения! – день за днем, неизменные, долгие десятилетия, находившего в себе мужество каждый день, ранним утром подниматься с постели, есть однообразную скудную пищу, вставать к мольберту или идти на натуру, коротать бесконечные вечера. Может ли быть одиноким художник в стране Советов? Как сказать о трагизме образов?

Надо было удержаться (не принято!) от явных указаний на неблагополучие семьи, на узкую образованность, на религиозность художника, на его болезнь, нередкие сумеречные состояния, «неумение жить». Не могло быть никакой речи о пороках художественной системы, о репрессиях, стукачах. Как сказать об авторе, сумевшем отказаться от закупок?!

В редком по своеобразию, напряженности рельефе-колорите находил выход… Совершенно невозможно было сказать о том, что нерастраченное либидо прорывалось именно в пластику, кинетику письма... Что только было «не принято» в советском искусствоведении! И еще одно.

– Я напоролся на проблему, – Женичка позвонил Тростину, – развития русской национальной традиции. По крайней мере в пейзаже, в современных условиях. – Не знаю, как ты справишься, – коллега себя плохо чувствовал. – Владимир Иванович, послушайте. Зимин, его сюжеты, широкая манера, плюс глубокая и сильная эмоциональность… Но в книжках ничего не пишут на эту тему. – Да, разговор из рискованных. У нас национальности на окраинах. Заводы им, институты, искусство, творцов подкармливают. Иначе, не дай бог, великодержавный шовинизм. – Вот и гниет «Нечерноземье», тьфу, слово придумали. Не наверстать, а, Владимир Иванович? Сколько переживал за северную деревню… – Да уж. «Молодая армия» в истерике бьется, а назвать виновных боится. – Читаю, читаю. Стиль не мужской, глухие гадости, намеки на засилье – сами понимаете кого. Люди свой талант в желчи топят. – В общем, Женя, будь осторожен. Эти, квасные-смазные, у них своя резервация. Оно тебе нужно?

А сказать бы хорошо – о русскости Левитана, Зимина… А не присвоят «патриоты» его, Дилетанта, усилия? Ужели ему суждено снова влезть в очередную неприятность? Но и не отступать же?

Он ни секунды не жалел о куче свалившегося на него проблем. Надо написать, прежде всего. Посмотреть, что получается. Чтобы Левинская, какие-то другие люди, которые так или иначе вращались вокруг Зимина и настороженно выжидали, – надо, чтобы эти люди сказали: да, есть текст, достойный художника.



Среди музейных нынче выделялась молодая, тощая и некрасивая Рива Пресс. Как и у многих ее товарок, образование у нее было «касательное» – музыкальное училище и исторический факультет местного «педа». Но с амбициями было все в порядке, она была действительно умна и говорила хорошо.

– Никакой респектабельности, Е. С., – посетовала она после очередного столкновения мнений, – здесь же музей. – Пантелеймонов солидно сидит до последнего, «подвести итог» старается. Выдает как истину, а убедительности нет. Вы же работаете как выставочный зал, Рива. А я зрителя хочу привлечь, – частично соврал наш популист, – в постоянную экспозицию. Даже когда мне невыгодно, слово беру. – Все должно быть научно… – Ах, Ривочка, скандал – лучшая вам реклама, поэтому обостряю. «Там» это давно поняли.

Пришедши на обсуждение очередной выставки, наш закоперщик обнаружил в качестве обозревателя Анатолия Дмитриева из Русского музея. – Мы тут посоветовались, – сообщила Рива, – и пришли к выводу, что нам нужны связи со столицами, знакомства с тенденциями, новые люди со свежими взглядами. Мы, конечно, понимаем, что выставка организована Объединением (художников), но секция искусствоведов не могла своевременно связаться с Е. С. Тем не менее мы уверены, что он поддержит наше решение.

Наш Монополист оценил хорошо организованную случайность и ее последствия: его кафедре приходил конец. Он сумел скрыть неприятные чувства, с хорошей миной он подошел к давнему знакомому и пожал ему руку. Коллега из Питера был специалистом и «перенастроить» его было невозможно.

Так и вышло – он сдержанно, но точно оценил выставленные работы, музейные были явно разочарованы и почти неприлично молчали. – Я готов подписаться под большинством оценок Анатолия, – вскочил Дилетант, – а там, где я с ними не согласен, мне не хочется спорить. Мы должны войти в положение гостя. Он не знает многих обстоятельств, поневоле должен быть деликатным. И, по идее, мы должны вводить к его высказываниям ужесточающий коэффициент. Я надеюсь, что все мы, особенно присутствующие здесь художники, это сделаем.

Женичка проводил Анатоля на поезд. Тот посетовал на обстоятельства: развелся, теперь у него молодая жена, нужны деньги, не обессудь. Все в порядке, заверил Дилетант, фактически ты меня поддержал, мне это было очень нужно.

Раздосадованная Рива, по-видимому, решила найти другого человека. Тесен мир – им оказался Любимчиков. Больше десяти лет назад он – как и многие другие ребята – слушал лекции нашего “препода” в художественно-графическом училище.

 Сергей Любимчиков (вместе с Гришей Салнисом, самые умные в группе парни), поступил на искусствоведческий факультет Академии художеств. Сергей женился, остался в Питере. (Гриша вернулся, стал детским писателем, занимался скульптурой, оформительством, стал выступать на обсуждении выставок и со статьями в газетах.)

Гость ухитрился не заметить своего учителя, скромно севшего буквально напротив. Стало понятно, что будет скандальчик. Шла молодежная выставка, она была довольно скудной по урожаю, Любимчиков как-то бездоказательно ее похваливал. Лидер местных метафористов Афонин казался огорченным. Он посетовал, что уже который раз выставком и «некоторые» не понимают глубину его замыслов, и при этом пытаются оценивать его методы: – Для достижения своей цели художник имеет право использовать любые средства.

Наступила пауза. Зрителей пришло немало, они явно заскучали.

– Красивые вещи у Саши, – автоматически поднялся наш Выручалкин, – гораздо лучше его же портретов, заставляющих думать, что они написаны по фотографиям. Холсты и загадочные, и пространственные, и растительные фактуры изысканные, и цвет. Как будто в молодости он фарфор расписывал. (Так оно и было.) Чувствуется обостренное переживание мотива автором. Я бы с удовольствием повесил бы одну из них у себя в столовой… Нет, в гостинной… Или в спальне… Мы даже вели с ним переговоры. Так, в пустяках не сошлись, в цене. Вкусные холсты. Однако мы говорим не о фарфоре, а о полотнах, и не в салоне, а на публичной выставке, где нужды моей столовой несущественны, а работают иные критерии, они требуют соотнесения холстов с опытом искусства. Иначе оценки плавают, что и получается. Похоже, автор этого добивался. И тогда возникает вопрос о природе этих вещей. Это и не натюрморт, и не пейзаж. Это не реализм, но и не фантастика. Это и не живопись, и не графика. И не декоративное искусство. Устраивается Саша между стульев, их уже семь. Мои коллеги утверждают, что эти вещи философичны. На каком основании? Они мрачны, невнятны по мысли, в то время как философия есть стремление к истине, а она не может быть мутной, затемненной. Можете мне поверить, я уже двадцать лет занимаюсь эстетикой. Весь смысл искусства в жизнеутверждении. Больше никакой философии в искусстве нету-у… Есть оно в этих работах? Его нет. И весь сказ. Саша некритически повторяет слова Татьяны Назаренко, нашего главного московского метафориста, журнал «Творчество», №…, страница... Что значит «любые средства»? Вот оно, саморазоблачение. Это не ее слова, а девиз инквизиции. На самом деле, кредо настоящего художника, как и для любого человека, должно звучать так: позаботьтесь о средствах, цель определится сама. Искусство должно быть нравственным, чтить и развивать традицию. Это все.

Снова наступила пауза. – Выступавший попытался ограничить свободу художника, – не без гнева, покраснев, сообщил Любимчиков, – я думаю, каждый автор имеет право… – Безусловно, – перебил его Женичка, – но если он просит оценок, мы имеем право говорить, как он воспользовался и свободой, и мировым опытом. Сейчас я готовлю статью о московской метафорической школе для сборника «Живопись СССР». Я уверен, что эти ребята – в отличие от Саши – посмеиваются над нами, а мы, недотепы, всю эту потеху, иронию, воспринимаем всерьез. Публика – дура, художник – молодец, известно. А искусствовед, критик – он кто? Он хуже публики?

Было еще несколько уклончивых выступлений. После разговора Женичка, как ни в чем не бывало, подошел к Сергею, протянул ему руку. Он, видите ли, даже и не подозревал, что коллега прибыл с целью «подорвать авторитет» бывшего учителя. Деваться Сергею было некуда, и Любимчиков, чувствуя себя очень неудобно, на глазах у Ривы был вынужден общаться, рассказывать о том, как он живет, как обстоят его дела. Больше коллега на обсуждениях не показывался.

Однако Рива оказалась гораздо более стойкой, чем можно было предполагать. На следующей выставке первым выступил Дмитриев, затем слово буквально всучили Женичке. Не к добру это, подумал он, кожей ощущая некую угрозу. Разговор, однако, шел своим, обычным чередом. Одному такая-то картина оказалась дороже всех остальных, кому-то какая-то деталь напомнила что-то светлое (или темное), кто-то вдруг решил поговорить об отсутствующих здесь работах.

Вскоре Дилетант обратил внимание на явно неврничающую посетительницу в первом ряду. Рослая, внешне ничем не выразительная, в аккуратном парике, она, как показалось, мимикой от чего-то отказывалась. А затем Женичка увидел, что эти гримаски предназначаются Риве, которая жестами явно призывала ее к выступлению.

И она-таки добилась своего. Страшно смущающаяся женщина вышла к «президиуму». Сказав несколько необязательных фраз о выставке, она повернулась к Дилетанту: – А вам, Е.С., хочется сказать отдельно. Уж очень вы жесткий человек, никакого милосердия... – Я еще не все говорю, – успел вставить Женичка. – Ну вот видите. А мы должны быть благодарны музею за радость общения с прекрасным. – Вы везде видите прекрасное? – снова встрял наш критикан. – Что это вы меня все перебиваете? – У нас с вами разные цели. – И еще. Я преподаватель эстетики (ну, все понятно) в профтехучилище, человек достаточно подготовленный (сильно сомневаюсь). И я должна вам сказать, что говорите вы слишком научно, нам, простым зрителям (так кто вы?) ваши выступления воспринимать трудно. Терминология может быть и понятна авторам, а нам… Мы больше эмоционально… А вы можете посорить нас всех с художниками.

Собака была зарыта в известном месте. Отсюда торчали все и вся пропускающие глаза и уши милейших дам, устроивших из музея собес. В воздухе разлилась неловкость. – Это не эстетическое воспитание, это прививка всеядности, – вполголоса проговорил наш обвиняемый и заткнулся – Дмитриев наступил ему на ногу.

Анатоль взял огонь на себя и какое-то время рассказывал о необходимости критики. Наконец обсуждение завершилось и все (за исключение зрителей, конечно) перешли в залец, где был накрыт стол. Выпивка несколько отвлекла Дилетанта от неприятных размышлений – в конце концов, «парик» он и есть фальшак.

Набравшись «сухонького», с бокалом, он подошел к Вавулиной: – Слушай, Сима, вы вместе решили выпустить против меня эту даму? Или это идея Ривы? – Ну что ты, Женя? (Она даже побледнела.) – Я видел, как Пресс буквально тащила эту эстетку к трибуне. – Да? А я ничего такого… Я ушла из директоров, вообще держусь в стороне, знаешь ли. – Неужели она надеется отвадить меня от выступлений? От ее красивых слов насчет научности ничего не остается. Одни грязненькие методы. Не хочу с нею разговаривать, но не имею ничего против, если ты ей все передашь. – Господи, с чем приходится сталкиваться… И чего ты сидишь в нашем гадюшнике? Ехал бы в Москву, давно она тебе по плечу. И здесь бы никому не мешал бы. – Здесь я и для Москвы сила. А там меня съедят в один хавок, и для вас буду никто.

Муторно было в душе два дня. Вскоре стало известно, что Рива уходит работать в выставочный зал Объединения. Нет, все-таки Бог находит время курировать наши дела.



В школе искусств пили периодически, но по-разному: кто-то из мужчин, поддатый, мог выходить к ученикам, другой забывал о них. То, что в средней школе было немыслимо, здесь как бы освящалось традицией: художники, они такие…. Никому до заведения дела не было. Возможно, секрет был в том, что оно все-таки собирало кое-какую плату с учеников.

Какой-то смысл в пьянке был: она, а потом похмелье, оправдывали творческое ничегонеделание. Наш герой старался увильнуть от «сбрасывания» («по рублику»), предпринять он, конечно, ничего не мог. Зато не выдержала Худякова, ее, похоже, грызло чувство вины. Было объявлено, что состоится открытое партийное собрание, посвященное школе, носились глухие слухи о том, что Людмила тут взорвет бомбу.

Слухи оказались сильно преувеличенными. Худяковой не было – у нее, как было объяснено, поднялось давление, а ее слово (письмо к Василичу?) за нее, путаясь в плящущих строчках, читала Габасова. Текст был сумбурным, маловразумительным.

Не было сказано ни слова о водке и сухоньком. Или о том, например, что некоторые преподаватели целый день потягивали пиво, поправляя здоровье. Или подолгу играли в настольный тенис с короткими перерывами для пробега вдоль мольбертов учеников. Можно было часами читать детям книжки, как это делала Ольга – вместо того, чтобы систематически работать с каждым над заданием.

Не было сказано ни слова об опозданиях: кто-то задерживался на целый час, о прогулах – можно было пропустить целый день (как это иногда практиковал молодой Пустышин). Можно было не являться в школу целую неделю – как это ухитрились сделать, крепко запив, Олег и Борис (Кукушкин): они сели на теплоход и уплыли в район. Естественно, что загул их покрыли, а с детьми занимались другие – кто как может. Откровения на этот счет могли быть обращены против пишущего, «ЧП» (где вы были раньше, член партии?).

Обращение читальсь примерно так: вы, Юрий Васильевич вместе с завучем, пустили школу на самотек, в то время как партия призывает и т. д. В нем хорошо ощущалась обида: зачем я уступила место, так и я могла руководить, и завучем могла бы…

В письме сквозила наивная вера Худяковой в то, что, приняв публичные, с идеологическим подтекстом, обвинения, Василич устыдится и уйдет в отставку. Но можно было сделать вид, что письмо – не более чем волнение ЧП за дело. Что с блеском исполнили в своих выступлениях «члены» и беспартийные завуч и другие мужчины школы.

В душе Дилетанта боролись два чувства. – Можно сказать гораздо больше об отношении к делу, чем это сделала Худякова, – он, наконец, застави себя встать, – это говорилось на наших собраниях. Не знаю, как у других, а у меня сложился свой учебный курс, я определил тот минимум знаний, который я должен преподать детям. И если мне это не удается, я чувствую себя плохо. Хорошо было бы, если бы все учителя школы осознали, что в их руках, возможно, будущее детей, а возможно – и искусства. И оставили привычную рассейскую безалаберность. Я, честно сказать, не знаю, что лучше. Вести уроки, порой спустя рукава, и, при этом, быть любимым учениками. Или, как Худякова, отводить все часы, но ставить постановки (натюрморты) совершенно бездумно, сплошь из коричневой натуры, которые не под силу даже профессионалу. Так что упреки Худякова может отнести к себе – весь этот процесс начался с ее попустительства. Она не захотела ничего слушать. А раз она не пришла, струсила, да и письмо написано с уклоном в «психологизьм», то я считаю, что решение по нему принять невозможно и администрации надо помогать. Тем более, что она об этом постоянно просит. (Палыч закрутил головой.) Надо, может, и преподавателям что отколется…

С ним согласились. Да и с какой стати собранию было идти на поводу у ничем не выдающейся женщины, выступившей в малопопулярном жанре? «Человек» из горкома партии ничем себя так и не выдал. Секретарь парткома, Амелин, оформитель из мастерских, сообщил, что он, наконец, более или менее знает теперь, что представляет собой школа. Собрание решило провести проверку.

 Проверка оказалась чистой формальностью, пережили ее легко, и все вернулось на круги своя. После этого «пьщее большинство» решило, что наш мастер нейтралитета все-таки сказал что-то не то… Как и прежде, Женичка давал понять, что знает о заспинных разговорах, но брань на вороту не виснет, я не против, продолжайте. Он приходил и уходил во-время, старательно «отводил часы», выражал свое мнение на обходах.и педсоветах.

– Что ты держишься за это осинное гнездо? – снова пошла в атаку Малинина. – Я получала деньги (по доверенности, Дилетант был в командировке), так они твои кости мыли даже в моем присутствии, только что имя не употребляли. Знают, что я все слышу, так еще и нажимают. Нормальные работы они пишут, а ты жмешься, счеты сводишь. У меня даже желудок разболелся. – Да зачем мне доставлять им удовольствие, – пожал плечами наш стоик, – пусть они увольняются, творцы. Вон, Худякова ушла… Меня работа устраивает, достать они меня не могут, мотивировать нечем. В районы опять же меня посылают. А что там творится? Ученики Троянского (по училищу), совсем раслабились. Я хоть приехал, посмотрел постановки, методфонд, показал им ошибки, так они спасибо сказали: вы, Е. С., выпивку свою отработали, а то ваши «шефы» приедут, сразу за стол. – Да не переделаешь ты их! Только нервы испортишь! – Ну, нервы мои и не такое… – Жалко тебе доброе слово сказать о них, что ли? – Да говорю я это слово. О Хуттунене или, вон, о Поярковых, сценографах, статья в «Творчестве» была, так они рассказывают, на творческой базе на них приходили смотреть специально – какие они талантливые. Может, и другие дождутся.

Впрочем, совесть у директора все-таки была, постоянное занудство Дилетанта сделало свое дело. И Троянский пригласил методическую комиссию. Из школы Антонова снова приехали две женщины. Они комментировали работы учеников, лист за листом. Натюрморты, как они сказали, были избыточны по материалу, слишком сложны по отношениям, ошибки у детей возникали на ранних стадиях работы, преподаватели постоянно упускали возможности направить ученика в верное русло. Занятия пленэром носят формальный характер, композиция преподается слабо.

Вывод, который отсюда следовал, и который Высоцкий был вынужден произнести сам – методическая работа не ведется. Женичка молчал.

Казалось бы, Троянский получил мощный рычаг, чтобы нажимать на Палыча, но чуда не произошло. Скорее всего, за очередной бутылкой Василичу было обещано решительно усилить… Затем директор понял, что комиссии приезжают и уезжают, а общий стол остается, он важнее.

Но администрация помягчела – все-таки наш интриган не стал делать политику на выводах ленинградцев. Палыч даже пригласил его на очередной день рождения домой, где Женичка был совершенно очарован его близняшками – Ланой и Ладой.



Из Москвы дали знать, что Зимин и его «ближайшее окружение» прочли рукопись, готовы к разговору. Подошли зимние каникулы, и Женичка тотчас выехал в столицу. Настроение его колебалось с довольно широкой амплитудой – от высокого самомнения до уверенности в неполноценности.

Неужели все пишущие так рискуют? Все-таки три месяца сидения за машинкой. Не считая месяца в Москве. Хотя там было ни с чем не сравнимое удовольствие. И возникал вопрос: молодые живописцы смело воруют чужие манеры – почему бы им не подражать старику?

Да, так что же может ему сказать это окружение? Почему он должен зависеть от мнения неизвестных людей? Он пытался догадаться, какие будут к нему претензии. Утром, с вокзала, он позвонил Зимину, тон художника был довольно ровным. Договорились встретиться вечером, у неизвестной Дилетанту почитательнице художника, адрес такой-то.

Здесь знакомой оказалась только Левинская. Она представила его и ему – все население и гостей сравнительно небольшой квартиры в центре города, наш герой, как обычно, тут же забыл все имена и род занятий их обладателей. Главное, получалось так, что коллег тут не было, но люди начитанные явно были: хозяйка, блондинка в летах, при случае с явной иронией процитировала неудачный оборот из рукописи.

Все были приглашены к столу. Перекидываясь малозначащими фразами, население отобедало легким супчиком и отбивной с пюре (и маринованным огурчиком, уже неплохо, чувствуется столица). Дилетант вдруг почувствовал себя раскрепощенным и держал на лице мягкую полуулыбку. Кому, в конце концов, книга нужнее?

Пару раз он, к своему изумлению, удачно встрял в разговор о столичном театре, ему удалось не шуметь ложкой, и вполне сносно управляться ножом и вилкой. Население, наблюдавшее за гостем из-под бровей, по-видимому, тоже было приятно удивлено, и, похоже, это повлияло на тональность разговора.

– Не знаю, как вы, а сладкое я стараюсь поменьше… Может быть, мы соместим торт с кислыми оценками моего скромного труда? Будет не так калорийно, – орудуя десертной ложечкой, вопросил за чаем Женичка. – Да, да, конечно, – дружно согласилось население.

Первую речь держала хозяйка дома, статус которой (учитель русского языка?) наш герой так и не вспомнил. По ее представлениям хороший тон заключался в сугубой дипломатичности оборотов. Упомянув про некоторые стилистические несовершенства, она ясно дала понять, что, главное, автор скупится на превосходные степени оценок. Она назвала несколько картин, обделенных в этом смысле. Вывод о том, что рукопись надо доработать, был сделан на победной ноте. Всего-то?

– Спасибо, мне очень интересно, – всячески демонстрируя на лице расположенность к критике, ответствовал Женичка. Он не лгал, он ожидал гораздо худшего. Следом выступила еще одна женщина, на этот раз нестарая шатенка (секретарша?), ей удалось превзойти в дипломатичности первую.

Поблагодарив и ее, наш герой обвел собрание глазами и понял, что ждут его слов. – Разумеется, это первый вариант рукописи, я предупреждал. Я торопился, потому что художник давно заслужил книгу. И хотел вашей реакции, даже жесткой критики. С тем, чтобы усовершенствовать материал. Надеюсь, вы сделали необходимые подчеркивания? – Нет, что вы… – смешалась блондинка, – как можно? – Напрасно, – искренне огорчился Женичка, он видел, что население с удивлением его слушает, – я же просил. Путь Зимина особый, и мне многое пришлось говорить обиняками. Не знаю, насколько мне это удалось, и как воспримут в издательстве такие, несвойственные нашим традициям, моменты. Вы об этом ничего не говорите, жаль. Что касается стиля и оценок. Хотел бы напомнить, что это монография, а не затяжной спич. То есть научная работа, но порок которой в том, что она, одновременно, должна быть понятна и «простому» читателю. И даже увлекать его. Уж как я хватал себя за руку, сдерживал терминологию и эмоции. И все-таки не смог избавиться от своего восторга до конца. И рад этому, вопрос в том, насколько мой текст учит читателя пониманию живописи. Теперь, несколько отстранившись, я смогу перепроверить себя. Хочу напомнить основной вывод: Зимин – один из ведущих пейзажистов русской школы. Страница сто третья. Вам кажется это звание недостаточно высоким? Я же не могу его разбрасывать там и сям, на разных выдающихся местах. И вы должны представить, как воспримут эту оценку редакторы и наши художественные генералы.

Собрание озадаченно замолчало, Зимин что-то соображал, потупив взор. – Ну да, это, конечно, есть, – неуверенно согласилась шатенка. – Может быть, еще есть замечания? Давайте их, – предложила Левинская. – Да. Вы слишком высоко оцениваете интеллект птиц, – вступил сравнительно молодой бородатый мужчина. – Я основываюсь на впечатлениях Александра Ивановича о своих любимцах, а уж он-то не станет преувеличивать. Ну и кое-что читал в научно-популярной литературе. Удивительное дело, информация по этой теме стала идти мне в руки. Мистика какая-то. – Да-да, у вас чувствуется большой интерес к животному миру. – С кем поведешься. – Но я-то профессионально занимаюсь орнитологией, кандидат наук. – Это большая честь для моей рукописи. – Так вот, я вам говорю, что наука... – Хорошо, хорошо, хотя, мне кажется, вы не учитываете тридцатилетнее общение Карочки (вороны) с Александром Ивановичем. Оно кого хочешь сделает интеллектуалом. Я оставлю вам рукопись, вы ее всесторонне, и особенно в птичьей части, посмотрите. Я надеюсь, что все, кто любезно согласился прочитать монографию, также сделают свои замечания прямо по тексту. Очень прошу вас по возможности ускорить работу. И сразу же выслать мне бандероль.

Дымящийся фитиль заряда потух, ожидавшийся взрыв не состоялся. Разговор сбился на частности и околичности. Наконец, все стали прощаться, благодарить хозяйку, которая с почти аристократической любезностью пригласила Женичку заходить к ней. Он обещал, затем с Левинской отправился проводить Зимина. В метро Женичка старался припомнить замечания.

– Ты молодец, правильно говорил, – суммировал старик, он явно расслабился, – чего это они щетинились? – Ну, они же меня не знают, журналов наших не читают. Кто таков? И думали, что я буду возражать, игнорировать их мнения. Да зачем? Они ведь вас любят.

– Пели, пели ему, вот он и настроился, – высказалась Левинская, когда Зимин скрылся в кабине лифта, – а чего ему жаловаться? Как хотел, как смог, так и жил. И с выставками ему повезло, и в званиях не обижен. Пусть не всегда вовремя. – Была бы у меня такая живопись, мне бы ничего не надо было. Но он давно достоин большого альбома, книги. – Пусть на себя пеняет, разругается редко, да вдрызг. Что-нибудь одно. – Не согласен. Это не должно зависеть от характера. – Оно-то конечно так, но так не бывает. Не ожидала я, много хороших мест, так и хочется руку тебе пожать. Книга получится, доводи все до конца.

Женичка вернулся домой со светлой душой. Вскоре пришла посылка от Тростина. Его замечания были малосущественными: слишком много описаний колорита, кое-какие нюансы в оценках, на усмотрение автора. Я и не думал, что ты справишься с этим материалом, писал он. Все думал, тебя куда-то занесет. Удержался, молодец, и меня не забыл, спасибо. Достойный текст. Затем вернул рукопись орнитолог, он ограничился подчеркиванием «птичьего» блока. Ничего не меняя, Женичка отправил первый экземпляр в издательство. Можно было перевести дух.



Пропал из виду Леонид Брежнев, «товарищ генеральный секретарь и прочая, прочая, прочая», как любил добавлять к титулатуре «Ильича» Женичка. Герой анекдотического эпоса немало послужил мишенью. Безвестные авторы так изощрялись в остроумии, что от него чувствовалась усталость.

Будучи в Тбилиси, наш злопыхатель сообщил сестре о том, что «Ильич» лег на операцию, ему срочно расширяют грудную клетку – не хвает места для звезд и орденов. Милочка, уже заместитель директора Стройбанка Грузии, ЧП по определению, даже возмутилась: он глава моей партии, сколько можно, всему есть предел…

– Ты что, девочка, – удивился брат, – предела нет, система и без диссидентов сгнила. У вас же сплошная коррупция. – …Да, братик. И что это я. У нас любая должность имеет цену. Директор ресторана – сто пятьдесят тысяч, секретарь райкома – дешевле. Кавказ и Среднюю Азию проще обнести колючей проволокой и установить вышки. – Я слышал, Шеварнадзе свирепствует? – Ненавидят его… Вопрос: зачем он посадил Х (крупный функционер КП Грузии)? Ответ: сидят пять тысяч коммунистов и пятнадцать тысяч комсомольцев, нужен же им генеральный секретарь. – Понимаю тебя. Как человека Брежнева жаль. Но ты же специалист, знаешь, что жалость экономически невыгодна. – Плата за стабильность, Женичка. – То есть за деградацию?

Было неловко видеть, как шамкающий, неуверенно двигающийся старик «олицетворяет» великое государство, «принимает на грудь» звезды, пытается говорить нечто членораздельное и даже умное. При этом, снабжение ни к черту, цены так или иначе растут, статистические отчеты лгут, как врут официальные доклады, в которых что-то существенное можно прочесть только между строк.

В Грузии чувствовались бешенные обороты черного рынка. Достать можно было почти все – были бы деньги. И все платили друг другу сверху.

Не в пример Тбилиси, на Севере магазины были пустынными. В центральном гастрономе «Темп» Женичка внезапно налетел на прекрасную ветчину, схватил полтора киограмма. Не к добру это, мелькнула мысль. И точно: объявили – умер Брежнев.

– Говорят, не стали его задерживать, – сказал Эрик Вознесенский, архитектор, встреченный у базара, – дали уйти… – Грех, конечно, – для приличия засмущался Женичка, – но политик – не совсем человек, не принадлежит себе. А он снижал наш с тобой славный образ, в смысле – страны. – И был уже неадекватен, – добавил Эрик, – так что акт гуманности. – Знаешь, кто еще умер? Савва Бородовский. – Это который театры строил? Рановато… – Для меня особенно. Я ведь альбом его готовил. Столько работы сделал. Все прахом. – Обратись к родственникам. – Им не до меня. И сумеют ли они что-нибудь пробить? Ладно. Он работал в свое удовольствие, и я для него так же сделал…



В один из ничем не примечательных дней Дилетанта к телефону позвал молодой мужской голос. – С вами говорит Валентин Акиншин, заведующий отделом издательства «Молодая армия». Е. С., нам понравилась ваша статья об Олеге Хуттунене в «Комсомольской правде». Я готовлю сборник по культуре, не могли бы вы подготовить нам материал об этом художнике?

Еще бы, он, конечно, это мог. Графика Олега нравилась критику, и он за две недели написал большую, около авторского листа, статьищу, с симпатией описывающую десятилетний путь известного уже в стране художника. Набрав фотографий-репродукций, наш доброжелатель отправил все в Москву.

Звонок Акиншина не заставил себя ждать. – Е. С., замечательный материал, написан с большим знанием дела, с любовью, мы все здесь в восторге. Как вы хорошо увязываете его индивидуальность, национальный характер с манерой, растолковываете офорт… Многоплановый портрет! Это именно то, что нужно нашему читателю! Ему дают премию комсомола, могу сказать вам по секрету! – Это здорово, это заслужено, – Женичка был смущен. – Напишите нам что-нибудь еще! – Валентин, огромное спасибо, но мне надо подумать. Хуттунен у нас один, не уверен, что такую же любовь я могу проявить еще к кому-то молодому. – Ну все равно, подумайте! – Вот у нас Добров есть, в районе работает, все в метафорах путается. Можеть быть у вас проблемный материал? Или о народных промыслах? – Давайте все, доверяю вам полностью! В ежегодник нам нужно постоянно! И обязательно приезжайте, нам надо познакомиться, думаю, у нас найдутся для вас интересные предложения.



Вождем стал Андропов. С его приходом местные власти встрепенулись – генеральный секретарь когда-то работал в Р. Сразу же был объявлен конкурс на памятник партизанам и подпольщикам, который должен был размещаться поблизости от могилы Неизвестного солдата – никого такое избыточное соседство не смутило. Сразу же было создано несколько авторских коллективов, «озадаченных» срочностью работы. Подразумевалось, что под открытие памятника удастся заполучить генсека в гости и выпросить у него сверхплановые деньги.

С Андроповым многие связывали самые широкие надежды: казалось, только он, хорошо знающий, какой в действительности развал «имеет место» в Советском Союзе, может навести порядок. И в самом деле, Юрий Владимирович мягко поставил под сомнение систему, которая была выстроена – с его участием.

– А ты знаешь, ходят слухи, что он по матери еврей? – спросила Женичку Бажанова. – Да, имя-отчество у нее специфические, даже не поверил. Какая разница, там, наверху, люди национальности не имеют. – И я говорю. И никто из нас против вас ничего не имел. Это все ведь сверху. – Такая политика, что наш брат теперь не национальность, а средство передвижения. Для русских, да и других народов. – Вот поэтому и не брали на работу. Сам понимаешь, не дай бог человек уедет, такой удар по начальству. Я слышала, одно время всех хотели заменить русскими кадрами. – Но это бессмысленно. Многие евреи – патриоты России. Не говорят об этом, побаиваются, скажут – врет, что-то заработать хочет. Их уж очень сильно надо разозлить, чтобы они стали чемоданы собирать. – А ты как? – Приходил вызов, тетка из Австралии постаралась. Не помню, куда и положил. Но, воообще, тут уже такая жизнь пошла, конвергенция сплошная. – То есть? – Так теперь и на Севере делячество, чистый Запад. – Ну, у них так не пьют, как у нас. Ты-то не в курсе, саботируешь… Придумал бы, как остановить. Не дай бог, накроют.

На собрании в Объединении открылось, что в мастерских пьянствовали и прогуливали все, начиная с директора. Вдруг открылось, что Поморов все четыре года своего председательства скрывал акты контрольно-ревизионного управления: там говорилось, что он приспособил мастерские для своего дачного строительства – заготавливал брус, вагонку, и пр., и пр., вывозил стекло, краску и т. д. Председатель худсовета Шакалов – туда же. Больше того, скульптор Копалов прямо назвал художественные мастерские кормушкой «для своих», рассадником дрязг, местом, где художника могут не только избить.

Особенно злобились на Поморова за то, что он в обход очереди выходил отдельную квартиру для своей матери, по странному совпадению оказавшуюсь под его «ателье». Председатель скрывал свои доходы и не платил с них членских взносов. Тут-то его поймала бдительная Ананасова: хлопотавший себе Госпремию и новое почетное звание, художник был исключен из партии. За «предательство» Клавдию презирали.

Лев Луккинен также был исключен из партии – постоянно пребывал в нетрезвом состоянии и, наконец, утерял членский билет. Пили и другие художники, благодаря чему бывали на редкость откровенными. – Партии нужны картины? Нужные темы? – вопросил на очередном собрании Миша Яффа. – Так пусть платит хорошие деньги.

На того же Мишу и на Катю Пегову злобились, их холсты музей покупал чуть ли не все подряд. Катя содержала в своей квартире двадцать кошек; жильцы дома жаловались во все инстанции на невыносимое зловоние, Пегова же, в свойственной ей манере, несла всех матом. Затем она устроила дикую истерику у секретаря обкома; тот, от греха подальше, дал команду – и ей под мастерскую передали квартиру этажом выше (и жалобщиков стало на одного меньше).

На этом фоне приступы критики у Дилетанта стали выглядеть случайными, легко переносимыми. С оборотитостью, которой он раньше у себя не замечал, он воспользовался тем, что Ананасова ушла в тень. Он получил от Правления «подряд» на статью для справочника о художниках края. И успех его вдохновил.

– Сколько Голышев (питерский колега) может тянуть с монографией (о художниках края)? – спросил он Поморова. – Он отказывался, да Ниеми ему навязал, – припомнил Борис, быстро просчитав варианты: на этом он кое-что выигрывал. – Ну так, прошло десять лет. Имеем право передать другому автору. Я быстро сделаю.

Правление подписало ходатайство в издательство. Явно опьяненый удачей, не успокаиваясь на достигнутом, Женичка пошел к Луккинену. Лев, членкор Академии художеств, был, конечно, незаурядным ваятелем, обремененным почетными званиями и премиями. Но военные годы, которые он провел фактически в концлагере, наложили на него своеобразный отпечаток. Говорил тихо, но с особым значением: – Я-то не против, пиши заявку, но у нас, наверху, не пройдет. – Почему Лев Фомич? – Что ты, они с (московского, молодежного) фестиваля против меня (он производил впечатление человека немного не в себе). Мне все Москва давала… – Вот я туда прямо и обращусь.

«Погоны» Луккинена позволяли обратиться в издательство рангом повыше, чем «Российский художник» – это был «Художник СССР», куда при очередном заезде в Москву направил свои стопы наш инициативщик. Не без трепета он вступил в полутемные коридоры здания в районе метро «Аэропорт» и со второго вопроса попал на нужного человека.

Естественно, это была немолодая и усталая женщина. Он вручил ей письмо от Объединения, возражать против кандидатуры было невозможно (гораздо менее значительные ваятели уже увековечили свои имена в альбомах). – Как скоро сделаете? – только и спросила она. – Год, максимум. – Ну, хорошо, письмо с согласием мы вам вышлем. Договор – после приемки рукописи издательством.

Это было, конечно, нарушением закона, но выбирать не приходилось. Буквально на крыльях Женичка вернулся в Р.; Лев, забыв, что он говорил, принял известие сдержанно. – И там ничего не сказали о Валериус? – спросил он. – Нет. А что? – Да вроде она собиралась… Она же крупнейший специалист.

Дилетант насторожился, но стал собирать материалы. Свои успехи, труды объединения искусствоведов Женичка вдохновенно воспел на очередном съезде художников. И продолжил – об упадке выставок, о помощи авторам в процессе работы. Последнее настолько понравилась Стрелкину, что тот, в своем выступлении даже вздохнул: художников готовят к работе с идеологическими специалистами, но недостаточно... Надо ставить вопрос.

Женичку несло. Телепередачи шли своим чередом. Нашему ведущему удалось сообразить «на троих», свести Вознесенского и начальника строительного треста – ставшего степенным Чуваткина. Замысел передачи был встречен в редакции едва ли не с энтузиазмом – таким образом художественное вещание прихватывало актуальную тему («все это впервые, Е. С., и то, чего нам так не хватало»). Материал пошел «с колес», он был конфликтный, чреватый, но теперь с этим мирились. Хотелось «довернуть» его по ходу разговора.

– Надесь, вы заметили несколько статей, которые я опубликовал в газете, в рубрике «Архитектурные премьеры», – прямо в кадр сделал себе рекламу наглый ведущий, – удивительно, но лет десять после войны строили гораздо интереснее, чем сегодня. Давайте вспомним лучшие сооружения города (пошел слайд-фильм). А теперь? Однообразные микрорайоны, центр пустой… сколько можно? – Главная причина – строители, – воспользовался случаем Вознесенский, – мы выстрадаем проект, потом он долго мурыжится в главке, в тресте, потом начинаются упрощения, которые не кончаются до сдачи объекта. Никто не заинтересован в пластической среде. – Мы хотели бы гордиться каждым возведенным сооружением, – заявил Чуваткин, – чтобы они все были оригинальными, но, к сожалению….

У Женички была заготовлена киносъемка на стройплощадке стадиона, со всей ее хаосом и грязью. К его удивлению рабочие в один голос говорили о желании строить красиво. – Мне нравится работать на нетиповом объекте, – сказал камещик (отличная фактура), – иной раз три раза переспрошу у прораба – и сделаю по-хорошему. – А деньги? – Ну, свое я заработаю. (Не заработаю, так «выведут» – эту его фразу вырезали.) – Я с удовольствием показываю все детям, знакомым, – добавила закутанная в платки отделочница, – хоть мое тут только штукатурка да покраска. – Пусть будет сложно, – заверил средних лет плотник, – но интересно как специалисту.

Собеседники не ожидали этой врезки. – Разговоры, на публику… Да вам лучше все одинаковое монтировать, – усмехнулся Эрик, – пусть из золота, но типовые панели. – Вы же слышите людей, – успокоился удивленный не меньше архитектора Чуваткин, – уверяю вас, у нас всегда найдется время и возможность… – И снабжение ни к черту, – продолжал нажимать Эрик, – то того нет, то этого. – Это да, очень многое от нас не зависит, – согласился строитель. В режиссерской показалось встревоженное лицо Воронина.

Пошли слайды с соружениями последних лет. – Так в чем дело? Разучились проектировать тонкие детали? Воспризводить их в натуре? – задал ритроический вопрос Женичка. – Когда их только рисовать… – заскучал Эрик, – спешим-с. – М-м-м. Есть, конечно, – нерешительно произнес Чуваткин, понимая, куда его может занести, – перечень объектов постоянно корректируется... – Службы мечутся в условиях нехватки материалов, – встрял Дилетант, – а управленцы начинают снимать проблемы. – Чтобы создать запас времени, – добил вопрос Эрик, – и опять спешить. – Воронин погрозил пальцем.

Собеседники снова переглянулись, им посыл ведущего был более чем понятен. Дело заключалось и во вкусе партийного начальства, ЦУ («ценных указаниях» сверху), желании «рапортовать» раньше срока. Нет, скучные проекты, «индивидуальные» сооружения рождала самоцензура. Нет, само время. Как об этом сказать? Может, и худоники не виноваты?

– Бывает, перебрасывают… качество страдает, – под сурдинку гудел строитель. – Для архитектора было бы здорово работать с постоянным коллективом, – соглашался зодчий, – чтобы знали требования, можно было бы контролировать. А то согласуешь замену, придешь, а там уже другой профиль стоит, за тебя все решили. И новых технологий нет.

 Что скажет «руководящиая и направляющая сила»? Но строить дальше такие спальные районы, серые города нельзя. Раньше такой разговр был невозможен. Женичка ждал «оргвыводов», но все было на удивление тихо. Партия, похоже, чесала в затылке. Юшкина улыбавлась безмятежно: – Отлично прошло, Е. С. Ждите, ждите…



Какое-то недержание мысли. Почему-то художники считали, что всякое публичное указание на недостатки их работ – это предательство по отношению к «цеху». Стало быть, они не отрицали того, что он свой? В то же время коллеги не считали зазорным писать и ваять беспроблемные, а то и пустые вещи и принимать от Системы деньги. И если разговор с ними становился принципиальным, Дилетант, со всей прямизной «текстовал» это соображение. Тут собеседник(и) умолкали.

И некоторые из них зазывали Женичку в мастерские систематически. Поленьев сильно рисковал и нарвался-таки на гадость. – …Как вы берете на себя смелость, Е. С., – сухо спросил он после искусствоведческого «сеанса», совмещенного с выпивкой, – почему вы считаете себя вправе говорить такие слова? – Да потому же, что ты, Паша, считаешь себя живописцем, – с присущей ему изворотливостью отрезал наш зоил, – права не дают, их берут – знаешь большевистский лозунг? Вот только каждая работа должна доказывать всем, что права ты взял не напрасно.

 Колебался ли наш громкоговоритель? О, да! Что не мешало ему талдычить о недостатках мэтру с академическим образование, увешанному почетными званиями, как новогодняя елка – мишурой. То же самое – молодому, полному надежд выпускнику вуза, которого он своим черным словом может навсегда отвратить от искусства. Дилетант постоянно колебался, и столь же постоянно он забывал о сомнениях.

– Потрясающе, Адам Георгиевич, – Женичка не лукавил, – этот старик-помор, стопроцентно узнаваем… целая жизнь, кисть руки, как весло. Как она касается детской головки. Конструктивный рисунок, монументальный, эпический образ. – Надо к выставке подготовить, – старый, но еще крепкий художник, новый председатель правления, был польщен. – Только ничего не меняйте, прошу вас.

В следующий заход Строк показал ему исполненный сепией лист. Сюжет был переведен в бытовой план, измельчен академической «фактуркой», взглядом сверху. – Да зачем это? – «искусствовед по вызову» был потрясен. – Неужели хуже? – А где тот вариант? – Слушай, я не помню.

После десяти минут поисков он обнаружил обрезанный лист, на обороте которого гуашью попробовал пейзаж. – Все ведь было решено, Адам Георгиевич, на голову выше. – …Знать бы где остановиться, Женя. – И часто вы таким образом?.. – Да уж, бывало. – Какая жалость, хороший и неизвестный художник ХХ века.

Строка перекосило. Этот случай еще раз сделал Женичку философом: люди не знают своего счастья. Он рассказал этот сюжет министру и добавил: заслуженный художник экономит бумагу. – Уж он-то не обижен. И заказные вещи покупаем, и (иллюстрировать) книжку устроили. И чем больше им помогаем, тем меньше они думают.

Партийные функционеры стали более доступными. Как можно было понять, отношение обкома к нашему нашему цепному псу от пластики было двойственное, оно читалось очень легко. Дилетант, который своими страхами насчет выставок портил оптимистическую картину, сеял сомнения в эффективности руководства, был неудобен и даже, возможно, неприятен. С одной стороны.

С другой – определенно был нужен этот пес, который лаем и покусыванием держал стадо кучно. Или, что важнее, этакий (бери выше!) пастух, который держал художников в форме, сурово остерегал и даже подстегивал молодых, цеплялся к мастерам и, таким образом, выполнял за партию самую неприятную часть работы. Манилова тут могла расслабиться, а, иногда, очень даже осторожной поддержкой «товарища искусствоведа» давала понять, что последний не расходится с партийной линией. Баланс был, в общем, положительным.

Это давало повод некоторым художникам намекать на связь искусствоведа с обкомом, а отдельные, особо грубые натуры, позволяли себе употреблять разные нехорошие слова типа «сексот». Дилетант сначала недоумевал, потом понял, что это своеобразная форма защиты: при таком раскладе критика переносится гораздо легче, ее даже можно игнорировать. Он также понимал, что горячиться и доказывать, что ты – не партийный или ГБ-шный верблюд – бесполезно. Поэтому он с легкостью шутил по поводу своей роли «доносчика», видя при этом, как собеседники сверлят его глазами, надеясь уловить в них хоть тень признания. В качестве дополнительного удовольствия наш мазохист предлагал потрогать его ладони – они были сухие. Образ врага помогал одиночке выживать.

Больше того, после очередного отчета объединения искусствоведов Строк сочинил письмо в обком партии. Смысл его сводился к тому, что да, конечно, уровень выставок упал, но виноваты в этом… критики, которые своими выступлениями лишают творцов уверенности. Затем этот довод председатель огласил на очередном съезде художников. Письмо и выступление последствий не имело, да и что предпринимать-то?

Приятно чувствовать себя виновным в упадке Объединения – как много ты значишь!



Одним из категорических противников нашего толкователя смыслов относилась Валентина Новолипкина, женщина рослая, крупная. Преподаватель средней школы, историк по образованию, она навеки усвоила командные интонации и не смогла отказаться от них, когда стала работать на телевидении. Жена Миши Яффы, она считала себя хорошо разбирающейся в искусстве и на обсуждениях выставок, присутствуя, как совсем простой зритель, не упускала случая подать ехидную реплику, а то и выступить со своими, единственно верными оценками.

Дилетант далеко не всегда отвечал на ее реплики – были в них и чисто «бабские» моменты, и мужнины соображения. Но однажды, на очередном обсуждении, она зацепила его особенно сильно: он влез на очередного любимого конька, рассказывая по случаю о том, как важен для художника широкий жизненный опыт.

– Сидят наши молодые с дипломом в хрустальной башне из слоновой кости, боятся нос высунуть. Сколько можно пересказывать свою биографиию? Неизбежно скоро исчерпаешься. Вот и заносит молодого то в символы, то в метафоры. А Олег Чубак поварился в заводском котле, и посмотрите, какая интересная серия офортов у него там сложилась, – радовался Женичка, – узнаваемые и индивидуальные типы, по-настоящему образованные ребята, работающие на станках с программным управлением. И новые фактуры органичны… – Да это заказуха все! – ляпнул кто-то, скрывшись за чужими широкими спинами. – И что? Серов тоже писал по заказам. Это не мешало ему создавать шедевры. И у Чубака не соцреализм, как вы привыкли его толковать, здесь нет официоза, фанфар всяких, кумачей. Люди – главное. И я, когда вещь смотрю, исхожу также и из своего, прямо скажу, социального опыта. – Да он давно устарел! – подала голос из своего ряда Новолипкина. – Но у вас-то его никогда не было! – разозлился Женичка. – И вы, Валентина Николаевна, беретесь судить и художников, и меня. Вне широкого общественного плана нет ни одной стоящей вещи в любом жанре. – Что вы говорите?! А пейзажи, а натюрморты, сколько было создано шедевров! Где там социальность?! – Я, конечно, упрощаю, – помолчав секунду, ответил Дилетант, – но не в такой степени как вы. Возьмите великий «Натюрморт с селедкой» Петрова-Водкина… Разве он мог быть написан без осмысления слома эпох?

После обсуждения Новолипкина подошла к Женичке и стала рассказываеть ему о том, что живописцами двигала исключительно любовь к цвету; она иллюстрировала свой спич работами мужа. Женичка ненавидел этот, исключительно женский взгляд: – Вы смотрите на картину как на крашенную стенку. – То есть как это?! – Вы хоть понимаете разницу между цветом штукатурки и «маслом на холсте»? Это же не ткань для платья! Это цвето-пластика, здесь и фактура, и прозрачность, и темп, и трек, кинетика письма. – Да все вы придумали, чтобы простой зритель… – Элементарный! Сочинили себе потребителя вместе с газетчиками! – вспылил Дилетант. – Я с вами говорю как со специалистом, как с режиссером. Если не умеете слушать, смотреть не научитесь!

Женщина на минуту задумалась. – Да, Е. С., муж мне что-то такое говорил. Знаете что… Может быть, мы с вами сделаем пару передач? Заодно уточним наши взгляды? – Почему нет? Конечно, сделаем, если давить на меня не будете.

Сценарии ей понравились, и они записали две передачи из музея.  Вечером, усталые, медленно шли по улице. – С вами можно работать, – признала она, – не тянете одеяло на себя, попусту не говорите, поправки принимаете, импровизируете в меру, чувство времени точное. Есть проблемность. Может быть, будем работать в паре?

Ну, не баба, а конь с яйцами, все надо испортить, монопольки захотелось. Неужели я должен отказаться работать с Ворониным? – Понимаете, Валентина Николаевна, я пишу со всеми, кого мне предложат ваши начальники. Скажут: с вами – на вас буду исключительно пахать. Но не в моих правилах изъявлять тут свои желания. – А вы политикан, Е. С., – помолчав, выразилась Новолипкина. – (Как же, я должен твои планы воплощать, еще обижает, хамло!) А вы, к сожалению, не политик.

Они попрощались, Женичка улыбался, всем видом показывая, что ее мнение его никак не задело. И это было действительно так. Что сделаешь, если учитель не знает цены слов, если у него карьерное недержание. Где вы, молчаливые девы Севера, потупившие взор? …Твои дни на телевидении сочтены, читал он в ее взгляде. Ну и черт с тобой, надоели вы все мне, подумаешь ТV, бабочки-однодневки, улыбался он дальше, мне надо больше печатной продукции выдавать.



Пишите больше, говорил ему Копылков, завотделом культуры областной газеты. Эдуард Витальевич обладал головой явно не славянской анатомии, длинным, тонким, но горбатым носом. Его слегка подслеповатые голубые глаза были вечно погружены в чтение писем корреспондентов и гранок, но он всегда находил несколько минут, чтобы по-дружески побеседовать с «постоянным автором» газеты.

И он, и двое сотрудников отдела резали Женичку теперь умеренно, хотя он не раз замечал, что оценки его при этом более или менее смещаются. Что-то можно было перенести легко, что-то – скрепя зубы. Кризис наступил, когда любимую библиотеку нашего книгочея стали выселять с насиженного места в Доме культуры в общежитие.

Сомнительность этой рокировки была очевидна, и наш библиофаг написал прочувствованную статью, в которой перечислил заслуги уважаемого коллектива (особо – в деле подготовки рабочих и ИТРовских кадров для «Тяжмаша») и от имени читателей попросил не подвергать испытанию фонды, а также нервы и силы слабых женщин.

Было известно, что в конфликт оказался вовлеченным обком профсоюзов и даже Обком. Статья Дилетанта могла сыграть роль последней капли, и в библиотеке на нее очень расчитывали. Каково же было его изумление, когда статья вышла с совершенно противоположным выводом: да, переселять надо.

Героические женщины были потрясены, Женичка объяснился с ними с большим трудом. Затем сиплым от злобы голосом он вызвал к телефону Копылкова и потребовал объяснений. – Это без меня, ночью, уже в типографии… – лепетал тот. – Не похоже! Что за шуллерские манеры, – продолжал свирепеть наш герой, – не согласны – не печатайте! Я требую опровержения! – У нас еще не было таких прецедентов… – Так будет! – Хорошо, хорошо, принесите мне текст…

Не в силах разговаривать с «этой рожей», Женичка оставил рожденный в гневе абзац у секретаря. Несколько дней он ждал, искал его на страницах таблоида, потом понял, что не дождется. Склонный прощать своих недоброжелателей и врагов (нет времени напрягать мозги и сводить счеты), тут он затаил злобу: библиотека – это святое.

Подтверждая его правоту, Судьба пошла ему навстречу. В Р. из Ленинграда, не найдя там признания, сместился некто Хрюлин. Высокий чернявый малый с постоянно снисходительным выражением на лице, окончил какие-то рисовальные курсы при киностудии и возомнил себя художником. В силу каких-то комплексов (о сути которых было можно догадаться) темой своего творчества он избрал полностью недееспособных инвалидов войны, сосредоточенных Властью подальше от «населения», в бывшем монастыре на одном из малопосещаемых островов.

Можно себе представить самоощущения человека, лишенного конечностей, часто – лица, зрения, слуха, речи. «Самоваров», как их называла обслуга. Эти существа, скорее всего, хотели умереть. И уж никак они не хотели обременять одним своим страшным видом сознание современников.

Недрогнувшей, холодной рукой Хрюлин нарисовал серию пастелей – «самовары» в интерьерах. Никудышный рисунок, гадкий колорит органично соединялись со смакованием уродств, содеянных слепым роком боя. Нет, не сочувствие к ее жертвам, неспособных увидеть, как их использовал некто, и – протестовать, а самолюбование (смотрите, какой я смелый) двигало рукой морального урода. Гелий Коржев, который позволял себе нечто подобное, отправлялся на отдых.

Серию закупил один из музеев, сообщение об этом эпохальном событии появилось на страницах главной газеты края. Собственно, закупила «научный сотрудник», инвалид детства, нашедшая в хрюлинских авторских комплексах нечто родственное (как был прав Лермонтов!). Усомнившись в приобретении, директор музея отправила пастели в министерство, на закупочную комиссию. Сюда был приглашен и Дилетант.

На сей раз на комиссии присутствовал «сам» Стрелкин. Были уклончивые выступления сотрудников других музеев и чиновников («скорее да, чем нет» и наоборот). Многим из них, похоже, хотелось предугать реакцию министра, другие не хотели подводить коллегу. Махалыч, как всегда, содержательно изучал столешницу.

Наш рейнджер, подскакивая от нетерпения на дряхлом министерском стуле, с интересом наблюдал маневры этой эскадры. Он поднял палец, прося у министра слово, непроницаемое лицо рано постаревшего подростка повернулось к нему и кивнуло со всей значительностью.

– Есть ключевой для искусства вопрос: зачем это сделано, – завел одну из своих любимых песен Дилетант. – Если коротко, то от дури. Мы также постоянно забываем, что приобретение произведений музеем есть воспитательный для автора акт. Но в последнем я не вижу художника – поминать здесь слово «гуманизм» просто кощунственно. Не вижу я и настоящего сотрудника музея. Эти вещи крайне мерзкие. Листам нет места нигде. Автор должен приплатить музею за размещение работ в его фондах, там, где они могут быть погребены навеки. Но это всего лишь удачная шутка. Договор о покупке должен быть расторгнут, деньги налогоплательщиков – возвращены в казну.

Установилась тишина. – Ну, знаете… – пробормотал кто-то. – А я согласен с товарищем, – внезапно оживился министр, – эти работы никак не соответствуют установкам декабрьского Пленума ЦК КПСС… который… всему духу… инструкции №… Министерства культуры… параграф… Мы вынесем вопрос на колллегию… спасибо за участие.

Обнаружив устойчивость, Хрюлин тем временем наваял серию портретов ветеранов войны. Выставка была организована в фойе драматического театра, а хвалебная информация о ней появилась на страницах все той же газеты. К заметке была подверстана фотография, на которой широко улыбающий творец покровительственно возлагал свои длинные руки на плечи Копылкова и директора театра.

Роняя пену, наш Кентавр трусцой помчался на выставку. С длинной ширмы на него смотрели вроде бы и разные, но какие-то одинаково жабьи, пучеглазые и пустые лица с кривыми носами и улыбками. Штук двадцать. Картоны были выполнены во всей той же неприятной, едкой зеленой-голубой, желто-голубой гамме. Злой, небрежный штрих приблизительно строил головы, пиджаки с орденскими планками, изображал редкие волосы, пигментные пятна на коже и бородавки. Дилетантский сарказм и такой же артистизм? Какая там героическая сущность, какое там уважение…

 Что за черт, начал теряться Женичка. Люди хоть ведают, что происходит? Это что, линия Копылкова? Или это простое гниение крайкомовского вкуса? Или всего поддатского королевства? Или это самодеятельность, некая фронда, попытка противопоставить себя «генеральной линии»? Но даже если так, разве это можно делать за счет живых людей?

Может быть он «не въежает»? Женичка позвонил Луккинену, которого восстановили в партии, он был вхож в обком. – Да я точно также терзаюсь, как и ты, – ответил мэтр, – там решили не вмешиваться. – Как так?! А где же руководящая и направляющая?.. Он же не член Объединения! И такая пресса! – Я не вижу, от кого это могло идти. Думаю, Хрюлин подарил кому-то пару листов, ну а… – Слава богу, душу отвело. Кто этот придурок, который не ведает, а вытворяет? – А ты знаешь, он мне недавно звонил, приглашал на вернисаж. Говорит: мы с вами, Лев Фомич, два художника среди этой пустыни, должны помогать друг другу. – О-о-о! Вот счастливчик! Так что делать, Лев Фомич? – Надо перетерпеть, я думаю. –М-да. А если вот что… У меня на открытом партийном собрании должен быть отчет секции искусствоведов. Ну, я приглашу из горкома, обкома, журналистов, музейщиков, попробую затронуть и эту тему. Пусть хоть послушают. – Пожалуй, стоит.

События нарастали, наползали одно на другое, как дрейфующие материки. В процесс включился, сам того не подозревая, «культуртриггер» (по определению Женички) Линьков, преподаватель пединститута, известный тем, что собрал коллекцию работ довоенного еще объединения космистов. Экспозиция заняла почти все залы музея. При всем уважении к романтикам, в меру своих скромных сил творивших в кровавые 30-е, в редких вещах Женичка находил хоть какие-то декоративные достоинства. Здесь символизм чах и умирал, масса листов и картонов демонстрировала дилетантизм авторов.

– Работы имеют большое историческое значение, – втягивая воздух носом, со значительностью отверг Пантелеймонов сентенции нашего пуриста. – Так пусть бы краеведческий и показывал. Там критерий высокой художественности не обязателен. – Не-е, Линьков наш друг. – Он, фенологический поэт, занимался бы своими пестиками-тычинками. Так нет, философ, лезет в нашу епархию, и графику собирает черт знает какую… Вы хоть понимаете, что поощряете? – … – И что, люди ходят? – …К нам вообще мало ходят, это не критерий.

И точно, почувствоваший себя владельцем раритетной коллекции, знатоком, Линьков сначала объявил о создании на базе коллекции музея космического искусства, а затем, очень непоследовательно, спроворил телепередачу о Хрюлине.

Два дилетанта, красуясь на экране, несли что-то околохудожественное, состязались в «значительности» высказывания. Третий, надо полагать, держатель истины, сидя в кресле у себя дома, исходил желчью. Родина явно в опасности! Куда телевидение катится! Господи, как все это остановить?! Мало Глазуньева и Шильева!

Следом прошла статья Линькова о Хрюлине в молодежной газете, а затем радиопередача. Мало того, Женичке нанесен был еще один чувствительный удар: работы гения были оставлены в фондах музея. Стоило собираться, обсуждать проблему… Ему было больше всех надо, он помчался за разъяснениями к заместителю министра, безвольной пожилой женщине, партийному работнику, переведенному из района на досиживание.

– Я вам ничего не говорила, – прошептала она гостю в тесном кабинетике, – но Михаил Олегович был вынужден… Печуркина (тот самый научный сотрудник музея) сказала, что она уволится. И что закупила она по минимуму, по сто пятьдесят рублей за лист. А послать нам туда некого. Кто будет сидеть в этой глуши?

Дилетант только злобно сипел, печатая свое выступление. Наконец настал день отчета. Под глухие намеки нашего интригана, обещавшего покусать собаку, в выставочный зал пришло множество приглашенных, прежде всего журналистов. Конечно, и ему секция не больно была нужна, и Объединение прекрасно обошлось бы без этого отчета, без самих искусствоведов, но почему бы не показать работу, которая так или иначе делалась и создавала «наверху» благоприятное впечатление?

Довольно бодро председатель секции перечислил газетные, журнальные публикации, радио и телепередачи, упомянул, конечно же, о своих монографиях (все сделали вид, что не очень поняли, о чем идет речь), кого-то похвалил. Цифры «за отчетный период» впечатляли, «отряд советской интеллигенции» не зря ел свой хлеб. Но надо быть более принципиальным к вялым, бессодержательным произведениям, недостаткам профессионального плана, продолжал наш эксперт, самим быть доказательными, не сводить выступление к перечислениям, описательности (попутно лягнул музейных девиц).

– Не могу не затронуть и те явления художественной жизни, которые прямо не относятся к нашему Объединению, – Выступатель отделил паузой новую тему, собрание подняло уши, – речь пойдет о Хрюлине. Удивительно, насколько может быть двойственным подход. То мы снимаем с экспозиции невинное «ню» (он пнул нового завотделом обкома). А то предоставляем безвестному автору залы, закупаем, не побоюсь этого слова, гнилые вещи, отвлекая средства от действительно заслуживающих места в фондах произведений (более сильного для художников аргумента наш политикан изобрести не мог). Наша печать дает хвалебную информацию, наше телевидение посвящает Хрюлину сорокаминутную передачу с косноязычными комплиментами. Этим «саржам», мерзким карикатурам? Ветераны войны, герои, чем они заслужили эти издевательства? Мне неловко говорить о том, что автор не умеет рисовать, что он совершенно не готов…

– Да он никакой не художник! – не выдержал старик Бутурлин. – Его на версту нельзя подпускать! – захлебнулся злостью другой мэтр. – Поганой метлой! – вступил третий. – Тут персональной выставки ждешь – не дождешься! Очередь! Какой-то хмырь получает все и сразу!

Шум все нарастал, и все это выглядело очень искренне. Наш провокатор с изумлением всматривался в лица собравшихся, на это он не расчитывал. Это был первый случай, когда собрание художников заговорило об искусстве. Как критик. – Позор! – подал голос Луккинен. – Позор!

Ему стали горомко вторить. Женичка растерянно поглядывал по сторонам. Копылков сидел согнувшись, подняв бледное лицо, Юшкина прятала покрасневшие щеки в ладонях, люди из горкома и обкома внимательно смотрели на Дилетанта. Они думают, что я поставил весь этот спектакль, мелькнуло в голове у него. Ну, профессионалы своего театра, вы же видите…

– Товарищи, товарищи, – стал успокаивать собрание парткомовец Амелин, – общее настроение определилось, давайте предложения. – Я думаю, надо подготовить письма в партийные инстанции, министерство и учреждения культуры, газеты, на радио, телевидение, – высказался один из мастеров-оформителей. – Разумно… Давайте так. Попросим Е. С. подготовить проект письма, утвердим его в рабочем порядке и разошлем… Другие предложения?.. Голосуем, товарищи.

– Е. С., вы понимаете, что натворили? – подошла «после всего» к виновнику торжества Юшкина. – В общем, догадываюсь. Стихийное волеизъявление масс. Может быть впервые после Новочеркасска, пусть простят меня герои... – Ну… Меня же снимут. – Клянусь, я не знал, что наши на такое способны. Не представлял. – Понимаете, Линьков всех нас задавил, и не хочешь, а делаешь… – И не в первый раз, Римма Борисовна. Как вы терпите на экране это самодовольное лицо? Эту двухспальную тушу? Многословие при абсо-о-олютном незнании предмета. Пусть бы читал свои лекции об НЛО в «Знании», в обществе книголюбов, хороший заработок. – Так кандидат, профессор. Обещаю, разговор будет принципиальный. – Конечно, конечно, я и не собирался ничего к вам нести.

Линьков больше не писал об изобразительном искусстве. Хрюлин был забыт. Копылков подал в отставку, и она была принята. На его место пришел молодой поэт Дима Свинецкий. Нет, кажется перемены таки грядут.



Бури врывались и в школу – женщины снова затеяли битву с Высоцким. Возможно, что силы собирала Галя, жена Троянского: муж спивался. Он, на очередном междусобойчике у Хуттуненов, наступил на сокровище Ольги, ее любимого котенка. Это была последняя соломинка, переломившая хребет верблюду.

История – большая зануда. Наташа-Ольга с невинными лицами подошли к Женичке, просьбы-предложения были все те же. – Девочки, я, смутно припоминаю, что вы проучили меня многажды, – сдеал скорбную мину наш лицедей. – Сейчас я занят творческими проблемами. Единственное, что могу обещать вам – поддержку, если не хватит голосов. Идите в отдел культуры горисполкома. Может быть, там что-то захотят сделать.

«Девочки» долго шушакались по углам, их затея стала известной, напряжение в школе росло. Как будто Наташа решила сказать Слово. И день настал. Педсовет собрался в полном составе… за исключением Бажановой. Наконец пришел Троянский и объявил, что Наташа звонила, она плохо себя чувствует и подойдет позднее. Ольга могла бы стать героем дня, Олегу пьянки выходили боком. Но духу ей не хватало, что отпечаталось на ее мелком лице.

Педсовет пошел по накатанной колее. К концу подошла Бажанова, глаза ее неостановимо бегали. Вот он, не самый худший советский шкраб. Она так ничего и не сказала. Казалось, она не сможет больше вести уроки.

Смогла, правда в учительской не показывалась… – Извини, – с теми же глазами сказала она Женичке, улучшив минуту, – я поняла, что не смогу… Нет, я не боец. – И снова вы меня бы бросили. – Ну, ты другое дело. – Какое, хотелось бы знать? Дело как раз общее. – Смотри, Ольге ничего не говори. Сразу Высоцкому понесет, искупать вину будет. – Да мне смотреть на нее никакой радости, не то что говорить.

– Как был Палыч бессовестным, так и остался, – доверительно шепнула Ольга нашему герою, – все ему помогать надо – ничего не делать.

Кто сказал – неважно, разговор был. Результат не замедлил последовать, на урок к нему явилась неразлучная парочка руководителей. Но все темы были у Дилетанта обкатаны, ученики работали образцово, и администрация вышла из класса в растерянной задумчивости.

– Вроде интересно, – сказал Палыч, – но опять же терминология, сложно… – Это ты от нее отвык. А у меня дети отличные, все понимают. Вон, Поярков, как сын начал (у нас) учиться, сразу урок послушать захотел. Говорит – у нас в ЛИТМиКе так не читали. – Ну, и как-то мало эмоций. Все выводы. – Слезы они будут лить, когда поймут по-настоящему достойную вещь. А это будет не скоро. – Это почему? – А потому, что ты прививаешь им другое правило, «у меня не хуже». – А что такого? Все так говорят. – Это не дело – выбрать слабую холстину и равняться на нее. В искусстве, да хоть где, существует другой закон – превзойди шедевр. – Ну, ты и здесь оригинал, никто тебе не указ. – Да ты пораскинь… – Но конспекта, тематических планов у тебя нет? – Ну, не по всем темам. – Да ладно тебе, нужны ему бумаги. Его проверять – время тратить, – завершил дискуссию Троянский.



Периодически набегая в фонды музея, заново изучая живописные и скульптурные работы Луккинена, Женичка довольно быстро спроворил монографию. Текста было сравнительно немного – страниц пятьдесят. Перечитав их, Дилетант обнаружил у себя подозрительную критичность. Надо бы спрятать подальше свое жало, все-таки академик. Обидится, поди… Хорошо и так, будут замечания – доработаем.

Вскоре он передал текст мэтру, тот был трезв. – Смотри-ка, написал, удивился тот, – зря словами не бросаешься. А Валериус мне не отказала – Но мы же с вами договаривались, – растерялся наш аналитик. – И, потом, у нее глобальные темы, когда она соберется. – Так-то оно так, но… (Замечание ему было явно неприятно.) Ладно, давай, посмотрю.

Женичка почти физически ощущал, как тают его шансы. Конечно, Льву «полагался» автор – москвич, доктор наук. В крайнем случае – кандидат. А он кто такой? – Я там позволил себе кое-где… – признался он, – учу зрителя восприятию скульптуры. Но это дело поправимое.

Как они и договорились, встреча состоялась через две недели у Льва дома. Квартира в центре города была на удивление бедной – потертые дощатые полы, давно выгоревшие обои, облезлые кресла и двадцатилетней давности секретеры. Как только жена-артистка терпит. Но зато было довольно много хороших изданий по искусству, своих и дареных картин, графики.

Располневший хозяин был в затрапезе – какая-то застиранная короткорукавка поверх мятых брюк, кургузый пиджачок. Он поставил на стол невиданную здесь шведскую водку, очень вкусно приготовленное мясо. Затем он зажег индийские благовония – под которые они очень прилично напились.

Но вид у метра был невеселый. – Ну что тебе сказать… Въедливый ты человек. – Порядка не знаю, это точно, Лев Фомич. – Во-во. С одной стороны хвалишь, а с другой… Тоже правильно. Но сказал бы мне все за бутылкой, сегодня. А ты пишешь, топором не вырубить. И стиль, соответственно. – Каюсь. При вашем уровне слабые вещи особенно…

На дне зрачков ваятеля Дилетант разглядел тщательно скрываемую обиду. – Понимаю, Лев Фомич, не тот жанр. Несет меня по этим выставкам, не смог перестроиться. А слово – не воробей, а слон. – Ишь ты… Короче. Пусть все это отлежится, может быть сделаешь статью для журнала. И уж если Валериус не напишет, тогда, может быть… Скажешь в издательстве, что Луккинен по болезни не может встречаться, прошу отсрочить. Ну и у нас так же можешь говорить.

Хорошая пьянка смягчила поражение, Дилетант понимал, что его проучили очень тактично. Однако времени зализывать раны не было – во всю шел конкурс на памятник партизанам, в котором Луккинен участия не принимал. Зато принимал Копалов – который настолько привык к консультациям нашего альтруиста, что звал его при малейшей нужде.

Дилетант являлся по первому зову. Тем более, что у Копалова идея действительно была хорошей – три отдельностоящие фигуры (солдата, партизана, радистки), укрытые нависающими скалами. В небольшие пластилиновые эскизы внести правку было нетрудно, чем они и занялись. – Думаю, ты выиграешь конкурс, – совершенно искренне пообещал наш проирицатель.

Так оно и получилось. – Давай, я включу тебя в соисполнители, – на радостях предложил Миша, – промежуточная, потом рабочая модель… – Неудобно как-то. И не торопись, как оно еще повернется, – предостерег Женичка.

Его худшие опасения оправдались, скульптор вернулся из обкома удрученный. – У вас, Михаил Павлович нет опыта, – он качал головой, передразнивая. – А у кого он есть, – возмутился Дилетант, – здесь никто такими памятниками не занимался! – Я и говорю. Так они создали творческую группу – Лукконен, Шакалов и я. Ну и два архитектора. – Они же знают, Лев и Шакал – враги! До мордобоя доходило! – Вот и помиритесь, – он снова передразнил завотделом Кольчугина. – Лучший способ затянуть или погубить идею! – продолжал разоряться Женичка. – Как ты мог согласиться?!! – Да кто меня спрашивал, – уныло пробормотал Миша, он не был бойцом, да и неизвестно, кто смог им быть в этом положении, – я ведь член партии. Не везет мне, который раз. – А Лев, он что, не понимает? – Да он вроде отказывался, кто его поймет. Так его опять же как члена обязали. Работать придется мне, а эти поправлять будут. – Ну ладно, Миша, зови, как понадоблюсь.



Не вылезая из своих рукописей, наш библиоман ухитрялся следить за почти всеми журналами, еженедельниками, газетами. Это занимало мозги – и отвлекало от скандалов, других неприятностей. Он прятался в тексты и плотно закрывал за собой обложки.

Страницу он воспринимал панорамно. Это позволяло выхватывать ключевые, интересующие его слова – а за ними – содержательные фразы, суждения. «Ватные», малозначащие страницы он пробегал с большой скоростью. Глухие намеки, сопоставления текстов позволяли построить иногда даже какие-то политические догадки.

Поэзию он не читал. Частично из-за неподъемного количества рифмованных славословий, сиропной лирики, когда-то отбивших к ней вкус, но большей частью – по лени. Не испытывал потребности, и все тут, и считал себя в этой части ущербным человеком. Основная часть прозы была скучна, и ее можно было смотреть по диагонали.

Повсюду, и теоретических статьях, и в литературной критике он выискивал подтверждения своей концепциии, делал выписки, число которых сильно выросло – люди оставались людьми, в любых условиях они оставались творческими натурами. Главное – насколько убедительными, мотивированными были эти высказывания. Не в монографиях же их искать?

В иные дни он приносил домой большую, битком набитую печатью сумку. В любимой библиотеке («Тяжмаша») он был «председателем совета» – хотя давно распрощался с заводом. По тематическим планам издательств он заказывал практически все, что ему было нужно. Некоторые книги по искусству приходили (в продаже их было не найти, да и денег на все не хватило бы), и он с чувством гладил руками глянцевитую обложку и репродукции.

 Инна Степановна, не лишенная приятности естественная блондинка, безропотно отдавала ему весь дефицит и «свежак», он за неделю его проглатывал и высказывал свое мнение – что нужно читать, а что можно и не смотреть. Поэтому он не мог не считаться близким человеком.

Инна систематически посвящала Дилетанта в перепитии своей семейной жизни, где она, естественно, оказывалась страдающей стороной, нуждающейся в утешении. Женичка был знаком с ее мужем (а это исключало всякую связь с его женой) – толстым инженером, которого она, в конце концов, заставила перейти на работу в пароходство, где ему приходилось ходить в плавание на полгода или около того.

Были созданы все условия для адъюльтера, однако и они никак не вдохновляли нашего Казанову на решительные действия. Что-то похожее мы уже проходили…. Они совсем были исключены, когда в библиотеку пришла по распределению из училища культуры Наташа Сиймис – стройная длиноногая девушка с русыми вьющимися волосами; у нее было милое славянское лицо с фиалковыми глазами, бархатными ресницами и аккуратным носиком. Ее не портили даже прыщи, которые выскакивали часто на лице и выдавали неблагополучие с обменными процессами в ее прекрасном организме.

Она рано вышла замуж, но явно недогуляла. Встречая Женичку, Ната норовила пококетничать с ним, повернуться боком, демонстрируя вызывающе торчащую, красивую грудь, упругую линию спины, переходящую в…. Старик Фрейд, с книжкой которого Дилетант познакомился благодаря Юльке (дал на ночь), еще в Академии, был прав: Либидо непобедимо. Оно (ОНО) у нашего героя исключало всякие рациональные соображения, впрочем, чувства его вполне можно было называть любовью.

После того как взаимное тяготение определилось со всей ясностью, Женичка норовил попасть в библиотеку тогда, когда Инна отдыхала. Наташа тут же уводила его в стеллажи – показать новую книгу, проконсультироваться – где очень быстро их руки и губы находили достойное занятие. Она вся состояла из очень эрогенных зон, но особенно чувствительной была высокая, акуратная попка. Выбравшись из полутьмы через десяток минут, они с трудом успокаивали дыхание и надевали на лицо нейтральное выражение, которое никаких секретов от ее коллег не могло скрыть.

Иногда, темными зимними вечерами он поджидал ее у соседнего дома, у условленного подъезда, они поднимались на чердачную площадку, где он доводил ее руками до изнеможения. – Ты будешь моим первым любовником, – сказал она, – но мне еще надо привыкнуть к этой мысли.

Встала во весь рост вечная проблема советского ловеласа. В гостиннице номер не снять, со Слуцким отношения прекратились, до турбазы Чернецкого (бывший НОТовец и ЧП Аркаша теперь заведовал Бюро путешествий) без машины не добраться.

– Е. С., все, край, у меня есть время только с утра, до библиотеки. Где? – спросила она. – Я думал, Нателла, но друзей у меня мало – профессия такая. Есть один вариант. У меня в классе. До обеда в школе фактически никого нет, проходим запасным входом, пять метров коридор, почти прямиком в двери. – Не очень желательно. С другой стороны, на знакомых не напорешься.

Под шутки коллег и с их помощью Женичка из рекреации перетащил раскладной диван (предлог был найден – на старом месте его быстро изрежут и протрут). Сложнее было с бельем – в продаже его не было. Да и где его хранить? Тут наш герой явил лучший образец безалаберности.

Впрочем, когда Ната очутилась в классе, выход был быстро найден: наш Потенционер сорвал с широких окон занавесь из плотной зеленой ткани и укутал ею любимую. (Поскольку стекла были заделаны листами ДВП, темнота в классе сохранялась.) В этом коконе нашлось место и для него.

Только эстетика может объяснить, почему при прочих равных условиях, длинные, красивые ноги девушки (женщины) возбуждают мужчину больше. Женичка был преисполнен нежности, вкладывал в каждый поцелуй, каждое движение переполнявшее его чувство. Вскоре они буквально плавали в ее секрете. Пришлось простыню-одеяло сложить и спрятать в тумбочке стола, и постелить второе полотнище.

 – Прости, Ната, – отдышавшись, наконец, и набравшись храбрости, спросил Женичка, – какие отношения у тебя с мужем? Он что, не?.. – Почему вы так решили? – Ну, молодая жена редко без причины будет искать дублера. – Не прибедняйетесь, Е. С., вы и при хорошем муже способны заловить в свои тенета неопытную, скромную девушку. Которая ни о чем таком не помышляет, пьет капли росы в цветах на лугу. А муж у меня большой потент. Сорок минут, час… – Не может быть! – Может, к сожалению. – Как это?! – Черт знает, откуда он такой деревянный выискался, как сохранился. И пашет, и пашет. У меня уже все давным-давно забыто, а он знай сопит. Я уже смотрю на часы, а что ему моя тоска. – Господи, я считал, что чем дальше, тем вам лучше. – Вы неплохо сохранились, Е. С., такой наив. И вот так, считай, каждый день. Уж чего только не придумаю, чтобы перенести мероприятие. – Фу, отпустило душу. А я уже готов был в пигмеи записаться. – Все в порядке, Женичка… можно я так называть тебя буду? Ты нежен, думаешь о том, что творится под тобой. Жена у тебя счастливая. – Не угадала. Она так не считает. – Значит, не просекает кайфа. Это здорово, когда мы вместе рвем ленточку. Сливаемся в экстазе. Это важнее количества. – Не знаю, как я буду делить тебя с ним. – Не могу об этом думать. Разводиться не хочешь? – Ну что ты. Он хозяйственный, хохол, все в дом, ремонт, то да се. Скоро заведующим гаражом будет. – А он тебе не изменит? – А зачем? Да и сам он страшноват, ноги кривые. Никто не позарится. И меня тиранить не будет, простит, если что. – И за это ты такого выбрала?

Ревнивый Дилетант исхитрился увидеть избранника, зашедшего в библиотеку за женой. Он не порождал обычного у нашего Казановы комплекса. Наташа говорила правду – резкие черты темного лица были негармоничны, брюнет построен был неловко, ступни ног – огромные; одет он был во что-то рядовое и темное, безо всякой заботы о себе. Оставалось пожать плечами и продолжать.

Голос Казановы в библиотеке хорошо знали, и Женичка просил школьную вахтершу позвать Наташу к телефону. В другой раз она выскакивала на улицу, чтобы позвонить ему по автомату. Систему отладили, три месяца они успешно поливали третью, потом четвертую занавески; надо бы постирать, соображал наш герой в свойственной ему аналитической манере. Но все было недосуг, да и где? Не нести же в прачечную, стыдновато.

Наконец Женичка стал замечать, что его любимая мрачнеет. Сначала она отнекивалась, потом призналась – если дело так продолжится, ей придется развестись. Но мать от одного намека пришла в ужас, а отца вообще инфаркт может хватить. Они требуют, чтобы она рожала.

Теперь загрустил Женичка. Он ничего не мог ей предложить, а делить ее с «хозяином» душа уже не могла. – Никогда бы не подумал, что могу примириться с действующим мужем, – признал Дилетант, – …слушай, а ты роди от меня. Я так хочу от тебя ребенка. – И впрямь, – задумалась любимая, – память будет… – Ну так давай без...

Через две недели он спросил, не ощущает ли она что-нибудь. Нет, ответила Наташа, может быть, оно и к лучшему, потому что чувствует себя совсем сволочью... Все, мой любимый, это последний раз. (Она родила через восемь месяцев. И когда через двенадцать лет ее сын, названный Женей, пришел учиться в школу искусств, наш герой до боли всматривался в его лицо и фигуру, находя в мальчике свои, узнаваемые черты. Располневшая Наташа только посмеивалась в ответ на его расспросы.)

 – Слушай Инна, как Натка могла выйти замуж за такого квазимоду? – не смог удержаться горюющий Женичка. – А ты думаешь – она такой подарок? У нее ведь припадки. В самый неожиданный момент. Я тебе не говорила, а то скажешь, что хочу все у вас поломать. – Ты серьезно?! Ни разу… – Что-то родители упустили. Глаза закатит, зубы не разжать. Иногда приходилось силой ее удерживать, чтобы она голову не разбила об паркет. …От всего – от нервов, от погоды, от вдруг. Родители замуж выдали, не могли нарадоваться на добровольца. А ты что, спал с ней и не знал? – Да не спал я. – Ладно, рассказывай. – Днем все было, какой сон. – Спасибо за откровенность. До моих проблем дело не дошло… Только теперь я не смогу бесперебойно, как раньше, снабжать тебя новыми поступлениями. Некоторые читатели тоже хотят в первую очередь. – Намек понял.

Без Наташи было плохо, но этого горя Женичке оказалось мало. В школе шла инвентаризация, на что Женичка по своему наплевательскому обыкновению внимания не обратил. В его отсутствие комиссия стала искать в классе занавески. Кому были нужны старые списанные портьеры? Идея, собственно, была другой. Боря Кукушкин, видевший как-то счастливую парочку, выходящей из подвальной двери, и явно позавидоваший нашему ударнику, сболтнул коллегам, и «завхозиха», маленькая Зииаида, недоумевавшая, почему некоторые отказываются ее «хотеть», решила сделать нашему дублеру неприятность.

Наметанным глазом она определила, где могут лежать отсутствующие занавеси, и, как рассказывал Троянский, торжествующе предъявила их комиссии. К счастью, Бажанова «ничего не поняла» и стала утверждать, что это «такой орнамент», а директор, мудро решил, что это дело житейское и поправимое.

 Сам побывавший в такой ситуации, он укорил Дилетанта достаточно мягко. Сказать, что наш герой-любовник сгорел со стыда – значит, ничего не сказать. К золе, которая после этого образовалась, он добавил пачку порошка, купленную, наконец, в магазине; тут же, в школе, в позаимствованном у уборщиц тазике замочил многострадальные занавеси. А после стирки и сушки прошел их утюгом, закрепив, таким образом, свои неизгладимые впечатления.



Краток миг жизненного равновесия: проблемы стоят где-то в очереди, которая – в отличие от магазинных “змей” – продвигается быстро. Среди них дурной бесконечностью высился «пик Высоцкого». Он «отводил» свои часы в три дня, после чего запирался в мастерской и занимался всякой оформиловкой, заказными копиями – если только его не подбивали на выпивку.

Он уверовал в собственную непотопляемость. Жена его, Лариса, копировала мужа – выполнение своих и без того необременительных обязанностей ухитрялась затягивать. – Я им в полдень звоню, – жаловался Дилетанту Василич, – надо бумаги печатать, да и вообще, должны быть на рабочем месте, а они мне как одолжение: ну, ладно, сейчас выходим. – Юра, ты понимаешь, люди снова идут ко мне. Не к тебе. – Самому, видишь, не получается. Ты мужик умный, придумай что-нибудь.

Случай вскоре выпал – Палыч не явился на обход. Народное негодование обрушилось на директора, он только разводил руками. Наташа с Ольгой приступили к Женичке разве что не с ножом. Повторить опыт с тремя адресами? Ну, надо же творчески подходить к делу.

Наш интриган позвонил директору методического отдела Тергригорянцу и попросил неофициальной встречи. Тот очень удивился, но пригласил его домой. Здесь маленького роста черноглазый, обаятельный в общении немолодой армянин познакомил гостя с молодой русской женой – которая была выше его на полголовы, угостил чаем.

Гость кратко описал ситуацию. – Ерванд Георгиевич, писать бумагу за других и вместе с другими я вам не буду. Высоцкий сменил меня на посту завуча, и любое мое движение будет воспринято как желание скинуть его. Меня он, в общем, устраивает, чего не скажешь о других преподавателях. Но действовать они – как и директор – совершенно неспособны. – Так что вам мешало сказать ему?.. – Человеку говорилось все не раз открытым текстом. – А он? – Ему надо помогать, и весь сказ. Я прошу вас провести проверку школы, у вас будет объективный материал. И можно будет заставить его работать.

Тергригорянц был вырван из привычного круга дел, что отразилось на его печеном лице. И раньше возникало впечатление, что он рассматривает свое присутствие в методкабинете как способ довести его зарплату за (действительно очень профессиональную) работу с университетским хором до более или менее приличного уровня. – То, что вы говорите, возмутительно, – хормейстер подвигал бровями, – я все понял и приму меры.

Услышав об этом, женщины несколько успокоились. Вскоре они начали проявлять нетерпение, да и наш ходок стал недоумевать. Он до сих пор верил обещаниям – даже деятелей культуры. Истек один месяц, пошел второй. Наконец он не выдержал и снял трубку: – Как наши дела, Ерванд Георгиевич? – Большая загрузка, готовлю хор к зарубежной поездке, – сообщил тот. – Я вас поздравляю. Но, пожалуйста, проблема перезрела, люди все на нервах, ждут. У нас же все сказывается на детях. – Да-да, конечно. Работайте, работайте. – (Сколько раз слышал наш герой эти сакраментальные слова!) Если бы это было возможно.

Но тот его уже не слышал… Прошло еще три недели. – Ерванд Георгиевич, нам остается обратиться к заместителю министра. – Ну что это вы, прямо как в музыкальных школах. Мало мне тамошних дрязг, теперь вот с вами еще разбираться. – Так вы хоть бы не обнадеживали. – Ну, хорошо, я приглашу директора для разговора. – Но это все мимо денег! Директор мне сам жаловался на завуча! – Хорошо, я приглашу и его. – Результат может дать только фронтальная проверка. – С кем я ее буду проводить? С Новиковой? Она боится слово сказать! – Да ничего не надо копать! Достаточно установить по протоколам, что методическая работа не ведется! Годами! Это же ваша епархия! Почему я должен вас агитировать? – Проведите педсовет! – Да проводили уже! Несколько раз! Еще пять лет псу под хвост! – Ну, ладно, ладно, не волнуйтесь, я подумаю.

Через две недели Троянский сообщил, что его с Палычем вызывал Тергригорянц, и он им сообщил, что поступила жалоба Малинина на завуча. Начальник просил не называть имени инициатора, но с вопросом предложил директору «разобраться». М-да, куда девается интеллигент, когда становится чиновником? Был назначен педсовет, Палыч восседал мрачнее атомной тучи.

– В министерстве нам предложили обсудить проблемы методического руководства школой, – осторожно начал Троянский, – кто хотел бы выступить? …Кто? …Вы Е. С.? – По моему предмету проблем нет, и претензий я ни к кому не имею. – А по другим предметам? – Ну, я уже высказывался раньше. Пусть говорят другие.

Преподаватели потупили взор… Интересно, у кого все-таки в жилах больше рыбьей крови? Молчание все тянулось. – Там считают, что у нас есть недовольные… – столь же осторожно продолжил Троянский. – Вынесли сор из избы? – возмутился Олег, его интонацию можно было воспринять как ироническую. – Надо найти зачинщика? – Не мешало бы, – насупившись, бросил Палыч.

Все повторялось снова и снова. – Идеи переворота овладели массами, – пошутил, струхнув, наш хитрец. – Пусть Е. С., говорит, – скомандовал Палыч и тут же нарушил конвенцию, – он ходил в министерство, ему и карты в руки. – Я туда не ходил. – Как так? А откуда там известно? – Юра, Юра, – попробовал остановить Палыча Троянский, но куда там... – Нет, что за трусость! Ты стучал? – А ты что за цаца, о тебе и со знакомым поговорить нельзя?! Ты меня сколько полоскал, за спиной? – Это непорядочно!

Наш правдолюбец чуть не задохнулся: – А детям недодавать порядочно? – взревел он. – Да ладно тебе, честный выискался! – Люди тебя за уши на урок тащат, а ты плюешь на всех! – Мне помогать надо, а не писать! – Так чего ты сидишь на своем месте, если до сих пор нуждаешься в помощи?! А нам кто поможет? …Ну, я сказал Тергригорянцу, что тобой возмущаются который год. Мне почему-то говорят. Сейчас молчат Я вам, что бюро жалоб? – Какие-такие жалобы? – На то, что ты бездельник! Один раз в году составляешь расписание, да раз в четверть повторяешь одни и те же слова, и ничего больше! Получил за это время зряплаты на два «жигуля». Это как?! Ты думаешь, люди не умеют считать? Так если бы ты на эту стипендию живописцем стал! А у тебя между пальцев время уходит, на халтуры! Два раза не приняли в Объединение! Пишешь все хуже и хуже!

Палыч стал хватать ртом воздух: – Ты думаешь… мне нечего рассказать… про твои подвиги?! Кое-кому?! – (Что за дела, подумал Женичка, одно – стучать начальству, другое – жене. И это повторяется. Никакой мужской солидарности, это же святое. Как измельчал советский образованец!) И тебе больше нечего возразить?! – Кто писал?! Ты! – выкрикнул Палыч. – Тебе показали бумагу и мою подпись? Нет? Ну и бери свои слова обратно! Повторяю еще раз, для тупых – был частный разговор за чаем. У него дома! Всосал?! А если бы и написал, так что? Я же не зарплату себе прошу прибавить! Это вы рисуете себе часы на полторы-две ставки и сидите в учительской! Или в мастерской! А я глотку деру по пять часов без перерыва!

Аплодисментов «болельщиков» не было слышно. – Да почему я их должен учить? – сбавил тон Высоцкий. – Да потому, что положено! Не хочешь работать с преподавателями – учи всех ребят сам!

– Да чего это, – косноязыча, как-то про себя, начал Олег, – Семеныч на нашего завуча… Было все спокойно. Он начал всех баламутить. Он во всем виноват! (Ай да Ольга, сидит, потупив взор, подстраховалась! Без нее Олег не посмел бы губы облизать!)

Наш критикан вовсе озверел: – Взять наших супругов! Оба не знают живописи, черт знает чему учат ребят! А Ольга еще и рисовать не умеет! В этом я виноват? Люди, совесть у вас есть? Детей не жаль? И никого это не колеблет! Какие уроки, надо скинуться скорее!

Троянский только тряс волосами: – Давайте ближе к делу, товарищи… – Ближе уже некуда, – вопил Женичка, – пьем до бесчувствия! Свои, чужие! Наливайтесь, дело хозяйское, только после этого не интригуйте! Подумай, Упалыч, зачем тебя спаивают!

Намек был толстым: говорили прямо, что наиболее талантливых художников «коллеги»-конкуренты не брезговали споить. Наступила тягостная пауза, народ смотрел в пол. И это система, задуманная с самыми благими целями. Как же, разностороннее и гармоническое воспитание личности, новых Леонардо. Наш народ все приспособит.

 – Поучительный разговор состоялся. Давайте сделаем выводы, товарищи, – потянул веревку занавеса Троянский, – думаю, завучу надо разработать план мероприятий. – Да, Юрий Палыч, – робко вступила Наташа, – вы уж не забывайте о нас. – Уж вас я не забуду, – пробурчал в бороду завуч. – Я думаю, надо сделать следующим образом, – медовым голосом запел наш Конспиролог, – берем первую тему. Завуч проводит показательный урок, потом вместе с педагогами расписывается план. И так, постепенно, мы исчерпаем всю программу.

Палыч позыркал глазами. – А что, хорошая идея, – подал голос Троянский. – Давайте делать школу с большой буквы, – снова вступил наш герой, – вы же говорите, что я даю свой материал, как у вас в институте не читали. И основы композиции рассказываю. – Рисунок, живопись на таком уровне не потянуть, – заметил Троянский. – Так старшие у нас все равно поступать готовятся. Если в классе сидеть постоянно… – Ты захотел, хи-хи.

Народ перевел дух. Расправляя затекшие члены, люди стали подниматься с насиженных мест. – Ну, Олег, я считал финнов прямыми и честными людьми, – запер наш герой Олега в дверях, – не боишься богов разгневать? – Да я чего, я ничего, – пробормотал Хуттунен, – вырвалось как-то… – Так вот, виновата твоя жена, она меня подзуживала, ей спасибо. Смотри, Палыч будет ее выживать. И ты не удержишься. (Олег вскоре ушел из школы.) Не играй в подлянку, на твоих же листах скажется, лауреат.

Впрочем, сам Дилетант был в сложном положеннии. С одной стороны, ему спокойно не жилось. С другой, главное, что его устраивало – уже не первый год Троянский летом оставлял его за себя. Женичка на полтора-два часа приходил в пустую школу, убеждался, что ничего не прорвало, и уходил домой.

За это Троянский давал ему отпуск в августе-сентябре, даже октябрь можно было прихватить. Женичка мог все лето – часть осени, целыми днями писать свои бесконечные тексты, снимать телепередачи, он ездил с семьей на море в бархатный сезон, когда основные толпы пассажиров-отдыхающих возвращались в родные пределы. Это были трудно оценимые преимущества. А потому он прощал директору многое.

(Так продолжалось недолго, пока Дилетанту не стало стыдно. И без того скудные часы на программу, которую он посчитал обязательной, сокращались, что-то существенное за это время дети от него недополучали. Казалось бы, урежь материал и все дела. Нет, он не мог почему-то себе этого позволить.)



Телеграмму принесли к ночи: «ОТЕЦ УМЕР МАМА МИЛА ВИКТОР». Уже год Женичка мысленно готовил себя к этой вести – слишком прозрачными на этот счет были письма из Тбилиси. Одна операция, другая… И когда почтальон протягивала ему запечатанный белый квадратик, он уже знал, что там написано. И, раскрыв его, он все-таки на несколько секунд отключился – потом обнаружил себя прислонившимся к стенке прихожей, и жену, держащую его за руку и пристально глядящую в глаза. Господи, что бы он делал без нее…

– Только на самолет, а это значит – действовать с утра. – Он лежал в кровати, вспоминая отца. Семен Матвеевич так и не стал для него папой. Минимальный интерес к детям, быту (война виновата?). Раз и навсегда установившийся ритуал отношений с женой – впрочем, довольно сердечный. Странная смесь реалистического восприятия действительности и веры в «идеалы». Впрочем, почему странная? Таким же раздвоением личности страдали очень многие.

И все-таки смерть отца прозвучала громким боем в его часах. Наверное впервые Женичка ощутил плотность времени, его постоянно растущую ценность. Отец покинул ничего не заметившее человечество, надо было скорее заполнить собой образовавшийся зазор… в рядах, двигающихся… – куда? – к какому-то клубящемуся, оранжевому горизонту.

Никем не заверенная телеграмма действовала: билеты ему выдавали беспрекословно. Через два часа был в Москве, через четыре (с переездом в другой аэропорт) – в Тбилиси. Гроб стоял в большой, опустевшей комнате, завешанной черными тканями. На стульях рядом сидели его родные люди, которых он видел так мало; мама беспрестанно вытирала слезящиеся глаза…

Сколько раз Женичка слышал рыдающие звуки похоронного оркестра на улице, по радио. Сколько себя он помнил, столько он боялся, что ему придется хоронить близких. Ему казалось, что он не сможет посмотреть на мертвого, прикоснуться к нему. Сейчас он спокойно смотрел на лицо отца. Вот так человек завершает жизнь. Он был, и его нет. Он не властен теперь над собой. Просто, и все равно непонятно. Неужели и его вот так когда-то не станет? И его не будет на Земле? Сознание отказывалось мириться с этим.

Сколько раз он наблюдая похороны по телевидению. Чертовы коммунисты, постоянно пышные ритуалы, речи, «трупопровод» устроили. Вы, конечно, будете смеяться, но у нас опять похороны. Черненко, который едва жив, сажать в кресло, на пять минут. Какая же она после этого Красная площадь – кладбище в центре России, СССР? Мертвым все равно, но живым-то каково?

Умершие доставляют столько хлопот, заселяют землю, его это смущало. Он хотел бы со смертью переродиться. Ах, это невозможно? Тогда – раствориться бесследно. Сколько кладбищ вокруг Тбилиси? Он слышал разговоры сестры с пришедшими, которые сетовали, что теперь на старых территориях места нет, приходится хоронить в горах. Именно туда предстояло ехать и им.

Что остается от человека? Виктор показал крохотный некролог, опубликованный в «Вечернем Тбилиси». Участник войны, прораб, начальник отдела «Кавэнергомонтаж», текст по-настоящему теплый – похоже, его любили и здесь. Несколько подушечек с орденами и медалями, грамоты.

Достойная жизнь. И это все? Будут ли помнить его хотя бы внуки? Нет, конечно. Сколько продержится память о нем среди других людей? Неужели и его самого, нашего героя, ищущего, мечущегося, любящего, забудут? Что останется от него? Ордена – вряд ли. Книги? Но и к ним интерес узок и не вечен. Тогда ради чего вся эта суета? Неужто только ради «обеспеченной старости», детей? Они ему, как он сам себя уверял, ничего не должны; Раф – это крушение надежд, Рудику скоро в армию. Ради женщин? Но они уходят.

Смысл жизни в инерции? Цель ничто, движение – все? Жить без достаточных рациональных оснований? Но тогда все, чем он занимался, теряло смысл и опору. Глуша душевный мрак, он пил теплую водку, вяло крошил зубами зачерствевшие бутерброды.

Он проспал четыре часа. Что-то его толкнуло, он оделся, вышел из спальни. Мама с вуалью на голове, в черном, сидела, тихо покаичваясь. Иногда она роняла скорбные фразы, состоящие из русских и грузинских слов. Он сел рядом, прижался к ее плечу, она ничего не замечала. Мила села рядом, взяла его за руку. Настало утро. Двери в квартиру были открыты, к гробу все шли люди, их оказалось довольно много – и соседи, и сослуживцы, и ветераны войны, и знакомые мамы, Милочки и Виктора. Люди пожимали им руки, тихо говорили.

Есть закон, он выше нас. Это не обсуждается. Мы живем ради детей, ради людей, ради любви. У него есть Роман. У него будет любовь. У него будет роман.

Мама часто поднималась, чтобы поправить покрывало, причитая, приобнять голову своего Сенечки, поцеловать его в лоб. Откуда у нее брались силы. – Женя, верни ее, – шептала Мила, – здесь так не принято.

Подошли катафалк и два автобуса. Вынесли и погрузили гроб, венки; машины пошли довольно быстрым аллюром. Выбрались на объездное шоссе, миновали окраины, начался подъем в горы. Через полчаса въехали на наклонное плато – справа стоял наглухо закрытый крематорий и слегка разграбленный колумбарий – все довольно оригинальной архитектуры. Могилы были большей частью ухожены, отделаны камнем и украшены памятниками – нередко помпезными, безвкусными.

Прощальные слова. Женичка стоял рядом с мамой, обнимая ее за плечи. – Господи, как быстро все кончается, – проговорила она. И это после довольно долгой жизни, успел подумать он. Вскрик матери – заколачивается крышка. Сын и дочь ее поддерживают – маленькую, бессильную, поникшую. У него, при здравом уме и твердой памяти, полном самоконтроле, слезы льются, он не в силах их остановить, они берутся неизвестно откуда. …Нанятые служители опускают гроб в разверстую земляную пасть, забрасывают глинистым грунтом. Все.

Снова наливается в стаканы водка, рвется на куски лаваш. Он давится жидкостью – вино на кладбище не принято пить. Он уже способен разговаривать. – Виктор, сколько стоит здесь памятник? – Вот такой – шесть тысяч. Такой, вместе с отделкой участка – пятнадцать. – Сумасшедшие деньги. – Именно, вертятся в этом бизнесе. Очень крепкая мафия. Не обойти. – Но мы же не можем тратить такие суммы. – Не собрать, даже с твоим участием. – У себя я сделаю тысячи за полторы, вместе со скульптурным портретом. – Ты не шутишь? – Думаю, уложусь. – А везти как? – Упакуем в ящик и малой скоростью, по железной дороге. За месяц, я думаю, дойдет. – Так уж конечно, месяцем раньше, месяцем позже. Ты бы нас выручил. Все оплатим. – Пополам. Это и мой долг, не забывай.

Поминки. Он говорил идущие из сердца слова, горло его перехватывало, он ждал, когда спазм его отпустит. В плотно набитой людьми комнате было тихо. (Как хорошо, что сын приехал, с Севера, услышал он, опустившись на доску, заменявшую стулья.) – Спасибо, сынок, как прочувствованно ты сказал. Как мне теперь?.. (Она тихонько завыла.) Не хочу жить… – Ну что ты, мамочка, – глаза опять его наполнились слезами, – ты нам очень нужна, теперь вдвойне. – Не хочу, не хочу, не хочу…

Еще день в каком-то полутумане, полуобщении. Смерть сближает остающихся, все ясно и без слов. – Женичка это тебе, от отца, – мама приносит груду вещей, среди них фотоаппарат (судьба возвращает ему утраченные вещи), тестер, опасные бритвы, еще что-то. Она вяло пакует чемодан.

Еще день, снова перелет, и он на месте. – Ну, как дела? – бодро спрашивает его Троянский. – Какие дела? – Ну, ты исчез, ничего не понятно. – Я же оставил заявление. – Ты что, серьезно, на похороны летал?! – Какие шутки? Отец ведь. – Ну, я думал тебе в издательство надо, прикроем. – Телеграмму Ларисе показывал. – …Слушай, тогда давай, это, все официально оформим, отпуск за твой счет. – Так заявление подпиши. – Ну да, ну да. Только денег на материальную помощь у нас нет. – Ты Палычу помогай.

Выстоит ли он, как отец, 73 года? Дожить бы до следующего века. Интересно, каким он будет, что сумеет сделать? Впрочем, там видно будет. Пули здесь, конечно, не свистят, но приходится и ползком продвигаться, сам змей среди гадов, и по траншеям… темной души… и кровь льется, и слезы... На войне как на войне? В жизни как в жизни.



И она неумолимо захватила его. Он был не властен над заложенной в него программой. А вот и тупое ранение… или навылет? На съезде художников края, Строк, не называя фамилии, довольно язвительно потоптался на нашем герое. Взобравшись на трибуну, Женичка пошел в атаку:

– Спасибо Адаму Георгиевичу за его слова, по ним выходит, что всю погоду делают искусствоведы. Критик не упомянул в статье некоего мастера – и сразу стал плох. Но если наше мнение так важно, почему в истории с памятнииком партизанам не посоветовались с нами? Считаю, что Правление не защитило Копалова. Не хотелось бы каркать, но теперь трудно ожидать творческой удачи. Смотрим дальше: разрешили совхозам и заводам заключать договора с художниками. И вот все бросились писать передовиков производства. И выставляют эти серии. Не могу не признать – носы, прическа, цвет глаз порой разные. Но кажется, что перед нами один и тот же человек с отсутствующим выражением лица, без душевных движений. Все знают авторов этих серий. И хочется их спросить: чем же так провинились люди перед вами? Тем, что тянут лямку в районах? Или борются со сном в ночную смену у станка? Между тем, опусы маслом и акварелью выставкомом – суть Правлением – оплачиваются полновесными рублями. И здесь критик действительно виноват… в том, что не написал своевременно «телегу» во все инстанции. Как же, стукач.

После выступления он плохо слышал других. Очнулся он лишь тогда, когда на трибуну стали подниматься гости. Прилетевший из С. Ермолов сдержанно оценил успехи коллег и, между прочим, сказал, что статьи Малинина были оценены очень высоко, и здесь он, оказывается, делает нужное дело. Журавков выразился еще категоричнее: мы бы стояли на голову выше, и были бы счастливы, если бы у нас, в Н., работал специалист такого масштаба и квалификации, как Е. С.

Разошлись художники довольно мирно. Женичка пошел провожать Ермолова, тот был, по обыкновению, слегка пьян. – Слушай, – сказал он, – бросай ты их к черту. Нашлись, тоже мне… Чекасов к себе привел и выставляет, и выставляет. А я один листок отобрал и говорю ему: ну, вот это, может быть, я взял бы в фонды музея. Как дар автора. – Могу представить, как его перекосило. – Не то слово. Женя, переезжай к нам. Квартиру обменяешь, потом мы тебе улучшим условия, мастерскую сделаем, публиковаться будешь – как хочешь. Преподавать, по желанию. – Сложно это, Рэм Николаевич. – Ты только решись. Давай, для начала, напиши заявление, станешь на учет у нас. Пошли ко мне, пообщаемся. – Завтра поговорим, на свежую голову.

Свежей головы, естественно, не получилось. Начинать где-то, все заново. Сколько продержится Рэм? Ему книга нужна о себе, о художниках своего края, а там сядет на шею и поедет. Историю делают люди, а они, увы, однообразны в поступках. В сущности, это неплохо, варианты считать недолго.



…Ограничив нашего героя в новинках, Инна Степановна нанесла ему существенный ущерб, ибо неполнота источников обесценивает и достоверную информацию. После недолгого размышления он пошел в филиал городской библиотеки, расположенной рядом со школой. Филиал оказался насильственно засунутым в типовую трехкомнатную квартирку, из которой были удалены все перегодки, кроме тех, что огораживали крохотные кухню и туалет.

Высокая, большеглазая библиотекарша, казалось, была потрясена его появлением. Брюннетка была «вся в импорте», одета со вкусом, чистенько, аккуратно. Не сумев объяснить ее состояние, Женичка тут же постарался забыть о нем и попросил поставить его на довольствие. Что тут же было исполнено. Елена Константиновна пообещала подписаться на интересующие книгочея журналы, а пока решила брать их для него в центральном отделении.

– Я только что вышла на работу, – сказала она, – ужас, как строили? В полу трубы и вентили, чуть что – днем, ночью, сантехники бегут к нам перекрывать. – Это только у нас могут. Ночной горшок ручкой внутрь, извините, злости не хватает. – Без читального зала, рядом другие квартиры. Народ-то идет, беспокойство. – Нет ничего постояннее временных решений, – отозвался Дилетант расхожей мудростью.

Оборот журналов пришлось ускорить, и наш книгочей стал бывать в филиале два раза в неделю. Приходил он днем, когда народу практически не было. Он видел, что молодая женщина его ждет, что она теряет равновесие при его появлении, но предпринимать ничего не хотел. Он еще не отошел от Наташи…

Спустя недели три Лена стала приглашать его в кухоньку-кабинет – посмотреть новинки. Все повторялось, от него ждали действий. Нельзя сказать, что Лена ему нравилась, но и обратного сказать было нельзя. Худощава, ноги сильные, прямые, смуглянка, брови вразлет, каштановые пышные волосы, льются волной… нет, это не Север. Вспомнился Дон, Каменск. Господи, как давно это было, как ты стар.

Опять же привычный контингент, каждому свое. Перебрав книжные новинки на столе и взглянув на девушку, Женичка понял, что дальнейшего промедления ему не простят, и столь нужный, бурный печатный поток и здесь может существенно сократиться. Пришлось оторвать приклеившуюся к стене женщину и поцеловать ее.

Она была робка. Но казалась обрадованной, ее блестящие карие глаза сообщили, что поцелуй оправдал ее ожидания. Они простояли молча. Ему нравился запах «Елены» – таежный, с болотистой волной – духов, которыми она пользовалась. Во второй раз ему удалось изобразить больше страсти.

– Лена, если не секрет, почему в первый раз вы так не меня среагировали? – …Понимаете, я ведь приехала из Риги, отец там служит. Совсем недавно, от родителей. Я сюда совсем случайно, по обмену, квартира получше. – И что? – Только мебель расставили, телевизор включила – и вы на экране. – И что? – Как знак какой-то. А когда смогла вслушиваться, еще больше… Так прямо и врезалась… Все думала – где найти, как познакомиться. А тут вы на пороге появляетесь. – Кысмет, как говорят турки. Рок. А муж кто, если не секрет? – Да он турист-поэт-гитарист. Слышали, может быть, он уже по телевизору выступал, блондин такой, Соснов. – Что-то было, симпатичный вроде, тенор приятный, стишата, правда, традиционные. – Тем и живет, ничего больше не надо. Да какие у меня к нему претензии? Сама отбила у лучшей подруги, со своим парнем разругалась. Замуж надо было, иначе… На первом курсе исторического и выскочила. А Николай очень порядочный мужик, надежность – 100%, все друзья-альпинисты говорят. – В наше время это очень много. – Вот родители его никак не воспринимают. Лирика, походы, а кто копейку в дом понесет? Хорошо, они накупили в ГДР барахла, посуда, кожа, я продаю потихоньку, живем более или менее. Мать требует разводиться, сколько они могут меня одевать, кормить, ковры стелить? – Другие проблемы? – Никаких. Только сейчас поняла, любовь ничем не заменишь. Вот и расплачиваюсь. Не сплю. – Но, Лена, я ничего не могу тебе обещать. – Понимаю. Но вдруг… Там видно будет. – Дети? – Нет. Из-за меня. Не дано. Его это как раз очень устраивает.

Наш Казанова кратко заполнил свою анкету. Она была слегка озадачена, но целовалась с еще большей страстностью, тело обнаружило упругие мышцы. Женичка попытался расстегнуть нужные пуговицы и змейки. Грудь ее была скромных размеров, но чувствительная.

– Нет, нет, что вы, только не на работе, – пресекла его потуги встрепенувшаяся Лена, –читатели могут придти. И вообще, это у меня в первый раз, мне еще надо привыкнуть.

Договорились они, что ли? – процитировал он себе соль известного анекдота. Впрочем, это вполне устраивало и. о. ловеласа. Не жизнь, а сплошная рифма, поэзия, так сказать, может быть, все рассосется?

Она, как оказалось, торопилась куда больше, чем Ната. Позвонила ему на работу на другой день, голос был уверенный. – Я коротко… Через день у него бард-клуб, с детьми занимается. Он после шести уходит, возвращается после одинадцати, – сообщила она ему свой план. – Сможете? Ну, пожалуйста.

Отступать было некуда. Переговорив с коллегами, наш герой перенес два урока, и в назначенный час был у ее дома, она жила в пятнадцати минутах ходьбы от школы. Это была все та же «хрущоба», секции которой были поставлены уступами и отделаны гранитной крошкой. Отодвинув занавеску окна, Лена дала ему знать, что путь свободен. Он с боязнью переступил порог квартиры на четвертом этаже, разулся, робко исследовал обе комнаты. Дочь генерала жила по советским норамам – «стенки» с подписками, раскладной диван, кресла, журнальный столик, в спальне деревянная кровать, шкаф, трюмо… – все из Риги, но ничего особенного; ковры синтетические.

– Вы голодны? – Что-нибудь попить, пожалуйста… (Он волновался.) – Мне пиво читательница устраивает. Вы… не очень? А я люблю…

На кухне они вытянули по стакану. Она сидела, молча, потом, не поднимая головы сказала: – Зайдите в спальню через пять минут.

Она лежала, выставив глаза из-под одеяла. Он разделся, приподняв уголок одеяла, скользнул под него. Ее слегка трясло, он обнял ее. Какое-то время они лежали, успокаивая сердца, затем его язык стал исследовать ее рот, а его рука совершила привычный маршрут по худощавому торсу и плоскому животу. Попавшие во влажный разрез пальцы как будто нажали на спусковую скобу – ноги ее мгновенно согнулись в коленях и раскрылись.

Он не испытывал к ней высоких чувств, но недремлющее либидо не интересовалось такими деталями – тем более, что его страстно хотели, это убеждало на уровне подкорки. И он был вознагражден. Обойдя женщину детьми, природа наградила ее редкой чувственностью и стальными внутренними мышцами, которыми она виртуозно управляла, до боли сжимая его орудие труда и наслаждения у самого основания – периодически не давая ему возможности двигаться и буквально подавляя его нарастающий оргазм. Себе в этом удовольствии она не отказывала три раза, становясь на мост и приподнимая его, или выгибаясь дугой от копчика. Процесс оглушал, представление о времени терялось, в ушах стоял тихий звон.

– Ну, ты… богиня из машины… – только и выдохнул он, когда, наконец, вопреки ее желанию, завершил свой цикл, – кто кого?.. Мной еще так не управляли… и никогда еще не ощущал себя настолько мужчиной. – Я очень способная… я сильная, – как сквозь сон отзовалась она, – да еще фехтованием занималась. – Способность – это не то слово, – пробормотал он.

Минут через восемь-десять они повторили – как бы это назвать?.. Да, эта машина двигалась могучей инерцией. Можно ли полюбить женщину только через «это»? – задал он себе вопрос, на который всегда отвечал отрицательно. И на этот раз пришел к выводу, что здесь, как теоретик, он не состоятелен.

Но неужели она так же отдается мужу? И, вообще, можно ли назвать этот космогонический процесс столь скромно? – Нет, с мужем давно уже давно все проще, – сказала она в ответ на его невысказанный вопрос, – он берет инициативу, я не препятствую. Еще пива? – Бочку! – Есть бочонок, рижский сувенирный.

Забравшись в постель, они выпили по стакану. Пиво не охладило ее, положив голову с буйными волосами ему на грудь, она рукой стала исследовать его тело. Измерения ее вдохновили, и он подумал, что зубы в таком контексте, пожалуй, опасно близки. – Нет, – ответила она на его вопросительный взгляд, – 401-й способ и никаких других. У меня принцип. – Да и зачем… – это самая реалистическая фантастика.

…На этот раз процесс показался еще более длительным. Он лежал оглушенный. Кажется все?.. Не тут-то было… и было очень неплохо… Женичка давно не мог вспомнить за собой подобных подвигов. Он бросил взгляд на часы и не поверил глазам – прошло сорок минут с тех пор, когда он ложился в эту постель.

– Что ваши северянки… – сказала она снисходительно, – ходят, даже спину держать не умеют. Видели, как я хожу? – Да, у тебя все живет. И нечем особенно играть, а… Казачья кровь, цыганская?.. – Сложный коктейль. И это все может быть вашим. – Да мне надо подумать о выживании в условиях ядерного лета. – Подумайте, подумайте. Когда? – Ну, Леночка, у меня же дети, работа, семейные и общественные обязанности, наконец. И я еще жить хочу. – Не будите во мне зверя. Иначе я буду вас насиловать. Дня три вам хватит для поправки здоровья? – Самому интересно.

Он помылся в ее ванной. Как это ни странно, наш потентовед не чувствовал никакого упадка сил, возможно, его держал на ногах прилив гордости. Он вернулся домой почти во-время. – Что-то ты бледнее обычного, – заметила жена. – Исследования. Тоже напряг… Кстати насчет твоей язвы. Читал в журнале, капустный сок. – Уж ты сидишь. – Не без пользы. Так вот, витамин У, помогает, проверено.

Ей сразу помогло.



Дыхание по Стрельченко он совмещал с силовой гимнастикой, с гантелями. Но обострения продолжались, хотя на нем ничего не было видно. Встретившись со знакомым хирургом, Островым, и выслушав оценки своего внешнего вида (как всегда, положительные), наш удалец, несколько лукавя, пожаловался на испытание, которое послала ему судьба.

– Он будет мне рассказывать, – ухмыльнулся известный «ходок», – выиграл миллион по трамвайному билету, и траур на себя примеряет. – Так у меня конституция хрупкая, – искренне признался Дилетант, – на сколько раз меня хватит? Может быть какие-нибудь средства? – Ты это брось, подумаешь, сорок пять, возраст называется. Лучшее средство – сама женщина. А вообще-то могу рекомендовать. Бегай. Через день, два. Минут по сорок хотя бы. И от инфаркта, и от бронхита, и радости для. Очень помогает. – Я уже подумывал. Читал, в «Физкультуре и спорте». – Вот видишь. Давай, аллюр, три креста

Да, надо бежать, по возможности, от всего сразу. Вечером Дилетант натянул на себя дешевое трико отечественного производства и такие же уродливые чуни, именуемые кроссовками. Он, конечно, догадывался, что растренирован, но не ожидал, что дело обстоит так плохо. С большим трудом, опуская потяжелевшие враз руки, обливаясь потом и постоянно переходя на шаг, он продержался на спортивном ядре (если это можно было так назвать) близлежащей школы двадцать минут.

Тряся головой, членами и разбрасывая вокруг себя пену, он отправился домой, где с трудом перевалился через бортик ванны. Весь вечер он пил воду и тихо матерился. Да, рукописи, это, конечно, важно, но лишний вес и ватные мыщцы – это ужасно. Он рискует превратиться в развалину.

Через день он, после долгих самоуговоров, снова вышел на убогий стадиончик, оборудованный шведской стенкой и турником, сваренными из стальных труб, и автомобильными шинами, наполовину вкопанными в землю. На этот раз он реже переходил на шаг. Через неделю он позволял себе даже иногда ускоряться. Бег все больше дарил радость. Уговаривать себя почти не пришлось. Наматывая круги, он размышлял о том, куда его может завести Лена. Как она устраивается с Николаем?…

– Муж уезжает на Кавказ, – сообщила она по телефону, – сборы. Я вас жду, как обычно. – На сколько уезжает? – хмуро поинтересовался наш Побегайчик. – На три недели. – Все-таки легче.(Оказывается, он уже стал ревновать. Или это чувство собственника?)

Трудно было представить, что эта Женщина «может прибавить», но, похоже, чувство свободы придало ей сил. Наш герой сразу же почувствовал себя во власти мощной прибойной волны, играющей им, чувствительно бьющей о гальку и не выпускающей на берег. При этом же Лена как-то трогательно его обнимала, ощупывала и гладила его тонкими руками, запрокидывала голову, закрывала и изумленно открывала глаза, беспомощно приоткрывала рот, сквозь смуглоту ее лица проступила бледность.

Потерявший представление о времени наш поплавок, в конце концов, обнаружил, что он вполне жив. Как оказалось,  «сессия» заняла немного больше времени, чем в первый раз. Она была явно горда собой. Да и он чувствовал себя гвардейцем.

– Лена-а-а, как мне нравится твое имя, – не мог не признать Женичка, он почти ее любил, – всегда мечтал о женщине с таким именем. – Правда? А мне – Женя, да еще Малина. – Ты, девушка, большо-о-й самородок, тебя надо в сейфе держать и на проценты жить. Их одних довольно будет. – Придумали. Закрывать талант в железо. – Еще немного и ты проглотишь меня целиком. – Я об этом только мечтаю. Как будто вновь семнадцать. Я настолько же моложе вас. – Все-таки большая разница. – Не такая уж. Да разве дело в летах? – Не скажи. Я боюсь подумать… Я не могу бросить сына, самый славный возраст. Не в обиду тебе… я лечу домой, мечтаю увидеть его, прижаться к нему, погладить по голове, поцеловать. – Понимаю. Это говорит только в вашу пользу. Но я тоже не могу не мечтать.

 При попытке представить Ромашу без себя у него наворачивались слезы. Поэтому уже по дороге домой он старался забыть все свои потрясающие ощущения. Может быть поэтому Малинина ничего не замечала.

Лена постоянно искала встречи. Приглашала к себе с утра. Приходила к школе, чтобы передать журналы, к остановке, чтобы проводить его, каким-то образом угадывала, когда он шел в магазин, и приезжала в его район. Как-то после бурной схватки в спальне перехватила его вечером на стадионе.

– Лена, я не могу останавливаться, мне еще полчаса крутиться, – сказал он на бегу, между вдохами. – Да-да, я просто постою, посмотрю.

Он уже мог продержаться на дорожке сорок минут. Мотая головой, он, наконец, перешел на шаг, остановился. – Ну, вы железный. Такие нагрузки в один вечер… (Он помолчал.) Наверное, еще жене долг отдадите, да? – Тяжело, конечно, с этой беготней… Если сегодня поленюсь, не выйду… завтра тоже захочу отдохнуть, послезавтра найду причину. – Не отвечаете на вопрос. Впрочем, это тоже ответ.

 Он стал заметно худеть. Надо было усложнять бег. Он перешел на парадоксальное дыхание. Он скоро приспособился к этому извращенному способу. Затем он стал чередовать спокойный бег с ускорениями, проходя стометровки секунд за двадцать.

Проблемные для Рыб жабры и плавники стали приходить в порядок. Школьники скоро привыкли к одинокой фигуре бегуна, в любую погоду отмеряющего круг за кругом. Однако его почин никто не спешил разделить. Весна выдалась ранняя, теплая, как всегда быстро перешла в прохладное лето, и обитатели окрестных домов стали выходить на прогулки. Многие устремлялись к берегу озера, выпивохи располагались у вкопанных шин, на травке, со своим нехитрым меню и бутылками.

 – Мужик, тебе не скучно вот так крутиться, – вопросил один из них, когда атлет, жадно втягивая воздух, перешел на шаг, – я смотрю, ты почти час ногами сучишь. Иди к нам, прими стопарик, угощаем.

Наш мазохист остановился, пораженный точностью вопроса: времени ему действительно было жаль: – Что ж ты считаешь, мне и подумать не о чем? – Ну да, тебе трешник-пятерку искать не надо. – Мне сотни нужны, это полегче.



И действительно, когда сознание освободилось от единственной мысли (как выдержать нагрузки), оно стало извлекать из памяти стоявшие перед – и висевшие над – Женичкой проблемы. На бегу думалось хорошо. После довольно долгого забвения всплыли эстетические категории. К чему бы это? Он уже махнул рукой на кафедру – напечатать бы что-нибудь. Альбина Степановна молчит… Но каким-то-образом они категории, связаны между собой? Ключевые человеческие отношения, здесь невозможен произвол, случайность.

Он все сопоставлял их – и так, и этак, но решение не приходило. Есть система Зеленина, что-то здесь схвачено верно. Но уж больно она громоздка, отлита в безформенную сетку, напоминает гамак – и потому неубедительна. Надо посмотреть, что пишут по поводу основных философских «операторов», есть ли там системные разработки.

Тут должна быть полная параллель. Должно же быть единство науки. Уже сама по себе мысль плодотворная, можно было бы сочинить статью, если бы его держали за философа. С другой стороны, подашь идею, метод, самое ценное, кто-то подхватит и пойдет дальше, а о тебе забудут.

Он чувствовал, решение рядом. Надо посидеть, поднапрячься… получалось ведь. Нет, орех не раскалывался. Поворочав проблему с боку на бок, помесив ее кулаками, он откладывал ее в сторону. И переходил к очередным статьям, телепередачам.

Нет, время уходило не зря – Колчанова его текст передала Пивневу, завотделом науки обкома, и замолвила об авторе словечко. Михаил Васильевич приглашает зайти, он занимается эстетикой.

– Кто это? – удивился Женичка. – Знаете, функционер новой формации. Кандидат философских наук. – И какую тему он копает? – Вы удивитесь. Ирония. – Ба-а-а. Тема просто взрывная для идеологов. Что-то происходит в святая святых. – Я рекомендовала вас как одного из самых интересных эстетиков города, смело выступившего в нашем межувзовском сборнике. – Спасибо, Альбина Степановна. Если учесть, что в нашем городе этим занимаются три-четыре человека, то .. – Напрасно вы так. Во-первых, я не лукавлю, а во-вторых, сами увидите, сколько их. Не теряет интерес к эстетике молодежь, как ни странно. Так вот, расскажите ему о себе. Михаил Васильевич готовит новый сборник. Не исключено… – Извините, Альбина Степановна, я погорячился. – Ну-ну, не потейте, не краснейте. Я понимаю, вы заждались. – Еще раз спасибо. Ему-то легче, чем нам всем, вместе взятым, будет пробить издание.

…Пивнев спустился в вестибюль здания обкома, он оказался невысоким, слегка курносым мужичком с ленинским черепом, усами и бородкой. – Высоко ценю рекомендации Молчановой, – сказал он, – я смотрю ваш текст. Что вы можете дать в сборник? – Что-нибудь по методологии гуманитарного исследования. Думаю, здесь самый корень проблем. Все разночтения от отсутствия оной, от произвола. – Это верно… Пишите. Кстати, у нас скоро конференция, в пединституте проводить будем. По проблеме категорий. Принимайте участие.

Это был сдвиг. Пивнев явно будет идти в доктора, ему нужны аспиранты. Женичка ощутил легкий завод, прикидывая, что он сможет сказать в аудитории. В нужный день он ухитрился попасть в цейтнот и устремился к зданию института. Сбегая по косогору к набережной, он как-то автоматически включил привычный ход размышлений.

…Эстетическое – это не только прошлое, оно порождается ежеминутно. Схватить его в этот самый момент. Вот сейчас, сегодня – как это происходит? Какова логика процесса? В соответствии с твоим «учением» оно вырастает из самых общих по характеру отношений к делу, являющихся общепрофессиональными. Итак, количественная оценка – размеры произведения? В какой-то степени… Точнее! Вот он, самый переход в качество, следующий уровень! – масштаб образа, его (образа) точная проблемность. Если также найдена форма – следующая ступень – красота! Если все это находит единственно верное пластическое выражение – высшее качество – прекрасное, уровень целостности.

Дальше, «снизу», из этого ряда, вырастает идеал! На данный (тьфу, что за словечко!) момент. Отношения категорий между собой дают производные категории. А если продоложить, слепить структурку за счет «отрицательного» количества и качества, некрасивого, безобразного и антиидеала, то число отношений резко возрастает. И в их числе появляются остальные эстетические категории – суть жанры.

Так, так, кажется нащупал. В поту и легком ознобе наш Стиратель (граней) ввалился в аудиторию, где сидело человек двадцать. Колчанова была права, считая, что в Р. собирается местная школа, эта беспорядочно зеленеющая наука по-прежнему служила убежищем для многих. По студенческой привычке молодые преподаватели и аспиранты оккупировали дальние стулья, свободные места были только вблизи преподавательского стола.

Извинившись, Женичка плюхнулся на стул и под словесный шум докладчика стал чертить схемку на скверных ксерокопиях программы семинара. Здорово, черт возьми. Наш бог – бег! Ай-да Малинин, ай-да молодец! Инерция движения! Рождает мысли всплеск!

Стихами заговорил, надо же. Неужели все так просто? А почему должно быть сложно? А как дальше развить этот принцип? Надо перевести дух, вытереть пот… Оказалась, что докладчица вещала о гармонии – эта категория возводилась в ранг генеральной. Уже хорошо, что не оторвавшийся от всего и вся идеал.

– Какие есть вопросы к докладчику? – вопросил со своего места Пивнев. Аудитория привычно молчала, пауза становилась обидной. – Вы считаете, что есть некая метакатегория, от которой должна быть выстроена система? – не выдержал наш схоласт. – И вы считаете, проблема в том, чтобы правильно ее определить?

Молодая женщина (прямо скажем, не красавица, ну хоть бы фигура …) смутилась. Она, как и подавляющее большинство эстетиков, случайно-привычно выхватывала кусочек материала и «пилила» его, не задумываясь о большой структуре. Подбирались нужные цитаты из «классиков», древних, других философов, художников, писателей и т. д. Делался вывод о «большом значении проблемы». Так докладец из трех страниц мог разрастись до докторской диссертации, не меняясь в существе.

– Ну да, конечно… – промямлила она. – Я вас понимаю, – хищно оскалил зубы Дилетант, – труды, посвященные идеалу – сколько их было! – к сожалению, так и не дали практического выхода. Но почему вы считаете, что концепция, опертая точно также, на одну категорию, будет более устойчивой и продуктивной? – Значение, которое придавалось идеалу, остается, – попыталась сохранить «марксистское» лицо своей кафедры докладчица, – я предлагаю взгляд в новом ракурсе. – А вам не кажется, что нужно системное обоснование вашего выбора? – …Как это? – Ну хотя бы предположения о том, какое место занимает категория в ряду других, за что она должна быть в этом плане благодарна вашему вниманию, какие ее связи на разных уровнях… – Е. С., пожалейте отличницу, – вмешался Пивнев, – если бы она могла вам ответить, то вела бы семинар вместо меня. Но, я думаю, задан хороший тон. Давайте устроим мозговой штурм, но – больше иронии! И не обижаться. Какие есть еще вопросы?

С руки Штурмана общение пошло в критическом ключе. Как всегда, времени не хватило, и наш простак был этому рад, потому что он не удержался, ляпнул бы о своей находке – а там, глядишь, ее растащили бы на статьи. – У нас осталось невысказанными три сообщения, – подвел итог Пивнев, – я думаю не будет возражений, если мы их примем к публикации без обсуждения? Спасибо.

Наглец подошел к идеологическому работнику, вручил статью. – Спасибо, – поблагодарил тот, – вы придали нужный импульс. Это лучше, чем очередной доклад. Да, кстати, дочитал я вашу диссертацию. Даже математику дал проверить. Все в порядке, но… – Спасибо, Михаил Васильевич, но, вы знаете, материал подвергся… со мной несчастье произошло, пока я бежал сюда. – Неужто упали? Не видно, вон как щеголяете… – Да уцененка все это. Дело гораздо хуже. Я открыл принцип генерации эстетических категорий. – Шутить изволите? Самоирония? – Шутить я люблю, но концепцию надо дописывать. – Ну что ж, я вам сочувствую в бо-о-льших хлопотах. Надеюсь, что вы не ошибаетесь. Излагайте покомпактнее, посмотрим.

Месяц Женичка заново штурмовал в публичке залежи эстетических трудов. Он вытаскивал на свет божий убогие сборнички заштатных пединститутов. Сколько их, ужас! Реализовался их единственный шанс перед тем, как уйти в небытие на полках фонда. Наш книжный червь заново буровил и известные труды, ища себе подкрепления. Он не поверил себе, когда высотою в локоть стопа требований на издания, наконец, истощилась.

Он выстраивал свою идею в максимально сжатой форме. Он, кажется, увидел перспективу: исходные категории дают логические производные первого порядка, отношения последних к первым и между собой дают вторые производные. И так сколь угодно далее. Вот это действительно будет наука, основанная на принципе непрерывного развития! И вот еще! Это же методология универсального (философского) назначения! Нужно только написать так, чтобы концепцию было трудно украсть.

Он торопился и убеждал себя, что вряд ли кто-нибудь это придумает и опередит его. Фразы оттачивались в железной последовательности. Нет, все-таки не зря он приехал в Р. Нет, все-таки Система-то ничего… позволяет воспарять.

Ирина не разделила его радость: ну, новую игрушку придумал, это надолго.

Да и Лена была сдержанной. Она требовала встреч, и он ухитрялся находить время для отлучек из дому.



Он выходил на дорожку светлым вечером, и, отмеряя круг за кругом, пытался еще раз опрокинуть собственные построения. Прохладное лето щадило его, сердце работало, как мотор. Черт знает что… получается, что он себя не знает. И он заново прокручивал в памяти текст, проверяя фразу за фразой.

Наконец двадцать страниц были готовы, и он опомнился: проблемы только начинаются. К Пивневу? Хорошо ли он зего нает? Зеленин? В Академию? Еще более рискованно.

 Еще надо было подумать об отпуске. – Надо Романа на море вывозить, – сказал он Лене (оставив за себя напарницу, она ушла на обеденный перерыв; они сидели на берегу озера), – а с ним и Ирину. С дорогой это займет дней двадцать пять. – …Я этого боялась. Вы обо мне не подумали. – Но это неизбежно, – удивился он, – ты ж понимаешь. – Я не могу без вас. – Что ты хочешь сказать? Что поедешь с нами? – сказал он, уже раздражаясь. – Как мне представить тебя жене? Как бонну для сына? – А куда вы хотите ехать? – В этом году зять не смог нас устроить на базу, к знакомым в Адлер ехать не хочется. Будем настоящими дикарями.

Она задумалась. – А на Балтику? – Не отказался бы. Собственно, давно хотел. – Я вас приглашаю в Юрмалу. – Леночка, что с тобой? Как здоровье? – Кроме шуток. У отца служебная дача. Пустует – он раз в три недели выбирается с мамой. – Ну и как ты это себе представляешь? Познакомьтесь: мама, папа – это мой любовник, а это его жена и сын. А где твой муж, доча? – Послушайте. Лучшее время на Балтике – конец июля, начало августа. В это время Николай улетает на Памир, там семитысячник ждет его, не дождется. А мы… – Лена, милая моя, сумасшедшая. Мы же ничего там не сможем. Нужен, наоборот, дикий самоконтроль, иначе Малинина пойдет вразнос. Ты выдержишь? – Я понимаю. Но не видеть вас для меня вообще невыносимо, невозможно.

Уф, уф… Нет, повторяется далеко не все. Достаточно ли сумасшедшая перед нами концепция, чтобы быть реалистической?

– Сколько там комнат? – Две, по пятнадцать метров. Одну будете занимать вы, другую – я. Ну и родители, если выберутся. Мебель вся есть, кухня, холодильник. – Ну, хорошо, давай попробуем продать эту историю почтенейшей публике. Твои родители нуждаются в деньгах и через тебя ищут гостей на свою дачу. Я рассказываю эту сказку жене, ты готовишь папу с мамой… Уж не знаю, как ты их уговоришь. – Вот видите, что-то складывается! – Ты еще не говорила с ними! Как они себя поведут потом? – Это я беру на себя.

Как ни странно, Ирина поверила в то, что знакомая нашего Комбинатора таким образом устраивает свой маленький гешефт. Жизнь пошла такая – можно было представить, что генерал «снимает» со своей дачи навар. Малинины стали готовиться к отъезду, придумывали подарки хозяевам.

Ну, раз такое дело, надо извлечь что-нибудь еще… Женичка позвонил сестре в Тбилиси, сообщил о своих планах. С нею он не виделся уже два года, и при этом учитывал, что в погоне за «экзотикой» вся имеющая деньги Грузия устремилась отдыхать на прохладное Балтийское побережье. И сестра не стала себе отказывать в этом развлечении – почти Европа!

– Я переговорила с родителями по телефону. Сказала – мне нужно. Они поняли, – сказала Лена после очередного «постельного зачета». – Что ты им рассказала? – Не все, конечно. Они согласны, вы – мои добрые друзья, гости. Ученый, писатель, его семья. – Сколько это будет стоить? – …Говорите ей пока – шестьсот. Только вот что… – Что-то еще? – Вы как-то сказали, что хотите лететь к Зимину, записывать его воспоминания. – Да, он все просит приехать. Видимо я здесь буду предварительно брать билет из Риги в Москву. – А там где будете жить? – У сестры. Недели две, так рассчитываю. – Тогда так. После Юрмалы я вылетаю в Москву.

Да, она была Женщина, неистощимая и неукротимая, она хотела получить свое вознаграждение за свое долготерпение. Ну что ж, эту часть аферы выполнить было бы гораздо легче. – Вместе со мной? – только и спросил он. – Через Р. Мне нужно будет что-то сказать мужу, успокоить его. Да и у твоих это вызовет меньше подозрений. – А где остановишься? – В Долгопрудном, у друзей. – Ладно, надо дожить.

В день отлета женщины познакомились в аэропорту. Тень подозрения мелькнула на лице жены, но в Юрмалу ей все-таки хотелось. Лена была очарована Романом, вызывая ревность Ирины, она таскала его на руках, целовала, ублажала его разговорами и мелкими подарками.

В аэропорту Риги гостей встречала служебная «Волга» генерала. Шофер передал извинения – в зоне ответственности Щукина разбился учебный гражданский самолет. Ирина смотрела на мужа с удивлением – такой прием… Машина промчала их мимо памятника Свободе, через город; красивый подвесной мост; на курорт вело отличное двухполосное шоссе, вдоль которого стояли почти европейского облика отели. Они стояли и в самой Юрмале, сохранившей уютные деревянные особнячки вдоль широкого, вымощенного бетонными плитами променада.

Здесь же, практически в центре, находилась дача, часть старого дома. Гости распаковали чемоданы, тут же появились родители Лены. Сдержанно познакомились. Отец, умница с проницательным взором, внешне – типичный русский мужик, нагулял уже большой живот, мать (на которую Лена была похожа) уже оплыла, заметно состарилась. Впрочем, взгляд ее был бодрым, оценивающим, понимающим.

Вручили подарки, маме – французские духи, отцу, охотнику, мастерски изготовленную Рафом финку (ножами он зарабатывал себе на семью, выпивку и закуску). Константин Николаевич тут же уплатил за нее десять копеек (чтобы не ссориться); чувствовалось, что он был очень доволен. Сделав необходимые напутствия, хозяева отъехали.

Было нежарко, на небе лениво паслась легкая, но сплошная облачность, дул сырой ветерок. Не пойти к морю северяне не могли. Широкая полоса песчанного пляжа тянулась на километры, на нее лениво накатывались мелкие волны светлой воды. Здесь же прогуливались, не снимая легких курток и даже свитеров, немногочисленные приезжие.

– Прогноз хороший, правда, погода, как всегда, неустойчивая, – сообщила Лена. – Смотрите-ка, Чаковский, – удивился Женичка. Редактор «Литературки», похоже, навеселе, шествовал в роскошном спортивном костюме, несколько поодаль шел некто, явно сопровождающий. – Да тут рядом и Дом актера, и у писателей тут творческая база. Хорошая компания, – сообщила Лена.

Вернулись в центр, прошлись по магазинам. Не Москва, но и не унизительно нищая российская провинция. – К вечеру отдыхающие все разбирают, утром получше снабжение, имейте в виду, – предупредила Лена. Вечером в шесть рук соорудили стол, водрузили на него выпивку. За невинными разговорами просидели до часу ночи. Наш герой держался как опытный заговорщик, однако Ирина вновь что-то заподозрила.

– Что у тебя с нею? – подозрительно спросила она, когда они улеглись спать. – Ровным счетом ничего. – Видела я взгляды, которые она на тебя бросает. – Все мы хорошо выпили. – По тебе не видно. Никакой инициативы… – Неудобно, она же за дверью… все слышно. – Пусть слышит!

Вероятная соперница подстегнула Ирину, она была как никогда активна, и Женичке пришлось прилагать усилия, чтобы не шуметь лишнего. Состоялся тот нечастый случай, когда жена осталась довольна. Утром Лена держалась ровно и взглядом поблагодарила нашего героя, который улучшил момент, чтобы извиняюще и ласкающе погладить ее плечо.

Во всю светило солнце, становилось жарко, пляж преобразился. – Стоило нам приехать, – ухмыльнулся Женичка. Плотность населения здесь не уступала черноморскому побережью. В отличие от последнего, здесь не бродили хамоватые аборигены – жгучие брюнеты, фотографы и зазывалы, искатели приключений, продавцы всего и вся.

До глубокой воды приходилось идти довольно далеко, Роман барахтался под присмотром всех взрослых поочередно. Иногда удавалось переброситься с Леной несколькими словами, иногда достаточно было взгляда. Я же говорил, что это – не лучшая идея, сказали его грустные глаза. Все в порядке, ответил ее, не лишенный уверенности взор. Она думает, наверное, улучшить момент, соображал Женичка, она не знает Ирины.

На следующий день приехали хозяева дачи, весь день провели на пляже вместе, вечером снова сели за стол. С генералом Дилетант затеял разговор о ПВО, благо поверхностно был начитан и здесь. – У кого дальность больше? – спросил он. – Сопровождаем все взлеты, маршруты и посадки за четыреста. километров от границы. Радиолокация у нас всегда на высоте была. – А «Авакс» у нас есть? – Есть. – Что-то не видно. И какой у него радиус обнаружения? – Примерно такой же. – Всего-то? Этого достаточно? – В общем, да. Прощупываем, то, что надо. – А что мы сможем противопоставить «Стелсу»? Это действительно невидимка? – Ну, как… – Константин Николаевич давно напрягся, он явно был не расположен выдавать военные секреты, – полностью невидимых объектов не бывает. Сигнал всегда есть, его надо выделить и усилить. – А мы, что, не можем создать нечто подобное? – Кишка тонка, технологий мало. Да и зачем. …Есть средства активной защиты. – А что вы думаете об американском «Галакси»? Он ведь берет на борт, считай, полк. – У нас на подходе не хуже кораблик. Но, сам понимаешь, основные сравнения делаются не здесь. Если что случится, вряд ли будет зависеть от авиации – исключая стратегическую, конечно. Только не будет войны. Мы–то видим это четко. Лишена она смысла. Взлететь, может быть, еще успеем, а вот сесть – просто некуда будет. Театр (военных) действий потом никому не понадобится, аплодировать некому. – Тогда зачем мы гробим на вооружения миллиарды? Живем в нищете?

Генерал помолчал, пожал плечами: – Это моя, заметь, служебная дача. С выгребным туалетом. Сейчас на съемной живем, а раньше и за квартиру было стыдно. Перед американским лейтенантом. А что делать? Думать мне было некогда. Куда ставили, там и решал. Одну головоломку за другой. Наше поколение уже отработанный пар… Хорошо бы выйти на пенсию, да быть спокойным за дочку, – он внимательно посмотрел на Женичку, – ей скоро тридцать, а она все ищет. – Ну и что. Я в двадцать пять начал переквалифицикацию, и до сих пор этим занят. У меня много знакомых в городе, я постараюсь ей помочь, – пообещал Дилетант, – не засидится она в библиотеке. Я думаю, ей надо в пединститут, на преподавание. С диссертацией я мог бы помочь, у меня есть наработки. Или в журналистику. – И это тоже не помешало бы, – пробормотал генерал, пряча глаза за седым ежиком.

Приехала Милочка с подругой Иветой, устроились в соседнем городке. Они подходили, затем вместе, большой компанией выходили на пляж. Женские разговоры казались бесконечными, но Дилетант уговорил себя слушать все это. Коротали время за картами. – Разводиться будешь? – улучшив минуту, спросила сестра. – Ну у тебя и глаз… – Да тут носа хватит. Так что? – Нет. – Ну и правильно. Ромаша такой славный, так тебя любит. Да и ты, я смотрю, настоящий папочка. Золотой мужик. Готовишь, стираешь, в магазин ходишь.

Почти каждый день Женичка отправлялся в забег. Ноги несли его вдоль полосы легкого прибоя; через двадцать минут он поворачивал обратно. Дышалось легко. – Ты в порядке, – одобрительно заметил генерал (Роман сидел у него на коленях, в подаренной «летной» фуражке самого маленького размера.) – тебе форму еще долго держать. А я вот распустился, теперь уже не собрать…

До сих пор Ирина держалась ровно, просто чудо. – Ну, смотрины прошли успешно? – вдруг спросила она. – Вера Егоровна одобрила? – Да ладно тебе, отдыхай. Люди, как люди, не заносятся, хотя могли бы. Все клёво. – Это правда, клюнули на тебя.

Собрались, наконец, компанией с Милочкой в ресторан с варьете. Провинциалы рассчитывали на развлечения европейского уровня, можно было позволить разок. Однако к вечеру тучи на лице Ирины сгустились: – Никуда я не пойду, остаюсь дома. – Давай, вставай, одевайся, красься. – … – В чем дело? – Сам знаешь! – То есть? – Ты ей руку погладил! – Поблагодарил всего лишь. Сколько она с твоим сыном занимается, не считала? Сколько Щукин продуктов привез, не хочешь вспомнить? – Все, я сказала!

К вечеру тучи не разрядились, хотя вся компания собралась, пришла сестра, Ивета, с дочерью. – Ирина, ну что ты затеяла, – попеняла Милочка, – Женя деньги уплатил… – Я вас не держу! Идите, пейте, танцуйте! – Ну как он будет веселиться, ты хоть подумала? – Да она разве о чем-нибудь думает, кроме своей шлеи и своего хвоста? – разозлился Дилетант. – В самом деле, девочки, идите, я тут посторожу, чтобы желчь не затопила пляж. – Если вы хотите, я останусь с Романом, – спокойно сказала Лена, – нет, правда, мне особенно и не хотелось. – Да никто не рвется, – произнесла Ивета, – черт с ними, с деньгами, подумаешь, все тут останемся с ребенком.

Положив руки на колени, все скорбно сидели вокруг постели. Малинина задумалась. После нескольких минут выжидательного молчания она поднялась и начала молча же собираться. Роман пообещал досмотреть телевизор и лечь спать, соседка ранее заверила, что посмотрит за мальчиком.

Наконец процессия в полном молчании тронулась в путь. Таким же образом, с солидным уже опозданием, вызвав невольное уважение плотно населивших зал присутствующих, сели за стол, приобщились скромных порций явств и выпивки. Нельзя сказать, что местная кухня блистала. Варьете завело свою карусель.

– Неплохо вышколены, – тоном завсегдая сообщила Милочка. – Ладно тебе, – критик не знал отдыха, – музыка, хореография, все местного, латышского разлива. Не дай бог, что-нибудь западное… И здесь своя цензура. – И что тебе не хватает? – поинтересовалась Ивета. – Так чего… Эротичность должна быть. Варьете назвались. (Ирина толкнула его под столом ногой.) Музыка какая-то самопальная… Дайте мне классический джаз! Ничего ведь лучше не придумаешь. Скажите, какое настроение у них главное? – Ну-у-у. – А я вам скажу. Как бы не подумали чего такого! Ни одного улыбающегося лица! – Они отрабатывают. – Вот именно! А их работа – веселить меня! А то можно подумать, что я оккупант, и хочу их всех задаром. – Так они к нам так и относятся, как к завоевателям, – с грустью произнесла Милочка, – послушать нашу домохозяйку. Хоть бы что из себя представляла, алкоголичка тихая, мозги постоянно достает. Мы им платим бешеные деньги, да еще, оказывается, жизнь отравляем. – А вы заметили, как с нами разговаривают продавцы в магазинах? Делают одолжение, – разгневалась Ивета. – Я пошел отправлять бандероль, – вспомнил Женичка, – задаю вопросы почтарю – мальчишка, только из школы. Так он мне три раза сказал «не говорите глупостей». Сначала я намекнул, что его дело отвечать на вопросы, а не оценки мне давать. Так он снова, ну я и взорвался, наконец: ты что меня дураком обзываешь? Тут, вроде, Европа? Или палата №6? Вызови начальника! Тот выносит себя в зал, начинает его защищать: молодой-де. Хорошо, говорю, теперь я жалобу напишу и на вас, ваше дело выговор объявить работнику. Пишите, говорит. Вы не поняли, я в Москву напишу, это еще «Почта СССР». Хоть бы что, по глазам его читаю: «пока, советская, к сожалению!». – И зачем тогда памятник латышским стрелкам ставят, – взгрустнула Милочка, – посмотрели монумент? Женя, как он тебе? – Ну да, тяжелый такой. Какие чувства вкладывали, можно только гадать. А вы видели «Шестое июля», фильм? Там, как дважды два: Ленин удержался только благодаря штыкам этих ландскнехтов. Помню, Кирпич говорил: антисоветское кино, как такое показывают, авторов судить надо. – Нам завкафедрой, по секрету сказал, – вздохнула Леночка, – все висело на волоске, большевики уходили в подполье, ценности закапывали. – Ромм – великий режиссер, сумел сказать, – заметила Ивета.

Поели, попили, потанцевали. Ирина почти сумела взять себя в руки, атмосфера в компании стала выправляться. Вечер близился к ночи. – Момент, – деревянным тоном с заметным акцентом произнес подошедший официант, – мы тут вам сервировали не совсем по заказу, вам надо доплатить еще двести рублей. – То есть как, – разозлился Дилетант, – вы нас не предупредили, стол заказчику не сдали, это ваши проблемы. – У нас не принято… – Меня это не интересует. Где счет?

После некоторого замешательства, официант извлек счет. – Так тут девятьсот семьдесят четыре рубля. Уже не получается двести. – Простите, уважаемые товарищи, – возникший из-под земли метр говорил без акцента, – вот меню, вы ели это блюдо, пили вот это… давайте посчитаем. (Он погонял костяшки счетов.) Видите? – А если бы мы пришли без денег? – Ну, так не бывает. – Дайте мне копию счета, меню, сам сосчитаю, завтра приду разбираться. – Женя, ну что ты мелочишься, дай им, черт с ними, – Милочка, казалось, сгорала от стыда, – я тебе верну. – Дорогая, здесь не Грузия, где самому доплатить хочется. Тут план уныло выполняют. На людях, которых можно и нужно доить. Не совсем людях, которые все проглотят. Ничего себе разница, на четверть! Копию счета! – Ну, хорошо, сто рублей, – метр был безрадостен. – И разойдемся красиво? – засомневался наш герой. – Без проблем, уважаемый.

Они, наконец, вышли на улицу. Неприступные девицы кордебалета теперь улыбались и щебетали, их успешно разбирали бравые кавказцы, усаживали в такси. – Ты, кажется, хотел эротики? – невинно спросила Милочка. – Ну, не такой ценой.

Последняя неделя шла относительно мирно. Лена собралась отвезти часть вещей родителям, получились три увесистых пакета. – Папа не может прислать машину, а мама ждет, – сообразила она маленькую хитрость. – Он тебе поможет, – заверила Ирина, – Женя собирайся!

 Любовники подхватили поклажу и отправились к автобусу. Вскоре они выгрузились у городского парка и повлачились через аллеи. – Ну как ты? – задал бестолковый вопрос наш мыслитель. – Давай присядем. Ну, пожалуйста, тут уютно. – Лена, ну что ты, день ведь, вон трамвай идет, все на виду… – Он далеко, все к черту.

Перехватить ее проворные руки было невозможно. Улучшив момент, она стянула с себя трусики и уселась на него, укрыв широкой юбкой. Уговаривать его уже не надо было. Заросли нельзя было назвать густыми, к счастью прохожих почти не было, а возникшие вдруг послушно сворачивали на другие дорожки, завидев отчаянное размахивание рукой нашего героя. За это он готов был простить латышам и стрелков, и грубости обслуги, и любой национализм. Процесс был коротким, но чрезвычайно бурным.

Кое-как, используя траву и листву, носовой платок, он привел себя в порядок и вскоре они были у цели. Вера Егоровна мгновенно прочитала все по их лицам. – Ирина уже два раза звонила, – сообщила она ровным тоном, – ну, я, как могла, ее успокаивала. Траспорт ненадежный, то, сё. Е. С., перезвоните ей.

Женичка сумел извлечь из своего голоса самые обыденные интонации, они несколько успокоили жену. – Ирина, вы не против, если ваш муж попьет у нас чаю? – ввела в бой самые роскошные артикуляции генеральши Вера Егоровна, выросшая из обычной деревенской девчонки. – Я не могу так просто отпустить гостя… Спасибо… Ребята, вы, конечно, хотите помыть руки. Лена, найди свежее полотенце.

Горячая вода была, холодная тоже пригодилась. Никто не упрекнул их, что он мыли руки и все остальное так долго. Стол с легкими закусками и самоваром был накрыт, хозяйка несколько расслабилась: – О-хо-хо, жизнь наша… Бориса опять нет. Двое суток на учениях, теперь разбор полетов. Служба, служба. Всю жизнь. Хорошо, если она. А то… Уж как я знаю твоего отца, а поверить не могу, что все встречные юбки мимо пролетали. – Мама, не надо… – Е. С., надеюсь вам у нас понравилось? – Очень… Я вам так благодарен. И Лене, она так помогала…Не знаю, чем вас отблагодарить. – Что вы, что вы. Такие подарки… Смелый вы человек. Или, простите, легкомысленный? – Все так сложно получается, Вера Егоровна. Если б я мог иначе, – Женичка был вполне искреннен. – Какие у вас планы? – Вот монография о Рейнгарде вышла из печати, вторая, покрупнее, сдана. Буду договариваться о третьей. Хочу публиковаться чаще, хотелось бы дописать диссертацию, защитить. Не знаю зачем. Для самоуважения, что ли… – Да, мне Лена говорила. Трудно. В нашей системе только два высших училища имеют кафедры философии. Борис знает начальников. Что-нибудь придумаем…

Женичка позвонил еще раз в Юрмалу, сказал, что выезжает. Лена проводила его до остановки. – Вы понравились моим, – сказала она, – хорошо держитесь. Папа был приятно удивлен. – Это чем? – Хорошо знаете авиаконструкторов, всю эту кухню. – Ну, это так интересно.

Он успокоился, пока ехал обратно, Ирина удержалась от обычных в таких случаях вопросов. Наступил, наконец, день отлета. Лена тайком сунула ему в карман бумажку с телефонами. Их рейсы следовали один за другим. Он проводил женщин до входа в «накопительную камеру», долго не мог отпустить Романа.

Наконец и он сел в самолет, и через два часа был в Москве. Софа его ждала, отдала ключи от квартиры. Два инженера жили непросто, денег не хватало, но каждое лето она брала отпуск в своей строительной конторе и поселялась с детьми в глухой калужской деревне, в доме, принадлежавшем родственникам мужа, вела небольшое хозяйство. Было удивительно, как она, горожанка, сумела погрузиться в сельские дела.

Женичка позвонил Зимину, который, как всегда, коротал время дома. Старик явно обрадовался, он не мог поверить, что наш герой на свой страх и риск возьмется записывать его воспоминания, и, бог даст, когда-нибудь издаст их. О том, что шансов на это практически нет, Женичка боялся говорить, он и себя заставлял верить, что это возможно. Они договорились о встрече.

К вечеру позвонила Лена: – Все, я здесь. – Как он? Как ты ему объяснила? – Ну, не мог поверить. Нашла слова. Проводил, посадил на самолет. Вы видите, все, оказывается, возможно. Еду…

Он сходил в магазин, потом вышел ее встречать, привел в дом. Единственное, что увидела она – кровать. – Нет, пошли в детскую, – сказал он, она сбрасывала с себя одежду на ходу, роняла на пол, мышцы ее тела напрягались и вздрагивали. Они упали на хрупкое скрипучее сооружение, хотя – было такое впечатление – их тела не нуждались в опоре, а могли свободно вращаться на известной оси.

Казалось, что она рожает...

Большую часть ночи.

Иногда они пили пиво. Дилетант даже стал в нем что-то находить.

– Он не позвонит друзьям? – поинтересовался Женичка. – Я дала им инструкции. Есть родственники, у которых нет телефона. Да разве это главное… Я не знаю, как я буду возвращаться. Как буду смотреть на него. Что ему скажу. – Разведешься? – Наверное. Даже если и не буду с тобой.

Тем не менее иногда она ездила в Долгопрудный и звонила оттуда мужу. И наш герой-любовник, сидючи у Зимина, не забывал звонить жене, слушал голос сына. Нет, он не сможет от него отказаться. Надо еще раз сказать ей об этом.

И он сказал это перед посадкой в поезд (они ехали в разных вагонах). – Я знаю, что надо делать, – сказала она твердо. – Именно? – Мне надо еще раз обдумать. И с подругой посоветоваться. Хорошо, что она у меня есть. Иначе я бы не выдержала.

Женичка-таки смог надеть обыденное выражение лица, когда вернулся домой. Ну лицедей! Главное, он мог прижать к себе Романа, вдохнуть его запах, прочитать в его глазах счастье… Ирина была в своем репертуаре: вот, результаты твоего воспитания – Рудик не только бросил так успешно начавшуюся боксерскую карьеру, но заканчивал школу очень средненько и шел в ПТУ на монтажника электронных схем. В чем-то она права. – Жизнь длинная, – ответил он ей, – и она только начинается.

Потянулись обычные дни – выставки, пишущая машинка, библиотеки. Книжные магазины и новинки, периодика, редакции газет, журналов, телевидения. Встречи с Леной продолжались, но в общении она стала сдержаннее, даже суше, хотя процессу отдавалась все с тем же пылом.

Быт сопровождался обычными скандалами, но Дилетант почти ничего не слышал. Он старательно, отбрасывая все лишнее, еще раз шлифовал текст, система продолжала генерировать эстетические категории. Наконец текст был отпечатан заново, вычищен. Придумав «логические производные» и их обозначение, Женичка, как он думал, на какое-то время защитил свою идею. Господи, ну почему у нас нельзя заверить лабораторный журнал, любой желаемый документ – вроде рукописи. А потом горюем об утраченном приоритете.

После некоторых колебаний он позвонил в нотариальную контору. – Нотариус Эмма Витальевна Златкис слушает, – отозвался нелюбезный голос. – Скажите Эмма Витальевна, пожалуйста, – залебезил наш Изобретатель, – могу ли я каким-то образом заверить подлинность рукописи на сегодняшний (тьфу!) день? – Какую еще рукопись? – Научную по характеру. – Нет. – Но какие принципиальные трудности? Человек принес текст… – Нет. Не положено. – Никаких оценок, послушайте. Дата и все. – Молодой человек, не морочьте мне голову, – прорычала Златкис, – у меня перечень документов, подлежащих заверке. И ничего сверху. И вообще, к нам ногами надо ходить. Тут очередь ждет, а я вас вынуждена убеждать. – Бывал я у вас, знаю, проблема. Наймите помощника. – Вот выискался шутник-умник на мою голову! Себе найми! Я вот сообщу куда надо, тебя живо найдут! Тут государственные дела, а он… – Златкис с грохотом бросила трубку. – Чертова «пол-юриста», выругался в сердцах Дилетант.

Действительно, штат утвержден… для этих копечных копий. Но какое самоуважение! Ну что ж, надо нести текст в обком. Пивнев производит впечатление честного человека. А вдруг? После нескольких дней борьбы с собой, Женичка предстал перед темными очами завотделом.

Тот пробежал глазами текст, пригляделся к таблицам, выкладкам, похмыкал: – Мало вам диссертации, и тут математика. – Так что вы думаете об элементарной катастрофе функции, Михаил Васильевич? О появлении эстетического в точке бифуркации? Железная ведь параллель. – Никто не будет влезать в ваши интегралы. Что они для искусства? – А посмотрите у Чуковской, об Ахматовой. Она пишет о ритмико-смысловой катастрофе в произведении… – Тамиздат? – Ну да… Все оттенки смысла умное число передает. – Ладно, оставьте, буду зело смотреть. Что вы мнетесь? А-а… Копия текста дома у вас есть? Покажите друзьям. – Ну что вы, Михаил Васильевич, я о другом, – соврал Женичка. – Нет, скоро не обещаю. Надо ведь еще о публикации подумать, в случае чего. Так ведь?

Выбора не было, оставалось только рисковать. Вариант: не оценят. Подождем. Вариант: украдут. Так он еще придумает. Не получится с эстетикой – у него есть искусствознание, критика, дизайн, преподавание. Что-нибудь обязательно его поддержит. Чаще меняйте одежды, господа актеры этой драмы.



Старики постепенно уходили из школы, на их место приходили молодые и быстро усваивали “преподдавание”. Все-таки странным было это постоянное стремление сбегать, набрать, поставить, оприходовать и т. п. – сухинького, красненького, беленького, на 40 оборотов, на 25… Содержательность посиделок быстро исчерпывалась, да и сколько можно говорить об одном и том же

Но школа загнивала и в ином смысле. Трубопроводы, проложенные под полом, быстро ржавели, из свищей вырывалась вода, слесари забивали в них “чопы” (деревянные пробки). Иногда в классы просачивались канализационные стоки. Устраивались авралы, к чести директора и завуча, преподавателей к этому делу они не привлекали, старались обойтись своими силами, жижу вычерпывали, уборщицы протирали все хлоркой, но…. Было просто счастье, что санэпистанция не знала обо всем этом – школу закрыли бы без разговоров. Нередко в классах стояло густое “амбре”, запахи держались долго.

– Юра, надо начальство тащить сюда, дренаж, ремонт выпрашивать, – который раз зудел наш герой в ухо Василичу. – Мое дело преподавать, – бросал ответ на все упреки Троянский, – сам я не строитель. – Юра, однажды мы окажемся на улице. Никого не интересует, кто ты, поставлен – решай вопросы…

Наконец директор решился. Он сумел «выбить» небольшие деньги и заказал обследование помещения «Коммунжилпроекту». Героические усилия инженеров дали тощий результат – содержащийся в акте обследования вывод ни к чему не обязывал. – Вам нужно другое помещение, – сказал главный специалист “Проекта”, – но написать я этого не смогу. – Вот видишь, Женя? – Василич почти обрадовался. – Захотел с первого раза, – хмыкнул Дилетант. – Ходи и проси. Не бойся нудить… ибо судный день грядет.

Он накаркал маленькое подобие ада. Пришедшие на занятия в школу преподаватели и ученики пробивались сквозь клубы пара, по коридору текла горячая вода, бумага детских работ, листы в мастерских Палыча и Василича пошли пузырями. Администрация бродила в растерянности – такого еще не было.

– Не иначе прорвало в теплотрассу, – вынес заключение Дилетант. Отправились в помещение, где, как было известно, находился ввод. Закрывавший его короб из ДСП лопнул и почернел. Доломав его, Женичка увидел промоины в кирпичной кладке, груды мелкого гравия и потеки глины.

– Вызывай аварийку теплосети и председателя кооператива, – скомандовал Троянскому наш эксперт, – сколько они могут делать вид, что все это их не касается. Хоть бы подняли крик. Фундамент не выдержит, подъезд просядет.

– А вы уверены, что это наша авария? – стал наседать на Троянского невысокий черненький техник теплосети. – Горячая вода, чья еще? – удивился Женичка. – Но где это видно, что она наша? – Так вот он, ваш ввод. Смотрите в документацию. – Может быть, она текла по нашему коробу, но это еще не значит, что мы виноваты! – Слушай, ты… Знаю, что убытки вы не возместите. Так что не крути, а давай перекрывай вентиль. – Я сейчас в обком звонить буду, – взвизгнул Троянский, тряся бородкой. – Ну ладно, ладно, я уже послал в теплопункт.

Наконец вода и пар перестали поступать в помещение. Сбежались люди из отделов культуры обкома, горкома, горсовета, министерства коммунального хозйства, жилищного управления – человек семь стояли над двумя слесарями, разбиравшими ввод. – Вот оно, “рабочее государство”, – вполголоса не удержался Женичка.

К чести аварийщиков – они ночью раскрыли короб теплотрассы и вварили новый кусок трубы. Учителя убрали наносы, замыли полы, бумагу разгладили горячим утюгом. Однако через неделю прорвало магистраль водопровода и очередной канализационный стояк. На сей раз Троянский вызвал санэпидстанцию, о чем горько пожалел.

Врачи пришли в ужас: – И вы в этих условиях учите детей? Сколько было затоплений? – подозрительно уставился на директора усач в белом халате. – Не было, не… – начал робко врать тот. – Ваше счастье, а то оштафовали бы вас за непринятие мер. Или пошли бы под административную отвественность. Получили бы волчий билет. – В первый, в первый! – Ладно. Так, школу закрываем. – А где вести занятия? – Вы что, не поняли? Здесь вы их вести не будете, пока не сделаете ремонт и не получите нашего заключения. Решайте вопрос с городом.

Снова сбежались контролирующие разных рангов, пришел Хайфин, начальник городского Ремстройтреста, который когда-то строил сувенирный комбинат. – Ну и дела, – удивился он, познакомившись с заключение «Коммунжилпроекта», – дом поставили на ключи, выходит? – Восьмой год тонем, – отозвался Троянский. – Ну, вам Героя давать надо, как подводникам. – К тому же дренаж забыли, – добавил наш знаток. – Наши проектировщики, все что хотят, то и забудут, – привычно сыронизировал строительный волк, – экономят, как велят. – А жильцы часто заливают? – поинтересовался человек из ДЭЗа, все уставились в потолок. – Это мы как десерт воспринимаем, – сделал хорошую мину Троянский. – Тут даже ливневки нет, – удивился человек из отдела капитального строительства, рассматривая генплан, – стало быть, все дожди на себя принимаете. – Столько вод, и разных, что можно ставить гидрогенераторы, – продолжал язвить Дилетант. – Разносторонние специалисты у вас в школе, – меланхолически заметил человек из горкома. – С такой жизнью Леонардом станешь. – Пожалуй… Ну, хорошо, соберем мы грунтовые, ливневые воды, а куда сбрасывать будем? – продолжил размышление человек из ОКСа. Не в канализацию же? Запрещено.

Все тупо замолчали. – А как мы их соберем, если владельцы дома не позволяют проложить нагорную канаву? – спросил Женичка. – Как так? – встрепенулось высокое собрание. – Да, есть такое мнение, – веско вступила прокуренным голосом рослая Заозерная, – строители разроют наши дорожки, газоны и не восстановят. – Вы в своем уме? – спросил человек из обкома. – Фундаментов не жалко? – Я им и говорю. А они – асфальт не восстановят. Песок, глину в квартиру нести будем, половиков не напасешься. Письма уже готовы, не успеете начать – все остановят.

Все снова уставились в пол. – Это точно, – промолвил какой-то клерк с папкой при общем молчании. – Половой вопрос – он трудный самый, – поупражнялся Женичка, внимая интеллектуальному штурму. Вот такая всесильная и бессильная власть. – Остается прокладывать дренаж внутри школы, – вздохнул ОКС, – надо помещения очистить. – Да вы что, – зашипел Хайфин, – собирать воду из-под полов? Нобелевской премии захотелось? Будем стены красить каждый год, штукатурить – через два?

Снова помолчали. – Так и будем делать, заказывайте проект, – изрек, наконец, человек из обкома. – Полы бетонные, кто долбить будет сто метров траншеи? – вмешался Женичка. – Солдат пригоним, – недолго думая, сказал Обком, – компрессор поставим, отбойные молотки, пару субботников и вся проблема. – А грунтовку сбрасывать куда? – Прикажем коммунальщикам, в канализацию примут. Стоки чище будут.

Высокое собрание потянулось к выходу. – Надо было вам взяться, по людям походить, – тихо сказал отставший Хайфин Женичке, оказывается, он все помнил. – Я – реалист, проспекты годами разбитые, а тут какие-то дорожки. – Пару субботников… Ишь захотел. Ищите подрядчиков, я лично буду отказываться. Тут на год застрянешь. Так и рассчитывайте. Просите помещение. Найдут, никуда не денутся.

Подрядчиков им назначили, они перекрыли все коммуникации, начали завозить материалы… и ушли. Бедный Василич, да и Палыч не богаче. Занятия остановлены, друзья носились вместе по инстанциям. Женичка уже радовался, что судьба отвела его в свое время от этих забот.

Наконец школе выделили два этажа в бывшем здании средней школы, поставленной на ремонт, но так его и не дождавшейся. (Да, империя явно разваливалась.) Перевезли мольберты, табуреты, натурный фонд, тяжеленные гипсы. Женичка все таскал с удовольствием. Перекрытия, уложенные на изношенные деревянные балки, хрустко отзывались на топот детских ног. Учительская была организована при групповом туалете. Своего класса Дилетант не получил, пришлось вести занятия в группах, расписание его было сокращено.

– Ребята, раз уж так получилось, надо использовать возможности, – посоветовал наш герой администрации самым смиренным тоном, держа в руках проект. – Что ты имеешь в виду? – Давайте сделаем перепланировку. Здесь закладываем дверь, эту перегородку сносим, здесь отгораживаемся новой стенкой. – Да ты что, кто на это пойдет? – Пойдут, килограмм больше, фунт меньше. Получаем два класса, один для меня. Надоело сушить репродукции. Требуйте смены светильников, новую розеточную сеть и проводку, подводку горячей воды… – Ну, Женя, ты размахнулся! – Делать, так по большому. Такой возможности потом не будет. – Так вроде дренаж только… – Под это дело впихивайте все. – Не дадут… – Объясняйте им – а то, мол, потом будете ходить, надоедать. Хотите, с вами пойду?

Возражать им было трудно, расчет нашего выжиги оказался верным, деньги дали на все. Вскоре в школу пригнали компрессор, пара мужиков два дня орудовала отбойными молотками. Компрессор, естественно, сломался, стоял нечиненый. Затем появилась рота солдат, которая ломами вскрыла полы по трассе и кое-где даже заглубилась в грунт. Затем снова все стало.

– В чем дело, Юра? – поинтересовался Женичка. – Двое напились, еще двое ушли в самоволку. Короче, солдат больше не дают, а в СМУ копать грунт некому. Хоть субботник объявляй. – Да кто у нас станет ломом орудовать. – Вот я и думаю… – Ладно, давай я выйду. – Ты серьезно?

На следующий день, одевшись в линялые тренировочные штаны, Женичка перерубил арматурную сетку в подбетонке и углубился в траншею. Здесь оказался песок с галькой, дело пошло довольно быстро. Он работал «от стены и до обеда», кое-как мылся холодной водой из-под крана, ел в столовой, шел на занятия. За два дня он прошел десять метров в рекреации и перешел в туалет для мальчиков.

Персонал школы ходили смотреть на этот бесплатный аттракцион: обливающегося потом эстета, этого пижона, мерно взмахивающего совковой лопатой. Они осторожно взбирались на выброшенный грунт и взгядом меряли глубину траншеи. У-у-у… Долго, очевидно, смотреть было нельзя, потому что у зрителя возникало непреодолимое желание присоединиться к процессу.

– От вас не ожидала, выручаете, – признала Зинаида, – знала бы, не стала бы искать эти треклятые занавески. (Она, конечно, догадывалась, что, пользуясь запасным выходом, Женичка проводит в класс Лену и предается с нею оглушающему сексу.) Сама бы отстирала. Кидаете здорово, кстати, вам идет. Блестите, как культурист. (Она только что не облизнулась.) – Ну, я проблемами культуры… и занимаюсь… И в теории, и на практике… стираю грани… между умственным трудом… и физическими недостатками…

Женичка прошел туалет для девочек и оказался в учительской. «Апофигей» наступил, когда на представление явился невысокий, темный лицом, жилистый прораб. Он выкурил сигарету, сплевывая на пол, размышляя, по-видимому, о вечном. Что-то ему было неясно в жизни, и Женичка выбрался из траншеи.

– Когда асбоцементные трубы будете завозить? – поинтересовался он. Прораб с удивлением посмотрел на землекопа, но решил, что от этого типа можно ожидать чего угодно: – Да надо уже… – Вы бы сначала у себя перфорации бы сделали.

Прораб стойко перенес и этот удар: – Смеешься. Был бы станок. Здесь ломами и пробьем. – Фу, как грубо. А работать такие щели будут? – Вода дырочку найдет. – Щебеня, побольше. – Обязательно, потом песочек. Сетку на место и хорошим раствором. Все дела. – Смотрите, в следующем, угловом классе еще четыре метра, контрольный колодец, поворачиваем, еще два метра и шесть метров в соседнем, до стены. Три дня, думаю. На улице вы эскаватор ставьте, там ему до канализации всего ничего. – Ну, я так и мыслил. Ладно, убедил. В ОКСе смеются: там один художник СМУ заменяет… Поговорю я с майором насчет солдат, сам стеречь буду. К концу следующей недели закроем вопрос.

Ухая и матерясь, рота пробила дырки в трубах: все-таки армия наша – большая сила. Пришли монтажники, соединили трубы муфтами. Затем в бой снова пошли военные, они засыпали траншею щебнем, песком. Раствор появился как по волшебству, двое камещиков затерли полы. Как по заказу пошел дождь, и в бетонных смотровых колодцах тихо зажурчала вода, сбегающая с верхних горизонталей.

– Подрезали водоносный пласт, – определил человек из ОКСа, – на двести метров вокруг суше станет. Уже хорошо. Будете жить. – Пока мылом или дерьмом жильцы не зальют. – Да и тут дренаж поможет. Сгоняйте золото в люки, все проще, чем ведрами выносить. Только молча. Ну, молодцы, главное вы сделали. Теперь подрядчика дожать будет легче. Благодарите его, – прораб указал Василичу на нашего Волонтера, – если бы не этот Аполлон… – Ну, Женя… – Ладно, ладно. Все равно пришлось бы по стадиону бегать. А так что-то общественно полезное.

Осталось пережить электриков и сантехников. Женичка носился по классам, размечая места установки розеток. Впечатляла прокладка новых монтажных проводов в панелях перекрытия: электрик, стоя на столе, от пупа, снизу, кувалдой пробивал слой бетона у стены (от разводной коробки) и в потолке – для светильника. Затем заводил провод в пустотный канал и ловил его на выходе. Прошло четверть века, а «технология» ничуть не изменилась. Воистину, лом и кувалда (с приводом от крепкого слова) – любимые инструменты русского человека.

Наконец пришли лихие бабы в донельзя раскрашенных телогрейках и комбинезонах, они затерли дыры и штробы, и, орудуя длинными валиками, выкрасили потолки и стены. Электрики повесили молочные шары. Регистры парового отопления (с двойным запасом, кто считал эти затраты!) все быстро высушили. Теперь все. Школа снова погрузилась в автомашины, наш землекоп снова стал грузчиком. Наконец все вернулись в пенаты.



Траншею он копал без отрыва от телевидения – в назначенный срок очередная передача серии «Мастерская…» выходила в эфир. Одна из них – о Шакалове, талантливом, по местным меркам, скульпторе, вышла автору боком. Коллеги автору попеняли – этот зануда, нахапавший себе (в ущерб другим) заказов на пятилетку вперед, председатель Художественного совета, не терпящий конкурентов: – Он тебя теперь личным искусствоведом называет. – Я сделал передачу об оформителе, – ответил Дилетант, – он вам не нравится – сместите его. А то у вас все разговоры за спинами. Главный ваш стиль.

 Следом Женичка снимал в кабинете у Алексеева.. В «Крайпроекте» то же самое, что и в художественных мастерских: говорили, что главный архитектор города не березгует чужими идеями (да и другие начальники у нас…). Но Алексеев отказался размещать в парке пионеров гостиницу: стреляйте, а не подпишу (секретарь обкома пошутил: патронов жалко). И Фурцманову дал спроектировать затейливый билдинг из кирпича.

– Здание горсовета также интересное, поздравляю, Андрей Андреевич, прозрачные первые два этажа. Интересно коллектив сработал. Но в центре – если не пустырь – предельно близко к проезжей части уже стоит множество типовых домов, особо невыразительных по облику. – Время было такое, – закряхтел А. А., – считалось: красиво. Сейчас я добился, только в районах новой застройки. – Но там тоже люди живут. А проектировщики вынуждены оперировать двумя типами панельных многоэтажек. Устраивают планировочные хитрости, чтобы все это виделось в различных ракурсах. Дорога крутится, а улицы нет. – Вот, привязали еще четырнадцатиэтажные секции. Все-таки разнообразие... – Но если окна, простенки одинаковые, нового фасада все равно нет. Потом, высотные контрасты получаются резкими, даже грубыми. – Все отношения задаются московским институтом. – Везде бетон, силикатный кирпич или гранитная крошка. Серый город. – Вот, пытались использовать розовую… а также новые типы балконного ограждения, с «елочным» рельефом, декоративные решетки, подпорные стенки. Оставляем участки леса. – (Они перешли к макету центра.) Новый генплан – это удача, А. А. Туннель под вокзалом, выход главного проспекта на Перевалочную, Деревлянку. Превосходная ось, кратчайшая связь районов, новые ансамбли. Но не верится в скорое осуществление. – …Мы работаем на перспективу. Когда решать проблемы города… – это не ко мне.

– Ну, ты меня прижал, – после передачи А. А был нерадостен, – я же не могу ссылаться на начальство. Во всех городах так. Сам посуди: нормы, комнаты одинаковые, стандартный набор, на сервисе экономим... – Стиль «баракко». Вы же понимаете, если среда безразлична к нам – значит, она враждебна. – Центр я могу еще защитить. А в остальном бессилен. – Но здание горкома… – Ты бы знал, чего это стоило. ЦК нам зарубил проект: что еще за модерн, балкон во весь фасад. Так мы с Анохиным (председателем Союза архитекторов) уговорили пожарников письмо дать: нужон балкон, для эвакуации, в случае чего. Только так и пробили. – Что для меня удивительно, А. А. В Москве и Питере строятся копии западных билдингов. Эстетикой клянемся, сотни книг. А воруем. Нехорошо. – Да просто разучились мы рисовать, даже боимся. А кто-то не может. Проект в корзину, участок отберут, у нас недого. Да еще строители кобенятся: это мы не сделаем, а это будет вот так.

 История повторялась. Может быть, попробовать вытянуть на разговор большого строительного начальника? После некоторого колебания наш верхогляд позвонил в строительный Главк, представился секретарю в приемной как ведущий телевизионной программы и предложил поучаствовать в ней, к примеру, самому управляющему. – Ну, это вряд ли, – ответила секретарша. – Почему? – Не принято. – А кто мог бы? – Я узнаю. Позвоните через пару дней.

… – Переговорите с заместителем управляющего. Иван Николаевич ждет вас завтра после рабочего дня, – сообщила секретарша. Это уже было немало. В назначенное время Дилетант сидел в приемной. Ждать пришлось недолго, нестарый еще, высокий ростом «зам» возник на пороге и принял его незамедлительно. – Вот, кого только не приходится подменять, – пожаловался он, – вплоть до бригадиров. Людей расставить не могут. Как только глотка выдерживает… – Знаю вашу специфику, Иван Николевич. – Откуда? – Работал в проектной конторе, на сувенирной фабрике был заказчиком, с вашим ВЦ систему по ДОКу запускал. – А, ну-ну, до сих пор крутим… Так что у вас?

Женичка кратко рассказал ему о серии передач, о дискуссии совместно с Чуваткиным, о проблемах, которые он намеревался поднять в разговоре. Лицо «зама» построжало. – А на каком уровне будет разговор? – спросил он. – То есть? – не понял Дилетант. – Кто еще будет участвовать? Человек из Совета Министров? А из обкома, горкома партии? – Только мы, двое. Вы изложите ваше отношение к городской эстетике. Можем записать все у вас. Привезем макеты, возьмем в руки проекты. – …Мне надо подумать. Позвоните завтра.

– Нет, он не может, это не уровень Ивана Николаевича, – сообщила ему назавтра секретарша, – вы его будете ставить перед вопросами (кто вы такой?), инстанции не одобрят. – А кто может? – Вы, молодой человек, хорошо сохранились. – Спасибо. Увы, мне… – Ну, может быть начальник отдела перспективного планирования. (Маловато для телепередачи, сообразил наш настырный.). Или – подготовки производства. – …М-да, это не так ответственно. – Да и они вряд ли захотят рисковать. Еще что-то не то скажешь, пообещаешь, потом расхлебывай. Вам, журналистам, пора бы знать расклад.

М-да, дергаешься все, пустозвон, с иллюзиями. Мог бы догадаться – самая больная (а что не больное?), после сельхоза мозоль Системы. Отвечая на «неконтролируемые вопросы», любой специалист неминуемо подставил бы «партию». Надо до нее добраться…

Надо бы написать… и так сказать, чтобы… Тема колотилась в «черепке», просилась на бумагу. Было страшновато, работа грозила оказаться зряшной. Но не отступать же, может быть, решение придет. В конце концов ничего из сделанного не пропадает, рано или поздно пригождается. Делай, что должно. Женичка усадил себя за стол. Долго не мог придумать начало.

Затем решился на эпиграф, это был разговор с группой подростков на остановке спального района, случившийся поздно вечером. Они явно никуда не ехали. – Что стоим, молодежь? – вполне благожелательно поинтересовался по случаю пьяноватый Дилетант, сходя с троллейбуса. – Да смотреть не на что. А так, видишь, ты приехал… а вон автобус подходит… Хоть что-то новенькое, – мрачно отзвался один из них.

В этой шутке все было правдой. Ребятам действительно некуда было деться. Свои «проспекты», лишенные «злачных» мест, неона, рекламных вывесок, навевали тоску. Голые траспортные трубы. «Микро» – и в пластическом отношении тоже… Среда вне времени для людей с типовыми биографиями.

Обокрали ребят, затупили их глаз, вкус… Потом Женичка сообрази, как ему повезло – они не пошли за ним. «Мокрорайоны» – тоже неплохо придумано, не столько от сэкономленного дренажа, сколько от невидимых миру слез. Дилетант не без грусти вспомнил душевные дворики и улочки старого Тбилиси, старые, облупленные стены, тутовые деревья.

 Газеты, телевидение, рассказывая о новостройке, чаще всего забывали сообщить имя автора проекта. Мыслящие, интересные люди, многие, так или иначе, знакомые по выставкам. Надо говорить о них… Но как? Что они могут? Исполнять «советы» крайкома, горкома? Нет пластической свободы – нет архитектурной критики.

Для начала надо было бы найти что-то положительное, оптимистическое. Описывая планировки центра города и микрорайонов, наш конформист всячески старался удержать некую элегическую тональность. Грандиозность жилищной проблемы... (Но где, в каких странах Европы есть еще так долго тянущийся кризис такого масштаба?)

Сооружений, построенных по местным проектам, было не так уж много. Как-то все усреднено, это зодчество... Он все время срывался в кислый тон. Горком-горсовет, в облике здания прочитывается некий пафос. А в Дворце пионеров и его нет: скучный, несмотря на коллективные усилия, на консультации в Москве. Интереснее был проект вычислительного центра социального обеспечения. Однако очевидны заимствования из Райта. То, что было приемлемо в частном особняке, в офисе сказывалось запутанностью планировки, мрачностью глухих, плохо освещенных рекреаций. Еще больше внешней остроты и внутренней запутанности в здании Статуправления. Но ведь у каждого из авторов были яркие проекты…

Нет, текст «не внушал»… Гаш герой с трепетом в душе отнес его Роговцеву: у-у как много. Долги ребятам надо отдавать, это верно… Он обещал посмотреть поскорее.

 Через месяц он сообщил критику. – Не смог сразу прочесть, у нас работала комиссия Союза писателей. Делали обзор номеров за последние десять лет. Собирали весь литературный Р., работников издательств. – И что сказали о моих статьях? – заволновался Женичка. – Ну, главной, конечно, была проза, затем поэзия. Литературная критика, само собой. – Тут беспокойства нет. – Как сказать… Были замечания. А ваши материалы – это уже к прочим. Здесь все в порядке…

Женичка заподозрил, что его опекун не договаривает. Такая комиссия могла надолго закрыть путь в печать любому автору, ее приговор воспринимался как не подлежащий обжалованию. Он поспрашивал других участников «слушаний», они высказывались тоже неохотно.

Что за черт, недоумевал наш наив, жалко им, что ли? Неужели «творцы» насколько ревностны к чужим успехам? Из полупризнаний, обиняков Дилетант кое-что выяснил: обозреватель сказал, что с искусствоведом журналу повезло, и раз уж они печатают такие статьи, то и слава богу.

 Через неделю наш герой, приободренный, позвонил Роговцеву снова и поинтересовался, как обстоят его дела. – Разговор в статье получился специальный, – довольно скучно резюмировал тот, – но этот вопрос решать Драгунов будет. Думаю, недельки через три.

Главный редактор с сухим, скуластым лицом, нечасто здоровался с Дилетантом. Его романы имели хорошую прессу. Повести были написаны участником походов в тыл врага живо, документальная основа диктовала автору многое. При этом он явно недоговаривал, отсюда – недобирал трагизма, хотя из текста вытекало: бригадой диверсантов могли пожертвовать ради тактических соображений. Это выглядело очень смело, почти крамольно. Не уважать его было нельзя, журнал при нем, оставаясь провинциальным, заметно прибавил в весе. 

Вскоре Драгунов его действительно пригласил: – Статья проблемная. И ваше отношение, очень, скажем так, неравнодушное… и то, о чем вы умалчиваете – все читается. Почему вы ее написали, а не, например, Оренский? – Видите ли, Яков Дмитриевич, он хоть и профессор, но занимается деревянной архитектурой. И не с руки ему анализировать своих коллег, тут цеховые соображения. Я ему статью показывал, замечания были второстепенные… – М-да, и все же, все же… Давайте так. Статью заберите, пусть отлежится, подумайте еще. Потом вернемся…

Окончательно ему не отказывали, а ждать Женичка научился. Через два месяца все стало ясным – вышло постановление «ЦК и СМ» о строительстве в крае. Оно готовилось в обкоме, и Драгунов не мог о нем не знать. Напечатай он материал – получилось бы так, что постановление принято по статье. Как бы выглядел в этом случае крайком, не говоря уже о ЦК? Даже если бы она вышла из печати позднее, получалось так, что он, главный редактор, поручает подготовку материала недостаточно веской в этом плане фигуре. И общий тон статьи не соотвествовал Священной Бумаге!

Не на уровне! И все же Дилетант позвонил в обком Маниловой и поинтересовался – сможет ли он ознакомиться с текстом постановления. Нет, читайте газету. Но там же дается изложение, нет конкретики. Ничего другого у нас нет. Наш герой был озадачен и пошел к архитекторам.

– Так и будут они раскрывать суть, – посмеялся над ним Фурцманов, – а вдруг что-то не удастся построить? А что-то сорвется, это точно. Получится так, что постановления ЦК можно не выполнять? Да есть, есть у нас документ, шифр секретности – 000, – с этими словами он вытащил из стола косую и слепую ксерокопию, переплетенную в картон цвета «детской неожиданности».

Здесь содержалось унылое перечисление объектов, которые должны были построить в крае и его центре местный Главк, а также прибалты и москвичи – из своих материалов, по своим проектам. – Получается латание дыр, – констатировал Женичка, – и где же традиции, пластика? – Кое-что, конечно, мы отвоюем, но в целом…

И тут же в главной газете края пошли статьи о «путях совершенствования строительного комплекса». М-да, чем больше все меняется, тем становится хуже. Особенно усердствовал Саша Гликман, старый знакомый. Не закончив энергетического института, он решил подняться в «Оргтехстрое» – здесь всегда нехватало кадров. Статьи, подписанные заместителем начальника отдела, выглядели веско, и главная идея их состояла в том, что зодчие должны исключить «излишества», подчинить свои «фантазии» экономике, возможностям и нуждам строителей. Между строк читалась мысль о том, что претензии архитекторов мешают решить жилищную проблему.

Его поддержал Шишков, экономист со строительного факультета университета. Его высказывания были еще резче – «непреложная необходимость», «его величество квадратный метр» и все такое. Надо что-то предпринимать. Женичка позвонил ему, представился, объяснил необходимость встречи. В назначенный день он явился на скромную кафедру. Шишков оказался невысоким человеком с узким лицом под русой прядью.

– Иван Васильевич, город выглядит убого. – А что вы хотите, – заявил Шишков, – если быть реалистом, надо отказываться от индивидуального строительства вообще. – Но вы же видите, что сборные дома никакого выигрыша в сроках не дают. – Мы вложили огоромные деньги в стройиндустрию. – Но на Западе от этой технологии давно отказались. – … – Согласитесь, это просчет, получается на 25-40% дороже кирпичного строительства. И хуже в смысле комфортности. – Мы не должны омертвлять огоромные средства. – И вам интересно жить в таком городе? Вы же понимаете, что когда-то надо будет вернуться к кирпичной технологии, монолитному бетону. – Как говорится, пусть нам прикажут. – Но ведь вы можете своими расчетами… – А откуда вы знаете всю эту специфику? Для искусствоведа вроде бы… – Видите ли, архитектуру мы так или иначе учили. А вообще-то, я начинал в промышленности, в ВЦ главка подвизался, проектировал. Гликман об этом знает, да и Мейлах. – Да? Очень интересно. Мы сейчас всей кафедрой взялись за «АСУ-железобетон». Формируем базу данных. Сложно получается: пять заводов, полигоны… – Простите Иван Васильевич, – Женичка посмотрел на собеседника, – все делают, к примеру, фундаментный блок, но у кажого свой шифр. Прежде всего надо было провести унификацию изделий. В свое время было мне предложение заняться этой темой. – …Вы, конечно, правы. Надо подключать конструкторов, технологов. – В общем, я вас прошу, Иван Васильевич, не давите вы на архитекторов. Они восприняли статьи – в том числе и вашу – как несчастье, директиву сверху. Ну сколько можно… И так конструкторы почти не рисуют, совсем разучатся. Тупые фасады – это однообразные люди. Но мы же не такие. – Тут вы правы.

Дилетант вышел из университета изумленный. И это кандидат наук. Считает, когда и как скажут. И докторскую, говорят, делает.



Надо бы еще нажать, сообразил наш Горожанер и предложил Юшкиной передачу с Оренским: доктор архитектуры согласился побеседовать на прозаические темы. Женичка отдолжил в горсовете макет центра города.

– Ох и долбите же вы тему… Вокзал показывать нельзя, – предупредила редактор, – цензор не пропустит. – Так ведь снимок был опубликован в альбоме. – Так-то снимок… – Да кто увидит эту передачу? – Ладно, я его уговорю, – вмешался Воронин, – не те уже времена.

Цензор – высокий красавец в соку – пришел в студию. Доводы Воронина на него не подействовали: – Крылатая ракета наводится с точностью до одного метра. Я не могу взять на себя ответственность. – Да все им давно известно, – нажимал режиссер, имея в виду американцев, – я, в конце концов, поеду в Ленинград, там мне разрешат. – Вот и езжайте. А я не могу, – упорствовал цербер.

Все замолчали. – А знаете что, – раздумчиво молвил цензор, – покажите вокзал со стороны платформы, путей. (Здание было посажено на перепаде рельефа в три метра.) Так мы введем вероятного противника в заблуждение. Да и попасть труднее будет.

За эту военную хитрость он заслуживал медали. Масштабный макет хорошо смотрелся в студии – и на его фоне – собеседники. С удовольствием рассказав о годах учения, о работе в проектном институте, профессор сделал крутой вираж, вытащив из своей папки перспективу новойго поселка: – Что вы думаете об этом проекте? – вопросил он. Женичка опешил – профессор круто уходил от плана передачи. Не от хорошей жизни, явно. – Ну что, – промямлил Дилетант, – интересная композиция, дуга фасадов, любопытное раскрытие на ландшафт… Только что это за объем в центре поселка? – Это водонапорная башня. – Вы хотите сказать, что это доминанта всей застройки? Вместо храма? – Ну да. – …Простите, Петр Вячеславович, но ни по назначению, ни по массам башня не тянет на эту роль. – Ну, конечно, – архитектор несколько смешался, – сейчас мы думаем над этой проблемой.

– Камеру на планшет! Стоп запись! Перерыв! – Воронин спустился в студию: – Е. С., вы готовы к импровизации? Мы не рискуем? – Крестьянам тоже надо долг отдавать… Правда, очень хотелось сказать, что объем напоминает поганку (бак был поставлен на высокую тонкую стойку), вносит в пейзаж какой-то негатив и все-таки надо здесь рисовать образовательно-культурный центр. – Не подставляйте коллег, – Оренский забеспокоился, – вы, конечно, правы, но вы же знаете, мы поставлены в условия… – Бедная деревня. С 60-х переживаю, и все ее курочат. Не так, так этак… А почему, Петр Вячеславович, тогда нам не поговорить о современной стилистике? Вы ведь ориентируете наших архитекторов? – Я думаю, что она должна стать острее. Ближе к средневековью, что ли… – Но почему? Чем современна колючая пластика, композиция? – Меня привлекает целостность готики. Вы должны это ценить. – Но ведь стиль должен выражать свойства эпохи. Иначе он будет неорганичен. Если вы только не хотите сказать, что мы живем в феодализме. (Если б он знал, насколько профессор прав.) – Сегодня возможны стилизации. – В живописи такие вещи не смогли сделать погоду. В средневековье целостность покупалась ценой отказа от развития... При всей идеологичности культуры. – А пламенющая готика? – Тем более спорно. Храм теряет вес, каменную свою природу. Это что-то другое. И сгорел красивый стиль за сто-двести лет. – Про идеологию не надо, – вмешался Воронин, – и без параллелей, а то поймут неправильно. – Очень правильно поймут, в том-то и беда. – Давайте сельской застройкой закончим, – настоял Оренский

Самые упертые ортодоксы уже понимали, что без своего хозяйства крестьянина на земле не удержишь, проект был набран из сблокированных домов-усадеб. Хотя денег на такое строительство не было. На этом разговор благополучно закончился.

Как ни странно, дискуссию со страниц печати убрали. Строительство в крае несколько оживилось.



Козни, видимо, у Новолипкиной не получались. По не совсем внятным намекам Женичка понял – его представили к почетной грамоте Центрального телевидения. К нему наш Зрительзон относился сдержанно. Две большей частью скучные, порой просто нищие программы из Москвы. Интерес к ним возникал редко. В общем, это было хорошо, потому что «ящик» наш герой по-прежнему смотрел «сквозь» журнал или книгу.

Передач по искусству было совсем мало, на экран все чаще пробивались (писались типичные «слюни в сахаре») Шильев, и, особенно, Глазуньев, о них с придыханием говорили какие-то неизвестные Дилетанту, журналисты. Ни Объединение художников, ни Академия художеств, слава богу, не признавали этих мэтров дурного салона. При ужасающем дефиците хорошей бумаги оба «мастера» регулярно издавались роскошными альбомами.

– Эти графоманы от живописи… Эра Николаевна, почему на московский экран другие художники практически не попадают? – спросил Женичка у Горовой. – Спросите что полегче. Главное, у них огромное влияние. И кое-кого они на дух не переносят. – И мы не можем сделать о них ни аналитической, ни критической передачи? – И не думайте. То, что мы их вообще не упоминаем, нам боком вылезет.

Все это позволяло предположить, что шансы Женички на Грамоту ничтожны. Да и что эта бумага могла изменить в его жизни? Поэтому через пару месяцев Дилетант вполне равнодушно воспринял слова смущенной Горовой о том, что мы вот пытались, передачи на ЦТ вроде бы оценили, но недавно дали понять, что начальство не подписывает, а настаивать мы больше не можем.

Эфир, он эфир и есть. Фу-у-у, и нет его. Можно пользоваться успехом, рожать новые жанры, но все это уходит в никуда. Пленки совсем мало, записи размагничиваются чуть ли не на следующий день, от твоих находок и смелых слов не остается даже воспоминаний редакторов, задавленных текучкой. Нет, надо писать, издаваться.



Надо, значит надо, сказала судьба и вернула ему из Питера «Зимина». Стилистических замечаний было немного, и, главное, ни концепция, ни уровень оценок, ни намеки на обстоятельства жизни художника редактора не смутили.

 Было жаль другую находку. Живописный напор Зимина неким образом преобразовался в «бурный (словесный) поток», которому позавидовал бы сам Евгений Сазонов. Скромными интервалами Дилетант разделил эту стихию на несколько разделов, глав – так воспринимать ее было все-таки легче. Вот это посчитали непозволительным и предложили интервалы убрать. За три недели он еще раз «перерыл» текст. Затем перепечатал некоторые страницы и вновь отправил текст в издательство.

 Вскоре наш герой получил толстый пакет. Поток, видимо, захватил и редактора. В пакете лежал договор на весьма приличную сумму и рецензия. Рукопись, писал автор, преобразилась, она стала стройнее, обогатилась новыми, свежими словосочетаниями, интересными размышлениями. Индивидуальность живописца вытекает из биографии, особенностей эпохи. Показано нерасторжимое единство личности художника и его стиля… Рукопись одобрена издательством и планируется в производство. Держите связь с фотографами…

 Его держат за профессионала, возликовал Женичка. Наверное, что-то можно было сказать определеннее, резче, тут же загоревал он. Ну, да ладно, доработаю, когда буду подписывать в печать.

…На тебе еще, сказала судьба нашему герою телефонной трелью майским солнечным утром. – С вами говорит редактор ежегодника «Живопись СССР», Галина Васильевна Ольшанская. Наблюдаю за вашими журнальными публикациями Е. С., и теоретическими, и критическими. Нравятся они мне, плотные очень, темы серьезные. «Судьбы картины», «Результативность критики», «Герой и художник» – это здорово… Не дадите ли нам какой-нибудь материал о ваших живописцах? – У нас тут такой упадок пошел, – растерялся Дилетант, – не знаю, чем могу… Очень остро получится. Разве что о Зимине. У меня недавно рукопись о нем одобрили. Могу сделать на этой основе. – Об Александре Ивановиче? – не поверила Ольшанская. – Ну да. – Это было бы прекрасно! Как хорошо, что вы написали книгу. Когда она выйдет из печати? – Года два, думаю не меньше. – Да, тянуть у нас умеют… Пришлите скорее материал. Становитесь постоянным нашим автором.

Излишне говорить, как наш герой был рад. Сборник принадлежал элитной серии, которая с благословения того же ЦК стала выходить сравнительно недавно. В ней печатались самые известные авторы. Да, но критики здесь избегали. Если бы при этом еще и живопись развивалась…

За неделю Женичка надергал из рукописи лучшие абзацы, более или менее гладко соединил их, и отправил в Москву. Отзыв Ольшанской не заставил себя ждать: статья ее очень порадовала, замечаний нет, публикация скоро выйдет.



Радость не приходит одна. Пивнев пригласил Женичку к се6е в кабинет и вернул «Категории»: – Поздравляю, еще одна заявка на диссертацию. Как у вас дела в Академии? – А никак. Ряблов все откладывает сборник. Врет, по-моему. – Жаль. – Знать бы, зачем я развожу эти концепции. Просто над собой не волен. – И ловко вы отгородились логическими производными. Так просто не украдешь.

 В душе Дилетанта звучала ода «К радости». – Нет слов, Михаил Василевич, спасибо. Как это опубликовать? Может быть, возьмете в свой сборник? – У меня выходит книжечка со своей системой категорий. Посмотрите сигнал, хотя вряд ли вам понравится… Но дело, конечно, не в этом. Было бы очень здорово для нашего города. Но даже если бы за вами стояла кафедра, материал такой, что его воспримут как колебание основ. – Не по чину? – Ну да, сидят главы школ, доктора наук, появляется какой-то провинциал без степени и звания, берется за ключевые проблемы – и... – И закрывает тему. – Вроде того. Мы только что, явочным порядком, стали выпускать сборники, научная мысль оживилась, и тут… Какой-нибудь академик напишет в ЦК, и нас прихлопнут. – А вдруг кто-нибудь что-то такое сам придумает? – До этого дело не дойдет, я знаю их возможности. Знаете что? Скоро у нас будет всесоюзная конференция, я пробил. Выступите там со своим сообщением, я вас познакомлю с нужными людьми, что-нибудь придумаем. – Так там такие докладчики, с опытом… – И аспиранты будут, и кандидаты, ничем не сильнее вас. Я бы сказал – наоборот. Свяжитесь с Альбиной Степановной. Смелее.

Н-да, кажется он зарвался, он и до трибуны не дойдет… Однако деваться было некуда, судьба тащила упорного. Вместе с Колчановой Женичка обсудил тему своего выступления: личностные ориентации. Посидев недельку в публичке, Дилетант попытался распутать вопрос и настрогал несколько страниц – которые Колчанова, бегло пролистав, одобрила. Ну, читать вслух он еще не разучился.

На конференции каждый зачитывал свое сообщение, текст отдавал в редакционную коллегию, которая и готовила сборник – главную цель подобных сидений. Разброс тем был большой, раздрай во взглядах – существенный, все воспринималось аудиторией довольно спокойно.

Да, времена менялись, как ребята лавируют, просто скачут, легкость в мыслях порой необыкновенная. Он все больше раздражался, что прокомментировала шепотом сидящая рядом Альбина Степановна: – Что, логики нехватает? – Да уж, не верю ушам. Это же ученые, где посылка, где вывод. Текут по дереву, что мои музейщицы. – Здесь не принято проявлять чувства. – Ну как же эстетика без эмоций? – Держитесь приличий. Строгость немногим по плечу.

Наконец на трибуну взошел высокий, худой и курчавый аспирант из Киева; один его глаз, какая жалость, была заклеена пластырем. Этим и чем-то еще он напоминал незабвенного Смольникова. А, вот чем – непоследовательностью.

Он долго боролся с с хорошо прижившейся концепцией творчества. – Внешнее у него знание поэзии, – определила Колчанова. – Да и живописи. Если бы нас художники читали, а философы опирались не только на литературу, – опрометчиво добавил Дилетант.

Слушали аспиранта сочувственно, он слегка развалился на трибуне и доверительно сообщил: – Понимаете, товарищи, сложность момента – концепцию мы развенчали, который уже раз. А что взамен? Что я должен сказать в конструктивной части своего сообщения? Что природа творчества – художественная? Но ведь это – масло маслянное. Рано нам прощаться с эстетической природой искусства.

Теперь не поверила своим ушам Колчанова, она переглянулись с Дилетантом, потом улыбнулась, и, затем, Женичка, к своему ужасу, засмеялся, сначала не очень громко. Зал изумленно оглянулся… и захохотал вслед. Делалось это довольно долго и вкусно. Скорее всего собравшиеся понимали, что второго такого повода не будет, а душа просила разрядки.

Киевлянин смутился, но снова пустился в оправдания. – Да вы полностью сидите в «салоне», классицизме, – подал реплику с места Женичка (ну не мог он удержаться), – разве может один стиль стать единственной базой – не эстетики, я подчеркиваю, – а теории искусства, за которую вы беретесь?

Он боялся, что зал возмущенно зашумит, но нет, все обошлось разглядыванием нахала. – Поблагодарим докладчика за столь редкий в нашем деле юмор, – провозгласил председательствующий, – он доставил нам незабываемое наслаждение. Следующий у нас…

Человека с трибуны ты согнал, начал трястись Дилетант, а вот как сам будешь себя на ней чувствовать? …Наконец очередь дошла и до него. Волнение он преодолеть не смог, но по поводу ценностных ориентаций личности высказался. Он разбрасывался идеями о ценностях различных рангов, о разных шкалах оценки явлений и предметов, об универсализации мотивов деятельности.

– Ну, подкормили аксиологов, – прищурилась Колчанова. И действительно, следующие выступавшие похватили идеи просто на ходу, и, признаться, делали это лучше автора. Он внимал им не без гордости. Не жалко, думал наш старатель, знакомство дороже. Потом наверстаем.

– Универсализацию сами придумали? – в перерыве спросила его Колчанова. – Вроде бы да. – Вы ухитрились потянуть одеяло сильно на себя. Куйте железо, пока хорошее впечатление держится, вон Мостовой, завкафедрой из Ч–кого университета. Вперед.

Женичка представился седому профессору и рассказал о своих проблемах с системой категорий. – С такой непосредственностью как у вас, открытие вполне допускаю. Поздновато вы пробиваетесь, – приятным басом сказал Мостовой. – В Ленинграде меня держали в черном теле, Георгий Валерианович, потом главу украли, надолго отбили охоту. Да и дел других много. – С удовольствием взял бы вас в соискател. Буду с вами откровенен. И у нас украдут. От вас, в лучшем случае, останется куцая статья. Вам надо пробивать сразу книгу. Справитесь. Видите женщину? Это Ангелина Семеновна из «Мир и Искусство» – голубая наша мечта, а не издательство. Шансов очень мало. Но вы теперь на виду.

На ватных ногах Дилетант представился земному воплощению мечты – немолодой приятной шатенке. К его удивлению, она очень благожелательно выслушала провинциального мыслителя. – Шансов действительно немного, – сказала она, – но чем черт не шутит, давайте заявку.

Она продиктовала ему адрес и «шапку». – Затем на 5-6 страницах изложите концепцию. Если с вами будет трудно спорить, то формально вам будет сложно отказать.

…Ответ пришел через два месяца. В нем ни слова не говорилось о содержании заявки – оно вроде бы не ставилась под сомнение. Но, писал главный редактор, портфель редакции литературы по эстетике загружен сверх всякой меры, и в ближайшие годы…



Дилетант уже научился терпеть удары судьбы. Опыт показывал, что дней у бога много, возможности открываются одна за другой, и никогда нельзя терять надежды. Позвонила Милочка, рассказала, как чувствует себя мама, какие у них новости. – Предлагают сменить работу, – сообщила она, – в «Грузтабак», главным экономистом. – Все смолишь? Пачки в день не хватает? – Такова жизнь банкира. Им нужен надежный человек. – Конечно, иди, – высказался наш советник, хорошо знакомый с южными реалиями. – Сам знаешь, какая система, а я же член партии… – Какие там обещают деньги? – Шестьсот рублей плюс зарплата, плюс неограниченно сигареты высшего качества для себя лично. – Восхитительная формула, – он рассмеялся, – получается раз в шесть выше среднего оклада? – Больше. – Будешь платить взносы, только с зарплаты. И ты еще думаешь? А кто приглашает? – Я тебя знакомила, Сосо (это был один из заместителей начальника стройглавка, высокий располневший грузин, с бритой маленькой головой, один из их давно сложившейся компании), мой поклонник. Он все спрашивает, как у тебя дела. Мы ведь с ним ходили к ректору университета. Ну, тот и сказал, что если ты хочешь, можешь приезжать, сдавать минимумы, защищаться. – Он думает, что я гребу здесь деньги лопатой. – А иначе зачем жить на Севере? – Нет, Милочка, такую капусту я не стригу, а ездить придется далеко и часто. А больше Сосо никого не знает? – Он всех знает, все хотят курить хороший табак, а не махру. Издательство «Мир и Искусство» тебе нужно? – …Ты что, шутишь? – Какой может быть юмор вокруг такого дела, дорогой? Он мне говорил, там Микулин такой есть. Слышал? – Что-то читал, очень смутно. – Так мы ему скажем, он тебя примет. – Да откуда он его знает? – А, сложный случай… Короче, Сосо квартиру держит в Москве, с хозяйкой. Он такой коммерсант, но девушки ему нужны от высокой культуры. Как-то она его познакомила. В общем, мы звоним. А ты сам договаривайся о встрече. Идет? – Еще как, просто едет.

Неисповедимы пути господни в Советах. Неизвестный Микулин воспринял звонок Женички как должное: – Да-да, Сосо говорил. Приезжайте, чем смогу, помогу.

Он сидел в отдельном кабинете, оказался высоким симпатичным парнем, с большим трудом согласился принять книжки, подписанные Дилетантом. – Что вы, что вы… Рекомедации Сосо более чем достаточно, какой человек, умеет дружить. А вы мне такой аванс, могу и не оправдать. Я ведь здесь в ссылке. После того, как издал книгу об одном творце (он назвал фамилию известного хореографа)… – Так это вы? – изумился Женичка. – Очень интересная, смелая книжка. Так сколько уже лет? – Десять. Боком моя смелость и выходит. До сих пор. Но вы не беспокойтесь, если вам откажут, то не из-за меня (он печально улыбнулся). Пойду в разведку, посидите пока, посмотрите наши издания.

 Он вернулся через полчаса, озабоченный: – Все академики, профессора бросились на штурм самых главных в нашей стране проблем. О-о, извините. – Все в порядке. Куда еще мозгам податься? – Это верно. Вот бы утереть им нос вашей рукописью… опять извините. Давайте сделаем так. Заявку я забрал, плохие люди ее не увидят. Буду держать на контроле. Как только мне удастся просунуть палец в план, я вам звоню.

Женичка уехал с хорошим настроением. Но через месяц он решил, что надо подстраховаться. Пожертвовать частично авторством? Пивнев определенно, внушал уважение, в отличие от здания, где он сидел.

– Михаил Васильевич, извините за назойливость. Мне очень хочется идею проверить в полемике, чтобы она пошла в жизнь. Как у вас дела с докторской? – Пишу. А что? – Вам же нужны публикации. Давайте соместно. (Что я говорю, пень, он же обидится!) – Спасибо, Е. С. Понимаю, что вы рукодствуетесь только научными соображениями. Мне, представьте себе, тоже опасно высовываться с такими открытиями. – И вы тоже?! Ну это совсем сурово… – Вы не знаете устройства хорошо отлаженной машины. С вашей идеей риск выходит далеко за пределы разумного. Защищаться надо без потрясения основ. – И в докторской? А когда же?.. – Может быть и никогда. Камикадзе среди нас нет. Такой вакуум создадут, что не обрадуешься. Я должен держаться примерных рамок. К тому же, у вас недостаток. – Какой? – Вы пишете слишком сжато. На такой идее можно сделать хороший том. – Вот это мне скучновато, есть еще столько задумок.

Господи, неужели эта чудовищная инерция непреодолима? Сколько это может продолжаться? Неужто и эта идея уйдет в небытие? Нет, не может быть, что-то должно произойти! Скоро ли? Как хорошо, что он научился ждать. Он что-нибудь придумает, обязательно. Надо идти на беговую дорожку. Тяжеловато стал он собираться. Но, может быть, снова придут легкие, светлые мысли.



В местном Объединении художников дела шли все хуже и хуже: молодые ничем не радовали, умер старший Хуттунен, уехал Ниеми, Луккинен систематически пил, ушел в поэзию Кадышев (правда, временами у него получались хорошие акварели), сплошные красивости стал сочинять Афонин, легковесным оказался одаренный колорист Гурин. О чем писать?

– Борис, надежда на тебя, а гонишь одно и тоже, – пытался усовестить Поморова Дилетант, – ты бы вспомнил свои главные холсты. – Так для этого работать надо, – помолчав, улыбаясь, признался художник. – Получается, что тебе до сих пор платят за те три-четыре лучшие вещи, которые ты написал в 60-е? – Да вроде того…

Сырые “произведения” покупались музеем у авторов за вполне приличные деньги. – Зачем вы берете эту лабуду? – спросил наш критик Пантелеймонова. – Ну, мы должны представить периоды развития художника, – промямлил тот, – закупочная комиссия решила. – Ничего и никому вы не обязаны, – разозлился Женичка, – привыкли в ноздри смотреть местным гениям. Куда ни придешь – Яффа и Пегова висят. И точно такие же вещи в фондах, уже десятками. Они уже ничего другого не умеют, вы же портите их. – Женя, как же лишать их поддержки? – Так вы собес или музей? Чем мне монографию завершать?

И Женичка позвонил Петяевой: – Тема рискует сгнить на корню. – То есть как? – Полный декаданс. Это у вас в Питере не тот, так другой художник уровень поддержит, а у нас перестал человек работать – все, вместо жанра – дыра. – Наверное, везде так, что-то в других областях никто не торопится. Серия стоит. – Я за три-четыре месяца напишу текст. – О целом крае? Шутите. – Спорнем? – Приезжайте, вас будет ждать Леваневский.

Недавно назначенный главный редактор, довольно молодой и симпатичный брюнет с усами, знал многих художников “в лицо”. Да, пока еще может получиться интересно. Тут же был подписан договор. С богом! Все пело и плясало в душе нашего траппера.

…Как, однако, строить книжку? Обычно автор отписывал несколько страниц одному творцу: родился, учился, женился, работал, награжден, умер… Затем – второму, третьему… – «первый художник» области, второй… Вот он, чиновничий принцип. Не дай бог перепутать знаки различия. Все равно обиды неизбежны. И каша получается. И с видами искусств, и с выводами.

Трудно читать эту цепочку “анкетных данных”. Но если так – то их можно в справочную часть. Надо строить текст от жанра, он есть первичный определитель произведения. И у него ведь есть опыт – он уже писал статьи таким образом. Примет ли эту структуру рецензент? Опять риск?

Но ведь и преимущества очевидны. Все получается намного компактнее, последовательнее, цельнее, научнее, если хотите. Меньше оговорок, мостиков. “Табель о рангах” остается в самой минимальной дозе, а творцы вряд ли что смогут возразить. Можно будет назвать больше имен, вещей. Пусть через запятую, все равно людям приятно.

Наш герой разобрал свой архив и удивился – больше половины истории искусства края было зафиксировано в его статьях. Все-таки он не зря пахал за машинкой до ночи. И лез в мастерские, ругался на обсуждениях. Женичка обходился почти без черновиков.

– Разруливаю гору материалов, – признался он Лене. – Такой объем тащу впервые, сам себе удивляюсь. Зажал все комплексы намертво. – Я еще не вхожу в их число?

Через четыре месяца сто шестьдесят страниц машинописного текста лежали кирпичом на его столе. Он запаковал его и отнес на почту. Он зримо представлял, как в издательстве будут раздумывать над предложенной композицией. Ничего, пусть ребята раскинут мозгами. В крайнем случае он нарежет лапши из этого текста и склеит новый (то есть старый) вариант. Надо согласовать текст.

Как оказалось, он успел к Поморову в самый последний момент. Вскоре тот ушел в заместители, а на его место был избран Чекасов. Цель рокировки – “деловая преемственность” на заказах, материалах и пр. – всем была хорошо понятна.

Новый председатель давно, на дух не переносил Дилетанта, обличавшего сухие темперные штудии Сергея. – Все это субъективно, – тряся маленькой головой, венчающей длинное костистое тело, отвечал он нашему критикану. – Да-да, объективно – это когда я хвалю, – отбивался Дилетант, – тогда это научно.

“Портрет матери”, “Мать воина”, другие вещи поражали жесткостью характеристик. Но защитники у Чекасова были. В пылу полемики Сорокина разве что не впадала в истерику. – Только слепой может не видеть достоинств этой работы! – кричала Надя Женичке. Других аргументов у нее не находилось.

Организатор Сергей был хороший, вакуум вокруг нашего героя нарастал, чувствовалась направляющая рука. На очередном обсуждении Женичка обнаружил в качестве “обзорщика” невысокого лысенького человека. Его представили как кандидата искусствоведения из Ленинграда. Евгений Евгеньевич доложил собравшимся свои, впрочем, не очень радостные впечатления.

Женичка как мог дополнил его соображения, а в конце разговора, сохраняя лицо, подошел и поблагодарил за добросовестную работу. – Что вы мне посоветуете? – спросил тезка. – Ну, если только чаще менять ритм, интонацию, не скрывать эмоций. А то у вас манера лектора, настроенного на три пары, не меньше. – Так и есть, я преподаю в институте культуры, – улыбнулся тот, – вы, Е. С., меня не помните? – Нет, простите… – Я тот самый Громовиков, который стал аспирантом вместо вас. – Да, неисповедимы пути. Теперь вы заменяете меня тут. – Я и не предполагал, что мне уготована такая роль. Вспомнили? – Так мы и разговаривали десять минут. Сколько лет прошло, не шутка. С трудом, узнаю. Как прошла ваша аспирантура? – Вы же видите, – он погладил ладонью череп, – и Карпиченко вы хорошо знаете. Как вспомню… А у вас, судя по прическе, все обошлось? – Да, без защиты, – Женичка прижал все еще упругую массу волос, – но я до сих пор стараюсь. Эстетика, общая теория искусств, – он достал из кейса последний межвузовский сборник, в котором была напечатана его статья. – А ваше имя, Е. Е., я не встречал.

Громовиков взял брошюру в руки, несколько иронически, с вершин кандидатской степени, улыбаясь, полистал: – Что есть общая теория? – А вот посмотрите, тут некие пропилеи выстроены.

Гость, ухватывая ключевые абзацы, посерьезнел: – Да, пожалуй… Любопытно, любопытно. – Дарю, давайте надпишу. – Спасибо. Сколько раз говорил себе: сядь за статью. Не получается. Все, знаете ли, уходит в разговоры. Красивые студентки, надо быть на уровне. – Вот и я чувствовал эту опасность, избежал вуза, слава тебе господи. У меня бы разговорами дело не кончилось, погнали бы в шею, и не один раз. – Только разговоры, ни копейки больше. Я же из провинции, жена строгая, мне в Питере деваться некуда. – Как я вас понимаю. Ну, еще раз спасибо, желаю вам успеха, приезжайте, выручайте.

…Собрание художников Чекасов провел виртуозно: никто не успел сказать ни слова, как собравшиеся проголосовали за какую-то ерунду и были отпущены с миром. Выходили из выставочного зала, не глядя друг на друга. Ну что ж, ребята, вы получили то, что хотели.

Через два месяца состоялось второе собрание. На этот раз после получасового спича Чекасова слово взял Поморов, он успешно потянул время дальше. – Ну, что, будем голосовать? – не давая секунды на размышление, предложил он. – Кто за?

Нет, это надо было ломать. Женичка выскочил к “президиуму”, как к убегающему поезду. – Я смотрю, теперь у нас дисциплина выше партийной! Собрания проходят в режиме монолога начальства! Бессовестно это! Обсуждается вопрос о материальной помощи… – Правление решило… – с нажимом прозудел Чекмасов. – А общее собрание – высший орган, и вправе отменить решение правления! – Как так?! – А так, почитай устав! Что за дела? Шакалову – очередная помощь, а у него средний заработок в три-четыре раза выше всех по мастерским. – Так у человека сложились обстоятельства! – Так обсуждать надо, сравнивать, а не делать из нас придурков! – Ну, знаешь! – Знаю, знаю! Не уважаешь людей, так хоть вид делай! Диктатор нашелся!

Поднялся радостный шум, вопрос быстро обсудили и уже из чувства мести приняли совершенно другое решение.



Отработав год на радиозаводе, выпив свою долю водки в компаниях с монтажницами, и познакомившись с ними в постели поближе, Рудик ушел в армию. Самое главное – он, боксер, мог постоять за себя. Он, как и мамочка, любил поговорить, но в армии его быстро от этого отучат. Что делать, служат почти все. Сын оказался в Подмосковье, в частях ПВО. Уже хорошо, что не в Афганистане. Дома стало спокойнее и просторнее. Но не тише.

– Лена меня умоляла ничего тебе не говорить, – сказала Ирина. У Женечки все похолодело. – О чем? – Но я люблю правду. – Да-да, свою правду. Так о чем? – Как тебе сказать… Она ничего не признала. – То есть? – Никаких ваших отношений, хотя я думаю, что у вас многое чего было. – …И что конкретно она сказала? – Приходила с подругой. Говорит, что она может сильно тебе помочь с диссертацией, что я сдерживаю твою карьеру, что у меня с тобой мало общего, а она составит твое счастье. – И? – …Она просила отпустить тебя вместе с Романом. – Смелая женщина. А ты? – Сказала, что тебя она может забрать хоть сейчас, а сына я, конечно, не отдам. Так это правда? – Ей мои интересы ближе, чем тебе. Для тебя – я машинистка, так сказать, просто писучий лентяй, просиживающий вечера в кресле, вместо того чтобы что-то стругать или прибивать. – Да уж… Ну и иди к ней. – Без Романа не могу. – Тогда терпи меня. Пока я не захочу развестись. – Такое может быть? – И довольно скоро. Мне надоели твои бесконечные романы. Я вся больная из-за переживаний. Голове не прикажешь. – Да когда мне крутить? Ты видишь, я весь в работе! – Я не могу контролировать каждый твой шаг, но я нутром чувствую.

Вот это шаг! Наивная Ленка, на что она рассчитывала…

– Так что там с публикацией статьи, – спросил он, имея в виду кафедру училища ПВО – Я поговорю с отцом, – она как будто вспомнила, – но обещать ничего не могу.

Через две недели она сказала, держа в руках текст: – Это может быть. Но… – Что именно? – Тебе для этого надо переехать ко мне. – Леночка, ты же знаешь, я долго не выдержу. Снова уйду к Роману. – Только так. – Сколько сердец будет разбито, ты считала? 

Его просто покупали. И это меняло дело. Да, был оглушающий секс, но он так и не мог сказать, что он ее любит. Вскоре она стала гораздо реже передавать ему новинки и журналы. Как-то резко, а то и зло стала отзываться на его шутки, а вскоре сказала, что не может больше жить двойной жизнью, что просто не выдержит, что муж сказал: или–или… Все было понятно. Может быть Ирине станет легче.

Остановить, наконец, эту “левую” жизнь? Дать себе слово? Что я за сволочь такая, негодовал Женичка, неужели это будет продолжаться? Как себя смирить, в конце концов? Возможно ли это в принципе? Либидо непобедимо… Почти стихи. Программа, ген неверности, не иначе. Оправдался.

Сколько он может приносить человеку горя? Он же ее любит, жалеет. Сколько вариантов отверг. Но. Иной раз к ней со всей душой – тут же скандал из-за очередного пустяка. Он мог смолчать, но пустяк требовал компенсации. Повиниться, как того требовала жена, он не мог, а без этого она отказывалась мириться. В доме сохранялся режим “странной войны”.



На сей раз выставка “Север” планировалась в Н., надо было врастать в новый региональный цикл. Он уже шел во всю, а Дилетант, со свойственным ему “поздним зажиганием” только что начал думать о своем в нем участии. Надо было наверстывать упущенное, и он помчался в Объединение.

– Еще один наш человек в выставкоме не помешал бы, – сказал заместитель Поморов. – Я позвоню референту, ладно? – предложил Женичка. – Поучаствую хотя бы здесь. И попрошу, чтобы мне дали обзор какого-нибудь раздела.

Их “зоной” теперь заведовала Кириллова, известная Дилетанту по публикациям в “Художнике”. Бывая на Покровке, он каким-то образом с ней пересекался – передавал что-то с оказией, прояснял какой-нибудь вопросец. Это была невысокая, миловидная шатенка, наверное, под сорок. Он набрал ее номер, коротко представился, она вспомнила его самого и его статьи.

– Активно печатаетесь… Да, хорошо бы устроить разговор по существу, – сказала она, – конечно, свежий человек нужен. Жаль, вы не обратились раньше, мы бы вызвали вас на Челюскинскую. – Все равно, я не могу сечас ездить с выставкомом. Пока буду присматриваться. – Да, на это нужно месяц потратить. Я переговорю с председателем оргкомитета, думаю, мы вам поручим графику. Не живопись, но самый большой раздел. Так что готовьтесь.

Вскоре в Р., на краевую выставку, прибыл выставком. Большую его часть составляли неизвестные Женичке люди. Кириллова, правда, его узнала, представила всем. – Его голос также считаем, – сказал председатель выставкома, Журавков.

Комиссия шла по экспозиции быстро. Предпочтение отдавалось крупным вещам. Что удивило Дилетанта, оценок, споров почти не было, определенные, а тем более резкие высказывания были крайне редки.

Председатели областных Объединений были заинтересованы в том, чтобы земляки были представлены на выставке пошире, агитировали за “своих”. Нередко хорошо знавшие друг друга соседи в спорных случаях, голосовали даже за слабые вещи, помогая друг другу. Как правило, им шли навстречу. Поскольку в местных союзах образовались уже “династии”, родственников крупных мастеров поддерживали, не особенно смотря на их уровень. Понятно было и то, что в экспозицию войдут не все отобранные работы.

 Просмотр закончился довольно быстро. – Все согласовано, графика за вами, – сказала, уезжая, Галина Сергеевна, – выступления будут печататься в журнале. Нне задерживайтесь. Если почувствуете необходимость, обзор покажете мне.

Денег на “смотры искусства” не жалели – в Н. приехали большие делегации, которые не без труда разместитилсь в нескольких гостинницах. Основную экспозицию делали в музее –многие были сокурсниками или давно знакомыми. Показывали друг другу свои вещи. – “Старик, ты гений!” – фраза века слышалась постоянно.

 В номерах слышалась и более сильные выражения. Иногда возникало впечатление, что “зона” – не более чем повод для братских, изобильных возлияний. Избалованные интуристами клерки и обслуга встречали художников со скучными лицами.

Повесили “центровые” (с вождями, передовиками и пр.) картины, поставили скульптуру, витрины с прикладным. В каком-то вновь построенном здании, естественно, еще не просохшем, оказались произведения “второго ряда”. Покоробленные листы становились традицией для “Севера”. В плохо освещенном фойе театра разместили все малозначительное и случайное. Работали, прихватывая ночь.

Лучшие места были отданы председателям союзов, а также заслуженным и народным. Увы, произведений живописи и скульптуры, которые могли бы стать, что называется, событием, не было вообще. В графике дела были получше, но в «звучании» этот вид искусства не мог соперничать со «старшими». Зато здесь конкуренция была высокой.

Сопровождаемый молодым секретарем, по музею прошел архиепископ – крупный бородатый мужик. Он задерживался у некоторых работ на несколько секунд, в его трезво-оценивающем взгляде не выражалось ни одобрения, ни светлого чувства. Затем во главе представительной группы промчался кто-то из ЦК. Вот они, аппаратчики со значительными лицами, молчаливые и откормленные. Им нельзя говорить о недостатках – получится, что они недорабатывают.– Здесь нет плохих работ! – повелительно указал функционер с холеным лицом. – Все талантливо! (Их сопровождала Голубова.)

Не умеешь вкалывать, умей отчитаться, вспомнилась Дилетанту заводская мудрость.

Сколько можно… Жаль, живопись ему не дали обозреть. Он так или иначе скажет то, что думает. Наш Обсерватор снова пошел по экспозиции, делая кроки и заметки. Канва обзора у него сложилась, осталось только перенести мысли на бумагу. К вечеру черновик был готов. Чтобы еще такое сделать, размышлял наш герой. Почему бы, к примеру, не завязать знакомства с другими председателями? Теми, что помоложе.

У портье он выяснил – кто где живет. Он заявился к Гоше Ефимову из А. Высокий, крепкий сибиряк с копной темных вьющихся волос, немного похожий на Сурикова, он был улыбчив и доброжелателен. Здесь же, за «накрытым» столом сидел, как оказалось, Виталий Бубенчиков из М. – невысокий и общительный.

– Извините, я без приглашения, – представивишись, начал Женичка. – Да ладно, здесь так и ходят друг другу, – Гоша принял явление Дилетанта как должное, – помню вас по Р. – Ребята, буквально несколько минут. – Если человек воспитан, то можно и без закуски, – заметил Бубенчиков. – Так вот, мужики... Несколько раз прошел экспозицию. Падает уровень, а? – Давай с горя, по стопарику. С радости мы уже пили. – Чтоб мне провалиться в чистые искусствоведы, за будущие шедевры. Так вот. Без критики дело не поправишь, мужики. Извините за наглость, но, похоже, я один такой на весь Север. Думаю, вам, председателям, есть интерес в человеке, который хочет и может сказать трезвое, резкое слово. По существу. – Оно, конечно, трезвое не помешало бы. – Приглашайте на выставки, буду ездить. – Кроме шуток? – У нас кислород мне перекрыл Чекасов. Слишком я его достал, теперь он приглашает из Питера. Да и мне тесно у себя, я уже потворяюсь. Материал нужен побольше, для обобщений. – А как у тебя отношения с издательством? – Сдал монографию о своих. Хотел бы писать о других областях. – Так это здорово! Давай, вот за это.

Под умеренный выпивон-закусон выяснилось, что есть у них пишущие девочки, но так, статейки в газеты, информашки в журналы. Может быть и хотели бы замахнуться на большее, но… В А. Объединение с хорошей историей, заверил Гоша, после зоны планируй поездку. 

Утром Дилетант сидел за машинкой в конторе местной организации. К обеду он настучал восемь страниц – больше журнал не проглотит. Выставком почти в полном составе отправился в главный городской ресторан обедать. Сиденье затянулось, стали обсуждать экспозицию. – Вы тут еще долго? – поинтересовалась официантка. – А то скоро люди придут. (Очевидно, имелись в виду люди, могущие хорошо выпить.) – Делая веселую мину, выставком убрался из помещения…

На следующий день выставку с помпой открыли, вечером народ постепенно набивался в зал театра. В фойе Дилетант отыскал Михайлову. – Вот, уже готово, – провозгласил он. – Что-то вы торопитесь, – немолодая уже журнальная дама была довольно мрачна, – даже не послушали, что скажет начальство. А как захотите поправить оценки? – (Женичка опешил, но понял, что за ее словами стоит большой опыт.) Вас не затруднит держать этот текст в сумочке? – любезно осведомился он. – Нет, конечно. – Ну так я сдал вам статью.

– Женя, идите к нам, – позвала его Голубова, она сидела с другими аппаратчицами. Сидоров, председатель российского Объединения, говорил очень обтекаемо. Он не сказал, что маленькие персональные выставки портят экспозицию, что тревожно воспринимается засилье родственников, что экспозиция безболезненно могла быть сокращена на треть.

Не сказал этого и Чурсин, искусствовед и скульптор из Москвы. Было много правильных слов о кризисе картины, о слабости сюжета, пластики. Они сопровождались полуулыбкой гуру (все мы понимаем, почему это происходит), однако все это повисало в воздухе, долгая трескотня утомляла – поскольку ни одного имени, ни одного полотна названо не было.

Объявили обзор графики: – Попросим товарища сократиться, поскольку времени осталось немного, – заявил от красноплюшевого президиума Сидоров. – Так за регламентом следить надо, – зло бросил очередной докладчик, взобравшийся на сцену; председателя даже перекосило. Злость Женичке помогла, он отбарабанил свою нелицеприятную статью.

Графика, обычно оперативно исследующая действительность, пробуксовывает. Он пожаловался на отсутствие содержательного портрета, малочисленность жанровых композиций, проникновение в язык “наива”, неприличного акдемически образованным мастерам и т. д. Имена и работы он назвал. Наконец он покинул сцену под одобрительный шумок зала. – Молодец, Женя, – шепнула Голубова, – не посрамил землю Северную, заповедную, и Южную, обетованную.

Следом, о скульптуре, говорила Кириллова. Раздел был слабый, но “обзорница” выражения выбирала мягкие, и – без обобщений. – Что она несет, – шептала, хмурясь Голубова, – это совсем не так! – И после паузы: – Прости, господи, ее прегрешения.

Кириллова, внимательно наблюдавшая со сцены за лицами коллег, могла понять, что они испытывают. С хмурым лицом она направилась к своему месту. – Дорогая, ты выступила замечательно! – вскочив ей навстречу, между поцелуями пропела Голубова. – Все так критично, аргументированно!

Наверное, это была форма воспитания. Затем довольно остро говорила Богуславская, знаток декоративного искусства. После завершающего выступления Сидорова народ стал подниматься со своих мест. К нашему герою подходили знакомые и незнакомые, благодарили за верные слова, тут же приглашали приехать к ним на выставку (областную, молодежную, групповую, персональную и т. п.). Даже Ермолов повторился. Впрочем, кто-то зло щурился.

Все это продолжалось на генеральной пьянке, для которой был снят ресторан в гостиннице. Проснувшись в середине следующего дня, Женичка вспомнил: надо идти на закупочную комиссию. Но можно было найти и другое занятие. Он спустился к регистратуре и попросил оставить за ним место еще на сутки.

Портье, молодая, симпатичная женщина, посмотрела на него с подозрением: – Зачем? У вас бронь кончается сегодня! – Ну так что? Я еще не познакомился с вашими прекрасными памятниками. – У нас было распоряжение обкома, а теперь все! – Я понимаю, что я менее выгоден, чем иностранный турист, но сейчас вроде не сезон? – Все, давайте паспорт, съезжайте! – Я поеду! Я съезжу прямо в обком партии, и скажу там, какие здесь суконные типы работают! Которым советский человек – червь! – Что вы себе позволяете?! Мне, что позвать директора?! – Да, зовите! – …Ну, ладно, ладно. Поживите еще денек.

Какой сволочизм, однако… Большая часть города была застроена невыразительными жилыми домами. Другое дело Кремль с отреставрированными башнями, стенами. Археологические коллекции в краеведческом музее можно было рассматривать бесконечно: казалось, протяни руку и очутишься в далеком прошлом. Древний храм с интерьером, оказавшимся каким-то очень знакомым и тесным. Интересные палаты.

– Нигде не мог обнаружить имя архитектора, – шепотом пожаловался он экскурсоводу, – в 15 веке у нас своды с нервюрами не строили. – Так это немцы соорудили, – также шопотом ответил тот, – мы стараемся не афишировать. – И чего стесняться? Связи с Ганзейским союзом известны, двери в соборе привозные, об этом можно, а об этом нельзя. Раз так, должна быть каркасная конструкция. – Просвечивали стены, сорок дверей обнаружили. – Проемов, что ли? Это и есть каркас. – Ну да…

Древние храмы – и одинокие, и целое их созведение на Торговой стороне – поставленные довольно тесно, они удивляли монументальностью, тонкими вариациями объемов. Внутри, однако, поражали могучие столпы, которые почти не оставляли места людям. Не отсюда ли привычка русского человека к зажатости? А откуда тогда идет его эмоциональность? Широта души? От редко населенных просторов? А откуда наплевизм?



Месяца через полтора прислали отзыв Кирилловой на «Художников края». Она одобрительно отозвалась об описании-анализе и выводах. Единственное, что ее не устраивало – жанровая структура: такого еще не было, нужно вернуться…

Что за консервативность, удивился наш новатор, не было – и весь аргумент. К отзыву прилагалось письмо Петяевой с просьбой учесть замечания референта. Скорее всего, она просто пролистала рукопись – пусть автор с рецензентом разбираются. Недолго поразмыслив, он сочинил ответное письмо: предлагаемая структура позволяет компактно и более цельно строить книгу (и другим авторам тоже), если же возвращаться к биографическому принципу, то это не только нарушит стройность композиции, но потребует дополнительных объемов, которые прошу разрешить.

Только теперь в издательстве прочитали рукопись – к ней появились замечания, а в письме сообщили, что контраргументы сочли основательными, возражений против новой структуры не имеют, подпишите прилагаемый договор. Гора упала с плеч, работа предстояла скорее техническая.

Вот теперь можно было заняться соседними областями. На осенние каникулы Женичка, созвонившись с Гошей, выехал в А. Большой деревянный город с тесовыми мостовыми, который он помнил еще в 60 – 70-х, медленно отступал. Появился новый мост через широкую реку, железнодорожный вокзал – от которого теперь начиналась главная улица, ведущая к набережной, застроенная каменными многоэтажными домами несколько улучшенного, против типового, облика.

Появилась и главная площадь. Благодаря грандиозным размерам она казалась пустыней (невзирая на помпезный памятник Ленину). Надо отдать должное здешнему начальству – об искусстве оно заботилось. Отреставрировали театр, хороший образец конструктивизма. В одном из домов первый, высокий этаж отдали музею искусств.

Для художников в новых жилых домах были встроены индивидуальные мастерские (некоторые – в два света), а для самого Объединения было выстроено многоэтажное здание художественных мастерских с большим выставочным залом. Здесь висела, лежала и стояла экспозиция областной выставки, которую должен был обозреть наш старатель.

Вместе с Гошей они прошли многочисленные выгородки и подиумы. Здесь еще работали мастера 30-50-х, многим из них можно было сказать немало заслуженных приятных слов. Довольно интересным было среднее поколение, в которое входил Ефимов, некоторые другие выпускники вузов и училищ. Северные ландшафты и деревня с ее бытом, архитектурой, все еще питали многие холсты и листы.

Сравнительно молодое поколение было склонно к “пикассятине”, “сезаннятине” и прочей “модернятине”. Вполне провинциальные имитации в этом духе, как и везде, были расчитаны на легкость “интертрепации”. На “левом” фоне выделялся Копцов; работал этот автор «знаковые» композиции, например – некая серая рыба на фоне закатного полукруга в центре холста, все остальное – густые, рельефные волноподобные мазки сине-фиолетового цвета. Не лишено силы… Подобные вещи, выставляемые одна за другой, не грешили светлой эмоциональностью, но ничего интересного в них нет, не мог не заметить Гоше наш консерватор.

– У него авторитет, – сказал Ефимов, – у зрителей, в основном технической интеллигенции. – Это большая темная сила, – самокритично отзвался Дилетант. – И как вы его в Объединение принимали? – Вступал он под импрессионистические вещи, а сейчас гонит что-то вот такое… Да он слегка шизанутый, все это признают. – И это их не смущает? – Наоборот. Ну и писал бы себе. Так агитирует девушек, да и наших молодых, крику много. “Затирают”, “ не пускают”. Ты еще их услышишь.

Вечером, на обсуждении, наш гастролер предложил новый здесь аттракцион – перебивать его на любом месте, возражать. Все-таки работа научила его быть кратким; Дилетант использовал свой жанровый принцип, это оказалось неожиданным, но народ успевал переключаться. Похоже, было нескучно.

Лучшие вещи он обговорил подробнее, называя имена, под остальной, “внешний” реализм Женичка подвел общий знаменатель: – Мало энергии высказывания, психологизма, точной эмоциональности, пластической культуры.

Как и везде, здесь привыкли к куда более мягким выражениям, укутанным в многословие.

 – А я и не ставил таких задач! – возник кто-то из среднего поколения. Любимая отговорка коллег вызвала одобрительный шум. – Задачи ставят жанры, – пропел наш Кенар свой довод, – тысячелетняя профессиональная практика, нельзя подменять ее законы.

Аудитория переварила эту мысль. Разговор, едва ли не беседа, шла более или менее мирно, по глазам он видел, что его слова звучат убедительно; в зале, битком набитом народом, было тихо. До тех пор, пока он не перешел к левачкам и Копцову. Посыпались едкие реплики. – А Матисс? А авангард? А “сюр”? – выскочила молодая зрительница. – Их тоже запрещали! – Вы меня с кем-то путаете, – отпустил вожжи наш шоумен, – запрещать нужно только преступления против человека. Что такое “А”? Вы думаете, искусство создается прецедентами? Тогда как они здесь представлены? Нет, мы видим разрыв и с ними.

Наш теоретик взял паузу. – Выдавая декоративное панно за станковую живопись, вы принципиально извращаете природу вещей, их язык. Это не мелочь. Хочу еще раз повторить: у вас много интересных мастеров, обещающая молодежь. У всех нас есть северная традиция. Она закреплена в народной культуре, в лучших работах профессионалов. Пока немногие понимают, что она – здесь самое ценное, что ее надо претворять,– не скрыл своего сурового мнения наш хранитель древностей. – Если не будет ее развития, не будет и профессионализма.

Гоша сидел довольный. К нашему герою подходили художники, зрители, благодарили за разговор, вели к отдельным вещам. Некоторые продолжали спор. Наконец зал опустел.

– Ну, Женя, это твое,– Гоша не скрыл удивления, – только как ты выдержал? – Не выношу докладов. Дискуссия куда лучше. – У нас все так скучно проходило. Женщины из музея… они где-то наверху, а мы тут копошимся. А тут прямо свежим ветром повеяло. – Ну, Гоша, спасибо. Правда, очень рад этой поездке. И еще, разговор помнишь? Давай о книге договариваться. – Я думал об этом. Тут такое дело, вроде старик Ширев собирался. Уже лет пятнадцать поговаривает, но, наверное, так все и останется. – А в музее никто не возьмется? – Нет, даже мысли не возникало. Не потянут. На правлении обсудим. Давай, пиши заявление, мы по нему примем решение.

Вечер гость провел у Ефимовых, где поближе познакомился с Людой, его женой, и ее сестрой Леной. Это были настоящие поморки – блондинки с простыми, скуластыми и приятными лицами, голубыми глазами. Лена была моложе – крепкая, молчаливая. Она окончила художественное училище, а потом – почему-то институт физкультуры – который не мешал ей преподавать в художественной школе. Несмотря на поздний час, объявились милые ребятишки Гоши–Люды, сын и младшая дочь. Дети тут же притащили гостю ворох своих рисунков, пришлось отвлечься от выпивки и заняться педагогикой.

На следующий день Женичка побывал у пригласивших его художников. Понравились настоящие, много работавшие живописцы: Ширев – довоенной, а Котин – послевоенной школы. Было довольно много “авторов одной картины”, так и не сумевших превзойти вещь, созданную в молодости. Были откровенные лентяи, писавшие, как получалось, и не желавшие ни о чем задумываться.

Многие были выпивохами, как и в Р., Объединение для них было оформительскими мастерскими. Если бы они, как казалось нашему наиву, в свое время услышали честные, доказательные оценки…

Вечер завершался в ресторане, в узком мужском кругу. Наш ценитель всякого-разного с удивлением ощущал себя в центре внимания, в роли чуть ли не “столичной штучки”. Ему удалось скрыть неловкость, которую он испытывал, он пересказал какие-то сплетни, почерпнутые в Москве. Уже пьяный разговор свернул на монографию.

– Раз в центре положили, – сказл график Водолажский, – то грех не издать. – Сделаю за полгода, – с присущей ему скромностью гарантировал наш Писучер. – Ну-ну, люди годами пишут… – хороший маринист Ртищев с укоризной посмотрел на хвастуна. – Я тебе отвечаю, – Женичка враз протрезвел, – я своих за три месяца отписал. Опыт есть. – Что, на спор?! – Хоть что! Найдите мне жилье на месяц, гарантируйте знакомство с вашими и музейными фондами, всем заполнить специальные анкеты, желательно собеседование! Да, еще нужны фотографии основных произведений. – Да мы тебя поить-кормить будем, даже девку будем подкладывать. – Вот это ход мыслей мне особенно нравится.

 Утром он улетел в Р. При первом же удобном случае, пользуясь свободными днями (пятница-суббота-воскресенье, каникулы) наш корсар слетал в М., а затем и в С.

Картина везде была примерно одинаковой. Был некий, работающий более или менее успешно костяк – а также “болото”, “левая” оппозиция, свой андеграунд; свои счеты между теми, кто расхватывал основные заказы и недовольным большинством. Воистинну, Маркс: прав: одинаковые условия (жесткая конкуренция) формировали одинаковые (порой гангстерские) отношения.

Удивлялись тому, что он добровольно мотается по Северу, критику его встречали по-разному, но, в основном, хорошо, разговор о монографии воспринимался с энтузиазмом.

В М. Женичка познакомился с Морозовым. Мужик из Донецка был на десять лет его старше, образования имел всего ничего – ремесленно-художественное училище после войны, альфрейщик. Ну и, конечно, творческие дачи, на которых он не пил, а работал как вол, успевая перенять самое ценное. Интуитивист, он не владел академическим рисунком, но каким-то чудом умел схватить форму, ее конструкцию, главное в характере человека.

В нем жил восторг перед искусством. Манера была очень энергичной, наполненной. Эффекты полярного сияния, необычные свечения самого неба, снежных сопок, художник переводил в яркие, порой очень рискованные, фантазийные, но неистощимо убедительные картины природы, ее состояний и настроений. Это был прирожденный живописец, и – график. Холсты, картоны он выставлял бесконечной чередой.

Вот кто заслужил книгу, подумал наш герой. Такие же мысли, как оказалось, таил в себе и художник, отличавшийся широкой натурой – он тут же подарил собеседнику большой пейзаж, упаковал его. Судьба компенсировала скупость Зимина, зажилившего обещанное полотно.

Мало того, Николай Михайлович набил старый портфель рыбными консервами, сельдью, копченным палтусом и буквально вынудил Женичку взять его: давай-давай, там у вас жрать нечего, а у нас хоть море кормит (гость знал, что и в М. не все можно поймать в магазинах). Самолет, на котором он возвращался, в Р. не приняли по причине тумана, посадили на запасной аэродром. Оттуда пассажиров вывезли на автобусе к железнодорожному полустанку.

Состав останавливался на две минуты. С толпой пассажиров Женичка мчался вдоль путей к назначенному вагону, когда оборвалась ручка портфеля. Это распухшее чудовище ухватить было не за что. Но как бросить Еду? Не война, конечно, но… Толкая его впереди себя по снегу, наш герой в последний момент успел забросить картину и этот вес в уже двигающийся где-то высоко тамбур, и из последних сил сумел взобраться на подножку. Ругавшаяся матом проводница и кто-то из пассажиров втянули его в тамбур.

– Так бы и оставил что-нибудь на рельсах, – сказала женщина. – Ты вроде улыбаешься? – Метатель печального образа... – возвел себя в рыцарское звание Женичка, – спасибо, люди. Уже раз тонул… Теперь третий день рождения буду праздновать… Который раз меня судьба испытывает. Ума не приложу, за что, – он был весь в поту и ознобе, отходил от пережитого, сидя на железном полу.



В Р. художники как будто выдохлтсь, хоть бросай писать о них, может быть, почувствуют, что они неинтересны. Надо переключиться на любителей полностью.

– Кружки, студии, новые авторы нужны. А не учредить ли нам народный университет декоративного искусства? – спросила его Хрупина из обкома профсоюзов, судьба снова шла навстречу, – нас сверху просят. Резьба по дереву, керамика, ткачество. За дипломами народ потянется. Возьметесь? – А база? – Студия Веревочкина. Я уже с ним говорила. – Так пусть он и возглавляет. – Нет, он рекомендует исключительно вас.

В Доме культуры домостроителей база действительно была неплохой. Володя был душевым человеком, знал технологии, сам недавно занимался чеканкой, набрал большой запас хорошей древесины для резьбы. Когда сюда пришли ушедшие от Тухлиной ткачихи, он быстро поставил им станки.

Их собрал Юра Филатов, лаборант, по образованию – шахтный электромеханик. Руки у него были золотые, что по дереву, что – по металлу. Из бросовых конструкций он ладил разные станочки, приспособления, с другим, таким же мастером, Мезенцевым, они соорудили в подвале печь с почти метровым объемом для обжига керамики.

Дилетант не был способен на нечто подобное, но он, по крайней мере, мог по достоинству оценить сделанное этими Кулибиными. На этих людей можно было положиться. А им так нехватало теплого слова, по делу. Ну и чтоб было сказано где надо. Боже ж мой, надо учить, а он никогда толком не влезал в прикладную “науку”. Отвечать за уйму народу. Еще одна авантюра?

– Двухгодичный срок, не меньше, изучение теории, обязательная защита эскизов зачетных работ и дипломов, – сообщил он свои условия Хрупиной; история повторялась. – Только затем исполнение в материале. – А не сложно будет? – Ну, тогда назовем курсами для кружков при домоуправлениях. – Не надо крайностей, Е. С.

К сентябрю набрался приличный состав, пришедшие учиться люди уже имели кое-какой опыт, среди них были даже архитекторы. Раз в две недели, а чаще – по вызову (благо Дом культуры был недалеко), Женичка мараковал с мастерами над эскизами, заготовками, самими вещами. Его боязнь орнамента оказалась напрасной, мысль включалась от легкого импульса, и Дилетант начинал цепляться к каждой мелочи. Но разговаривал он с авторами, как с равными. И они начинали думать вместе с ним.

Труднее было с керамикой, сосудами, малознакомой технологией. Но и здесь быстро нащупывались принципы формообразования. Интересно, они были всеобщими – везде нужна определенная, оптимальная масштабность (по отношению к человеку), должна прослеживаться логика развития главного объема, силуэта, последние должны были быть энергичными, не разваливаться, с ними должны быть соотнесены детали, декор должен комментировать, подчеркивать тектонические элементы.

Беготня, конечно, но эта живая работа учила, подталкивала Дилетанта к осмыслению сути вещей. Она имела еще один смысл: одновременно готовилась краевая выставка самодеятельного искусства. Женичка снова был назначен председателем выставкома, снова Гиненов нервничал, слушая замечания нашего хранителя традиций студийцам, за которым шел выставком при голосовании.

История повторилась и у Тухлиной – отвергнув многие коврики, гобелены, скатерти и салфетки, коллеги уехали в очередной дом культуры. Вернувшись в музей, наш председатель узнал, что студия “Машиностроитель” отказывается принимать участие в выставке.

– Не надо скандала, – тихо попросила Хрупина. – Нет, решения принято, Надежда Ивановна. Надо давать оценку студии. – Черт с ней, давайте уступим, Гиненов “за”. – А те, кого мы уже приняли, их что, выкидывать? Потому что они не такие наглые? Уж не вспоминаю, что, по вашим же словам, Галина Сергеевна давно вам обрыдла. Какие-то распри, пишутся письма. Сами же просили найти окорот на эту психопатку. – Так-то оно так, а кто вместо нее? – И откуда это берется, извините, у местных женщин?

Скандалистка оказалась тут как тут: – Дайте нам этот зал, мы сами оформим его своими работами! – Да мы не знаем, как разместить отобранные вещи, а вам еще зал отдать! – взорвался Женичка. – Только на общих основаниях, вместе с другими! Вы ничем не лучше! – Я заслуженный работник культуры России! – Вот везите свои вещи в Москву и там козыряйте своим званием! Веревочкин ничем не хуже вас, а решени жюри принял беспрекословно. – Тогда я буду жаловаться! – Пишите! Вы забыли, где деньги получаете!

Через неделю нашего Принципа пригласили в Дом культуры машиностроителей. В кабинете директора вдоль длинного стола сидели явно недовольный очередной сварой заведующий отделом культуры обкома Кольчугин, с высоты своего росточка возглавлявший синклит; вырванные обкомом из потока привычных дел, недоумевающие представители правительства края, его Совета, народного контроля, горкома, профсоюзов и т. д., и т. д. Виновница торжества с мужем, Щербаком, сидела за торцом стола, Женичка, как всегда, разместился в одиночестве.

– В несколько адресов от студии Галины Сергеевны поступило письмо с жалобой на самоуправство Малинина. Заслушаем, товарищи.

На трех страницах Тухлина недоумевала, почему технологически безупречные вещи мастериц (все фамилии от А до Я) отклонены Малининым. Этот критик, не выткавший в своей жизни ни одного коврика, берется судить… самоуправно формирует экспозицию, и (чего доброго) будет выдавать призы и грамоты… Нехитрые интересы обнажались достаточно отчетливо.

– Что скажите, Е.С.? – задумчиво вопросил Кольчугин. – Уважаемые товарищи, у меня в руках протоколы выставкома. Его добросовестно вела Новикова. Посмотрите, голосование по каждой вещи. Решение принимались коллегиально, большинством голосов, известными в крае специалистами. Залы не резиновые… – Я возглавляю десять лет… А он всех подмял! – визгливым голосом вклинилась Тухлина. – Они его боятся! Он не знает материалов!…

Это может продолжаться долго, сообразил наш диктатор, с какой стати он должен публично выслушивать инсинуации этой стервы? – Я в жизни не снес и пары яиц, что не мешает мне судить о вкусе яичницы, – процитировал он Бернарда Шоу. Его голос легко перекрыл продолжавшую наизусть повторять свое письмо Тухлину. – На каком основании вы оспариваете мнение жюри? Вы, что – художественный цензор края? От вас ушли лучшие ткачихи! Вы портите поколение за поколением! Зачем вы продавливаете в экспозицию совершенно одинаковые вещи? Ошибки в композиции снимают вопрос о техническом мастерстве! Вы склочничайте, вместо того, чтобы самой учиться! Ни для кого не секрет, как вы сделали себе “заслуженного”! Не напоминайте нам об этой дикости, мы сами умеем писать! Куда надо! Это вас боятся студийцы! Потому что вы устраиваете истерики по любому поводу! Это патология! Вам следует подумать о своей роли! Из-за вашей безграмотности люди убиваются за станками, выдавая непродуманные, сырые вещи!…

“Параллельный” крик продолжался несколько минут. Поскольку глотка нашего горлопана была луженой, Тухлину было слышно плохо, да она явно задохнулась от злобы, с шипением (“ну, товарищи, ну что он себе позволяет”, ей, потише, вторил муж) умолкла. Товарищи с интересом внимали этой сцене. Умолк и Женичка.

– Ну, Е. С., разве так можно? – молвил наконец Кольчугин, пребывая в неопределенности. – Извините, товарищи. Вообще-то нельзя, но если нет выхода, товарищи, нету-у, то можно. Привыкла Галина Сергеевна на испуг брать, счастливица, не хотят с ней связываться, а тут такой облом… А я не переношу хамские манеры. Это оскорбляет всех присутствующих. Полагаю, у вас есть более важные дела, чем слушать этот вой. Кадры надо воспитывать. – Вы же мужчина, Е. С., – с суровостью обратилась к Дилетанту дама (со следами былой красоты, с пышным начесом) из Краевого совета, – могли бы помягче, разъяснить студийцам… – На них мое обаяние не действует, – кротко молвил наш кокет, – единственный коллективный случай. Придется себя переоценивать. – Пусть уходит из председателей! – снова выскочила Тухлина. – Еще чего изволите? Вам кофе в постель? – снова стал заводиться Женичка. – Успокойтесь, товарищи, успокойтесь, – мудро предложил Кольчугин. – Я думаю, надо попросить выставком еще раз посмотреть список, объяснить людям, и, если возможно, увеличить представительство студии. А вам, Галина Сергеевна, надо научиться находить общий язык. Пишите письма, понимаете, по любому поводу, поднимаете всех, как на пожар. Не забывайте, у нас, кроме вас, есть еще дела.

Выставком снова отправился в студию. – Коллеги, позвольте дать вам пояснения по поводу отклоненных работ. Вот это панно. Луна слишком большая, грубое сочетание черного и синего, форматы пятен неопределенные… – Я могу сказать наоборот, – выскочила Скиба, мать одного из друзей Рудика. – Я ничего не собираюсь вам доказывать, если вы... – Очень хорошее панно! – Мы уйдем, а вы сможете расчесывать свои раны, сколько угодно. Но если хотите извлечь пользу, слушайте, что вам говорят. Дайте миллиметровку!

Принесли бумагу, наш стратег тут же начал прочерчивать варианты композиции, женщины сгрудились за спиной. – Я уже показывал предыдущему поколению. Вот это уже лучше, правда? – А этот еще лучше… верно Сергей? …И что ты молчишь? – Пожалуй… – промямлил Гиненов. – А этот вариант вообще клёв! Детальные отношения лучше, и к общему формату… Точно? – … – Ты не стесняйся, говори. А то как отчитываешься в Правлении за работу с самодеятельностью, всегда забываешь обо мне упомянуть. А уж я-то с ними в десять, а то и в сто раз больше тебя работаю. И что вам мешает, товарищи, вот так поэскизировать? Зачем вы экономите на мозгах? – Это еще можно поспорить, наш вариант лучше! – встряла Тухлина, ткачихи переглянулись. – Обсуждайте. Я вам показал, а дальше вы уж сами.

С большим скрипом жюри взяло в эскпозицию от студии еще три дорожки и, наконец, выставка открылась. Конечно, были там вещи из районов, и слабые в том числе, но в них была некая наивная притягательность, непосредственность высказывания. Перегруженная “материалом”, выставка светилась общим мажорным колоритом.

Были масштабные скульптуры из дерева, любопытная графика, и, вполне ожидаемо, хорошая живопись. Были не только эмоциональные пейзажи, но даже не лишенные обаяния сюжетные картины, написанные “на натуре”. Право, такие выставки возвращали – сказать, пользуясь высоким слогом – веру в народ. Он не только пил и халтурил.

Хорошо смотрелись натюрморты некоего Хинчука, они были вполне профессиональны. Автор обдуманно строил сложные мотивы, писал вещи через воздух, свет, хорошо передавал фактуры. – Кто таков? – спросил музейщиц Дилетант. – Просто головоломные сочетания вещей находит. Наши члены вряд ли возьмутся. – Приехал недавно, пенсионер вроде.

Публика смотрела “любителей” хорошо, здесь же постоянно крутились профессионалы. На обсуждении, чего опасался Женичка, Тухлина могла устроить еще один скандал. Был полный ответственных лиц (в том числе и тех, кто ради выставки не ударил палец о палец) “президиум”.

Народу набежало уйма, стояли в коридорах. Изменять себе Дилетант не стал, хвалил по мере возможности и даже с походом, но не забывал сказать об упущенных возможностях. Внутреннего сопротивления людей не ощущалось. Было тихо, до тех пор, пока он не перешел к декоративному разделу. Отдав должное одежде, костюмам (а мастерицы удивляли не совсем современным, но порой стильным, и даже ансамблевым мышлением), наш рецензент, наконец, “коснулся” гобеленов, ковриков и половиков.

– Вы не умеете показывать прикладное! – выскочила из задних рядов до этого незаметная Тухлина. – Разве можно рядом вешать половики Комиссаровой и Башловки? Это такие вещи! Они спорят! Вы, можно сказать, загубили произведения искусства! Вы нарочно!.. – это продолжалось минуты три.

– Чего это она? – вопросил густым басом какой-то дядька, резчик из района; подействовало. – Я разрешаю себя перебивать, – вернул себе слово Дилетант, – спасибо, Галина Сергеевна. У вас еще будет время повторить свои мысли насчет “нарочно”. Повесили по вашему наказу, студийцев вместе. Могли бы принять участие, мы бы не отказались от помощи. У меня ноги до сих пор гудят, находился по залам, натаскался. И еще. Искусство экспозиции – очень трудный жанр, присутствующие здесь музейщики подтвердят это. Но оно никогда не скроет содержательной стороны вещи. Зачем, вы, так неловко, перед присутствующими здесь авторами, утверждаете, что не они – здесь главные? Почему половики спорят? Да потому что выполнены в “химических” цветах. Где северный лаконизм, чувство меры, интерьера? Где был руководитель? Где вы, Галина Сергеевна?

Увы, Тухлина скрылась за спинами присутствующих. Выждав несколько секунд, наш Дизайнер (выставки) стал завершать свой разговор: – Подлинное народное искусство профессионально, и многие работы, представленные здесь, это подтверждают. К этому уровню движется творчество всех, кто умеет осмысливать традицию. Вещи, бывшие ранее “чисто” утилитарными, приобретают художественное качество. Это видно и по бересте, и по резному дереву – прямо-таки фольклорный дизайн. Половик приобрел изысканный колорит, тонкие фактуры, даже сюжетные элементы. В тоже время – половик на стене – это кризис жанра, он здесь не становится гобеленом, но теряет свою природу, он, в лучшем случае, должен лежать на невысоком подиуме. А если мы идем к гобелену, то должны отказаться от бросовых материалов: иначе возникает неуважение к работе… Еще раз благодарность всем участникам, а также зрителям.

На вопрос из рядов он, подумав, ответил, что лучшей работой выставки считает натюрморты Хинчука. После выступления Женичка сидел, как всегда – слегка вибрируя. Черная работа, конечно. Но! Чапкович (настоящий Леонардо – врач, изобретатель, художник, поэт, композитор в одном лице) из Б-го района сказал, что Е. С. предъявляет требования по максимуму и в этом очевидно уважение к участникам. И мы должны соответствовать.

Несколько авторов, явно непривычные к выступлениям перед аудиторией, благодарили профсоюзы, министерство культуры, выставком за “предоставленную возможность”. Затем к на аванплощадку вышел невысокий и худой, сильно сутулый или слегка горбатый мужичок-брюнет, былой красавец в тонких усиках.

– Меня зовут Рудольф Хинчук, – сказал он резким, командирским голосом, – я благодарю за высокую оценку моих скромных вещей. Экспозиция хорошая и я не понимаю высказанных здесь претензий. Мне довелось жить и работать в разных местах, и везде я бывал на выставках. Так вот, нигде и никогда я не слышал столь убедительного разговора с автором, как здесь. Спасибо устроителям и организаторам. Я говорю это не из чувства благодарности.

Началось вручение дипломов и призов. Вставший из “президиума” Чекасов сообщил, что Объединение художников премирует лучшего экспонента, Хинчука, мольбертом с набором красок и пригласил его к участию на выставке профессионалов. Стали, наконец, расходиться.

– Хочу представиться, – подошел к Дилетанту премьер, – капитан дальнего плавания в отставке. – Очень приятно, до сих пор прошу называть себя Женей. – Самоуничижение паче гордости, я знаю ваше имя-отчество, думаю вам пора на него переходить. Заработали. – Спасибо. Не могу расстаться с юношескими комплексами. – Бывает. В каком-то смысле это хорошо. Но в меру. Если хотите, я буду контролировать этот процесс. В случае чего дам отмашку. – Поздравляю, Рудольф Владимирович, от Чекасова получить приглашение ой как непросто. Где учились? – Нигде. Своим умом доходил. Ну, музеи, друзья в Питере – архитекторы, художники. – Понимаю, что вы не станете лукавить. – Исключено. Чекасов так и не поверил. Кстати, должен признаться, часто испытываю трудности с мотивами, общими и отдельными решеними. Не могли бы вы пользовать меня своими советами? – С удовольствием, если это будет найдено компетентным. – Ну, так мы еще долго будем соревноваться в учтивости. Давайте встретимся… в ближайшую субботу, в 16.00, светло, посмотрите мою берлогу и коллекцию. Время и место вас устраивает? Ну и отлично.



В субботу Женичка был в условленном месте. Типовая пятиэтажка стояла практически в центре. Хинчук познакомил его со своей женой – педиатром, сухой и «понимающей о себе» дамой, которая, впрочем, не мешала разговору мужчин на кухне. Побывав за рубежом, Рудольф усвоил некоторые обычаи. Вкусные закуски подавались крохотными порциями, выпить водки он мог много, но пил ее маленькими стопками.

Капитан был превосходным рассказчиком, но особо ценил содержательные разговоры. Он успел походить на «торговце» с ленд-лизом, высаживал десант на японском побережье, в рейсах перечел всю классику мировой литературы, строил базы для атомных субмарин, уйдя в отставку, поработал геологом, уйдя на пенсию, читал толстые журналы и периодику, на все имел свое мнение и с удовольствием воспринимал совпадения во взглядах.

Между стопками он показал свою трехкомнатную «берлогу», где они с женой жили вдвоем (дочь с ребенком оставалась в М.; там же когда-то была их квартира, которая вместе с комнатой в Ленинграде, при размене-обмене, дала жилище в Р.). Капитан отделал ее весьма аккуратно. На стенах не было свободного места – бесчисленные собрания сочинений и разрозненные издания, живопись и графика (своя и дареная), керамические блюда, на полках малая пластика – фарфор и бронза. Курил капитан, естественно, трубку, медовый табак, но не брезговал и сигаретами (хотя жена, сама курящая, при этом делала страшные глаза и напоминала о некоей болезни).

В маленькой комнате Рудольф, закрывшись (жену беспокоил запах краски), писал. Он показал гостю новую постановку – большие морские раковины и сухие цветы. Дилетант немного подвигал натуру: получилось в самом деле чуть интереснее, Рудольф с интересом взглянул на уже «веселого» гостя: – Спасибо, принимается. Писали? – Как вы справитесь с этим перламутром, ума не приложу, – пробормотал Женичка, – умоляю, не зализывайте только под Чекасова. – Не дождетесь. А что вы скажете об этих работах? – он широким жестом указал на стены.

М-да, Дилетант уже составил мнение: портреты, пейзажи слабые, натюрморты чуть получше, здесь «любительство» автора было более явным. (Стало быть, он очень резко прибавил к выставке. В таком возрасте? За счет чего же? Привык быть первым?) И наш аналитик пустился в сдержанный, по мере возможности, монолог. Поначалу Рудольф попробовал сопротивляться.

– Я сделал это нарочно, – заявил он в ответ на упрек в пестроте колорита. – Ах, оставьте, Рудольф Владимирович, этого аргумента. От кого только ни наслышался. Оправдались, видите ли. Все искусство делается специально. Или это решено, профессионально, или это не убеждает, весь разговор. – Спасибо, что не занимаетесь комплиментами, – отозвался, наконец, Хинчук, – и находите приличные слова. – Да я же вижу, что вы – суровый реалист. Вам приятное говорить – только себе портить. Вот что. Вы на десять лет старше меня, и еще на двадцать – наших молодых художников. У меня есть на вас виды. – Мое согласие требуется? – Вы должны им показать, как нужно сегодня писать. А то необязательность мотива, рыхлось характеристик. Заедают. – Не уверен, что оправдаю ваше доверие. – Гарантии в вашем точном уме. У вас хороший уровень притязаний.

Вскоре в Р. привезли выставку самодеятельных художников России. Женичка повел туда тех, кого сумела собрать Новикова. Сопровождали выставку две женщины, они душевно рассказывали об авторах и работах.

– Тщательно подобрали, поздравляю. Вы что, только этой тематикой занимаетесь? – поинтересовался Женичка. – Ну да, это специфика нашего музея. – И совсем не тянет в профессиональное искусство? – Да ну их к черту, – с видимой злостью ответила коллега помоложе, – подсиживания, интриги, сожрать готовы, если не то скажешь, что им хочется слышать. – У меня такой возможности нет, – пожаловался Женичка, – я всем должен заниматься. – Это понятно… Совсем другое дело любители. Уж если что купишь, так радость до небес. – У нас такие таланты есть. Например, Беляков, сантехник. Такой экспрессионист бешеный. Бросает его по сторонам, но в рамках удерживается. Запоем пишет, так же читает, развивается человек. Купите его, пусть в Москве висит. – Пусть приносит, посмотрим.



Малинина уехала по путевке в Пятигорск лечить свою язву. Женичка сидел дома –работал очередной текст. С Романчиком они ходили гулять, резвились на пляже в солнечные дни. Мальчик с темными глазами, вьющимися длинными волосами был очень красив, к мужчинам постоянно липли девушки и женщины. Здесь же поступающие в консерваторию классные девочки готовились к экзаменам.

– Ну, старик, уже видно кто из нас пользуется большим успехом, – с гордостью молвил отец. – Это ты старик, – уточнил малыш. – Ну вот, позоришь меня на публике… – Да вы оба хоть куда, – заявила пожилая девушка на соседнем одеяле, – забираю вас обоих. – Ну что вы, девушка, я не выдержу конкуренции с сыном.

Вечером позвонила Малинина: – Ну что насладился свободой, нагулялся? Рассказывай, рассказывай… Через день лечу, сажусь в Домодево днем. Бери Романа, встречай. – А что такое? – Обострение началось. Сил никаких нету. – Как же ты лечилась? – Бывает в результате. – М-да, умеешь ты устроить трудности. Денег-то в обрез оказалось. – Интересно, на что ты успел все потратить? Или на кого? …Теперь это называется «фрукты»? Сам ты фрукт. …Оттуда поедем к Рудику в часть, сделаем ему праздник. Потом ты проводишь Милочку в Израиль. А там и «Челюскинская» подоспеет.

Ирина всегда умела планировать, и хотя это размежевание в пути вызывало подозрение, возражать против программы не приходилось. В назначенный час отец и сын стояли у выдачи багажа в здании аэропорта. Вскоре показалась бледная, худая Ирина. Впрочем, волосы ее были тщательно уложены, и одета вполне, прикупила.

Он перехватил тяжелый кожанный чемодан («там гостинцы»), дорожную сумку, обозначил поцелуй на ее щеке. Она присела, обняла сына, поцеловала. Малыш тоже замер. – Господи, как я по тебе соскучилась, сына…

Пока они ехали до столицы, добирались до С., части, где служил Рудик (три часа электричкой), Ирина порозовела и оказалась вполне здоровой («прямо и не знаю, что со мной»). К счастью, идти пришлось недалеко, на КПП их особо не задерживали. Помкомвзвода Малинин был на «точке», скоро дожен подойти. Семья уселась за столик в тени дерева.

Наконец из деревянной, выкрашенной в зеленый цвет одноэтажной казармы (небогато живет ПВО) высыпали солдаты, одеты они были все в те же бессмертные гимнастерки и шаровары х/б б/у, кирзовые сапоги (эта армия непобедима – в своем консерватизме). Откуда-то появился румяный сержант Рудик, скомандовал построение, доложил майору. Наблюдать его со стороны было интересно, держался он уверенно, его боксерские плечи раздались еще больше. Какое-то время товарищ майор упражнялся в остроумии, раздавал замечания и поручения. Наконец строй распустили и сын увидел своих. Он чуть не прослезился, целуясь. Ради одного этого стоило сюда ехать.

– Ну как ты? – только и смог спросить отец, похлопываая мужика по спине. – Полтора года уже отдал. – Все на пользу, отец. – Почему в отпуск не приехал? Дембиль уже скоро ведь. – Да слишком я самостоятельный. На все свое мнение имею, весь в тебя. Вот и откладывают. Ничего, я из них вырву десять дней плюс дорога.

Распаковали тару, мать извлека оттуда фрукты (надо же было тащить, в Москве бы купили), какое-то печенье, консервы, выпивку. – Так, это ребятам, это тоже, я сейчас, – быстро сосчитав варианты, Рудик собрал пакет и отправился в казарму. Оттуда донесся восторженный рев. – Я отпросился до обеда, салаги и дембеля обещали не подводить сегодня. Тут есть дома, пускают с родителями, – сообщил он, – заплатим немного, зато будем сидеть по-человечески.

Они отправились в поселок, состоявший из довольно больших деревянных домов, находящихся во вполне приличном состоянии, как и сады при них. Постучались в крайний, вышла пожилая женщина: – Конечно, пускаем, …всего-то на ночь? Заходите, заходите. – Их ждал хозяин, хорошо сохранившийся старик.

Внутри было просторно, чисто и вполне достойно. Гости тут же освоили стол, пригласили хозяев «разделить». Те, увидев изобилие вина и водки, присоединились к ним без слов, но зато с котлетами, отварным картофелем, своими яблоками. – За службу, – начал «отсчет» отец.

Выпили, закусили. Роман не слезал с колен брата, задумчиво перебирая значки, ощупывая пуговицы и лычки. – И я редко писал из армии, и ты нас не балуешь, сына. – Да что особенного писать? Служба – она и есть распорядок дня. Давайте еще выпьем, у меня тост. …Я хочу выпить за тебя, отец. Образование у меня небольшое, но ты научил меня думать. И вот что я складно скажу. Сколько я тебя помню, я видел твою спину и склоненную голову над столом. Это убеждало. А когда ты говорил, каждое слово весило очень много. И когда ты в семь утра молча входил в нашу спальню, один твой взгляд мог меня убить. Меня выбрасывало с кровати, прямо на пробежку… И когда я уходил служить, ты сумел сказать самое главное. Первое – никогда не заставляй себя ждать, не задерживай других. Растяни петли на одежде. Второе – первым подставляй плечо, делай любую работу, считайся с другими после того, как она сделана. Третье – не прогибайся ни перед кем. Немного сказал, но я так поступал с первого дня, и видел, что так и надо делать. Именно поэтому мне здесь живется нормально. Спасибо, папа.

Отец был расстроган и почти сумел скрыть чувства за стаканом «Кинзмараули»: – Ну, как воспитываешь салаг? Все гладко? – ПВО все-таки, ребят набирают более-менее. Редко бывают непробиваемые. Читаешь ему, читаешь, ну он от рождения дерьмо, не понимает человеческих слов. Суну ему кулак под ребро, доходит. – Ты с этим осторожнее, можешь под трибунал загреметь. – Был такой случай, приказ зачитывали… Ну, там систематические издевательства. А тут он, паразит, сам как будто ждет. – Любовь-то как? – вмешалась мама. – Намекал в письме. А то чего доброго здесь останешься. – Была такая опасность, в городе нашлась девушка. Из классной семьи (город был построен при заводе, делавшем космические корабли). Но не сложилось, не пара я для нее. А так на дальний привод (взлетно-посадочного комплекса) к нам девицы забегают, решаем проблемы. Ну и в увольнительной бываем, общаемся.

Разговор принял общий характер, выяснилось, что поселок образовался при песчанном карьере, работы там сейчас почти нет, народ живет с сада-огорода, с пенсии. – Ребятам мы постелим здесь, вам – в спальне, – решила хозяйка, – а сами наверх пойдем, не будем вам мешать. – Не хотелось бы вас стеснять. – Что вы, ваше дело молодое. Я сама деду иногда говорю: отец, давай поскребемся. Он не отказывается. – Полезная инициатива… А сколько ему лет, извините? – Ему шестьдесят пять. – У-у… – Вот тебе и «у».

Наверное, надо было искренне позавидовать, но Женичка не мог представить себе этого возраста. Роман уже давно спал, хорошо нагрузившийся Рудик заснул быстро. Ирина стойко отклоняла все поползновения мужа: – Сознайся сначала, сколько раз с другими. – Что ты, никаким образом. – Не верю. Что бы да упустил, целых три недели? – Я боялся, что ты не вылечишься. – Не смейся, паразит. – Извини, я плохо пошутил… А я тебе должен верить? – Я не такой человек. Не могу. Хоть примеров вокруг было море. – И хочешь сказать, что никто тебя не подбивал? – …Не хочу. И соседка по палате все мне подсовывала – этот, молодой, спрашивал тебя насчет танцев, тот в ресторан приглашает, чего ты, экономь деньги. – И сосед, напрямую. – И не один. Вы же отдыхать сюда приехали, все удивлялись. А я им фотокарточку показываю. – А они что? – …По-разному. Один отмахнулся, говорит – я сам могу показать, и не одну. Какие проблемы, гарантирую массу удовольствия, я такое умею. Другой понял сразу: предложение снимается; какие у вас дети красивые, это святое. По вас близко не скажешь, что вам столько лет, вы такая тонкая, светлая. Да что вы, отвечаю, образование усредненное, в свет уже не выхожу. Не скажите… Третий, москвич, говорит – у вас муж такой видный мужчина, умный, чувствуется. А я ему говорю – писатель он, дизайнер, преподаватель. Теперь я вса понимаю, говорит. И как на все его хватает. Да он пьет только «Боржоми», из Тбилиси ему мама аджику, ткемали, хмели-сунели шлет постоянно. Я хотел сказать, говорит, что вы его боитесь, он моментально поймет. И любовь у вас такая, наверное… – Ну разговор пошел, как на исповеди. – Да я знала, что никогда с ним больше не увижусь, а поделиться не с кем. Очень разные мы люди, рассказываю, и мне надо было пуд каменной соли с ним съесть, да поздно. Изменяет он мне, постоянно, разводиться хочу. Ну и отомстите ему, раз такое дело, а я вам помогу, и в суд не надо, и на душе легче станет. Не станет, знаю, совсем плохо будет, изведусь, язвой дело не кончится. Так ведь не отлипал, все поближе норовил. И в самолете, адрес дал – вдруг надумаете, или помощь какая нужна будет. И когда вас увидел, только тогда и отстал… все понимает, но будет надеяться.

Как и большинство мужей в таких случаях Женичка испытал бешеный укол ревности. – Ну, раз уж ты сегодня так откровенна, признайся, что в турпоездках у тебя что-то было. – Ухаживали, конечно, красиво. Не столько наши, они телята против тех, европейцев. На них буквально написано, что они, прежде всего мужчины. Причесаны, одеты, парфюм, манеры. Ну и не понимают: мы нравимся друг другу, кругом сексуальная революция, какие еще проблемы? Один югослав прямо в ресторане взял меня на руки и понес. – Повод дала, наверное. – Выпили в компании, конечно, но я ничего не обещала. Я ругаюсь, ногами дрыгаю, а он несет. Потом говорю: ладно, мне только на минутку в номер надо, подожди… Ну и закрылась. Он и упрашивал, и стучал, и ломился в дверь. Я сижу под дверью, ни жива ни мертва. Как замок только выдержал… – А если бы не выдержал? – …Тут я бы за себя не ручалась. – Ах вот так, да? – А что ты думаешь, я железная, бетонная? – Я-то думал, что ты – замок, а это дверь меня выручила.

Женичка отвернулся к стенке, его пробирал мелкий озноб, он только сейчас почувствовал, что значит измена. Потом он ощутил на своей шее ладонь. – Ладно, не обижайся, не тебе меня попрекать… Иди ко мне… Я действительно не стальная. Когда три недели выслушиваешь одно и тоже… – Даже я сгожусь?

…Ночь была разорвана на куски. Утром они встали мрачными, с трудом взяли в себя руки. Попили чаю, отправились на платформу. Следующая электричка должна была подойти через полчаса. – Ну что, Рудик, давай прощаться. Слава богу, ты хорошо держишься. – Вот, мама, советуют прапорщиком после службы оставаться. Условия хорошие. – Не знаю, что тебе и сказать. Мало радости слышать. Если бы отец тебе дал высшее образование… – Вот опять отец виноват, – вспыхнул Женичка, – а ты стояла, вдаль глядела. – Все от отца зависит! – Нет, это ты у нас Наполеон в юбке! Только скажу: Рудик выучи то, потом напиши это, ты тут же – ну, отец чушь несет, сначала помоги мне, потом сходи туда-то! Обязательно переиначить надо было! Отучила меня! – Какой же ты мужик после этого? – Мама! Папа! Ну что вы, вы хоть Ромки постеснялись бы… – Никакой! Советский! Подкаблучник! Это ты – советская баба, только бы глотку драть, указания давать, виноватых искать! Все, кроме тебя! – Все, развод! Это невыносимо! – Это точно! Рафа затуркали, Рудик, видите ли, не может быть человеком без высшего образования, теперь еще Рома на подходе!

Роман чуть не плакал, Рудик скучно глядел вдаль. Благо платформа была пустынна. Супруги с трудом привели себя в чувство. – Четверть века уже, все выясняете, может, хватит? – спросил Рудик. – Так для нее ничего святого нет, все хорошее тут же забывается, все плохое – в копилку. – Да что от тебя хорошего? Преподаватель какой-то, сидишь на своем мизере! – Ну, все, больше ни одного гонорара ты не увидишь. – Обойдусь, пора учиться. – Вот и давай, не за мой счет.

 Он пообещал Рудику приехать через месяц. Они простились. Супруги, сидя в электричке, мрачно молчали до самой Москвы, затем в метро и на вокзале. Перед отходом поезда Женичка поднял сына на руки, зарылся носом в его шейку. – Романчик, скажи маме дома, что папа тебя никогда не бросит.

Глаза Малининой согрелись на пару градусов, она расслабила мышцы рта и слегка прижалась щекой к щеке Женички: – Носила бы я тебя в кармане, было бы проще. Ты смотри мне, пока не разведены – ни-ни. – Яволь, херр капитан.



Популярный анекдот (период полураспада нового элемента, «КПССэсия» – пятьдесят лет) оправдывался: в магазинах нищета нарастала. И Андропов ничего не мог сделать с развившим огромную инерцию бессильем. Всякая власть малосимпатична, потому что склонна обслуживать себя, а не общество. Но особенно неприятна власть, подводящая под свои делишки (а, тем более, под свои неудачи) высокие идеологические, и даже нравственные категории. Жить, игнорируя все это, было можно, но как писать «из-под» установок?

…Двоюродная сестра, Милочка, к этому времени успела обзавестись ребенком, отец которого был известен и хотел на ней жениться, но он ее решительно не устраивал. – Куда она едет, – горевал Ефим, – у нее отслоение сетчатки, ей же нельзя даже пол вымыть. – Она абсолютно неприспособлена к самостоятельной жизни, – продтверждала Муся, – приготовить, постирать, всему надо научиться. Женя, скажи ей.

– Хватит, слышала! – резким голосом возражала Мила. – Там прекрасные ясли, ребенка отдам на продленку. Буду работать, по дому – найму кого-нибудь. Не пропаду. Не могу здесь оставаться, все! Не выношу! Женя, и тебе советую, не строй иллюзий! Здесь будет только хуже! – Да там тоже не медом намазано. Не могу, жару уже не переношу. – А она что, переносит? – Муся всплеснула руками. – Одно дело здесь, в тенечке пересидеть. Другое – жить! Это духовка, а не страна! – Идеи – материальная сила, – приободрил родителей Женичка, – глаза прооперируют. Ефим, тебе надо будет съездить туда, помочь. Все устаканится. Не образуется – вернется, только и всего.

Он пожил у них неделю, работая в Ленинке, потом переехал в «Челюскинскую»: снова был организован поток искусствоведов. Эти последние, свои, настолько, видимо, надоели Чекасову, что он подписал заявление и Женичке, и Салнису. В доме творчества опять преобладали музейные дамы, состоявшие в хороших отношениях со своими, местными творцами, они даже не пытались носить критический лейбл.

Как всегда, Женичка, устроил беготню по журналам и издательствам. Статьи шли, пока ничего не заворачивали. Он, наконец, заявился в «Молодую армию». На издательство падал мутный отсвет одноименного журнала, но «патриотические» скандалы вроде бы ушли в прошлое, да и выбирать не приходилось. Здесь он познакомился с Акиншиным. Валентин был высок, полноват, естественнен в общении.

– Вы хорошо написали о народных студиях и промыслах. Не Хуттунен, конечно, но добротно. – Разная степень увлечения, только и всего. Сувениры, сувенирчики. – Я думаю, у вас могла получиться хорошая книга о Савельеве. Такой самородок, живописец, писатель. Любой объем, Е. С.

До сих пор выпрашивающий работу Дилетант был приятно поражен, но сумел сохранить деловой вид: – Да, это мысль. Оно бы, конечно, и в Сибирь съездить, посмотреть хочется, Валентин Николаевич. Но приходится уже рассчитывать силы, время. В регионе сильно запрягают, не потяну. Тем более, что есть задумка. Хочу, знаете, написать книгу о живописи. Учебник для зрителя, предметное понимание искусства, от мазка. – Вроде что-то было? – Не совсем то. Да и где они, эти книжки, давно разошлись. И без цветных репродукций. Но, главное, задачу вижу иначе. Не абстракционизм – враг. Это панно. А нынешние метафорические вещи, они хоть и содержат реалистические элементы… только это обманка. «Холст, масло» превращается в «рекбус, кроксворд». Потеряем школу, единственную в мире, традиции.

Валентин задумался: – Да, эти молодежные выставки. Все думаю – я такой непросвещенный. Приятно, что вы подтверждаете мои впечатления. – Если художника не понимает зритель, то это проблема автора. Во всероссийских эскпозициях пять процентов подлинной пластики. Куда ниже? – Резко вы. Но писать надо популярно, иначе у нас не пропустят. – Так я больше десяти лет преподаю в школе искусств. И говорю им, детям, все эти сложные вещи, теорию, без особых скидок. Ранняя специализация нужна, потом не привьешь. И они все понимают. Иногда ребята на выставке так сказанут, без обиняков… – Ну, замысел интересный, книга может быть красивой – репродукции, оформление… Хорошо, пойдемите к Ивашову, он у нас недавно, из ЦК комсомола пришел.

Заведующий редакцией литературы по культуре оказался молодым человеком среднего роста, блондином славянской внешности. Просто слепленное лицо было симпатичным – не в последнюю очередь потому, что было освещено незаурядным умом и опытом вращения в высоких сферах. Он слушал внимательно, редко поднимая на собседника голубые глаза. Кабинет был сравнительно небольшим, обстановка – довольно скромной, но вот костюм на хозяине был «люкс» из европейского бутика, рубашка – трикотаж, мечта.

Дилетант снова изложил свою идею. Ивашов подумал несколько секунд, затем изрек: – Принимается. Хорошо бы серию таких изданий. Все обговорили? Договор нужен? – Обычно в таких случаях я говорю «да». Хотя высылают мне его все равно после приемки рукописи. – Ну, у нас авторы опытные, своего не упустят. – Сейчас я говорю «нет». Не знаю, получится ли увлекательно. Несколько шансов за то, что дело осложнится: на Западе никогда не бывал, музеев не видел. – Да, действительно… И как быть? – Думаю, это же скажут все мои коллеги. Зато есть впечатления, например, Сурикова, потрясающе написано, есть книги Волкова, других художников, авторов. Соберу, буду ссылаться… Все равно надо писать. – Когда сделаете? – За год. – Было бы здорово. – Для пробы могу выслать первые главы через четыре-пять месяцев. Понравится – продолжим.

Паблишеры переглянулись. – Это было бы роскошно. Вы деловой человек, – вспомнил о своем присутствии Акиншин. – Такой комплимент скоро будет цениться. Спасибо. Я рад, что могу позволить себе риск.

Женичка был в той же степени воодушевлен, в какой – озабочен. Такую задачу на себя взвалил… но живопись того стоила. Впрочем, тревоги можно было пока отложить – на Челюскинской коллеги собирали складчину и устраивали легкие пьянки под закуски, сэкономленные кухней, танцевали под проигрыватель, общались.

Женичка размещался один в двухместном номере – его напарник задерживался. Вел поток Бутакович – один из секретарей Объединения, редактор журнала «Прикладное искусство», автор пухлого и путанного в выводах тома под названием «Красивое». Лекциями на сей раз не особо досаждали, иногда Голубова собирала их в зале, «семинаристы» выбирали темы для сообщения сами. Дилетант раздал несколько типографских оттисков своих журнальных статей коллегам с просьбой высказать свое мнение.

Салнис решил отчитаться своим исследованием храма, хорошо знакомого Дилетанту. Желающих слушать тему было немного, сели в холле. Доклад оказался длинным, голос монтонным, погодное состояние – на которое стал реагировать Женичка – неустойчивым. Наш герой долго упрашивал себя не спать. Неудобно, черт побери… Наконец организму надоело бороться, и он пошел на компромисс: запрокинув голову Дилетант задремал, однако сознание оставалось включенным, он вполне воспринимал рассуждения Гриши. Прямо как в детстве… хорошо бы… использовать… этот опыт…

Он очнулся с последними словами докладчика. – Кто хочет выступить, какие будут вопросы? – спросила Голубова. Собравшиеся молчали. – Позвольте мне, – сработал рефлекс выступальщика. Народ изумленно переглянулся, Голубова помотала головой: – Женя, где вы так научились? Опытом не поделитесь? – Чувство высокой ответственности, коллеги. Так вот, я не согласен с Гришей, композиция храма довольно проста. Восьмерик выбран из соображений максимальной вместимости, через грань к нему пристроены ступенчатые прирубы. В итоге, в плане – крест. Иной силуэт, кроме пирамидального, невозможен. Но вот проработка силуэта с помощью «бочек» и «луковиц» – это гениально. В любом ракурсе возникает сильный контраст между геометричностью силуэта и пульсирующим, подобно пламени костра, контурам. Динамика решения – это излет своеобразной, деревянной готики, это выражение духа свободного народа. Незакрепощенность Севера есть условие великолепной отзывчивости жанра народной культуры на эпохальные явления. Это высокопрофессиональное выражение предчувствий петровских реформ – или России нового времени. Сколько в этом лирико-эпическом образе религиозного? А сколько светского? Думается, последнего больше. Я согласен с Гришей в том, что храм не мог быть выстроен в один год, нужно было несколько сезонов. Для меня очень важен момент преемственности, традиции и ее развития. Чертежей народные зодчие не знали. Известно ли это точно? – Все дело в культурной памяти народа, – заторопился Паша Леонтович из Н., преподаватель вуза, невысокий мужичок в длинных волосах и бороде, с горбом, – как-то в ней сохраняется представление о таких вещах. – Ну да, если речь идет о чистом образе. А если о сложном инженерном сооружении, одна вентиляция чего стоит? Как здесь работает память? – Передавали секреты мастерства. – На пальцах? …Для меня ясно, что, как и в средневековой Европе, здесь существовали устойчивые артели, возглавляемые известными строителями, и, видимо, найденные решения каким-то образом закреплялись. – Так ничего не найдено, – снова возник Паша. – Новгородскую бересту нашли только недавно. Грамотность не была исключительным явлением, система фиксации должна была сложиться. Возможно, было макетирование. Может быть, изображение святых с моделью храма, монастыря в руках – это не только образ, но отражение конкретной практики.

Расходились через час. – Спасибо, Е. С., интересные идеи, – сказал Салнис. – Извини, Гриша, сморило меня. И ты, как дьячок, долдонишь. И не совсем я спал… Но вообще-то семинар не по тематике, учти, за тобой долг. – Само собой. Этот Паша … он там, у себя, властитель дум, а тут… Он еще вам устроит.

На очередном семинаре очередь дошла до Женички. – Я сэкономил время, – похвалил себя Дилетант, – мои статьи были розданы заранее, теперь я хотел бы услышать, как на моем примере можно научить многих.

Несколько музейщиц общо, но одобрительно отозвались о материале. – Очень интересно было познакомиться, – вступил Леонтович, – острые, даже смелые оценки, но я должен сказать, что в статье много фразеологических неточностей, стилистических погрешностей, недопустимых вольностей. Ну что это, вместо «ксилография» специалист пишет «ксилогравюра»…

В течении нескольких минут он приводил примеры. Затем, наконец, решил, что этот дамский угодник, выскочка, «сделан», и умолк. Наш журналист сгорал со стыда, в прохладном зале он покрылся испариной. К счастью, он взял с собой тетрадку, в которую уткнулся, пытаясь записать самое существенное из сказанного. – Я понимаю, что хочет сказать автор, – завершил сибиряк, – это, в общем, содержательно, но ни я, ни другой читатель не обязаны вычитывать точный смысл. Автору следует самым тщательным образом контролировать каждое слово.

– Шероховатости стиля – это все во-вторых, – вскочил Кандыба из Владивостока, – у кого их нет? Я об объеме статьи. Ну что нам дают в газете? Две, две с половиной, от силы – три страницы машинописного текста. В столичных (искусствоведческих) журналах дают место раз в два года, шесть-восемь страниц. И тут я вижу материал на авторский лист! И он без реверансов! Мне кажется, Паша, как и я, завидует автору! В литературном журнале! Это новый жанр! И спасибо Евгению за это! Я могу сослаться на прецедент!

– Вот этот лейтмотив хорош: да, границы и Системы меняются, – сказал Гриша, отдавая долг учителю, – но по-прежнему художник ответственнен за время, а критик ответственнен за художника. В идеале так и должно быть. Жалко, что не получается.

Немного отлегло. – Хочу сказать «спасибо» за жесткий разбор моей статьи, – Дилетант горел синим пламенем, он ощущал запах паленого, – наш брат должен уметь слушать критику. Очень хотел иметь бы Пашу своим редактором.

Разговор пошел дальше, пришел черед Леонтьева. Он полчаса рассказывал «президиуму» о тенденциях, наблюдавшихся в их мощном Объединении, о том, что новенького творят его члены. Женичка кипел и подскакивал в своем кресле, он едва дождался конца монолога, который, видимо, утомил и начальство.

– Паша, ну что это? Мы представляем себе предмет общения смутно, ваш разговор идет «на троих», к чему он свелся? (Голубова, что удивительно, весело покивала головой.) И так бывает, и так тоже может быть? А где твоя позиция? Где шкала, котрой ты пользуешься? Твоя статья в сборнике – сплошная осторожность. Конечно, есть проблема – не захлопнуть дверь перед художником. И чтобы читателю «вообще» было понятно. Но откровенно бояться оценок? – Действительно, Паша, – поморщился Бутакович, – столько яду в ваших анализах Малинина и такая благостность в собственных описаниях. Эпический рассужданс вряд ли помогает искусству. Нужно поболеть за общее дело, что-то предложить.

Женичка уходил со смешанным чувством. Предупреждал ведь Астафеев… Распустился в отсутствие конкуренции, подводит «Арктику»… Господи, когда он, наконец, научится сразу оценивать неловкости, неточности, или не спешить, давать материалу вылежаться? И редактор пропускает, как нарочно. А в газетах, наверное, ляпу чужака радуются.

– Как, однако, ты держался, когда он тебя долбал, – подошла к нему бывшая сокурсница, Корзинкина из Перми, – я бы утопилась со стыда. – Да так и было, – признался Дилетант, – неужели пузырей не было? – Да нет. Сидишь, пишешь, лицо невозмутимое. – Черт знает что… Хоть этому я научился.



 «Совок», однако, крепко сидел в головах «семинаристов»: хотелось услышать ЦУ («ценные указания»), вхожего в «сферы». Какую идеологию теперь будут проводить верхи в искусстве? Бутакович, наконец, привез Раппорта из Института труда, – оказывается и там работали искусствоведы. Высокий, темноволосый гость был известен своими серьезными работами по декоративному искусству. Говорил он умно, уверенно, не торопясь развивал мысль.

– Сейчас, когда страна вступает в новую фазу… судьбы советской культуры волнуют всех… Ответы на поставленные жизнью вопросы мы ищем не только в трудах класиков… но и в высказываниях крупнейшего политика современности… Михаила Сергеевича Горбачева. Не секрет, что его напряженная деятельность в области управления, экономики не оставляет пока места для решения проблем искусства… Мы должны изучить его выступления по вопросам партийного, советского, общественного строительства… Мы, художники, искусствоведы, критики можем экстраполировать эти высказывания в соответствующую плоскость.

Бронебойно… Далее Раппорт, цитируя общего любимца (о необходимости демократизации советского общества), уверенно доказывал возможность сосуществования разных течений и направлений (кто ж спорит), вплоть до реализма. Предполагалось и партийное «управление культурой», и государственная поддержка искусста.

Горбачев, действительно, был смел неимоверно. Упражнения Раппорта были интересны, но и длинны. Выяснилось, что за разговорами он не успевает на последнюю электричку, уходящую в Москву. – Самуил Давыдович может переночевать у меня в номере, – предложил Женичка. – Почему нет? Давайте возьмем сухонького, посидим вечерок, – проявил инициативу Бутакович. – Заманчиво, – поднял к звездному небу голову Раппорт, – такой воздух… Конечно, посидим. И повод есть.

…– Ну, теперь вы, Олег Владимирович, мужчина без возраста, с днем рождения, – поднял бокал Раппорт, – мои наилучшие пожелания. (Женичка присоединился.) Я вас скоро догоню. – Да, шестьдесят, – признался Бутакович, – аж не верится (энергичный, длинноволосый, в велюровом костюме кофейного цвета, он действительно выглядел лет на сорок пять-пятьдесят). А вам, юноша, сколько? – Больше сорока, – признался Женичка. – Неужели? Ну-у… – Опытная коллега здесь меня раскусила: носогубные складки выдают. А так можешь еще за студентками ухлестывать, говорит. – И все-таки, какой секрет знаете? – Образ жизни нездоровый, сижу как проклятый за машинкой, достаточно регулярно выпиваю, иногда покуриваю, систематически завожу интрижки, семейные скандалы, само собой. Ну, более или менее регулярно занимаюсь гантелями, гирей, бегом. Даже сейчас, на «Челюскинской», бегаю. Все на парадоксальном дыхании. – Это как?

Дилетант рассказал об этих хитростях. – Не знаю, смогу ли на это решиться. Да и поздновато начинать, – прикинул Бутакович. – Вам хорошо, вы худощавый, – позавидовал ему Раппорт, – а я вес все набираю. – И я бы не решился, – поделился опытом наш хроник, – а как тебя бронхит достанет, сразу время найдешь. Мой бог – бег. Потому, что думается здорово.

Пока Женичка ходил за новой парой бутылок, собеседники, видимо, быстро покончили с женщинами, и, естественно, перешли на искусство. – «Герника» – это живопись, – упорствовал Раппорт, – холст, масло. Ну, авангард, само собой. – Нет, время авангарда тогда вышло, – упрямо наклонил голову Бутакович, – это модернизм. – Левое искусство не умирает, – чувствовалось, что Раппорт уже хорошо набрался, – и сегодня есть перспектива ...

Спор на вечную тему грозил нарушить нормы гостепреимства. – Позвольте мне, – робко попросил слово Дилетант, разливая сухонькое по бокалам. – Да! Что вы имеете сообщить?! – Мне кажется, что это монументальная живопись, исполненная, за неимением стенки, маслом на холсте. – И?! – Ни то, ни сё.

Спорщики вперились друг в друга взглядами и замолчали. Затем перевели взгляды на нахала. – Такое бывает, – он нашел самый сильный аргумент. – И ты Мойша прав, и ты Соломон тоже, и ты Циля совсем права, – процитировал анекдот Раппорт, – вы не только молоды, но и мудры, как раввин. – Да это же концепция! – удивился Бутакович. – Вы хоть понимаете? – Я вам ее изложил.

Мэтры снова уставились друг на друга. – Ну вот, я вам кайф поломал, – посетовал Женичка. – Так вы считаете, что «Герника» – не шедевр?! – до Раппорта дошел смысл утверждения Дилетанта. – Безусловно, нет. – Вы хоть отдаете себе отчет, что вы вступаете в конфликт со всем советским искусствоведением? – Кто услышит мой слабый голос? – Это не оправдание! – Да вы забыли, как мы признавали Пикассо – сквозь зубы! И за что? За то, что автор – коммунист! Условно живописная, условно антифашистская, условно картина. Двадцать два! Перебор! Чистая конъюктура! И при этом все критерии для всех остальных произведений – всмятку! Не заметили? Не дороговато получается уступочка?! А еще удивляемся, откуда взялись холсты, в которых над нами откровенно смеются? – И вы считаете, что произведение искусства может существовать вот так, вне ряда?! – вступил снова Бутакович. – Конечно! Если художник его туда поставил! Мы-то что, обязаны насиловать свои мозги, логику развития искусства? Она-то значит больше, чем хитрости Пикассо, отдельный случай, верно? – Ну, в декоративном искусстве не так… – А я не против, в вашей епархии свои законы. Только после этого не надо плетения словес насчет великой живописи. – Нет, положительно надо сменить тему, – посетовал Раппорт, – а то ведь не допьем. А это великий грех…

В утренней электричке гость пожаловался: – Запустили вы ежа под череп. Расскажите о себе. (Женичка кратко заполнил анкету.) И в Москву не хотите? Ну, вам виднее. Однако от помощи не отказываетесь? …Уже хорошо. Вот вам телефоны, звоните.

На вокзале они разошлись, Женичка по наводке Тростина отправился в издательство «Художник СССР». Здесь его ждала Конева, высокая шатенка в темном парике. – Как будто Владимир Иванович не знает, – хмуро сказала она, – все расхватано на несколько лет вперед. Печать не поспевает. Впрочем, я обещала, пойдем к главному.

Главредом оказалась Елена Семеновна Зингерман, немолодая невысокая дама с пушком на верхней губе. – Вот Малинин, молодой искусствовед, берется за любую работу, – не меняя выражения лица, сказала Конева. – Не столько молодой, сколько упертый, – отрекомендовался Дилетант.

Зингер внимательно рассматривала легкие серые туфли на просителе. – А, это вы в нашем «Творчестве» печатались? Из Р.? – вспомнила она, подняв взгляд на светлосерую летнюю югославскую тройку; что-то ее явно устраивало. – Садитесь. – Совершенно верно. – С этого надо было и начинать. Провинциалы такого уровня нам нужны. Что вам сказать… – Я ему уже все сказала. – Ну, для хорошего человека и трудностей не… – Зингерман добралась до лица отчаянного, изучила его разросшиеся кудри, – жалко… Есть один альбом, одинадцать лет лежит. Станковая графика Москвы. Съемка вся есть. Нужна статья, не больше авторского листа, каталог по факту. – А как же составители? – Они свое дело сделали, а там хоть трава-мурава. Заставить не можем. – Уж очень кратко. Это трудный жанр. Листа три хотя бы… – Так в чем и дело, издание для художественной лотереи, не распишешься. Беретесь? – …Мне отступать некуда. У меня еще две недели в Челюскинской. – Отдыхаете, понятно. А когда привезете материал? – К концу срока… надеюсь то есть. – Шуточки у вас, молодой человек, сомнительные. Тут дамы, умученные планом, я имею в виду – издательским. – В крайнем случае будет «рыба» для обсуждения. – Отчаянный вы. Если во всем… Ну, приходите, смотрите слайды, пишите. – С конца недели. Мне еще в библиотеке надо посидеть… Ну не смотрите вы на меня так. По вечерам буду ваять…

Упертый засел в Ленинке. С утра до вечера он штурмовал монографии, альбомы, сборники, статьи в периодике, посвященные графике. Сфокусированный взгляд вылавливал в изданиях имена москвичей, репродукции их работ, треки творчества авторов и главные тенденции. В девятом часу он возвращался в Челюскинскую, ел то, что ему оставляли, сочинял несколько абзацев и замертво падал в кровать.

К десяти утра он снова был на посту. Ему уже некогда было удивляться нищенской столовке библиотеки, вкусу убого приготовленной еды. К концу третьего дня он почувствовал некое пресыщение материалом. Дальше грузить память было нельзя, что-то стало бы забываться.

Теперь он отправился в издательство, сел в кабине Коневой. Светлана Борисовна, неразборчиво ругаясь сквозь зубы, переписывала текст специалиста с «национальной окраины». – Господи, с чего люди решили, что им надо этим заниматься, – стонала она, – почему они уверены, что мы все сделаем за них? – У Кагановича амбарная книга была, – вспомнил он, – “Перловник” называлась. Там все наши находки, без указания авторства, правда. – Вот бы туда всю рукопись.

Она цитировала перлы, Женичка смеялся вместе с нею, с ужасом представляя, что его будут распинать таким же образом. Боже, зачем ты покинул меня. Слайдов большого формата было около двухсот. Он с отчаянием просматривал их, что-то было уже знакомо по публикациям. Они вместе пили чай, сюда же заглядывали молодые редакционные девушки. Однако напряжение держало Дилетанта настолько жестко, что он забыл об основных своих потребностях.

К собственному и девушек удивлению, он же «держал фейс», на лице его сохранялось ровное, даже безмятежное выражение. Господи, что отобрать? Эти листы явно не пойдут… А вдруг он неправ? Так, надо сгруппировать вещи по тематике, технике, уровню образности. Ага, некоторые работы стали нравиться больше… Вот черт, есть, действительно, мастера. И форматы, и сюжет, и настроение – все по-крупному, прямо картины…

Однажды в кабинет заглянула женщина, лицо которой показалось ему знакомым. Наверное, где-то на выставке общались, «узок их круг». – Вы меня не помните? – обратилась она к нему. – Помню, но когда, как… – Все-таки вы, мужчины, беспамятны. – Это было давно и недолго? Неужели я так стар? – Вы мне помогали делать диплом. – Кристина! Ну, конечно! Я был на втором курсе. – И вы отказались от всякой благодарности. Обидели девушку, можно сказть. – Вот черт. Сделаешь пакость – всю жизнь мучаешься. А добро сделаешь – тебя и попрекают. – Ну что вы, что вы… Я, единственное, боялась, что вы вцепитесь в девушку из-за Москвы, прописки. Мама особо предупреждала. – Да, я это чувствовал, тут для меня все… – Вы тогда меня просто спасли, я вам до сих пор благодарна. – Ну что вы.

Она мало изменилась. Тогда он молчал, хотя весь курс говорил о его успехе. Она выспросила у Женички его дела, удивилась его бурному «спурту», затем сдержанно рассказала о себе. Все вполне благополучно. – Жаль, что раньше не зашли, я бы многое для вас смогла сделать. Будем наверстывать…

– Ну, как дела, юноша? – заглянула в кабинет Зингерман. – Определяемся. – Как будете выделять лучших авторов? – Может статься, никак. – Да-а? – Елена Семеновна, главные тенденции успеть бы обсказать. К ним, наверное, буду пристегивать фамилии, в скобках, через запятую. – Посмотрим, посмотрим…

Вечерами, у себя в номере, Дилетант фрагменты соединял в блоки. Его звали пообщаться, с ним флиртовали, он ничего не слышал. Текст, в общем, пошел. Он оставил пару страниц для возможного развития материала. За субботу и воскресенье Женичка семь раз переписал его, вновь и вновь взвешивая каждое слово, вылавливая шероховатости, добиваясь какой-то не совсем понятной, но нужной ему ритмики.

Рисковать Женичке не хотелось и он, зажав себя в кулак, понес текст Леонтовичу. Тому явно некуда было деваться. Через три часа Паша вернул листы без единой помарки: – Ничего тебе плохого не скажу. Хоть ты и не любишь это выражение, но так может быть. Я бы написал иначе. – А как? – Ну откуда я знаю.

 Это было подозрительно, и Дилетант пошел к ученику. – Ну и темочку вы себе выбрали, Е. С., – присвистнул Гриша на другой день. – Брал, что дают. – Вроде бы обо всем сказано. А там где не сказано, вы удачно оговорились, отграничились. Ничего подобного не читал. Вот тут, одна фраза, если переставить слова… А так, думаю, замечаний не будет. Кстати, заметили выставку Глаголева на Арбате? «Друзья природы» устроили. – Иначе никак не пробиться старику. Времени не было зайти. Да и что я там не видел? Его сладких деревяшек? – А вы знаете, что Глаголев Зимянину (члену ЦК) продарил свою вещь? Завели патриоты коротышку на выставку, а Глаголев его – доской! Резной! Прямо в руки! Вот он, такой исконный, посконный, сермяжный художник! А его в Объединение не принимают! – Да? Ну, жди нового члена!

За воскресенье текст был напечатан на машинке. В понедельник он лег на стол главному редактору. Лицо человека, знающего, что подобные задачи так быстро не решаются, не предвещало ничего хорошего. Нашему Пострелу было уже все равно. Зингерман взяла первый лист, начала читать, к концу листа выражение лица смягчилось. Она взяла следующий лист.

– А что, это можно читать, – сказала она и взяла в руки авторучку, – так, это можно, это неплохо, этим мы пожертвуем… (Она дочитала до конца.) – Ну, удивили. Не ожидала, что справитесь. Главное, так быстро для такой толковости. – Я оставил место для дополнений. – Ничего не надо. Так и пойдет, с колес. Посидите немного.

Она подняла трубку внутреннего телефона: – Валя, подготовьте договор с Малининым. На статью к альбому… на сумму… (Она положила трубку.) Сейчас принесут. Вы создали прецедент. Мы понимаем, Е. С., что объем статьи никак не может служить мерилом сложности темы и важности вашей работы. Но у меня нет другого варианта с оплатой. Будем считать, что мы у вас в долгу и постараемся компенсировать его в следующем нашем с вами издании. Будем держать связь.

Деньги – это, конечно, хорошо. Сейчас Дилетанту было наплевать даже на умеренную сумму. Его распирало от гордости: вот так, с улицы войти в издательство, взять слежавшуюся тему и скрутить ее за две недели. Уж не профессионал ли он? Нет, конечно, это частный успех, он-то знает, насколько он сырой тип. Еще нужно посмотреть, что от него оставит Конева.

Прощальный стол в Челюскинской. Грустные расставания. Привыкаешь, а все-таки… Все дела были завершены, оставалось навестить Рудика. Денег оставалась совсем немного, отец купил бутылку вина, печенье, яблоки, упаковал все в «дипломат». В последнее воскресенье Женичка с утра отправился в длинный путь и к полудню обнимался с сыном.

– Я взял увольнительную в город, пойдем прогуляемся. – Сын был затянут в «парадку», к которой Женичка испытывал еще большее отвращение, чем к х/б – она была плохо скроенной, душной, некрасивой. Ведь все время шьют новые комплекты, почему не сделать и новые модели? Почему надо в жару таскать на себе «фурагу»? Где легкая, красивая пилотка? Сын, впрочем, не замечал неудобств, был доволен жизнью.

Они присели на скамейку в зарослях городского сада. Бутылка была распечатана, они пили из прихваченнного стакана. – Да ладно тебе, отец, жалеть мои годы, почти всех забривают. Вон, у меня во взводе двое с высшим образованием. Служат, как миленькие. Кстати, один на меня похож, как две капли воды, отца не знает. Ты не прояснишь ситуацию? – Как фамилия? – Волович. – Ничего не говорит. Вроде бы не должно. Это я в юношестве думал, что таких волос, как у меня – ну, и у тебя – ни у кого нет. С тех пор видел не раз. – Мы с ним решили побрататься. – Почему бы и нет? Какая у тебя программа? – Иду к девушке, там гражданка (одежда) есть. Расслабимся немного. – М-да, история повторяется. Ну, ладно, не буду отнимать у тебя время. – Скоро увидимся, отец, отпуск рядом. – Не знаю, буду ли я дома. Мать, видишь, как настроена? – Да ну ее. У нее шлея постоянно под хвостом, удила закушены. Я уж давно не воспринимаю ваших разговоров…

Еще один сын стал совсем взрослым, отдаляется, что ни говори. Грустно. Но он-то еще раньше лишился родительского крыла. Странно, на Западе, как пишут, дети уходят из дома и в четырнадцать лет. Как такое можно пережить? Отцы-матери их даже выживают.

…Все, теперь в Ленинград. Он сел в поезд. Вечером подошел к проводнику: слушай, меньше рубля осталось, возьми за постель пачку сигарет, хорошие. Бывалый мужик ничуть не удивился, взял пачку, выдал пакет.

Утром Дилетант был в издательстве. Нет ли здесь столь же залежалой темы? …Он толковал с Петяевой о своей недавно сданной рукописи, когда в кабинет зашел Леваневский и, извинившись, пригласил его к себе. Нет, не может так долго везти одному человеку, все это не может хорошо кончиться, подумал Женичка.

– Давно в плане «Художники А.», – сказал похожий на молодого Сталина главный редактор, – они прислали письмо насчет вас. Возьметесь? Объединение интересное, с историей. – Боюсь, Георгий Александрович, музей будет ревновать. – Да вы уже написали больше всех коллег на Севере. У них никого нет с таким опытом, и близко. Быстро издадим. Да-да, обе рукописи, друг за дружкой. …Ну, вот и ладно, вот и хорошо.

Налаженный конвейер завертелся. Женичка позвонил в А., Гоша выслал все каталоги, касающиеся темы, и сообщил, что сбор анкет и фотографий работ идет успешно. Вскоре подошел договор.

Теперь он не торопился, разыскивал материалы в журналах, газетах; начал переписку с музеем. Ему ответили довольно ласково. Однако раньше следующего лета в А. было не выбраться. Он уже писал книгу о живописи, но заниматься только ею? Скучновато. И мозг нашего комбинатора начал искать новую заботу на свою голову…



Он же не музейщик, чтобы заниматься младшими школьниками. Пора взяться за взрослых людей, нужно создавать какую-то группу. Почему нет? Есть же в Москве, для «левых», секция живописи при горкоме графиков. Не иначе, идеологи придумали, телега впереди лошади, но люди выставляются, имеют зрителей, покупателей.

Скажем, объединение любителей искусства… Он позвонил в министерство, Лентецкой. – Дискуссионный клуб? Да создавайте, что хотите, хоть при себе лично, – отозвалась она, – нет, нам это не нужно, предложите телевидению. Тоже не нужно? Какие протоколы? Какие проверки? Найдите место для собраний и дерзайте.

Таких перемен он не мог ожидать, чудны дела твои, господи. Он пошел к Батумскому – у которого продолжал «присутствовать» одним из членов Правления. Общество процветало на гастролях литераторов. Хотя Женичка поэзию по-прежнему не любил, но хотелось поглазеть на столичный бомонд, понять его. Евтушенко показался ему избыточно злободневным, актерствовал, Ахмадулина – плела бесконечные мелкие кружева. Интереснее были писатели, актеры. Арканов, на его вкус, был слишком рассудочным. По два часа говорили Мирошниченко, Хмельницкий – и ничего; удивительно, что коллега Швыдкой хорошо держал зал.

Говоруном оказался и местный, Линьков: – Он почти весь гонорарный фонд Общества съел, – пожаловался Батумский. – На чем? – Как же, спрос на НЛО, братьев по разуму, мистика всякая. – Да что за времена? И как его принимают, эти бесконечные стишата, совершенство Космоса, «эстетико-фенологический» сироп! – Только путевки успеваю подписывать. – Н-да, сделайте нам красиво. Я тоже алчу большой аудитории. – Да все это вчерашний день, крутить дела надо.

Батумский с упоением пересказал оторвавшемуся от новостей функционеру про свою автомашину. По его плану, подержанную «Волгу» должна была ему списать некая контора. Но передача государственной собственности в общественную организацию запрещена. Это удалось сделать через третьи руки, это действительно был высший бюрократический пилотаж: – Учись, шнурок! – Да куда ездить, по каким дорогам? Если машина не работает на меня, значит, я работаю на нее. Много чести.

Затем поэт в Москве выбил ставку шофера. Через полгода он его сократил и выкупил машину у общества по смешной цене. Как он мог на глазах у всех… Ну, времена.

Дальше эпопею Виктор рассказывал с купюрами, но ходившую по городу легенду Женичка знал. Восстал книголюбский бухгалтер (жена шофера), начались проверки. Все было вроде бы оформлено правильно, и бухгалтеру пришлось уйти, но за это время стоящую во вдворе машину раскулачили. Для того, чтобы поставить ее на учет, нужно было, чтобы она пришла в ГАИ своим ходом. Виктор нанял левого мастера, который сделал ему ремонт за большие деньги. Машина была зарегистрирована, но скандал вспыхнул с новой силой, втянутой в который оказалась жена Виктора, партийный работник.

– Оно тебе нужно? Не столько секса, сколько лечения. – Да ты знаешь, как все кругом устраиваются? Это мне не повезло, – наконец загоревал гешефтмахер. – На кон мало поставил, – посочувствовал Женичка, – надо было загребать ширше и глыбже. – Ну. Жадность фраера сгубила. Боюсь, придется уйти и мне, и Вере (жене). – Да бросай ты это общество, теперь это не твой масштаб. – Пора, пора. Так ты зачем пришел? – Хочу организовать клуб любителей искусства. – Вот подвижник-передвижник… Да что тут заработаешь? Давай вместе что-нибудь сочиним, а? Приключенку, дефективы. У тебя есть идеи? – Ты знаешь, у меня сейчас книжка за книжкой идут. Не хочу бога гневить. И деньги неплохие. – Ну смотри. А клуб – тьфу. Крути, что тебе надо.

…Хинчуки согласились войти в Общество сразу. Женичка обзвонил еще десятка три знакомых по обсуждениям выставок, люди удивлялись, не отказывались встретиться. Не худо бы написать устав Общества, сообразил Дилетант. Этот документ стал рождаться без больших усилий, поскольку он воспользовался, в основном, уже богатой коллекцией мудрых мыслей и парадоксов, накопленных им в своем архиве:



1. Стиль спора важнее предмета спора. Мой стиль – вот все, что у меня есть.

2. Прольем свет.

3. Не говори правду злобно – ты солжешь. Всякая часть правды, выдаваемая за всю правду, есть ложь. Не говори громко – ты неправ.

4. Традиций не рвать, идеологий не водить, святынь не топтать.

5. Слово – не воробей, выпустишь – заклюет!

6. Любите живопись, …!

7. Одни смотрят – другие видят. Видеть следует настоящее.

8. Бремя закона легко, иго его благо. Свободен тот, кто выполняет законы. Не путайте права с законами!

9. Уроки истории всегда платные.

10. Замысел без вымысла есть умысел.

11. Называйте вещи своими именами. Дьявол играет нами, когда мы мыслим неточно.

12. Каждый, кто в состоянии распознать красоту, никогда не будет старым (Кафка).

13. На бесстрастном безмене истории кисть Рафаэля имеет одинаковый вес с мечом Александра Македонского (Прутков).

14. Если в каждой данной ситуации вы усматриваете лишь то, что видит всякий, то про вас с одинаковым основанием можно сказать, что вы и представитель своей культуры, и ее жертва (Ихаякава).

15. Критика состоит в том, чтобы почувствовать в настоящем приговоры грядущего. Она пророчество и потому преимущественно современна (Тургенев).

16. Кто не терпит критики, тот терпит фиаско.

17. Нет таких избитых тем, которых нельзя было бы избить еще раз.

18. Всякая мудрость хороша, если ее кто-нибудь понял (Хармс).

19. Будьте реалистами – требуйте невозможного.

20. Вперед – к классическому опыту.

21. Художник, рисуй! (Дали).



…Очко! Как вовремя нашелся Кафка, как хотелось ему верить! (При том, что писатель нашему ценителю не нравился. Да, изобретательно, да, держит в напряжении, да, знаковые для своего времени тексты. Но какой-то морок стоит за всеми этими монструозными созданиями сознания. Маломужественно, извините за выражение. А где любовь к женщине? Нет, это не жизнеутверждение. Комплексы на бумагу.  Вот, что главное, читатель его не интересовал. Не зря он завещал уничтожить рукописи.) Не верившего ни в бога, ни в черта, ни в НЛО, Женичку затрясло: – Вот он, я! Разгадавший красоту! Я не зря убил столько времени! А вдруг правда? Я не хочу быть старым! Ладно, не надо молодости, оставьте мне зрелость подольше! Я тоже комплексы на бумагу!

Секретом не хотелось делиться. Ни с кем. Хватит ли красоты на всех? Он не мог не признаться самому себе, что он не только рационален, но и скуп; говорят один из признаков таланта – жадность. Хорошо, решил наш Кащей, он отдаст секрет зрелости всем, только приходите.

Общество дало объявление в газету, народ явился дружно, многие привели знакомых. Большинство, естественно, женщины. Устав приняли единогласно, с шутками и дополнениями. Женичке было интересно – как к этому отнесется Объединение. Поначалу он испытал разочарование: ни одного, сколько-нибудь знакомого лица он не увидел. Разговор начался, когда явилась… жена Поморова, врач, она пробиралась между рядами стульев с тревожно-подозрительным блеском в глазах (ужо я вас выведу на чистую воду). Женичке только оставалось оценить “ход” Чекасова и улыбнуться – они и здесь усмотрели интригу, они подозревали, что он “собирает силы”.

Многие все еще не могли понять – как это так можно собираться, можно высказываться, говорить не под протокол. Дилетант рассказал о планах: встречи с художниками, совместное посещение музеев, выставок, обсуждение их, а также изданий по искусству. Принимаются любые другие предложения.

Заведующая отделом искусств публички Надя Сурис принесла альбомы Глазуньева и Шильева. Как и договорились, разговор начал Хинчук: – Удивительно, при нынешнем голоде на бумагу, выпускаются один за другим роскошные тома, такими тиражами. И что мы видим? Рисунок и анатомия рыхлые, композиция – условная, набор голов, психология у всех однообразная или никакая… – Рудольф разбирался с репродукциями очень жестоко.

– Но это же красиво, – раздался недоумевающий женский голос, его поддержали несколько других. – Да чего хорошего в этих пусть и нарядных, но однообразных пятнах цвета? – стал возмущаться Хинчук. – Все равно сфера прекрасного… – Любительщина это, китч! Это я вам как участник выставок говорю. – Эти альбомы – лучше, чем ничего, – поднялась еще одна женщина, – я их собираю, они украшают жизнь.

Вот так драная эстетическая кошка гуляет и плодится сама по себе, воспитание на марше.

– Сравните эти вещи с работами Репина, Врубеля, например, – продожал бомбить Рудольф, – и вы увидите, насколько новейшие мастера примитивнее. Вместо подлинной живописи нам подсовывают уцененку. Двойной обман, популярность зарабатывается под флагом патриотизма. Так последний в том и состоит, чтобы традицию развивать, а не опошлять. Объевшийся китчем зритель не поймет великих, так его и обворовывают.

 Внутреннее сопротивление поклонниц изобразительной попсы было очевидно.

– Насчет эстетики. Мы затем и собрались, чтобы поспорить, обменяться, как говорит Михаил Сергеевич, восприятием, – вступил Женичка, – тогда наше понимание искусства углубится. Я давно уже утверждаю, что нужно не воспитание, а развитие зрителя. Насчет «ничего». Это рискованный тезис. Мне жаль не то, что книги посвящены профессионально слабым авторам. Эти фолианты обижают многих других, честных и более сильных, заслуживших свои монографии художников. Они были и есть в нашей действительности. В их работах нет пафоса «сверху», поэтому их оттесняют от вас. Понятно, как это удается, но перекос явно есть, согласитесь. И вот тут требуется ваша работа с искусством.

Альбомы рвали из рук, сверяли со сказанным. Полтора часа пролетели незаметно. – Какие есть замечания, что не понравилось, есть ли предложения насчет следующей темы? Идем на выставку Гурина? …Принимается? Отлично. Потом поговорим о Сальвадоре Дали? Наверное, он у всех на слуху..

Некоторые уходили, как чувствовалось, не изменив своего мнения о кумирах толпы, но обещали прийти в следующий раз. Ничего не поделаешь, не все сразу. Он подошел к Поморовой: – Ну, как, интересно? – Да… Хотя я поневоле варюсь в этой кухне, все равно много нового услышала. Зря Чекасов нервничал. – Предложите Николаю Борисовичу, можно устроить здесь небольшую выставку, он же любит встречаться со своими поклонниками. – Да? Спасибо. Надо подумать.

Найти точные мыслеобразы, найти для них точные слова… Если верно то, что цивилизация есть культура, то в каждом человеке сидит критик или даже искусствовед. В конце концов, чтобы выбрать тюль на окно или набор тарелок, надо иметь вкус. То же самое – чтобы подобрать обои, мебель в квартиру, каждое утро «правильно» одеться.

Не самое ли массовое занятие, леди и джентельмены? Видимо здесь есть любители, и есть профессионалы, к которым боялся отнести себя Дилетант. Не самая плохая у него специальность, можно было и не комплексовать.



Партия делала вид, что руководит, «население» старалось максимально игнорировать ее, решало свои проблемы. Сколько лет он упорно ловил по радио джаз и «голоса». Все меньше оставалось времени на высиживание-вылавливание, раздражали глушилки. Он не понимал, почему нужно столько усилий, чтобы купить пластинку с Армстронгом, Фитцджеральд, Элингтоном. Система ржавела: лет пятнадцать назад «наверху» смирились с тем, что любители музыки все равно становятся «жертвами тлетворной пропаганды»; в страну стали проникать любые «пласты» и записи. Слава богу, знакомые за хорошие деньги могли устроить и певцов-эмигрантов. Неслыханное дело. Женичка купил технику Hi-Fi (“вертушку”, неподъемный «маг», усилитель), соорудил метровой высоты колонки – которые пробивали хрущобу до пятого этажа. Жалоб не было, записи слушал весь подъезд.

 «Голоса» не радовали. Иногда они передавали явно закодированные сообщения. Несколько раз он ловил вещателей на передергивании фактов, на недоброжелательности, просто плохой информированности. Тоже двойной стандарт. У джентльменов?

Передачи – как и собственные впечатления – делали свое дело: наш Окопник все время ожидал от Системы какого-то трагического оборота событий. Что-то вроде военного коммунизма с лагерями – сколько можно либеральничать, вдруг вожжи резко натянут. Или будет маленькая, думал он, разрушительная война в Европе, после которой изжившая себя диктатура рухнет. Не может этот позор с рыскающим в поисках еды населением, с доставанием джинсов и кроссовок, постоянно врущим правительством, продолжаться.

Но, слава богу, сейчас что-то пришло в движение. Пусть медленно, эволюционным путем; Михаил Сергеевич оказался энергичен и многообещающ. Он, по крайней мере, тьфу-тьфу, умрет не сразу, это также успокаивало. Женичка, не веря своим глазам, вчитывался в тексты его выступлений, подчеркивал фразы, подолгу хранил и перечитывал газеты. Новый кормчий собирался идти значительно дальше, чем ожидалось.

Силы инерции были большими, и с этим Горбачев не мог не считаться. «Миша» лавировал среди упертых ортодоксов и силовиков, убалтывал противников, тут они противостоять ему не могли, в этом смысле он был великим политиком.



И на тебе вот, отрыжка. Объявили общее собрание Объединения края, под сурдинку пустили угрозу: тот, кто не придет, и не проголосует «как надо», может на закупку не рассчитывать.

Манилова поймала Женичку в музее: – Е. С., вы же всегда противостояли общему мнению. Почему бы вам не поднять голос в защиту Глаголева? Третий раз подает. – Так любительщина… А вам, простите, какой интерес? – Это сверху идет, от Зимянина. Ну и Сидоров дал команду Чекасову. – Н-да… Сергей – художник небольшой, но в работах других разбирается. – К чему вы? – Он может отказываться. Он же не в партии. – Я ему сказала. Никуда он не денется. – …Наталья Ивановна, вы же знаете, отношения у меня напряженые. Я делаю черную работу. И если сейчас я поддержу Глаголева, то меня обвинят в двуличии. И слушать больше не будут. Я картин не продаю, так что, извините, я вообще на собрание не приду. – …Ну, смотрите.

Потом Поярков рассказывал, как в назначенный день правдолюбивые творцы, все как один, дружно явились на собрание. И единогласно проголосовали за Глаголева. Жизнь продолжалась по-прежнему. Кому было дело до того, что уже не раз “сломанные” члены будут лицемерить дальше, и в картине, и в листе? Очень легко быть “не хуже” глаголевской сахарной ваты.

Чего стоили громкие лозунги о демократизации? О роли художника? Дилетант преувеличивал их роль. Сырые работы исправно закупались. Он матерился сквозь зубы на музейщиков, составлявших большинство министерской комиссии. В нее входила и Сорокина, щедрой рукою платившая государственные деньги столичным метафористам (к ним стояла очередь из многих музеев).

Надя сохраняла по-прежнему превосходную фигуру, но и базедова болезнь не оставляла ее. Дилетант попробовал поговорить с нею. Обычно милая, она – что происходило уже не в первый раз, когда он оценивал вещь негативно – буквально окрысилась: публике (хотел бы он посмотреть на них, конкретных зрителей) эти работы нравятся и вообще о вкусах не спорят.

– И это говорит искусствовед? Зачем училась, Надя? – только и сумел проговорить наш искатель справедливости. Комплексы из-за внешности? Он никак не мог предположить, что йодистая недостаточность может так влиять на человека, на его мышление. Может быть, у нее неладно со зрением? Похоже, посмотреть на ее глаза

Сдаваться Женичка не был намерен и на обсуждении очередной выставки, невзирая на примирительный тон Громовикова, встрял со своей темой. – Я сотрудничаю с Объединеними региона, – скромно сообщил он собравшимся (многие из них переглянулись: наш пострел и тут выкрутился), – и должен сказать, что наш коллектив видится мне наиболее слабым. Поначалу я не мог понять либерализм выставкома, все молчат о качестве работ. Но говорят залы. И вот что говорят нам экспозиционеры: да, наши вещи слабые, но все остальное еще хуже, так что закупайте нас. А члены комиссии не замечают подмены принципа, и, вместо того, чтобы отслеживать уровень конкретного художника, выбирают не самые плохие работы среди массы худших. Коллеги, это мы виноваты, потому что уходили от разговора по существу. Художник лишается стимула, перестает расти. Мы закупаем по знакомству, потому, что Х пропился, а У хочет съедить в Питер за свежей черешней (тут содержался намек на Пегову). Ребята, время же требует от нас…

– Работать надо, работать, – громко и наставительно перебил выступающего Чекасов, – а там и уровень появится. – Ну да, где я это только не слышал. Известный у нас принцип: думать некогда, – ухмыльнулся Женичка, – или: пустая голова рукам покоя не дает (Чекасов покраснел). То-то у нас избыток шедевров. Вам не кажется, Сергей Валентинович, что вы совершили открытие в области творчества?

 Обсуждение было скомкано. К Дилетанту подошел Кольчугин из крайкома. – Убедительно у вас звучит. Почему вы теперь так редко выступаете на телевидении? В газете? – Передачи имеют свойство стариться, ведущие – приедаться. И я не могу повторять одно и тоже по третьему кругу. А газеты вообще стали игнорировать выставки. А может быть – меня, после того, как пришел Свинецкий. – Я ведь говорил главным (редакторам). Позволяют себе обижаться. Ну, ладно… Почему вы не входите закупочную комиссию? – Не приглашали. Не уверен, что Стрелкину нужны скандалы, все решается тихо-мирно. – Хотя на вас наговаривают, мы подскажем товарищу.

Поддержка пришла оттуда, откуда не планировалась и неожиданным образом: на обсуждениях стал выступать Гриша Салнис. Проза его была вполне самостоятельной, свежей; что же касается критики…

Большая или меньшая доля правды в его оценках была. Но если уж что-то ему не нравилось, если ему возражали, то он откровенно разносил художника, оппонента, “пригвождал”. Еще хуже обстояло дело у Гриши с комплиментами. Тут он промахивался почти всегда, и похвалы звучали у него с явным перебором. После этого выступление ученика обесценивалось вообще.

Вскоре он чуть не убил словами салонного, самопального Поленьева на его же вернисаже. Сей пейзажист был, конечно, плох (типичные “слюни в сахаре”). Говори ему – не говори, он был безнадежен, но имел своего зрителя-покупателя, и, конечно, не в день рождения следовало бы резать ему правду-матку.   

Тут у нашего санитара художнических душ зародилось подозрение, что коллега, как бы это сказать... То есть в сложных случаях у него перестают работать, отказывают тонкие интеллектуальные структуры. Который раз Женичке встречались личности, выглядящие в общем, в обыденности, нормально, люди как люди, в чем-то талантливые, но постоянно теряющие чувство меры. И с деликатностью хреновато получается.

Объединение уже не знало куда деться от Гришиной активности, но ведь человеку не запретишь. Можно было даже пожалеть Чекасова – да и других авторов, выслушивающих грубости – они только теперь могли оценить, насколько осторожнее (при всей определенности оценок) делал свое дело Дилетант.

… – Е. С., это вам, – Салнис вручил свою новую книжечку прозы с надписью: “Дорогому учителю от ученика”. – Спасибо, Гриша, – Женичка, натурально, засмущался. – И за то, что часто выручаешь, но… Ты бы острожнее с аргументами, оценками, тоном.

Ученик как-то совсем, непонятно растерялся, смутился, пообещал быть логичнее.

Легко сказать. Он ни на йоту не сдвинулся. Когда была упущена тонкая настройка?



Чекасову явно нравилось давать оценки (вот он, тоже критик!), что-то решать, говорить об успехах вверенного ему жанра культуры. Не везло, по его мнению, памятнику партизанам и подпольщикам. Андропов давно умер, но принятое когда-то решение должно было выполняться.

Но как? Из творческого коллектива «по состоянию здоровья» ушел Луккинен.– У него знаешь какое чутье? – заметил Копалов. – Не выгорит дело, вот и слинял. – А Шакалов? – Он возится с заказами, ему все некогда. – Хорошо бы отменили, сколько монументов можно ставить на этом пятачке.

Миша не зря тревожился, через некоторое время в крайкоме партии объявилась заявка на памятник еще одного автора, москвича Поратова. – Какой смысл им тащить сюда варяга? – удивился Женичка. – Когда был конкурс, никто о нем не слышал. – Его Лева привел, – взгрустнул Миша, – как члена экспертного совета России. – Тем более некрасиво. – Нам объяснили, что мы сами виноваты, затянули работу. – Так что я тебе говорил?! Гнать модель надо, потом считаться, кто сколько сделал! Сколько раз предлагал помочь? – Я так не могу, Левку в обкоме слушают, Степин (первый секретарь обкома) чуть ли не друг. Думаю, Лева решил: если не я, то пусть никто из наших. – Да ты что?!– Скорее всего. Сейчас он первый, а если кто-то из нас поставит… – Да-а-а, похоже на правду.

 Вскоре, как сообщили газеты, по инициативе Степина работники Приозерного карьероуправления заготовили каменный блок. Газеты, радио, телевидение взахлеб рассказывали, как семиметровую махину погрузили на военный трейлер и повезли в центр города, демонтируя по пути троллейбусную сеть, как, надрывая моторы автокранов, камень установили на подготовленной площадке.

– Ведь по проекту должно быть три отдельных объема, – позвонил Дилетант Копалову. – Довезут потом? – Ты что. Сделано на общественных началах. Ну они выдали за все сразу. – Вот блин! Жив все еще наш любимый вал. Так они, в обкоме, отвечают за свои же решения? – Тоже, видишь, не хозяева. Теперь все заново надо думать… А может Лева посоветовал, специально сделали, – Миша был в глубоком унынии.

Похоже, Копалов был прав. Вскоре Поратов продемонстрировал общественности свой вариант, модель лепилась в мастерской Луккинена. У москвича из глыбы в разных местах торчали полуфигуры трех героев. Резкие их, голов повороты, настроение оглядывающихся, встревоженных лиц (какой-то усредненный типаж), торчащие детали (уж очень выразительны были «уши» зимних шапок) производили впечатление совсем не монументальной растрепанности. При этом все было трактовано в сугубо советской, пафосной манере, не свойственной местным матерам. И динамика «по бокам», в сопоставлении с косностью массива особенно. Общее впечатление было почти юмористическим.

Скульптор, высокий нестарый и сильный мужик, встречал гостей настороженно. От разговора с ним Женичка уклонился, почитал отзывы в тетрадке, лежащей на столе. Надо отдать должное ветеранам, при всей их, в среднем, изобразительной малобразованности, они верно оценили модель и недоумевали, почему появился еще один вариант. Да и большинство других посетителей с ними было согласно. Наш эксперт добавил несколько фраз в «сберкнижку».

Вскоре же оказалось, что «общественное обсуждение» совсем не интересовало Степина: было объявлено, что консультант Луккинен одобрил вариант Поратова, модель принята. Все это было мерзко, третьесортно. Рапортовать торопятся, хотя теперь кому оно, это усердие-лицемерие, нужно.

Копалов был совсем убит; Дилетант целый вечер сидел в таком же примерно состоянии, механически наблюдая телевизор и не слыша словесной трескотни. Как обычно, на экране суетились бесполые и бесхарактерные (и совсем противно – плачущие) мужчины и совершенно лишенные сексапильности женщины, изображающие какую-то невсамделишную жизнь. (Ну какие из них творцы?)

А что ты хотел, спросил себя наш правдолюбец. Что лучше – годы без событий или череда кризисов, уплотняющих или взрывающих время? «Монументальная интрига» – не самое страшное разочарование.

Из такого состояния был только один выход – довериться бумаге. Она все стерпит. Женичка потащил себя к столу. Любимая перьевая авторучка, нерешительно взятая в руку, потребовала действия.

Надо обращаться прямо к Степину. Не больше машинописного листа. Дело не только в том, что принятое решение нарушает ленинские нормы партийной и общественной жизни, творческой деятельности (поучить его, что ли?). Но и в том, что предложенный вариант совершенно не отвечает традициям края, что он читается как элемент наглядной (ненаглядной, будь она неладна) агитации. Композиционно, пластически, он суетлив, не героичен, по типажам плох, умаляет подвиг… В соответствии с местным обычаем монумент безусловно получит неофициальное, но точное название. Не надо быть провидцем, чтобы предположить варианты – «На троих», «Кому бежать?» и т. д. Пока события не приняли необратимый характер, стоит еще раз…

Он еще не знал, что будет делать дальше, но отбарабанил текст на машинке, поправил опечатки белильцами, подписался. Позвонил Мише: – Давай, секретарь (партбюро), заслушай… – …Ну, Женя, ты даешь. Ты считаешь, есть смысл? – …Не знаю. Но сидеть и ждать я не могу. Завтра, с утра действую. – Один будешь? – Ну да. В трех лицах. Собирать подписи некогда.

Было солнечное утро, Женичка был в легком ознобе. Он все-таки поехал в музей, дал почитать Платинову, негромкому, но содержательному в суждениях научному сотруднику: – Володя, что посоветуешь?

Тот перечитал пару раз, покачал головой, взглянул на коллегу: – Ну, ты камикадзе… Пантелеймонов (директор) не поддержит. – Теперь вы знаете, что говорить. Если вас спросят.

Редакция газеты была недалеко. Была некоторая надежда на Свинецкого: все-таки его статьи с перестроечной бравадой давали шанс. С другой стороны, Дилетанта он явно не любил, пообещает, потом будет тянуть, время уйдет. Начальника не было, в отделе сидели двое. Он подал лист знакомой – уже немолодой, приветливой Полуйковой, автору касательных к культуре текстов. – Елена Макаровна, понимаю, что напечать в таком виде трудно. Может быть какой-то маневр?

Полуйко подумала, перечитала лист еще раз, улыбнулась: – Что вы, Е. С., поезд уже ушел. Непроходной вариант, вообще. – Понимаю, вы же орган обкома до сих пор. – Конечно, что ни говори.

Что ж, исход этого захода был известен заранее. Наш ходок перебежал улицу и очутился в крайкоме. Дежурный миллиционер сличил членский билет Объединения с «натурой» и пропустил нашего правдоискателя. Шансов на то, что секретарь его примет не было, Женичка хотел оставить бумагу в приемной.

Он мчался по коридору, когда из-за угла на него вышел референт секретаря – моложавый чернявый-курчавый Мирончиков, бывший комсомольский деятель. Как и многих в городе, знакомым его Женичка назвать не мог, но и незнакомым – тоже, где-то они не раз пересекались. – Вячеслав Ефимович, пять минут! Почитай, пожалуйста.

Безусловный рефлекс референта на бумагу сработал, моментально ухватив суть, он с интересом воззрился на автора. – Так-так… – Удержи его от ошибки. Пока он пользуется доверием. Ты же понимаешь, что я прав. Мой профессиональный долг, я не мог этого не сделать. – Хорошо, я представлю ему письмо, – сказал Мирончиков тихо. И Женичка понял, что это обещание максимальной поддержки.



Вернулся из армии Рудик. Уверенный в себе взрослый красавец-мужчина заявил: – Теперь я знаю, что такое свобода и счастье. – Счастливчик ты, сына. А я до сих пор не знаю. Нет, знаю, счастье – это промежуток между двумя несчастьями. И свобода – промежуток между двумя зависимостями.

Повторяется история, повторяются люди. Как и его отец, Рудик полтора месяца пил и гулял с друзьями, подругами. Здоровья на этот счет у него было побольше, чем у отца, держался он крепко, но наблюдать все это было невесело, в отведенной ему комнатке шум не умолкал.

Ирина робко напоминала сыну, что пора подумать о работе, учебе. – Да-да, еще немного, осмотрюсь… – Чем ты собираешься заняться? – спросил отец. – Снова пойдешь на сборку микросхем? – Ты что?! Сидеть восемь часов, привязанным к заземлению? Да и нет там сейчас набора. – Тогда? – Не знаю. – Учиться хочешь? – Не очень. Да и куда с моим троечным аттестатом.

Время шло, но ничего интересного сыну не подворачивалось. – Даю еще неделю на поиски, – предупредил отец, – устраивайся временно, не брезгуй рабочей специальностью. Вон Раф, каким мастером стал, какие финки делает, а ножны из кожи? Бизнес прямо, милиция заказывает втихаря. Еще и плотницкое дело освоил. Есть на что пить-гулять. – Да, надо бы что-то придумать.

Наш родитель терялся в размышлениях. В талантливости Рудик мало в чем уступал Рафу, но, похоже, бокс, закалив его тело и волю, не пошел впрок его художественно-музыкальной голове. Пустить его по своим стопам? Вреда по крайней мере это не принесет, а может и пригодиться: Женичка взял парня за руку и привел на «Тяжмаш».

Запах обожженного металла всколыхнул душу: господи, уже пятнадцать лет прошло, так и вся жизнь проходит незаметно, в суете. И еще двадцать также незаметно пролетит… Что с ним будет? Будет ли он вообще? Нет, к черту эти грустные мысли! Некогда! Незачем! С парнем надо решать, там посмотрим.

Они пришли в бюро эстетики, где все так же оформляли планшеты, выставки, рисовали интерьерчики. Время здесь остановилось. Знакомым был только столяр Никита, поседевший, постаревший, но все так же щуривший в улыбке глаза: – Женя, сколько лет, где наша молодость? Ты знаешь, Романюк умер? В одиночестве. Лежал несколько дней, пока запах по дому не пошел. – Ты смотри… А бегал как молодой, я его вроде недавно встречал. О мертвых плохо не говорят, но до сих пор не могу простить ему сплетен за спиной. И летчик, и воевал, а суетился. – Да, был у Петровича грех, завистлив был.

В кабинете начальника сидел сидел Парамонов – невысокий, худощавый техник-архитектор в очках, которые накрывала прядь темных прямых волос; Женичка знал его по пейзажам, которые он показывал на самодеятельных выставках: – А, Е. С., заходите, садитесь. – Ну вот, Николай, сын, о котором я говорил. Кое-что он усвоил, глядя на мои упражнения, но учить его, конечно, надо. Парень старательный, сейчас, за неимением денег, не пьет. Шучу, шучу. – Ну что ж, парень видный. Только знаете, у нас принято делать пробную работу. Ставка инженера, поэтому… Обсудим на худсовете. – Раз такое дело, конечно. А какая тема? – Ну, например, выставка для ОКСа.

Они вместе сходили в отдел, где должна была размещаться выставка, сделали обмеры большого, плохо освещенного коридора. Проектов такого рода Женичка в свое время выполнил немало и он уже видел решение. Однако он попросил сына порисовать самостоятельно. Через день тот, помучившись, показал ему какой-то детский лепет, нагромождения плоскостей разной формы.

– Учись, сына, показываю один раз. Стенд – ничто, информация – все. Не надо мельчить, надо найти единый, достаточно крупный моуль. Планшеты вот такого квадратного формата, в два яруса, на общей тонко профилированной структуре. Здесь – головная плоскость. Фотографии построенных объектов крупно, небольшие пояснительные надписи – большие тексты никто не читает. Минимум всякой символики. Понятно? Черти, выклеивай.

Получилось неплохо. – Пусть попробуют не принять, – усмехнулся папа, – проси, чтобы обсуждалось в твоем присутствии. У них там на стенах такая самодеятельность, заметил? Как была при Романюке, так и осталась ненаглядка на залипухах.

– Приняли, приняли! – радовался сын. – Ничего не могли сказать! А начальник ОКСа вообще – прошипел Парамонову: вот как надо делать! Я теперь инженер! – Никто ты еще. Радуйся нашей системе. Как цвели дилетанты, так и цветут. – Спасибо отец! Мне так понравилось! – Вот черт, а знаешь, как я переживал? Думал – вот веду сына, а может, ему судьбу испорчу. – И парни хорошие, мы выпили, сам понимаешь. – Ну, это у них поставлено. – Так целый день и просидели. Это, наверное, из-за меня. И, знаешь, Никита о тебе так хорошо говорил, и Чумин, из цеха пришел. – В общем, я благодарен заводу. И до сих пор иногда для них рисую, у главного конструктора. – Да вот еще, что было. Парамонов говорит: ты отцу-то не рассказывай про наши дела. Я удивился, говорю – не собирался, а какое значение это имеет? Ну, говорит, так, не стоит.

Женичка пожал плечами и вернулся к своим заботам.



Надо отдать должное Чекасову: он не был на стороне Поратова, узнал о письме в обком, и был доволен обещанием Степина устроить встречу профессионалов вокруг памятника. Что-то начало меняться вокруг этого дела – какие-то намеки в прессе, сомнения читателей.

Наконец был объявлен день открытых дверей в мастерской Лукконена. Доработанный, но мало изменившийся памятник снова смотрели ветераны и снова остались недовольны. К полудню приехал Степин, с ним был замминистра культуры России – высокий, лысоватый и длинноносый мужик. В помещении осталась тщательно отфильтрованная публика. Все в задумчивости смотрели на модель.

– Как вы видите, крайком прислушался к общественному мнению. Это в духе нашего перестроечного времени, – начал Кольчугин, – прошу высказываться.

Луккинен, заметил себе Женичка, отсутствовал. Эх, Лева, Лева, человеческая целостность не делится, начнешь интриговать – на твоих же работах скажется. И Валериус о тебе не пишет. А где же Стрелкин? Нет его, к чему бы это?

Художники, чиновники, функционеры, ветераны молчали. Наш застрельщик хотел выступить в числе последних, уравновешивая положительные, если они будут, мнения. И тут он увидел обращенные к нему глаза Кольчугина – и встрепенулся. Он, видевший разные виды. Да, тот был профессионал своего дела: исключающий варианты взгляд требовал его к выступлению. Ну что ж, это было симптоматично.

– Разрешите мне, – по ученически поднял руку наш пионер. Степин – у него была хорошая память – всмотрелся в вольного стрелка и кивнул головой. – Повторю то, что писал и говорил раньше, поскольку модель практически не изменилась. Композиция имеет пустой центр, что для монумента недопустимо, фигуры отрываются от массива и друг от друга, типаж случайный, скорее агитационный, состояние героев не соответствует северной ментальности, много суетливо найденных деталей, нет осмысления подвига, но общее впечатление приближается к юмористи...

Лицо Поратова все больше вытягивалось. Наверное, он уже получил гарантии, а тут задается такой тон. – Тут все подстроено! – загремел он. – Василий Иванович, в присутствии… – внятно прошелестел Кольчугин; лицо Степина тоже вытянулось, замминистра с интересом огляделся. – Я, заслуженный художник России, и мне говорят такое! – Да вы хоть бы оглянулись на портреты в этой мастерской! – разозлился Женичка. – Вы! Еще будете мне указывать! Вы хоть глину в руках держали? – (Да, методология, у всех одинакова…) И глину, и Галину! И держал, и мял! – Е. С., вы хоть, пожалуйста… – снова прошелестел Кольчугин. – Вы не заставите меня отказаться от работы над памятником! – А вы не отнимите у нас право обсуждать ваши проекты!

Снова возникла пауза, Поратов нервно теребил меховой жилет (глубокая осень, мастерская отапливалась, естественно, из рук вон плохо), такого в его жизни, похоже, не было. – Интересно, товарищи, интересно, – замминистра подал голос, – я смотрю, у вас действительно есть движение общественной мысли. Я буду говорить об этом в ЦК. Кто еще?

Женичку слегка трясло. Он плохо слышал последующие выступления, но хорошо чувствовал баланс – скорее отрицательный, чем нейтральный. Эрик Вознесенский предложил оставить монолит как есть, украсив его мемориальной доской. Обтекаемо, оставив свободу выбора местному начальству, выступил замминистра.

– Ну, Женя, ты заслужил памятник, – Копалов перехватил уходящего Дилетанта. – Успеется, Миша, я еще пожить хочу. – Извини, я не в том смысле. Теперь можно говорить что угодно, умылся Левка со своими хитростями. Тебе он это запомнит. – А, ладно, монографию не писать, дочку не любить. Лишь бы вы, черти ленивые, не подвели.

Подошел Чекасов, пригласил заходить в правление – это прозвучало как представление к ордену Победы.

Но, оказалось, до нее, желанной еще далеко. Миша позвонил через месяц: – Женя, Поратов снова здесь. – Крепкий мужик. – Его выдвинули на Ленинскую премию (с гигантским монументом Ленина для города В.; Левинская лепила для скульптуры голову и руки) – Ну да, на волнах славы, теперь-то ему не смогут помешать, – Женичка был в замешательстве, – и что? – В ресторан меня приглашает. – Зачем, не сказал? – Нет. Но догадываюсь. – Конечно, будет откупаться от тебя. – Наверное, соглашусь. Сколько можно, в крайкоме уже знаешь как разговаривают? – …Слушай, есть ход. Его выдвинули… и сейчас любой скандал ему поперек горла, все отложат, не станут рассматривать. А следующего раза может и не быть. Фактически он подставился. Говори так: есть решение жюри, которое отменить никто не может. Если он хоть что-то попробует, скажи, что ты сразу же будешь писать в ЦК и премии ему не видать. – Не знаю, смогу ли я… – Миша, вот когда не надо, ты говоришь много, болтун! Соберись, это же беспроигрышный вариант. Обещай… – Ну, ладно.

Через два дня Миша зашел с бутылкой: – Предлагал мне исполнителем идти, нашел негра. Все было, как ты сказал. Испугался. – Ишь хищник из столичных джунглей. Думает тут беззащитные антилопы гну, так и гнутся, прогибаются. – И Левка позвонил, удостоил…

Еще через два дня Поратов уехал, а затем стало известно, что на премию он не прошел. Проект, как и ожидалось, крайком снова передал Шакалову–Копалову. Не лучшее решение, но что поделаешь



Отношения с Чекасовым, правлением, казалось, налаживались. Но пришла очередная краевая выставка. Как и на предшествующих, на ней было немало внешне «нормальных», но внутренне пустых работ. На обсуждении ее наш злопыхатель с удовольствием наблюдал, как изворачивается Громовиков: хвалить было нечего, а деньги надо отрабатывать. Дождавшись своей очереди, Дилетант, проигнорировав работы мэтров, отделался скупой похвалой книжной графики, декоративного искусства.

Основное сражение намечалось в закупочной комиссии, членом которой Дилетант уже был. До сих пор удавалось отводить самые слабые вещи, что встречалось плохо скрытым недовольством авторов. На сей раз вызывали неприятие все работы, представленные выставкомом. Иждивенчество цвело пышным цветом, перестройка, видимо, должна была все списать.

Женичка переговорил с «комиссарами». С большими или меньшими оговорками они подтвердили: закупать нечего. Даже Луккинен, покряхтев (он, видимо, проглотил историю с Поратовым; да он и не возникал на поверхности), согласился с этим. – Вы же академик, Лев Фомич, – подзуживал наш интриган, – терпите рядом имитацию?

Оставалась Манилова, но она редко приходила на заседания, не явилась и на сей раз. И слава богу. В назначенный день синклит слушал Чекасова, Поморова, смотрел на представляемые работы пустыми глазами… и молчал.

– Так что же получается, – растерялся Поморов, – вы не берете ни одной вещи? – Ни одной, – подтвердила Лентецкая. – Да что такое, – задохнулся Чекасов, – договора-то людям надо закрывать? Авансы-то получены! – Продлим договора, раз такое дело, – смилостивился Пантелеймонов, – пусть еще поработают. – Вы не имеете права, – снова возник Поморов, глаза на его бурятском лице превратились в щелочки, – Объединение рекомендовало! Нас в выставкоме больше, мы лучше вас знаем, что хорошо, ваше дело только определить стоимость работы!

Обычно выдержанный, знающий цену слову, тут Поморов не рассчитал. – А мы и оценили, – тихо заметил Луккинен; он сидел, расплывшись на стуле грузной тушей, – 00 рублей, 00 копеек.

Теперь уже невозможно было обвинить в обструкции чиновников и искусствоведов. Чекасов и его «зам» ретировались. Было понятно, что они предпримут завтра…

– Зря вы затевали, – позвонила Лентецкая, – они напели Стрелкину. Работы, мол, не совсем, но художникам не на что жить, придется обратиться в крайком. – Этого он не смог вынести. Не продолжай, Слава! – Конечно. Скандал – что значит? Он не контролирует ситуации. – И с его вековечной мечтой попасть в партийный аппарат можно проститься.

«Махалыч» все вещи закупил своим приказом. Выходило, что комиссия больше озабочена уровнем искусства, чем министр. Он отказался от оружия, которое ему вручали. Тщательно выстраиваемая нашим интриганом конструкция рухнула. Он уродуется, портит со всеми отношения, а какой-то министр культуры так его подводит!

Меня били еще не так, сцепил зубы наш борец, он не выбросит на канаты полотенце. Ясно, что в обком он не может обращаться каждые пять минут. Там все надолго отложат, а потом будут убаюкивать: и вы правы, и вы… Значит, надо выше. Но ведь у него есть опыт общения с ЦК (так вот почему он пробовал свои силы в этом безнадежном жанре!). План возник мгновенно. Сценарий? – пожалуйста!

 Женичка напечатал протокол заседания комиссии, это была трагикомедия. К нему он сочинил письмо. В нем описывалась «кормушка», которой пользовались в Объединениях республик и областей. Гарантированный, независимый от качества произведения заработок развращает художников. Складываются местные мафии, которые фактически распоряжаются деньгами, и, таким образом, держат в подчинении практически всех. Может ли постоянно оглядывающийся, прикармливаемый художник создавать произведения, работа над которыми требует 100% нравственности?

Остаются ли хотя бы какие-то шансы у молодых? Какова роль органов культуры, которые на все это закрывают глаза, а то и ведут себя совершенно беспринципно? Нужно ли партии настоящее искусство или ее удовлетворяют суррогаты? (Чего стоит система господдержки искусства, массовых творческих созов, количественных подходов? Действительно ли Система хочет совершенствоваться? – продолжать он не стал.)

Он не узнавал свой слог: письмо получилось эмоциональным, и, наверное, это было хорошо, в нем была выстраданность. Однако, он меняется… Он попросил «комиссаров» прочесть протокол и подписать его. Что и было сделано, оставалась Лентецкая.

– Вот вы как повернули, – задумалась она, – правильно, наверное, надо дожимать эту историю, обрыдло все. Вы, Е. С., большая сила, оказывается. Я, конечно, с вами, нигде этого отрицать не буду, но как чиновник не имею права подписывать подобные бумаги. – Только протокол. – Приказ министра был. Знаете, что со мной будет, если обнаружится? Метлой, поганой. И куда мне, театроведу, податься?

Оставалось найти человека, которому следовало бы адресовать письмо, напрямую. Очень вовремя подвернулась поездка в Москву. Женичка дал копии бумаг Голубовой. – А вы Е. С., верите еще, – усмехнулась она, – не убоялись тревожить сферы. Сохранились… Идеологически. В партию не собираетесь? Нет? Странно. Дам я вам такого человека, это Мария Лабазова, женщина энергичная, умная. Всегда на главных выставкомах. Ну и здесь Сидоров посмотрит… создадим мнение. Вопрос перезрел, хорошо вы его поставили, а время такое, что всего можно ожидать. Позвоните мне через пару месяцев.

Дилетант тут же вложил бумаги в собственноручно скленный из ватмана конверт и отправил его на Старую площадь. Письмо не требовало от адресата ответа. Хорошо если вчитаются, что-нибудь сообразят. Что именно – Женичка не знал, это был тот редкий случай, когда он не мог ничего предположить. Ведь впору было отделять художников от государства.

Он сделал все, что мог, и пусть будет то, что будет.



– Читайте постановление ЦК, о работе с молодыми художниками, – сказала ему Голубова. – И это все? – Лабазова вместе с Сидоровым думали. Ну, Женя, это же складывалось десятилетиями, столько людей. Видимо, это все, что можно было сделать. – Да-а, похоже, ЦК трезво оценивает свои силы.

Это был тощий результат: Дилетант ожидал, что будет как-то перестроена работа министерства. Который раз наш идеалист клял себя за наивность, ни одна отрасль «хозяйства» СССР не позволила покуситься на свои интересы. Но дать гарантию заработка молодым так, чтобы на него не могли наложть лапу хозяева «кормушки» – это было сделано толково. Попутно, в надежде на лучшее будущее, одряхлевший режим прикармливал новое поколение творцов. (Были выделены большие деньги, но они, в конце концов, были потрачены на пустые «БАМовские» холсты, и тому подобные производственные будни и праздники.)

Был еще один результат: еще через два месяца приехала комиссия – разбираться со Стрелкиным. Она работала две недели. Собственно, слухи о снятии министра ходили уже давно. Возможно, их запускали, чтобы сбить волну недовольства «Махалычем».

Заключение комиссии «по кадру», естественно, было негативным, Стрелкина с небольшим шумом пересадили на краевое издательство, а директора последнего – в министры. Это была типичная рокировка. (Новый министр веса в культуре не имел никакого, профессиональный «руководитель» ненадолго задержался в кресле.)

Похоже было также, что комиссия, «обменявшись» с отделом культуры, посоветовала принять нашего героя в «ЧП»: через некоторое время до нашего Зелота стали доходить слухи о том, что он может подавать заявление в свою «первичку», и что к нему отнесутся благожелательно. Ну, пусть слухи циркулируют, они к делу не подшиваются, заявление борец писать не хотел, поэтому везде присутствовал и выступал как простой советский человек.

– Ты чего не подаешь? – удивилась при «случайной» встрече Габасова. – Так я же из прослойки. – Дошло до них, что без интеллигенции никак. Лимиты» (на прием) потеряли смысл, «пролетариат» вступает, чтобы карьеру делать. – Ну да, «орден меченосцев» из служащих. – Вступай, не бери в голову. Человеком будешь. – Ты как, если честно, не жалеешь? Замполит в профтехучилище, только и всего. – Еще не вечер, я еще сяду, как следует. – И инвалид я, по пятому пункту. – Ты думаешь, это не взвешивали? Пиши заявление, я тебе говорю. – Ну, Фарида, какой смысл? – Ты что, такими вещами не шутят. Сейчас не подашь, потом уже не вступишь. – Почему это? – Сам сообрази. Раз дрогнул, значит, сознаешь, что не достоин, не выдержишь проверку. – Слушай, а вино и, главное, женщины? Без них нельзя на свете, нет. – Да хватит тебе хохмить. Кто на это сейчас смотрит? Не афишируй, и все дела…

 Да-а, и вступать не хотелось, но и партии надо было что-то сказать. Иначе невежливо будет. Наверное, эти люди считают, что они делают самое лучшее предложение нашему, вечно скрывающемуся в своем логове одиночке. Собрав свои книжки, сборники, украсив их дарственными надписями, Женичка явился к Маниловой.

Высокая, моложавая инструктор восприняла подарки как должное, полистала книжки, изучила названия статей. – Спасибо, спасибо. Ну, вы много работаете, Е. С. И темы-то какие, все серьезно. Приятно – на Маркса ссылаетесь, на Ленина. – Такова традиция. Да и умнейшие люди, не скрою. Надо всего лишь правильно читать классиков, а не приспосабливать их под конъюктуру. – Да, надо по-новому прочесть… Когда будете защищаться? В каком вузе? – Никто открытий моих не ждал, ну я и расхотел. Пятьдесят лет скоро, а свободного времени как не было, так и нет. – Понимаю. – В наших вузах нет хорошего спецкурса, а я привык людей учить по-настоящему. Кроме того, ни техники, ни базы, все самому создавать. Некогда. – И в университете, «педе»? – Так, чуть ли не факультативы. И слишком там все заорганизовано, сплошные собрания, заседания, постановления… – Да, это у нас умеют. Мы-то боремся, но людей на местах не переделать.

Она еще посетовала на трудности своей работы, поблагодарила за подарки, затем выжидательно посмотрела на Дилетанта: – Так с чем пожаловали, Е.С.?

Нашему кандидату оказывали доверие, но этот невинный вопрос почему-то его разозлил. Партия переживает трудное время, ей нужны такие люди, как вы, Е. С., вы своим служением искусству давно поставили себя в наши ряды, давайте закрепим этот факт формально – вот, что примерно ожидал он услышать.

Ну! Она же понимает, что есть высокие, чисто художественные критерии, вот и вся идеология. Отбрось она чиновничье лукавство, он, наверное, сразу же написал бы заявление. Партия была в шаге от Его вступления. И тут не могут без позы-рожи, не хочу я участвовать в ваших играх, начнется давление, пойдут компромиссы. Он уже знал, как ему сервировать вежливый, по Паркинсону, отказ.

– Вы знаете, Наталья Ивановна, моя партийность – это научность, я рад, что вы воспринимаете мою деятельность, как помощь крайкому. Я много раздумывал. Но мое нынешнее положение мне кажется наиболее удобным для разговора с художниками. Вступи я, начнутся разговоры: так вот, ради чего он старался. Согласитесь, я не могу рисковать, меня и так воспринимают на грани. Но у меня действительно есть проблема. Я принес вам 5% напечатанного. Все, что написал и пишу, создается на пятачке в полтора квадратных метра. Здесь же готовится все, что фактически выливается в большую, как вы знаете, работу на общественных началах. Включая устный жанр… и письма. – Да уж. – Друзей у меня нет, но люди со своими проблемами ко мне приходят часто. И в любое время. А в моей трехкомнатной хрущобе прописаны еще жена и три сына. Хорошо бы, одним словом, иметь творческую мастерскую или расширить жилую площадь. – Но, Е. С., – Манилова была почти оскорблена, – мы сейчас не занимаемся вопросами жилья, тем более – мастерских. – Я бы не стал вас тревожить по этому поводу, – всей мимикой Женичка показал, что он очень сомневается в бессилии крайкома, – но вы, конечно, знаете, какие у меня отношения с Чекасовым. Он не захочет даже разговаривать: тут художники маются по десять лет, а еще критик на нашу голову. – Я уверяю вас, Е. С., я с мужем (композитором) ютимся в однокомнатной квартирке. Тут же рояль стоит. – Вам просто некогда заявление написать. – Обратитесь в отдел культуры горисполкома, что я могу еще вам посоветовать.

Они поговорили еще минут пять на эту тему – пока она оценивала доводы нашего карьериста, после чего хитрован покинул обком с легким сердцем: слава богу, не так, так этак, не состоялось.



Он откладывал страницу за страницей – о живописи писалось легко. Однако с жильем и впрямь надо было что-то предпринимать, Ирина давно его пилила за бездеятельность. На это время она оставила разговоры о разводе, уже легче. Женничка написал заявление и пошел на прием к начальнику отдела культуры Степанковой. Лилия, невысокая, полная, внимательно его выслушала, пообещала разобраться и предложила позвонить через недельку.

… – Проблема, – она тяжко вздохнула в мембрану, – у нас, в отделе, оказывается, очередь большая, не каждый год выделяют. Можно было бы поставить вас в список, но когда это будет. Кроме того, ваша школа, она и наша... – Министерство руководит нами только методически. – В общем, перспективы ненадежные. Мэр у нас новый, когда еще начнет вникать. А что вы теряетесь? Вы же член союза. – Так у нас тоже очередь, и дают еще реже. – Хм-м… Ходите, с первого раза ни у кого не получается.

Это была правда. Дилетант собрал необходимые справки, написал на себя прекрасную характеристику и отнес ее к председателю профкома школы. Пояркова забрала документы домой. Через два дня она подошла к нему: – Знаешь, Женя, я не могу этого подписывать. – Почему?!! – Ну, тут у тебя столько заслуг. И книги, и статьи, и выступления, и выставкомы, и выставки, и методическая, и общественная работа… Я ведь ничего этого не знаю. – Так что тебе мешает познакомиться?!! – Ну, так не школьные дела. – Не все, конечно. Так и ты член Объединения! Давай все проверим по списку. Так, книги… Может, соберем собрание по этому поводу? Устроим мой отчет? – Нет, нет, не надо, я верю.

Она подписала характеристику, затем ее без звука подписал Троянский, понимал, что бумага ни к чему его не обязывает. Так, двигаемся дальше. В присутственный час Женичка заявился к Чекасову. В кабинете сидели еще два человека, беседовали о чем-то своем, творческом. Отступать было некуда, да и со свидетелями оно лучше – наш выпрямитель, извинившись, подсунул бумаги Сергею. Он, читая, откладывал листы рядом.

– Ну, что, Женя, – Чекасов изобразил на лице озабоченность, – и я понадобился? Возникла нужда в Объединении? – Она у меня всегда была, как у него – во мне. – Ты в этом уверен? – А ты считаешь, что я путаюсь под ногами? – Ну, не так грубо. Я не Салнис. – Но смысл таков. А я, если честно, считаю, что я союзу нужнее, чем ты. – Вот так даже? Но я-то председатель правления, а ты кто? – А я – член, буду председателем завтра. Я работаю на всех, а ты – на себя. – Хе-хе… Это сейчас-то? – И сейчас, в большей степени. – Но у меня сколько зрителей? – Очень немного. Потому что в тебе нет ни грамма живого чувства. А я бесплатно создаю тебе и другим рекламу… – Своими кляузами? – И ими тоже. Это лучше, чем замалчивание… И разве нет положительных оценок? И я работаю как зверь. Я по нужде пришел, а ты клонишь, понимаю куда…

Со свидетелей пора было брать плату за входные билеты. Чекасов замолчал, понимая, что – прав он или нет – дальше он наслушается еще более хлестких высказываний и уронит свой авторитет.

– Ну, все, дискуссия закончена. Тебе я не подпишу. – Это почему? Что тут неправда? – У нас тут художники стоят годами. – Ну да, дети подросли, их надо обеспечить, отселить. – Без разницы. Так они хоть картину на выставку принесут. А ты что? – А я вам пишу, деятели. За заказы до крови воююте, а закона джунглей не знаете. – Это какого? – Без паблисити нет просперити. – Чего, чего? – Ладно, проехали. На скандал люди хоть бегут, а так кто вас будет смотреть? Ты хоть статистикой в музее поинтересуйся. Цифр-то нет. Посетители падают в числе, постоянно. – Все это субъективно. Не подпишу. – И ты думаешь, что остановишь меня? – Все. У меня с людьми дела. – А я, значит, не человек?

Оставив за собой хоть такое, но последнее слово, наш резальщик правды выскочил из кабинета. На этот случай у него тоже был готов план – он примчался к Копалову: – Чекасов, зануда, думает, на него управы нет. Я ему еще припомню… Миша, подпиши как секретарь партбюро.

Миша, довольный тем, что хоть чем-то может отблагодарить соседа за участие в своих проблемах, погрузился в бумаги, а затем, усмехнувшись, подписал их: – Здесь все правда? – Да зачем мне сочинять? Писал, сам удивлялся. – Пусть почитают, и то полезно будет.

На следующей неделе, в приемный день, Женичка, отсидев два часа, разложил бумаги перед председателем жилищного комитета гориспокома. Оказалось, в перестройку с посетителями разговаривали вежливо. – Убедительно, с разных сторон заслуживаете, – сказал председатель и передал бумаги сидевшей рядом женщине, – но положение тяжелое. – Оно никогда не было легким. – А почему вы не подаете заявление у себя? – Так все равно к вам придет. А мне кое с кем не хочется встречаться. – Логично. Ну что ж, делу дадим ход, справляйтесь в канцелярии.

Дилетант вступил в саму большую в стране партию – очередников. Ожидание будет долгим, но через годик можно будет повторить заход в кабинеты... Может быть, вести себя тише? Но как?! Когда вот она, очередная выставка, посвященная очередному съезду КПСС!



Придя в музей на обсуждение, Дилетант обнаружил собравшуюся публику, и в одиночестве – заместителя Чекасова – Иванько. Видимо, нашла коса на камень: Громовиков и Дмитренко не приехали. Время уходило…

Музейщицы, как обычно, нервничали, они уже привыкли к его инвективам, которые давали им повод выступить в своей привычной, удобной и благородной роли защитников обиженных; можно было понять их, зрителей с репликами, нетерпение. Так, …Иванько поднялся над журнальным столиком: – Обзор выставки нам сегодня сделает Малинин.

Сначала Дилетант решил, что ослышался, но оглядевшись, увидел, что все смотрят на него. Он пожал плечами, встал. – Ты бы хоть за полчаса, за пять минут предупредил, гигант мысли, – прошипел он и обернулся к залу, поколебался, – уважаемые товарищи, я не готовился, но и вы вправе требовать свое. Конечно, я сделал себе кое-какие заметки для статьи, если вам интересно.

Люди ждали. Все-таки скандалы «в сферах», которые можно было наблюдать со стороны бесплатно, разнообразили жизнь. – Собственно, задача у меня легкая, – сделав паузу, сказал наш изобличатель, – вы же видите – выставка вся синяя. Я – прежде всего – о живописи. Что произошло? Учтя мою ругань по поводу бесконечных серо-зеленых пейзажей, коллеги ударились вроде бы в цвет. (Зло получается, но вы этого хотели.) Синий, он конечно насыщенный, яркий. Но… в природе его фактически нет. Разбор синих очень труден и справляются с ним только подготовленные живописцы, он требует модуляции, глубокой проработки мазка, тонкого баланса с теплыми прописками, пятнами, планами. Собственно синим он должен выступать только в отношениях. Простите, что я погружаю вас в детали – но без них у художника нет ни ремесла, ни образного мышления. Увы, здесь царит не это, а крашение…

– А Пикассо? А голубой период? – выскочила Сорокина. – Что такое «А»… Надя? У Пикассо драма, трагедия, да и теплых элементов в синих колоритах хватает. И что, после него на холсте можно вытворять, что угодно? Так? Скажи филолог, после Велемира Хлебнникова по этой логике мы могли бы изъясняться самими разными звукосочетаниями. Но почему-то мы соблюдаем очень строгие нормы русского языка. Не дай бог выглядеть малограмотным. – Так то русский. – И живопись – язык, со своими строгими законами. «Неживописцем» оказаться очень легко, что мы и видим на этой выставке. – У Петрова-Водкина синего много! – Надя, сравнение – не доказательство, узнавание – не познание, не наука. Эти художники творили в совершенно конкретных обстоятельствах, а не создавали прецеденты. И не надо присваивать чужой язык, этого не позволяет авторское право. Волга впадает в Каспийское море, лошади едят овес, а брать чужое – нехорошо…

– Ван Гога тоже не признавали! – подала обиженный до глубины души голос Кошелькова, автор больших «синек». – «Тоже»! Вы считаете, что названный художник и вы лично – это один и тот же уровень? – с особенной вежливостью спросил наш искусатель, Наташа смешалась. – Вы посмотрите, как Ван Гог сопоставяет синее с желтым, труднейшая живописная проблема. И потом, он работал не ради званий, не ради министерских закупок – а потому, что не мог не писать.

Нельзя давать им успокоиться. – Но особенно впечатляет полотно Чекасова «Тревога за будущее». Хочу сразу извиниться – оно не чисто синее. Оно зелено-синеватого тона в плоском, как обычно, первом плане, и безвкусно розового – в небе, лишенном глубины. Просто поразительно неприятное сочетание, плюс черный халат женщины, цветовая глухота автора налицо – жаль, что его нет, я надеюсь, что ему все передадут без искажений. А, вот я вижу, что обзор, как всегда фиксирует моя коллега Вавулина… Спасибо, Сима, мы всегда должны быть готовы к отчету. Почему такой колорит? Напомню: в образе все взаимосвязано. В центре картины спиной, пардон, опирается на подоконник жена художника. До боли ее жаль – так художник вывернул ей шею, да еще поднял лицо к небу. Она испугана, картинным жестом прижимает к себе младенца. Все выписано салонно, кружева на халатике, портьеры, букетик. Я верю в искренность художника, но почему никто не скажет автору, что не даются ему признания в любви кистью? Почему не даются? Потому, что метод, которым он пользуется – неживописный. Вы сами видите, который год. Он фактически рисует тонкой кистью, темперой. В картинном формате. Какие тут жизнь мазка, пластики, модуляции? Какая лирика? Пятнадцать лет пытается опровергнуть Сергей мировой опыт. Страется, даже почетное звание получил. Ну такой он, что делать, утверждают любители мирной жизни. А наедине поговори, почти все художники, по крайней мере, морщатся. Да и какой смысл в происходящем на картине, какой сюжет? Похоже, героиня пугается самолетов, кружащихся в небе. Если это самолеты врага, то как они сюда попали? Если это наши самолеты, то чего их пугаться? Как могут заниматься высшим пилотажем летчики над городом? Как при таком уровне мышления можно задувать двухметровый холст? Есть ли у Чекасова настоящие друзья, которые могли бы ему сказать своевременно: слушай, замысел у тебя сомнительный, не рискуй. Нет, коллеги предпочитают смотреть, как автор убивает время на явную неудачу. Мелочь, но приятно. Еще одна иллюстрация к слову «объединение».

В зале стояла гробовая тишина… Отведя душу на живописи, наш герой перешел на скульптуру, графику и все остальное. Здесь его тон был более мирным. Но он не мог не закончить за здравие: – Живопись для нас самое главное, это индикатор состояния культуры. Ее уровень удручает, возникает тревога за будущее, спасибо Сергею за тему. Мое глубокое убеждение вам известно. Оно состоит в том, что художник должен вести за собой общество. Да и время сейчас, согласитесь, полное надежд. Можно ли работать вот так, бездумно? Мы должны требовать от авторов…

Как рассказывали нашему разгребателю, Чекасов был в ярости, картина была ему очень дорога. Месть будет ужасной, понял Женичка. Квартира? Забудь. Но это явно не все. – Тебе будет даден последний бой, – сказал Поярков, – будут исключать из членов. Такие слухи, на открытом партсобрании. Жди извещения.

Ну что ж, он честно это заработал. В назначенный день наш фаталист явился в новое помещение, которое обком выделил союзу на главном городском проспекте. Это еще недавно был магазин политической книги. Но его перевели в более комфортное место. В зальце действительно было тесно, поэтому собрания устраивались в довольно большом подвале.

Наш мазохист явился за пять минут до начала – меньше общения. Народ клубился группами, шушукался. Многие старались обойти его стороной, другие с любопытством заглядывали в глаза Женички, ища там страх. И очень разочаровывались, не увидев его там. Он, конечно, испытывал сложные чувства… За процессом наблюдать было тем интереснее, что практически все понимали, что Дилетант прав, но не спорить же с Чекасовым? Они с интересом ожидали его «хода». Да, это не спектакль.

А чего, собственно, трястись? Наш Забиякер привык к сражениям (где прославленная национальная компромиссность?), он уже привычно ждал их. Слово стало его делом – тем более, что он видел – если бы его слова не было, такая бы царствовала лабуда. Опять он, однако, занялся самовнушением, жутковато, видать.

 В глаза герою заглянул замминистра культуры Халов, затем это проделал Кольчугин. И он тоже удивился. Еще больше он удивился тому, что Женичка не попросил поддержки. Ну-ну… Тут же крутились какие-то другие партийцы, кто-то из горисполкома, музейщики, журналисты, сам Свинецкий. Здесь же оказался Ермолов, заехавший в Р. по каким-то делам – но он, одновременно, представлял собой зональный выставком и секретариат российского Объединения. Сдержанно поздоровался. Понятно, его предложение о переезде отклонено. Любопытно, как он себя поведет.

Собрание открыл Копалов, секретарь парторганизации. Он явно страшился репутации друга виновника торжества, и промялил что-то общепринятое о роли критики и самокритики. Зажглась ракета, загрохотали пушки, Чекасов ринулся в решительный бой.

Сначала он заявил, что оценка выставки как худшей за многие годы, статья Малинина в газете – это очередная клевета. Он нахваливал «вверенное ему» творческое объединение. Он перечислил работы, побывавшие на всероссийских и всесоюзных выставках, упоминания о них в статьях, телепередачах. Скульптуры Луккинена, полотна Поморова, Пеговой, Афонина, графика Хуттунена и других одобрены зрителями. Малинин субъективен, он обрушивается на тематическую картину, которая так нужна, не замечает молодых. Чекасов обильно цитировал статью Стасова, разносившего современных ему газетчиков. И было за что – они безграмотно писали о выставках. Никогда еще Сергей не выглядел столь (и только) эмоционально. Эту бы страсть да в его же картины… Нет, не пойдет – очень желчно зудит.

Цитатная лапша не висла на ушах, ее нельзя было притянуть к выступлениям Искусствоеда. Чем больше говорил Чекасов, тем больше наш возмутитель успокаивался. В конечном счете все свелось к уже известному: после Малинина не хочется работать, он отпугивает художников и зрителей от выставок. Что он мог утверждать? Что нельзя критиковать выставку, посвященную съезду? Этой мысли не одобрил бы и Горбачев. Исключить Малинина из «членов»? Это выглядело бы сегодня дикой расправой. Требовать, чтобы критик смягчил оценки? А плюрализм? Не нравится – не слушай.

 То есть получасовой спич закончился ничем. Женичка царапал заметки, журналисты кисло переглядывались, Ермолов сидел, опустив голову. Кто-то из музейщиков сочувствовал Дилетанту, кто-то сохранял нейтральное выражение лица. Партийные деятели были невозмутимы, они, похоже, были выше схватки.

Копалов проблеял что-то насчет актуальности затронутых вопросов. Разлилась пауза. Нет уж, дальше сами, решил Дилетант, это не обсуждение выставки, не буду я вас выручать. Наконец поднялся «нечлен» Салнис. Он разъяснил Чекасову, а заодно и собранию, чему посвящена статья Стасова. Что касается сути, то Гриша заметил, что критик – это зеркало, и нечего на него пенять. Собравшиеся тут же вспомнили, что есть человек, перед высказываниями которого мнения Малинина в некоторых смыслах выглядит бледнют и увядают. 

Встал Миша Яффа и заметил Грише, что критик имеет право на свою точку зрения, но не должен высказываться безапелляционно. По его мнению, пейзажи Пеговой и Афонина были открытиями, а музейщики их недооценили. Затем сказал слово Поморов, он косвенно даже поддержал нашего подсудимого: слишком много выставок, это сказывается на качестве работ. Да еще выставком подходит к оценке работ без должной строгости.

Наконец выскочила из засады Пресс. Она, похоже, решила, что собрание сворачивает не туда. Она пылко сообщила, что находит обобщения критикана оскорбительными. Его оценки бесцеремонны и незаслуженно травмируют художников. Они должны отказаться от услуг очернителя. Увесистый камень... Так и отказались… Любопытно, еще одна Шахнович в его жизни.

Сорокина решила, что уровень московских, ленинградских искусствоведов, конечно, выше, они беспристрастны, а Малинин не прислушиваясь к тому, что говорит художник, «позволяет себе трактовки».

На этом список желающих оказался исчерпанным. И хотя в подвале все еще пахло каленым железом, Чекасов выглядел разочарованным, что-то не срабатывало. Пауза затянулась, и наш ниспровергатель был вынужден встать. – Вот оно! – выкрикнул он с легкой сумасшедшинкой, коллеги переглянулись. – Вот оно, неблагодарное к художнику общество! Что в 19 веке, что в нынешнем! С той разницей, что вы, уважаемые коллеги, находитесь у него, общества, на содержании! И желаете еще, чтобы вас гарантированно хвалили. Всего лишь?! Но почему вы на это расчитываете? Вам обещали? …Нет, конечно. Вам говорили, что деятельность художника публична, и надо быть готовым к любым оценкам и воспитывать в себе стойкость? Ах, вам не говорили? Но это проблема ваших преподавателей. И ваша тоже. Потому что вы хотя бы один раз читали о несправедливости современников – к мастерам, которые не просто отмечались к очередной дате, а страстно, едва ли не каждой картиной утверждали свое бессмертие. Инквизиция допрашивала и могла казнить, покупатели были привередливы и грубы, критики смеялись над холстами. И это не мешало появлению шедевров. Я не Кочетов, но я хочу вас спросить: чего же вы хотите? Заказов? Это не ко мне. Закупок? Они есть. Или вы считаете, что специально для вас нужно забыть даже лучшие образцы местной школы? Есть избыток самомнения?

Токовавший, как глухарь на поляне, Женичка обозрел диспозицию. Его слушали. Пожилой оформитель Амелин, избранный секретарем, сидел рядом, судорожно писал протокол. Наш инквизитор успел прочесть несколько фраз. Господи, что он пишет? Он приблизительно передает смысл сказанного, при этом делает это с явной к нему неприязнью. Где же объективность исторического документа? Какова же цена этим протоколам? Та же, что и всем партийным бумагам? Жаль, нет времени обсудить этот вопрос.

– Да, я, как и любой другой человек, исхожу из своих убеждений. Но это не мешает моим высказываниям быть объективными. У Чекасова же получается, что только положительные оценки научны. Вы можете слушать кого хотите, дело добровольное. Но если вы так болезненно воспринимаете мой разговор, значит – я прав. И, главное, почему никто не нашел слова в защиту ваших работ? Почему молчат журналисты? Почему завтра нигде не будет ни одного слова об этом замечательном собрании? Почему молчат те коллеги, которые в неофициальных разговорах со мною выражатся хлеще, чем я? Потому что есть две мерки. Одна, короткая: он наш, простой, местный, самопал. Вторая, двойная, для тех, кто отстегивает деньги: портрет Чекасова равен портрету Луккинена. Вы знаете – первый в десять раз хуже... С вот этой системой мер и весов мы получили то, что имеем. И хочу заодно напомнить, что критика не только «обслуживает» авторов, но и решает свои, внутренние задачи. Назову некоторые другие вещи своими именами. Желание свести счеты со мной, надежда на то, что время для этого настало – все это здесь хорошо прослушивалось. Желащие немного опоздали.

Женичка сел, понимая, что он немного поторопился со своим выступлением. Чубак, видимо, решил, что слова о молчании обращены к нему. Он поднялся со своей обычной мрачно-рассудительной миной. Состоялся обстоятельный разговор о критике, до сих пор такого не было, на этот раз все получилось результативно. Малинин не всегда тактичен, но он, конечно, учтет поступившие замечания…

Наконец отнял руки от лица и поднял голову Ермолов: – То, что здесь происходит, не должно повториться. Это попытка устроить персональное дело. Мне, как секретарю Объединения художников России не удалось разглядеть замысел этого мероприятия, но я должен сказать, что организовано оно с негодными средствами. И я рад, что Малинин выдержал это испытание. Публикации и выступления его известны в секретариате. Даже если он и неправ, то очевидно искреннее желание поднять уровень творчества мастеров. Я бы чаще с ним советовался, чем ругался. Эту выставку посвящать съезду было нельзя.

Такого Кольчугин не ожидал. В голове этого маленького человека боролись два мнения. Одно утверждало, что Малинин – нужный человек, в ЦК его знают. Другое полагало, что только партия (то есть – он) имеет возможность выносить окончательные суждения, и надо самозванца окоротить:

– Я тут поднял кое-какие документы, отчет о проверке школы искусств. Есть недостатки. Причастен ли к ним Малинин? Как теоретик, призванный нести марксистско-ленинскую эстетику подрастающему поколению, конечно. Вот и политзанятия он не всегда посещает, а сидит, так рисует свои дизайны. Мне докладывали. Что касается выставки, то она посвящена съезду партии, и нет причин считать ее ниже других. Так что критика порой бездоказательна. С другой стороны, товарищи, не стоит гнаться за количеством работ на выставке. Партия учит нас требовательности. И вообще, если возникают разногласия, надо быть доброжелательными друг к другу. Искать, находить точки соприкосновения.

Последние фразы Кольчугин произносил, глядя уже на Чекасова. Что это у вас, творцов, вечные свары, не даете спокойно писать планы и отчеты. Не носите, ребята, сор из избы в избу… С тем собрание закончилось. Многие расходились с безрадостным выражением лица, их можно было понять.

Наш Арьегардист, окруженый воздушной подушкой, с трудом сдерживал победное возбуждение. У выхода его ждал Копалов. – Ну, что, Женя, домой? (Им было по пути.) – Нет, Миша, мне надо кое-куда еще зайти (твои разговоры, оправдания мне не нужны). – Ну, ладно, потом пообщаемся (сам понимаешь, мне нечего сказать, ни сейчас, ни потом).



Многолетняя трепка нервов имела смысл: она позволила познакомиться со всем набором логических капканов, обычно расставляемых спорщиками. Женичка поневоле должен был находить веские, лаконичные кронтрдоводы. Сначала он находил их не все, и не сразу, потом оказалось, что список их не очень длинен. Опыт пригодился для книги о живописи.

Он заново штурмовал бесконечные монографии, вылавливая взгляды известных авторов на эволюции этого искусства. Казавшаяся совершенно неподъемной, тема стала приобретать вполне реалистические очертания. В конце концов, от античной живописи осталось очень мало, а современная история ее (от Возрождения) насчитывает 500 лет. Гениев живописи, основных представителей школ и направлений – которые определяли путь развития ее языка – немного, от каждого можно взять одну-две работы.

Структура тоже определилась быстро. Сначала стоило, очевидно, проследить как менялась пластика – от восковых красок, к темпере, затем – к маслу, как менялись живописные пятно, мазок, как они зависели от стиля, сюжета. Вторая глава будет о том, как развивалась композиция. Третья – о позиции художника, о его отношении к действительности, о той роли, которую он для себя избирает. Проследить логику этих процессов, сделать выводы на будущее…

Основное: к концу 19 – началу 20 веков в станковой живописи сформировался оптимальный по структуре язык, способный претворить в цветопластике опыт и реалии западной цивилизации, прошедшей через подъемы и кризисы. Есть связь языка и мироощущения, отказ от нее ведет к разрушению жанра культуры.

С особым старанием он пытал тексты, посвященные практике ХХ века. Книг, альбомов, посвященных Пикассо, Матиссу и другим оказалось не так уж много. Надо отдать должное их авторам – ни один из них не абсолютизировал находки, манеры «своих» художников, не делал на их основе «глобальных» выводов.

Некоторые книги производили даже юмористическое впечатление – двухтомник Арагона о Матиссе. Это был неудержимый словесный поток «по поводу». Поражала французская велеречивость, позволявшая набрать такой объем. Научная цена его была нулевая, лучше сказать – отрицательная. Этот текст был переведен и издан лишь потому, как представлялось нашему злопыхателю-завистнику, что автор его был коммунистом.

Писать следовало и легко, и прозрачно, но не жертвуя научностью. Просто сказать. Понятно, что читателя – хоть пионера, хоть пенсионера – мог отвратить «кирпич» на странице.

А что если и этот текст сопроводить маргиналиями, заметками на полях, этакой самоиронией? Когда-то он увидел этот прием в журнале «Знание – сила», они сопровождали высокоумную статью о проблемах теоретической физики. Это было здорово, это помогало, чередовались интонации повествования, мозг переключался. Например: «Откроем широкие горизонты перед узкими специалистами», «Инициатива наказуема», «Не имея цели, становишься мишенью», и т. д. и т. п., использовались изречения Кузьмы Пруткова.

Ну что ж, надо пробовать. Надо пробовать прямое, доверительное обращение к читателю. На «ты»? Почему бы нет. Какой бы он ни был дилетант, а разница и в возрасте и в опыте большая. Совместимо ли это с доказательностью? Надо пробовать.

Он вооружился своим любимым пером и переписал первые три страницы. Еще раз переписал их, и сел за машинку. Господи, благослови. Если каждый человек – это вселенная, то Вселенная есть разум. Он становится суеверным и даже религиозным. Простительно, когда пускаешься в совершенно неизведанную даль. Он выбивал абзац за абзацем, иногда пытая предложение пером, заменяя, вымарывая лишние слова.

Он барабанил, невзирая на стенания жены: он давно смешит всех вокруг, как барышня стучит на машинке круглый день. Он успевал отозваться на ее просьбы сходить в магазин, что-то приготовить, прополоскать, отжать и вывесить белье (ты же сидишь дома!), проверить домашие задания Романа, отвести его на бальные танцы, привести обратно. Зато она – надо отдать ей должное – «через задний кирильцо, через тоуваровед» доставала продукты, плохо готовить она не умела.

За два месяца он написал около восьмидесяти страниц текста. Кажется, это было внятное и, по крайней мере, ему интересное чтение. Пожалуй, хватит. Он вычистил текст, упаковал и отправил его Акиншину, с обещанием позвонить через месяц. Он продолжал писать, отодвигая, по возможности, все в сторону. И женщины перестали для него существовать. Как ни медленно тянулось время, а месяц вышел…

– Как мои дела, Валентин Николаевич? – сам удивляясь уверенности своего тона, произнес Женика в трубку после вступительных формул о делах, здоровье и погоде. – Вы знаете, Е. С., – не без удивления ответил Акиншин, – это поучительно. Ивашов посмотрел, тоже вполне. – Излишне уточнять, насколько я рад. До лета я собираюсь закончить первый вариант текста. Заключительная, аналитическая глава должна быть посвящена молодежной живописи. Наша перспектива, так сказать. У меня аналогичный материал в ежегодник приняли. – Очень интересно. Вы подготовьте перечень иллюстраций. Сколько их понадобится? – Ну, желательно сто – сто пятьдесят. – А где взять? – Может быть в «Огоньке». По другим издательствам можно поискать. Для благой цели дадут. Качество оставляет желать, но типография лучше не сделает. – Это точно. – Валентин Николаевич, могу я сейчас говорить о заключении договора? И авансе? – Говорить-то вы можете, но… Ивашов выразился в том смысле, что пусть заканчивает, получает положительную рецензию, а мы тогда и расплатимся. Уж очень материал серьезный, куда вывезет, каждую главу надо видеть. – Это да, – не без уныния согласился наш романтик, – есть опасность. Дописывать я буду так и так. Ладно, риск за мой счет. – Успехов вам, и больших. Я уверен, все будет хорошо.

Еще три месяца пролетели, как один день. Рукопись в двести пятьдесят страниц была вчерне готова. Она утверждала по-прежнему высокие возможности реализма, обогащенного опытом импрессионизма-эскпрессионизма, суверенность авторского языка (как частной собственности), не поддающегося упрощениям, ответственность художника за состояние общества.

Особенно не нравились Женичке вещи псевдореалистические и метафорические: все на одно лицо герои Жемерикина, Романовой, «наивные» толпы и персонажи Назаренко (благо она как-то пожаловалась, что комплименты ей надоели и хочется критики), «парсунные» и автопортретные герои Филатчева, «гипсовые» по цвету и «консистенции» муляжи Нестеровой, якобы значительные «отстраненные» композиции Петрова, и… – имя им легион. Шла игра на снижение пластики. Метафора не может заменить образ.

К сожалению, настоящих реалистических и живописных работ оказалось очень мало. В одном смысле это закономерно: общество находилось в затяжном кризисе, вранье было системным, в культуре порождало сплошные подмены. Среди художников не нашлось никого, способного противостоять всеобщей имитации, инерции.

Большая статья («Живописная метафора сегодня»), написанная в научном «наклонении», с теми же выводами, была отправлена в сборник «Живопись СССР». Это был многократно выверенный текст – Женичка пытался поймать себя на малейшей логической непоследовательности. Ни одного «тем не менее», «отсюда не следует». Похоже, с ним невозможно было спорить:

В статье, правда, появилась отдушина – Дилетант нашел, что в ярко выраженном, искреннем лирическом жанре, раскрывающем романтическое, «улетное» (наподобие раннего Шагала) состояние героя, можно шире использоваться свободы в трактовке пространства-времени-языка. Об этом говорила и новая серия полотен Андрея Тутутяна. Было очень интересно: а как воспримет редактор материал, идущий вразрез с этой самой столичной практикой? Будут ли править, насколько? Дадут ли место вообще?



– Просим тебя приехать снова, – сказал по телефону Гоша, он назвал сроки, – новая выставка. Здесь считают, что в тот раз не были готовы к схватке с тобой. Матч-реванш предлагают, так сказать. – Приеду, у меня осенние каникулы. Пусть готовятся. – А как с монографией? – Летом заберусь к вам на месяц, готовь базу.

Вскоре они ходили по экспозиции. Уровень ее сохранялся, на “левом” фоне по-прежнему выделялся Копцов. Гоша настоятельно советовал побывать у него в мастерской, пообщаться: – Он же непризнанный гений, к нему все приезжие обязательно идут, иностранцы тоже. Заодно привел бы его в чувство.

Наш доброволец в тот же час созвонился с местным гением; встретились в квартире, служившей ему небольшой, аскетически обставленной мастерской. Это был внешне приятный брюнет с плотной, слегка волнистой шевелюрой, и такой же бородой, одетый просто и бедно. Настроен он был очень серьезно, разве что не насуплен. Сели. Беседа началась мирно: родился в нищей семье, 7 классов и какая-то городская студия, болел головой (все равно вам скажут, в армию не взяли, инвалидность), оформитель.

Да, только произведение может сказать, в какой степени допустима для автора «шиза». Показывал он все те же «знаковые» композиции. При этом Копцов внушительно и не очень внятно говорил о бесконечности, непознаваемости мира и т. п. Но вот связи между предложениями... – Позвольте, – не выдержал, наконец, наш Волонтер, – но я совершенно не вижу никакой сингулярности в этом картоне. А здесь – релятивности. Напротив, этот холст позволяет говорить об абсолютности порядка, а этот – о закономерности хаоса.

Космист местного разлива как будто с разбегу ударился лбом об угол дома, он замер с открытым ртом. До сих пор подобная терминология действовала на гуманитариев, особенно – «реципиенток», как дудка факира на змею. – То есть как? – выдохнул он наконец. – Это мои замыслы… – А я и говорю, что блоки ваших комментариев можно применять к любой работе, ничего от этих перестановок не изменится, из них можно извлекать любые смыслы. Вообще выключить логику. Вы используете отвлеченные понятия вместо сюжета. То есть не говорите ничего. Понимаете? – Но вы могли бы донести мои трактовки зрителям. – Это сделаете вы сами, я не репродуктор на столбе. Я могу рассказывать только о том, что читаю в холстах. В ваших вещах есть мрачный эмоциональный напор, выразительность рельефов, красочной массы, оттенков цвета. Об этом и скажу, неплохие вещи для оформления интерьера. – Но мои концепции… – Наука живет этажом выше. Это иллюстрации некоего настроения. Пожалуйста, давайте досмотрим все это без слов.

Предательски обманутый в лучших ожиданиях, Копцов на короткое время замкнулся. – Все говорят – у меня есть своя философия, – высказался он затем. – Она облекается только в логические формы. Вам грубо льстят. Любовь к мудрости есть любовь к жизни, а у вас беспросвет полный. Никакая ваша одаренность тут не поможет.

Дилетанту явно везло на девиантов. Не меняя выражения лица, космист пару минут взвешивал слова собеседника. Ход его мыслей был неожиданным: – А сколько репродукций будет у художника в вашей монографии? – У некоторых вообще не будет. У наиболее известных – три-четыре. Все будет решаться с правлением. – Мне все ясно.

Он промолчал еще, Женичка поднялся со стула, взялся за сумку. Потом что-то сработало, Копцов снова стал выставлять холсты. На третьей работе он сказал две фразы, потом три, дальше его понесло с «нарастающим итогом». Это был какой-то псевдоинтеллектуальный захлеб, квазитеоретический понос. Надо отдать должное человеку с очень неполным средним образованием, он не повторялся. Но, видимо, это не лечится. Предостерегающие взгляды нашего рационалиста на него не действовали.

– Спасибо, достаточно, – не выдержал испытуемый, – я смотрю, вы внимательно читаете «Знание – сила». – Ну да. Там есть родственные души. – Так вы понимаете разницу между полиграфическим иллюстрированием-оформлением научно-популярного журнала и живописью? – А что именно? – А то, что на холсте нет места рекбусам и кроксвордам. Это не маргинальные рисуночки. – Так вы запрещаете как партийный работник. – Я не член партии. И не я запрещаю, а вид искусства, который имеет свои возможности и границы. – Но я веду целую студию. Недавно из Ленинграда искусствоведы были в восторге, еще пара, кандидаты технических наук, они столько сами говорили… – Это их жанр. И ваш. Плетение словес, литературщина другим концом. Напрасно вы бросили пленэрные наблюдения. Спасибо за показ, комментарии…

С двусмысленными благодарностями Дилетант откланялся. Число своих врагов он явно приумножил, и это подтвердилось уже вечером, на обсуждении. Он благополучно отговорился по старикам и “середнякам”. Подсвешников всю жизнь посвятил ненцам и не жалел на них ни красок, ни эмоций. Художник на равных воспринимал своих экзотических героев, вступающих в цивилизацию, и, благодаря этому отношению автора, большие картины держались в своем формате, были довольно (и снег, и полярная ночь) живописны.

Ширков столь же тепло писал глубокую русскую провинцию. Котин был одаренным жанристом и, несмотря на систематическое пьянство, успел написать большую серию, посвященную морякам Северного флота. При некоторой беглости манеры, превосходно, цветно, передавалась неустойчивость полярного лета. Деревеню по-прежнему интересно рисовал Гоша, от него не отставала Люда. Удачными работами баловали зрителя некоторые другие живописцы и графики.

Был и свой “голубой дурак”, Сойкин, окончивший Академию художеств треть века назад. Он, в себе уверенный, все еще творил в духе тогдашнего, назидательного мелкотемья (“двойки получать нехорошо”, “первую получку – маме”) – помпезно, в большом формате. Соответственно колорит у него был неприятный, желто-голубой, манера – зализанной. Сойкин был, пожалуй, примером желательной, долгое время, “абитуры”. Многие умели хорошо рисовать, но в их интеллекте нужды не было (если не сказать резче). Мало что меняли и пять-шесть лет обучения.

Симпатии вызывали некоторые “левые”, которых именовали “семидерастами” и “восьмисеками”. Егоров, например, не имевший профессионального образования, мог удивить большим, прочувствованным и цветным “ню”, у других случались любопытные плоские декоративные композиции. Никак их не выделяя, Женичка отозвался о работах Копцова: – К сожалению, интерьерное качество этих вещей снижают тяжкая эмоциональность.

Вот тут рассеяные в зале групки начали кашлять, крякать, якобы обмениваться мнениями. С такой обструкцией Дилетант сталкивался впервые. Он выждал некоторое время. – Вы зря надсаживаете горло, я вас легко перекричу. Некоторые авторы носят лицо непризнанного гения. Удобно, подогревает интерес. Но ты же висишь на стене, который раз, имеешь своего зрителя. Если ты не профессиональный нищий – страдай в настоящей картине. Зачем тогда ореол? Или тебе нужно лучше продаваться? Или тебе нужны почетные звания? Так это совсем другое дело, и учтите, я вам делаю лучшую рекламу, поднимаю вокруг вас – вы слышите? – шумиху.

 Говор утих. – Вы ограничиваете свободу творчества! – возник в толпе женский голос. – Это не в моих слабых силах. По-настоящему свободным может быть только падение. Я лишь говорю о том, что художник, уходящий в символы, знаки, автоматически теряет живописный способ выражения… – Это набор красивых слов! – …За которыми стоит еще более красивый смысл.

Домашние заготовки у Женички были, оппоненты задумались, возражений не нашлось. – То же самое происходит и с мастером, отрывающимся от правды жизни, – наш проповедник огляделся, – поэтому, если вы заметили, я таже сделал существенные оговорки по поводу вещей, внешне реалистических… – Это все наука! Знаем вашу эстетику, хватит! – возник, из другой части зала, как бы независимый возглас.

– Нет ничего практичней хорошей теории! – голосом уличного зазывалы провозгласил наш коммивояжер. Теперь раздался сочувственный смех. – Копцов как раз очень уважает концепции, вы же его слушаете. Он подтвердит: если вы не пользуетесь теорией, вы пользуетесь плохой теорией. И, давайте вспомним, абстракцию живопись позаимствовала у науки.

Все-таки ему удалось благополучно закончить свой обзор. Два каких-то тихих толстячка в тройках в первом ряду с уважением и даже изумлением смотрели на докладчика. Но, оказалось, это не конец, встала очень средняя, хотя местами вполне реалистическая “живописка” Гашинская.

– Ваш анализ непрофессионален, – провозгласила она (так, “левые” и “правые” смыкались, Сталин был прав), – вот москвичи приезжали, они говорили о моих работах очень хорошо. – О, многие мои коллеги преуспели в эдаком толмачестве, переводе несуществующих смыслов на словесную заумь, мне до них далеко. Позвольте мне напомнить, что именно я сказал о вашей лучшей вещи. Она неплохо организована, есть хорошая динамичность и ритмика, найден небанальный оттеннок зеленого, хорошо сграмонированного с фоном, есть очень хорошее весеннее настроение пейзажа. Немного, но мне же о других надо еще поговорить. Скажите, что именно вы хотели бы еще услышать о свое работе в профессиональном плане? …Пожалуйста?

Гашинская не ожидала такого оборота, последовала томительная пауза – добавить действительно было нечего. Она потупилась и покраснела, что-то пробормотала. – По-нят-но, – с сожалением, и закрывая тему, произнес наш дискутант.

Были еще выступления, кто-то высказался нейтрально, а кто-то оценил выставку нелицеприятно. Но самым дорогим было выступление недавнего выпускника Академии, живописца Мостового: – …Да, ребята, диссидентом быть легче. Теперь, когда есть возможность высказываться свободно, оказалось, что нам говорить нечего.

Все поднялись с мест. Противник отступал беспорядочно, отход прикрывали две немолодые девушки: вы хитрый, изощренный, поднаторевший… – А по существу? – кротко спросил наш триумфатор. – Молчите? Вы же инженеры, попробовали бы вы таким образом защищать ваш проект. И чего вы так боитесь моих слов? Любите вы Копцова, ну и любите, я же не отбираю у него палитру, я только ставлю его на место.

Подходили художники, поздравляли. Потом подошел толстячок в тройке, представился как-то невнятно, из обкома, поблагодарил за «мероприятие», распросил Женичку, где тот учился.

Человек сделал значительную паузу, это они могли. – Вашему умению держать зал может позавидовать инструктор ЦК. Если бы наш аппарат мог так вести полемику, пропаганду и агитацию… – Спасибо. Это многолетний опыт, жанр дискуссии, сам развиваю. Чего только не наслушаешься. Реплики самые неожиданные, неумные, оскорбительные. – Ну, у нас такое исключается. – А мне надо реагировать, немедленно, желательно с юмором. Не теряя нити. – И как-то по-партийному у вас звучит. Давно в рядах? – Нет, не состою. Я только высказываю свои убеждения. Возможно, этого нехватает вашим работникам. – Вы правы (это прозвучало невесело)… я позвоню в ваш обком, передам свой отзыв.



 Учебный год споро листал страницы дней. Все-таки утомительное это педагогическое дело, вроде бы и не особо загружен, а к концу третьей четверти устаешь, душа просит отдыха. Теперь нашего Педолога почти не трогали. Больше того, Троянский иногда говорил ему приятные слова, даже премировал символической суммой.

…Акиншин сообщил, что они, наконец, нашли рецензента для рукописи и к июлю тот все обещал прочитать. Кто бы это мог быть? – терялся в догадках Дилетант, ощущая временами тревожные уколы в сердце. Ужо найдет какую-нибудь проруху. Он перечитывал третий экземпляр, черпая в серых строчках уверенность. Находил стилистические огрехи, правил их – пригодится. Не может не пойти…

В конце мая он созвонился с Гошей. – Здорово, мы тебя очень ждем, а то я боялся, что-нибудь помешает. Информация вся для тебя подобрана, но я с семьей еду на отдых. Тебя встретит Лена. Жить будешь у меня в мастерской, хозяйничай там, как хочешь. Через дней двадцать увидимся.

Ирина встретила известие с кислой миной и продолжительным «скрипом», она по-прежнему контролировала каждый его шаг. Женичка тут же вылетел в А. В аэропорту с автомашиной его встречала Лена – к которой он пригляделся только теперь.

Коренастая, лет тридцати, она сочетала в себе некое трудовое-поморское начало и, в то же время, тонкую, уловимую женственность. Ее скуластое белое лицо было нежным в очертаниях, переходах формы, к нему прилагались синие глаза и отбеленные волосы. Одета она была в легкую белую двойку. Довольно приятно получалось.

Они приехали в центр, зашли на квартиру Гоши. Большие высокие комнаты в деревянном доме были пустынными. Теперь Дилетант оценил отказ друга от кирпичной пятиэтажки – воздух был здесь здоровее, был сооружен отлично оформленный камин, полы были затянуты ковролином, отреставрированная мебель (провинциальный модерн) располагалась свободно. Супруги работали много, покупались хорошо.

Лена была малоразговорчива, смущалась. Они попили чаю на кухне. Затем она взяла ключи от мастерской, и они отправились пешком в другой район – так получалось даже быстрее, чем на трамвае, который шел как-то обиняками. По дороге Женичка вспомнил, что Лена преподает в «художке» (коллега!), выяснил, что сама она пишет мало, показывать стесняется, живет с мамой, и (уф!) разведена.

Поднимаясь с ним в лифте, она продолжала стесняться, равно как и в мастерской, где показывала хозяйство и давала инструкции по пользованию кухней, туалетом, душем. Раскладушка стояла на обширных антресолях, здесь же лежали приготовленные ему три смены белья. – И я свое привез, – растерялся Женичка. – Не стоит, берите наши, – смотря в сторону сказала Лена, – …да, и мне поручено вас развлекать. Когда определитесь с расписанием, скажете, что хотите посмотреть, куда сходить. – Да я собираюсь пахать и пахать, по вечерам встречаться с художниками. – Не выдержите. Такая нагрузка. Выбора особого нет, но можно за город съездить, на пляж.

Он проводил ее до лифта. Она подняла на него выжидательный взгляд, до него, наконец, стало что-то доходить. – Спасибо за заботу, Леночка, я хотел бы вас как-то отблагодарить. Мы не могли бы встретиться на днях? – …Конечно. Вот мои телефоны, звоните.

Было такое впечатление, что она ждет приглашения обратно в мастерскую. Но он смутился (Гошина родня, не успел приехать, как уже, вместо того…), будущая работа – она в первую очередь, никаких отвлечений! Сделав самое проникновенное лицо, он помахал ей рукой, и лифт унес ее вниз.

Женичка тут же позвонил в музей, там его ждали, он договорился о встрече через два часа. Он пробежался по залам: коллекции разрослись

Высокая, моложавая директор встретила его вежливо, не без ревности на лице. – Прежде всего, Мария Михайловна, хочу высказать вам свое удивление и благодарность. У вас и экспозиция превосходная, и вещи классные – иконопись, очень приличные для провинции собрания русского и зарубежного искусства. Не то что в нашем музее. – Строили под магазин. Сколько сил понадобилось – перепланировка, круговые антресоли, – Мария Михайловна мгновенно оттаяла, – найти лучшее оборудование, привлечь дизайнеров. – Вы просто героиня. – Ну, обком, правительство, лесники, все помогают. – Потрясающе. Народное прикладное, резная скульптура – европейского уровня. А вот местной современной живописи, графики немного. – Мы их мало покупаем. Часто они дарят нам свои вещи, быть представленным в наших фондах – это для них честь. – Как здорово! А у некоторых наших художников музей – как личная кладовка. – …Собирали в районах, столицах. Сколько у нас поездок было, не сосчитать. – Везде буду о вас рассказывать. Извините, что до сих пор не встретился с вами, и что вторгаюсь в вашу епархию. Но меня все время убеждали, что здесь нет желающих отписаться по теме. – М-да. Нужно признать, что мои сотрудники сделали все, чтобы у них эту работу отняли. – У нас такая же ситуация. Трудно, видимо, сочетать музейные дела с исследовательской и критической работой. Но без вас никак. Я бы просил помощи в изучении ваших фондов. Прежде всего станкового искусства. – Конечно, мы вам предоставим. А сколько это займет времени? – Ну, если ваш сотрудник мне поможет, в три дня с живописью, это основное, думаю, уложусь. – Вы шутите. – Я посмотрел каталоги, прикинул. Большинство лучших вещей мне известно по репродукциям. Если понадобится больше, то не намного. – Хорошо. Я вас познакомлю с хранительницей.

С молодой высокой Таней Женичка договорился встретиться с утра в фондах – старых зданиях у набережной. Затем Дилетант отправился в областную библиотеку, записался в читатели и прошерстил каталог краеведческого отдела. Материалов было не так уж много.

…Дилетант стоял с блокнотом и ручкой, Таня доставала со стеллажей картину. В течении 10-15 секунд (редко больше) Женичка изучал ее, затем рисовал крок, обозначал цвет планов и деталей. Пока он дописывал основные впечатления, Таня возвращала вещь на место и снимала следующую работу. Получился довольно четкий конвейер.

Из малознакомых вещей особенно хороши были полотна Пейсахова. Скромные мотивы – морской берег, чахлые, истерзанные ветром сосенки и елочки, но какая стойкость северного характера, какое чувство пленэра, неповторимого освещения; цвет художник брал тонко и сильно, прямо-таки наплывами рельефа.

 Работа шла быстро (ну вы и гоните, Е. С.), но к концу второго дня он обнаружил, что у него болят глаза. Это его страшно напугало и он сказал об этом Тане. – А что, раньше не болели? – удивилась она. – Впервые в жизни. – Ну, вы счастливчик. У нас, у всех, пока экспозицию делаем, проблемы начинаются. – А потом проходит? – Конечно! – Ну, слава богу, а то я не знал что думать, куда себя девать. Обычно я приглядывась к немногим вещам. – По какому принципу? – Я иду посреди зала, смотрю направо-налево, подхожу только тогда, когда вижу, что это живопись, а не крашенина. – Это, все-таки, ненадежно. А если содержание хорошее? – По-моему, его не может быть без настоящей пластики. – Я боюсь что-то упустить. И наши тоже. – Ничто не ценится так дорого, как внимание. – И не стоит так дешево. Вам надо больше отдыхать. Дикий темп. – Ладно, живопись закончу, на графике расслаблюсь.

На четвертый день он позвонил Лене: – Ну вот, живописные фонды отсмотрел, гора с плеч. На вас вся надежда. – Так вы что предпочитаете? – Все на твое усмотрение. – Даже не знаю. Давайте встретимся на набережной.

Они медленно шли вдоль серой и мощно текущей воды. Был будний день, народу гуляло немного, некоторые кивали Лене. Легкое северное тепло, легкий ветерок, легкий разговор о своих учениках. Девушка вспомнила своих выпускников.

Женичка с гордостью рассказал о случае, когда в один год двое его подопечных держали экзамен на дневное отделение искусствоведческого факультета. Язева прошла. А блестящий Гомулов – такие встречаются раз в десять лет – нет. Он держался излишне самоуверенно, поучал экзаменаторов, те и поставили ему четверку. Пришлось идти на заочный. Как на него расчитывал Женичка! Хотя и понимал, что скорее всего в Р. парень не вернется.

– Ученицы вас преследуют? – осведомилась Лена. – Бывает, выразительные взгляды, вздохи. Не в том беда, что – они, а в том, что – я. Увлекаюсь иногда. – Я бы не поверила, если бы вы сказали иначе. – Набокова с грязью мешают. Делают вид, что такого не может быть. Да в школе Лолиты не редкость. – Это как они учителя воспринимают. Вот вам везет. – Я уже не знаю, везение это или крест. – У нас тоже были такие случаи. – Боюсь сорваться. Понимаешь, меня стали преследовать мысли об ушедшей молодости. Почему с нею надо прощаться? Ну почему? Ты ведь нужен! Чуть ли не истерика, тихая такая.

Он рассказал о своей тайной влюбленности в девочку, которая прибегала в школу после тренировок с классной импортной теннисной ракеткой в нарядном чехле. Тринадцать лет. Внешне она напоминала Лену (похоже, что этот тип преследует Женичку всю жизнь; но была обликом тоньше, стройной).

– Ну, какая там тайна, она очень быстро обо всем догадалась. Хотела бросать нашу школу, но вдруг изменила решение. Месяц, другой. Она остается после урока в классе, подходит к моему стулу, начинает задавать вопросы, кладет локти на стол, нагибается. Юбочка короткая, колготки… Спортсменки, вы быстро развиваетесь, тренеры пользуются, правда? ... И вот я томлюсь, а руки поднять немогу. – Что же это вы, Е. С.? – Нет, ну кощунство настоящее. И такая мука в моем взоре. Короче, пожалела она меня, села за ученический стол. – И все? – Говорим о чем-то. И тут я начинаю жалеть, что хотя бы не погладил ее. Смотрю, а она все понимает. – Да уж, мы быстро начинаем соображать. Гораздо раньше, чем кажется. – Теперь-то и я понимаю. Господи, как хорошо, что у меня одни сыновья. Хотя это другие проблемы. – Ну и? – Она снова походит и становится в ту же позицию. Я беру ее за руку и говорю: Нелли, прости, я тебя… сама знаешь что, я не должен, да и ничего не могу... Она спрашивает: почему не можете? Все-таки спорт развивает смелость. Или наслушалась старших девчонок. Я уже улыбаюсь, говорю: тебя мама будет ругать, меня папа убьет, а потом в тюрьму посадит. Она отвечает: длинная история, но я с бабушкой живу. Я держу ее за руку, молчу, а она дальше – вы знаете, что Алла Курицына – моя тетя? А я, Лена, с нею когда-то на заводе работал, девушка хай-класс, чуть из-за нее не развелся. И когда я тете рассказала про вас, она так в лице изменилась, и все распрашивала… распрашивала. По-моему, она вас до сих пор любит. Постарела, конечно, седина появилась, морщинки, но глаза такие молодые. Передай привет, говорит, а потом – нет, не надо. И так смотрит на меня странно. Я потом поняла… Что именно, спрашиваю. Потом, потом, Е. С. …Господи, как тесен мир и как часто все повторяется. В конечном счете ситуаций не так уж много. Математически… – Ну, а с девочкой что? – Я ей говорю: ты подрасти еще немножко, а я подожду. Я быстро, говорит. И ушла из школы. – И все? – Через год приходит: хочу доучиться. Я как-то остыл, а она, видимо, нет. Приходит в учительскую после уроков и говорит: продиктуйте мне вопросы для экзаменов. Пошли в класс, она распрашивает – то да и се, и, короче: вы, наверное, забыли, что говорили мне? У вас другие воздыхательницы? Я говорю – вот мы одни, и я чувствую, что все по-прежнему, к тому же ты так развилась, похорошела. Она говорит: мне скоро шестнадцать. А мне – сорок шесть. Она: эта разница для меня совершенно абстрактная. Я хочу, чтобы вы меня поцеловали. Исполняю. Еще – еще. Еще, еще, увлекся, губы пухлые, чувственные. Она вся дрожит: вы боитесь, что вас обвинят. Ну, не ты же будешь заявлять. И никто не обвинит, Е. С. Почему? А я уже не девочка. У тебя был мужчина? Нет, сама сделала, чтоб вы не боялись, месяц назад. Ты сумасшедшая. Поехали ко мне, бабушка в гостях… я вас чаем угощу, своей выпечкой. Поехали. Трясло меня, как осиновый лист, все как в бреду. Я свои сроки знаю, выяснила потихоньку. Ну, говорит, вот я и получила то, что хотела, я такая счастливая. А вот я, Лена, не знаю до сих пор, казнить себя или миловать. – Конечно, второе, Е. С. Все равно многие рано начинают. Хорошо, чтоб это произошло по любви, с желанным человеком, что мне вам объяснять, не в подвале, с подростком-хамом. А дальше? – Несколько раз было у меня в классе, пару раз у нее. Страх, конечно, дикий, это действует как... Потом бабушка что-то заподозрила, стала ее контролировать. Выпускной класс, тренировки, мастер спорта, в общем все реже и реже. Чувствую, уходит… Вы на мне не женитесь? Ты же едешь поступать в Лесгафта. Ну да. А там… Так и не вернулась.

Рассказ «завел» Лену, она несколько раз глубоко вдохнула, замолчала. Вскоре они подошли к дому Гоши и, как само собой разумеющееся, стали целоваться уже в прихожей. Интесивность ласк нарастала, она стонала и обмирала, но раздеть до конца себя Лена не давала. Наконец Женичка выдохся, успокоился: – Ну, давай хоть к самовару. – Не перекипел еще?

После чаепития они посидели еще немного молча. – Что с мужем у тебя получилось, можно узнать? – Да что, обычная история. Физкультурник, самец что надо, рыбалка-охота-пьянка-гулянка-карты, своя компания. Утром приходит – давай... Ага, всю ночь ждала, перышки чистила. Ну а меня снова к живописи потянуло, перешла в ДХШ. Какое еще искусство? Что за вонь? Ну и ушла я к маме. Пять лет уже. Он, по-моему, уже спился. – И никто на тебя не обратил… – Обратил, но не оборотил. – И ты ни-ни? – Почитай так. – Разве это жизнь, Лена? – Рабинович прав, не жизнь. Вот и ты мне нравишься давно… а, что там, влюбилась, как увидела. А пойду только замуж. Переезжай, а? Квартира есть, работы будет много, Гоша все устроит. – Поморский у тебя характер, то, что мне нужно. Нет, Леночка, не буду врать, не получится. Слишком я повязан, по всем частям тела. Еще одно, будешь смеяться: уеду, художники скажут – струсил. – …Да я понимаю. Девичьи мечты… Ну ладно. Я постелю тебе в большой комнате.

Утром наш Казанова проснулся от ощущения, что кто-то сидит рядом. Это была Лена, на ней были все теже узенькие плавочки. – Ныряй, – предложил Женичка, приподнимая край одеяла. Лена молча повиновалась, отодвигаясь по возможности, от часового, достаивавшего утреннюю зарю. Руки Казановы быстро нашли дорожку к почти неосязаемому пушку внизу живота, а затем стали хозяйничать дальше. Девушка металась, запрокинув голову, но все попытки добиться большего гостеприимства отклонялись.

– Я в принципе никого не упрашиваю, – разозлился наконец наш естествоиспытатель, – все, силы мои кончаются, а еще так нужен обществу. – Я не могу. – И я больше не буду. Давай вставать. – Не сердитесь на меня. – …Леночка, ну пожалуйста. – Вы же не выпрашиваете, Е. С.? – Только для тебя делаю исключение. – Нет, Женичка не могу. – Тогда нам лучше не встречаться.

В каком-то смысле нашему герою повезло, потому что на этот раз Ирина не позвонила (телефон поставили после 18 лет ожидания) в мастерскую, что она периодически делала, пытаясь по интонациям, дыханию, посторонним звукам определить, что происходит на другом конце провода. Следующим вечером звонок раздался, когда Женичка лежал на раскладушке, приводя в порядок записи. Ночное полярное солнце било в витраж. Было уже поздно, и он нехотя спустился вниз, взял трубку, вздохнул: опять дознание.

– Ты что это вздыхаешь? – понеслось в трубке. – Помешала сношениям? Ты почему не подходишь? Это называется сбор материала? – Ирина, прекрати. Я уже почти спал. – С кем? – С графикой. – Он еще издевается, паразит! – Подъезжай, познакомишься! – Я тут валандаюсь с детьми, а он развлекается, еще острит! – Я тоже оставался с ними, когда ты отдыхала. Повторяю для упертых, я сейчас был занят делом. – Знаю я твою основную работу! – Вот и хорошо. Оцени. – Посмотрите на него, прямо олимпи-й-ское спокойствие! – На самом деле стрелка на красной черте. Ты когда кончишь! Свой допрос! То ты разводишься, то расходишься, не унять! Ухо распухло! Все! Думай, что хочешь!

 …Теперь он рылся в фондах Объединения, а также ходил по мастерским, досматривая то, что было на мольбертах, в эскизах. По-настоящему сильных вещей не наблюдалось. Что печально – и у выпускников «центровых» вузов, самых свежих. Они уже жили от закупки до закупки, которые полагались столь же неотвратимыми, как смена времен года.

Как и в прошлый раз, Женичка записался в двух – слава богу дискуссионных (теперь они везде входили в моду) – телепередачах. Иногда к вечеру в мастерскую забредали знакомые журналисты. Откуда-то появлялось пиво, хорошая рыба. Любитель искусства, врач, чудом нашел две бутылки шампанского. Гости жадно слушали, Женичка, спрятав смущение подальше, «вещал». Подъехал Гоша с семьей, хорошо посидели.

Иногда Женичка гулял с Леной. Он уже свыкся с этим городом, который, случалась, накрывала волна запахов бумажного комбината. – Я тоже не повторяюсь, Е. С., – с грустью сказала Лена перед отъездом, – но… до сих пор ощущаю вашу кожу, губы, руки. Я могу быть очень верной, заботливой, тихой. – А я мог бы помочь тебе в живописи. Нет, Леночка, не получится. Что такое человек? Это его отношения. А они у меня – там. И слишком далеки вы от Москвы, Питера. А мне надо часто бывать в столицах.

На следующий день, с распухшей сумкой через плечо, держа в одной руке сильно потяжелевший чемодан, а в другой – две щепные птицы, купленные у мастеров с рук, задешево, Женичка высадился в Р. Черт, он уже отвык от своего города.

– Явился, не запылился, – приветствовала его Ирина. – Я весь в фондовской пыли. – А больше ничего на тебе нет? – Ты будешь смеяться, но ничего. А эта птица приносит счастье. Вот гостинцы. – Слава богу, хоть этому научился. – Ну, пошли в кроватку. А то разучусь совсем. – Там тебе помогали повторять пройденное. – Ну и напиши письмо с благодарностью.

Тем же вечером Женичка обложился материалами, метода была уже отработана. В течении трех месяцев наш автоматчик отстрелял сто шестьдесят страниц и отправил их Гоше. Через месяц прислал большое письмо Ширев. Старейшина благодарил автора за внимание к себе, его поколению, сообщил, что автора есть свой (это большое дело!) и справедливый взгляд на творческий коллектив. Это была победа.

Еще через месяц Гоша вместе с прочувствованным письмом прислал решение Правления – одобрить. Теперь Женичка с легким сердцем отправил текст в издательство. Там нашли огрехи, но сразу же был выслан договор. Надо было договариваться с Бубенчиковым, ехать в М., время набирало обороты, дух возносился над водами, над Севером простиралось ясное небо.



Теперь в А. его принимали как дорогого гостя. Явившись на очередной обзор, наш налетчик получил приглашение зайти в музей к Марии Михайловне. Прием был по первому разряду: на столе стояло блюдо с шоколадом, выпечкой, был подан растворимый кофе. Хозяйка кабинета находилась в хорошей форме, светилась расположением.

– Мы тоже читали вашу рукопись. Об истории маловато. – Ну, вы же знаете установку издательства: жизнь зародилась после 1917 года. И так лимит превысил. – Да уж, знаю… Я слышала, вы написали книгу о Зимине. Все, кого я знаю – а знаю я очень многих, поражаются, как вы сумели найти с ним общий язык. – Повезло, наверное. Каких-то особых усилий я не прилагал. Работал с удовольствием. Большой художник. – Я полностью с вами согласна. У меня давно в планах его выставка. И так его просила, и этак, а он все отговаривался. А как сказала, что вы к нам приезжаете, и на открытие не откажетесь – так ведь? – сразу согласился. – Конечно, приеду. – Замечательно. Так в какой стадии книга? – На выходе. – Потрясающе. – Не скажите, сколько лет со знакомства прошло. Хорошо, что у Александра Ивановича отменное здоровье. – …Но я, собственно, о другом. У вас ведь редкая контактность. – Скорее наоборот. Общение мне дается не без труда. Мои комплексы курятся, как вулканы. Уж я-то знаю, сколько лакун в моем воспитании и образовании. – Поразительно! А как же вы воюете на обсуждениях выставок? – Вот именно, воюю! В угол загонят… Нет, по делу я могу. – Да-да, даже ваши враги говорят. Я буду краткой. Я клоню к тому, чтобы вы занялись в нашем музее собирательством. – …Я уже говорил, М. М., что восхищен вашей коллекцией. Мне вряд ли удастся... – Нужен такой человек, как вы. С вашими данными, настойчивостью, манерами, терпением. Заместитель директора, хорошая зарплата. Конечно, у нас провинция, но вы будете жить в столицах, вести переговоры, планомерную работу с коллекционерами и фондами. Оплачиваем квартиру, даем деньги на представительство. Дела планируете сами. В свободное время пишете, что хотите, публикуйтесь. – …Вы застали меня врасплох. С одной стороны, у меня семейные проблемы. Это был бы выход. Но с другой – у меня огромные претензии на теорию. Я фанат. – Решайтесь, Е. С.! И пишите теорию. – Мне надо подумать. Мне скоро пятьдесят, рубеж, знаете ли. – Да какие ваши годы! Пахать и пахать! – Хотелось бы верить. И вот еще что. Время сейчас ненадежное… Вы не допускаете мысли, что все может стать хуже? – Ну почему?! – Да все в разговоры уходит, экономика валится. И вы окажетесь не в состоянии выполнять обещанное. – Бог с вами, Е. С. Лес всегда и всем будет нужен. А лесники нас любят.

Они расстались, договорившись вернуться к этому разговору позднее.

…Он просыпался утром, у него ничего не болело, а он был жив. Он терзался меньше, чем в “сороковник”. Благодаря Рафу он давно уже дед. Ему уже полвека, дальше он будет “пожилым”, а потом и “стариком”. Неотвратимо… и с этим невозможно примириться. Не утешали ни комплименты женщин, ни собственный критический взгляд (волосы его редели на лбу и макушке, но были еще черные и вились), ни зависть к его успехам.

На время юбилея Малинина отложила разговоры о разводе, но, покупая ему подарок, дала понять, что делает это как давняя хорошая знакомая. Сняли стол в ресторане, собралось довольно много народу – пришли все преподаватели (подарили, кроме прочего, большой дружеский шарж), поздравитель от художников – непременный Иванько, потом подошел Поморов, кто-то еще, Раф был с женой, Рудик – с девушкой. К концу дня пришли потанцевать дочери Палыча – Света и Лада (как они выросли, стали красавицами, учились в педучилище на худграфе), к которым наш герой сохранял платоническое неравнодушие.

Говорили много прочувствованных слов. Тут выяснилось, что все преподаватели прекрасно знают, как любят Е. С. ученики, как дети гордятся его похвалой, как важно его мнение о работах – не только ученических.

Стол был неплох, напились прилично. Очень хорошие слова сказали сыновья, это было самое главное. Тосты пошли по второму кругу. Иванько был честным: как бы мы не обижались, в глубине души мы, рано или поздно, не сможем не признать, что наш критик нашел для тебя вполне заслуженные, справедливые слова. Если б мы только могли оправдать надежды юбиляра. Хинчук вообще потряс своим спичем. Ирина сумела не подать виду, что этот поток ее поколебал. Но ночью была щедра.

…Нет, все равно, пятьдесят – это ужас. Как он скажет об этом красивой девушке? Комплименты – это хорошо, но, может быть, на этом рубеже пора прекратить отвлечения-увлечения-поползновения? Как будто это от него зависит, чего хочет женщина, того хочет Бог. Значит развод... Выяснилась еще одна любопытная причина – Ирина считает, что он, ей, уже неспособной иметь детей, рано или поздно предпочтет молодую. Но как он оставит Романа? Никакие доводы не действуют.

Каков бзик, а? Интересно, откуда это идет? Как и избыточные эмоциональные реакции, недержание речи, отсутствие меры в оценках, эпитетах, ругательствах? Трудное детство? Но оно как раз развивает стойкий характер. Недостатки воспитания? Но ведь есть в народе интеллигентность. И ведь она соглашалась, что так нельзя, даже иногда (не может быть!) признавала неправоту. И склока – снова, снова… Это не лечится.

С другой стороны, тут, на Севере вообще много “тормозов”, медленно думающих и живущих типов. Часто это выглядит как обстоятельность мышления, поведения, проявление опыта, мудрость. Они упрямо идут к одной цели. Но ведь одно из важнейших проявлений одаренности – перебор вариантов, скорость решений. Талант точнее находит ответ, выигрывая во времени, успевает сделать больше в целом. Более активные южане кажутся гораздо талантливее.

Может быть особенности нищей кухни? Отсюда идиотизм деревенской жизни? По Марксу? Особенности питания, в поколениях. А потом и генетика. Может быть отсюда русская чувствительность, да и русский “авось”? А голодовки в советское время? Постоянное отсутствие продуктов? Дефицит преступен. А его следствия еще больше – большая или меньшая разруха в мозгах, негативная эмоциональность, сказывающаяся на детях, их воспитании, судьбе.

…Насколько здесь пресный стол, безвкусная вода, лишенная минералов. Почти нет людей с хорошими зубами. Рыба, рыба, пресноводная. Хорошо, что он приучил всех домашних есть свою любимую кильку. О! – Ломоносов (тоже был псих), Шубин… Поморы много севернее живут, а насколько они более инициативны. Море кормит, нет – строит характер, судьбу… См., эллины: жить не обязательно, плавать по морям необходимо. См. Италия, Франция: ведущие культуры Европы создана жизнеутверждающими по духу южанами. Есть какой-то витамин в травах-прянностях, устрицах, вине, улитках?

…Да, так что же делать? Она так настроилась и развод непременно последует. Перед мамой стыдно.

С другой стороны, от чего зарекаться? От того, над чем он не властен? Маме уже все равно. Теща умерла. Разводятся очень многие, в любом возрасте, и это, наверное, надо попробовать. Может быть, он найдет пусть не девушку, но интеллигентную, все понимающую женщину, которая станет ему и помощником, и другом. В конце концов у него есть сыновья.



Роман рос здоровым, вежливым, успешным в школе мальчиком. При этом музыкой он отказался заниматься категорически. Не буду, и все! Где он этому научился? Пришлось уступить. Зато прошел начальный курс карате...

Рудик быстро освоился в своем бюро, но частенько приходил домой пьяным. – Да у нас курорт, – объяснил он, – Пашка вообще целый месяц ничего не делал. Из принципа. – А шеф что? – А тот первый бездельник. Пойду, говорит, насчет премии. И с концами, девка у него. Ну и мы стали... Халтурка, то да сё. А где лишние деньги, там сам знаешь.

И эта часть истории повторялась. – Я не хочу лезть в твои дела, – сказалЖеничка эстетическому “боссу”, – но мой парень, боюсь, сопьется. Знаю я ваш бардак, так что не забивай мне баки, а принимай меры. Займитесь дизайном продукции. Не можете – я вам помогу, бесплатно, через Рудика. Совсем нечего делать – пишите натюрморты. – Да, да, Е. С., надо что-то менять, – замаскировавший, несмотря на теплынь, свое тщедушное тельцо в монументальную тройку, Парамонов был сама предупредительность.

Меры, если они и были, результата не дали. Тогда наш родитель отправился к Аверкиевой, заведующей (непременным на крупном предприятии) парткабинетом, – ей лаборатория эстетики подчинялась по “линии пропаганды”. Собственно, это была идеологическая библиотека, набитая по верхние шпингалеты сочинениями классиков марксизма-ленинизма, постоянно менявшимися трудами “мыслителей современности”, брошюрками, газетами, журналами.

Здесь помощник секретаря парткома пересиживал свои дни. На этой роли была давняя знакомая семьи, невысокая говорливая толстушка, знакомая еще по танцам в Доме офицеров. Она восприняла разговор о Парамонове как намек на ее личные упущения, кричала она сравнительно негромко, но долго. – Эльмира Александровна, это никуда дальше не пойдет, проверяй их чаще.

Не помогло, для Эльмиры «ненаглядка», иллюстрации к партучебе были важнее. Пришлось снова прижать Парамонова. Тот поправил привычным жестом косую челку над узким лбом: – Все, все… Е. С., я вот хотел с вами посоветоваться. Квалификации у нас нехватает, чтобы браться за сложные дела. Что, если я запрошу двух-трех выпускников из Харькова? – …Ты хоть понимаешь, что они скоро тебя… того? – Ну, это когда еще будет. А так – свежая кровь. – Конечно, тогда действуй.

Три дизайнера вскоре заявились в Р. Это были крупные ребята, они сразу же стали показывать свои пейзажи, плакаты на выставках. Женичка познакомился с земляками, и они с удивлением узнали, что у него есть авторские свидетельства. – Мы даже не пытаемся. Хреновато нас готовили, – признался ему Володя Логунов, – не знаем мы заводской кухни. – Да, крен в художественную подготовку. А с технологией, экономикой – что для дизайнера не менее важно – очень слабо. На Западе – наоборот. Ну ничего, было бы желание. – Сын у вас, Е. С., знаете, талантливый парень. Мы тут соскучились, стали постановку писать. И его и пригласили. Так он такой лист замочил. – Уж я-то знаю. Когда-то в художке его учил. – Учиться ему надо. Ну что он в этом отделе гнить будет. – А с Парамоновым у вас как? – Опять же хреновато. Заслоняем мы его, увидел, как себя подставил. В другой отдел нас норовит. – Ну, лапландец, я ему устрою.

Земляков перевели в ОГК. Пьяночки в лаборатории покатились вновь. Рудик, почувствоваший тягу к кисти, стал от компаний отказываться, Парамонов стал его лишать премии. Без всяких объяснений. И это повторялось, господи…

Парень, очень чуткий к несправедливости, чуть не плакал: – Эта гнида еще и намекает, мол, ты думаешь, твой отец тебя защитит. Захочу и сокращу тебя, оба попрыгаете. Я больше всех делаю проектов, оформлений, а он…

Тут, положительно, эстетика Женичке мстила. Он пошел в отдел пропаганды и агитации крайкома, зав встретил его приветливо. – Роберт Матвеевич, я проверял эстетическое воспитание и наглядную агитацию в педучилище. – Спасибо, конечно, помню, блестящий анализ. Забегался, не поблагодарил вас, извините. – Они думали, как обычно, напишут нужную им бумагу, а я подмахну. Они не учли, что я буквы и слова знаю, абзац могу сочинить. – Теперь учли… Ваша мысль о подготовке дошкольных педагогов в вузе. Совпадают мнения, знаете ли. К тому дело шло, организован факультет в пединституте. – Знаю по своим детям. Учителя пения, рисования в школах, воспитатели училищного уровня – к сожалению, неопытные, чаще всего неглубокие и узкие люди, и это на самом ответственном этапе формирования личности. – Как отец полностью вас поддерживаю. Будем, будем решать, Е. С. Чем могу?.. – Есть проблемы. Я просил бы вас поручить мне проверку «Тяжмаша». – Вы… добровольно? – Е-сс-есс-но. – Они же на правах райкома. – Иначе я пошел бы в горком. – Полагаю, вы будете объективны. – Это слово выбито на моем гербовом щите. – Какие проблемы? Завтра же решение отдела будет завизировано у секретаря.

Через день Женичка заявился к Аверкиевой. Та встретила его разве что не шипением. – Эльмира Александровна, что на меня сердиться-то? По старой памяти прислали. Так что показывай завод.

Как и всякая отрасль партийного хозяйства, “ненаглядка” деградировала ощутимо, люди с очень средним образованием (как Рудик) и вкусом лепили ее по ЦУ (ценным указаниям). Помещения и “экстерьеры” были перегружены кумачовыми лозунгами и панно, аляповатыми стендами с потерявшими смысл текстовками-цитатами чуть ли не незабвенных времен Брежнева. Все это, покрытое пылью, совершенно не воспринималось, не работало.

Аверкиева ужасалась, наблюдая, как наш контролер добросовестно фиксирует упущения. – А что ты, Эля, хочешь, этот придурок свое и чужое время годами убивает незнамо на что, тебя подводит. То есть я знаю, на что. – Есть человек, исполняет, что называется. – Ты же видишь, как. А молодых специалистов выгнал. Среди них есть безусловный начальник отдела. – Этот вопрос решаю я! – Вот и решай. А я записку через два дня в обком представлю.



Через неделю новый начальник отдела был утвежден, сын не мог нарадоваться, Парамонова опустили до руководителя группы. Еще через две недели сын сказал: – Логунов серьезно предлагает поступать на дизайн в Питер.

– И так время потеряно, – запечалился родитель, – не поступить тебе, сына. – Он говорит, что шансы есть. И мама настаивает. – Один-два на сотню… Может, искусствоведением займешься? Это более реально, у меня такие наработки. – Нет, отец, я малограмотный. – Но вкус у тебя есть, когда мы на выставки вместе ходили, я проверял. – Не-е, не мужское это дело, разговоры, машинку долбить. – Понятно, с чьих слов. Ну смотри…

Нужен был репетитор. Женичка попросил помочь Афанасьева, изгнанного из училища. Какие проблемы, для тебя, Е. С., все сделаем. Оставшиеся до подготовительных курсов два месяца были потрачены на рисунок фигуры и натюрморт. Откуда только взялись точная и энергичная линия, мера в штриховых разработках, верно взятое пятно цвета.

– И глаз хорош, и рука. Талантливый парень, есть смысл, – сказал после первых уроков Анатолий. – Вижу. Но, при всем уважении к тебе, нужно еще год пахать. – Да. Но чудеса бывают, будем надеяться.

Шансы еще раз взвесили перед отъездом Рудика. Баланс не радовал.

В Питере сын жил у племянницы Ирины, по телефону сначала бодро рапортовал об успехах на курсах. Наконец и до него стала доходить правдивая информация: – Уже известно кого возьмут – дети преподавателей, всякие родственники, все куплено. Ну и знакомые, в порядке блатного обмена. Одно место пойдет на конкурс, а нас человек семьдесят только на подготах.

– Зря ты, что ли, в искусстве крутишься, – стала наседать на мужа Ирина, – ищи знакомых, пусть помогают. – Что, уже моя профессия нужной оказалась? Что за работа, что за деньги… – Не говорила я такого! – Хорошая у тебя память, свои гадости быстро забываешь. – Звони давай! – Не в моих это принципах! – Вы посмотрите на него! Вот уж действительно! Детьми никогда не занимался, а за сына замолвить не может!

В институте Женичка знал кафедру керамики – профессора Васильевского, архитектора, тонкого графика, и Жулинова – доцента, члена выставкома «Север». Он написал письмо доценту, который некогда явственно намекал, что хотел бы увидеть статью к альбому о собственном творчестве.

Бумага терпела, пока он выкручивал формулировки. К его удивлению, она даже не покраснела. Извини, писал наш великомученик, что обращаюсь к тебе с такой просьбой, посмотри, Василий Юрьевич, как там мой сын, помоги, если есть шансы, за мной не заржавеет.

– Подходил к тебе Жулинов? – спросил при очередных переговорах отец. – Было дело, тебе привет передавал. Посмотрел на натюрморт, так, с уважением. Законченный художник, говорит, вам учиться только для диплома. И с таким колоритом вы идете на дизайн? Я бы на вашем месте годик подготовился, пошел бы на живопись. – И что обещал? – Я посмотрю, сказал…

Не густо. Месячные курсы Рудик прошел, начались экзамены, сдавал он на тройки-четверки. Но на композиции срезался. – Как объясняют оценку? – кричала по телефону Ирина. – А никак. Не дают они объяснений. Показали те работы, что на «пятерку». У меня вроде не хуже.

– Поезжай, разберись, – приказала Ирина. – Да что мне, особые условия, что ли? Там сейчас… – Иди к директору, добейся пересдачи! – С чего бы это? Безнадега полная. – Езжай, я сказала!

Она была в бешенстве. Женичка пожал плечами: ладно, он поедет. Сына поддержать, ну и по выставкам походить. Утром он был в Питере. Толпы встревоженных родителей бродили в окрестностях института, стояли под дверями аудиторий, в приемной, в помещении экзаменационной комиссии.

Рудик набросал свою композицию на листе бумаги, для отца. Не ахти, но вполне приемлемо. Сын не испытывал никаких иллюзий: – Секретарша мне сказала, что хоть как, но со школьными тройками меня далеко не пустят. Так, если повезет, на третий год. Есть тут терпеливые.

Наш соискатель наконец добился уадиенции у плохо выбритого брюнета с ускользающим взглядом. – Нет, никаких исключенний, могу показать только прошедшую конкурс работу. – Он извлек лист, на котором параллельными рядами, по диагонали, были изображены инструменты готовальни.

– И это называется композиция? – удивился критик. – А что? – Да это же примитив! Плоский пересчет вещей, в строчку, практически никаких пространственных взаимодействий! В два цвета? – Первый раз вижу родителя, который жалуется на простоту задания. Они всего лишь абитура. – Да, но большинство со средним специальным! И все, что оказывается сложнее, вы рубите? В этой простоте вам легче ставить нужные оценки. Я напишу заявление на имя ректора. – Это вы можете. И даже добьетесь пересдачи. Но вы, я вижу, коллега… хотите добрый совет? Не тратьте нервы, время и деньги. Вы ему испортите следующий год. Пусть остается, устраивается на работу, ходит на курсы. Найдите подходы. Бог даст, что-нибудь получится.

Рудик взлядом дал понять, что этот вариант предпочтительнее. Они вышли из кабинета. – Я уже узнавал, папа, можно устроиться в группу главного инженера, по телефонии, там большое хозяйство. И денег хватит на курсы, на кормежку. – И ладно, это путь. Пошли, посмотрим выставки.

Он свозил сына к Академии, зашли в музей – посмотреть выпускные работы. – Слабовато, папа, – с высоты своих знаний приговорил сын. – Пожалуй. Я при каждом случае захожу сюда, в Суриковский тоже. Стареет профессура, слабеют дипломы. Посмотри пока, я пройдусь.

Женичка снова почувствовал себя студиозом, высокие темные своды сомкнулись над ним. Он шел узкими коридорами, по истертым плитам, вспоминая едва ли не каждый угол, каждый подоконник – с каждым что-то было связано. Камень, дерево, даже разводы на старых стеклах – все было живым, в пространстве рваными пятнами блуждали неприкаянные чувства, отзвуки обещаний… Душа рвалась вон.

Здесь его поздравляли. Тут они, теряя представление о времени, целовались с Милочкой… И здесь… И здесь… Он был готов раствориться в трех измерениях. Какая это была страсть, какая чистота и сила влечения… Она уже бабушка, седая, наверняка. Все поглощает быстрая Лета. На глаза навертывались слезы – слава Богу, ни души, кабинеты и аудитории были заперты. Он заглянул в библиотеку – там теплилась вялая летняя жизнь. В каталогах можно найти и его фамилию, уже легче. За кафедрой стояли незнакомые девушки.

Прошло двадцать лет, и их выпуск должен был бы собраться. Но никаких писем, извещений Женичка не получал. Он снова, в который раз, вспомнил Юльку Лифшица – ну почему надо было прерывать переписку?! Он не дилетант, он – идиот, вместо души – калькулятор. Где теперь друг, чем занимается? Может быть на земле обетованной? Сколько бы он отдал, чтобы узнать что-нибудь о нем. Эта жизнь, эти крысинные гонки прокляты еще тем, что не оставляют места для друзей. Вот тебе и внутренняя политика, мой друг, прости меня, если можешь.

Сын проводил его на вечерний поезд. Расстались они бодро.

… – Как так не дали посмотреть?! – загремела Ирина. – С кем я живу! Ты, тряпка, не можешь потребовать!!! – Да пошла ты к черту, – в тоске вымолвила наша ветошь, – езжай, сама требуй. А то все посылаешь, далеко и постоянно. А потом удивляешься, куда меня занесло. Еще одно слово, и я покажу тебе такую швабру… – …Тихо, тихо, – жена явно оторопела.

Это была черная полоса. Придя в библиотеку, Женичка среди новинок обнаружил альбом, посвященный Бородовскому. Черт, издали все-таки. Автором статьи значился некий Матвейчук. Ревнивый взгляд погрузился в текст – в котором он с ужасом узнавал собственные строки, абзацы, в той же железной последовательности, не подвергнутые даже пересказу. Высоко оценили его, таким образом, и в издательстве тоже. Его бросило в жар.

Что делать? Его мысль заметалась, ища выход. Как так получилось? Ну да, Савва умер, Женичка постеснялся попросить рукопись у его сына, потом дело забылось за колготней. А сынок обнаружил текст и, нет, чтобы разыскивать автора, отдал, сволочь, знакомому строчкогону, чтоб он сдох, ворюга. Чтобы вам всем поперек горла, на всю жизнь, стали эти абзацы.

Можно ли что-нибудь сделать? Есть текст журнальной статьи, но разве это доказательство? Она много короче. Так, надо успокоиться, вернуться к этой проблеме позже. Он что-нибудь придумает. Хотя… Можно успокоиться еще и на том, что его обидчикам всегда не везет. Иногда – очень крупно.

Встать! Суд идет, идет постоянно, можно не опускаться на скамью. За добро мы не всегда получаем (совсем не получаем) полной сторицей – и это справедливо, но зато мы получаем ее целиком за подлости. Мы платим за них, даже если внешне ничего не происходит. Жизнь воздает всем.



Впрочем, грех жаловаться, были и радости: удалось издать «Теорию и историю искусств в школе искусств». Подумаешь, брошюрка. Но! Тут были выстраданные размышления. О том, что нельзя подстраиваться под самых слабых учеников – да и что значит слабых? Их нет. О том, что с ранних лет надо усиливать аналитический компонент преподавания, одновременно учить детей обобщению, потом будет поздно, дарить им, по-возможности чаще, праздник интеллекта. О межпредметных связях. Непременно о «строительстве» сюжета, теории композиции, колорита, эволюции пластического языка, связи с эстетикой.

Вот! Главное! – он изложил свою концепцию главных стилистических русел искусства – реалистического, статического, динамического, классического. Он связал их с историческими эпохами, с темпом развития общества, со статусом личности, подчинил им, руслам, остальные стилевые проявления. Все последующие в рамках русла стили наследовали инструментарий предыдущих течений. Это была наиболее рискованная часть концепции: он сумел уложить ее в графическую систему.

Как во время он это сделал. Тергригорянц уговаривал поторопиться – надо было показывать работу своего кабинета и, кроме того, хормейстер чувствовал свою вину перед Дилетантом. Да и Танечке пошло в актив. Надо было получить рецензию. Он отнес текст в музей, Платинову. Кандидат наук защищался по иконе, но кто будет разбираться?

– Текст хороший, – уперся всегда лойяльный коллега, – но я против таблицы. – А что тебя смущает? – прозрачно сыграл Дилетант. – Здесь это публиковать нельзя. – Кто ты такой, чтобы диктовать решения глобальных проблем? Так, Володя? – Ну вот, все понимаешь. Не на мою ответственность. Это тема докторской диссертации. – Это у меня вместо кандидатской, – попытался убедить его наш первопроходимец, – никуда эта брошюрка не пойдет, не до нее сейчас.

Володя был, конечно, прав. – Черт с тобой, пиши отзыв как знаешь. – Рецензия оказалась очень теплой, но с упомянутым частным и решительным возражением.

С грустью повлачил наш герой два листочка к Тергригорянцу. Тот пробежал их глазами и спросил: – Ну что, в печать? – А оговорка, Ерванд Григорьевич? – Отобьемся. Важны начало и конец рецензии. Читаем – поднимаются важнейшие проблемы, любопытный педагогический опыт, убедительные выводы, представляющие интерес и для высшей школы. Смотрим в зад: значительный круг читателей, издание необходимо. Что и требовалось. Мнение автора для меня не менее важно, чем отзыв.

М-да, человек ведь… искупил грех, смелость даже проявляет. Радости нашего искателя не было предела. Он совершенно успокоился, подписав договор и получив вполне приличную сумму. Высоцкому издание радости не принесло. Но не будет же завуч останавливать работу, которую он должен стимулировать? Несколько экземпляров наш Открыватель отвез в Москву, в методический кабинет министерства.

Тут же, история под копирку – из «Живописи СССР» прислали гранки статьи. Текст шел без изменений: метафоризация сюжета, света и цвета ведет к разрушению языка, вида искусства, ставилась под сомнение целая «школа». Но, редактор Тамучина, в конце статьи (на ее взгляд очень важной для осмысления современной живописи) приписала два путанных абзаца («художники ничего не навязывают… но открывают простор истолкованиям» и пр., и ф-р-р; свобода, блин, свобода!). Это было явное извинение за жесткость оценок, абзацы подрывали однозначность авторских выводов.

Согласиться с дополнением? Но финал теперь выглядел совершенно не по-мужски. Ради чего городился огород? Отказаться от печати? Править? Вырезать этот хвост? Ему не хватало смелости. День-два Женичка ходил, терзаясь. Затем написал еще один абзац, который – использовались рыхлости редакторского дополнения – возвращал все на свои места: «коды» и «шифры» не принесли и никогда не принесут счастья искусству.

В сопроводительном письме Дилетант написал, что ему чрезвычайно важно внимание Ольги Назаровны, и, учитывая ту работу, которую она проделала, он просил бы ее стать соавтором текста. Наверное, она поймет этот намек на издевку, глубоко скрытую почтительностью тона.

Отправляя бандероль, он допускал, что рукопись напечатают без его дополнения, или с исправленным последним абзацем. Это было бы в «предыдущем» духе. Через две недели он получил на подпись свой первоначальный текст. Ты очень щедра, Судьба.

…Не очень нужно, но все-таки приятно – на съезде художников нашего кляузника не только поносили, но выдвинули в правление, и он почти прошел, набрал половину голосов.

– Хоть и говорит неприятные вещи, но человек честный, последовательный, – сказал старик Бутурлин, – у нас если кто попадет в правление, так начинает лебезить перед председателем. Копируем кое-кого. Был один из многих, стал вождем – и сразу целый культ личности. А Малинин будет оппозицией, она везде нужна.

Снова порадовал Пивнев, он пригласил в новый сборник, посвященный эстетическому сознанию. Нашему мыслителю уже надоело препарировать эту зыбкую материю.

– Хочу разбомбить «Эстетику» Борева, – сообщил он, – ну что это, никакой системности, недержание терминологии, пересчет проблем, постмодернизм вместо анализа. – Опять, Е. С., вы хотите меня подставить. Поставят нас в угол. – Даже сейчас? – Испортим отношения со столичной профессурой. Вам это надо? Еще поедете туда пробивать что-нибудь, вам припомнят. – Тогда, Михаил Васильевич, может быть мне повоевать с идеей эстетического воспитания? – …С ней нужно воевать? – Часть тотального воспитания. А что мы с нее имеем? Массовую популярность Пикуля и Глазуньева? Почитать их, конечно, лучше, чем пьянствовать. Но ведь, фактически, оболванивание масс. Сколько можно полагать личность неким сосудом, в который дозированно заливают различное, но всегда идеологически выдержанное содержание. – Не простят, ох, не простят… И что дальше? – Концепция эстетического развития, основанная на творческой деятельности личности в собственной профессии. Отсюда – шаг к принципу Леонардо, разностороннней индивидуальности. – Это уже легче. – Такая личность эффективнее функционально, а художественный вкус ее точнее.

Все это было еще в студенческом дипломе: равноправие (с искусством) научного, экономического жанров творчества, включая технологически-операционную – практически любую – деятельность. Для этого надо было распрощаться с такими терминологическими монстрами, как эстетический идеал, эстетическая культура и т. п. (чушь, масло маслянное, избыточные сомножители в формуле, приводящие к неверному произведению: таков закон искусства). Наш критикан отвел душеньку.

Через месяц большая статья была готова, еще через месяц Пивнев вызвал нашего резонера к себе, в консерваторию, куда он перевелся заведующим кафедрой (начальники достали с просьбами устроить ребенка в институт, пояснил он). – М-да, круто вы. И не поспоришь. Мне пришлось кое-что пересмотреть в своей вводной статье. Заодно пришлось поменять название сборника. Ну, ваш материал я помещу ближе к концу, а то будете задавать тон, самого Каганского подомнете. – Как, и Самуил Моисеевич участвует? – удивился Женичка. – В такой компании очень приятно печататься. – Ну, и вас, Е. С.,, скорее оценят, я думаю.



На осенние каникулы выпала поездка в город С. Погода была ненадежной, пересадка в А. вдвое увеличивала шансы не попасть на обсуждение выставки вовремя. До сих пор задержек не было, или у него был запас времени. На сей раз дурное предчувствие его не обмануло – в А. было объявлено об отмене рейса на С. Их было человек десять, растерянных транзитников, толпившихся у справочной.

– Ничего не знаю, – ответствовала стандартная блондинка в окошке, – завтра, наверное, улетите. – Но меня ждут художники, горожане, сегодня вечером я должен готовиться, – дрожащим голосом сказал Женичка, – завтра ничего не успеть. – У меня ответственное совещание, я тоже завтра не буду нужен, – вмешался в разговор мужчина типичного управленческого вида. – ... – Ну, ладно, завтра-то хоть с утра? – Возможно... – Хорошо, дайте мне направление в гостинницу. – Какое направление? – Такое. Задержка по вашей вине. Вы должны покормить меня, уложить в постель и спеть колыбельную. – Последнее пожалуйста, а с гостинницей ничего не получится. – Почему? – …Ну, не практикуем. – Нарушаете взятые на себя обязанности? – Все, товарищи.

Друзья по несчастью отошли в сторону. – Вот ведь сволочной Аэрофлот, – посетовал Женичка, – все чаще и чаще… Что хотят, то и летят. Нет, чтобы извиниться, объяснить, предложить варианты. Отменяется! Переносится! Полная секретность, мать их, все на клерков спихнут. – Да теперь начальник отряда боится выйти к народу, женщины ему пуговицы оторвут. Свобода. – Смотрите, все попутчики разбежались. Что будем делать? – Ума не приложу. – Пошли к шефу.

К их удивлению, высокий худощавый и седоватый мужик в синей униформе скоро принял их, и повторил блондинку слово в слово. – Объясните, почему мы должны торчать тут? Мне что, в обком позвонить? – завелся Женичка. – Аэродром двойного назначения, – устало поделился «секретом» начальник, – а с гостинницей полный абзац, под завязку загружена, полк сокращают. – Оплачивайте «Зори Севера», проезд в центр. Где у вас, члена партии, наш, простой, советский человек? На последнем месте? Вас не касаются установки ЦК? – … (установки были свежие, начальника, кажется, проняло). – У меня тоже есть кому позвонить… – начал новый раунд управленец. – Борт неисправен. – Да скажите честно, мало народу летит, – проникновенно влез наш обличитель, – вот и копите два рейса, керосин зажимаете. Знаю я ваши штучки, экономика должна быть экономной. Брежнев Леонид Ильич, ПСС, том… И что, больше ничего нет? – … – Нет, кроме шуток – в том направлении, понимаете? А там мы доберемся. – … – Давайте красиво разойдемся. Наверняка вы что-то придумали. – …Ну, есть багажно-почтовый борт на У. – Так это же рядом с С.! – Вы понимаете, спинки кресел опускаются, на них укладываются коробки, ящики, мешки. Сесть негде. Не придавит, конечно, но… – О чем вы говорите? Да я хоть ящиком, хоть мешком прикинусь. К тому же я лично верю в Госстрах. – То есть, не к полету будь сказано? – Пока у меня есть полис, со мной ничего не случится. Пока… Ведите нас. – И никаких жалоб? – Кроме благодарности. – Тогда отдохните, поешьте, через два часа подходите.

 К новому удивлению опаздывающих, в салоне нашлось два свободных кресла. – Сколько летим до У.? – спросил наш герой (именно таковым он себя чувствовал) пилота. – Два часа до С., – улыбнулся летчик, – шеф приказал вас там высадить, и груз туда взяли. А мы дальше, полчаса еще.

Все пело в душе у попутчиков – вместе с пламенными моторами. Расставаясь в аэропорту, они понимающе улыбались, глядя друг на друга, и покачивали головами. Вскоре наш налетчик обозначил свое появление в местном Правлении, а затем перебежал в выставочный зал.

Экспозиция радовала мало. О чем кочующий критик известил явившегося сюда председателя союза – теперь это был Тулупов. Прославившийся в 60-х большими холстинами с замкнутыми на лицо буровиками, живописец затем надолго запил. Лишь сравнительно недавно он вышел из клинча, приоделся, расписался на давно освоенную тему (меньшими форматами), несколько посветлел лицом, стал регулярно стричься, поставил себе золотые челюсти в запавший среди морщин рот.

– Как-то вы строго очень, – мрачно попенял худой и невысокий мэтр, – у каждого ведь свои обстоятельства. – Да я, в общем, готов принять, смягчить, даже простить. Но ведь время не ждет, объяснительных не принимает. А тут все монументальными пейзажами пробавлятся. – Ну, смотрите…

Народу собралось много. Женичка погнал по привычной колее, по жанрам, запуская ежа под холст при каждом удобном случае. Он чувствовал, видел, что «ведущие художники» недовольны, он даже стал подозревать, что все его усилия в аэропорту были напрасными. Но остановиться не мог.

– Особо хочу остановиться на «Женском портрете» Резникова. Еще недавно крайне желательно было писать передовиков, хотя они могли и не обладать пластически интересным обликом, отчетливо читаемой в глазах душевной и духовной работой. От этой разнарядки мы свободны. Но мы не свободны от законов искусства. Резников пишет внешне красивую девушку, на лице которой запечатлено то настроение цинизма и готовности услужить, которые отличают женщин не очень тяжелого поведения. Художник укоряет девушку? Нет. Он укоряет нас? Нет, никакой драмы, никакой трагедии. Есть данность, есть спрос, есть цена. Но фрукт на прилавке еще не натюрморт. Выбором героя автор уже утверждает свой взгляд на жизнь, на отношения. В данном случае он присоединяется к очень гибкой позиции героини. Это печально.

Отговорив как бы положенные сорок минут, наш обозреватель попросил не судить его строго: он понимает, что время для художников сложное, разобраться в нем непросто, жалеть их хотят многие, а он вынужден говорить неприятные вещи. Такая специфика. Он готов выслушать любые возражения… Тулупов встал с мрачным лицом и пригласил желающих к выступлению.

Зал, как оказалось, был с Женичкой в основном согласен. Особенно обрадовала одна музейная, сравнительно молодая дама. – Я очень благодарна Е. С., которого мы знаем по выступлениям и многочисленным публикациям. Я вот лично слышу живьем его впервые. И слышу те слова, которые бы хотела сказать сама, да не могу по известным причинам. Он, конечно, приезжий, но видит точно. Кого пишет Резников? Девицу, которую знает весь город, на которой клейма негде ставить. Он что, смеется над зрителем? Или не ведает, что творит? Для меня это как пощечина. Допускаю, что он не хотел такого эффекта, а вот получилось. Свобода, понимаете ли, довела.

Обсуждение закончилось как обычно – многие подходили, благодарили – даже те художники, о которых он отзвался не очень лестно. – Завтра подходите к полудню, – сказал Женичке Тулупов, – давайте билеты, счета за номер, командировку оплатим, ну и…

Пробежавшись с утра по магазинам, наш кочующий деспот точно в полдень вошел в кабинет Тулупова. Кивнув на стул, тот некоторое время сидел, упершись взглядом в стол. Наконец он поднял голову, подвинул сомолчальнику авансовый отчет, деньги. Женичка подписал бланк, спрятал деньги в бумажник. – А за обзор, позвольте напомнить? В бухгалтерии? – …Правление решило не оплачивать. – …Вы что, смеетесь? Вы прямо новатор. – Нет, я серьезно… Что это за доклад? Ведущие художники так о себе ничего хорошего не услышали. – Да вы скажите спасибо, что я не стал распространяться, никак не можете выйти из прошлого. Нужны новые сюжеты, новые ощущения. Разговор об этом важнее, чем дежурные комплименты в доступной для начальства форме. – …Короче, таково решение. – Я буду писать в секретариат. Позвольте ознакомиться с протоколом. – Вы что, ревизор? …Он еще не оформлен. – А какие были мнения? Кто что сказал? …А может его, правления и не было? – А какая вам разница? – А такая, что вы зажимаете не только критику, но и правление. – Мы здесь сами разберемся. – Думаю, вы делаете ошибку. Мы еще встретимся на зональном выставке, на закупочной комиссии. И я буду очень объективен. – …Вы мне угрожаете? – Нет, я довожу до вас мое решение. Потом оформлю протоколом. Счастливо вам оставаться в тайге, где медведь – прокурор.

Плюясь и матерясь, Женичка вышел на улицу. Писать в Москву смешно, не будет он об это мараться, проживет он без этих денег. Он сделал то, что был должен сделать. Система, где некоторые хотят уже не только гарантированных закупок, но и положенного по рангу «одобрямса», жила и цветела, несмотря на все речи. А, может быть, это показатель того, как идет перестройка. Вот оно, воспитание кристально чистых, твердокаменных иждивенцев.

Он уже знал, что долго не будет переживать. Что бы такое сделать, чтобы вытеснить из сознания хамский удар по самолюбию? Уже в аэропорту он решил: надо застраховать его генерацию эстетических категорий, написать в виде методички. Эврика!



Вроде чистая теория, не очень для художественной школы. Но категории суть жанры… Не откладывая идею в долгий ящик, он на другой же день заявился к Тергригорянцу и в общих чертах пересказал ему свою концепцию. Суть абсолютно не беспокоила армянина ленинградского розлива, пишите, нам издания нужны, а вам виднее, что делать.

Женичка вылетел из кабинета, как пробка, на ходу раздумывая над тем, кого ему надо избить прежде, чем он перейдет к конструктивной части текста. Авторитетов трогать было нельзя, поскольку любой рецензент встанет на дыбы. В брошюрке? Вы что? Не место, не время. Об этом он не подумал, балда. Что делать, что делать? Неужели вся затея рухнет?!

Дома он долго ходил вдоль полок, с опаской косясь на корешки книг, время безжалостными ударами гулкого пульса отсчитывало уходящий срок. Тебя никто не гонит в шею! Но если он так и не придумает ничего? С тобой ничего не сделают. Обойтись без преамбулы? Сделать вид, что ты открыл тему? Совсем неловко получится.

Посмотреть в подвале? (В нижней, закрывающейся дверками части стеллажей, где лежали отработавшие свое издания.) Он опустился на колени и стал вытаскивать книжки. Он перебирал их, откладывая одну за другой: они или были написаны «именами», или совсем не подходили по теме. Наконец к нему в руки вспорхнула брошюрка некоей Кашинцевой. Это называлось «Жанр и эстетические категории», она была списана в свое время университетской библиотекой. (Не зря наш старьевщик все подбирал.) Определенно, это совпадает. А по тексту?

По смыслу это была стандартная популяризация – перечислительная, со скромными находками. Он углубился в них и возрадовался больше, чем если бы нашел ключ от квартиры, где... Прости меня, безвестный автор, тебе придется героически принять весь град упреков советским эстетикам.

От его едкого сарказма бумага дымилась, перо его мчалось быстрее Гаруна, разгром, наконец, завершен. Свою концепцию он изложил максимально сжато. О ней он сообщил сразу же соскучившемуся завучу. – Давай защищать ее на педсовете, – быстро раскинув мозгами, предложил Палыч. – Давай. Почитай текст и раздай, пусть другие тоже...

В назначенный день коллеги собрались – кто втайне негодуя на задержку, а кто – предвкушая очередную схватку гигантов; читать текст никто не собирался. Наш искатель приключений изложил содержание работы: жанры формировались в течение тысячелетий; они могут быть техническими, тематическими и эстетическими. Жанры – изначальное условие творчества: я пишу акварелью лирический натюрморт с цветочным мотивом. В ходе процесса все может радикально измениться и перед зрителем окажется, например, «ванитас» («смысл жизни», трагедийный мотив с черепом, в масле и пр.). Но работа все равно будет оцениваться по важнейшим и сегодня критериям. Их надо знать, не подменять. А для начала – понять категории не только как эстетические «законы», но и как жанры, то есть законы творчества.

Какое-то время собрание молчало, явно озадаченное. – Что это у вас всё против свободы в искусстве, – возник недовольный Палыч. – И это сейчас, когда… Я не уверен, что такая методичка нужна. – Ты у нас за научную работу отвечаешь, Юрий Павлович, так что давай по существу – что правильно, что нет… – Мне эти законы по барабану, – вскочил Поярков, – есть их, нет их. Я воздерживаюсь, мне нужно в театр, я бегу. – А я вот смотрю, и вижу много интересного, – вдруг заявила Нина Кукушкина, листая текст, – это же все из истории, …и из нашей работы. Есть трагический пейзаж? Есть. Лирический пейзаж пишется иначе, чем драматический? Естественно. По мотивам тоже ясность не помешает. А то мы шпарим одни натюрморты, дети воют от однообразия. Такая большая, серьезная работа, я не знаю преподавателя, который бы написал хоть что-то подобное. Как можно возражать, Юрий Павлович? – Я просто засомневался. – Я не против свободы, – взял слово Женичка, – я же говорю, что ты можешь писать что и как хочешь. Хоть лежа, хоть после обеда. Я к тому, что ждет тебя в процессе, никуда не денешься… А когда абсолютная свобода была дана, знаешь что архитекторы построили? – Ну, что? – Типовой дом из золота. – Ты сказанешь. – Это их байка. – Да… Ну что ж... – Давайте рецензию.

Троянский обсуждение быстро свернул, друзья заперлись в кабинете. Через день Палыч принес подписанную бумагу. Администрация потрудилась, обнаружив незаурядный литературно-критический дар. А, может быть, привлекла компетентного специалиста. В бумаге было и «за» и «против», но последнего как-то прочитывалось много больше. Троянский боком сместился в сторонку, оказавшиеся ненароком в учительской болельщики насторожили уши.

– Ты что это пишешь, Палыч, – возмутился Женичка, – сам вытащил на педсовет, а общее решение – печатать. – Так мы и пишем – можно издать. – А до этого столько тихой гадости уместили, что ясно – перед нами вредная книга. Приписали мне всякой херни кучей! – Ты выбирай выражения! – Нет, это ты выбирай! И вы еще себя за интеллигентов держите? Для такой позиции есть другое слово! – У нас творческий спор! – Вот такое у вас творчество! Соль земли русской! – Сам ты перец горошком! – Вот откуда ветер дует! Под знамена Глазуньева собрались! Он с вашей помощью академию себе устроит и плюнет на вас же! Как его сами не ругали, а продались за дешевую идею! И принципиальность после этого корчите! – Ты не забывай, что я боксер! – А я только этого и жду! Вот тогда ты, бездельник, посыплешься! А то сам ни хрена не делаешь, и другим не даешь! Ну?! Слабо?!

Глаза Палыча побелели от бешенства, свидетелей было много и болели они, похоже, не за него, достал-таки. А теплое местечко? …Он выпустил воздух: – Ну ладно, оба мы погорячились. Как тебе написать? – А так и напиши, что все клёво. И человечество много потеряет, если не увидит сей труд! – Ладно, будет тебе.

Не удовлетворившись обещанием, Женичка отправил текст в московский методкабинет, где оценили его первую работу и ждали вторую. Положительный отзыв не заставил себя ждать. Правда, рецензент сориентировалась точно и высказала пожелание заменить Кашинцеву более достойным именем, но это, как уже знал наш «вед», для Тергригорянца не довод.

Чудеса можно устроить. Брошюрка вскоре вышла из печати, счастливый автор стал разносить изданьице по знакомым. – Поздравляю, – пробежав глазами текст, Пивнев внимательно посмотрел на коллегу, – а вы добиваетесь своего. Элегантно так не стали связываться с Каганским. И я не уверен, что с вами кто-то захочет дискутировать. Что дальше? Идите к нам, преподавать. – Спасибо, нет. Меня все устраивает в нынешнем положении. Денег везде не будет хватать. – Вы подвижник… Кстати, не хотите ли принять участие? Я затеваю сборник «Культура края». Музыка, литература, театр, короче – все виды и жанры. У вас своя часть. – Я с удовольствием. А какой объем? – Ну пока пишите ни в чем себе не отказывая, но помните, что с бумагой всегда плохо. – Это забыть невозможно.

– А что, по нынешним временам, это считается публикацией, – заверил его музыковед Бутир, – поздравляю, ты почти защитился. Насколько я мог вчитаться, все правильно… Я не знаю, что ви тут пишите, но считаю, что надо ехать (в Израиль; он с местечковым акцентом воспроизвел цимес известного анекдота). – Нет, Леня, там мои бредни никому не нужны. А мне нужно это доводить до конца. – Ну, ты фанат. – Жалеть себя экономически невыгодно. Проверено, Леня. – Пойми, не будет из этой страны толку. – Представляешь, даже эту брошюрку пытались остановить. Но когда дела совсем плохи они поворачиват к лучшему. И я не смогу тратить время и мозги на изучение иврита, не хочу работать охранником. – А я могу и буду. Вот жену уговорю (она была татарка) и поедем. – Ты, классный музыкант, кандидат, доцент, что будешь?.. – Пробьюсь. – Твоя девочка (она училась в «художке», была в восторге от уроков Дилетанта), у нее отличные данные, что ее там ожидает? Армия, война? Твой маленький сын… – Там миллионы аидов. Я должен быть с ними. – Их и в Европе миллионы, не все в пески торопятся. Мы, такие умные, не можем ни победить арабов, ни договориться с ними. Тебе это ни о чем не говорит? – А о чем?.. – Неправые там методы. – Все равно я еду. Еще погромы здесь начнутся. – Нас снова пугают, нельзя на это покупаться. Обычная конкуренция.

Наш теоретик продолжал энергично распространять свой труд, рассчитывая, что должен подняться какой-то шум. Особенно, как он считал, ему повезло с заезжей в город молодой сотрудницей НИИ искусствознания. Рослая брюнетка, хмурясь, рассматривала предложенную Женичкой стопу журналов, книг, сборников; методичка вообще ошеломила ее. – Вы не смогли бы ее рекомендвать для вашего сборника? – спросил наш провинциал столичную штучку. – Ну… конечно, я прочту дома внимательно, переговорю.

Через месяц он позвонил ей в Москву. – Да, да, это очень интересно! Вы знаете, Е. С., публикация состоялась у вас, повторять ее нет смысла. И ваша первая методичка… Каждая глава – это заявка на крупную тему. – Так и было задумано. – Я вот что подумала, может быть мы вместе разовьем эти материалы? – Ширше и глыбже? – Нет, я бы сказала, дальше и выше. Не могли бы прислать мне тезисы такого развития? Потом встретились бы у меня. – Разумеется, Юлия Львовна, я посижу, подготовлю, – мысленно посылая собседницу быстрее и сильнее, ответствовал наш битый Генератор.



Наконец-то! Он съездил Ленинград, подписал гранки «Зимина». – Какое счастье, что художник не умер, – радовался Леваневский, – а то рок какой-то. Прямо из-под рук уходят. Мэтры, приносят не рукописи – кирпичи, все срочно, и отказать им невозможно. Хоть беги со своего места.

Еще немного терпения, и книга вышла из печати. Теперь предусмотрительный автор заказал через книготорг сто пятьдесят экземпляров и стал обладателем массы упитанных томиков с более или менее приличной цветной печатью. Он перечитал текст. Сейчас он написал бы его несколько более сдержанно. Одно выражение его резануло – «исконно русский» (художник). Это словосочетание теперь становилось своеобразным паролем профессиональных патриотов. Они еще примут его за своего.

Наш триумфатор раздаривал и рассылал монографии. Очень радовался книге Александр Иванович, сделал прочувствованную надпись на экземпляре, который вручил автору. А книгу, Женя, уже в Европе, и в Америке знают. Уже и отзывы оттуда хорошие пришли. Хорошо мы поработали…

– Слушай, в публичке видела книгу Малинина о Зимине. Твоя или совпадение? – спросила его Габасова. – Совпадение. Моя. – А-а.

Примерно также реагировали остальные: некоторые художники, преподаватели, музейные коллеги смотрели мимо, как воды набрали неизвестно во что. Вот если б у него корова сдохла… Советский интеллигент, одним словом.

Для полноты впечатлений ему нехватало мнения человека, которого он особенно уважал. Наш многостаночник собрал свои новые публикации, издания и отнес их Колчановой: – Примите мой скромный подарок, я редко отчитываюсь перед вами. Накопилось за пять лет, Альбина Степановна. – Спасибо, спасибо, сразу не освоишь. Позвоните мне через месяц.

В условленный день он сидел в гостинной, обставленной малогабаритными сервантиками, книжными шкафами и полками семидесятых годов. – Поздравляю вас, Е. С., замечательная у вас продуктивность, «золотой век». Как здорово, что вы можете заниматься и критикой, и искусствоведением, и эстетикой. Прекрасная книжка о Зимине. Насколько я разбираюсь в живописи, замечательный мастер. Вы, отсюда, из провинции, пишете о ведущем пейзажисте страны. Беспримерно, насколько я понимаю. И хорошо пишете, взволнованно и точно… Теперь о ваших теоретических и эстетических трудах. Стилевая система – это замечательно. Вы просто раскидываетесь идеями, упорный человек, поздравляю. Даже если там есть ошибка, это величественное недоразумение… О категориях… Вы не боитесь, что Еремеев будет вас громить за их субъективно-объективное понимание?

Женичка перевел дух: – Спасибо, Альбина Степановна, за комплименты, ей-богу не ожидал. У меня речь идет о субъектно-объектных отношениях, это не одно и тоже, хотя я готов отвечать и за первый вариант. – Да-да, конечно, у меня немножко сместилось... Там есть кое-какие неточности, вам бы редактора хорошего. Но все это в десятых. Есть главное – настоящая, мужская концепция. Это наука в доказательных, почти математических связях. Сжато, кратко, как формулы. Пальца не просунуть, одно течет из другого, не успеваешь возразить. Это эстетика Малинина. – Это очень приятно слышать, – наш теоретик был как громом поражен, – проблема входимости составных частей в структуру знакома мне по автоматизированным системам управления. И здесь я старался ее решить. – «Входимости» вы сказали? Прекрасный термин, я запишу с вашего позволения, думаю, мне пригодится… Видите, вы и оттуда черпаете.

Она помолчала, перелистывая очередное издание. – А не могли бы вы, Альбина Степановна, – без излишней корректности вопросил наш Концептуалист, – опровергнуть или подтвердить мои выводы? Печатно? – Заслуживаете, Е. С., – ответила после паузы Колчанова, – но все это не лежит сейчас в сфере моих интересов. Я свою книгу не могу закончить – о соотношении искусства и философии. Меня отвлекают самые прозаические дела. Я даже развелась с Ямпольским, ему был нужен уход. Вот кто бы надо мной взял шефство. Убирал бы квартиру, делал ремонт (она с тоской оглядела облупившуюся краску пола, облезлую мебель), варил бы простейшую пшенную кашу… – И вас никак не трогает, что создана, как вы говорите, Эстетика? – тупо настаивал Женичка. – Вы же один из ведущих ученых СССР, вашу рецензию опубликуют без проблем. – Да, вы правы, но я же не могу изложить содержание нашего разговора… мне надо вникнуть, что-то противопоставить. Нет, правда, я рада, но не настолько, чтобы бросить свою книгу. Так вот… Я очень непритязательна. Кто бы в прачечную отнес белье, напечатал бы рукопись. В общем домоправитель и секретарь за все, – она искоса посмотрела на фаната науки.

– Откровенность за правду. Я бы взялся, если был бы одинок, – ответил фанат, – но я все это делаю дома. – Как, вы и по хозяйству успеваете?! – Приходится. Не все, не всегда, но многое. Жена часто болеет, сын еще школьник. – Ну, моему возмущению собой нет предела – я жалкий, неприспособленный дилетант в этой жизни. А вы вообще – да Винчи... – Спасибо, Альбина Степановна, я буду с гордостью носить присвоенное вами имя. – Вы пишите, пишите. Я немногим говорю эти слова. И звоните, заходите… Это тоже немногим.



Альбом-справочник “Художники края” вышел из печати вот уже как два года тому. Цветная печать была гнусная, но там была большая статья нашего экспансиониста. Теперь, вдруг, будто спохватившись, музейные дамы стали высказывать претензии по поводу отдельных оценок, иногда за упреком чувствовалась чуть ли не профессиональная ревность.

– Ну что мы все пререкаемся, – удивился, наконец, Женичка, – не согласны – статью опубликуйте, поспорим.

Дамы, которых явно возглавляла Анита Дукан, жена Свинецкого, избрали другой путь. В главной газете края была опубликована заметка Ирины Белых. Эта художница, по возрасту и здоровью, вряд ли могла написать пару связных фраз под диктовку. Здесь же она утверждала, что местное Объединение художников было организовано ею и Марковым в 1934 году, а не Строком в 1941-м, как это утверждает Малинин – и это только один пример недобросовестности автора.

Далее в статье, явно рукой зав отделом культуры газеты (Женичка так бы не смог, он почувствовал уважение к акуле пера – а ведь Дима был “простым” поэтом) были начертаны инсинуации, по которым выходило, что Строк присвоил себе чужую славу, он приехал в край гораздо позднее. Кстати говоря, он, Строк, в начале войны прихватил крупную сумму денег из кассы и убыл в тыл. И вообще он соцреалист, надо его гнать из председателей (каковым он снова был).

До сих пор в нормах журналистики был прописан разговор с “обвиняемыми”. Но то ли партийцы изменились, то ли этика была отменена… Старик ходил потерянный, его было просто жаль. Женичка хватался за телефонную трубку, Свинецкий был неуловим, все передаваемые через секретаря просьбы встретиться повисали в воздухе.

– Ну, что, – напросился? – спросила Ирина. – Надо же тебе со всеми портить отношения. Против прессы не попрешь. – А ты вроде как рада. – Умел бы жить, жил бы лучше. – Да сколько тебе твердить, что мне в школе нравится?! Времени свободного – вагон. И стаж идет! И пишу, и не завишу! – Все в твоем возрасте на должности! А ты кто?! – Не твое дело! Мало, что разводишься, так еще лезешь с ЦУ! Вся на болтовню с соседками изошла! – Вон, Вадим (муж соседки) начальник бюро! А Стас (другой сосед) – начальник цеха! – И что?! Живут в таких же хрущобах! И квартиры намного хуже! И мебель никакая! И домой под вечер приходят! И субботу прихватывают! – У них машины, дачи! – А у меня библиотека! А Анатолий (муж Гарцуевой, таксист), нелюдь, пьет, не просыхая! Разобьется ведь, да еще не один! И живет без машины! – У него государственная “Волга”! – И ее убьет! Нет, тебе надо мужа лучше всех, вместе взятых! Не жирно будет? – Нет, в самый раз! Я заслужила! Что я видела?!

Домашние свары явно способствовали росту его профессионализма. И наоборот. Приберечь бы последние чувства. Он давно себе сказал, что не воспринимает никаких упреков. Женичка не пропускал их к сердцу, останавливал на поверхности кожи. Он орал, оставаясь довольно спокойным, и это жутко бесило жену, самозабвенно отдававшуюся процессу, купающуюся в обидах. Неужели так можно всю жизнь? Откуда этот негатив?

…Диспозиция была ясна: музейщицы, вкупе с главным культурным журналистом, давали нашему комбатанту решительный бой. Его тут же вызвала в обком Манилова и попросила подготовить справку по датировке.

Женичка основывался на бухгалтерском отчете 1940 года, подписанном председателем Оргкомитета… Белых, в котором утверждалось, что Объединение художников находится в стадии формирования. Глубокая старушка, имевшая студийное образование, автор нескольких скромных, хотя и трогательных пейзажных сепий, конечно, запамятовала об этом.

Наш ученый отправил в газету заметку из двух фраз: дата организации Объединения: см. архивный №, дело, опись, папка, стр. Напечатали, тут же Свинецкий, походя, не называя имени, уколол Дилетанта в каком-то касательном к искусству материале.

Там же, в архиве, Женичка перелистал подшивки газет 30-х годов. В одном месте он наткнулся на упоминание об объединении самодеятельных художников (иных в крае – кроме Попова – не было), в другом – об Оргкомитете. Это все – и не могло быть иначе, поскольку Объединение художников СССР было организовано в 1940-м году.

Об этом он сообщил в новой заметке. Свинецкий в ответ опубликовал интервью с Капитоновым, болезненно пнул школу искусств, ее педагогов.

Женичка пришел в партийный архив и попросил его начальника проверить протоколы заседаний обкома. К его удивлению, тот не только знал о перепалке, но сочувственно отнесся к просьбе. Через неделю он сообщил, что полистная проверка ничего не дала, но, напротив, обнаружилось письмо в обком, подписанное четырьмя старейшими художниками – в том числе Строком и …Белых – с просьбой считать дату основания организации – …1940-й год!

Наш искатель истины послал цитату из этого письма в газету и тут Свинецкий не выдержал. Если раньше маленькие заметки заверстывались так, что их трудно было найти в массе текстов, то теперь заметку просто не напечатали. Несмотря на постоянные напоминания ответственному секретарю. Ну, не оставлять же шельму безнаказанным.

Наш глотатель архивной и прочей пыли пришел на правление, где планировали юбилей. Он описал художества Свинецкого – о подробностях знали не все, но некоторые с удовольствием наблюдали за пинками и тычками, получаемыми ненавистным критиком.

Собственно, никакого одобрения хитровану не было нужно. Отпечатанную инвективу он понес в редакцию. В бумаге указывалось, что за письмами в газету Белых (прошу проверить оригиналы) прячется анонимный, но известный автор, что Свинецкий превращает газету в орудие расправы с Малининым. Его материалы отклоняются по смешным причинам, уродуются, сопровождаются скользкими комментариями, ради этого опорачивается репутация всей школы искусств – причем Капитонов утверждает, что отрицательных оценок педагогам он никогда не давал. Свинецкий дает понять, что именно Малинин завышал оценки соцреалистам – в то время как известно, что самая острая в России критика принадлежит перу именно этого специалиста. Косвенное обвинение Строка в воровстве может стоить газете больших денег – документально подтверждается, что в первые месяцы войны художник принимал участие в маскировочных работах. Связаться с заведущим отделом невозможно, он уклоняется… Видимо не без оснований. Свинецкий поучает все творческие союзы, походя зачеркивает труд многих уважаемых людей, раздает оценки, не обладая для этого ни специальной подготовкой, ни опытом. Да откуда им взяться? Не из высшей же партийной школы, где он еще недавно стажировался? Публиковать взвешенные мнения специалистов не хочет, конкуренты Свинецкому не нужны, газета теряет свой интеллигентный (тут была доля лести) облик. Нужна ли такая свобода печати?

Женичка прошел в кабинет Есипова. С ним он виделся редко, но поседевший главред, поднявшийся из “Ленинца”, все такой же смуглый и горбоносый, его никогда не забывал и при каждом удобном случае приглашал «на страницы». – Извини, Виктор, я с неприятностью. Не люблю писать телеги, но тут все сказано публично и подписано собственноручно. Не хочу, чтобы это стало известно со слов других, еще переврут, поссорят.

Цепким жестом Есипов ухватил листы и пробежал их взглядом. – То, что нужно, – он очень удивил Дилетанта, – как ты во время. Надоел, тарахтелка, со своими претензиями, давно до него добираюсь. Жаль, нельзя напечатать. Спасибо, Женя.

К концу следующего дня позвонил его заместитель, Вожжин. – Женя, мне поручено передать, что состоялось собрание коллектива, обсудили твое выступление, оно признано правильным, – запинаясь, произнес Юра (он дружил домами с “Димоном”), – вопрос назрел… Свинецкий уходит из газеты. В порядке компенсации тебе предлагается написать статью о состоянии изобразительного искусства края.

Ирина сидела рядом и хорошо слышала разговор. – Ну, хороший я учитель? Перестала бы каркать, летала бы выше. С тебя праздник. – …Да что мне с этого? Анатолий (сосед), знаешь, сколько с интуристов имеет? – Так он их даже в районы возит, рискует. ГБ поймает. И рискует, алкаш, не только своей жизнью. – Все не пропьет, Галина у него забирает. Финны его к себе приглашают, обещают найти машину задешево. – Кому в чем везет, тот на том и едет. И приедет… Не гневи меня. – Это ты не каркай, Галя боится с ним ехать…



Официальный курс рубля был высоким и только ленивый “водила” не ездил за границу за подержанным “жигулем”, а то и иномаркой. Пригнав сюда легковушку, ее выгодно, уже по местным ценам, продавали или обменивали на квартиру. Анатолий сделал две ездки, на третью он взял с собой Галину и Настю, ровесницу Романа.

Почти новую “пятерку” они задешево купили далеко от границы, и Анатолий, как потом рассказывала Гарцуева, здорово набрался. И, как всегда, на нем почти ничего не было видно. Он уселся за руль и погнал по пустынным дорогам Суоми. В какой-то момент сердце его не выдержало, и он умер прямо за рулем. Каким-то чудом машина не разбилась.

Несколько часов мать и дочь провели в ужасе, плача, не решаясь двинуться с места. К счастью, появился абориген, которому сообщили имя пригласившего их финна, Пеура, и место его жительства. Тот примчался, помог оформить свидетельство о смерти. Гроб погрузили в прицеп, Пеура сел в “пятерку”. После границы печальный караван долго влачился по российским разбитым дорогам.

Финн был изумлен: едва ли не главный интерес вызвал гроб. Это ж надо было так довести “совка”. Им, привыкшим к грубо сколоченным из сырых досок и обтянутых кумачом домовинам, он казался чудом. Выполнен он был в криволинейных профилях, обтянут роскошной текстурной пленкой под дуб; вместо гвоздей, забиваемых на кладбище (один стук чего стоил), использовались “кованые” бронзовые завертки.

… – Последний просвет сознания Анатолий использовал на то, чтобы перевести рычаг на нейтраль… И тем самым спас жену и дочь, – сказал на поминках Женичка, чуть не плача, – и за это Бог ему все простит.

Ирина и Галина, обе в черном, рыдали, обнявшись.

Вкоре Галина с Настей по приглашению Пеуры выехали в Финляндию – даже при тогдашней безработице он нашел для Гарцуевой работу в провинциальной типографии.



– Ну, что, рецензия готова, – Акиншин прощупывал взглядом собеседника, стараясь уловить его трепет. – Где она? – едва не вскочил наш герой. – Знаете Виктора Лопатина? – По публикациям. – Он написал, но еще не передал нам. Позвоните ему сейчас? – Не побоюсь, Валентин Николаевич…

Попытка сразу же связаться с рецензентом не принесла успеха, наш храбрец перевел дух. На другой день на другом конце провода отозвался голос задушевного тембра: – Да-да, очень приятно, Е. С. (у последнего в душе тихо запели трубы). Огромная, очень добросовестная работа. Не имеет прецедентов… Не побоялись рассмотреть один и тот же материал с трех разных точек зрения. И сделали это интересно. Научный уровень достоин всяческих похвал, хотя изложено все без напряга. Вы кандидат, доктор наук? Не в вузе? …Странно. Если все засуконить по языку, будет готовая диссертация. Выводы железные. Я вас поздравляю, будет очень нужная специалистам книга. Сейчас не буду распространяться о недостатках, их немного. Где-то у вас жестко детерминировано, я отметил, но все на ваше усмотрение. Да! Эти ваши маргиналии! Прутков и прочие. Это здорово найдено, очень уместно! Облегчает чтение серьезного материала! Здесь так часто высекается искра, и начинаешь понимать, что книга рвется к широкому читателю! Она вывезет вас в столицу, не понимаю, почему вам надо работать в провинции. Превосходный ликбез, не упрощающий проблемы! Еще раз поздравляю! На днях я заеду в издательство, завезу. Самые лучшие пожелания, Е. С.!

Слегка ошалев, Женичка механически произносил слова благодарности. Повесив трубку, он стоял в будке автомата пять минут, переваривая услышанное. Затем набрал номер Акиншина: – Валентин Николаевич, вы будете смеяться, но оценки самые высокие, не буду повторять, неловко. Вот стою, боюсь расплескать. – Я вас поздравляю, Е. С. Так примерно и ожидал. Я ведь тоже читал, проверял на себе. Какие у вас планы? – Ну, познакомиться с рецензией предметно, учесть замечания, что-то поправить на свое усмотрение, мысли-то все приходили. – Отлично. Давайте так. У нас тут возникли неопределенности с планом, трясем все, увязываем. Как только вы представите текст, плюс перечень репродукций, мы подписываем договор и выплачиваем аванс. Идет? – Еще бы…

В Москве Женичка очутился снова благодаря «Челюскинской» – здесь он готовился к новой зональной выставке, которая должна бы пройти на этот раз в М. Заезд оказался скучным, знакомых было мало, и наш книгочей пропадал в Ленинке. Несколько раз он виделся с Голубовой. Однажды – в электричке, она опять везла мужа на казеные харчи.

– Я слышала, вы теперь котируетесь у самого Леваневского, без меня обходитесь, – сказала она. – Много разной работы, Эвелина Израилевна. – Скоро все это кончится, Женя, помяните мое слово. – Что именно? – Ну, все эти выставки, художники, издательства. И многое другое. – Эта система непобедима, я убеждался не раз. – Поверьте мне, мудрой женщине. Надо ехать. – На крайний Юг? – Ну, не обязательно. Можно в Штаты. – Стар я, пятьдесят стукнуло. И слишком люблю русских девушек. – Зяма, посмотри на этого задряхлика! Я-то старше вас, и то не боюсь. Впрочем, понимаю, там такого выбора и бескорыстной любви не будет. Вы не одиноки в своих пристрастиях. – У нас есть такой, мудрый аидишман. Либман, аптекарь, естественно… – И чем он такой мудрый? – Печатал, печатал свои лекарственные заметки, а потом, когда усыпил бдительность органов, целую концепцию тиснул: почему мы курим. – Зяма, ты слышишь? Теперь тебе будет легче! – Я весь обратился в нюх, – муж Голубовой экономил эмоции и слова. – Ну, дословно я уже не помню, но, оказывается, никотиновую кислоту организм вырабатывает сам, она нужна ему для эффективного усвоения пищи, что ли. И когда своей кислоты нехватает, мы начинаем курить. Зяма, вы же после обеда кайф ловите? – Молодой человек, в моем возрасте? Чтоб мои враги так ловили. – И это все, Е. С., что вы имеете сказать? – Нет! Это еще не вся присказка. Слушайте сюда, он разгадал тайну фестского диска. – Он нам будет рассказывать. Никто не сумел, а шлемазл из Р. тут как тут. – Вы неправы, Эвелина Израилевна. Археологам, историкам, лингвистам естественно нехватает специальных знаний. А Либман посмотрел на диск и увидел – это корень болиголова, это зверобой – ну и так далее. Ему, короче, открылось, что перед ним рецептурный справочник в изобразительных символах. А никакой не текст. – …Да-а, действительно удивил. И похоже на правду, щедр наш господь. Так что он говорит, этот ребе? – Сказал, что бог не зря рассеял нас по миру, и пока он не услышит новый призыв свыше, он никуда с места не стронется. – Нет, я еще хочу мир повидать. – Вы знаете, Э. И., я и детям рассказываю о диске. И говорю: вы за минуту разгадаете его секрет. – Ну, вы змей-искусатель. – Не верят сначала. Что в центре диска, дети? Кто-нибудь скажет: ромашка. А как ее используют? Девочки, обычно – как лекарство. Ну? И пошло… – М-да-а, вам ехать не надо…

Потоком искусствоведов в доме творчества никто не занимался, приезжие шатались по территории неприкаянно. Междусобойчики были очень редкими, было одиноко. До тех пор, пока он не выделил среди коллег высокую молодую женщину спортивного вида с сыном лет четырех. Преподавательница университета из Е. Оказались за одним столом, разговорились.

– Вера, как вы обходитесь с наглядным материалом? – спросил Женичка. – Я ведь хотел идти в вуз, а потом думаю: чем и как я буду иллюстрировать лекции. Так и отказался. – А никак не обхожусь, – ответила миловидная женщина, – читаю с кафедры и все дела. – Но это же, простите, неинтересно. – А я студентам сразу говорю: картинки ваша забота. – И как аудитория реагирует? – А мне без разницы, я говорю, они пишут. – А читаете вы по учебнику для средних училищ. – А вы откуда знаете? – А что, они не могут его взять в библиотеке, купить? – А мне по барабану.

М-да, наверное, так было поставлено дело в большинстве вузов – часов немного, лишние хлопоты никому не нужны. Эта методика, если ее можно так назвать, воспроизводилась в средней школе бесчисленными преподавателями МХК, совместителями – учителями истории, русского языка…

– Они делают вид, что платят, а я – что работаю, – оправдалсь Вера, – меня родители кормят. Иногда муж. – А он что делает, можно узнать? – Можно. Журналист он. Строит из себя «разгребателя грязи». То в редакции, то пропадает, где-то хоронится от врагов. – Удобно. Ну а вы как? – Я ничего ему не гарантирую. Чистый Запад, знаете, а не семья.

Их тянуло друг к другу. Они нашли предлог – вечером встретились в безлюдном выставочном зале, чтобы посмотреть новую экспозицию. Сын уже спал, она пару раз сходила в свой номер, удостовериться, что все спокойно. Они продолжали общаться полуобнявшись и, дойдя до конца зала, дружно приступили к прелюдии.

– Быстрые у тебя руки, а губы еще ловчее, – заметила Вера, тяжело дыша, женщина «разгонялась» на удивление быстро, – нет, я не могу так… Мне довольно… – А мне, как ты догадываешься, чего-то нехватает. – Давай посидим немного.

Они сели в кресла, поставив их навстречу друг другу. Она его молча разглядывала, потом спросила: – Лет тебе сколько? – Я мужчина без возраста. – Это я вижу. А по паспорту? – Второй полтинник разменял. – …Жаль. А то пошла бы за тебя. Ищу то, чего мне нехватает. – Вера, не углубляй.

Она положила длинные сильные ноги ему на колени, он стал их гладить, забираясь все выше. – Черт, давно не было такого детского сада, – простонала она. – Что ты имеешь в виду? – Да все как-то молча, за грудь, за …, и в койку. – И часто? – Ну, не так чтобы… (Она слегка прижимала юбку к бедрам, стараясь, чтобы он по крайней мере не видел то, во что он забрался рукой.) Нет, это невозможно… Пошли к тебе. Нет, подожди, я еще раз к сыну схожу.

Она вскоре подошла, он раздел ее, уложил в кровать, разделся сам и обрушился на нее. Она развела свои ноги в шпагат, практически горизонтально. – Ты что это? – удивился он. – Ты не на гимнастике… я провалился в никуда… одна сырость… прости господи… – Мне так нравится… а… а… а… – Вера, ну пожалуйста… – А-а-а-а… все Женичка, все… Пусти меня… мы же не предохраняемся, ну, пожалуйста, остановись…

Упершись сильными руками в его бедра, она вытолкнула его: – Прости, Женичка, я к сыну... – Ну, с тобой не столько академической гребли, сколько ремонту. – …Ты мне очень нравишься, но без резины я боюсь. – А мне с нею все равно что через полиэтилен целоваться. Или читать искусство без показа. – Придумаем что-нибудь завтра.

Завтра и в последующие дни Вера приступила к программе обольщения всухую, ничего ему не позволяя, стала сводить его с сыном, который совсем некстати задавал вопросы о папе и о дяде Жене. Все ее планы были шиты белыми нитками и вскоре наш Казанов, признав свое поражение, стал избегать ее.

На вокзал проводить ее все-таки пришлось, где она ему шепнула: – Подумай еще, может быть, приедешь. Обещаю тебе безумные ночи. – Пиры Валтасара на Урале? Перевоз дорог. – Я письмо тебе пришлю, обязательно. И ты мне ответь.



Вышла «Живопись СССР» с его статьей о метафоре. Если остальные материалы были довольно богато иллюстрированы, то его текст представлял собой обширное пространство шрифта. Эта «черная дыра» могла затянуть любую репродукцию, любого автора. Почти одновременно, в журналах «Декоративное искусство» и «Творчество» были опубликованы статьи Якимовича и Германа соответственно. В них состояние советского искусства было охарактеризовано как кризис. Была также статья в молодежном еженедельнике, подписанная Морозовым. Профессор МГУ был человеком, близким к метафористам. Но и он использовал сигнальные словечки, запущенные нашим Ювеналом («интенция». «ассоциативная композиция» и др.). Используя их как пароль, профессор дал понять, что статья о метафоре, как последнем прибежище художника – весьма добротное искусствознание.

Какое-то время Дилетант ждал отклика Назаренко и ее единомышленников. Его так и не последовало. Из чего можно было заключить, что ребятам возразить нечего, что нонконформизм их липовый. Но очень удобный – они встраивались во всеобщую Иронию. Категория третьего порядка служила позднесоветской культуре, как главная. Вот он, результат эстетического воспитания, бесконечной пафосности «сферы прекрасного».

…Не выдержав конкурса во второй раз, вернулся из Питера Рудик: – К черту, отец. Нет у меня двух тысяч баксов, чтобы на лапу дать. И давать не за что. Присмотрелся я, как учат. Так, чтоб вырвать нал из студента. Ну, стану я дизайнером через шесть лет. И что? С нуля начинать? Все кругом делают деньги. Вот лучшая учеба.

Какое-то время сын висел на шее у родителей, потом у него появились разовые заказы, которые он исполнял, осторожно консультируясь у отца. Покрутившись среди оформителей, Рудик устроился в кооператив «Культурная инициатива». Возглавлял его Ломов, бывший директор музея, обнаруживший незаурядную деловую хватку. Деньги, действительно, ковались большие и быстрые, эйфория парила в непрочном, болезненном обществе.



Выставком зоны «Север» отправился в путь. Переезды и перелеты слились в одну видовую киноленту. Каждому городу – от Пскова до Кирова, и от Мурманска до Вологды – отводилось два-три дня, итого – месяц. Гостинница, встреча с партийными и советскими функционерами, затем великое сидение. Легче было тем, кто вечером отправлялся к знакомым, там можно было расслабиться.

В комитете было около пятнадцати именитых художников Севера, функционеры из Москвы, начальник отдела из министерства культуры России, еще кто-то; подключались также местные чиновники. Заседали в выставочном зале – перед «комиссарами» нескончаемой чередой проходили авторы со своими работами.

Подавляющее большинство вещей были очень средними – пасмурные, как один, пейзажи, скучные портреты, перегруженные вещами натюрморты – нередко с претензиями на обобщение, символ. Часто авторы, имея самое общее представление о «вожде» и историческом жанре, норовили «подпереться» Лениным. Не смущаясь, писали его со стандартной гипсовой головы.

Иногда приходилось ехать в мастерскую художника, обычно – местного мэтра, демонстрирующего десяток-другой полотен. Тут же, нередко, показывала свои, гораздо более слабые вещи жена, в некоторых случаях – и сын (или дочь). При этом некоторые «членкомы» украдкой отводили глаза, а кто-то беззвучно матерился. Это нисколько не смущало будущих экспонентов

Поначалу скромно помалкивающий Дилетант разошелся и начал находить недостатки в большинстве вещей. Голосовали. Очень скоро он понял главное соображение: залы надо чем-то заполнять. Иной раз в экспозицию пролетали работы легковесные, а то и никакие, что вызывало злобное шипение нашего вампира.

Однако отношение к нему выставкома было на удивление хорошим. Расставаясь, председатель Журавков (из Н.) и Епишев («зам» из Москвы) попросили председателя прессгруппы обязательно найти время для поездки в М. – готовить «мероприятие», в ноябре.

В октябре Женичка заявился в Москву на выставку искусства национальных образований России – она с большой помпой проходила в Манеже. – Я записала вас в выступающие, – сообщила, блестя рубенсовскими глазами-вишнями, новый референт Лазарева, – конференция завтра.

Сюда же заглянул Гоша Ефимов, соратники обнялись. – Рукопись одобрена, – обрадовал Гошу Женичка, – обещали пропустить на зеленый свет. – Здорово, и мне в актив пойдет. Может быть, еще статью дашь в «Художнике»? – Отчего нет?

Они спустились в редакцию журнала на первом этаже. Здесь и в обычные дни было как-то скучно, теперь на всем лежала печать запустения. – Эвелина пишет, что приняли родственники в Сан-Франциско, – сообщила заметно постаревшая Михайлова (они были подружки), – устроились великолепно, дом с бассейном. – Чем она там будет заниматься? – подумал вслух Женичка. – С ее деятельной натурой? – Да, отдыхать она никогда не умела.

Вскоре Гоша позвал Дилетанта в кабинет заместителя главреда. Там сидел высокий, сравнительно молодой мужик – крючковатый нос, длинные усы и эспаньолка, торчащие над высоким лбом с залысинами вихры, глаза навыкат: прямо Ремизов в портрете работы Аненкова.

– Володя, это Е. С., лучший искусствовед зоны, – Гоша отрекомендовал друга заму, – говорит, пишет, все в яблочко. Монографию нам сделал, принята уже. – Да? Здорово… Никто сейчас не хочет такими вещами заниматься. И какое ваше мнение о состоянии искусства в регионе? – Видите ли, Владимир Анатольевич, общая тенденция, к сожалению, такова, что уровень искусства постоянно снижается… – Да? И вы, конечно, нашли причину? Всегда есть какой-то «ман», с которого все и пошло.

Гоша закручинился, но промолчал, Женичка выпрямился и встал. – Да! Вы правы! Скребя русского, рискуете напороться на еврея. (Владимир Анатольевич оторопел – утерял-таки бдительность – вгляделся в гостя, недоверие сменилось прозрением.) И всегда такой найдется, чтобы продолжать русскую традицию на выжженом месте. Гоша! Не туда ты меня привел! Здесь статью шить надо! Я пошел мыть руки. – Только не надо обобщать! – донесся до Женички ни мало не смущенный возглас Владимира Анатольевича.

Чертыхаясь и плюясь, Женичка отправился в Манеж. Вот ведь вонючка… И если такой оседлал специальный журнал, то что происходит в верхах?.. Конференция шла во всю. Главное сообщение смущаясь, но не без апломба делала Б., когда-то ничем не блиставшая соученица, коллега из Бурятии – как оказалось, уже доктор искусствознания. Пространный разговор сводился к известному: есть и такая тенденция.

– А вот в Жмеринке еще был случай, – Женичка прокомментировал доклад стоявшей рядом Лазаревой. – Ох, Е. С., нет на вас управы. Я вас выпущу после Салниса, ближе к десерту. – Воспитал ученика на свою голову, все вперед норовит.

Далее слово подхватил… Владимир Анатольевич. Слегка косивший под Мефистофеля, он возник на трибуне, как черт из андеграунда, поводя блестящими очками. Женичка подавил желание выйти из зала – было интересно, что все-таки скажет антисемит по существу. Негодование его было благородным: в печать широким потоком проникают нецензурные выражения. Наш пурист с ним был согласен, он вспомнил стихи Кибирова с остроумно рифмованой матерщиной, которые он перечитывал несколько раз, не веря в то, что “это” было написано, набрано, отпечатано.

За поэта и взялся Владмир Анатольевич, с негодованием, с подтекстом (вот до чего довели нашу культуру “черные”, русскоязычные). К ужасу собравшхся, особенно женщин, – коих было большинство – оратор полностью, без купюр, зачитал те самые стихи. Почти все потупили взор. Закончил докладчик уже хорошо знакомым: доколе?!

Разразилась пауза, председательствующий не знал, что делать. Растерялся и наш критик. К трибуне прохромал один из секретарей Объединения Осмольский: – Разделяю ваше негодование, товарищи. Журнал отвоевал у нас самостоятельность, это хорошо сейчас видно, но выступавший как-то забыл, что у нас конференция по конкретному поводу, совсем другому, и надо бы уважать собравшихся – тем более, что речь идет о том, как обогащают русскую культуру автономии, на землях которых Россия утвердилась с немалой для себя пользой. И Пушкин был не совсем русский, и «Гаврилиаду» писал, и славу русской поэзии умножали Аксаков, Фет и другие. И надо бы оставить Кибирова для внутрилитературных разборок. Хочу заметить, что совсем необязательно читать все подряд, тем более, что это тебе не нравится, а уж если прочел, то совсем необязательно это повторять вслух. И уж совершенно не подобает делать это на публичных чтениях. Ни уважения, ни вкуса докладчик не продемонстрировал, как он собирается «блюсти чистоту»?

Специалисты с мест шли один за другим, с упоением рассказывая, какие именно течения и направления поимели место у них. Свобода, блин, свобода. Немного бы об ответственности… Салнис посетовал на то, что выставка собрана из давних вещей, нет молодых художников – у которых, кстати говоря, нет мастерских, «старики» резко снизили активность, а «площади» не уступают. Тоже верх тактичности, возразить бы… День клонился к концу. – Видно вам не хватит времени, – шепнула Лазарева, – вот ведь унисон, народ уже не слушает. Не расстраивайтесь, я дам вам более высокую трибуну.



Через три месяца пришлось брать отпуск в школе за свой счет – ехать в М.. Появился один из заместителей Сидорова – высоченный, с замашками джентльмена Лещев, искусствовед. Он вдруг объявил, что статья к катологу поручена референту, необходимо также избрание председателя прессгруппы.

Собравшиеся – Жукова, журналистка из Н., писавшая о художниках и ставшая председателем областного союза, и местные музейщицы – переглянулись, вопрос как будто был решен раньше. Ишь ты, игрунчик, подумал Женичка. Лазарева – милая женщина, но библиограф по образованию. (Статья, естественно, получилась рыхлой, путаной.) Обозначалась, пожалуй, линия. Кто здесь хозяин?

– Выдвигаю Таню. – Ну что вы… – Давайте изберем местного специалиста, – усилил натиск Малинин, – у нее связь с типографией. Простите, а кто делает основной обзор? Был разговор, что это буду делать я. Надо полагать, и здесь наметились изменения?

Лещев стал как будто меньше ростом: – Э-э, понимаете, в содокладчики приглашен Воронаев, директор музея из В. – Вот именно, музейщик, со специфическим взглядом. Кто будет говорить первым? – Ну, видимо, он. – Почему? – …Скажу доверительно, антре-ну. Видите ли, Е. С., мы знаем ваш острокритический ум. Эти оценки лягут на аппарат Объединения. Будут люди сверху, надо предварить вас, как-то подложить соломки, …верно?

По крайней мере откровенно. Собравшиеся стали уговаривать закапризничавшего Прессмана возглавить группу – ни у кого нет такого опыта. Женичка не стал упрямиться.

Теперь Малинин с Жуковой бегали за председателями, вырывали у них тексты и интервью, а потом сидели в номере гостинницы до глубокой ночи, обрабатывая материалы, подписанные функционерами.

Они отчитывались своими успехами: количество выставок, работ, «заслуженных» и т. д. В быстро исписанных листочках смутное время сказывалось какими-то неприятными, порой отдающими националистическим душком выплесками, о стилистике лучше не вспоминать. Женичка яростно, не разгибаясь, правил – иногда с точностью «до наоборот», Жукова перепечатывала материал на убогой машинке.

– Все, больше не могу, – Лера со стоном откинулась на спинку стула и искоса посмотрела на соратника, – вы не боитесь, что нас уничтожат за эту резьбу по дереву? – Я им объясню, мать их, – прошипел редактор, – везде полно «черных», хоть бы приличия соблюдали, нашли виновников. Вот пошла канализация, от Москвы до самых до окраин. Русский авось да небось, вот кто враг, тормоз вместо руля. Ну что, пойдете спать? Я сам буду печатать. – … – Вы не беспокойтесь, до четырех я выдержу. Я утром вы все отнесете в редакцию.

Она продолжала выжидательно смотреть на соредактора. Женичка навострил глаза, уши, память. Он мысленно просуммировал все ее задушевные интонации, взгляды – которые за время знакомства не раз были направлены на него. Что украшало невысокую, полненькую Леру – так это густые черные вьющие волосы, как у мамы Розы. О, господи, как не разочаровать человека?

– Лера, я, кажется, должен быть инициативным, – пробормотал он, подходя, и кладя руки ей на плечи. Она молчала достаточно долго. – Только если вы чувствуете то же, что и я, – наконец решила она. – Но, Лера, это так неожиданно... И столько работы… – Да… головы не поднять. Тут вы зверь. Мне нравится, как вы порете текст. Моментально выпускаете кишки, вправляете мозги. Из вас бы вышел хороший газетчик. – Спасибо, Лерочка. (его руки автоматически спускались ниже, она перехватила их своими ладонями). – И говорите хорошо, штампов нет, специально ловила. Ну и повадка… Нет, Е. С., не надо, ваши руки говорят, что это на недельку-другую, так я не согласна. (Слава богу.) Ну-ну, не торопитесь. Я же не говорю – обязательно женитесь. Будете ездить к нам, повод найдем – собирать материалы, публиковаться. Тогда – да… Потом сам увидишь. – Лера, я чувствую, что ты железный друг и очень многое можешь. Прости меня, мне надо оправиться от неожиданности. – Ну, оправляйся, – (почувствовала нюанс, чертовка) она шлепнула его ладонью по груди и вышла из номера.

 Сдав сдвоенный номер спецвыпуска, Женичка вернулся в выставком, который к этому времени собрался почти полностью. В М. свезли принятые (и условно принятые, поправленные) вещи, делался дополнительный отбор. Продолжался обход мастерских местных метров, их здесь было немало. Наш эксперт испытал истинное удовольствие от работ Морозова; интересны были быстро и остро исполненные репортажные холсты Ковалевского. У Бубенчикова – хорошего живописца – большие жанровые картины выдерживали цепкий взгляд. В возможной книге обнаруживались опорные точки.

Неожиданым оказалось посещение мастерской Маттикайнена. Пожилой мужик, по образованию был искусствоведом, но многие годы занимался пейзажем. Это были сочиненные мотивы, скалы и льды, полярные дни и ночи, сияния, писанные перенасыщенными, а то и чернеными пятнами цвета, взятыми в жестких отношенниях (ультрамарин с грязно-лимонным, анилиновый розовый с фиолетовым и т. п.). Пару раз о неприемлемости таких отношений Женичка говорил, приезжая с обзорами в М. И хотя местные левачки поддерживали «новатора», автор вроде бы с критиком соглашался.

 Маттикайнен нацелил на гостей пачку полотен с крашениной ничуть не улучшившейся, бешеной и примитивной. Выставком подавленно молчал, толпившиеся в коридоре и на лестничной площадке сторонники художника выжидали.

– Автор не сделал никаких выводов, все это не пойдет, – резко нарушил тишину наш Прокруст. – Что-то вы торопитесь и много на себя берете, – язвительно улыбнувшись, Маттикайнен достал приготовленный журнал «Искусство» с репродукцией его работы на обложке, – вот мое признание как художника, мыслящего локально. – Даже маляр не может себе позволить столь негармонические сочетания. Они не имеют никакого отношения ни к Северу, ни к живописи, ни к панно. – Да вот же… – Маттикайнен тряс тетрадкой. – Это не индульгенция, это не более, чем поддержка глубокой провинции, рецидив «национальной политики». Это – ошибка журнала, не стройте иллюзий. Сейчас вы это увидите. Товарищ не понимает, Дмитрий Васильевич, пора решать.

Один голос был «за». – Единогласно; на это долго смотреть нельзя, – констатировал наш статистик, – позвольте мне откланяться после смертельного номера. – Ну, Женя, спасибо, – восхищенно шепнул на лестничной площадке Бубенчиков (левачки все еще молча переживали голосование), – осадил-таки дурака. А то ведь лопается от самомнения. Прямо подавляет терминами. – Да что он, в самом деле, слепой, что ли? – …Не-е, но у него с глазами что-то не так.

Какое-то время Женичка тупо таращился на местного председателя и хватал ртом воздух. – Как вы принимали его в члены? – Дак как, голосовали. Теперь молчим, скрываем этот позор. – Фейс держите… А он, значит, статеек пописал, все описаные у него союзники. Как же он смотрит работы других, искусствовед х..ев? – Обходит разговор о цвете, так и пе-чатает. – А Москва как? – Пожали плечами: местный Натамжира (австралийский абориген, наивный живописец), фиксирует цветовой маразм в натуре. Бывает. – Ну, дела. По три раза некоторых не пропускают, а тут… Может он – осведомитель? – Все может быть.

…Ошалевший от высокого искусства в критических дозах выставком имел обыкновение вечером с трепом прогуливаться по заснеженной улице-террасе, откуда открывался вид на центр города. Сегодня Журавков рассказывал о знакомом, который, будучи дальтоником, купил водительские права. На перекрестках он пристраивался к кому-нибудь, при отсутствии «первого номера» выжидал у бровки. Так и ездил.

– Я знаю более знаменательный, таки выдающийся случай, – заговорщицки заявил Дилетант; выставком уперся глазами в интригана. – Не томите, Е. С. – Ну, ладно… Маттикайнен – дальтоник.

Секундное молчание сменилось оглушительным хохотом, Журавков бессильно привалился к парапету, слезы потекли по его седым щекам. – Слушай, после тебя мы еще такое выдержали, – простонал он, – он ведь нас начал учить, как правильно решать колорит. – Вы меня Бубенчикову не выдавайте, – признался Дилетант, – это скелет в его шкафу. – Да! – вспомнил Журавков. – Маттикайнен тоже на права сдает! Сам говорил! Будет дальше пристраиваться!

Выставком снова зашелся в хохоте. – С его заработков… почему бы и нет… Вам бы все смеяться, вы сейчас у меня поплачете, – угрюмо заявил Женичка, – вы знаете, что местное правление готовит его на заслуженного художника России? А что? Работает, выставки, выслуга лет… Наша система.

Лица присутствующих вытянулись. – Ну, блин, – протянул кто-то озадаченно. – И не один. Нет уж, не бывать этому, – заявил Журавков, – позор дальше не пройдет. – Дай-то бог, чтобы вас спросили. А у нас Глаголева вступили по звонку сверху, теперь он заслуженного пробивает. Этому ковш подарит, этому рельеф – вот и получается чиновник свой, в доску, натурально. Он же человек, и ничто бесплатное ему не чуждо.



Трехэтажное здание бывшего гастронома было реконструировано, отделка была довольно бездарной (потолок, с которого свисали серые цементные сосули набрызга, остро хотелось побрить), но это было все, на что по нынешним временам оказались способными местные архитекторы и строители.

Экспозицию делали местные художники. Сдав все тексты в печать, Женичка, растаскивая картины, графику и все остальное по этажам, выстраивал свой обзор (он же статьи в журналы). Экспозиция получалась средненькой, а статья – довольно зубастой. За сутки до конференции подъехал Воронаев. Встретились у него в номере, поговорили. Это был рыжеватый, высокий, сравнительно молодой мужик, с бесспорно светлой головой.

У него был лишь один уже известный недостаток.. Ну что ж, придется брать огонь на себя.

Из городов Севера приехало человек триста. Появился весь положенный в данном случае синклит – Сидоров, референты, какие-то мальчики – кандидаты искусствоведения из НИИ, начальник отдела российского министерства, круглый как шар Портнов. Это ж сколько денег…

В последний момент явилась заместитель министра – крупная и немолодая крашенная блондинка с угрюмыми очами. Она демонстративно купила в киоске пачку оппозиционных газет и слегка показала зубы прессгруппе: – Надо знать, что они о нас пишут. Знать поименно, пригодится.

Открытие было пышным – масса местного народу, речи ответственных (обком-горком), крупное событие в культурной жизни России, цифры говорят сами за себя, многообразие видов и жанров, открывается новый цикл в деятельности Объединения, дальнейшие успехи; под музыку перерезали ленточку, вручили цветы. Как ни странно, Женичка испытывал гордость – его труд представлен на этом празднике.

Конференция началась после обеденного перерыва. После краткого вступительного слова Сидорова на трибуну взошел Воронаев. В течении получаса он доказывал, что течения и направления ширятся… Если в его речи и было недовольство экспозицией, то оно было глубоко спрятанным. В конце разговора он назвал несколько лучших на его взгляд работ.

Отнять у людей столько времени и не сказать ничего конкретного? Дилетант был уже на хорошем взводе и, несмотря на то, что поджилки у него предательски вздрагивали, ринулся в бой. Слабость картины: незнание реалий народной жизни, внешняя ее фиксация. Очень средняя содержательность портрета – «никакое» отношение к герою, слабость, отсутствие психологического анализа – забвение традиций человековосприятия на Севере. Невысокий уровень пейзажа; почти везде – подмена образа приемом, настроением, «подачей». 

– N пишет мотив полкилометра по фронту и в глубину столько же. Тут физически, оптически невозможна ровная освещенность. А значит и ровная цветность. И другие авторы (имена назывались) как будто забыли это – как и богатейшую игру свето-цвето-воздушной среды в нашем регионе. Это отказ от пленэра. Предполагается, что вывезут графично обозначенные детали и густой слой лака. Никакого движения, никакой эмоциональной энергетики. Скучно, товарищи. Товарные вещи… но малопрофессиональные. Почему так получается? Об этом несколько позже.

Его несло. Он называл имена и работы. Отговорившись по скульптуре и графике (проблемы их были все теми же), на Вещун закончил свою песнь: – Можно было бы найти оправдание пониженного градуса работ в том, что перестройка пробуксовывает. Но даже в этом случае художник – в силу своего высокого звания – должен предложить обществу альтернативу, своего героя.

Сходя с трибуны, Женичка взглянул на часы – 40 минут, зал, насколько он мог видеть, не скучал, некоторые записывали. Он сел рядом с Воронаевым… и увидел в его глазах стыд. Похоже, тот понял, что его маневры, экивоки смотрятся теперь мутно, не по-мужски. – Ну как я звучал? – поинтересовался Дилетант. – В высшей степени актуально… Я вам создал фон, и только. – Спасибо. Это немаловажно.

Объявили перерыв. Дилетант не успел двинуться к двери, как его перехватил Виктор Калашнев из «Художника»: – Вы еще никому не отдавали ваше выступление? – он оглянулся на маячившего неподалеку Перфилова из «Искусства». – Отдайте мне, через 3-4 месяца будет в номере. – Ладно. Тем более, что конкурент принятую статью маринует уже сколько…

В фойе к нашему бомбисту, среди многих поздравлявших, тяжело переваливаясь подошел Сидоров, это была большая честь. – Хочу вас поблагодарить. Очень профессиональный анализ, по всем зонам не раз проехал, а такого не припомню. Нужный, деловой разговор.

После перерыва Сидоров снова взял слово: – Я надесь, что никто не обиделся на выступавших. Их критический запал продиктован желанием видеть выставки более продуктивными.

 Вторая часть обсуждения была довольно вялой, кандидаты из Москвы цеплялись ко всяким частностям, потихоньку поддерживая «авангард». Закрывая конференцию, замминистра сказала, что обсуждение задало хороший тон, и было бы здорово, если бы он нашел продолжение в других регионах.

Вечером в номер к Женичке зашел Андронов, невысокий, худенький, один из лучших живописцев-«шестидесятников»: – Хорошо вы говорили. Честно, с душой. И наравне с художником. Так и надо с нашим братом, без этих женских штучек, скидок и ужимок. – Спасибо. Вы даже не представляете, насколько это для меня важно слышать. – Только одно замечание. Некоторые крупные работы с гнильцой, а вы их не упомянули. – Умолчание тоже позиция. И время у меня ограниченное, и слушать одного оратора тяжеловато. – Понимаю… Интересно было бы послушать вас в Москве. Если вы не возражаете, я вас приглашу на нашу ежегодную выставку. – Страшновато, честно сказать. Но отказываться не буду.

 Отсюда они отправились на генеральную пьянку в ресторане гостинницы. Пил народ много, но все говорили хорошо, поздравляли друг друга. Подходили с рюмкой, бутылкой к Женичке знакомые и незнакомые. Последние недоверчиво его разглядывали, в некоторых глазах он читал тяжелые чувства, слова были не намного легче. Нашему герою все уже было по ступню. – Виски на два пальца, бой, – покачивая стаканом, приказал он одному из таких едких собеседников. Тот, пьяный в шпатель, удивительно, повиновался.

Все вокруг целовались, приглашали друг друга в гости, клялись в дружбе. Неразменное «Старик, ты гений!» в разных версиях слышалось там и сям. Все звучало предельно искренне, возникало ощущение некоего братства по искусству. Такая возможность, главное «мероприятие» зоны, восхитился Женичка, это по-нашенски!

Впечатление оказалось ошибочным. К полудню на второй этаж выставочного зала подтянулись члены закупочной комиссии. Кворум образовался довольно быстро, появились протоколы, какие-то другие бумаги, вот где началось главное действо.

– Так, товарищи, кто у нас первый… – Журавков поправляет очки на отекшем лице, ему тяжеловато «после вчерашнего», – художник П. Договор на деревенский пейзаж с тремя фигурами. Сумма договора 1200 рублей, в сроки уложился, в экспозиции холст представлен… Какие есть мнения?

Пейзаж скучный, зеленый. Освещен условно, фигуры стаффажные, смысл невнятен (навязшее: уедут – не уедут?). Комиссия молчит. – Есть предложение закрыть договор, – не желает терять темпа Журавков. – Так ведь П. написал четыре фигуры, – зорко замечает Портнов. – Явное перевыполнение плана, – привычно шутит кто-то, – есть предложение не наказывать за инициативу. – С учетом дополнительной фигуры – 1600 рублей, – предлагает Портнов. – есть другие предложения?

Журавков обводит глазами поднимающих руки. Наш Комиссионер медлит: если чего и достойна эта холстина, то полной переработки. Сузившиеся глаза председателя невидяще проскаивают мимо него. – Принято! – провозглашает Журавков. – Следующая работа…

Если обсуждается произведение члена выставкома, он спокойно выходит, зная, что все будет как надо – ведь и другим тоже придется выходить, полагаясь на коллег. Выясняется система: председатели местных союзов могут рассчитывать примерно на 10 тысяч в год, заслуженные и известные – поменьше, на 7–5, родственники председателей – половину и меньше, остальные – как повезет. После этого можно сколько угодно говорить об идеалах, о равенстве возможностей…

– Ну и рисковый ты малый, руку тебе поднять трудно, – сетует вечером в ресторане Лера, – не понимаешь, что и ты повязан? – Да, эту механику я впервые увидел. Бог миловал. – И ушел, нашел выход, чистенький. Демонстрируешь, значит. Сказал, что в критическом состоянии – и все? – Сначала выступление, потом пьянка. Неопытный член. Многовато получилось, прошу извинить. Смеялись ведь. – Я для тебя стараюсь, а ты… – …А что такое? – Видишь Журавкова? – Больно злой профиль. – Иди к нему и скажи, что давно мечтаешь написать о нем монографию. – А что он сам не предложит? – Хватит тебе острить! Знаешь, какая у него перспектива? Второй секретарь российского Объединения! Двигай, давай! – Пойду, если потом будешь ласковой. – Ох, напросишься ты у меня! – Ладно, пошел.

– Позвольте, Дмитрий Васильевич? – Женичка церемонно взялся за спинку кресла. – А, это ты… Конечно, конечно… Устал я. – Еще бы, столько работы свернули. Сочувствую. Чтобы не отнимать у вас время и аппетит. Много вы пишете, это вызывает уважение. Извините за прямоту – хочу написать о вашем творчестве. – Садись, выпей немного. – Спасибо. – …Мне приятно твое предложение, много слышал про твою книгу о Зимине. Исконно русский художник. – Да, сумел вобрать в себя западные влияния и подчинить их себе. Что и у вас можно обнаружить. В лучших вещах. – …Хорошо. Напиши в адрес нашего правления письмо, изложи… В общем, ты знаешь. – Сразу же, как вернусь домой.



Вскоре после возвращения дипломата по совместительству ждал приятный сюрприз – дело с квартирой сдвинулось с места. То ли «мнение» в партийных кругах после «Севера» сильно улучшилось, то ли «вопрос дозрел». Художников, стоящих в очереди, было много. Позвонил Чекасов и с подчеркнутой тактичностью стал выяснять, какой именно вариант предпочтет наш нуждающийся. О, ему нужно подумать; конечно, конечно; он готов отработать несколько смен на стройке.

 Объединению была выделена четырехкомнатная квартира («брежневка») на Деревлянке. Этот район, в котором жила уже добрая четверть населения города, был отрезан от центра километровой зеленой зоной, в которой располагались телецентр, главные больничные учреждения края. Дороги, транспорт были ни к черту, народ писал жалобы – и ничего не менялось.

Получить квартиру, потом мучаться с разменом? Уезжать из обжитого района у озера? Решение новосела совпало с мнением Ирины, выраженном, как всегда, в бранчливой форме: мне он не нужен, этот «спальник»! Женичка получил однокомнатную «хрущобу» в соседнем доме. Из нее скульптор, младший Луккинен выехал в двухкомнатную «брежневку» графика Чубака, а тот уехал на Деревлянку. Всем впору было благодарить «партию и правительство». Но, с одной стороны, «хрущоба» отстояла уже почти четверть века, то есть отработала свой ресурс. А с другой – по подсчетам новосела, работа, сделанная им бесплатно, вполне стоила подаренных ему «квадратных метров».

– Прописался? Ну и переезжай, – встретила его Ирина, когда он вернулся из горисполкома с кучей бумаг. – Считаешь, пора? – Делай ремонт – и с богом. – Я уйду, мне недолго. Но вот Рудик туда просится. Ты же знаешь, у него девица постоянная, Юлька, он, наверное, женится. – Да зачем ему эта школьница с окраины?! Отец пьет, мать любовников меняет как перчатки! Я против! – Я тоже. Но он не хочет больше тайком проводить ее к себе в комнату Я думаю, надо дать ему шанс. – Тогда будем эту разменивать. Мне с Романом двухкомнатную, тебе – комнату в коммунальной. Лучше сейчас вариант не найти. – А почему ты считаешь, что Роман пойдет именно с тобой? Ему уже больше десяти, сам будет решать. – А с кем еще? С тобой, что ли? – А ты спроси сначала. – Роман! Если мы с папой будем разъезжаться, ты с кем останешься?

Молчаливый, серьезный мальчик изучил лица родителей и понял, что вопрос задан не в шутку: – С папой, конечно. – …Но почему, Роман!!! – …Так. – Нет, ты скажи!!! Ты так отвечаешь на мою заботу?!! Я ночей не спала…

Глаза мальчика оставались совершенно сухими, его выдержке можно было позавидовать. – Отстань от ребенка, – зашипел Женичка, – иди Роман. Я тебе переведу его молчание. Слишком много истерики на каждую единицу заботы, попреки за услуги. Так ты их обесцениваешь. Стало быть, две однокомнатные. Алиментов на воспитание сына я с тебя брать не буду. – …Рад, да? Издеваешься, да?! Нашел время, да? – А с разводом не шутят. К тому же так долго.

Разочарование Ирины измерить было невозможно. Она на время успокоилась, в доме стало тише. Рудик закупил материалы и с помощью друзей и отца стал делать ремонт. У отъезжающих за границу он купил мебель и довольно быстро обставился. Юлька все чаще оставалась у него.

В марте мужчины Малинины (Женичка, Роман, Рудик) летел в Тбилиси – поздравлять маму и бабушку с 75-летием. Она держалась очень бодро, любовалась родными, выспрашивала подробности их жизни. Милочка работала в какой-то фирме, занимавшейся искусственным камнем, Виктор, переведенный в Душанбе, в это время дослуживал свой стаж, Наташа их дочь, училась в Москве, в институте тонких химических технологий.

Весенний Тбилиси был хорош, Малинины бродили по старому городу, базарам, магазинам, наслаждаясь «экзотикой», запивали слоенные хачапури водами Лагидзе, забирались на Мтацминду, нанесли визиты родственникам. Тетя Софа, похоронившая недавно Исмаила Хасановича, держалась молодцом. Двоюродная сестра Света с трудом поддерживала огонь в семейном очаге (муж, двое проблемных сыновей). Чувствовалось, что горожанам живется намного сложнее, чем раньше, но сохранялся компанейский стиль жизни.

(Ничто не предвещало кризиса, который разразится вскоре, и уж, конечно, Женичка никак не мог предполагать, что он больше не увидит мать.) Расставались, как всегда, не без грусти, с надеждой на скорую встречу. Для нынешних времен Аэрофлот работал довольно прилично.



– Что можете, Е. С.? – спросил Ломов. – А что хотите. От домашнего интерьера до городского, включая конкретный дизайн. Товарные знаки могу рисовать, рекламную компанию придумать. – А вот мемориальный комплекс? – Возьму в долю скульптора, я их всех знаю. – Тогда так. Будете вести это направление. Есть поселок на севере, там сказительницы похоронены. Нужны памятники, оформление. – Михаил Валентинович, давайте возьмем Копалова, слетаем туда, там и решим.

– А это не липа? – усомнился скульптор. – Какие сейчас гарантии, Миша? И чем ты рискуешь? Прокатимся за счет «Инициативы», поглядим новые места, я там не бывал.

Через неделю собрались. После двухчасовой тряски на фанерном самолете (выворачивало всех, но особенно Мишу) втроем высадились на грунтовой полосе. В селе от традиционной застройки мало что осталось, в уличные порядки грубо вторглись типовые «деревяшки» и многоэтажки райкома-райисполкома, поликлиники-больницы, гостинницы-ресторана, школы и детсада, котельной и насосной; над историческим ландшафтом, искореженным там и сям бульдозерами, господствовали ЛЭП и дымовая труба. Каждое ведомство осваивало свои капиталовложения самостоятельно, раздирая древнюю ауру на части.

На микроавтобусе их встречала начальник отдела культуры – полная, уютная женщина. Сразу же поехали на кладбище. Черт, с чего приходится начинать, вздохнул Женичка. Многочисленные воинские могилы были обложены мелким плоским камнем, через который пробивался брусничник. Участок «возглавлял» монумент, скорее всего типовая отливка в духе Вучетича – коленопреклоненный солдат со знаменем, «в порыве».

– Памятник надо менять, он суетливый, черный, страшный, – вынес заключение наш эксперт. – Хотелось бы, – вздохнула начальник, – а что с могилами? – Надо оставить, как есть… – задумался Копалов, – уж очень душевно. Может оголовки со звездой… Ну и парапет вдоль всего участка с табличками.

Сделали обмеры, постояли у неказистых могил сказительниц, сфотографировали. Разумелось, что здесь нужны портретные бюсты. Поехали в поселок, прошлись по главной улице, вышли на берег бухты. Ушедшие века были растворены в чистом спокойном воздухе, в ветвях декоративно скрученных ветрами сосен. К берегу, вроде бы хранившему следы сыромятных поршней прильнули – лежали, казалось, тысячелетия – лодки, они же качались у мостков. Надо отдавать долг деревне, Северу…

– А что, Валентина Матвеевна, – поразмыслил вслух наш утопист; Остап отдыхал, – может быть воспользоваться случаем? – Что вы имеете в виду? – Ну, поднять статус вашего поселка… Историко-культурный парк… Надо задумать фольклорный праздник. Под него определить какой-то маршрут, пробить в этих чащобах аллеи.. Где записывали сказания, плачи – тут можно памятник вместо этого бездарного бетонного куба… воссоздать древние причалы, летний театр придумать, в местной традиции. – Валентина Матвеевна, заверяю, его зовут не Бендер, – Ломов почувствовал запах больших денег, – связи у меня есть, найдем ассигнования. – Кто же будет возражать. – Можно создать туристическую ось, связать с другими древними центрами Севера, поток станет гарантированным, – нашего прожектера понесло еще дальше, – деньгами захлебнемся, симпозиум по деревянной скульптуре возглавит Копалов. – Ох, сладко поете бедной женщине… – Никаких Нью-Васюков, все реально, – еще раз заверил Ломов.

Валентина Матвеевна и Ломов устремились к районному мэру, деньги на проектное задание нашлись. Протоколы, договоры, сметы были подписаны моментально. Миша убыл на автобусе, поклявшись никогда больше не летать, его компаньоны предпочли скорость.

В Р. наш менеджер кинулся к знакомым архитекторам, потом – к незнакомым, он был само красноречие. Все думали… и отказывались. Последней его надеждой были трое молодых выпускников вуза, которые занимались как раз проблемами национального и регионального зодчества – они даже победили в каком-то конкурсе.

К его удивлению, и они отказывались от приличных денег. Женичка хватался за голову и недоумевал. Просветил его Лев Самин, автор проекта планировки одного из крупных сел. – Да они как раз реально оценивают свои возможности, – сказал он, – это тебе можно, ибо не ведаешь, что творишь.

В самом деле, выхода не было. Ломов по своим каналам достал засекреченную крупномасштабную съемку поселка, и Женичка засел за проект планировки. Решилась она, к удивлению прожектера, довольно быстро. Он представил себе возвращение северян из морского похода, лодки входят в бухту, их встречают, ведут к капищу. Сложную топографию удалось обнять экономной системой аллей и пешеходных дорожек, они кратчайшим образом связывали парк с основными улицами и шоссе, нашлось место летнему театру, определились пластические узлы.

Н-да, над такими вещами думать Дилетанту еще не приходилось... Неужто это можно и так скоро? Он и так, и этак, выворачивая шею, пытался рассмотреть свою графику чужим, петушиным глазом – решение оказывалось единственно верным. Теперь следовало сделать следующий шаг – убрать аляповатый деревянный самострой советских лет, заново «просчитать» озерный фасад поселка, решить в традиции его центр. Это было намного сложнее. По идее, ему с этим никак не справиться… но надо же в этом убедиться.

Он засел в публичке, в библиотеке филиала Академии наук. В последней, к счастью, нашлись материалы, недавно пришедшие из-за границы – дореволюционные фотосъемки северных поселков. Одно-двухэтажные деревянные дома, построенные просто, без декора, удивляли соразмерностью пропорций, культурой отношений, выразительной монументальностью и ясностью облика. Были интересные образцы «таежного» деревянного модерна. Был же расцвет, черт побери, и связи с зарубежьем! Все это просто воодушевляло, зажигало нашего авантюриста.

Наплевав на внутренний голос, шептавший ему всяческие гадости, он начал рисовать перспективу. Сразу же, на высокой точке ландшафта нашлось место для шатрового храма, который мог бы подчинить себе даже «типовуху» из малокровного силикатного кирпича. Затем, по обе стороны от храма, как-то почти самостоятельно стали размещаться деревянные дома-усадьбы. Они были в чем-то схожи и все такие разные. Он испытывал такое счастье, что его уже не заботил вопрос о том, кто будет оценивать (и как оплачивать) его работу.

Он понимал, что берется решать проблемы, которые коллектив зодчих «обсасывал» бы два-три года. Но ведь была непреложная логика органического соподчинения объемов, форм между собой – и с природой, она подсказывала! Графики он не боялся – потому что не раз видел, как слабо рисуют архитекторы-конструкторы (в отличие от архитекторов-художников из МАрхИ и Академии художеств), сравнение с ними он бы выдержал.

Вконец обнаглев, он стал рисовать летний театр в бревенчатых конструкциях. Задняя стена сцены отсутствовала – открывалась панорама на причалы и озеро, все воспринималось как эпический фон к будущему действу; в случае необходимости этот портал мог быть закрыт щитами.

Нашлось шатровое завершение конструкции, само собой нарисовалось тентовое, на мачтах, в унисон с окружающими елями, покрытие «зала». Если это было и наврано, то здорово. Концепцию парка Женичка отбарабанил на машинке, получилось довольно логично. Гуашью он отрисовал перспективу кладбища с трехфигурным памятником, малыми формами, своими светильниками. Стволы сосен звонко зазвучали оранжевым цветом.

Несколько раз Дилетант приходил к Копалову, тот тоже что-то лепил, рисовал, но партнеру не показывал, конкуренция давала себя знать. Наконец они оба решили, что поработали довольно. Ломов быстро собрал «науно-художественный совет», наш герой расставил свои планшеты.

– Ну, ты даешь… – Миша был возмущен (Женичка замер), – …выкинь ты машинку! Рисовал бы – давно уже человеком был! – Миша, да кто меня раньше подпустил бы к этому делу? – Через Фонд бы работал! – С Шакаловым?! Упаси бог! – Да-а… я даже не буду показывать свои наброски. Только модели.

Ломов пригласил на совет архитектора из министерства, краеведов, историков, чиновников. Народ переходил от планшета к планшету. Затем все сели, наш Бендер пересказал пояснительную записку и попросил задавать вопросы.

– Насколько я понял, вы не считаетесь с существующей деревянной застройкой, – начал архитектор. – В основном послевоенная, устаревшая и морально и физически. – Но ее же не снести в ближайшее время. – Это предложение, расчитанное на «резиновое» финансирование, может быть – на зарубежных инвесторов. – И какой в нем смысл? – Концептуальный. Конкретные вопросы должны решаться двухстадийным проектированием и ориентироваться на представленную здесь отдаленную перспективу

 Народ был ошарашен. Но кооперативные времена, игра что ли такая… может быть что-то и получится. Одобрили – и концепцию, и модели памятников – с незначительными замечаниями. Партнеры вылетели в поселок, где все было принято в молчаливом восторге, акты подписаны.

– Может быть сделаете планировку парка в одну стадию, или рабочие чертежи? – спросила Валентина Матвевна. – Отчего же. Сделаем, – не задумываясь, ответил наш самопальщик.

Вскоре были переведены деньги. Укладывая в сумку тугие пачки, Женичка не мог поверить, что это явь. Задумался он над своим обещанием позже. Чтобы открыть финансирование, проект должен был иметь штамп лицензированной конторы. За него можно было и отстегнуть, но для этого надо было иметь утвержденный проект планировки и застройки поселка.

Оставалось идти на поклон к Оренскому, который еще не забыл совместные телепередачи. Расстелив перед доктором архитектуры планировку, Женичка сказал в свое оправдание, что все зодчие отказались заниматься этой темой. – А у меня, знаете, долг перед деревней оказался сильнее рассудка, – затем он замер в стойке. Петр Вячеславович несколько раз пробороздил бородой ватман.

– Знаете, вполне… рука у вас твердая, – скороговоркой, слегка запинаясь, произнес он; Дилетант, похоже, перестал его удивлять, – все логично, это похвально… разве что территория закована в оси, как в железа. Вот эту, центральную аллею, можно пластичнее, чуть изогнуть… И все, пожалуй. Да-да… но этого мало. Что у вас есть еще?

Женичка снова замер – до последней минуты он расчитывал, что перспективу показывать не придется. Делать было нечего, он разложил новый планшет. Доктор задумался. – Сделаем так, – изрек он наконец, – устраиваем заседание малого градостроительносго совета при министерстве. Обязательно приглашаем Кусака, он у нас занимается генпланами в районах.

Наш фонфарон уже клял себя за лихие обещания. С другой стороны, было крайне любопытно, как все это продолжится и чем закончится: не жалко и в лоб схлопотать. Народ собрался снова. Здесь царствовал Кусак, он с замкнутым выражением лица рассматривал графику. – Владислав Николаевич, прочтите концепцию, пожалуйста, – попросил Женичка. – О, у вас все, как у людей?

Прочтя десять страниц, Кусак посерьезнел, к тому же заседание было открыто. Наш Прожектер рассказал, как он шел от театрализованного действа. – С планировочным решением можно было бы согласиться, – изрек, наконец, Кусак, – но где у вас историческая часть проекта? – Владислав Николаевич, вам прекрасно известно, что в прошлом никаких картографических материалов по поселку не было. – Должны быть данные археологических раскопок, или вы их должны были провести. – Какой в них смысл? Культурного слоя практически нет. Это же не Новгород Великий. – Да как это без исторической части? – А как строили эти кирпичные типовухи? Это же безобразие, они все давят, уродуют ландшафт, и никого это не взволновало! – Действительно, Владислав Николаевич, первобытные стоянки обнаружены недалеко, но здесь-то их нет. А от домов средневековья даже углей не осталось, – поддержал Ломов, – это я вам как краевед говорю. – Все фотоматериалы, что нашел, я изучил, – продолжил Дилетант, – утраты невосполнимы. Если будут строить, то в пятне можно будет прозондировать грунт. Сдвинем сруб в крайнем случае. – …Ну, хорошо. На чем вы основывались, выбирая типы домов-усадеб для застройки? – На том же, что и крестьяне прошлого, у них ведь не было генплана, а они приходили к ансамблевым решениям.. На чувстве соразмерности. Изучил наиболее яркие приемы, типы – я от них в восторге, просто проникся… Проработал варианты, остановился на этом, на мой взгляд лучшем. И тогда, и сейчас не помешает элемент случайности, неожиданности решений. Теперь, во всяком случае, есть от чего оттолкнуться.

Народ переваривал сказанное. – Я думаю, надо принять к сведению эти материалы, – произнес, очнувшись, Оренский, – мы имеем дело с любопытным случаем современного архитектурно-фольклорного мышления. Поучительный пример. Кстати говоря, и в профессиональном зодчестве появился определенный расчет на дополнительный, самодеятельный элемент – лоджии, озеленение, граффити, прочее, иначе в наших микрорайонах можно сойти с ума, мало нам других причин. Кстати, и на Западе тоже позволяют после согласований…

– Запишем так, – Кусак не стал спорить с доктором, – проект одобрить, авторам привлечь архитектора для доводки и подачи. После одобрения в Госстрое передать к нам, в институт. Одобрить оформление кладбища, разрешить практическое выполнение…

Наконец-то он, Дилетант, вплотную приблизился к настоящему мужского делу, к созиданию, строительству. Это был просто подарок судьбы, во всех отношениях... Денежный дождь снова пролился на авторов. Копалов заказал на Тяжмаше пять форм для отливки бетонных оголовков – для «кенотафов» их надо было сделать около четырехсот штук. Был куплен цемент, песок, у связистов Женичка выкупил несколько бухт стальной проволоки для арматурных решеток, и работа пошла. Она была физически тяжелой, в ней участвовали и Рудик, и даже Роман, но на ней можно было хорошо «подняться».

Не сумев остановиться, наш многостаночник выполнил и графические эскизы памятников сказительницам. Копалов вскоре пригласил Дилетанта – он начал лепить пластилиновые модели. Работать с ваятелем было тяжко: у Миши было фактическое недержание речи. Так он видимо, и утомлял соавторов и двух жен, ушедших от него с детьми.

Невысокий, носато-усатый-бородатый, он говорил и говорил, увлекаясь все больше и больше, переходя от темы к теме (главная – интриги других скульпторов), бросал работу. Не помогали напоминания ни о деньгах, ни о сроках. Копалов настолько привык к слушателю, что расценивал попытку высказать свое мнение, как, по меньшей мере, бестактность.

– Откуда это у вас, некоторых северян, ораторское искусство?– не выдержал наконец, Женичка. – Тебе бы с Ириной пожить, кто кого... – А что, она женщина очень приятная, хозяйственная. А готовит как! И чистюля, я бы не прочь. – Не пропусти момента, она меня выселяет. – Тебя? Ты серьезно?! – Она думает, что кто-то с ней уживется.



Благословенные кооперативные деньги «жгли ляжку», Женичка чувствовал, что от них надо избавляться. Втроем (с Романом) поехали в Гурзуф, в дом творчества Объединения. На нем уже лежала печать запустения, но кормили – не так хорошо, как обильно. За одним из столов Дилетант увидел Леваневского с женой.

Встретились на пляже. – Ситуация ухудшается с каждым часом, – посетовал Григорий, – директор тормозит все нерентабельные издания. Печатаем исключительно «верняк», Брюллов-Шишкин-Айвазовский огромными тиражами, сокращаем персонал, всех, кого можно, и то почти прогораем. – Вот жалость. А принятые рукописи? Еще о художниках М. мог бы написать, того же Журавкова… – В любом случае мы с вами рассчитаемся. Но, мой вам совет, не начинайте больше ничего. До лучших времен.

На набережной жуликоватые ребята торговали сомнительными товарами, напитками и сладостями. Роман, некоторое время тренировавшийся в спортшколе, заплывал далеко, отец тащился за ним, Ирина стояла на берегу, беспокоясь за обоих.. Море казалось ощутимо грязным; в середине дня пляж закрывали «на отдых». В это время можно было пойти в номер, поспать, почитать.

Вечером в столовой крутили пиратские копии голливудской продукции с жутким звуком, здесь номинальные супруги познакомились с «8; недель». Прежде всего поразил роскошный минималисткий дизайн интерьеров, работа с цветом, со светом. Актеры демонстрировали гиперсексуальное влечение, разрывая страсти в хлам.

Ради чего был снят фильм? Не ради людей, даже не ради описания психологических отклонений. Ради подавления женщины (в некотором роде – коллеги Женички) неубедительным способом и образом. Ради жесткой, на грани с порно, эротики, в конечном счете – ради кассы. Этот замысел обесценивал все старания актеров, художника фильма, принижал их. Свобода, блин, свобода! – от желающих отбоя не было. Женичке было тошно коллективное пускание и глотание слюны, он отказался от этого кайфа-лайфа. Такие вещи надо смотреть, самое большее, с партнершей наедине.

Ирина ходила исправно, возвращалась задумчивая. – Завидуешь? – спросил Дилетант. – Ты хоть понимаешь, что это – кино? – Аж не верится, – вздохнула она. Запустили Европой в Дуньку, подумал он. Ирина отдохнула, она выглядела хорошо, нередко ходила на «свои» экскурсии, танцы, вокруг нее крутились два постоянных поклонника, нюхом чувствовавшие трещину в семье. Но на время отпуска между провинциальной леди и заштатным джентльменом было заключено молчаливое соглашение о лойяльности.



Вернулись в Р. Время в стране остановилось, руководители ее были плоть от плоти, и разум от разума коммунистов. Народу ничего толком и вовремя не объясняли. Склоки в центре ничего не меняли, вызывали в провинциях лишь косвенное любопытство, сказывалась усталость.

Женичка снова ощутил жжение на ляжке. – Может быть, купим дачу? – спросил он Ирину. – Это примирило бы тебя с моим присутствием? Пока Роман мал. – И ты будешь там работать? На земле? – Худые времена. Сама в магазины редко ходишь, но знаешь ведь и про количество, и про качество. Свой продукт хорошо иметь, да и деньги пристроили бы. – Ты не ответил на вопрос. – Конечно, летом, в меру. Чем проливать пот на стадионе.

С этого дня они начали изучать объявления. Дачи росли в цене, против прошлого года – вдвое. Несколько раз съездили за город. Большие поселки располагались окрест. Домики были слеплены из всякого дерева, какое только можно вообразить. Из досчатых щитов, некондицонных обрезков, тонких брусков, редко – из отслуживших свое бревен, брусьев.

Размещались они на крохотных участках с явно привозной землей. Непременные парники и теплицы собранные из старых рам. Раздетый до пояса, или одетый в самый затрапез, народ копал, поливал, строгал. Картофельная и клубничная поляны, ягодные кусты, иногда – капуста, очень часто – цветы. Находилось место для баньки. На пятачке у дороги редко стояли утратившие всякую привлекательность «запоры» и «копейки» (первая модель «Жигулей»). Жизнестойкость «совка» была просто поразительной.

Отпугивали либо цены, либо само сооружение – нередко до удивления нелепое. Это был еще тот фольклор. Впрочем, были и отлично придуманные дома, с в меру затейливой резьбой, раскрашенные с выдумкой. Лето перевалило за середину, надежда иссякала, когда Женичка заметил на доске объявлений свежий листочек: продается дача в Лосином, 14 км от города. Хозяева жили рядом, в пяти минутах ходьбы.

– Все откладываем и бежим на разговор, – решил Женичка. – Давай вечерком, а то базар упустим, – Ирине не хотелось менять планы. – Нет, пошли, или я больше с места не сдвинусь ради этого дела.

 Они оказались первыми. Молодая пара уезжала на ПМЖ за границу и торопилась. Тем не менее они запросили 10 тысяч рублей. Давайте сначала посмотрим. Сели на видавший виды «Москвич». Быстро домчались до местности, облюбованной десятками кооперативов. Женичка был поражен – в радиусе 2-3 км располагались тысячи домов – летом, в сущности, город. Это ж надо было уничтожить столько деревень, чтобы на неудобьях люди, надрывая силу и мошну, построили новые. Потрясающе! Наш народ непобедим! И, выходит, без деревни никак?

Хорош был дом – 5х8 м, включая узкую веранду, на бетонных столбах, в два этажа, под горбатой крышей. – Отец, царствие ему небесное, был столяр-плотник на все руки, – сказал владелец Николай, – все, до последней планочки своими руками сделал. Успел меня научить, краснодеревщик я. – Сколько пней выкорчевали, валунов вывезли, песку, чернозему навезли, перелопатили – сказать страшно, – сообщила его жена Оля. – Молодые были, ворочали от зари до зари. Предложи сейчас начать заново – руками, ногами стали бы отмахиваться. Урожай на ходу, все вам передаем.

Обследовали дом, обошли «поместье» – сарай, парник, теплица, кусты. – Каркас хоть и бревенчатый, но утепление слабое, крыльцо без навеса, цоколь, торцы кровли не заделаны, верхний этаж, веранда не отделаны, водопровод в дом не заведен, электропроводка не сделана, красить дом считай от нуля надо, – начал сбивать цену Дилетант, откуда что взялось, – много работы оставил, хозяин. – Ладно, давай девять тысяч. Больше ни рубля не уступлю. Сам знаешь, завтра за 12 продам. А то и за 14. – По рукам.

Они поехали в университет – который был «хозяином» кооператива, зашли в хорошо знакомую Женичке лабораторию электрических систем (здесь работала Басина). – А что ты своим не продал, – удивился Николаю казначей, Павел, – мы бы хорошую цену дали. – Да вот люди симпатичные пришли, а я себе сказал – кто первый, тому скидка. – Да я вузу не чужой, – поспешил с признаниями Женичка, – вам я рисовал рекламные проспекты, а у филологов факультатив вел. Может быть, еще придется… – То-то я смотрю, лицо знакомое. Ну, тогда все в порядке. Так, тут по книжке еще 600 рублей взносов числится, – он вопросительно посмотрел на Николая, тот некоторое время колебался: – Да бог с ними, это за двенадцать лет накопилось… и забылось. – Ну, смотри. Вы ему отдаете деньги, он вам – книжку владельца. И сюда я записываю, – он раскрыл «амбарную книгу», собранную из разграфленных листов оберточной, почти коричневой бумаги. Паспорт, пожалуйста. – И вся купля-продажа? – поразился новый Землевладелец. – Во, святая простота. – Да, пока так. И без налогов. – Ну все, Николай, я ставлю. Ждем вас вечером, накушаемся по такому случаю.

Рейсовые автобусы ходили в Лосиное часто, билеты стоили копейки, лес за двором, озеро с пляжем в получасе ходьбы, все было в новизну. Каникулы продолжались, Женичка – как будто он всю жизнь занимался этими делами – включился в сельскохозяйственную страду, хорошо знакомую Ирине с детства. Разговоры о разводе приутихли – дел было невпроворот, работник был очень нужен, но подтекст всегда ощущался в ее брюзгливом тоне.

Она все знала заранее – какую вагонку купить и как ее хранить (хотя при этом часть ее оказалась испорченной), как вести водопровод (менее удобной трассой, конечно), как везти на автомашине стекло для теплицы (хоть поколотили его изрядно), как делать отмостку (хотя впервые услышала это слово от мужа) и т. д.

На своем она настаивала разве что не истерически и ошибки нисколько ее не смущали. Ее громкий голос разносился над такими же куцыми соседними участками: – Разве так делают мостки (через кювет)?.. Как ты окучиваешь, горе мое?! Вот уж действительно, руки-крюки! Да зачем нам свет на втором этаже? Мне это не нужно!

Но агрономические ее познания стремительно расширялись, к ней уже бегали соседки за советом, или же она уплывала куда-то на час-другой, давая отдых душе мужа. Он приколачивал вагонку, копал грунт, монтировал проводку, выключатели и розетки.

Завезли старую мебель, из кладовки перебазировали неносимую одежду. Вечером можно было почитать, даже что-то пописать, посмотреть убогий переносной телевизор «Юность». Иногда они здесь и ночевали, иногда – две ночи подряд. Трудовой день делал Ирину покладистой.

Сезон, слава богу, оказался короток, а урожай неплох – много ягод, в том числе разной смородины, клубники; помидоры дозревали в ящиках серванта, но огурцы плохо слушались хозяйку. Вот и теплый сентябрь, он все ездил и ездил, что-то делал и делал, и вот уже надо снимать капусту, заколачивать окна, демонтировать водопровод, пристраивать урожай на хранение по знакомым с погребами. Осмысливая свои впечатления, Женичка понял, что дача ему нравится. К земле потянуло, решил он, старею, значит. Неужто с ярмарки уже?

Учебный год катился по наезженным рельсам. После художественно-графического училища в школу пришла работать Лана Высоцкая (Лада вышла замуж, уехала в Ленинград). Женичка давно заглядывался на близняшек, но дочери завуча, в боях с которым сломано столько копий, – фу, это дурной вкус!

Была Лана красивая и худенькая, одевалась довольно бестолково, но это почему-то не казалось недостатком. Какой-то крупный парень, неустроенный и необразованный, ухаживал за нею, но держалась она с ним сурово. И часто останавливала свой взгляд на Женичке, терзавшимся в рассуждении, кем бы заняться.

…Большую страну носило по волнам неопределенности, деньги, получаемые «населением» уходили почти полностью на еду. Стала поступать «гуманитарка» – из Европы привозили вполне приличную одежду, которую с энтузиазмом, иногда расталкивая друг друга, расхватывали гуманитарии.

Барахло подкидывала Гарцуева, она закрепилась в Финляндии и частенько наезжала с огромным количеством всякого разного товара, подобранного на складах и в комиссионках. И это выглядело как благодеяние для нищающих родственников и знакомых.



Последнее время на обсуждения выставок Миша Яффа не ходил, собрания большей частью не посещал. После смерти жены ничто его не сдерживало – он пил. И чем больше пил, тем хуже писал, и тем больше считал себя художником российского уровня: вероятно, это была форма самовнушения. Заказных работ он требовал все больше, но, как и многие другие “мастера”, исходил из того, что его холст будет висеть где-то в детском саду, в школе, общежитии. А значит и не фиг стараться. (И в этом он тоже был не одинок.)

Борьба в Объединении за кусок пирога резко обострилась, и Миша первым стал терять самообладание. Он пригрозил взорвать бомбу (“я не Малинин, я такое устрою”). Художественный народ, предвкушая, потирал руки.

На очередном собрании Чекасов долго тянул время, зудел вроде бы по делу. Потом долго пищала Тамара Яффа (как тяжело ей жилось и живется – и это несмотря на то, что она заслуженная). Но затем загромыхал Миша – он выдвинулся, неся впереди себя большое пузо, откинув назад, как противовес, голову с горбатым носом и низким лбом.

Обращался он, в основном, к сидевшей здесь Маниловой.  – Что получается, товарищи?! Мы, художники, являемся важнейшей частью общества. Но как оно может нас содержать, спрашивается, если заказы забирает себе верхушка Объединения? (Верхушка сидела, опустив голову.) Я не буду называть здесь имена, они известны. Я приведу простой рассчет. Годовой план мастерских по живописи – 36 тысяч рублей. Нас, живописцев – 18 человек. Следовательно, на каждого в среднем приходится по две тысячи. И где эти деньги? Я их не вижу. Как я могу нормально жить после этого, творить, как призывает нас партия?

Ну что ж, кое-кто, когда-то этот вопрос ЦК уже задавал. Миша крутил головой, осматривая зал, как бы ища ответчика. – Являться в таком виде на собрание, – начал зудеть Чекасов, – где представитель обкома… – Ну, Миша, ты тоже неплохо получаешь, – увещевающе, спрятав глаза за лысым черепом, сказал Шакалов, – сроки сорвешь, потом такое гонишь… уж у тебя все принимаем, заказчика жалко. Еще жалуешься. – Мне никто не указ, я сам могу оценить свои произведения, – заорал Миша, – ты не уходи от ответа! Ты сам сколько имеешь ежемесячно?! Сравнил?!! То-то!!! – У меня строго по расценкам, ни копейки больше. – Знаем мы, как ты рисуешь себе сметы!! Другим бы так старался!!! Нет! Этого не положено! Этого ты не делал! Как будто заказчик знает!!!

Присутствующие переводили дух. – И ведь все всё знают! – продолжал бушевать Миша. – Уже писали ведь художники письмо! …Ну и что, что анонимное! Боятся, потому что! За здоровье! За свою жизнь! Нет, начальство стало принципиальным, без подписи не рассматриваем! На словах все за справедливость, а на деле – в кусты! За кадры надо отвечать!

Теперь и Манилова опустила глаза. До нее тоже доходили разговоры о Шакалове. Некогда он примерялся к посту председателя Объединения. – Для этого я могу и в КПСС вступить, – произнес он историческую фразу. Но Шакал точно знал, что нужных голосов «за» (председательство) ему было не набрать.

…Темна вода в облацех, но говорили, что Лев Луккинен чуть ли не полностью вылепил «Северянина», с тем, чтобы Шакалова приняли в Объединение. А тот затем повел себя в мастерских хозяином, поговаривали, что по пьянке они дрались, и Шакал, как более молодой и ловкий, бивал мэтра. В это верилось, потому что бивал он многих, а некоторых, предварительно упоенных, своих гостей скидывал с лестницы – был у него такой «фирменный» прием. Такие формы «конкурентной борьбы» уже не шокировали.

Независимо от того, прав был Яффа или нет, но тут он проявил (правда, в состоянии хронического подпития) большую смелость. Очень хотелось вмешаться, но Женичка считал, что нужно иметь в руках надежные цифры; да скандалов ему и так хватает.

– Товарищи, давайте не будем горячиться, – встала Манилова, – создадим комиссию, она изучит документы, сделает нам помесячную сводку. Мы ее обсудим. Если есть такие факты, о которых говорил Шлёма Михайлович, примем соотвествующее решение. –Товарищи, поступило предложение, – с неохотой молвил ведущий собрание Поморов, разбирательство грозило неприятностями и ему, – есть предложение включить пять человек. Давайте сразу перейдем к выдвижению.

Собрание с азартом обсудило кандидатуры, отводя явных подпевал – к этому Шакалов и его компания были явно не готовы. Разошлись тихо, но с чувством глубокого удовлетворения. Женичка перехватил Михаила, протянул руку: – Сочувствую. Валентина была сильным человеком. – …Только сейчас я понял, как она тащила меня на себе во всех смыслах. – Ты очень прав. – Сейчас не знаю, что делать… – Иди работать, Миша. Преподавай. Или женись. – Я думаю… – А лучше и то, и другое.

Комиссия всласть покопалась в бухгалтерских ведомостях. На следующем собрании цифры были оглашены и повергли всех в изумление. Яффа зарабатывал в среднем в два раза больше высококвалифицированного инженера. Но большую часть суммы он пропивал очень быстро, у него и сложилось впечатление, что его надувают. Зато у Шакалова заработки превышали Мишины больше чем в три раза, пил он гораздо реже. Причем, как все знали, это были далеко не все его доходы.

Были оглашены заработки других художников – у многих побольше, чем у Миши. Обком, чувствовалось, был в ярости: на что эти творцы тогда жалуются? Объединение, мастерские ожидала фронтальная проверка. В делах, по слухам, рылась целая бригада, выводы не замедлили последовать.

Дилетанта вызвали к следователю в МВД, Женичка терялся в догадках – он-то чем может быть полезен? Молодой щеголеватый мужчина поинтересовался, получал ли Малинин такие-то суммы тогда-то. Хотя это происходило достаточно давно, он подтвердил – да, получал. За что? Выступления на обсуждении выставок. Вы уверены? Возможно, это было оформлено как материальная помощь, ее я тоже получал. И вы никому не передавали эти деньги?

Дилетант был озадачен. Зачем? Ему и так редко платили, чтобы кому-то отдавать эти скромные суммы. Ах, вот оно что… – Простите, – сказал он “следаку”, – по кругу задаваемых вами вопросов я вижу, что вы ищете скрытые доходы Шакалова и компании (на лице собеседника проступила явная печать недовольства). И думаете, что я – один из промежуточных сейфов. – А что вам мешало?.. – Да разве это деньги?!! – То есть?! – Восемьдесят, сто двадцать рублей?!! …Извините, грузинский анекдот вспомнился. Там, в мастерских, многие тысячи крутятся, а я, да будет вам известно, письмо в ЦК партии отправлял, как раз на эту тему. – Вы серьезно? – Так можно проверить.

“Следак” задумался. – Знаете, – он совсем сменил тон, – не можем мы их ущучить. Так ловко все скрывают, хотя вовлечен широкий круг. И никто не хочет дать показания против. – Сочувствую. На уровне слухов могу все подтвердить. Но фактов никаких – меня они не могли использовать, критик – как публичный доносчик. – Да-а-а. Ума не приложу, что делать? – …Ну, какую-то промашку вы найдете. – И что? – За нее – на всю катушку. Как Аль Капоне, за неуплату налогов посадили.

Через несколько месяцев в одной из газет появилась статья, подписанная инспектором народного контроля, уличающая Курова (директора) и худсовет в том, что они за счет предприятия устроили себе круиз по озерам. Были объявлены какие-то начеты, выговоры. Могучая машина, накручиваемая крайкомом, оказалась бессильной против маленькой сплоченной мафии.



Лазарева выполнила обещание – в конце осени Женичку командировали в Свердловск на всесоюзную искусствоведческую конференцию. Женичка с интересом разглядывал незнакомый город, дом Ипатова, конструктивистскую архитектуру, обследовал музеи, выставочный зал. Жилось здесь так же трудно, как и везде – на пустынном рынке торговали уцененными пластинками, две женщины продавали фаршированные-маринованные баклажаны по очень серьезной цене.

Жили в главной гостиннице. В ресторане еще кормили, хотя суточных решительно нехватало. Сюда дружно сбегалась вся конференция – ее почтили Каганский, Морозов (профессор), Кантор (известный искусствовед и критик, успешно продвигавший советских метафористов в Европу), кто-то еще из мэтров.

Коротким словом чтения открыл Осмольский, он передал эстафету Каганскому. Облысевший, в усиках ниточкой, лев советской эстетики в великолепном синем костме стоял на просценуме, он решил сыграть роль свадебного генерала: – Искусство всегда современно… Прежние критерии устарели… В наше плюралистическое время… Идет переоценка ценностей… Пусть расцветают сто цветов… Есть ли смысл воздвигать новые идеалы… Анализ относителен… А поэтому моя роль, как докладчика, ничтожна…

Да это был он, философ с хорошо поставленным голосом, круглыми периодами, щеголеватыми ссылками, отточенными жестами. Он не умел анализировать отдельные вещи, а стало быть, и логику развития искусства. Тогда, когда он был больше всего нужен. Если раньше блеск отполированных фраз как-то оттеснял в воображении его местечковую внешность, то сейчас он выглядел немногим убедительнее «пикейного жилета».

Следом вышел Морозов. Он громогласно обвинял журнал «Художник» в дурных вкусах, тенденциозной подборке авторов (дело было и в неприятии «левых» работ, и в «патриотизме», который в редакции становился единственным мерилом.). Молоденький Калашнев вполне истерически ему возражал, и эта тональность говорила о неправоте, даже непрофессиональности выступающего. (Господи, как хорошо, что эта московская кухня далека от нашего отшельника.)

Когда же пойдет разговор о главном, стал негодовать наш герой. Всем довольный невысокий и заштатный на вид Кантор взялся благодарить музейных работников, которые «в это трудное время спасают искусство». Музейные женщины, которых в зале было большинство, удовлетворенно переглядывались.

Речь Кантора оказалась последней каплей для нашего кипящего чайника. Он вскоре получил слово и помчался на всех парах к эстраде, попутно обругав толстого, добродушного Осмольского (надо предупреждать, кому готовиться!). Можно было говорить сидя – опустившись на стул, Женичка увидел большой, набитый людьми, уходящий вверх зал, в первых рядах, как всегда, сидело несколько неприметных мужчин в тройках и галстуках. Испугаться он почти не успел.

 – Вспоминается монолог Смоктуновского из фильма «Девять дней одного года»: именно дурак всегда идет в ногу со временем. Похоже на правду – настоящий художник идет всегда впереди общества. Поэтому соглашаться с Самойлой Моисеевичем в том, наше искусство современно, опасно. Поэтому же предлагаю подумать – почему все, что висит на стене, называется искусством? Прежде, чем опирать наши рассуждения на ту или иную вещь, взглянем и решим: а творчество ли это? А может быть просто ремесло? А какую позицию занимает его автор? Авторы? До сих пор практически все они весьма формально сочувствовали – рабочему классу и, реже, колхозному крестьянству, будем точнее – сочиненному герою. Поверхностность взгляда на него оборачивалась условностью сюжета, социальным и нравственным инфантилизмом, все вместе неминуемо вело к эрозии пластического языка. Можно сказать, что и соцреализм тут ни при чем, поскольку он предполагает искреннюю веру, а на это никто уже не был способен. Сегодня наше общество с потом и кровью выламывается из старых форм, бредет по колено в грязи. Какова же позиция нашего художника? Он сидит на взгорке, на сухом, изображает этот процесс со стороны. Господи, как вам должно быть тяжело, сочувствует он современнику. На, возьми мой белый платок, так будет живописнее, утрись заодно, не жалко… И с таким отношением мы ждем подъема искусства? …А какова же позиция искусствоведа, музейного работника? О-о, он сочувствует художнику! Ну как же, Боря пропустил предыдущую закупку, у Миши протерлись джинсы, а Кате нечем кормить кошек. И вот закупается еще один и еще не один холст, ничем не отличающийся от десятилетней давности опусов, и это называется государственной поддержкой культуры. Все при деле, дружно сочувствуют друг другу… Но кто посочувствует зрителю? (Было тихо, в зале кто-то охнул.) В его ли интересах рассуждения типа «раз это появилось, значит, в этом что-то есть»? Это называется наукой? Если берешь на себя обязанности ученого, критика, будь им. Могу сказать, что в нынешем состоянии искусства есть немалая часть вины нас, искусствоведов, жонглирующих стилистическими ярлыками, способных «своими словами» пересказать любой холст. Много словесников, цветисто трактующих, оправдывающих все и вся. Думаю, что процесс обновления искусства должен начаться с нас. Мои предложения лежат в нескольких планах. Необходимо, во-первых, намертво усвоить важнейший принцип развития, без которого творчество не существует: каждая закупаемая работа должна свидетельствовать о положительном движении художника. В этот же угол зрения, во-вторых, входит принцип целостности, неделимости образа. Он исключает повторы и цитирование, уход в ретроспекции, эклектику, частности ремесла… оформительство, метафоризм и прочая – все это должно называться своим именем. В-третьих, везде необходима настоящая критика. Наш долг – утверждать деятельного, аналитического героя, нужного сейчас, всегда стране, именно такой тип отношения к действительности… Все остальное – потом.

…Во все глаза смотрел на нашего героя Каганский – он, обладавший хорошей зрительной памятью, слушал Женичку впервые и, похоже, устыдился своего “олимпизма”. С одобрением смотрел на критика Морозов, не могущий, вероятно, открыто сказать нечто подобное. Кантор опустил голову. Люди в тройках, все как один, навели на говорящего “видоискатели” в дорогих оправах.

Он вернулся на свое место. – Ну, Е. С., я в вас не ошиблась, – прошептала Лазарева, – это гвоздь программы. Устроили пожар в своем красном вельвете. Какая я умная, что вас тогда не выпустила. Люди уже не зря приехали сюда.

Подсел Кандыба из Владивостока, поздравил; в перерыве подошел Калашнев, тоже похвалил, но текст не попросил. Затем к нашему герою незаметно подошел один из людей в тройке. Он назвал себя, сказал, что он “из аппарата”. – Не перегнули ли вы палку? – тихо спросил он. – …Насколько я знаком с регионами, – вздохнул наш трибун, – с музейными людьми, свойские отношения настолько сложились, даже слежались, что давно стали тормозом. Я писал об этом Лабазовой, да и в министерстве культуры говорил. – …А, так это вы? …Вы считаете, что все прерогативы надо передать выше? – То же самое в большинстве закупочных комиссий. Крики о помощи художникам все усиливаются… в то время как страна явно не в состоянии содержать такую, большей частью дилетантскую, армию. Я всегда работал, преподаю, и мне неловко за моих коллег, за их все время протянутую руку. – Да, придется нам всем подтянуть пояса. Вы меня убедили. Спасибо.

Он сделал все, что считал нужным, и пусть будет то, что будет. Выступления шли своим путем, одно из них было даже в робкую поддержку Женички. Кантор ежился, но на следующий день, Женичка демонстративно сел рядом с ним и объявил о создании “право-левой оппозиции”. Подытожил все Осмольский, почти напрямую дав понять, что одобряет выступление нашего героя.

Вечером Женичка вручил книгу о Зимине профессору Морозову. – Как, неужели вы сделали это, – изумился тот, – такой славный художник. Я все боялся, что он останется без монографии. Вы и здесь успели. Москва вас благодарит.

Третий день шла работа в секциях, народ досматривал музеи, упаковывал вещи. Наутро большая часть конференции вылетела в Москву. Женичка наведался к Зингерман, просил ускорить печать очередной статьи в журнале. – Я посмотрю. Но вся наша система висит на волоске, – вяло ответствовала она, – мы еще попомним, как жили.

(Внешне советская теория искусств цвела – книги, сборники. Но итог ее был бедным. Большая статья запутавшегося в выводах доктора искусствознания Манина в “Творчестве” – с ней полемизировал наш ритор. И, особенно, огромный материал Михайловой о природе художественного образа в “Советском искусствознании” – длинное, как тяжеловесный товарный состав, резюме, не отражающий никакой специфики. Следом, в “Известиях” попалась статья о конференции эстетиков – ставшей последней в советской истории. Ученые мужи пришли к печальному выводу: они плохо знают разницу между эстетическим в различных сферах деятельности. Это правда, но на что были потрачены тридцать лет? Голубова оказалась провидцем. Не прошло и двух лет, как рухнула периодика, посвященная пластическим искусствам. И это было закономерно: она наглядно свидетельствовала утрату любых критериев. Статьи о современных “левых” с типовыми местами – “художник сталкивает времена и пространства, образы прошлого и гипотезы будущего, дает простор воображению, позволяет строить любые концепции” и т. п. – и это о художественном произведении? Впору все начинать сначала.)



Женичка продолжал бегать и в мороз, о бронхите он забыл. Труды и дни шли своим чередом. Постоянное переключение (машинка, школа, кооператив, университет профсоюзов) позволяло не замечать мелких и крупных неприятностей, приносило деньги.

Рудик заматерел на подрядах, получил водительские права, и намеревался купить машину. Он и принес любопытный заказ – реконструкцию здания под магазин, планировка, оборудование. Надо было решить главный фасад – вполне приличный склад имел козырек на кирпичных опорах.

– Но это же работа для проектного института, нужно согласовывать с мэрией, – засомневался отец. – Так этим новым русским нужно срочно, а конторы берут только со следующего года. Народ крутой, платит приличные бабки, – Рудик назвал цифру, ради которой стоило рискнуть.

Ну и ради унылого микрорайона…. После некоторого раздумья Женичка решил встроить между опорами арочные окна с мелкой квадратной расстекловкой в духе петровского барокко. Он расстелил лист, вооружился циркулем и линейкой и за три часа прорисовал фасад.

– А что, очень логично, – порадовался сын, – пойду, покажу хозяевам жизни.

Последние выразили одобрение очень конкретно, обещав “в натуре” премию. – Теперь к Барщу? – Поджилки трясутся, – признался отец. – Ну, папа, кто, если не ты. Он же тебя знает? – Да, бывало, ругались за набережную – грузит ее всякой посмодернистской херней. – Ну и хорошо, он тебя боится, а тут все бесспорно.

И Женичка отправился на заклание. Смущаясь и потея, он проник в кабинет главного архитектора и расстелил свой ватман. – Кто это рисовал?! – воскликнул Александр Андреевич, он же, за бутылкой – Саша. – … – Что ты мнешься? – Ну, …я консультировал… – Нет, очень прилично получилось. Здесь как раз нехватало чего-то такого, я это место знаю. – Сейчас вижу, что архивольт слишком близко к козырьку, – осмелел наш зодчий. – Да, этот размер надо нащупать. Короче, пусть твои заказчики купят штамп у проектировщика, я согласую.

Приложив картонную коробку выпивки и закуски, деловые ребята “отстегнули бабки” художникам, как договаривались. Вместе со сбрежениями получалась приличная сумма. Теперь можно было подумать о поездке в Финляндию – Гарцуева приглашала всю семью в гости.

Визы выправили быстро. Рубли обменяли на марки, получалось довольно прилично. Накупили сувениров, хорошиих вин, водки. Женичка собрал имевшуюся – но не нашедшую места у него на стенах – живопись и графику, выправил бумагу в министерстве культуры о том, что произведения не имеют (ну никакой) художественной ценности, разрешены к вывозу, упаковал. Руки и плечи у каждого были заняты сумками и чемоданами. Под Рождество семья села на поезд, шедший в северную столицу.

Утром пересели в состав “Ленинград-Хельсинки”. В купе, кроме них, находилась пожилая, заметно нервничающая блондинка. Быстро добрались до границы. Начался досмотр, заполнили декларацию. В купе зашел быстроглазый парень и женщина в форме, блондинку вывели. – Что здесь? Что здесь? – Парень легко касался чемоданов и сумок, картины и графика, лежащие в плоском брезентовом чехле, его не заинтересовали.

Женичка читал журнал, и, поняв, что вопросов больше не будет, вышел в коридор. Следом за ним вышел парень – и тут наш путешественник почти физически ощутил его взгляд на своих руках. Смотрит, не дрожат ли, понял он. Он улыбнулся таможеннику, и тот исчез.

– Фу-у, мог бы отобрать все искусство, – вздохнул путешественник, – бумаги-то не ахти, хорошо, что мы производим впечатление провинциалов. – А кто ты есть, отец? – Еще надо посмотреть. Думаю, в Москве или Питере большинство художников большие провинциалы, чем я.

Вернулась блондинка, ее слегка колотило. – Ну, раздели донага, чистый фашизм, – пожаловалась она, – разве что наизнанку не вывернули. И так каждый раз. – А что это так с вами? – поинтересовалась Ирина. – Родственники там богатые, погранцы знают, ну и думают, что я вожу им нашу ювелирку.

Уже темнело, когда, не доезжая до Хельсинки, семья высадилась на узловой станции и через час погрузилась в поезд, идущий на север. Ирина слабо знала финский, отец и сыновья изъяснялись на условном английском. Проводник с недоумением разглядел билеты, купленые в Союзе, и сделал разрешающий знак рукой.

Вагон с сидячими местами был полупустой, несколько финнов, едущих налегке, рассматривали плохо на их взгляд одетых людей с кучей поклажи. Ночью высадились на станции Сейнаеки, где их ждала подруга Гали на немолодом обширном “Вольво”. Он и повлек их в безвестный поселок С.

Прекрасные дороги, роскошные развязки при очень небольшом количестве машин, тихие поселения. Дома с хорошей культурой пропорций, в больших и чистых, без занавесок, окнах – иллюминация к Рождеству. В свежем воздухе разлиты покой, стабильность.

Галя с дочкой жили в длинном муниципальном доме, построенном очень рационально – поперечные несущие кирпичные стены, между ними фасады – деревянные блоки: с одной стороны протяженное окно, с другой – маленькое окно и входная дверь. Спальня, гостинная, объединенная с кухней, оборудованной по европейским нормам, множество встроенных шкафов и емкостей (в том числе и в прихожей, и в спальне). Отопление – электрическими панелями, которые можно было в любой момент включить и выключить. самим. Поселенцам полагались всякие льготы; мебель – в том числе роскошный на совковый взгляд кожанный гарнитур – Галя купила у товарок задешево.

В поселке с трехтысячным населением имелся выстроенный в конструктивистской манере культурный центр. Библиотека, куда зашел Дилетант, освещалась через витражи и проемы в высокой кровле, здесь было довольно много детей, появлялись взрослые. Женичка отправился к полкам, быстро нашел раздел искусства – и испытал шок. В открытом доступе лежали хорошо изданные альбомы и монографии, каких в России найдешь не в каждой областной библиотеке. Правда, классики было мало, в основном – модернисты, но все же…

Сходили в типографию. Она была построена из легких конструкций, фермы – из клееного дерева, но машины были самые современные, здесь печатались советские заказы – гость с изумлением взял в руки толстый красочный том “Грузинские вина”. Рабочие исподтишка разглядывали гостей. Бытовки были превосходны – кухня с микроволновкой, кофеваркой, кресла, бесплатные мыло, крем для рук.

Подруги не могли наговориться; Галина познакомила Ирину со своими товарками, те пригласили гостей к себе. Сразу же обнаружились свойства финнов, для гостей неприемлемые. Они спокойно прятали принесенные в дар сувениры, бутылки и коробки, но выпивки не выставляли. Угощали длинными разговорами, крохотными бутербродами, чашечкой кофе.

Фермеру Виктору Женичка выставил бутылку коньяка, вино и коробку конфет. Кивнув головой в знак благодарности, квадратный хозяин недрогнувшей рукой убрал все в шкаф. Затем он полдня катал гостей по окрестным городкам, чистым и опрятным, торговым центрам. Ни дорожной, ни какой другой полиции не было видно нигде.

Вернулись на ферму, посмотрели чистый, практически без запахов, коровник. Тридцать молочных красавиц весело глядели на гостей огромными черными, умными глазами. Всем процесом управлял компьютер, нососы гнали молоко в танк-холодильник, откуда его раз в сутки забирала маршрутная цистерна. Фермер и его сын ухаживали за механизмами, заготавливали корма, на арендованном ими участке в 30 га леса вывозили ветровал – которым опять же кормили котел-электрогенератор.

 Особого напряга не было видно, жена фермера, похоже, занималась только кухней и изготовлением на станке одноцветных гобеленов – качество было отменным. Хозяин поводил гостей по чистому, опрятному дому, завел на хорошо оборудованную кухню – показал большую печь для выпечки хлеба. Предвкушалось угощение после долгой прогулки...

– Ну что вам еще показать? – спросил он Малининых, катастрофа неотвратимо надвигалась, мужчины переглядывались с явно выраженным подтекстом. Но кожа хозяина, видимо, давно сравнялась по толщине с покровом его животных.

– Э-э-э, как интересно, эта печь, – запела Ирина, – ни разу не видели такой, у нас все покупное, нельзя ли попробовать вашего хлеба? – О, конечно, – на лице хозяина не отметилась ни одна мысль. Он достал каравай, отрезал три ломтя и подал их все той же железной рукою.

Гости вкусили от щедрот, ничего особенного. – Э-э-э, как вкусно, – снова запела Ирина, – вы говорили, что делаете сыр и даже масло… это так здорово, наверное с ними хлеб еще вкуснее? – Да-да, делаю, делаю, – на лице фермера появилась тень сомнения, все-таки настырные эти “рюсся”. Продукты появились на столе, а с ними нож-скребок, дававший такой тонкий срез, что через него можно было разглядывать мелкий рисунок обоев.

Гости, видимо, напомнили фермеру его питомцев, и, не дожидаясь новой песни Ирины, он достал из холодильника молоко. Но репертуар ее был еще не исчерпан. – Очень вкусное молоко, но у вас столько сортов кофе. Вы, наверное, завариваете по-разному.

Спасла их спустившаяся с мансарды хозяйка. Она была почти любезность, достала подсоленного лосося, заварила кофе, на столе появилась еще какая-то продуктовая мелочь. Малинина с грехом пополам расплатилась с ними информацией о своей семье. Гости были поражены тем, что старший Малинин – писатель. Разглядывая его, они компенсировали материальный урон.

С братом Николасом Виктор практически не общался. Тот был владельцем туристической компании, он владел 36 автобусами “Скания”, каждый стоимостью по миллиону шведских крон. Его дом, обшитый оцинкованным профилем, почти ничем не выделялся в поселке. Он, сам водивший двухэтажный лайнер в Союз, был лучше информирован о “понятиях” гостей и сразу выставил на стол кофе… с небольшим количеством печенюшек.

Комнаты были сравнительно невелики, мебели очень мало, книг – десятка два. Большую часть стен занимали довольно большие картины, накрашеные самопальной рукой (болото-лес, глухарь на поляне, бушующее море и т. п.). Материковый колорит был скучный, охристо-грязноватый, но зато “марина” отличалась ядовитыми сине-зелеными отношениеями с белильными “барашками”. Имидж миллионера стремительно тускнел.

Хозяин не уловил во взгляде гостя восхищения и решил быть откровенным. – Знаете, все дорого – и мебель, и книги, и искусство, а стены надо чем-то занять. Кстати, не хотите ли на пароме, в Умео, по льготной цене? Без визы. – Это сколько будет стоить? – На всех (с Галиной) тысяча марок. – Мы еще не купили машину, боимся тратиться. – Я плачу, – решила Галина, – смотаемся на денек, пока Бельский “Ладу” ищет.

– Знакомый врач, он из Ленинграда, – сообщила Галина, – я его попросила помочь. – Как он сюда попал? – Сложно, пойдем к нему в гости, сам расскажет.

Поездка в Умео не сложилась – паром попал в шторм, шел до Швеции пять часов. Выматывающая душа качка переносилась тяжело. Между тем, многие финны танцевали под оркестр, пили и ели в ресторане по недоступным совкам ценам. Заняться было решительно нечем, но вскоре к Женичке подсел очень скромного вида абориген. Слово “презент” наш интеллигент хорошо понимал: тот подарил ему позолоченные запонки. Мысли о еде ушли, качка заметно уменьшилась.

Финн на английском языке объяснил нашему вояжеру, что он – пятидесятник, что ему сорок лет, что у него одинадцать детей, что живут они трудно, но славят господа, к какой конфессии принадлежит русский? Напрягая все извилины, Дилетант сообщил данные о себе, своей семье. Он добавил, что он – атеист, но полагает, что есть высшая нравственность, каковая, возможно, и есть бог, и власть которой над собой он признает, и тогда жестко кается в своих грехах и приступах ненависти, – которая редко (систематически заниматься этим некогда), но все-таки у него случается к отдельным человеческим особям.

Явно переоценив способности контрагента к общению, пятидесятник принялся убеждать, что верить надо, и надо верить именно его, истинной, версии христианства. Говорил он медленно, помогая себе руками, что-то Женичка улавливал по знакомым ключевым словам, глаза держал умными, кивал головой, издавал междуметия. Так они общались сорок минут, после чего сектант заверил совка, что обязательно приедет в Р. и надеется на встречу. Пришлось дать ему адрес.

На посещение Умео оставалось полтора часа. В отличие от финских поселков здесь ощущалась история, солидный ее пласт был запечатлен в симпатичных домах, улицах. На последних как-то странно смотрелись курды (их речь была знакома по Тбилиси), негры, предположительно пакистанцы, турки и др. Все они чувствовали себя здесь очень уверенно – в отличие от наших “туристов”, передвигающихся от магазина к магазину. Блеск витрин, товара и прилавков начисто затмевал финскую провинцию, которая теперь казалась едва ли не такой же убогой, как и Москва. Почему-то это сравнение успокаивало… вот она – настоящая и недоступная Европа. Да, а что тогда Париж?



Бельский пригласил Малининых в гости, узнав, что они привезли с собой “искусство”, обещал свести с дилером. Врач оказался высоким, чернявым, плотным мужиком. – Сумел уехать в Израиль в семидесятых, – рассказывал он, – сразу в армию попал, воевал (врачом). С Даяном был лично знаком. Ну, вернулся фронтовик к мирной жизни, и что же я вижу? Что евреи могут надувать новеньких и при этом веселиться. Не хочу даже рассказывать. – Суровая действительность, – ахнул Женичка, и тупо продолжил: – а как же идеалы? – Э-хе-хе… А на ком им еще получить свой парнос? Так и растаял мой романтизм. После этого меня могла утешить только христианская паломница, – он, наконец, улыбнулся.

Хозяйка была мила почти без натуги. Сухощавая Анники дала обет отработать год в монастыре. Была она старше Владимира на десять лет, но согласилась выйти за него замуж, родила дочь и вскоре они вернулись к хладным скалам. Два года новообращенный гражданини Финляндии учил “совершенно неевропейский” язык, сдал экзамен и стал работать врачом – в поликлинике, и в доме для престарелых.

Семья жила в довольно большом особнячке, обшитом вагонкой. Большая гостинная с камином, отделанным пиленым камнем, большая кухня, две спальни, встроенный гараж, сауна, автономное отопление. Обеденный стол был сплошь заставлен блюдами… – с бутербродами и крохотной выпечкой, но принесенные бутылки остались в строю.

– Простите, но я вижу вас насквозь, – сказал он гостям, когда они вместе с хозяевами выпили принесенного с собой коньяку (даже жена пригубила, хотя вера не позволяла), – вам уже захотелось сюда. – Приглашали занять пустующий хутор. В очень приличном состоянии. – Это пожалуйста. Только хочу вас предупредить – не расчитывайте на манну небесную. Вживаться нелегко, работа с утра до вечера, общения нет – да и некогда. Это особенно трудно. Как и то, что дети очень быстро становятся чужими. Тупиц, чинодралов хватает и здесь. Почему, думаете, у меня такой особняк? По-дурацки, по какому-то плану снесли дом, который тут стоял и в котором мы жили. Ну и были вынуждены, в порядке компенсации… Иначе я бы и близко не увидел, хотя у меня зарпалата высокая – 18 тысяч. – Неужели? – Огромные вычеты, выплаты. “Хонда” с бортовым компьютером, хотя и неработающим. Положено. Подрабатываю, но силы уже не те. Надорвался, не знаю, насколько меня хватит. (Его сразило через пять лет, сердце.) – А дом, что за конструкции? – Щиты с пенным заполнителем. – И все? – Тепло, стоять будет долго, пожарная стойкость отличная. Нет-нет, кирпич, камень вообще не поднять.

Подошел дилер – сравнительно молодой мужчина, торговавший продукций, знакомой по особняку миллионера – его передвижной салон-автобус гости видели в одном из торговых районов. Привезенные Женичкой живопись и графику “суомцы” моментально разобрали. Что еще есть? Он показал диллеру монографию о Зимине, подаренную Бельскому. Жена тоже почему-то не могла поверить, что перед нею – автор книги.

Галерист долго листал ее, чмокал губами. – О, почти Левитан, – сказал он. – Была бы на финском или английском языке, купил бы партию. Да и на русском куплю. Сто экземпляров, по пятьдесят марок штука. Сколько у вас? Пять? Жаль.

На следующий день Бельский повез гостей знакомиться с поликлиникой. Она была много просторнее, ухожена и оборудована лучше, чем любое областное учреждение в Р. Но в полный шок привел совков геронтологический центр. Это был “пентагон”: по обе стороны от высокой осевой “аллеи”, перекрытой стеклом, располагались секции на одного человека. Это была комната, оборудованная следящей медицинской аппаратурой, кухонный блок, санузел, сауна. М-да, такое в совке не увидишь и в столице. Как осмотрительно их не выпускали за границу…

– Дети связей почти не поддерживают, – рассказывал Бельский, – не может старик-старуха себя содержать – сдает свой дом или квартиру, и поступает сюда, на полное обеспечение, уход, вплоть до реанимации. Закатываем в секцию пост и откачиваем. А так – живут, гуляют, даже пьют. Чем не жизнь? И искусство есть.

Женичка давно обратил внимание – на стенах коридора висели графические работы – кустики травы, веточки, цветы – все довольно скупо, сделано руками небольших мастеров. – А вот наш духовный центр, – показал врач, – место для молитвы.

В небольшом вестибюле висела лихо и очень приблизительно намазанная “Голгофа”. – Это местная знаменитость, – Бельский назвал имя, которое Женичка тут же забыл, – нигде не учился, очень ценится музеями, коллекционерами. 150 тысяч марок заплатили. – Сколько, сколько? – искусствовед чуть не задохнулся. – Ну, темнота, ну, дикари! Ну, Европа, вся свихнулась на туфте! – А что? – удивился врач. – Да заплати мне пять тысяч, я повесил бы у себя только в кладовке! – Серьезно? – Ты же ленинградец!

Дилетант успокоился только тогда, когда земляк помог с машиной – “шестерку” с очень небольшим пробегом он выцыганил за две тысячи марок, обещал на две остальные пролечить владельца. Машина была в хорошем состоянии, оформление было до смешного простым – две бумаги подписали в пивной, кто-то смотался в коммуну, заверил подписи. – На тебя, Рудик, записываю, – сказал отец, – чувствуй себя сразу хозяином.

Николас, миллионер, собственноручно прокалил свечи, сменил масло, дал еще канистру в запас. – Езжайте через Вяртсиля, дороги там хуже, но зато так спокойнее, – дал он наказ. Потом он дал факс на границу: фирма в счет взаимных рассчетов просит пропустить Малининых в любое время суток.

Вечером машину загрузили мешками и ящиками (с продуктами и одеждой), свободной оставалась половина заднего сиденья. Утром попрощались с Галиной и Настей, тронулись в путь. Пустые дороги были расчищены от снега; Ирина нервничала все время, просила сбавить скорость, дергала сына, чтобы не отвлекался, наставляла невпопад. Через двести километров Рудик вел уже уверенно.

На место рядом с ним, “штурманом”, с дорожной картой, садились по очереди – заодно распрямить затекшие ноги. Машина резво наматывала километры на спидометр, уже стемнело, и, похоже, на горизонте зажглись оранжевые огни пропускного пункта, когда Рудик засомневался, остановившись у развилки перед двумя указателями на Вяртсиля.

– Двигай прямо, – сказал отец, – вариантов нет. – Сворачивай налево, – приказала Ирина. – Да ты что, это в город, – испугался отец, – ночевать хочешь? У нас же считанные марки. – Я сказала – сворачивай! Таможня там! – истерически закричала Ирина. – Да на границе она! Забыла, что ли? Обязательно надо поперек мужа указать? – осведомился наш штурман. – Я что сказала!

Пожав плечами, Рудик свернул влево. Вскоре показался новый, щеголеватый Вяртсиля, отстроенный финнами взамен отобранного Советами. Его быстро проехали, на безлюдной окраине спросили у встречного, как проехать к границе. Оглядев коробки на крыше и мешки в салоне, пожав плечами, тот указал – прямо.

Углубились в лес, где не было никаких указателей. Ирина замолкла. Наконец под электрическим фонарем показалась какая-то ферма. – Ну, что, мама, иди, выясняй, – предложил Рудик.

Женичка выбрался вслед. Пожилая женщина очень удивилась, что их сюда занесло. На карте эта дорога отсутствововала и, после недолгого размышления, фермерша завела свой джип и поехала вперед. К финской таможне подъехали к концу рабочего дня. Пограничники не проявили никакого интереса к поклаже, быстро управились с бумагами, отвинтили старые номера и вежливо пожелали счастливого пути.

Когда преодолели нейтральную полосу, на советской стороне оказались только солдаты. – Все ушли, по расписанию, – ответил старший наряда, – что делать, что делать… Ночуйте там, где стоите. – Да вы что, ребята? Какая ночевка? Замерзнем… – попробовал возмутиться Женичка. – Мы-то ничего, таможенников нет, уже в ресторане пьют, после очередного шмона, – сообщил сержант.

– Ну, мать, спасибо, устроила, – завелся Рудик, – чтоб я еще раз тебя послушал, еще раз с тобой поехал!… (Ирина прятала глаза.) – Слышь, командир, – возвал к сержанту наш землепроходец, – посмотри, там на факсе должна быть просьба от “Пеура ”, с оплатой. – Тот ушел и появился через несколько минут: – Нашел, ваше счастье. Позвонил в ресторан, скоро таможенники подъедут.

Бравые чиновники появились через пятнадцать минут. – Все снимайте, вынимайте, – обдав запахом спиртного, приказал старший. М-да, прощание с Европой начиналось тоскливо. Малинины перетащили все коробки и мешки в невзрачный домик. Четверо мужчин перетряхивали одежду, щупали карманы, изучали пайку консервных банок.

Выйдя на улицу, Женичка мог наблюдать примерно такое же потрошение автомашины: снимали сиденья и панели с дверей, лазили с фонариком в багажнике, по закоулкам двигателя, под днищем, что-то выстукивали. Честь, достойная наркокурьера. Наконец эта кутерьма стала утихать, багаж можно было выносить, укладывать.

Завершая процесс укупорки багажника и салона, наш стивидор почувствал, что одного из “мест” нехватает. – Да вроде все вынесли, – задумался Рудик. – Женичка кинулся в домик, зальчик был пуст, четверо труженников шмона стояли у стойки шеренгой, обсуждая что-то свое, очень ответственное. Свет был притушен… но за сапогами и галифе наш Пинкертон угадал какой-то знакомый объем.

Так и есть! – это был недостающий фанерный ящик, груженный банками зеленого горошка, мясных консервов и пр. Воровали, конечно, тактично: вы сами забыли, уехали, не стали возвращаться, контора закрыта, следов нет… Женичка на крутом вираже обошел строй, и под разочарованные, а где-то и яростные взгляды вернул себе имущество, уже было удержанное как компенсация за прерванный вечер.

Необустроенные переезды через железную дорогу, родимые ямы и ухабы, практически полное отсутствие указателей, темень, нищие домики, редкие заправки – где топлива могло и не быть… Тоскливо долгая гонка по ночной Карелии, освещенной полярным сиянием. Кончилась погранзона, наряд в тулупах почти ультимативно потребовал сигарет, и никак не мог поверить, что в машине никто не курит. Финский фруктовый сок был с негодованием отвергнут.

Машина, завидев родимые осины, шла, как часы, но было ощущение, что она затерялась в безбрежных пространствах. Под утро Рудик не выдержал, остановил верную шестерку на обочине и заснул на два часа. Спали все. Остался еще один перегон, и, наконец, они въехали в Р. на автомашине, которая оставалась все еще несбыточной мечтой для подавляющего большинства совков. Дача становилась гораздо ближе.

Теперь, весь в “импорте”, на колесах, наш молодец приобретал новое качество. Лана все более выразительно поглядывала на него, да и Палыч очень смягчил взгляд, предлагал зайти в мастерскую посоветоваться насчет работ дочери, поговорить с нею. В этом Дилетант никому не мог отказать. Девушка ему нравилась, но останавливало многое – не в последнюю очередь ее слабенькие декоративистские упражнения, ощущаемое самомнение, нежелание думать над его замечаниями…

Все искали связей за рубежом, а нашедши – тщательно оберегали их от других. Была надежда, что “заграница нам поможет”. Поток “гуманитарки” усилился, это помогало сократить расходы. Колбасы, ососбо копченные, как говорили, почти все оседали в мэрии.

Многие ученики школы уезжали за границу с семьями. Было жаль прощаться с ними, среди них было много одаренных, шансов получить хорошую школу за рубежом у них было немного. Зато резко увеличилось количество гостей из самых разных стран, городов и городков, некоторые из приезжих занимались художественным образованием.

Им было все крайне любопытно, распросам не было конца. Они все фотографировали, записывали. – Для отчета в мэрии, поездку оплачивают, – пояснила одна норвежка, – у вас такая экзотика (она явно мягко выразилась), как у нас в 60-х, но какие у вас дети, как здорово рисуют, теперь все остальное кажется второстепенным. У нас не все художники так умеют. – А мы все еще ищем недостатки, и находим их, – разочаровал ее Женичка.

.

Газет стало больше, чем событий, но поместить в них статью стало труднее, все полосы заполняли журналисты, сторонним авторам платили копейки. К этому времени Женичка резко сократил свои выступления – не хотел портить коммерцию коллегам. – Что за жизнь, – пожаловался ему Чекасов, – выставляешься, а тебя никто не замечает. Раньше хоть ты отругаешь… – Желчь теперь дорого стоит, – с присущей ему дипломатичностью заметил наш тактик, – а вам теперь не отписываться надо. Потрясать надо публику.

Мобилизоваться пришлось на молодежной выставке. Здесь было множество невнятного политиканства, а также вещей уровня “сопли-слюни-слезы”. Гвоздем служило полотно Рыклина, этакое внерелигиозное “Положение во гроб”. Был, конечно, центровой “объект” – на мольберте стоял забрызганный краской холст Серенького, у мольберта “в ногах” – унитаз. Из пояснения на бумаге следовало, что таким образом молодые художники протестуют: нет условий для творчества. Требуя их по привычке от “партии и правительства”, молодые, тем не менее, хотели независимости.

Шум по поводу выставки нарастал. На обсуждение набилось множество народу. Гриша Салнис превознес выставку, особо хвалил картину Рыклина. Главный аргумент – герои, провинциалы, как бы вбиты в землю. (Знаменитые искусствоведческие “словно” и “как бы” – пошедшее в жизнь широчайше, превращающие сравнение в суррогат.) И что? – на взгляд Женички художник просто промахнулся с пропорциями, композицией; колорит был вовсе неудачен, условно-грязноват.

Дальше Гриша превознес “объект” – за то, что он “предельно символизирует” засилье стариков. Началось едва ли не “психо” на эту тему, журналисты, зрители напрягали эмоции и голосовые связки: мастерские должны быть срочно освобождены для новых гениев.

История не знала более бесцельной истерики, да и “старики” отсутствовали. – Работайте так, чтобы вас покупали за хорошие деньги, – предложил Женичка. – А на заработанное снимайте помещение. Пусть уж старшие дорабатывают в своих плохо отапливаемых комнатках, с протекающими крышами, общими удобствами. Я уж не говорю о тех старших, кто до сих пор не имеет и такого угла. Я бы и сам не отказался. Хватит иждивенчества, дети! Тем более, что выставка не позволяет требовать особых условий. Рыклин просто эксплуатирует трагическую тему – лица пустые, все изображено едва ли не с сарказмом. О чем он? Кого, все-таки, хоронит живописец? …Объект мне, в общем, понравился. Холст запачкан темпераментно (наш змей широко улыбнулся), горшок… это, конечно, не Марсель Дюшан, и здесь не Лувр. Унитаз, который победно отметился на выставках страны (здесь улыбка несколько увяла), как явление дизайна, настораживает. Я попытался проанализировать его, и все-таки нашел, что как образ (тут улыбка вообще пропала) он очень неширок, и, главное, совсем неглубок (это произносилось, глядя на Серенького, с самой жесткой интонацией).

Поднялся смех, через несколько секунд наш искусатель присоединился к нему. После обсуждения Рыклин подошел к Женичке: – От вас-то я не ожидал, Е. С. – А что ты хочешь, Илья? И на каком основании? – Все-таки я закончил очень приличный вуз. – Тогда ты представляешь, что такое целостность произведения. Давай посчитаем, сколько у тебя разных по характеру приемов кладки. Раз, два, … … десять вариаций!

Илья был ошеломлен: – Все-таки для простого зрителя это неплохой уровень. – Ну да, элементарного такого… Зрителя представляю здесь я, и не имею право скармливать ему пустышки. Твоя эклектика прямо вытекает из невыстраданного сюжета. Ты, конечно, лучше всех здесь, но сравнивать я тебя буду не с ними. Иначе сам станешь хуже их.

Илья подумал: – Так в Ленинграде с нами никто не говорит. Поучительно. Я приглашаю вас к себе. – Понимаешь, мастер, возник неприятный парадокс – размышляя над вещью у тебя, я как бы влезаю в твою шкуру, проникаюсь возможностями автора. Тем самым, вроде, обязываюсь защищать работу. А она на стенах выставочного зала или музея смотрится совсем иначе, чем в мастерской. Так что… Здесь Родос, здесь прыгай.



Он приобрел некоторую популярность, что обнаружилось на очередном съезде. Уходил Чекасов. Отчет был стандартным, скучным: количество произведений, выставок, заслуженных, материальная помощь… Обмелел поток госсубсидий. Объединение могло выжить только как мастерские, но они были в руках пьющего Курова и диктатора Шакалова; надежд на спасение не оставалось.

С этим Женичка и вышел: – Правление проспало ситуацию, председатель не контролировал производство. Частные фирмы работают некачественно, но быстро, зарабатывают хорошие деньги, обзаводятся компьютерными технологиями. Известные и безвестные оформители поганят среду, занимаются откровенным плагиатом. Я говорю про интерьеры и городскую графику в мэрии, в статьях. Но мы ведем себя так, как будто остаемся монополистами. Мы отстаем все больше и больше, упускаем самое ценное – время. Между тем, судя по выступлениям, у нас тишь да благодать. Желающим порулить хотел бы сказать со всей серьезностью – если ты не понимаешь необходимость экономической работы, то лучше бы ты не беспокоился.

По конъюнктуре получалось, что он, Малинин – лучшая кандидатура в председатели. Эта мысль казалась ему забавной: то-то вытянутся лица у его врагов! Ради этого стоило поучастовать в борьбе. Но, чтобы какой-то критик управлял творцами! – эта мысль многим казалась кощунственной.

Прежде всего – Ольге Хуттунен. Как оказалось, она, не жалея времени, обошла почти всех членов – только, чтобы не допустить “этого позора”. “Стратеги” решили обойти устав и предложили новый способ – самовыдвижение.

“Выдвинулся” Иванько, больше желающих не нашлось. Но замысел, рожденный “штабом”, подпортил Картышев: – Володю мы знаем, не сможет он заниматься производством. Я предлагаю Малинина. Он знает экономику, обладает вкусом, дипломатичен, умеет работать со всеми, вхож во власть. Наконец, он просто умный человек.

Несколько человек острожно поддержали Картышева. По рядам потекло шушуканье. Оно родило несколько вялых возражений: не работал в правлении, в художественном совете. Стали голосовать. За Женичку подали треть голосов, за Иванько – половину. Ну что ж, ребята, будете кушать то, что заказали. У меня-то работа есть. По всему этому Малинин от души веселился на традиционной пьянке после съезда, приводя всех в недоумение.

Торжества быстро угасли. Иванько мучительно долго увольнял вконец спившегося Курова, но работать взамен него не стал. Он сидел в своей мастерской, занимался тем, что называл живописью, лишь иногда появляясь в кабинете на часок. При акционировании городского художественного салона, выросшего на продажах работ членов союза, Володя согласился на 5% прибыли. Открыто говорили, что его купили.

Все деньги, имевшиеся на счете, он потратил на оплату московских юристов, торговавших типовым уставом для областных Объединений. В нем было множество мутных мест, но слышать Иванько ничего не хотел. Так и оставил себя и аппарат без зарплаты.

– На что живешь? – поинтересовался у него Женичка. – А, не первый год, – вполне искренне, без особых эмоций ответил Володя, – хорошо детей нет, и жена много не просит. Что с огорода имеем, то и едим. Плюс макароны с маргарином. Заказуху делать я не умею, да и к персональной надо готовиться… – А для нас, простых членов, какие перспективы? – И не знаю. Оформители на меня наехали, требуют самостоятельности. – Так ты же ими не занимаешься. – Пусть терпят. – Они и уйдут. Торговать искусством надо, Володя, нашими фондами. На материальную помощь… – Я нашел тут Егоршина… – Швейника, что ли? Так ведь он с таким прошлым… – Отдали ему в аренду правление (на главной улице города). – Вы рехнулись, ребята! Зачем? – Тут будет “Национальная Галерея”. – На 60 квадратных метрах?!

Галерею окупировала организовавшаяся внутри Объединения “секция современного искусства”. Возглавили ее Аркадьев и Серенький, к “Морс-контакту” примкнул Иванько, еще человек семь. На стенах повисли цветные “рекбусы” и “кроксворды”. Тут же Егоршин, симпатичный худощавый брюнет с наколками на руках, устроил свой офис, а также платный туалет.

На деньги Егоршина (ума палата) напечатали полкубометра каталогов секции, продалось с десяток экземпляров. После чего культуртрегер решил, что он может покрыть убытки, манипулируя продаваемыми работами как ему угодно. Это вызвало дикие скандалы, Иванько все “преобладал”.

– Да пытаемся мы заставить Володю работать, – признался Поморов, – так у него истерика начинается, или просто домой убегает. – А дела кто двигает? – Так мы, члены правления, ходим. Если уж никак невозможно его заменить, то, уговариваем, долго. Ну, Володя идет в контору, бросает бумагу на стол. И вот так, – Николай поводил указательным пальцем перед носом Женички, – советует ему ответить “как считаете нужным”. Ну, чиновника после этого отпаивать надо…

Любил Иванько две вещи. Открывать вернисажи, вручать цветы, произносить при этом, как он думал, яркие речи. Везде и всюду он, рано поседевший, с отечными подглазьями, появлялся в сером кримпленовом костюмчике.

Вторая любовь председателя обходилась приближенным дороже. – Ну, я слышала о его странностях, но так, чтобы… – как ни в чем не бывало рассказывала Ольга Женечке в школе, – избрали тебя – сиди, работай. Нет, он предпочитает вечернюю смену. Или собирает народ, или сам с женой в гости идет. Ну ладно, собрались, пей, общайся. Нет, ему надо быть главным, говорит, выпить ему некогда. Вещает, слушаем. Надоело, пытаемся перевести тему. Нет, уперся, не дает сойти. И жена его туда же, набралась от мужа. Тоска… – Могу сказать тебе в утешение, что это местное явление. Такое бывает в разных вариантах. – И не отвертишься, сразу врагом станешь. – Но ты же сама его хотела. – Знали, что не подарок, но… Может устроить внеочередной съезд? – Тебе, с твоей энергией, и карты в руки. – А ты бы пошел в председатели? – Пожалуй, нет. Упустили мы заказчика навсегда.

(Каким-то образом, перетепев ругань оформителей и “членов”, Иванько досидел свой срок. В обход общего собрания успел сделать себе звание заслуженного, на съезде, не оставляя роль доброго папы, объяснил все трудности Объединения кризисом советской системы, и изъявил желание остаться еще на один срок. Но поднялась такая буря…)



Женичка засел за свои разделы по “Искусству края”. Собственно, он пересказывал свою же монографию – один раз для Пивнева, другой – для средних и художественных школ. Методичка пошла “с колес”, ее издали небольшим тиражом. Пересказывать – не писать, дело продвигалось довольно быстро, к лету было все готово. Но с деньгами объявились трудности, капитальное издание не получалось, и Пивнев заметно увял: жаль ваш материал, в каждой фразе анализ. Но и чувства, похвалил себя автор.

Государственные издательства действительно трещали. Леваневский с извинениями сообщил, что книги о творческих коллективах в обозримом будущем запущены в печать не будут, издательство переводит автору гонорары и закрывает договоры. Все остальные заявки – в том числе одобренные – остановлены.

Нечто подобное Женичка ожидал, наблюдая прилавки книжных магазинов и следя за газетами. Он понимал, что по той литературе, которой он занимался, удар придется в первую очередь. Он предчувствовал также – так везти ему, как раньше, долго не может. Ну, раз обвал неизбежен, то он, сам себе удивляясь, оставался спокоен. Тут государство крошится… Весь вид выступающего по телевизору Горбачева говорил о том, что президент ждет кризиса

…В мастерской Копалова Женичка с Романом заливал очередную партию бетонных оголовков для воинского кладбища, когда по радио пришла весть о путче. Это носилось в воздухе,. огромная страна уподоблялась банановой республике. Противно.

Вот к чему привела пятилетка запрягания. ГКЧП, это же надо придумать… На что надеются эти посредственности? Что они могут предложить стране? Переучет чего?! …Ночные бдения у экрана, всесоюзная трусость Поликовского, тревожные слухи, митинги, лавирование местной администрации. Неужели все закончилось и начинается новая летаргия?

Несмотря на жертвы, грандиозные массовку и декорации, путч оказался опереточным мероприятием. Теперь было противно потому, что снова насмешили весь мир. Был неприятен Горбачев, явно решивший, что он выигрывает при любом исходе. И все-таки было жаль его, уходящего, жаль империи.

– До чего довели страну демократы, сволочи, – возмущался Троянский, – какой был Союз! Лучше не начинали бы! – И что бы мы имели? – осведомился Женичка. – Так нас хоть боялись! – Ну да, если этот страх мелко нашинковать, посолить, поперчить, маслица постного… Только быстро надоест жрать одно и тоже. – Нет в тебе, Е. С., никакого государственного соображения! – Да я, считай, всю жизнь проблемами общества занимаюсь. Вроде нужен. И что я видел? – А почему ты должен жить лучше меня?! – А потому, что ты пьешь, а я пашу не разгибаясь. – На свои пью! – Ну и живи соответственно. – …Как это так, захотел – отделился? – Жаль, конечно, по-дурному страну развалили. А что отделились… Так это давно уже… И никуда они не ушли. Станут нормальными странами, объединятся, другого выхода нет. Хотя бы экономически, уже хорошо.

Наш Пикейный жилет на демонстрации не ходил. Он ожидал решительных действий Ельцина после победы. Ну, хорошо, отпраздновали. Ну, ладно, еще месяц пили. Но где дела? Недели уходили, но ни запрета компартии, ни изменений названий улиц, ни упразднения кладбища в сердце России, ни решительных либеральных реформ – ничего не было. Хуже того, не было никаких объяснений. Власть опять бездарно относилась к главному ресурсу – времени.

– И чего ты здесь держишься? – подзуживала Ирина. – Смотри, ваши-то улетают. – А ты чего не едешь? Тебя хутор в Финляндии ждет. Галка, небось, партию тебе подбирает. – Странный ты человек. – Да не все, не надо. И, потом, почему ты считаешь, что я в Израиле буду, как у себя дома? – А как иначе? – Бельского слушала? Там свои хозяева жизни.

Нет, он не мог представить себя в иных условиях. Какая бы ни была власть, как бы ни шли дела, это была его страна, и для него не было нужды в других людях. Все немалые деньги, которые у него были, он успел разогнать до денежной реформы; на трех сберегательных книжках оставалось по 30 рублей. К инфляции можно было приспособиться.

Можно было продолжать свой маленький бизнес на даче, многочисленные фирмы и фирмочки нуждались в рекламе, товарных знаках, платили вполне прилично, жить было можно. Вон, для “Аканта” нарисовал знак не хуже адидасовского, и “Омега” ничего получилась.

Можно было даже покупать акции. Товарный знак “МММ” внушал недоверие своей слащавостью, и Женичка отговорил Ирину от покупки “немножко Мавроди”; она обменяла свой ваучер на “Хопер-инвест”. Женичке внушал доверие толстый Бендукидзе, и он вложил в “Нипек” девять тысяч. За приятное чувство собственника можно было и заплатить.



Женичка снова сидел в Москве. Здесь он встретился с сестрой – Милочка наезжала из Тбилиси, прихватывала товар (одежду, обувь, кожгалантерею), там продавала; она сохраняла опитимизм. Или стояла в Лужниках, торговала вместо сестры Софы, которая ушла из строительной фирмы. Ее муж, Паша, также ушел из ракетного института в торговлю.

…Акиншин был, как всегда доброжелателен, но ошеломил провинциала: – Боюсь, Е.С., придется вас огорчить. Издательство некому содержать – это же целый квартал. Находимся на грани распада на две независимые конторы, и ни одна из них не заинтересована… Ивашнев ушел вовремя. Вы можете подать на нас в суд, я все ваши показания буду подтверждать, вы выиграете дело, но денег просто нет, я сам подумываю куда податься. – Что ж делать, Валентин Николаевич, давайте рукопись. – …Вы так спокойно это говорите? – Мы же мужчины, не так ли? Пошли в “Арагви”, вина попьем, шашлыки поедим. Давно собирался вас пригласить, да все не складывалось. – Нет, это я вас приглашаю.

Решив небольшие проблемы при входе, они засели в любимом Женичкой ресторанчике, где блюда все еще были довольно близки к оригиналу, а вино – не разбавлено. Они быстро набрались, Акиншин сначала делился околоправительственными слухами.

 – Я никогда не пробовал себя даже в большой статье, – сказал Валентин, – хотя не раз решался. Как вы себя ощущаете в таких полотнах?.. И как ими можно так рисковать? – А-а, пишешь свободно, мысль крепчает. Потом воду отжал, утюжком строчки прошел. И любуйся. А риск что… Я давно выяснил, ничто из сделанного не пропадает, со временем находит применение. Мистика какая-то. – Вы просто стоик, вам легче. – Жить можно, только будучи оптимистом, Валентин. – Не можете представить, как мне жаль вашу “Книгу о живописи”, редко когда пишут такие блестящие рецензии. Это было бы очень красивое издание. – Что делать… Я благодарен тебе и Ивашневу за то, что вы подвигли меня на сей труд. Работаю я быстро, по нескольким направлениям, если где-то что-то не идет, то убытки слабо ощущаются. На фирменном стиле хорошо поднимаюсь… Я, можно сказать, перестройку выстрадал. В другом издательстве закрыта печать двух монографий, еще две заявки, фактически одобренные, остановлены. Вот мои пожертвования на алтарь перестройки-перестрелки-переклички.

Стокилограммовый Валентин был как стеклышко, он заказал бутылку шампанского и завел снова: – Поразительно. На вашем месте я, извините, разве что не в монахи бы ушел. – Ну, зачем же. И вне монастыря надо жить долго. А я еще только начинаю. Кроме шуток, перемены так нужны, что мои авторские дела – это пшик. …Есть еще одно соображение. Журнал, который у вас издают, это что-то жуткое, шовинистическое, антисемитское… Какие-то псевдоисторические романы, сколоченные на сапожной лапе, вонючая, булькающая публицистика. Настолько упертая, что я воспринял ее как род юмора. – Наша редакция за это ответственности не несет. – Я понимаю. Но осадок все-таки на издательство просыпается. Я как сказал сестре, что рукопись у вас, она в ужас пришла. – В свое оправдание могу только сказать, что подал заявление о выходе из партии. – А рекомендации двух беспартийных у тебя есть? – ...Не шутите так. Я вступал с верой в идеалы, и ухожу с убитой душой. – Извини, вполне тебя понимаю. Так вот, обернем недостатки в преимущества. Не будет книги с вашим грифом. И это хорошо.

Договорились держать связь. На улице было пустынно и тревожно, шлюха пыталась утащить пьяного командированного к себе в берлогу, ее прикрывал явный сутенер, во всем ощущался крайний упадок. Каким-то чудом держась на ногах, Женичка добрался до вокзала, сел в электричку и отбыл на “Челюскинскую”, где он снова имел место – на этот раз как член оргкомитета готовящейся всероссийской художественной выставки. Народ в выставком приехал какой-то случайный, растрепанный.



Сидели в Манеже. Комитетчики просматривал тысячи произведений – несмотря на то, что многие художники и некоторые местные объединения отказались от участия (в основном из-за отсутствия денег). В живописной секции было около 25 человек, приходили не все.

Полотно сменяло полотно, практически все было малоинтересно. А очень многое просто убого. В секции пользовались двумя оценками – “нормально” и “не очень”. Какая там русская школа, где там великие традиции… “За” Дилетант проголосовал пару десятков раз – в основном по слезной просьбе кого-то из знакомых – что не могло быть не замечено председателем секции, старавшегося обходить взглядом штейкбрехера.

Затем четырем искусствоведам секции было поручено делать экспозицию. Началась беготня с разноской. Однако на следующий день пришел Сидоров и поменял все по своему вкусу. Центровое место, естественно, занял его большой легонький пейзаж, до последнего оставались незаполненными места для работ Глазуньева и Шильева – при чем тут выставком?

Коржиков вывесил “Монстров ”: здесь были противно и довольно изобретательно, в виде каких-то мутантов, изображены митингующие демократы – Старовойтова, Афанасьев, Попов и другие. Как бы оппозиционный советской власти, но прикормленный ее художник отводил душу на людях, которые, как он думал, сломали все его благополучие. Этакая грандиозная карикатура маслом. В другой его работе полуфигура ораторствующего Ленина сопоставлялась с головой слепца. Вполне механически, не образно, и, главное, исторически неверно – вождь делал все зряче и народ не был слеп. Россия была обречена платить дорогую цену за века самодержавия, феодализма.

Искусствоведов из выставкома пригласил к себе замминистра культуры. Присутствовал бессменный Портнов, новый начальник отдела – Бакланов, знакомый по одному из журналов, перешедший в аппарат Теофильев, еще несколько художников и критиков. Высокий и лысоватый зам удивил горячей речью в защиту авангарда: он, оказывается, всегда его поддерживал.

Оказывается, перед этим течением существовала историческая вина (в то время как на самом деле после революции был период его полной диктатуры), ошибки надо исправлять, формировать соответствующие разделы музеев. В каком-то смысле он был прав, потому что реалистическое искусство было в упадке – о чем не без брезгливости говорил Якимович.

Но в “современном искусстве” Женичка не видел нужды. Об этом и сказал: – В Манеже у меня сложилось впечатление, что сотни, тысячи авторов взялись за палитры и стеки, неясно представляя себе законы языка вида творчества, не зная теории. Вынужден повторяться: в Объединение принимают ребят с очень средним образованием и спобностями. В живопись широким потоком пришли разного рода прикладники, окончившие худграфы – педагогические училища и вузы, они подгоняют ее под себя. Ну, раз здесь можно, то идет игра на понижение в других жанрах культуры, в нее вовлекаются все остальные – начиная от школ искусств и кончая главными вузами, опытными авторами. Все кинулись в “новаторство”. Зачем тогда вкладывать деньги в художественное образование? Есть ли здесь у минкульта линия? Я вспоминаю слова Дали, который сказал правильные слова о миссии русско-советской педагогической школы: она должна сберечь для мира подлинное искусство. У меня нет предубеждений против новых течений, там есть разные таланты. Но хотелось бы напомнить, что модерн-балет танцуют лучше те, кто имеет классическую подготовку. – Не обязательно, – встрял сценограф Месерер. – Такое видение преобладает, – продолжил наш прорицатель, – спорьте с хореографами. А я уже 20 лет наблюдаю тенденцию. Поэтому и выступаю в роли Кассандры. Вместо подлинной пластики широким потоком пойдут «объекты», «акции», явятся перформансы. Как бы художники, устраивающие как бы спектакль. Шли бы в театры, где уже цветет туфта, какое отношение к нам имеет эта и другая любительщина? Очень удобно для многих – никаких критериев оценки. Очевидно, к чему привела массовая подкормка творческих объединений. Упадок был неизбежен: невозможно найти на всю Россию независимых чиновников со вкусом. Поддержка «новаторов» обрушит профессионализм вообще, а мы впадаем в эту крайность. А ведь постмодернизму не нужен человек, он кризисному обществу не помощник. Вывод напрашивается: государство должно контактировать с искусством по факту, закупать вещь после широкого обсуждения произведения.

 Наш ритор понимал, что больше его в выставком не возьмут, но остановиться он не мог. Кое-кто поддержал Женичку, Бакланов уклончиво с ним полемизировал. Замминистра одной фразой выделил выступление Дилетанта, сказал, что оно очень ценное и надо будет подумать, как его реализовать.



Есть же частные издательства, вспомнил наш герой. Одно из них находилось недалеко от школы и носило гордое имя “Инок”. Возглавлял его некто Ковальков, бывший профсоюзный деятель, рискнувший издать несколько явно не ходовых книг. Это вселяло.

 Представившись по телефону, Женичка напросился на встречу. Он прошел через предупрежденного охранника, ощупавшего его подозрительным взглядом. Здание было деревянным, двухэтажным, переоборудованным под офис, имелся даже камин и другие свидетельства цветения. Невидный по облику Александр Савватьевич встретил нашего инициатора очень любезно. Долго рассказывал о планах, о своих открытиях в социологии, о состоявшихся изданиях – полка была короткой, но довольно симпатичной.

– Вот сборник фольклора издали, с рисунками Булатова. – Как-то бессистемно макет сделан, – посетовал Женичка, – это же особый жанр… Художественный редактор вам нужен. И газетная бумага весь цвет съела. – Знаете, пока готовили издание, конъюнктура ухудшилось, пришлось отказаться от финской поставки.

 Наконец дошла очередь и до предложений посетителя. Женичка извлек свою несостоявшуюся диссертацию и кратко рассказал о замысле: мало особенностей национального характера, особой религиозности, так русских веками, тысячелетиями отучали от инициативы, нужна книга о творчестве на современных, живых и самых разных примерах, вплоть до предпринимательства. Текст расчитан на всех – от пионеров до пенсионеров. Это будут тесно связанные, сжато изложенные начала теории творчества, культурологии, эстетики, общей теории искусств. Издатель идею одобрил (архисвоевременно!), молвил, что тут нужно широкое и красочное иллюстрирование и благословил текст на переработку.

Это отношение выглядело лучше всякого договора, да и как его попросишь? Наш идеалист натурально испытал эйфорию. Он извлек толстые папки с материалами: яркие свидетельства творческой практики – иногда порой экзотические – было одно удовольствие выбирать из архива наиболее убедительные случаи, парадоксальные сравнения, высказывания. Наш энтузиаст сидел за машинкой в выходные дни, в праздники, до ночи.

Науку надо было переписать прозрачно. Он встраивал в повествование иронические маргинальные комментарии. То, что отпугивало “простых” читателей от подобных книг – монотонные даже на взгляд “кирпичи” шрифта – теперь воспринималось легче. Через три месяца двести пятьдесят страниц были представлены издателю. Он принял нашего автора по-прежнему сердечно, с интересом полистал рукопись, где-то улыбнулся, где-то промурлыкал: как хорошо сказано!

– Посмотрите, Александр Савватьевич, как экономист. Дайте почитать разным специалистам. Я заинтересован в жесткой критике. Если хотите, я принесу авторитетную рецензию. – Не помешает… С удовольствием посмотрю все! Да, хочу сказать, что с печатью дело несколько ухудшилось, но я не теряю надежды, убытки перекрываю за счет торговли продуктами.

Надо было идти к Пивневу. Шеф был озабочен: высшая школа уже несколько месяцев не получала зарплаты, профессура ходила в костюмах, явно провисевших в кладовках пять-семь лет.

Деньги на оплату рецензии у нашего кооператора были, но не вручать же их прямо в руки, это может повлиять на строгость суждений. По зрелом размышлении Дилетант обратился к соседу – общительному Раневскому, еще нестарому, физически крепкому мужику с незапоминающимся лицом.

Он, судя по разговорам, был отставником ГРУ. Многолетнее перенапряжение памяти (а, может быть, местная кухня и вода) сказалось на офицере, он был помешан на массонском заговоре против СССР, где ведущую роль играли, конечно, Ельцин (Эльцин) и Лужков (Кацман). Наш западник готов был отказался от прогулок с ним, но разведчик обладал разносторонней (о глобальных интересах и соотношении сил в любой точке земного шара, о новейших вооружениях и их поставках, о бывших местных резидентах и осведомителях и т. д. и т. п.) информацией, которую выкладывал, не стесняясь. Свои рассуждения о мировой закулисе отставник начинал от порога и чуть ли не от Адама. (В остальном Борис Владимирович был вполне нормальным человеком, имел обширные связи, что-то крутил в арбитраже, добывал, судя по всему, неплохие деньги.) Остановить его было непросто, поэтому наш спорщик ценил предоставляемые ему паузы.

– Что это за мания – забраться поглубже в историю, чтобы оправдаться давностью лет? Семитов в палеолите не нашли еще? – на сей раз впечатления Женички сложились в критическую массу. – Любит ваш брат прецеденты, гнать-громить надо евреев, потому что жидов-ростовщиков резали еще при Владимире – Красном солнышке. И митрополит Питерский опускается до подобных силлогизмов! Во логика! Журнал (“Москва”) печатает, а церковь терпит подобных христиан-сволочей! И вы, юрист, туда же! …Да мало ли что и когда в Торе написано! Разбираться надо! При том же Владимире человеческие жертвы приносились! Я же из-за Святополка Окаянного не мешаю русских с грязью! – Я не против евреев вообще, у меня друзья… – Слышал, слышал! А у меня друзья – русские! И я за дурное руководство громить их не собираюсь! Может быть вспомним, что у вашего гения Андропова мама – того? Может быть, будем исходить не из того, что Ленин – на четверть еврей, а из того, что он на четверть – русский?!

Подобные умозаключения были оцененены аналитиком чисто профессионально, он задумался. – Ну, и где был КГБ, когда разваливали СССР? – продолжал нажимать Дилетант. – Вы бы хоть не позорили свои любимые органы, не могли они не вычислить заговор, должны были парировать его. Какой вы патриот и профессионал? – …У массонов денег больше, – смешался прогульщик. – Бросьте, их всегда было больше, до сих пор не помогало. К тому же у вас кинжалы, пистолеты и плащи лучше. Я вам скажу, почему советская разведка проиграла. – Это вы мне скажете? – Да, я! Кто были наши лучшие шпионы ХХ века? Треплер, Гуревич и другие? Евреи! А вы их – в концлагеря! И кадровая политика туда же. Чистота рядов, мать вашу, лучших мозгов лишились. Вся перестройка – чистый русский авось! По стилю! Куда кривая кобыла вывезет! Не хватило ума хотя бы китайский опыт перенять! – Успокойтесь, пожалуйста, Е. С. – Извините. Кто кого, в конце концов, прогуливает? Да как успокоишься, когда вы, коммунисты, ничему не учитесь?! Посмотрите на вашего вождя! Не лицо, а кирпич, не разговор с народом, а директива. И бубнит, и бубнит, и все стращает. И это – современный политик? – Тут вы, пожалуй, правы, я сам задумывался. Надо бы довести до ЦК. – Ну да ладно. Вы давно операций не проводили? – …А что такое? – Надо сыграть роль издателя моей книги. Выдать рецензенту деньги. Мне это неловко. – Сделаем, Е. С., сделаем. И вот что. Может соорудим фирму? Займемся типографским бизнесом? – Стоит подумать.

Они заявились вдвоем в консерваторию, Раневский только что не держал пальцы веером, Пивнев был подавлен. – Десять тысяч? Найдем! – заверил “воротила” доцента, не интересуясь мнением плательщика и выдавая аванс. – Стоило насладиться этим зрелищем, – рассудил юрист выходя из затрапезного здания, – а то эта профессура вообразила себя солью земли. Все покупались. Перестройку устроили. Только мы, органы, знаем все и все можем, потому что информация – у нас. Захотим… – Слышали, слышали. Ну полно вам, Борис Владимирович, нехорошо это, вы же интеллигентный человек. – …А? Да, простите. Полнолуние, знаете ли.

Через месяц Пивнев пригласил Женичку в гости. Рецензент был корректен: – Большая, весьма серьезная работа, очень нетрадиционный подход. Вы обходитесь только современным опытом, но убедительно, со всех сторон, оговорили это право. Тем самым схватываете явление в становлении. По Ленину. Не могу возражать против выводов – тем более, что со многими из них я знаком. Это, безусловно, самостоятельная теория. И она мне нравится лаконичностью, прямотой мышления. Она имеет право на жизнь. – Вам не кажется, Михаил Васильевич, что она исключает иные решения? – Нет, конечно, отсюда не следует… (О, эта знаменитая формула!) Философия – это еще и индивидуальность. Взять вашу войну с постмодернизмом, немногие разделят ваше мнение. Да-да, вы воюете руками многочисленных критиков, которые стоят как бы над схваткой. А явление надо оценивать изнутри. – Так постмодернизм принципиально безоценочен. – …Кроме того, вы слишком часто пользуйтесь ссылками на научно-популярные журналы – это в рецензию я не включил. Такое впечатление, что авторы выполняли задание редакторов. – Помилуйте, Михаил Васильевич, это разные журналы, это сотни специалистов! Среди них академики, профессора, лауреаты. Им всем не продиктуешь, редакторов не хватит! Не все могли написать книги, и не во всех книгах скажешь о своих порывах, логике и интуиции. – Ну, в общем, рецензия положительная, с чем я вас и поздравляю. Если сумеете издать книгу, это будет большой победой.

Сделав копии трехстраничного документа, наш теоретик отнес оригинал Ковалькову. Пробежав начало и конец рецензии, Александр Савватьевич радостно улыбнулся: – Капитально! В масть! Еще немного терпения!

…– Все превосходно! – воскликнул бизнесмен через месяц. – Читали мой врач, наш юрист, знакомый программист – как вы здесь нашли материал! Отзывы отличные! Я уже подумываю, кого из художников привлечь. Здесь может быть как документальная цветная фотография, так и свободная графика. Как вы считаете? – Не слишком ли дорого это будет? И, договоримся, все под моим контролем. – Конечно! Это должен быть хороший товар! …Да, только власти что-то не настроены облегчить нам жизнь. Вроде и льготы отменяют… – Но это же не детектив, это научно-просветительская литература. Можно взять отзыв в министерстве образования. – Давайте так. Я по своим каналам определюсь с перспективой, а вы мне через два-три месяца позвоните. Идет?

Вариантов не было, Женичка больше двух месяцев томился ожиданиями. Встреча была окрашена грустью. – К сожалению, перспективы пока нет, – констатировал Александр Савватьевич, – плохо делать не хочу, хорошо делать – сплошные убытки. Рукопись, конечно, может лежать у меня, ждать своего часа. Когда-то он настанет. Но лучше, если она будет у вас, вдруг что-нибудь подвернется. Вы человек ходовой.

У нашего ходока тут же возникла идея, он позвонил в Москву, в издательство “Образование”. Есть такая редакция – эстетического воспитания учащихся, сказали ему, заведующая – Оводова. Фамилия ничего хорошего не обещала, но наш оптимист позвонил ей и рассказал о двух своих рукописях, уже отрецензированных. Тамара Николаевна благожелательно встретила его предложение и пригласила к себе при первом удобном случае.



Он снова испытал душевный подъем… который тут же опустила Ирина: – Все, я подала на развод, заседание назначено. – Ты человек слова, – Женичка был ошеломлен, – зачем тебе это нужно на старости лет? – Перехожу от разговоров к делу, только и всего. – Долго ты собиралась. Прости, но… Как ты объяснишь это суду? – Адвокат сказал, что я, в принципе, не обязана ничего доказывать. – Слушай, мне очень стыдно. Ты же видишь, как я стараюсь. Весь в работе, на даче горы сворачиваю. Уже давно никаких увлечений. Может быть, отложим? – Роману уже четырнадцать, он легче перенесет. Будем искать размен. – Да зачем он нужен? Думаешь я не догадываюсь, о чем ты с Галкой часами по телефону болтаешь? О финском женихе, так ведь? Ирина, я тебя умоляю, там… – Так или иначе, развод будет. – …Ну, как скажешь.

 Заседание состоялось в маленькой комнате, где с трудом нашлось место для судьи с двумя заседателями и стояли стулья для виновников торжества. Судья, пожилой и седой, сделал несколько попыток примирения, напомнив о взрослых детях, так и не смог добиться от истицы объяснения своего поступка.

– Позвольте мне, – взял слово Супруг, – если суду это так важно, я расскажу о причинах. Репрессии, которым подверглась семья, тяжкое детство в ссылке и после войны, искривленные отношения с матерью, крайне жесткое воспитание со стороны сестры, плохое питание – все это отразилось на чрезвычайно возбудимой психике. Истица вышла замуж не за того человека, который ей был нужен, и, поскольку ранее развод встречал и создавал очень большие трудности, по инерции прожила с ним больше тридцати лет, постоянно испытывая стрессы. Она родила трех сыновей. Их воспитанием она осталась недовольна, постоянные размолвки и скандалы с ними у нее следуют один за другим, я этому не в силах помешать. Комплексы, которые ранее удавалось подавлять, теперь уже вовсе не подвластны истице, я уверен, что вы меня правильно понимаете. Ей важно почувствовать себя свободной, она хочет сама принимать ответственные решения. Я просил бы высокий суд не препятствовать желанию истицы.

Они вышли в “предбанник”, сели, чужие друг другу. Через полчаса их пригласили снова. – Суд признал развод состоявшимся, – отчеканил судья, – решение вступает в законную силу. Оплату судебных издержек в размере… суд возложил на Малинина Е. С.

Они вышли на улицу. – Ты получила то, что хотела, – молвила меньшая половина, – мне разменом заниматься некогда, действуй, надеюсь, ты соблюдешь и мои интересы. Уедешь, ну что ж, переживу. По дому я все умею делать, только что не шить. Проживем с Романом.

Она промолчала, и Дилетант пошел по своим делам.



Надо было выбивать клин. Он отнес в библиотеку музея свои издания. Во-первых, ему хотелось подразнить своих коллег. Во-вторых, он хотел услышать их отзыв. В-третьих, как он полагал, Анита Дукан не выдержит вида этих брошюрок и книг, натравит на них своего мужа. Что и требовалось – душа требовала адреналина, сражения, публика привыкла к его дуэлям, шоу должно было продолжаться. Не жалко и мазохистом поработать.

Свинецкий работал теперь в газете “Город” (ее возглавлял Вожжин), пишущие цеплялись порой за всякую ерунду, лишь бы занять кусочек листа. Свинецкий поражал воображение читателей разносторонностью, по поводу и без повода он восхвалял “актуальную” живопись. С голоса своей жены он с апломбом нес не бог весть что, иногда, натурально, ахинею, он достал (и на обсуждениях выставок тоже) нашего знатока своим пустозвонством. Теперь журналюга должен был наехать на автора. Покатится заварушка, появится повод закатать ему в лобешник, может, образумится.

Повстречались на вернисаже, где “Морс-контакт” угощал пришедших, как обычно, водкой с апельсиновым соком. Выражение лица Димы свидетельствовало, что наживка ухвачена намертво. Грех жаловаться – в который раз развитие событий шло по пусть и болезненному, но по плану нашего проектировщика.

– Читал, читал, твои труды. Жди рецензии, – свысока сообщил Свинецкий. – Ты уж не очень, ладно? – слезливо попросил наш интриган, не упустивший тройной дозы “коктейля”. – Нет уж, позвольте, – ответствовал Дима, гордо пронося себя мимо.

Летишь как муха на мед, презрительно сощурился ему вслед наш бретер. Он немного не расчитал – журналист почувствовал его взгляд, обернулся… и удивился. Его не боялись, его презирали, ситуацию просчитали. Он задумался. Наш Макиавелли даже испугался: его многоходовка могла развалиться.

Худшее не произошло – не прошло и двух недель, как в газете появились цитаты из трудов Малинина. Они были вполне безобидны, но предварялись едкими рубриками, которые давали понять: автор брошюрок – плохой педагог, подхалим-карьерист, проводник коммунистической идеологии и т. д. и т. п. Ну, так-то зачем, Женичка ожидал чего-то более предметного.

Стало обидно: расчитываешь на борьбу идей, а получаются коровьи лепешки из-за угла. Хоть бы что-то о стиле, или, например: скучно читать. Стало страшновато: против вони нет приема, сколько она продержится. Но ты же сам этого хотел, напомнил наш Данден себе, не в первый раз.

Впереди были выходные. Он провел их на клубничных грядках, снимая с листьев вредителей и выдергивая сорняки. Мозг, не занятный механическим процессом, мог сочинять ответ. К концу дня он знал текст наизусть. Скольких взрослых он уже воспитывал?

В понедельник утром Женичка поехал сдавать товарный знак мостостроительной фирме. Пока начальника не было, он, устроившись за свободным столом, написал ответ – статью на двух страничках. Хлестко получилось, просто порка, урок порядочности для журналиста, может быть Анита заодно в разум войдет. Статью нужно было отнести в газету “Город”, там, по идее, должны были ее напечатать. Но на это, да еще в срок, да еще без купюр… При всем идеализме, наш пасквилянт не мог на это расчитывать.

Он отправился в “Молодежную газету”. К своему удивлению, он встретил здесь Лену Дубову, она выполняла обязанности ответственного секретаря. Ее публикации он встречал ранее, в других газетах, они были женскими, путанными. Но ведь и не училась, и без хорошего наставника…

Но она явно росла, приятно было, что его прогноз оправдывался. Рассказали друг другу о своем житье-бытье кратко, о разводе Женичка умолчал. Она пробежала текст глазами, вздохнула и спросила: – Война? – Так вы же только этим и занимаетесь, Леночка. Тебе Свинецкий чем-то дорог? – Да кому он нужен. Сейчас вроде перемирие наступило. – Успеете еще отдохнуть. – Хорошо, завтра в номере будет.

Статья была озаглавлена: “Свинцово!”. Вначале Женичка показал, как обозреватель уничтожал его – при том, что журналист ничего не понимает в педагогике искусства. Но получилось у журналиста сурово. Прямо железно. С чего было это затеяно? Ну, подумаешь, писал наш автор, не одному Свинецкому не нравятся мои оценки произведений (и наоборот) – это не повод в наши времена для расправы. Ничего не стоят обвинения в карьеризме – автор по-прежнему скромный педагог, ни на что не претендует. Все это Малинину можно было бы в голову не брать. Отвечать заставляет методика Свинецкого – рождающая, как всегда, тексты поверхностные, заушательские, не мужские по характеру. Какие основания для уничтожающего комментария дают надерганные из 120 страниц текста десяток цитат? А никакие, цитатам могут быть предпосланы любые другие рубрики. А где оценка концепций? А нет ее. Чего стоят обвинения в поддержке соцреализма? Точно также ничего – потому что упоминание этого пресловутого стиля, когда писались работы, было еще обязательным, но вот трактовался он как открытый стиль. И на выставках соцреализм уживался с метафоризмом и прочими течения и лужицами. И Свинецкий прекрасно знает, что Малинин остро критиковал любые произведения, любого стиля, активнее, чем где-бы то ни было в России, кому бы не принадлежало произведение – академику или начинающему, реалисту или модернисту. Знает журналист и то, что по этому поводу слушалось мое “персональное дело”, и то, что Малинин единственный в крае, кто протестовал против памятника Поратова, в то время как возглавлянемый им отдел побоялся обкома, помыслить о протесте не мог. Он знает, что критик писал в ЦК, протестуя против уродующей художников практики гарантированных закупок – и небезуспешно. Почему все это скидывается со счетов, понятно. Как и прежде, не нужны нашему оракулу конкуренты, раздражают его – и его консультантов – люди, имеющие твердые убеждения. Странное дело – журналист, а по-прежнему избегает разговоров со своими героями, но сводит со своими противниками счеты через газету. Спешит всем раздать свои оценки, а потом спрятаться. Позволяет себе инсинуации, призывы к расправе. Не беда, что профессионально он не оснащен, что случаются провалы вкуса. Сейчас волен высказываться каждый. Беда то, что используются приемы желтой прессы. Неуклюже служит музам Свинецкий. Суетливо случается. Свинцово.

Здорово получились эти свистящие “С” в конце текста… Жалящие. На радостях Женичка закупил десяток номеров газеты и раздавал их всем знакомым. – Ну, ты не только Свинецкого раздавил, но свои ордена показать успел, – ухмыльнулся Чернецкий. – Ну. Повесил по случаю праздника. Согласись, Аркаша, страна должна иногда слышать самых скромных своих героев.

“Город” молчал. Не выдержав, наш провокатор позвонил в редакцию и спросил у секретаря, будет ли ответ “Молодежной газете”. – Да что вы все звоните, – зло ответил девичий голос, – он написал, ему написали… – Ну-ну, девушка, будем точными, ему прописали. Такие обмены мнениями раньше приводили к дуэлям. Или газете безразлично, что ее ведущего автора фейсом об тейбл? – Не будет продолжения. Дима дал обещание больше не касаться изобразительного искусства. – …Ну что ж, это и ответ, да еще какой. Вы принесли хорошую весть.

(Вскоре мэрия, которой принадлежал контрольный пакет акций газеты, разогнала редакцию. Вожжин ушел в пресс-секретари к начальству, Дима долго болтался без работы, затем устроился в газету “Наш край”. Ох и рисковые руководят там ребята, вздохнул наш журналюга.)



Праздник несколько успокоил обиженную разводом душу отвергнутого мужа. Оставалось еще одно дело – отсылая рукописи в Москву, Женичка для подстраховки отправил Каганскому методичку, описывающую генерацию эстетических категорий и жанров. Прошло два месяца, он позвонил мэтру домой, напомнил о своем выступлении в Свердловске, о соседстве статьями в одном сборнике. Как ни странно, он был спокоен, ожидая оценки своих идей.

– Конечно, я помню, – ответил лойяльный голос, – вы мало изменились. Спасибо за брошюру, жаль, что не присылали мне свои работы раньше, ссылки в тексте есть, захотелось заглянуть. – Неловко было вас беспокоить, Самуил Моисеевич. – Загрузка у меня действительно большая, сейчас только из Германии вернулся, читал там полгода… Что вам сказать… Это настоящая системно-структурная разработка, каких почти нет. Мне еще надо подумать, но это интересно и очень похоже на правду. – Можно ли у вас опубликовать что-то подобное?

Академик рассмеялся не без горечи: – Раньше это было трудно по одним причинам. Теперь, как вы знаете, все рассыпалось. Если что-то удается, каждый лист на счету – аспиранты, докторантура… Может быть, позднее все наладится, позвоните. Впрочем, что вы беспокоитесь, это тоже публикация, хоть защищайся. Я ушел в теорию деятельности, но, если мое мнение понадобится… Желаю вам всяческих успехов.

.

В слухи о Батумском трудно было поверить. Он решил продать свою многострадальную «Волгу». Сговорился через сына (тот еще оболтус, по отзывам Рудика) с покупателем, получил от него всю сумму, а когда тот явился за машиной, сделал удивленное лицо: какая река, какие деньги? Вот уж деграданс.

Мужик оказался не из растяп, он, оказывается, переписал номера купюр, и тут же обратился в милицию. Оперативники обнаружили половину банкнот под подушкой на даче у жены (Виктор жил уже отдельно), половину – у сына в кладовке. Батумский стал утверждать, что он просто неудачно пошутил.

– Военное детство? Бедная кухня? Перестроечная шиза? – соображал Женичка, проблема его начала волновать, и он при первом удобном случае спросил у Виктора, верны ли слухи. – Да было желание укрепить свой издательский бизнес, – не смущаясь, поведал Батумский, – мужик богатый, деньги для него небольшие. – И как ты выкрутился? Это же уголовное дело. – Побежал к министру внутренних дел, он меня знает, пообещал учредить премию за лучшую публикацию о милиции. Ну, дело спустили на тормозах. Черт с ним, пару раз выплачу, а потом забуду, – сообщил он доверительно изумленному Женичке.



Получив развод, Ирина как-то успокоилась (жених, видимо, не отзывался), разговоров о размене квартиры почти не было. Постепенно у нее наладились отношения с Юлькой, она учила ее разным женским премудростям. Много времени Ирина отдавала новому внучку, Вильяму. Женичка делал вид, что ничего особенного не произошло – исполнена очередная блажь жены. От нечего делать, он решил записывать свои лекции: вдруг пригодится конспект. Таким образом машинка была привычно загружена, ее стрекот успокаивал.

Семья по-прежнему одевалась за счет Финляндии – Галина периодически приезжала со своим финским другом, привозила по нескольку огромных тюков, продавала секонд-хэнд родственникам, знакомым. Можно было только поражаться тому, какие вещи люди сдают в магазины за бесценок за границей. Дорогие обувь, ткани, замша, кожа – особенный предмет мечтаний совка.

Так Ирине задешево пришли два одинаковых женских кожанных пальто несколько устаревшей модели. Она долго к ним присматривалась, потом решила, что носить не будет, но сделает из них одно, но модное. – Хорошо, – сказал Женичка, – давай сами распорем, тут есть крупные куски, прикинем крой, их и отдадим в пошив. – Буду я мараться из-за грошей, – Ирина почувствовала себя богатой, – мастера мне нашли, она все распорет.

Вздорный ее тон ясно показывал, что ее решение окончательно. – Ты ведь частным образом, – рискнул возразить бывший муж, – потом никакой управы не найдешь. – Я сказала! Тут хватит товара на всех!

Мастерица, разбитная бабенка, приняла их в ателье после смены, засыпала копной слов, обещала сделать все в лучшем виде и пропала. По телефону она рассказывала, что работы очень много, что никак… Через три недели заказчице была предъявлена куртка, сшитая из мелких кусков разной формы.

– А где полы, спинка? – спросила растерянная Ирина. – Ну как где?… Нехватило, надо было добавлять, ну я все и порезала, чтобы все в одном стиле. – Что вы рассказываете человеку, который сам шьет? – возмутился дважды обманутый муж. – Одних крупных деталей хватило бы, а вы налепили остатков, не поговорив с нами, а большие куски явно прикарманили. – Да вот же они, – мастерица быстро тыкала рукой, – вот здесь, вот здесь… Честное слово, я не обманываю. Двадцать тысяч за пошив и можете забирать, отличная вещь, износу не будет.

Ирина молчала, совершенно подавленная. – Нет, это носить я не буду, – выдавила, наконец, она. – Ну как хотите, я могу и себе забрать, – повеселела мастерица, – я же кроила, шила, время тратила. – Верните мне мои пальто! – Да где я их вам возьму?! Вы заказали, я сделала! – Ну я найду на тебя управу! – разозлилась Ирина. – Какую, родная?! – Я буду жаловаться в ателье, где ты работаешь! – А я скажу, что ты все придумала! Кому сейчас какое дело? – Давай отдадим деньги и унесем это дерьмо, – предложил Женичка. – Нет! Пусть она подавится, пусть поперек ее горла станет! – Пусть, пусть, – запела мастерица, – и разжую, и проглочу.

Ирина круто развернулась и пошла, Женичка потянулся за ней. На Севере раньше такое было невозможно. Было неприятно, но, в конце концов, деньги небольшие и это не его проблемы. Вряд ли эта история ее чему-то научит, но пусть подергается.

– Надо забрать куртку, – решила она после трех дней тяжких раздумий. – Забирай, – согласился Дилетант. – Я не пойду. – Тогда как же?.. – Сходи ты. – А зачем мне это нужно? Тебя и так предупреждали, и этак, ты всех умней. – Сходи! – Нет. – Сходи, я сказала!!! – Нет! – Ты что, хочешь, чтоб меня посадили!!! – С чего это вдруг? – Да я же ей всю морду расцарапаю! – Двойная польза… – Что ты сказал?!! (Ее трясло, на глазах показались слезы.) – Ладно, иду.

Мастерица снова стала показывать, как у нее все получилось. – Это вы все своей бабушке рассказывайте, – мрачно посоветовал Женичка. – Воровать стали, обманывать, так и будем говорить всем, кого знаем. Ладно, окажем вам материальную помощь, раз живете в нищете. Проще было попросить денег, дали бы, а так все отравили… – Неправда твоя, родной, – мастерица торопилась закрыть за ним дверь…

Ирина снова надела куртку, покрутилась перед зеркалом и сбросила ее: – Нет, не могу, не буду носить. – Так зачем вся эта истерика была, зачем я ходил, марался еще раз, зачем мы деньги платили? – … – Не буду и все.

Господи, ну зачем ему все это? Через день в газете объявлений Женичка прочел, что некто меняет два телевизора на куртку. Как оказалось, человек жил в доме неподалеку. – Да, это то, что нужно, – удивился он, – кожа хорошая, пошив приличный. Я телемастер, аппараты капитально сделал. Цветной отдаю, отечественный, 56 см по диагонали, и черно-белый, 48. Новые кинескопы, цветной – импортный, все с гарантией на год.

Все-таки поразительной была конъюнктура в совке, Женичка постарался не показать своей радости. Ударили по рукам, вечером огромный «ящик» стоял в красном углу большой комнаты, разогревался он медленно, но цветопередача в крупных планах была неплохой; второй ящик поставили пока в спальню, мысля его место на даче. Малинина несколько оттаяла.



На следующий день ему позвонили, приглашал к себе замминистра культуры. Человек он был новый, ему надо было показать работу, Женичка уже знал, о чем будет разговор.

– Ерванд Георгиевич сказал мне, что вы отказываетесь возглавить новое отделение в училище культуры. – Да, Степан Васильевич. – Но ведь это явный рост, я не могу вас понять. Не исключено и дальнейшее повышение. – Так ведь на пустом месте все создавать. Ни площадей, не оборудования, ни перспектив. Я ведь не могу предложить ребятам заниматься декоративным искусством на коленке, нужны современные технологии. И, потом, нужны преподаватели – как теоретики, так и мастера. Ни тех, ни других, нужного уровня в городе нет. – А вот Галина Сергеевна берется. – Вы хоть знаете, Степан Васильевич, что это за кадр? – Примерно. – Народ из ее студии регулярно бегал. Сколько скандалов было, что она дарит авторские вещи гостям и в гостях. Другие нарушения, в том числе финансовые были, выговор объявлен. Но, главное то, что у нее склочный характер, она же никого рядом не терпит. – Это все известно, я думал… Но зато у нее энергии… – Ну организует она вам ткачество, вышивку там. Народные образцы повторит. А дальше? Она ведь абсолютно беспомощна в композиции и колористике, думать людям не дает и сама не умеет. – Она была у меня. Говорит убедительно. – Кто пойдет к ней преподавать рисунок, живопись? Ребята будут пастись у нас в школе, как и сейчас. А без общей художественной культуры… – Отделение-то нужно. – Вы так считаете? Это ведь у бабушек все с рук воспринималось... И у вас будет студия. Потом, куда пойдут ваши выпускники? Спроса на них никакого нет, дома культуры дышат на ладан, бюджетные деньги будут тратиться зря. – И все-таки жалко, что вы отказываетесь. Сами-то как планируете? – Да мне работы хватает. Скоро председателем Союза идти придется, ничего не поделаешь. – Вы так считаете? – Так вариантов нет.

Они расстались, недовольные друг другом. Женичка сидел перед «ящиком», о чем-то энергично вещал Губенко. Думает, вероятно, что управляет культурой. Министр в крае, Белокопытов, по нынешней моде, тоже был взят из актеров. Мужик он был обходительный, представительствовал хорошо, но решали за него заместитители. Да и зачем напрягаться – вечером спектакль, надо учить роль, утром – на радио, после обеда – телевидение, тоже надо подготовиться. Такая была страна, такие были дилетанты, такие стояли времена.

Чиновник по-прежнему руководствовался своими личными и иногда скромными соображениями. Общество ввергатся в долговременные затраты для того, что некто обозначил активность, мог чем-то рапортовать.

Что делать? …Шоу должно продолжаться. Женичка вытащил из шкафа финский тренировочный кростюм, фирменные кроссовки. Надо было идти на свой скаковой круг. Времени по-прежнему не хватало, он сильно нагружался на даче. Поэтому он теперь бегал по двадцать минут, но в очень хорошем темпе – выше среднего. Потом гиря, гантели. Он еще ничего. Он еще им покажет.



Часть III



Существует мнение, что писатели всего лишь изливают в текст, на бумагу свои комплексы и, таким образом, избавляются от них. Справедливо это и для «неписателей», для тех, кто облегчает себе жизнь, плача в жилетку друга (подруги), сочиняя письма в печать (а также групповые «телеги»), жалобы, глобальные проекты – тут даже не важно, чтобы адресат был определен верно или вообще найден.

Последними возможностями Дилетант пользовался. Можно было, по крайней мере, отгородиться от какого-то непотребства, и – раньше или позже – возвестить об этом городу и миру. Впрочем, этот жанр в его сильно разбухшем архиве занимал немного места.

Наш герой не раз жалел, что не вел дневник Пережитые им драмы просилось в рассказ, повесть. Он понимал, что никогда не сможет создать такое полотно, как эпическая «Жизнь и судьба» Гроссмана, некоторые страницы которого просто потрясали. Мог ли он подняться к «Новому назначению» – производственному, цельному в своей суховатой точности роману Бека? Может быть что-то конспективно-увлекательное, вроде «Детей Арбата» Рыбакова? Бог весть. Дальше таких «примерок» Дилетант не шел.

Он с упоением окунулся в вал «полочных» публикаций эпохи перестройки. Но золотой век литературы был короток, поток крупных произведений вскоре истощился. Новые, реалистические, порой интересные повествования вдруг, на каком-то повороте, теряли темп, проваливались финалы. Грешил этим (а то и длинотами) даже Азольский, владевший густой бытописью, массой мелких деталей.

 Даже при явной одаренности писателя становились неприятны сомнительные, или никак не мотивированные обстоятельства, поступки, необъяснимая «стерильность» и, наоборот, голый сексизм, психически неполноценные, как можно было подумать, герои. Одна неубедительная линия, даже эпизод подрывали старательно возводимое сооружение, изощренную словесную вязь. Авторский произвол в какой-то частности разрушал «остальной» текст, в то и выворачивал его наизнанку.

Радость Женечки, толстые журналы скучнели. Мучительно было наблюдать, как насилуют сами себя постмодернисты, и первый среди них – Пелевин. Неприятны были не способный на человеческие чувства, срамной Сорокин (гадостно-туалетно-порнушные писания которого только убавили от литературы), насквозь головной Акунин с его холодными текстами и героями.

Было удивительно, что подобные вещи, как и тягомотная, выморочная «Кысь», находили у интеллигенции спрос, даже вызывали энтузиазм. (Что-то было неладно, непрочно в «прослойке».) Сколько прошло их, в большей или меньшей степени сдобренных натужной фантазией вещей? Тощая сказочность искуственно возгонялась в иной жанр. «Усталая» фантастика, идейно закончившаяся очень давно, на «Солярисе», продолжала, тем не менее, существовать. Сочиненные чудеса теряли смысл – на них не было общественного, глубинного запроса. А потому в этих текстах не могла родиться содержательная драма. На взгляд Дилетанта (лучшими здесь казались первые, очаровательные, порой эпические тексты Кима) этот прием лишь выдавал слабое знание писателем действительности, нежелание (неумение?) взрыхлить и удобрить своим словом беспокойную мысль взыскующего общества.

Тонул в собственном барочном словоизвержении Леонов, в «Пирамиде» он не только не считался с возможностями читателя, но и постоянно упускал из виду цель своей вулканической деятельности. Памятник, скорее, самому себе, миниппея, заставляла вспомнить труд строителей пирамид – каким он представлялся традиционно. Преисполнен был самоуважения Ананьев в сугубо утомительных и слабо доказательных исторических экскурсах.

Дилетант был поклонником Владимова. «Большая руда», «Три минуты молчания» ему казались очень точными, художественными слепками времени, раскрывавшегося через узнаваемые характеры, верные производственные реалии. Увидев концлагерь глазами «Верного Руслана», писатель, возможно, обегчил себе задачу. Но все равно это было прописано плотно. «Генерал и его армия». Этот капитальный текст все время балансировал на грани между документальным повествованием и романом. Блестяще сочиненные фрагменты перемежались с едва ли не протокольными кусками, анализом. Каким-то образом автор добивался цельности, прецедент был хорош.

Особая статья – Солженицын. «Иваном Денисовичем», «Матрениным двором», «Архипелагом…», письмами, речами он разрушал самодовольный образ Системы. Не более: произведения писателя были известны хорошо, если нескольким миллионам «образованцев»; они (сколько среди них было обывателей и рептильных персонажей?) не делали погоды в трехсотмиллионной империи; Система рухнула все-таки сама, в силу, как не раз убеждался наш испытатель, своей нежизнеспособности.

В других произведениях Солженицын, на взгляд Дилетанта, не поднялся до уровня лучших своих вещей. «В круге первом» – добротная, но всего лишь беллетристика. НЕ без сомнительных мест и многословия. Писатель, как ни жаль, оказался регистратором событий в «Раковом корпусе». И, пуще того, во внежанровом, в невообразимо вязком (и, кажется, никому не нужном), бесконечном «Красном колесе» (потрясающая по затратам работа в никуда!). Он малоэмоционален и скучен даже там, где сочно описывает постельные сцены. Его «расширительный словарь» создает искусственные, нередко громоздкие, насильственные «места препинания» в тексте.

 Неприятен Солженицын лихо, с апломбом, вторгающийся в политику: писатель в России – больше, чем писатель? Публикующий «Посильные (к чему тогда вся помпа?) соображения…», хамящий Гайдару, раздающий оценки всему и вся, поучающий телевизионный проповедник.

И почти в каждой фразе – обида, совсем не мужественная интонация (и у многих почвенников особенно) – как же получается, мои, такие умные слова власть не слышит, министры не спешат отдавать приказы на основе моих пожеланий, народу не до меня… Обида обесценивала смысл любого, даже очень правильного разговора, благие намерения «наставника».

(Особенно грешила этим НТВшная компания. «Отец» Киселев, самозабвенно-желчный Шендерович, незначительный Шустер. Ирония Жванецкого, самоирония гораздо уместнее: насильно умен не будешь. Проповедническая писательская практика и риторика – особенно «почвенников», а также «исключительно» патриотов (Балашов даже предлагал народу взяться за топор!) только подтвердила: вся политика для художника должна заканчиваться на утверждении достоинства личности. «Больше чем писателям» невдомек, что политик взвешивает и учитывает множество факторов – в том числе и не находящихся на поверхности. В том числе и инерционность части избирательской массы. И то, что народ выбирает лидера нередко по харизме, и как из двух зол меньшее. И уже поэтому выбор не может быть полностью оправданным. А уж какое правительство и какой аппарат подбирается… В России всегда не хватало квалифицированных и честных работников. Зато всегда было с избытком дилетантов.)

Неприятен Солженицын в «еврейском вопросе», бесконечно цитирующий все и вся (кто меня ограничит?). Вроде бы и фундаментально, и добросовестно. При этом возникает опасность, что кто-то неизбежно будет забыт. Например, такой фундаментальный предшественник, как Лесков. Причем Солженицын сочувственно цитирует множество очень скользких мест – одно сравнение евреев с клещом на теле (русской и любой другой) собаки чего стоит. Но, как ни странно, не хватает собственных убедительных выводов, переживаний (боязнь их?). Царапает, и не только здесь, стиль (тяга к началу ХХ века?). Сочиненные словечки, .нередко нарочитые, усеченные, а то и топорные, манерные. (Надо вернуться к этой работе.)

Нетактичен писатель, берущийся свыше судить коллег и раздавать премии своего имени.

Опыт Солженицына лишний раз доказывал Дилетанту, что всякая неточность в позиции художника ведет к эрозии его этики. Затем страдает образность. При всякой попытке неоправданно, не по «материалу», завысить размеры произведения, пластическая ткань рвется, образуются «крашеные» (неживописные) места. Сочиненный организм оказывается малокровным, без крепкого скелета, сильных мышц. Снижается коэффициент полезного действия артефакта. Свидетельство тому – «мыльные» сериалы, как бы тщательно их не делали.

В который раз наш Рецептман убеждался, что существует некое, никем не могущее быть опровергнутым, оптимальное отношение между содержательностью, значительностью материала, замысла, уровнем притязаний, энергией высказывания, и масштабом формы. Здесь добиться точности труднее, чем в математике.

Каждый жанр должен иметь свой оптимальный объем. Всякое существенное его превышение требует либо перехода в иную видородовую форму, либо фиксирует неуважение художника к «реципиенту», воспитанному в системе координат, складывавшейся тысячелетиями. Кредит читательского (как и зрительского) доверия и внимания ограничен.

(Примерно так же воспринимал Дилетант драматизированное, с претензией на «эксклюзивное» понимание тайны, многоговорение Радзинского. И его, столь же успешных последователей среди журналистов. Все-таки историком надо быть. Меняешь жанр – меняй профессию!)

 Лучшие писатели (Астафьев, Трифонов, Васильев, некоторые другие) при Советах так или иначе говорили то, что было на душе нашего героя. Теперь, когда рухнула табель о рангах, многие литературные генералы не могли примириться с нормальным положением вещей, они, рассуждая о судьбах страны, народа, по-прежнему числили себя держателями истины. Из-за этой претензии из текстов, разговоров уходила убедительность и занимательность (вежливость искусства), содержательная философичность.

Зато у других писателей под увеличительным стеклом оказывалась частная, семейная жизнь, «новая реальность» оказывалась сферой творчества. Немудрящие воспоминания, страстно пережитый и сочно описанный «сор бытия», иногда даже мелочные, едва ли не графоманские, но правдивые копания в душе и обстоятельствах читать оказывалось достаточно интересно – пусть даже какое-то ограниченное время.

Бывает, что это написано, по крайней мере, профессионально, и через Штермлера, Чулаки просвечивает эпоха. Правда, раньше достаточно корректным считалось описание жизни только «значительного» человека. Так то раньше…

 Наконец, появились литературные произведения, авторы которых, в общем, и не скрывали, что цель их излияния – автотерапия. Этот пример вдохновил Дилетанта. Как и мысль о том, что многие пишут плохо (тут он поймал себя на двойном стандарте). Он тоже литератор слабый, но, в конце концов, как и каждый человек, может написать единственную в жизни книгу. Жизнь-то богаче любой фантазии. Даже своя.

Заняться бы этим (он слышал голос мамы: Женичка, пиши)? Было боязно. Но клавиатура пишущей машинки столько раз служила ему прибежищем. Сколько раз в своей, уже длинной жизни, сюда, в тексты, он прятался от скандалов, поражений, неприятностей. Здесь он забывался, а затем находил свои нечастые и негромкие радости – и проблемы.

Он не хотел беспокоить людей по пустякам. Но многие события, через которые он прошел, не были случайными. Драмы, которые он пережил, казались не менее серьезными, чем трагедии многих героев современных романов. И, наконец…

Эта часть «Записок» должна спасти автора, только последним усилием воли удерживающегося на краю бездны. Все теряет ценность для мужчины, от которого уходит любимая. Особенно для мужчины, находящегося на склоне лет, испытавшего сильнейшее в своей жизни чувство – сначала к девочке, а затем – к любящей женщине. Во имя которой долгие годы делалось едва ли не все.



Маленький человек с большими претензиями, Хасбулатов, стремился перепрыгнуть самого себя – только после этого он мог бы тягаться с Ельциным. Танки били по Белому дому: разве такое можно было вообразить в Москве раньше?! А, после путча все можно… Провинция, в большинстве своем, тараща глаза, болела за президента, радовалась, когда выводили арестованного «вице». Вот оно, офицерство. Усатый сапог, что с него взять.

Танки болванками били и по самолюбию Женички. Неужели он дожил? Он уже негодовал на северные льготы, даровавшие ему звание пенсионера. Несколько дней он переживал этот рубеж, терзался – 55 лет, жуть какая-то… Господи, как он стар. Жизнь всегда казалась такой бесконечной, так хотелось поторопить события. Доторопился. Страстно ожидая лучшее, мы теряем главное, оставаясь молодыми – стареем.

Может быть пора в вуз? Нет, Дилетант так и не захотел становиться «штатником». Если работать там постоянно, то надо создавать свою «материальную базу» – а из чего? Это во-первых. Во-вторых, нашему герою как-то неловко было объяснять уже вполне взрослым людям вещи, до которых он дошел своим умом и, как он считал, может дойти каждый. Поэтому почасовик консерватории, изъясняя студентам свои умозаключения, догадки, испытывал смущение.

В-третьих, в вузах готовиться к лекциям надо было значительно серьезнее. С одной стороны, было лень. А с другой – времени на тексты, рисование, и, главное, увлечения-отвлечения, становилось катастрофически мало.

 Еще одна причина – большие аудитории. Уже в педучилище, училище культуры («кульке») было тяжеловато. Маленькие группы в школе искусств (10-15, редко – больше детей) были очень удобны, можно было не напрягать голосовые связки и легкие. Особенно во время обострения бронхита.

Одно время он вел в университете небольшую группу, факультатив, завкафедрой литературоведения был удивлен: вас слушают! (Знать не всех коллег!) В пединститут его едва ли не силой затащила декан дошкольного факультета. Она была мамой Николая Осипова (сына профессора университета, литературоведа), одного из блестящей группки мальчиков, такие классы случайно подбираются в школе искусств раз в десять-двенадцать лет.

Для них Дилетант старался особенно, а они постепенно рассеивали «в народе» лестные о нем отзывы. (Впрочем, сам профессор, росший на окраине, в соседнем с Женичкой доме, знал нашего героя еще и по публикациям.)

В пединституте ему не понравилось. Здесь учились практически одни девчонки. Внимательно слушали лектора первые три-четыре ряда, здесь садились самые симпатичные, обладатели самых красивых ног, лиц, причесок.

Большая часть остального потока (до сотни человек) слушала плохо, просто глазела на преподавателя, разговаривала, занималась своими делами. А ему хотелось учить всех. Ведь они могли составить в будущем грамотную, требовательную публику. Они могли бы нести высокий вкус детям. Но такие соображения у основной девичьей массы отсутствовали, глотку же приходилось надрывать для всех. Крайне неэффективно.

И, наконец, в-пятых, наш нарцисс уже просто боялся: он знал, что так или иначе влюбится в самую красивую студентку. Само по себе это было бы желательно, поскольку пылкая взаимность предполагалась. Это так украшает жизнь. Но тем самым он лишит шансов ее коллег, что будет несправедливо. Роман станет достоянием деканата, ее родителей, приведет к очередному семейному кризису, поломает планы самого Дилетанта.

И он ушел, несмотря на слезные просьбы, из института. Тем не менее, позднее он дал уговорить себя Пивневу. Приглашая Малинина в консерваторию, он выразил надежду на то, что наш герой расширит кругозор будущих музыкантов.

Вуз располагался в убогой пятиэтажке, построенной в 60-е годы как общежитие для «кулька». Низенькие комнаты с трудом были приспособлены под аудитории и классы для индивидуальных занятий. И все-таки «конса» – это круто!

У комплексующего по поводу своего возраста автора был сильный стимул. Идя сюда, он рассчитывал познакомиться с аспиранткой, которую заприметил давно, на концертах американского университетского джаза (да здравствует перестройка!), видел ее не раз в публичке, на «своем» проспекте. В последнем случае ее почти всегда сопровождала мама, не менявшая настороженное выражение лица; она очень напоминала Прасковью Петровну.

Это мобилизовало нашего любителя головоломных ситуаций. История повторялась, чтобы ему было веселее. Аспирантка не была красавицей, худощавое ее лицо было умным, своеобразным, и – притягивающим взгляд. Еще больше притягивали взгляд ее ноги – сильные, длинные, красивые, какая-то особенная, живая, упругая походка.

Два года назад наш герой в библиотеке «консы» листал труды музыковедов, изучая специфические определения образа etc. Но аспирантка быстро поняла, почему на самом деле он здесь сидит. Держалась девушка строго, но смотрела на него очень внимательно. Впрочем, попытку познакомиться с ней в троллейбусе отклонила: «я на улице не знакомлюсь». Но его так подпирало, что он, преодолев тщательно скрываемую, обычную стеснительность, позволил себе это впервые в жизни. Что ж, она была права. Надо было ждать.



Женичка решил записать то, что держал в уме, в том числе новые, не вошедшие в учебники сведения, свои теоретические построения, разного рода догадки, и даже отдельные каверзные вопросы, задаваемые ученикам. Тем более, что почти каждый урок – и это ему нравилось – приносил самому новые повороты мысли, убедительные сравнения, доказательства.

Учившийся спустя рукава, наш эстет не знал, что он на своих уроках реализовал принцип активного обучения, или метод Сократа. Лучший способ: если хочешь что-то понять – открой сам. Он убедился, что ученикам нравились самостоятельно сделанные выводы. Они, «попугайчики», начинали верить в свой ум. Это было самое главное.

Поощрял даже за попытку ответа. Когда ученик тянул непременное в таких случаях «э-э-э», он тут же замечал: правильно, правильно… Добрый смех тоже работал. Учителю было интересно наблюдать за детьми, за их – из года в год – развитием. Оказалось, метод нравится и студентам консы.

Писал он лекции в состоянии безысходности: издательства гнали «верняк», по искусству рукописей не принимали, а обходиться без работы Женичка не мог. Поэтому он обложился «Всеобщей историей искусств», учебниками, монографиями, альбомами и начал «строгать» текст прямо на машинке. Далее предполагалось найти некий методический, непременно оригинальный ход изложения текста. Когда-то надо было исполнить свой педагогический долг. Пусть и с большим опозданием.

В консе сказывался общий развал – денег давали только на «часы», в обрез, директор как-то хитро их перераспределял. В итоге на оплату зачетов и экзаменов (некоторых предметов) не выделялось ничего. Их и отменили.

Узнав об этом, многие студенты перестали ходить на лекции молодящегося «препода». Некоторые, под влиянием разошедшихся слухов, восхищенных отзывов, посещали только избранные темы. Но сформировалось устойчивое ядро, которое присутствовало при любой погоде. Человек пятнадцать-двадцать самых благодарных слушателей.

Немногие студенты были родом из Москвы, Питера – не выдержавшие там конкурса. Большая же их часть приехала из городов Северо-Запада. Им, прежде всего провинциальным девушкам, как оказалось, были интересны его «рассуждансы». Женичка лишь не намного усложнял школьный материал. Он показывал слайды, диафильмы, приносил альбомы, репродукции. Ему было страшновато, он старался быть раскованным и доброжелательным.

Он снова стал ловить на себе взгляды, смысл которых легко читался. Он сохранял уважительное, трепетное отношение к музыке и ее служителям, а уж тем более к студенткам. Он совсем недавно развелся. А вырвавшиеся из-под пригляда матерей девушки хотели наверстать упущенное во время нудных училищных экзерсисов. Предстоящий выбор для нашего героя был очень труден – тем более, что он не мог забыть строгую аспирантку. Долгое время наш герой чувствовал себя буридановым ослом.

Освежая «Сумму творчества» для издательства «Инок», Дилетант перетряхнул свои скудные музыкально-теоретические познания, поискал параллели с пластическими искусствами: «теплый звук» и теплохолодность, роль тона, колорита там и тут, он бравировал поминанием нюансов и возвратных ходов. Прошла открытая его лекция, на которой присутствовала вся кафедра.

Это был его первый такой опыт, но, как ни странно, смущение Женичка испытывал только в первые минуты «пары». Он рассказывал о культуре России 17 века, он вспомнил одну из публикаций, где утверждалось, что в царствование Алексея Михайловича в Москве насчитывалось в частном пользовании около 5000 органов. Это ли не показатель высокой культуры средневековой Руси?

Отсюда он перетек к петровскому времени, рассказал о становлении металлургии, архитектуры, дизайна в крае. Вам это нужно: музыкант, если он только хороший музыкант, не может быть хорошим музыкантом. …А не рискнуть ли? – Вот, коллеги, резной всадник, – он показал слайд, – давайте извлекем отсюда максимум информации. Кто первый? Что делает герой? – Он озирается, – подала голос хрупкая Лобанова. – Он осматривает войска, принимает парад… Так это Петр I, – опознал героя рослый Каретников; некоторые засомневались. – Все-таки портретные черты можно узнать, – постановил лектор. – Что можно сказать о фигуре? – Да он большой и нескладный какой-то, колом сидит, – заметила полная Матсон. – В одной ли стилистике вырезаны фигура и лошадка? – Конь красивее, – определила Кондроева. – Точнее, Оля. – Ну, грива завитками… он как игрушка. – Вот, форма отработана, это продукция промысла. Следовательно? – Народный резчик? – вступила Писаренко. – Именно. Несмотря на запрещение церкви, тяга к объемному, скульптурному претворению действительности жила в народе. Да, Петр узнается не сразу, но верно передан его отеческий взгляд, особенности его фигуры – пусть и наивно. Движение к европейской культуре было органичным и для простых русских людей. Разве это третий, какой-то особенный путь? Точно также и в музыке… Мощный импульс развития получает не только профессиональная скульптура, но и народная традиция.

Кафедра сидела за задними столами очень тихо. Но после лекции «историчка» набросилась на упомянутые органы: – Откуда вы взяли эти данные? Это рискованная, неправдоподобная цифра, этого не могло быть. – Но это же период расцвета, «московские Афины». Читайте статью Молевой, журнал «Знание – сила», 1970 год, №№6,7 – Господи, вы еще держите в уме такую древность? Хорошо живете! – Исследователь серьезный, статья доказательная. Наше дело копить факты, гипотезы. Это, согласитесь, участь преподавателя. Некоторые ученики заинтересуются и, возможно, нас рассудят. – Вы оптимист.

Других замечаний не было, лекцию оценили высоко. О чем стало известно аспирантке. Взгляд ее стал более мягким, надо было ковать железо… Пока он вздувал пламя, до нее дошли слухи о стройной студентке скрипичного отделения Людмиле (из С.), которая при каждом удобном случае ухитрялась показывать, что у них с Е. С. полное взаимопонимание.

И действительно, он, соглашатель и валенок, был склонен уступить напору симпатичной девушки. Но в ее опасно близком, при случае, взгляде читались далеко идущие планы. А именно – выйти за него замуж, устроиться работать в оркестре, переложить свои главные проблемы на Дилетанта и т. д., и т. д. Конечно, ничего плохого в этих планах не было. Но сила и искренность ее чувства при этом становились менее убедительными.

Окончилась зимняя сессия. Экзамена назначено не было, но «прихожанам», оказывается, нужна была память о нем – распись в зачетках. Что «препод» с удовольствием и делал. Еще приятнее было то, что ребята многое понимали и знали.



Студенты разъезжались на зимние каникулы. Людмила оставалась в общежитии, где платила за отдельную, довольно большую комнату. А наш герой, едучи на съезд Объединения художников России, очутился в одном плацкартном вагоне с русоволосой Лидой, первокурсницей–альтисткой из Подольска (что удивительно, съезд должен был состояться в доме отдыха, как раз под этим городом).

Лида, встречаясь в низких коридорах «консы» с Дилетантом, явно терялась. Она была довольно рослой, хорошо сложенной девицей, хотя красавицей назвать ее было нельзя. На экзамене она не блистала ничем особенным, но явно желала обогатить свой «остальной» опыт.

В плацкартном вагоне Лида занимала боковую полку, поэтому с нею можно было пошептаться за ее столиком, почти наедине. Она рассказала о своем детстве, семье, преподавателях, о городе. Было хорошо заполночь, Дилетант устал, намеревался, как и все остальные пассажиры, лечь спать, в вагоне выключили общее освещение. Но она предложила подышать перед сном свежим воздухом, в тамбуре, и пошла в туалет переодеться.

Надежды надо оправдывать. В тамбуре события развивались по известному сценарию, под шубкой оказался халатик. В итоге он был вынужден стоя держать ее на себе, это было довольно громоздко, в тамбур могли войти, он быстро устал, переволновался.

Она попросила не рисковать. – Ну вот, видишь как, все скомкали, – без всякого смущения сказал он (надеюсь, никаких обязанностей?). – Все отлично, Е. С., я так рада, я счастлива. – Я тебя часто видел с таким симпатичным блондином, вроде у вас... А я, что, вне плана? – А, мальчик, так, изображает гения. Какое сравнение. У вас взгляд достающий: что за мозги у тебя? Это больше всего заводит. Такое впечатление, что через губы и через… там (она смущенно погладила себя внизу живота, взяла его за руку, приложила) передается. Только вошла в жизнь... Чего я была лишена, сколько инструменту отдано. – А я всегда мечтал о девушке-музыкантше. Мне всегда казалось, что вы такие одухотворенные, что вы любите как-то по-особенному. – Наверное… Некоторые, я смотрю, полностью сублимируются в музыке, никаких контактов. Другие не могут удержаться. Вроде меня. (Она снова потянулась к нему.) – Ты совсем раскрыта. Зима, между прочим. Приедешь домой больная. – Так разогрейте меня…

 Пахнуло сигаретным дымком – дверь в тамбур открылась, потом деликатно закрылась; она запрокинула голову, задыхаясь, ничего не слышала и не видела… Наконец она стала приходить в себя – Это было форте. (Он облизывал ее губы.) Вы устали? Я такая лошадка. Пойдемте, я запишу вам адрес, телефон. Вечером вы будете свободны? Звоните, приезжайте ко мне. Обязательно. – А родители? – Думаю, договорюсь с подругой.

Утром они тепло попрощались. – Мою записку не потеряли? – Храню у сердца. – Я жду у телефона...

Санаторий, где проходил съезд, оказался довольно далеко от города. …– Ты здесь в каком качестве? – спросил нашего председателя Гоша Ефимов. – Да в том же, что и ты.

Можно сказать друг, высокий и сильный, рано поседевший северянин едва ли не удрученно покачал головой. Такая, или примерно такая реакция была уже знакома: до чего же дело дошло, если в председатели избирают искусствоведов. (Время дороже денег, сказал на съезде в мае наш философ, упущено его много, но надо попробовать подняться экономически; Иваньковский устав он спалил своим сарказмом и предложил его переписать; оппозиция ему была сильной, но Женичка опередил Мишу Яффу – обещавшего только «интересные выставки» – всего на несколько голосов.)

Время «разброда и шатаний» в Подольске хорошо ощущалось, во всем. Принимали новый устав с обычной для «совка» иллюзией: стоит лишь все правильно записать, а дальше дела пойдут сами собой. Аппаратчики «министерства изобразительного искусства» боялись развала системы: у местных председателей враз обнаружился инстинкт собственника. Точно также в художественных мастерских – где-то уже делили имущество. Все это, равно как растерянность (нас бросили…) читалось в выступлениях.

В Подольске Дилетант предложил разработать статус творческого объединения в самом широком смысле этого слова и наделить их (объединения) правом законодательной инициативы (предложения подать «наверх»), местные союзы признать юридическими лицами. Президиум глубокомысленно покивал головами.

Что было хорошо: Подольский комбинат предложил провинциалам товарный кредит на льготных условиях – в продаже не было ни красок, ни кистей, ни всего остального, необходимого художникам. Для этого на местах нуно было организовать товарищества.

Съезд завершился «генеральной пьянкой», довольно бедной и скучной. Женичка Лиде не позвонил. Он боялся развития этого романа. Сумел он избежать встреч с нею и после возвращения в Р. Не потому, что ее маленькая голова с плоским затылком, простоватое лицо ему мало нравились. Он боялся потерять внимание других студенток. Обиженная Лида рассказала кое-что подружкам о приключении.

Стало известно о нем и аспирантке. Лицо ее снова замкнулось, она очевидно была очень правильным человеком, и таких вещей не прощала. Было очень жаль. Он мог утешиться с другими девушками. Умненькая, славная Юля-теоретик, уже занимавшаяся журналистикой, даже пришла к нему на ночь (Малинина была на даче), но отдавалась только за твердое обещание «создать семью».

Студенты точнее, прочнее, чем школяры, усваивали премудрости, которые он им «читал», и даже щеголяли ими. Но платили в «консе» мало, деньги приходилось ждать долго.



Какой он, к черту, воспитатель? Где надо учиться быть родителем? Дилетант, и все… Раф одарен физически, уникально. И музыкантом мог бы стать, знаменитым. И художником. Нет, рыбная сетная ловля – все, что его интересует. Деньги гребет большие, а в компаниях просаживает. На детей не хватает.

Рудик. Талантлив, тоже мог стать… Не зря он в детстве помогал отцу делать мебель. Теперь работет в крупной фирме дизайнером, иногда приносит заказ. Не все советы принимает. Упрям, бывает неуравновешен, груб.

Роман. Отличная память. Учится в школе средне, курит. Предмет постоянных материнских «выступлений».

И все-таки, есть у них мужской стержень. Ночью Роман пришел с разбитой головой, в крови, с синяками, дышал с трудом. Плачущая Ирина быстро определила, что у него сломаны ребра и вызвала скорую помощь.

Ребенка увезли в больницу, маму сестрички отправили восвояси. Как оказалось, сын долго лежал в приемном покое, кричал от боли. Здравоохранение продолжало отдыхать на Малининых. Слабо утешало то, что не только на них. Появились, наконец, сонные врачи, взяли его на обследование. Выяснилось, что осколки ребра порвали сердечную сумку. Были сделаны обезболивающие уколы.

Наутро его друг Денис рассказал, что на дискотеке Роман (характер нордический) дал пощечину «крутому», который ударил девушку. Новые хозяева жизни вытащили Романа в вестибюль, долго пинали его ногами, – пока Денису не удалось отговорить их от убийства. Не желая портить вечер друзьям, Роман отлежался на стульях и пошел домой самостоятельно, падая и оставляя на снегу кровь.

– Не слушай мать, ты поступил правильно, – сказал отец. – Это я неправ. Я должен был бы сейчас найти автомат и засесть где-нибудь в кустах, скосить этих сволочей. Беспредел – так до конца, милиция делать ничего не будет. Но получится самим себе дороже. Вспомни, сколько раз я предупреждал тебя – не ходи туда, куда собирается погань. Умный уступает дорогу дуракам. Пусть они учат друг друга.

Роман за две недели отлежался, отделался сравнительно легко. Женичка теперь и рад был бы посвящать сыну больше времени, но тот был в него – весь в себе.



Надо было уходить из консы, от греха подальше. Тем более, что проблемы примерно такого рода постоянно возникали в его школе. Все это очень напоминало хорошо известный образец.

Прочитавши в первые годы перестройки «Лолиту», наш герой кисло поморщился. Он никак не мог понять тех, кто восторгался этой вещью. Какой мог быть интерес к крупным фрагментам текста, не наполненным высоким чувством, содержательной динамикой событий?

Так, профессиональный, иногда хорошо темперированный текст. Много ли остается, если снять «клубничку» (любовь к/с несовершеннолетней – а сколько девочек в своем развитии опережают возрастные «нормы»!)? Немотивированная психологическая невнятица героини… 

При этом Набоков очень строго судил Т. Манна («крошечный писатель, писавший гигантские романы»), У. Фолкнера («в действительности его и не было»), Э. Хемингуэя («его романы ужасны»). «Писатель века» буквально уничтожал советскую литературу («хороших романов нет… все они весьма банальны и консервативны по стилю… полны обобщений и набивших оскомину персонажей»), и единственное исключение было сделано для А. Толстого (стилист и вправду хороший, да и с графом так просто не обойтись).

Желание Набокова «упереть» оценку произведения едва ли не единственно в стиль не казалось Дилетанту оправданным. «Война и мир» в этом отношении напоминает, как писал Тургенев, «непроходимое болото» – что не делает роман менее великим. С другой стороны, стиль некоторых советских писателей в значительной степени был искривлен, а то и продиктован (у Платонова – хочется сказать – изуродован до чего-то эпического) кровавой «спецификой» этого времени, большевистской конъюнктурой, цензурой.

Выдающийся стилист сделал многочисленные упреки «Доктору Живаго», оценив роман, в конце концов, как «ничто». Да, многое казалось Женичке сырым, даже наивным, но…

То, что Пастернак называл «кубометром горячей дымящейся совести», у самого Набокова отсутствовало: скупые и одноплановые эмоции, растянутые на слишком большой объем, делали «Лолиту» скучной. Собственно, такими же часто казались его другие, добротные, но очень «камеральные» повествования.

Набоков называл «Лолиту» самой любимой своей книгой; больше того: «я ничто – «Лолита» – все». При том же он отзывался о своем романе, как о «бесстрастном упражнении интеллекта». Так ли создаются шедевры? Теперь наш герой не удивлялся, находя очень многое от «упражнения» в других романах и текстах Набокова (исключая богатую наблюдениями, свободную по владению материалом, музыкальнейшую по ритму его работу о Гоголе; потрясающий литературовед!). За исключением полученных «на стороне» дорожных впечатлений, «Лолита» была насквозь сочинена.

Насколько уместна «комбинаторика», когда нарушается одно из главнейших табу? …И, все-таки, упаси боже соперничать с «писателем ХХ века» – Дилетант заранее запросил скидку, ему на нечто подобное решиться было трудно. Потому, что совесть его порой дымилась чем-то угарным. А также потому, это уже во-вторых, что о такого рода связях, по тогдашним представлениям нашего Гумберта, мужчина должен был молчать.



Как всякий преподаватель, дающий почувствовать детям возможности их ума, щедро оценивающий их догадки и находки, наш герой был явно любим. Он выглядел моложаво. Верный своему принципу, наш страдатель извлек пользу и из болезни: благодаря бронхиту тембр его голоса даже обогатился. Каждый год удивленные, изумленные первоклашки освежали лестные отзывы о его уроках, а выпускники оценивали их (уроки) высоко, уже по существу.

Как ни старался наш герой относиться ко всем детям ровно, он выделял девочек. (Может быть, ему не хватало собственной дочери.) Их было в школе большинство, очень разных, они с трепетом относились к предмету, некоторые старались что-то записать...

Как это ни печально для педагога, он видел в них не только более или менее умных детей, но, одновременно, будущих женщин – особенно красивых. Видел – и ничего более! Никакого-о-о вожделения! Но, как это ни страшно, многие из них понимали смысл его взглядов (совсем их спрятать было невозможно). И им это очень нравилось!

Не удивительно, что ученицы нередко в него влюблялись. Некоторые пользовались любым предлогом, чтобы лишний раз поговорить с нашим героем, желательно наедине (нужна книга, репродукция, что-то неясно по теме; при этом взгляд, мимика, речь, состояние девочки не вызывала сомнений), или поджидали его на выходе из школы, по дороге.

Иногда было достаточно погладить ей руку или голову, при случае напомнить о разнице в возрасте. Иногда приходилось делать это несколько раз. Реже приходилось вести себя грубовато, чтобы лишить иллюзий, объяснять сложности такого рода отношений. Резкость тона иной раз приходилось держать долго, девочка откровенно страдала, случалось, в обиде уходила из школы вообще.

Иногда ничего не помогало. Были смелые натуры, кокетничали напропалую. У некоторых рано развившийся темперамент проявлялся сильно, открыто. Одна могла сообщить о своих чувствах всей группе, другая – повиснуть на шее с поцелуями прилюдно, как бы благодаря «историка» за уроки.

Наверное, сильное на них влияние оказывала ползучая сексуальная революции, происходившая в России. Эротические и даже порнофильмы крутили по разным каналам телевидения, кассеты ходили по рукам, и сколько ребят смотрело их, можно только догадываться. Такого же рода литература издавалась широким потоком, достать ее, как и журналы, было нетрудно. «Путы» сильно ослабились, у всех.

В полутьме класса смелая девочка могла вроде бы случайно схватить руку героя, стоящего рядом и прижать ее к своей груди. Иная, стоя рядом с его стулом, как бы заглядывая в журнал, могла прижаться бедром, животом к его плечу.

Гордиться тут нечем, иногда это можно объяснить отсутствием в семье отца. Такое случается во всех школах – при дефиците мужчин-преподавателей особенно.

Некоторые родители знали о переживаниях дочерей и относились к этому спокойно, поскольку «препод» внушал доверие. Случалось, мамы едва ли не одобряли чувства дочери, считая детскую любовь к «представителю прекрасного» не худшим вариантом. Пару раз мамы в нем видели зятя, даже приглашали домой, знакомили с мужем. Был случай, стыдно вспоминать, Женичка позволил таким иллюзиям зайти слишком далеко, и все пришлось спускать на дымящихся тормозах.



Наш герой чувствовал себя относительно свободно. И, хотя он жил в квартире по-прежнему, отдавал бывшей жене деньги, он уходил туда, куда ему было нужно. Тем более, что этого требовал его статус, он был обязан присутствовать на различных официальных и общественных (и, особенно, неофициальных) церемониях. Правда, он старался возвращася не слишком поздно.

С жалобами на отсутствие заработков художники шли к председателю постоянно. Поскольку чисто искусствоведческой работы было мало, время можно было посвятить производству Объединения, которым заведовал Карасик, директор мастерских. Средний по уровню дизайнер, «деловым» он не был, большую часть дня сидел, ожидая заказчиков, нервничал. Но последние почему-то не шли.

Долги бюджету росли, и Дилетант предложил правлению сдавать площади в аренду. – Да вы что, разбазаривать мастерские?! – взъярился директор. – Только через мой труп! – Двухэтажный особняк со станочным парком в подвале, в центре города! И стоит пустой! Ты, что – сторож?! Пошли, посмотрим, чем заняты помещения, – предложил председатель коллегам.

Большой двухсветный зал склада был практически не занят: на полу сиротливо лежала стопка ДВП, в углу – куча картонных коробок, две бочки с краской, на скромных стеллажах – кое-какая мелочь, наборы красок, кисти, бумага, холст.

– Используется на 10%, – констатировал наш герой. – Деньги лежат на полу, и этот половой вопрос надо решить сей же час. Здесь можно разместить офис, в два яруса, восемьдесят «квадратов». Материалы переместить в соседнее помещение, устроить там стеллажи до потолка. – Дайте мне самостоятельность! И я тут устрою производство! Нам, мастерским, Объединение не нужно! – заблажил Карасик. – Это я слышу каждый день! – наш распорядитель был в запале. – Так и говори – песня №1! Сэкономишь уйму времени! Кто тебе мешал развернуть производство раньше? Ты сидишь! Кладовщик сидит! Нормировщик не просто сидит, а заказчиков отпугивает, не знает, как обсчитать новую технологию! – Ты тоже сидишь! – Мне положено! Работаю с членами (Объединения)! – Я не отдам это помещение! – Правление тебя спрашивать не будет! Самостоятельности тебе никто не даст!

Не снимая курток и пальто, правление село в нищем и холодном кабинете. Сам удивляясь своей жестокости, оперируя цифрами, Женичка показал, что Карасик обеспечивает только убытки. Тот не сходя с места, написал заявление об уходе.

– Следущий вопрос, джентльмены, – проводил глазами дизайнера наш герой, – мы располагаем большим фондом произведений, закупленных у вас же. Недавно я влез в эту юдоль скорби, памятник художественному собесу в три яруса. Большая их часть – тиражная графика, дублирующая музейные экземпляры. Есть скульптура, прикладное искусство. Живопись есть неплохая, но условий для ее хранения нет – вы свидетели, что в здании температура – 6 градусов и спасаемся обогревателями, на них буквально сидим. Как жили в этом здании скульпторы, совершенно непонятно. – Двадцать лет зимой практически не работали, – подал голос Поморов. – У меня идет внеплановое обострение бронхита, – не упустил случая возвестить о своем героизме Женичка, – хорошо, привык на ногах переносить. Как Куров обходил проблему... – Некогда ему было, водка еще не вся выпита, левые дела не все устроены. – Я прошу правление разрешить мне продажу коллекции. Теперь вещи должны помочь нам выжить. Кроме того, от нас многие буквально требуют подарки – правительство, мэрия, разные организации, по разным поводам. Раньше они покупали вещи, теперь не на что. О каждом таком случае я буду сообщать, просить у вас разрешения. Как вы понимаете, после подарков что-то, например, льготы по творческим мастерским, просить значительно легче.

Члены правления все понимали. – Женя, – проникновенно сказал задержавшийся низенький и лысенький Гамлет Туманян, – ты сразу работать взялся. Возьми меня директором, у меня связи есть, наверху.

Туманян прославился в советское время многим. Он «выходил» в горсовете закрытую котельную и за счет Художественного фонда отремонтировал ее под мастерскую. Он частным образом делал надгробия. Для члена Фонда это был почти криминал, и, по слухам, его «заложил» Шакалов. Было устроено персональное дело, «делец» покаялся. Теперь эта история была лучшей рекомендацией.

 Туманяна действительно нашел заказы для мастерских. Потом заключили договор с двумя фирмами, сдали им часть площадей в аренду. Дилетант висел на телефоне, связываясь с предприятиями, которые еще имели деньги, ходил на переговоры. Съездил в один из районов, где еще жил богатый леспроимхоз, работа у бухгалтера появилась.



Много времени отнимали иностранцы, торопившиеся – при выгодном курсе валюты – познакомиться с русской экзотикой. Это были муниципальные работники, преподаватели, студенты. Приходились их принимать в кабинете у арендатора, не пожалевшем денег на евроремонт. К удивлению гостей, наш герой был одет почти прилично, понимал обращенные к нему вопросы на английском, и при ответе пользовался некоторыми, английскими же словами.

– Большой, почти европейский город, театры, музеи, много студентов. С такими людьми, такой культурой (их удивление было неподдельным, возможно, они ожидали увидеть оголтелый соцреализм), с такими полезными ископаемыми… У вашей страны великое будущее, – они делали логичный вывод. – Вот именно, почти европейский, – скепсис Женички был умеренным, – к искусству много претений, ископаемые не принесли нашей стране счастья. Согласен только насчет будущего.

Вскоре в городе появился Дэвид из музея реалистического искусства Солт-Лейк-Сити. Пользуясь редкой конъюнктурой, молодой коллега из США скупал по дешевке все, что было можно. В турне по городам России его сопровождали две русские девушки, величавшие себя искусствоведами. Они знали названия нескольких стилей и иногда к месту их употребляли. Но самое главное, они не говорили, где учились, и каков уровень цен. Волчьи законы рынка действовали во всю.

Как это ни удивительно, у Дэвида оказался отличный вкус. В фондах союза он выбрал четыре самых лучших полотна. Среди них были вещи начала 60-х – «Мурманский порт» Поморова. В большом полотне хорошо прочитывалось пронизанное железным духом концлагерной «зоны» настроение 40–50-х. Присмотрел также «Натюрморт» Майорова – удивительно светоносный и тонкий.

Да и две другие вещи были вполне… С холстами было жаль расставаться, как славно работали художники в это оттепельное время. Теперь Дилетанту предстояло ответить на сакраментальный вопрос: сколько стоит? Если б он знал…

– Коллега, вы ставите нас в невыгодные условия, – заявил наш делец, ощупывая языком внезапно выросшие клыки. – Давайте, сделаем так… Вы подумаете, какую сумму максимально можете выплатить. Мы советуемся между собой, и, если сумма нас не устраивает, сделка отменяется.

Дэвид почему-то нашел эти условия справедливыми. Он нервно побегал по залу пошептался с менеджерами, и сообщил сумму – 2200 долларов. Противная сторона, извинившись, удалилась на совещание.

– Продешевим, – затрепетал Туманян. – Жаль стало, не хочу отдавать, – сокрушался Поморов. – Боря, эта вещь давно не твоя… С другой стороны, музей – не последний в Америке. После этого, будем надеяться, другие приедут, прямо к тебе. – Давай поднимем цену, – снова вступил Туманян. – Послушай, принц, какую позу рожи мы будем иметь? Нарушим слово? Это же американцы. А так к нам еще приедут, бог даст. Я читал в «Литературке». Наши, в том числе эмигранты, до того сбили цены массовыми продажами, что вынуждены отдавать вещи за 500-600 долларов. А нам предлагают валюту здесь, наличными, за вещи неизвестных там художников. В иных условиях, конечно, за эти деньги я бы даже разговаривать не стал, но сегодня…

Дискуссии внимала группа набежавших болельщиков – слухи о заморских покупателях распространялись быстрее света. Вышедши к гостям, наш коммерсант объявил, что предложение оказалось ближе к предполагаемому минимуму, чем к «золотой середине», но поскольку условиях сделки установлены нами… Дэвид враз успокоился и попросил перейти к оформлению бумаг.

Деньги решили потратить на ремонт выставочного зала. – Давай сделаем своими силами, – вдруг предожил Туманян, – и доллары целее будут. – Капитальные работы, перепланировка, – напомнил Дилетант, – надо выгородить место для магазина арендаторов, хотели освоить подвал, освещение полностью сменить. Надо получить технические условия. – Все сделаем, – заверил директор, – займусь лично!

Он развил бурную деятельность. Были вывезены хранившиеся здесь холсты, листы, скульптура, рамы, стекло. Затем – библиотека, мебель. Были разобраны кабинет директора, кладовки, стеллажи: ломать – не строить.

Дальше оказалось сложнее – у рабочих не хватало квалификации, ремонт пошел рывками и с переделками. Как всякий, быстро загорающийся человек, Туманян очень быстро остывал. Деловая хватка, как оказалась, срабатывает у него преимущественно со «своими». В Объединение зачастили небритые мужчины, громко общающиеся на своем наречии. О выставкиах и продажах нечего было думать.

– Гамлет, в чем дело? – возмутился Женичка. – Приходишь, когда хочешь, рабочие стоят, заказчики договариватся с художниками напрямую, мастерские сели на мель. – Женя, честно скажу, – маленький ростом лысый принц сделал страдальческое лицо, – с утра та-а-к плохо себя чувствовал, я же старше тебя на пять лет. Надо заняться уринотерапией. – Обещаешь и не делаешь. Ты армянин или как? – Мамой клянусь, Женя, с завтрашнего дня…

Пришлось продать автобус и грузовик: все равно загрузить их было нечем, налоги на транспорт были большими, а контролировать шофера, который постоянно левачил, оказалось невозможным. Зато теперь можно было сдать гаражи в аренду.

Навалился с проверкой пенсионный фонд – работы для штатных оформителей не было, а трудовые книжки исполнителей лежали в сейфе, стаж им шел. Выплачивать пособие по сокращению было нечем, пришлось уговаривать людей увольняться. Все проходило очень болезненно.

Вот тут-то и начал свою компанию Шакалов. Он был недоволен всем: остался без заказов, без фактически ему подчиненного директора Фонда, без унижающихся перед ним членов худсовета, «простых» коллег, исполнителей. – Пусть еврейско-армянская мафия подает в отставку, – его мнение донесли доброжелатели.

– Среди своих он круче вареных яиц, – блеснул «базаром» принц. – Надо собрать на него чемодан компромата, – в духе времени поддержал его Женичка, – о его криминальных делишках. – Он в анкете пишет, что три года учился в «Мухинке», – посмеялся принц, – ни одного дня, детьми клянусь.

«Невысшего» образования стенснялись (Мечин, Луккинен и другие). На запрос Дилетанта : из института сообщили, что Шакалов был зачислен, но к учебе не приступил, поскольку был исключен «за действия, несовместимые со званием советского студента». Теперь, по крайней мере, у нашего героя появилась возможность не писать в монографии явного вранья на это счет.

Обвинения Шакалова были просты, как сырая репа: – Все в городе стремятся получить наши услуги, – гремел он на очередном общем собрании, – но председатель и директор увольняют людей, продают транспорт и оборудование, деньги крутят, разваливают производство для того, чтобы его присвоить.

Все это подкреплял примерами из жизни других областных Объединений, мастерских Фонда, где действительно были случаи мошенничества. Говорил трибун долго, цитировал начальство, газеты. Эта нудность, как ни странно, успокаивала. Недостаток аргументов явно восполнялся количеством слов.

– Все решения принимались на правлении, – вставши, заверил Дилетант, – все счета открыты для проверок.

 «Народ», среди которых, как обычно, было много пришлых, молчал. – Хоть я и не член Объединения, – поднялся Гриша Салнис, – позвольте мне. Надо внимательно отнестись к сигналу Шакалова. Я решил заняться скульптурой, я тоже жду заказа, а его нет.

Собрание молчало дальше. Туманян пробормотал что-то невразумительное, он был просто в истерике. Наверное, никакие объяснения и не были нужны. – Мы предупреждали, – Миша Яффа буквально купался в скандале, – администрация оказалась несостоятельной!

Дилетант знал, какие нравы воспитывает «кормушка», у него не было иллюзий относительно нравственности и обязательности «советского художника». Но что дело обстоит так печально, он не догадывался. Черт с ними, он укроется в своей школе…

– Я предупреждал еще раньше, – встал Дилетант, – Иванько утратил рынок и теперь мы расхлебываем. И как это делаем? Например, рельеф для С-кого леспромхоза, четыре раза переходил из рук в руки и никто не удосужился сделать хотя бы форэскиз. Налоговая инспекция вчинила нам штарф за аванс, как за кредит. Хотел бы напомнить, что все решения утверждались еще и на общем собрании. Если молчите вы, если молчат члены правления, если, таким образом, вы поддерживаете обвинения, то я готов подать в отставку. Кандидатура нового председателя известна и мы его вполне заслужили.

Теперь наслаждаться мог он. Сообразив, что ждет «коллектив» при Шакалове, собрание зашумело. Поднялся, наконец, Чекасов. – Друзья, тише, тише… все было коллегиально, – признал он, – все деньги приходовались и направлялись на наши нужды. Надо дать правлению доработать, …но можно провести проверку. Давайте включим в комиссию Шакалова, Салниса и, конечно, Ольгу Хуттунен.

…Последняя самозабвенно рылась в протоколах, счетах. Усилия Гриши были формальными. В качестве оправдания своего поступка перед учителем, помявшись, он выудил из бумажника справку, свидетельствующую его неполную адекватность. Комиссия «глубокого бурения» работала месяц. Она перевернула гору бумаг, замучила бухгалтера, допрашивала некоторых оформителей и «членов». Туманян скрывался дома по причине исключительно плохого самочувствия.

Объяснялся с контролерами и наш герой. Как можно было понять, более всего их удивили пунктуально ведущиеся председателем протоколы – он их восстанавливал после заседаний, по памяти. Речи главного обвинителя были изложены во всем их многоцветии, едва ли не мазохистски, даже более резко, чем они прозвучали. (На них, впрочем, давались еще более убедительные, порой садистские ответы.) Разумеется, комиссия ничего не нашла.

Пораженный этим обстоятельством, подписывающий акты проверок, Шакалов протянул Дилетанту крупную вялую ладонь. В ответ наш герой развел руки: еще не все окончено. Бумагу зачитали на общем собрании. Надо отдать должное обвинителям – они пришли. После чтения наступила драматическая пауза.

– Результаты проверки и не могли быть иными, – возвестил наш праведник. – Никаких торжеств мы устраивать не будем. Но я и Туманян были названы проходимцами и воришками. Шакалов знает, что такое бездоказательное обвинение. И представляет, что надо делать в таких случаях.

Собрание снова затаило дыхание. Впервые всесильному Шакалову бросалось требование сатисфакции, вот она, перестройка, знать не зря устраивалась! «Зверик» медленно потянул вверх свое грузное тело, глаза прятались за стеклами очков: – Ну, я не говорил именно так… Я зачитал речь Сидорова, слова оттуда, по другому поводу. Я говорил «как проходимцы, как воришки». Это не одно и тоже…

Шакалов поводил глазами, пожевал безгубым перекошенным ртом, погладил убегающий назад лысый череп. Сегодня сбор «членов», музейщиц, журналистов был рекордным. Все сидели потупив глаза, у многих казуистика обвинителя вызвала слабые улыбки. Пауза снова затягивалась. – Ну, хорошо, я приношу извинения.

Промямлил что-то невразумительное Гриша, но что с него было взять... Ольга пряталась за чьими-то спинами. – Вопрос считается исчерпанным, – лишенным эмоций голосом сообщил Женичка. – Переходим к следующему пункту повестки…

После собрания, многие подходили к Дилетанту с поздравлениями. Скупой на комплимент Туманян, и тот не выдержал: – Ну, Женя, ты мужик. Такого не могло быть. … – Будет еще не то.

Поздравил и Лев Луккинен. Он все время держался в стороне от злобы дня, но решил, что самое время поощрить нашего героя своим доверием: – Зайди, пожалуйста, ко мне в мастерскую. Я делаю работу на конкурс, памятник Зимней войне, «Крест мучеников». Надо посоветоваться.



Приглашение обязывало. Хозяин был в валенках и ватнике. В холодной мастерской на станках стояли три эскизных композиции, в основе каждой – крест. В одном варианте горизонтальную перекладину обнимали двое мужчин, в другом – две женщины. Третий вариант являл странное сочетание православного и лютеранского креста. Видно было, что вертикальная стойка зрительно не выдерживает этой нагрузки.

– Лев Фомич, надламывается, вот здесь, у основания. Вроде бы заманчиво, но слишком много геометрии, запутанно… Да и наши-то все, считай, были атеистами. – Да-а-а. И настоятель не одобрил. А финны сказали, что на этот вариант они деньги собирать не будут. – Вот это победит, – Женичка ткнул пальцем в «женский» вариант. – Помяните мое слово. Смотрели северный модерн, а Лев Фомич? Камин со спинами был… (Автор явно смутился и промычал нечто утвердительное.) А что, не худший образец. Только вот затылки, зады смущают, все так глухо. Может быть, головы в профиль повернуть? Да и фигуры надо бы пролепить… Или?

Можно было догадываться, чего стоит академику слушать все это; конечно, он помнил, как своими руками задушил монографию о своем творчестве: – Спасибо… Ты в составе конкурсной комиссии? Неловко получилось. – Полноте. В любом случае я буду абсолютно беспристрастен. Просто я знаю примерный состав участников. Хоть все подано под девизами, а рука, уровень каждого известны. Скоро выезжаем на место, там все и решим.

Метр показал некоторые другие свои вещи. Что ж, это были достойные портреты. Он погоревал: – Вот, жизнь проходит. Сколько ушло на полку… – Ну, жизнь вас не обидела. А чем еще занимаетесь? – Знаешь, увлекся теософией Блаватской, посмотри, как книги хорошо изданы. Недавно купил. – Мутная концепия, большевизмом попахивает. Все та же теория всеобщего насильственного счастья в бедности. И Рерих туда же. – Что-то ты уж очень критически настроен. – Статья была... Доказывается, что он был агентом ЧК, а интересы у большевиков были широкие, вплоть до тибетских секретов бессмертия. Иначе бы его не отпустили. Тут, в горах, художник и кончился. – То есть как? Он же популярен. – Белый снег, синее тени, розовый закат. Мотивы все узкие, не живописные, хоть что присочини. Я всегда говорю, что живопись есть явление равнинное и среднеширотное. Только здесь возникают оптимальные свето-цвето-воздушные взаимодействия. – Ну, это ты хватил, бывают же разные колориты. – Лев Фомич, у вас же опыт… ваши натюрморты и некоторые пейзажи до сих пор ничего не утратили. Или декоративность–монументальность–графичность – или живописное качество. Оно либо есть, либо его нет. – А как же «масло, холст»? – Помните, выставку Рерихов привозили? Постоянно, даже в портретах, они срываются в тон, а в пейзажах – в «чернила». – Действительно, я тогда еще задумался, натура такая, наверное. – Так выбирай мотив. А то получается, что если Рерихам позволена «химия», то мне, Васе Пупкину позволено все. Оттого, что навытворял Дали, живопись природы не изменит. Нельзя отрываться художнику от пластического языка, это как родина… и от нее тоже. – Как ты все-таки резко. – А иначе предела упрощениям и халтуре не будет, сыты по горло.

Да, постарел Лев. Когда-то он судил столь же строго. – И к «Морс-контакту» вы относитесь как к детям, – продолжил наш максималист, – а ведь они отцы все. Аркадьева просто жаль. Пришел из Академии художеств, была хорошая графика. А как кончился запас детских впечатлений, так и... Вот и погнал какую-то эклектику. И пошла теоретизация, как у чумового Копцова, да с аплобмом.

Искусствовед был зол на талантливого Аркадьева. Тот не раз, в хорошем подпитии, на «междусобойчиках», пытался оправдать свой уход в постмодернизм, оперируя то Хайдегером, то Сартром. Дилетант ловил его на каждой фразе, с трудом поворачивал к конкретным вещам – и все мимо денег... Не хочет человек идти в жизнь, к людям, тут он наговорит кучу слов-арестантов.

И других за собой тянет. Серенького было не жаль. Он закончил техникум по оформлению тканей, вообразил себя живописцем, делал цветной набрызг на холсте. – У нас, в Иванове, художников готовят еще в ПТУ, – сообщил он. Приятно осознавать, что кто-то подготовлен хуже тебя.



Чаплыгин, молодой мэр Р., города с большими долгами и неясной перспективой, собрал совет. На «большом хурале» присутствовали чиновники, директора предприятий, бизнесмены. Как председатель Объединения попал сюда и Дилетант. Зал обкома профсоюзов был полон. Мэр попросил каждого, кто хочет, изложить свои посильные соображения.

Зал молчал, пауза затягивалась. Наш герой поднял руку, он испытывал смущение, но не упускать же возможность. Обрадовав, очевидно, президиум, он взобрался на неудобную трибуну.

– Это у меня привычка такая, – пояснил он малознакомым людям, – у нас на обсуждении выставок тоже люди не могут сразу разговориться, так я всегда лезу вперед, задираю художников и почтенную публику. Так что не обессудьте... У нас производство мизерное, но эта та капля воды, в которой все видно. Именно: налоговая система носит драконовский характер. Как и положено в нашей стране крайностей. Только успевают предъявлять суммы штрафа, накручивать санкции – которые невозможно выплатить и от которых ушлые люди успешно скрываются. Сплошное лицемерие, как и в оплате труда. Несмотря на политические трансформации, реформы, государство испытывает все те же иллюзии. А именно, что всех и у всех в кармане можно сосчитать, и львиную долю отобрать. Напрасные мечты, законы экономики непобедимы, тут Маркс прав. Рынок меняет цвет, и все тут. И при социализме уж на что был репрессивный аппарат, а закон обходили со свистом. Даже в США, с их отработанной налоговой практикой, объем черного рынка, по оценкам, превышает 40% ВНП. У нас ситуация зеркальная, если быть оптимистом. В итоге главные, огромные денежные потоки крутятся в стороне. Это дурная кровь, не приносящая пользы хозяйственному организму. В основном это торговый капитал, который не может легализоваться, пойти в производство. Дикая, утаенная, не находящая применения прибыль возбуждает преступность, она же, прошедшая мимо налоговой кассы, есть причина бедности бюджетников, культуры, образования. Понимаю, кадры сырые, технологии не отработаны – надо терпеть. Рецепты известные. Надо победить фискальную инерцию, предпринимательству, на каждом уровне должны быть предоставлены все возможные льготы. Особенно для организующих производство. На муниципальном – обязательно. Это рабочие места, зарплата, все те же налоги, в конце концов. На краевом уровне – точно также. Наконец, надо давить на государство, такое впечатление, что оно никуда не торопится. Все запрягаем, а ведь давно пора ехать. Мне кажется, что предприниматели – наши люди, почти у всех отзывчивая душа. Чем в чулке деньги хранить, пустят на развитие, на доброе дело.

Аудитория сочувственно гудела, с чувством исполненного долга Дилетант вернулся на свое место. И тут люди пошли на трибуну, говорили уже о конкретных цифрах, законах, отношениях. Было впечатление, что лед тронулся. Как же он был наивен.



Руководитель края, Самойлов, бывший секретарь обкома, учитель географии по образованию, не прославился ничем, кроме поездок в Москву за деньгами. Он вознамерился быстро установить «Крест мучеников», заполучить на его открытие финского президента, само собой – Ельцина, отметиться рядом, подняв собственную значительность, выбить еще какие-нибудь льготы.

Жюри в полном составе спешно отправилось в П. Денег на командировку дали мало, ехали в плацкартном вагоне, спорили, уже привычно, о судьбах России. Вознесенский, ставший недавно депутатом Совета, также привычно обличал «Москву». Было странно наблюдать, как тонкий, умный, диссидентствующий еще недавно архитектор, войдя в «элиту», начинает оправдывать непосредственное начальство.

– Эрик, но если ты лично, и все депутаты такие патриоты, что вам мешает принять умные законы? – Какие это? – Ну, местные, для бизнеса, льготы. Как это сделал Прусак в Новгороде. – Всей стране трудно! – Чисто совковая гордость трудностями. Там с инвестициями гораздо лучше, чем у нас. – Бизнес скрывает доходы! А с такими разговор суровый! – Узнаю обкомовский стиль! Никто на вас ломать хребет не будет, не тешь себя и свое собрание. – Со временем всех обломаем! – Почему на Западе большинству выгодно работать честно? А у нас – не обманешь – не выживешь. – Пусть больше пашут! – Инфляция обесценивает все усилия – чем больше зарабатываешь, тем больше теряешь. – Что же это они все в коммерцию вдарились? И не уходят! Хорошо, значит! – Эрик, помнишь, я делал телепередачу? И как ты говорил о комбинатах? Им выгодно гнать одну-две панели, хоть из золота, они и навязывают вам, обществу свою архитектуру. Даже КПСС ничего с ними не могла поделать. А уж теперь… Производство сейчас невыгодно, понимаешь? Рынок становится серым, черным, каким угодно. Поэтому я и сижу в школе, и кредитов в банке не беру. И если у нас все правильно, почему ты в бизнес не идешь?

В соседних отсеках вагона установилась тишина, все внимательно слушали. – Этот вопрос провокационный, – почему-то в духе Жириновского громко заявил оппонент, – и я отвечать на него не буду! – (Да что их, инструктируют одинаково?) Эрик, ну сколько можно терять время? Сколько можно побираться в Москве, на Западе? Стыдно… И, если я тебя провоцирую, а ты прав, то ответь мне достойно, и все дела.

Вознесенский молча начал укладываться спать. Было понятно, что хваткий рефлекс вчерашних обкомовцев и «примкнувших к ним» сильнее всего. Грустные игры, Россия.

(Вскоре Самойлова обвинили в том, что он раздает элитное жилье близким людям. И он «продал» своего менее ценного союзника: – Ну что вы вцепились в министра финансов. Я и Вознесенкому помог получить четырехкомнатную квартиру. Он тоже депутат.

Успешно перевел стрелки, как это называется. Эрик кое-что понял, но на новых выборах в депутаты он уже не прошел.)



Как и предрекал Женичка, жюри присудило первое место «женскому» варианту Луккинена. Замечания Женички в протокол не вписали. Скульптора стали буквально гнать в шею, но ни в Москве, ни в Питере исполнителей найти не удавалось. Со свойственной ему вальяжностью мэтр ходил по инстанциям, собирал по этому вопросу советы, водил за собой министра культуры, рассказывал обо всех перипетиях Дилетанту.

– Лев Фомич, давайте делать модель у Геннадия, – предложил наш менеджер, – и пустующую мастерскую загрузим, и ваш брат что-то заработает, и мы. – Все понимаю, – раздумчиво покряхтел академик, – да здесь места маловато, нужного отхода нет. – Тогда в керамической мастерской, есть поворотный круг, печь вынесем, все равно ею не пользуются. – Правительство не хочет платить Объединению процент. – Уменьшим начисления до минимума. – …Придется брать Шакалова. И его мастерскую.

Наш герой был как молнией поражен: – Так это будет намного дороже, чем у нас, и дольше, – заметил он, спрашивая, по существу, понимает ли Лев Фомич, какие могут быть у него неприятности. – Выхода нет, – грустно заметил ваятель, – здоровье уже не то. – Шакалов ведь торгуется до последнего, а потом копается в каждой мелочи. Не дай бог еще разругаетесь… Возьмите Копалова в исполнители, а меня – в подсобники. – Ты же знаешь, как с Мишей, дышать ему некогда, все говорит. – Это гораздо лучше, чем молчание Шакалова. – …И так думал, и этак. Придется к заклятому другу.

Вот же местные кадры, а равно типы. Прогноз Дилетанта оправдался довольно скоро и трагическим образом.



Поступавшие в «универ» ученицы делали Дилетанту рекламу: студентки приходили на уроки в школе, разговоры с ними на самые разные темы порой затягивались надолго. «Филологини» пригласили Женичку на вечер, посвященный памяти Тарковского. Он честно предупредил, что о режиссере у него мнение сложное, и оно для этой цели мало годится.

– Вот и хорошо, у нас же плюрализм, – обрадовалась организатор, давняя знакомая темноглазая и темноволосая, хрупкая умница Варя из университетской библиотеки, – киноведов в городе нет. Поспорим.

…Долго говорил артист Донецкий, снимавшийся в одном из фильмов Тарковского, в эпизодической, хотя и яркой роли; он вспоминал мелкие и мельчайшие детали творческого процесса гения. Затем выступил профессор Еловой, занимавшийся научной фантастикой в литературе. Говорил с апломбом, привычно, зная, что студенты никуда не денутся. Специфику кино он знал слабо, но это его нисколько не смущало.

Женичка рассчитывал, что на его выступление времени не останется, но Варя все-таки подняла его с места. Аудиторию нужно было взбодрить.

– Я посмотрел «Иваново детство» в Тбилиси, летом 1962 года, в пустынном зале Дома офицеров, на дневном сеансе за 20 копеек, ел мороженное в вафельном стаканчике, – признался он. – Все отпечаталось... Я читал первоисточник. Есть у меня такой недостаток, читаю также сценарии. Режиссер претворил литературу в иную пластику. Самостоятельная, очень «киношная» поэтика. Красивые вставки – как, например, широко известный эпизод с яблоками. Какая работа светотени! Даже не хочется задавать вопроса: кто мог разгрузить автомашину плодов в нужном месте… Одна из самых страшных сторон войны (помните о детской слезинке у Достоевского?), трагедия извращенной, растоптанной души ребенка. Я был горд за наше кино, за нашу страну. (Аудитория и «президиум» согласно кивали головами.) Такое время было, оттепельное. В кино пришел замечательный режиссер, и я с нетерпением ждал следующих его фильмов. Я краем уха слышал о его проблемах. И прочитал, наконец, сценарий «Рублева» в «Искусстве кино».

Аудитория внимательно слушала, наш киноман перевел дух, понимая, что сейчас он затронет святое святых, и ему это не простят. – Я не буду распространяться о достоинствах ленты, о них уже сказано. Дальше мой разговор будет, вы скажете, очень личным – хотя я не считаю, что он от этого становится необъективным. Я ревниво отношусь ко всем произведениям, посвященным художникам. Серьезного рассказа не может быть вне раскрытия творческого процесса – в данном случае гениального живописца. И что же? Тарковский эту проблему обходит. Бесконечные разговоры главного героя – в движении вокруг камеры – несколько натужное, выстроенное нашими современниками умствование. (Студентки потупились, некоторые парни-студенты проткнули Дилетанта возмущенными взглядами.) Оно не объясняет парадигму Рублева, идеи братской любви, которая должна была объединить враждующие русские княжества, людей. Идеи, выраженной в фресках и иконах Рублева. Не в лоб, а через высочайшее состояние ума и чувства Рублева, художника, который знал свою ответственность перед народом, вел за собой. Образы, не уступающие, на мой взгляд, итальянскому Возрождению, – в которых лирическое и экспрессивное сливаются с неповторимой органичностью. Фильм представляет собой цепь новелл. Интересных более или менее; но, составленные вместе, они не кажутся целостностью – а ведь ее достигнуть куда труднее. Новелл, снятых порой очень красиво. Опять превосходная работа со светом. И не очень приятная для меня интонация режиссера, рассказывающего о далеком прошлом с апломбом единственно посвященного… Подобно тому, как Балашов, в своих исторических повествованиях, «сверху», одаривает нас густой, содержательной – но отстраненной от читателя и не пережитой «чувственно» – информацией.

(Еще недавно читателями-покупателями Балашов котировался высоко, хотя почему-то ниже совсем уж «желтушного» Пикуля. Последнему Женичка изначально не мог простить откровенно содранного «ПК-17». А уж просто гнусная по отношению к женщине книга «Три возраста Акиро-сан» – представлялась ему и вовсе началом всей нынешней «чернухи».) Возмущение аудитории, кажется, подбиралось к точке кипения. Студентки переглядывались и шептались между собой, с разной степенью враждебности посматривая на Женичку. Его несло дальше, он, наивный, рассчитывал их убедить.

– «Зеркало» я смотрел на случайном дневном сеансе, слухи о котором долго ходили среди местной интеллигенции. Это полотно, естественно, менее широкое, чем «Иван». Что здесь было бесспорно хорошо, через скупые детали воссозданно – настроение времени, узнаваемая среда. Что здесь было прекрасно, так это операторская работа – Рерберг не уступает Юсову. Если был возможен такой «Оскар», я бы дал его фильму за великолепную живопись в кадре, светоцветовые эффекты. Некоторые из них, пожар на хуторе, вода в стеклянном баллоне, до сих пор стоят в моих глазах. Без Тарковского кадры вряд ли состоялись бы. Он – великий режиссер.

Аудитория снова согласно закивала головами: видимо этот наглый тип любит подергать публику. Этакий драматический сценарий выступления… И точно, следующим пассажем наш Киноман явно подставился.

– Это даже компенсировало отсутствие целостности фильма. Он снят как цепь эпизодов – иногда тонко выстроенных, порой блестящих. Это все. После фильма я долго ожидал от Тарковского новое, проблемное кино, посвященное современности. В ней было столько больных вопросов. Ведь был возможен в то время, например, «Июльский дождь». Но режиссер уходит от них, это, к сожалению, и есть «Солярис». Этот фильм пересказывает запредельную идею. На «мозге–океане» развитие фантастики заканчивачается вообще. Если только возможна идея «Мозг-Вселенная». То есть Бог.

Дилетант оглянулся, Еловой, оказывается, уже закипел: – Почему вы считаете, что фантастика – это какой-то низший жанр? – Но это же иллюстрации к Лему, а не самоценный киношный образ… Точно также оцениваю «Сталкера». Опять хорошая проза, с философскими планами. Почему же все время Тарковский цитирует произведения изобразительного искусства? Вне кинотектста? К чему эти иллюстрации? То Дюрер, то Рублев, то Брейгель, то Леонардо, то Франческа… Это из художественной школы, где он учился. Но эти ссылки ничего не прибавляют. Его цитатничество сыграло большую и дурную роль в моей епархии, оно также некорректно, как вывешивание поясняющих текстов рядом с картиной. Каждый может трактовать ее в любую сторону. Не можешь все сказать в ней – никакие «объяснительные» не помогут. Даже Тарковский не может извлечь смысл из сопоставления: статическая репродукция – динамический киноряд.

В аудитории были слышны отдельные нелицеприятные фразы («что он вообразил», «позволяет себе»). Часть «президиума» грустно смотрела в стол – подобный разнобой выступающих еще совсем недавно был немыслим. Так топтаться на святом…

– А чем вы недовольны? – удивился Женичка. – Тем, что я заставил вас думать? У нас свобода мнений, позвольте напомнить. Неужели вы не рады испытать шедевр на прочность? Так вот, о «Сталкере». Герой, лежащий на кочке, среди воды, любование нищими фактурами, распадом, кучи шприцов в текучей воде, гниющее железо… Бог с ними, многозначительными, не без манерности, символами. Аллюзия советской действительности? Не обязательно, потому что все внешне. Такое впечатление возникает всегда, когда фильм не создает внятную, параллельную современности коллизию, не дает важных для зрителя, нужных сегодня импульсов, ответов. Мы можем говорить по поводу фильма «за экологию», притягивать другие актуальности за уши, с одинаковой успешностью. В своих высших проявлениях фантастика – это достойный жанр, который я очень уважаю, потому что он более убедителен, чем сама реальность. Возьмите Демона Врубеля. Образ, в котором было предсказано, «предчувствовано» крушение, «обнуление» индивидуальности в катастрофах 20 века. В высших проявлениях искусства вопрос об эстетическом жанре снимается. Мне кажется, многое объясняется тем, что Тарковский снимал не то, что ему хотелось, а делал фильм «против» советскийх реалий. Этого мало. По живописному опыту скажу – на негативе большой образ не построишь. Не построишь его и на ностальгии, это не по-мужски – бесконечно страдать, тем более, что герой в любой момент может вернуться на родину. Нужно созидательное действие. Опять-таки скажу, что в «Ностальгии» некоторые кадры интересны, просто великолепны…

– Почему это вы взялись судить гениального режиссера? – встал наиболее возмущенный студент. – А почему вы взялись его безоговорочно хвалить? – обрадовался Женичка. – Нужно ли вам, будущим преподавателям, теоретикам, бесконечный елей, вместо многопланового восприятия? Думаю, в этом сам Тарковский не нуждается – почитайте его воспоминания, то, что он пишет о метафоре, как о компромиссе с самим собой. И, потом, я не сужу, я стараюсь анализировать, не забывая отметить достоинства фильмов. Вы забыли? Я могу повторить… Я понимаю, вам слушать это непривычно. Постараюсь закруглиться. Да, о «Ностальгии». Прекрасные пейзажи настроения, но очень много воды. О «Жертвоприношении». Притча носит вневременной характер – очень специфический, лаконичный жанр, другой масштаб, она не может стать основой киноповествования. Думаю, что работа с оглядкой на западного зрителя, спонсора лишала художника точности. В фильмах опять-таки есть много превосходной натуры, ярких эпизодов, частных актерских удач. Но, принципиально, насколько конструктивны для сюжета различные фобии, герои со «сдвинутой крышей»? Меня покоробила сцена самосожжения Доменико. Зачем нужно при этом тревожить античный монумент? Движения каскадера чуть ли не пародийные. И Тарковский их прощает, хотя трагизм коллизии подрывается изнутри. Шведы истощают себя многоговорением совсем по Достоевскому, философствование чисто внешне. Актеры суетятся. Особенно в сцене пожара, опять же пародийно. Но в шведском ли это характере – обратить в дым полмиллиона крон – можно было отдать дом бедным. Поливать сухое дерево – опять притча, другой это жанр. Все могу понять – болезнь Тарковского, слабости сценариев. Но то, что неточно называется авторским кино, самовыражением, и то, в частности, что нам демонстрирует теперь Сокуров, не может стать подлинным творчеством, поскольку отчуждение художника от современности создает вместо полнокровного образа сумму условностей, холодных знаков.

Аудитория разделилась, некоторым девушкам, теперь, похоже, импонировали некоторые мысли и бледность, горящие глаза Дилетанта, вошедшего в раж. – И все-таки я посоветовал бы вам быть скромнее, – подал голос, не вставая, возмущенный студент. – Надеюсь, ваш совет бесплатный? – разозлился Женичка. – Вам не нравится, что я нарушил табель о рангах, лишил ваше сознание привычных стереотипов? Так встаньте и на аргументах докажите, что я не прав.

Студент предпочел удалиться. Донецкий, а затем Еловой, успокаивая аудиторию, вяло поставили под сомнение оценки Дилетанта, а Варенька поспешно закрыла обсуждение. – Какой вы, однако, Е. С., – посетовала она, – обязательно ежа под череп запустить нужно. – Я вас предупреждал. И вы не раз слушали меня на философской секции. – Да уж, помню. Потребовали дискуссий на партсобраниях. И это в то время. – Не могу простить вам пассаж против фантастики, – подошел профессор. – В возрасте до 30 – очень полезное чтение, – успокоил его наш герой, – позже понимаешь, что и здесь есть высокая образность, и есть поделки, ремесло. Законы жанра культуры надо чтить, как уголовный кодекс, и художнику, и критику, и зрителю. Незнание не освобождает. Наоборот.



Шум от обсуждения прошел по университету, отразился в многотиражке. Одна из будущих филологинь зачастила к критикану на уроки. У нее были прекрасные темные волосы и ничем не выдающееся лицо. При этом она была высока ростом, стройна. Цену она себе знала и цена эта была высокой. Это заводило.

– На какой теме будете специализироваться? – спросил он, когда они вышли из школы; кто кого провожал было неясно. – На Достоевском. – У Осипова? – Вы его знаете? Один из крупнейших… – Он вас, конечно, доведет и до диплома, и до степени. – Вы как будто не одобряете? – …Не нравится мне Достоевский. – Но почему?! Даже странно слышать. – Самое главное – его эмоциональность. Истерическая, каторжная, блатная. – Но на Западе именно его считают выразителем нашей души. – Вот именно, американцы, кто угодно. Вообразили себе некий конструкт и думают, что уловили национальный характер. – А вы считаете иначе? – Конечно. Совсем не такой наш человек. И мягче, добрее, и совсем не истерик он. Даже по пьянке… Да и «творческий метод» Достоевского для меня сомнителен. – Даже как-то странно слышать от простого читателя, не литературоведа, такую категоричность. – Если только хотите… Бесконечные переливы, скачки настроений, точек зрения вместо подлинного психологизма, повороты «за» и «против», все уходит в долгие разговоры. Совершенно не считающееся с возможностями читателя, его восприятия, письмо. Сколько раз пытался себя заставить дочитать… Словесная ткань, разваренная до клетчатки. Нередко моего закаленного внимания даже на один монолог не хватало. А уж в целом… Объемы, далеко превышающие критические. – У него были большие долги, он и писал так. – Ничего лишнего – вот закон искусства... Кто он больше – паталогический игрок, картежник или литератор, профессионал – человек долга? Думаю, что одно исключает другое. – Настоящий художник – всегда человек крайностей. – Это писатели так себе и нам живописцев представляют. У меня к вашим коллегам большой счет по этому поводу. И к Перрюшо, и к Бондареву, и к… – имя им легион. Этакий бумажный романтизм, сочиненные страсти, в клочья… У мастера всегда должен быть баланс эмоционального и логического. – Вы бы написали о художниках, тогда бы мы поговорили. – Если говорить только о монографиях, то у меня их две, и обе – о московских живописцах. – ?.. – Вот именно. Хотя это не беллетристика, а искусствоведение, характеры я пытался вылепить. Так вот, о Достоевском. Гнал он тексты в газету, в номер. Лихорадочный поток, потоп, соответственно – стиль. Но это уже иллюстрация к проблеме целостности вещи.

Филологиня задумалась. По-видимому, ей уже рисовался союз, основанный на единстве взглядов, на ее, естественно, предпочтениях. Разговор оказался для нее холодным душем. – Я думаю, Е. С., вы попали под влияние некоторых публикаций. – Вы про «Новый мир»? – А что там? – Надо успевать смотреть. Последние номера, они как-то меня поддержали. – Я, конечно, остаюсь на точке зрения моего учителя. – Разумеется. Я вас сильно разочаровал? – …Не ожидала, честно сказать.

Больше ее Женичка не видел.



Он, как истинная «Рыба», постоянно сомневался и считал варианты. Наш Образованец никогда бы не отдал свои рукописи в Москву, в «Образование», если бы не рассчитывал, что еще один «антикаганец» в первопрестольной пригодится. Еще он рассчитывал на смутные времена, в которые такие же случайные люди, как он, получали шанс. Но наш игрок грубо ошибся – границы епархии по-прежнему бдительно охранялись, людей с улицы к алтарю не подпускали.

Чего уж приятного, читать отзывы профессора Моржеуса, который искренне недоумевал, почему (к какому разврату ведет перестройка? – читалось между строк) какой-то безвестный провинциал, без ученой степени, осмеливается беспокоить солидное издательство, школу в целом, берется решать глобальные проблемы культуры в «Сумме творчества».

Ему, доктору философии, ничего не хотелось анализировать по существу и опровергать. Тон рецензии был безапелляционный, рукоприкладский (огульная ревизия, не считаю нужным аргументировать, пусть автор почитает Х и У). Он делал это в лучших советских традициях.

Что касается «Книги о живописи», то Моржеус указывал на аналогичные издания (с 1958 года!), которые сохранились у него на полке. Обходился вопрос о соцреализме, «из-под» которого были написаны эти книжки, о логике развития пластического языка, о судьбе русской школы, о том, что изданий подобного рода сегодня просто нет.

«Не вижу необходимости» и все тут. Мы в Москве сами настрогаем текстов. Кто напишет (работать бесплатно желающих сейчас нет), что напишет (искусствоведческая мысль давно ходит по порочному кругу, истощена). Кому напишет (очень трудно сделать научно-популярную книгу для школьника, широкого зрителя) – все это рецензента не волновало.

Наш Подвижник чувствовал себя вывалянным в смоле и перьях. Конечно, все там повязаны друг с другом. Есть «свои» авторы, крутятся большие деньги, с чего он решил, что его впустят в этот круг. Ощущая себя дураком, испытывая острые и гадостные чувства, он позвонил заведующей редакцией:

– Лариса Степановна, вы же видите, рецензии, оценки немотивированные, мне предлагают чужую колодку, как единственно верную. Согласитесь, сравнения с рецензиями Пивнева и Лопатина никакого. Тоже ученые, я вам не кота в мешке предложил… Где свобода выбора для преподавателя, школьника? – Е. С., мы не можем обойти университет, а другие отказались читать. – Во всей Москве не нашлось? Что этот философ понимает в живописи? – («Завша» явно смутилась.) Ну, мы заодно дали почитать. – Абсолютно не его материал. С тем же успехом дали бы прочесть математику. Да нет, он бы лучше разобрался… Может быть, мне позвонить директору издательства? – Будете писать контрдоводы? – Не хочу подводить вас, да и тратить время. А если я найду деньги, напечатаете все, как есть? – Да, да, Е. С.! Тут у нас было совещание, на таких условиях печатаем все! – Я разговаривал с одной фирмой, возможно деньги найдутся. – Это было бы здорово! Мы бы дали хорошее оформление, цветные репродукции! – Я позвоню вам…



Все следовало еще раз обдумать. И утешиться. Ничто этому так не помогало, как... ученицы. Они вырастали в очень симпатичных, нередко влюбленных в него девушек. Чрезвычайно целебные ванны для самолюбия. Сюда же, в школу, приходили выпускницы средних школ, рисовали гипсы – готовились к поступлению в училище или вуз. Они просили посмотреть, подсказать, иногда слишком часто просили. Некоторые выпускницы, повзрослев, даже намекали на возможность длительных отношений, а то и приходили «отдавать долг».

Немногие из них (мальчики – гораздо реже) блестяще осваивали историю и теорию искусств – в рамках школы, конечно. Еще реже кто-то готовился на искусствоведческий факультет, этим девушкам были необходимы консультации. Проходили они наедине и были чреваты… И тем обиднее было узнавать, что они поступили, например, на медицинский факультет. Однажды об этом его известила очаровательная умница Ульяшова.

– Вот, оказывается, куда мы готовим детей, – Дилетант не удивился, – очень жаль, мы могли заняться интересными проблемами. (Как ни сдерживал себя наш герой, а его взгляд жил своей жизнью и смысл его легко читался.) – Это не специальность, считает мама, – блестя глазами-вишнями, объясняла ученица, – и потом… Я хотела бы стать врачом, чтобы заботиться о вашем здоровье. У вас же бронхит, я знаю.

(История повторяется. Нашему Казанову только за десять первых лет работы в школе пришлось выслушать признание в этой форме три раза. – Спасибо, – кротко молвил наш собиратель нектара, – мне очень приятно. Но я – я практически здоров, что скажут твои родители, сначала войди в студенческую жизнь, это самый лучший период в твоей жизни, давай отложим этот разговор. Можно было и просто «не услышать» признание.)

Было сильнейшее искушение поймать девушку на слове, она этого ждала. Но уж слишком красива была девочка, надо быть реалистом, не по твоим она недостаткам…

С нараставшей акселерацией бороться было трудно, но можно было минимизировать “педагогический брак”. Он как можно скорее прерывал отношения, могущие перерасти в нечто глубокое. Этому помогало многое: вечно возникавшие в союзе склоки, обсуждения выставок, ревнивая пишущая машинка нашего героя, летние каникулы, командировки по делам Министерства или Объединения… и, наконец, просто совесть, остатки которой иногда заявляли о себе. От вопросов коллег Женичка отделывался двусмысленностями (ученицы должны в школу идти с желанием, хорошего учителя ученик любят, контингент надо сохранять и т. п.). Срабатывала мужская солидарность; у женщин, наверное, были свои соображения. Влюбленным ученицам наш нарцисс ничего не обещал, иногда позволял себя проводить…

Наиболее смелой оказалась всегда модно одетая, среднего роста и внешне довольно милая В.Ф., атаковавшая преподавателя в течении двух лет. Ей было уже шестнадцать, когда она, майским днем пришла в класс, села рядом с Дилетантом, за его столом – он вел в это время экзамен («Буду принимать вместе с вами!»). Далее она схватила нашего героя за кисть руки и утащила ее под свою короткую юбочку.

Узенькие трусики не были помехой для процесса, которым она управляла. Это не могло не увлечь Женичку, который был озабочен только тем, чтобы не отключиться, и чтобы отвечавшие на вопросы мальчики не заметили, как влияет на экзаменаторов происходящее под столешницей.

К счастью, процесс оказался достаточно скоротечным. Как В.Ф. не сдерживалась, а стон она удержать не могла, глаза ее закрылись. – Вот видишь, Саша, – адресовался наш герой к ученику, отвечавшему на вопрос, – как коллега разочарована твоим ответом? Даже слов не находит… – Саша виновато опустил голову; похоже, что и другие ребята (они развивались все-таки медленнее девочек) не уловили смысла проистекшего великого события.

Вместе с подружкой Софьей В.Ф. приходила в школу еще не раз. В нужный момент она ее спроваживала, отдавалась в руки нашего грешника, награждая его жаркими поцелуями и объятиями. Он стал испытывать к ней привязанность. Но ласки в ее представлении были чем-то односторонним, при этом «ответными мерами» она пренебрегала – все это не вдохновляло.

Наконец она перестала появляться, хотя по телефону несколько раз обещала скорую встречу. (Через год Софья рассказала, что В. Ф. забеременела еще до аттестата зрелости, вышла замуж, поступила на иняз, родила, потом ребенок как-то необъяснимо умер.)



Переваливаясь на рытвинах и колдобинах истории, Россия неторопливо ползла сквозь время. «Наверху» что-то комбинировали – так, как будто в запасе у них вечность. В хаотическом бытии смещались все и всяческие ориентиры. Сливали компромат. Свергали. Убивали. Воровали. Грабили. Насиловали. Безнаказанно.

Оглянувшись, можно было увидеть и вполне нормальных людей, и обычную жизнь. И удивиться: телевизионные каналы показывали занудную, холодную чернуху и всяческую истерику, вполне механическую порнуху и безвкусицу. Воспевали авангардистов и постмодернистов. Уж давно, с позднесоветских времен, никто их не топтал, и метафористы ходили в форвардах. Но все они по инерции носили рубища гонимых, непризнанных. Предполагалось, что по одной этой причине их вещи абсолютно талантливы. За восстановление исторической справедливости с упоением боролись журналисты, зрители и покупатели должны были узнать гениев «актуального искусства».

Секция «Морс-контакт» расширяла свои международные связи. Пригласили с выставкой некую Камилу Дени из Англии. Она привезла серию больших «портретов» – синеватых в основном кустов, жидко облитых белилами – что должно было приблизительно изображать солнечное освещение.

(Дилетанту вспомнились 70-е. Полный рослый мужик привез из Финляндии выставку. Тонко профилированные, с позолотой, пластиковые рамы, отличный холст. Несколько разбросанная манера. Большие полотна были посвящены вороньей стае. – Как у вас сложился этот сюжет? – деликатно поинтересовался наш искусствоиспытатель. Автор повернул к нему мучнистое лицо под лысиной, подумал. – Ну, я сидел у окна. Смотрю, они на мусорных баках сидят. И я подумал: почему бы мне не написать серию? – О, у нас тоже помойки… Я хотел сказать, когда оленевод едет по тундре. И видит, что птица села на елку. Он поет про это. – …Понимаю. – У вас же есть саамы. В стойбище у них другие песни.)

Аркадьев не пригласил Женичку на вернисаж. Председатель Объединения явился туда скромно, как частное лицо, и, видимо, будучи заочно представлен художнице, вызвал у нее озабоченный прищур. Вокруг выставки в прессе был устроен маленький шабаш.

Журналист Кунский сделал две часовые телепередачи на природе, такого внимания не удостаивался ни один из местных, гораздо более мастеровитых, авторов. Это был треп как бы на английском языке – было заметно, что скованная в общении Дени с трудом переносит непривычное внимание; до нее явно не доходил смысл художественных «проблем», о которых толковал интервьюер.

– Ты бы хоть помог Кунскому, – сказал Враг Актуального Искусства Аркадьеву, – детский лепет, стыдно за здорового мужика с волосами до плеч. И, потом, не понятно, почему вы все так волнуетесь вокруг слабых холстов? Они же реалистические. Как бы. Изменили постмодернистским принципам? – Черт, действительно…

Исправляясь, Саша пригласил с выставкой некоего, опять же английского, профессора-историка. На этот раз холсты были абсолютно плоские, набранные из цветных треугольников, прямоугольников, зубчиков и тому подобных пятен. Во вступительном слове профессор очень скромно оценил свои усилия, раэъяснив, тем не менее, что за каждой комбинацией он имел в виду некие глобальные смыслы.

Некто Кравец, лысый и хромоногий, субсидировал «морс-контактовцев». Ребята хорошо освоили технику выжимания денег из плохо ориентирующихся в искусстве новых русских (в данном случае – из пожилого еврея). Пока заклинания насчет «знаков», эксперимента и прочего действовали довольно успешно. Спонсор с гордостью участвовал в открытии выставки, принимал благодарности.

И Кравец, и профессор довольно враждебно восприняли появление в поле их зрения Врага-Варяга. – Правление бесплатно дает твоим гостям зал, – не выдержал Женичка, адресуясь к Аркадьеву; тот несколько смутился, – а ты не только не знакомишь нас, но и настраиваешь их против меня (Саша, инвалид с детства, закрыл свой единственный глаз). Как у тебя с приличиями? – Давайте, Е. С., я вас представлю….– Теперь уже не нужно.

Было любопытно познакомиться с очень прилично изданным за счет Кравца каталогом выставки. Здесь профессор предавался воспоминаниям о своих опытах в искусстве, рядом шел перевод в исполнении Маши Яффы. Вчитываясь в него, наш герой увидел, что толмач просто гнал текст – через абзац следовала затяжная корявость или профессиональная ошибка.

Счастливая, добралась до публикации, гонорара, думать было некогда, подумал Дилетант; затем он с ужасом обнаружил, что на обложке стоит гриф музея и Объединения художников. Тут уж его авторучка исполнила кровавый обряд, исчиркав текст до орнамента красного цвета.

– Извини, не мог удержаться, – сказал он Маше (внешне она очень напоминала отца) при встрече, вручая израненный буклет. – Ставишь гриф союза, обязана познакомить правление и меня. Заодно поправили бы. – Это у автора так написано, – не краснея, заявила Маша. – Кое-что я читаю. Но даже если ты права, то в обязанности переводчика устранить шероховатости. Не знаю, как отнесутся к этому опусу в музее, но на будущее я тебя предупреждаю.



– Некоторые по нескольку машин пригнали,– зудела Малинина, – тебе не надо, так о детях подумай. – Да не хочу я этим заниматься! Ремонт, бензин дорожает, дороги ни к черту, сервис дремучий. – Сколько нас будет выручать Рудик? Да и технику надо привезти, одежду. Иди на курсы.

В конце концов, Женичка, как это ни удивительно, а правила вызубрил, сдал экзамен в ГАИ. Тяжелее пришлось с вождением – инструктор никак не мог поверить, что наш Водитель успевает следить за «обстановкой» на дороге (Да у меня взгляд волейболиста, это вы за мной не успеваете, оправдывался Женичка, а то, что я о чем-то думаю, так у меня проблем много.) Вождение он сдал с первого захода и получил вожделенные права.

Вскоре «супруги» с младшим сыном поехали в Финляндию. На границе их встречала Галя вместе с Эско – белесым и худощавым финном. Они показали «туристам» приобретенную для них «копейку», которая находилась недалеко, на стоянке. Двигатель, ходовая ее часть была в порядке, но все остальное – типичное «ведро». – Не понравится, я отдам ее сестре, – заметив реакцию гостей, сказала Галя.

Проехали половину Суоми. Экономили – многое и для Эско было дорого. Остановились в придорожном хозяйстве – толстый пожилой финн разводил в запруде лососей. Можно было выбрать рыбину, поймать на удочку; за сорок минут ее коптили – и ее тут же можно было и съесть.

Галя жила по-прежнему в С., работала в типографии. Хозяева только что обанкротились, но никого это не волновало. – Женя, пойдем, я покажу тебе наши издания, – предложила Галя, пока ее подруга изучала медицинский кабинет.

– Женя, ты знаешь, что твоя-то хочет переехать сюда… без тебя? – торопливо сказала Галя. – Давно знаю. – А ты? – Да пусть едет, с богом. – …Может быть, ты переехал бы ко мне? Все равно вам вместе с нею не жить.

Дилетант с изумлением посмотрел на подругу. Она неверно истолковала его взгляд: – Не хочу жить с Эско. Пьет, ругается, презирает русских. (Гость продолжал таращиться на нее.) – Галочка, да чем я здесь буду заниматься? (Нашелся наш герой.) Я ведь там весь состоялся. И что мне здесь, смотреть в окно? Целыми днями, я с ума сойду. – Переедем в Хельсинки. – Надо начинать с нуля. При моей любви к иностранным языкам… Не то что преподавать, подметать не возьмут. – Зато будем жить как люди. – Спасибо, Галочка. Поздно мне начинать все заново. – Подумай, пожалуйста.

Смысл этих разговоров, похоже, не был тайной для Малининой. Для подруги ничего не жалко? Или уже есть будущий муж в Суоми?

 «Стороны» сохраняли обычный вид, соблюдали все приличия. Несколько дней было посвящено поиску машины. После многочисленных переговоров нашелся вариант – десятилетний «Форд» за три тысячи марок.

– Изменились таможенные правила, – напомнил Дилетант. – За эту тачку на границе придется платить несколько миллионов. – Кто сказал? – запела во все горло жена. – Не может быть! – Поедем, посмотрим, – стала увещевать Галина, – может быть, и спорить не о чем.

Мастерская, где продавалась машина, оказалась сравнительно недалеко, на каком-то хуторе. Эско вел переговоры. Салон, «железо», эмаль, ходовая часть – все оказалось в хорошем состоянии, двигатель казался удивительно маленьким против жигулевских. Зато он был мощным, восемьдесят «сил» при объеме больше полутора литров – большой ход поршня, надо полагать; «тачка» так и летела по дороге.

– Давай позвоним Арнольду (в Р.), – стоял на своем Дилетант. – Какие еще налоги? – не понял сын Гарцуевой, занимавшийся перегоном машин. – Боюсь соврать, но около десяти миллионов получается. – Да не может быть так круто. В крайнем случае договоримся, найдем с кем. Машина-то хорошая? Ну и берите!

– На тебя будем оформлять, – пригрозил Женичка жене, – будешь с таможенниками объясняться. – (Но та уже мысленно красовалась в лимузине перед театром или парикмахерской.) И будем!

Несмотря на тихое нытье Дилетанта, Ирина отсчитала деньги, автомеханик махнул рукой: – Забирайте! – А документы? Что мы предъявим на границе? – продолжал скулить наш водила.

Эско приложил значительные усилия, чтобы объяснить хозяину специфику приобретения машины в России. Затем, плюнув, он сообщил «рюссю», дикарям, что изготовит документы сам, заверит их печатями своей несуществующей уже фирмы. Наш герой тихо шипел в бессильной злобе.

С тем и уехали. Жили на хуторе у Эско (деревянный дом с сауной и печью, мансарда – окна без форточек), развлекались посещением магазинов – особенно комиссионных и «гуманитарных». Набрали уйму одежды и обуви – при дикой инфляции в России эти вещи могли долгое время спасать семью. Купили холодильники-морозильники, стиральные машины, загрузили все это в прицеп, раскрепили, закрыли брезентом.

Настал, наконец, день, две машины тронулись в путь. «Форд», не глядя на тяжелый прицеп, споро листал километры отличного шоссе. Примчались на приграничную стоянку, откуда Эско забрал «копейку» и перегнал ее к таможенному посту. И здесь оказалось, что одну машину перегонять придется Женичке.

Он выбрал, естественно, «Форд» – не мог же он пересекать полкилометра разделительной полосы на драных «жигулях». – Надо было попрактиковаться на хуторе, – стенала жена. – Так ты же и не позволяла. Ладно, садись, мы все застрахованы. Поеду на самом малом. Роман, ты мне доверяешь? Ну, вперед.

Тяжело вздохнув, Эско помахал рукой. Роман положил руки на плечи отцу, Малинина приклеилась к спинке заднего сиденья. Сцепление отжалось удивительно ровно, и машина тронулась. Вести ее было одно удовольствие, она никак не хотела ограничиваться второй передачей, рвала рычаг из рук, требовала переключения на четвертую. В итоге удовольствие быстро кончилось и Дилетант лихо притормозил у российских выездных ворот, требуя, чтобы встречные тяжелые лесовозы уступили ему дорогу.

Таможенники не поняли энтузиазм новичка. Пришлось включать задний ход, и, маневрируя прицепом, посторониться. И лишь затем подъехать к посту контроля. Уже здесь наш водила ощутил на себе очумелые взгляды чиновников. Дело было явно неладно, что и подтвердилось, когда разыскали Арнольда и его знакомого таможенника.

– Да вы что, ребята, пригнали такой лайнер? На свою задницу? – ошарашено спросил чин друга и его мамашу. – Платить придется за «кубики», больше 20 миллионов.

Автовладельцы подавленно молчали. – Мы выезжали, когда действовали старые нормы, – стал умничать наш герой. – Незнание не освобождает, – парировал лейтенант. – Придумаем что-нибудь в Р., – напустил на себя значительность Арнольд. – Смотрите, не лоханитесь, там уже накрыли кое-кого за подобные штучки.

Караван из трех «лимузинов» тронулся в путь. Кончился тяжелый ночной перегон, утром в Р. Малинины пристроили машину на стоянку. После отдыха, сна, отягощенного дурными видениями, владельцы отправились на таможню. Все подтвердилось – платить нужно было названную сумму. Это показалось диким абсурдом даже экономически подкованному Дилетанту, который считал, что меры защиты российского автопрома нужны (вот тебе, не лезь в налоговую политику). Все попытки найти нужного для растаможки человека ни к чему не приводили.

Польза от «Форда» состояла в том, что можно было немного покататься по городу. Дилетант, в ореоле автовладельца, в сильно обновленном гардеробе из «бэушных» вещей произвел сильное впечатление на коллег. В том числе и на Свету Высоцкую. Прошел год с тех пор, как она намекнула на желание «попробовать» семейную жизнь. И если бы не ее выжидательная позиция, то как знать…

Вторая польза от машины состояла в том, что жена впервые подавленно молчала или вяло ссылалась на Арнольда. – Вот к чему приводит твой любимый вид спорта, – позлорадствовал Женичка, – переорать мужа. К инвалидности ума. Обязательно хочется поступить иначе, показать, что ты умная, самостоятельная, а я совсем наоборот. Я думал, на Севере женщины умнее. Жаль, конечно, дарить машину таможенникам. Я пальцем не пошевельну, выкручивайся сама.



Начался новый учебный год. Выслужив пенсию, ушел из директоров Троянский, оставив многие задачи нерешенными. Одна из них – Ольга. Не может быть едкий человек хорошим художником – акварели и офорты и были пустоватыми. В Объединение ее принимали «по умолчанию», как жену широко известного мужа.

Всю душу, все свои способности она вкладывала в заспинные разговоры. Как ей должно быть, жаль, что ее усилия вызывают так мало эмоций у председателя – который легко читает всю невысоту помыслов на ее птичьем лице с запавшим ртом в тот самый момент, когда Ольга сочиняет очередные хитросплетения.

Детей она фактически не учила, это было для всех – в том числе и для многих учеников – очевидно. Ей об этом говорили в лицо. На уроках редко вставала из-за стола, читая детям «книжку за книжкой», при этом ухитрялась вязать на спицах. Парадоксальным образом Женичка ценил ее за то, что ученики, недобиравшие в «творческих предметах», испытывали особенный интерес к ТИИ.

На свое место Троянский посадил молодого преподавателя Чернодуба, которого Женичка помнил довольно безалаберным учеником, и который вряд ли тепло вспоминал теоретика, цепляющегося со своими требованиями к «богеме».

Все шло как заведено. И тут в школу поступила Марина. Вместе с другими учениками в класс Светы пришла довольно высокая девочка. В ее лице узнавался широко распространенный славянский типаж – с широкими и невысокими скулами, округлым подбородком, некрупными нежными губами, легкими бровями над светло-серыми глазами. У нее были длинные русые, слегка высветленные волосы.

И как часто с этим типажом бывает, в нем была тонкая, тихая прелесть. Лишенное особой красоты, оно было очень приятным – несмотря на утолщенный кончик носа. Особенно привлекательной была ее фигура – с хрупкими плечами, узкобедрая, но с тонкой талией, редкой здесь развитой грудью, сильными, «взрослыми» ногами.

Переживая свои, как она думала, недостатки, Марина ходила слегка раскачивая узким тазом в короткой плиссированной юбочке (вариант – в совсем убойном «мини» из яркой шотландки), впрочем, во всех ее движениях читалась рано созревшая женственность. Все это он вполне автоматически запомнил. И, затем, ощутил ее отсутствие – девочка в течение месяца так и не явилась в его класс. Он стал догадываться, что он теряет в своей жизни что-то важное.

Наконец он перехватил ее в коридоре. – Я живу на Деревлянке, – ответила Марина, уроки в лицее кончаются поздно, транспорт ненадежный, я не успеваю. К тому же у нас есть уроки ТИИ… – Знаю я, как у вас преподают.

Как она притягательна, думал наш герой; сохраняя строгий вид, он пил ее лицо. – Надо успевать, – сказал он, – я хочу тебя видеть на уроках, они обязательны. – Хорошо, – ответила она, отводя внимательный взгляд. (И за три года – она поступила во второй класс – не пропустила ни одно занятие, которое проходились на понедельник.) Нередко она появлялась, запыхавшись, ей явно приходилось бежать, чтобы успеть вовремя.

Иногда она все-таки опаздывала, приходила в уже затемненный класс. На фоне освещенного из коридора дверного проема возникал ее силуэт, под черным коротеньким пальтишком – прямые, обтянутые теплыми колготками ноги. Как она не мерзнет, думал лектор, как хочется думать, что так она одевается именно для него.

Не пропустил ни одного занятия и Женичка. Понедельник перестал быть тяжелым днем, он ждал его как праздника. Она всегда садилась за стол с краю, у прохода. К чему бы это? Курсируя от диапроектора к экрану, Дилетант однажды взялся за спинку ее стула – таким образом, чтобы ненароком коснуться ее плеча, лопатки. Она как будто бы не заметила этого. И потом не меняла положения тела.

Иной раз она садилась у тумбы, на которой стоял диапроектор. Теперь Женичка мог стоять с ней рядом, в волнующей близости, с трудом успокаивая свое дыхание. Он мог подольше подержаться за ее стул. Господи, неужели ей приятны мои прикосновения?

– Вот, ребята, Рафаэлю было девятнадцать лет, – вещал наш герой с умным видом, – когда он создал «Мадонну Коннестабиле». Вам пора поторопиться, осталось немного до этого возраста. Тебе сколько лет? – он наклонился к Марине. – Четырнадцать, – со смущением ответила она (прибавила, он выяснил). – Господи, что делать, – металась его мысль, пока он спрашивал возраст других учеников, – я пристаю к девочке, нет мне прощения…

Если раньше, даже страстно желая женщину, он мог взнуздать свои чувства, контролировать речь, взгляд, то теперь с ужасом понимал, что ничего поделать с собой не может. Тяжелее было, когда он вел рассказ при включенном свете. Комментируя репродукцию, задавая вопросы, он мог видеть ее, он с усилием переводил глаза на других учеников. Короткий взгляд становился, по-видимому, особенно напряженным. Она принимала его, смотрела прямо, опускала глаза лишь тогда, когда вопрос был обращен к ней.

В другие дни он устраивал перерывы между лекциями, и шел, трепеща, по «стометровке» – постепенно опускавшемуся длинными плоскими ступенями коридору в противоположный конец школы. Вот юноша нашелся… Но было не до самоиронии. Это было сошествие во ад. Двери ее класса были обычно открытыми (полуподвал грели хорошо). Было счастье, если Света Высоцкая отсутствовала, перед нею было неудобно.

Марина как будто ждала его прихода, поднимала голову, прилежно склоненную над натюрмортом. Он снова мог посмотреть на нее, мог зайти в класс, обойти мольберты, сделать какие-то замечания, подойти к ней, еще раз взглянуть на нее, коснуться ненароком.

Если Света сидела в классе, приходилось заворачивать в соседний класс, Пояркова, якобы по делу, довольствоваться коротким жадным взглядом. Позднее он перестал стесняться и молодой преподавательницы.

Впрочем, и Марина не сидела на месте постоянно. С подружками, вдвоем, втроем, она прогуливалась по коридору, возможно – снимая усталость от долгого сиденья. Волшебным образом это совпадало с перерывами в его лекциях. Он выскакивал в коридор, и снова мог видеть ее лицо, ее слегка покачивающиеся бедра, ее ноги в тяжелых туфлях на средней высоты каблуке. Она могла и не смотреть на него – он чувствовал, что ей тоже нужен его прилипчивый взгляд, быстро скользящий по ее лицу и телу.

В те дни, когда его занятия заканчивались раньше, чем у нее, он обходил здание, и со двора, пользуясь темнотой зимнего вечера, оставаясь невидимым изнутри школы, заглядывал в окно цокольного этажа. Он видел ее милое лицо, сосредоточенный на листе взгляд, его сердце переполнялось нежностью. Он ревновал ее, когда к ней подходили ребята, затевали разговоры, и она слегка улыбалась.

Он мог стоять долго, пока не замерзал, пока жители дома не обращали внимания на человека, как бы прогуливающегося, подозрительно долго топтавшегося на небольшом пятачке. Он уносил свою нежность домой, и сидя перед телевизором, снова и снова вызывал в памяти образ девочки-женщины. Он засыпал и просыпался с мыслью о ней.

 Хотя уже стало модным носить трехдневную щетину (этой моды он так и не понял), наш нарцисс стал бриться два раза в неделю, это был подвиг. Но его обычно легко раздражающаяся кожа смирилась со своей новой участью. Он часто менял костюмы, рубашки, тщательно подбирая одно к другому. Он видел, что она замечает, оценивает и одобряет его старания.

Она выглядела старше своих соучениц и добровольно взяла на себя обязанность отводить наиболее «мелких» к остановке троллейбуса. Поэтому провожать Марину было не очень удобно. И все-таки Женичка с независимым видом шел сзади, поодаль, на остановке подходил к группе, и, с трудом скрывая смущение, затевал какой-то немудреный разговор. Делать этого он никогда не умел, считал даже не очень приличным. Но ведь иначе он не смог бы смотреть на нее, слышать ее голос!

Младшенькие при этом тушевались, но деваться им было некуда. Вместе ехали до вокзала. Здесь Марина, давая понять, что дальше заходить не стоит, с независимым видом прощалась и выскальзывала из троллейбуса – она пересаживалась на многострадальный четвертый автобус, идущий на «полуостров Деревлянку».

Женичка понимал, что девочку наверняка мучает рано проснувшаяся чувственность, достают подростковые проблемы. Лоб, лицо ее частично или полностью покрывалось красной сыпью. Располагайся она на другом лице – это наверняка отвратило бы нашего эстета. Сейчас это было не более чем досадный пустяк.

Если раньше его влечения носили – чего уж там – в первую очередь сексуальный характер, то теперь этот план был как бы снят по причине его явной нереалистичности. Его влекло к юной женщине, но он понимал, что отношения с Мариной у него могут быть только платоническими.

Волшебным образом сократились «особые» потребности нашего героя. Он не задумывался о причинах. Перегрузки на даче? Естественный, возрастной процесс? Плата за бездумное с детства расточительство? Он был рад, что этот план не искажает, не искривляет его высокое чувство.

Он благодарил каждый день, когда мог видеть девочку. Он догадался, что самая вечная любовь (она есть!) впервые поразила его в сердце, зажгла рыбью кровь в капилярах, миражи – в извилинах. Он не хотел знать, чем это грозит ему в будущем. Он был уже, сейчас, счастлив, и большего было не надо…



В ее «лицее» преподавал Колованов, окончивший среднее художественное училище в Горьком. Несколько лет он работал в районных центрах, поговаривали, что Глаголев выжил его из своей школы за интриги. Вполне могло быть, за время знакомства с Коловановым Женичка не раз убеждался в том, что Юрий Иванович всегда готов к выгодным для себя сопоставлениям (исподволь принижать достоинства других), много говорит, обещает, но ничего не делает. И, в то же время, умело связывает собеседника просьбами о помощи.

Как живописец Колованов подавал неплохие надежды, обладал редким ныне жанро-бытовым видением, вполне профессиональным пластическим языком, и Дилетант несколько раз с похвалой отозвался о его холсте «15 метров» (молодая пара на раскладушке в пустой комнате общежития – как мало было нужно для счастья!).

В Р. честолюбивый парень увлек директора обычной школы идеей гуманитарно-художественного лицея. В это смутное время такие проекты оказались возможными, хотя преподавателей и «заведующих кафедрами» (дизайна! архитектуры! и др.) нужного уровня в городе не было.

Ради высшего образования «декану» пришлось поступить на заочный искусствоведческий факультет. И его ставло заносить. «Коллега» с энтузиазмом повествовал о глобальных темах, которых он избирал для курсовых работ («Пейзаж СССР» и что-то такое же, бредово-неподъемное).

В лицее с родителей брали подписку, что они не возражают против дополнительной нагрузки для детей – два часа в неделю теории и истории искусств. Слухи об этой «ТИИ» носились разные, но «декан» требовал себе большого оклада. И министерство образования создало комиссию для аттестации преподавателя.

Дилетант знал, что на высший разряд Колованов не потянет (этого разряда, с натяжкой, понятно, был достоин только наш Искусствоиспытатель), но был счастлив тем, что ему пришлось ехать в лицей, он так надеялся лишний раз увидеть Ее. Была перемена. Он не поверил глазам – она стояла в коридоре, среди подруг, это был Знак. Юная, нежная, женственная… В эту долю секунды в его глазах зажегся некий лазер. Но девочка в смущении потупила глаза.

Пришлось срочно нажать на выключатель.

В кабинете стояли многоэтажные стеллажи, заполненные рядами папок, аккуратные корешки которых были увенчаны именами знаменитых художников. Дилетант был поражен: – Как тебе все это удалось собрать? И где? – Старался, понятное дело. – Женичка потянул “Рембрандта”, папка показалась на диво легкой. – На урок унесли, – пояснил “декан”.

Однако такими же пустыми оказались и другие папки. Колованов уже молчал. – Буду собирать, – наконец выдавил он из себя, – столько сил уже потратил на оформление. – Так что же ты показываешь детям? – Что-то из книг… – Так ведь в классе почти тридцать человек. У меня – десять сидит, и то в книгу плохо смотрят. – Ну, читаю лекцию, в общем. Кино иногда показываю. – Знаю я, что может предложить наш кинопрокат. Слезы… О качестве уже не говорю.

Халтуры вырисовывалось все больше и больше. Планов никаких учитель не показал. Сдвоенный урок Колованов проводил по кажущейся безопасной ему теме – «Архитектура». Язык его не был гладким, но, главное, ответы учеников были явно подготовлены.

Разговор был богат всякими байками, «препод» ухитрился вплести сюда и сюжет о неудачном евроремонте – просела секция многоэтажного дома. Но были неясны природа образности зодчества, место архитектуры в культуре, типология, перспективы развития. В общем, впечатление складывалось кислое.

Комиссия собралась у директора, большинство выражалось элегантно, но положительного в оценках были мало (люди – не искусствоведы, но поняли все верно). Об этом сказал и Дилетант: – Вот где нужен тематический план, совершенно неясно, как сказанное встраивается в контекст всего курса Урок мне напомнил булку с изюмом. Кишмиша много, очень хотелось бы собственно булки.

Комиссия покивала головами. Сумма мнений складывалась неприятная, но ни директора, быстро свернувшего разговор («мне надо в мэрию»), ни Колованова, похоже, это нисколько не беспокоило. Это подтвердилось, когда люди разошлись, а наш герой и виновник торжества вышли в коридор.

– Отлично вы сказали насчет булки, спасибо, – с энтузиазмом поблагодарил он. – Ты что, не уловил общего настроения? – А какое оно имеет значение? Директор, видишь, как повернул? Да, недостатки есть, но разряда преподаватель достоин. Так протокол и оформят. И спорить с ним не будут. Я делаю лицей, кто еще сюда пойдет преподавать? Это же просвещение, а директору нужна своя фишка, разговор в министерстве, да погромче. И все оформление школы на мне, сам знаешь, как это ценится. Он мне свою очередь на квартиру уступил, в оранжерее помещение для мастерской выделил. Пиши – не хочу. Ну, я ему, конечно, кое-что подарил. – Так ты ведь грузишь на детей свои уроки, контрольные, курсовые. При общей, дикой занятости. – А, сдерут, учить не надо.

Дилетантизм цвел пышным цветом, и Женичка, остро переживавший свои оплошности, оговорки, ошибки, на время успокоился. Ну, если такое возможно… С тем и уехал. – Как тебе уроки Юрия Ивановича? – улучшив момент, спросил он Марину. – Нравятся.

Он не мог примириться с тем, что она не видит легковесность «препода», он был удивлен и разочарован: – А чем? – Ну, он рассказывает всякие интересные истории. Только… – Что? – Да цепляется он к нам, девчонкам. Некоторых просто хватает где-нибудь в углу. Или в проходе станет и пропускает мимо себя. Уже и родители возмущались. Директор все улаживает, его защищает. – И к тебе цеплялся? – дико взревновал Женичка. – Как-то обошлось. Наверное, он что-то обо мне слышал. – Что именно? – … – (Наверное, резкость ее реакции, «перевел» паузу Женичка.) Хочешь, я договорюсь, чтобы он освободил тебя от своих уроков? – Ну что вы, неудобно, Е. С. Другие же будут ходить. – А как тебе мои уроки? – Какое сравнение…

Шли недели, шли месяцы – как праздник. Он ходил на работу, чтобы провести урок для нее, с блеском. Она была недовольна, если он почему-то не успевал сделать «дежурный обход» школы, ее класса – это хорошо ощущалось. И чем больше она была нужна ему, тем более значимой становилась каждая мелочь: неуловимая гримаска, поворот головы… Вместе с тем, ее «опекунство» в группе злило Женичку. Иной раз он мог убедить себя, что пора с этим кончать, он мог «надеть» на лицо нейтральное выражение, мог не пойти за нею на остановку. И это ей уже очень не нравилось.

Любая, самая ожесточенная его решимость бесследно таяла, когда он видел ее, видел, как она стремительно движется по тротуару, выбрасывая вперед свои сильные ноги, ритмично и легко, аккуратно ставя пятку к пятке. Он вглядывался в ее лицо, читал ее прямой взгляд и она, одним своим существованием, заменяла ему всех женщин мира.

Она должна слышать обо мне, мучался Женичка, чтобы еще предпринять? Может быть, сделать еще одну попытку с «Художниками края»? Тем более, что об этом альбоме недавно спрашивал Чаплыгин. И министр (культуры) относится ко мне хорошо, и Семенова (главный специалист) тоже. Чем черт не шутит.

Дилетант разыскал в своих архивах текст, договор с издательством, решение редакционного совета о запуске рукописи в производство, и пошел со всем этим богатством к Семеновой. – Смотрика-ка, книга, что еще надо, – обрадовалась Семенова, – пишите заявление. – Она сняла ксерокопии с издательских документов: – И ждите новостей.

Как это ни удивительно, но она вскоре сообщила, что бумаги произвели положительное впечатление, и министр подписала ходатайство об издании монографии. С деньгами трудно, пояснила Нина Алексадровна, но время движется, и, возможно, через годик-другой что-нибудь получится. Дилетант стал подбирать материалы, чтобы обновить текст.



Надо отдать должное настойчивости Аркадьева, и, особенно, знакомствам его английских друзей – в Р. была устроена международная выставка «12+». Это название было очень невежливым по сути, поскольку дюжиной были славные морс-контактовцы, а плюсом – около сотни авторов из разных стран.

Но что с неповторимой «компании было взять? В других творческих союзах (про писателей с высокой культурой слова уже не говорится), где в ходу было постоянное общение, их поправили бы. К председателю союза Аркадьев не пришел.

На выставке была собрана большая и пестрая коллекция постмодернистских вещей. Ими полностью были загружены несколько залов музея. Здесь были изящные ксилографии японцев, огромные, двухметровые гравюры на фанере некоего перуанца, с жутким холодом изображающего беременных баб. Были абстрактные холсты и графика, инсталляции, «объекты» и прочие, столь же произвольные упражнения.

 В большинстве своем это были довольно любопытные, нередко – технологически изобретательные, декоративистские сочинения людей, выросших в своей субкультуре, научившихся вести речь в этом русле, знающих, что им нужно привлечь покупателя. На этом фоне вещи «морс-контактовцев», высказывающихся негативистски, просто терялись.

И что были для них вопросы такта? И что были эти вопросы для журналистов? Вскоре выставке в «Курьере» была посвящена целая полоса. Взамен предметного разговора о проблемах постмодернизма, описания лучших вещей, здесь были размещены высказывания «горячей дюжины».

Множество раз были повторены одни и те же мысли – об актуальном искусстве, эксперименте, смерти соцреализма, необходимости поддержки (государственном содержании) этих «течений и направлений», «элиты» (о том, что на богатом Западе на гонорары живут единицы, а те, кому повезет, «пашут» по договорам на галереи из 20% - об этом умалчивалось).

Оставалось ожидать обсуждения выставки, здесь наш Резонер рассчитывал сказать свое беспокойное слово, уяснить реакцию публики (несмотря на широкую рекламу, посещение экспозиции было вялым).

День проходил за днем, однако никаких приглашений нашему герою не поступало. Он уже решил, что явится на этот разговор и без приглашения, и будет вести себя весьма сдержанно. Выяснилось, однако, что выставка закрывается без обсуждения – так захотел Аркадьев. Не нужно было все это устроителям, все их слова о высоком искусстве стоили очень немного, они боялись сравнения больше, чем соцреалисты.



Лишенный привычной пищи и аудитории, наш зоил был разозлен вконец. Тем более, что морс-контактовцы уводили заказы. Объединение прозябало, все усилия тонули, как в вате. Туманян дела вел вяло, художники по-прежнему чувствовали себя монополистами, срывали сроки, отказывались от невыгодных, на их взгляд расценок. Нередко наш герой был просто вынужден делать проект сам, ходить с ним на согласования. Работу все чаще перехватывали рекламные фирмочки, работавшие менее профессионально, но делавшие все вовремя.

Зато Туманян крутил дела с Подольском. Здесь он чувствовал себя фигурой значительной, что-то покупал, продавал. Таинственность Туманяна при общем бухгалтере выглядела смешной, но как не понять советского человека, и в самом деле вообразившего себя «генеральным директором» ТОО «Палитра».

– Время уходит, а ты никак не отчитываешься, – сказал ему Дилетант, – грамоты не хватает? – Надо бы… скоро Женя, скоро, хлебом клянусь, – черные глазки жалобно смотрели из-под лысины. – Твои земляки, принц, ходят тут, трясут ковриками с оленями. Наш имидж роняют. – Коммерция, Женя. – Мы не можем себе это позволить. Говорят, что ты своим сужаешь деньги под проценты. Шакалов пустил, явно. Но от этого не легче.

Тут нежная душа Гамлета не выдержала, он даже плюнул на статус «распорядителя кредитов». Заработав недостающий пенсионный стаж, «принц» ушел из директоров, обещав передать дела вновь назначенному человеку.

Заняться производством Женичка упросил Пертякова. Дизайнер «совмещал» в «Килоторге» и он вывел нашего героя на Поповкина. Бывший преподаватель истории, затем следователь из района, если судить по слухам, «кинул» поставщиков мяса с юга (это надо было суметь!) на полторы сотни тысяч долларов. И на этом «круто поднялся».

Как оказалось, мозг фирмы размещался в однокомнатной квартире на проспекте Ленина. Люди сидели едва ли не друг на друге. Высокий усатый молодец считал на карманном калькуляторе, как заведенный. Это и был шеф, заглазно – «Вася».

– Юра (Пертяков) мне говорил, – сказал он Дилетанту, прервавшись, – согласен, помочь искусству надо. Деньги на проект, ремонт зала найдем, детали обговорите с директором по рекламе. (Мы для них элемент рекламы! Имидж выстраивает. Будет идти в политику!) Что вы можете? – Фирменный стиль, различный дизайн, оформление офиса, печатная продукция, станочный парк, площади в аренду. – Дело. («Вася» оценил краткость Женички.)

– Ну вы и ютитесь, – посетовал Женичка худой и чернявой «замше», – перебирайтесь к нам. Сто квадратов в центре, на первом этаже, еще столько же можно на втором. Ставки обычные. (Кажется, я пригреваю оппозицию у себя на груди. Как бы не поплатиться.) – А подешевле? – Как правление посмотрит. Но вряд ли. – Так у нас двести метров в сторону от проспекта – уже далеко. Сколько вы будете хозяином? – Съезд через год. – Сумеете остаться? А то поможем. – У нас все гласно – распределение мастерских, всякой помощи. Лучшая агитация, но ничего не гарантирует. Даже если не останусь, договор сделаем долгосрочным. – Не знаю, захочет ли Василий Васильевич. Будем думать.

 «Замша» записала проблемы в блокнот, связь велела держать через Пертякова. Он проводил на работе не больше часа в день, его приходилось постоянно подменять. Но, в отличие от прежних директоров мастерских, он, благодаря «Килоторгу», что-то успевал сделать. Достали дешевые пиломатериалы, стекло – за это давали строителям фирмы поработать в своих мастерских, на станках.

Шефы сделали небольшой ремонт помещений. Наконец, директор строительного подразделения фирмы Левкин заплатил штраф в несколько миллионов рублей, который наложила на Объединение налоговая инспекция. Деньги в торговлю приходили бешенные, но и расставались с ними они легко. Левкину стоило поставить прижизненный памятник.

В конце концов (и слава Богу!) «Килоторг» решил искать место для офиса на проспекте, а Пертяков попросил отпустить его – поскольку истекал срок «президентства» нашего героя.

И тут на глаза Дилетанту попался Картышев. Сын известного графика был на инвалидности (операцию на легком). По его рассказам, он крутил какой-то бизнес с прибалтами, знал компьютерную бухгалтерию. С таким опытом, родственная душа, производственник – лучшего директора, казалось, найти было невозможно. Он сразу же принял предложение, и, главное, согласился заниматься ТОО. Оно все еще не было зарегистрировано, «Палитрой» начала интересоваться налоговая инспекция, и так нужен был сюда человек.

Картышев взялся за дело резко, он распихал по знакомым магазинам остатки художественных материалов. С арендаторами Алексей повел себя жестко, вышибая из них долги, вселил новых «жильцов» на пустующие площади. Появились кое-какие деньжата. К ним добавилась прибыль, полученная от правительственных заказов на оформление Дня Победы.

(С помощью Алексея Дилетант решил, наконец, перейти на компьютер. В СХ находилась «троечка», которую отдала в качестве арендной платы одна фирма. – Научись входить в машину и выходить из нее, – Картышев показал и удалился. Нечем тут заниматься, решил наш герой, и с ходу набрал три страницы рукописи.

– Ну, ты и шпаришь, – удивился заглянувший в кабинет Алексей. – Так двадцать лет за машинкой, не шутка.

С этого дня Женичка каждую свободную минуту, а также в субботу, нередко – в воскресенье сидел перед монитором. В иные дни он вводил в память машины до двадцати страниц машинописного текста.)

 Однако пыл Алексея тут же угас, он, видимо, посчитал, что настало время заслуженного отдыха. Сидя за бумагами, он рассказывал о своих туристских приключениях; говорил быстро и не всегда разборчиво. И был крайне недоволен, когда Женичка слушал его плохо. Что гораздо хуже – не умел директор «держать» разговор с заказчиками, с налоговиками («да вы не хрена не знаете законов, указываете мне тоже»). На совещании Алексей «забивал» и министра, и только пинок ногой под столом мог остановить его словоизвержение. Картышев-отец, блокадник, начинающим художником и бедствовал, и попивал, на сыне точно сказалось, размышлял Женичка. Может быть, потому русский человек и пьет, что глушит свои и наследственные комплексы, продолжил он размышления, когда Алексей пропал на неделю.

– Ты не позвонил, не подал заявления, – Женичка изучал отекшее лицо «генерального», на котором не отразилось даже стеснения. – Так я у художников, или как? – Алексей, ставлю прогул, без оплаты. – Так я по делам отсутствовал. – По каким?

Оказалось, праздновал день рождения знакомого. Теперь он сидел на месте, часами, сражаясь с компьютером в покер (все развлекательные программы он предусмотрительно в него загрузил; примерно такую же картину Женичка наблюдал у арендаторов: импортная техника расхватывалась, как горячие прирожки, и быстро «поднявшиеся» владельцы фирмы расслаблялись во всю).

Картышев исчезал, затем имитировал бурную деятельность, его прозрачное вранье не внушало. Через неделю он прихватил пару дней к выходным, объяснив, что отправлял факсы из дому. Еще через две он не захотел слышать упреки за такую «мелочь», как уход с работы со знакомыми «по пиву». Потом он стал исчезать все чаще и, после длительного отсутствия, кося глазами, обильно потея, сочинял очередное объяснение.

– На меня наезжаешь? Почему неделю не оплатил? – он искренне не мог понять претензий Женички. – У нас нет возможности оплачивать твой загул. Леша, у нас аппарат пять человек, и всего три с половиной исполнителя. И те остались без работы. – Ну, и что? Зарплату мы получаем? – За что? Заказов не прибавляется, платим себе с аренды. А здание надо ремонтировать. – Сделаем! – За какие дедки? Алексей, художники просматривают нас в увеличительное стекло. Тебя не волнует, что они говорят? – Да у нас же фирма! Кто банкует – на шестерок не оглядывается! – Ты гуляешь, на меня, на твоего отца отсвечивает. – Да ему до фонаря. Ты лучше мне дай самостоятельность, что ты меня все контролируешь? Читал закон об общественных организациях? Вам запрещено вести экономическую деятельность. – Читал, читал. Почему ты думаешь, что я не в состоянии разобраться с нашим статусом? Тебе «Палитры» мало? Крутись там. Кстати, когда ты поедешь в Подольск?

Посчитали долг комбинату, который уже начал звонить Женичке, беспокоиться по поводу своей доли. После долгих проволочек Алексей нанял «буханку» (УАЗик), забрал из касс ТОО и СХ почти 16 миллионов и укатил. Вернулся он через неделю. Привез несколько ящиков красок и металлические штативы для этюдников. Товар, отчет по деньгам долго принимали, выяснилось, что не хватает двух миллионов. Бухгалтер только ахнула.

– А, это с меня удержали за просрочку. – И ты так и отдал? Почему мне не позвонил, не связал меня с директором фирмы? Как я буду за эти деньги отчитываться перед правлением? Где документы? – Да не успел я зайти в дверь, они нож к горлу, разговаривать не хотели. Вы, такие-сякие, Туманян ваш темнила, болтун, год не мог представить отчет. А я что, должен за него отвечать? – Эти деньги запишем на счет ТОО, будешь сам за них отчитываться. – Да я перед кем хочешь…

И без него мало радости приносило Объединение – нудное выпрашивание у власти льгот, обязательные выступления на вернисажах, вручения цветов, подарков. Бесконечные интрижки, ночные звонки обиженных членов с претензиями. Все это можно было пережить – в школе он мог увидеть Марину. Она была теперь главным содержанием его жизни.



У Романа подошли выпускные экзамены в школе. Учился он средненько, но умело уворачивался от родительского контроля. По сочинению и математике не без помощи учителей получил четверки. Сложнее было с историей: каша, которая заварилась в школьных программах, была малоаппетитной.

Отец проверил сына по экзаменационным вопросами. Знания были зыбкими, имелись и полные провалы. Как знал наш герой по своим ученикам, разделы культуры в средних школах историки практически не преподавали.

– Не знаю, когда, где и что читать, – признался сын тоном человека, заранее смирившегося с поражением. – Почему молчишь, почему не спросишь? – …

Женичка сел рядом. Короткими, жесткими фразами – мозг мобилизовался и формулировал все последовательно (ты мысленно повторяй их за мной), четко отделяя их паузами, он буквально заколачивал в голову чада минимально необходимые сведения (написать бы такую шпаргалку для всех!). Благо тот обладал хорошей памятью. Особенно удались Дилетанту последние 100 лет дореволюционной русской культуры.

– Повторишь вот так период модерна на экзамене – получишь пять, – пообещал он. – С тем недоросль отправился в свою, очень среднюю школу. Каково же было его удивление, когда ему выпал именно «серебряный век». Повторив «вколоченный» материал слово в слово, он поразил комиссию. Ему поставили пятерку.

Этот успех вдохновил юношу, он захотел учиться в вузе. Армия Роману не грозила – последствия драки осложнились дисфункцией печени. Руководствуясь своими вкусами, папа попытался пристроить любимчика на строительный факультет. Но строителем он быть не хотел.

Вот тут-то Дилетанту попала на глаза газета с рекламой Нового университета в Петербурге. Оказалось, что коммерческий вуз связан со школой Романа договором и принимает ее выпускников без экзаменов. На вербовочном пункте бумаги оформляла киноактриса Драпова, ставшая преподавателем. Она поутратила в привлекательности, сильно располнела. – Да, у нас есть экономический факультет, преподают очень грамотные специалисты, – держалась она с апломбом.

Цена была приемлемая, но дома Женичка засомневался: – Как дело-то дальше пойдет? Ему надо купить место в общежитии, кормиться придется самостоятельно. Какие дальше у меня будут заработки, а ты на пенсии. – Пусть поступает, едет, – не потерпела сомнений Ирина, – сообразим. И мне меньше этой бесконечной готовки, устала я от вас. – Может мне тоже пожаловаться? Две, три работы, всю жизнь...

Надо было объединять усилия ради сына, теперь из семьи уйти было невозможно. Стало совсем тоскливо. Треть гонорара за монографию тут же ушла на оплату обучения (первый взнос), ребенок мог первого сентября приступать к занятиям.



Надо было искать приработок, но наш председатель постоянно был занят, кому-то что-то устраивал, нередко – топча свою совесть ногами. Прежде всего это были почетные звания, целая их система, наследие славного советского периода. То, что годилось для служащих, для творцов, якобы независимых от власти, было двусмысленным. В начале перестройки несколько художников отказались их получать, одно время казалось, что их отменят. Но страсть к значкам, «красным корочкам» была неизбывной, конвейер пришел в движение. Самые дальновидные коллеги полагали, что с ними будут связаны льготы.

«Знаки различия» почти не зависели от качества произведений: получалось, что их присваивали за выслугу лет, прилежание (участие в выставках) и, конечно, за «примерное поведение». Без очередного, желательно к юбилею, звания многим было как-то неудобно, некоторые обиженные долго восстанавливали «справедливость».

Большим любителем различных погон и аксельбантов оказался Глаголев из С. Чекасов, надо отдать ему должное, не подписал ни одной бумаги: рыхлые, иногда с ватными фигурами деревянные панно Глаголева получались сладкими, не более того. Ими он иллюстрировал в некоем усредненном стиле сказочные сюжеты.

Для своего городка он был светочем. С-кий район сделал его заслуженным деятелем искусств края. Когда Глаголев «пошел» на заслуженного художника России, все Объединение смеялось над этой аферой. Рановато веселились. С помощью чиновников, восторгавшихся резчиком, неукротимый сумел взобраться и на эту ступеньку.

Возможно, Глаголеву казалось, что таким образом он посрамляет колег в столице (края), на этом пути ему остановиться было трудно. Наш председатель обнаружил на своем столе ходатайство из С. о присвоении резчику звания народного художника России. Он еще матерился, когда раздался звонок от главы С-кой администрации. Сам мэтр этого, конечно, не хочет, но его роль…

– Вам известно, что мы отклоняли все попытки? – вклинился Дилетант. – Мы доказывали крайкому партии, что соискатель и в союз художников недостоин. Если бы не Зимянин… – Он много работает. – А сейчас людей не заставишь голосовать. Человеку за семьдесят, а он тщеславен, как молодой. То от правительства орден, то от епархии. Нет материала для разговора, поймите. – Люди нашего района… – Они еще не народ. Все его вещи – самодеятельность. У нас академик Луккинен не имеет звания «народного», а сравнивать в здравом уме невозможно. – Как преподаватель… – Теперь, когда он (Глаголев) на пенсии, могу сказать, что он был плохим директором школы. Академический план полностью отсутствовал, дети рисовали дома, как умели, одни и те же работы выставлялись десятками лет. Вроде неудобно на коллегу стучать, но раз министерство, методкабинет этого видеть не хотели... – Для нашего города… – А в помещении школы клепалось оформление клубов. Райком это устраивало. И, потом, давайте разграничим, либо – ремесло, либо – преподавание. – А Килькин… – Не могу согласиться с мнением члена правительства. Конечно, мы соберем правление, но его решение уже известно. Нам хватает просто дилетантов, без званий.

Правление с редким единодушием отклонило просьбу, но дурное предчувствие осталось. И не зря. У чиновников свои резоны и каналы (канальи). Спустя год «народного» Глаголеву присвоили. Удивляться было нечему, губернаторы давали оценки художникам, руководствуясь своим начальственным вкусом, мэры и министры ставили памятники–монстры. Раньше, в крайнем случае, общественное мнение можно было поднять…



Разлитие желчи у председатея вызывала «Национальная галерея», хотя «партнера» было впору жалеть. Маша Яффа не знала ни зрителя, ни конъюктуру: буклеты актуальщиков не продавались, сплошные убытки. А потому Егоршин ускользал от всяких контактов. Приходилось высылать ему почтой извещения, протоколы собраний (совместно с другим дольщиком – министерством), грозить арбитражным судом. Замыслы рождались и у противной стороны.

– Поставьте печать, Е. С., – Аркадьев навис над Женичкой. В бумаге содержалась просьба министерству культуры передать помещение «НГ» «Морс-контакту». – Ну, ты и лох, Саша, это столь же наивно, сколь и смешно, – Женичка разозлился, – то вы душа в душу с Николаем, то… – Он нас продает, деньги не отдает. – Вы и между собой не можете договориться, вас теперь называют «Морс-конфликт». – Наша секция утверждена общим собранием, вы обязаны… – Ничего я не обязан. Это не бумага, туфта это. – Все равно я пойду…

Для нашего героя не составило большого труда оказаться в кабинете заместителя министра тогда, когда сюда пришли Аркадьев и Серенький, мозговой центр оппозиции.

– Уважаемые товарищи, – теперь здесь сидела Манилова, она была почти оскорблена, – почему это мы должны выкупать помещение, и именно для вас? Вы хоть понимаете, что у министерства нет никаких денег? – А если бы и были, – добавил Дилетант, – это же все разные формы собственности – государство, город, частный арендатор. Александер, ты меня слушать не захотел. – Что же у нас с Егоршииым, если люди оказались на улице? – спросила Манилова у Женички. – Вы же соучредитель, подписываете все протоколы, Наталья Ивановна. Иванько благодарите. Если ребятам негде хранить фонды секции, могу выделить им несколько метров стеллажей на складе.

– Все бы получилось, вы нам специально помешали, – высказался Серенький на выходе от «замши». Женичка только развел руками: ну хоть что объясняй; непроходимый дурак, что ли? Зачем ему интриги, ведь он клялся – работать только на себя. Скоро съезд, надо отказываться от этого счастья. Зачем ему все это, когда есть Марина… Он вспоминал светловолосую, замкнутую в себе девочку, чуть исподлобья взгляд ее серо-голубых, каких-то крапчатых зрачков, ее, не осознающую себя женственность. Ведь что-то привязывало ее к нему? Не может ведь он так грубо ошибаться? Душа рвалась к ней рванным, зыбким ореолом. (Красиво подумал, эстет… Ну а как еще сказать, если так себя и ощущаешь?). Только бы увидеть ее, хоть на секунду, хоть краем глаза…



Снова против него сколачивался фронт. Начала копаться в бухгалтерии, в делах ревизионная комиссия, набежали доброжелатели. Странным было это стремление, поскольку бумаги были абсолютно прозрачные. – Соловьев отстегивает Малинину, хватит ему, теперь наша очередь, – тем не менее наговаривала Ольга.

Соловьев платил за аренду, коммунальные услуги, сигнализацию, выделял деньги на подарки для ветеранов, и никакого смысла платить за что-то еще у него не было. Его пригласил председатель на правление, где «ревизия» докладывала результаты своего глубокого копания. – Те, у кого есть вопросы к арендатору, могут их задать, – предложил Женичка доброжелателям.

И смелые в сплетнях «авангардисты» вдруг замолчали. – Хорошая вы крыша, творцы, – улыбнулся Сольвьев, – бедные, все знают, никаких наездов. Я собираюсь делать рекламу на фасад – и для вас тоже. Давайте предложения.



Другие художники, министр Калашникова, стали уговаривать Женичку остаться на второй срок.

Чашу весов перетянула Марина. Ей будет приятно иметь знакомым, поклонником председателя Объединения, подумал Дилетант, может быть это поднимет меня в ее глазах. И он согласился. О своей поддержке заверили некоторые ребята из «Морс-контакта»

Не в пример им особенно старались Хуттунены, благодаря «едкой парочке» поражение Женички было гарантировано. – Знаешь, они многих настроили против, – Шакалов зашел в кабинет председателя. – И кого они предлагают? – Ты будешь смеяться, Ольгу. – …М-да, оскудела русская земля. Иванько против нее – гигант. – Она и сама понимает. Тогда будет Яффа, пусть страдает дело. Короче, я обещаю тебе свои голоса.

Съезд начался спокойно. Экономическая часть отчета «произвела». На материальную помощь художникам уходила значительная доля прибыли, удавалось даже получить субсидии правительства. В администрации Объединения ничего не застряло, Дилетант напомнил о многочисленных проверках.

Оппозиция пошла в атаку. – У меня нет претензий к хозяйственной деятельности, – сказал Аркадьев, – но выставочной политики у председателя не было. Основную нагрузку несла секция «Морс-контакт». И это не позволяет оценить деятельность правления удовлетворительно.

Правление молчало. – Да какой он председатель, если не может пробить монографию? – подала реплику Ольга. С мест раздалось несколько согласных голосов. Дилетант был разочарован. Он ожидал умного и мощного наезда. И это все, что могла организовать Ольга? Мелковата хитрость. Впрочем, лучше переоценить, чем недооценить.

Снова разразилась пауза. Наш герой взял слово: – Край разорился, такова инвестиционная политика нашего правительства: не пущать. И чудо вообще, что книга медленно, но двигается. Что касается выставок. Кооптировали мы Аркадьева в правление. Честь ему и хвала, он сумел организовать выставки англичан и «12+». Обидно, очень обидно, что вокруг этих экспозиций не было обсуждения. Господа из «Морс-контакта», вы утянули все одеяло на себя, хотя ваши работы составляли слабейшую часть экспозиции. Аркадьев, таким образом, делит ответственность за выставочную политику, которая либо есть, либо нет. Что касается других художников, то время трудное, желающих предстать перед публикой очень немного. Размещали в нашем зале всех, хотя уровень их оставляет желать… Больше того, для Серенького зал пустым держали три недели, несли убытки, но маэстро так и не удосужился показать свои достижения. Вот такое отношение коллеги, который не раз сидел на правлении и прекрасно знает положение дел. Содержание зала стоит больших денег, которые мы отрываем от себя, от наших проектов. Если вы все хотите выставляться в музее, давайте отдадим зал городу.

Народ задумался. – Нет заказов, заработка, – снова загудел Михаил Яффа, все скатывалось к обычной перепалке, жалоб в никуда, – музей работ не покупает. Хоть и перестройка, а раньше обком лучше помогал. Надо, чтобы и теперь кто-то наверху был ответственным за искусство. Чтоб мы могли к нему обратиться.

(Он обращался к сидевшей здесь же Маниловой, считая ее, надо полагать, безответственной. Вот он, наш, могучий диссидент. Привыкли висеть на шее у родимых партии-правительства. Собес рухнул, а настроение осталось.)

– Помощь всю распределяет правление, – снова возник Женичка, – в том числе скрытую. Мастерские на улице, извините за выражение, Урицкого, большие деньги платим городу, чтобы у ребят плата была как по льготе. Не знаем, как с этим быть дальше. На такую же материальная помощь, могут, по идее, претендовать все. Что касается закупок, Миша, то твоих работ в музее больше всех (У Пеговой больше, возник кто-то), да и сейчас в правительстве тебя покупают. Куда не пойдешь, везде ты висишь, во всей своей полноте. Мог бы жить на сбережения (в зале засмеялись). Стране трудно, а мы, если считаем себя элитой, не должны побираться. Почему я, и многие мои коллеги постоянно где-то работают, ничего не выпрашивают? Дальше лучше не будет. Мой бесплатный совет – устраивайтесь на службу.

 – Надо оставить Малинина на второй срок, – предложил Поярков. Вторую кандидатуру – Галину Волос – предложил Афонин. Вот она, домашняя заготовка.

– Позвольте, – встряла Семенова («постоянный представитель» министерства культуры), – ее только приняли (в члены), по уставу она не может голосоваться. – Ну и что, – закапризничал Саша, – теперь свобода. Мы принимали устав, мы его и изменим. (На это тоже нужно решение съезда, напомнила Семенова.) Давайте голосовать!

Волос включили в список для голосования. Семенова снова поднялась и предупредила, что результаты голосования могут быть признаны недействительными. – Чего это нам указывают, – прогудел Яффа, – кончилось это время!

Вот тут чиновник не нужен. Женичке, в общем, стало безразлично – изберут, не изберут… Он получил голосов намного больше, чем Волос. Не вполне понимая, что произошло, Дилетант принимал поздравления: кого-то он, видимо, сумел перетянуть на свою сторону. Ну что ж, надо было запрягаться еще на один срок. Возникли и сошли на нет обычные реплики, упрекавшие неизвестно кого в подтасовке. Мыльный пузырь лопнул, не успев взлететь.

«Морс-контакт» взял свое на выборах правления, избрав сам себя едва ли не в полном составе; Поярков здесь выглядел одиноко. – Уже планируют ревизию, – предупредил он. – Так ведь перед съездом была. – Да им все кажется, что заказы кто-то все-таки имеет, что ты получаешь левые деньги. – Их бы активность да во времена Шакалова-Курова. Тогда сидели, поджав хвосты.



В художке заканчивался учебный год, и наш герой с тоской ждал каникул, понимая, что в это время Марину он не увидит. Еще раз ему удалось посмотреть на нее на пленэре – вместе со своей группой она рисовала у речки, сидя на складном стульчике. – Ты бы сначала прописала небо, – посоветовал он ей, – а то стык с землей будет неплотным или поплывет. Неужели вам не объяснили? – в очередной раз удивился он тому, что коллеги забывают сказать детям об элементарных вещах. – Да ничего нам не говорят, – с досадой ответила она. – Сами до всего додумываемся.

Она опустила глаза. Пряча тоску, он вглядывался в ее лицо. И как ни старался его запомнить, тихая прелесть улетучивалась из памяти. Разве он мог просить у нее встречу? Но Марина была в этом мире, и это примиряло со всем остальным. Он круто повернулся и пошел к школе.

Потянулись летние будни. Картышев не сумел запустить выгодный заказ, занимался чем-то по мелочи, иногда он отпрашивался чистить компьютер, в следующий раз ему необходимо было менять винчестер. Он понимал, что его маленькие хитрости выглядят наивно, что рано или поздно придется уйти. Зато он нащупал новую, богатую «жилу».

– Е. С., зайдите, – с потерянным лицом пригласила к себе в кабинет бухгалтер Тамара. – Тут такое творится…

Алексей требовал из кассы пять миллионов, которые срочно понадобились его другу, конкретному пацану, под большой процент. – Ты что, старичок, адрес перепутал, – стал ласково увещевать его Дилетант, – у нас не банк, и даже не ссудная касса. – Я отвечаю, – глаза Картышев закосили, – человеку надо прокрутиться, я ему обязан! – Это твои проблемы. Кстати, ты до сих пор не принес паспорт, не заполнил анкету. Только сейчас узнаю, что ты фактически у нас не работаешь. Может быть, не собираешься? А гарантии раздаешь. – Да ладно, ладно! Я директор! – Еще нет приказа. Пиши заявление… – Мне нужна своя контора! Давай разделим счета, наконец !– Это может разрешить только съезд художников России, сколько можно талдычить?! – Я найду деньги! – Это где? – Аренду еще поднимем! – Где ты найдешь новых дураков? И когда? От нас уже бегут. Мальчик, тебе уже за сорок, а ты все еще не научился себя вести.

Плюясь, матерясь сквозь зубы, Алексей сбежал вниз по лестнице. – Почему сразу не сказали мне, что он не оформляется? – спросил Дилетант у Тамары. – Да как-то так… – застеснялась Тамара. – Неужто он пообещал вам самостоятельность? Вместе будете крутить дела, и все такое? – Е. С., но это же вы его пригласили. – Да, виноват. Приняло правление, которое знало, что он шизанутый. И если б вы сразу мне сказали об этом, я бы погнал его бы гораздо раньше. – Недавно приказал повысить себе зарплату. – Слаб человек. Так. Нет документов – нет стажа. Он совместитель. Районные и кадровые надбавки (это было примерно половина ставки) пересчитать с начала работы и удержать.

Весь отпуск, и вся оставшаяся часть лета прошли в подготовке различных договоров, судьба которых была очень гадательна – и время, и заказчики–переговорщики были очень ненадежны.

Каждую свободную минуту он занимался «Художниками края». Явившись однажды в субботу, Женичка текста в компьютере не обнаружил. Все поиски файла были безрезультатными. Он позвонил Алексею, удивление директора было насквозь фальшивым. Пришлось ехать домой, за дискетой, где был записан промежуточный вариант правки. С тех пор Дилетант перезаписывал текст каждый день.



Суббота-воскресенье проходили на даче, в изнуряющих хлопотах на участке, по дому. Надо было заделывать торцы кровель досками, вести отмостку, в комнатах – электропроводку, перебрасывать ее в теплицы, монтировать водопровод, отделывать вагонкой кухню, верхний этаж, мостить дорожку плитками, красить фасады в три цвета, нужно было наладить электрораспыливатель удобрений. Как должно было измениться время, чтобы Женичка не удивлялся своей новой ипостаси. Нередко приходилось прихватывать день на неделе, работа на фазенде не кончалась. Он даже бросил бег.

Если чего-то Дилетант не знал, он обращался к другим дачевладельцам, благо кооператив порождал умельцев в самых разных областях, а то и просто универсалов. Дома, бани, сараи, парники сооружались из самых разных конструкций, материалов. И часто – красиво. До чего талантлив народ!

Подбиралось все, что плохо лежит, и что, возможно, может понадобиться в трудно обозримом будущем. Кандидат философских наук, с которым Женичка, рядом с кучей навоза (соответственно одетый), обсуждал принцип генерации категорий, забрался на территорию расформированной воинской части и вывез оттуда вагон железок, из которых наиболее узнаваемыми оказались шасси штурмовика. И не только вывез, но сумел разместить на своих шести сотках – почти не вылезая на улочку.

Малинина развила бурную хозяйственно-руководящую деятельность (рассада, занимавшая все окна квартиры, готовилась с апреля). Вот это нужно было сделать как у того, а это – как у этого, но лучше, чем и у тех, и у других. При этом, неясно представляя, как «это» делается, она диктовала «дачевадельцу», какие надо взять инструменты. Иногда он не выдерживал: – Тебе нужно, чтобы я взял плоскогубцы и молоток, или чтобы я сделал?

Она же, постоянно стеная, вынудила нашего героя затеять еще одну шестиметровой длины теплицу. Закупили брус, пришлось «упереться» вместе с Рафом. К удивлению Дилетанта процесс доставлял ему удовольствие. Тем более, что соседи с одобрением взирали на новую постройку.

Вошедши во вкус, наш Фазендер затеял полную реконструкцию крыльца. – Мне это не нужно! Крыша такой длины! И эти ступеньки тоже! – как всегда, Ирина подвергла проект «бывшего» разносной критике. Как всегда, Дилетант глядел на нее молча, давая себе клятву очередной раз утешиться на стороне. Раф, получивший к этому времени изрядный плотницкий опыт, стал на сторону отца. Крыльцо получилось «по науке».

После этого сосед Виктор позвал Женичку на установку ферм крыши, это был знак высокого доверия. – Смотри, как красиво работают, – сказала Малининой преподавательница английского Стася, наблюдая, как с полуслова понимают друг друга ее муж и ее тезка. Не помогло.

– Столько лет вместе, и ни одного слова одобрения, – не выдержал однажды наш герой, – заметно, что ты долго жила на территории воинской части. Лучшее поощрение – отсутствие наказания. – Ты сам должен искать себе работу, – набросилась «благоверная» с пущей яростью. – Я же не сижу, хотя дачу взяли для отдыха! – Купил ее – будь хозяином! – Купил для того, чтобы ты успокоилась! А то, видите ли, у всех все есть! – Спасибо! За заботу! Я вкалываю вдвойне, как савраска! – Да кто тебя заставляет? Нашла еще один повод для упреков! Давай продадим! – Ну, конечно, разбежался! – Есть у меня своя работа, над ней и думаю! Сыновей сюда больше приглашай! – Как же, их заставишь, твои дети! – Если я не занимался ими, значит у них твое воспитание! – Разве это водостоки?! – Да их со мной Раф ставил! Он – для тебя авторитет!

Бывший муж удивлялся тому, что учавствует в этих перепалках. Он давно обнаружил, что ее монологи, постоянные «выступления» поддерживают его психологический «мунитет». Он мог спокойно встречать другие неприятности, которые щедро подбрасывала ему жизнь. Своего рода тренинг, поливакцина. Оберни недостаток преимуществом. В известном смысле он должен быть ей благодарен.

Но, действительно, что-то не позволяло Женичке долго рассиживаться даже после сытного и вкусного, как всегда, обеда. Окучив картошку, он ремонтировал парники, а затем переходил на клубничную делянку – где и застревал окончательно. Крохотные сотки (можно было благодарить партию-правительство, что их было не больше шести) давались большой ценой.

Выручало то, что он ухитрялся большую часть работы делать сидя, на чурбаке с дощечкой. Где-то, в солнечном мареве таяла фигурка Марины… Вспоминая ее, можно было потихоньку выдирать сорняки, вылавливать вредителей. До тех пор, пока окончательно не заедала мошка и комары. После этого можно было спрятаться в одной из комнат, снова вспоминать, читать, смотреть телевизор. Он скучал, ему не хватало городской атмосферы, самой возможности куда-то пойти, что-то увидеть…

Скучать давали недолго. Правление кооператива, состоящее едва ли не сплошь из кандидатов наук, ухитрилось посадить скважину на тощий водоносный слой, а затем принять ее у бурильщиков, и наполовину не выполнивших договор. Водопровод нередко отключался – пока двигатель насоса не сгорел вовсе. Население поселка безропотно черпало воду в близлежащих болотах, влачило ее в бидонах, канистрах, бочках на тележках, в багажниках автомашин. Кто-то сквозь зубы, опуская глаголы, интеллигентно матерился. Кто-то стонал, держась за поясницу. Это был египетский труд.

– Уже двое стариков умерли на грядках. В это сезон. Ропщут, а корячатся, – сказал Женичка соседке. – Каждое лето, осень, мрут люди. Уродуемся, иначе не можем, генетическая память советского человека, – прояснила Стася, – урожай просто жаль. Хуже тем, у кого фазенды нет. – Да уж, покупать клубнику на рынке рука не поднимется. – Ты-то, я смотрю, Женя, куда только гнилой интеллигент подевался. – Как говорится, будь ты проще. С другой стороны – все воспитывает философское отношение к жизни. И жена, и общественная жизнь, и навоз, и сдача бутылок в приемный пункт. – Точно! Даст бог урожай или нет, с ним не поспоришь.

Для Женички дачный процесс имел еще один смысл. Он уставал настолько, что мог думать о Марине спокойно. Он терпеливо наблюдал, как уходят дни лета, приближая тот миг, когда он увидит свою мечту, девочку-женщину.



Жизнь убедила нашего героя в том, что желанный день неизбежно наступает. Он увидел Ее, она пришла познакомиться с расписанием, стояла в вестибюле. Больше здесь никого не было. Судьба был милостивой к Дилетанту – он мог неотрывно смотреть на нее. Как можно дольше. Она немного загорела, в остальном ничуть не изменилась, поздоровалась все тем же благожелательным тоном дисциплинированной «маминой радости».

Она не смутилась от его проникающего взгляда, которым он спрашивал: не провела ли ты лето с мальчиком (мальчиками), не занималась ли ты с ним чем-нибудь нехорошим. Взгляд ее был незамутненным, в нем можно было прочесть даже теплоту.

Все эти месяцы я думал о тебе, тосковал, сказали его глаза. Ее глаза потеплели еще на четверть градуса. – Как ты провела лето? – наконец выдавил он из себя школярскую фразу, только на нее он сейчас и был способен. – Отец брал меня на «Циолковский» (туристический лайнер). Плавали до Астрахани и обратно. – Весело было? – Да нет, народ все взрослый. Ну, города посмотреть, конечно, интересно. – Завидую тебе, я так и не собрался, когда это было легче сделать. Правда, мне бы хотелось спокойно погулять по музеям, улицам. – Что вы, все очень быстро, на автобусах. Все слилось… – Марина, теперь ваша группа относится к старшим, занятия начинаются в пять двадцать. Тебе будет легче успевать. (Он замолчал, не отрывая от нее глаз, пауза тянулась.) – Конечно. Ну, я пойду, – она почти извинялась, – до свидания.

– Почему я не сказал ей, что буду ее ждать, – мучил себя Женичка. – Нельзя, нельзя, так сразу, – успокаивал он себя же. – Скоро я ее увижу, увижу, увижу, – пело в его душе.

И он ее увидел, в классе. Он снова мог прикоснуться к ее плечу, и она снова отклонялась к спинке стула, когда он начинал свое движение к экрану. Он снова мог погладить ее лицо взглядом. Он мог остановить взгляд на ее губах – совсем не пухлых, но таких манящих…

Жить стало немного легче. Теперь и работа в Правлении показалась не такой бездарной. Был подписан договор с «Килоторгом». Фирма обещала сделать капитальный ремонт здания и инженерных систем. Неужто температура (в помещениях) поднимется выше +6, и бронхит станет меньше донимать.

 Свои документы Картышев так и не принес, он по-прежнему убегал с работы при первой возможности, стараясь избежать объяснений. На его столе появлялись газетки фашистского толка.

– Не работаешь, чего-то ждешь, Алексей, – поинтересовался председатель, – на папу надеешься? Не будет он из-за тебя воевать. – Есть другие за меня. Политики виноваты, весь бизнес ломают, – разъяснил «момент» Алексей, – без правления я не уйду. Я еще скажу... – Хорошо, будет тебе правление, будет и слово.

На правление пришел Шакалов, по-видимому, «супероружие», Алексея. – Директор у нас есть, но его присутствие уже долгое время не прибавляет ни заказов, ни порядка, – резко взял с места председатель, – озабочен он единственно тем, что его контролируют. А как иначе? Договора срываются, а директор дома жесткий диск чистит. Я уже не говорю о двух миллионах, судьбу которых я сейчас выясняю по телефону.

Страшно ревнивый к чужим гешефтам Шакалов потупился. – Можно было передать все это в милицию, – продолжал наш администратор. – Но, возможно, надо дать возможность человеку заработать – уже не у нас – и вернуть деньги. Я поеду на съезд, зайду на комбинат...

Алексей заметно разволновался: – Я понимаю так, что если я уйду, то претензий ко мне будет меньше. (Члены правления только успевали переводить взгляд на участников диалога.) – Решать правлению, – выдержав паузу, произнес Женичка («члены» неопределенно закивали головами).

– А кто будет заниматься производством? – задал резонный вопрос Шакалов. – По нынешним объемам это могу делать и я, – столь же резонно ответил председатель. – Собственно, давно делаю. Занимаюсь всем, вплоть до замены предохранителей на станках. Если ситуация изменится, будем думать.

Все помолчали. Алексея явно крутило. – Хорошо, я ухожу, – наконец произнес он; Шакалов не поднимал головы. – Отлично. Переходим к следующему вопросу, – продолжил по повестке наш герой, размышляя попутно о том, что и теперь избавиться от плохого работника непросто. Но уж если удалось, то это уже праздник.

…Бизнес действительно стоял, все в стране замерло в ожидании выборов президента. Несмотря на все усилия председатея, Объединение вновь оказалось «на картотеке». Женичке на все стало наплевать: раз загнали в стагнацию, то пусть думают, как выводить экономику из зависания.



Он был спокоен: все краски мира ему заменяла Марина. Девочка по-прежнему исправно приходила на занятия, не отводила глаза – но этот прозрачный взгляд дарил ему большую уверенность и радость, чем если бы был наполнен знойным желанием.

Он провожал ее, ее группу на троллейбус. Немногочисленные в группе мальчики начали потихоньку ревновать соученицу. Вместе с девочками, они, по-видимому, все обсуждали и осуждали. Выражаясь их языком, с Женички срывало крышу. Чувства требовали действия. И тем более, что Марина стала приходить на урок раньше, минут за десять-пятнадцать. Куда делась его осторожность?

Женичка купил шпингалет, и прикрутил его к двери – если бы он стал закрывать ее на ключ, это могло бы испугать девочку. Сейчас он с трепетом ждал ее появления в коридоре. И вот ее силуэт показался вдали. Она стремительно поднималась по плоским маршам. Она здоровается, входит в класс, проходит, садится, кладет руки на стол, опускает голову.

Женичка щелкнул шпингалетом, она не обернулась. Он сел в торец стола, рядом. Дыхание его прервалось, но он не забыл главные слова, которые по-школярски зубрил: – Марина, ты знаешь, что я испытываю к тебе. Я боюсь произносить это слово. (Он накрыл ее руки своими, она молчала.) Это чудовищно с моей стороны… я не имею на это права. Прости меня потому, что за этим ничего не последует. Может быть еще – тебе это не противно. (Она искоса посмотрела на нашего героя, стала медленно высвобождать свои маленькие белые ладошки с изящными пальцами.). Ты молчишь?.. Прости. Конечно, ты не можешь сказать. А я не мог не сказать. Хоть легче стало. Спасибо, что выслушала.

Они посидели молча несколько минут. Женичка жадно всматривался в склоненное лицо. Она молчала. – Надо открыть дверь, – сказала она наконец с трудом. Наш герой встал и пошел к двери, в которую уже скребся рослый Богачев. Ученик с подозрением осмотрелся: – Чего это дверь закрыта?

Не удостаивая его ответом, наш Гумберт выскочил в коридор и бесцельно помчался вниз, по длинным ступеням. Сердце его все еще бешено колотилось.

После этого разговора действительно стало легче. Он как бы получил право не изображать случайность прикосновения. Он украдкой гладил руки девочки, она их не убирала. Он не предпринимал ничего другого. Она также держалась подчеркнуто спокойно. Но их беглые разговоры стали случаться чуть чаще, они были чуть длиннее, его взгляд мог быть откровенно горячим, проникающим, ее – чуть более теплым, на ее лице проступала мягкость. Но нередко она выглядела замкнутой, даже мрачной, на вопросы не отвечала.

Он был счастлив, он мог заниматься своими делами. Наш герой как-то притерпелся к своему новому положению. Сексуальные разрядки были редкими, бесцветными, вымывались из памяти сразу же. Как будто ничего не было. Месяц за месяцем тек плавленным оловом.

Он мог праздновать маленькие победы на обсуждениях выставок, по поводу публикаций, но мысль о девочке-женщине всегда оказывалась сильнее любых впечатлений. Она есть в его мире, и этого было довольно.

Марина стала немного раскованнее, она обсуждала с ним свои наряды, не очень ловко кружа на своих взрослых ногах в пустом классе. Однажды она остановилась у стенда с репродукциями. Она стояла почти спиной к нашему герою, и, казалось, чего-то ждала. После мгновения замешательства он осторожно взял ее талию и прикоснулся сухими губами к открытой части плеча, у шеи… Прошли бесконечные три секунды…

– Не люблю, когда меня целуют, – не без резкости сказала она, поворачиваясь. – Прости, Марина, – только и смог вымолвить Дилетант. (Наверное, она комплексует по поводу красной сыпи на лбу и щеке.) – …А что, тебя уже целовали? – Нет, и не надо.

Эта попытка не изменила их отношений. Она теперь, иногда, ехала в троллейбусе одна, скупо рассказывала о семье. Отец – с Волги (там бабушка, дед), после речного института плавает, мать местная, занималась домом, есть старший брат, родня в Курске. Долгое время жили в общежитии пароходства. Получили квартиру. Можно проводить ее дальше? Нет, не надо…

Похоже, они, не сговариваясь, решили ждать.

Всегда есть то, чего мы не знаем.

Время знает все.



– Помнишь, где я жил? – Спросил Дилетанта встреченный у магазина Романовский. (Он, было известно, оставил «Тяжмаш», стал шефом лесозавода где-то в пригороде, крутил большие деньги.) – Зашел бы посмотрел на акварели Константина. Я ведь тебе говорил о нем. Парень непутевый, пришлось его забрать, когда из ВЦ уходил. Зарабатывает на видеосъемке, дело нерегулярное. Вот и стал писать.

Наш герой до сих пор испытывал симпатию к своему, как он считал, крестнику. – Какие проблемы, пошли. – Теперь тут дочь с детьми живет, а я купил квартиру себе с женой. Чуть побольше, в старом фонде.

Они поднялись в двухкомнтную «хрущобу». Три акварели были и в самом деле очень неплохи. Пейзажи были выполнены в описательной, но тонкой манере, каждая веточка, былинка была пережита, прослежена по характеру.

– Для человека без образования – очень хорошо, – вынес приговор наш эксперт, – есть небольшая доля самопала, но вещи вполне цельные, реализм теперь на вес золота. Думаю, он пройдет на ежегодную, а потом на региональную выставку. Потом вступим его в Объединение.

Романовский не ожидал такой щедрости. – Художников у нас в роду не было. Дед был архитектором, в А. – Ну вот, через поколение и сработало. Уверен, выставком со мной согласится. – Слушай, может съездим на дачу? У меня «ауди», сорок минут и там. Дом вполне приличный, баня, попаримся, выпьем, закусим. Там он и работает. Потолкуешь с парнем.

В ближайшую субботу план был приведен в исполнение. Машина была забита деликатесами, «Абсолютом» и «Швепсом», ходко шла по трассе. Как хорошо вырваться за город, бездумно поглядеть на светлое небо, не знающее проблем, мелькающий лес, трогательные озерца.

– Волей истории Россия стала обладателем огромных территорий, – вещал тезка, – ей ничего не остается, как хранить это богатство, лес, ископаемые. Этому должна быть подчинена вся политика, как внутренняя, так и внешняя, мы должны иметь мощную армию и флот, сильную власть. – Так, Гумилевым запахло, – поморщился Женичка, – все выводить из географии. – А что ты имешь против Льва Николаевича? – Голова хорошая, да только односторонне все это… да и испачкался метр в национальном вопросе. Знаю я, если где-то в характере гнильца, то она и в твою же науку проникает. – Ну, это ты хватил. Противники у него такие были. – А ты стой и не гнись. А раз заносит в другой вопрос, значит, возражать тебе трудно. – А что ты можешь сказать по существу? Он такие книги написал. – Только вот источники откуда? Иногда кажется – с небес. Позволь иметь свое мнение, механистична его теория, не считающаяся с умом нации, волей личности. Какие-то качели, плюс-минус века, с плохо просчитанной амплитудой. Тебя, как инженера, программиста, эта точность не может устроить. Есть, конечно, цикличность смен климата, есть вроде бы необъяснимые периоды подъема этносов. Но возьми неолитическую революцию. Это рывок в технологии. Пассионарный процесс, заметь, шел от Китая до Европы. Это активный обмен племен товарами и знаниями, несколько тысячелетий. Это главное, а не то, что люди к климату приспосабливались. Глобальную тенденцию трудно выявить, но… – Узнаю системщика, комплексный подход. – Татаро-монголов, так называемых, уже не климат гнал. А в западных этносах что-то объясняет лишь логика развития общественно-экономических систем. – Ты как Маркс, с производительных сил начинаешь. – Бизнесмен, вы меня удивляете. Гумилев весь, без остатка, в своей Великой Степи. Другая цивилизация. Тогда давай все выводить из солнечной активности. Нет уж, общество или творчески решает свои проблемы, или вступает в фазу депопуляции. – Вот именно. Как упала численность населения России, ты читал? – Мы до сих пор платим за самодержавие. И за православие, как и Греция. Долго запрягали, вот и… – Еще немного, и мы окажемся завоеванными, будем кормить чужую армию. – Читал. Не помню точных цифр, но завоевать Россию, а затем «содержать» ее стоит триллион долларов. А извлечь сырья из недр можно на сто миллиардов. Ты бы на это не пошел. – Ты хоть знаешь, в каком состоянии наша армия? Казармы стоят пустые! – Надо отдавать их под жилье. А не воевать числом. И с кем? И чем? Когда одних «тополей», атомных подлодок на целый век хватит. – Лучшее оружие продаем за границу! Офицеры без денег! Части расформировываются, все бросают в поле! – А ты читал Кострова? Сталин загнал на Чукотку танковую дивизию на случай войны с Америкой. Так и сидели в снегах и льдах, писатель даже сортир на колесах изобрел, потому что выгребными ямами нельзя было пользоваться. Пока гений всех времен и народов не умер, ждали приказа. – Ну, это когда было. – Ты думаешь наши военные поумнели? На что сейчас уходят деньги? На содержание погранзастав по берегу Ледовитого океана? На орущий, жрущий, строящий виллы и торгующий авианосцами, бесчисленный генералитет? На прапоров, разворовывающих склады? На оплату разведданных, списанных в открытой печати? Дайте открытый бюджет, потом будем говорить по существу. – Да, с вашим братом трудно спорить. – Да я больший патриот, чем ты. Ты о территории печешься, об армии. А я о людях. О великой культуре, ради которой работает промышленность и существует армия. И не для чего больше. – Ты так считаешь? Слушай, Женя, а твой Израиль иначе считает. Уже и Америка проявляет недовольство. – Ну, не знаю, насколько он мой. Скажу так. Я горжусь тем, что евреи – соль, пряности любого общества. А таковыми они стали, потому что всегда были вынуждены выживать. Именно поэтому пассионарии. – И ты не уедешь? – Нет, как бы это кому-то не хотелось. Читал «Наш современник»? Почему мы против евреев? Так революция, террор, колхозы – это их рук дело. Проценты, вроде все объективно. На самом деле эти цифры, словеса – унижение великого русского народа, которому на голову, получается, можно посадить кого угодно. Это вековая уравнительная мечта вынесла на гребень волны людей, не имевших национальности. И где христианская любовь, «несть иудея» – спроси у Куняева. А он? Даешь погромы, короче. И Алексий молчит. Нет, чтобы извиниться, как папа римский.

Приехали, наконец. Константин показал свои новые вещи, они были приятны, но «скачущий» уровень, неровные куски, выдавали дилетанта. Зато мнения и советы он впитывал как губка. Яростный спор уже шел «на троих», причем сын был либо на стороне нашего героя, либо молчал.

Попарились в бане, потом славно посидели, с замороженным «Абсолютом». Романовский рассказал о своем заводе, о. методе минимизации убытков. – Так это же линейное программирование по Канторовичу, – удивился Женичка, – нашло применение, оказывается. Гиперборея давно ушла, а пассионарии… Сколько вас появилось, и совсем не по Гумилеву, не по климату. В том числе деловому. С наукой в руках. Спасибо, старик, обнадежил. За это надо хорошо выпить.



Продержав выставочный зал в ожидании две недели, «Морс-контакт» устроился в «Национальной галерее». Здесь были вещи и чуть получше, и много хуже, но Серенький остался верен себе – он завесил работы полупрозрачной рулонной пленкой, которая равняла всех. Было не очень понятно, что, собственно, экспонируется.

Но главная гадость была впереди. Усилиями Серенького, его жены Маши Яффы и дизайнера Зорькина был сочинен и на листе писчей бумаги напечатан текст и каталог под заглавием «Демонстрация элементарного творчества». Поначалу утверждалось, что выставка есть «прививка против местного иммунодефицита». Иначе говоря – все, что не есть «Морс-контакт», есть СПИД. Дальше обругивался «местный», он же «мертвый» реализм.

Таким образом авторы поносили всех остальных – и тех, кто голосовал за свободы «контактеров». «Старики», которым Женичка дал почитать этот донос, были в ужасе. Председатель громогласно пообещал устроить «писателям» головомойку.

– Вы хоть знаете, что мы, члены Объединения должны поддерживать друг друга? – На ближайшем правлении председатель завелся с полуоборота. – По Уставу! Что же вы льете на своих товарищей? Вы хоть слышали, что в искусстве нужна нравственность? Ну и стиль! Ну и оценки, и сразу приговор!

Дилетант таращил глаза на «именинников». – Так у нас свобода слова! – возник Серенький (внешне чистый Распутин, уменьшенный и уцененный). – С вашей нищетой вы прете на профессионалов! Да как бы не критиковать их вещи – их заслуги не сравнить с вашими!! – …Реализм доложен уступить место современному искусству! Весь Запад… – провозгласил любимое свое положение Зорькин. – Да они рисовать разучились, вот и … Ты берешься судить людей! Вы думали, когда буквы царапали? Собразили на троих! Маша, я ведь предупреждал не раз… Фразы корявые, просто безграмотные. Что такое «элементарное искусство»? Как его можно «демонстрировать»? На чем тогда основана «попытка самоанализа»? «Проживание опыта», что это? Сплошной перловник, а не текст!

Снова возникла драматическая пауза. – Чего это нас председатель поносит, – раздалось из гущи набившихся в кабинет людей, – надо поставить вопрос, избрали – можем и переизбрать. – Да я сам поставлю! Либо вы извиняетесь, либо я ухожу, – свирипел Женичка далее, понимая, что его несет, и что добром для его общественной карьеры это не кончится. Наконец он исчерпал весь запас ругани. Люди разошлись, а он пошел поговорить с Пантелеймоновым.

Директор музея, как всегда, от сути уклонился: – Слушай, я никак деньги на ремонт не могу выбить. А это все мелочи, пусть Маша пишет… – Ну да, вы все мой стиль предпочитаете обсуждать. Не хочешь заниматься своими «научными сотрудниками», я ими займусь, напишу Калашниковой, – пригрозил Женичка. Он давно точил зуб на Сергея, здесь ничего не менялось. Комиссия Русского музея записала в акте, что хранилище перегружено третьестепенными работами, но рекомендации ее спрятали под сукно. Музейные «дамы» по-прежнему держали директора под каблуком, этого простить Сергею было нельзя.

– Каталог с тремя грифами. Один – министерства, другой – музея изобразительных искусств… который, по идее, должен быть хранителем традиций. – Министр собрала узкий круг, зачитала докладную Малинина: – И что вы себе позволяете?

Пантелеймонов мямлил, что он был в отъезде. – А заместитель на что? Работает ли у вас научный совет? – поинтересовалась Семенова. – Протоколы захватили?

Ответ был столь же членораздельный. – Эта бумага… это и ваша точка зрения? – поинтересовалась Манилова.

Пантелеймонов подавленно молчал. – И твои молчат, – не упустил возможности Дилетант, – солидарность, понимаешь, теперь все нянчат свою самобытность. Вот и дожили до таких гадостей. – Как у вас поставлена профессиональная учеба? – подхватила Калашникова. – У многих нет специального образования, публикации крайне редки, а это ведь все – авторитет музея. – Двое учатся на искусствоведческом, – подал голос директор. – И это все? …Е. С. прав, эта ситуация возмутительна. Как вы собираетесь наказывать Марию Михайловну? – Она на сессии. – Я издаю приказ. Больше никакой самодеятельности, все издания через коллегию.

 Нужна была встреча с Аркадьевым. Тот явился через неделю и, надо отдать ему должное, довольно спокойно, нередко смущаясь, выслушал разбор шедевра искусствоведения.

– Е. С., давайте забудем это все, как страшный сон, – предложил Аркадьев наконец. – Не могу, – отозвался Дилетант, – мне пригрозили отставкой. Получится, что я струсил. – Все уже забыли. – Я – нет. И тебе хочу сказать: бездумный Чекасов нехорош, но и ты уж очень философствешь. Явный перебор. Поэзия должна быть не глупой, но глуповатой.

Собрание состоялось через три недели, Женичка предложил включить в «повестку» вопрос о «каталоге». Вскочил Миша Яффа и, выставив вперед пухлую ладошку и раскачивая ее, стал говорить о цензуре председателя, о НКВД, КГБ («не надо, ой не надо»). Такими убойными для нашего героя параллелями, «отмазывая» своего зятя, Серенького, он довольно долго тянул время. Он как бы не понимал, что соавтор последнего, пишущая гадости в его же, отца, адрес – его дочь.

Неожиданно воспротивился предложению Дилетанта обычно лояльный Логунов, размноживший листок на своей работе, в издательстве: – Можно спорить о содержании, но издание малозначительное. – Он процитировал манифест итальянских футуристов, полный оскорбительных выражений по адресу тех, кто не с ними.

– Но они не состояли со своими противниками в одном творческом союзе, – нашелся Женичка. – Никто у вас свободы не отнимает, как и мы сохраняем право оценивать ваши слова по достоинству. Что написано пером? – Он снова процитировал «каталог», при этом художники-«реалисты» только охали и морщились, – либо доводите разговор до конца, либо извиняйтесь.

Серенький стал даже утверждать, что слова о СПИДе относятся к авторам текста тоже. – Это ваши проблемы. И не тяните остальных к себе в компанию, вы не врачи, – снова возник наш герой. – Да, да, я зануда. Но я намерен сбить с вас спесь, ребята. Уж очень вы агрессивны. Нет искусства, кроме вашего. Заметьте, реалисты на вас не наезжают. И хочется вас чему-то научить, хотя дело это неблагодарное.

– А правление не рекомендовало обсуждать этот вопрос! – вскочила Ольга Хуттунен. Как будто это вранье имело хоть какое-то значение. Как заведенные, стали вставать «контактеры», они требовали оставить повестку без изменений, наш цензор в ответ приводил очередной «перл». Дурная бесконечность продолжалась еще минут пятнадцать.

Спасла ситуацию Семенова, она понимала, что тупо упирающийся председатель сражение может проиграть: – Я думаю, что расширять повестку не стоит… поскольку обсуждение каталога фактически состоялось. Его появление – прискорбный факт, по сути возразить Малинину никто нечего не может. Татьяна Никаноровна издала приказ, согласно которому все издания музеев должны быть тщательно подготовлены и согласованы. И в «Морс-контакте» есть достаточно умные люди, которые не должны позволять манипулировать своим мнением.

Помолчали. – Многие не пришли на собрание, испытывая чувство брезгливости к закулисной возне, интригам, на которые столь богаты некоторые наши «члены», – снова встрял Женичка. – Если бы они были бы столь же изобретательны в творчестве. Не у всех хватает мужества, сделав гадость, признать ошибку. Можно понять. Поэтому я действую за них. Я приношу извинения тем, на кого пролилась эта грязь. Пусть происшедшее будет всем нам уроком. Эта пописушка сгинет окончательно, если я только не приведу ее в своих воспоминаниях.

Происходящее довольно активно снимали несколько камер. И после собрания телекомпания «Никея» примчались взять у председателя интервью. Оно получилось коротким, председатель высказался сумбурно, не очень внятно.

Вскоре позвонил Кунский с краевого телевидения, по тому же поводу. Он, вместе с упитанным напарником, Ерошевичем, вел ежемесячную передачу «Перестройка в образах». Ребята демонстрировали «непредвзятость и непринужденность», фехтовали пустоватыми фразами. Они брались рассуждать обо всем, при этом, неизбежно высказывали благоглупости.

Это предложение показывало, что не только «Морс-контакт», но клан Яффы хочет крови. – Кризис снят, – осторожно заметил Дилетант. – Хотя бы четыре минуты, – запел Кунский, – чистая информация… – А хоть и сорок четыре.

Сразиться с ними было удовольствием и отказать себе в нем наш Принцип не мог.

Здоровенные «телемальчики» явились в условленный срок. – Это все манифест, игра слов, – завел песню Кунский. – Вы же знаете, что это не так. Люди, которые все это написали, уже десять лет при каждом случае жалуются на то, что их не понимают, не покупают, – напомнил наш герой, – это невозможно слушать, это не по-мужски. Добейся признания, потом говори. Нет, Серенький устраивает в телепередаче похороны соцреализма. Реализма вообще. А вы как бы не замечаете этого хамства, снимаете в музейном хранилище, как скульптуры, уровня которых ему никогда не понять, укутываются в пленку. Как в презеоватив, прости господи. И не понимаете, что подлинно реалистических работ как раз мало, их надо теперь всячески поддерживать…

 В сущности, это был изнурительный перекрестный допрос. Вопрос, который варьировался почти пятьдесят минут, все тот же – о цензуре. Кунскому хотелось вырвать у нашего полемиста хотя бы косвенное, или частичное признание вины: без сомнения, именно этот кусок ушел бы в эфир, все остальное было бы выкинуто в корзину.

 Дилетант без устали цитировал «каталог». Наконец, он не выдержал: – У вас на работе есть редакционный совет? – Да еще какой! – Он может зарубить вашу передачу. И вы никуда не денетесь. Вы его уважаете. Почему вы считаете, что в нашем Объединении должно быть иначе? – Так у нас государственное телевидение. – И музей – государственный, и мы, и вы – культура. А что на бумажке? ВИЧ-инфекция, мертвечина! Заборный уровень…– Так вы же боролись за свободу! – От порядочности? Теперь на нас ложится двойная ответственность. Посмотрите еще раз бумажку. Гении местечкового постмодернизма дают на этом листочке определение искусства, тут же, походя, решают важнейшие проблемы культуры. Ни много, ни мало, откровения. – Вы их не так понимаете! – Позаботьтесь, чтобы я и другие поняли вас единственно правильным образом! Какие, по-вашему, надо сказать еще гадости, чтобы вы признали за «остальными» художниками право на обиду? И какой я буду мужик, если не смогу защитить стариков?

Кунский теперь помалкивал, Ерошевич, похоже, проникся правотой Дилетанта: – Ну что же, это важнее. – Вам может показаться, что я намеренно напрягаю ситуацию, – потоптался на месте председатель, – это не так. Если прощать, то при нашей малообразованности (господи, где мой такт и былая застенчивость?) дальше пойдет что-то дикое. – Мы видели на вашем столе жалобу на «Морс-контакт», – воспрял Кунский.

Женичка обалдел от такой предприимчивости: – …Во-первых, подглядывать в чужие бумаги нехорошо. Даже журналистам. И говорить об этом на камеру? Во-вторых, если уж так получилось, вы не подскажете, куда сегодня можно обратиться с просьбой? Где сегодня могут “принять меры” к безответственным людям? Ах, вы не знаете? Вот и я не знаю. Не пишу я бумаги в никуда. – От Пантелеймонова в министерстве требовали, чтобы он объявил выговор Маше. – За такой подметный лист, за такой уровень и стиль я бы ее выгнал с работы. Видите, куда заводит желание услужить муженьку, знакомым? Выйди из Объединения, уволься из музея, и кричи, что угодно. – Действительно, должна быть корпоративная этика, – вспомнил Ерошевич. – Заглянули бы в статью Серенького в «Курьере», все его не устраивает эстетика прошлого. Чтобы нам такое сделать для этого теоретика? Может быть законодательно запретить реализм? Да есть ли нужда, если этот стиль уже мертв? – И на Западе… – Есть тут рациональное зерно – реализма, настоящего, развивающегося, мы видим очень мало. И не только потому, что давят его постмодернисты. Вот их понты запретить бы надо… не пугайтесь, в этом вопросе я как раз реалист. Грамоты ребятам не хватает, рисуют, пишут плоховато, вот и отделываются железками, стекляшками, деревяшками, штампованными ругательствами. А вам, журналистам, это удобно, потому что проблема профессиональной оценки с вас снимается. – Ну зачем вам надо было устраивать это разбирательство? – заныл, сдаваясь, Кунский. – Потому что вещи должны быть названы своими именами! Дикарей надо воспитывать! Претензии – обуздывать! – заблажил Женичка.

Невесть откуда собравшийся народ без единого звука слушал перепалку. «Телемальчики» были явно разочарованы, камеру, освещение, свернули. – Ван Гога теперь покупают за большие деньги, – снова попытался взять реванш Кунский. – Как-то неловко слышать от вас, культуртрегера, такой расхожий аргумент. – А что, а что? – Одновременно с Ван Гогом не признавали тысячи других художников. Не угодно ли сравнить с ними? Чего наших ребят жалеть? Они успешно навязывают себя покупателям. За хорошие деньги. – А вы, что, завидуете? – И я, и авторы знают, что их вещи не стоят денег. – Раз платят… – Если их покупают, то жалоб не надо и пусть не топят конкурентов. У Ван Гога много слабых работ, но он никогда не стремился возвыситься за счет других. И то, что его признали, вовсе не значит, что признавать надо всех. И уровень реализма в его вещах очень высок. И он никогда не говорил, что в искусстве «все можно». Почитайте его письма – замечательный теоретик. Не с Сереньким же его сравнивать – который есть неграмотный мазила и болтун.

С тем гости уехали. Передача, естественно, «не пошла», но «акулы репортажа» даже не извинились за отнятое время. Как дошло до Дилетанта, запись на телевидении с удовольствием смотрели несколько раз. Разговор получился очень драматичным, и как журналист наш герой был доволен. А затем Кунский что-то смонтировал и «материал» продали в Москву.

Отклики пришли неожиданно. Звонил Воробьев из Питера, сестра из Москвы. Был телефонный звонок от тети Софы: – Сначала я тебя и не узнала, а вот когда ты снял светофильтры (Дилетанта слепили лампами, может быть и специально.) Смотрелся очень зрело! Как у тебя с диссертацией? – Давно уже забросил. Возраст не тот. – И правильно! Настоящий руководитель! Чувствуешь ответственность! Молодец, здорово сражался! Почему ты так коротко стрижешься?

Женичка успел вызнать нелегкие подробности ее жизни, но связь ухудшилась и вскоре прервалась. Кое-что ему было известно и так. Слава богу, Милочка, приезжая в Москву за товаром, звонила, сообщала скупые новости. Сколько нужно было ей (да и многим другим) мужества, чтобы крутить свой нехитрый бизнес в Грузии, отрезанной от России упертым националистом. Мама, семья, вся родня держалась неизвестно на чем.



Кончались 34 учебных понедельника, дни, когда он мог видеть Ее целый академический час. В мае он готовился к расставанию с Мариной. Сердце его сжималось: наверное, она летом кого-нибудь встретит. Господи, хоть бы она в кого-нибудь влюбилась. Ну, погоревал бы. Но все было бы так закономерно. И надеяться было бы не на что.

Лето наступило, и она исчезла.

Слава богу, что находились неотложные и даже увлекательные дела

Иногда Объединению перепадали заказы. Художники звали его в свои мастерские, к некоторым шел с охотой. Например – к Хинчуку. Рудольф писал сложные, порой головоломные мотивы. Но два-три его холста обязательно проходили на краевую выставку, где уже обозначился его постоянный уголок.

Нередко живописца охватывали сомнения, и он срочно вызывал «искусствоведа на дом». «Художественный совет» продолжался за столом, потом начинался разговор «за жизнь»: Хинчук обладал ясным умом, судил обо всем по-мужски, точно. К тому же у него был талант рассказчика.

– Эти бесконечные ваши драмы и приключения могут составить хороший роман, – рассудил наш критик. – Не искушайте, Е. С. Да и времени нет. Дача, к тому же. – Тогда самое меньшее, что я от вас потребую – это персональную выставку. – Ну, это вообще маниловщина. – Она нужна не только мне.

. Наконец Рудольф сдался, своими руками оформил около сорока работ. Женичка нашел подходящий выставочный зал (в филармонии), автора, который взялся написать статью о творчестве моряка. Аркадьев и Серенький ушли с вернисажа с кислыми лицами. Выставка натюрмортов смотрелась хорошо, народ шел сюда охотно, писал прочувствованные отзывы.

Через две недели сюда заявился Глаголев: – Мне предлагают мне здесь выставку. – Клим Васильевич, вы же видите, эта экспозиция поучительна для всех. – …Да, мне так не написать. Да и кто сейчас так напишет? Но не могу отказаться.

Это была, конечно, хитрость, скорее всего – «Морс–контакта». Но сопротивляться было невозможно. Официальные лица преобладали среди выступающих на открытии выставки, было произнесено много пышных фраз, и, пользуясь этим, наш герой скрылся в тени кудреватых панно. Виновник торжества, видя «скромность» председателя Объединения, почти не принял комплиментов.



Текст «Художников края» был распечатан. – Чаплыгин напишет вступительное слово, – сказала автору Калашникова, – он выделил 80 миллионов рублей. Но Министерство не может выступить издателем, весь проект передаем в Фонд культуры. Свяжитесь с Габасовой.

Фарида, влачившая свою должность за жалкую зарплату, бурно обрадоваась: – Я буду составителем, а редактором сделаем Лиду (дочь).

Составлять Габасовой было нечего, ее дочь, автор нескольких прозаических произведений, не была готова к редакторской работе, но Дилетант промолчал. Лида без страха и сомнений взялась за материал. Продержав его месяц, она написала весьма благожелательный отзыв. Суть дела в нем, по существу не затрагивалась, но было несколько стилистических замечаний.

Этот результат даже напугал автора, и он решил, что даст почитать книгу еще кому-нибудь, например, Хинчуку.

Инфляция продолжалась, и сказать, сколько денег понадобится на самом деле, было трудно. Текст отдали директору банка «Ренессанс»; Волховский был известен благодаря регулярным художественным выставкам, которые с трудом размещались в коридорах приспособленного помещения. Пошли к нему на прием.

Бывший инженер и партийный работник выглядел и держался довольно просто, впрочем, в словесном букете тут же обнаружились колючки: – Все-таки много у вас выпадов против партии, упреки в застое и тому подобное. Ну зачем это. Книга должна быть посвящена чистому искусству. – Но, Никита Иванович, нас как раз учили, что творчество неотделимо от политики, общественных отношений. – Нет-нет, эти выпады надо будет снять, – Волховский демонстрировал высшую озабоченность. – Можно подумать, как их смягчить, но ради чего? Как иначе объяснить слабости многих вещей? – Столько творческих людей содержалось за счет государства. – За счет налогоплательщиков. И зря. – …Да, надо обсчитать издание на кредитной основе. – Никита Иванович, будем откровенны. Рынок альбомов по искусству практически развален, издание нам не окупить. Под какой процент вы дадите кредиты? – Я думаю, как обычно, 125 процентов. – А сбыт? – Ну, это уже ваши проблемы.

«Ходоки» вышли из банка. – Ну, благодетель! Переделывай ему текст, да еще плати за это. Неплохо устроились некоторые бывшие, – нервически посмеялся Женичка, – до сих пор пасут своих священных коров. Когда еще сможем продать тираж… – И с чего мы будем отдавать эти бешеные деньги, – посетовала Габасова. – А-а, пусть сидит, ждет. Пошли к Стрелкину.

«Махалыч» возглавлял издательство, бывшее в советское время в крае единственным. Сейчас оно держалось на плаву, выпуская упаковку для различных товаров. И печать монографии не помешала бы поправить имидж фирмы.

Стрелкин принял ходоков через неделю. К этому времени Волховский, почувствовав конкуренцию, сбавил процент по кредиту до 47, поставив «Махалыча» в трудное положение. Все-таки в рыночных отношениях было что-то полезное.

Сохраняя государственность во взоре, бывший министр сидел в тесном кабинетике. За приставным столом разместились еще трое его специалистов. – Нужна ли, уважаемые товарищи, сейчас монография? Когда многие оценки еще не устоялись, не проверены временем? Я говорю не только об искусстве, но и об общественно-историческом периоде… Может быть ограничиться альбомом? Заместитель министра культуры Манилова доложила мне свое мнение о тексте. Вы знакомы с ним, Е. С.? – Можно почитать? Мне она минут двадцать говорила комплименты, не знаю, о чем сейчас идет речь. – Ну это был тоже разговор, – хмыкнул Стрелкин, – … и несколько иного рода. И замечания по стилистике к тому же. – Разговоры к делу не подшиваются, вы это лучше меня знаете Михаил Олегович. И, потом, кто меня судит? Она, что, известна своими публикациями? Их вообще нет. Я напечатал больше всех искусствоведов Севера вместе взятых, это я буду раздавать оценки остальным. – Ну, Е. С., это как-то… – Я помню, партия учит нас скромности. Это не значит, что нужно ориентироваться на политические и иные вкусы чиновников. Кстати, рукопись смотрели литераторы. – Гурова – писатель, – Фарида обиделась за сво дочь. – Наверное, есть еще нужда в редактировании, – сделал шаг навстречу Женичка, – обычным путем. За уровень оценок я отвечаю. – Да. Нам бы нужно текст примерно на авторский лист. И к нему побольше репродукций, – «Махалыч» гнул свое. – Поверьте, мы отобрали самое лучшее, – уперся автор, – все остальное будет только разжижать издание. И, потом, сейчас все готовы видеть монографию. Это знак уважения к творческому союзу. Снова такая возможность представится лет через двадцать-тридцать. Почему в угоду неясным соображениям мы должны отказываться от солидного издания? – Если это будет альбом, финансирование я постараюсь обеспечить. – Ну, это и мы стараемся, – вмешалась Габасова, – восемьдесят миллионов у нас есть. Ищите остальное. Только источник один, и он пустой. – Написать новый текст нетрудно, – заявил Дилетант, – можно использовать репродукции для двух изданий – популярного и специального. Такая практика известна на Западе. – Ну и фамилия автора уйдет с обложки на контртитул, – скромно добавил «Махалыч». – Я помню, она давно вам не нравится, – разозлился Женичка, – не ради ли этого разговор затеян? – Что вы, что вы, альбомы так и оформляются. – По-разному это делается. Короче, на два издания я согласен. А подменять монографию альбомом я не дам. – И Фонду культуры это не нужно, – заявила Габасова. – Давайте еще раз все взвесим, – стал успокаивать Махалыч, – и соберемся через пару недель.

– Вот ведь деятель, – посетовал Женичка на выходе, – не забыл комиссию ЦК. – Не достать ему больших денег, а начальству услужить хочется, – сообразила Фарида. – Ладно, решение есть, надо выждать.



Мысли о Марине не оставляли нашего юного пенсионера, и он устроил себе на даче каторгу. Она должна была успокоить его дух и укрепить тело. Он свозил со всего кооператива валуны – благо их хватало на каждой меже – и возводил подпорную стенку в кювете, тянущемся на тридцать метров.

Изумляя жену и мирных поселян, изнемогая, наш Ахеец поднимал камни в железную тачку, раскачиваясь и оступаясь, толкал ее по дороге, с грохотом вываливал валуны в широкую канаву. Обливаясь потом, он громоздил тяжеленные, обкатанные камни друг на друга; в отдельных местах стена поднималась до его плеч.

Обессилев, он все бросал, мылся под краном, ложился в доме перевести дух. Затем с новой яростью шел в бой. Собственный вес сбросить удалось не намного (аппетит рос соответственно), но мышцы укрепились. Зазор между стенкой и «материком» был завален обрубками дерева, торфом. Таким образом ширину крохотного участка удалось увеличить аж на метр.

Так прошло лето и неизбежные, связанные с ним прополка, полив, сбор... Усердие Дилетанта несколько успокоило жену, общение было относительно спокойным, взаимные счеты – умеренными. Затаив дух, Женичка ждал первое число сентября.

И оно снова наступило. Марина явилась все такая же. Казалось, она тоже ждала. И потянулись счастливые понедельники, и другие дни – когда у ее группы были занятия, он мог видеть ее хотя бы пару раз. И этого ему было достаточно. Он не уставал носить, баюкать в душе свою любовь.

Прошел тридцатилетний юбилей школы – его отмечали в выставочном зале, сделали выставку детских работ. Марина стояла в пером ряду зрителей, среди других учеников – в строгом светло-зеленом костюме, облегающем ее почти взрослую фигуру; он не мог отвести взгляд от ее сильных, стройных ног, поставленных на высокие каблуки. Чаплыгин произнес доброе слово. Затем отговорилась Лиля Степовская, заведующая отделом культуры мэрии, потом – кто-то из министерства культуры.

Женичка поздравлял школу от Объединения, подарил офорт из его фондов, сказал свое слово: – В США, в период Великой депрессии, самой острой нехватки средств, городам было предписано организовать художественные школы для детей. У них, как предполагалось – кем бы потом они не стали – пробудится интерес к творчеству, к пространственному мышлению, к красоте. И эти люди дадут своей стране больше, чем кто-либо. Раньше или позже. Так и произошло. Вот почему в это сложное время мы, преподаватели, продолжаем делать свое дело. Вот почему мы, преподаватели, несмотря на порой выгодные предложения уйти в вуз, в бизнес, сохраняем верность школе. И еще – потому, что мы любим, вас, дети.

Произнося, выделяя последнюю фразу, он смотрел на Марину – лицо ее дрогнуло. Кто-то уже обратил внимание на луч, соединявший их глаза. К счастью, Чернодуб объявил выставку открытой, разросшаяся толпа смешалась с журналистами, берущими интервью, операторами телевидения, радио. Ему было все безразлично, он боялся, что она уйдет на занятия.

Оказалось, к счастью, она с «товаркой» знакомилась с экспозицией. Он, сохраняя, по возможности, спокойствие, приблизился к ней: – Тебе понравилось? (Ты правильно поняла мой взгляд, мои слова?)

Все, что она хотела бы сказать, отразилось на ее лице – оно осветилось едва заметной улыбкой, покрылось легким румянцем, она опустила глаза. – Не уходи без меня, – одними губами шепнул наш герой, пользуясь тем, что ее подруга тактично отвернулась. – Не могу, ее надо отвести в школу, – не столько губами, сколько взглядом, она просила прощения. И этого было ему довольно.

Он блистал на уроке ради нее. Он бережно прикасался к девочке-женщине, он провожал ее, он злился на ее попутчиц, иногда она изменяла своему ровному состоянию (в худшую сторону, конечно).

Все повторялось, все повторялось, все повторялось…

Однажды она сказала: – Я принесу фотоаппарат. Хочу сфотографироваться с классом, с вами. – Да, да, конечно…

Фотографируясь, они стояли рядом, руки их почти касались. Только отчаянным усилием воли он удержался от того, чтобы не тронуть ее пальцы. Вскоре она принесла отпечаток: она смотрела вперед в сторону, лицо было обрамлено высветленными завитыми локонами. Он стоял рядом в красном вельветовом пиджаке, чуть улыбаясь, у него было смущенное, почти доброе лицо.

Он стал понимать монахов, смысл стоицизма, он служил своей любви. Каждый раз, как будто заново, он сильно, остро переживал каждую возможность увидеть ее, задать ей какой-то пустяковый вопрос, сказать ей – пусть на уроке – взглядом о своих чувствах. Она смотрела прямо на него.

Занятия керамикой проходили в соседнем классе. Обычно месячную норму уроков объединяли, проводили в один день. Детей приходило немного, они быстро что-то лепили и исчезали. Марина добросовестно сидела, сосредоточенная, порой мрачная, пачкая свои маленькие руки в глине, вымучивая какую-то розетку.

Женичка несколько раз заходил в класс, демонстрируя равное внимание к ученикам. Вскоре она осталась одна. Он с опаской приблизился. Она перевела взгляд с глины на него. Это была явная депрессия, с нею это бывало. Рано расцветшее тело, наверное, отнимало у себя же все силы.

– Я смотрю, преподавателя все нет и нет, – сказал Женичка. – А, не нужны мы никому… – Это же неправда, ты знаешь. Ты мне очень нужна.

Она снова перевела взгляд на глину. – Марина, может быть, надо лепить объем? А то все плоские вещи, это скучно.

Она оживилась, и к следующему заходу, продемонстрировала некое древо жизни. – Ну, вот видишь, насколько интереснее. – Правда?… Е. С., меня не было последний раз, а наши мальчишки говорят, что по Врубелю был потрясающий урок. – Спасибо. Если хочешь, я повторю его для тебя, одной.

Не веря своим ушам, явно гордясь предложением, она встала, с достоинством перешла в его класс, села у тумбы. Женичка включил диапроектор, полчаса его несло на волнах высокого вдохновения, он даже боялся приблизиться к ней. (Смерть сына, подкрадывающееся душевное нездоровье, творческое перенапряжение Врубеля воплотились в мощные метафорические сюжеты, в драму цвета. Его светоносная пластика вплотную подводила живопись к декоративно-монументальному искусству, но не переходила в нее. Масштабные, трагические образы художника предвосхитили апокалиптичность испытаний, которые были суждены цивилизации в ХХ веке.) Затем, не включая верхний свет, сел с ней рядом, взял ее руку в свою. – Здорово. Так бы и слушала. (Ее светлые глаза смотрели твердо, прямо.) – А я только для тебя и говорил бы. Извини, я не имею право такие вещи. Если хочешь, я запишу для тебя все лекции, буду готовить тебя. – А куда это?

Он рассказал про Академию, она не отнимала руки, задумалась. – Вы молодой, вам еще работать и работать. – Спасибо, Марина. Пока ты закончишь… – Нет, я никогда так не сумею. – Сумеешь, я научу. – Это не выучишь, это изнутри у вас идет, от собственных мыслей, переживаний. Не изображаете восторг, как наши училки, глазки со слезой, а доказываете чувство, на каждом слове. Не знаю, сумела ли я сказать. – Ничего слаще я не слышал. – Вы умом не кичитесь, а поднимаете нас к себе, даете уверенность. Да, и голоса у меня такого нет, как у вас, чтобы вливался, прямо в душу. И вы как-то всем детям сразу, поровну, честно. Даже нашим болтунам, хулиганам… вроде прощаете их. – Ну да, после того, как одного вместе со стулом вынес из класса. – Да. Это было круто. Как нам не хватает мужчин. Ой, что я говорю… Если стать преподавателем, то таким как вы. Такого уровня, в смысле… – Спасибо, Марина. Если б ты знала, как ты помогаешь вести уроки. И что ты для меня значишь…

Она как будто вспомнила о своей ладони, и отняла ее у Дилетанта: – Спасибо. Надо идти, – она почти извинялась, она встала. – Что за детство, вздохнуть некогда. Когда только высплюсь. (Женичка опустил в бессилии руки.) Спасибо за урок, – она смотрела ему в глаза уверенно, уже чуть-чуть по-хозяйски. Ее глаза выражали и нечто большее, какое-то обещание, и Женичка стал поднимать руки. Но она уже уходила, уходила…

…Однажды утром, когда он (да и Малинина), полупроснувшись, валялись на своих местах, зазвонил телефон. Подошел Женичка. – Это я, Марина, – услышал он знакомый голос. – Привет, – изумился он. – У нас поставили телефон, запишите номер. Звоните. – О, поздравляю, наконец-то. Уже легче. Ты тоже звони, – только и успел сказать он. – Кто это, – недовольно пробурчала жена. – Да тут, по делу. – Господи, обнаглели, забрал бы кто тебя отсюда.

Он несколько раз, улучшив момент (Малинина, как всегда моталась по соседям), звонил ей. Родителям он сообщал, что звонит знакомый. Если трубку брала она, чувствовалось, что ее контролируют, что она не может говорить откровенно – даже если бы хотела. Но, главное, Женичка, включив самые горячие регистры своего голоса, успевал сказать ей, что он очень скучает, ждет с нетерпением понедельника. Она чаще всего отделывалась междометиями, но чувствовалось, что она улыбается.

Пришел Новый год, два старших сына пришли с женами, стол был, как всегда, вкусен. На праздники «боевые действия» между разведенными супругами прекращались. Ирина навострилась делать в «евроведре» хорошее ягодное вино, и червь, который сидел в душе нашего героя, всасывал напиток полной мерой. Успокоения это не приносило.

 Пока не позвонила Марина. Она сдержанно поздравила его с праздником, пожелала здоровья, счастья, успехов в школе. Что-то было в ее тоне, какое-то скрытое тепло, что позволяло слова «вашей ученицы» воспринять очень конкретно. Растроганый Женичка под обстрелом многочисленных глаз ухитрился вложить в свои слова не меньше чувства и смысла. Его (ее) спасло только то, что в этот вечер Марина была не единственной, поздравившей его ученицей.



На очередном съезде художников России шла ожесточенная и подспудная борьба. Снова крупные региональные организации стремились получить самостоятельность. Остальные сохраняли верность центральному аппарату.

Именно ему принадлежит все имущество, без устали напоминали с трибуны и в кулуарах Сидоров, Жулинов, именно оно – основа единства. По слухам, Объединение сдавало половину своих площадей какому-то банку, аппарат жил за счет купленных на личные деньги Сидорова рефрижераторов, которые возили из Польши маргарин. Каждый рейс приносил 10 тысяч долларов, на эти деньги ремонтировался старый особняк. Этот бюрократический капитализм обеспечивал популярность председателя Объединения.

Председательствовал Ряблов – тот самый завкафедрой той самой Академии. Вел съезд он жестко, с каменным лицом, едва ли не грубо прерывал выступающих на полуфразе, кому-то просто не давал слова. И так накаленный зал начал возмущаться.

– Я – художник, вижу своих коллег в зале, в президиуме, я не могу не считаться с их мнением. А кто вы такой? – высказался, наконец, Мокеев, один из региональных председателей. – Как вы сюда попали? По какому праву вы бесчинствуете на председательском месте?

Сидоров увещевающе пояснил, что Ряблов – крупный ученый, автор нескольких книг. – Ему это только мешает, – поставил диагноз Мокеев, – пора его переизбрать. – Президиум сделал вид, что предложения не было, Ряблов несколько поубавил пыл.

Большинством голосов съезд решил сохранить сложившуюся структуру, были приняты решения об отчислениях в Москву – с выполняемых на местах договоров, с заработной платы художников. По старой привычке голосовали дружно за заведомо невыполнимые решения. Были сильные сомнения и насчет письма в правительство с просьбой о льготах Объединению. Тоже проголосовали.

Вечером второго дня состоялась генеральная пьянка, стол в пансионате был скудным. Опытные выпивохи, организовавшись в группы, монополизировали бутылки да и закуски. В поисках и того, и другого, Женичка очутился за столом, на краю которого сидел Ряблов. Он вяло обменивался мнениями с каким-то функционером, вид у него был грустный, лицо – сильно постаревшее и отечное.

 Теоретик советского искусства пристально всматривался в лицо нашего героя, явно пытаясь его припомнить. Однако разговоры с ним в свое время были мимолетные, с тех пор прошло пятнадцать лет, страшно подумать, попытка Ряблова оказалось безуспешной.

– Вы ведь с Севера? – подсел к Женичке председатель московского союза. – Да, из Р., вы к нам приезжали на этюды с группой графиков. – Теперь вспомнил! И что это вы, такой симпатичный человек, сидите рядом с этой гэбэшным служивым? – Простите, как-то не подумал. – Пойдемте со мной, у меня еще есть…

Они уселись в сторонке, дружно выпили и закусили чем-то условным. – И они еще хотят, чтобы мы находились в одной организации с такими типами. Принимали в свое время пачками, чтобы нужные резолюции голосовать. Мы всегда тяготели к отделению, а вас, коллега, я не понимаю…

Оглянувшись, Дилетант увидел, что вокруг них образовалась пустота, а Жулинов, напротив, внимательно прислушивается к их разговору. – Для нас провинциалов, спор беспредметный, – пояснил наш герой, – какое там имущество, можем только долгами поделиться. – Думаю, нас ждут худшие времена. Закон о творческих союзах безнадежно застрял, – согласился москвич, – все лучшие статьи повыкидывали, теперь надо обсуждение останавливать. Что-то выбиваем у мэрии. – Мы – идеологическая отрыжка прошлого. Видели? На Бажанова (из министерства культуры) кричат, а он – программу будем выполнять. Все закупки, почти пятьсот миллионов – авангард, постмодерн – это политика? В 92-ом мне замминистра принял мои предложения, и – все, – поплакался Женичка. – Ну да, исправление исторической несправедливости. И вы не видите выхода? – Нет реалистического художника такого таланта, который мог бы оправдать наше существование. Хотя бы одного, российского масштаба. Жилинский выдохся, стал красивеньким, Андронов ушел в частности, Коржев… – у того со вкусом всегда было неладно, в какие-то дурные агитки ударился. Назаренко и вся ее компания – это несерьезно, а часто и непрофессионально, ушибленное поколение метафористов. Все равно неприкасаемых завели. А все потому, что настоящую критику загоняли в угол. Особенно у вас, в Москве. «Так тоже может быть» – вот все критерии. – Злые слова, но правильные. Теперь еще не то может быть. – Помните мою статью в «Живописи СССР» о метафоре? Когда это началось… – Так это ваша? Морозов очень хвалил в свое время. – Профессор и членкор сам к этому процессу руку приложил. – И еще, если хотите, совет. Провинциалов скандалы пугают. Не надо резких заявлений, истерических интонаций. Вы теряете потенциальных сторонников. Давайте расчеты. – Может, приедете к нам? Обсудим? – Отчего нет? Андронов меня уже приглашал.

Утром Женичка узнал, что Ряблов внезапно скончался. Бывший соискатель не знал, как к этому отнестись. Но какая самоотверженность цепного пса! Ведь наверняка чувствовал себя очень плохо, держался из последних сил. Во имя чего? Интересов старых функционеров? Рефлекс «тащить и не пущать»?

После завтрака Сидоров собрал еще не разъехавшихся делегатов в зале. Какое-то время он распространялся о заслугах покойного. Собравшиеся упорно и враждебно молчали. Наконец тема была закрыта. Человек умер и тут же был «списан». Сидоров, как ни в чем ни бывало, перешел к «своим баранам»; еще на сорок минут хватило.

Каких только совпадений не придумывает жизнь! Никакого чувства, даже слабого удовлетворения, Женичка не испытывал. Было даже жутковато – ведь когда-то он его ненавидел, человека Системы. Да, Ряблов не пустил его в науку. Ну и спасибо. Сидел бы на какой-нибудь заштатной кафедре захудалого института, печатался бы с оглядкой, в час по чайной ложке, ходил бы на партсобрания, голосовал бы, как прикажут, стонал бы от лекторской рутины.

Сей же час был бы вынужден переписывать свой курс лекций, открещиваться от прошлого. А так ты поработал с художниками, наблюдал творческий процесс – пусть и кривоватый частенько – в лицо, где-то отметился со своими выступлениями, статьями, книгами, заронил, быть может, искру божию в детские, да и студенческие души.

Нет, не зря: оказалось, Морозов создал Ассоциацию искусствоведов, он помнил Женичку – ему тут же предложили написать творческую заявку. Что он и сделал, сославшись на уже опубликованную статью, и не веря, что это даст какой-либо результат.

 Но пришло извещение о присуждении обещанной государственной стипендии – семь с лишним миллионов рублей. Не бог весть что, но все-таки… Затем подошел первый перевод. На радостях Женичка купил себе рабочее кресло, оно потянуло на миллион с лишним.

Оно требовало использования. Дилетант решил записывать воспоминания. Он сидел за письменным столом и царапал пробные фразы. С удовольствием откидывался на мягкую спинку (вот здесь Запад молодец) и гладил подлокотники. Приходилось делать это часто, текст не шел. Да, это не привычная критика или обычная искусствоведческая материя. Коряво получалось, докладная записка какая-то.

Может ли он это не писать? Стоит ли мучаться? Что он может поведать миру? И зачем? Журналы, газеты сдыхают, деньги не платят. Но писчий рефлекс не отпускал от стола. Он пробовал и так, и этак…

А, пусть будут первые попавшиеся слова, потом поищем другие. Тоскливые дни шли один за другим. Скорее бы на работу, увидеть Ее…

И он снова ее увидел.

Марина стала как-то мягче.

Что-то с нею происходило.



Нет, жизнь, оказывается, это большая радость. В день святого Валентина, о котором только-только заговорили, прямо в классе экспресс-почта вручила ему полиэтиленовый пакет. В нем он с изумлением обнаружил бутылку «Киндзмараули» и серый фирменный конверт, на котором старательным ученическим почерком было выведено его имя; тут же находилась не очень вразумительная по сюжету красно-черная наклейка, которую проясняли слова «Я таю, таю… от любви» (наклеено было, видимо, изображение тающего, изготовленного из мороженого, сердца). Ниже был закреплен малиновый бумажный цветочек.

 Этот китч был не единственным – на вложенном листе такой же серой бумаги таким же цветочком была закреплена знакомая по цвету длинная прядь волос и помадой оттиснуты губы. Молчи, вкус, приказал себе наш Дилентин – большую часть листа занимали стихи. Экспедитор, немолодая брюнетка, с удивлением смотрела на нашего героя, мысленно сопоставляя фигуры отправителя и адресата, и наблюдая, как последний, вибрируя и задыхаясь, вчитывается в написанные от руки, длинные строки.

В стихах было много заимствованных строф, «лирических» штампов, стандартных и неудачных рифм, подпись неразборчива, но он видел – это крик души Марины. Его продолжало трясти; наконец, когда экспедитор, удовлетворившись редким и бесплатным зрелищем, покинул класс, он в бессилии опустился на стул.

Она мечтала о его руках, губах.

Она любила его, она хотела его.

Она хотела в этом признаться, глядя ему в глаза, и не могла это сделать.

Строчки свидетельствовали, что страсть давно сотрясала девочку. Чтобы ее обуздать, ей приходилось прикладывать недетские усилия. Несколько путанные по смыслу строфы заканчивались, даруя надежду: «Ведь мне одной известна тайна, как трудно будет нам вдвоем!». Тут она ошибалась – трудности он тоже видел, и непреодолимые, но ничего не мог с собой поделать.

Он поцеловал эту чистую, чуть золотистую прядь. Он с трудом успокоил чувства. Он был в растерянности – чем ему ответить? Стихов он никогда не писал, поскольку этого не требовал его рыбий темперамент, вполне хватало прозаической формы. Он позвонил ей домой. Зрелый женский голос поинтересовался, кто спрашивает, и узнав, что – знакомый, сообщил, что Марина у бабушки, до завтра ее не будет.

Завтра она позвонила сама, с утра. Хорошо, что Малининой не было дома. – Вы догадались, что это я написала? – бодро поинтересовалась она. – Миленькая, спасибо! Ты еще спрашиваешь! Мне не нужны стихи ни от кого другого. До сих пор не могу опомниться. Прости, что я не догадался поздравить тебя. Но я это сделаю, как только тебя увижу. Мы разопьем эту бутылку вдвоем. – Правда? – Конечно, она будет тебя ждать. Скажи, когда и где я тебя увижу? – Она помолчала, затем с неохотой сообщила, что ей надо подумать. Звоните завтра, послезавтра…

Позвонив на третий день, и услышав суховатое приветствие, Женичка с тревогой поинтересовался, не жалеет ли она об отправленных стихах, все ли у в порядке. – Все нормально, – ответила она. – Это словечко, которым молодые (и не очень) современники привыкли отделываться едва ли не во всех случаях жизни, взорвало его: – Зато я ненормален! Если я тебя сегодня не увижу, я сойду с ума! Последний урок заканчивается у меня в половине седьмого. К семи я буду у «Меркурия» (универсама). Подойди, хотя бы на пятнадцать минут. – Ладно, – ответила она очень спокойно.

Удачно подошедший автобус несся как угорелый. Женичка купил гвоздики и застыл истуканом на высоком парапете универсама. Показалась знакомая фигурка в жесткой волчьей шубе. Она была еще далеко, мела легкая метель, но от девушки ощутимо веяло холодом. Она отделяет стихи от жизни, она боится «продолжения» их, понял Дилетант. Я ведь все равно ничего не могу требовать. Кантата, оглашавшая все вокруг, завывая, постепенно умолкла… Он с трудом собрал себя в кучу, скатился со ступенек и протянул ей скромный букет: – Прости, фантазия убогая, ничего другого не смог придумать.

Она без охоты взяла цветы: – У меня мало времени, погуляем, только немного. – Женичка безуспешно пытался взять ее под локоть. – Марина, эти стихи – неправда? – Она смягчилась: – Ну, почему… Из души шло. Мама у меня стихи пишет, я ей показывала. (Женичка был потрясен.) Знает, что это вам. Она похвалила, кое-что поправила. Но сказала, чтобы я дальше не заходила. Я с мамой выросла… она у меня человек сложный.

Они медленно шли вокруг микрорайона, неизбежно приближаясь к ее, такому же одинаковому, как все остальные сборные «коробки», дому. – Да, мама – это серьезно, – пробормотал Женичка, – и я никогда не попрошу, чтобы ты ее не слушалась. – Ну, вот видите. Вы, когда мне признались, вам легче стало? Вот и я, написала, и немного отпустило. Могу больше школе уделять. Не обижайтесь. У меня много еще других проблем. – Каких? – насторожился наш герой. – Может быть, когда-нибудь расскажу. Дальше не провожайте.

Наконец они остановились в каком-то подъезде Он взял ее ладонь в свою, стал целовать. Она стояла, опустив глаза. Он попрощался с нею с горечью, будучи почти «нормальным». Чего я жду от маминой дочки, в самом деле. Она взрослая только на вид. Что ей те чувства, которые я испытываю. Да и свои, не самые важные. Да еще наша школа, спасибо, хоть ходит. Надо бы выбросить все из головы. Но как жить без нее?.. А как бы ты чувствовал себя на месте ее матери?



Дни, недели вращались огромным волчком. Уроки, провожания, звонки. Немногое могло отвлекать нашего героя от Ее образа. Только мысли о Романе, по которому наш герой скучал, о деньгах, которые надо было послать ему для кормежки, оплаты общежития. Коммерческий вуз оказывался дорогим, перспектива выглядела туманной – как и диплом экономиста сферы обслуживания в перспективе. Приходилось искать дополнительные заработки, наш многостаночник снова стал рисовать товарные знаки, находя в этом, как всегда, удовольствие.

Почти случайно Женичка затащил жену в краевой архив, на выставку, посвященную большевистскому террору – она уже закрывалась. – Ирина родилась в ссылке, – объяснил он знакомой заведующей читальным залом. – А где жили родители? – поинтересовалась та. – В О. – Я сама оттуда (женщины быстро «вычислили» общих знакомых). О земляках уже много издано. У меня есть полчасика, полистайте.

– Хоть в книжке сохранят память. – Женичка взял сборник, заглянул в именной указатель, – вот, посмотри, упоминается Малинин. – Он открыл страницу, прочитал: глава большой семьи, раскулаченный. – Похоже. – По законодательству ты можешь требовать компенсации, – высказал он, наконец, долго брезжившую мысль Ирине. – Да ну их, все к черту. Отец разведчик, погиб, а мама боялась хоть слово сказать. И меня умоляла… Когда это было, ничего не вернуть. Я слышала, некоторые пытаются, да редко кому удается. И денег в районе нет. – Ты почитай.

Она просмотрела абзац: – Точно, как мама рассказывала, это же мой дед. Он в речку забрался, сказал, что утопится, но в ссылку не поедет. Так и отстали от него. – Прямо не верится. В городе есть чиновник по этому вопросу. Сходи к нему на прием. Сходи, что ты теряешь. Сына, в конце концов, учить на что будем? Впереди пять лет.

Женичка написал заявление, и «пострадавшая от репрессий» (для членов семей существовало строгое разделение) отнесла его уполномоченному, адрес которого нашелся быстро. Вернулась она обнадеженная: – Очень хорошо принял. Надо искать документы.

Это можно было считать чудом, но в республиканском архиве сохранился протокол изъятия имущества – от огромного двухэтажного дома – до чайных чашек. Сильно повезло и в том, что дом сгорел не в войну (в этом случае компенсации не полагалось), а после нее. Уполномоченный обрадовался: – Редкий случай! Вам положена максимальная компенсация, шесть миллионов триста тысяч рублей. Готовим документы!



Время текло, и неизвестно куда, как шутил Дилетант, сохраняя, по возможности, лицо перед коллегами, уже уставшими обсуждать влюбленность искусствоведа. Время было неумолимо, это единственное, что было известно точно. Еще раз продребезжал звоночек. В конце учебного года Женичке вручили медаль «Ветеран труда». Он с недоумением смотрел на металлический квадратик – неужели он так стар? Может быть пора, подобно Глаголеву, подумать и о других «знаках различия»? И забыть все остальное?

Медаль вручал заместитель министра, он пришел школу, на «междусобойчик». Мало утешало то, что вместе с грамотой Женичке щедро отсыпали комплименты насчет его хорошей формы, ума, привлекательности.

И снова было глухое лето. Теплицы, парники, навоз, посадки, прополки. Приехал Роман, благополучно закончивший первый курс. На дачу он ездить не хотел, на работу не устраивался, «заслуженно» отдыхал.

Прошло лето.

Пришла осень.

Пришла Марина.

В ней ничего не изменилось.

Надо было иметь мужество жить.

Не любить ее было невозможно.

Надо было что-то делать.

Желательно с пользой. Для себя, для других.

Женичка продолжал писать…

…Романа собрали на учебу, вручили ему пять миллионов рублей – четыре на учебу, на общежитие (цены на которое также росли неудержимо), на кормежку.

Учебный год начался скандалом. Почти весь его факультет не явился на встречу с деятелями культуры Петербурга, назначенную ректором Глиноецким на воскресенье, 31 августа. Сын позвонил весь в панике: как он объяснил, места в общежитии ему не дали, он был вынужден устраиваться у знакомых, на объявление не обратил внимание.

Пиши заявление, посоветовал отец, объясни, что они нарушили договор, их ремонты нас не касаются, лекции не пропускай. Последующие звонки не принесли ничего утешительного. Ребенок был совершенно подавлен. Оказалось, что все пропустившие мероприятие, в том числе почти весь их факультет, около 300 человек, были исключены из университета. За восстановление и в качестве штрафа (каждому) следовало заплатить около миллиона рублей. Родители сидели в оцепенении. В советском вузе такое было бы невозможно.

– Давай, езжай в Питер, – скомандовала Малинина. – Рано еще, комиссия не закончила работу. Будет разбирательство, после этого можно разговаривать предметно. – Ты видишь, в каком он состоянии. Как бы чего не случилось. – Рано. По телефону поговорить надо, успокоим еще. – Езжай, я сказала! – впала в истерику жена. – У тебя свободная пятница, с ним проведешь день, поговоришь с начальством!

История повторялась, никакие доводы не помогали. Утром в пятницу Женичка добрался до университета, находившегося далеко от центра. Вскоре появился Роман, пошли по кабинетам. Клерки отдела кадров, декан факультета были уклончивы. На комиссию пробиться не удалось. Разбираются персонально, все будет решать ректор.

Некоторые преподаватели, чувствовалось, доживают здесь последние дни. Кто не согласен с Глиноецким, кто попивает, кто берет взятки, а кого и слушать неинтересно, – всем сын дал исчерпывающую характеристику: – Только приглашенные со стороны хорошо читают. – Тогда за что мы держимся? – возник вопрос у отца.

Дилетант заглянул на лекцию такого приглашенного, что-то по международному праву. Он читал в микрофон, громким голосом, с хорошо отрегулированным напором. Какие-то общепонятные вещи. Большой актовый зал был забит до отказа, в проходах ребята сидели на полу, стояли, при этом что-то записывали. Уже в дверях чувствовалась духота, стоял негромкий гул.

– И часто это происходит? И именно таким образом? – поинтересовался Женичка у выбравшегося вместе с ним из дверей парня. – Как стоящий препод появляется, так жизни никакой нет, – ответствовал тот. – Ни понять толком, ни записать, ни вопроса задать.

В приемной проректора сидела женщина из С. Разговорились. – Набрали на юридический фвакультет 290 человек. Деньги берут очень хорошие, – негодовала она, – а условий для занятий никаких, дочка рассказывает. Уже не первый раз приезжаю ругаться. Педсостав случайный, программы не отработаны. Часы отбывают. Как была школа профсоюзов, так и осталась школа коммунизма. Только что реклама получше стала. Я сама читаю, вижу, что почем. – Так в вузах не учат, а учатся, – вздохнул Женичка. – Так в тех вузах с каждого по 15 миллионов не брали. Еще за наш счет приобретают преподавательский опыт.

Появился проректор. Женщина пошла первой, выскочила из кабинета довольно быстро, продолжая уже начатую тему. Дилетанта встретил невысокий и невзрачный, одетый в темно-серый костюм мужичок, компенсировавший отсутствие импозантности избытком значительности на лице.

На все доводы отца он терпеливо долдонил одно и тоже: – Ректор устроил встречу с лучшими представителями культуры и искусства города. Студенты его подвели. Это будет урок всему университету. Не могу сказать ничего определенного, родителей не привлекаем, Глиноецкого в ближайшее время не будет, о результатах вас известят.

Пришлось уйти ни с чем. Женичка переночевал в общежитии. С утра они поехали в центр. Прошли основные залы Русского музея, отец скупо комментировал. На этот раз почему-то сильное впечатление произвели портреты Крамского, очень содержательной показалась их драматичность. Художник великолепно строил колорит «от блика». Наш герой досадовал на то, что, оказывается, и он, со своей эмоциональной прохладностью, воспринимает одни и те же вещи в разное время по-разному.

Вышли, погуляли, заглянули в выставочный зал. Свежеиспеченные постмодернисты не вызывали ни любопытства, ни эмоций. И у сына, что интересно, тоже. Он успокоился, чувствовал, что сильно попрекать его не будут. Никто не мог предположить такого разворота событий.

В Эрмитаже Роман сдался: – Ну, у тебя и работа. Мои ноги не выдерживают. – А я могу хоть шесть часов смотреть экспозицию. – Сын ушел, а Дилетант еще всласть побродил по любимым залам – голландцев, французов. Потом вернулся в вуз.

– Ваш юрист спрятался, так и не смог я с ним переговорить, – сказал он Роману вечером на вокзале, – может тебе удастся. Нарушают они договор.

Ирина встретила мужа градом упреков: – Ты ничего не добился! – Я предупреждал, ехать рано. Только что сына успокоил. Думаю, он переживет потерю и других наших денег. Жизнь длинная, отработает.

Новости вскоре не замедлили последовать – сына исключили, как и всех остальных. – С ними иметь дело не только дорого, но и противно, – вынес своей вердикт Дилетант. – Тем более, что образование там дают сомнительное. Ирина, хоть ты и получила компенсацию, расходов мы не выдержим. Надо переводить ребенка домой. Вот, академия госслужбы, что-то новое, смотри объявление. Филиал набирает студентов.

Вуз был платным, но вывеска внушала уважение – при президенте России. Преподавали здесь не только местные, университетские специалисты, но и питерские. Ректор подписал просьбу о переводе. Против перевода в Питере не возражали, но чтобы провести эту операцию, следовало восстановить студента, то есть уплатить все тот же миллион рублей.

Деваться было некуда. Деньги были заплачены, бумаги получены, поезд повлек Романа домой. – Господи, как я буду жить здесь после Питера, – вздохнул парень, выходя на террасу вокзальной площади утром. (История и здесь решительно повторялась.) – Вини себя, – жестко сказал отец. – В любом случае мы будем годиться тем, что год сумели проучить тебя в столице. И продержались бы еще. Не судьба.



Дилетант с удивлением обнаружил, что музейные коллеги регулярно награждают друг друга почетными званиями. У них не было никаких сомнений относительно своего вклада в культуру. А педагоги чем хуже? М-да, мысль уже приходила, не зря значит… Сколько книг, альбомов, статей, методичек опубликовал. Сколько можно стесняться? У людей будет повод посплетничать, шоу должно продолжаться.

– Начальство сделало себе звания и успокоились. – прижал Чернодуба Женичка. – Хотя у Троянского заслуг не больше, чем у меня. А Высоцкий как завуч никогда не работал.И даже ты не можешь его заставить что-нибудь делать. – Да чего это звание значит, – пробормотал директор. – Сегодня не значит, а завтра… А что, Поярков меньше для школы сделал, или Бажанова? Нет уж, давай так: двадцать лет    безупречной работы – и почетное звание. – И в какой очереди? – Женщину вперед. Затем Поярков. Затем меня. – Эти бумаги оформлять, одна морока. Ходи потом. – … – Ну, пиши на них характеристики, ты умеешь.

Коллеги звание получили незамедлительно, были очень довольны. Дальше процесс «не пошел». Это видеть было, конечно, странно, но понять смысл подспудно возникающих препятствий было легко. Мало хвалишь нас, своих коллег. Учишь детей критике, они нас судить будут…

 Новые «заслуженные» делали вид, что все в порядке. Впрочем, заниматься этой проблемой было недосуг. Денег Объединению остро не хватало, и в поисках заработка Женичка отправился в «Секобанк», успехи которого широко рекламировались в прессе. Банк размещался в здании бывшего детского сада, помещения были отделаны полукруглой рейкой – наш герой только покачал головой.

Прошествовал «генеральный» – мужик с габаритами одежного шкафа, с невыразительным лицом, косящим взглядом. Было непонятно, как бывший инженер по технике безопасности (должность для самых ленивых) ведет сложный бизнес. Чудеса перестройки…

Дилетанта принял его заместитель, Аллан Вейкович Вистмастер, невысокий, круглый мужчина. Сидел он в довольно тесном кабинете, стены которого были завешаны небольшими пейзажами очень средней руки. Тоже нехороший знак.

– Очень приятно, я вас знаю еще с райкомовских времен… Да, конечно, – «зам» излучал оптимизм, – мы строим новое здание, в три этажа, застекленный двор, готовим большую программу оформления, познакомьтесь с проектом, подготовьте ваши предложения. Кстати, там у нас будет свое хранилище произведений искусств. Вы не могли бы помочь нам, взять на себя собирание коллекции? Мы бы приняли вас на работу официально, на должность консультанта или помощника генерального.

Черт знает, что за кадры, подумал Дилетант, а все теперь банкиры. К тому же с таким вкусом, их точно ждет крах. У него уже был опыт хороших отношений с Чекудаевым – директор «Норд-ост-банка» как-то помог художникам. Но товарный знак заказал в Питере. Там ему нарисовали какую-то шайбу Гровера, которой он очень гордился. Не к добру эта халтура, подумал Женичка. (И точно, банк вскоре зашатался, а позднее и рухнул.)

– Могу приступить хоть сейчас. Я слышал, вы заказали скульптуру на площадку Валтеру Койни? Хотел бы вас предостеречь. Уже много поставил «жестянок» в разных местах, все как одна пустые. – В общем мы это представляем, но уж больно влиятельные у него рекомендующие. – Да, с этим труднее, чем раньше. За предложение спасибо. – Мы рассмотрим ваши идеи (по интерьеру) и найдем вас.

(Предчувствия оправдались, до дела так и не дошло. Вскоре у банка начались проблемы с бюджетом, затем возникли очереди вкладчиков – среди них стояла Малинина. Директор ездил за границу, хотел «продаться», да покупателей так и не нашлось; пришлось «генеральному» скрыться в неизвестном направлении. Приобретший, надо полагать, иммунитет от разорения Вистмастер осел в какой-то государственной структуре.)

– Не смог я поднять производство, – признал на правлении Женичка, – Предлагаю сдать в аренду мастерскую для монументальных работ. – Доброжелатели взвоют, – заметил Поярков. – Так пустует, приносит убытки, печь для обжига керамики не работает. – А Шакалов? – напомнил Логунов.

 Шакалов, занимавший соседний зал, прихватил себе еще и помещение форматорской, предназначенное для мастерских. Кроме того, кучу своих материалов (а также старые телевизоры, стулья, столы, и черт еще знает что) Шакалов свалил в монументальном зале. Связываться с ним никто не хотел.

Доброжелатели молчали, видимо рассчитывали, что здесь-то наш герой сломает голову. Женичка отправил письмо Шакалову с просьбой освободить зал и форматорскую от своего имущества. На неделю установилось напряженное затишье. Затем, утром в понедельник, бухгалтер позвала председателя к телефону: – Е. С., общий любимец требует. Явно не в себе. – Это был Шакалов, судя по интонациям, он пил с вечера.

– Ты что творишь, – просипел с натугой выдавливаемый голос, – ты кем себя вообразил? – Я думал, что ты поблагодаришь меня за статью в «Прикладном искусстве». До сих пор ни звука. Первая у нас статья в этом жанре. – Ты, давай, не уходи от вопроса, тоже мне… Гонорар получил, что еще? – Ты бы столько получал. Слушай, люди работают по углам, на коленке, а ты устроился как король. Мало того, ты еще поворотный круг завалил хламом. Как будем делать модели? – Нет, ты что забыл, кто строил все это? – Знаю, что не ты, и не на твои деньги это делалось. Ты занимаешь сто восемьдесят квадратов. Платишь половину, по льготе, остальное платим мы. Это значит, что ты, лучше всех обеспечивавший себя заказами, получаешь самую большую у нас помощь. Членские взносы не платишь, на собрания не ходишь. – Дайте мне работу, я с нее заплачу. – Заказов нет. И денег у нас нет, на подарки больше не хватает. Все будем передавать городу. Каждый должен будет платить за себя сам. – Мало тебе было, когда я тебе и Туманяну устроил?.. Отмени это решение, я тебе говорю! – Да я помню, как ты извинялся публично. Решение одобрило общее собрание. Если хочешь, пиши заявление в его адрес. – Ты что, хочешь получить трубой по голове в темном переулке? Смотри, это недолго! – Пошел, ты, член…

Вот ведь... Мало попил крови у людей, съел денег, так еще хочет, чтобы его кормили вечно, продукт своей эпохи. Однако шутить с его заявлением было нельзя. Он и сам мог изуродовать, и шпану нанять, и в МВД у него были связи. Надо было что-то делать.

Дилетант поехал в «свое» отделение милиции, оно располагалось на четвертом этаже общежития. Можно было только дивиться на обшарпанные коридоры, интерьеры и оборудование, которыми располагали защитники общества – старенькие столы, убогие кресла, пережившие многих хозяев пишущие машинки. Было сравнительно тихо, в дежурке сидели офицер и ярко выраженный бомж. Воспитательная работа шла успешно, бомж со всем соглашался.

– Что у вас? – поинтересовался дежурный. – Угроза насилием, товарищ старший лейтенант. – Что-что? Давно к нам обращались по этому поводу. – Мне-то лучше знать, насколько это серьезно. У меня «крыши» нет. – И что вы хотите? Открыть уголовное дело? Такого тоже не было. – …Дело тут, пожалуй, не получится, а вот призвать к порядку надо. – Идите в кабинет номер три, – офицер был явно недоволен.

Женичка пересказал разговор с Шакаловым незаметному человеку в штатском. – Мало ли что сболтнет мужик спьяну, – начал уговаривать «опер», – писать-то зачем? Вы-то сами как будете выглядеть, у вас же авторитет. – Это меня очень мало заботит, я охрану нанимать не имею средств. Могу сказать, что от Шакалова многие пострадали. Умеет он выбирать время и место. Лечись потом. – Свидетели есть? – Косвенные. – Ну, ладно, приму я заявление. Только напишите, что уголовное дело открывать не желаете.

После двухнедельного затишья явился милиционер Шурик. Это был тот самый сержант, который перекупил у Малининой злосчастного «Форда», пригнанного из Финляндии (кто его проверит, кто подумает, что у него не зарегистрированная машина?). Он был недоволен тем, что приходится отвлекаться на такую ерунду, и с недоверием выслушал рассказ Дилетанта. – А кто свидетели? – То, что он звонил, могут подтвердить секретарь арендатора – они на параллельном телефоне, и наши женщины, с которыми и она, и я делились впечатлениями.

 После разговора с женщинами Шурик остался недоволен: – Материала мало. Для уголовного дела никак. – Да я уже два раза сказал – не надо его. Просто пусть мужик знает – если что, обвинят его. К примеру, кипятком ошпарюсь, ножом палец порежу. – Ну, ладно, я побеседую с ним. – Что такая работа зряшной считается? – Хорошо, что я вас знаю. Так бы никто и не вспомнил о заявлении. Конечно, палку в отчете не поставишь.

 Еще через две недели из отделения пришло письмо. В нем сообщалось, что заявление рассмотрено, с Шакаловым проведена беседа. В возбуждении уголовного дела отказано.

Только что рапсоды не пели по этому случаю песни. Члены союза были явно изумлены, чувствовалось, что и Шакалов был ошарашен таким поворотом, теперь он ходил как-то стороной, взгляд отводил в сторону. Но теперь Женичка норовил заглянуть ему в глаза, пожать руку, интересовался здоровьем, которое начало явно сдавать.

 Вскоре пришло известие, что свой хлам из монументального зала Шакалов забрал. Довольны были все, всесильному некогда «хозяину» мастерских дважды утерли нос. Кажется, были довольны даже те, кто мог еще считаться в его команде. Но форматорскую освобождать не стал, а дверь в нее заложил кирпичом и оштукатурил – материалы ему девать некуда было. Отвоюем позже, объявил Женичка. Вскоре мастерскую арендовал Пертяков.

Это была, конечно, победа, но радости по-прежнему было мало. Несмотря на на нищету, коллеги заказные работы брали неохотно, сроки срывали. В выставочный зал приходилось приглашать мастеров народного и прикладного искусства, различные фирмы.

От содержания зала стал уклоняться и Соловьев. Снова вырос долг по аренде и коммунальным услугам. – Смотри, Денис, поломаю договор, – предупредил бизнесмена Женичка, – потеряешь выгодное местечко.

Фирмач не внимал. Зная от Пертякова, что Василий Поповкин (все тот же глава могущественного «Килоторга») ищет место в центре города, наш герой показал ему все бумаги: – Я с вами откровенен. Предложите Соловьеву лучшие варианты.

Тот долго изучал договор, вздохнул: – Очень выгодные для вашего партнера условия. – Мы безнадежно завязли с перепланировкой и ремонтом. Благодаря Туманяну. Невозможно было людям в глаза смотреть, да и сплошные убытки. Фирма нас выручила. – Если бы мне предложили такие условия, я бы вас озолотил. – Сейчас можно говорить что угодно.

Поповкин снова стал смотреть договор, явно пытаясь прочесть его между строк. – Ну, и как он выполняет его? – Выполнял, помогал прилично. Теперь, похоже, другие времена. – Я понимаю, это договор. Кроме него, может быть, еще есть договоренности? (Он внимательно посмотрел на Женичку.) – Вы считаете, что я могу на них наплевать и затевать разговор с вами? – Ну, мало ли. Предположим, он вас кинул. – Это я как раз смог бы пережить. Но мне нечего сказать ревизионной комиссии, доброжелателям, у которых я постоянно на мушке. – Очень выгодные для Соловьева условия. – Василий Васильевич, вы уже полчаса пинаете эту бумагу (Поповкин оторопел, с ним давно уже никто так не разговаривал; Пертяков зажмурился). Документ, конечно, исторический, но у нас есть возможность его разорвать. Именно потому, что он не выполняется. Есть ли у вас конкретные предложения? – Нет (Поповкин явно обиделся). Мы тут рядом нащупали местечко. Дорого, но ничего не поделаешь. – Тогда всего доброго.

Выхода не оставалось, Женичка начал вести переговоры с министерством и городом. Как же так, возмущались коллеги, зал был всегда наш. Да не уйдет он от нас, возражал председатель. Все всё понимали, но…

Да пошло оно все к черту, на свете была Марина. Как бы строго она не держалась, он ничего не мог с собой поделать. Он любил. Как никогда.



Постмодернизм завоевал Европу, его имя принимала цивилизация. Этот призрак, упрямо считал наш Кихот, тщившийся стать культурой, бродил по России. Призрак, потому что он состоял из мельниц без крыльев, моловших фантомные зерна. Культура может быть только национальной. Поэтому безродным космополитам не повезло во второй раз. Для газеты «Школа», он написал статью «Искусство и свобода». На две полосы (страницы), ему давалась редкая возможность, и, видимо, он заслужил ее.

Смысл текста был таков, что свобода находит выражение в полном владении традицией и материалом, а в остальном произведение подчиняется законам вида искусства и жанра. Под страхом критического преследования. Постмодернизм – это не свобода, а безответственность, которая ведет к непрофессионализму. Есть лучшее тому доказательства. Это отсутствие в симулякрах человека, гуманизма, произведений, хоть сколько-нибудь сопоставимых с шедеврами.

Он испытывал особенный завод, обращаясь не только к художникам, журналистам, коллегам из музея, но и к молодым зрителям. Текст вроде бы получился энергичный, с хорошим пульсом. Его явно читали. Были хорошие отзывы с разных сторон, одобрение можно было прочесть в глазах преподавателей, культурчинов, и даже вечно циничная Ольга дала понять, что статья «принята». Музейные дамы тянули свое: «может быть оно и так, а может быть и…». Они любовно коллекционировали «течения и направления».

В такой же неопределенности Пантелеймонов и вовсе упрям. Мужчина должен иметь системные критерии оценки. Но парень ни к чему… Один «вкусик». Да и какой вес мог быть у человека, который, позоря, как считал Дилетант, звание искусствоведа, на вернисажах улыбался своей единственной во рту «фиксой», ходил в стареньком костюме и таком же пальто, и на тулье шляпы которого красовалось огромное жирное пятно?

Почему-то Женичка особенно тяжело переживал последнее обстоятельство, никакие намеки Сергею не помогали. И тогда он попросил гардеробщицу передать директору вполне приличную шляпу в качестве гуманитарной помощи. Дар скромного, пожелавшего остаться неизвестным мецената (обещавшего еще и рубашки), вызывал восторг у научных сотрудников и служащих, однако Пантелеймоновым был отвергнут.

Значит, последнее предупреждение он не оценил. Следовательно, заслужил, по совокупности. Выяснилось, что и в министерстве так считали, об этом поведала Семенова: – Человек совершенно не готов к роли руководителя. Музей все годы без инициатив, заработали бы хоть что-нибудь по нынешним временам. – Да как министерство может выпускать за границу человека в таком чудовищном «прикиде»! – нашего нарцисса наконец прорвало. – Указывать вроде неудобно, Е. С. – Это же культурный обмен! А на него глянуть – до бомжа недалеко осталось! Сделали бы замечание, объявили выговор!… – Да, надо менять. Не знаем, с чего начать. – Пусть напишет концепцию развития музея, – предложил наш интриган, – рецензию я вам подготовлю. – Это ход.

Раздуваясь от важности, Сергей писал концепцию. Основную часть пухлой рукописи составляли перечисления прежних заслуг: большой фонд – в том числе коллекция икон (около 2000 единиц хранения). На этом единственном основании музей с крайней щедростью объявлялся владельцем первоклассной коллекции.

Нашему рецензенту не надо было себя накручивать. Смысл отзыва состоял в том, что древнерусская коллекция создана в течение десятилетий, усилиями многих собирателей (в том числе – из Москвы, краеведческого музея и т. д.). Консервация икон шла меденно, реставрировались лишь немногие. А другие фонды составлены из третьестепенных работ русских, зарубежных, местных живописцев, много такого же уровня тиражной графики. Перспектива в концепции была намечена слабо, в сослагательном наклонении – если дадут денег. Жалкая участь была уготована местной пинакотеке.

К этому времени в Р. каким-то ветром занесло ответственного представителя Третьяковской галереи. Его отзыв был еще менее утешительным: более провинциального музея он не видел. Положительно, гнев Евгения – гнев богов. Когда он прав.

– И кого вы видите директором? – сторожко вглядываясь в собеседника, спросила Семенова. – Только не себя. Нахозяйствовался. – А я сомневалась в ваших побуждениях. – Неужели вы думаете, что я готовил себе посадочное место? Я преподаватель, критик, теоретик, одиночка. Просто душа уже вся изболелась за музей, Нина Александровна. И не способен я художнику в ноздри заглядывать, как наши научные сотрудники. Вы бы видели, как себя держат специалисты в А. …Опять же ремонт. Дело дорогое, кровавое. Здесь нужен человек со связями в правительстве. Представляю, что в министерстве грядут сокращения, перестановки. Представляю даже, кто сядет в музей.

…Конечно, это была трагедия для Пантелеймонова. У него развилась бессонница, и Женичка испытывал угрызения совести, слушая стенания коллеги. Вскоре, впрочем, для Сергея придумали отдел со звучным названием, но без сотрудников. И у человека сразу появились здоровый цвет лица, вставная челюсть, хорошая шляпа, кожаная куртка. В музей, как и предполагал наш кадровик, директором пришла Манилова. Конечно, ничего хорошего для себя Женичка не ждал, бывшая обкомовка «философски» относилась к культурному процессу. Но едва ли не сразу здесь начался капитальный ремонт.



– Куда вы пропали, Е. С., – позвонила Марина Владимировна, жена Хинчука. – Да Рудольф мне как-то сказал, что разбирает свой архив, ну я и не навязываюсь. – А вы знаете, зачем он это делает? – Когда-то же надо… – Я вам намекала. У него рак. Перешел в последнюю стадию. – Вы серьезно? (Ничего умней он сказать не мог, старший друг казался ему железным.) – Куда серьезнее. И так столько продержался… Последние три недели на наркотиках. Метастазы пошли везде. Приходите. Часа в три, в это время он более-менее адекватен.

Рудольф, страшно похудевший, лежал на диване укрытый пледом. Говорил он медленно, с усилием, с длинными паузами. – Меня мучают боли. Такое впечатление, что кто-то непрерывно режет мышцы, пилит кости, – сказал он, – все это мне видится сквозь пелену… в каком-то бреду. – Ты поправишься, – не заботясь об интонации, сказала жена и вышла. – Да-да, – поддержал наш герой, – вы же поднялись после двух операций, на желудке, весной. Молодой бы не выдержал. – Нет, это непередаваемые страдания… Хочется покончить с собой… Марина не дает яд… – Ладно вам. И ей в тюрьму незачем. – Спасибо вам, Е. С. В последнее время мы редко встречались… Я сам себя не выносил… Дружба с вами… была для меня очень важной. Споры… так необходимы. Я утверждался в собственном решении… Или, гораздо чаще… следовал вашему мнению. Спасибо, не забыли обо мне в монографии… – Это ваш многогранный талант, Рудольф Владимирович, что я… Вы – мой единственный за четверть века друг, не смейте уходить. – Молчите… это время уходит. Я, моряк, очень требовательный человек… и вспыльчивый, и вы меня боялись поначалу. Хочу вам сказать… – вам не в чем себя упрекнуть. Если я умру, возьмите себе мою библиотеку…

У Хинчука, помимо «обязательных» собраний сочинений, десятки полок были загружены собственноручно переплетенными бестселлерами, изъятыми из толстых журналов; разместить все это Женичке было негде. – Я не могу, это большая ценность. – Молчите. Марина… Марина… библиотека – его (вошедшая жена кивнула головой). Возьмите и владейте (он уже не слышал). Альбомы, монографии… (он впал в забытье).

Господи, как везло нашему герою – он столько прожил и не разговаривал до сих пор с умирающим человеком. Опустошеный Женичка вышел в прихожую вместе с хозяйкой. – Еще два-три дня осталось, – сказала она, – приходите. – Конечно, я буду ждать звонка. Мужайтесь. – Привыкла. Сама врач. Столько дней у постели. И напишите статью.

Похороны состоялись через неделю. Приехала дочь, Таня Милорадова (жена профессора Василевского) из Питера. Собралась немногочисленная родня Марины, знакомые. Все уже немолодые; Женичка выглядел в этой, постоянной компании Хинчука едва ли не самым крепким, и дольше других орудовал лопатой, засыпая могильную яму. На поминках он с трудом, запинаясь, подбирал фразы.

… – Как хорошо вы сказали, – провожая к дверям, сказала вдова. – Ну, я все-таки председатель. Он столько выставлялся. А наши с ним разговоры? Как я уговаривал его писать воспоминания. – А как со статьей? Я вам дам книгу отзывов с его выставки. Посмотрите, какие прекрасные слова, обязательно включите их.

 Женичка просмотрел тетрадку. Вряд ли… Надо рассказать, как их обоих вывезли последним эшелоном из Харькова. Женичке шел четвертый, Хинчук был на десять лет старше. В 44-м он поступил в мореходку, стал штурманом, капитаном. По этому случаю в пятую графу паспорта ему вписали – «русский». Возил грузы ленд-лиза из США, десантируя пехоту, чуть не потерял ногу, позвоночник его был иссечен осколками. И все-таки из флота его ушли. Он, инвалид, так и не признанный участником войны, стал геологом, выносил из тайги трехпудовые рюкзаки – они-то и согнули ему спину.

Наверное, мог бы и отдыхать. Нет, он возглавляет специальное судно, которое бурило дно Баренцева и Белого морей, заливало скважины бетоном, поднимало причальные стенки для атомных подводных лодок. Он держал в руках трудный коллектив, на нем лежала ответственность за уникальую технику. Его репутация была столь высока, что когда он был уже на пенсии, региональный проектный институт пригласил его интерпретировать геологическую обстановку всего края.

В наше дилетантское время, когда пустой по мысли «холст» несет на себе примитивное, «постное» масло, его натюрморты напоминали профессионалам о богатстве возможностей великого пластического языка.

– Статья вроде ничего, – сформулировала вдова, – но почему вы не цитируете книгу отзывов? – Но я же пишу не о персональной выставке. А записи хоть и теплые, но вполне стандартные. – Но я же вам поручила?

Женичке была известна безаппеляционность вдовы, на которую Рудольф иногда поднимал яростный «лай». Теперь он просто обалдел, даже не знал, что и сказать. – Позвольте, пишу ведь я. Что вас в тексте не устраивает? – Только то, что я сказала. – Но вы же видите, что повторы так или иначе ослаблят, обеднят мое, очень личное высказывание. Вырастет объем… – Я не согласна. – …Тогда пишите статью сами. – Но она уже поставлена в номер. – Звоните в газету и скажите, что вы против публикации.

«Хинчучку» перекосило, но Дилетант повернулся и вышел на лестничную клетку. «Искусствоведа вызывали?». Приучил, понимаешь.

(Через год вдова попросила его отдать статью в газету. И заодно предложила выкупить часть библиотеки. В связи с отъездом ее, дочки и внучки в Израиль. Против печати Дилетант не возражал.)



С Мариной все было по-прежнему. Они часто разговаривали, он, при случае, целовал ее пальцы. И это все. И этого ему было достаточно. В середине ноября, задумчиво глядя на него, она сказала: – В этом году выпускные экзамены. Нужно готовиться. И об институте надо думать. Вряд ли я смогу закончить вашу школу. Жалко бросать, но…

У него замерзло сердце: – Ты хочешь уйти? – Родители настаивают. Я не успеваю. Придется пропускать, толку все равно не будет. Бальные танцы разучиваем, платья надо шить, маскарадные костюмы. Да еще пишем и репетируем постановку. Наверное, после зимних каникул уйду. – Это ужасно, – только и смог прошептать он, – что я буду делать без тебя?

Этот вопрос он задавал с маниакальной настойчивостью. Она смотрела на него, молчала, иногда говорила: – Посмотрим, посмотрим.

…Новый год надвигался, Женичка ждал его со смешанным чувством ужаса, а затем и облегчения. Он расстанется с Нею, и, наконец-то, его перестанет терзать сладкая, но не находящая разрешения горькая мука. Последние декабрьские дни отгорали один за другим, Чернодуб возвестил, что он устраивает для детей дискотеку.

– Ты придешь? – спросил Марину Женичка. – А удобно ли будет, если я приведу подружек из класса? – А они зачем? – Ну, мы разучили несколько номеров, может быть покажем. – Только без парней, умоляю. (Она понимающе улыбнулась.) В классе у тебя уйма поклонников. – Бывало. И сейчас есть, один. Но мне как-то параллельно. Молодые мне вообще неинтересны. Щенки.

Он с восторгом и обожанием смотрел на нее: – А мне неинтересны женщины, а из девочек нужна только одна. – Она чуть улыбнулась, прикрыла глаза веками, построжала: – Ребята идут. Отдайте мою руку и садитесь за свой стол, …ну, пожалуйста…

После ее пояснения наш герой был готов выполнять любые ее пожелания.

Настал и этот, предновогодний вечер. Сначала вручали премии ученикам за участие в конкурсе на лучшую маску. (Несмотря на уговоры Женички – в которых, на этот раз, было мало личного – Марине дали вторую премию. У девочки было декоративное дарование. Тогда Женичка принес из дома хорошо изданную книгу о Клемке). Группы разошлись в свои «студии», он выпил в учительской водки. Трусить больше было нельзя, и он отправился в Ее класс.

Дети встретили его без удивления, они пили чай с принесенной с собою выпечкой. Он немного успокоился. Кроме книги он захватил с собой бутылку вина. – Марина, – обратился он к любимой, – я не могу изменить решение жюри. Но я могу учредить свою личную премию. И я тебе ее вручаю.

Он сел рядом с Нею и написал на титульном листе: «Украшению школы, милой Марине за прекрасную маску и за еще более прекрасное лицо». С Новым годом!». Она прочла, положила книгу на импровизированный стол. Она умела сдерживаться, она умела вложить в одно «спасибо» многое. – Мы идем танцевать, – она сопроводила слова вопросительным взглядом. – Для этого мне надо еще набраться смелости, Марина.

 Он налил по капельке «добровольцам», некоторые ученики не отказались выпить с ним. Затем он вернулся в учительскую. Здесь преподаватели продолжали святое дело выпивки под закуску и разговоры. Женичка не мог усидеть, он периодически выскакивал в коридор, заглядывал зал, где гремела музыкальная установка.

Отчаявшийся, захмелевший, он смотрел туда, на Марину, подружек он практически не видел. Их было трое – в блузках без рукавов, в черных брюках. Почему это, не мог он взять в толк. Все прояснилось, когда они, взявшись за руки за спиной, лихо станцевали канкан. Движения ее ног, хрупкого торса, отягощенного зрелой грудью, были естественны, грация врожденной. Пошел новый музыкальный номер, он стоял, как приклеенный. Теперь девочки танцевали в кружке. Откуда у нее, в ее тонких, изящных, поднятых вверх руках, их движениях столько самобытной пластичности?

Она не смотрела на него, но он видел, чувствовал – она хочет нравиться ему. Ее волосы были собраны в пучок на затылке, открывалась нежная и высокая шея, неширокие плечи. В ней было столько пленительной женственности, что он не мог сдержать стона и выскочил в коридор.

Он зашел снова, когда играли медленный танец. В зале как будто специально убрали половину света, дети внимательно смотрели в его сторону. Пусть думают, что хотят, сколько можно… Он пошел к ней, она поднялась, пошла ему навстречу и буквально упала в его руки, прижалась к нему.

– Прости, не мог заставить себя подойти к тебе раньше. Ты так прекрасна. (Она молчала, но в нежном прикосновении ее рук и груди было все. Он отстранился и посмотрел в ее внимательные глаза.) – Только потому, что я тебя так люблю, я не делаю никаких предложений. Ты уже выросла, и я уговорил бы тебя выйти за меня замуж. Но ты достойна гораздо большего, чем я.

Она слегка – вроде бы отрицательно – качнула головой и снова прильнула к нему. О чем можно было еще говорить? Это был самый счастливый танец в его жизни, и он закончился. Он не отходил от нее, в динамиках зазвучал джайв. Он потянул ее за руку, она засмущалась: – Я не сумею.

Он исполнил свою партию «соло». Мальчишки и девчонки старались не смотреть в его сторону. Она сидела и с улыбкой смотрела на него, в его глаза. Наконец, он успокоился: – Ты оставила мой подарок на столе? – Да. Девчонки читали. Они потрясены. – Ничего не хочу скрывать. – Все всё знают. И пусть. – Я тебя провожаю, Марина. – Не получится. Я же с девочками пришла, не могу их бросить. Они уже вопросы задают, по Деревлянке разнесется. Мы уходим. Поздно уже, добираться… – Приди еще, пожалуйста, после Нового года. Счастья тебе, успехов. – Спасибо. Пусть исполнятся все ваши мечты. – Мою мечту ты знаешь. – Я обязательно приду.

Он не мог смотреть на то, как она уходит. Он стремительно напивался.

…Листая год за годом, тысячелетие стремительно и безрадостно катилось к финишу. Как это случалось обычно последние годы, 31 декабря Женичка проводил два-три часа за работой на машинке, за очередной статьей. Собрались всей семьей – хотя она уже давно не была семьей в полном смысле этого слова. Отгорела тихая новогодняя ночь. Первое января тоже не обходилось без рабочего «урока». Он стучал по клавиатуре как работ, с одной-единственной программой. Божество не ушло из его жизни, но оно так отдалилось...

 За работой промелькнули каникулы. Начались занятия. И появилась она. Она выбрала время, когда он был один, была деловита, замкнута: – Я подала заявление. – Как же я буду жить, Марина? – А как я, вся в уроках, билетах, консультациях? Живой бы остаться. – Увижу ли я тебя? – Я буду навещать группу. Но, главное, надо поступить в институт. Мне обязательно надо. Стану студенткой, будет времени больше, – она чуть-чуть задержала взгляд на его лице, посмотрела в глаза. – Я тебя люблю, я буду тебя ждать, – охрипшим голосом произнес он. Не отводя взгляда, она чуть заметно кивнула головой.

Она мелькнула в школе единственный раз, побывала в своей группе. Он проводил ее до следующей остановки. Мела поземка, они дружно шагали по мосту. Что-то было в их состоянии такое, что заставляло встречных смотреть на них с любопытством и изумлением, не так, например, как на отца и дочь.

– Вот ведь, пялятся, – с озлоблением произнесла девушка, – какое кому дело?! (Она взяла героя под руку, Женичка обомлел от счастья.) – Марина, я наконец, набрался смелости кое-что тебе сказать. – Ну, что?! – Я намного старше твоего отца. – Удивили. Я догадывалась. – И тебя это не пугает? – А, до фонаря. Рано мне об этом еще думать. – Отец у тебя плавает, тебе, наверное, не хватало папы в доме. – Конечно, мы так скучаем. Но дело не только в этом, – она чуть заметно улыбнулась, – …а чем вы сейчас занимаетесь? – Как обычно, пишу очередную статью, рисую. – А что рисуете? – Ну, одна компьютерная фирма попросила сделать планировку офиса, реконструкцию интерьера. – О, это, наверное, серьезно? Я и не думала, что вы этим занимаетесь. – Марина, страшно сказать, но я самый древний дизайнер края. Тут только любительские попытки были, когда я получил первый патент. – А еще? – Ну, вот фирменный стиль «Лотуса» видела? Горжусь. По всему городу. – Это ваше? Честно? – Не буду же я врать. Их у меня много. Рисуют и другие. Но больше сдирают, халтурят. Может, боятся. Надо входить в самую суть деятельности, технологии, искать ей пластическое выражение. – Красиво придумали. – Фирма покупает работу и забывает об авторе. А напрасно, знак – он и есть знак, от него судьба немало зависит. – Как это? – Ну, у “Лотуса” удачный знак, он и процветает. “Акантусу” тоже рисовал. Генеральному говорю: что это все экзотические растения берут. И вдруг у них пожар, конкуренты, думаю… Остатки товара вывозят к нам, я им склад дал на время. Поднимаюсь в кабинет, читаю их письмо-просьбу, смотрю на гриф. И вижу, что мой знак напоминает костер. Хоть покрывай убытки.

Они стояли на остановке. Она помолчала. – Как интересно. – Не хватает мне графической школы, неаккуратность подводит, бывает. Зато соображаю очень быстро, гиблые варианты быстро отбрасываю. – Когда вы все успеваете? – Приходится крутиться, деньги нужны. – То-то вы все наряды меняете. И со вкусом. – Да это я из-за тебя, Марина, стал стараться. Всегда хотел тебе нравиться. А то ходил очень средне. – …Были тут девочки и до меня. Я же вижу, как они на вас смотрят. И вы, наверное… – Марина, ты вне всякого сравнения. – Да? Хочется верить. А наши парни как влезут в джинсы, в куртку, так навсегда, ничего другого не знают. И стирать не торопятся. – Зато им от твоих родителей прятаться не надо. – Вообще не надо. Все внимание к девчонке – где-нибудь прижать. А разговоры… Уши вянут. – Зато тебе мужики проходу не дают. – Бывает, взросляк. Папины знакомые, например. Мариночка, какая ты прелесть выросла… А напьются, норовят ко мне в комнату. Один папин друг начал признаваться. – Ужас что ты говоришь… – Я как закаменела. Отмолчалась, он и ушел. – На улице часто пристают? – Спокойно, все под контролем. Ну, мне пора, два автобуса уже пропустила. – Не пропадай, пожалуйста. – Пока-пока.

Догадываясь, что в душе мужа творится что-то серьезное, Ирина регулярно устраивала ему скандальные «проверочки»: – Никак не успокоишься. Портишь ты школьных девчонок. Теперь какая-то Света звонит, постоянно. И тоже все по делу. (Света Сенина, красивая, худенькая брюнетка, успевавшая заниматься еще и танцами, и скрипкой, была влюблена в Дилетанта и готовилась на искусствоведческий). В каждом ребре по бесу. Посмотри на себя.

Я не реагирую на ее слова, мы в разводе, давно, сказал себе наш герой. И ему удавалось не вступать в длительные перепалки. Вооруженный нейтралитет помогал им выживать – Ирина уже не работала, а тянуть Романа надо было хоть как.



Воистинну, ноги даны, чтобы думать. Он мчался по городу, вороша, как всегда, очередную проблему. Обычно взгяд его был уперт в тротуар (исключения делались для красивых девушек), и он частенько ругал себя за то, что не поднимает головы – и упускает поразительные состояния, краски неба – то исчезающе серебристые, опаловые, элегические, то киноварные, малиновые, звонкие. Да, это не все равняющее солнце юга.

Поразительно, сейчас он заметил наступление весны. Ее ждали долго, иногда – почти весь апрель. И часто она взрывалась, в два дня съедало оставшийся снег, ветви мгновенно выбрасывали зеленые листочки, столь нежные, контрастные к черным стволам деревьев. Душу приподнимало и несло в мягких потоках света. Северу свойственны трудно уловимые, тонкие отношения, это воспитывает высокий вкус. На заметку.

Впрочем, теперь он не видел на улицах женщин. Да и заморозки могут ударить в начале, конце мая, холодная волна приходила в июне. Есть Она, это согревает.

…Выставочный зал удалось передать министерству, теперь надо было освободиться от восьми индивидуальных мастерских. Женичка засел в архивах, пытаясь найти подтверждение слуху о том, что цокольный этаж в жилом доме принадлежит Объединению.

Он не в первый раз убеждался, что искусство действительно «принадлежало народу» – независимость художников была мнимой. Что-то Объединение, конечно, зарабатывало. Но крупные выставки, закупки, строительство – на все шли бюджетные деньги. А потому государство (партия) могло требовать, чтобы его удовлетворяли. Оно же сделало так, что теперь дорогое имущество стало обузой для владельца. И, поскольку документов не было, появлялся шанс избавиться от непосильного груза. Не тут-то было – на правление пришли «владельцы» во главе с Шакаловым.

– Оставь все, как есть, – потребовали они. – Ребята, мы ежегодно расходуем на вас миллионы. Этот собес нам не по зубам. Я уговорил город принять помещения на свой баланс и… – Они вздуют цены! – Других же не трогают? Надо пользоваться моментом. – Мы не согласны. – Есть решение общего собрания, и я буду его выполнять. Я буду здесь, или кто-то другой, деньги будут те же самые. Или, точнее, их точно так же не будет.

К счастью, чиновники госкомимущества были убеждены, что художники – самые нищие на свете люди, и их талант признают только посмертно. Этот въевшийся в сознание людей штамп, плюс обычная женская жалость – все действовало безотказно. Ну, еще пришлось подарить несколько хороших офортов в рамах и под стеклом – для оформления нового помещения комитета. Все, очередная гора с плеч.



Иногда он разговаривал с Мариной, по телефону. Она рассказывала, какое шьет платье к выпускному вечеру. Как сдает выпускные экзамены. Не так успешно, как ей хотелось бы, в голосе не ощущалось подъема. Потом рассказала, какой в школе был замечательный вечер, бал. Память на всю жизнь.

Почти сразу же у нее начались вступительные экзамены. И она пропала, телефон не отвечал. Дело неладно, подумал Женичка и отправился в пединститут. Предчувствие не обмануло его. В вестибюле, на доске висел лист с оценками за сочинение. Против фамилии Марины стояла двойка.

Ну, вот, подумалось ему, литератор нашел счастье, избранница «не отвечает» этому, уж на что богоугодному заведению. Чем она теперь займется? Будет искать мужа? Может быть, он как раз годится для этой цели? Рационалист чертов, обругал он себя, что ты задаешься, рыбья кровь, сам как писал на экзаменах...

Через некоторое время Марина позвонила, голос ее был ровным. – Завалила я сочинение. Не могла поверить. Плакала долго. – Трудно было трубку поднять? Знаешь ведь, как я переживаю. – Стыдно было, перед родителями, вами. Потом вместе на дачу уехали. – Как же ты так? Я же тебе говорил – надо с кем-то договориться, помочь друг другу. – Не умею я, опыта нет. – Через год теперь? – Нет, уже решила. Поступила в ПТУ, лицей теперь называется. Рядом с вашей школой. Группа таких, как я, грамотных. На два года. – Да зачем тебе это? Неужели мама согласна? Я готов тебя кормить, ты бы ходила на подготовительные… – Что вы, что вы, что я маме скажу? …Смысл такой, что мы получаем диплом швеи с правом раскроя. И заканчиваем, как вечерники, первый курс технологического факультета. Если хорошо сдаем, попадаем на второй курс. – А что, вполне… – Год теряем, ничего не поделаешь. – Это действительно выход, поздравляю, я тебя недооценил. Когда я тебя увижу, Марина? – Я позвоню.

Верочка из Волгодонского ателье была его первой женщиной, пусть швея будет и последней. На этом Женичка успокоился. Тем более, что он мучался в совершенно новой для него стихии, в собственном жизнеописании: он всегда занимался множеством дел, распылялся, драгоценные детали уплывали из памяти, их было жаль.

Наш Шейлок разобрал все оставшиеся в квартире тетради, разрозненные листы склеил, собрал все шариковые стержни, авторучки и чернила для них. По крайней мере он найдет всему этому богатству практическое применение.

Почти механическая писанина перемежалась бесконечной, отупляющей возней на даче – по двое, иногда трое суток безвылазно. Это помогало на некоторое время забыть о Ней. Возвратившись в город, он мучительно выжидал момент, чтобы поговорить с Мариной по телефону. Не жизнь, а сладкое истязание.

Наконец-то Ирина ушла к соседям. Это надолго. Вот он, ее голос, она рада!

– Почему ты не заходишь? – простонал он. – Если хочешь, я буду ждать тебя после занятий. – Пожалуйста, не надо, – почти взмолилась она, – нагружают. Кроить, шить... Да еще институтская программа. И расписание такое, что трудно подстроиться. – А сам лицей? На тебя не влияет? – поинтересовался Женичка. – Там такие лихие девчонки. Мимо идешь, бедром снести могут. Про откровенные взгляды я уже не говорю. – Это, в основном, из районов, они в общаге живут. А наша группа хорошая подобралась. Пошлостей много, но так, разговоры, не больше.

Но, все-таки, она стала появляться – в основном с просьбами. Достать тот или иной учебник, книжку по колористике, помочь с рефератом по эстетике, дать совет по оформлению класса. Она позволяла лишь прикосновение к рукам.

– На дискотеки ходишь, завела кого-нибудь? – Бывает, хожу. Нет у меня никого. И времени нет, и парни – детские разговоры, – говорила она, испытующе, взглядом спрашивая, не нашел ли он новый объект обожания. Актерские способности Женичке были не нужны – никогда еще его взгляд не был так выразителен и честен.

Иногда звонила она: – А вы дали хороший совет по моей модели, я не ожидала, что вы и тут... Классная очень одобрила. Спасибо. – Марина… Ну, раз я тебя люблю, значит у меня хороший вкус?

Она помолчала, взвешивая его слова: – Второй год, говорят, будет полегче. Знаете, мне хочется закончить художку. Четыре месяца осталось, всего. Только не знаю, сдам ли я историю искусств. – (Она не улыбалась. Неужели такое счастье возможно?) Господи, о чем ты думаешь? Ты только приди, я уверен, ты все сдашь. – Да не хочу я блата. – Хорошо, напишу тебе так-у-у-ю-ю шпору… – Вы опять. – Хорошо, я напишу шпору для всех (он уже подумывал об этом).



Теперь почетные звания хотели все. На правлении Дилетант упомянул, что от школы звание получили Поярков, Бажанова, были предложения дать звание Калинину.

– Не знаю, не знаю, – растягивая тонкие губы запавшего рта в подобии улыбки, загнусавила Ольга Хуттунен, – мне лич-ч-чно неизвестно об этом. – Видимо, директор решил посоветоваться с тобой, а не с коллективом. Ты неплохо поработала, – не удержался Женичка, – я-то помню наше собрание. И помню, что ни одно доброе дело не остается безнаказанным.

Бумаги были все в порядке, поданы во время, но доходило, Чернодуб, бывая в министерстве, говорил: преподаватель перегружает учеников, решение собрания надо пересмотреть. Это было столь обидно, что наш Соискатель на какое-то время растерялся.

Школьные коллеги, покуривая, смаковали ситуацию, это было хорошо видно вышедшему из класса в коридорчик кандидату. – Ну, что, мужики, дело привычное, чужие кости мыть? – он был на редкость озлоблен. – Один кайф в жизни? Пусть этот чертов критик теперь хлебнет? Вы думаете, мне оценку дали? Вы себе ее дали.

«Мужики» смешались, высказываясь в классическом: «да мы что, мы ничего». – А почему позволяете Чернодубу? Вы же за меня голосовали? Он-то молодой, директор, думает, что у него все в кармане. Ходит, разносит! Гружу ребят потому, что даже отличники плохо историю знают, на тысячу лет в любую сторону ошибаются! Вот и приходится за среднюю школу пахать! А мое дело пониманию искусства учить, искать будущих теоретиков, музейщиков. Пусть кто хочет, попробует это за один час в неделю! Я посмотрю, что вы сделаете по своим предметам за это время! Еще неизвестно, из-за кого дети в школу больше ходят!

Выплеснув таким образом яд, и зализывая нанесенные самолюбию раны, Женичка уполз себе в класс. Черт с ним, с этим званием. Он переживет его отсутствие, как и отсутствие ученой степени. Знает он, чего стоят многие заслуженные, равно как и кандидаты наук, профессора! Не получится со школой, будет заниматься дизайном, или критикой, или уйдет в музей, наконец.

Он работает, потому, что иначе все его мысли будут заняты мыслями о Ней.



 «Профессиональный лентяй», как он часто себя именовал, теперь постоянно думал о «шпоре». (Думание это работа?) Ему всегда хотелось изложить курс системно. Может быть в схемной форме? Теперь появился повод, еще какой – он сделает Ей подарок! Он собрал большие представительские календари прошлых лет. Они были напечатаны на листах мелованной бумаги, на обороте которой было так хорошо писать гелевой ручкой.

Затем он вновь обложился книгами, альбомами. Моря информации. Он выписывал – последовательно, по историческим периодам, характеристики стран, регионов, затем – главные характеристики культуры, основные произведения в различных видах искусств. Даже Ирина прониклась величием задачи, и не очень досаждала просьбами что-то принести, сходить.

Он делал все как можно компактнее, так, чтобы отдельные таблицы можно было сопоставлять по разным данным (хронология, общественно-экономическая формация, политическая ситуация). Он загордился придуманным названием для подборки – «Развитие пластических искусств Европейской цивилизации. Системный свод». На свободных от «фактуры» местах Дилетант стал сочинять основные законы и закономерности искусства, выводимые из этого самого материала.

 Нет, все это невозможно… Он тонул в материале, иной раз его охватывал трусливый озноб. Но бросать работу было уже поздно, она тащила его за собой, больно толкала взашей. Думать об оплате (кто это оценит?), об издании было некогда.

Вдруг стало известно, что дело со званиием двинулось. Возможно, Калашникова задала подчиненным вопрос. На коллегии размышляли уже о другом: «заслуженный деятель искусств» или «заслуженный работник культуры».

Нет ничего тайного, что не стало бы явным. Первый вариант, как указала Лилия Степанкова, большой знаток протокола, школа искусств не могла просить. Оставался второй, менее почетный вариант. Его вызвали в мэрию. Слухи оказались правдой – Чаплыгин собрал тучу народу и произнес речь: все хотят почетные звания из-за льгот, а денег на это нет (и это было правдой). «Номинантам» и ходатаям задавались жесткие вопросы. Так было «зарублено» несколько кандидатур.

Наконец подняли нашего героя. Были зачитаны все «сопроводиловки». – Есть вопросы к Малинину? – задумчиво вопросил главный. (В эту минуту Дилетант остро пожалел, что на одном из приемов он, единственный, сверкающий запонками и «бабочкой» на стоячем воротнике рубашки, рассмотрев «мэрский», на цепи знак, и весь «прикид» градоначальника в целом, бросил ему с высоты своего костюма: – Молодец, со вкусом придумал. – Тот даже покраснел.)

Пауза немного затянулась, но мэр продолжил: – Ну, что же, Е. С. все знают. (Неужто, засомневался наш вечный претендент; все, однако молчали.) Утверждаем. – Через некоторое время пришлось выступать самому Женичке – совсем недавно он готовил бумаги на Габасову, которая захотела стать сразу заслуженным работником культуры России. Не мог он ей отказать, тексты получились «конкретные». Он лишь добавил самый убедительный довод: враз обнищавший Фонд культуры России (все деньги которого Михалков вытащил, надо полагать, на свои кинопостановки) уже несколько лет держит своих работников в нищете. Звание было слабой компенсацией за вынужденное подвижничество.

…К Новому году работа над сводом была закончена. Это были сорок листов третьего формата, исписанных мелким чертежным шрифтом. Куда это он напахал? Зачем? …И все равно – он это сделал!

Нет, надо еще раз все взвесить.



Марина в очередной раз пожаловалась на своих преподавательниц, мастериц. Своевольные, жесткие тетки родом из ателье, настоящему, художественному моделированию научить не могли (все, что можно было увидеть в училище, отдавало китчем), но они же вымещали на девчонках свои комплексы. Те шили не разгибаясь, портили глаза и зарабатывали сутулость.

– Скоро городской конкурс детской и юношеской моды, меня уговорили демонстрировать платье, – сказала она. – С нашей нищетой только так и бороться. Меня включили в состав жюри, – подтвердил Женичка, – хоть еще раз тебя увижу. А что за платье? – Да одна девчонка придумала. Отделка, такой еще не было. – Хорошо получилось? – Ну, так, забавно.

Она снова пропала… Конкурс проходил в дворце творчества. Он успел увидеть Марину у гардероба, с другими девчонками. Она поздоровалась, и на просьбу подождать его после конкурса покачала головой. Загремела музыка, и перед переполненным зрительным залом и жюри пошли «модели» из различных училищ и студий.

Удачи на подиуме появлялись редко. Почти все руководители секций не имели специальной подготовки, ансамбли были даже не задуманы, нередко выглядели аляповато. Господи, кто и чему учит этих детей. Пошел, наконец, «лицей» Марины.

Он не без труда разглядел под широкополой шляпой ее лицо, показавшееся простым и малознакомым. Совсем взрослыми показались ее ноги на высоких каблуках. Но еще больше поразило белое платье – оно было лишь основой, сплошь покрытой перьями, которые потихоньку падали на пол. Кому нужен был весь этот труд? Ну почему она не посоветоваась с ним?

Дальше пошли модели еще хлеще: из пленки, фольги. Парни в картонных убогих скафандрах, изображают что-то такое, невнятное… Женичка исправно выставлял тройки и двойки, не думая о том, как отзовется его решение на Марине, на ее команде. Уставшее от лихорадочных соображений жюри выползло в коридор. Секретарь собрала листки с оценками, унесла их для обсчета.

– Этот дешевый постмодернизм, – начал лаяться Дилетант, – почему мы не работаем с заявками? С руководителями студий? Заранее завернули бы весь этот бред! Почему гробим большой труд на такие кунштюки? То же самое с краевыми детскими выставками. Почему превращаем девушек в пугала? – Так посмотрите московские дефиле, – возникла преподавательница училища культуры, – вот там уродства. Здесь еще ничего! – Вот именно! Ни ткани, ни отделки, ни фурнитуры, ни уважительного отношения к женщине – я уже не говорю о любви! Чем хуже, тем лучше! Почему мы должны ориентироваться на московский гротеск-сарказм-нигилизм? Привыкли публике показывать кукиш в кармане! А в чем она виновата? – Пусть ищут, – покровительственно бросила заведующая городским домом культуры, – вы прямо все воображение убиваете! – …А у нас нищие, провинциальные идеи помножены на такие же возможности! Лучшая фантазия та, которая растет из земли. – Да уж, с вами не договоришься! Много хотите! Кто будет работать с заявками? Люди нужны, деньги. Все делается в последнюю минуту. – Вот в чем и дело.

Объявили результаты. Как ни торопился Женичка в гардероб, а обиженные «модельеры» и «модели» убежали. Темный зимний вечер показался совсем сиротским, но разве мог он поступить иначе? Хватило ли бы его, искусственно поднятой оценки, чтобы они получили призовое место? Разве он смог бы повлиять на вкусы девяти, вполне самостоятельных «жюристов»?

Он попытался все это объяснить Марине, когда она пришла в класс. Она уже остыла: – Но наши вещи были не хуже других? – Марина, ну что за критерий? Почти везде ремеслуха. Как внушить вашим учителям? Ну нельзя гнать такой самопал. – Да, советы у них по мелочи, – согласилась она, – девчонки сделают и думаешь: куда все эти фокусы? Да мне-то что, я платье только носила.

Чему могли научить их двадцатичасовые курсы под громкими названиями – «Декоративное искусство», «Эстетика» и пр., и пр.? Ну да, и новые лицеи, и педуниверситеты, и академии оставались провинциальными ПТУ и институтами.

Растолковывая ей что-то, Женичка старался отодвинуть свои эмоции, искал точные слова. Они сидели рядом. Ему было достаточно того, что он ощущал на своем профиле пристальный взгляд Марины, что он мог с этим взглядом встретиться, мог ощутить тепло ее плеча. Ему было стыдно брать большую «плату».

– Тебе все ясно? – Да, спасибо большое… Может быть пошли бы к нам преподавать? Как раз просили найти. – Я только на тебя смотреть буду. – Этого как раз нельзя. – А иначе нет смысла. Марина, я тебе обещал, посмотри, что я сделал, – он подвел ее к столу, на котором лежал Свод, начал показывать таблицы. – Это для меня? – она была потрясена. – Это правда?

Она почти с ужасом просматривала кипу тяжелых листов. – Да, девочка. Не смотри такими глазами. Это не так уж трудно, когда думаешь о тебе. Я делал и куда большие рукописи. Тут, конечно, новый жанр. Такое безвременье, а как я этим делом занялся, почувствовал себя человеком.

Она испытывающим взглядом пронизала Женичку, взвешивала его интонации. Наверное, ей нужно было удостовериться, что ее, учащуюся какой-то там «хабзайки», по-прежнему обожает этот до невозможности верный умник. «Фейс-контроль» ее успокоил: – – Но ведь это и для других тоже? Вы разрешите им?.. – Я постраюсь это издать. – Ну-у, легче стало. – Если бы не ты, я бы не решился.

Она только покачала головой:– Спасибо, спасибо. А я вам ничего не могу. Вот такая я уродка. У девчонок только и разговоров о мужчинах, об «этих» отношениях. Разогнались теперь… Хоть за машинкой, хоть за утюгом – мат на мате. Все академии пройти можно. Правда, дальше разговоров идут двое, может быть трое. Приличных мужиков не найти. А я как о маме подумаю… Отец плавает, месяцами нет дома, ей так трудно с нами (имелся в виду еще брат Андрей). А если еще я, со своими проблемами. Да и мысли об институте все отбивают. Хорошо, у меня одни пятерки, иначе я бы себя съела. – Да я понимаю главное, Марина. Меня нельзя показать родителям… да и несовершеннолетняя ты девочка. Но все это ничего. Главное, что ты есть в моей жизни.

Она только взглядом дала понять, что нечто подобное испытывает и она, чуть-чуть дольше обычного прижалась к его плечу.

Своду нужен был рецензент, может быть – редактор. Вот, Пантелеймонов, компенсируем ему… На следующий день Дилетант отвез таблицы в методический кабинет министерства. Директор, Орловская, с удивлением пересмотрела стопу, чуть ли не присвистнула: – Не перевелись в наше смутное время энтузиасты. А то давно никто ничего не предлагал. Вещь явно полезная, схожу к Калашниковой. Думаю, купим.



Умер Лев Фомич. Еще недавно он категорически отказался от празднования своего 70-летнего юбилея («не вижу повода»). Он давно носил вышедшие в тираж рубашки, френчи и куртки, пугая своих коллег – членов президентского совета по культуре. Скорее всего, ему не на что было купить обновы.

Силы в нем еще ощущалось много, хотя он немало сделал, чтобы систематическим питьем подорвать свое могучее здоровье, закаленное тяжкой работой в годы войны. Но, как догадывался наш герой по редким беседам со скульптором, теперь, более всего, его гнобила судьба «Креста мученников».

Шакалов настойчиво рвался в соавторы; уступая, Лев совершил грубое насилие над собой. Когда модель стала приобретать реальный масштаб, стали очевидными и недосовершенство замысла (затылки, спины, зады), и нехватка монументального опыта – складки ткани «не нашлись», кисти рук были вылеплены «варежками»...

Угнетала Льва и очевидная «резина», которую тянул Шакалов – частью по привычке, частью в расчете на дополнительные деньги, частью из-за разваливающегося здоровья (не мог совладать с диабетом), – из-за которого также моделировки шли холодные, жесткие. И Дилетант ничего не мог здесь сделать: договор правительства с исполнителями был заключен напрямую.

Все это легко было просчитать в начале истории с памятником и самому ваятелю, и именно об этом все предупреждали мастера. Неслышные, атмосферные, подземные, подводные, губительные взрывы гремят порой в искусстве. Умерев, Лукинен уходил от поражения, от признания собственной вины. Это был совестливый человек, он казнил себя высшей мерой.

В ритуальном зале в почетном карауле присутствовал губернатор, его «рать»; на правительственное кладбище они не поехали – возможно, выразили таким образом неудовольствие из-за затяжек с рабочей моделью. Было довольно морозно; мужчины обнажили головы.

Женичка говорил с трудом. Сломанная «национальной политикой» большевиков, ссылками судьба. Изгой, чудом, на два года, зацепившийся за «Мухинку». Талантливейший человек, не реализовавший себя и наполовину. И, тем не менее, один из крупнейших портретистов советского периода. Создавший целую галерею не просто верных типов, но образов. Умевший раскрыть самую сущность человеческой натуры, находивший редкие и разнообразные краски для ее описания. Ухитрявшийся даже в портретах Ленина обходиться без совковой патетики. Его стойкость… Уходя, он завещал нам…

– Спасибо вам, лучше о Леве не скажешь, – шепнула Женичке на пути в правительственную столовую вдова скульптора (на нее было страшно смотреть; было просто поразительно видеть такую силу чувства – жизнь со скульптором была для нее, мягко говоря, не сахарной). – Ваше горе было неподдельным, – присоединилась рослая, мужиковатая дочь, – и, знаете, это была речь лидера.

 На поминки набилась сотня человек, рассаживались компаниями. Здесь нашлось много желающих выступить. Женичка расслабился (за последнее время пришлось хоронить еще двоих коллег – как ни отстраняйся, а от угнетающих хлопот, переживаний не уйдешь) и, натурально, напился. Как всегда, обсуждали все подряд. С кем-то зашел разговор о последней выставке Миши Яффы, спор продожался у гардероба.

– Ничего нового Мишка уже не напишет, – оценил будущее художника наш Артман, – в вине спасается от этой мысли. – И тут он увидел сильно пьяного «виновника», со страхом внимающего разговору. – Враг, – заплетающимся языком произнес Миша, тряся головой и пальцем указывая на нашего прорицателя. – Ну да, профессиональный враг, – заулыбался Женичка, – всего сущего. Миша, ты что, считаешь – о тебе или хорошо, или ничего? Поминки-то не твои, слава богу. Докажи, что я неправ.

Все рассмеялись. Миша однако при встрече перестал здороваться. Это был сигнал – если раньше он говорил о третьем председательском сроке  Женички, то теперь «его» голоса будут против. Ну и хорошо.



Печалиться было некогда, катил следующий скандал. Заявления в Объединение подали Копурия, Григолашвили и Митарян. Этот «закавказский призыв» вызвал у Ольги Хуттунен прилив очень местного шовинизма. Поползли слухи – к выборам Малинин принимает «своих». Вот оно, время, как искривляет людей.

На правлении сбежались все, кому не лень. Женичка сумрачно привел последние доводы: – В это десятилетие мы напринимали в члены очень слабых художников. Но Копурия самый работоспособный и яркий сегодня живописец, Митарян – вообще живописец от бога, давно уже у нас выставляется. Григолашвили – хороший прикладник, что-то оформить, экспозицию делать – безотказный парень. Что можно иметь против?

Смысл Ольгиного выступления сводился к известному «понаехали тут»: – У них и паспорта нашего нету, и прописки. – У нас что, отделение милиции? – возмутился председатель. – Прописка отменена, творческие биографии у людей убедительные. На свои выставки мы с радостью их берем. Кто забыл, может в соседнем зале посмотреть. – Незачем! Они граждане иностранных государств! Вступят в союз и уедут! – не унималась Ольга. – Война была, и на Кавказе спасались миллионы людей. А, сейчас, когда там трудно, мы отказываем людям в такой малости? Мы всего лишь удостоверяем их профессионализм. У нас творческий союз или собрание чиновников? – Они весь салон заняли! – …Ольга! Ты сама приехала из Хакасии. Там бы и вступала, чего ты в такую даль…Посмотреть, так у нас Строк из Польши, Поморов – с Сахалина, Чубак из Львова, я родился в Харькове, а приехал из Тбилиси. Продолжать?

Было стыдно смотреть «номинантам» в глаза. Они стали вытаскивать паспорта, бумажки с регистрацией. – У них есть возможность двойного гражданства, – нажимал Дилетант, – я могу позвонить в секретариат, но это же смешно. Сроки поджимают, общее собрание провести не успеем, а документы надо отправить в срок. По нашему Уставу есть возможность решить вопрос на правлении.

К счастью, яростно высказался Миша Яффа («с тобой, Ольга, мы бы и Пикассо в Союз не приняли»), «за» стало на один голос больше. В Москве только удивилась вопросу – конечно, принимайте людей. Однако «теневой кабинет» не успокоился. «Патриоты» продолжили кампанию через месяц, на открытии очередной выставки, в музее.

После привычного ритуала, когда все уже двинулись к выходу, Олег Хуттунен преградил дорогу председателю (тут же возникла Ольга, еще несколько «членов»). – Женя, зачем ты подставляешь ребят? – громко вопросил Олег. – Ты их обманул, их не примут, у художников будут лишние переживания, они перестанут работать.

Олег не отличался красноречием и в спокойном состоянии, сейчас в его голосе слышались истерические нотки. Вокруг них начал собираться народ. – Не знаю, о чем ты, – начал злиться Женичка, – не было причин им отказывать, общее собрание не возражало. – Ты химичишь, скрываешь от народа свои комбинации! – Чего?! – взвыл Женичка. – Назови хоть один случай! …Молчишь?! Гордый финн, сплетни собираешь?! – Ты – зачинщик! Кавказцы должны вступать у себя!

Земляки стояли тут же, увядшие. – Ты и твоя жена – пара сплетников! Все ходите, желчь разливаете! Превратили союз в коммуналку! Делать вам нечего – так заведите кошек еще больше! – Пойдем, выйдем! – Делать мне нечего, ходить с тобой! Я же тебя сломаю! Гуляй один!

Их, слава богу, растащили. «Проблема» обретала новых сторонников и противников, а также перебежчиков из одного стана в другой – пока из Москвы не пришло решение: в члены СХ прняли Копурии и Григолашвили; не повезло Митаряну, уж очень индивидуальная манера у него была.

И тут удивил Олег: – Я был неправ, – признал он на очередном собрании, – я поздравляю ребят. – Ты бы жену выпорол, – посоветовал Женичка, улучшив момент, – заражает она тебя интриганством, против твоего характера это, доведет она тебя, ты весь высох.



Егоршин влез в долги, был вынужден отдать «Национальную галерею». Нашлась фирма, которая позарилась на помещение в центре. С «Рослимитом», занимавшимся капитальным ремонтом и строительством, был подписан договор – партнеры получали офис и обязывались использовать помещение как выставочный зал. Подвал фирма обязалась отремонтировать и разместить здесь фонды Объединения. Организовали выставку-продажу, другую, народ стал кое-что покупать.

Но счастье было недолгим. – Председатель распродает фонды! – заговорила Ольга (при том, что работы были давно списаны). – Монументальную мастерскую надо отобрать у Пертякова, – возник Аркадьев, – и поделить (такую реконструкцию помещения провести было невозможно). – Малинин получает слишком много! – Серенький тоже был неистощим и неутомим.

Оставаться в этом зверинце? Женичка испытывал противоречивые чувства. Ломать противников с их гонором, истерикой, было даже приятно. Интересно было находить выход из трудного положения – хотя в этом смысле ему приходилось работать в десять раз больше, чем его предшественникам. Но вместо правления у него была еще одна ревизионная комиссия, он устал от бесконечных проверок.

Тяжело было присутствовать на вернисажах, официальных и полуофициальных собраниях и заседаниях. Везде надо было что-то вручать, произносить речи. Плохо говорить наш герой стеснялся. Значит надо было напрягать мозги, сочинять что-то – желательно остроумное, даже веселое. Даже там, где ему было противно. Это было утомительно.

Но, главное, дела не шли на поправку. Над Объединением все еще висел долг, арендаторы задерживали выплаты, пожарники требовали убрать станки из подвала. Зарплата, которую получал Дилетант, была слабым утешением: «коллеги» могли позвонить хоть заполночь, спьяну, высказать любой бред, обиды.

Съезд состоялся в мае. Отчет был принят спокойно. Никаких серьезных упреков председателю никто не высказал. Когда предложили оставить его еще на один срок, Женичка напомнил, что по уставу это запрещено. Тут же было предложено изменить устав. Но если желающих заниматься этим неблагодарным делом нет, то он приложит все оставшиеся силы…

Булатов высказался в том смысле, что пора бы председателем выбрать женщину. Это внесет новизну. Есть подходящая кандидатура – Галя Волос. Автор бурных внешне, но рыхлых, пустых холстов, и совершенно дилетантских росписей, по слухам, пользовалась благоволением мэра. Она встала, поблагодарила за доверие, напомнила, что теперь все делается на личных контактах, и обещала использовать все связи во благо коллективу.

Выдвинули еще Кошелькову – она и оттянула голоса у Дилетанта. Голосование дало перевес Волос. Женичка с облегчением вздохнул. Манилова, сидевшая рядом, долго пыталась разглядеть в его глазах боль или досаду, но безуспешно – разочарованная, она отвернулась. Наш герой поздравил соперницу и обещал ей помощь.

Он действительно испытал большое облегчение. Можно было никуда не торопиться, подольше поспать. После Свода хотелось такую же большую, новую работу. Взять композицию живописи? То, что написано – даже у Волкова – системно не организовано. Рискованно? Да. С другой стороны – тема свободна, в это время никто не возьмется за такой опус. Дураков нет. Нет, один точно будет. Надо собирать материал.



Вот и снова зашумело скупое на тепло лето; пристально посмотрев на него, Марина исчезает. Женичка начинает понимать тех, кто складывал эпос. Время вечно.

Жизнь конечна. Любовь бесконечна.

Она есть. Это мучительно. Но он счастлив. Надо глушить себя тяжким физическим трудом. Теперь Дилетант решил пробить пристенный дренаж – на богатых водами грунтах дачный дом постоянно поскрипывал и кряхтел, печь покрывалась трещинами.

Вдоль двух фасадов Женичка прокопал траншею. Собрал по кооперативу и его окрестностям мелкий камень, булыжник, загрузил все это в канавы. Вода сбрасывалась в тут же выкопанную яму – отсюда ее можно было брать на полив. Работал один, сыновья приезжали очень редко.

Но то, что, казалось, выполнялась раньше вполне механически, теперь стало быстро утомлять – Женичка испытывал странное чувство бессилия.

Он останавливался после каждого броска лопатой, удара ломом. Несколько секунд переводил дух, открытым ртом втягивал воздух, набирался сил. Только после этого можно было приступать к следующему «циклу». Какое-то время он терпел новые ощущения молча, затем пожаловался Ирине. Та пожала плечами: – Сам придумал. Не надо было так уродоваться.

Дренаж начал действовать, дом «успокоился» сразу же. Воодушевленный удачей, наш строитель решил заложить цоколь кирпичом – пока что ветер благополучно проходил под домом. Оказалось, что ровно тянуть кладку не так уж сложно. Сосед, старик-строитель, под каким-то предлогом зашел на участок, сел у сарая и присмотрелся к цоколям: – Раньше-то клал кирпич? – Первый раз. – Для первого раза-то хорошо…

…Обнаружились новые неприятные симптомы – теперь приходилось вставать ночью по три раза. – У тебя аденома простаты, – наконец-то догадалась жена. – Двигай на прием к урологу. – Черт, непривычно. Кто-то будет заниматься моим «нижним этажом». – У тебя же был пиелит. Забыл, как медсестры с тобой, голеньким, нянчились? Так что опыт есть. – Может быть, обойдется? Какие-то народные средства, лекарства пропишешь, режим, то да сё? – Никакой самодеятельности. Попадешь под нож, неизвестно, чем все кончится.

Ноги едва несли Дилетанта в поликлинику. Толпы здесь не иссякали. Дождавшись своей очереди, он вступил в кабинет – эту юдоль мужской скорби. В большом помещении, заставленной аппаратурой, за столом сидела пожилая медсестра; за другим прием вела высокая и стройная, моложавая и довольно красивая еще брюнетка – смуглая, скуластая, с живыми темными глазами.

Это усугубило страдания нашего героя, который – загорелый, с отросшей (хотя и несколько поредевшей) копной волос, хорошо выбритый и модно одетый – никак не производил впечатления больного. Но, главное, он еще был способен думать о красоте женщины, а еще – почти скрыть удивление.

– Курите? Пьете? – Нет, спасибо. – Пожалуйста, – она посмеялась.

Распросив его о возрасте, симптомах, перенесенных болезнях, уролог громким, не терпящим возражения голосом скомандовала: – Штаны, плавки опустить! На кушетку коленями, опереться на локти! – Наш герой, не успевая осмысливать унизительность происходящего, торопливо выполнял указания. Он почувствовал, как его смазывают сзади.

– Это вазелин, – пояснила уролог, – сейчас будут неприятные ощущения. – Так и случилось, в его тело вторглась жесткая труба. Десяток секунд его рассматривали изнутри, затем трубу вынули. – Вытирайтесь! Одевайтесь! Садитесь! – Женичка сел совершенно раздавленный.

– Аденома у вас есть. Ну-ну, не расстраивайтесь, она настигает большинство мужчин. – К большинству я не стремлюсь. – Ну, что вы хотите, пятьдесят девять лет. Могло быть и раньше. К тому же сидячая работа. Ограничивали себя в интимной жизни? – Последние два-три года. – Переутомлялись физически? – Летом, весьма. – Все сходится. Понадобится еще обследование, уточним размеры, я вас запишу на… Потом назначим лечение, диета, само собой. Пойдемте, я вас провожу.

Под удивленным взглядом медсестры врач поднялась и вывела нашего героя из кабинета; они шли коридором. – Вижу, как вы переживаете. После стольких лет подвигов. Многие воспринимают как конец жизни, вообще… Я, получается, враг. Очень нелегко. Такую работу выбрала, – грустно пожаловалась она, внимательно вглядываясь в лицо пациента, – вы, наверное, удивляетесь, что я, при своей внешности, этим занимаюсь. Молодая была, не знала, куда темперамент девать. А родители, а мораль… Думала, урология успокоит. Теперь приходится говорить такие вещи. Иногда особенно тошно бывает, сама себя не люблю.

Они стояли на лестничной площадке. – Не смотрите, что я грубая. Это внешнее, пациентов надо держать. Может быть, мне не хватает нежного мужчины… Есть лекарства, я вас поставлю на ноги. Ну-ну, не улыбайтесь. Приходите в любое время, лучше к концу смены. Я вас всегда приму…

И больной он нужен, вот парадокс, размышлял Женичка. Только как я буду теперь говорить Марине о любви?



Наступила любимая осень. Торжественно горели золотые листья на черных стволах лип. В буйство красок вплеталась звонкая нота вечнозеленой хвои, все вместе баюкалось серыми, элегическими небесами и водами. Осень царствовала в душе нашего героя. Может быть, все это к лучшему, так и так надо заканчивать эту историю с девочкой, никакого будущего у них нет, да и не может быть.

Обследование и назначенные лекарства дали утешительные результаты, но на прием Дилетант больше не пошел. Он немного воспрял. Подчинить бы чувства мозгам… Она появилась, все также внимательно смотрела на него, и стало понятно: Господи, я не сумею от Нее отказаться. Время покажет, время покажет. Она иногда приходила в школу, все, вроде по делу, и все по-прежнему…

Пришел Новый год. Семья сидела за праздничным столом, кто-то приходил поздравлял, Малинина звонила многочисленным подругам, он пил, шутил… мысли его были с Нею. Вышли на улицу, подышали воздухом, затем тупо вперились в телевизор.

Как и в прошлые годы, все программы заполняла Пугачева, «простая», разве что не вульгарная. Всем своим видом (и манерами тоже) она показывала, что она здесь хозяйка, что здесь будут петь только те, кто ей угоден, что всем должно быть интересно, кого она любит, кого – нет. Этакая Семья, лишившаяся конкуренции, стимулов к поиску, и пела она на пониженном градусе, и репертуар был запиленный.

Разве что Боря Моисеев был хуже – ну, это был уже беспредел, который не поддавался никакому объяснению. Времена были гораздо лучше песен. И цензура плохо, и вот такая «свобода» (какую туфту приходится на выставках смотреть). Хорошо, что у Женички, как всегда, на коленях лежал толстый журнал – в него всегда можно было опустить глаза.

Потянулись каникулы, он работал, как одержимый. Он совершенно зарылся в «Композицию», в эти дни он хорошо продвигался. Нет, мысль его не истощилась, у нашего нарцисса были основания «мнить о себе». Стопа черновиков росла. Набрав инерцию, он уже не особенно замечал, что потянулась третья четверть.

Вскоре он поздравил Марину с женским днем, а затем она снова исчезла из поля его зрения. Три месяца «Системный свод» редактировал Пантелеймонов, считавший, что раздел древнего искусства надо сделать более детальным. Кое-где он поправил стиль, и, затем написал совершенно роскошную рецензию на нескольких страницах.

Наступал год политических сражений местного значения. Школа попала в предвыборную программу Чаплыгина, шедшего в губернаторы – и потому для нее срочно ремонтировали помещение бывшего детского сада, первый этаж в жилом доме. Площадь было несколько меньше, чем в старом здании. Не было выставочного зала, но дом стоял ближе к центру, остановки транспорта были рядом.

Сначала готовились к переселению, паковали все, что можно. Как ни торопились с переездом, а он получился довольно длительным. Дилетант с удовольствием «стирал грани» – таскал на плечах гипсовые копии античных скульптур, мебель, книги. Затем всему надо было найти место. В своем классе он устраивал светомаскировку, под шумок купили цветной телевизор, видеофильмы.

 С большой помпой прошел «акт» вручения ключей. Сошлось почти все республиканское начальство. Пресса работала, вывалив язык на плечо, лидер выборной гонки должен запомнить ее усилия.

Слава богу, все эти хлопоты отвлекали от привычных мыслей о Марине. Как она воспримет его 60-летний юбилей? Жуть какая-то, Набоков отдыхает. Ему было худо, хуже, чем десять лет назад. А он еще не вышел из обоймы «публичных людей». Организовывать что-то официальное? Всегда стеснявшийся привлекать к своей особе внимание, он не знал, куда себя деть. Не тут-то было – на одном из вернисажей Семенова буквально подтащила его к Чаплыгину и, напомнив о деньгах для альбома, сообщила главе правительства о грядущем событии.

– Не может быть, – поразился глава, – такой молодой в такие годы? Секрет знаете? – Их несколько. Могу поделиться. – Придется взять вас консультантом по вопросам долголетия. Извините, что заранее поздравляю, самые лучшие пожелания. Нина Александровна, напомните Калашниковой, пусть подготовит соответственно… – Ничего, пусть думают, – ответствовала Семенова на упреки Дилетанта.

Ресторан было не потянуть. «Воспевали» его в зале коллегий министерства. Здесь, в витринах устроили выставку публикаций юбиляра, они забили все полки. В зале не было свободного места – народу пришло много, особенно художников. Ирина, надо было отдать ей должное, героически выдержала тройной стол – для министерства, школы, для родственников и знакомых. Сервировку, обслуживание взяли на себя Рудик с Юлей.

Прочувствованным речам не было конца. Министр, замы, представитель мэра, фонд культуры; цветы, подарки, грамоты. Дилетант даже поверил, что такое чествование он заслужил. Он, оказывается – порядочный, надежный человек, высококлассный специалист. Но особенно приятными были высказывания художников. Оказывается, он многих, в том числе именитых, и даже дизайнеров многому научил. Оказывается, он – профессионал, выполняющий порученное ему дело в срок, точно и с блеском. Он – единственный, кто встает, когда в помещение заходит женщина. Он стоял в центре зала, с ним фотографировались. Ну и дела.

Как оказалось, в школу приходила с поздравлениями Марина. Она ждала, а потом оставила пакет, который Женичке передал с многозначительным выражением лица Филин. В пакете были цветы, одеколон и гипсовый медальон в стиле классицизма – полулежащая-полулетящая женская фигура с прелестным малышом. Дарить копии-отливки, конечно, дурной тон, но…

– Это подарок со значением? – спросил он у девочки при следующей встрече. – Как это? – не поняла она. – Ну, эта женщина – ты, а этот малыш – наш, с тобою, ребенок? Имей в виду на будущее, что такие подарки воспринимаются очень конкретно. (Она смотрела на него исподлобья.) Знаешь, я даже рад, что меня не было, – разозлился он, – ты так боишься сказать, хоть что-нибудь о своих чувствах… как будто я вцеплюсь в твои слова и вытащу вместе с ними какие-то обязательства. (Ее лицо все больше мрачнело.) …Прости, пожалуйста. Молчи, только приходи ко мне.

Не скупились на теплые слова сыновья, знакомые, даже жена. Может быть, пора успокоиться? Не испытывать судьбу? Но. – Твой юбилей чуть не язвой мне вышел, – вскоре выяснилось, что жена взяла всего лишь небольшой перерыв. – Как я устала от вас, от этой кухни, каждый день думаешь, что приготовить. Я – домработница.

И ведь правда, но и он не сидит сложа руки, такова жизнь. Он снова искал скупого утешения, встречи, разговора с любимой. Он звонил Марине, она отвечала очень сдержанно. Женичка решил, что у нее теперь есть «личная жизнь» (пора, что тут скажешь, да и окружение у нее есть).

Но вскоре она появилась, и зашла к Дилетанту в класс со своими соучениками – которые тут же выдали секрет: у Марины день рождения. Дилетант лихо спрыгнул с подоконника (он вешал занавеси), и со всей возможной на людях душевностью поздравил девушку. Она смотрела на него как обычно, не без тепла и смущения. Забрав несколько стульев, ребята ушли.

И наш герой заметался. Он помчался в магазин, купил коробку шоколадных конфет, и пытался передать ее любимой через одного из учеников. Тот, к счастью, отказался. Деваться было некуда и, собрав все мужество, наш Гумберт вошел в класс. Марина, ведя светские беседы, расхаживала от мольберта к мольберту – за которые и попряталось «население». Палыча не было, уже хорошо.

Она остановилась с таким видом, как будто ничего иного не ожидала. – Мои поздравления и мой скромный подарок, – промямлил Женичка, – извини, не знаю, что тебе нравится. – Спасибо, – с достоинством молвила девушка, – мне очень приятно. – Пусть будет сладкой твой год и твоя жизнь. – Он выдохся и с тоской смотрел в ее спокойное лицо. – Мне надо уходить, – наконец выдавил он из себя (это была правда), – может быть нам по дороге? – Я пирог принесла, мы еще чай будем пить, – сказала Марина, – так что… – Ну, до свиданья, – он искал в ее лице хоть какой-то знак. – До свиданья, – ровно ответила она.

Он развернулся и ушел, оглянувшись, отчаяние плескалось в нем, омывая прозрачные, обломанные, острые края его души. И черт с ней, надо кончать это безумие. На другой день она позвонила: – Е. С., спасибо. Я понимаю, до сих пор в школе преподаватели ученицам ничего не дарили. – На глазах у других учеников тоже. Пусть это будет не в последний раз. Я так редко тебя вижу. Я не знаю, что думать. – У меня все по-прежнему. Очень много работы. Очень много. Правда. – Я хочу тебя видеть. Я хочу тебя видеть. Я хочу… – Я постараюсь.



Г-жа министр по достоинству оценила «Свод»: – Какое счастье, что есть подвижники. Как вы могли на такое решиться? – Исключительно от любви к науке, и безысходности, Татьяна Никаноровна. Теперь думаю, что не так трудно было написать свод, как сложно его издать. – Я подумаю, как это сделать.

Женичка на новом школьном «Пентиуме» набирал свои таблицы. Учебный год завершался, как всегда, с огромной скоростью. Подошли экзамены. Для четвертых классов наш герой устраивал достаточно строгий опрос, но при любой возможности ставил четверки и пятерки. На зачеты тоже не скупился, и лишь отъявленным прогульщикам ставил в свидетельстве прочерк.

На выпускном акте нашего героя обычно привечали, дети вручали ему цветы, делали скромные подарки. Он любил эти хлопоты, «по-быстрому» накрытый стол, легкий хмель. Запустили дискотеку, на которой блистала Света Семина. Окончив школу в прошлом году, она постоянно приходила к нашему преподу в класс. Слушала некоторые лекции, смотрела видеофильмы, …и на него, во все глаза, чего-то ждала. Теперь она вместе с подругой танцевала чарльстон. Почему бы не приветить девочку, дать ей немного счастья?

Он пригласил ее на медленный танец. Затем они «оторвали» рок-н-ролл. Потрясенная публика наблюдала за его героическим подвигом; он смущался. – А вы хорошо танцуете, – не без удивления признала она. – Чистый самопал. Были и мы рысаками, – горько усмехнулся он. – Не говорите так, – горячо высказалась она, – это же тяжелая нагрузка, я знаю. А вы дышите спокойно. – Нет, я все-таки здорово разогрелся. Пойдем, посидим у меня в классе, там прохладно.

Она безропотно последовала за ним, стала у стеллажа с книгами. Волнистые и густые черные волосы, выразительные черные глаза. Брюнетки всегда приходят после блондинок – таков важнейший мировой закон. Почему она его совершенно не волнует? ...Закрыв дверь, он взял ее за талию. Она сухощава, это не в его вкусе. Он склонил голову к ее лицу, она, замерев, наблюдала за ним. Он поцеловал безжизненные губы. – Прости, мне показалось, что ты этого хотела. – …Не знаю… наверное, я не умею. (Он склонился к ней снова.) Не надо, пожалуйста. Пойдемте.

Они вышли в зал, он, танцуя, сохранял безмятежный вид, но на душе скребли кошки. Марина этого не простит… Если ей он все еще интересен. А имеет ли она право на его верность, если не показывается по месяцу? Вскоре Света ушла домой, а он отправился к коллегам, допивать водку.



 Компьютерный набор свода шел быстро, через полтора месяца был виден финал. Но тут вмешалась новая заместитель министра. – Как здорово придумано, Е. С., – сказала она и захотела вместить в таблицы еще и сведения о музыке. Отказать было невозможно, и еще две недели Женичка мучительно вбивал массу малознакомых сведений в специальную колонку. Наконец выяснилось то, что было известно с самого начала – для музыки нужно писать отдельный свод. С этим предложением он пришел к кандидату музыковедения: – Вера Ивановна, я понимаю, вам некогда, но мне интересно, я помогу. – Ну что вы, Е. С., это совсем другая ответственность.

Делать тираж министр обязала Публичку. Дилетанту выплатили приличный по местным условиям гонорар (полугодовую зарплату). Он почувствовал себя предпринимателем: купил бумагу для ксерокса, картон, стал прикидывать, какую цену сможет брать с покупателей. Однако милые барышни из отдела маркетинга сообщили, что ксерокс сломан, его ремонтируют, неудачно.

…Лето уходило. Пришла Марина и сообщила, что отец берет ее на свой теплоход, в круиз по Волге. – Ты уже взрослая девочка, тебе многое можно. Но, пожалуйста... Там публика гуляет, особенно в баре. – Ну, с моим папой не расслабишься. Приеду в целости и сохранности. – Твоя уверенность очень приятна. Приедешь, позвони. – А вы где будете отдыхать? (Все тот же пристальный взгляд.) – Я – никуда, деньги уходят на учебу Романа. Да и куда я могу, если я постоянно жду от тебя звонка. – А вы чем будете заниматься? – Ты меня просто воодушевляешь, – с горечью сказал он правду, – я все ждал, что кто-то напишет учебник по композиции живописи. И зря, потому, что художники не теоретизирут, а коллеги не компонуют формат. Хочу систему сочинить. Хоть о тебе меньше буду думать. – Правда, классные какие-то кусочки рассказывали. Сидим, лист мучаем. – Они не виноваты. Им не теорию давали, а рассужданс. И академическая школа потому не развивается. – Вы будете их учить?.. – Уже пишу, для всех сразу. Нет у меня возможности готовить три учебника. Страшно, по правде сказать. Но я уже не могу остановиться. – … – Счастливого тебе плавания. – Спасибо (она выгядела потеряной, в ее голосе прозвучали трепетные обертона, на некоторое время Женичка успокоился).

Она исчезла. Дачная страда продолжалась, но Женичка использовал каждую свободную минуту, каждый день в городе. Он снова погрузился в монографии, альбомы; память, слава богу, послушно извлекала из глубин свои наблюдения, высказывания преподавателей, собранные во время обходов.

Туго строилась структура учебника: сначала геометрия картины, перспектива, затем «внутренняя форма», пластический мотив; далее исторический очерк развития композиции по жанрам; затем – законы композиции, таблицы.

Он писал, как приговоренный, и чем больше писал… Постоянны у нас только сомнения и неудачи. Дилетант, за что он взялся. Все это пойдет прахом… Его же обсмеют. И поделом. Был бы он сам живописцем. Работал бы он в вузе, рядом с мастерами, тогда понятно. А то в какой-то провинции…

С другой стороны, он видел и московские школы, наблюдал в них занятия. А что есть Академия? Моисеенко? Так у него композиция-то слабенькая. Соответственно и живописец упрощенный, графичный, тональный. Мыльников? Так он монументалист, одна живописная вещь на всю «персоналку». Попков? Коржев? Жилинский? Всех новостей – отсутствие целостного пространства. У Глазунова – два плана, всего, а то и набор плоских медалек. О Шилове и вовсе говорить нечего. А ведь многие преподают.

И всё служит оправданием других работ, которые «не хуже». Используют всяческие условности, чтобы уйти от проблем.

А бывшие студенты Академии? Один наш Винокуров чего стоит – кроме автопортрета ничего так и не смог создать. И все плевался в адрес учителя. А другой ученик, Чекасов, у которого диплом – чистая стенопись?

Дилетант вспоминал выставки выпускников вузов, которые он всегда старался просмотреть. Как это средненько, особенно в сравнении с дореволюционной Академией, передвижниками, «Миром искусства». Простенькие сюжеты, фигурные вещи редки и неинтересны. Уплощенные, сбитые планы и связи определяли неубедительность, слабость светотеневых, пленэрных отношений – если они были.

А профессиональные выставки? Любой произвол маслом на холсте, любой краской на любом основании, цветной (тоже необязательно) бред именовался теперь живописью. Коллеги – критики, искусствоведы это оправдывали, а пластика умирала. Нет, с этим нельзя мириться, он знает, в чем состоит его долг, и он должен его выполнить.

Он продолжал писать, постоянно вставляя во вроде бы уже написанные разделы новые фрагменты. Позвонила Марина – она вернулась из круиза. Там ей было скучно, все время одна. Это звучало как музыка. О встрече она говорила уклончиво – надо помогать родителям на даче, скоро занятия, но ему было хорошо от одного разговора.

Летом Чернодуб купил новый компьютер, «старый» поставили в класс Дилетанту. Теперь он с утра до вечера набирал текст. Ел на скорую руку, иногда – в забегаловке. Возвращаясь с «ланча», заметил сидящую в кустах фигуру. Было что-то знакомое в лице, он насторожился. Но стрижка была вроде бы мужской, лицо – плохо различимо в красной каскетке.

А Женичка был погружен в очередную важную для него мысль. (Как он горевал, узнав спустя год, что это была Марина, старательно вырядившаяся под мальчика. Она приехала с Деревлянки на велосипеде, чтобы только посмотреть на него. Если бы он ее узнал, он бы стал перед нею на колени.)

Глаза выдерживали многочасовые сидения за компьютером, поясница тоже, но осенью снова напомнила о себе аденома. Опять в очереди, идти на прием, садиться на таблетки? Дилетант едва успел пережить приступ меланхолии по этому поводу, как в одном из журналов ему на глаза попала статья о живой и мертвой воде. Здесь же была напечатана схема простенькой установки для получения этих эликсиров.

Для нее нужны были два электрода из нержавеющей стали и диод. Дилетант привел в действие свои заводские связи, и вскоре смог приступить к монтажу установки. Она сразу же заработала, питая нашего героя необходимой в данном случае мертвой водой (жена нашла применение для другой субстанции). При всем недоверии к рецептам чудесного исцеления, появившимся в изобилии в последнее время, наш экспериментатор не смог не признать очевидную эффективность воды. Нет, все-таки судьба милостива (тьфу-тьфу), а раз так…



– Какие сволочи, вся эта банда Ельцина, – поймал Дилетанта в троллейбусе Шевченко, давний коллега по НОТу, бывший министр местной промышленности, теперь – чиновник в правительственном аппарате, – дефолт, коррупция, все стоит. Безработица, нищета. Я все думаю – неужели не найдется в армии группы офицеров, чтобы свергнуть всю эту камарилью? Ведь Россию всегда выручали перевороты. – Олег Владимирович, о чем вы?.. – удивился его настроению наш пикейный жилет (неужели такая точка зрения имеет других сторонников?). – И куда эти перевороты нас заводили? – Ну, уж такого безобразия никогда не было, Е. С.! Люди отказываются работать! – Бывало гораздо хуже, вы-то знаете, как ваши министерство, отрасль жили. Копейки платили людям, а бомжевать было опасно. А что касается самой вашей идеи… Тогда были дворяне, гвардейцы, люди чести. Где они теперь? Я думал, в армии все построено на подавлении личности только солдата. Резуна читали? – Да ну, какой это автор. Все его критикуют. – Не скажите. Профессионал, разведчик-аналитик, чего наши историки лишены. Они только бумагам верят. – А как же иначе? – Так она все стерпит. Бумага пишется с оглядкой на будущих читателей. А Резун все перепроверяет по факту. С количеством плавающих танков не поспоришь. Очень похоже на правду – и сталинское мессианство, и гитлеровский авантюризм. – Вы считаете, что второй мировой могло не быть? – Фашизм порожден как противовес идее большевистской мировой революции... Но я о наших офицерских училищах. Вот уж из кого вышибали всякое чувство собственного достоинства, так это из курсантов. Не дай бог, возомнят себя кастой, силой, новыми декабристами. Рабство с лопатой. Карцер с хлоркой, жуть… Вот и вырастали люди с согнутой душой, вымещали свои комплексы на солдатах, измывались над «шпаком». Что-то схимичить с имуществом, на складах. Или, того хуже. Продать оружие, склад взорвать. А то и авианосец за границу толкнуть.

Шевченко был разочарован и озадачен: – И вы считаете, что все идет как надо? – Ничего подобного, все идет по инерциии. Множество, как всегда, упущенных возможностей. Из-за аппарата стоим, вы-то это знаете. Тащить предпринимателя и не пущать, а еще отщипнуть. В армии генералы с разными погонами размножаются с огромной силой. Кто-то делает бизнес на Чечне. Какая-то часть офицерства продажна. А в общем – платим за века самодержавия, десятилетия политического и экономического уродства. Я давно отношусь к этому философски, нужно время. Думаю, каждый платит свою цену. Дай бог, чтобы этот период был коротким. Для меня главное – что я могу писать свои опусы, публиковать их. И высказываюсь теперь без оглядки.



Из Тбилиси доходили неутешительные вести. Жили без света, тепла, вода – ограниченно. С деньгами – проблема. Сумел-таки Гамсахурдия превратить цветущую республику в ад. Как может изуродовать жизнь националистическая идея. И как долго грузины могут терпеть это уродство…

– Все. Продаем квартиру, и на Крайний Юг, – позвонила сестра. – Сколько раз просил тебя – переезжай ко мне. Там же все чужое, Азия, Восток. – Ради Наташеньки едем. Пусть у нее времени будет побольше, пока институт кончит – привыкнет. – А вы что, на себе крест поставили?.. Как мама? – Она в ужасе. Никуда не поеду от отцовской могилы, оставь меня здесь умирать. Столько ее уговариваю. Не знаю, как я это выдержу. Она потеряла всякий интерес к жизни. – И что там вас ждет? Палестинцы, террор… – Ну, это все-таки выход, Женя. И помощь. Сам знаешь, что такое переезд. В другую страну. – А как тетя Софа? – Сторожит квартиру. Зять кормит, ему в Боржоми вернули особняк деда. Он неплохо крутится. Бичико в Болгарии. – Устроитесь, сразу позвоните. Квартиру как продали? – А, слезы. Женичка, пока не могу тебе отдать долг. – Нет у тебя никаких долгов. – Нет, есть. – Ну, если есть, прими подарок на новоселье. – Спасибо, мой золотой. – Это ты – героиня. Сколько ты вынесла, и сколько еще предстоит.

Незаметно начался новый учебный год. С утра он перечитывал «Композицию», находил в ней новые неточности, стилистические грешки. И правил, правил, перекомпоновывал фразы, абзацы, главы, благо на компьютере это было легко. Казалось – вот он, финал. Но вдруг обнаруживалась новая лакуна, забытые, но интересные в композиционном отношении произведения.

Он понимал, что «великое сидение» его губит. К счастью, Бажанова уговорила Женичку ходить в группу здоровья педучилища, на волейбол. Группу посещали не только пенсионеры, но и молодые преподавательницы, в том числе и учившиеся когда-то в художке. К его удивлению – несмотря на избыточный вес – он сохранил резкость, он вылетал с головой над тросом. Сохранилась и пугающая девчонок сила удара. – Теперь вижу, что не зря мы вас тогда боялись, – призналась одна из них.

Тренировки отвлекали. Уроки катились колесом. Он отрисовал таблицы к «Композиции». Он писал статьи в газеты. Он торопил время, потому что после Нового года Марина должна была вернуться в школу.

И время отвечало его желаниям – оно летело незаметно. И Она вернулась. Она ходила на занятия! Теперь в класс Высоцкого. Ей было очень трудно, она торопилась в лицей, домой, шить, зубрить, снова шить. Он видел ее не намного больше, чем раньше, и снова решил, что пора кончать эту бодягу. Все, больше я не иду ее провожать. Он сел в троллейбус, доехал до гостиницы, и вышел дождаться автобуса.

Он стоял, задумавшись. Насколько он ей нужен? Сможет ли он выдержать без нее? Мела легкая поземка. Подошел следующий троллейбус. Дверь медленно открылась, он не верил своим глазам, …на землю торжественно сходила Марина. Он подал ей руку: – Вот, ждал тебя, специально.

Это было счастье, это была судьба, сказал он себе, от нее не уйти. Видимо, понимая это, судьба улыбалась: – Я к маме (он знал, что мама после долгого перерыва работает кассиром в аптеке). – А я вот торопился… Извини. – Она кивнула, постояла несколько секунд, снова улыбнулась: – Ну, пока.

И она перешла улицу, поднялась к дверям аптеки. Он стоял… прошел нужный автобус, …он стоял.

Затем пошел вслед за нею. Несколько раз он подходил к витринам, наблюдая, как она разговаривает с мамой. Вот, кто счастливая, кто видит Марину постоянно. Затем отходил в тень, топтался на снегу. Она вышла довольно скоро и остановилась. Она не совсем верила в то, что это он. Но она была обрадована: – А если бы я задержалась там надолго? – Я бы стоял, ждал. Ты не зря мне встретилась, когда я решил – все...

Она все поняла и взяла его под руку: – Мы пешком пройдем до вокзальной остановки, ладно?

Это был первый приз. Никогда еще они не шли вместе так далеко, в центре города. Она рассказывала о своих очередных проблемах, он, по мере сил вникал. Взгляд ее был теплым, открытым. Это было почти признание в любви.



Наконец в библиотеке распечатали часть тиража «Свода». Это был праздник, он несколько дней не находил себе места. Счастье не приходит одно, тут же появилась Марина. Она снова позволила проводить себя до автобусной остановки – вот оно, счастье.

Дилетант рассказал ей о судебном процессе, который он ведет против Нового университета: – Как они упирались… мол, коллизия не попадает под закон о защите потребителей. И все-таки дело принял наш суд – в Петербурге процесс выиграть невозможно. Два раза приезжал их юрист, а я – без адвоката. Ну, думаю, он меня фейсом об тейбл. Специальная терминология, все такое. Просто трусил. Потом, смотрю, он ничего существенного... Ну, я и осмелел. Два раза суд принимал решения в мою пользу.

Она с недоверием посмотрела на него: – Вы, такой умный, и сомневались? – Другие знания нужны. Но тут договор – если записано, что вопросы без родителей не решаются, то должна быть моя подпись. Общежитие не дали, занятия в воскресенье, принцип добровольности нарушают. А деньги очень конкретные. Самый опытный юрист не может возразить. На третье заседание приехал, и в коридоре: знаете, у нас, в Питере, ведь стреляют. – Неужели угрожал? – поразилась Марина. – А что ты хочешь? Открытым текстом говорят, что Глиноецкий, ректор, связан с бандитами. – А что вы? – А мне куда отступать? Говорю, что у нас тоже постреливают. Пусть проверяет. А то приедет темный киллер в Питер, иди, угадай, что и когда он будет делать. – И вы пойдете на это? – Да нет, конечно. Проверяю систему дальше. Интересно попробовать себя в новом качестве.

Они стояли у стены ближайшего дома, в тени. Он держал ее за руку, она на его вгляд, была легко одета. – Как мне нравится зима, – сказала она. – Мороз, ветер, – попробовал возразить он. – А я себя лучше чувствую. – В каком смысле, Марина? – …Темно, уютно, меньше взглядов. – Тут я с тобой согласен. Марина, я держу слово. Вот шпора, что я издал для тебя. (Он достал из сумки Свод.) Прочти надпись.

Аккуратный альбомчик был собран на двух металлических планках. Их можно было снять, таблицы – тасовать по различному признаку. Она была по-настоящему удивлена. Надписью («Милой моей Марине – всю цивилизацию») она была тронута.

– И вправду, выполняете… и так скоро. Это первый в моей жизни такой подарок. Спасибо, Е. С. – Почему-то я уверен, что я смогу сделать тебе еще много таких подарков. – Теперь и я в это верю. Я хотела бы их получить… Простите, мне надо ехать. – Она застеснялась собственной смелости и с достоинством направилась к подошедшему автобусу. – Конечно, конечно. Можно я приглашу тебя на открытие выставки художников-преподавателей? …Слушай, ты так открываешь ноги. Они, конечно, красивые, но я боюсь за твое здоровье. – Не бойтесь, я хоть много в детстве болела, но девочка закаленная. Много хлопот не принесу.

 Она стояла на задней площадке и прощально покачивала ладошкой. Ее слова прозвучали как музыкальный гром, он снова мог ждать…



Стало заметно, что она поправилась, ее бедра, ноги заметно потяжелели, это, видимо, ее сильно смущало. Иногда она была вынуждена приходить в школу в первой половине дня, потому что вечером были институтские лекции. Женичка долбил «Пентиум», посматривая в коридор. Она проходила в соседний класс, ставила мольберт.

Она торопилась отрисовать свои листы. В это время она держалась суховато. Он старался не мешать ей, заходил редко, говорил мало – она замыкалась. Однажды он попытался помочь ей советом, резко наклонился к ее листу, к ней. Ее лицо вспыхнуло, дыхание прервалось. – Пожалуйста, не надо, – услышал он, – я не смогу работать.

Он ушел, не зная, радоваться ему надо или горевать.

Но на его уроки она приходила обязательно. Женичка блистал, и она слушала его с видимым удовольствием.

Наконец, он позвонил Ей – скоро открытие выставки, будет интересная экспозиция. Он ждет Ее, больше, чем министра. Она сказала что-то неопределенное.

Настала пятница, в зале ее не было. Время открытия приближалось, и Женичка решил ей позвонить, хотя тут же сидела директор зала, разговаривали чиновницы из мэрии. – Ты где? – Я не смогу. – Что так? Мы же договорились, без тебя открытие не состоится. – Да стесняюсь я. И одному парню обещала придти. В кафе-мороженое, как бы на свидание. Уж очень просил, прямо убивался. – (Наш герой надолго замолчал, крутившиеся рядом женщины замерли, прислушиваясь.) Ты меня подрезала, под самый корень, – горько, наконец, выдавил он из себя. – Это почему? – Ты хоть понимаешь, что говоришь? И кому?

Теперь замолчала она. Она не представляла, как он воспримет ее слова? Это трудно было понять. Может быть, ей была неведома тяжесть, губительность иной правды? И что ему так везет на женщин, режущих пресловутую матку, думал наш герой. И так будет дальше? И ему придется учить ее тактичности? Не слишком ли однообразное у него амплуа? Не пора ли заканчивать эти бесплатные курсы?

Похоже, она не знала, как его успокоить: – Е. С., поем мороженое, и только. Поговорим. Ну что такого? – Я так ждал тебя.

Они растерянно попрощались.

И он не мог не простить ей. Он снова ждал.



Он пригласил ее класс в этот же зал, на очередную выставку. Дело было добровольное, являлись не все, чему наш герой обычно печалился. На этот раз пришла одна Марина – и радости Дилетанта не было конца. В мини-юбке, туфлях на шпильке, он производила убойное впечатление.

Поверить в то, что идут учитель и ученица, было невозможно – их, очевидно, окружало сильнейшее (гравитационное или какое-то иное) поле. С трудом удерживаясь на деловой ноте, под хищными взглядами смотрительниц, он вел девушку по экспозиции, выведывая ее мнение, делясь своими впечатлениями. Ей явно нравилось это общение, уважение, с которым Женичка выслушивал и дополнял ее слова.

Наконец, они перешли в самый дальний «карман» зала. Женичка взял ее за руку, ее взгляд стал открытым, ожидающим. Она ждет моего поцелуя, успел подумать он. Но в эту же секунду в проходе появилась смотрительница, она демонстративно стала устраиваться в кресле. И Марина отняла руку, сразу поскучнела.

Она, похоже, надеялась, что «это» произойдет в вестибюле, у гардероба. Стояла как-то близко, беззащитно. Но здесь было еще меньше возможностей, кто-то постоянно «возникал». Не чмокать же ее в щечку? Погладив ее плечи, наш герой помог одеть девушке куртку, они вышли на улицу.

– Ну, как прошло твое свидание? – услышал Женичка собственный, вибрирующий голос. – Да так, посидели в кафе. – И все? И когда следующая встреча? – А никогда. Неинтересно. – Она пристально посмотрела в измученные глаза Женички. – Господи, сколько я пережил. Спасибо, Марина, – теперь он понял, что она хотела подарить ему в зале свои извинения.

Они медленно шли к остановке, он был счастлив. Казалось, что теперь что-то должно измениться. Но провожать ее по-прежнему удавалось редко. После школы он улавливал момент и подсаживался в троллейбус, затем было несколько минут – если не мешали соученицы – когда он провожал ее к автобусу. Это было так мало, чувства не получали выхода, бунтовали.

Нередко она бывала замкнутой, мрачноватой. И тогда, как и прежде, Женичка демонстративно оставался на месте. И он видел, что ей это неприятно.

Как наркоман не может обходиться без дозы, так и Женичка не мог – хотя бы краем глаза – не увидеть ее. Могучим усилием ума наш Стратег сообразил, что он может ждать ее прямо у автобуса – там подружек не будет.

Так он встал у остановки в первый раз, молясь лишь о том, чтобы она не пошла куда-то по делам. Его просьбы услышали – она приближалась, он не верил своим глазам. Она не размышляла куда идти – сильные ноги ритмично вели ее по туго натянутой линии, и эта ниточка тянулась к нему. Она начала улыбаться издалека.

Это было лучше всяких слов. – Не ждала, так здорово вас тут видеть. (Это звучало как песня.) – Тупица я, кляну себя, что не додумался раньше.

Она подошла очень близко, положила руку на лацкан его плаща: – Какая ткань, какая строчка. Это я вам как профессионал говорю.

Но ее крапчатые зрачки говорили совершенно о другом. Это было лучше всяких слов. Она пропустила один автобус, они еще немного поговорили, нащупывая дно в глазах друг друга. О погоде, кажется. Или о финских плащах, может быть.

Иногда, уезжая домой, стоя на остановке, он видел, как она, вместе с другими ученицами, «висит» на подоконнике, в открытом окне класса (помещения сильно нагревались от солнца). Кто-нибудь, из «мелких» окликал его, Марина при этом смущенно смотрела в сторону, или в землю.

Можно было понять, что все это «мероприятие» затеяла она, именно для него. И все-таки никаких надежд он не питал. Он и сейчас не смог бы уговаривать ее даже просто на встречи. Он представлял себя на месте ее родителей. И он снова почти был готов проститься с последними надеждами.

На день ее рождения он подарил ей свою монографию о Зимине. – Это ваша?.. – спросила с удивлением она, увидев книгу, изданную в Ленинграде. – Надо же. Вы уходите? – она была явно разочарована, – он был уже одет, со спортивной сумкой, шел на тренировку. Не уходи, говорил ее взгляд. – Ты хочешь предложить мне что-то?.. – спросил он. (Как обычно, планировался чай в ее группе.) – Нет, – неуверенно произнесла она.

Несколько минут провожания? Когда она освободится? И кто ее будет провожать? Сколько можно? К тому же он обещал, коллеги ждут. Он ушел, и судьба его жестко предупредила: вытягивая мяч, он, наткнувшись в тесном зале на гимнастического коня, крепко травмировал левый ахилл. Господи, все повторялось. Не хватало хромоты на обе ноги. Пришлось использовать «Витафон». Ходить стало легче.

Через день он провожал ее до автобуса, прихрамывая. – Со стороны я, наверное, произвожу комичное впечатление, – сказал он, – мужик в летах, спотыкаясь, пытается угнаться за молоденькой девчонкой.

Она задумалась только на секунду: – Мне трудно на это смотреть со стороны.

Он был ошеломлен и замолчал, осмысливая сказанное. – С этим можно жить, Марина, – наконец, со счастливой мукой вымолвил он.

Но и эти ее слова ни к чему не вели, она явно боялась развития событий. Как очутиться с нею наедине, мучался он… Повод нашелся – кто-то из доброхотов пожертвовал школе полкубометра старых огоньковских репродукций. Большинство из них были низкого качества, что-то из классики Дилетант отобрал для себя. Но куда деть остальную кучу? – Он зашел в класс Высоцкого и предложил забирать детям все, что им понравится.

Все с энтузиазмом ринулись на штурм залежи. Наконец в класс степенно прошествовала Марина и приступила к вдумчивому исследованию громоздящихся на столах стопок. Счастливые обладатели коллекций постепенно покидали класс, Марина держала в руках одну репродукцию Айвазовского.

Женичка был даже разочарован, этого художника он не любил. – Для кого ты выбираешь эту марину? – нехитро скаламбурил он. – Для отца, он же речник. – И мечтает о море? – Конечно.

От ее близости нашего героя начало трясти. Наконец последняя соученица покинула класс, оглянувшись на Марину, которая, казалось, была полностью погружена в оценку листов. Женичка повернул защелку замка и подошел к девушке.

Он положил ладони на ее талию – она стояла молча, не поворачиваясь к нему. Он положил подбородок на ее правое плечо – она отвернула голову влево, продолжая, глядя в сторону, перебирать листы. Он сделал шаг влево, она отвернулась вправо.

– Марина, миленькая, не уходи от меня, – срывающимся шепотом попросил он. И она повернулась к нему всем телом, посмотрела ему в лицо. Казалось, она вполне владела собой. Он легко притянул Ее к себе, склонился к Ее губам. Этот поцелуй был достаточно долгим, чувственным, но бережным. Ее губы почти ничего не ответили.

Казалось, она прислушивается к себе, своим ощущениям, на ее лице блуждала неопределенная полуулыбка. Во второй поцелуй, стараясь не быть грубым, он вложил всю скопившуюся в нем страсть. Ее губы ожили… она, наконец, прервала затянувшийся процесс, чуть отодвинулась: – Мне надо идти, что подумают…

Женичка, все еще трясясь, проводил ее до двери. – Когда я тебя увижу? – держась за защелку, тихим, срывающимся голосом проговорил он, уверенный, что теперь-то она согласиться встретиться. – Следующий четверг, приду на занятия, – неуверенно улыбнувшись, ответила она. Казалось, она не испытывает никакого волнения. Неужели ничего не изменилось? Он не мог в это поверить.

И она ушла. Он постоял, унимая скачущее галопом сердце, затем вышел в коридор, заглянул в класс Высоцкого, прошел всю школу, затем еще раз заглянул к Палычу – девочки не было. Он вернулся к себе и, подперев руками лоб, просидел довольно долго. Она исчезла – видимо, ушла домой. И не появлялась. Он ждал…

 Во вторник она зашла к нему после занятий, что-то проговорила – он не слышал. Было уже тепло, она была в босоножках. Ее аккуратная ступня казалась меньше ее действительного размера. И его поразили пальцы ее ног – ровненькие, полненькие, они напоминали деток, лежащих в колыбельке. Также ровненько лежали ее литые груди, что она – как сейчас – изредка позволяла увидеть в вырезе блузки. Она, казалось, создана стать матерью, она относилась к тем женщинам, от которых хочется иметь детей.

 Она еще что-то говорила, когда он повернул защелку. Он обнял девочку, она несколько откинулась, раскрыв руки, он целовал ее шею, маленькое ушко, чистый висок, весь лоб (часть которого была покрыта красной сыпью). Она закрыла глаза, прислушалась к себе, и только затем подставила губы. Они проснулись, они втянули его язык… Наконец она отстранилась, едва заметно переводя дух.

– Я так ждал… Почему так долго? – спросил он. – Прошлый раз не могла успокоиться… спряталась в туалете, класс смотрит… домой убежала. И надо мною столько висит… – Пожалуйста, хотя бы два раза в неделю. – Может быть… А вашу книгу я все-таки прочла. На уроках вы совсем другой. – Разные задачи, – он пожал плечами. – Вы любите этого художника. Все серьезно получается, от его судьбы, характера… и все понятно. Даже удивительно. – Так это для тебя написано. – Да-а? – В том числе и для тебя. – Вы – писатель. – Ты как моя мама говоришь. Спасибо, Маринка, мне очень приятно. Он – трагический художник, это встречается редко. Я сейчас переживаю такие же чувства. Может быть, и мне на пользу. – Мне надо идти, как бы девочки не начали искать.

Она выглянула в коридор, убедилось, что никого нет, и, внимательно посмотрев на него, выскользнула за дверь. И снова пропала, надолго. Он смирился. Больше того, он поверил, что это – все, и большего не может быть. Ну что ж, так тому и быть, они из разных эпох, а та «Машина времени», которая есть, способна играть только «студенческую» музыку. Но он ведь и так безмерно счастлив.



Она отказалась сдавать ему экзамены, удовлетворившись, как и все в ее группе, зачетом, на котором анализировала наугад выбранную репродукцию. Делала это она вполне прилично. Закончилась четверть, прошли выпускные экзамены.

В последню пятницу мая, вечером, в рекреации, был устроен выпускной акт. После обычного словоговорения директора каждый преподаватель обращался к своему классу с напутственным словом. Благодарные родители и дети произносили ответные слова, преподаватели вручали свидетельства, а дети им – букеты, подарки. Дошел черед до класса Высоцкого.

Женичка, сидя в «президиуме», постоянно следил за Мариной, сидевшей довольно далеко, и прятавшей лицо за спинами других. Назвали ее фамилию, она встала и пошла к преподавателям, держа пышную красную розу за высокую ножку. Она шла в темном жакете, длинной юбке, в туфлях на шпильках – все это делало ее почти взрослой.

Зал затих. Она спокойно прошла мимо всех и остановилась перед Женичкой. Он поднялся, сраженный. – Спасибо вам, Е. С., – негромко сказала она, передавая ему розу, – спасибо за уроки, спасибо за все. – И тебе, Марина, спасибо, – услышал он свой тихий, срывающийся голос. Они знали, за что благодарят друг друга.

 Она повернулась, получила свидетельство и также спокойно отправилась на свое место. Наш герой был бы горд, если бы он был, что называется, адекватен. Как сквозь пелену доносились до него речи для следующего класса, потом, кажется, еще одного. Он машинально принимал поздравления и благодарности от других учеников и родителей.

Ритуал, наконец, закончился и группы стали расходиться по своим помещениям. Он немного пришел в себя и в образовавшемся водовороте нашел Ее. – Твои родители здесь? – спросил он. – Нет. – Жаль, я очень хотел бы поблагодарить их за твою прекрасную выдержку. (Он прощался с нею.) – Она улыбнулась.

Дилетанту удалось отобрать у нее металические стулья, которые разносили по классам для чаепития. Он демонстративно нес их в класс и устанавливал на глазах учеников. Затем отправился в учительскую готовить праздничный стол.

Его приглашали в другие группы, где он проводил десяток минут за ничего не значащими разговорами, поедая всякие домашние вкусности. Постепенно преподаватели собирались вместе, пошли тосты. Что-то беспокоило сознание Женички. – Твои-то еще пьют чай? – спросил он у Высоцкого. – Да вроде кончили уже.

То же самое ”что-то“ вытолкнуло Дилетанта из-за стола. Он отправился в класс соседа. В длинном помещении было пусто… но у дальних стеллажей стояла Марина. Она рассматривала учебные и экзаменационные работы. Он не мог в это поверить, он приблизился к ней, не в силах вымолвить ни слова.

– Вот, хочется вспомнить, – пояснила она в ответ на вопросительный взгляд Женички. – Сколько лет отдано. – Ты не торопишься? – выдавил он, обретая надежду. – Да нет. У меня родители уехали на дачу, – ответила она, продолжая рассматривать листы.

Неужели они не распрощались? Больше того, ее слова говорили обратное… холодный огонь опалил нашего героя. Однако он оказался способен задать вполне осмысленный вопрос: – Сколько ты еще будешь их смотреть? – Она взглянула на часы: – Часов до девяти. – Я выхожу из учительской в девять и провожаю тебя. – Вам же хочется посидеть за столом. – Я провожаю тебя.

Она очень спокойно кивнула головой.

Женичка с трудом досиживал в учительской положенный срок. Потом он вспомнил, что у него почти все деньги забрали на следующую порцию выпивки. – Игорь, я ухожу, пить не буду, но мне понадобятся деньги на такси. – Завуч, тайно влюбленный в Марину, грустно кивнул головой, и вернул несколько десяток.

Без пяти девять Дилетант выскочил в рекреацию, где еще танцевали ученики, мимо него спокойно шествовала Марина. На глазах у остолбеневших детей, совершенно не скрываясь, Женичка отправился следом за любимой.

Они вышли на улицу и пошли к вокзалу. Ему понадобилась вся сила воли, чтобы держать нервы в кулаке. – Возьму такси, – деревянными губами произнес он. – Не надо тратиться, – сказала она, – доедем на автобусе.

Подолгу вглядываясь друг другу в глаза, они шли и молчали, стояли на остановке. Дождались «Икаруса» и обосновались на задней площадке, которую изрядно мотало на крутых поворотах. Марину сотрясала дрожь, он видел, как она не может справиться с участившимся дыханием. Он накрыл ее ладонь, лежащую на поручне, своей рукою, успокаивая ее. Кажется, помогало. Он – как будто и не пил.

Вот она, ее остановка. Прихрамывая, он опустился на асфальт, подал ей руку. Головы заинтересованных пассажиров следили за ними. Они медленно двинулись к ее дому, вошли в подъезд.

– Я добираюсь пешком, – почти улыбнулась Марина у лифта. – Я не могу отпустить тебя одну, – почти пошутил он. Они поднялись на третий этаж, она открыла дверь. Его встретил лаем маленький черный пес, она завела его комнату и закрыла дверь.

– Пойдемте на кухню, я угощу вас, – сказала она. – Но я из-за стола, – сказал он, – мне совершенно не хочется... – А у меня аппетит появился, посидите, сейчас вода закипит. – Она налила себе чаю и с мрачноватым видом, о чем-то размышляя, пила его, аккуратно откусывая печенье. Они обменивались какими-то незначительными фразами, внимательно вглядываясь друг в друга. Дилетант пытался погладить выбравшегося из-за двери, яростно лаявшего на него Семена. Собака явно жалела напрашивающегося на неприятности Дилетанта, так и не укусила его.

Наконец, Марина убрала со стола, снова унесла куда-то Семена, и провела Женичку в большую комнату с какими-то декоративными композициями на стенах. Все что успел заметить Женичка – преобладал тяжелый, коричнево-красный колорит. Она включила музыкальный центр, что-то медленное. – Потанцуем? – спросила она. Они едва сделали два-три шага, как, не сговариваясь, буквально срослись губами. Руки его скользнули вдоль ее тела. Столь же стремительно они избавились от одежды. Он был ослеплен ее прекрасной наготой, сильными стройными бедрами, о которых столько мечтал во сне и наяву.

Дальнейшее сливается в серию каких-то вспышек, провалов сознания и трудно воспроизводимо. Потом он не мог вспомнить – где все это происходило? На тканом настиле? Или на диване? Главным был страх – он боялся, что сделает ей ребенка, это лишило его уверенности. С другой стороны, он не мог понять, что ему мешает. Он, как безумный, покрывал ее тело поцелуями, затем приник языком к другим ее губам (их-то, налившихся кровью, он не догадался развести). Она громко, не сдерживаясь, стонала, он неиствовал.

В какой-то момент он обнаружил ее откинувшейся в кресле, она забросила свои прекрасные ноги на боковины. Он стоял перед нею на коленях, он был перевозбужден... В итоге он обильно оросил густые русые волосы, закрывающие вход в рай.

Наконец он пришел в себя, поднялся с пола и отправился в ванную. Он принес туалетную бумагу, которой стер следы своего подвига. Она полулежала в состоянии задумчивости. – Я так ничего и не поняла. – У тебя не было мужчин? – Нет. – Это опасно. Я не могу рисковать тобою. – В школе нам все рассказывали (она потупила голову). – Ты ведь знаешь, что надо предохраняться, что забеременеть можно и без моего оргазма. – Я не знаю, что бы я сказала маме. Я бы умерла, если бы со мной это случилось. – Так бы и получилось, у меня давно не было женщины. – Да? – Мне никто не был нужен, кроме тебя. Прости, я потерял всякую форму. – …А я – голову.

Она благодарно его поцеловала. Они вернулись на диван. – Наконец я с тобой… у меня есть мужчина. Сколько я мечтала об этом. Как хорошо, что ты волосатый, – она гладила его по груди, по ногам, – мне так не нравятся безволосые мужчины. – А твоя гладкая кожа прекрасна. И вот эта белая щетинка на руках… Ну, я еще не очень зарос. Есть такие волосатые, прямо звери. – Ты – именно то, что мне нужно… Пойдем я покажу тебе свою комнату. Она хранит такие мечты…

Они шли по темному, тесному коридору, она шла впереди, обнаженной, явно демонстрируя ему свою фигуру. Она купалась в том, что представляла себе много раз. В маленькой комнатке тоже было тесно, здесь стояла кровать, одежные секции, зеркало с тумбочкой, на стене висел ковер, на окне жили цветы, на всех свободных местах располагались мягкие игрушки.

М-да, многовато будет, и… Это обитель моей любимой, моей богини, сказал себе Женичка, никаких оценок. Неужели все это происходит со мной? Кто видел более счастливого человека? Эта цельная натура дождалась меня. Все, что я хотел, я получил. Как это ни безумно, но, может быть, она захочет и дальше быть со мной? Если она выйдет за меня замуж, я отдам ей всго себя.

Они вернулись на диван. Поцелуи, ласки возобновились с утроенной силой. Ее тело восхищало, возбуждало его. Его руки, губы не могли оторваться от ее сосков, внутренней поверхности бедер, заканчивающейся нежным подъемом к горячему ущелью наслаждения, всех ее губ, аккуратных, высоких ягодиц. Переводя дух, он гладил ее лицо, плечи, ноги, пальцами расчесывал густую прядь ее лона.

– Как я заросла, – стесняясь, сказала она, – до неприличия. Боялась показать, думала, как вы к этому отнесетесь… – Да уж, удивительный завиток. Можно делать стрижку, прическу. Эротическая литература рекомендует. – Девчонки говорят, ни в коем случае не брить. Будет расти быстрее, и еще гуще. – Это так. Ничего не надо делать. Это ты, я тебя люблю, и все твое – прекрасно. – И вам нравятся мои ноги, такие толстые? – У тебя ахилловы сухожилия плоские, голень кажется широкой только сбоку, а так твои ноги привлекательны, как и походка. – И узкие бедра? – У тебя не бедра, а таз узкий. – Придется кесарево делать. – Не торопись. Такие, ну почти такие бедра носят почти все известные манекещицы. Только у Клавы Шиффер огромный таз и неуклюжие ноги. – И вам все во мне нравится? И эта гадость? (Она коснулась рукой лба.) – Будешь заниматься сексом, все пройдет. Я тебя безумно люблю. (Он стал нежно целовать ее.) – Подождите. И как женщина нравлюсь?

Он задумался. – …Твой локон не обманывает, это признак темперамента. Со временем станешь прекрасной женщиной. Ты сама чистота. Немножко беспокоит, что твоя изумительная грудь мало чувствительна к ласкам. – Это правда (она потупилась). Я потом объясню. – Если бы у нас были дети, я был бы безумно счастлив. – Я так люблю детей. Еще девчонкой всех во дворе перетаскала на руках. Как только не надорвалась. У меня будет трое. Девочки – желательно двойня, потом мальчик.

Да, планы серьезные. Вынесет ли он снова все это? Любовь переполняла его, глушила все сомнения. Она совершенно не стеснялась, была полностью распахнута для него. Он никогда еще не сталкивался с такой раскрытостью, доверчивостью. Она так долго ждала своего первого опыта. Женичка старался «довести» ее, не используя главный способ. Ему достаточно. Она девочка, и пусть ею будет. Пока не захочет видеть в нем свою судьбу. Где-то текли секунды, минуты, часы, здесь все измерялось частотой ее вздохов, стонов. Она текла, текла…

– А вы? – спросила она, – вам хорошо? – Я мечтал об этом постоянно, возбуждался в самых неподходящих местах, с трудом приходил в норму. Столько лет. Сейчас я себя не узнаю. Я нуждаюсь в капитальном ремонте. Потом, я долго привыкаю к конкретной женщине. Тебе я хочу служить. Можешь использовать меня как орудие наслаждения. Пока не захочешь увидеть во мне что-то большее. – И много вам приходилось настраиваться по-новому? – Гораздо меньше, чем тебе кажется. Я не выношу разовых контактов, секса на всякий случай. Я просто брезглив для этого, не могу делить женщину с другим мужиком. Не выношу опрощения, вульгарности. В общем, эта привередливость сильно меня ограничивала. Всегда… Да что говорить – вот наши отношения. Все эти годы я жил только тобою. – Вы меня сразу полюбили? – Нет. Но я сразу почувствовал – ты – что-то очень важное в моей жизни. Потом я столько раз убеждался, что не смогу отказаться от тебя. – А я полюбила вас сразу. Столько боролось с собой, но… – Спасибо, миленькая. Ты – награда за всю мою жизнь. – А как к этому отнесется ваша жена? – Я же говорил тебе, мы в разводе. Моя любовь – мое личное дело. – Но вы же вместе живете. – Мы ведем общее хозяйство. Ради сына. Не более. Хочу тебя спросить. Все-таки мой возраст… – Вы же сами знаете, что выглядите молодо. Удивительно. И голос звонкий, и ведете себя с нами как-то на равных, даже ребячитесь… А когда мысль развиваете, и так поворачиваете, и так… Просто гипноз. И когда говорите о жизни, об отношении к людям – все привлекает. Тут о возрасте совсем забываешь.

Она была лишена собственных запахов – только тонкий парфюм, который вскоре улетучивался. Это было непривычно, но по-своему интересно. Она пережила еще одну его атаку, какое-то время лежала закрыв глаза. Потом вздохнула: – Что делать? У меня все болит. – Прости, девочка, я не мог остановиться. Надо тебя пожалеть. Посиди в теплой ванне, смажь мягким кремом... А я, наверное, пойду. – Куда вы пойдете, скоро третий час, – запротестовала она. – Но я никого не предупредил, меня будут искать. Малинина милицию поднимет, даже из принципа. Еще и до тебя доберутся. Да и тебе надо отдохнуть. Если я останусь, я не смогу удержаться. – И я тоже, – призналась она. – Ну, вот видишь. Доведем дело до травмы…

Все-таки остаться? Но, чего доброго, начну храпеть, разочарую ее сразу. Он никак не мог решиться: – Марина, бесконечная моя любовь, ты подарила мне самый счастливый день в моей жизни… – И вы мне тоже. – Поспи, миленькая. – Да я уже привыкла по четыре часа спать. – Это ужасно, я ухожу… Люблю, люблю, люблю тебя. – Я тоже. – До встречи, моя сладость. Я бы всю тебя еще раз вымыл своим язычком. От макушки до мизинчика на левой ноге. Ты слаще всех женщин мира вместе взятых. – Это правда? Это правда? – Пусть я никогда больше тебя не увижу, если я лгу. – Ну, хорошо. До встречи...

Если она и была расстроена, то не показала этого. Он поцеловал ее, еще, еще раз… И она закрыла за ним дверь. Он вышел в светлую майскую ночь, оглянулся. Она стояла на застекленном балконе, смотрела сверху на него, с грустью. Продолжая идти, он помахал ей рукой, послал воздушный поцелуй. Она ответила. И он скрылся за соседним домом.



На попутной легковушке он доехал до школы. У ее дверей абсолютно пьяный Поярков пытался поднять с земли невменяемую жену. Показалось, что он заметил явление Дилетанта. В учительской спал завуч, в библиотеке – Суслова. На столе стояла недопитая бутылка водки. Женичка сделал несколько глотков прямо из горлышка, запил их остатками тоника. Потом взял розу, подаренную Мариной, другие цветы и подарки, и устремился к вокзалу. Здесь стоял случайный «москвичок», он подбросил его к дому.

Жена, сын крепко спали. Он лег на свое, уже привычное место – в большой комнате, на финском диване для отдыха, неудобном для сна. Это место было для него унижением – в спальне жена лежала на двуспальной финской же кровати одна. Но на этот раз наш герой ощущал себя возлежащим высоко, под сенью, на королевском ложе. И не променял бы его ни на какое другое место.

Его разбудили довольно рано: – Ты же обещал поехать на дачу. Давай, собирайся. Бурковские обещали подвезти, неудобно их задерживать.

Это действительно было неудобно. Позвонить Марине? Она явно спит, ей надо отдохнуть. Дилетант привычно-уныло включился в хорошо знакомый ритм.

Поздне-весенние, бесконечные дачные хлопоты тянулись двое суток. И Женичка был даже им рад – они не мешали вспоминать каждый миг бессмертной ночи. Она останется с ним навсегда…

В воскресенье вечером они вернулись домой. Наш герой никак не мог улучшить момент для звонка. И вдруг ее родители дома? И вдруг они все поняли? Что делать? Выхода не было, надо было отложить все до завтра, идти в училище, искать ее там.

Утром он побрился, одел все светло-серое и доехал до лицея. С некоторым трудом, опрашивая преподавателей (надо было назвать группу, в которой она училась), он нашел аудиторию, в которой она занималась. Она вышла, и удивленная, и смущенная, потупила глаза. Он не без страха пытался понять ее состояние, вчитывался в лицо, на котором проступала необычная для нее мягкость. Похоже, что она действительно воспринимала его как своего мужчину, и была благодарна за те новые ощущения, которые испытала.

– Как ты себя чувствуешь? – Хорошо. Все в норме. – А морально? – Все прекрасно. – Прости, что заявился, не мог тебя не увидеть. Я тебя очень люблю, – произнес он с силой, удивившей его самого, – я хочу тебя видеть. – Да, конечно… Только у нас ведь экзамены, выпуск скоро. Надо придумать модель на себя, подобрать материал, сшить ее. Да, я еще хожу в автошколу. Отец хочет, чтобы я водила нашу «девятку», которая постарше. Хочет на меня ее записать. Правила надо зубрить, я не могу не сдать. – Я не могу тебе мешать. Но, пожалуйста, Марина, найди для меня время. – Я постараюсь…

Она пропала надолго. Телефонную трубку брала мама, неохотно передавала трубку дочке, ее присутствие ощущалось. В его горячечном шепоте плавились и безостановочно текли слова любви; она была сдержанной. Она занята, все тем же. Однажды Женичка, все сидевший за компьютером, и шлифовавший свою «Композицию», не выдержал и пошел к лицею, к полудню, когда между занятиями был короткий перерыв.

Он стоял на противоположной стороне улицы, за деревом, в тени, почти не надеясь на удачу. Судьба его просто баловала – он увидел Марину с двумя подружками, они, как и другие ученицы, направлялись к магазину. Он зашел в помещение, когда девочки уже стояли в очереди за мороженым. Любимая, к счастью, оказалась несколько в стороне… но она была неприятно поражена.

– Вы что здесь делаете? – не без резкости спросила она. – Мне надо было увидеть тебя, я больше не могу, – едва слышно простонал Женичка. – Не выношу, когда меня выслеживают, – отрезала Марина, – пожалуйста, больше никогда так не делайте. – Марина, ну что такого, страшного? – Это на меня очень плохо действует. И подумайте, что обо мне будут говорить в училище. – Все, все, прости меня, миленькая.

Женичка был убит, его публично высекли, он замечал оценивающе-осуждающие взгляды: что это за молодящийся хрен достает нашу лучшую девчонку. – Ну хорошо, смягчилась любимая, – раз уж так вышло, проводите меня.

Они медленно шли к училищу, она ела мороженое, искоса поглядывая на Дилетанта. – Я тебе завидую Марина, ты можешь обходиться без любимого. Может быть, я уже сделал для тебя все, что мог, и ты решила отодвинуть меня? Или ты раздумываешь над другими вариантами? – Я уже вам объяснила... Никто и ничто не может помешать мне закончить лицей, стать студенткой (это прозувучало как-то фанатично). – Господи, я собираюсь тебе помогать. И ничего другого?

Она отрицательно помотала головой, не переставая лизать стаканчик. (Ну, совсем девчонка, подумал он.) – Не будь со мной жестокой. Я этого объелся на всю жизнь. – Все хорошо. (Она пристально смотрела ему в глаза.) Понимаете? Мне надо идти. Счастливо. – До встречи, миленькая. Позвони, пожалуйста.

Она помахала рукой, он убежал, приободренный.



Это было, наверное, седьмое чтение «Композиции». Он удивлялся, снова и снова обнаруживая корявые фразы, или мысли, которые можно было бы изложить точнее, сильнее. Правка стала доставлять некое удовольствие.

Он строил новые таблицы, их число все прибавлялось. Он отобрал четыре десятка шедевров живописи, на которых можно было бы показать композиционные построения, их развитие. Это была большая работа, и полезное переключение – после нее текст воспринимался свежее, конкретнее.

Марина звонила два раза, переживала, советовалась по поводу каких-то правил дорожного движения. Только бы сдать экзамены, а там мы увидимся, обещала она. Целую все твои губы, отвечал он. Она, кажется, смущалась. Не в силах больше ждать, он садился на автобус, ехал на Деревлянку и бродил вокруг ее дома. Нет, он даже не надеялся увидеть ее, но ему уже было легче. Ему становилось лучше и тогда, когда сын вез его с дачи по ее улице – здесь ведь ходила она.

С заказами на дизайн было трудно. Денег по-прежнему не хватало, и на семейном совете было решено сторожить на строительную площадку – рядом возводили панельную пятиэтажку. Воровство процветало, и работа, которая раньше относилась к разряду «не бей лежачего», стала даже опасной. Заступать надо было в пять вечера, дежурство сдавалось с приходом мастера или прораба в восьмом часу утра.

В строительном управлении приказ оформили быстро. Предполагалось, что дежурить будут все трое (Роман, Ирина и наш герой). Но Роман постарался свести свое участие до возможного минимума, хотя его бурная сексуальная жизнь могла бы превосходно совмещаться с дежурством.

Ночь делили на двоих, Женичке обычно доставалось самая трудная, предутренняя часть. Чтение помогало мало, приходилось постоянно ходить по площадке – тем более, что на первых порах начальство проверяло службу. Дилетанту было о чем вспоминать и думать, и в таких прогулках, как оказалось, время пролетало достаточно быстро.

Ирина даже стала проявляла заботу о здоровье мужа. – Посмотри на эту рекламу, – она протянула газету с информацией о дыхательном тренажере Фролова, – похоже это тебе подходит. Прямо-таки гарантия – дополнительный полувек активной жизни. И никаких лекарств.

Конечно, это была не академическая наука, но ведь помогла ему «мертвая» вода. Как развернулась частная инициатива… Реклама была заманчивой. Простое устройство, получасовые ежедневные занятия, отсутствие тяжелых физических нагрузок – все это выглядело гораздо привлекательнее, чем занятия бегом, к которым было необходимо возвращаться. Если он хотел, чтобы его отношения с Мариной имели продолжение.

Дилетант отправился в поликлинику, здесь стояла большая очередь желающих прихватить лишние полстолетия. Менеджер произнес двадцатиминутную речь, после чего предложил познакомиться с книгой ученого. Народ, все больше привыкший к увещеваниям, особого интереса к изданию не проявил, и Женичка легко завладел томиком.

Текст был насыщенным, в нем размещались впечатляющие графики и таблицы. Основная идея состояла в том, что организм способен удовлетворяться самостоятельно произведенным кислородом, а это приводило к резкой активизации кровяного русла и капилярной системы.

После недолгого раздумья наш потребитель получил в руки комплект простеньких пластмассовых деталей, которые явно не стоили запрашиваемых денег. Но они были небольшими. В крайнем случае на них рукой можно было махнуть гораздо легче, чем на акции «Нипека».

Женичка сразу же приступил к освоению прибора, продираясь сквозь неясности инструкции. На дежурствах дело пошло. Фролов не врал: после обеда по-английски (в 18-19 часов) аппетит начисто отбивало. Наш герой лишился животика, с которым непонятно как мирилась Марина. На лице проявились скулы, под глазами – тени (скорее – от недосыпа). Он теперь производил впечатление молодожена, постоянно предающегося сексуальным излишествам. И потребность в них заметно возросла. Правда, она связывалась только с Нею – перед глазами стояла ее прекрасное тело, ее главный орган. Он буквально ощущал ее кожу, волосы. Это было желанное наваждение. Он посещало его в самых неожиданных местах.

…Отоспавшись, он шел в школу, садился за компьютер. Дача, слава богу, занимала теперь намного меньше места, он успешно отговаривался от поездок, да и Ирина особо не настаивала. Наконец, позвонила Она: – Завтра. Ко мне нельзя. Я подойду к вам, надо подумать о моей выпускной модели.

Благословенна школа, которая достраивала биографию Дилетанта. Она давала хлеб, время и место для творчества, кров, она давала любовь. Марина пришла. Школа была пуста, где-то вдалеке пожилая вахтерша дремала в своей комнатке. Он запер дверь класса. Он приблизился к девушке, он обнял ее, их языки встретились и стали бороться. Он просунул ладонь под резинку ее трусиков и почувствовал, как вспотела ее кожа. Она смутилась и заглянула ему в глаза. И он увидел, как его желали.

Желание давало ей смелость. Они разделись, побросав одежду на стулья. Он стоял перед ней, своей богиней на коленях, он приносил ей свою нежность. Они проходили хорошо изученный репертуар. Она открывалась навстречу всем его – как изощренным, так и не очень – ласкам. Он не мог оторвать губы, руки от ее таинств.

– У вас нет презика? – спросила она. – Нет, я его не выношу, они меня часто подводили. А как у тебя со сроками? – Сейчас опасно. Да и боюсь я. – Давай попробуем, я во время уйду. – А вдруг? – Я надежный. – А я за себя не ручаюсь. – Главное, чтобы тебе было хорошо, миленькая. – А вы? – Я потерплю. Срастись бы с тобой в некоторых местах, – высказал он сокровенную мысль.

…Она улыбалась, она изучала его тело, потаенные его места. – Я так потею, – смущаясь сказала она, – вам это, наверное, неприятно? – Не вижу ничего особенного, я тоже потею. Ты прелесть, большая моя девочка. – Да, у меня хороший рост. – И какой? – Сто шестьдесят восемь с половиной. – Даже с половиной? – Я так боялась не понравиться моему первому мужчине. Ежедневно принимаю ванну с утра, извожу на себя уйму шампуней, перспирантов. Я вас разорю, вы не боитесь? – С тобой я ничего не боюсь.

…Наконец, они устали и привели себя в порядок. Они сидели за столом, она рисовала костюм, который собиралась шить как дипломную работу. На его взгляд это было вполне аморфно, в духе лицея. Не хватало конструктивных элементов, и он предложил дополнить модель рельефными швами. Стало как-то интереснее.

– Е. С., и это вы можете, вы гений. – Я просто Евгений. В моделировании все идет по кругу. Такие швы я использовал для собственного пальто. В начале семидесятых.

Он нарисовал силуэт костюма, элементы кроя, и украсил все надписью: “Я тебя люблю“. – Деталь делает вещь. Можешь использовать. Возьми домой, и вот тебе домашнее задание. На этом листочке напишешь о своем отношении ко мне. Выполнение задания проверю, через день. – Опять мне не спать.

Через день они снова сидели рядышком, за столом. Он сдерживал себя – она ощущала болезненность. Зато он мог прочесть: “Я вас очень, очень люблю. Думаю о вас каждую секунду. Я безумно скучаю по этим нежным рукам, чувственным губам, крепким обьятиям. Люблю, люблю, люблю… Я счастлива, что мне позволено испытать это ни с чем несравнимое чувство, когда все мысли заняты лишь одним человеком, и слышать его волнующий голос становится просто необходимостью, когда ложишься и встаешь с образом любимого перед глазами, а прощаясь, живешь томительным ожиданием новой встречи“.

Он был потрясен – девочка оказалась способное на признание. Такое откровенное. И не так уж важно, что в левом углу красовался оттиск киноварных губ. Как ему не хватало этих слов. Почему ему так «везло»? Может быть, в нем самом есть некий изъян? Может быть, эта девочка принесет ему то Слово, в котором он так нуждался целые десятилетия? Может быть, он созрел для единственной?..

Осталось немного, твердила она. Дни бежали один за другим, складывались в недели. Она сдавала экзамены и зачеты – и за «лицей», и за пединститут. Она снова недосыпала, в голосе появилась мрачность, даже жесткость. – Нет, в ближайшее время ничего не получится. Я защищаю модель.

Наконец, радость – модель признали удачной. – Я делаю раскрой. (И тут нашлись проблемы, сложности.) – Нашла синюю, в белую звездочку ткань. Получается эффектно. – Я сижу, шью, не разгибаясь. – Я стала сутулой. Что-то надо делать со спиной. – Скоро придется носить очки, – пожаловалась она. – Я буду любить тебя и в очках, и сутулой. Все поправимо, – утешал он.

(Потом она принесла модель: крой выглядел строго, строчки шли ровные, ритмичные.) Опять выпускные хлопоты, торжественный акт, ей вручили диплом с отличием. Наконец, все, каникулы.

– Марина, ты ведь с удовольствием делала кукол. Через день открытие выставки Сидоровой, в Доме куклы. Мне так хочется бывать с тобой на людях. Пойдем вместе? – Можно, пожалуй. – Давай встретимся у входа, за пять минут до...

Светило яркое солнце. Она ждала его – в короткой, лихой блузке, мини-юбке. В белых босоножках на высоченных каблуках, на глазах – перегруженные завитками белой пластмассы светофильтры, губы покрыты яркой (пожалуй, слишком) помадой. Торжество стройных и сильных форм ее тела было явным, здесь же стоявшие художники постоянно на нее косились; они были озадачены, когда увидели нашего героя, разговаривающего со счастливым выражением лица, с ней, с девушкой «не нашего круга», но, безусловно, выдающейся.

– Я здесь уже сорок минут, – сообщила Марина, делать было нечего, пришла, стою. – Взгляды собираешь? Что же ты не позвонила? Мы бы погуляли бы вместе, – расстроился Женичка. – Ну, вы же работаете. – Какое это имеет значение, если ты рядом? Никогда больше так не поступай. Слушай, что у тебя за очки? – А что? – Я думаю, другая модель пошла бы тебе лучше. – Вот, купила как-то с разбегу. – А могли бы вместе выбрать, посоветоваться. – Нет уж, давайте каждый самостоятельно, кому что нравится. Вот у вас рубашечка классная. «F» – что такое? – она указала на нагрудный «лейбл». – «Первый класс». – И брюки зеленые, в тон. Вам идет. И туфли плетеные. – А, все из финских комиссионок вывезено. – Суперско. (Она часто употребляло это словцо.) Смотрите, все пошли.

Они вошли в помещение старой «художки» – зал находился как раз в том месте, где некогда располагался класс Женички. Теплое чувство затопило его – история явно частила. – Ты помнишь, как мы здесь стояли, у этой стены, и я поцеловал тебя в плечо? А вот там ты сидела на керамике. И я тебя увел к себе, – шептал Женичка, пользуясь звуковым фоном (речами открывающих выставку, разговорами толпы). Она кивнула головой – для нее это все было уже малозначительно.

Наконец, выставку открыли, и народ разбежался по зальцам. – Посмотри немножко, я сейчас, – извинился наш деятель культуры: кому-то еще не успел пожать руку, перекинуться парой слов; надо было хотя бы бегло взглянуть на экспозицию. Наконец, он вернулся к Марине: – Ну, как тебе?

Она смущенно пожала плечами. – Конечно, конечно, куклы, размером, считай, в посетителя, перебор. Лица, состояния однообразные, одеты жутко, – «перевел» он на язык слов ее сомнения. – Работа огромная, а результат – чистый самопал. И не шарж, и не портрет. Говорят всякие красивые слова, художник им верит.

Она благодарно кивнула головой. – Напиши, Марина, это в книге отзывов. – Какое я имею на это право? – Так выставка для тебя и делается. Тем более, что ты сама этим занималась. (Она отрицательно помотала головой.) Ну что, пошли отсюда?

Они стали продвигаться к выходу, за ними (как бы на свежий воздух) тянулись другие участники вернисажа. Они внимательно разглядывали новую избранницу этого критикана. На лицах читалось разочарование – приходилось признать, что, при некоторых промахах вкуса, девочка была о-го-го!

Влюбленные наконец оторвались от коллег, желающих познакомится поближе, прощупать в разговоре эту девицу. Влюбленные двигались к «лицею» – Марине надо было сдать книги в библиотеку училища.

Справившись с этой проблемой, они пошли к остановке. – Вы так улыбаетесь Е. С., простите… – Сбылась моя мечта, я с тобою, рядом. – Да я о другом… – А что такое? Что-то не так? – Давно хочу у вас спросить, извините… У вас зубы свои?

Дилетант смеялся минут пять. – Что, по возрасту не положено? – Да, понимаете, у отца уже давно верхняя челюсть вставная. Говорит, в молодости, в драке зубы выбили. Меня еще в детстве пугало, когда видела протез в стакане. Плакала даже. А на днях в стоматологию ходила. Я говорила вам. И знаете что? – ? – Упустили родаки мои зубки. Шестерка совсем испорчена, пятерку тоже не вылечить. Придется удалять. Дырка в челюсти. – Да, лучше бы их на беременность использовать. Жаль. У нас вообще редко можно встретить у девушек хорошие зубы. – Остальные-то у меня крепкие. Правда. Я теперь слежу сама. – Будем надеяться. (Что я несу?) – А у вас? – Да, как я забыл. Осталось два зуба мудрости и все остальные. – И ни коронок, ни мостов? Правда? – Три года назад запломбировал первый в жизни резец. С тех пор – ничего нового. – Вот счастливчик. Морщин почти нет, волосы вон как отросли. Только в висках немного седины. Для солидности… Мне так хочется, чтобы у моих детей были красивые волосы, крепкие зубы. – А мне – чтобы у моей дочки была твоя фигура. – Ну… это как получится. Для детей хорошо, что вы не пьете и не курите. – Кайф без меры – в лом. И дорого, и некогда. – И спокойный вы. Отец в рейсе почти не спит, держится на куреве. Но дома отводит душу. И, напьется, становится совсем противным. Они так ругаются, потом по неделе не разговаривают. На дачу уедет, мне так его не хватает. А потом опять в плавание уходит. Мама курила и курит много, очень. Наверное, поэтому я в детстве постоянно болела. Да и сейчас… – И чем? – Да разное. – Эх, Маринка, только кажется, что выпивка и курение – причина скандалов. Это лишь следствие. Бедные жены моряков. Хотя… любая семья – лотерея. Я не моряк, но я – не тот, кто нужен моей бывшей. Да и боялся на выпивон тратиться, зубами цеплялся за любую возможность заработать, и все в дом. – У нас все получится. Вы надежный… Я очень упорная, самостоятельная. Я буду много работать. – Ты навсегда останешься для меня девочкой, о которой надо заботиться.

Она связывает будущее с ним. Он был счастлив. Они прощались под косыми и внимательными взглядами ждущих автобус на остановке. Некоторые, особо чувствительные, могли определить, как поднимается температура воздуха от горячечного взгляда нашего героя. Впрочем, светлые глаза девочки вобрали этот заряд без остатка.

– Когда мы увидимся? – простонал он. – Не знаю, – она была на диво спокойна, она была уверенна, что он будет ее ждать, – у меня еще столько дел. Автошкола, я так трясусь. – Пусть отец достанет экзаменационные таблицы, все вызубри. Все так делают, это реально. Даже я, уж на что мозги у меня ленивые. – Да ладно вам… Вождение у меня хорошее. Может быть, что-то посоветуете? – Ну, у меня небольшой опыт. Да: закончишь езду, обязательно переведи рычаг скорости в нейтральное положение. А то засчитают ошибку. – Спасибо, у нас на это не обращали внимание. У меня прямо в мозгах клинит, ни о чем не могу думать – надо сдать. Дача тут еще, придется съездить. Отец берет в круиз, надо бы пошить кое-что… Я вам позвоню.

 Он изумился: как она ставит его перед неслабым фактом, железная леди. Так в семье? Она снова пропала. Он старался сдерживаться, не звонил, ему было плохо. Наконец позвонила она: – Все, права я получила. Вождение, правила, все с первого захода. – Ты умница, ты молодец, я же говорил, что все будет хорошо. Когда я тебя увижу? Ведь прошло двадцать дней. Как ты это выносишь? – Давайте послезавтра. Родаки уедут.

Он пришел с цветами. В ее комнатке горели чайные свечи. Она уложила поролоновый матрац на пол. Во время бурной прелюдии у нее начались менструации. Что они заметили не сразу, изрядно измазались и испачкали всю простыню. Зрелище было не для слабонервных.

– Не женщина вам досталась, а сплошная проблема, – скисла девушка. – Всему меня надо учить. Только собралась, и вот, раньше срока. – Все твое – для меня родное, – легко, и, главное, искренне нашелся он. – Теперь, девочка, у нас кровное родство. Почти инцест. – Ну, что, давайте одеваться? – Нет, только помоемся. Я хочу продолжать. – Так ведь нельзя. – Кто сказал? Если нельзя, но очень хочется, то можно.

Они вместе помылись и вернулись на матрац… – Как ласково вы мыли меня, – прошептала девочка, – вам действительно надо было бы иметь дочку. Я не смогу без вас жить… – А я – без тебя.

Ее рано расцветшее тело, утомленное быстрым своим ростом, потерей крови, ласками, изнемогало, она легла на живот, раскинув ноги, и затихла. Зрелище побеждало рассудок. Женичка, перевозбужденный, вошел в нее сзади, это оказалось очень органично. Она не пошевелилась.

Нельзя сейчас рвать ее плеву, горячечно соображал он. Пока он соображал, и совершал осторожные движения, природа мощно взяла свое. Господи, она и в этот период требовала предохраняться. Господи, пронеси… Больше никогда не буду рисковать… Мне и этого случая достаточно. Это как символ… Она тихо посапывала. Наконец, она приподняла голову. На ее лице блуждала мягкая улыбка.

– Я отключилась, извините. Родители будут к вечеру, планы поменялись. – Понимаю, мне скоро уходить. – Все вы мне прощаете. Спасибо вам. – Ты моя бесконечная любовь. Я до сих пор не могу опомниться. Я не напрасно ждал тебя годы. – И я вас люблю (она положила голову ему на грудь, гладила, изучала его тело). Ваши губы… – Они созданы, чтобы целовать тебя. – Мне так нравятся ваши волосы… так вьются… – Раньше каждый волосок завязывался в узелок. – Отец давно поседел, а вы… – Работа у него очень ответственная. – …И на теле тоже черные. И на руках, как аккуратно они лежат. – Когда я тебя увижу? – Я постараюсь выкроить время. Правда, очень много дел. – А мама догадывается? – Ну, так… Сказала: Мариша, не наделай глупостей. – Я тебя берегу, – солгал он, душу его корежило, – лучше не надо секса, чем тебя подставлять. А ты не боялась в первый вечер? – Не до боязни было. Я вас так хотела. Я ведь никому не позволяла коснуться меня. – Ты хоть целовалась? – Да было один раз. На танцах, сдуру, отдала свой первый поцелуй. Никому, так, секундное желание. До сих пор себя ругаю. Он-то, конечно, сразу вообразил. Только он ведь мне никто. – Теперь мне жаль, что я первый не поцеловал тебя. – А вы хотели бы от меня ребенка? – Очень. И мне уже надо торопиться. – Нет, сначала мне нужно выучиться. Хотя… Одна из группы собирается завести малыша. Не боится. – Когда встретимся, миленькая? – Боюсь что-нибудь говорить.

Она снова пропала. По телефону очень сдержанно отвечала мать: ее сейчас нет дома. Он не знал, что думать, весь извелся. Прошла неделя, другая. Все, наверное…Счастье было слишком велико, чтобы быть долгим. И все-таки надежда оставалась. Спасал компьютер, текст мощно отвлекал и логику, и эмоции. Марина позвонила через три недели.

– Как у вас дела? – Спасибо, плохо. Без тебя плохо. Почему ты скрывалась от меня? Родители? – Я была в круизе, с папой. – …Ну, ты даешь! Почему не предупредила меня? – Я вам раньше говорила. Да и неясно было, поеду, нет. А когда надо было срочно собираться, в субботу-воскресенье, не могла вас найти. Так получилось. – Никогда больше так не поступай! Могла бы через вахту передать, три слова. (Она молчала, даже не пыталась извиниться.) Что делать, я уже привык не видеть тебя чуть ли не по месяцу. Ты себе никого не завела? На теплоходе импортные мужчины… – Не говорите так. Там все старые. И любимый мужчина просто так не заводится. – Спасибо, миленькая. Когда? – Пока я вся больная, губы разнесло. Да и красные дни календаря должны пройти. По всем признакам скоро.

Уф, все-таки пронесло, лихач чертов. Или, может быть, детей у него не может быть? Об этом даже думать не хотелось. Никогда больше. Он себя накажет, но рисковать не будет.

Через неделю она пришла к нему в класс. Верный данному себе слову, Женичка теперь был предельно осторожен.

– Почему вы меня бережете? Какой вы нежный… и страстный… Как долго я этого ждала. Пока плыла, все мечтала. Если б вы могли быть со мной в каюте… – При твоем отце? …Может быть, ты поговоришь с ним, будешь готовить почву? Понимаешь, я чувствую себя вором, который забрался в семью и похитил самое дорогое. Это меня мучает. Ведь если он, или твоя мама придут ко мне и скажут: ты же сам отец, имей совесть… Мне нечего им будет возразить. Все сразу кончится. – Страшно… – И мне… Посмотри, что я сделал. Пахал, как одержимый. (Он показал ей распечатки «Композиции», таблиц; она качала головой, не могла поверить, что идея обретает плоть.) – Вы гений, Е. С. – Это ты гений чистой красоты. Ты меня все время возбуждаешь. В том числе и мою мысль.

Она не могла удержаться и порой звонила ему домой. Ирина, узнавала ее голос, но, очевидно, считала, что при такой открытости никаких «порочных» связей не может быть. Тем более, что звонили многие, в том числе ученицы – нужны были консультации. Продолжая «деловой» разговор с Мариной, Женичка уходил с трубкой на кухню, и там мог сказать несколько жарких фраз. И услышать обжигающие слова.



На этот раз звонок раздался утром, Ирина была в магазине. Марина попросила приехать к ней домой, сейчас же. – Может быть, ты скажешь, в чем дело? Я один, могу говорить. – Нет, приезжайте, пожалуйста. Я тоже одна.

Что-то было в ее тоне трагическое. Кажется, кризис, она пыталась подготовить маму, трясясь, смекнул Дилетант. Ну что ж, надо смириться, счастье не может быть долгим.

– Я не могу вам объяснить причины, но я решила, что нам надо расстаться, – взволнованно объявила она, когда они сели на диван, – у меня нет никаких обид. Все было замечательно. Все было прекрасно. Но… – Не надо ничего объяснять, – сказал Женичка, душа его лежала туманом на колючей, морозной стерне. – Я понимаю. Я так тебе благодарен за все, что было, за то, что ты не отвергала моей любви, и даже говорила о своей. Спасибо тебе.

Он боялся прикоснуться к ней. Все кончено, все кончено, щелкала камертоном мысль в его мозгу. Она с недоумением посмотрела на него, помолчала. – Как хорошо, что вы так спокойны. Даже удивительно. – Я все время готовил себя к этому. Я говорил, что мы из разных эпох, девочка, у нас нет будущего. У моей любви очень много противников. Я не могу навязывать себя. – Спасибо, что приехали, что не ругаете меня. Мне очень важно было сказать об этом в глаза. И увидеть их. Спасибо. – И тебе спасибо.

Он вышел на улицу, обездушенный механизм. Она стояла в лоджии, прижимая платк к губам. Она коротко помахала ему рукой. Как ни странно, светило солнце. В ушах стоял тонкий звон. Он шел, изредка поднимая голову, и тогда текущая мимо жизнь как будто освещалась фотовспышкой.

Он провел день, тупо глядя в монитор компьютера. Изредка удавалось сочинить или скорректировать фразу. Затем все снова и надолго останавливалось. Также тупо он смотрел в экран телевизора дома. Он заснул – как будто умер. С таким же ощущением он встал, умылся, поел. Дома он не мог оставаться. Зачем-то он собрался, пошел в школу Он двигался «на автопилоте».

Он снова сидел у монитора. Принесли телефонную трубку, в ней он услышал голос Марины. – Вы будете в школе? – Да. – Я скоро подъеду.– Да. Конечно.

Она пришла, села рядом с потерянным лицом. – Помрачение какое-то. Не могу сказать, что я пережила за эти сутки. Будь, что будет, но я не могу без вас. Ну, скажите мне что-нибудь. – С усилием двигая все еще окаменелыми конечностями, Женичка встал и опустился перед ней на колени. Затем он расстегнул и снял с ее ног сандалии, а затем стал целовать эти сладкие пальцы-детишки.

– Что вы делаете, – всполошилась она, встала, она не могла поверить, – они же все в пыли. – Но это же пыль на твоих ногах. – И она стала стерильной? (Она рассмеялась.) – Ты такая чистая, моя девочка. Я преклоняюсь перед тобой.

Она была в мини-юбке. Не поднимаясь с колен, он сеял с нее невесомые кружевные трусики и прижался щекой к ее джунглям. А затем стал целовать то, что скрывалось в них. Она опустилась на стул, постанывая. Внезапно в дверях заскрежетал ключ. Дилетант едва успел заслонить свою возлюбленную, как в класс влетел Чернодуб. – О, черт, извините, я думал тут никого нет… Хотел воспользоваться компьютером. (Вернув юбку на место, Марина сохраняла полное самообладание так, как будто самое страшное уже позади, а все остальное – сущие пустяки.) – Через час, пожалуйста, – разрешил Дилетант, воодушевленный примером девочки. – Да, да, предупреждайте меня.

…Их чувства, как будто рожденные заново, не находили выражения в словах. Что-то удавалось вместить в междометие, интонацию, в стон, в паузу. Она текла, текла, текла, поражая его своей ненасытностью. Пока ей не становилось по-настоящему больно…

Они разговаривали по телефону при каждом удобном случае. Она стояла перед его глазами. Он ощущал вкус ее губ, упругость груди, шелковистость волос, заросшее перламутровое ущелье, вспоминал ее крапчатые зрачки, через которые, казалось, можно было прорваться к глубинам ее такой сильной и такой неустойчивой души...



Он постоянно думал о ней, и это совсем не мешало додумывать, дорабатывать текст. Теперь было видно, что он получается компактным. Находились фразы, звучащие недостаточно веско, Женичка вколачивал туда подпорки. Было иногда странно, но они после этого лучше встраивались в абзац, даже усиливали его. Значит, фрагмент был задуман верно.

Получался этакий научно-практический труд, могущий быть полезным не только преподавателям. В своем роде настолько последовательный, что Дилетант, знакомый с закономерностями развития теории, даже задумался: не значит ли появление его учебника смерть станковой композиции, как таковой?

А что было задумываться? Разве современная живопись не была цепочкой последовательных отказов от законов построения картины, разрушения пластического языка? На какие только хитрости не пускались художники, лишь бы не связываться с реалистическим, проблемным, развивающимся сюжетом, выстроенным пространством, героями, фигурами, взятыми в отношениях. Именно отсюда – потери в живописности, в цвете, «крашение» холста.

Имеет ли смысл этот текст теперь? Но ведь работают Репинский, Суриковский институты, педвузы и училища, средние и начальные художественные школы. Кем бы ни стал ребенок в будущем, академическую базу, представление о ремесле дать ему надо. Твое дело – выполнить свое предназначение, убеждал себя наш миссионер. Может быть не сейчас, но эта книга пригодится позднее.



Начался учебный год. Потянулись занятия, пришли новые ученики, утрясались классы, расписание. Пришли позаниматься филологини из университета, даже архитекторы-реставраторы, некогда учившиеся в «художке», и окончившие университет, решили освежить в памяти лекции Дилетанта. Раньше бы так впитывали… Все они были удивлены «Сводом», ахали: это надо предложить ребятам.

Учеба началась и у Марины. Факультет, готовивший ранее учителей черчения и труда, теперь стал именоваться «Технология и предпринимательство». В учебный план было напихано столько разного, чего не выдержало бы любое воображение – от хранения рыбных продуктов до радиотехники.

По редким телефонным разговорам чувствовалось, что девочка выбита из колеи, судорожно пытается все запомнить. Какие встречи, какой секс, думал он, никаких нервов не хватит выдержать это. Он весь извелся, лицо, как отмечали домашние и коллеги, стало черным.

Однажды она пришла в класс к концу занятий. Лицо ее было строго, замкнуто. – Простите меня, я очень виновата перед вами. Я опять о том же. Нам надо расстаться. – Марина, мы уже пытались это сделать. Пожалей меня. Ну, пожалуйста… – Теперь я точно решила. – Вас испытывают на излом. Ты выдержишь. – У меня нет времени. Катастрофически. – Я буду помогать тебе. – Вы не сможете. Я себе не прощу, если не кончу этот проклятый «пед»!

Ну, паранойя. В явном смятении чувств она попрощалась и ушла. Наверное, думает, что она глупее других, совершенно беззаботных студенток. Которые счастливы, если у них есть «мэн»... На этот раз он воспринял все довольно ровно. Была какая-то пришедшая «сверху» уверенность, когда он следующим вечером позвонил ей: – Марина, миленькая, ну как ты? – Вроде ничего. Вы знаете, поговорила с девчонками. Действительно, хуже меня многие учатся, а спокойны… Смеются – натурой с «преподами» рассчитаемся. Со старших курсов говорят – да купите вы себе оценку. – Марина, любимая, послушай меня. Ну, я понимаю, из-за родителей расстаться. Или – негде жить. Или – не на что. Или – я сволочь. Но из-за учебы? Студиозы будут смеяться над нами хором, тыкать пальцами, и передавать из поколения в поколение этот сюжет. Если ты хочешь стать героем эпоса… – Не хочу! – Миленькая моя, мне кажется, я могу тебя уговорить. – Я тоже на это надеюсь. А вы не разочаровались во мне? Я мечусь, треплю нервы, прямо стерва. – Я очень тебя люблю. Мне так хочется тебя видеть, укреплять маленькую, такую неуверенную в себе девочку. Договоримся так: ты приносишь мне все свои задания, я смотрю, что смогу сделать. Чем раньше, тем лучше. Только не говори больше о расставании. – Я больше не буду. Я приду просить прощения.

…Она просила прощения пылко, усердно. – Я хочу вам сделать подарок, – сказала она. – Любимая моя детская игрушка (она достала из кармана синюю, с белыми ушами, стеклянную фигурку ослика), пусть она будет у вас. Правда, он миленький? И фотка (на ней красовалась «квадратная» детская, неимоверной серьезности мордашка с носом-пуговкой). Здесь мне четыре года. – Ты сделала самый дорогой для меня подарок, …как обещание. Мне так хочется девочку, с твоим лицом, твоей фигурой. – Бывает ведь в папу. В нашей группе есть девушки, все у них как у мальчишки. Чего только не придумывают с нарядами… – Ты не побоишься иметь от меня детей? – (Она не поняла, что он имеет в виду свой возраст.) Нет, конечно. Доучусь, начну работать. Они будут одеты, как куколки. Сама буду шить. Вчера зашла в «Детский мир». Там такие коляски, такие красивые, так хотелось бы покатать.

 Он даже испугался, что это будет так скоро – он еще не забыл бессонных ночей, болезней... Но пока ей надо было писать контрольные и курсовые. «Грузили» студентов, не считаясь с логикой. «Допуски и посадки» шли впереди технологии металлов; высшая математика, начертательная геометрия – все давалось плоско, воспринималось девчонками втемную. Теперь Женичка пользовался теми знаниями, которые с техникумовских времен покоились в самом дальнем углу его черепной коробки.

Как это ни странно, там сохранялось довольно многое; кое до чего можно было дойти своим умом, понять в учебнике. Они занимались у нее дома – когда не было родителей, и, гораздо чаще, в классе Женички. Заглядывавшие в класс преподаватели видели разложенные на столе учебники, чертежи, конспекты, слышали сугубо «технологические» разговоры. Он заставлял ее повторять свои разъяснения.

– В глазах у тебя что-то другое, – сказал он однажды. – Мне так нравится, когда вы разбираетесь, разъясняете. То есть вы нравитесь… и на уме что-то другое. – Марина! Не будем! – Разве?…Нет уж!

Они целовались как в первый раз. – Я фанат – хочу делать все сама, но не получается, – сказала она позже, – изгрызла себя. – Ты говорила… маме? – Вчера не удержалась, немножко ей рассказала, сколько вы для меня делаете… И что вы разведены. – Это правда? И как она? – Вы знаете, она сказала: Мариша, может быть, это твоя судьба. Трудная, но что поделаешь. Я выдержу. Нужно только отца подготовить, для него это будет удар. Но я сумею… Защелкните дверь. Поцелуйте меня… Сюда. Сюда! Сюда-а-а!

Он освободил свой «учительский» стол от книг и журналов, раздел и уложил ее. Почему он не живописец? Этой пленительной картиной можно было просто любоваться. Ну, по крайней мере, пока он не начинал гладить и целовать ее нежную кожу, перебирать ее густые волосы. И пока природа не стала звать в совершенные ее глубины.

Она согнула ноги, но вдруг их выпрямила: – Снова без презика? – Девочка, ты же чувствуешь, я тебя берегу. – Но вы же сами говорили! Я боюсь… – Как скажешь, моя любовь. Мне того довольно, что я могу тебе служить. Может быть, тебе сходить на прием? Чтобы тебе выбрали антитаблетки? – Говорят, это сказывается на здоровье. Сделай мне самое нежное… еще… еще… А теперь обними меня так, чтобы мне было больно. Еще раз, пожалуйста!

Чувства переполняли его. Настолько, что из него стали идти стихи. Строфы колотились, рвались на волю. Никогда раньше, влюбленный, он не испытывал этого. Не «рыбное» это было дело. На этот раз ему было все по плечу. Кроме рифмы. Он с опаской взялся за ручку и долго гипнотизировал лист. Он попробовал что-то вроде гекзаметра.

На другой день он рвался в класс с утра, придя, перечитал строки. Он, кажется, сумел выплеснуть душу, выразить свои мысли – от чего они не стали слабее – в лаконичной, «предельной» форме. Оказалось, что логика не мешает чувству, но даже усиливает высказывание, что эмоция способна «завладеть» последовательно выстроенным текстом, вселиться между словами, строчками. Лихорадочно пробуя слова, переставляя их, он мог наблюдать себя, работу своего, «вознесшегося» сознания как бы со стороны.



Синим огнем

Глаз озорных

В душу меня поражаешь,

Девчонка.



Кровью томленой,

Тела прелестного,

Сердце мое разрываешь, Ты,

Женщина.



Мягкостью мудрой,

 Смелостью нежной,

Стих порождаешь

В губах изумленных,

Богиня.



Глаза ее темнели, когда из них лилось обожание… Его пробрал острый озноб, на глаза навернулись слезы, он был счастлив. Ему уже было неважно, как воспримут эти строчки другие. Так вот для чего пишутся стихи, мелькнуло в его голове. Посвящается любимой, а нужно самому поэту! Черт, не общий ли это принцип?

Он с трудом дождался вечернего часа, когда она, вернувшись с занятий, могла с ним говорить. – Маринка… я написал стихи…– сказал он, – впервые в жизни. – Как здорово, – она была явно обрадована. – Вы сами их написали? – (Вот черт!) Ну как иначе-то? …Распечатку сделал. Хочу привезти тебе домой. – Прочтите сейчас, пожалуйста. – Не знаю, смогу ли я.

Он начал и остановился. Читать было трудно, голос рвался. Но, в конце концов, пережидая спазмы, беря дыхание, он осилил эти одиннадцать строк. Трубка молчала.

– Марина, не нравится? – встрепенулся Дилетант. – Слишком откровенно? Но это предназначено! Только тебе! – Не знаю… как сказать... – в ее голосе прорывалось волнение, – никогда не ожидала, что такие слова будут посвящены мне. Я же обычная девчонка, с проблемами. А вы так… Нет, это очень... Спасибо. Спасибо. Вы гений… – (Его отпустило.) Я не знаю, насколько это плохо или хорошо, но я горжусь, что смог. Тебе спасибо, без тебя я бы не понял, что такое поэтический огнь. Теперь я буду писать для тебя. Надеюсь, что и рифму смогу одолеть. – Я буду ждать... Я вас люблю. – Ты моя жизнь, ты моя богиня.

Все теперь было по плечу нашему герою. Он вел уроки с необычным подъемом, щедро сдабривая их юмором. К счастью, это дело занимало только один участок мозга. Все остальное занимал Ее образ, ее глаза, губы, тело. Для них хотелось найти «самые» слова. Но они же бессильны передать… Между уроками он перебирал словосочетания, мучительно их выстраивал, отбрасывал.

Порой это напоминало зависание компьютера. Строфы «напрягали», требовали продолжения. Запоминать было бесполезно, приходилось что-то записывать. Изредка приходило ощущение, что слово не вырвать из ряда, оно стоит, не шатаясь, прочно, как здоровый зуб. Да, лирику надо писать молодым, всегда быть готовым почувствовать удар от оголенного провода, «фазу»… С другой стороны, и у профессионалов очень немного настоящих стихов о любви.



Надо было завершать «Композицию». Постоянные переключения делали возможной работу практически без отдыха. Он, наконец, отрисовал на компьютере все схемы, на ксероксе изготовил «мягкие», тоновые отпечатки сорока репродукций. Затем по этому фону он прочертил оси, диагонали, выделил основные массы, пятна, их связи, пластические мотивы. В основном получалось наглядно.

Все, рукопись была готова, надо было получить отзывы. И тут оказалось, что рецензировать, собственно некому. В городе не было преподавателей, просто живописцев, сколько-нибудь хорошо знающих предмет. Везти в центр? Кому он там нужен? К тому же, текст могут запросто украсть. Что ж, пусть рецензируют свои, товарищи – как минимум двое, благо они «заслуженные». Поежившись, Бажанова и Троянский взяли на себя этот труд, им, по крайней мере, было любопытно.

– Два раза перечитал, – сказал вскоре бывший директор. – И так смотрел, и этак. Все вроде по делу. Молодец, полезная книжка.

Еще лучше сказала Бажанова.

Марина обрадовалась: вы все можете. – Что отзыв, – сказал наш теоретик, – я теперь думаю, сколько они сумеют отсюда взять, передать детям. Эту премудрость им надо было впитывать еще в годы учебы. Впрочем, хорошо, что написано с запасом… Как мама? – снова не удержался он. – Рассказала ей, как вы начерталку мне давали. – И что она? – разволновался Женичка. – Ваши шансы растут. – Чисто конкретно? – Так и сказала: неужели он знает и это? И это? Смотри, доча, как удачно получилось.

От него была практическая польза, наверное, это примиряло ее маму с его существованием. Хотя бы на время. Но наш герой со страхом понимал, что стоит перед самым рискованным в своей жизни выбором. Неужели ее отец сможет забыть о разнице в 44 года? И если даже они согласятся с ее выбором – сможет ли он не разочаровывать этих людей дальше?

Невероятно. Но остановиться он не мог. Ему хотелось казаться опытнее, умнее. – Ты знаешь, – поделился он с ней радостью в морозном ноябре, стоя на остановке, – я выиграл у Нового университета. Пришлось выступать на Верховном суде. Их обязали вернуть мне деньги. Сколько они подавали апелляций… – Здоровско. – У них же целый юридический факультет. Пусть платят, я их научил. Теперь будут умнее бумаги составлять. – Я иногда вспоминала об этом. Думала, чем кончится. Скажите ли о неудаче. Я вас поздравляю, – она взяла его за подбородок и повернула его голову, – и себя. Вы и это смогли. Как мне нравится смотреть на ваш волевой профиль.

Она не испытывала никаких колебаний, ни смущения перед стоящими тут же людьми, рассматривающими ее. Она как будто гордилась им, его к ней привязанностью. Становилось стыдно за свои сомнения, он, чертова «рыба» все метался. – Когда мы увидимся, Марина? – Можно даже завтра, но не у меня.

Нужно было что-то придумать. С дрожью в душе он позвонил сыну, у которого в это время с матерью был очередной раздрай. – Рудик, такое дело. Нужны ключи от подушки. – Ну, отец, ты даешь. Так далеко зашло? – И там, и тут. Ты же свою маму знаешь. Не может дождаться, когда я уйду. …Мы аккуратно. Посторожим помещение. – Ладно, я занесу. Смотри, спрячь их получше.

У девочки был свободный от занятий день. Стемнело рано, они чувствовали себя в ночи. Кровать была широкой, не для скромной спальни. В «промежутках» танцевали в другой комнате, обнаженные, под тихую музыку, разглядывая себя в зеркало, тесно прижавшись, лаская, целуя друг друга.

– Я кое-чему научилась, правда? Я вам нравлюсь? – Ты прелесть, девочка. – Вы меня все бережете, подвиг какой-то… – Настолько я тебя люблю. – А мне хочется вас по-настоящему. – Ты моя богиня. И я служу тебе. Я ждал, когда ты это скажешь. Я все время боялся, что ты передумаешь. – Не вспоминайте. Только вы по-прежнему отказываетесь предохраняться. – Я тебе говорил… – Ладно… Я больше не могу… – Ты действительно этого хочешь? – А мне не будет больно? И вы обещаете, что будете все контролировать? – Я тебе приучу постепенно. Конечно, не подведу, – сказал он, в самой глубине души мечтая привязать ее к себе с помощью ребенка, и страшась думать об этом.

Он действительно сделал это постепенно, она была в таком состоянии, что сначала даже не заметила перехода в новое качество, и только потом ощутила легкую боль. Он, в крови, успел уйти из нее во время. – Спасибо, мой мужчина, – выдохнула она с благодарностью. Ты мне дороже всех. Родителей, брата… Мы вместе, навсегда. – Все будет так, как ты захочешь. – Знаете, я подумала… Если я для вас богиня, то вы мой бог. Так и буду вас называть. – Марина, девочка… Бог у нас один, мне неловко, да и произносить тебе будет трудно. – Да? Правда… Тогда буду называть вас моим героем. – Лучше говори мне просто «ты». – …Я сразу не смогу.

Женичка буквально пил эти признания. – За что вы меня любите?.. Я такая обыкновенная, столько у вас хлопот, с одной учебой столько мороки. И с родителями… Я даже не знаю, как им сказать, что никого другого мне не надо. – Я боюсь поставить себя на них место. – Иногда так тяжело бывает, хочется покончить с собой. Стою перед аптечкой, таблетки перебираю. Депрессия… Так наваливается…

Он перепугался не на шутку, это было что-то новое. – Марина, ты что, с ума сошла?! – Да это настроение у меня и раньше бывало. До вас… – А наша любовь разве ничего не стоит? Почему вдруг? …Сейчас нам хорошо?.. – Понимаете, давит, и все тут. – Я никогда от тебя не откажусь, в самую черную минуту. Возьму на себя… Я не боюсь, я выдержу.

Они снова лежали, она гладила его грудь, внутреннюю сторону бедра, успокаивалась. – Так за что вы меня любите? – Ты знаешь, любят не за что-то, а кого-то. Я вообще не хотел задумываться над этим, но ты уже не первый раз спрашиваешь. Могу повторить то, что говорил всегда: мне очень нравится твой тип лица. Потому, что у меня другой, наверное. Ты очень женственна. Вроде бы все? Но я сказал себе – ты ведь аналитик, искусствовед. – Да, да, вот это интересно! – Начал осмысливать Тебя. И вот что еще скажу: ты вся построена на контрастах. У тебя хрупкий торс, но прекрасная, развитая грудь. И у тебя же тонкая, высокая шея, аристократически тонкие руки. Но твои руки очень сильные, как и ноги. Которые очень прочно стоят на земле – как у женщины из народа. У тебя же узкий таз и плоский живот. Все эти контрасты так гармоничны. – Спасибо, я начинаю верить в себя… Но у меня еще есть секреты, мне надо в них признаться. – Девушки склонны себя недооценивать. Миленькая, ну что может быть такого страшного? Говори сейчас. – Нет, не могу, мне еще надо решиться.



Преподаватели института нередко срывали занятия – по забывчивости, по пьянке; некоторые читали мутно. Она была (еще с училищных времен) старостой группы, часто и сильно нервничала. И из-за необязательности подруг тоже. Теперь он лучше видел сложности ее характера.

Она могла долго, тяжело молчать в телефон, потом вываливала на него свой «негатив». – Убитый день… Что это за учеба? «Пара», потом две пары чем хочешь занимайся, потом опять беги в аудиторию. На завтра расписание изменили, а нас не оповестили. Я, как сумасшедшая, звоню по домам. Разве так можно? – Конечно нельзя. Хочешь, я поговорю с деканом? Я с ним когда-то работал на заводе. – Не надо, станет известно, от кого это идет, мне же будет плохо. – Откуда известно? – Нас культуролог вместе видела, такими глазами глядела… – А я с нею не поздоровался. – Ничего этот разговор не даст. Декан знает, да не нужны ему наши проблемы. Собирались уже коллективное письмо писать. Побоялись. Можно ведь и курс не закончить. – Вот они и пользуются. Марина, ну что ты хочешь, это ведь провинциальный вуз, а они взялись за непосильное дело. Легко сказать, предпринимательство. Где взять преподавателей с опытом? Цеховиков из подполья? Вот и набрали на кафедры случайных людей. – А другие? Как так может быть вообще? Читает нам Синьковская историю искусств, так просто боится аудитории. Это же чувствуется, по голосу, вся сипит. Не дай бог что-нибудь спросим. А другой дело знает, но на всю аудиторию может объявить: так и так, я в пылу опроса могу и коленку погладить, и за что-нибудь взяться. – Вот сволочь. Страшно подумать, что это тебя коснется. – … – Пока и во что ваш факультет вырастет…

Она стала чаще жаловаться на проблемы. – Марина, надо терпеть, – наставлял он ее. – Останавливай негатив у твоей прелестной груди. – Как это? – В жизни будет очень много неприятностей, надо не впускать их в сердце (он выставил ладонь). Надо сразу же переключаться, думать, как выйти из положения. Как недостатки ситуации обратить в их достоинства. Я научился. – Как это так? – Их было много, случаев. И на заводе, я шел им навстречу. Высоцкий доставал, лечить его пришлось. …Чернодуб говорит мне: три ученицы утренней смены написали заявление, что вы сложно преподаете. Ну все, думаю. Потом прочитал и говорю: это продиктовано старшим, и тебе не стыдно вовлекать детей в свои комбинации? Педагог, называется. Смотри, у меня ведь тоже дети могут написать, что ваша керамика – чистая формальность. Крыть нечем, и школе польза, и страхую себя на следующий случай.

Она была защищена гораздо меньше. Но она уже не боялась показать свое дурное настроение, могла с ним явиться к нему в школу, говорила какими-то «кухонными» интонациями.

– …Не трогайте меня, не надо. Устала. Учебники расхватали, как учиться? Кто-то спрашивает только по конспектам. Сидим, строчим, как сумасшедшие. – Известное дело, думать некогда. А я, к примеру, никогда не писал. Дай мне список учебников, что-нибудь найду в библиотеках. – Вам хорошо, у вас память. – Балованная она у меня. И «препода» не всегда слышал. – А я, если пропущу пару, ношусь, расспрашиваю, боюсь не разобраться, психую. – И на мне уже вымещаешь. – Много заданий, я пошла. – Ты так ведешь разговор, что кое-что вспоминается. – Не надо меня ни с кем сравнивать! – Не давай повода и научись признавать себя неправой. – А что я плохого сказала? – Как сказала. Извинись, и тебе будет легче. Учись, в жизни пригодится. – …Не умею я. – Испортила отношения – поправляй сама. Ну, что ты молчишь? – … – Давай, давай, миленькая. Ну? – Простите меня, я не хотела. – Тон, Марина, тон! – А что? Вам мало?! – Можно сказать вполне приличные слова и при этом оскорбить человека. – До слез меня вы не доведете. – Вот ребенок. Марина, у меня есть твоя любовь. Поэтому твои проблемы – это мои проблемы. – Я все гружу на вас, а тут еще депрессуха… – Я твой психоаналитик, ладно?



Он, как мог, ее успокаивал. Иногда довольно успешно, иной раз это настроение не удавалось переломить и за час разговоров, и за два дня.

– Не приду. Ксерокопию (лекции) делаю. Нет настроения, – заявила она резко. – Нашла причину… Не срывай на мне!.. – он не мог разговаривать между уроками долго. – Вы хотите меня подмять! Вам нужно только одно! – Он бросил трубку: злой упрек сильно напоминал семейные коллизии. (Позвонила к концу занятий, извинилась, есть прогресс.)

Похоже, шел какой-то неуправляемый процесс. Наследственность? Родители? Он искал причины, терялся в догадка... И он ничего не мог с собой поделать. Сумрачность уходила, светлое чувство топило душу. Он писал стихи, звонил ей:



Разменные слова губам нельзя доверить,

Хрусталик тщится в сердце заглянуть.



Бессильны мысли встреч сумбур измерить.

Упрямы судьбы – нет, их не согнуть…



Над нами случаем играет

Подлунный мир

Спокойствием дыша.

Но все превозмогает

Над бездною к Тебе

Летящая душа.



Да, короткое у него дыхание. Он подарил ей набранный на компьютере лист. – Спасибо. Могли бы рисуночек, орнамент добавить. – Марина, ну как ты можешь… Неужели слова невыразительные?

Ей так сложно, нужно отстаивать свою любовь к нему, даже перед собой. Надо терпеть ради прекрасных, проведенных с нею часов – они ведь все-таки есть. Его душа действительно устремлялась от берега озера – над городом – к высокому плато Деревлянки. И парила над ее домом. Нет, он не мог жить без нее.

Судьба вновь улыбнулась влюбленным: Ирине на три недели (конец декабря – первую половину января) в «соцзащите» выделили льготную путевку в Кисловодск. Женичка с тихой радостью купил ей железнодорожные билеты, дал деньги на покупки, развлечения. С крайне добродетельным видом он проводил жену на вокзал, выслушал всяческие наставления, в свою очередь изложил свои советы (они не помогли – деньги у нее украли).

Наш герой был удивлен, но Марина без всяких уговоров согласилась придти к нему домой, на ночь. – Скажу маме, что иду на дискотеку. (Она действительно изредка, предупредив Женичку, выслушав его наставления, и заверив, что будет осторожна, ходила с подругами на танцы, заканчивающиеся под утро.) – Чем тебя угощать, что тебе приготовить? – Ну, я девушка не избалованная. Только рыба мне надоела. – Серьезно? Почему? – Всегда на столе. С детства. Папа заядлый рыбак. Холодильник под завязку забит. – Экономите, что ли? – … – Это же озерная рыба. А морская? А мясо? – … – Как можно экономить на здоровье? На твоем прекрасном, растущем организме? Может отсюда депрессии? – (Она пожала плечами.) Вот и накормите меня.

Тихо подивившись ее смелости еще раз, наш герой выяснил планы сына (тот ночевал у любовницы). Дилетант сделал уборку, сходил на базар за продуктами. К ее приходу мясо было поджарено, картошка сварена, салаты приготовлены, фрукты помыты.

Вряд ли девочка вполне понимала, какой шаг делает (и это было странно), возможно все заслоняло любопытство, и ей, как в свое время нашему герою, хотелось составить свое мнение о любимом человеке по тому, что его окружает. И побыть здесь с ним.

Она пришла к одиннадцати (вечера), эта девочка, она действительно выполняла свои обещания. Мягко ступая в тапочках сына, она осторожно, как кошечка в новом доме, обошла комнаты.

– Никогда не была в такой квартире. Как много книг, везде… какие они дорогие. Не то, что у нас – всего ничего. И живописи столько… Хорошей. – Да уж, в библиотеку вбито немало. А плохое искусство не берем. Есть еще графика, смотри. И в папках еще много листов. Кстати, хочу подарить тебе на Новый год офорт Хуттунена. Если ты не против. Нравится? …Тогда заказываю раму, стекло. – Но это же очень дорого. – Тысячи полторы (наш маршан не удержался). – Ужас. Вы серьезно? А как я объясню родителям? – Для тебя мне ничего не жалко, моя любовь. – А-а… я думаю, мама меня поймет. – А папе скажешь, что подарил поклонник. Может он у тебя быть? – Наверное. И как у вас при этом просторно. А у нас все заставлено, повернуться негде. – При этой планировке сто раз подумаешь, как лучше устроиться. Приходилось шкафы зауживать по месту. Надо бы менять квартиру, да все не хватает – то времени, то денег. Дачу можно было выгодно обменять. Ума не хватило. – Да и мои тоже. Две дачи, квартира забиты под потолок барахлом, три машины, два гаража. Отец говорит – зачем нам новая площадь, бабушка одна в трехкомнатной квартире, у дяди дом на Перевалочной. Будешь выходить замуж – уедем жить в деревню, все тебе оставим. Как будто я могу на это согласиться. Я сама на квартиру заработаю. – Ты очень оптимистически смотришь на жизнь, Марина. – Считаете, не смогу? – Я верю в твое желание и упорство. Но вряд ли у тебя скоро появятся такие возможности. Ну да пойдем, поедим.

Любимая положительно отнеслась к кулинарным подвигам Дилетанта. Было заметно, что жареное мясо ей очень нравится, она с удовольствием пила домашнее вино. – Вы здорово придумали. – Это у нас будет традицией. – Спасибо. Приятно, что вы не боитесь кухни. Мне будет легче. – Ирина ездила в санаторий, за границу, не один раз оставался с сыновьями. Справлялся. Мне так хотелось бы заниматься этим для тебя, всю оставшуюся жизнь, – Женичка стоял перед ней на коленях, положив голову на ее бедра, – я бы вел дом, занимался детьми. – Но у вас же такие планы. Вы столько работаете. Да еще успеваете рисовать. Для кого эскизы? – Для университета. Я работаю очень быстро, меня на все хватит. А ты бы делала карьеру. – Я не могу мешать человеку, находящемуся в самом расцвете сил. – Ты дала мне этот расцвет.

Они поднялись, обнялись, и, минуя большую комнату, отправились в спальню. – Вы спите на этом диване? – удивилась по пути Марина. – Но тут же неудобно. – Пошли дальше, миленькая. – Не хочется ложиться в постель, где еще недавно спала она, – робко сообразила девочка. – Белье свежее, посмотри. И мне важно, прости, я пьян, лечь именно в эту кровать, которой я лишен в ходе репрессий. Именно с тобой.

Такая постановка вопроса удовлетворила Ее. Он раздел ее, не уставая любоваться ее телом. – Вот черт, кажется, зря я столько выпила, – пробормотала Марина, – кажется, сейчас откроются шлюзы. Ну, досталась вам любовница. Цикл короткий, пауза – пять дней. Как вы говорите? Не столько сексу, сколько ремонту…

Старая простыня, подложенная для страховки, была пропитана ее драгоценной кровью. После душа стало несколько лучше, но девушка не позволяла Женичке никаких активных действий. Зато она сама целовала его тело, приближаясь к опасной зоне. – Что я могу для вас сделать? – Она подняла на него глаза. – Ну, если только начнешь осваивать оральный секс. – Столько всякого слышала об этом от подруг. До сих пор заводит. Всегда хотела все попробовать. Вы же для меня это делаете.

Она была очень старательна, да и зрелище это было восхитительное. Тянулись долгие минуты, было похоже, однако, что она не испытывает никаких положительных эмоций. И ее прекрасная грудь малочувствительна, сколько раз он убеждался. Странно, все-таки.

– Марина, если ты ничего не чувствуешь, то не надо. – Наверное, это время не для секса. Красные дни проходят у меня так болезненно. Просто загибаюсь. Еще и головные боли. Одно время мне прописали принимать противозачаточные таблетки. – Помогало? – Да, очень. – Так давай снова принимать. Деньги я тебе дам. – Нет, я не возьму. – Родишь, все наладится. – Простите меня... Вам нужна опытная женщина, а не девчонка, которую нужно всему учить. – Мне нужна только ты. – …Спасибо, если это правда. Хочу вам открыть кое-что. Помните, я говорила про секреты? А то потом скажете – ты, такая-сякая, скрывала, если бы я знал… – Ты меня пугаешь. Уже не знаю, что думать. Говори. – …Я стесняюсь. – Начала – говори. – …Ну, короче… я брею ноги.

Женичка не знал, плакать ему или смеяться. Но, как ни странно, она попала в точку. Ему крайне не нравились женщины, использовавшие бритву – в основном те, кто выравнивал ею брови: здесь работали какие-то давние литературные реминисценции. Столь же мало ему нравились волосатые женские ноги.

– Но зачем? Если у тебя был такой же легкий светлый пушок, как на руках? – Он меня раздражал. Ну я и решила, хотя мама меня отговаривала. Вам не нравится, да? – Не могу сказать, что меня это радует… но раз это делаешь ты, то так и будем жить. Теперь мне даже интересно, как выглядят твои небритые ноги. – Ну, этого я вам не покажу. Кстати, вы заметили, что сыпь уходит с моего лба? – Я же говорил тебе – когда секс будет постоянным. И эти мелкие поры на носу закроются. Так что все еще впереди. Какие еще секреты ты от меня скрываешь? – Все сразу я не могу сказать. – Какие-нибудь семейные тайны? Что-то, затрагивающее мое самолюбие? – С детства тянется. На моей совести... Я постепенно, ладно? Спасибо, что вы не смеялись надо мной. – Из-за чего? – Из-за ног. Мышцы на танцах, на велике накачала, а бедра… – Твои ноги прекрасны. И особенно то, что их соединяет. И разъединяет…

 …Они тесно обнялись, сплелись ногами. Это было восхитительно – вот так ощущать ее тяжелую грудь, упругие, нежные ягодицы под руками, все ее тело, зарыться носом в ее шею. Они, наконец, задремали. Она несколько раз его будила. – Вы храпите. Как мой отец. Я не могу спать. – Прости меня, миленькая. Я так боялся, что тебе это не понравится.

Он поворачивался набок, ложился ничком, старался затаить дыхание, пока усталая девочка не начинала мерно дышать. В шестом часу поднялась, не выспавшаяся, начала собираться. Она отказалась от такси, твердо попросила ее не провожать («меньше риска») и ушла на первый автобус.



Она сдавала сессию, часто встречаться все равно не удавалось. Он считал дни и ночи, которые они могли бы провести вместе. Но, к тому же, в квартире обитал сын, который молча выражал неодобрение подвигам отца. Приводить Женичку в свой дом, постоянно – такой мысли она не допускала. Да и он вряд ли бы решился.

Он не просто мирился со всем этим – он был счастлив, тем, что есть, он жил в новой семье. Для нее он писал статьи и разжевывал проблемы в своих текстах, его несло. Теперь он считал, что не напрасно приехал в Р., что не напрасно остался здесь жить и работать. Не зря же Копурия пишет его портрет (он успевал иронически похмыкать над этой мыслью). Десятилетия будничной семейной жизни, годы платонической и настоящей любви – все это, оказывается, пролог.



Я оживаю в классе, после воскресенья,

Я прикасаюсь к твоему плечу, к плетенью,

Встречаю взгляд девчонки неведенья,

Несущий совести усталой угрызенья.

Прекрасно так молчание твое.



Я угасаю: лето, время невезенья,

Прощанье с милою посереди цветенья,

Душе несущей горечь искупленья.

Прекрасно так безумие мое.



От года, в осени горенье,

Ты возникаешь, снежное искренье,

Поэзия, любовь – стихий биенье,

Ломает силу безвременья.

Прекрасно в такт дыхание твое!



– Наша история, Мариша, правда? Я делаю успехи? – Вы гений. А почему «снежное»? – Ты бываешь так холодна. Наверное вспоминаешь, что у нас нет будущего… Если бы ты знала, что я испытываю, когда складывется стих. Для Тебя. Я его несколько дней ношу в себе, повторяю все время. Пока не приходят новые стихи. Я очень везучий.

Он ощутил себя в плотном бесконечном потоке. В нем была крупица его счастья, оно переполняло нашего героя. Ему мало было выразить его стихами, теперь ему нужно было, чтобы его услышали – как можно больше народу. Он позвонил знакомому редактору газеты, извинился и попросил найти место для двенадцати строчек. Как ни странно, редактор согласился, и в начале двухтысячного он смог подарить ей номер газеты. В центре одной из полос было скромно заверстано:



Нет, не столетие уходит,

 Проходим мы черед. Толпа.

Моя надежда умирает…

Но воскресает вдруг она! –

Твоя божественна стопа

Легко так землю попирает!



И расцветают паруса,

И в душу ангелы влетают,

И с ними музыка поет!

И вот уже двенадцать бьет –

Твоей танцующей походкой

Твое тысячелетие идет.



Он впервые увидел свои стихи напечатанными, попытался оценить текст «со стороны». Без «опрокидывающих», как бы современных метафор, ставящих мозг втупик. Вполне традиционно, но о своем чувстве, сильно вроде бы, даже эпично… В этом потоке была так уместна державинская традиция, которая, как думал Дилетант, сказала его голосом. Он снова и снова .испытывал священный озноб, он радовался тому, как Марина с изумлением вчитывается в эти строки, не верит, что она – им причина.

Когда-то, в детстве, он гадал – доживет ли до двухтысячного года. Неужели он будет таким старым? Как это было далеко! Чем круглее дата, тем ярче воспринимается неуловимый миг времен. Сейчас, видимо, об этом думали многие. Времен, подаривших ему ослепляющую радость, и – чтобы он не успел сделать – понимание того, что новый век принадлежит, не его, но ее поколению. Нет, нет! Он еще успеет оставить след в новом тысячелетии, с мокрыми глазами сказал он самому себе. Благодаря Ей.

– Вы знаете, я не удержалась, прочитала отцу, маме эти стихи. – Ты смелая девочка. И сказала от кого? – Ну, мама понимает. Отцу сказала, что от поклонника. Он удивился, поздравил меня. Ему тоже понравилось. – Мои шансы растут? – Думаю, да. – Миленькая, остается совсем немного, она скоро приедет. Мы так давно были вместе. – Я понимаю, сейчас вам легче. Вам вообще хорошо, каникулы, а мне готовиться, готовиться… – Но я же, при первой возможности, помогаю тебе. – Да, да, спасибо. Вот сдам экзамен. Очень хочу с радости напиться. В тот же вечер.

Она сдала «сопромат» на «хорошо» и снова пришла к нему. – Наконец-то, я так люблю мяско. – Еще бы кильку ели, – расщедрился Женичка, – это недорого. – …Знаете, у меня в детстве базедка была, еще один секрет. – (Он вспомнил музейную Сорокину.) Вот, все на речной рыбке, довели. – Мама спохватилась. – Если во время. Сейчас-то принимаешь йод? Это надо делать систематически. – Не получается.

Становились понятными ее депрессии, нетактичности, даже грубости, которые она допускала. На высших уровнях ее сознание работало неточно, потому приблизительно или в запальчивости, выбранные слова… Он не должен воспринимать их один к одному, сразу же обижаться. А на следующий день попытаться ей что-то растолковать.

Снова была безумная ночь, сопровождаемая завываниями циклона, перемежаемая короткими забытьями. Полнозвучный метроном капель, барабанивших по жестянному отливу.

Он был собою недоволен: – Раньше, я восстанавливался через шесть-десять минут. Теперь мне требуется полчаса, иногда почти час, – горько пожаловался он. – Но вы уже три раза… Вы все делаете классно. Какие у вас нежные и сильные губы. И руки. И ваш младший брат, давайте так его называть? Так приятно ощущать его внутри. Как он там живет… Мне очень хорошо, вы не устаете в ласках. Я вас так люблю. – Говори мне «ты», пожалуйста. – Я не смогу. Мне надо научиться. – …Давай все-таки выбираться в люди. Хочешь, мы пройдемся по мастерским художников? Многие приглашали, давно ждут. Кроме того, у меня есть тайная мысль. – Какая? – Там узнаешь.

Он напросился к Копурии, предупредив его, что придет с выпивкой, как недавно обещал, и с девушкой. Живописец, примерный семьянин, был удивлен – скорее неприятно: он понимал, что критик пришел к нему не с женой. Однако виду не подал. В мастерской царил обычный бардак, скромная закуска была разложена на случайных тарелках.

Марина отказалась пить, потихоньку крошила шоколад, вслушиваясь в разговор, становившийся все более оживленным. Дилетант любил этого художника, в своей манере соединявшего академически воспитанный вкус и «языковый» наив. Гиви выставлял одну вещь за другой. Довольно пьяный Женичка подбирал слова поточнее, чтобы не льстя, по существу, оценить новые холсты.

Живописец периодически бросал внимательный взгляд на девушку, но так и не предложил написать ее портрет. Что ж, это был действительно не его тип, это надо было предвидеть.

– Тебя не заинтересовало наше общение? Сама оценка вещей? – поинтересовался наш эстет у Марины, вынося на морозную улицу подаренный этюд. – …Как вы все-таки можете находить слова. Просто с ходу. И видно, что они идут от самой работы… И как он вас слушал. По деловому. – А сама? Ты бы не хотела заняться этим? – Что вы, мне так не суметь, стопудово. Да я никогда не решусь указывать человеку, что лучше, что хуже. – Миленькая, уверяю тебя, художник нуждается в твоем мнении. И научиться этому можно. А уж со мной тем более. – Нет-нет. Что вы… – И все-таки подумай. Я не могу бесконечно этим заниматься, нужен новый человек. Есть ниша, которую никто не может заполнить. Большая работа, своеобразный монополизм. Возникает художественный рынок, понадобится независимый консультант со вкусом. Ко мне ведь часто обращаются. Постепенно я перевел бы стрелки на тебя. – Нет, я не смогу. Я просто боюсь судить, а тут... Кто я такая? – Марина, мы все так начинали. Права не дают, права берут. Правда, потом надо постоянно подтверждать, что ты взял их не зря, держать свою репутацию. – Это очень сложно. Мне надо искать работу попроще. – Я собираюсь распечатать свои лекции. Хотелось бы делать это для тебя. – Е. С., ну зачем? Столько труда. – 136 академических часов бесед, каверзных вопросов, не так уж много. В А. я вел семинар, мне сказали: это лучшее, что дается по искусству на Северо-Западе. – Верю. Но... – Что мне делать, пока мы вместе не живем? …Да еще посидишь на уроках, все выучишь. – Нет, нет, это не мое. – И сыновья не захотели, и ты туда же. Уйду в университет, а ты – на мое место.– Вы гений, мне и близко не подняться. Не смогу я с вашими товарищами в одной школе… – Академию кончила бы заочно, с моей помощью.

Через два дня они пошли к Копалову. Михаил, хорошо знакомый с Ириной, не смутился, говорил и говорил, вынося из кладовой одну вещь за другой.

– Сколько ему лет? – улучшив минуту, прошептала Марина. – Так и липнет глазами, седой, носатый, как гном… – Странно, вообще-то. Он вроде сексуальную жизнь закончил. На пять лет моложе меня. – Интересно, конечно, но… – Он что-то видит в тебе. Потерпи.

Снимая полиэтиленовую пленку и мокрые тряпки с глин, скульптор затихал только тогда, когда гость изъявлял намерение дать совет. Дошел черед до небольшой статуэтки девушки.

– Миша, ты опять затягиваешь лордос, – упрекнул Дилетант, – вот посмотри – Марина, ты не против послужить искусству? Пожалуйста, медленно повернись – как здесь строится. Кстати, Миша, ты не захотел бы вылепить эту девочку? В рост, например? Лицо, правда, трудное. Поймай его прелесть.

Любимая изумилась и не могла вымолвить не слова. Ваятель, не может быть, замолк. Однако было видно, что он очарован «натурой», и эта мысль уже вызрела в нем: – Хотелось бы, конечно. Если Марина согласится позировать. Ну, это не сейчас – холодно. Летом, обнаженной, несколько сеансов. Будет хорошая вещь. Тут позировала одна, сейчас я принесу, – он стремительно исчез в кладовке.

– Ну что вы, Е. С., придумали, – прошептала совершенно смущенная Марина, – я не смогу обнаженной. – Ишь, змей, ценитель женской натуры, – Женичка был задет, – других лепит в купальнике, и ничего. Думает, раз я коллега, то соглашусь показывать мое сокровище еще кому-то… Нет, тут я ему не помощник.

Марина прижалась грудью к руке Женички, несколько раз поднялась на носках своих полусапожек, подняла на него глаза: – Пойдемте скорее к вам… А то у меня ноги мокрые. – Опять обувь протекает? – Нет, я о другом… – Да, любовь моя, мы уже теряем время. Я хотел бы видеть тебя, моя статуэтка, и в вечном материале…

С трудом удалось убедить Михаила, что гости надоели хозяину. Он взял с них слово, что весною еще раз вместе обсудят будущую композицию. – Пока в тебе есть что-то от девочки, – загрустил Женичка, – превратится твоя фигура в женскую… Это будет прекрасно, но это уже будет не то.

Они порознь проникли к нему в квартиру и сразу же забрались в кровать. В этот вечер они любили друг друга особенно проникновенно. Наконец, он остановился. – Пойдем на кухню, кончим мясо. – Е. С., в этом случае надо говорить «закончим». Кончают известно когда. – Ах, ты, маленькая хулиганка. Набралась-таки в училище.

В последние «дни свободы» он снова написал стихи.



Благословен рубеж тысячелетий,

Надежды робкой новизна,

Все ночи новогодние без сна,

И разум мой, истомленный под клетью.



Благословенна страсти власть,

И руки, исторгающие негу,

И шепот, поднимающийся к небу.

И губы, источающие сласть.



.Благословенны ветра грохот,

Капели стук, заботы дня.

Озноб… и вечер… Постиженье дна –

Колоколов любви беззвучный клекот.



Благословенно мирозданье! Гармонии забытие,

 И своды новые, нервюры над Землею –

 Бессмертные каникулы с Тобою,

И вечно счастие мое.



Это было, конечно, очень торжественно, взывало к памяти Тредиаковского, грешило известными рифмами, но полностью выражало состояние нашего пиита, измученного ожиданием, невозможностью отдать ей всего себя. При этом он страшился приезда жены, боялся неизбежного ухода из семьи, поиска новой квартиры. Ничего бы не менять… Ты «рыба» или что похуже, спрашивал он себя.

– Помнишь, эти термины? – спросил он девушку. – Смутно. – Под клетью деревянного храма. Тяжко, совесть не выдерживает. Даже самый лучший для меня выбор, с тобой – огромная ответственность. Я, наверное, не смогу дать тебе то, чего ты достойна, что могут предложить тебе другие. – Не говорите так… Мне никто больше не нужен. – Господи, какая я зануда. Ну, так получается. Моя любовь, как готический собор, уносится в небо, колонны, своды, нервюры сами выстраиваются в космосе. Вот такой масштаб. – Вы гений… Такие слова. Спасибо…

– Она приедет, что мы будем делать? – Я не знаю, Мариша. После этих ночей мне не хочется прятать тебя, свою любовь, заниматься сексом украдкой. – Но я не могу сейчас уйти из дома. – Речь не только о тебе. Какое-то время я вытерплю здесь, но сколько это может продлиться? …Слушай, Мариша, не обижайся – ну что это ты все ходишь в этом куцем пальтишке? Оно мне очень нравится, но ты уже взрослая девушка. Посмотри эти финские вещи.

Он вынес из кладовой замшевое и кожаное пальто. – Ну что вы, Е. С. Как я могу их носить? Что я скажу родителям? К тому же замша мне мала. И расклешенное, от пояса… – Ты примерь сначала. Думать будем потом.

Она оделась, натянула сапоги. Как это ни странно, синее пальто сидело на ней как влитое. Она с удовольствием крутилась перед зеркалом. – Не ожидала. Да, у вас глаз – алмаз. Все девчонки так говорили. Что-нибудь насчет костюма, как скажете… – А теперь надень это, белое. Посмотри, какая выделка, какая строчка. – Ну, вы прямо как портниха в ателье. Кто из нас кончал ПТУ? – Заканчивал, ты хочешь сказать? – Я прямо сейчас и… (Она стала его целовать, но пальто все-таки оказалось важнее.) Оно чуть великовато. – Подставишь подкладку из синтепона, меховой воротник. – Это большие деньги. И что вы скажите жене? – Во-первых, не жене. Во-вторых, столько, сколько родители смогут заплатить. В-третьих, деньги будут у тебя, потратим вместе. Это имущество принадлежит не только Ирине. Висит забытое. – Я даже не знаю… – Дарю тебе. На тысячелетие. – Я не могу принять такой подарок! – От меня можешь. Своей женой я считаю тебя. Забирай. – Ну, пожалуйста, не давите на меня! – Возьми пакет, покажешь все маме. Потом будем разговаривать. – Хорошо… Вы не устаете меня удивлять. – По-хорошему? – Даже не верится.



Как это ни казалось удивительным, но никто в доме, во дворе не заметил появлений Марины. Простыни Дилетант отстирал чисто. Явилась Ирина. О краже денег, о том, как она выкручивалась, говорила смутно. О том, как он провел время без нее, особенно не допытывалась – она, похоже, ощущала себя виноватой; бесплатная путевка оказалась очень дорогой, долги еще предстояло выплачивать. Не с ее пенсии же, не со скромных доходов диспетчера на дому. Что-то ей неожиданно возместил от своих щедрот, успехов в казино, Арнольд – пришлось жертвовать парню подаренный нашему коллекционеру пейзаж.

Он никак не мог примириться с тем, что жизнь втягивалась в наезженную колею. Марина простыла и оставалась несколько дней дома. Он навестил ее, когда родителей не было дома. – Цветы, спасибо. Фрукты… люблю шоколад, вы все меня подкармливаете.

Она уже ломала плитку в обертке. Она была почти непричесана, ненакрашена, и наш герой с удивлением вглядывался в золотистые ее ресницы. Наверное, она решила его проверить. Выходило менее эффектно, чем обычно, даже как-то ущербно, но разве это могло испортить впечатление от ее хрупкого и зрелого тела, закутанного в короткий халатик – открывающий сильные ноги в шерстяных носках. Женичка был счастлив.

– Один из моих секретов. У меня почти никогда не проходящая ангина, – призналась она. – Я должна вам это сказать. Постоянно воспалены миндалины. Врачи ничего не могут сделать. Глотать больно, дышать нечем. Из горла постоянно вылетают пробки. Потому и приходится жевать резинку, чтобы забить этот запах. Вы не замечаете его? – Один раз вроде почувствовал. Так вырежи эту гадость. Может дать опасные осложнения. – Я боюсь! – Ты носишь гнойный абсцесс в себе. Отравляешь свой прекрасный организм. А, может быть, и наши отношения. Депрессии идут и отсюда. – Потом, потом.

Он попытался бережно поухаживать за лежащей в постели больной, но все окончилось бурным сексом. – Зато к тебе вернулся здоровый цвет лица, – попытался оправдаться «консультант». – Так вы меня вылечили, – прислушавшись к себе, сказала Марина. – Я прекрасно себя чувствую. Вы – мое лучшее лекарство. – (И это повторялось.) Надо принимать меня постоянно, не меньше двух раз в день. – Вы еще и талантливый врач. И микстура классная... Знаете, что нам в институте говорят? Болеть у вас времени нет. Отстали – отчислим. Подождите, кажется, брат пришел. Когда мы приведем себя в порядок, я вас представлю. Надо же вводить вас в семью.

Наш герой испытал трепет, но, поскольку он был в трехцветной джинсовой рубашке от Кляйна, то решил, что парень воспримет его правильно. Брат оказался выше среднего роста, довольно хрупким, с вьющимися густыми волосами. Он первым делом оценил «прикид» гостя, с уважением пожал ему руку, и лишь затем попытался «прочесть» его лицо. По-видимому, оно внушало…

Через день Марина отправилась на лекции. Она уже завела такой порядок, что обязательно звонила Женичке из института, сообщала, как себя чувствует, как идут дела, какие возникли проблемы. Несмотря на то, что свободный телефон в вузе был один, и к нему всегда стояла очередь, она ухитрялась шепнуть ему слова любви. Нередко – под комментарий очереди. Если не очень мешали родители, звонила еще раз, из дома в школу. В этом случае они чувствовали себя свободнее, пластмасса раскалялась, и трубка давно поменяла бы цвет, если бы умела краснеть.

И, наконец, она звонила ему домой, чаще всего по делу. Что-то было в ее голосе, и жена научилась выделять ее голос среди множества других. Разъясняя какую-нибудь лемму, наш счастливчик сдерживался. Но, уходя на кухню, он вскоре обнаружил, что за ним установлено наблюдение и прослушивание. Кризис неизбежен, это только вопрос времени, понял Дилетант.



По протоптанной дорожке Женичка с «Композицией» отправился в методический кабинет, где его уже ждали. Орловская снова покачала головой (такой работоспособности быть не может), начались обычные согласования, утрясания.

Ему начислили хороший по местным условиям, но очень скромный – по сделанному объему – гонорар. Договорились на том, что эти деньги наш автор отдает на печать книги, добавляет свои, забирает себе большую часть тиража и самостоятельно ее распространяет. По прежним временам это был бы грабеж. Но что толку вспоминать? В тех временах ему никто бы не доверил такую тему.

Нашлась и фирма, обещавшая сделать за эти деньги 250 экземпляров. Дилетант последний раз прочесал текст, проверил схемы, отдал дискету, репродукции. Хорошо бы найти редактора (но где его взять?), корректора (с чего ему платить?). Все пошло в печать и он никак не мог поверить, что такое возможно.

Все было настолько невероятно, волнующе, что Женичка забыл на время о контроле. Ирина-таки поймала его на кухне, на самом интимном месте разговора с Мариной и чуть не вырвала трубку из рук: – Дай, я ей скажу, что я о ней думаю! – Нас это не волнует! – Любовь по телефону, да? – Я давно тебе не муж! Я для тебя рабсила! Человек, который приносит зарплату! – На старости лет! – Это для тебя я старик! Не фиг подслушивать чужие разговоры! Они тебя не касаются!

Почти теоретический спор продолжился, но он уже решился на все и был спокоен. – Десятилетия вместе! Дети! Как ты можешь?! Она же девчонка! На что ты рассчитываешь! – Ты как-то сразу все забыла! Как уничтожала меня склоками, отзывами – знакомым и малознакомым, забыла, как сватала подругам. Чего это я вдруг понадобился?

Она, оказывается, всегда хотела только хорошего. Ничего не помогало, наш герой, сам себе удивляясь, уперся как баран: – Мы не только разведены, мы давно чужие, диван свидетель. – Подумай о Романе! – Я буду давать деньги на обучение. – Подумай о своем будущем! – Какой-нибудь выход найдется.

После уроков Дилетант прихватывал на компьютере еще часок, приходил домой после восьми, иногда – к девяти. Воспитательная работа продолжалась ежевечерне. Не удовлетворившись этим, жена укараулила момент, когда Марина ждала у школы Женичку. Как она опознала незнакомую девушку, осталось неясным. Хотя… Довольно высокая, молоденькая блондинка в коротеньком пальто. Кого она может ожидать у школы?

Он успел только к концу бурного разговора. – Ты еще узнаешь, как с ним трудно, – выпалила жена. – Меня это не пугает, – бросила Марина. – Малинина развернулась и пошла в сторону центра. Марина пошла к остановке, Женичка двинулся за нею. Он оказался впервые в такой ситуации, и было странно идти не с Ириной.

– Прости, я не смог уберечь тебя от этого разговора, – повинился он, – у тебя появился еще и такой опыт. Оно тебе нужно? – В жизни все пригодится. (Девочка определенно вела себя мужественно.) – Она много тебе наговорила? – В общем нет. Я ей сказала, что поступила неправильно, придя к вам домой. Попросила прощения за это. И сказала, что она тебя недооценивает. – А она что? – Если я с ним столько лет, то о чем это говорит? – Вот-вот, это для нее оправдание. Как она жила, можно ли это назвать жизнью… – И сказала, что деньги у вас небольшие. – Ну, я не заколачиваю их в торговле. Но получаю больше среднего... Кроме того, за литературную и научную работу… Но если мы поженимся, найду где заработать еще. – Да я не к тому. Я не собираюсь перед нею отступать.

Он проводил ее к остановке, они условились о завтрашней встрече. Она вела себя как обычно, тепло поцеловала. Откуда у нее берется стойкость? …Как не оттягивал Женичка этот момент, надо было идти домой. Пришлось прикладывать усилия, чтобы отрывать ноги от заснеженной земли, ступеней в подъезде, пола в прихожей. Он с недоверием посмотрел на себя в зеркало.

– Ты знаешь, что она сказала? – завела свою песню Ирина. – Да, я люблю его. Но я же не знаю, что будет через год, ты понимаешь, что это значит?… – А хоть и полгода! – Я позвоню ее родителям, – пригрозила жена, – они узнают, что у них за дочка! – Да знают они все! И лучше тебе от этого не будет, – испугавшись до омерзения, но внешне совершенно спокойно сказал наш герой, – будет хуже! Намного! – Убирайся! Ищи себе другое ПМЖ! Квартиру разменивать я не буду! Ты отсюда выписан!

К счастью, она не стала никуда звонить. Он не торопился, но Ирина начала сама искать комнату, и находила для него какие-то дальние и дорогие варианты. Трудно было представить, что придется покинуть свою скромную, но любовно обжитую «хрущобу».

С другой стороны, здесь он теперь практически только ночевал. Днем ел в кулинарном училище, дома готовил в основном сам – жена это дело почти забросила. И, главное, он не мог, не хотел больше устраиваться с Мариной тайно. Это оскорбляло его чувства, тянуть дальше было невозможно.

Он был спокоен, как валун. Собственно, жилье у него было – однокомнатка, отданная Рудику. Но «площадь» была обменена на двухкомнатную квартиру, теперь сын жил в ней вместе с женой и сыном. Рудик, впрочем, явил широту натуры и сообщил, что он согласен платить деньги, если отец снимет где-то жилище.

Дилетант отправился в соседний дом, к давней подруге жены, Сычевой. Как и со многими своими знакомыми, с нею Малинина периодически вступала в конфликт; сейчас как раз был такой период. Высокая, полная и нескладная, закутанная в платки и шали женщина с остроносым лицом встретила его как давно ожидавшегося гостя. Она кое о чем была наслышана, и проявила невозмутимость аристократки, когда Женичка изложил ей свою просьбу.

Вера, простая белорусская баба, окончившая кулинарный техникум (и тем весьма гордившаяся), жившая, как и все советские повара, очень неплохо, сумела построить трехкомнатную кооперативную квартиру. Вышедши на пенсию, и похоронив недавно мужа-строителя, она торговала продукцией своего самогонного аппарата.

В квартире обретался сын – здоровенный парень лет тридцати. Он жил с поставок пиломатериалов в Питер. Бизнес получался не очень. Олег, строивший который год себе коттедж, ходил в одних на все случаи жизни штанах, и деньги в этом доме были крайне нужны.

Обставлена и оформлена квартира была довольно аляповато, но какое это имело значение для главного? Вера отвела Женичке сильно вытянутую двенадцатиметровую комнатку с полутораспальной кроватью, одежным шкафом и холодильником. Кровать Дилетанту понравилась. К его радости, Марина восприняла новые условия совершенно естественно, наверное, сказалась «общежитская» закалка. Преодолевая смущение, она познакомилась с хозяйкой, и после недолгих колебаний осталась на ночь.

Было впечатление, что жизнь начинается заново. Впервые за долгие годы Женичка испытал опьяняющее чувство свободы. Старая кровать с пружинным матрацем не раз вспоминала времена своей молодости. И хозяйке, и ее сыну (несмотря на плотно прикрытую дверь) поневоле приходилось слышать немало «однозначных» звуков и пережить множество беспокойных минут.

Вероятно, Марина не догадывалась, что нужно сдерживаться. Или она любит так сильно?! …Было так восхитительно, отдав ей всего себя, проваливаться в сон, ощущая кожей родное, упругое и горячее тело, рукою – сокровенные его местечки, и вскоре просыпаться полным желания, и снова соединяться – чтобы после жаркой схватки снова забыться в опустошении. Она была прекрасна в своей неукротимости.

Веру Марина завоевала кротким нравом, после чего получила прозвище Ляльки. А уж когда она угостила хозяйку своей выпечкой и поделилась «хитрым» рецептом, уважение повара стало безраздельным. И когда в комнатке случился маленький пожар – любимые Мариной чайные свечи свалились со стула на пол, загорелась краска (хорошо, что Женичка вовремя спохватился и задушил пламя) – она не сказала ни слова упрека.

– Половой вопрос для нас самый важный, – скаламбурил Дилетант. – Господи, я-то растерялась… сколько бы еще смотрела, думала, что делать. Я тебя так подвела, а ты – ни слова. Еще и с юмором… – На самом деле я очень ругался. В душе. – Ничего не было видно. Папа меня живьем съел бы, а мама бы просто уничтожила, – не могла успокоиться девушка, – с тобой действительно другая жизнь. Не могу поверить, никаких нервов. Я к ней привыкну и буду думать, что так и надо. – Главное, чтобы не сгорела наша любовь. И вспомни, что я говорил – если произошло что-то неприятное, надо не переживать, а думать, как обернуть непредвиденное в свою пользу. – Здесь-то ничего не обернешь. – Это точно, но Вера давно собиралась красить пол.



Марина по-прежнему сохраняла конспирацию и попросила, чтобы он не провожал ее (жаль родителей, если им сообщат). Было очень неловко, но пришлось с этим согласиться. У нее встречались теперь редко. Так было в середине марта, когда Юля, жена Рудика, давала обед в ресторане по случаю своего дня рождения. В этот же день родители Марины уехали на дачу и девочка пригласила Женичку к себе.

Идучи в ресторан, наш герой надел черную тройку, рубашку с воротником-стойкой, галстук-бабочку. – Вот так я буду выглядеть на нашей свадьбе, – сказал он любимой, – снимая куртку. – Первый раз вижу вас таким. Классно… Как в кино, в лучших домах Лондона. А я буду вся в белом… несмотря на особые обстоятельства. – (Он продолжал раздеваться далее, попутно помогая ей снимать халатик и все остальное.) Белое не прибавит тебе чистоты. – Да у меня уже такой опыт, всесторонний, что… – Ты что это, миленькая?!– Так, что-то стала подумывать… – Ну, миленькая, боюсь я этих резинок. Поэтому все способы хороши. – Все-таки, вам не кажется, что мы много занимаемся как бы это сказать?… – Мариша! Во-первых, чтобы лишний раз не рисковать. Во-вторых. Все, что делают двое в постели, добровольно, с наслаждением, извращением не является. – Все-то вы умеете объяснить, уговорить меня, неопытную… – Ты навсегда останешься для меня девочкой. Ты моя богиня.

Она гладила его плечи, ерошила волосы... Она обнимала его гладкими, сильными ногами. Они по-прежнему задыхались в «бессрочных» поцелуях. Загремел замок, стукнула дверь, в квартиру вошло явно много народу.

– Брат пришел, с компанией, – хладнокровно определила она по слуху. – Что, будем одеваться? – засуетился Женечка. – Ну, без разрешения не зайдут. Пока не выпьют, не постучат. Андрей! У меня гости! – Как мне тяжело оставлять тебя с мужской компанией. – Родители все равно обещали к десяти вернуться. Не тревожься за меня. Я надежная, вы ведь знаете.

Время неумолимо уходило и он, наконец, стал одеваться. Он застегнул запонки, она открыла дверь, к которой приближались гости: – Мы к вам с приглашением. (Они с изумлением воззрились на дипломатический «прикид» нашего героя.) – Спасибо, ребята, я, к сожалению, ухожу. – Ребята ушли в комнату Андрея.

– Смотри-ка, Саша, одноклассник мой здесь появился, – удивилась Марина, – к чему бы это? – Не хочу тебя оставлять, – Ревнитель наш захныкал, что решительно расходилось с его имиджем. – Все будет хорошо, – грустно сказала она. – Идите, веселитесь, только ведите себя прилично. – А ты чем будешь заниматься? Пить в этой компании? – Нет, из принципа. Смотрите на эту гору посуды. Все Андрей накопил, со своими друзьями. И не моет. Ненавижу. – Марина, ну зачем такие сильные чувства? Брат, все-таки. – Да эти его пьянки… Из университета ушел, родители, видите ли, силой его загнали на строительный. Теперь ждет, когда в армию заберут. Не нагуляется никак! …Спасибо, Женичка. Ты был очень хорош.

 В ресторан наш дипломат добрался даже раньше, чем было нужно. Невестка, обнаружившая в последние два года незаурядные способности, овладела финским языком и периодически совершала поездки за границу в не совсем понятной компании, с не очень ясными целями. Это приносило неплохие деньги.

Стол был приличен, выпивка почти не вызывала подозрений, Ирина почти удержалась от болезненных высказываний. Потанцевали. Юлька вела себя как-то тихо, ощущался некий надлом. После двенадцати Рудик развез родню по домам. Ехали молча.

 Все прояснилось на другой день, когда Юлия, оставив путаную записку и забрав сына, вещи и документы, исчезла из дому. Слухи о ее «левых» связях в Финляндии оправдывались, становилось понятным происхождение дорогих вещей, которые она привозила.

Сын был потрясен. Работал он много, старательно – делал неплохую мебель на заказ, хотя конъюнктура не всегда была удачной. Деньги нес в дом. Правда, в разговорах с женой, как замечал его отец, бывал груб – но и признавался в этом грехе, считал себя копией своей мамы.

Попытки найти Юлию, объясниться с ней, ни к чему не привели. Теперь сын почти каждый вечер сидел у родительском доме, пил без счета домашнее вино; разговоры его, как заведенные, крутились в попытке объяснить предательство жены. Что мало ему помогало.

Високосный год с хрустом ступал по судьбам. Но Женичка не воспринимал ни горя жены, ни трагедии сына, ни собственной неустроенности; более того, гороскоп предсказывал ему новые удачи. За разработку фирменного стиля университет выплачивал ему неплохие суммы, он мог, в свою очередь, платить за учебу Романа, квартиру Ирины. Зато Рудик отказался оплачивать снимаемую отцом комнату.



– Дайте мне свежих «Рыб», – попросил Женичка киоскершу. Гороскоп обнадеживал. – Есть вариант, Е. С., – сказала Калашникова, – «Принтер» («карманное» издательство правительства) задолжал в бюджет, и они, в порядке возмещения убытков, предложили что-нибудь напечатать. И Габасова продает лесосеку. (Ее выделили на «Художников края».)

Началась дикая спешка. Наша Рыба сидел в издательстве, утрясая с Логуновым макет монографии, получилась книга большого формата. Он вычищал текст на издательском компьютере, когда обнаружил за спиной тихо стоящих вместе с Володей девушек.

– Извини, я им показываю, с какой скоростью можно набирать текст двумя пальцами, – сказал он, – эти подруги работают ведь десятью. – Ну, вы даете, – изумленно произнесла одна из наборщиц. – Ничего удивительного, – поскромничал наш Фиш, – четверть века на механической машинке, и все. – Могли бы зарабатывать. – Эта работа требует высокой координации, зато она очень помогает сохранять молодость, поверьте мне. – А сколько вам? – М-да, вопрос на засыпку… За шестьдесят. – Да ладно вам шутить.

Все было хорошо. Тем более, что Марина давно обещала принять любимого по первому разряду. Он пришел к ней вечером с вином и цветами (родителей не было), она приготовила салаты, тушенную в соусе индейку, выпечку, стол был накрыт очень красиво. Тек неспешный разговор, они знали, что их ждет, и не торопились.

Они сидели в гостиной, при закрытых дверях (брат должен был вернуться), при свечах. – Вам действительно нравится? – Очень. Ты же знаешь, я, со своей (дыхательной) гимнастикой, вечером не ем. Но тут такая вкуснятина. Жаль, что ты будешь занята карьерой. Ты прекрасная хозяйка, я был бы спокоен за наш дом. – Спасибо (она была явно польщена).

Появился брат, ушел к себе в комнату. Ей, как и Женичке, не терпелось приступить к настоящему десерту. – Пойдем к тебе, миленькая. – Ну-у, уходить от этого стола… Еще Андрей навалится, все сметет… У меня еще мороженое, кофе. Давай здесь (она указала на родительский раскладной диван). – Как-то неловко. А, Мариша? – А чего особенного.

Диван был быстро разложен, застелен, и выдержал все, что полагается. – Все время какое-то нехорошее чувство, – признался Дилетант. – Надо было к тебе пойти. – Все хорошо, – прошептала девочка, – никакого мороженного не надо. – Нет, надо. Остыть не мешало бы. – Не остывай.

Через несколько дней наступила расплата. Марина почти плакала: – Мама увидела, что с постелью что-то не так. Заставила меня сознаться. Как вы могли… Как он мог, он же взрослый человек… – Марина, я же говорил тебе. – Надо было заставить! – Ну как я могу распоряжаться. Нет, правда, я должен был это предвидеть. – Ты для нее больше не существуешь. Так он сказала. Чтобы я больше о нем ничего не слышала. Я согласилась. – Жаль… Я так на нее рассчитывал… – Я тоже. – Время лечит. Может быть, я сумею ей понра… – Ты не знаешь мою маму! – Конечно. Ужасно, если мне это не удастся. Я, ведь, в сущности, очень приличный человек. – Ты еще можешь шутить?! Если она невзлюбит, то на всю жизнь! – Но это же психоз! Извини… Ты, дочь, ничего не можешь сделать?! – Она такая… Я никогда и ничего не буду ей рассказывать. Все, все, все! – Марина, миленькая, а если придется выбирать? Если она не согласится на твое замужество? – Она станет моим врагом. Уже стала… На душе одна чернота… – Если ты меня любишь, мы найдем выход. – Ну почему так плохо получается?

Возможная теща оказалась совершено невозможной. Мизерные шансы и те исчезли, у Марины снова участились депрессии. – Я не могу вас обвинять, но вы… – Мариша, забудь, сколько можно! – Не могу! – Мы же решили! – Ну и что!

Они через день-два ругались. Правда, вскоре мирились. Он мог смотреть на нее несколько «со стороны», заметил, что одевается она порой неловко. Однажды надела куртку, на спинке которой была аппликация «XXI». – Что это, твой возраст? – как можно мягче спросил он. – Сама пошила, – похвасталась она, – это новый век. – Я догадался. Только зачем тут век? – Она жестко посмотрела на него и замкнулась. Что-то с нею творилось.

Как-то увидел Марину из окна троллейбуса, увидел, как она «запросто» общается с подругами. ПТУ все-таки сказывалось. Увидел, что она во многом, в манерах, иной раз – в выражениях, в сущности, провинциальна. И внешне, и внутренне. Как не хватает ей такта, воспитанности. Господи, как трудно бывает с нею.

Но без нее было совсем невозможно.



Приближалась весна и переживать девочке надо было уже по другому поводу – рефераты, курсовые, надо было готовиться к сессии. – Вы мне достаете такие учебники, ни у кого нет, – признала она, – как вам это удается? – Столько знакомых в разных библиотеках. Я с радостью, миленькая.

Женичка написал ей текст по философии (заодно вспомнил Декарта) – это делало ее общение с Линьковым менее «чреватым». – Спасибо вам, девчонки мне завидуют. – «Препод» хоть оценил? Я боялся, он поймет, что не ты писала. – Что вы, глянул одним глазом…

Они сидели в школе над «деталями машин» и прочими механизмами. Сидели полуобнявшись, или держались друг за друга – за руки или за бедра. Учебники нередко были написаны плохим языком, Дилетанту надо было приложить усилия, чтобы «высвободить» мысль из корявой фразы, абзаца, изложить ее кратко. Что уж говорить о бедных студентах… Марина внимала, но глаза ее, определенно, видели что-то другое; учебник отодвигался в сторону.

Иногда понимание приходило уже потом, дома, и тогда наш Теоретик мог что-то объяснить ей по телефону. Как оказалось, в разъяснения теоретической механики органично вплеталась эротическая терминология, недавние, такого же рода впечатления – с их помощью он обычно добивался хороших педагогических результатов.

Если задачи не давались, то через знакомых Женичка находил преподавателя в университете, который делал задание за плату. Некоторые зачеты и оценки группа покупала. Период отчаяния у Марины («Мне это никогда не запомнить, не то что понять!») сменялся бурным весельем по поводу четверки или пятерки. Гора падала с плеч, и успех любовники отмечали событие довольно разнузданно – ночью, с вином, свечами, десертом.

– Ты знаешь, раньше я не мог мимо кошки пройти. Обязательно нужно было погладить. – И что? – Ну, это тест для мужчины. Значит, он очень любит женщин. – А теперь ты равнодушен к кошкам? – Всю нежность, без остатка, я отдаю тебе, моя девочка. – …А мне нужно живое существо. Я задумала купить морскую свинку. Это такая прелесть! – Мариша, при нехватке времени… Пожалей себя. – Женичка, ну пойдем вместе выберем, ну пожалуйста… Она вся такая золотистая, глазки черненькие. – Ну, ты и ребенок.

 Она отговаривалась от похода в ресторан: домашним пиршеством они отметили выход «Композиции живописи». Получилась книжка в почти 90 страниц, битком набитая содержательной информацией (Марине была приятно поражена: как это у вас четко получается, вы деловой, может быть займетесь бизнесом?), а затем стал дарить преподавателям, художникам, разносить по вузам, училищам. Все дружно восхищались изданием, говорили хорошие слова, но к удивлению автора, желающих купить книгу оказалось немного. Потенциальный покупатель оказался бедным.



Удивлена была и Ирина – тираж наш герой отвез на старую квартиру. Она не поверила, что весь гонорар ушел на оплату печати: – А на что ты купил эту фирменную сумку? Барсетку? Рубашки, одна лучше другой, все демонстрируешь! Ишь пижон, весь в обновках! Перед молодой красуешься? – Да, а что? Ей нравится! Это у тебя все деньги уходили на навоз и теплицы! – Ишь, бедненький! Так зачем бесплатно отдаешь книги? Ах, для самовыражения? Сидишь без денег? …Есть будешь?

Конечно, этот вопрос предполагал отрицательный ответ. Она была в своем репертуаре. Нет, чтобы: садись, ешь! Или она думает, что ее кухня ему дороже Марины?

– Как ты можешь жить у этой крестьянки, в этой обстановке, в этом бардаке, – сказала она, – может вернешься? Не хочешь вместе, будешь жить в маленькой комнате.

Женичка легко выдерживал эти диалоги – в любой момент он мог повернуться и уйти. Все было ничего, и Вера его подкармливала. Только что ее ванная никак его не устраивала, и мыться он приходил в свой старый дом. Расчет у «бывшей» на то, что лишенный привычного уюта и ухода, муж скиснет и вскоре сдастся, никак не оправдывался. Она никак не хотела понять, что бывший муж счастлив, как никогда в жизни, и все внешнее, остальное, имеет для него очень небольшое значение. Но вот «внутреннее»…

Весной, он заметил, Марина входила в «темную полосу». Встречи становились короткими, упреки – мутными. Она ревновала его к ученицам. Ей было тяжело: ее родители, учеба, этот проклятый диван, его возраст, оправдывал ее он.

– Ты хоть понимаешь, что ты говоришь? – в отчаянии спрашивал он. – Ну, приходили выпускницы. Делюсь мыслью, подбираю материал. Я никому не отказываю в помощи. Нет, совершенно бескорыстно… Я помогаю тебе не ради секса. Хорошо, побудь одна. Я буду ждать тебя сколько нужно. Никакого расставания.

Смысл телефонных разговоров доходил до Веры. Возможно, она дала понять Ирине. И разговоры «бывшей» приобрели иную окраску: пожалуйста, подумай о себе, о своем здоровье. Скоро возникла трагическая тема: если ты не вернешься, я покончу с собой. Лицо ее становилось при этом жестким, синие глаза светлели, голос не дрожал, но становился скучным. В ее обещание можно было поверить.

И Женичка испугался. И за нее, и за Рудика, который никак не мог выйти из «депрессухи» – его разговоры приобрели навязчивый характер. Дальше оказалось, что дочь Веры, которая жила в нищающей Грузии, должна приехать, и комнату придется освобождать для нее. Ему было страшно подумать, что придется искать еще одну квартиру, привыкать к ней, к хозяйке (хозяевам). Все шло одно к одному, и Дилетант, глотая слюну и опуская глаза, рассказал все Марине. Она слушала краем уха.

– Вы мне очень помогаете. Но я еще столько готовлюсь потом, дома. Я уже ни на что не реагирую, просто не человек. То четыре часа сплю, то два. И так второй месяц, и еще впереди… – Ну почему так у тебя тяжело идет? – … – Помню, ты говорила, что у тебя будет больше времени. – Глупая была. И есть, как пробка, бл… – Материшься ты в исключительных случаях. Но зачем наговариваешь? По твоим рассказам у других точно такие же дела. – Нам надо отдохнуть друг от друга (как жестко сказано). Думаю, вам надо вернуться домой. – Марина! – Там будет видно. И за маму боюсь, мы почти не говорим. Отец туда же, непонятно… – Хорошо, я вернусь. Не к Ирине, но в дом. – Ну что ж, – на удивление спокойно согласилась она, – может быть, потом, у нас все вернется. – Ключи Рудика у меня. Думаю, когда кризис у Ирины пройдет, к нему переселюсь, – сказал он.



В первых числах мая он перевез свои пожитки обратно. И снова стал спать на диване, не слыша робкие намеки жены. Она была мягка в общении, старалась, вкусно готовила. Но что мог поделать с собой наш перебежчик? Сердце его было с Нею.

Оказалось, ей по-прежнему надо было с ним говорить. Подолгу. Иногда он помогал ей. Но этого было так мало. И чем меньше оставалось у нее зачетов и экзаменов, тем менее деловыми становились их разговоры.

В конце мая Женичку, как обычно, попросили быть председателем жюри на конкурсе песчаной скульптуры. Конкурсанты – в большинстве своем техникумовские ребята – в пойме Лосинки, на «пляже», лепили каких-то сумоистов, несусветных зверей и невероятные «замки».

Предполагалось, что таким образом они, как и гуляющая в жаркий «День города», публика, приобщаются к высокому искусству. У всех была дополнительно одна радость, возможность окунуться в воду большой речной запруды. Где-то гремели оркестры, пели ансамбли, хоры, орали клоуны.

Выходя очередной раз на пляж, Женичка встретил Ее, она шла с подружками. Родители совсем нее баловали девочку гардеробом. Она была в светлой блузке и легких брюках. Под большой легкой шляпой можно было разглядеть темные очки, плотненький кончик носа и ярко накрашенные губы.

В очередной раз наш оценщик удивился тому, как неприметно смотрится она в городской толпе. Совсем не так, как в школе, где она виделась богиней среди девчонок. Наш Артмант еще раз, на очень доказательном примере, мог убедиться в релятивности эстетического, идеала. Эх, ты, рыбья кровь, все бы тебе свою теорию… Сердце его дрожало, пренебрегая анализом, надмирные силы притягивали к ней… И это было прекрасно.

Марина отстала от подружек, в свою очередь оценивающе оглядела героя. Они стояли, едва ли не касаясь друг друга: – Вы, как всегда, красивы... И официальны. Рубашка шелковая? – Джентльмены предпочитают серое. К черту все детали. В четыре часа объявление результатов. Может быть, подойдешь? Погуляем… – Но я с девочками. Мы договорились вместе пойти в кафе-мороженое. – Миленькая, ну когда же? Давай у Рудика, пусть даже днем. – Наверное, завтра. Позвоните мне. А сейчас мне надо догонять. Пожалуйста. – Я позвоню, миленькая, исхитрюсь. – До вечера.

Она пошла, покачивая, как когда-то в школе – нет, гораздо более томно – своим узким тазом. Это выглядело женственно, это делалось для него, это было обещанием. Он почти мирился со своей участью…

Жюри закончило работу, мэр города вручил призы, какую-то чепуховину получил наш Жюрист. Он пешком, через праздничную толпу шел домой. Плыл над мостовой, душа его пела. Возможно, завтра он ее увидит. Без нее не жизнь.



До сих пор выручала только непрерывная работа – Женичка делал текст еще одной книжки, деньги на которую Габасова сумела вырвать в бюджете. Это были «Лица края», альбом фотопортретов известных людей; снимки сопровождались короткой биографической справкой и кредо специалиста. Последнее должно было быть написано самими виновникам торжества. Обычно это удавалось героям альбома не очень, и стиль, и смысл хромали, часто высказывания были напыщенными, бестактными.

Дилетанту пришлось не то что редактировать, а просто переписывать текст, нередко – просто придумывать. Пришлось рыться в коллекции афоризмов, а то и сочинять новые. Все самым срочным образом. Слабым утешением было то, что в альбом была помещена его собственная фотография и справка о нем. Последние правки он вносил на издательском компьютере. Сдано, уф-ф…

– Хочешь на правительственный прием? – позвонила Габасова. – Со мной, надо будет афишировать тебя как любовника… – (М-да, баба неукротима, мыслит нереалистически, совсем.) Ну что ты, Фарида, я избегаю тусовок.

 Снова надо было чем-то заполнить время, его мозг уже не мог обойтись без напряженной работы... Но чем?

По всему выходило, что надо использовать «Сумму творчества», материалы его несостоявшейся диссертации. Может быть, сделать учебник по культурологии? Что добру пропадать? Он долго колебался – риск был велик. Но, пока Калашникова – министр, а методкабинет должен отчитываться новыми изданиями, надо действовать.

Благо у него есть рецензия Пивнева, теперь он доктор философских наук. Женичка приложил ее к заявке и рукописи, и отправился к Орловской. Она приняла его, как всегда, радушно: – Вот уж, действительно, «Сумма», – провозгласила она, взвешивая на руке увесистую папку. – Я собираюсь, Людмила Николаевна, сократить этот текст больше, чем вдвое, до сотни страниц на компьютере. Сумеем мы издать такой объем? – Без сомнения, – она заглянула в конец рецензии, пробежала его глазами. – Надо печатать, пишет уважаемый товарищ. Давайте, готовьте текст, потом заключим договор.

И Женичка, наконец, решился. В последние годы появились интересные философы, не привязанные к марксизму. Некоторые из них приближались к охватывающей всю человеческую практику культурологической концепции, которую наш герой «протаскивал» и «подбрасывал» еще в студенческом дипломе.

Но решительного шага так никто и не сделал. Скорее всего, пишущим не хватало собственного широкого творческого опыта. Поэтому тексты по-прежнему кренились в сторону искусства, его исключительной роли. По-прежнему авторы упоенно искали различия между видами творчества. И никто не пытался строить теорию на моментах общности.

Все эти десятилетия, поругивая себя за рабскую привычку, Дилетант продолжал собирать суждения самых разных специалистов по теме. В беллетристике, научной, популярной и прочей периодике. За тридцать лет у нашего героя накопились груды вырезок, выписок. Это была самая настоящая, живая и очень убедительная, «фиксированная» практика. Некоторые высказывания «узких» профессионалов, и, особенно ценные – «мультиспециалистов», подтверждали, что творческая природа человека, его образного мышления едина.

Многие из высказываний были настолько яркими, даже аналитическими, доказательными, что не нуждались в интерпретации. Одни касались «натуры», другие – культуры, в самом широком смысле этого слова. И все они вместе показывали, что правильные определения важнейших философских понятий (искусства, творчества, образа, жанра и других) должны состояться только в тесной связи друг с другом, только как универсальные, и только одновременно.

Высказывания наш коллекционер разобрал на несколько разделов – художественного, научного, производственного и «отношенческого» (различного рода отношений между людьми) творчества. Внутри каждого раздела высказывания группировались по различным жанрам деятельности. Затем надо было расположить эти эмоционально-логические конструкции по некоей, восходящей к необходимым выводам линии. Ведь выводы он знал! – и ему не надо было заменять их бесконечным «рассуждансом».

Выбора не осталось. Если не сейчас, то когда? Никто не закажет ему монографию, каждому теоретику, даже доброжелательному Пивневу надо прокричать свою песню. Дилетант будет делать эту работу с мыслью о Марине. Она должна постоянно получать доказательства его, Женички, ума и возможностей. Она должна им гордиться, она сможет показать его книжки в будущем разговоре с родителями – о их, с Женичкой, будущем.

Еще один аргумент она получила на днях, «Художники края» вышли из печати. Марина, не веря глазам, держала в руках богато иллюстрированную книгу большого формата. – Вы просто изумляете меня, Е. С., – сказала она, глядя на него тревожно блестящими глазами. – Одно за другим, просто поразительно. Пожалуйста, не дарите сейчас мне эту книгу. – Мариша, как ты можешь?! – Вы так меня обязываете… вы и так уже столько сделали для меня (она совсем смешалась). – Прелесть моя, все это прах и пепел перед твоей любовью. – Не говорите так, ну, пожалуйста. – Просто этой мой год, все идет по астрологическому прогнозу, – оправдался наш суеверный, – дальше может быть период тощих коров. – Мне ее сейчас некуда поставить. Я скоро отплываю в круиз. Мама увидит… – продолжала лепетать Марина. Не так уж ты агитируешь маму за меня, подумал наш герой, опять у тебя мысли всмятку. И опять она его в лоб этим круизом.

– Вот вам моя фотка, – она вытащила из сумочки цветной отпечаток. – Смотрите только на нее, никаких взглядов в сторону. Жаль, что я не могу взять с собой ваш снимок. Вдруг папа увидит?

Она была сфотографирована в саду, простоволосая, с обычным лицом девочка в купальнике, скрытая по пояс зеленью кустов – Спасибо миленькая. А ты, знаешь что, возьми «Лица края». Книжка все-таки небольшая. Только я допишу свое кредо. – Он открыл «свою» страницу и под колонкой афоризмов дописал: «Марина, только ты!». – Тебе это нравится? – Да, совсем другое водоизмещение, – щегольнула она отцовским лексиконом.



– Братик, мой золотой, крепись… – сестра всхлипывала (звонок был из Беер-Шевы), и наш герой понял, что будет сказано дальше, – мама умерла… (Женичка молчал, дыхание перехватило.) Я не давала телеграмму… Прости… Пожалуйста… Здесь хоронят на другой день. Ты бы все равно не успел… – Да, Милочка… А ведь совсем недавно я с нею разговаривал, голос был нормальный. – Это она с тобой, собирала все силы. А так – как растение. Все ей чужое. Папина могила далеко. Она хотела уйти из жизни… и ушла. Ничем не могла ее удержать. – Господи, упокой ее душу. Сколько ей пришлось натерпеться на своем веку. И под конец… Страшно ведь вспомнить. Нет, надо вспомнить. Надо написать. Мне, попытаться хоть что-то сохранить. Хоть для наших детей. – Попытайся, братик. – Девочка, как ты все выдерживаешь. – Что делать, Женичка… – … – Ну как ты, Женичка? – Да я-то что… Живу. Даже счастлив бываю. Работаю. А как у вас? – Очень непросто. Витя работал, ставил солнечные установки на крышах. Жара, сам знаешь, нагрузки. Это в его-то возрасте. Что-то вроде инсульта. – О, господи! – Сейчас уже получше. Лекарства дорогие, но возможности есть… – Жили бы рядом, ничего бы этого не было! – Теперь думаю, что ты был прав. Наташа заканчивает институт. – А с работой для нее как? А ты что делаешь? – Говорят, найдут… А я убираю. Два магазина. На что мы еще годны, советские экономисты? – И ничем не могу тебе помочь, девочка. – Да мы справимся… Приезжай.

Женичка, насколько он мог, напился в одиночку. Смерть и любовь. Любовь и одиночество. Все рядом. Никого рядом. Марина уплывает. Неужели ее не будет так долго? Спасти его может только работа.

Наступило «завтра». Ирина пыталась его чем-то занять, он был неудержим, он умчался в школу. Дилетант разложил папки на столах. Открыл новый файл. Он отжимал и пухлого текста рукописи устаревшее, дублирующее, укреплял связки, мышцы. Работа оказалась чуть ли не технической, но она, удивительно, порождала новые догадки. В текст надо было включить суммирующие таблицы – структуры образа, жанров и поджанров культуры и пластических искусств, связей между ними, схему генерации категорий, систему стилевых русел и стилей.

Все потенциально динамические подсистемы должны быть возведены на единой методологической основе, иметь возможность развития. Вот где должно проявиться их важнейшее преимущество! Никто из теоретиков не пробовал это сделать.

Неужели это возможно? Надо попробовать. Если бы это удалось, это был бы высший пилотаж! Тогда концепция могла бы стать образцом гуманитарного исследования. Ни фига себе задачка! У него перехватывало дыхание.

Едва ли не каждое из решений в умелых руках могло стать основанием для приличной книжечки. Но на это Женичка не мог рассчитывать. С другой стороны, каждое решение обещало далеко идущие последствия. К примеру, система эстетических категорий. «По идее», в силу принципа монизма (единства) науки, все без исключения философские категории должны генерироваться (из неких первичных понятий) единым образом.

И если способ, предложенный Дилетантом для эстетики, верен, то он должен работать во всей «остальной» философии. Наш провинциал «подбрасывал» в науку важнейший метод, явно претендуя на лавровый венок, куст душистого горошка, грядку сельдерея и другие травы и пряности.

Такое благодеяние могло не остаться безнаказанным. Всегда мог найтись очередной Моржеус, который сделает непонимающее лицо и с недосягаемых высот кафедры университета разбомбит текст. Захотят ли слушать Дилетанта после такого разноса? Было страшно, поскольку его могут не понять в методкабинете, а затем – читатели. Было обидно, что и эта – уже огромная – работа не только не принесет денег, но будет опять названа методичкой. Но разве у него есть выбор?



Сегодня он увидит Ее. Господи, когда они снова будут вместе? Есть ли у них будущее… Нет, «сумма творчества» сейчас – это стихи. Почему в горчайшие минуты в памяти оживают самые светлые впечатления?…



Растут цветы,

Не зная красоты,

Ложатся краски в холст,

Пугаясь темноты,



Расплавленный закат

Исчезнет без следа

В черненом серебре,

Не достающем дна.



Все тускнеет богатство

– Что могу я отринуть –

Перед светом любимой,

Чистотою Марины.



С нею так хорошо. И так бывает не так уж редко. Он ее дождется.



День шел за днем, ни одна газета не сообщала о выходе «Художников…», вокруг Женички обнаружился вакуум. Ну да, если сообщать, надо как-то оценивать. А кто это будет делать?

Никто его не поздравлял, телевидение, радио, все молчали. Наверное, он сам постарался, всех достал своим критиканством, неумением в нужное время поучаствовать в дружеском междусобойчике, родить не очень заслуженный комплимент. Скандалезная Габасова тем более не снискала симпатий.

– Я попросила не поднимать шума, – сказала Фарида, – полмиллиона рублей стоило, прицепятся.

Не в том было дело. Она явно испугалась того, что наш одиночка приобретет теперь не сравнимый с нею вес. Она отменила пресс-конференцию, сама бегала по чиновникам и дарила книгу – нередко со своей подписью. Все это выглядело мелко. Приходя в «инстанцию» по делам, Женичка нередко обнаруживал здесь экземпляр монографии, на котором просили его сделать дарственную надпись.

В «Художниках края» обнаружились несколько мелких ошибок, которые, как надеялся в свое время Женичка, вычистит Фарида, как составитель книги. Она, конечно, оказалась выше этих мелочей. Зато в справочной части, среди сведений о художниках, обнаружился информационный блочок, посвященный ей «лично», как искусствоведу – в то время как о музее, работавших там коллегах наш автор не сказал ни слова. Все это вместе должно было вызвать у них досаду и даже…

И вызвало. Музейщицы негодовали, Габасова пропускала упреки мимо ушей. Безответный Логунов изготовил для нее штампик «Заслуженный работник культуры РФ» и она собственноручно тискала его в каждом экземпляре. Это было и смешно и горько.

В общем, на эти мелочи Дилетанту было наплевать. Но если раньше почти каждый день у деятельницы находилась тема для разговора с ним, то теперь необходимость в общении у нее резко упала. В газетке, которую она издавала, заслуга выхода книги был целиком приписана Фонду. Наша баба – страшная сила. Особенно в культуре.

Женичка дал интервью газете «Школа». Он не мог не сказать о роли правительства (читай – Чаплыгина) в финансировании издания, о заслугах Калашниковой. Он честно сказал о вкладе в издание каждого из творческого коллектива, при этом роль «составителя» оказывалась более чем скромной.

Деятельнице такой расклад не мог понравиться. Вот она и позвонила: – Не ожидала от тебя. Как ты мог расхваливать это ничтожество, эту Калашницу, какой это министр… (В этой роли она мыслила только себя, заглазно, безаппеляционно осуждала вся и всех; она не давала вставить ни слова.) Я все вынесла на своих плечах, ты знаешь, чего мне это стоило. Я не могу с тобой разговаривать.

Повод был найден, тон был брюзгливым. Женичка молчал, он не хотел оправдываться, он устал от ее намеков-предложений, вспышкопускательства. Трубки они бросили одновременно.



Все эти неприятности очень мало что для него значили. Книга живет, он за компьтером. Пришла Марина: – Отосплюсь в круизе (она мечтательно потянулась), потом я заеду в Курск, к родственникам. – Не успел я порадоваться твоей свободе, а ты исчезаешь. – Вы же знаете, как я устала. И потом, надо пользоваться возможностью. Время такое, неизвестно сколько отец будет капитанить. – О нем очень хорошие отзывы в газете. – Так и желающих много рубку занять. Запросто могут снять, место хлебное. Ну, пожалуйста, Е. С., это двадцать дней. Я буду писать вам письма. А вы мне. – Марина, почта работает безобразно. Твои письма я еще смогу получить. А куда писать мне? Корабль-то плывет. – Все-таки напишите мне в Курск, я оставлю вам адрес. Я хоть буду знать, как вы здесь… Пожалуйста не приходите меня провожать. Мне будет немного легче.

И свидетелей прощания не будет, сообразил Дилетант. – Да, после круиза. Я еще планирую устроиться в детский сад поработать. – (Еще сюрприз.) Так воспитателем тебя не возьмут. – Что вы, я и сама не пойду, не справлюсь. Нянечкой. – Да это такая тяжелая работа! Просто уборщица в группе, да детишек подмывать! И что ты на этом заработаешь? – Тысячу рублей. Пока хватит. Мне главное проверить саму себя. – Но у нас опять будет мало времени. Возьми у меня эту тысячу, только не связывайся. – Нет, что вы, как я могу. А для нас я всегда время найду. Я так решила. Уже ходила в садик на Кукуевке, договорилась. – Ну, хорошо, хорошо. Только в письмах называй меня «Женичка».

Он только качал головой, дивясь характеру любимой. Они прощались в классе, так, как будто не увидятся вечность.

Он стоял за витражом речного вокзала. Его сердце пропустило один удар, когда белый теплоход отваливал от причала. Вот он превратился в точку на темной глади, вот совсем пропал вдали…

Потянулись дни томительного, часто темно-дождливого лета.

Он глушил себя работой. Его воспаленное воображение рисовало ему сцены ее знакомства с иностранными туристами. Вот респектабельный джентльмен предлагает ей виллу в окрестностях Лондона. Вот мсье в усиках – Ниццу. Вот бравый стармех щекочет ей шею усами…

Иногда, вечером, он выходил на берег озера. Пошли устойчивые летние погоды. Пылало небо, закатный свет бил в лицо, неостановимо двигались к берегу гребни равнодушной воды. Он с упреком смотрел на нее, унесшую любимую.

…Он, как заведенный, кивал утвердительно каждой строчке, выведенной на мониторе. Он, как заведенный, ходил на почтамт. На десятый день Женичка получил письмо «до востребования», написанное на теплоходе, остановившемся в Москве. Конверт был увенчан изображениями сердечка. Выдавая конверт, надписанный детской рукой, украшенный оттиском губ, словами «люблю, люблю, люблю», почтовая барышня с интересом рассматривала адресата.

Когда теплоход отчаливал, я хотела прыгнуть в воду, чтобы остаться с тобой… Конечно, письмо было написано рукой любящего человека. Письмо было откровенным, сквозь строчки тянуло зноем желания. Она возбуждалась от воспоминаний, мечтала о его объятиях, о его губах, ласках.

Ты прав, писала она, теперь я верю в то, что у нас настоящая любовь, которая редко приходит к людям. Раньше думала о сексе вообще, теперь могу думать только о тебе. Время тянется так медленно, но мы все наверстаем, правда?

Он тут же сел за ответ. Под его раскаленным пером бумага дымилась. Слова низвергались, громоздились, лист с трудом удалось свернуть и спрятать в конверт. Он, видимо, обладал особой тяжестью, потому что (как выяснилось позже) письмо шло в Курск десять дней.

Через два дня он получил второе, любовно оформленное письмо. Она описывала подробности круизного быта и скоротечных экскурсий. И снова о том, как сильно его любит… Навеки, навеки. Господи, как пережить это счастье.

Остальное в письме напоминало сочинение на тему «Как я провела лето». Ходили (с папой) в дельфинарий, там мне очень понравилось; шел рассказ – что именно. Ходили в музей восковых фигур, там тоже понравилось; фотографировалась с такими-то фигурами. Не в Третьяковку, не в Пушкинский! Смотреть эту безвкусицу! Как это провинциально!

Это твоя бесконечная любовь, одернул себя наш Критик. Не смей! Ты еще сумеешь поправить эту упрямую девчонку. За это время пришли еще два ее письма, она нервничала, недоумевая, почему нет его писем.

Затем пришло еще одно, отправленное из рейса, оно было несколько спокойнее. Затем пришло письмо из Курска. Чувствовалось, что девочке тяжело без его ответов. Описания встреч с родственниками понемногу вытесняли признания, такие нужные ему слова. Он ощущал острое чувство беды, оно было разлито вокруг…

И не напрасно, но по другому поводу. Взрывы на «Курске» обожгли душу. Сразу же не поверилось в благополучный исход. Катастрофа! Была! Унизительной! Он не мог поверить тому, что на доблестном российском флоте возможен бардак, ведущий к таким чудовищным трагедиям. Совпадение названий атомохода и города показалось ему страшным знаком, он гнал от себя черные мысли….

Он же видел этот сверхкорабль, чудо великой российской технической мысли. Он не мог поверить тому, что субмарина сконструирована с ошибками. Поэтому он с некоторым облегчением воспринял догадки о том, что подлодка стала жертвой столкновения с «вражеским» судном.

Он едва-едва успокоился, как пришло еще одно письмо. Со словами любви; она, со своими двоюродными сестрами и знакомыми ребятами ходили в ночной клуб. Было очень вкусно (она описывала меню), ей очень понравился мужской стриптиз. (Вот черт! Как она может это смотреть! Как она может это писать!) Но Марина была озадачена другим, она ходила к экстрасенсу, показывала его фотографию в книжке, и тот не обещал ей замужества с любимым. Она, отдохнув у родственников, вскоре должна была заглянуть в Москву.

…Да что же это!!! Взрывы – теперь уже на Пушкинской площади!! Где любимая, беспомощно терзалась мысль нашего героя. Если она уже выехала, то не оказалась ли, случаем, в центре столицы? Все, что происходило, было жутко, плохие знаки множились, умножались друг на друга. Ему снились кошмары. Спасти его могли только стихи:



Летит вода под теплоход –

Распоряжается судьбою,

Не тает в небе хоровод

Из слов, оставленных Тобою.



Грохочет черной стали ход,

Прозрачный взгляд с собой уносит,

В далекий город – приворот

Так рвется сердце, кровоточит.



Басит разлукою струна

Пожаров вой. Рыдают взрывы…

Печалит сны сестра-Луна,

И ливень-брат трещит бранчливо…



Кромешный месяц. Мрак звериный.

Устали звуки. Нет движений.



Вернется жизнь с Тобой, Марина, –

Мой чистый и неповторимый гений!



Он отправил письмо в Курск. Еще несколько томительных дней ожидания, неделя! Наконец, настал День. Женичка шел сквозь ряды возвращавшихся туристов – он знал, что за Мариной и отцом должен заехать брат. Увидеть ее, хотя бы издалека! Вот он, лайнер, почти опустевший, прильнувший к причалу. Дилетант пристроился у ограждений невдалеке, наблюдая за капитанской рубкой.

Он терпеливо ждал, и он увидел Ее. Она вышла на высокий (четвертый этаж) мостик с подругой, в фужерах у них было нечто светлое, они явно праздновали возвращение. Марина даже попрыгала. Дилетант помахал ей рукой – она ничего не видела. Затем подруги снова скрылись в каюте (брата с машиной все еще не было). Затем снова появились. Любимая Женичку не заметила.

Наконец, подъехала «девятка». В ней сидели мама и сын, к ним спустились, наконец, невысокий, седовласый, мужественный капитан и его дочь – светловолосая, узкобедрая девочка в джинсах с высокой грудью, прикрытой светлой блузой. Поцелуи, оживленный обмен приветствиями – все это в метрах сорока. Женичка стоял – как будто в шапке-невидимке. Счастливая семья, беседуя, погрузилась в машину и умчалась с причала.

Он отклеился, наконец, от асфальта, молча вручил цветы слегка ошалевшей симпатичной официантке теплохода, и побрел на троллейбус. Завывая, машина повлекла огромную тяжесть его тела, его мучений в гору, к школе. Как она его не видела? Сколько может быть дурных знаков?! Может быть, она боялась обнаружить знакомство с ним перед семьей? Он донес себя до учительского стола, где подпер неподъемную свою голову руками. На глаза наворачивались слезы.

Так прошло не больше получаса. Дверь отворилась… и в класс вошла… Марина... Они постояли, обнявшись, молча, несколько минут. Руки не верили в то, что это – Она, и бережно, чуть ли не отечески гладили ее. – Почему ты не захотела узнать меня в порту? – наконец выдавил он. – В каком смысле? – Ну, я же стоял рядом. Я видел тебя на мостике, с фужером. Ты проскакала на одной ножке, туда и обратно. Я видел тебя на выходе, в машине. – Вы были в порту?! Я же не писала… – Чему ты так удивляешься? Приход ваш известен, я полетел встречать. – Честное слово, я вас не видела! – Но это невозможно! – Я и в мыслях не допускала, что вы можете придти! – Но почему?! – Не знаю… Иначе я бы обязательно спустилась, подошла. – Не знаешь? Ты меня за кого держишь? – Ну, пожалуйста… Честное слово… Вы же понимаете, как мне трудно было уйти из дома. Только заявилась. И как объяснить? К подруге, видите ли… Пришлось обещать – на полчаса. Вы бы видели глаза мамы. Но я не могла не приехать к вам. Хорошо, я уговорила брата, он довез.

Наконец, они начали целоваться. Он губами, языком, руками, кожей, как будто заново узнавал ее… Что такое «счастье»? Это всего лишь слово. Разве оно может выразить состояние нашего Мученика? Несколько органов творили в его душе светлую мессу. – Давай сядем, – призвала она (он гладил ее спину под блузкой, живот, бедра), – очень хочется тебя, я столько мечтала о нашей встрече… Не надо комкать. И дома у меня не получается встретиться. – У Рудика… Завтра днем, да милая? Я позвоню. – Я тебя очень люблю. Никаких плохих знаков. Все будет хорошо! Обнимите меня еще раз. Крепче, крепче! До встречи.

В полдень наш герой метался от окна к окну в квартире Рудика на пятом этаже. Наконец показалась знакомая фигура с характерной походкой, которую он узнавал уже метров за сто. Дилетант выскочил на балкон, Марина его увидела и кивнула головой.

Уже слышны шаги ее на лестнице, она поворачивает к нему голову, она входит… Они без сил застывают в прихожей. Они двигаются к кровати. Он раздевает, целует ее везде, всюду… – Я принесла резинку, – шепчет она. – (Он пытается воспользоваться ею, и, конечно, рвет ее.) Ты, видишь, я заговоренный, – бессильно улыбается он, – мне нужно делать ребенка, и все тут. – (Она пытается вооружить его сама.) Ну, вот, на тебя не напасешься, отрастил… Еще не время для близняшек…

Через три часа, сохранив, как ни удивительно, кое-какие силы, они одеваются. – Отец новый дом в деревне купил, – сообщает она, – участок – пятнадцать соток, а еще ничего не посажено. До чего не хочется горбатиться. – Как я тебя понимаю. Вроде бы и смысл заниматься сельским хозяйством кончается. Разве что ягоды. Ты моя спелая ягодка, только тобой хочу заниматься, твой сок хочу пить. – Некуда деться, Женичка, придется ехать. – Хочешь, привезу тебе клубники? – Вы серьезно? – А какие проблемы? – Так самому хочется, наверняка. Сыновья, внуки у вас. – Ты мне дороже всех. По отношению к ним звучит не очень хорошо, но это так. – Спасибо… Спасибо… Я приеду через два дня. Смотрите, не съешьте. – Ну что, ты, девочка… Мое сердце в придачу, оно похоже на клубничину. 

…Они встретились через два дня на бульваре. К ее удивлению Женичка принес килограмм крупной клубники, неплохо пережившей сутки в холодильнике. Помыли ягоду у водоразборной колонки. Было жарко, они тут же побрызгали друг на друга водой под взглядами обалдевающих прохожих. Марина добросовестно смолотила почти все, и спохватилась, только подобравшись ко дну пакета. Но Дилетант мужественно отказался – он якобы объелся этим деликатесом.

Затем они медленно побрели по набережной, вызывая на себя все те же взгляды. Женичка с трудом избегал интимных нот в разговоре, Марина мужественно игнорировала испытующие, недоумевающие взоры. Наконец они добрались до небольшого песчаного участка, который на этой набережной именовался пляжем. Здесь хватало мусора, но еще больше этого добра плавало в мутной воде. Народу было немного, больше детей, бурно плещущихся и бегающих по берегу.

– В эту воду я не ходок, – предупредил Женичка, – брезгую, и тебя не советую. – Да, это не волжский плес.

Девушка расстелила прихваченное с собой одеяло. Они разделись, устроились поудобнее, Марина достала из сумки книгу «Астрология и секс», и они погрузились в увлекательные описания – с удивлением узнавая в знаках зодиака себя, знакомые свойства и опыт. Впрочем, увлекательными оказались и рекомендации.

Женичка решил тут же проверить некоторые из них. Кажется, этот процесс начал увлекать и Марину. И только резко возросший почему-то интерес окружающих охладил их пыл. Они с трудом успокоились, оделись, поднялись на набережную. Держась за руку спутника, Марина стряхивала песок со своих изящных ступней, натягивала на них сандалии.

Наш герой случайно отвлекся от этого грациозного зрелища. На другой стороне парковой дорожки сидела группа подростков и парней, враждебно их разглядывавших. По какому праву этот молодящийся хрен пасет юное, сексапильное создание? Которое существует, чтобы тешить их, голодных юношей?

Почувствовав эти взгляды, Марина улыбнулась, плотнее ухватила Женику под руку, и они гордо поплыли прочь, сопровождаемые разве что не змеиным шипением. Они проходили мимо гостиницы. – Тут можно снять номер. Теперь это не проблема. – Никогда, – гордо отказалась Марина. – Я хочу пригласить тебя домой. Пока мама на работе. Надо выбрать время.

Такое время нашлось. Ей, видимо хватало новизны, на которую Женичка был щедр; но он был и осторожен. Нередко ему приходилось использовать опыт Анана, описанный в Библии. Это было болезненно, он подозревал, что и любимая чего-то недополучает. Однако она все переживала и бурно, и нежно. Новый, чувственный опыт переполнял ее.

– Парни, мужчины стали со мной заговаривать на улице, – с сомнением, смешанным с удовольствием сказала она, – неужели на мне все написано? – Марина, давно хочу тебе сказать… Это прекрасно, что у тебе классное белье. Ты настоящая женщина. Но ты одеваешь ажурные трусики под довольно прозрачную белую юбку. Это сигнал для мужиков. – Мало ли что им кажется. Хочу и ношу. Вы знаете, эти вопросы я решаю сама. – Особенно часто пристают в районе вокзала? – Ну да… Даже ущипнуть пытались. – Это место, где снимают, извини, девок. Ты даешь повод. Твоя свобода ограничена традицией, даже такой. При твоей сексапильности можешь нарваться на неприятности. Сколько теперь пылких кавказцев ходит голодными. – Ничего не хочу слушать! – Как ты не понимаешь. Все-таки эти вещи должна была объяснить тебе мама.

Он почувствовал ее глухую враждебность, она легко зацикливается на негативе. Как это было знакомо.

Она все-таки стала одеваться менее откровенно, впрочем, и это не исключало прилипчивых взглядов. Да он и сам любовался, он так хорошо понимал тех, кто – преодолевая смущение или нахально – оглядывался на нее.



Встречи были не такими уж частыми – она что-то делала по дому, даче, устраивалась на работу. Но Она никогда не покидала его, вся была с ним, в его счастливом сознании.

И она снова огорошила его: – Я вам писала, хочу заниматься аккордеоном. – Я надеялся, это пройдет. – У нас дома инструмент есть, очень приличный. Папа самоучка, а играет хорошо. У меня слух тоже хороший, я ведь в детстве пела в хоре. И чувство ритма – танцевала в народном ансамбле. – …Миленькая, куда тебе столько нагрузок? Ты ведь и так вечно на нервах. Чтобы серьезно заниматься, знаешь сколько нужно работать? И для меня меньше времени останется. – Я из-за художки не пошла в музыкальную школу, понимаете? Я чувствую, только музыка поможет мне справляться с депрессиями. – А я уже не помогаю? – Если бы мы жили вместе… Посмотрю, как пойдут занятия. Может быть, я бездарь, придется все бросить. – А давай, ты быстро проходишь школьный курс, потом конса, станешь профессиональным музыкантом. – Тебе нравится? – В средней школе работать у тебя нервы не выдержат. Пойдешь в фирму – там нагрузки тоже не слабые, начальство… Трудно будет. И я буду переживать. В оркестре тебе будет спокойнее, народ интеллигентный. Всегда мечтал, чтобы у меня жена занималась музыкой. – Когда у них преподавали? – Да нет, всегда. Музыка так смягчает свирепую женскую натуру. – Ну уж ладно, прямо звериную. Спасибо, что поддерживаете меня. Только как найти преподавателя? Папа обещал дать денег. – Если хочешь, вместе сходим в музыкальную школу, переговорим. Тебя могут взять нештатным учеником, это не будет дорого.

Утром он позвонил ей домой, никто не отвечал. Неужто любимая вышла на работу? Зная лишь координаты детского объединения, Женичка «нащупал» его по справочнику; он позвонил директору и попросил к телефону новую нянечку младшей группы. Марина была поражена: – Как вы нашли меня? Ваша находчивость очень приятна. – А что бы ты хотела? Чтобы я тебя не встретил? – Да я как-то… Как раз очень хочу. Подходите к шести.

Было половина шестого, когда он выключил компьютер и побежал на троллейбус, благо маршрут подвозил его довольно близко. Дети играли на площадке, немолодая коренастая воспитательница с недоумением наблюдала за незнакомым, немало пожившим брюнетом, шествующим в комнату группы. Марина в коротких брючках, легкой блузке мыла пол шваброй. Волосы ее были скручены в узел, она выглядела непривычно. Вот такая обыденность его ждет. Почему женщины так много теряют в быту?… Нет, он любит эти сильные ноги и тонкие руки, тяжело висящую грудь,    этот прелестный в своей простоте, курносый профиль. Несколько секунд он наблюдал за движениями любимой.

 Наконец она почувствовала его взгляд. Не разгибаясь, она кивнула ему, у нее не было сил улыбнуться. Она быстро закончила свое дело, сняла резиновые перчатки, помыла руки и вышла в раздевалку. Без слов обвила его шею руками, он чувствовал тепло безмерно усталого, враз обмякшего тела.

– Господи, зачем тебе это было нужно, – просипел он, волнуясь, зарывшись носом в ее стройную открытую шею. – Не целуй меня. Я такая потная, неприбранная, куда весь парфюм делся, – прошептала она. – Мне неудобно… я разонравлюсь. – Ты прекрасна, моя упрямая девочка. – Так бы пила и пила твои сладкие губы. Так соскучилась… Подожди, я сейчас переоденусь.

Они вышли за ограду и медленно пошли к остановке, часто останавливаясь и целуясь. Она держала свою маленькую кисть руки на сгибе его локтя. – Весь день отмывала кухню, стены, плиты. Наверное никто и никогда этим не занимался. Они думали, пришла белоручка, перебиться месячишко. Приходили смотреть. Теперь даже зауважали. – Оно, конечно, замечательно, но… – Дети, конечно, жуть. Кто описается, кто обкакается, кто-то в кашу влез, кто-то суп на себя пролил, за всеми не уследишь. Одевай, раздевай. То сон, то прогулка. Хорошо, хоть летом, немного приходится возиться. А зимой?.. – Ну зачем все это? – Вы, наверное, презираете меня? Нашли себе принцессу, богиню. А вожусь с горшками. Какая романтика.

Дилетант даже оторопел. – Ты что, думаешь я в армии туалетов не мыл? И не занимался уборкой дома? Почему я должен после этого в тебе разочароваться? Но зачем ты сразу стала кухней заниматься? – Не могу я смотреть на жирные потеки. На завтра еще столько же работы, потом легче будет. Я должна выдержать этот месяц. Я так себе сказала. – Я люблю тебя, уважаю твой выбор. Ты сумеешь.

Они дождались грязной, разбитой «единички», автобуса, который кратчайшим путем, быстро доставлял их на Деревлянку. Так быстро, что он чуть не захныкал, она сообразила: – Выйдем чуть пораньше. – Родители могут увидеть? – Да и знакомые донесут. А так я тебя немного провожу

Эти слова тоже не добавили оптимизма, он промолчал. Они вышли и, собирая недоуменные взгляды встречных, медленно побрели по направлению к ее дому. – Я так устала, прости меня. В субботу или воскресенье я буду в форме. – И мы займемся друг другом?

Ей хватило сил пообещать ему взглядом неземное блаженство.



Он исправно ходил встречать ее. – Ну, какое у тебя чувство к детям? Это ведь главное, – спросил он ее вскоре. – Как ни тяжело, но в основном они мне нравятся. Есть просто противные. Так и жди – то ли с ним что-то случится, он ли кому-то напакостит. А большинство… да почти все, они ко мне льнут. Воспитка у нас баба суровая, они разницу чувствуют. Из Казахстана перебралась, начала рассказывать – хлебнула горя. – Марина, на следующую субботу «она» едет на дачу. Мы можем у Рудика. Только он ночевать будет дома. – Не знаю, смогу ли я при нем.

В субботу вечером он встретил ее на остановке, она была в коротком топике, по обрезу которого были закреплены мелкие пластмассовые цветы, в коротких брючках «капри». Легкий стол в квартире на пятом этаже был уже накрыт, кровать застелена. Если Марина и была смущена, то не подала виду. Он познакомил ее с сыном, Рудик был приятно поражен, о чем и просигналил отцу глазами и жестом в удобный момент. За что был приглашен к столу. – Ну, чем живет современная молодежь? – осведомился тридцатипятилетний бизнесмен. – Мне кажется, новое поколение не такое, как мы. Все проще.

– Когда я поймал себя на этой мысли, – вмешался отец, – а это было лет в двадцать, я понял, что могу быстро состариться. Учти, мастер. С тех пор я остерегаюсь таких оценок. Многие не делали проблемы из интимной близости. Знаешь правило: «переспать – не повод для знакомства»? Оно родилось в восьмидесятые годы, если не раньше. – Для кого-то и сегодня так, – подтвердила Марина, – но не в моей группе.

Через полчаса сын, примирившийся с уходом жены, и даже находящий преимущества в нынешнем образе жизни, отправился в бар и на променад.

– Наконец-то я, кажется, поняла, что ты дед, – сказала она. – Такие сыновья. Ты сам это ощущаешь? – Честно сказать, нет. Даже пугался. Наверное, я не совсем в порядке. С другой стороны… Сыновья давно выросли, в разговорах со мной нуждаются редко. И раньше я воспринимал их на равных, а теперь подавно. Как-то сказал, само вырвалось – пока у Романа не родится ребенок – я не дед. Стыдно, но это так. А теперь и вовсе – благодаря тебе. – И все-таки они есть, внуки. Дед, дед, как это забавно. – Она задумчиво, как-то по-новому посмотрела на Женичку.

Вино было выпито, шоколад и фрукты съедены, короткие между десертом поцелуи стали перерастать в пароксизмы, руки приступили к решительным действиям. – Женичка, я не смогу, – вдруг сказала она. – В чем дело? – встревожился он. – Мне стыдно перед Рудиком. Он придет…

Он изумился: – Но ты не стеснялась Веры. – …Это совсем другое дело. Я ему почти мачеха, получается. При живой его матери. – Ну, Мариша… Ну… – Пожалуйста, Женичка. – Кажется, я тебя понимаю, миленькая. Но я так люблю тебя, мне так хочется… Это такое мучение – отказываться от тебя, когда ты рядом. Рудик с матерью часто ругается до последнего. Он знает все про наши отношения, одобряет их. – Мне придется привыкать. Наверное, я смогу. Но не сегодня.

Они посидели еще немного, он молчал. Потом он, совершенно убитый, проводил ее на остановку автобуса. – Женичка, я тебе позвоню, ладно? – Он промолчал, он не мог поцеловать ее, поднять головы, рук, чтобы погладить плечо, проститься с нею. На ней не было лица, но она решительно вошла в «Икарус». Она долго махала ему рукой с задней площадки. Фанатка! Упертая!

В том же состоянии он пришел домой, упал в кресло и тупо вперился в телевизор. Шло какое-то интервью, но смысл разговора ускользал от него, а сил переключить канал у него не было.

Наконец зазвонил телефон – Женичка, прости меня. Если бы ты знал, как мне хочется быть с тобой. Целовать тебя… ощущать внутри. Может быть это стеснительность – что твой сын скажет про меня. Ехала, пришла, легла, все думаю… Когда мы поженимся, мне же с ним долго придется общаться. Прости. Ну, пожалуйста, Женичка. – Я сказал, что я тебя понимаю. Умом. Сердцем – нет. Я ничего не могу с собой поделать. – Мы же с тобой на всю жизнь. Не будем из одного случая делать трагедию. – … – … – … – Вспомни, как начиналось у нас в школе… мы скоро с тобой встретимся. Может быть у меня. Господи, мы говорим почти два часа, это я говорю, ты-то все междометиями. – Спасибо, Марина, ты просто героически спасаешь меня. Я и то устал, а ты как держишься. Все-таки стало легче. Прости меня тоже. Я не должен был так тяжело переносить все это, вешать на тебя. Знаешь что, приди завтра в школу. Теперь это не лучший для нас вариант, но не могу я ждать, пока нам еще кто-то постелит. А хоть и ты сама. – Конечно, Женичка. До завтра. Я тебя очень люблю. – Я тебя тоже. – Спокойной ночи.

Наш герой ненавидел пришедшую с Запада, лицемерную, умаляющую великое чувство, привычку заменять слово «секс» на «любовь» (заниматься любовью – чушь собачья). Но на следующий день он снова убедился, что совпадение этих смыслов возможно. Это был потрясающий секс, потому что это была настоящая любовь.



Он вытащил из сумки кипу эскизов: – Марина, посмотри на эти варианты фирменного стиля. – Да я ничего в этом не понимаю. – Ты только начни. Тебе пора разбираться в этих вещах, может быть, вместе будем работать. – Не смешите меня, какой я вам помощник. Ух, сколько их… все нравятся. – Правда? Ну, постарайся все-таки отобрать лучшие. – Вот эти вроде. Нет, правда, так здоровско… Вы столько успеваете.

Конечно, среди вариантов были версии неинтересные, а то и вовсе путанные. С помощью Марины автор смотрел на дело своих рук чужими глазами. Но и она начала обнаруживать неплохой вкус.

Она его поднимала, она давала такой мощный завод. Это и есть идеал? Высшая лирика отношений? То, на что он намекал в студенческом дипломе – надо вводить институт эстетических жанров деятельности – лирического, драматического, трагического, и других, и их сложных версий. Надо показать их всеобщую природу, хоть «внутри» производства, экономики.

Надо утвердить шкалы творчества. То, что является твоим достижением, шедевром, для N давно пройденный этап. Шкалы разные – личная, узкопрофессиональная (специальная), местная, субрегиональная, национальная, региональная (Запад, Россия, Север, край и т. д.), мировая.

…Надо утвердить как всеобщий методологический прием «отношенческий» принцип. Что-то может быть красивее только относительно чего-то… Конечно, все категории, определения должны было быть релятивными. Так диктует общенаучный принцип, реализованный в физике.

Даже специалисты по «марксистско-ленинской» эстетике, порой сами того не замечая, впадали в относительность. Раньше этого ужасно боялись идеологи – как же так, слово «партии» должно быть жестким, не знающим колебаний, абсолютной оценкой. Это – черное, буржуазное, это – наше, белое, то есть красное, самое прекрасное.

Есть классовый (в конце Советов – общественный) идеал, дарованный нам свыше (читай – из ЦК), к которому стремятся художники. На самом деле идеал «растет» из практики, он возникает в личном, общественном сознании как краткосрочная или относительно долгосрочная цель профессионала(ов), творца(ов). Достигнутый, он сменяется новым представлением о должном, недостижимом. Идеал релятивен.

Но нельзя впадать в релятивизм. Относительность любой категории имеет ограниченный характер. Ее нельзя утопить в рассуждениях о том, что сколько людей – столько мнений. («О вкусах не спорят». – Спорят и еще как!) Люди быстро приходят к общему мнению относительно того или иного артефакта в ограниченных градациях оценок: прекрасное – красивое – качественное (ремесленное) – «никакое» – некрасивое – безобразное. При этом «крайними» оценками пользуются очень редко. Всего-то три–четыре оценки! Побеждает в споре одна, истинная точка зрения. Аргументация в пределах названной шкалы и есть точность!

В мире независимых и подвижных шкал только отношение (вспомним постоянную Планка) дает некую постоянную – оценочную, эстетическую категорию – вот почему самые разнообразные явления самого разного уровня называются одинаково! Истинность оценки утверждается специалистами в ходе логической и эмоциональной верификации (проверки), анализа. Поэтому относительность оценки («Все относительно!» – чего так страстно желали бы постмодернисты, если бы наука хоть в какой-то степени интересовала их) не может быть стать причиной для ее отторжения.

И наука не может быть релятивистской – чего желали многочисленные коллеги Дилетанта, безраздельно властвующие в музеях и в прессе дамы, все познания в теории которых сводились к двум словам: «все можно». За дамами успешно тянулись коллеги-мужики. Из-за них понятия хорошего вкуса, профессионализма и раньше ускользали, а то и теряли смысл: это извечное «так тоже может быть». А теперь-то…

Надо было это написать прозрачно и убедительно, выстроить движение мысли и ее саму так, чтобы все было понятно и пионеру, и пенсионеру. И чтобы философы не восприняли все это как необязательные искусствоведческие писания.

…Каждое утро он возвращался к тексту и даже любовался им. Затем, нередко, у нашего Нарциссовича наступало разочарование. Вот вялый фрагмент, а вот темнный абзац. Господи, ну почему он не может найти сразу отточенной формы? Он уже столько пишет, а все еще гонит такое, чему сам удивляется. Глаз постоянно выхватывал фразы, которые можно было изложить короче, чище, красивее. Текст, видимо, придется прочесывать до последнего.

При всем стремлении его к лаконизму, было очевидно, что важнейшие дефиниции науки кратко определить не удастся (к чему стремились не все теоретики), и надо было найти какую-то «квантованную» форму их последовательного описания. Надо было попытаться построить свод важнейших законов и закономерностей культуры.

Дилетант не вылезал из класса, не поднимал носа из бумаг, не отрывался от компьютера. Только перерывы на короткий обед в ближайшей столовой, проводы Марины. Под руководством отца она уже немного играла на аккордеоне, и даже устроила маленький концерт своим подопечным, вызвав у них бурный интерес.

Лето уходило. Иногда приходилось, выручая Ирину, ехать на дачу, вести совсем уж неотложные работы. Женичка навострился за день собирать с кустов три ведра ягод. Он сидел на березовой чурке и «доил» длинные ветви. Он был рад – при этом никто не мешал ему думать о своей девочке. Он перебирал в уме подробности последней встречи, разговаривал с нею. За свою длинную жизнь он научился терпеть. Он ждал очередной встречи. Он засыпал и вставал с мыслью о ней.

Раз в неделю устраивался праздник, когда они могли хотя бы немного погулять, сходить в кино, уединиться. Ему не нужны были выставки, ему не хотелось ехать ни в столицы, ни к теплым морям.

Наступил новый учебный год. Сидеть за компьютером было делом привычным, но и общение с детьми было во благо.



– Ну, как любимая? – встретила его «бывшая», когда он переступил порог в девятом часу. – Мне уже сообщили, что ты ходил провожать молодую, красивую. Давай, собирай вещи! И отправляйся к ней, куда хочешь! – Прямо сейчас, побежал! – Сутки, самое большее, даю тебе. – Что это ты мне даешь? У меня здесь находиться не меньше прав, чем у тебя. Найду место и съеду. – Не уйдешь, позову милицию!

Этот смехотворный довод, оказался насколько противным, настолько убедительным. Жить рядом с человеком, выясняющим отношения при посредстве милиции? Устраивающем ор при сыне, на весь дом? На следующий день Женичка позвонил Рудику. – К этому все шло, – не без оптимизма ответил тот. – Давай, переезжай, я подумаю, как нам устроиться.

Вечером Дилетант собрал одежду, обувь в сумки и чемоданы, и в несколько рейсов перетащил их в квартиру сына, благо она находилась в двухстах метрах. Более или менее была отремонтирована, обставлена одна комната, «гостиная», здесь обосновался сын. Во второй, в спальне, стояла выручавшая нашего беглеца громоздкая кровать и одежный шкаф с антресолями – здесь же сын хранил книги, инструменты, всякий крепеж.

Он сели в большой кухне, выпили. Рудик, в который раз, в одних и тех же выражениях повествовал о предательстве жены. Выпили по четвертой.

… – Ты смотри аккуратнее с кастрюлями, сковородками, – неожиданно заявил сын, – знаешь теперь как они стоят? – Нрав, «тактичность» сына Дилетант знал хорошо. Если ребенок видит два типа поведения, то он усвоит тот, который дает больше свобод – в том числе и от приличий. Нет, все-таки он мало ему внушал… Отец решил, что никакое сыновнее высказывание не заставит его волноваться.

– Все понимаю. Хай-класс. Перед такой девочкой никто не устоит, – продолжал Рудик. – Но не знаю, на что ты рассчитываешь. Сколько тебя осталось? Лет десять, от силы – пятнадцать. А потом? – Старик, у меня с твоей матерью все шло наперекосяк, на твоих глазах. Иногда при твоем участии. Не знаю, сколько я потяну – думаю все-таки больше, чем ты мне отпустил. Но я хочу прожить эти годы достойно. Без попреков, что я делаю все не так, и получаю не те деньги. Дело сделано. – Но что ты планируешь? Мне ведь тоже надо будет жизнь устраивать. И, возможно, скоро. – …Думаю, мы соберем деньги как минимум на комнату. Мне, мне. Хоть мать и требует, но эту квартиру разменивать не будем. Обещаю тебе, что я съеду. – Ты уверен?.. – Абсолютно. Нам вдвоем будет непросто, но давай наберемся терпения.

Он позвонил своей любимой, она была приятно поражена. – Наконец-то. А она не будет приходить, дергать тебя? – Наверное, будет. – …Я боюсь, вдруг она мне скандал устроит? – Вломиться ко мне в комнату прав у нее нет, отчет давать ей не мы обязаны.

Он был безмерно рад крыше над головой и свободе. В субботу он пригласил Марину на новоселье. Легкий стол: ананас, гранаты, орехи, конфеты, вино.

– Вы меня очень балуете. – Ну что ты, все очень скромно. В ресторан ты не хочешь, а здесь я еще не устроился. В следующий раз будем кое-что жарить. – А она?.. – К своему сыну она, конечно, придти может. – А он?.. – Девочка, больше никаких комплексов. Ты видишь, по документам я являюсь единственным владельцем этой квартиры. Хотя и не считаю себя хозяином второй комнаты. Так что это Рудик у меня живет, а не я у него. Пожалуйста, миленькая, никогда больше…

Она взяла бумаги в руки, рассмотрела их и кивнула головой: – Да, да, теперь и для меня что-то изменилось, правда. Вы все бросили ради меня. Книги, картины, все налажено. А здесь все так голо. Он, что, не мог за пять лет? – Так ведь годы какие были. Юлька с сыном сидела, не работала. А он с утра до ночи заколачивал. Теперь и она исчезла, многое увезла с собой. Такая полоса, все под звездами ходим.

– Да и мне устраиваться здесь не очень хочется, – продолжил он, – библиотеку перевозить не буду. У тебя есть два года, пока я куплю однокомнатную квартиру. Скромно, но для начала достаточно. К этому времени ты перейдешь на последний курс, и должна все решить для себя. – Все будет хорошо, мой владелец. Куда это ты меня ведешь? А зачем ты меня раздеваешь? Я боюсь… – Я готов пресечь, самым решительным образом. Любые попытки меня контролировать… Тем более как, и сколько раз… – Как хорошо, что тебя трудно ко-о-о-нтро-о-о-лировать…

 Она лежала на нем. – Так удобно, так приятно… Женичка, теперь я могу посвятить еще в один свой секрет. – И сколько ты будешь молчать об остальных? – …Стыдно. (Она спрятала лицо у него за ухом.) – Ну, давай, начала – говори. – В общем, когда мне было десять лет, папа взял меня в рейс… – Ну и? – …И один мальчишка, на год старше, уговорил меня сыграть в папу-маму. И мы забрались в шлюпку, знаешь, они затянуты сверху брезентом. Я так страшно стеснялась… Но почему-то дала себя уговорить… – Да детская сексуальность. Помню, тяжелая вещь. Вы ведь не снимали трусов? – Ну да. Он, как это сказать? Потыкался немножко… И все так быстро кончилось. Я вылезла, мне казалось, что все пассажиры показывают на меня пальцем. Я думала, на всю жизнь покраснела. – А маме не могла сказать? – Да она меня просто убила бы. Как вспомню, так в жар бросает… Так и ношу в себе все эти годы. – Ты ставишь меня перед тяжелым выбором, предательница… Достойна ли ты… Какое наказание мне тебе придумать? – Прости меня, я очень тебя люблю, я больше не буду. Ни с мальчишками, ни в шлюпке, ни в трусиках… – Ответ неверный. Как угодно, но только с тобой, Женичка. – Да! Да! Да! – Ладно, любовь моя, я прощаю тебе эту измену. Учитывая особые обстоятельства. Хотя ты могла бы уже тогда обо мне подумать. – Я думала! Но ты был далеко! …Господи, как хорошо с тобой. Все ты понимаешь, все прощаешь. Еще и шутишь… Ты мой учитель, во всем. Ты такой мудрый… легкая седина на висках. При гладкой коже. Тебе идет. А у папы столько морщин. – Ветры, бури. И на воде, и на суше. – А у тебя сколько их было, бурь? Как ты сохранился при такой жизни? – Как я могу быть старым при тебе? – И всегда знаешь, как поступать. Вот и сейчас… Как ты угадал, что я именно этого хочу?

…Он пригласил ее на блины. – Как вкусно, такие тонкие, промасленные… – она была удивлена. – Не экономишь. Женичка, ты не устаешь меня удивлять. Я девчонкам в институте рассказываю, они так завидуют.

У ее милой были скромные запросы. Вечером, придя к нему после лекций, она, смущаясь, спросила, нет ли у него поесть чего-либо посущественнее. Яичница с ветчиной, свежие помидоры, чай с джемом, предложил он. – Помидоры зимой, это круто. – Он умолчал, что помидоры он купил задешево, у знакомого грузина на рынке.

Она поела с удовольствием, и с плохо скрытой признательностью, внимательно посмотрела на Дилетанта. – А ты заботишься не на словах. – Иначе не стал бы предлагать тебе семью. – И приготовишь сам, и стираешь, гладишь все аккуратненько, и носки, я смотрю, сам штопаешь, и выключатель переставил. – А какие проблемы? – Хорошо, когда муж не белоручка. Если будешь так готовить, я оживу. Это вселяет… – Я готов вселиться, миленькая. Поглубже. И я смотрю, что тебе не ананасы нужны. – Да, отвари картошечки! В следующий раз! И кукурузы! Обожаю! – Давай так. Я покупаю продукты… – Мясо – такие цены… Мне неудобно. Опять мои проблемы. – Обрабатываю их, ты приходишь и мы быстренько все доводим до ума. Я хочу, чтобы у меня была здоровая жена, и чтобы у нас были здоровые дети. – …Ты знаешь, как заманить неопытную, доверчивую девушку к себе… У-у, коварный. Обольститель… У нас будут красивые дети…

Ей нравилось все – консервированные вишни («свежие – этот очень дорого»), он жарил арахис, она любила чай с грильяжем. Он с радостью исполнял ее пожелания, хотя надо было экономить во всем (он предпочитал это делать на себе; одежду покупал в «секонд-хэнде» – правда, очень удачно, чему она тоже не уставала удивляться). Он познал муки раздумий у прилавков. Дилетант начал расширять свой кухонный репертуар.

Они могли теперь бродить по городу. Бывали на рынке, в парке. Странно, но она была еще совсем девчонкой, и не успокоилась, пока не покрутилась на всех каруселях, прошла все аттракционы. – Почему вы не хотите со мной? Мне так страшно на колесе, – призналась она, спускаясь на асфальт, – я себя закаляю. – Ну, Мариша, я же не в том возрасте. Это будет выглядеть комично. – Да наплевать, пусть думают, что хотят! – Спасибо, миленькая, это, правда, не в моем вкусе. – Ну покачайтесь со мной на качелях! – (Однако!) Прости, девочка, я постою рядом.



То ли они переусердствовали, то ли перепады давления, или магнитные бури (а, скорее, и то, и другое) сказались – наш новосел почувствовал себя худо. Побаливало сердце, иногда – голова. Наш молодчик испугался: может быть, его системы выслужили срок службы? Он крутится по инерции? Муж-развалина с юной…

Надо обратиться к здравохоронению, он имеет право, больничный берет раз в двадцать лет. Пришлось идти на поклон к «бывшей» – она могла намного сократить поиск нужных врачей, время обследований. Ирина и в самом деле легко доставала номерки к специалистам.

Поликлиника, как всегда, под завязку, была перегружена страждущими. Давно он здесь не был, слава богу. Вспомнилась красавица-«урологиня». Кровь у него была в порядке, то же самое, к полному удивлению, показал другой, из бутылочки, анализ. Не врал Фролов!

 Рентген, со своей стороны, показал, что легкие для его возраста в хорошем состоянии. Хотя обострения бронхита не прошли даром – у него обнаружилось расширение плевральной полости. Это было не страшно.

Он прошел УЗИ, труднее было снять кардиограмму. Наконец, он дождался своей очереди. На его тело наклеили несколько датчиков, навесили пояс с батарейками. Все эти чудеса отечественной медицины выглядели наивно, громоздко, спать в них было неудобно, но суточные данные были получены.

Он с тревогой ожидал расшифровки, дождался приема у кардиолога. Это был молодой парень – он с интересом рассмотрел гладко выбритого пенсионера, замерил давление, долго слушал через стетоскоп, полистал «карточку»: – Вас сняли с учета за неявку? – Все некогда.

 Давление меряли цифровым аппаратом. – Вы вступаете в могучие ряды гипертоников, – не без торжественности сказал он, – возраст, ничего не поделаешь. – Да это я просто волнуюсь. – Да? Посмотрим еще раз, в конце. Могло быть намного раньше. Теперь и в студенческом возрасте скачет, не редкость. Вот вам памятка, старайтесь ей следовать. Пора, пора. Покоя сердце просит. – Думаю, это сезонное, – не принял улыбки Женичка, – такое со мной бывало. – Да, эти скачки атмосферы, реакция очень индивидуальная. Мы не можем определить для больных устойчивые зависимости, поэтому… И, все-таки, поберегите себя. Ежедневно по четверти-половинке таблетки аспирина. – Вино, водка? – Не настаиваю, но стакан, или, соответственно, полстакана ежедневно, контролируя себя.

Он развернул лист с расшифровкой мониторинга, вчитался. – Смотрите-ка, мышца… клапаны… (он задумался). Для вашего возраста просто отлично… Да у вас сердце спортсмена. А я думал, что ваш блестящий вид – типичный камуфляж сердечника. Занимались спортом? – Когда-то с мячиком. И лет пятнадцать – бег от бронхита. Недавно отказался. – Солидный стаж. – Еще недавно по сорок минут, через день, два. – Ну, это немного. – С рывками, ускорениями, и на противодыхании. – …Не может быть. – Сейчас обленился, только дыхательный тренажер. – Тут ничего не могу вам посоветовать. Все – по самочувствию, но лучше без нагрузок. – Секс? (Немолодая медсестра, которая вела записи, изобразила безразличие.) – Хорошо, что интересуетесь. Ну, не запрещать же вам это лекарство.

Дилетант вышел из кабинета окрыленный. Метеопатами на Севере становятся все. Сбросить бы немного вес, и он почти в полном порядке. Любимая задумчиво выслушала его. – Не знаю, девочка, почему ты не радуешься. Я собираюсь жить долго, хорошо, тьфу-тьфу. Работать много. Здоровье не позволяет мне отказаться от тебя. (Она неопределенно улыбалась.) Теперь мы займемся твоим здоровьем.

Но все заслонила музыкальная школе. На следующей встрече она делилась первыми впечатлениями. Пошла туда сама, сама же договорилась с преподавателем. Степану Ривьеровичу понравились ее данные – несмотря на маленькую кисть руки. Но, сказала она, ему больше всего понравилась я сама. Я ему кого-то очень сильно напомнила, он был явно ошарашен.

– Ну как ты можешь не понравиться, – загрустил Женичка, – я постоянно этого боюсь. Ты, девушка во всей своей красе, он молодой, вы вдвоем в кабинете… – Да у него семья, дети! – Ты думаешь, это его остановит? Тебе сколько сил понадобится, чтобы держать его на дистанции? Знаешь? Какие это будут занятия? – Нормальные. Я возьму у него, что смогу, и все. – Ну-ну. – …Приходила его ученица, он нас знакомил. Уже выступает, лауреатка, и все такое. Чувствуется, что у них самые близкие отношения. Она на меня еще так посмотрела… – Ну, вот видишь. – Поэтому для меня с ним что-нибудь исключается. Вы можете быть совершенно спокойны. Только занятия, два раза в неделю, по часу. – Я буду встречать тебя вечером, провожать. Хоть увижу тебя, поговорю. – Конечно, я буду рада. Я не хочу говорить о музыке в институте. Даже подругам. Это будет нашей тайной. – (Ну что ж, хотя и странно.)



Два раза в неделю после своих уроков Женичка бежал в «музыкалку». Ривьерович не жалел на нее времени. Приходилось довольно долго сидеть в вестибюле школы, ожидая, когда она, нарядно одетая, оживленная, спустится с четвертого этажа бывшего здания райкома. Он ревновал, мучился, но старался не задавать лишних вопросов.

Она целовала его, изумляя вахтера, гардеробщицу, ожидающих детей родителей, он помогал ей одеться, разобраться с многочисленными пакетами с литературой и конспектами. Провожал ее до остановки, иногда в ожидании автобуса (если было холодно) они проводили десяток-другой минут в застекленном вестибюле магазина – она рассказывала о новой пьесе, о том, как отыграла старое задание.

Сегодня он с тревогой отметил след озабоченности, даже растерянности на ее лице. – Ничего не спрашивай, – сказала она, – с музыкой все в порядке. – Девочка, у тебя депрессия? – Да в институте опять нагружают. По технологии металлов, конструированию… – Какие проблемы? Книжки найдем. Чертежи приноси в школу, посмотрим. Йодистую соль купила? Витамины принимаешь? – Собираюсь. – Марина, сколько можно говорить? Мама работает в аптеке, может взять подешевле, а ты так относишься. Опять ела только утром? – Да что я ем утром… В обед съела два пирожка. Желудок болит. – Это чудовищно. Хочешь стать больным, бездетным преподавателем? Ты хочешь, чтобы я ловил тебя в институте и насильно кормил? – Нет, конечно. – Тогда пойдем ко мне.

Он покормил ее, заметив, что она морщится, глотая пищу. – Женичка, если я умру, ты будешь плакать? – Ты чудовище, Марина. С чего тебе умирать? Все так плохо? – Настроение такое. Мама… Ангина… – Понимаю, трудно. Но что делать? Мы любим друг друга? – Ну, да… – Тебе бы жить да радоваться! Молодая, красивая. Ну, я не лучший вариант. Так на мне ведь жизнь не кончается. Давай, я найду хорошего врача. Будем готовиться к операции. – Есть у нас знакомый специалист. Нет, правда, что ты будешь делать? – Конечно, я буду плакать. – А потом? – Мариша, видишь ли, у каждого человека есть предназначение. Мне надо написать и издать то, что никто не напишет, кроме меня. – А я думала, что ты умрешь вместе со мной. – Ну что за мысли, что за занятие ты нашла… Я придумаю тебе наказание. – Прямо сейчас, пожалуйста.

… – Как хорошо ты меня наказал… Ругай меня чаще. Будь мне еще отцом, …пока папа плавает. Мне так хочется куда-нибудь сходить с тобой, а ты ничего не предлагаешь. – Но ты же сама все законспирировала. – Надо попробовать, придумай что-нибудь.



Вскоре он предложил сходить на джазовый концерт музыкального училища. Она загорелась: – Я ни разу не бывала в филармонии. Пошли, я люблю джаз. – Ты ни разу об этом не говорила. Но, надеюсь, Восьмаков одобрит. – Потом ему скажу. – Может быть, подарить тебе коллекцию моих пластов? Мне уже их не слушать, вертушку, усилители, акустику – все продал. – Почему? – Слушать все равно некогда, а теперь и негде. К тому же идет цифровая техника. А у тебя проигрыватель еще долго простоит.

В назначенный зимний вечер он, в светлой тройке с галстуком (давно этого не было), ожидал ее в вестибюле филармонии. Она пришла в своей «квадратной» волчьей шубе. Под нею обнаружился глухой «дипломный» жакет на молнии, черные брюки, в гардеробе сапоги были сменены на туфли на шпильках.

(Да, девочку не одевают. Пусть Дилетант не рассчитывает, что родители на нее будут тратиться.) Но что костюм? Он не мог скрыть ее стройной, сильной фигуры. Она недавно обрезала волосы, нижняя часть этой плотной массы была подвита. Ее также красило легкое волнение, румянец.

– Девочка, ты ослепительна. Сама причесалась? – Конечно. – Очень здорово. Так красиво лежат. – Спасибо, Женичка. Ты вселяешь уверенность. А с тобою не стыдно показаться.

Они походили, затем посидели в вестибюле, выдерживая взгляды многочисленной публики. Он рассказал ей о джазовых стандартах, об азах композиции. Со вторым звонком они отравились в зал, она взяла его под руку. Он шел, стараясь сохранять обыденный вид, не показывая своего горделивого чувства. Они пробирались на свои места, продолжая ощущать на себе пристальные взгляды.

Оркестр и отдельные ансамбли были довольно слажены, сбоев, помарок Женичка практически не услышал, он, по своей давней привычке, отбивал бешеный ритм ногой. Музыка заводила, каждый «квадрат» вызывал дружные аплодисменты. Заводилась и Марина.

– Как здоровско, – прошептала она ему в ухо, – спасибо, Женя. – Она положила свою прелестную головку ему на плечо. Он был вне себя от счастья – она это делала в течении концерта несколько раз, не смущаясь сидящих сзади – эти люди в антракте явно ходили вокруг них, прислушиваясь к их разговору.

– Ты подарил мне прекрасный вечер, – сказала она в очереди у гардероба, – надо будет сходить еще. – Есть абонементы на джаз, будут хорошие гастролеры. Если хочешь, я куплю. – …Надо подумать. А что еще? Кроме концертов? – Тут в ресторане есть хороший танцевальный репертуар. В записях, но ведь это неважно?

Они постояли на улице и пошли к остановке. Стоял легкий морозец. Было уютно и спокойно на душе. – Не все же тебе с подружками ходить в СКК (спортивно-культурный центр). – Конечно. Знаешь, не хотела тебе говорить, одну из наших там изнасиловали. – Какой ужас… А ты меня все успокаиваешь. Мариша, миленькая… – Да она сама, отбилась от нас, вышла на воздух, дала уговорить себя какому-то парню, он и увел ее на задворки. И ничего не смогла сделать. – В милицию будет обращаться? – Нет, безнадежно, не будут они этим заниматься. Еще и посмеются, козлы. Хорошо, хоть беременности не нашли. – Мариша, миленькая… – Не волнуйся за меня. – Да как не волноваться, если вы и до, и там пьете. Не можете без допинга. – Надо ведь повеселиться. Но ведь в меру, ситуация под контролем... Слушай, давай попробуем наркотик. Один разок. – Нет, я в этом не нуждаюсь. – Ну один разок. И все. Ради интереса. Я не привыкну. – Можно с одного раза подсесть. Ничего не хочу слышать. И про СКК тоже. Что, девицам под кайфом завидуешь? – Да там еще более или менее, в других местах наркоту толкают. Кое-кто из наших пробовал. Ощущения-я-я… Ну не волнуйся, мы же редко ходим. – Будешь под кайфом, увезут куда-нибудь и хором изнасилуют. Травма на всю жизнь… А мне автомат Калашникова придется покупать. – К тому же я вооружена. Хожу с шокером, папа подарил. – И ты думаешь, что это гарантирует что-нибудь? – …Ну, если со мной что-нибудь сделают, я брату скажу. Деревлянская шпана рассчитается. – Оно может и так, только как я это переживу? – … – Девчонка, ты, девчонка, не даешь жить спокойно. Так как насчет ресторана? Если хочешь, пойдем, посидим, потанцуем. – Надо выбрать вечер. Спасибо, Женичка, еще раз. Автобус идет. Надо бы после такого вечера к тебе, но что мы успеем? А с мамой объясняться…

 …Каждый вечер, едва он появлялся дома, раздавался ее звонок. Сидя в узкой прихожей, усталый, полураздетый, он молился, чтобы Рудик не пришел слишком рано. Она явно скучала без общения, подробно описывала день, говорила ему о своей любви, и тут же начинала ему выкладывать все свои накопившиеся вопросы, проблемы. Процесс приобретал затяжной характер. Что ж, в этом она была настоящей женщиной, это надо было оправдывать, как-то мириться с этим. Иногда, под настроение, она выпытывала – кого он провожал, кто с ним шел… вот, ты назвал меня Марией (он оговорился)… значит…

Однажды он не выдержал: – Миленькая, дай мне тридцать-сорок минут, я быстренько приготовлю что-нибудь и поем. Потом перезвоню. – …Я так скучала по тебе целый день, а тебе хоть бы что! И тоже почти не ела! – И это очень плохо! Немедленно на кухню! Поешь! – Не хочу! – …Мариша, я почти пять часов говорил. Это нагрузка, это все-таки не слушать. – Проблемы есть только у тебя! (Тут она тоже была обычной женщиной.) – Миленькая, не обижайся. У меня режим, отработанный десятилетиями. Ты ведь знаешь, что я ем в это время. Ну позвони на полчасика позже. – Мне не терпится, а тебе все равно! – Мариша, ну есть же традиции. Женщина заботится о мужике, когда он приходит с работы, первое дело – кормит. Мы говорим с тобой по часу и больше. Мне очень приятно слышать твой щебет, но ведь нужно хоть немного придти в себя! – Ты хочешь сказать, что говоришь со мной через силу? Ты не любишь меня! – Миленькая, ну зачем ты… – Так бы сразу и сказал! – Да, да, я подонок! Ты меня подозреваешь? Я что, из года в год вру о своей любви»? В стихах вру? Мне больше нечем заниматься? – Было бы легче обоим! – Послушай, Марина… Должен сказать… Не в первый раз… Тебе отказывают тонкие душевные структуры… – Что ты хочешь этим сказать?! – Что на верхних этажах сознания ты неадекватна. – …Нам надо подумать. – Марина! – Пока.

Душа его померкла. Он позвонил к ночи, попросил прощения. Ему не надо было притворяться, он действительно чувствовал себя виноватым, голос его был полон раскаяния. – Ну извини. Несет меня, сам себя не узнаю. Где «рыба»? Остается один «тигр». Именно потому, что люблю тебя больше жизни. А ты пытаешь меня своими сомнениями, упреками. Я это не заслужил.

Она довольно быстро «отходила». То, что ее мужчина (не в пример ее отцу) умел признать свою вину, видимо, ее радовало. При встрече она первой преодолевала неловкость. Если он куксился, она озабоченно спрашивала: – Ты что, не хочешь приставать ко мне? – И он таял, они гасили горечь размолвки в соленой постельной схватке.

В воскресенье, утром, он шел на базар; покупал и оттаивал в микроволновке мясо, разделывал его, мариновал. Потом шел в читальный зал, коротать время за журналами и газетами. Возвращался домой к пяти, готовил стол. Потом приходила она. Они обваливали мясо в муке (как она попросила, это было для него непривычно), жарили его на сковородке, с луком. Что касается выпивки, то она уже стала предпочитать водку (мама говорит, что после нее не болит голова).

– Как нас после такого стола на секс хватает, а девочка? – Ты так здорово придумал, и как все вкусно. Столько сил появляется. Я уже жду… – В этом доме ты получишь то, что не дают тебе в том. Можно делать и чаще. – Чаще – дорого. – Для тебя ничего не жалко. Стану ради тебя настоящим поваром. – Я тоже кое-что умею, тоже буду... – Ты очень хорошо рассказываешь про свою выпечку, я только слюни глотаю. Но ничего не принесешь. Мне грустно без вкусненького. – Прости… Я, оказывается, мучаю тебя, вот стерва. Но я все-таки в семье. Не успею оглянуться, мужчины все подметут. Я исправлюсь (вид у нее был виноватый). А ты шумно ешь. – Прости, привычка из Грузии. Еда с наслаждением. И мне всегда самые твердые куски доставались. – Это меня раз-дра-жа-ет. – Ты бы предупредила, я бы следил за собой. – И не звени, пожалуйста, ло-жеч-кой! – А что такое? – Ну, это… Это на меня плохо действует. Я с папой постоянно ругаюсь.

Да-а, с такими скачками ему еще не приходилось... У нее сложная психическая конструкция. Мало того, что она бывает невыдержанна, не знает цены словам и тону, часто нетактична, а то и груба. Он держал непроницаемое лицо. Какое это имеет значение перед его все побеждающей любовью, перед ее прелестью. Он будет ее учить.

Тем более, что их встречи, секс был для нее праздником, она всегда старалась что-то придумать – приносила чайные свечи, сувенирчики, теперь, иногда – свою выпечку. Он пытался оправдаться: – Миленькая, прости меня, дальше цветов и кухни моя фантазия не идет.

Она постоянно меняла красивое белье разного цвета, все великолепно шло к ее телу. Он любил ажурное, расстегивающееся в промежности боди – когда он расцеплял крохотные крючочки, она особенно возбуждалась. Великолепны были стринги. Но особенно сексапильным был белый комплект с ажурными чулками на круглых, обтягивающих бедра резинках, она не снимала их, предлагаясь ему, сидя на подоконнике.

Его мысли были постоянно заняты воспоминаниями о предыдущей встрече. Он боготворил ее, и она это видела. Она была еще сущим ребенком – прыгала, танцевала на постели обнаженной; воспользовавшись его уходом в ванную, устраивала прятки – могла очень неприметно задрапироваться в занавеси, забраться в платяной шкаф. По-детски радовалась, когда он, побегав по квартире и не найдя ее, сдавался. Тут она веселилась от души.

В такие минуты он чувствовал себя неловко, старым (господи, действительно, с кем связался). Иногда ее хохот был особенно громким и даже нестерпимо резким. Он ошеломленно смотрел на нее – казалось, что…

– Что ты так смотришь? – однажды удивилась она. Он не сразу решился: – Ты не чувствуешь, как звучит твой смех? – А что? – Прислушайся. Это какой-то другой человек. И тут же слышимость очень приличная, – он попытался оправдаться. Она задумалась, и с тех пор она старалась – это было заметно – ограничиваться улыбкой.



… – Ну, что, представил свою избранницу городу? – излила желчь жена.. – Просто пошли на концерт. Она не хочет афишировать. – Зато ты хочешь. – Важнее жить вместе. Тогда… – Да мне сообщили, как вы дружно ходили, смотрели друг другу в глаза, миловались. – А как ты хотела? Наоборот? – Посмотрите на них! Голубки прямо! – Все слухи собираешь. Ходишь сюда при каждом удобном случае, «к Рудику». Ее застать хочешь? Поговорить надо? О чем? – Хочу посмотреть в ее бесстыжие глаза! – Она ни в чем не виновата. Звонишь, проверяешь, сколько я с нею общаюсь. В трубку дышишь! Мы с Рудиком уже забегались! – Не звоню и не бросаю! Только знаю, что у вас секс по телефону налажен. Часами. Ты на что другое… – Тебя абсолютно не касается, где, сколько и как. – Я вот приду к ее родителям! Я устрою этой семейке! Потакают девчонке! Да ей только мозги твои нужны! Села и поехала, студентка! Я все скажу этим сволочам! – Что?! Они-то причем? Развелась со мной, что еще надо?! Хватит воспитывать! – А вот буду! Ты для меня всегда был не мужем, а старшим сыном! – Все! Вырос твой сын! Живет самостоятельно! Держи себя с достоинством, прилично! А то все на разборки тянет! С людьми, которые ни в чем не виноваты! Для которых эта история – трагедия не меньше, чем для тебя! Так надо им еще хуже сделать! Урод какой-то, моральный … Вся жизнь – скандал!

Он удивлялся сам себе – таких слов он никогда раньше не мог сказать женщине. Она ушла с плачем: я урод? Женичка с трудом унимал расходившиеся нервы. Где его выдержка, «рыбная» флегма? И, действительно, как терпят ее родители?

…Приближался новый год, и он поинтересовался как бы ненароком, чтобы она хотела бы получить в подарок. Она долго мялась. – Говори, говори, наконец. – Я присмотрела серебряные сережки, – робко сказала она, – почти триста рублей, Женичка. – Конечно, конечно. Идем завтра.

В ювелирном магазине продавщицы быстро вычислили пару – старый, возможно крутой, в дубленке, мэн, и купленная герла, в самострочной шубке из непонятного меха; они продолжили обсуждение своих, как всегда, очень важных проблем.

– Девушка, можно вас? Можно посмотреть?.. – показав мэну пальцем на присмотренную пару, робко поинтересовалась Марина; никто не выразил готовности сдвинуться хотя бы на полметра. – Девочка, что за тон? – удивился Дилетант. – Госмагазин, сразу видно. Они здесь для того, чтобы было можно… Сюда, пожалуйста! – он демонстративно вперился взглядом в группу.

Подействовало. Одна из женщин подошла, изобразила внимание. Сережки были извлечены с отсутствующим видом. – Мы вам не помешали? – поинтересовался Женичка. – А что еще вы можете предложить? – Все на витрине. – Так вы носите бэджик – «консультант». Спасибо, не надо, мы сами.

Сережки «не производили». – Ты действительно их хочешь? – удивился наш крутой. – А что? – Прости, но они мне кажутся аляповатыми. Накрутили завитков. Мелочная вещь. – Все ты видишь, все критикуешь. Ну, они же с камешками, смотри, как играют… – Давай посмотрим вот этот вариант. …По-моему элегантнее. Тебе не кажется? – Наверное… Но они почти пятьсот рублей! – Мариша, если ты моя жена... Не обижайся – мы не настолько богаты, чтобы покупать вещи сомнительного вкуса. – Мне неудобно, Женичка. Ты так тратишься на меня. – Нравятся? – Да. – Я иду в кассу.

 Продавщицы обменялись многозначительными взглядами. Пара вышла на улицу. Она снова пристально посмотрела на него, нежно взяла под руку. – Ты мужчина, я тебя люблю, – сказала она. – Звезду бы достать, для тебя, моя самая чистая на свете девочка. Или ювелирный магазин.

Ты же сделал это совершенно искренне, сказал он себе, не потому, что боялся остаться в одиночестве в новогоднюю ночь. Гордиться не обязательно. Деньги на квартиру туго собираются, а то не пожалел бы и бриллиантов, это чистая правда. Сумеет ли он выкрутиться с «у.е.»? На него, похоже, надеются.

Мягкий морозец, редкий, пуховый снегопад, сияющие огни в уютном сумраке глубокого вечера. Только сейчас приходит новое столетие, а с ним – ожидание, предчувствие праздника… «Тысячу лет», как поет Пугачева. Он плохо переносит крайне самоуверенную певицу. Большую часть ее песен. Уверенную в том, что ее не может быть слишком много. Но в этой песне есть надежда, которая ему так нужна.

Эта тысяча, кажется, что она вся – твоя… Еще бы побольше сбывшегося счастья. Как ни условен этот новогодний миг, но что-то он значит? Господи, что ждет нас, меня с миленькой в милениуме? Слово-то какое ласковое.

 Неужели все также, независимо от их любви, будут сменяться времена года, облака – бездумно ронять тень? Воздух – ласкать листву, реки – дарить прохладу, снег – нежно касаться лица? Но они же вдвоем! Несмотря ни на что! На сомнения, размолвки, скандалы. Мир должен перевернуться от зависти! Нет, мир должен стать иным!.. Так хочется ребенка от этой женщины, он соединит тебя с будущим… Хочется, как бы это ни было трудно. Неужели у него будут дети в новом столетии? Их потомкам повезет еще больше. Или меньше?

Или родители все поломают, уйдет любовь, умрут наши надежды, уйдем мы? …Вам кажется, что проходит время? Нет, это проходите вы. Как верно сказано в Библии. Марина не пойдет против воли отца, мнения подруг. Она найдет другого, родит, как хотела, троих, располнеет, постареет, и ты, при встрече, с удивлением будешь спрашивать себя: неужели это то самое лицо, на которое ты не мог насмотреться, неужели это то тело, которым ты не мог насытиться?

Будут ли эти дети счастливее, чем первые его три сына, внуки? Или их ждут такие же крученые судьбы? Научится ли человечество за тысячу лет давать развитие каждому, научит ли его любви?

– Женичка, ты где? – услышал он ее. – Мы на остановку? Мне надо торопиться. – Ну, вот, она так спокойна, она уходит, уезжает. Научится ли эта девочка хранить мгновенья счастья в душе, как главное, копить их и не разменивать на выяснение отношений? И еще. Где-то в глубине души он надеялся, что она скажет: – Женичка, я покажу сережки маме, расскажу, сколько ты для меня делаешь, как меня подкармливаешь, как заботишься обо мне.

– Мариша, а что ты скажешь родителям? – Да ничего, за волосами они и не заметят. А потом что-нибудь придумаю. – …Ну чтож, я посажу тебя на маршрутку.

Нет, надо кончать этот минор, он не может рассчитывать на лучшее. Ему не нужна благодарность. Он, терпеливец, может уйти из ее жизни, но у любимой все впереди, и это главное. Он будет жить для нее, как бы она не относилась к нему.

Неужели ее память ослабеет, в ней останется зыбкий, неопределенный образ? …Нет, такая любовь не может исчезнуть. Она должна править миром. Она должна сохраниться во всем своем величии где-то в информационном поле… говорят ведь, что оно есть. Господи, во что только не начнешь верить.

И ты сам убеждал своих учеников, что отсутствие проблем – это еще не лучшая жизнь. Разве в этом счастье? Его надо вырвать у судьбы, иначе ты его и в лицо не узнаешь. И почему ты, самым честным образом относясь к своей любви, получаешь тяжелые удары? Наверное, за ее невыдержанностью стоят какие-то душевные травмы, она в их власти. Надолго ли ее хватит? И какие еще комплексы ее гложут? А ты, здоровый и опытный мужик, несешь ее по всем топям и кочкам. Ее надо прощать.

– Женичка, как здоровско, спасибо, спасибо. Только ты очень резко с продавщицами. – Да ну их. Привыкли при совке сверху вниз на людей смотреть. При дефиците, видите ли, состоят, сейчас новых обслуживают. Кто мы им? – Помягче, пожалуйста, ты можешь ведь держаться. – Да смотрят на нас… В смысле, я покупаю за эти сережки твои услуги. Джентльмен не обязательно всегда вежлив. Но всегда выбирает тон по ситуации. – Ну что тебе стоит? – Ладно, обещаю, если ты будешь следить за своим разговором. – У меня случайно получается, Женичка. Я ведь не намеренно… Я тебя люблю. Ты рыцарь… У нас все будет хорошо.

В последний день декабря он сделал последнюю правку в новых стихах:



В сияниях тысячелетие грядет:

Мятется мысль, но мы ступаем гордо,

Праведник иль Искариот,

Покруче ты, или не вышел мордой.



Всем хватит мига, чтоб понять

В бесцветной дали все переходяще…

Потомкам наши судьбы повторять,

Со страхом счастие молящим.



Удачливо там каждое звено?

Не рухнет мир?.. Он станет чище, краше?..

– Но неизменным будет лишь одно –

Летящи вместе души наши:



Кометами беспечными руля,

Светила зажигая вновь и вновь,

Средь стона абсолютного нуля

Вселенный строй держащая любовь.



Все-таки он архаичен: «переходяще», «летящи», «счастие», много шипящих… Ну да поэт он небольшой, самопальный. Но хоть сила чувства есть, масштаб. Дилетант отнес стихи в редакцию газеты, где знакомый редактор обещал («а что, все в порядке, прошибает») их дать сразу после праздника, на странице, предназначенной художникам.

Он прочел их Марине по телефону, два раза. Снова была драматическая пауза: – Ты гений. – Спасибо, девочка. Смотри, какая подборка получается. Я осмелел, даже хочу показать знакомому поэту. Ты не против? Ведь они предназначены только для тебя. – Да нет, почему же… Правда, интересно, что он скажет. – Мариша, ты говорила, что каждый скандал что-то убавляет в наших отношениях. Я так хочу, чтобы ты ошиблась с этим. А я каждый раз убеждаюсь, что люблю тебя по-прежнему, если не сильнее, мы возвращаемся друг к другу. Это дает мне веру в будущее. – Мне тоже, Женичка… Мы встретимся в новогоднюю ночь, как прежде. – Нельзя ли пораньше, хотя бы в половине первого? – Я постараюсь. Я сразу же позвоню тебе.

В одиннадцать вечера он со скромным подарком отправился к Малининой. Она была одна, сыновья обещали появиться во втором часу. Они тихо посидели, глядя в телевизор, выпили шампанского под звон курантов, пожелали друг другу счастья, поели вкусных салатов. Разговор был самым незначительным, «бывшая» была непривычно тиха. После половины первого Дилетант стал собираться, она его не удерживала.

Едва он переступил порог своего нынешнего дома, раздался звонок телефона. Любимая с чувством его поздравляла, обещала скоро быть. Женичка накрыл скромный стол, спустился вниз. Мела легкая метель… Марина выбралась из громоздкой «Волги», румяная, нарядная, поцеловала его: – Да ты весь замерз, хоть бы дубленку застегнул, голову одел, ух ты, франт… – Я же тебя встречаю, не мог больше ждать тебя там.

Таксист благосклонно оценил «парад» молодящегося пижона, принял деньги, поздравления, и, в свою очередь, пожелал удачной ночи. Держась друг за друга и целуясь, они поднялись к себе.

– Спасибо, миленькая, наконец-то. Как родители? – Отговаривали изо всех сил, куда ты исчезаешь? Посиди с нами. Сказала, как обычно. К подругам поехала. – Миленькая, тебе ведь нелегко обманывать, особенно в такие дни. Сколько сил… – Ну что делать. Ты мне так нужен.

Они пожелали друг другу всегда быть счастливыми вместе, всегда, наскоро проглотили шампанское и ананасы. – Выключи этот ящик, быстрее, он мне мешает, – потребовала она. Ее руки бережно и ритмично касались его плеч, мышцы ног гладили его ягодицы, было ощущение, что он упирается в ее плоский живот изнутри.

– Я так долго тебя ждал, – засомневался Женечка, – ты, наверное, не успела. Давай, я тебя побалую… – Не надо… все хорошо… отдохнем… Еще шампанского! – Мариша, твои родители… Они смогут?.. – завел свою пластинку наш геронт. – Все они выдержат. – Хочу верить. – Будешь обаять, побрившись. Ну и оденешься, учить тебя не надо. – Чем ближе, тем больше боюсь. – Они увидят тебя, поймут. Хоть волосы у тебя кое-где поредели, но, смотри, какие черные и как закручиваются, – ее руки перебирали завитки на затылке, – мне так нравится. Ты найдешь слова, я знаю. И морщинки в углах глаз у тебя совсем разгладились, они не от возраста, а от смеха, они добрые, это сразу видно. – Мариша, я не заношусь, правда… – Про что это? – Давление, бывает, по погоде скачет, но я в порядке. Сердце двадцатилетнего, кардиолог сказал, тьфу-тьфу, пульс – 60 ударов, температура тела – 35,4. Буду жить долго. С тобой. И часто. Скажи это им. – Да видно и так… Ты так себя несешь. Сексуально. Даже легкая хромота на пользу. – Я очень виноват перед ними. Но это не порочность. Я так себя чувствую, как в лучшие годы. – Да я смотрю, не слишком ли ты юн, мой гений. Ловлю твой взгляд на женщинах. – Это обзор местности, чисто конкретно. После тебя ничего не вставляет. – Смотри у меня, никаких знакомств, такая информатика мне не нужна.

Устав, они немного поспали. Он слышал, как она тихо просила: – Женичка, не храпи, ляжь на бок. – Он мгновенно поднимал голову, поворачивался или старался устроиться полусидя. Помогало это плохо; чувствовалось, что она сдерживается.

Она всегда приносила с собой будильник, который ставила на половину шестого, на шесть. Он вставал, несмотря на ее протесты, одевал ее. – К тому времени, когда мы будем жить вместе, что-нибудь против храпа придумают. Прости меня, миленькая. – Ладно, дома прикорну. – Господи, когда ты не будешь улетать в такую рань. – Ложись, подреми еще, я сама. – Да мне не спать хочется, а тебя. Под утро знаешь сколько сил собирается. – Да вижу, вижу. Только мне лететь надо. Все было прекрасно, Женичка… Вызови такси, пожалуйста.



Прошла зимняя сессия. Отложив все свои тексты, он написал ей реферат. Не помогло, Линьков нуждался в более существенных знаках внимания и, поставив ей по философии тройку, лишил стипендии, этих копеек. Марина долго негодовала, ее подруга, не знавшая ничего, «на арапа» получила «четверку». Лотерея, утешал любимую наш мудрец. Зато удивительно гладко были сданы сопромат, теормех, высшая математика, другие предметы.

Начался новый семестр, надвигался ее день рождения. Он, чертова «рыба», не мог придумать ничего интересного. – Миленькая, прости. Помоги мне выбрать подарок. – А ты догадайся, что я хочу. – Я, конечно, телепат и экстрасенс, но могу ошибиться. Ну, пожалуйста, ты наверняка что-то придумала. – …Только я не знаю, это, наверное, очень дорого. – Говори, говори. – Женичка, комплект белья. Ажурный, зеленый. Такого цвета у меня еще нет. – Мне хотелось бы посмотреть, что я тебе дарю. – Женичка, пятьсот рублей. На белье. – Не на белье, а тебе. И не деньги. Я хочу, чтоб ты радовалась, а не изображала. Ты уверена, что это цвет тебе пойдет? – Да! Да! Да!

Комплект действительно был красив, особенно на теле. Это обнаружилось, когда она, улучшив момент, скрытно забралась в постель и (когда он подошел) откинула одеяло. – Господи, как твоя грудь украшает этот бюстгальтер! А эти трусики!.. Как приятно забираться через них в твои джунгли, какое наслаждение их снимать…

Она старалась, явно воодушевленная подарком, постоянно спрашивала: – Тебе хорошо? А так? – И все-таки она торопилась вернуться домой с последним автобусом. Ему было мало этих пяти-шести часов в неделю, но что он мог требовать?

Она стала звонить чуть попозже, он подскакивал к аппарату, дожевывая еду, допивая кофе. – Я опять поторопилась? Ты в душе меня, наверное, поносишь. – Ну что ты такое говоришь? – Прости, не могу дождаться. Ты мой мужчина. Мне надо сказать тебе о своей любви. – И я, очень... Ты самая чистая девочка на свете. – Спаси-и-и-бо-о… Женичка, опять я, староста, крайняя… Надо идти к преподу, от группы, нести деньги. Больше пяти тысяч собрали. А то грозится всех завалить. Говорят, он сходу предлагает ложиться. – Я запрещаю тебе идти одной. Или пусть идет та, для которой это не проблема. – Мерзко. Ну как я могу посылать вместо себя. – Пойдем вместе. Скажи ему, что я жду тебя внизу. – Ну не будет же он меня насиловать… Женичка, я вываливаю на тебя столько… Надоела, скажи честно. Каждый день не одно, так другое. – Я тебя люблю, девочка. Твои проблемы – это мои вопросы.– Как хорошо, что ты есть. – Выговориться, разрядиться – это самое меньшее… Если не я, то кто же? Идем вместе? – Хорошо, что ты не ругаешься. Папы нет. Могу себе представить, как он на меня наехал бы – ты даешь повод, и все такое. – Я же говорил – надо сразу искать выход. – Да, ты предлагаешь варианты. Еще, Женичка… Неудобно... – Ну? – … – Книги нужны? Только не затягивай, говори во время, тогда я попутно могу это делать… Хорошо, я записал, завтра займусь. Ну, что, до завтра? – Как, уже? – Миленькая… – Что это ты взял за моду заканчивать разговор первым? Ты от меня отделываешься? – Любимая, ну что ты? Можно я доем, уберу со стола? Рудику надо освободить… – Тебе надо усесться перед телевизором, не можешь без новостей! Так бы и сказал! – Миленькая, ну что ты… Просто мужчины и женщины по-разному относятся к телефону. Ты жалуешься на загруженность, а мы уже сорок минут... Гораздо лучше было бы собрать потраченное время и встретиться у меня. – Но у меня все болит с прошлого раза, только и поговорить способна... – Прости меня. Надо вовремя меня останавливать… – Да я сама… – Я так люблю тебя, что заласкаю до смерти. Но я не про секс. Мне надо тебя видеть. – Да если мы встретимся, и меня не остановить. – Могу дать тебе обещание, буду, как облако в штанах. – Звучит неубедительно. Не приду. – Это плохо – хотеть видеть? …Иногда думаю, что я тебе нужен, чтобы обрести равновесие. В основном. Заметила, что мы часто молчим в трубку? – И что плохого?! – …Ты права, молчание рядом объединяет половинки. – Ты мог бы чаще говорить мне о своей любви. – Я?! Да я только этим и занимаюсь! – Ты прекращаешь разговор! – И что? Все хорошее забыто? Как ты можешь? Или тут же забываешь все мои слова? Ты, моя богиня! – Неужели так трудно меня понять? – Неужели так страшно, что я прощаюсь первым? Ты молчишь, и мне кажется, что ждешь конца разговора! – Ничего подобного! – Я что, впустую клянусь тебе? Извинись! – … – Это очищает душу. – …Я подумаю. Может быть, дня через три я захочу.

Нет, женщины неисправимы. Или ему везет именно с таким типом. Может быть, хватит их учить?

Он топил горечь, часами просиживая за компьютером.

Вскоре он готов был простить ей все, оба они как будто забывали о скандале, но ни на следующий день, ни на следующую неделю она была не склонна меняться, и в разговоре по-прежнему была неудержима. Очередная размолвка не успела остыть, как она опять взвилась в ответ на бесконечные извинения, обещания позвонить снова, на тонкий намек – как на грех, надо освобождать линию.

– Ты опять за свое! Ты уверен в своей власти надо мной, что я никуда не денусь! – Миленькая, прости, все наоборот. Просто пришел домой Рудик. Он целый день мотался, устал, у него бизнес, ему нужно сделать срочные звонки. Ему тоже звонят, пробиться не могут. Дела срываются, мне неудобно. Вот сейчас он мне сигналит… Мы ведь вместе живем, ему мои излияния, знойные, слушать не очень... – Ты придумываешь причины! Так и скажи, что я тебе надоела со своей любовью! Переживу! – Ну что за чушь ты несешь! Я же стою перед тобой на коленях! Выходит, я лицемер? – Да! Да! – Неужели ты все это воспринимаешь как спектакль? – Ты лицедей! – Да, я хороший актер и верно сыграл немало сцен! Но я не подонок! Фейс-контроль постоянно! Ты видишь, что на моем лице только правда! Если ты не мне веришь, то давай лучше расстанемся! Раньше – легче! – Я подумаю как следует!

На следующий вечер она позвонила в урочный час: – Ну как ты? – Как обычно. Я ведь не могу на тебя долго злиться. Вспоминаю, сколько лет и как я тебя люблю… Но ты не выбираешь ни слов, ни тона. Скандалы все чаще. Это что-то напоминает… Что ты надумала? – Женичка, давай попробуем еще раз. – Мариша, мне уже некогда пробовать. Все, край. Я должен быть уверен, как ни смешно это звучит, в нашем будущем. – Я готова была все порвать. Но как подумаю, не могу представить жизнь без тебя. Без твоих рук, без твоих губ. Прости, пожалуйста. Ты можешь быть уверен во мне. – Я тебя очень люблю, миленькая. И ты меня прости.



Он успокаивал себя: не все, завидуя, молчали, отзывы о его книгах, публикациях, выступлениях так или иначе до него доходили, иногда через третьи руки. Отзывы хорошие. Он даже завоевывал популярность. Поздно, но что поделаешь, в России нужно жить долго. С ним стремились познакомиться, чего он, в общем, стеснялся. Не привык. Его стремились куда-то завлечь, привлечь, чему он противился. Завкафедрой Института усовершенствования (учителей) Водолазов всячески его превозносил и приглашал в общество русской культуры. Здесь собирались знакомые, известные писатели, поэты – тоже дорожащие временем люди.

Вечера, посвященные обычно юбилею какого-нибудь классика, проходили в большом зале института. По правде сказать, были они уж очень длинные, нудные, поговорить наш брат любит. Но иногда отказаться было невозможно, ему приходилось к ним готовиться. Стоило страться ради публики – молодых учительниц, библиотекарш, студенток и учениц.

Женичка испытывал трепет. Он старался говорить короче (о Пушкине-художнике, о Серове – иллюстраторе басен, о Крылове…). Его сообщения, похоже, получались насыщенными информацией, и даже эмоцией (это, наверное, с испугу).

Идет время: в гусарских усах и эспаньолке Салниса пробилась седина. Он поймал учителя за пуговицу: – Е. С., вы меня удивляете. – Мелькаю, ругаюсь везде и всюду? Но почта и телеграф еще свободны. – Вообще-то, уж очень вы наезжаете на Аркадьева, Серенького, на всех наших. – Гриша, не мешал бы ты мне воевать с нашим постным модерном. – Вы очень последовательны. Даже меня убедили… Но я о другом – какие издания, одно за другим. Какие выступления, о литературе говорите, профессионально. Впечатление хорошо взведенной пружины. Я вам завидую. – Ну да, прыток не по возрасту. Все дело в моей музе. Это она заводит, можешь представить? – Пойдемте, за это надо выпить. Чтоб ваш маховик не замедлил ход.



«Сумма творчества» близилась к завершению, но постоянно приходили новые идеи. Распространение принципа релятивности на понятия жанра и вида, например. Например, живопись есть вид изобразительного искусства, но жанр культуры (это понятие надо утвердить, таких жанров много – хотя некоторые из них еще не обрели самостоятельного «лица»; например – экономическое творчество). Натюрморт есть жанр живописи, но поджанр изобразительного искусства.

При таком толковании система тематических жанров становилась более гибкой – например, можно было «оправдать» натюрморт в скульптуре и прикладном искусстве, такого рода вещи уже появились. Очевидно, что есть технологические жанры – они есть в материальном производстве, но с помощью этого понятия можно удобно описать, например, все многообразие графической техники. Теперь единство подхода в культурологии прослеживалось от самого основания теоретического сооружения.

Наш схоласт начал рисовать на компьютере таблицы. Одновременно что-то уточнялось. Например, образ (и его жанровые, стилистические и технические характеристики) удалось представитель в виде некоего телесного объекта, тесно связанного с жизненным (общественным) процессом и процессом технологического развития. Новые идеи укладывались в схему, а это доказывало, что первоначальные догадки Схоластера верны.

Оказалось, что эта работа не столь трудоемка. Пошли пробные распечатки, правки, получалось довольно симпатично. Наконец, он собрал все в папку и отнес в методический кабинет. Орловская восприняла новый дар хорошо: – У нас традиция складывается. Иду к Калашниковой, буду просить деньги. Позвоните мне через месяц.

Можно было немного перевести дух, освободить стол, полки от литературы, вырезок, выписок. Можно было думать о новой работе, когда мозг потребует новой пищи.

По-прежнему, два дня в неделю он встречал ее в музыкальной школе. Она выглядела озабоченной, его это очень тревожило. Однажды он не выдержал, поднялся на четвертый этаж, стал подслушивать под дверью. Шел вполне предметный, о музыке разговор.

Он стал уходить, когда она вышла; лицо ее было хмурым: – Ты что тут делаешь? – Марина, сколько можно, жду тебя сорок пять минут. Я прямо со школы, весь извелся. – Ах, ты голоден. – И это тоже, но какой может быть аппетит… – Ну занимается он со мной дополнительно, за те же деньги, не ругаться же мне с ним за это. – И это тоже… В наше время двойную работу делать никто не будет. Он к тебе неравнодушен. – Он говорит, что у меня хорошие данные. – Он не уточнил, какие именно? – Женя, перестань! Музыкальные!

Он надел на нее пальто, они вышли из школы, она взяла его под руку: – Наверное, в окно подглядывает, с кем я иду. Уже намекнул, что мог бы проводить меня, ехать-то на одном автобусе. – Вот видишь. А ты? – Ну зачем мне это. Он мне не нравится. Он на меня как-то плохо действует. – Может быть, поговорить с ним? – Не надо, все будет хорошо.

Он не мог ее оставить. Громыхающая прицепной частью «четверка» уносила ее на остров Деревлянку. Он ехал с нею до вокзала. Они садились так, чтобы их никто не видел, и тогда он мог гладить ее руки, бедра; или они целовались на задней площадке, стоя к салону спиной. Затем он сходил, пересаживался на троллейбус и возвращался домой.

Вернувшись домой и поев, Марина звонила. Он без разговора уже не мог обходиться. Ему было наплевать на утекающее между слов время, которым он так раньше дорожил, на непрочитанные журналы; его прямо таки несло. (Рудик оправился от драмы, завязал многочисленные знакомства и частенько отсутствовал.)

Это был очень бурный поток, нередко поэтический, перемежающийся эротическим бредом. – Как приятно тебя слушать… Женичка … Ты знаешь, я сейчас кое-что себе делаю… – Что именно? – Потом расскажу. И хочу тебе сказать, что меня не пугают наши скандалы. Я приобретаю кое-какой опыт, даже становлюсь сильнее, так и знай. Твой принцип – неприятность повернуть на пользу. – Как будто я попусту их устраиваю. Это ты все начинаешь. – Из-за тебя, Женичка. – Ну что делать, Мариша, наши отношения большая редкость, я боюсь, очень переживаю. Возраст, все такое. Фрейда ведь уже прошла? Может быть, твое подсознание тебе диктует, и скоро… – Да ничего мне не диктует! – Я человек пишущий, к слову отношусь особенно. – Что ты зациклился на своем возрасте? Я же сказала, другие мужчины для меня не существуют! Пока мы вместе! – Существенное уточнение. – Зато ты ставишь неверно ударения! Часто! Меня это раздражает! – Спасибо за поправки, я стараюсь. Кстати, знаки препинания Маяковскому расставляла любовница. Ну такой я интеллигент, скороспелый, совковый, образованщина, х/б б/у.

Он хорошо помнил девиз Бернхардта: нужно стремиться хотя бы к фиаско.

Попытаться еще раз «приобщить» ее? В очередную постельную паузу попросил Марину прочитать его статью: – Четыре страницы, миленькая («Свои–чужие» в пластических искусствах» – в недавно вышедшем сборнике международной научной конференции). О народной культуре, традиции. Как ее продолжать сегодня.

– Очень насыщенный материал, – сказала она после раздумья, – и приятный такой. – Посмотри, сколько сюда вбито. И роль природы, образа жизни в становлении высокого вкуса, и многогранность творческой личности на Севере, и проблемы национального в современном искусстве. Затравка для диссертации, может быть – не одной. – Ты умница. И как тебя оценили в универе? – Пивнев давно приглашает на кафедру, читать культурологию. А сейчас, после сборника, и проректора по науке зауважал, да и другие преподы. Могу судить по тому, как они на меня поглядывают. – Ну и почему бы тебе не пойти туда? – Сейчас я, в переводе на обычный рабочий день, занят пять месяцев в году. За неплохие деньги. И могу многое еще сделать. А там... – Зато там много молодых и красивых студенток. – Этого как раз не надо. Но, что главное, ты хорошо поняла статью. Могла бы продолжить, я бы написал тебе диссертацию. – …Женичка, ну не интересно мне. – Швейный бизнес? – Тоже нет. Хотя подруги предлагают. Я хотела бы заниматься интерьером, сервировкой, цветы, этикет, все прочее. – Но это очень узко. Не для нашего города. Ресторан, что ли? Спроса нет. И там совсем другой уровень отношений. Все упрощено. – Как себя поставишь. Все равно праздник, мне так не хватает.

Господи, всем нужен праздник, и ее тянет. И куда? Это его совершенно не устраивает, еще один повод для сомнений. В другой раз он подсунул ей номер журнала «Арктика», где была опубликована его статья «Целостность культуры». Это был дайджест «Суммы творчества», которым Дилетант хотел убедить министерство в полезности своего учебника.

– Да тут пятнадцать страниц текста. – Возьми на недельку. – Хорошо, я почитаю. Здесь у нас дела поважнее, правда? – Твое будущее тоже важно. – Ты все-таки рассчитываешь? Не удастся.

Она вернула журнал довольно скоро: – Настойчивый ты. Все время и всех уравниваешь в творчестве. Самых разных… даже поднимаешь простых людей. Понимаю, почему ты не стеснялся меня, пэтэушницу, нянечку. Это не напускное. – (Немного стеснялся, если быть честным, но успешно с этим справлялся.) Заметила, как в американских фильмах говорят: «Это моя работа»? С ответственностью. Как нам этого не хватает, отсюда и результаты. А интеллигентность, в народе ее иногда больше, чем в нашей среде. Помню тетю Симу в деревне. Неграмотная, робкая старушка. А сколько в ней такта, доброты, юмора. – Ты мудрый, Женичка. – Спасибо, миленькая. Ты – самая главная моя дума. Ты приносишь удачу. Никогда я столько не работал. Иди сюда…

Через некоторое время он продолжил: – Оказывается, эту статью прочел Поморов. Как все связанно… Хороший живописец – талант, а еще потому, что хорошо думает, интересуется многим. – Надо же, ты и сейчас об этом … – Мариша, гений погибает в браке. Есть такая точка зрения. Уровень тестостерона в организме падает, и все. – Так я тебе и позволю. – С другой стороны, сколько я тебе отдаю, а идей меньше не становится. – А могло быть больше? Мне, что, обидеться? – Прости, я хотел сказать, что если я буду меньше работать... – Нет уж, писать тебе – не переписать. Все связано. Так что сказал Поморов? – Ну, сказал, что эта статья и есть национальная идея. – Не хило отстегнул. – Говорит, что в Москве некому было это сочинить. Профессура закопалась в частностях. А идея в том, чтобы люди могли реализовать себя – это ведь главное. Самым разным образом. Подчинить этому законодательство, разные инновационные фонды создать. Вот только кто деньги будет распределять и как…

Она замолчала, вздохнула: – Мне так нравится смотреть, когда ты думаешь. Охота тебе за всех переживать. Иди тогда в политики… – Политики, они злобой дня занимаются, не интересно. Посмотри, реформы клянут, рогаток понаставили, а все равно, сколько инициативы. – Ага, много мошенников. – Они всегда неизбежны. Нужна свобода творчества. Тогда никто не убежит за границу. – Уезжать все равно будут. А мы с тобой – нет. – Конечно, миленькая. Да и не все там остаются. Даже у нас, в Объединении. Вернулись. Они узнали то общество изнутри. Разобщенное оно. И хоть колом-ломом у нас все делается, а главное, для меня, знаешь что? – ? – За это время столько в дело пошло находок, открытий. Почитай хотя бы рекламу. Новые материалы, приборы, способы лечения, по себе знаю. Потенциал выше крыши. Запад, конечно, технологичнее, но там этим занимается узкая группа специалистов, а мы мыслим конструкторски – и массово. Поэтому здесь очень хорошие шансы, для наших детей. И, посмотри, сколько стоющих людей осталось. Несмотря ни на какие уродства, низкую зарплату. – …Эй, вы, там, наверху… Ты не мог бы спуститься, Женичка?



Мог ли он, заедая ее молодость, считать себя просто приличным человеком? Он постоянно ожидал, что в один безобразный день родители придут к нему. Страх перед этим разговором все время преследовал его, лишь на время отступая перед текущими заботами – его текстами, ее рефератом, заданиями по черчению, «основам взаимозаменяемости» и прочим предметами.

– Мама боится меня трогать, – сказала она, лежа рядом с ним, – я ведь в детстве была очень болезненная... Чуть что, слезы без конца. – Истерика? Отключки? Это твой секрет? – …Не гони. Они и сейчас меня не ругают. – Вот почему они не идут. Принимала успокоительное? Под наблюдением врача? А я-то думаю, что это ты такая заводная? – Не тупи… Сейчас-то еще ничего. Я дочерью особенно себя не чувствовала Мама как туча, все занята собой, смолит сигарету за сигаретой. Папа уговорил ее выйти замуж, она его не любила. Изменить, видимо, не могла. Ей очень было трудно. Новых сложностей не хочет. Видит, что ничего страшного не происходит, значит, я в опытных руках. А папа, тот всегда избегал нами заниматься. То в плавании… Какая-нибудь проблема, а его нет. Или из комнаты не выходит. На дачу уедет и все дела.

Она изучала его тело. – Ты кажешься таким надежным. Иногда ты просто возрождаешь меня. – А ты – меня. Спасибо, Мариша. – …Как ты думаешь, не стоит ли мне увеличить губы? – Силикон? Это же опасно. – Нет, татуировка. – Твои губы прекрасны. Они ни в чем не нуждаются. А вот носиком твоим можно заняться. Эти операции буквально типовые… Что с тобой? – …Ты, наверное, считаешь себя верхом совершенства? – Да ты что, Мариша? Я как раз себе очень не нравлюсь. И особенно я боюсь смотреться в зеркало рядом с тобой. – Я тебя предупреждаю, не заводи больше этого разговора. – То есть о губах можно, а о носе нет? – Вообще. Только если я стану говорить. Не спорь, я сказала. (Ее лицо закаменело, голос подернулся ноябрьским морозцем.) – Ну, вот опять. Разве я тебе хоть что-нибудь сказал за все эти годы со зла, или обидное что? Прости, я не знал, что здесь запретная зона. Надо таблички ставить с черепом и костями. – Никаких шуточек, больше никогда. – Чисто деловое предложение, я бы заплатил за операцию. И, Мариша, что за склочность? Главная манера всех совковых женщин… – А что такого я сказала? – Не могла раньше предупредить? Умру от неожиданности… – Ты-то все выдержишь. – И тем виноват. И все ведь можно говорить, если правильно сказать. Тон делает музыку, спроси у Ривьеровича. А ты сразу войну не на жизнь объявляешь. – Ну, ладно. Сделай мне массаж. Сядь на меня. Больно-о-о, …но приятно. Классно… Твои руки… Такие умелые… А я люблю смотреть на нас в зеркало. Было бы оно еще на потолке, как круто было бы… – А вот посмотри – там на люстре никелированный диск, видишь как мы отражаемся? – Точно! А было бы покрупнее, чтобы все было видно…

Да, перед ним оказывалось минное поле. Ужели его зодиаку так везет? То, от чего бежал Дилетант, настигало его снова и снова. Он начинал ее бояться. Что еще она может выкинуть? С какими последствиями? История повторялась, но не в виде фарса.

Мир управляется из детской, а ее детство уже не переделаешь. Стычки перерастали в маленькие драмы, которые грозили обратиться в трагедию. На что ты надеешься, говорил он себе, тебе ведь не поднять эту девочку, ее судьбу.

– Знать бы, что ничего не получится, разошлись бы сейчас, – сказал он Марине, вспоминая ее грубость. Они шли к остановке автобуса. Люмпенское, в основном, население деревянных двухэтажек толклось на улице. Оно опустошало бутылки пива, и с изумлением наблюдало за невероятной парой, которая в который уже раз возникала перед ними, торжественно неся на себе следы недавней близости. – Все легче было бы. – Ты уверен? – спросила она, искоса глядя на спутника и улыбаясь. – Да. Сейчас, кажется это возможно. Позже, я боюсь, не смогу без тебя жить. – Как я ждала этих слов. Все будет хорошо, Женичка. Ты такой близкий, стал частью меня.

Эти слова возвращали ему энергию. А, может быть, так стояли звезды. Или бурно шла к своему концу эра Водолея – все-таки родственный водяной знак. Кипящая лава любви, секса покрывалась коркой и трескалась от ледяных струй скандалов – и снова выбрасывала языки пламени... Всякая женщина – тайна, всякая любящая женщина – чудо. А Марина – вдвойне. Он не мог от нее отказаться. Он мог только работать и жить ради нее. Время текло упруго и требовало действия.



Калашникова подписала письмо на родимый Тяжмаш с просьбой помочь с изданием учебника по культурологии. С ним Женичка отправился к Бобыльскому, ставшему теперь главным инженером АО. Как оказалось, тот узнал его сразу, хотя прошло четверть века с тех пор, когда они в одном бюро занимались НОТом. История, сэр…

– Ситуация изменилась, – сказал он сочувственно, – еще вчера раздавали деньги, сегодня приходится экономить. Но, в любом случае, вопрос решает совет директоров. Зайдите к помощнику генерального, это на третьем этаже. Через нее.

Пресс-секретарем оказалась Лена Дубова, она заметно постарела. – Дурдом, а не работа, – пожаловалась она. – Политиканство кругом, только оглядывайся. Правительство, бизнес, у всех интересы, все повязано. Но что делать, не в газету же возвращаться. Сижу, пока не гонят, что будет дальше…

Женичка вручил ей «Композицию» с надписью «На память о лучшем, былом». – Спасибо, будет для общего развития, – она кивнула головой, прочитала письмо. – Многим помогаем. Недавно дали деньги на книгу, вашему другу, Федоровскому, поэту. Совет директоров? Решает в конечном счете Томин. Он вас помнит? – Выходил в приемную – ответил на «здрасьте». – Тогда легче. Я постараюсь улучшить момент. Звоните.

Началось затяжное ожидание. Он набивал очередные статьи для газет, местных журналов. Пивнев предложил делать учебник для средних школ по культуре края. Многое уже было Женичкой написано, надо было это свести вместе, пересказать так, чтобы было интересно и учителям, и школьникам, чтобы у них появились интерес к искусствам, представление о художественном анализе. Набиралось восемь глав, около сотни страниц набора.

Нужно было разработать и другие темы. Повествование начиналось с доисторических времен и Дилетант наконец-то влез в специальные издания. Он снова убедился, что археологи не всегда знают технологию, очень немногие из них умеют анализировать художественные аспекты древних вещей, извлекать отсюда дополнительную информацию.

Было интересно войти в ход мысли древних. Что изображают, что могли сказать возводимые ими мегалитические комплексы, сейды, выбитые на скалах петроглифы? Похоже, очень умный был человек, со вкусом. Каменное лезвие топора чего стоит: строгая, последовательно выдержанная форма, очень ровная полировка. Попробуй его закрепи в топорище, для этого надо исхитриться, все – настоящий дизайн.

Многокилометровые загоны для оленей – это ведь надо было спроектировать для начала. Потом людей организовать, материал заготовить… Лодки на 24 гребца, подумать только. А если 48, как считают некоторые? Неужто долбленки? Целой флотилией на белуху выходили, а ведь людьми, процессом командовать надо.

А что такое лабиринт? – это постоянно действующий рыболовный автомат. Все суть технологическая революция. Можно так сказать, хотя растянута на тысячи лет. Время, в зависимости от динамики развития, может иметь несколько различных масштабов. Мысль, пожалуй. Математически бы выразить. Стиль есть функция темпо-ритма времени («мощности» культуры в целом, «поделеной» на протяженность исторического периода).

 Новая технология дает древнему человеку запасы пищи. Нет, чтобы рыбу солить, мясо коптить дальше. Чем же он заполняет свободное время? Он скалу гравирует, себя изображает. Это же сколько труда, одни резцы изготовить чего стоит. Даже портретные аспекты прослежены. Профили довольно корявые, но им веришь. Закономерный реализм эпохи подъема. Человек не может одновременно не «рисовать» весь окружающий мир.

Такие глыбы найти, перевезти (на чем?). Поднять на гору (как?), поставить на «ножки» (как?), увенчать головкой. Послания потомкам? Должна была быть достойная цель. Компактная композиция, чтобы это могло быть? Жаба из эпоса? Тоже мне лягушачья перспектива… Скорее всего, изображение отдыхающего, сидящего на корточках охотника. Первый памятник себе, человеку, осознавшему себя творцом. Подобно мегалитическим комплексам Бретани. Люди уже умели считать, пользовались условными письменными знаками. Они, комплексы, одновременно, памятники общине – и системному мышлению, силу которого человек только что осознал. Такое мышление формирует широкую культуру, разные жанры искусства.

Одежда – накидка из шкур? Ты бежишь за бизоном, а она падает – и животное умирает от смеха… Охота на оленя или белуху требовала хорошо скроенной одежды из выделанных кож. Ценимую вещь естественно украсить орнаментом – пусть даже простейшим мотивом. Технологическая революция сопровождается расцветом прикладного искусства, дизайна и, видимо, архитектуры – это переход к жилью бревенчатой и каменной кладки. Гипотезы ведь никто не запрещал выдвигать. А детей можно увлечь… Также было интересно погрузиться в средневековую культуру, анализ других, уже менее известных памятников зодчества, в проблемы церковного интерьера. Еще интереснее было углубиться в, например, «портретные» аспекты иконописи.

В чем секрет подъема искусства? На Севере, например, не было крепостного права; свободный человек – член общины. Личность восприимчива к ценностям последней, к прекрасной природе. Северян универсален, он развивает традицию. В этом случае быстрее формируется ансамблевое мышление.

Практически (и давно) была готова глава о технологической культуре, промышленной архитектуре и градостроительстве края досоветского периода. Получался широкий материал, пробуждающий уважение к деловитым предкам. Нужно было переписать статью о современной архитектуре. В итоге могло получиться серьезная книжка. Это работа увлекала, он сидел за компьютером после уроков, почти до восьми вечера, с нетерпением ожидая момента…



…Когда надо было мчаться, встречать Марину после музыки. Задержалась она не надолго, но спустилась к гардеробу расстроенная. – Я ему сказала, что мне надо идти. Так ты знаешь, он мне устроил. Вы меня должны предупредить, что вас жду-у-т. Почему я обязана? Какие у него права?

Он ждал этого разговора и боялся его: рано или поздно Ривьерович дожен был себя обнаружить. Они пришли к Женичке домой, прошли через бурный ритуал. Затем он сделал ей массаж; но она все еще была где-то там. Он начал ревновать, замкнулся; она, наконец, это заметила.

– Спасибо… Не куксись, Женичка. Понимаешь, он меня подавляет, взглядом. – Такое бывает. Я так останавливал бойких девчонок. Авторитет талантливого педагога преобразуется, так сказать, в эмоции ученика, а то и в зависимость. Не зря я боялся. На твою, очень нервную систему его напор действует разрушающе.

Они надолго замолчали. – Ну да, как будто хочет меня сломать. Я не слышу его же подсказки. Еле держу себя в руках. – Он гладит тебе руки, когда показывает аппликатуру? – Вроде как случайно, но явно гладит. – Что я и говорил. Он тебя хочет. – В любовницы? Никогда этого не будет. На чужом несчастье ничего не построишь. – Очень верно. А что ты на меня смотришь? Мы с женой расстались задолго до тебя. Захочешь строить со мной, так место чистое… Тебе надо с ним открыто поговорить. – И что сказать? – У меня есть человек, другого мне не надо, я со страхом иду на занятия, выхожу невменяемая. Мне придется бросить занятия. – Может, действительно так сказать? …Давай еще раз повторим. Женичка, а, может быть, все обойдется?

Казалось, он сумел ей сделать прививку уверенности. Но вскоре Марина опять стала выходить с занятий не в себе. Придя на остановку, она стремилась спрятаться, уводила нашего героя за киоски, в вестибюль магазина: – Я как будто в плену. Как ты думаешь, он нас из окна видел? – Понятия не имею. А если да, так что? – Не хочу я его нервировать. Может быть, он успокоится? – Марина, что за психоз? – Наверное уехал… Заметил или нет? – Слушай, если я тебе мешаю, я могу уйти. Далеко. Надолго. – Не могу я стоять. Увидит. – И что? – И еще больше будет давить… Ну ладно, сяду на маршрутку. Пока.

Он не мог поднять на нее глаза, уклонился от традиционного поцелуя на прощанье. Кажется, она это заметила, позвонила из дома, озабоченная. Дилетант, кляня себя, не мог удержаться, он был жестким, насколько сумел.

– Ты настолько боишься, что это выглядит позорно. Я чувствую себя униженным, меня прячешь. Все нервы, которые ты тратишь, чтобы устоять перед ним – это негатив, который сказывается на мне, на наших отношениях. – Нет, Женя, нет! – Мне это надоело. Вместо того, чтобы любить, я ремонтирую твое и свое состояние. Переходи к другому. – Женя, музыка для меня очень много значит. И время мне надо заполнять. Плотно. Чтобы даже не успевать. – Знаю, сам такой. – И если ты поставишь меня перед выбором, я еще неизвестно что выберу. – Вот так?! Ну что ж, выбирай! – …Женя, ты не представляешь, как я хотела заниматься. Все у меня, все переключается в другой регистр. – Я не отнимаю у тебя музыку, всего лишь предлагаю выход. Тебе нужен именно он? – Он хороший препод! – Ты ищешь предлог расстаться со мной? – Ничего я не ищу, перестань. Я поговорю с ним. Только с нового учебного года. Помоги, ты же психотерапевт. – Я не могу мириться с тем, что моя любовь тебя не защищает.

Не наладилось. Через месяц она, лежа в его постели, задумчиво сказала: – А ты знаешь, мне нравится, как он ко мне относится, меня это волнует.

Мало сказать, что наш парамедик был потрясен: – Ты соображаешь, что говоришь?! Мы столько времени потратили на латание твоей псхики, столько слов! Разучивали твою речь! И ради чего! Оказывается, тебе это в кайф! И ты говоришь это человеку, с которым только что занималась сексом и говорила высокие слова! Или и их ты не слышишь?

Она закусила губу, побледнела. – Ты меня не понял. Это вообще… – Понял! Если вас насилуют, и вы ничего не можете поделать, расслабьтесь и получите удовольствие! Инструкция для английских полицейских-женщин. Музыка, но не такой ценой! Ты же взрослый человек! – У меня еще нет опыта! – А мой на что?! – Я думаю! – Тем хуже! Значит, он тебе действительно дороже меня! Я помню твои слова о выборе! – Как ты со мной разговариваешь! Что ты на меня кричишь! Я никому не позволяю на себя кричать! Взял моду! – Тут выть хочется! Я сам пойду с ним разговаривать! – Не делай этого! Ты же не твоя жена! – …Действительно. Верно подмечено. …Ну извини меня за тон. Покричал, легче стало.

Повисло тяжелое молчание. Он проводил ее на автобус, они скучно простились. Она позвонила к ночи. – Женичка, прости, я была не права. Ходячая проблема. Я стерва, законченная стерва. Как ты это терпишь. Но я тебя люблю. – Ты меня тоже прости. Меня несло. Я ведь давал себе зарок – сначала обдумывать, а говорить только на следующий день. Не выдержал. – Забудь, пожалуйста. – Понимаю, ты говорила, что тебе это может нравиться вообще, внешне, безотносительно к нашим отношениям. Так, вроде? – Я не сумела это сказать. – Ты поправляешь мои ударения, а меня просто бьешь. Понимаю, что не со зла. Все равно бывает очень больно от твоей неразборчивости. – Я буду стараться, следить… – Миленькая, я боюсь, это может перерасти. – Никуда это не будет расти. Все будет хорошо, мой хранитель. Я ведь из-за сессии нервничаю.

Пришла весна. Музыка, слава богу, была временно отставлена. Они снова сидели за учебниками, провалов в знаниях у нее хватало. Каждый вечер он что-то выяснял в книгах, у знакомых – и объяснял ей это по телефону. Как мог успокаивал.

Иногда она шла на зачет или экзамен в отчаянии. На пределе был и он. Она, конечно, одолела все, они отметили это событие «симпосием».

– Чудеса, обошлось без троек и «хвостов». Господи, если бы не ты, чтобы я делала. Да, надо вернуть тебе книги, целая сумка… Не могу поверить. – И что ты комплексуешь каждый раз? Ты же держишься в первой тройке-пятерке, – разрешил себе возмутиться Женичка. – Действительно, – задумалась она, – сколько подруг с задолженностями. Их исключить могут из института, а они...

Теперь они могли погулять. Женичка шел ей навстречу: влюбленные выбирали малолюдные улицы, бульвары, укромные местечки. Они рассчитывали потеряться на базаре, но ее топики и мини-юбки вызывала ажиотаж у торгующих брюнетов. И везде замечали разницу в возрасте.

Он гордился ею. Марина, хрупкая девочка и зрелая женщина двигалась с особой статью; в миниюбке, на тонких сандалиях, она была неотразима. Она шла, держа его под руку. Она явно была горда им, и это примиряло его со всем остальным в мире.

Как они не прятались, их видели. Видел Пивнев, явно порадовавшийся за нашего Героя. Снова видели художники, музейщики, просто знакомые. Слух об их отношениях распространился по всему городу. О них, о разнице в годах судачили, это доходило до жены: – Как тебе не стыдно, тебя каждая собака, весь город знает, а ты… – И никто не лает. Все очень доброжелательны. Раз им хорошо, пусть будет хорошо. Честно, так мне и говорят. И в школе тоже.

Здесь Марина появлялась часто. Реже они бывали вдвоем. Иногда ели мороженое в кафе, ходили на пляж, в кино. Фильма они почти не видели, потому что глаза, руки и губы находили более интересное занятие – благо народу было мало, а садились они на «места для поцелуев».



Он закончил свои главы учебника по культуре края. – Вы знаете, Е. С., ассигнования на книгу урезали, – известил его Пивнев, – объем в четыре раза сокращен. Будете переписывать? – Вот так обрезание… (это был удар) тогда текст надо строить принципиально иначе. – Вы правы, – подтвердил Пивнев. – Это же двойная работа, за мизер. Уже не хочется. – Придется самому писать учебник, заново.

Было жаль, но Женичка привык к тому, что до печати доходит немногое. Кроме того, он уже знал, что сделанное не пропадает, рано или поздно оно пригодится.

– Кстати, вы знаете, что будет готовиться энциклопедия края? А я – куратор раздела по культуре, – шеф нашел, чем утешить Дилетанта, – я вас включаю в состав редколлегии, готовьте статьи.

На «культурной» редколегии наш энциклопедист предложил расширить раздел за счет ансамбля поморской культуры, который еще в 50-е годы местными, ленивыми властями был передан соседней области. Приняли и другое его предложение – включить в энциклопедию статьи о художниках-фотографах, даже персонально – о Ефреме Мастермане, который превратился в одного из мэтров российского репортажа.

Предложения должны были утверждать на «большой» редколлегии. В нее входили «зубры» из регионального центра Академии наук, университета и пединститута. Обнаружилась еще одна проблема – кого из художников включить в энциклопедию персонально. Желающих увековечиться оказалось удивительно много: неведомыми путями в словник энциклопедии попадали все новые и новые имена. Нет, не слаб человек.

Кабинет председателя филиала РАН был густо засажен специалистами. – Это же все художники с почетными званиями, – главный редактор Савватьев был склонен к компромиссу.

– Уровень творчества многих таков, что любой другой «профессионал» может обидеться и потребовать статью о себе. И будет совершенно прав, – заявил наш экперт. – Вы преувеличиваете. – «Заслуженных» нередко давали за выслугу лет. – То есть как это? – возмутился кто-то. – Вы хотите сказать, что у нас награждали ни за что? Газеты зря писали? – Да, часто именно за беспорочную службу. Звания есть у тех, чьи заслуги в сталинском прошлом, и они давно не выставляются, звания есть практически у любителей. Та же картина вне Объединения. Вон, про Комина все СМИ уши прожужжали. Орнаменты клепает, гений, да и только, в музее охоты в Финляндии выставился, одна домохозяйка оставила восторженные отзывы. – А что вы предлагаете? – возник некий ветеран с большим животом. – Выбор должен основываться на внутренней убежденности автора, на анализе. – Вы так уверены в своей непогрешимости? – сыронизировал некто в кителе. – Энциклопедия региональная, и я предлагаю прежде всего решить – является ли творчество художника вкладом в местную культуру. Это должно быть доказано в статье. – И что за критерий? – язвительно поинтересовался третий, убеленный сединами. – Он, что, объективный? – Вполне научный. Есть традиция, круг явлений, обладающий четко выраженными качествами. Народное зодчество, иконопись, народное прикладное, фольклор, эпос, наконец. Они диктуют особенности пластического языка, который художник может и должен переплавить, например, в живопись. Собственно, отбор таких имен история уже сделала. Давайте ограничимся именами нескольких отцов-основателей Объединения, плюс еще несколько широко известных имен. – Может быть, проведем анкетирование внутри вашего союза? – оживился Оренский. – Мы у себя так сделали, возражений не было. – Анкетирование, Петр Вячеславович, не отменяет проблему критерия. И, потом… У вас народ интеллигентный, постесняются. У нас, я заранее знаю, начнется склока, дело затянется на полгода, пойдет в инстанции. В итоге мы будем вынуждены включить в энциклопедию всех художников. Я-то не против, заработаю больше. Только это будет профанацией… – Это что же получается, – растерялся лысый автор «военных» статей, – и мы должны забыть про звания? Награды? А как же писать? – И у вас ордена-медали давали не всегда оправданно. Вы же пишете про человека, про его конкретный подвиг. Ничего нового я не предлагаю. – Давайте закругляться, – призвал Титков (глава филиала), – есть автор, признанный авторитет. Он отбирает круг имен, это лежит на его совести. – Я и буду защищать этот список, – заверил Женичка.

Работа была нетрудной, написанные ранее для учебника главки разбивались согласно словнику, текст максимально «отжимался».

– Торги продолжаются, – известил Женичку Пивнев, – в словнике снова прибавление. – Так бы они картины писали, как «погоны» добывали и пытаются вползти в историю, – в бессильной злобе прошипел наш страж.

Последовало новое заседание. – Ну что вы упрямитесь, – призвал Савватьев Дилетанта, – пришли письма от Объединения, от музея, министерства. Почему мы не можем пойти им навстречу? – Александр Юрьевич, давайте посмотрим по вашим же критериям. Чекасов, Пегова, Михаил Яффа не являются заслуженными художниками России. – Все-таки, письмо подписано сотрудниками... – Именно музея, это не научные сотрудники ВАКа (высшей аттестационной комиссии), квалификация их хорошо известна. Мы обсуждали это в «культурной редакции». Вы сами понимаете – художники попросили, а им, милым женщинам, что, в первый раз? – А почему вы не отстояли свою точку зрения у себя? – Я знаю, что собрания, посвященного этой проблеме, не было. Иначе я бы защитил. – Как так не было собрания? – Именно. Желающие увековечиться пришли к Волос: подпиши бумагу, что тебе стоит. – …Так что вы имеете против этих кандидатур? – Спросите народ. Ничего выдающегося или национального в их творчестве нет. Я говорил об этом столько раз. Ну, выставлялись, хорошо покупались теми же сотрудниками. Потом, если включать Чекасова, то надо писать о Ниеми, хотя он 20 лет назад уехал за границу. Его вклад в наш портретный жанр до сих пор непревзойден.

Редколлегия вслушивалась в эти диалоги, но молчала. – Ну, хорошо, – разозлился Савватьев, – включайте Ниеми. И Чекасова – он на днях получает звание (хорошо ему иметь такую настырную жену, как Света). Остальных пока отклоняем. (Ну, я тебе, Сергей, напишу, разозлился в свою очередь наш резонер, кивая головой – дальше спорить было невозможно.)



Он виделся с Мариной раз в три-четыре дня. Он напомнил ей, что уже не раз предлагал сходить куда-нибудь: – Ну что, идем на концерт? Или в ресторан? – Знаешь, я еще не готова. – Лето, в самый раз. Ты мне жаловалась, что тебе скучно, я и предлагаю. – …И что ты так туда стремишься? Хочешь чтоб тебе завидовали, говорили – вон с какой молодой? – Марина, ты здорова?! Мама вразумила?! Подруги?! – … – Молчишь? Да, я горжусь! Но разницей в летах – в последнюю очередь! – … – …Нет, все-таки сказывается твоя базедка. – Оставь меня в покое, я в полном порядке. – Тем хуже. Значит, ты намеренно гадости несешь. Я тебе нужен только как шпаргалка. Или уже не нужен? – Женя, перестань. – Я понимаю, на тебя давят. Потом на меня разряжаешься. – Женя! Перестань!!! – Громоотводом я уже работал! Долгие годы! – Нет! Это не то! – …Больше ничего тебе предлагать не буду. Давай, я посажу тебя на автобус. Ты подумай, надо ли нам вот так общаться. Захочешь иначе, сама скажешь.

Вечером это чудовище позвонило. – Женичка, я отдумала. Я была неправа. Это никогда больше не повторится. – Никогда не говори никогда. Сколько раз ты обещала быть аккуратнее? – Прости, пожалуйста. Ну, Женичка… Мне и танцевать не хочется. Честно. Давай у тебя встретимся, как обычно, потом погуляем.

Разве он мог не простить ее? Ну что ж, дома тоже неплохо. Особенно если на десерт вишни. И они сами… Были неизбежные для каждого из них выезды на дачу. Он со страхом ждал ее отъезда в отпуск – с отцом, на его родину, своим ходом, на автомашине – в Нижний Новгород. Он уговаривал себя: все будет хорошо. И она уехала.

Нет, она чудо. Она писала ему каждый день. Конверты, украшенные надписями: «Женичка, ты даешь мне жизнь!», «Женичка, безумно мечтаю о встрече!», «С любовью и нежностью», «Ты – мой ГЕРОЙ!». Листы, разрисованные разноцветными сердечками. «Я безумно скучаю по тебе… наша последняя встреча вызвала у меня бурю эмоций… ты – потрясающий мужчина, ты не перестаешь удивлять меня своей страстью и желанием… у меня такое чувство, словно в нашей жизни начался новый период, с чистого листа... ты самый мой близкий человек… я была очень глупой, когда так разговаривала с тобой… ты мне ОЧЕНЬ нужен… хочу видеть твои бездонные глаза, никогда не насмотрюсь в них, хочу оказаться в твоих объятьях… вспоминаю, как нежно, ласково ты мыл меня… мечты о тебе так возбуждают, когда я вижу влюбленную пару, я вспоминаю о нас… я тебя ОЧЕНЬ, ОЧЕНЬ люблю!»

Девочка добросовестно перечисляла города, в которых они побывали (впрочем, они почти ничего там не видели), рассказывала о родственниках, о их житье-бытье, очень печалилась о том, что он не пишет ей писем. Наконец, она улучшила момент, «оторвалась» от постоянно контролирующего ее отца, и с телеграфа позвонила нашему Ответчику.

Слышимость была не очень, провода, видимо, плавились от жара, которым исходил голос Женички. Те немногие слова, который может сказать любящий мужчина женщине, он мог варьировать бессчетно и совершенно искренне, находя каждый раз новую для них интонацию. Он мог продолжать таким образом долго, но не мог же он это делать за счет Марины.

Оказалось, ей уже чудились какие-то нехорошие его намерения. Наш герой мог только посмеяться. Эти подозрения казались ему нелепыми, его изумление было неподдельным. Как приятно было услышать твой низкий, волнующий, полный чувства голос, написала она в последнем письме, ты так меня успокоил. Мы скоро встретимся, и это будет такой праздник.

Здесь нетрудно было быть провидцем. Мир не перевернулся, он ее дождался. Они встретились. От долгого воздержания, волнения, он, скорее всего, был не на высоте, но боялся спросить об этом. Зато был неистощим на ласки. Прошла горячечность первых свиданий, она исчезла на четыре дня.

– Что происходит, миленькая? Родители? – ее лицо было мрачно. – В известном смысле, да. – Связано со мной? – В известном смысле, да (она даже отодвинулась на край кровати). – Не пугай меня, говори скорей. – Женичка, я решилась, пора открыть тебе еще один секрет. Надо, чтобы ты это знал, чтобы не было неожиданностью. – Ну, говори наконец, говори. – Дело в том, что моя мама… Ну, как сказать… в общем, у нее были нервные срывы. – У кого их не бывает. – Тут серьезнее. Она лечилась у психиатра… Какое-то время провела в больнице. – Ты хочешь сказать, что у тебя есть что-то наследственное? Срывы, депрессии – это оттуда? – С детства. Сейчас я в состоянии вовремя спрятаться. – Мариша, если я войду в вашу семью, я выдержу все. Ведь я буду с тобой, это главное. Я умею ценить счастье. В конце концов такова моя доля, я это наблюдаю который раз. Я уже хорошо пожил для себя, я хочу раствориться в твоей судьбе. – Спасибо, Женичка, – она явно воспряла духом, – и этого не испугался. Не знала, как ты отнесешься... – Давай еще секреты. Пожалуйста. – …Нет, не сейчас. Ты настоящий мужчина, разводишь мою беду руками. Я так тебе благодарна. Что я могу сейчас для тебя сделать?

 Конечно, он испугался. Он ведь почти догадался…. Отсюда ее стремление к зрелому, умному мужчине, способному ее защитить. Бедная девочка, отсюда твои неустойчивость, комплексы – то, что он принимал за невоспитанность.

Да, и неловкости, бестактности – когда мать, измученная долгим ожиданием мужа, могла учить девочку формулам вежливости, и, своим примером, чисто женской мягкости? …Отсюда это ощущение тяжести в их квартире, ее оформлении. Несмотря на хорошие руки отца.

В семье это оставалось как скелет в шкафу. Лавинный процесс, маховик, идущий вразнос. Наследственность, осложненная болезнью – новые обострения отношений – все росло, наворачиваясь, как снежный ком. И становилось привычным, терпимым. Марина не понимала, что в отношениях любящих людей необъяснимо дурное настроение приобретает другую цену. Плюс женский совковый комплекс: баба главная, подавляет мужика, чтоб не трепыхался.

Она уже с ним на «ты», воспринимает его почти как свою собственность, не считает нужным быть с ним «на высоких каблуках». Перспектива – как ни настраивай себя – довольно сомнительная. Сильная страсть в давящих тисках. От всего этого и здоровый потеряет равновесие. А он еще устраивал скандалы в тех случаях, когда она, в общении, проскакивала малозаметную иногда грань, отделявшую неловкость от неуклюжести… а последнюю – от грубоватости… а последнюю – от грубости… а последнюю – от оскорбления. Это знакомо многим. Увы, наш распространенный «семейный» стиль.

Сможет ли он обрести душевный покой с нею? Недостижимая мечта. Но что он мог теперь сделать? Не мог же он предать ее, лишить опоры…

Если быть с собою честным – может быть, он боялся потерять ее роскошное тело? Да ему нужен был секс, но с нею этот процесс был высоким. Входя в нее, он как будто соединялся с ее душой. Только такая связь – уже неподвластная его воле. Секс с нею без любви ему не был нужен, он мог только любить свою чистую девочку. Вот почему он не мог оторваться от ее губ – нежные ее стоны действовали как наркотик, лишали тело веса.

После этого ее неосторожные слова рвали его сердце (господи, он, как больной, копается и копается…). Беда была в том, что помимо его воли эти неосторожности откладывались в его памяти, соединялись в логические цепочки. И когда они складывались в критическую массу – взрывались: – Ты отдаляешься от меня. Тебя подготовили к разрыву со мной. – Это все навороты, – отвечала она.

И старалась проводить с ним побольше времени. Но стала подыскивать работу: – Надоело выпрашивать деньги у мамы, хочу делать тебе подарки на свои.

Он чаще устраивал «мясные дни», она пила водку почти наравне с ним, почти не пьянела. После регаты подарила Женичке «фотку» – она сидит на носу яхты, накренившейся, несущейся в открытом озере, ветер треплет ее высветленные волосы, она улыбается. Она очень напоминала типичную русскую учительницу, была одета в темную кружевную блузку и черные брюки. – Папины друзья взяли меня на борт. Как жаль Женичка, что мы не смогли быть вместе. – А уж мне как жаль…



Надо было глушить сомнения работой. Заслонить переживания могла только головоломная проблема. Дивясь собственной наглости, он решил писать новый текст – «Композиция декоративного искусства». Начало культуры. Как обычно, придется назвать монографию учебным или даже методическим пособием.

Мало того, что прикладное искусство имело необозримые границы, основывалось на неисчислимых технологиях – оно постоянно расширялось. Больше того, каждый его вид (к примеру, одежда) также развивался, мог быть многожанровым и многоуровневым. Можно ли упорядочить этот хаос?

Каждый комплекс, одновременно, мог стать частью более широкого ансамбля. Таким образом, «прикладуха» входила в тесную связь со Средой. Ответственное соседство обязывало влезать в композицию зодчества. Архитекторы, самые мыслящие из художников, за века не создали стройной теории. Здесь у него опыт минимален. Но наверняка в композиционной технике между прикладным и дизайном есть что-то общее.

И надо было их четко развести. Как все это сделать? …И не сделать нельзя. Ведь без системы бесполезно браться за главные проблемы.

Архитекторы – известные ревнивцы. Теперь-то его точно сожрут. Голова шла кругом, но неужели он дрогнет? Задачи должны усложняться. В геометрической прогрессии.

Дилетант снова обложился горой литературы. Как хорошо было напрягать извилины, зная, что тебя не пошлют в магазин, не попросят развесить белье, не позовут просто так, чтобы «проверить слух»…

Если не он, то кто же?



Начался новый учебный год, они поздравили друг друга. – Новых тебе хороших учеников. Только чтоб не было мне соперниц. Смотри… – Все девчонки как поганки, рядом с милой с Деревлянки. – Ну, ты сочинил. – Это в кабинете у Любимова, режиссера «Таганки». Я только перефразировал. – …Женичка, сколько лет мы уже вместе? – Я считаю – семь лет, когда ты поступила в школу. Круглая дата, как ты считаешь? – А с какого дня? – Это сказать труднее, расписание занятий не сохранилось. Но помню, что в первую же неделю твоя группа пришла ко мне. – Давай будем считать с пятого сентября? – Давай. Я сразу же почувствовал, что ты будешь много значить в моей жизни. – А я даже не пыталась сопротивляться. У нас уже такая история. Давай праздновать эту годовщину? – Конечно миленькая. Что тебе подарить? – Ну, я не знаю… – Знаешь, знаешь. – Ну, Женичка… Помнишь, я тебе говорила, что забыла зонт в поездке? Зонт-трость, он мне нравится больше, чем складной. – А, я, помнишь, тебе рассказывал, что у меня был такой же конструкции, американский, 17 года. Сколько пижонил… – Когда это было? – Сделал в 66-ом. Он послужил мне лет пятнадцать. Сам ремонтрировал. – Мне даже трудно представить эти даты. – Да, миленькая, все разные эпохи. Дремуч я… Но приятно, что тебе нравится тоже, что и мне. Кое-что в истории совпадает. – Если честно, я уже присмотрела. Только он дорогой. – Ничто не может быть слишком дорогим для тебя. Я хочу его увидеть. – Конечно, конечно.

Они условились встретиться у киоска на базаре. Она и в самом деле выбрала из имевшегося изобилия неплохой вариант с серебристо-розовой тканью и приличной орнаментикой. Неплохие прикладники и дизайнеры в фирмах Запада. Мариша была просто счастлива. Женщина есть женщина, и это прекрасно…

Осень была яркой, все как будто успокоилась. Даже отношения с Малининой. Она, сообщили сыновья, внесла большие деньги в какую-то финансовую пирамиду. С ее-то критическим умом? Дилетант не мог в это поверить, ходил отговаривать. Не помогло. Так встали звезды, а с ними не поспоришь.

Как это ни удивительно, несмотря на траты, счет нашего Шейлока в Сбербанке рос и, намеченные им почти наобум, планы покупки квартиры приобретали реальные очертания. К тому же скромный бизнес у сына развивался, он усиленно взращивал свой взнос. Иногда сын нервничал: пора искать варианты...

В один из осенних дней Женичка стоял у сберкассы, ожидая ее открытия. Стоял, опираясь на поручни, как обычно, глядя в небо, вспоминая последнюю встречу с любимой. Когда его взгляд вернулся на землю, он увидел спину уходящей Марины, она шла с девочками, не торопясь, клоня голову все ниже и ниже; вот они завернули за угол…

Он не мог поверить своим глазам. Любимая даже не подала никакого знака – как они на этот случай уславливались. Женичка отклеился от перил и добежал до угла. Она не оглянулась.

По крайней мере понятно. Она не только прячет его от всех, но не хочет, чтобы он напоминал о себе лишний раз. Спасибо за ясность. Он себя к этому готовил, не так ли?

Он положил на счет деньги, вернулся в школу, к компьютеру, работалось спокойно. В урочный час пришли ученики, он также спокойно вел свои уроки. Интересно, что она скажет, неостановимо сверлила его мысль, просто любопытно.

…Открылась дверь и вошла Марина. Она тихо извинилась и уселась, не снимая осеннего пальто, вместе с учениками – так, чтобы находиться на траектории обычного передвижения Дилетанта по классу. Вид у нее был встрепанный, состояние обеспокоенное. У нее же физкультура, которую она так не любит, сообразил он. Принять душ, привести себя в порядок девушкам негде (вот азиатчина!), в таком виде они идут на лекции.

Стало немного легче. На этот раз Женичка не мог позволить себе, как обычно (в тех случаях, когда она приходила на его занятия), украдкой прикоснуться к любимой, она также не пыталась взять его за руку, но старалась, насколько это возможно в полутьме, что-то прочесть в его взгляде. Наконец урок закончился.

Дети, оглядываясь, вышли из класса. – Я пришла извиниться, – сказала она, не отводя глаз. – Женичка, не знаю, что на меня нашло. (Зато я знаю, подумал он.) Прости, пожалуйста. Кросс был. Устала, чувствовала себя потной, грязной, девчонок постеснялась… Господи, что я делаю, подумала. И все шла, не могла остановиться. Хотела ведь вернуться к тебе… и не смогла. Прости. – Было очень горько… Хорошо, что ты сразу пришла. Это лучшее, что ты могла сделать. Не продолжай. Слова не важны. – Правда, Женичка. Не надо ничего додумывать, никаких логических цепочек. Ну такая я, сама для себя непредсказуемая… временами. – Хоть бы какой знак подала, все легче было. – Ты смотрел в сторону, а мне неудобно было оглядываться. Не ругай меня, пожалуйста. Все по-прежнему? – …Умеешь ты портить отношения… Но и все сделать вовремя, чтобы их поправить, тоже умеешь. – Прощаешь? – Ничего не было. – Спасибо. Как хорошо, зла ты не держишь. Ну, я пойду, прости, надо придти в себя.

Он понимал, что это был тихий кризис и грозный знак.



Но он вскоре поблек, отодвинулся – грянуло 11 сентября. Оторвавшись от компьютера, Женичка зашел в учительскую, коллеги в безмолвии впились в экран телевизора. – Ну и боевик, прямо с утра дают, классно снято, – заметил наш киновед. – Репортаж, с места событий, – заверила Суслова. – Ладно шутить-то… – Да ты посиди, послушай.

Не веря своим глазам, он смотрел, как рушились небоскребы ВТЦ. XXI век все еще только начинался, и начинался страшно. Могучая держава не могла предотвратить такой катастрофы. Что будет дальше? Строишь планы, думаешь о будущем, работаешь, а завтра неотвратимый каток расплющит все эти воздушные, бумажные, стальные замки…

– Так им и надо! – торжествовала Хуттунен. – Зажрались! Мы тут изворачиваемся, как можем, а они жируют! И наших олигархов ждет то же самое! – Ольга, как здоровье? Ты-то с мужем живешь лучше многих! – оторопел Женичка; другие безмолствовали. – Нахапали богатств! Народного имущества! Миллионы, миллиарды переводят за границу! Ничего-о-о, если не обанкротятся, найдется на них самолет или ракета! – Как ты можешь, Ольга? Столько людей погибло, ни в чем не виноватых… И кому завидуешь? Ну, не достался нам кусочек нефтепромысла, так мы не директора, не инженеры, ни рабочие. И так сколько лет жили неплохо, за счет общества. – Чем это неплохо?! – Да платили нам за картинки очень щедро. Не спрашивая налогоплательщиков, нужны ли им эти опусы… – Мы члены Объединения! – И что? Сколько барахла в музейных фондах! Сама знаешь. Куда его теперь? – … – А что до имущества, так знаю некоторые заводы. Бульдозером сдвинуть все станки за пролет – и в металлолом. – Прямо! – Только так и нужно. – Это такие деньги выкинуть? Они работали и еще могли работать! – И что делать? Тихо гнать старье? Люди должны пользоваться передовым оборудованием. Иначе – все суета, производство лишено смысла, конкуренции не выдержать. Забыла, что мы покупали при совке? У меня цветной телевизор на даче стоит, полкомнаты занимает. Не раз грабили, а ящик не берут, тьфу-тьфу. Не надо! – Я тоже имею право на имущество! Как любой Абрамович! – Да успокойся ты. Имущество устроено таким образом, что проваливается сквозь плохие руки. Его же надо обслуживать. А риски, убытки? Займись бизнесом – может, повезет и тебе достанется. Вон, Малинина с Романом начали торговать компьютерными деталями. Прикинь… Крутятся, а что делать. А ты все на желчь исходишь, себя на зависть изводишь. Детишек учишь, а мысли, чувства где?

Собравшиеся безмолвствовали, но симпатии, кажется, были не на стороне Ольги.

…И все-таки ошеломляющие события отошли в сторону, сознание, как это ни противно, удивительно быстро примирялось со смертью тысяч ни в чем не повинных людей. Можно ли было их спасти? Парашютами? Гибкими рукавами? Почему конструкции оказались такими неустойчивыми? Почему множатся страшные знаки?



Все отступало перед любвовью. Пока в вузе шла осенняя раскачка, встречи с девочкой были достаточно частыми. Были бесконечные разговоры по телефону, размолвки они научились довольно быстро гасить.

Он упорно строчил новую «Композицию». Средовые искусства удалось четко развести, и, в то же время, найти общие для них композиционные приемы, и даже перекинуть мостки к живописи. Было страшно об этом подумать – кажется, открывались тропинки к более общей теории.

Предметный мир был огромен, под грудой, горой вещей могла погибнуть любая мысль. Но наш схоласт получал истинное удовольствие, внося в этот мир подобие порядка. Вроде бы выстроилась логика жанров прикладного искусства. Главное, чтобы она была не неким оцифрованным, «бухгалтерским» перечнем (это встречалось), и даже не обладала свойствами красивой схемы, но имела возможность развития. Тогда будет легче отвести упреки.

Для этого годился принцип входимости каждой вещи, комплекса вещей – в художественное множество более высокого порядка. Все вопросы тут снять невозможно. Но сейчас, сегодня, для нужд исследования, предложенная иерархия ансамблей выглядит убедительной. («Малая» вещь – ансамбль «малых вещей» – мебельный комплекс, оборудование – комната – квартира – дом – улица – город – Среда, включающая ландшафт, парк, природу.)

«Малый» – понятие релятивное. Речь может идти о ювелирном или парфюмерном наборе, о посудном сервизе, о носильном, одежном ансамбле. По отношению к квартире «малыми» становились элементы отделки (обои, декоративные панели и т. д.). Светильники, сантехнические устройства, аудиовизуальный комплекс (оборудование) – вещи среднего масштаба. Точно также малые формы (киоски, светильники и т. д.), частный и общественный транспорт относятся к городскому ансамблю.

Теоретический раздел приобретал все более логичную структуру, схожую с учебником по композиции живописи. «Жанровый» раздел выстраивался в поддержку теории, закономерности (связанные с историческими процессами) выступали как соль в концентрированном растворе. Схемы наращивали смысловые мышцы, становились информативными.

Малая пластика. Она является частью прикладного искусства. В то же время композиционно она строится по законам станковой скульптуры (а хоть и монумента) – и даже чисто размерные границы между настольной, напольной статуэткой и станковой вещью иногда провести трудно. Заниматься композицией малой пластики – значит, лезть в проблемы скульптуры в целом.

 Это риск. Если композицию живописи плохо, но преподавали, то аналогичного курса в скульптуре просто не существовало: что тут придумывать – практически одна фигура человека. Об этом Дилетант думал еще во времена учебы. Контрапост («встречные» наклоны поперечных осей тела), хиазм (эволюции вертикальной оси) – вот вся премудрость.

Ныне в Академии учились Ксения и Василиса, бывшие ученицы «художки» – дочери Болшева, писателя. Изредка, наезжая в Р., они приходили в школу, рассказывали об учебе. Получалось, что и теперь композиции студенческих работ уточнялись, в основном, с помощью неопределенных слов и жестов («тут вроде не очень, подвигай, эту массу посмотри еще, а тут сними»).

Дилетант не без сомнений рассказал Ксении о своих теоретических построениях, о придуманных регулярных объемах и осе-диагональных структурах в скульптуре. Слушала со вниманием, с пониманием и сказала, наконец: – Нет, Е. С., нам это не рассказывают. Вот вы, я помню, давали нам как в институте. А сейчас прибавили. – Давай я подарю тебе мою «Композицию живописи». – Спасибо. Как интересно… – Сейчас готовлю новую книжку, о прикладном. Там будет глава о малой пластике. – Ну, вы вообще… Ваш междусобойчик (был чей-то день рождения) уже закончился? Проводите меня, пожалуйста, я тут рядом живу.

Девушка была стройной, легкой, очень милой, туго стянутые выбеленные волосы поднимали уголки ее бровей, делая взгляд особенно выразительным. Она мило картавила. – Отец никому не помогает, – рассказывала она, – живем очень бедно. – У него ведь были огромные тиражи. – Приедем – покормит. Очень занят, не до разговоров... Похлопает по плечу, пожелает успеха. Это все. – Не могу понять. Писатель, считай, национальный был. – Заработки у нас самые случайные, в основном оформление. Мама от себя иногда отрывает. Иногда просто голодаем. – Бедные девочки. Еще и одеться хочется. – Старье кроим, изощряемся. Зайдете домой? Вон окно, третий этаж.

Женичка испытывал легкий, алкогольного происхождения, подъем. Очень хотелось подняться, он не сомневался, что любая его помощь будет принята с благодарностью. Но что он потом скажет Марине? Вернее – Марина воспримет это только негативно. Как это делала Малинина.

– Ксюша, я знаю, что тебе и сестре сейчас выбивается правительственная стипендия. От школы написали, от Объединения, Фонда культуры. Будем бить в точку, пока… А зайти не смогу, меня сейчас ждут, я уже опаздываю. – Но я завтра уезжаю. – Ну, тем более. Приду тебя провожать. Давай, я поцелую тебя в щечку.



Дилетант рылся в литературе, воспоминаниях ваятелей, они не были склонны к теоретизации. Все больше о технологии, воспоминания о событиях, героях. Да и нужна ли тут наука? Наш герой не сомневался, что его изыски в этой области скульпторами, да и коллегами будут встречены лениво. Обычное: «какие еще законы, искусство – очень сложная штука». А ты опять свою алгебру, уцененный Сальери…

Оставалось снова пройти проторенным путем. Надо было собрать изображения шедевров ваяния и просчитать их композицию. Правда, возникала другая проблема: скульптура объемна, число ракурсов ее восприятия теоретически стремится к бесконечности. И чем больше разнообразных – полярно противоположных – впечатлений дает шедевр, тем он лучше.

В этой круговерти было трудно остановиться, не то что искать закономерности. Нет, надо под благовидным предлогом уклониться от этого удовольствия. Отослать все к «большой скульптуре», там и поищем… С другой стороны, там может не хватить материала на книжку. То есть Дилетанту не хватит, не умеет он растягивать материал.

…И все-таки. Восприятие шедевра определяется двумя-тремя ракурсами. Среди них – главный, фронтальный вид. Можно анализировать именно его, в крайнем случае выбрать еще один угол зрения. Шедевров достаточно десятка – либо закономерности есть, либо, что невероятно, их нет. Таким образом, объем работы оказывался вполне обозримым.

Ну что ж, он не первый раз обрекал себя на безнадежное предприятие. Если это будет поражение, то никто о нем не узнает. Впрочем, и победу не скоро заметят.

Да, он не видел большинства шедевров воочию. Но он же не берется искать в этих образах новые тонкие смыслы (хотя и это не исключено), он всего лишь изучает композицию. Дилетант обложился альбомами и стал снимать кальки с репродукций. На них можно было прорабатывать основные отношения масс, искать «раму», осевые и диагональные связи, пластические мотивы.

Преподаватели издали наблюдали за его усилиями. Они уже привыкли к тому, что он сидел за компьютером безотрывно, редко выходил в учительскую, и еще реже ввязывался в разговоры, которые там велись.

Помогать любимой приходилось все реже и реже – такие шли предметы, вроде «Кулинарии», «Анатомии и физиологии человека». Может быть потому, что она явно стремилась освободиться от зависимости, обходилась редкими вопросами, упорной зубрежкой. Девчонки научились лихо покупать некоторые зачеты и экзамены («Гидравлика», «Теплотехника» – куда им все это?).

Иногда Женичка искал литературу или просто выпрашивал себе задание. Чем-то он помогал по курсовой. Всячески расхваливаемый, многословный труд по возрастной психологии шведа Эриксона показался тощим по мысли. К тому же, видимо, он был плохо переведен. Какая-то высосанная из пальца периодизация становления ребенка, личности, тонула в бесконечных и тяжеловесных словесных фигурах.

Доискиваясь смысла написанного, он переводил текст с русского на русский еще раз, любимая веселилась от души. Это была сама скудость зарубежной науки (наши ученые пишут гораздо умнее и понятнее).

Почти с отцовским чувством он замечал то, что по-настоящему увлекало Марину – машинная графика, декоративное искусство. Она с удовольствием сооружала кукол, разрисовывала их, кроила наряды. Потом с гордостью демонстрировала все это Женичке. Ее ученикам будет интересно.

– Нет, только не в школу, – сказала она, – насмотрелась я на практике на училок. Как их портит власть над детьми. – Это уж точно, целые комплексы вырастают, ветвятся. – Мне надо что-то живое… – А что именно? – Ну-у, не знаю. Может заняться цветочным бизнесом? – Ты знаешь, в Доме куклы выставка одной «цветочницы». Давай сходим?

Выставка ему понравилась. Ведя за собой Марину, Женичка подошел к автору композиций – она интересно работала с экзотическими и самыми обычными растениями, выразительно их сопоставляла с тростником, емкостями из дерева, бамбука, керамики.

– Как ты с ней беседовал, – удивилась девушка, – как будто сам этим делом занимаешься. – Да так, когда-то читал, про икебану, в памяти всплыло. Хочешь заниматься у нее? – А возьмет?.. – А я напишу статью в газету. Мне захотелось. И знакомство будет. Тогда легче будет договориться. – Это было бы здорово. Но ей же надо платить. – А статья, реклама? – Мне надо самой зарабатывать. – Мариша, сначала надо подучиться. – Я уже вовсю звоню по объявлениям.

Статью он написал, договорился о встрече с цветочницей. Но Марина, наконец, нашла работу: для фирмы, занимавшейся печатной рекламой в автобусах, она стала искать заказчиков. Директор фирмы оказался, мягко говоря, своеобразным человеком, он отправил ее на поиски без инструктажа, только с образчиками и расценками.

 Девушка была в полной панике, страшно смущалась, не знала с чего начинать, что говорить, как себя вести, и Женичке пришлось чуть ли не наизусть разучить с нею фразы возможного диалога. Он репетировал с нею сцену предстоящих переговоров по телефону, возможные вопросы и ответы.

Он сопровождал ее к возможным заказчикам, воодушевлял до последнего момента. Он, восстанавливая по ее рассказу беседу, находил в ней ошибки или неиспользованные возможности. Наконец он, вместе с нею, искал различные рекламные ходы, идеи, композиции будущих рекламных листовок.

– Женичка, сколько у тебя со мной проблем, – сокрушалась девочка. – Все в порядке, мне это в радость, Мариша. Интересно сочинить хороший слоган, правда? Может быть, у меня корыстные намерения. – Какие это? – Я тебе говорил. Можно заняться товарными знаками, придумывать рекламу самим, вдвоем. Давай для начала нарисуем фирменный стиль для твоей конторы. Босс тебе заплатит. – Ой, что ты, я об этом и не мечтаю. У меня нет опыта, а получать за твой счет я не хочу. – Но мы же одна семья, разве нет? Освоим тему.

Она не без юмора описывала уловки, с помощью которых «новые русские» хотели бы от нее отделаться или получить с нее другие услуги. (Бесплатных ланчей не бывает, напоминал ей ревнивец.) Но большинству фирмачей она не могла не нравиться. В промокших сапогах она носилась по городу, сообщая о своих успехах по телефону. Прошел месяц, другой.

 Заказы пошли, и девочка радовалась, приобретала уверенность. Но работодатель, после первых выплаченных ей денег, все чаще стал скрываться за отключенным мобильником. Он, видимо, рассчитывал на ее «понимание». И, поскольку она его не проявила… Марина не могла поверить, что в бизнесе еще и не так могут «кинуть».

Она на время оставила мысль о работе. – Давай сожгем неприятные впечатления, – сказал он. Встречи в его комнате были нечастыми.

– Слушай, меня бывшая просит отвести на Рош-хану, – сказал он Марине, – в «Медее» устраивается. А то она загибается от одиночества. – А что там будет? – Выпивка, закуска, речи, конечно, за народ и его праздники, за великий Израиль. Как твои родители к этой теме относятся? – Да в общем положительно. Отец, в первую очередь. А что еще будет? – Танцы, наверное. – Конечно, сходите. Мне бы хотелось, чтобы она чему-то радовалась. Меньше на меня будет обижаться.

Вечер удался, несмотря на довольно нудные речи в самом начале. Как в этом уже не раз убеждался наш герой, праздничные вечера «Шалома» пользовались популярностью и у русских – их пришло довольно много, в том числе знакомых. Хорошенько набравшись, Женичка отплясывал от души, не повторяясь в «фигурах», изумляя преобладающий пожилой контингент.

Он проводил Ирину домой, зашел в прихожую. Душа его молчала. Этот дом, в котором столько было пережито, в который столько вложено, был уже для него чужой. Больше того, он его ощутимо выталкивал. Он взялся за ручку двери.

– Спасибо за вечер, давно так не веселилась. Останься, – попросила «бывшая», глядя на него снизу. – Ну пожалуйста, я тебя прошу. – Не могу, Ирина. – Хотя бы сегодня (на ее лице было непривычно мягкое выражение лица, это было невозможная раньше просьба, она взяла его за руку). Останется между нами. – Прости, не могу. Сама понимаешь, почему. Да и слишком много между нами черного. Приду поздравить с Новым годом. А сейчас – спокойной ночи. («Бывшая» поникла.)

Марина восприняла его рассказ спокойно. – Ты даже не ревнуешь? – удивился Женичка. – Не могу поверить, что ты к ней можешь вернуться. – Я тоже. Права на меня есть только у тебя. – … – Сплошная полоса пьянок, – не дождавшись комментария, пожаловался Женичка. – Скоро юбилей у нашего Высоцкого, шестьдесят. Будет большой сбор, приедут его дочери. Не хочешь поздравить учителя? – Ну что ты, что ты. Разве я могу претендовать на ваше общество? Да и училась у него всего лишь год. – Я предупрежу, что ты со мной, этого достаточно. – Нет, нет, кто вы, кто я. – Опять обрекаешь меня на одиночество. Когда это кончится. – Там будет Света. Не напивайся, смотри у меня…

Начало юбилея было торжественным, с грамотами, подарками, многочисленными поздравлениями официальных лиц, которые вскоре исчезли. Последовали прочувствованные тосты, удался спич и нашему критику, помянувшему лучшие произведения юбиляра.

За щедрым столом температура общения быстро поднималась. Женичка, не без усилия удерживающий в фокусе зрения плывущие фигуры и предметы, вскоре оказался в компании с дочками Палыча.

Похожесть Светы и Лады была удивительной, обе держали худобу, близкую к предельной, обе были одеты не считаясь с этим обстоятельством, обе полагали, что ведут себя по-светски. Что, впрочем, не мешало им старательно пить. Они много танцевали, в том числе и с Женичкой, не очень уверенно держащимся на ногах, пытащимся демонстрировать свой класс.

– Как у вас с личной жизнью? – почти трезво поинтересовалась Света. – Я помню, вы когда-то испытывали ко мне нежные чувства. – Да и ты, по-моему, ждала от меня решительных действий, – язык Женички развязался, – если бы ты не скрыла этого, когда я провожал тебя после юбилея школы, могло получиться. – Правда? – А ты все отрицала. И тем самым… Предпочитаю откровенность, честность. Зато теперь у тебя муж – почти ученый, живешь за границей. Ездишь по Европе. – И в Америке была. Фотографии видели? (Снимки демонстрировали все ту же претенциозность, но на фоне европейских и американских пейзажей.) Как вы? – Да ты наверняка знаешь. Я с Мариной. – Вы все-таки вместе? Я так рада за вас! У меня ведь все на глазах происходило. (Ну, положим, далеко не все.) Дети мне говорят: Марина с Е. С., разве так можно?… А я говорю – все нормально, дети, все хорошо, не обращайте внимания. Какая разница, сколько кому лет? Это их дело. Даже представить не могла, что это протянется до нынешних дней. А дальше?

Женичка реалистически описал положение вещей: – Я цепляюсь за то, что есть. Но пока мы так или иначе вместе, я счастлив. – Ну почему нет? В жизни все бывает. Знаете, мне очень хочется с нею поговорить, и как со своей ученицей, вспомнить те годы, и сказать ей несколько теплых слов. Можно ей позвонить? – Да, конечно, мы условились, что она в одиннадцать будет у телефона. Пошли в учительскую.

Промурлыкав Марине несколько жарких фраз, Женичка сказал, что с нею хочет говорить Светлана Юрьевна. Любимая не выразила энтузиазма, и вскоре, по лицу Светы, пустившейся было в поздравления и воспоминания, Женичка понял, что отклика ее речь не находит, и на том конце провода творится что-то неладное и что надо принимать меры. Увяла и Света, и со словами «Е. С. рвет у меня трубку из рук», она передала телефон нашему герою и вышла из учительской.

– Миленькая, что происходит? – заволновался наш герой. Тяжелое ровное молчание было ему ответом. – Мариша, я прошу тебя, скажи. Что-то случилось? Ну, говори, пожалуйста. – …Как ты мог? – раздался в трубке лишенный эмоций голос. – Как ты мог? – Что такое? Ты о чем? – О Светлане Юрьевне. – Так в чем дело? Она от души радуется за нас. – Не верю я ей. Не верю. – Мариша, даже если так... Ну прими поздравления, скажи спасибо, и все дела. – Вы там сидите, пьете, ухаживаете друг за другом, вспоминаете. Ты же за нею волочился. – Мариша, миленькая, ну что ты, ну что там было? – А она мне звонит, поздравляет, надо мною издевается. Вы оба издеваетесь. – Да с чего ты это все взяла?! Она очень хорошо к тебе относится. – Знаю я, как она ко мне... Помню, чем от нее в классе веяло. Как пощипывала меня, покусывала. – Мариша, ну когда это было?! Ты-то все преобладала? Ты и победила! Так стоит ли вспоминать? У нее своя жизнь, она радуется ей, благодарна, наверное, что ты ей помешала. Почему ей не поздравить нас? – Нет, она травила меня. Вы опустили меня. – Мариша, ну как ты можешь, что за слова? Неужели ты думаешь, что я могу… Это совсем не так! …Миленькая, ну прости меня. Я никогда не смог бы предположить, что ты так воспримешь. Даже если она не искренна – в чем я сомневаюсь – ты знаешь обо мне самое главное. Я все тебе прощаю, вспомни, все твои неловкие слова и поступки. И могу рассчитывать на такое же отношение, еще раз прости меня, я ни на кого тебя не променяю, никогда, как ты могла такое подумать, ты меня обижаешь до глубины... Ты самый дорогой мой человек…

Что-то в этом роде он произносил еще минут пятнадцать, вкладывая в слова всю свою убедительность, пока, наконец, не добился более или менее внятной эмоции в ее голосе. И обещания обо всем переговорить завтра. Ну, черный день… Он был поражен, дело было явно неладно.

Он «не понял» предложения продолжить веселье в очень узкой компании и в полном упадке ушел домой. Его пьяный сон был полон тяжких предчувствий. На следующее утро он прибежал в школу пораньше и, как это нередко делал, попросил вахтершу позвать Марину к телефону.

– Миленькая, как ты? – А ты как? До утра, небось, продолжал со Светой? Или с обеими сразу? – Мариша, как ты можешь? Я почти сразу ушел. Я уж не напоминаю, что сестрички мне не нравятся своими понтами… Неужели ты не понимаешь, что я тебя люблю? Тебе непонятно значение этого слова? И что из него следует? Неужели надо снова делать меня подонком? Это ты меня опустила.

– Ладно, – после долгого молчания произнесла она, – все это меня закаляет. Жизнь прекрасна и на этом она не заканчивается. – (Потрясенный, он замолчал.) А как это действует на меня, ты задумывалась? На мою жизнь? Я уже столько нахлебался беспричинной ревности с бывшей, чтобы еще от тебя… – Но и причинной ты наелся не зря. Сам ведь рассказывал. – Так ты сама просила… Это тебя возбуждало. – Да уж, …когда как. Ладно. Ты сам говорил, что женщины посланы мужчинам в наказание. Я послана тебе, терпи… Ты расплачиваешься за всех своих брошенных женщин. – С чего это ты взялась мстить за всех? Не слишком ли много на себя берешь? Тогда ты и судья, и палач, я – заранее осужденный, без права на помилование. – Да уж с этим мне не справиться. И со своими чувствами тоже. – Уж очень они темные. Как ты могла подумать, что я затеял разговор специально? Учительница хотела сказать ученице несколько теплых слов. У меня в душе выжженная пустыня… – Мы все сказали друг другу. – Ты хоть понимаешь, что несешь? Нам больше не о чем говорить? – …Мне надо подумать.

История была неистощима на повторения (он сам накликал!), неистощима была Марина (Ирина могла отдыхать). Он держался только тем, что верил – он все преодолеет, когда-то они исчерпают поводы для скандалов. Он ведь все делал ради нее. Он не хотел думать о том, насколько его девочка готова (даже пригодна) для семьи.

Он и работал, как проклятый, чтобы заполнить время, не занятое ею. Хотя и чувствовал, что этот образ жизни явно не идет на пользу его здоровью. Но здесь душевная боль отступала.



Он не мог оторваться от компьютера, ему нравилось то, что получалось.

Глава о математических закономерностях композиции, диагональные построения, модульные сетки... Удалось более или менее классифицировать профили сосудов, что поначалу не выглядело реалистической задачей. Даже историческая справка об основных жанрах прикладного искусства, которая вначале казалась неподъемной, складывалась под одним углом зрения, довольно логично и вроде бы живо. Количество таблиц росло, и все они казались нужными.

И чем он мог еще заниматься, пока Марина зубрила свои бесконечные предметы, шила себе одежду, обзванивала группу, сообщая изменения в расписании?

Снова началась сессия, и снова он чем мог помогал ей. Написал реферат по Фребелю. Теперь в институте преподавали «теорию решения изобретательских задач». Мир тесен – ТРИЗ преподавали Слуцкий и его зять, сумели-таки пробиться ребята в вузы.

Как оказалось, за тридцать лет ТРИЗ разросся в объеме, но остался все той же коллекцией приемов, направленных на то, чтобы, сделать «патентоспособное» изобретение, обойти возражения эксперта.

Классический пример ложной цели. И Альтов, и другие авторы написали много, а держатся по-прежнему, сектантским образом. Лучшее свидетельство незащищенности концепции. Приемы, различные методики не могут стать, как и предсказывал Дилетант, основой пусть и частной, но теории творчества. Тексты несистемные, хотя практическая польза бесспорно была. Любопытный случай, хорошо бы заняться.

Что он пытался втолковать Слуцкому? Как только удается формализовать алгоритм процесса, творчество перемещается на более высокий уровень. А они только и думали, что о ремесле. Тризовцы не знали философии так же, как «любомудры» не знают технической практики «изнутри». Отсюда «парение в эмпиреях» первых, ползучая путаница у вторых.

Жаль, сам мог бы защититься. Но публикации по методологии (ключевая позиция, однако, что еще нужно для философа) есть. И других иданий пруд пруди. Неужели ничего не изменится? На Западе достаточно экземпляр рукописи представить в колледж, и ты – приглашенный профессор, вожделенная степень. А тут не только драконовские порядки, но все та же система «своих», хитросплетения интересов.

И бог с ними. Не ради признания он работает. Ради Марины, ради себя. Он не может не писать. Надо быть системой. И надо владеть свободным ритмом.



Снова наступал Новый год. И снова он писал стихи. Они рождались сами. Были удивительно наблюдать, как первая строфа тянула за собой другую, всасывая в себя, в междустрочья переполняющее душу чувство. Другой запев формировал иную последовательность мыслей, рифм. В этом была какая-то неподвластная уму логика, высшая закономерность.

 Доверенное бумаге, душевное смятение рассеивалось, освобождало место светлому чувству. (Вот ведь «рыба», так и норовит посмотреть на себя со стороны, лишний раз покопаться в своем же уме.) Нужен ли ему самому этот «рассужданс»? Стихи! Как прекрасно, что они есть! Что можно таким способом открыть себя любимой!



Боль ожидания, ночи провальные,

Дней уходящих заботы тягучие…

Встреч пролетающих жар обжигающий,

Смутные тайны в зрачках потревоженных,



Сумерки новой разлуки глухие,

Шепот мембраны за сердце хватающий,

Мыслей смятенье, поступки зыбучие,

Слов воспаленных разрывы далекие…



Росы в глазах, свет души побеждающий,

Мир воскрешенный, из пепла встающий!

Год наших встреч никогда не кончается,

Горечь растает, а счастье останется.



Он, пожалуй, становился однообразным. Но трагизм здесь ощущался неподдельный. И вера во «всепобеждающую силу любви». И без кавычек, пожалуйста!

Он прочитал ей эти строки. – Ритм романса, известного, – сказала она. – Правильно. – Концовка хорошая. – Очень мало видимся. Зато рвем друг другу душу постоянно. Не хочется думать, что все у нас – былое. – Конечно, нет. Скоро, Женя. Скоро-о-о.

Прошла сессия, все было сдано. Нет, их любовь не стала «былым». Они устроили «банкет», она выпила много. Он кормил ее гранатами (Тебе, малокровной, нужно много железа.) Прошли каникулы. Она приходила к нему раз в несколько дней. Он ждал ее после музыки, всматривался в глаза, в выражение ее лица.

Был период относительного равновесия. Все переживалось острее, чем раньше, но они научились сокращать до минимума «черный период». После размолвки, в тот же вечер, или на следующий день он звонил ей и находил те единственные слова, которые ставили все на место.

Приближался «экватор» – середина институтского курса, к которому готовились всем факультетом. Марина занималась декорациями сцены, другим оформлением, это отнимало много времени, как и концерт, и «фуршет». Все бесконечно обсуждалось, репетировалось и утрясалось. Веселье планировалось на всю ночь – уже в общежитии.

Пообещав «вести себя прилично», Марина отбыла, Женичка лег спать (Рудик отправился «по бабам».) Резкий звонок разбудил его в три часа ночи. Конечно, это была Марина. Она смеялась, в телефоне стоял оголтелый шум.

– Как веселишься, миленькая? – Женичка, прости, поднимаю тебя среди ночи. – Ну что ты, я очень рад, раз понадобился тебе сейчас. Как ты там? – Все в порядке! – Очень пьяна? Ты аккуратнее… – Да мы уже все выпили, съели, нахохмились, натанцевались до упаду! Не знаю, чем дальше заниматься! Уже скучаю! – Мариша, приезжай ко мне. Бери такси и приезжай. – …Ты серьезно? – А какие проблемы? – Женичка, правда? Ты же устал, не выспался. Ругаешься в душе? – Какой сон?! Когда милая не спит! – И ты будешь ждать? – Миленькая, как бы тебе сказать… Самое меньшее – я счастлив. Сейчас же по телефону вызови машину. Я плачу, естественно. – Женичка, я так рада, что ты не сердишься на свою шальную девчонку! Ты угадываешь все мои желания! – Ты со мной шальная, тем и хороша! Скажешь Любе (подруге) номер такси, обязательно. Я тебя жду.

Она примчалась через полчаса. Они не спали до шести, наш герой поражался тому, что у него все еще находятся и находятся силы. И нежность его была неисчерпаемой. Минуты, часы сливались в что-то нераздельное, они почти не отдыхали.

– Вот Клава я, – произнесла она, глядя в люстру. – Что такое Мариша? – Чего я тянула с сексом, чего боялась, что сохраняла? – Ты говоришь так, как будто лечь с мужиком могла в любой момент. – Да нет, конечно. Я представляла в своих мечтах только тебя. А уж что мы с тобой выделывали. Как я себя доводила… – Спасибо, миленькая. У меня тоже та-а-ки-и-е-е мечты были. А как ты себя доводила? – Потом расскажу, секрет… Сколько сил отдано, чтобы не поцеловать тебя, чтобы не завестись от твоих прикосновений. Для чего? Все так классно… И столько времени упущено. Как жаль подружек, у которых нет этой жизни. Завтра расскажу им, вот будут завидовать…

Наконец они заснули. Марина встрепенулась в десять. – Родаки думают, что я сплю в общаге. Здоровско получилось в кои-то веки. – Останься. Встанем спокойно, поедим. Погуляем. – Пора бежать, Женичка. – Ну вот… Позвони им, успокой. Посмотри, что у меня есть. – (Она убедилась, «у него было».) Это была потрясающая ночь… Ты меня снова удивил, ты был бесподобен. Спасибо.

Она очень нежно его целовала, а затем постаралась успокоить. Да он и сам чувствовал себя опустошенным. Он встал, проводил ее на маршрутку, вернулся досыпать. Проснулся, поднятый внутренним заводом. Затем отправился в школу. Заснеженный мир был полон грустной гармонии, усталой любви. Дети глядели ему в рот, он веселил их давно проверенными шутками. Даже что-то новое сумел придумать.



На зимних каникулах, как обычно, он проводил семинар для преподавателей МХК, культурологии и эстетики средних школ. Это был знак благодарности Златковской с кафедры культурологи (бывшей «эстетического воспитания») Института усовершенствования – иногда она распространяла его книжки.

 Коллеги были как из школ Р., так и из районов. Чаще всего это были преподаватели истории, литературы, изобразительного искусства, осваивавшие смежную и не очень понятную дисциплину. Чаще всего женщины, не нашедшие себе еще применения прикладники, дизайнеры, архитекторы.

Некоторые «читали» по поверхностным, «всеядным» (немного театра, чуть-чуть музыки, изобразительное искусство – по краю) школьным учебникам. Иные относились к делу не очень вдумчиво. Вели свои предметы если не спустя рукава, то как могли – кто нажимал на эмоции, кто на экскурсии, кто на просмотр фильмов, кто на прослушивание музыки. Некоторые конспектировали с детьми его «Системный свод».

Обычно Женичка расказывал о каком-нибудь крупном художнике – «через» эпоху. Как всегда, он просил его останавливать, если «семинаристам» что-нибудь будет неясно. Таких просьб, как правило, не было. Как и на каждом своем уроке, он стремился каждый абзац завершить вопросом. И ему нередко отвечали по делу.

Он искал параллели «ИЗО» в литературе, старался убедить их в целостности культуры. Преподаватели – если это только были не бывшие ученики Дилетанта – к концу урока бывали удручены. Спасибо, но нам так никогда не суметь, говорили они.

– Не верю… Вы можете постоянно ходить ко мне на уроки, – утешал Женичка, – записывать лекции, брать у меня материалы.

Все с энтузиазмом обещали это делать. Но благих намерений замотанным жизнью женщинам хватало ненадолго.

С большим удовольствием Дилетант предавался связям внутри жанра культуры. Было интересно показывать людям историческое движение, например, живописного метода. От декоративно-графической системы Раннего Возрождения – к тенебризму и сфумато Леонардо – к средовому мышлению Тициана, Веласкеса, Рембрандта и других голландцев – и от них к импрессионистам, к новому реализму. «Запас» учителя должен быть на два уровня выше школьного.

Сегодня Дилетант рассказывал о развитии композиции – от плоских, условных построений – к внутренне согласованным по силуэту и ритму пятен, диагональным, пространственным компоновкам. Ему нравилось показывать как одновременно, во взаимной обусловленности, от эпохи к эпохе развитиваются сюжет, целостный пластический язык. Наш Методист определенно щеголял эрудицией, «знаточеством». На этот раз, по какому-то крайнему случаю, на семинаре присутствовали свои – завуч и даже директор. Они, впрочем, не досидели до конца.

– Ну, как легко вы теоретизируете, – восхитилась Софья Хаимовна, – и стройно получается. – Спасибо. Это чтобы не погрязать в ремесле. – Нам в герценовском так не давали, – вернулся в класс Анатолий, завуч, – нужно ли? – (И это повторяется.) Но понятно? – В общем, да. А дети как? – (Сам бы должен ходить на уроки, и постоянно.) Я на них не жалуюсь, они на меня. Являются дружно. Пропускают считанные единицы, и не думаю, что я им не нравлюсь. – Просто перегружены. Дико, – сказала Софья. – Вот именно. Есть робкие на ответ, но тупых нет. Есть даже такие, кто гордится своим ученичеством у меня. В Питер поступали, там говорят, что ребята из Р. умеют думать.

Одновременно проходили семинары по «творческим» предметам, приносили работы учеников из других школ. В их листах хорошо было видно отношение учителей к делу – по тому, как они ставили натюрморт. Иногда перегружали материалом, бывали и минималистские мотивы. Иной раз не просто бездумно, но с «негативом» в душе или даже со злостью. Отношения масс бывали развалены, соотношения цвета и фактур – слащавы и неподъемны для ребенка. Кирпич компоновался с детскими грабельками, на живопись иной раз предлагались желто-синие или тональные отношения. При том, что «дополнительное образование» для многих детей могло бы стать основным. За это преподы получали зарплату, Бог им судья.

Женичка приходилось бывать в «Домах творчества», «лицеях». Модельные студии тратили большие деньги, шили целые ансамбли – чаще всего что-то недодуманное, претенциозное. На дизайнерском отделении уйму времени тратили на то, чтобы спроектировать дамскую шляпку, пробитую муляжом рыбы, в виде же рыбы рисовались рама зеркала и спинки кровати, так и норовящие травмировать человека плавниками и хвостом. Все это именовалось экологической темой.

Тут же ученик проектировал грузовик, не интересуясь, где будет расположен двигатель, где – трансмиссия, где – органы управления. Другой ученик брался ни много, ни мало, за развлекательный комплекс для микрорайона. При этом не знал, что такое программа проектирования. Там, где занимались техническим творчеством, делали полезные, по-видимому, установки, приборы, но дизайн их был ужасен

Огромное количество дерева переводилось в стружку, чтобы создать вычурную посуду, «семейства» аляповатых птичек, животных, рельефы с заурядными пейзажными мотивами. Самопальному руководителю не приходило в голову полистать альбомы, почитать литературу.

Наш Методиевич по-прежнему не отказывался от командировок (сколько их было за четверть века?). С перестройкой некоторые дома творчества и школы искусств въехали в здания бывших райкомов партии. Но отпали те немногие скрепы, которые еще как-то регулировали их жизнь.

Везде его встречали со смущением: «Вы тут походите, посмотрите, а, главное, вечерком соберемся у меня… за столом, там обсудим». Просто поразительно, что у преподавателя, делящего время между пьянкой и холстами, ученики рисовали, а некоторые делали хорошие работы. Но иногда ребятам навязывался профессиональный прием – несостоявшийся архитектор, например, «давал» им вместо живописи отмывку.

Дилетант старался найти (и находил) какие-то радующие глаз моменты, «разбирал» детские композиции, корректировал постановки, что-то втолковывал коллегам. Ему обещали, его благодарили… и зазывали в мастерские местных подвижников. Он приходил в подвалы, в убогие деревянные домики, смотрел картинки, листы.

Можно было удивляться тому, сколько людей стремилось в искусство. Они получали образование в студиях, училищах и пединститутах, где в их сознании укоренялось облегченное или «никакое» представление о роли-доле художника, о профессионализме.

 Были, безусловно, способные люди, что-то они продавали. И здесь Дилетант старался быть доброжелательным, за них нередко было искренне обидно. Они не могли понять, почему их известность не выходит за рамки местного нищего «рынка».

На скудно обставленной попойке он вел страстные разговоры «за искусство». Если ты не развиваешься, не растешь, значит, ты отстаешь, говорил им наш герой. В «провинциальной провинции» художник, казалось, должен быть еще ближе к жизни, чем в Р. Все, казалось, все понимают. Они обещали искать интересных героев, вложить страсть, поработать над рисунком, колоритом… И снова на краевую выставку привозили зеленые пейзажи и коричневые портреты, которые опять отклонялись выставкомом.

В некоторых школах преподаватели выставляли вялые или безумные, механически замешанные абстрактные холсты. Выставки смотрели ученики, глаза у детишек лезли из орбит, что они вытворяли после этого на бумаге… Все разговоры «наверху» успокаивались обычно на том, что с тех кадров, какие у нас есть, потребовать ничего нельзя, а лучших нет. Он боролся со стихией.

– Что ты защищаешь Зорькина, – отлаял он члена жюри Кошелькову, при всех, – ученики копируют его плоско-декоративную манеру. – Вечно вы, Е. С, недовольны. У него-то самого красиво получается. И если ребенок хочет… – Но ты, преподаватель со стажем, знаешь, что этого позволять нельзя. С прикладной вещи чужая манера переснята на бумагу, разве не чушь? Двойное, тройное ухудшение. Если в таком нежном возрасте позволять плагиат, то какой из него творец получится? – А почему нет? – Слышал, много раз. Если один украл, и это как-то проскочило, то, значит, всем разрешено воровать все подряд. – Так учиться ему надо, или нет? – Копирование никогда не выставляется! Учиться – для этого академическая база дается! За это деньги платят! И за то, чтобы вы развивали индивидуальность ученика, а не размножали свою! – Он не хуже других! – Да что это за критерий такой, «не хуже»! Везде и всюду! А когда будем делать «лучше»?

Ссылались на работы детей из городов-побратимов с Запада. Композиции были исполнены на прекрасной бумаге, качество художественных материалов было превосходным. Огромные листы у младших были с редкостной произвольностью и уверенностью изрисованы каким-то «бстрактом». Но как долго могла практиковаться такая ребятина-отсебятина? Недолго – и в этом убеждали листы старших.

…Забредшие в школу искусств две норвежские преподавательницы – они выглядели на удивление невзрачно – были поражены выставкой далеко не равноценных работ, исполненных учениками. Наверное, не от хорошей жизни гости перешли в наступление.

– Вы не позволяете детям самовыражаться, – заявила одна из них нашему академисту (при этом было хорошо видно, как она робеет: она сама не смогла бы повторить лучшие детские вещи). – Для этого надо знать язык,– ответил с помощью переводчика Женичка. – Но позволяем иногда, и выясняется, что надо быть еще и личностью, «само». – Мы боимся навязывать им «академию». Еще и обвинить могут. – (Да какова она у вас?) Наши ученики, уехавшие в Европу, приезжают, рассказывают. Вы ограничиваете их тем, что лишаете самого мощного, реалистического метода. Надо знать то, от чего отказываешься. – Но ведь каждый – индивидуальность. – Увы, коллеги, этого приходится ждать. Иногда долго – большинство взрослых не могут похвастать самобытным видением мира. И выражаются… знаете, в обиходе у нас это слово обозначает нецензурщину. Так вот они высказываются либо общими местами, либо убого. И школы нет, и привычки думать нет, и желание постоянно трудиться отсутствует. Зато маска непонятого приклеилась к лицу намертво. – Ну, таких гениев и у нас хватает, – призналась другая гостья. – Норвегия богатая, можете себе позволить содержать их. А нам, с нашей нищетой, подобные претензии плешь проели. Уже начинаю думать – да зачем такие затраты, если «выход» такой скудный. Зачем я мотаюсь по школам, говорю на педсоветах… – Это правда, у нас в стране нет такого количества школ и учеников.



«Большая культура» страны Советов как в зеркале отражалась в детском творчестве. Старожилы не запомнили тот год, когда наш герой впервые был посажен председателем жюри детской краевой выставки. Сколько их прошло… Какова эффективность дополнительного образования, можно было догадываться. Выпускники музыкальных школ довольно часто становились «именами», лишь некоторые выпускини «художки» – малозаметными для общества «участниками выставок». Министерства образования и культуры воспринимали (глазами чиновников и методистов) все это с олимпийским спокойствием. Затраты на «проект» росли, а отдача была все той же, если не меньшей.

В состав жюри входили министерские и музейные дамы, Веревочкин, пересевший из профсоюзной студии в Дом творчества Минобразования, художники. Как и в любой другой экспозиции, хорошие работы были редки. В последние годы часто привозили что-то несусветное – панно из шелухи, «постановки» из мягких кукол в ватных пейзажах и интерьерах, композиции из соломы. Трудности с художественными материалами можно было понять, но дикий вкус…

История повторялась. Обычно мнение нашего жюриста было определяющим. Он был строг, и, вызывая жалобы обиженных преподавателей (а то и целых студий – «потрачено столько труда!»), позволял уговорить себя в редких случаях, когда надо было по какой-то причине «поддержать» ребенка, гораздо реже – преподавателя. К каталогу выставки председатель писал статью, где не скупился на критические оценки. Они же повторялись на обсуждении выставки, если оно случалось.

– Дети должны учиться у растущих профессионально преподавателей, – терзал чиновников наш жюрист своими иллюзиями, – руководители студий – и еще бы – дети, должны консультироваться у лучших специалистов края лично, и чаще, чем раз в два года.

Чиновники соглашались с председателем и ничего не менялось. В новой России продолжала жить Система и ее подсистемы, инертность которых не зависела от очевидностей.

– Володя, ну что мы стесняемся, – предложил Веревочкину наш мыслитель, – давай попросим грант. Все просят, получают… – На что? – Консультативная компьютерная сеть края. От вашего Дома творчества. – Напишите, Е. С. Я тут мало чем вам помогу.

Наш Хлестаков-Манилов в заявке зашел издалека. Он убил на нее месяц, теперь он мог себе позволить такой риск. Это был капитальный труд с картой-схемой турпотоков – на которых, а также в заказниках и национальных парках, мыслилось создать дома-усадьбы с меморатами, «стильные» постоялые дворы, кемпинги, скансены. Наличная база. Тематика. Характеристики привлекаемых преподавателей. Экономическое обоснование в укрупненных показателях: перечень затрат на строительство, зарплату, оборудование (обязательно компьютеры). Сводные сметы, сроки окупаемости, графики «внедрения». Слушайте, слушайте! В недалеком будущем выпускники школ повышенного уровня, плотники, столяры, резчики, мастера росписи, ткачихи, вышивальщицы и другие специалисты (заодно музыканты и танцоры) должны были там и сям возвести Нью-Васюки, сдвинуть туристическую индустрию края с мертвой точки, принести неслыханные доходы. Для этого нужна была централизованная сеть подготовки. Как жаль, что Госплан почил в бозе.

Было любопытно, как воспримет заявку таинственная организация, благодетельствующая России. Она работала в режиме «черного ящика», ничего не рецензировала, а только объявляла о своих решениях. То, что Сорос отказался сотрудничать с другим таким же «ящиком», Российской Академией наук (способной бесследно поглотить любое спонсирование), вселяло некие надежды.

Ее представитель прибыл в Р. для просвещения грантоискателей. Было интересно наблюдать молодого бородатого брюнета, осознающего себя «держателем валютного кредита». Он с тонкой иронией описывал характерные в заявках ошибки – в том числе и стилистические ляпы. С улыбкой гуру он проводил различия между обменом экспозициями двух музеев и «межрегиональной культурной акцией», достойной гранта, между «необходимым и достаточным» обоснованием проекта и «избыточным и неубедительным». Объявлялись сметные нормативы, приемлемые нормы расходов…

Аборигенов набился целый зал, это были нищие гуманитарии всех родов культуры. Они буквально впитывали каждое откровение гуру – разве что не порами кожи. – Я составил бронебойный проект, – потихоньку похвастался Дилетант Ломову, ставшему директором архитектурного заповедника, – центровые проблемы, все завязано, быстрая отдача. Если и тут откажут, значит, бедный Сорос не знает, что творится за его спиной. – А технику заложил? Слышал?.. – Он связан с компьютерными фирмами? Целый парк машин нарисовал, сети. – …Старик, все гарантируется лишь в одном случае. – Я, видимо, хорошо сохранился. Наивность моя не знает государственных границ. – …Ну, ладно. Мы с тобой в кооперативе вместе работали, ты не болтун. Могу сказать, как я сделал. Этому выступале я год платил зарплату. Да еще в правительстве пошептался. Зато грант получил больше ста пятидесяти тысяч. Зеленых, разумеется.

Таких возможностей у Женички не было, он понял, что шансов у него немного. Хотя ставки были ниже (до 20 тысяч), и заявки следовало посылать в Будапешт. Переведенный на английский язык пакет Женичка отнес соросовскому куратору, который сидел в университете. Им оказался Николай Конусов, коллега по дачному кооперативу, ветеринар по образованию, когда-то неплохо занимавшийся художественной фотографией (о чем наш герой как-то сказал публично, не забыв о рекомендациях).

Высокий, худой и черный Николай, как оказалось, никаких теплых чувств к Дилетанту не имел. Более того, желчь в нем явно поднялась: пусть теперь этот критик почувствует, что и его могут пощипать.

– Почему вы не подошли ко мне предварительно? – строго вопросил он. – Могли бы привлечь и меня к этой работе. – Да я как-то без грантов жил. Не любил я этих гонок за енотами (условными единицами). И я не думал, что вы здесь… – Такие вещи полагается знать. Как и то, что подготовленные мною заявки проходят успешнее. – И какой процент проходит?.. – Около тридцати. – Хороший показатель, поздравляю. Но мне сказали, что для Будапешта наша система выполняет чисто техническую роль. Электронная почта, всего лишь. – Да? Ну-ну. Так и норовят свести меня до телеграфиста. Не нравлюсь я кому-то. – Извините, я не в курсе, что эта тема болезненная. Ничего личного, поверьте. Подаем от Минобразования. Нищая структура, знаете ли. Ради деток. И, потом, вы же видите, что заявка абсолютно точно ложится на тему конкурса, что она исчерпывающе обоснована, выходит на другие программы Сороса. – Проблемы министерства меня не интересуют. – Может быть, вы посмотрите? А я поговорю с Центром творчества, привлечем вас? – Времени осталось… Ладно, давайте.

Наш енотоискатель всполошился, стал выспрашивать у знакомых подходы к Конусову. Лишь потревожив тему, он оказался погребенным под слухами о личных проблемах и увлечениях куратора. Все, как один, пожалели для него хорошего слова. Господи, Великого Меценатера не интересует, кто его представляет на местах. За несколько лет в России выросла структура, даже целая отрасль, со своими штатами, ритуалами, группировками. Приспособили к российскому обычаю.

 Через несколько дней, с интересом полистав подаренную ему «Композицию живописи», Конусенко на сленге соросовского аппарата («в этом формате… необходимо сместить акценты…») определил слабые места в заявке – как их можно было усилить, понять было решительно невозможно. Женичка, от имени министерства не менее туманно пообещал «заинтересовать» коллегу.

Вскоре он принес «евроуточнения». Куратор выглядел плохо, полистав страницы, он вяло сообщил, что «все вроде на месте». Через день – что почта отправлена. Через два – Дилетант с ужасом услышал, что Конусов умер (сердце). О и так зыбких гарантиях теперь не пристало думать. Через месяц к нему из Будапешта пришел красивый конверт, где заявка всячески нахваливалась, но, «к сожалению», жюри предпочло другой проект.

Работал один из мировых законов: халява всегда не давалась нашему радетелю детства, юности, взрослости и, заодно, экономики. Ну что ж, состоявшиеся затраты жалеть невыгодно. Туризм, лакомый кусок, об этом говорили во весь голос, ограждали для себя структуры, близкие к местному правительству. Но они, как всегда, ждали, что инвесторы придут сами, предложат выгодные условия и еще что-то сверху. Ничего, и край, и Россия подождет, пока они у власти. Готовить людей, вкладываться никто не торопился.



Статьи в энциклопедию сданы, прошли экспертизу. Правда, дочь Луккинена выразила неудовольствие статьей об отце, ее стилем. Пусть пишет, поговорим…

Поговорим о редакторах вообще, сколько их, вымещающих свои комплексы на пишущих. Полагающих, что важнее стиля ничего нет, что главная забота автора – оставить им как можно меньше работы. Но у пишущего, если он только не упражняется в словоговорении, музыкальности текста и прочих красотах, содержание побеждает стиль. Автору трудно увидеть мысль чужими глазами, пожертвовать ее частью. Как бы подчиняя содержание, даже жертвуя им, редактор «сверху» требует формы. Экий гусь репчаптый, он бы и «кибитку удалую» заклевал бы. Дилетант восхищался корявостями и аграмматизмами Толстого. И, одновременно, возмущался ими.

 На «Композицию декоративного искусства» редактора было не найти. Он попросил Марину почитать ее, она покачала головой. Но ведь рукопись – полдела. Наш Композитор решил получить рецензию от практиков. От архитекторов и – по неимению в крае известных «прикладных» специалистов – от руководителя студии народного творчества. В первом случае это был давний выпускник школы, ставший председателем местного союза архитекторов Саша Савелов (как хорошо, что твои ученики уже достигли известных высот), во втором – Веревочкин.

Мнения и того, и другого наш наглец боялся. Архитектор, автор интересных проектов, мог найти в тексте несоответствие тому, чему его учили в Питере, и, кроме того, ему вряд ли бы понравились инвективы в адрес постмодернистской отсебятины, которая торила дорогу в страну. Веревочкин мог посчитать, что вся эта теория ни к чему – ни детям, ни взрослым.

И все-таки работа сделана, пусть мужики спорят. Что будет, то будет, проблема в другом. Надо что-то делать дальше (его муза, хочет он того или не хочет – она ждет). Но что? Писать «Общую теорию пластических искусств» (ОТИ), о которой он распространялся еще в студенческом дипломе? Он ведь утверждал необходимость отделить ее от эстетики. Вот и отделяй. Вплоть до фиаско. По Буркхарду.

История ничему не учила Дилетанта. Говорят – не только его. Он втайне гордился своей решительностью, и остановить его мог только сокрушительный провал.

В неспешном изложении истории культуры теоретические компоненты как-то пропадали. Он попытался написать некий свод законов, присвоить им условные обозначения, ввести их в свои лекции. Чтение получалось со спотыканием. Попробуем быть нормальным героем, сходим в обход. Нужно было какое-то на этот счет введение.

Работа большого отдела НИИ на несколько лет. Нужны опытнейшие сотрудники с широчайшим кругозором, теоретики видов искусства, связь с практиками, имеющими наработки. А что есть на самом деле? – если отбросить бесконечные труды о соцреализме? Книга Шимунека?

Хорошая голова, много сказал правильного, нашему Схоластеру так не написать. Да и наши эстетики так не смогли. У них, в Чехословакии, двадцать лет назад свободнее было. Философ взялся за всеобщую теорию искусств, но из эстетики не выбрался. Даже эстетику жизни, среды, труда привлек – хотя очень бегло, десять страниц. Маркс, Маркс, Маркс…

Сегодня нужно говорить иначе. Ни идеалом художника ни прельстишь, ни прекрасным. Постмодернистская реакция давит везде, отменяет критерии, вкус. И коллеги туда же. Ведь откровенно дурят, прикрываясь выморочными фразами. Русская школа, при всех недостатках – последний в мире бастион профессионализма. И он рухнет?

С помощью «музейщиц», которые копят «течения и направления»… Для них так естественен взгляд на холст, как на платьевую ткань. Абстракционист, «поп-артист» превращает полотно в плоское произведение прикладного искусства. Все, что висит на стене, у них, у журналистов – картина. Возможны ли такие грубые подмены в искусстве, где нет мелочей?

Если начать с жанра… Нет, с языка, он неразрывно связан с технологией. Вот где теоретический водораздел. Опять риск, столько работы. Как обнять эту группу столь разных видов творчества? А что, если взять «Книгу о живописи», написанную для «Молодой (будь она неладна) армии»?

Там есть две важнейшие главы – о развитии пластического мышления, логике этого процесса, и о позиции художника. Они ведь писались вне всякой конъюнктуры. Живопись – что хорошо для нее, хорошо для всех пластических искусств. Она есть индикатор состояния культуры. Последняя едина в своей природе. Этот закон работает как всемирное тяготение.

Живопись пойдет паровозом, к ней прицепим соображения об остальных искусствах – прикладное-то готово. Графика хорошо знакома. И по скульптуре заготовка есть. Должно получиться, хотя с архитектурой может быть ох, как трудно.

Надо хорошенько подумать, чем можно дополнить. Естественно: о логике развития композиции. Можно ли найти ее наиболее общие принципы в архитектуре, станковых, прикладных искусствах, дизайне? Бред дилетанта. Достаточно ли он безумен, чтобы, согласно Бору…

В каждом хаосе – своя система. Как выяснилось, благодаря декоративно-монументальному (возьмем Мура) искусству, даже абстрактный, внешне произвольный объем уравновешен, как любая другая форма. Либо «внутри себя», либо в ансамбле. А регулярные структуры поддаются систематизации. Для начала главы найден не самый плохой повод. Жизнь (на Земле) возникла на золотом сечении Вселенной.

Законы этого сечения, качественной и нарушенной симметрии, как выясняется, действуют не только в рукотворных, но и в космогонических масштабах. Да и как может быть иначе, если человек такой же продукт Вселенной, как и трилобит. Законы пропорциональных отношений, видимо, едины повсюду. Роль осей и диагоналей в композиции повсюду отмечена как важнейшая. Что-то должно совпасть. Еще, еще…

Вот, эстетические жанры в искусстве. Тут есть идеи, не все вошло в «Сумму творчества», нужно дорабатывать. Отсюда же можно взять законы искусства, творчества, еще раз уточнить… У столичных авторов тоже есть кочующие разделы. Не всем попадет полный комплект скромных учебных пособий нашего Наглицеймако. Если попадет вообще. Ну да он для себя работает… Возможно, еще что-то всплывет.

Складывается такое пятикнижие. Это уже веско. Чем он рискует, если дело не пойдет? Пропадет три-четыре месяца, полгода работы. Ну, заплатит за скромный тираж. Он может себе все это позволить. В жизни ничего не пропадает. Рано или поздно все пригождается.

А он собирается жить долго и работать. И ради Нее тоже. Так он, слава Богу, сам себе хозяин. Дети выросли, чему-то научились. Не пошли за ним, ну так, наверное, правильно сделали. И Марина не хочет, сейчас на это спроса нет. Жаль, конечно, идей – вагон. Придется все самому. Со временем и спрос появится. В России, с ее духовностью, это неизбежно.

Он живет, конечно, по-бивачному, но пока это его устраивает. Он может и должен работать в свое удовольствие. Все-таки машинопись читать – это не в монитор глядеть. «Книга о живописи». Наш Начетчика торжественно погрузился в рукопись. Смотри-ка, чего наваял, идеи неплохие. А за стиль пороть надо кое-где… порой... до крови.

Постоянно он о нем забывает. Слава компьютеру, здесь можно хоть семь раз править текст. Легко. (И нелегко: после этого снова находится повод для недовольства.) Схемы, схемы… Одна система стилевых основных русел чего стоит. Их специфика очень хорошо привязывается к темпу развития общества. Это ключ к пониманию их эволюций, их смены. Господствующий стиль – или его отсутствие – ключ к пониманию общественных процессов, действительного статуса личности. Все вроде взаимообусловленно, хотя в сложных исторических процессах нужно кое-что уточнять. Сквозная несущая функция Времени в образе (подобно единству микро- и маркосмоса): от фотографической выдержки до «большого времени» по Бахтину.

Верная мысль всегда может быть уложена в краткую, четкую форму, хоть и табличную. Если удел великих умов – схематизм, то и он, Схоласт, ум не мал. Наверное, он не гений, но мозг у него все еще ненасытен. (И, поэтому, наверное, молод.) А что, собственно, читать? Надо набирать текст и править его, по ходу. Дальше само посыплется. Время не ждет. Темп, еще раз темп.

…Страницы набора слились в череду нескончаемых дней. И снова Женичка ощутил упрямую логику темы, каждой частной проблемы, которая, подобно Татьяне Лариной, жила собственной, независимой от автора жизнью. Она, эта логика, не давала свернуть в сторону, диктовала новые абзацы, разделы.

Но надо было что-то делать и с «Суммой творчества». Постоянные звонки на Тяжмаш не дают результатов. И в самом деле, дела у них идут плохо. Как и у Осетрова, владельца завода – машиностроение – это не водка, не торговля, много труднее. Денег нет, и, по-видимому, спонсоров не найти. Остается издавать за счет гонорара.

Дилетант позвонил в недавно объявившееся издательство «Викинг». Вежливый мужской голос после недолгих расчетов назвал довольно скромную цифру. Вскоре Женичка познакомился со Скрипицыным, издателем. Подарил ему «Композицию живописи», поговорили – бывший журналист, фотограф, проблемы ему знакомые. Он вчитался в распечатку: – Интересно. Давайте дискеты. И с богом…

 Наш герой взял у Михаила Сергеевича счет и с ним пошел к министру. Калашникова была, как всегда, обворожительна. Распоряжение последовало, и вскоре деньги были переведены. Затем началась «резина». Издательство не успевало обслуживать заказчиков, его постоянно «догоняли» долги.

Наконец текст отдали корректору. Похоже, сделано это было скорее ради очередной отсрочки. Дилетант звонил, ходил в «Викинг», как на работу. К нему были внимательны, он также был вежлив, дело стояло.

– Е. С., какая у вас выдержка, – в конце концов не выдержала Света, менеджер и программист, – прямо нереальная. Могли бы понести нас незлым тихим словом. – Вижу, как вы крутитесь. По субботам, воскресеньям, по вечерам. Вам надо расширяться. Сидите друг на друге. – Новую (печатную) машину ставим, компьютеры. – Ну как тут не порадеть молодому российскому капитализму. Я же с понятием. А у меня месяц-другой погоды не сделает. Впереди – вечность…

Наконец книга пошла. Женичка стоял над душой у девушек, наблюдая, как они подбирают листы, фальцуют переплет, блоки идут под пресс. – Хорошая книга получилась, интересная, полезная, издательство может ею гордиться, – листая «сигнал», произнес Михаил Сергеевич, – беру четыре экземпляра. Сколько? – (Так бы всегда!) Ну, если по знакомству… – польщенный, Женичка назвал скромную цифру. – Примите от меня в подарок «Художников края». С признательностью.

…Тираж был готов, упакован в коробки, и Рудик перевез его в школу. Нужен был всего лишь крах Советов, чтобы отпали рогатки. И, все-таки, как медленно движется история. И теория… Дилетант был настолько счастлив, что не испытывал эмоций, его тридцатилетняя мечта сбылась. Стало грустно – все это могло состояться и было нужно намного раньше. Кому нужно? …Может быть, только ему? С другой стороны, годы, десятилетия пошли концепции на пользу, она обогатилась.

Заинтригованная вызовом, Марина примчалась в школу. Он достал из коробки книгу: – Миленькая, тебе подарок. Не к дате, а просто так, хочется и есть возможность. Прочитай надпись. Извини, что не типографским шрифтом, все-таки гриф министерский, неудобно.

Она была изумлена, полистала толстенький том, поцеловала автора: – Женичка, ты гений, не устаешь… – Без тебя она бы не появилась. – На этот раз ты молчал. – И сам не верил, и издательство тянуло. Не очень выгодный бизнес оказался. – Ты, наверное, купаешься в деньгах. Вон какой стол. – Я сэкономил много денег науке. Тут идей, как говорил Пивнев, на две докторские диссертации. А если постараться, то и на три. А весь гонорар ушел на печать. Но Калашникова и не должна издавать такие вещи.

Они с размахом «обмыли» издание. Книгу Женичка отнес в «культуру» и «образование» (министерства), в университет. Национальная библиотека закупила часть тиража для районов, что-то купили коммерческие вузы. Кое-какие деньги пришли, хотя до прибыли было еще далеко.

 Коллеги медленно переваривали новость, Дилетант заметил, что преподаватели вузов смотрят на него с удивлением, чтобы не сказать – с изумлением. И как со статьей в «Арктике» – ни одного слова оценки. Может быть людям нужно время, чтобы привыкнуть к столь широкой концепции? Чтобы ее оспорить, нужны столь же разносторонние аргументы.



Ты, самодовольная рожа, сказал себе наконец Дилетант, как воспримут книгу в глубинке – которая и есть самая Россия, героическая, вот что главное. Случай вскоре представился – на юбилей школы в М., вместе с Чернодубом, пришлось ехать Женичке.

– Ты смотри там, не теряй головы, – хмуро посоветовала Марина, – там девушки провинциальные, на знаменитостей падкие. – Ты, миленькая, меня с кем-то путаешь. И прямо как твоя мама предупреждаешь. – Утром приедешь, сразу позвони.

Дорога была в приличном состоянии, транспортный налог, видимо, приносил пользу. Министерская «газель» домчала гостей до М. за три часа. Городок только начал обрастать новорусским модерном, но дефолт, видимо, весь расцвет поломал.

Работы Гурина, живописца лирического, для больших форматов нередко неглубокого, наш критик немало пощипал. Для Льва, организатора школы, которого здесь очень ценили город переоборудовал двухэтажный кирпичный дом. Явлением Диллетанта бессменный директор был поражен: – О, главный теоретик… Приехал разбираться с нашими упущениями? – Ты что, Лева, юбилей ведь, – смутился Женичка, – что я, не человек, что ли? Поздравлю, и все. – А-а, тогда на выставке поговорим, – не совсем поверил Лев.

Даже если их специально не натаскивать, ученики каким-то образом усваивают, а то и повторяют манеру учителя. Как всегда, их многочисленные жанровые листы были наблюденными, искренними, теплыми, живописными. Большой их формат находил оправдание. За это Гурину прощали почти полное отсутствие в программе академической подготовки. Почти в каждой районной школе был свой перекос, и никакие увещевания не помогали его исправить.

В классах висели ученические работы (залы были очищены от мебели), один из них занят акварелями самого Гурина. Некоторые из них были на редкость хороши – большие, насыщенные сложной игрой цвета, интересные по мотиву, состоянию, настроению. Женичка совершенно искренне поздравил юбиляра, выпускника Академии, отдавшего глубокой провинции тридцать лет. Беспримерный случай. Тот, похоже, совсем оттаял.

Праздничная толпа перебралась в здание бывшего управления Канала. Огромное для города здание было построено в каком-то немецко-романтическом духе и увенчано едва ли не легкомысленной остекленной башенкой, напоминавшей пункт управления шлюзом. У входа приглашенных встречал директор краеведческого музея. – Помните, я вам говорил о Сычеве (репрессированном специалисте по древнерусскому искусству, авторе проекта здания)? – напомнил Дилетант. – Что-ниудь разыскали? – Не удалось, – признался тот, – все текучка заедает. – Так три года прошло. – И ремонт выдержали.

Как, все-таки, одарены дети. И как редко удается сохранить и развить их способности, довести до вуза… Дилетант нахваливал лучшие листы местным чиновникам, они с любопытством слушали. Разговор продолжился неожиданно.

– Это тот самый Е. С., его книгу по композиции мы читали хором, – пояснил Гурин. – А теперь вот новая книжка пришла. Слушай, Женя. Я всегда знал, что ты – голова. Но настолько… – Не вгоняй меня в краску, Лева, – натурально застеснялся Дилетант, – не мой юбилей. – В Академии нам ничего такого не давали. А как было бы нужно… Нет, как тебя хватает. И на физику, и на биологию, и на математику, и на все остальное. – Ну да, даже на искусство. – Дочь рвала у меня из рук, всю ночь читала (дочь, преподавательница школы, согласно кивала головой). – Спасибо. Очень рад услышать... Ты даже не представляешь, как меня поддержал. Перескажи это Орловской, другим в министерстве. – И скажу. Ты просто... – Нет, это вы герои, сколько вам мужества надо, чтобы здесь жить, это подвиг. Так еще и творите, не сдаетесь.

 Дилетант был, мягко говоря, окрылен. В образовавшемся кругу Женичка увидел миловидную светловолосую девушку с серыми глазами. Она возникала на его пути уже не в первый раз, она слушала и смотрела на нашего героя так, как если бы он был тем сном (похоже – не кошмаром), который вдруг сбылся наяву. Этот был тот взгляд, на который надо отвечать, но подошедшие оттеснили незнакомку.

После выставки в доме культуры народу собралось невпроворот. Театрализованное действо было сочинено и исполнено учениками школы наивно, но искренне. Поздравления от первых и последующих официальных лиц, от общественности звучали тепло.

Женичка вручил «Художников края» со своим автографом, не забыв упомянуть о том, что полотна Гурина и разговор о них содержатся в книге. Тут же он пожелал живописцу работать так, чтобы книга о нем самом стала неминуемой. Оказалось, что его же монографию дарило и министерство, и Объединение, и администрация района, и еще кто-то. Чего же более.

– Перебираемся в школу, – шепнул нашему делегату Гурин (после торжественной части планировалась пьянка, которая обычно растягивалась на всю ночь). – Лев, спасибо тебе за все, но я наверное уеду. – А что так? – чуть не обиделся тот. – Да не в кайф мне объедаться, опиваться. – Так хоть поговорим. Лена хочет с тобой познакомиться (он кивнул в сторону светловолосой девушки). – Какой там разговор, одни тосты. А с Леной просто боюсь. Вижу, человек хороший, не могу я ее обманывать. Лучше не начинать. Приедешь к нам с выставкой, поговорим. – Жаль, конечно. – Не обижайся, ждут меня. Молодая. Девочка. (Женичка с грустью смотрел в сторону незнакомки, жалея, что не может оправдать хоть капельку ее ожиданий.) – Вот это другое дело, – понял нашего героя Лев, сам недавно женившийся во второй раз. – Понимаю. Ну что ж…

На той же «газели» Женичка вернулся в Р. Ехали быстро, но время бесконечно наматывалось на скаты. Наконец, около восьми вечера, Женичка ворвался в квартиру и схватился за телефон.

– Ты откуда? – удивилась Марина. – Вернулся? Так быстро? (Она явно не верила.) – Неужели пожертвовал вечеринкой, новыми знакомствами? – Ну почему ты так?.. Мне ведь ничего не нужно, кроме тебя. – Спасибо. – Мариша… – Что? – Сейчас восемь. Полчаса на сборы, полчаса на дорогу. В девять у меня. – Женичка, ты что? Я же не готовилась. – Да я тоже. Но я так торопился. Я так захотел тебя увидеть. Ну, пожалуйста. – … – Ну, миленькая… Ну, тебе же нравится, когда я уговариваю тебя через твое «не могу». Сейчас и времени нет тебя уговаривать. Три часа наших. Я очень тебя люблю. – … Я тоже. Хорошо. Еду. Невозможно не приехать, – трубка улыбалась ее голосом.

…Они очень любили друг друга. – Вся в учебе была, сидеть мне до двух часов. А тут такой напор, – она покачала головой, – в голосе. Металл, но так и льется. И я таю, таю…

Он не удержался, рассказал ей о том, как приняли его книжку в М.

– Ты мой гений… – прошептала она, – я однообразна, Женичка. Хочу быть с тобой все время. – Может быть, снимем комнату? – …Нет, ничего не получится. Не могу я из дома уйти, родаки, знаешь… да и болею. Горло, базедка опять дает знать. – Почему не принимаешь йод?! Сколько я буду… – Все, все, потом.



Прошел Новый год, каникулы. Дилетант, как заводной – набирал Общую теорию, писал статьи, ходил на выставки. Подоспели рецензии на рукопись о декоративном искусстве. К разговору с архитектором Женичка готовился с трепетом. Но Савелов был доброжелателен.

– Как это вы, Е. С., сумели разобраться со многими вещами. Хорошо, что начинаете от ритуала, как основы планировки, объемных решений. Функцию и так можно повернуть, и этак. – А жизненный процесс не очень покрутишь. – Все вроде это знают, что так оно и есть, а... До сих пор на ощупь многое делаем, хотя коллеги – неглупый народ. Ваш принцип «обоснованности отказа» – это здорово придумано. В том числе и от прямого угла. Дополняет Корбюзье. – Бритва Окама для искусства. И шире. – Да, усложняют ведь композицию от неумения высказаться убедительно. Вроде «самовыражение», а на деле… – Как и у нас. – Чтобы пользоваться прямой линией, сегодня прямо-таки смелость нужна. А вы доказываете, что непрямые элементы не могут использоваться произвольно. Что всякая «непрямая» форма агрессивно присваивает пространство, плохо блокируется, про ансамль уже не говорим… И насчет диагональных построений. – Ну, действительно Александр, если они обнаруживаются в шедеврах, то почему их нельзя использовать и сейчас? – Въедливый у вас ум, еще по школе помню, как вы разматывали анализ. Так и тут. Одно цепляется за другое, и все вроде неоспоримо, и словечка вставить нельзя. Я с ходу прочитал, а жена еще раньше. Она преподает в школе, тут же начала использовать в своих уроках. – А вот разграничения и связки с дизайном, с прикладным? – Все логично. Вот постмодерн вы ругаете, а им переболеть надо. Правда, мера нужна. – Потому и ругаю. – Очень ужная книга, даром что о прикладном искусстве. Короче, напишу вам хвалебную бумагу, не обессудьте.

Окрыленный Дилетант уже с меньшим страхом ожидал отзыва Веревочкина, вернее, ту ее часть, которая начинается после слова «однако». Но… Его щедрые, обычные комплименты опыту, таланту автора, наш герой просто не воспринял.

Зато запомнил другое: – Огромная работа, на три книги хватило бы. Просто не представляю, как ее можно было сделать. Такую книгу должен иметь не только каждый преподаватель, но и каждый студиец, каждый ученик, занимающийся прикладным искусством или дизайном. Я буду просить, чтобы министерство (образования), наш Дом (детского творчества) заказали не меньше тысячи экземпляров.



Если бы это произошло… Тем временем пришел день рождения Женички. Марина пришла с цветами, очень нарядная, свои густые русые волосы она покрасила в золотистый цвет, ей это очень шло. Она несла цветы, она освещала скудно оборудованную квартиру.

– Какая ты… моя девочка. И как тебе идет этот розовый джемпер. Я хотел сказать, что, как всегда, ты украшаешь собой любую одежду. Такой изысканный парфюм. Ты как сама весна… Спасибо.

Помимо несколько аляповатой открытки с довольно прочувствованными виршами неизвестного автора (и со своим, на словах трогательным дополнением), она подарила ему усовершенствованный «Жилет»: – Чтобы ты был всегда гладкий к моему приходу, без проблем. И таким же красивым… Опять, смотрю, новая рубашка. Зеленый пиджак в тон, умеешь выбирать. Где только ты все находишь? Даже походка новая! – Спасибо, родненькая. О прикладном пишу, как же иначе... А где нахожу, ты знаешь. – Чудеса… Да, выгодный у меня мужчина. – Зато на тебя моя прелесть, мы скупиться не будем.

Они сидели за своим традиционным столом. – Ты все время меня расхваливаешь, – сказала она, – не боишься, что я занесусь? А ведь мои секреты еще не кончились. Даже не знаю, как я смогу… – Ты прекрасна, я тебя люблю. Это не комплименты, я так вижу. – Так не боишься? – Чему быть, тому не миновать. Если занесешься, значит жалеть не о чем.

Они крепко выпили и спешно перебрались в спальню…

… – Мариша, покажу тебе новую «Композицию», – завел он продуманную песню. – Да? Какая толстая. Поздравляю! Подарок самому себе, правда? – Даже не верится, что справился. Посмотри рецензии. – …Ты гений. – Я хочу, чтобы ты прочла рукопись. Не возражай. Затем, во-первых, чтобы ты использовала ее в своей курсовой по моделированию. Во-вторых, чтобы ты критически посмотрела ее. Отметила не совсем ясные места. Справишься, справишься. Это ведь на всех рассчитано, в том числе и на студентов. Жестко так посмотри. И, в-третьих, я хочу вот тут, рядом, поставить твою фамилию. …И не нет, а да. Потому что ты внесешь свой вклад, будешь редактором и корректором. К диплому у тебя будет опубликована научная работа. Защитишься со свистом. Да, да, да. Я хочу. Получишь степень, будешь преподавать. – Я так не могу… Я не смогу, – удалось, наконец, ей, ошеломленной, вставить несколько слов. – Со мной сможешь. Возьми, прочти, потом будешь возражать.

Она только слабо покачала головой…

… – А что бы хотела ты, миленькая, к своему дню? – задал он вопрос через некоторое время. Она ненадолго задумалась: – Есть у меня идея.

Через десять минут удалось выяснилось, что его девочка хотела контактные линзы. Голубого цвета, она думает, это ей пойдет. Многовато будет, подумал Женичка: ноги бреет, губы и волосы красит, теперь глаза будут чужие. Ладно, грудь, в силиконе не нуждается. Сейчас как только женщины не совершенствуются. Ну что ты завелся, схватил он себя за руку, ты же обещал…

Тяжело тебе с нею – порой до невозможности, ревнуешь, имей мужество, откажись. А-а, не можешь – терпи. Девушка не может не хотеть нравиться всем. Линзы прикроют ее странные крапчатые зрачки. Ты ее любишь, она сохраняет тебе верность, верит в будущее, что еще надо?

– Мариша, зеркало души подкрашенное… Не греет меня твоя идея что-то. – Женичка, правда, будет клево. Ну я хочу. Давай примерим, будет плохо – откажемся. Только вот дорого. – Не в этом… – Мне ведь идет этот цвет волос? Вот видишь! – Как я буду смотреть в любимые глаза? Еще мысли спрячешь... – Другие же носят! – …С другой стороны линзы – это очки, очки бывают цветными. – Они не скрывают выражения глаз! Зарабатывала бы я сама, купила бы, без разговоров! – Ну, просто я еще не свыкся с такими вещами. Тебе ведь постоянно надо будет носить их. Удобно ли это? – Конечно!

Вскоре они встретились в «Оптике». Она перемерила несколько вариантов, они мало что прибавляли к ее внешности. – Женичка, я ведь сразу остановилась на этих. Как ты считаешь? – спросила она. – Рекламный оттенок какой-то, – сказал он упавшим голосом, – пронзительно-голубой. – Правильно, – подтвердила офтальмолог, – все модели снимаются в таких линзах, я бы не рекомендовала. – А я хочу, – твердо заявила Марина, - чем я хуже модели?

Она долго рассматривала себя в зеркало; наш искусствоиспытатель грустил. Он удивился, когда она повернулась – оказалось, что ее лицо «привыкло» к этому цвету. – Ты как куколка, – признал он, – прямо Барби. Твой выбор лучше.

Он рассчитался за покупку. – Женичка, у меня нет слов, – растерянно произнесла она, когда они вышли. – Но ты права. – Что так печально? – И так тебе говорят много комплиментов, станут – еще больше. – Мне нужен только ты, ты ведь знаешь. – Вроде знаю, но… – Что? – …То наговоришь тридцать три короба, то, бывает, заходишь в класс, или ко мне домой, и я вижу, что ты отдалилась от меня, что тебе нужно время, чтобы войти в прежнее русло. Нет, Мариша? Что-то происходит? Ты устала? Я тебя чем-то не устраиваю? Мама?.. – Нет, Женичка. Нет. …Когда учеба отнимает много времени, сил, тогда, немножко… – Ты говоришь – я тебе верю. Хочу... – Все будет хорошо. – Пусть эти линзы помогут тебе видеть мой любящий взгляд. – Спасибо, Женичка.



История их любви приобретала протяженность, объемность, время окрашивалось и теплотой и неким, не без грусти, звучанием. Они вместе так долго, и все еще не совсем вместе. Сколько было разочарований. Неужели это неизбежно?

Тем более, что ей, наверняка, мать поет одну и ту же песню: – Он стар, каким бы хорошим он не был, ты позоришь себя, нас, все думают, что ты извращенка. Сколько времени пропало, подумай о будущем.

И так при каждом удобном случае. Хотя она это отрицает. Может быть, и не поет, но ведь все читается в глазах, несмотря на линзы.

Кто это может выдержать? Какие ей нужны силы? Он должен быть терпимее. Правда, в какой семье без скандала? Он забывает о ее ляпах, грубости, как только они помирятся. А она, наверное, как-то копит «негатив». Сама говорила. Не взорвется ли этот запас, достигнув критической величины? Даже без взрыва – насколько ее хватит?

Они вместе, это главное, надо этому радоваться. В день своего рождения она появилась у него, как обычно, после часа ночи: – Дома такой стол! Столько наготовили. Вот, принесла тебя немножко пирогов. Бабушка пришла, дядя, мамины подруги. Все в один голос – куда ты уходишь, так славно сидим, поиграй нам (на аккордеоне) еще… Наплела. Ну, видят, не удержать. Папа загрустил, мама так на меня смотрела…

Под тост (здоровья, успехов, счастья, со мной, конечно...) он прочел ей стихи:



Неотвратимый ход времен,

Листает годы, дни уносит,

Скрижаль печалей – тонкий звон…

Песок забвения заносит.



Забот хлопотливый станок

Стучит без устали в запястье,

И в пульсе слышится оно,

Неузнаваемое счастье.



Дай силу этим в будни жить,

Спокойно даты провожая,

Пряди богиня, вечну нить,

Цветы по травам рассыпая.



Спасибо, Женичка. Какой настрой… – Наши размолвки. Надо их принимать вместе с любовью… все это и есть «вечная жизнь», – пояснил он Марине, – другой не будет. – Хочется радости больше. – Для этого не надо прятаться от людей, миленькая. Это и есть счастье, хотя мы его не осознаем. Время идет, выбирай. – Ты мне все-таки устраиваешь праздники. Я не должна жаловаться. – А ты мне. Спасибо. А печали уйдут, я думаю.

…Они лежали, переводя дух, ее тело ласкалось к нему, маленькая изящная кисть не давала ему покоя. – Мы будем помнить только хорошее, Женичка. – Ты по-прежнему прядешь нить моей жизни… бесконечной... И богиня весны. Помнишь, я показывал в первый год (твоей) учебы, у Ботичелли? (Девочка неуверенно кивнула головой.) Она идет по лугу... Это ты. – Спасибо, Женичка. Ты очень меня поднимаешь, я даже боюсь.

…Линзы ей действительно шли, это признали все. Вот ведь угадала! Хотя в ее лице, фигуре было все еще что-то детское. Не зря мужланистая физкультурница так долго делала ей прозрачные намеки.

…Неуверенная в себе северная весна наступила. Они редко могли позволить себе прогулки – по второстепенным улицам города. Иногда они заходили в магазины. Она обожала мягкие игрушки и готова была покупать их без счета. Она не могла оторваться от детских колясок.

– Смотри, какая прелесть. А эта еще лучше. Нет, мне же нужна на двойню. – Наш герой испытал озноб, слегка вспотел, но держал улыбку: – Когда? Я готов. – Так и хочется покатать, все бы отдала. Нет, Женичка, надо закончить институт. И надо что-то с работой придумать.

Они встречались у него, по заведенному ритуалу. Она пила довольно много, иногда сама приносила бутылку водки. Иногда в этот же вечер к Рудику приходила очередная его пассия, и вся квартира становилась сплошным «сексодромом». Пары как-то ухитрялись не попадаться на глаза друг другу, соблюдали очередность в ванную. Этому помогала хорошая слышимость.

…Ежевечерний телефонный разговор, обмен страстными признаниями. Ей действительно это было нужно, постоянно. Она как будто заполняла ими лакуны сомнений, тревожного состояния. И так обретала уверенность в себе, справлялась с усталостью, какими-то другими неладами, о которых не хотела говорить. И она по-прежнему бывала неосторожна, забывала о его ранимости.

Возможно, она не щадила его потому, что считала своим вторым «Я». Или уходила за некий порог в своем сознании, за которым находилось плохо контролируемое пространство. Как только все это совмещалось в ней с ее же нежностью?

… – Ты знаешь, мне столько комплиментов сегодня наговорили! – сообщила она после музыки, вся улыбаясь. – И кто же? – Ну, в институте, там один из наших парней, помнишь, я тебе говорила, все признавался мне через подруг. А тут сам отважился. И все ему нравится, и волосы, и глаза, и фигура, и характер. – Ну, твой характер он не знает. – Конечно. И с другого факультета подплывает. И то, и се…

Женичка насторожился, тревожно рыкнул: – А ты? – Ну, я, конечно, улыбаюсь, спасибо, ребята, меня ждут. И препод по машинной графике, туда же. Что вам объяснить, я могу задержаться. Потом прихожу в одну фирму насчет работы, там эмалями занимаются. Девушка, вы такая красивая, именно вы нам нужны. Мы вам обеспечим… – А ты? – Приятно, конечно, но в зале стоять… Прихожу к Ривьеровичу, он весь в намеках. Нет, чтобы объяснять пьесу.

Наш герой уже изнемогал: – И ты, я смотрю, слушаешь с удовольствием? – Женичка, ну куда денешься? – Как я их понимаю. Ты действительно красива. – Ты что, недоволен? – Ты могла бы пощадить меня… или хотя бы с иронией рассказать.

На следующий день, придя в школу, и роясь в ящиках его стола (она это любила и считала в порядке вещей), она нашла фотографию, запечатлевшую танец Дилетанта с высокой выпускницей (ученицы постоянно пополняли коллекцию этих снимков) и надолго замолчала.

– Мариша, в чем дело? Снимок совершенно невинный. – Ты, наверное, готовишь следующую кандидатуру. – Да с чего ты взяла? Ты самая лучшая женщина на свете. Больше мне никто никогда не понадобится. – Да что, я не знаю, как они на тебя смотрят? – Ну, это их проблемы. – Да ты иначе не можешь. Столько лет… – Мариша, мы ведь говорили на эту тему, не один раз. – Проблема не в том, что мы стареем, а в том, что остаемся молодыми. Твои слова. – Ну сколько я могу тебя убеждать? Разве ты не видишь, как я на тебя смотрю? Не слышишь, что я говорю? – И я знаю, кто из преподавательниц к тебе неравнодушен. Они всегда готовы, в классе у тебя удобно… – Зато мне все по барабану. Ты можешь мне приносить комплименты от других мужчин, считаешь, что я могу выслушать их любое количество. Рассказываешь взахлеб, с радостью. И я мог бы…

Этого она не ожидала. – Да уж ты можешь! – она вспылила, но и его уже несло. – Меня тоже девчонки спрашивают: Е. С., сколько вам лет? Я им отвечаю: человеку столько лет, на сколько он себя чувствует. Я чувствую себя на сорок. (Господи, что я говорю!) – Ну, что замолчал? – А они мне: вы говорите так, как будто вам шестьдесят. (Вот идиот!) – Понятно. – Тебе должно быть понятно, что я реалист. Мало ли кто меня домогается. Даже если бы я тебя не любил… Возраст, Мариша, не тот. – Смотри, Женя. Узнаю… – Получается, что я всегда готов налево, опять сначала … Разве я дал тебе хоть в чем-то повод? Ну как ты можешь?

Неприятный разговор удалось свести к «ничьей». Но настоящий гром грянул в холодном мае, когда они в очередной раз поели жареного мясца, картошечки, кукурузы и распили бутылку водки. Фрукты, орехи и конфеты ждали у постели.

– Ты не находишь, что мы много пьем? – пробормотал Дилетант «после всего». – Особенно я, наравне с тобой… Ты, наверное, уже начал подумывать… – Пожалуй, Марина. – Нет, правда, с этим что-то надо делать… Сейчас я для смелости выпила. Я обещала открыть тебе еще один секрет, Женичка – Я помню, жду со страхом. – …Как бы тебе сказать? – Все-таки были другие мужчины? – …Понимаешь, я постоянно занимаюсь мастурбацией. Лет с десяти. – Ну, и что такого? Этим занимаются почти все. И я занимался. – Нет, тут другое. Годами занималась, каждый день, два-три раза. Иногда больше. Меня это мучает, но остановиться не могу. – Да-а-а, это многовато. – Так привыкла. И, я слышала, замужние женщины занимаются… Одно оправдание – последние годы представляю себя с тобой. И… довела себя до того, что иногда за несколько секунд разряжаюсь. Я прихожу после тебя и снова этим занимаюсь. – Вообще-то обидно… Я же говорил, что нам надо чаще заниматься сексом. …Так что, ты хочешь сказать, что не получаешь оргазма со мной? – Нет. – Подожди… Но все твои реакции, они совершенно однозначны. И когда мы по-настоящему, и в ласках… – Нет. – Но ты постоянно хвалила меня. Ты с таким желанием, даже восторгом занималась этим, для тебя не было ничего запретного… – Я искала, думала. Может быть так лучше, может быть так… – Это как оглоблей по макушке. – То, что мы делали – это замечательно, по-своему, но это что-то другое. – И помнишь, после «экватора», как мы любили друг друга. Ты все требовала, и требовала, была наверху блаженства… – Да, Женичка, было здорово и я надеялась, что я, наконец, получу то, что получаю сама… Я все время чувствую себя какой-то неполноценной. – Может быть, это твой очередной эксперимент на мне? – ... – Может быть это происходит у тебя в какой-то стертой форме? – … – Значит, ты врала мне?! Или это повод к разрыву!!! – Нет!

Он был потрясен. Ему казалось, что он нашел ключики к этой девочке, и сможет радовать ее всегда. Даже когда он не в форме. Мало обычных для нее депрессий, их сила от такой двойной жизни умножалась. История повторялась, чтобы он не слишком радовался.

– Я в уверенности, что у тебя короткий завод… – Я боялась сказать. – Это же так или иначе действовало на меня. Он же чувствительный, как локатор! От тебя зависит! От твоего настроения, желания! Прошло столько времени! – … – Я просил перейти тебя на таблетки! Мы бы чувствовали себя свободнее! – Но они дорогие! – Любовь дороже! – А я просила тебя использовать презик! – Это ненадежно!

Они надолго замолчали; он не мог придти в себя: – Это ужасно. – Я себя виню, все время. Мне надо было сказать… Но не получалось. Ты был так страстен, так нежен, так старался. Я надеялась… – А я отнял у тебя столько времени. Бесполезно. Это лишает нас будущего. – Не говори так. – Я же чувствовал, что дело чревато! Я спрашивал! А ты – все под контролем! – Я думала, что я нормальная женщина… Ну, такая я, проблема детства. Сплошная. Прости меня, все гружу тебе и отгружаю. – Такие сюжеты описаны в литературе. Действительно крайний случай… когда для женщины уже не существует другого способа. Но я-то каков! Сексопатолог! Психотерапевт! Со всем своим опытом! Придурок! Не смог догадаться! – Ты ни при чем, это все я… – Господи, сколько я чувств вложил! В полной уверенности! …Миленькая, я хорошо знаю, чем это закончится. Нам надо расстаться. Тебе нужен другой тип мужчины. Нужно искать, может быть долго. Найдешь, будешь счастлива. – Не хочу я искать. – Надо, Мариша, надо. – Ну, нашел выход, оправдался, отвязался от дуры.

Растерянные и отчужденные они вышли из подъезда, медленно пошли к остановке. Дилетант, сумеречный, изредка бросал взгляд на ее профиль, она вопросительно посматривала на него. – Да, поговорили, – с растерянной полуулыбкой произнесла Марина. – Мы не поговорили, мы расстались, – печально констатировал наш герой. – Лучше бы я молчала. – Нет, было бы еще хуже.

Он сухо поцеловал ее в щеку, когда она садилась в маршрутку, она потерянно смотрела на него сквозь стекло. – Я приеду, позвоню, – угадал он шевеление ее губ и кивнул головой, глядя мимо ее голубых, тоскливых линз.

– Я не хотела такого разговора, – горестно сказала она через сорок минут, – но нам нужна ясность, правда? Если мы хотим быть вместе навсегда. – Ты играла, – сказал он отчужденно. – Нет! Нет! – Что значит «нет»? – Мне с тобой было хорошо. Я не обманывала. – Было, значит было… Уже нехорошо. Нет оргазма – нет секса. Нет секса – нет любви. Нет любви – ничего нет. Лучше раньше, чем позже. А то, когда будет семья… – Я не хочу никого искать. Я хочу быть с тобой. – Ну, раз не выходит. – Мы уже несколько раз пытались расстаться. Не получается ведь. – Сейчас есть очень веская причина. – Женичка, ну что ты… Все ведь может оставаться по-прежнему. – Если ты занимаешься этим сама, значит я тебе не нужен. – Нужен. – Да зачем? – Мужчина, …ты, Женичка, это комплекс ничем не заменимых ощущений… Вот, усвоила твой язык. Самой это не… Это что-то такое-е… Все хорошо по своему. – Звучит неубедительно. – Это уж я буду решать, что мне хорошо, а что – нет. И, потом, я тебе открыла секрет, а не жаловалась. А ты меня наказываешь, высшей мерой. Пожалей. – Но, Мариша, сейчас пожалею, а потом детей кто будет жалеть?

Пауза тянулась бесконечно. – Ты бы лучше подумал, что со мной делать. Найди выход, ты же гений. – Так у тебя такой комплекс пошел… Я и так чувствую себя захребетником каким-то. Еще какой секрет дальше откроется… Наповал будет. (Господи, что я несу!) – Больше не буду. – Не верю. – …Ты решал мои проблемы, еще одна, всего лишь. – Но какая. (Остановись, сволочь!) – Обещаю, все остальное – мелочи. – Могу представить. (Вот паразит!) – Ну такая я, наказала меня судьба. Помоги, ну, пожалуйста. Ты ведь всегда знал, что делать. – Нам надо хорошенько подумать, все взвесить. День, другой, третий. Давай потом созвонимся. – Подожди… Помнишь наш первый вечер? – Я преклоняюсь перед тобой – ты сохранила себя. Но сейчас я думаю: а может быть, лучше было бы, чтобы у тебя был опыт? (Ну что ты лепишь, идиот!) – Нет, не лучше. Ты мой первый мужчина, и, надеюсь, последний. – Мариша, ты вправду так считаешь?

Они проговорили еще час. Конечно, уже на следующий день они разговаривали самым обычным тоном, и он со страхом думал о том, что будет, если она уйдет из его жизни. Ее-то, жизни, и не будет. Об этом и сказал еще через день, девочка заметно приободрилась.

На следующий день он уже стал думать о том, что делать. И сказал любимой, что он ее, свою богиню, любит без памяти, что надо не сдаваться, что и если она считает положение небезнадежным, то... Она согласилась с этим.

– Будь они неладны, эти резинки, но ради тебя… И надо… чтобы ты могла сама найти лучшее положение, – сказал он на третий день. – Да, для мужчин есть способы задержки. Буду подстраиваться под тебя. Может быть, попробуем? – Ты еще спрашиваешь? – Когда?

Она прикинула свое расписание – получилось через два дня. И все действительно получилось. Аж два раза. Его поднимало в «мост», она стремилась его раздавить весом, всей силой. – Я нормальная! Я нормальная! – прыгала по кровати девочка. – Вот, Клава, что я молчала? Опять сколько времени упустила!

Какой наркотик может сравниться с этим улетом? Он помыл ее в ванне. – Как мне нехватало этого в детстве. – Как хорошо, что я не твой отец. Я бы не удержался. Да и ты бы. – А разве отец может?.. – Еще как, девочка. Столько случаев. Как выясняется, едва ли не в каждой третьей семье. Мариша, надо настраиваться, все отодвигать… Я полностью от тебя завишу. – Да, Женичка, конечно.

Увы, твердого закрепления урока не получилось, история повторялась. Она была слишком зациклена на учебе («я не могу получить ни одной тройки»), все стремилась сделать сама. Она раз от разу подрабатывала  на распродажах. Музыка, конечно, требовала времени и нервов. Эта девочка по-прежнему, нередко, оказывалась во власти мрачной минуты, случались нервные срывы, депрессии. Нечто негативное сидело в ней очень глубоко...

 В такие дни секс не приносил полноценного кайфа и ему. Он терзался, и если спрашивал, «было» у нее или «не было», она неслышно плакала, уткнув лицо в подушку, а затем корила его за неуместный вопрос: – Зачем ты мне напоминаешь об этом? Ты делаешь только хуже.

 И снова, нередко на пустом месте, они ссорились из-за неосторожного слова, фразы. На другой день мирились.

– Хорошо еще, что мы способны это обсуждать. Как американцы. У нас нет этого обычая. Мы, наверное, одни из первых. Читала последний «Elle»? Зачем же я тебе его выписываю? Отмечаю статьи? 28 способов, – снова не выдержал он, – женщина должна готовить себя. А у тебя все остальное впереди, какой тут оргазм? У тебя очень нервная конструкция. Как дела с Ривьеровичем? – Как обычно.



Музыкант был одной из явных причин ее неуравновешенности. Она выходила в вестибюль взвинченная или заторможенная, стремясь скрыть свое состояние; Женичка боялся задавать ей вопросы. Однажды он увидел, как ее периодически сотрясает мелкий озноб: – Что-то простыла я. В классе холодно, уже не топят.

Они вышли на улицу, был теплый майский вечер. Он снял с себя длиннополый белый плащ, который она называла «бандитским» и надел на нее: – Франтишь в костюмчике, впечатление произвести надо. Согрейся. – Спасибо. Пойдем здесь, – попросила она, указывая на тропинку между домами. – Дворами, так дворами. Можно и огородами.

Она не обратила внимания на его слова, озноб продолжался. И он стал догадываться, что дело не в простуде. – До следующей остановки, – попросила она. – Надо успокоиться? – Обними меня. – Ну как, сдала пьесу? – Да, со второй попытки, все нормально. Он говорит, что я очень талантливая. Что должна обязательно учиться дальше. – А больше он ничего не говорил? – …Нет.

Она посмотрела на него искоса, тревожно. Они прошли весь проспект, она пришла в себя, коротко переговорила со встреченной сокурсницей, которая с любопытством разглядывала нашего героя. И уехала на маршрутке, ничего не сказав. В душу Дилетанта излилась очередная порция подозрений.

На следующей встрече у него дома он не выдержал ее «ушедшего в себя» состояния: – Ты обещала перейти к другому музыканту. – А что случилось? – Марина, ну я же вижу, что с тобой происходит. Какой нормальный мужик это может выдержать?! – Да не нравится он мне, не нужен! – Так почему ты вибрируешь?! Скажи себе: все, я не реагирую на него! Вот, у меня перед сердцем броня! Она ничего не пропускает! – Не могу я так! Он на меня психически! Волнами какими-то! Вроде говорит по делу, смотрит в стол, а я ничего не воспринимаю, одна паника! – Так что это за занятия? Зачем эти испытания? Уходи к другому! – А то показывает мне, как надо, и наваливается сзади. Руки погладит, прихватит, в ухо дышит! Попробуй тут… – И ты это терпишь? Ты, недотрога! Ну, знаешь! – А что делать?! Музыка нужна… – Нужна? Сколько находишь, столько и теряешь! Даже больше! Частная девица-ученица, наедине! – Не кричи на меня! Что же будет дальше?! Мне помощь нужна, а ты! – Так я только и помогаю! Терплю! Ношу в себе, кровью исхожу! Ты там разваливаешься, а потом я тебя не могу в кучу собрать! И радости со мной не можешь испытать! Мне кто поможет?!

Они замолчали надолго. – Женичка, осталось немного… скоро каникулы. Ну не могу я с ним говорить, как ты хочешь. Не доросла. Давай потерпим. А в новом году, если он не перестанет… – Помочь можно тому, кто не разваливается. – … – Хорошо, миленькая, как скажешь. Прости меня. Ты права, надо дотерпеть. – Хорошо, – она неуверенно улыбнулась.



Он спасался, работая над рукописью. Он растворялся в мониторе. «Общая теория» шла очень быстро. По фрагментам, по разным поводам наработано было уже много и готовые блоки вполне ложилось в рукопись. Статью «Свои и чужие» можно и нужно развивать – проблема национального в искусстве, соотношения его с общечеловеческим.

В этом плане культура какого-нибудь племени «мумбо-юмбо» не менее важна для цивилизации, чем французское искусство. Ненациональным искусство быть не может. Постмодернизм может притворяться, что эта проблема снимается, так ведь «современное, актуальное» – это оформиловка, пятно на стену. Вместо композиции – комбинаторика (произвольных объемов, цветов, фактур и вещей), вместо целостного пластическиого языка – прием. Образ подменяется бесконечно текущим «проектом», изобразительное искусство – любым изображением.

А хоть и выразительными сопоставлениями и противопоставлениями. Здесь есть стремление избежать оценки по устойчивым критериям. Уйти от сравнения с шедеврами, обойтись без проникновения в глубины человеческого бытия, психологии. Избежать – в живописи, например – проблем пространства, эволюций в нем цвета в зависимости от световоздушных отношений. Все настолько уплощается, упрощается, что под художника может «косить» любой.

Оно, конечно, хороши все жанры, кроме скучного. Но лучше скука, чем бессмысленное разнообразие.

Идеала, спущенного сверху, нет (вот почему чрезмерно сладки жизнеописания святых). Есть закон развития любой деятельности, есть уровень, заданный гениями, который нужно превзойти в стремлении… Нет развития – нет творческого вклада, есть возвращение на ремесленный уровень. Значит, взявший кисть, но не усвоивший этой программы – лентяй, а не художник.

Есть усложнения, ухищрения, точно так же, как не оправданные характером времени упрощения – не искусство. Поразительно, сколько желающих защитить «репродуктора». Кто-то боится испортить отношения с художником. Другому кажется, что хвалить можно всегда, что это не может иметь дурных последствий. Третьему выгодно защищать «обиженных» критиком авторов и свои закупки в фонды. Сколько на их счету искривленных судеб. Иные, наверное, получают процент, может быть, – моральный.

Органическое соединение общечеловеческого, национального и профессионального, вот оно… Тройное основание деятельности! Еще обязательно нужно написать об этике традиции. Все, что не укоренено в традиции, есть плагиат (д’Орс), воровство. Развитие ее в современных художнику условиях (каждой эпохе – своего Рембрандта). Нравственность есть основа всякого профессионализма. Отсюда можно перейти к законам художественного творчества, к методике преподавания. Получится текст, который можно назвать «Пропедевтика».

А после него, Бог даст, пойдет сама теоретическая история искусств. Там можно будет поискать. Нужно ли это? Если вы не руководствуетесь теорией вообще, вы пользуетесь плохой теорией. Если он прав: системщик не может быть графоманом.

Он не виноват, его любимая девочка, его добрый гений подвигает его на это. Даже скандалами – после них пишется яростно. Чтобы не произошло, ей вечная благодарность в душе. Так встали звезды и самая главная звезда – Она. Третья молодость? Раньше был черновик?

Как только он отвлекался от клавиатуры, на него набрасываись сомнения. Он, конечно, дилетант, даже не образованщина. Учился спустя рукава. У него, по-видимому, перекос в сторону теоретизации. К тому же, мозги избалованные, память избирательная. Но ведь и у других она не беспредельная. Никто не помнит всего, знают что-то из того, чем непосредственно занимаются. Что перечитали вчера. Кто помнит много, генерирует мало.

Надо знать главное, где искать. Хотя… Всего не прочтешь, на всех не сошлешься, сейчас особенно. В магазины, библиотеки приходят не все издания. Если автор спрятался – я не виноват. Раньше в этом смысле было лучше, можно было заказать книгу в центре. С другой стороны, самоценна поставновка проблемы, методология. И сколько еще нужно, чтобы выдерживать везде строжайшую логическую последовательность.

Еще важнее то, что у него все время возникают вопросы. Самое редкое мужество, как сказал классик, мужество мысли. Ответы свои, они вполне самостоятельные. Они, конечно, могут частично совпадать с известными мнениями. Они шире, уже не раз так оказывалось. И, главное, они складываются в систему. С которой трудно спорить, это все ведь говорят.

Он лепил свой текст, уже не боясь, что кто-то это уже открыл. Хорошо позволять себе такое, не задумываясь о научной степени, должностях, публикациях. Министерство не выдержит, с финансами все хуже. Что ж, будем печатать тираж за свой счет. Он и так отдает труд нескольких лет за самые смешные деньги. Можно на них плюнуть вообще. Судьба к нему справедлива, она все расставляет, в том числе и цифры прописью.

Утешив себя таким образом, Женичка прочесал текст еще два раза и сделал распечатку. Теперь надо было искать рецензента. Коллизия была все та же: в центр отдавать было опасно. Попросить Пантелеймонова, так он вряд ли врубится. Но попробовать надо – не поймет, так по крайней мере, не продаст.



Размышления Дилетанта прервал звонок из министерства, ему напомнили, что он член совета по краевой премии и ему надлежит явиться на заседание. Эта хлопотная работа была чревата испорченными отношениями, поскольку почти все мэтры местной культуры не испытывали терзаний по поводу достоинств собственных произведений. Они мыслили себя уже лауреатами, счастливчики.

Совет делился на секции – культуры, литературы и искусства. Забавно, но что делать. Вот оно, отсутствие подлинно научной подготовки, у специалистов повсеместное.

Дилетант отбодался от поста председателя секции: помимо изобразительных искусств, а также архитектуры и (включенного в перечень премируемых «жанров» по настоянию нашего героя) дизайна, надо было обсуждать музыкальные произведения и спектакли. К тому же в роли председателя лучше смотрелись бы члены секции – доктор архитектуры (и академик) Оренский и кандидат музыковедения (из филармонии) Беляева. Последнюю и избрали в руководители.

Наш Жюрист боялся не только административной работы. Он решил, что если и секция, и совет окажутся добреньким и начнут премировать как-то выборочно, только чтобы не обидеть – он уйдет. Прецедент уже был – премия «Спектр». Чаплыгин ее раздавал, не оглядываясь ни на отзывы специалистов, ни на общественное мнение.

К счастью наш критик оказался не одинок: секция, включая хореографа Пальми и балерину Тальцеву (чиновник Исаковская была подчеркнуто нейтральна) отклонила сырой молодежный спектакль, захваленного без меры, погребенного в лавровых венках композитора Манилова (ну, теперь его жена, директор музея – враг Дилетанта до гроба). С подачи нашего героя отклонили дизайнера, двадцать лет разрабатывающего одну и ту же декоративную тему.

Оренский ратовал за коллегу: – Я бы отдал премию Савелову, его реконструкции ангара фирмы «Автоторг». Хорошо найденные пропорции, грамотная работа с металлопластом и профилями, стеклом, другими фактурами. У Альтова (здание налоговой инспекции) интересны объемно-пространственные сопоставления, но меня смущает контраст между атриумом вестибюля и грубо решенной лестницей.

– Простите Петр Вячеславович, – оторопел Дилетант, – а как насчет главного фасада? Что это за ряд косо срезанных пилонов? Диаграмма роста налогов в черном мраморе? И насчет лестницы. Ее я пережил, но вот то, что прилагается к атриуму – коридорчики, кабинетики советской эпохи… – Да-да, согласен, насчет фасада. Самовыражаются авторы, – посетовал ученый, – даже непонятно как расценивать. – Да отрицательно, – обнаглел Дилетант, – наш провинциальный, с оглядкой на чиновников постмодернизм. Одно дело, когда выражаются на холсте, другое – за счет налогоплательщиков. Про площадь, безразличие к ней, я уже не говорю. – Нет, я за Савелова. Здесь, по крайней мере, есть решение проблемы окраины, въезда в город.

К удивлению Женички к общему согласию на секции пришли довольно быстро. Но на «большом» совете Калашникова промурлыкала что-то необязательное, все молчали. Вероятно, никто не хотел взять на себя роль критика.

– Понимаю, что здесь есть кому открывать прения, прошу извинить за нахальство, –Женичка опять не выдержал, – я кое-чего боюсь. От того, как мы оценим номинантов, зависит лицо премии. Если вне строгих критериев, ее будут расценивать как материальную помощь по случаю, собес. К этому нас поворачивают некоторые заявители. Выдвинуто много кандидатур, увенчанных всякими регалиями, многократно воспетых в печати и непечатно (совет сдержанно улыбнулся). Их, пожалуй, превознесли, представленные материалы новых аргументов не дают. Когда я смотрю некоторые другие заявки, я вижу переработку информации – составление базы данных, организация сайта или даже цикл мероприятий в библиотеке (при полном к этим вещам уважении). Даже экспозицию нашего музея в Третьяковке я отнес бы к этому жанру (ну, теперь Манилова закажет оборзевшего Женичку килерам). Как бы ни расхваливали наши газетчики успех выставки… Тем более, что основную роль здесь сыграли московские специалисты. И, кстати, почему номинантов выдвигают газеты? Насколько это серьезно? Вместо обоснования заявки нам подкладывают вырезки с невнятной мотивацией.

Ну, вылез. Было тихо. – Очень нужная преамбула, Е. С. Но подавать предложения имеет право любая организация, – мудро заметила г-жа министр, – наше дело их взвесить. К тому же мы запросили экспертов. – Пусть будет два, три, но профессиональных суждения. Я бы признал вырезки ничтожными, эти информашки могут идти в самом конце заявки. Я предлагаю: у нас должна сложиться уверенность в том, что мы встретились с явлением именно национальной культуры. При всем уважении к Савелову, к его грамотной работе, к мнению Союза архитекторов… Насколько торговый ангар является событием в искусстве?

«Народ» заговорил, но неохотно и округло. (Сдержанность членов совета скоро стала понятной: обиженные номинанты не скрывали свои чувства.)

Решение совета утверждал Чаплыгин. Он принял весь состав в своем кабинете, отделанном мрамором, деревом. Как строителя его особенно интересовала архитектура. Оренский изложил все оценки, не разделяя своего и нашего героя мнения. Глава края мудро кивнул головой.

Оказался пристрастным Чаплыгин и к Поморову, и Дилетант вскоре понял, что глава недоволен портретом, который написал пейзажист. Холст действительно был легковесным, ничуть не лучше скучных портретиков других мэров, исполненных рукой Чекасова и висящих в банкетном зале городской администрации.

(Но поработал Поморов за свою долгую жизнь хорошо. А последняя выставка пейзажей была отличной. Перед нею художник пригласил нашего эксперта и выспросил мнение по каждому из холстов.

– Только не обижаться, – предупредил наш герой. – Даже этюд подарю, – сделал художник свой «ход». – Сладковат ты что-то стал в колорите, Николай, ласков в фактурах, сам себя снижаешь. Уж не возрастное ли? – Все, увидел, – улыбнулся живописец, – к критику, как к зубному врачу, пора регулярно ходить. Что-то и вырвать, с корнем. Спасибо, румяный ты наш.

Поправки пошли на пользу. Но этюд был выдан только через год.)

За настроением Главы могли бы пойти члены совета. Было бы обидно, если бы премию не дали из вот таких соображений.

– Леонид Сергеевич, Поморов сейчас у нас художник №1. Выставка у всех на памяти. И пейзажем занимается, и жанром. И лирические вещи пишет, и, что совсем здорово, трагические. Его уже давно никак не отмечали, а ведь он работает – дай Бог каждому. 70 ему исполнилось, совсем недавно. Если сейчас не дать, то когда же? Молодых таких у нас близко не видно.

Глава отступил. И здесь, и на совете Дилетант горячился напрасно. Избегая лишних слов, совет голосовал точно. Для нашего героя это было поучительно: интуитивные оценки архитектуры, скажем, со стороны литературоведов, оказались вполне объективными, а черные шары, оказывается, можно бросать, храня самое благополучное, доброжелательное выражение лица, улыбаясь. Век живи, век скрывай.



Приходили «члены», предлагали вернуться в кресло председателя (подошло время съезда местного Объединения). Женичка отказался: грядут заботы с зональной выставкой в В. – заниматься нынешними «наворотами» и «прибабахами» (которые выдавались за искусство) было неприятно, времени не оставалось бы не только на свои тексты, но, самое страшное, осложнялись бы встречи с Мариной.

Против нынешнего председателя были настроены многие, но конкуренты были легкомысленны или просто не умны. Агитировали за Жору Ванеева, который был деловым парнем, но, как и Волос, прежде всего для себя. На съезд из Москвы заявился Жулинов, все такой же гладкий, благополучный, оборотистый функционер, он ощутимо проталкивал Волос. Что-то путанно, как всегда, проговорил Ванеев, выдвинутый вдруг Кукшкин отмолчался. Типичная русская авоська, или, в современной «интертрепации» – «нихераська».

В итоге мужчины набрали по семнадцать голосов, Волос – 18. Из 65 членов Объединения. Утвердили мнение «подавляющего меньшинства», хотя это было нарушением Устава. Но кто обращает внимание на такие мелочи?

Довольный Жулинов пригласил к себе в номер Поморова, Чекасова и, на правах старинного знакомого – Женичку, который вручил гостю свои книги; тот кивнул: – Обязательно посмотрю.

«Общественный чиновник» обладал главным служебным соответствием: пил много, но не пьянел. – Вот так надо поворачивать собрание, – прихвастнул он после рапорта Сидорову и жене по мобильнику. М-да, было бы чем гордиться, подумал Женичка, у каждого свои задачи.

– Нехороший она человек, все мужу, дочке устраивает, – сказал он вслух, понимая, что говорит лишнее, все будет известно; коллеги дипломатично помалкивали, – для людей нет ни времени, ни внимания. Я за Ванеева голосовал, как Чекасов просил. (Чекасова покоробило. Он не хотел, чтобы москвич знал об этом. Это тебе наказание: если агитируешь за человека, то организуй дело, как следует.) Баба простая, до дури, ни ума, ни такта. И художник слабый, никакого авторитета. Сколько здесь живет, а мажет все ту же рыхлую фигню. Говорить не о чем. – Да ни в этом дело, – поучил его Юра, – человек крутится, тянет дело. Вы же творцы, зачем вам разбираться с арендой, ремонтом кровли, налогами? Все это дерьмо, пусть она разгребает. – Да пусть. Ходить, клянчить деньги в правительстве. – Вот, вот. А выгонят, она опять, с заднего крыльца, со слезами. Так, смотришь, и... – Так себе ведь. – Я ей, темной, вложу.

– Еще бутылку, – провозгласил Жулинов. Коллеги промолчали. Взяв в провожатые экс-председателя, Юра спустился в бар. – Куда тебе еще, – умолял Женичка, – мужики уже собираются уйти, да и я обещал Марине... – Да мы же одного года, – возмутился функционер, – сейчас только пить и пить. – У меня все способности на любовь переключились, – оправдался Женичка. – Ты прав, эксперт, тут уж что-то одно.

Ресторан был абсолютно пуст – такого ранее никогда не бывало. В баре сидела пара упитанных, с плоско-невыразительными лицами, проституток. – Какие интерсные мужчины, – сделали стойку и замурлыкали при виде купленной бутылки «Смирнова» жрицы. К счастью, Жулинов их проигнорировал. Остаток вечера он посвятил рассказу о том, как его агитировали в Академию художеств.

– Не могу поехать в Москву, – пожаловался наш Эксперт, понимая, что его опять несет, – на Манежную площадь, Петра, этого монстра, не могу смотреть. Засунуть в центр исторического города… Шемякинских жертв пороков взрослых – тоже не хочу видеть. Памятник сволочам? – это же надо так извратить существо скульптуры! Вы видели что-нибудь подобное? Опять в центре! Где эти патриоты по профессии, как они терпят Заруба Свиристели? Вот бы подняли голос. Соцреализм был плох, но это… Оба хуже! Уродуют столицу вместе с Лужковым, тоже деятель, все берется решать – от философии до архитектуры, Хрущев №2!

Коллеги уныло помалкивали, Юра демонстрировал плюрализм: – Петр, конечно, дерьмо. Но что он показал? Что человек ко всему привыкает. Теперь никто его не замечает. – Для этого и ставили? – Вот именно. Зато – как ты говоришь? Свиристели? – он деловой мужик. Он не скупится! Деньги пришли в Академию. Это главное! Выставки? Пожалуйста! Звания, ордена! – Было бы за что, – возмутился Женичка, – что-то я не вижу шедевров. – А и не надо! Люди хотят жить! Я вот, профессор вуза. Только сейчас смог защитить докторскую. Раньше и думать не моги! – Почему? – Не догадаешься! Тема! Совет еще думал: технических наук мне сделать или искусствоведения. – Ну и ну, – поразился Дилетант, – это что же за Совет? И тема такая? – Граненый стакан! – Да, тут и академика не жалко! Вот кому надо ставить памятник! – Ты не смейся! Ты знаешь сколько понадобилось исследований, пока определили нужное количество граней? То-то! Целый год!.. – И все пили? – Иногда воду… 17! Не больше и не меньше. А вот питьевое кольцо – тоже моя находка! Чтобы мужикам в рот не углы попадали. Это надо было видеть! Планшеты, макеты, расчеты. А народу! Все на ура!

Горестно раскачивая головой и туловищем, размышляя о превратностях судьбы, позволяющей одному получить докторскую степень за стакан, а другому, за несколько книг – убытки, Дилетант добрался до дому. Девочка не спала, ждала его звонка. И это было главное.

На другой день он провожал маститого функционера. – Ну, ты даешь, – поразился Жулинов, за один год столько напечатал. – Моя муза – не обуза. – Устроился… «Художники края» хорошо изданы, сейчас нигде в России ничего подобного не встретишь. Как пробивал? – Да Чаплыгин хорошо ко мне относится. – Здорово. Только говорят, что книга уже устарела. – Да это наши «левые» гении так считают. Перебьются, дилетанты. – «Композицию» тоже смотрел, всю ночь. – Спасибо. Но не спать-то зачем? – Да я могу, привычка. Любопытная книжка. Только с твоим определением композиции я не согласен. Это, прежде всего, сочинение. – Точнее – один из аспектов. И пишу я о композиционной технике. – Ты не спорь с профессором… Все равно молодец. В какой-то провинции такую работу делаешь. По культурологии тоже… – Вот и подумай, как мою благотворительность оценить по достоинству. От Волос я ничего не дождусь, потому что писать о ней не хочу, а министерство собой занято. – Да черкни ты статейку о председателе, что тебе жалко? – Не могу, Юра, чернила сохнут.



Отца Марины «ушли» с теплохода. Круиз отменялся, и на каникулы она оставалась дома, помогала на даче; в свободные дни подыскивала работу. Что делать, кем быть и как заработать – это ее беспокоило больше всего.

Даже больше чем секс, дела в котором дела шли с переменным успехом: Женичка по-прежнему боялся резинок – тем более, что однажды импортное изделие таки порвалось. Любовники помчались в аптеку, где, вызывая изумленные взгляды фармацевтов, он купил ей пастинор. Но после этой паники было легче уговорить девочку отправиться к врачу и выписать антитаблетки.

Обычно они ходили загорать к озеру вблизи его дома. Сегодня он пытался читать толстый журнал, ждать ее пришлось долго. Они прятались в густой траве малолюдного берега.

Иногда она подходила к воде. В очень экономно скроенном купальнике она была неотразима, он любовался ею, ее подростковой и зрелой одновременно фигурой, точеной шеей, открытой высоко поднятыми волосами, гордился ею, не мог поверить, что она по-прежнему любит его, будет с ним. Ему трудно было удерживать себя, когда из-под трусиков выбивалась ее густая поросль.

– Ты не знаешь, девочка, почему мне так хочется поцеловать твои волосы, взять их в губы, потихоньку подергать их? – …Не знаю, но мне это очень бы понравилось, – раздумчиво отвечала любимая, оглядывась, – только смотри, тут рядом люди… (Действительно, недалеко расположились две женщины и один мужчина.) – Вот поэтому мне и хочется. Так пусть завидуют, – наглел наш эксприментатор и приступал к исполнению намеченного плана.

Любимая неслышно стонала, открывая свой нежный рот: – Не надо, пожалуйста, неудобно… Они уже завидуют, обсуждают. – Как ты услышала? – поразился тонкому слуху Дилетант. – Я все слышу. Сколько ей, сколько ему, любовь – не любовь, как она может, он ее купил. Сволочи, гады, тупые, глухие… Пошли отсюда.

Она встала, свернула покрывало, подобрала сумки, обувь; повернувшись к троице, она показала им средний палец руки, торчком. Теперь женщины открыли рот, парень в восхищении покрутил головой. – Мариша, ну как ты можешь? – Да эти тетки не въехали, и ты не бери в голову.

– Девчонки видели тебя, сказали, что ты выглядишь на сорок лет, – обрадовала она его. – Так я себя и чувствую. С тобой, моя прелесть. – …Ты знаешь, было объявление, в казино набирают учеников крупье. – Судишь по фильмам? Как бы аристократ, как бы при деньгах. – Ты думаешь, я могла бы смотреться за игорным столом? – Я не знаю места, где ты не могла бы смотреться, любовь моя. – Стоит сходить, поговорить, правда? – Почему нет? Только работа ведь трудная. – Курсы бесплатные, учат разным играм. Посмотрю, по крайней мере.

Через день она описала визит к владельцу казино: – Сидели двое, молодые, гладкие, сытые. Рассматривали меня как лошадь, с головы до ног. Переглянулись. Хорошо, идите, занимайтесь. – И ты, чуткая к таким вещам, не повернулась, и не ушла? – …Как-то терпела. – Да-а-а. – Понимаю, что ты хочешь сказать. Ну что делать… Женичка, работа ведь нужна?

Ей было интересно на курсах: – Несколько человек ходят. О зарплате не говорят, но все знают, что игроки хорошо отстегивают крупье. На этом живут. – Честно скажу, не очень представляю тебя, принимающей фишки, подачки. Чревато. – А что такое? – Мариша, я тут кое-что узнал. Работа ночная, нужна абсолютная четкость, выдерживают очень немногие. Штрафы. – Ночь, потом в течение полутора суток отдых. Я сильная, выдержу. – Какой ценой. А как с учебой, когда надо спать? Как с музыкой? – Все утрясется, я уверена. – Как со мной? – Женичка, ты на первом месте.

С большим оживлением рассказывала о наставнике, о том, как он учит их правилам игр, названиям комбинаций, быстрому счету. Он начал ревновать ее к неведомому профессионалу, изнывал от беспокойства, ему чудилось, что она им увлечется, попадает в такую компанию, орбиту такого обслуживания, где сохранить себя в чистоте невозможно. Он не мог себе представить жену сломленной бессоницей, в депрессии, он уже не был в силах справиться с тревогой.

Дилетант «вне очереди» чисто выбрился, оделся под нового русского, не пожалел дорого одеколона, надел волевое лицо, взгляд зафиксировал поверх голов. Он примерно знал, где они занимаются, и в середине дня стоял у дверей бизнес-клуба. В коридорах было тихо, пустынно, завсегдатаи зарабатывали деньги на вечер.

Случайная официантка указала ему дорогу. Помещение оказалось невысоким, довольно чистым, у окна стояли сытые, модно одетые парни. Они с интересом уставились на вошедшего. У игорных столов вещал высокий, худой, в черной рубашке крупье, вокруг него стояла группа «учащихся», среди них – Марина. Одежда, как всегда, подчеркивала достоинства ее фигуры.

Они вышли в коридор, она была поражена: – Ну, ты даешь. Как ты меня нашел? Никогда бы не подумала… – Беспокойное сердце привело, миленькая. Всякое чудится, мерещится. Где ты, с кем. Мне надо было все это увидеть, хоть немного себя успокоить. – Все в порядке, Женичка. Трудно, но усваиваю. Особенно быстрый счет. – Какая ты красивая. Стараешься понравиться здешнему народу. – Работа такая. А парни вполне приличные. Поглядывают, заговаривают. Прощупывают. – И как ты?.. – Как себя поставишь. Держу на расстоянии. Все нормально.

Она его поцеловала, потом оглядела, погладила лацканы: – Ты выглядишь. Пиджак полосатый, суперско… Классный крой, какая обработка. Рубашка, вот это хлопок. Этого я еще не видела… – Знал, куда иду. И тебя не хотел унижать… звезда казино. Массы игроков по жизни ждут не дождутся, когда ты крутанешь рулетку. Их судьбы. Или моей. – Ну, успокоился? Через сорок минут заканчиваем. Слушай, подожди меня, потом вместе пойдем погуляем, мороженое поедим. Хорошо? – Я буду на улице ждать.

Она вскоре вышла, попрощалась с соученицами – все они внимательно рассматривали Женичку. Марина взяла его под руку, и они медленно пошли в любимое ею кафе. Она рассказывала о каких-то случаях из практики крупье, он изображал внимание. Потом рассказала о соучениках.

– Ты произвел впечатление. Заметил девушку, невысокая, с фиолетовыми волосами? – сменила она тему. – Да. – Ее Рита зовут, маленький ребенок есть. Как она будет работать? …Она меня спрашивает, так, уважительно: этот «крутой», он твой папа или друг? – А ты? – Конечно не отец. – Она и говорит: хорошо, когда есть такой друг.

Решив собрать побольше сведений о казино, Женичка обратился к сыну. Ничего радостного он отцу не сообщил, но выяснилось, что девушка, которая часто бывала у него, занимается сейчас на этих же курсах. Выяснилось, как ее зовут.

– Хочешь бесплатно посмеяться? – спросил наш герой любимую, когда она пришла к нему; они уселись за стол с традиционным меню. – ? – Рита – любовница Рудика.

Марина долго и со вкусом смеялась: – До чего тесен мир. Сколько раз, выходит, мы с нею оказывались в соседних комнатах. И вот еще одно, совпадение. И что Рудик? – Ну, он тоже повеселился. Но, говорит, не дело это для девушки, казино. – Потом, Женичка, потом.

«Потом» он снова завел свою песню: – Мариша, здесь не Запад, наши игроки не из американских фильмов. – …Женичка, не гони волну. – Мне жалко твоего времени, нервов. Опыт уже известен. – Какой? – Криминал, пьянь, с нею будешь иметь дело. Обхамят, обвинят в нечестной игре, заставят расплачиваться натурой. – У нас есть секъюрити, защиту нам обещали. Не понравится – уйду. – Охранники тоже покупаются, еще и помогут заказчикам. И за пределами казино они не работают. – Не надо на меня давить! Я так радовалась, когда ты спокойно отнесся к моему плану, это было для меня очень важно. Я уже представляю себя в строгом костюме, белоснежная блуза с манжетами. Делайте ваши ставки, господа! (Произнесла она манящим голосом.) А теперь ты. Мало мне родителей, бабушки! – А они что говорят? – …Они в ужасе. – Вот видишь, ты, романтическое создание. Вообще атмосфера больших денег. Помнишь французский анекдот: женщины, которые не продаются, есть, но они очень дорого стоят. (Господи, что я несу!) – Ты что хочешь сказать?.. – Я хочу сказать, что мне противна только одна мысль, что тебе будут предлагать деньги. Настойчиво, повышая ставки. Администрация, естественно, без денег. – Прекрати, сейчас же! Я уже не воспринимаю! (Она схватилась за виски знакомым жестом.) Достал уже!

Который раз она таким образом прекращает спор. Как она стала встречать любое его сомнение, критическое замечание. Сколько еще будет размолвок, скандалов. Скоро она совсем перестанет сдерживаться, он снова станет «громоотводом». Это мы уже проходили.

– Мариша, – снова не выдержал он, – наверняка можно найти того, кто уже поработал в казино. – Мама, кажется, уже нашла. – Ну поговори, прежде чем… Надо выяснить, как оно там.

Она молчала. Но и он ничего не мог с собой поделать. Вот ведь проклятая «рыбья» сущность. И без любимой нельзя, и с нею будет гораздо сложнее, чем с Ириной. Надолго ли хватит его? Он не выдержит. Или – или… Все бьется вдребезги. Надо потерпеть еще.

Она продолжала ходить на занятия, он ждал. – Поговорили, – сказала она, – у знакомой дочь почти год проработала. – Вот видишь. Информация рядом. Что сказали?

Она отвернула голову. – Ну что? – Ничего… Она отказывается говорить об этом. – То есть как? – Даже вспоминать не хочет. И мать ее просит не тревожить. – Понятно. Так плохо, что… Ты что решила? – …Больше не пойду. И мама, и бабушка, и ты. Все давят. – Мы все тебя любим, только поэтому. Миленькая, я очень рад. – Не продолжай. – Я все сказал. Я понимаю, что у тебя была мечта, и что отказываться от нее тяжело. – Ты не попрекаешь. – Нет. – Спасибо… Еще немного, и я бы с тобой поругалась, как следует. Я хочу тебе сказать, что мне всегда надо самой убедиться. Не надо меня останавливать, будет хуже. Такая я… – А если мы видим раньше, куда это заведет? – Все равно. – Я сам говорю, что чужие ошибки не учат, плохо учат даже собственные ошибки.



Он приучил себя к долгой работе. Складывать слова, из них – фразы. Из них – абзацы, из них – главы, потом – разделы, части. Вылавливать и изгонять штампованные словосочетания, слабые мысли. Притирать блоки без зазоров, прослеживать прямые линии, добиваться устойчивости концепции, целостности текста. Наверное, он смог бы работать каменщиком на стройке. Или писателем. (Кто не мечтал написать романа?)

Складывалось довольно стройное пятикнижие. Оно имело фундамент в культурологии, эстетике («Сумма творчества»). Имелся портик, главный зал («Общая теория пластических искусств» и «Системный свод»). Были боковые крылья («Композиция живописи» и «Композиция декоративного искусства»). У рукописей была схожая структура, это в пользу правильности большой концепции, возможный читатель привыкал к методу.

Хорошо бы еще лекциями заняться… Но структурировать «Теоретическую историю искусств» даже мысленно не удавалось. Нужно было выждать, точнее – следовало занять себя чем-то другим. Поколебавшись, Женичка понял, что надо снова браться за воспоминания. Он отправился к Малининой.

В доме чувствовалась рука мужчины – где-то было подстругано, что-то было прибито, прикручено, бывшая жена выглядела вполне умиротворенно. Ну что ж, он был рад за нее. Пройдя обычный ритуал (вопросы о здоровье, делах, перспективах судебных разбирательств с «пирамидой») Дилетант полез в антресоли. Два варианта текста тихо лежали в темноте, дожидаясь своей очереди.

То, что было исполнено от нечего делать, теперь становилось «естественным этапом на жизненном пути». Промежуточные итоги? Или?.. Он уже не в первый раз ловил себя на этих мыслях. Разглядывая молодых родителей с детьми на руках, он никак не мог ощутить себя в этой роли.

Неужели мне придется пройти через все снова, думал он. А хватит ли сил? А нужно ли мне все это? Что за сомнения? Злости на себя не было, была грусть. Но и выбора не было. Если этого захочет Марина, я пройду сквозь это, решил, наконец, он. Сколько смогу. Не смогу – уйду, умру, ничего не поделаешь…

Он отодвинул эти мысли и разложил исписанные «шариком» большие листы. Открыл новый файл. Текст оказался каким-то казенным. Ну да, это и была заготовка, так ведь? Интонацию предстоит еще нащупать. Если вообще удастся… Работа покажет, решил Дилетант, набирая первые абзацы.



Текст шел туго, и он обрадовался, когда понадобилось отвлечься – позвонили из журнала «Рубеж». Велеречивый Мошин просил «известного специалиста» восполнить редакционный долг двухлетней давности – написать статью о Мечине, москвиче. Кто-то их подвел. (Скорее всего литератор столкнулся с извечной проблемой – собственно творчеством серьезного художника, и сдался.)

– У нас вы печатаетесь удачно. И мы читаем то, что вы публикуете в «Арктике», – нажал Мошин. – Глубоко берете и внятно. В таком бы плане. – Когда-то у меня была статья о нем. «Мир книг», был такой журнал, знаете? – припомнил Женичка. – Не обошлось без сильных сомнений. Как он их воспринял, помнит ли… Постойте, почти четверть века прошло! Все возвращается! – Конечно, он все забыл! Давайте отметим юбилей новым материалом. – Да, Артем, время идет, и неизвестно куда. Я слышал он Библию иллюстрирует, боязно даже писать, очень личное это дело, в Книгу надо углубляться. – Я уверен, вы справитесь. Художник уже два года ждет статью, у него выставки за рубежом, а мы никак этому не отвечаем.

Дилетант пребывал в нерешительности:. – Я о нем редко вспоминал. Мечин, видимо, ожидал, что я буду напрашиваться с новыми текстами. А я что-то не очень… у меня всегда столько писанины и рисования. Он работает в изоляции, я тоже малообщителен. А если что мне не понравится – об этом можно будет сказать? – Даем вам карт-бланш. – Да я как-то его вообще не узнал, так давно не видел. Захочет ли академик со мной дело иметь? Кто я для него? – продолжал нудить наш Поденщик. – Поговорите с ним, ладно? – У нас на Зимнем берегу дачи рядом, я его каждый день вижу. – А написать я напишу. Я ни от какой работы не отказываюсь. – А как скоро? – …Две недели вас устроит? – Ну… это реальный срок? – Плюс-минус три дня. Предупрежу, если времени надо будет больше. – Это было бы очень хорошо.

Дилетанту было удивительно, но Мечин без всяких экивоков пригласил ядовитого специаиста на дачу. Ему было больше 70 лет, но выглядел он бодро – хотя, кажется, располнел при невысоком росте. Синие глаза хорошо контрастировали с сединой густых волос, усов, бороды, кожа была светлой, без пигментации, пятен, морщин – немного. Лицо украшал тонкий нос неславянского профиля. Джинсовый комбинезон, обтягивающий торс, мощные икры ног, был заправлен в сапоги.

Один дом, побольше, служил мастерской, здесь на стенах были развешаны работы последних лет. Марий держался скромно: – Вот этот дом я начал строить сорок лет назад. Лебедкой корчевал пни. Понял, что мне нужен Север. И не ошибся. Я слышал, вы тоже?.. Все делал один, вплоть до печной кладки. Денег было в обрез. Буханка хлеба, банка консервов в день. Человек все может освоить. И до сих пор строю, ремонтирую. – То-то я смотрю, вы как викинг выглядите, – без всякого лукавства польстил Женичка. – Нетипичный вы художник. Трудовые руки прочнее композицию строят.

Второй дом, с висящими над головой потолочными балками и большой печью был гораздо меньше. Но уютнее – художник здесь ел, спал. Напротив располагался тоже бревенчатый домик, он был недавно построен для Оли – светловолосой, остроносой и бойкой жены художника. Он был совсем игрушечный, но читать книгу или спать здесь было возможно. Телевизора не было нигде.

Участок был обнесен легкой изгородью, но огорода не было. – Мне некогда, а Оля столько работает для меня, что лишняя нагрузка ей ни к чему, – оправдался Марий. – Да и соседи прекрасные, к ним пойдешь – столько дадут, да еще от денег отказываются. Север.

Все эта информация была воспринята Дилетантом потом – попав в мастерскую, он бесцеремонно кинулся к стенам, разглядывая вывешенные вещи по привычке, «носом». Было действительно любопытно, и его не особенно интересовало, как отнесутся к его манерам хозяева.

Поведение гостя их, видимо, не огорчило. Оля была очень радушна, Марий –контактен, откровенен. К счастью, Мечин не утратил таланта, работы были стоющие – что масло, что пастель, все вещи пленэрные, сложные по цвету, мотивы – пережитые. А потому это было очень приличное живописное качество. Тут же висели цветные гравюры на мотивы «Слова…», а также рисунки к Библии. Нет, это не было легковесно. От сердца отлегло, писать можно было, не поднимая оценки до комплиментов.

Времени было в обрез, тем более, что часть его отнял Мошин, оправдывающийся за журнал. Надо было успеть до полуденного сна художника, соблюдавшего железный режим («иначе вечером я не человек»). Был единственный выход – Дилетант шел с художником от работы к работе, излагая свое мнение о них, выспрашивая, одновременно, интересующие его детали.

Таким образом закреплялись в памяти почти все мысли, характеристики, которые позднее можно было обобщить. Они перешли к столу. Запальчивые речения нашего героя о других авторах Мечин воспринимал с интересом, Оля вслушивалась в разговор.

– Вас можно понять так, что целостность языка в живописи главное? – не выдержал Марий. – А наши признанные? – Кем? Чиновниками? Присекин, Жемерикин? Холстины задувают будь здоров, фигур море. А события в формате нет. И исторического жанра нет. – Не резко ли вы, Е. С.? – Размеры-то берут не по сюжету, а по рекламе. Сюжет не связан с нервом современности. Вот он и лишен наполнения, энергии высказывания. Модуляции цвета, мазка – все внешнее. Так и Моисеенко, кто его сейчас вспоминает, сбивался, да еще в грязнотцу. Жилинский все время сворачивает к «лощеным» моделировкам, манерной перспективе, цвет декоративный. Даже когда рассказывает о репрессированном отце. Как можно это писать спокойно, даже отстраненно?.. Те вещи Коржева, что помню – пустые, а иногда и злые. Андронов экспрессивен, цветен. Но все как-то по обочине. Не знаю, о ком еще можно говорить. – А Кабаков? – Так это же все плакат, рекбус, кроксворд. Причем здесь живопись? Пусть Запад от этих агиток млеет. Современный экспрессионизм, взвинченный и холодный, весь неживописен. Крашенина или искусственная механика, плоские панно. – Суровы, вы, однако, Е. С. – Так ставки очень высокие. Живопись вообще рискует погибнуть. – Ну-ну… – Или Врубель нынешний, к примеру. Путина противно пишет, тоном, без психологии, зато со случайной гримасой, крупно. Какой это реализм? Деградация одна. А ведь лизоблюды завопят – картина! Картина! Такое имя порочит. Новые конъюнктурщики, снова комплимент начальству в доступной для него форме. – Получается, что мои пастели «стоят» больше этих холстов? – Именно так. Проблематика, вкус, реализм, язык связаны неразрывно. Где-то в одном провалился, все трещит по швам. Ну, про Шильева, Глазуньева, Софронова я уже не говорю. Есть эклектика – нет автора.

Художник постарался уйти от темы. Довольно много рассказывал о своих родителях, предках. Сын репрессированного, он знал что такое остракизм сверстников. Образование осталось незавершенным. Но он сумел побороть различные комплексы, забравшись на малолюдные земли. Жизнь мастера, прошедшая большей частью в бесконечных трудах, лишениях, воспринималась им философски – как и довольно позднее признание его таланта. Оля достала папку с иллюстрациям к «Слову…».

– Как это у вас штрих, льется и льется, Марий Гаевич, прямая речь какая-то, – с завистью и совершенно искренне заметил Женичка, – а ведь древнюю поэтику в графику переводите. И не устаете. – Сейчас уже могу позволить себе отдых, поездки за границу. Правда и там работаю. Как видите. – При этом эмоции не экономите, как нынешние. Приемы органичные, не лезут в главное – сейчас тоже не часто встречается. – Сколько еще подготовительной работы, здесь не видно. Называйте меня просто Марий. – Спасибо. К этому надо привыкнуть. И вот еще хотел спросить. Ваш автобиографический роман меня удивил. Огромным количеством, объемом диалогов. На пределе жанра… Я сам, страшно сказать, взялся за что-то аналогичное, очень трудно. Вижу, что вы разговоры не сочиняли. Неужели все помните? – Все до единого слова, – торжественно заверил Мечин, – даже все запахи, которые сопутствовали этим эпизодам. – Фантастика, – пробормотал удрученный Дилетант, – мне это не грозит.

Собеседники распрощались, Женичка был доволен тем, что не наделал очевидных ляпов. По возвращении он сразу же сел за компьютер. Статья ложилась на экран легко, быстро правилась. Было сказано об эпосе, о живописных пейзажах, о цветных гравюрах, о рисунках к Библии. Да-а, многовато будет.

Две последние темы Дилетанту еще не встречались, отболтаться тут было невозможно, надо было говорить что-то по делу. Пришлось посидеть в публичке. Взял у Ирины Книгу книг, знакомство с которой было до сих пор поверхностным. Углубился было, интересно, но пришлось прервать. Через неделю статья она была готова, и наш герой переправил ее с Мошиным. Столь же быстро текст был прочитан Мечиными.

– Есть кое-какие неточности, – сказала нейтральным тоном позвонившая по телефону Оля, – но в целом статья получилась. Вы не смогли бы снова к нам заглянуть? – С удовольствием, – ответил немало тревожившийся Дилетант. – Тогда в эту субботу, если нетрудно.

В назначенное время он сидел перед супружеской парой. Поправки, к изумлению Дилетанта, касались только фактической стороны дела. – И, чтоб вы знали, – торжественно добавил Марий, – Оля не просто работник Института культуры, она видный экономист, автор многих статей, кандидат наук. Она не помощник мне, а полноправный соавтор. Без нее меня бы не было. Она же организатор всех моих выставок, главный финансист.

Оля скромно сидела рядом и внимала. – А мои, простите за выражение, анализы, выводы, стиль? – робко поинтересовался Женичка. – С этим все в порядке. Скажу даже больше, – Оля внимательно вгляделась в Дилетанта поверх очков. – Многие писали о Марии. Ну, в основном столичные, специалисты со степенями, матерые журналисты. Вы сказали гораздо лучше их. Профессиональнее, точнее, логичнее, эмоциональнее, со знанием сложных тем. – Спасибо, – пробормотал польщенный Женичка, – мы, искусствоведы, светим отраженным светом. – Ладно вам, никогда не могла предположить, что такая статья состоится в провинции. – Все-таки… Не приподнимаете ли вы меня как иллюстратора Библии? – поинтересовался, подняв угловатые брови, Мечин. – Ах, оставьте, Марий, – с легкой душой ответствовал Дилетант; все озеро теперь ему было по колено, – от скромности вы уже не умрете. – Как это было сказано, – расхохоталась Оля, – вы слышите, Марий Гаевич (она была с ним на «вы»), пора становиться действительным членом Академии (художеств)… Давайте я вас увековечу, в память об удачной совместной работе.

Женичка на крыльях вернулся в город и поспешил в журнал. Через неделю он сидел перед редактором, Петром Робертовичем. – Прочел, прочел, – проворковал глуховатый и скромнейший ингерманландец. – Как быстро, и как хорошо. Вы это умеете, портрет художника пишете через его работы, творческую судьбу. Интонация точная, мысль ясная. До сих пор восхищаюсь вашей статьей о Луккинене. Какая нужная вещь, с каким знанием дела написана. Все планы связаны. Памятник человеку. – Извините за сентиментальность, когда-то мама пророчила мне быть писателем. Может быть, таким путем двигаюсь в эту сторону. – Теперь вижу, что Мечина могли сделать только вы. Артем мне передавал, что они очень довольны, выше всяких похвал. Вы нас выручили, с блеском, вручаю вам открытый лист, несите все подряд. – Спасибо, Петр Робертович, я очень рад. Но хочу напомнить, что тот же Артем никак не может прочесть мой учебник. «Пластические искусства края», вы помните? – Да-да, это наш долг. – Если проблема в иллюстрациях, то сейчас я посвободнее. Пойду в публичку и подберу сам. – Я попрошу его ускорить. А что еще вы могли бы предложить? – Давно подбираюсь к современному зодчеству. Жанр архитектурной критики у нас отсутствует, а сколько проектируется, строится. Эта статья может рассматриваться как часть учебника. – Ну, вот видите, как все складывается. Давайте, пишите. Мы должны представить развитие национальной традиции сегодня, вы правильно об этом говорите. Мы теперь неплохо платим, наш журнал покупают за границей, валюта идет. Я жду.

 Наш герой не мог не похвастаться перед Мариной о своих успехах. – Женичка, ты – талант, – сказала она в трубку, тихо и убежденно. – Это потому, что ты – мой гений, – без всякого преувеличения, столь же тихо сообщил Дилетант, – ты мне приносишь удачу, и, прости высокий слог, вдохновение. – Мы вместе. Я рядом с тобой. – Нет, выше любимой женщины ничего на свете нет. Оля сказала, что мне надо подумать о буклете, монографии о Мечине. (Статью к альбому в столице перехватили.)



 И все-таки ей понадобилось сделать усилие, чтобы они могли показаться «на людях». Они шли по гранитной набережной, вспоминая свои первые встречи, это казалось историей. Нежаркое северное солнце еще только склонялось к горизонту, для вечернего променада было еще рано, но народ шел довольно густо – он с любопытством рассматривал случай «неравного брака».

Женичка, со своей стороны, обратил внимание на пару – «крутой», бритый парень, с ним нафранченная девица. Когда Марина остановилась у литых ограждений, он заметил, что у любимой плохое настроение.

– Миленькая, в чем дело? – Она трудно молчала, но, наконец, снизошла к разъяснению: – Ты идешь со мной, а пялишься на чужую девушку. – Что значит «пялишься»? Нужна она мне! – Это мамино выражение. Откровенно оцениваешь, как кобылу. Мне неприятно. – (Господи, все повторяется!) Да я на пару секунд задержал взгляд. Интересно, парень с деньгами, а девица тебе в подметки не годится. – Да ладно. – Миленькая, мне нет никакой необходимости выбирать, я просто оцениваю, по спортивному принципу. Тройка, четверка… Хотя мне известно заранее, что ты выше всех. – И все-таки, постарайся не смотреть на других. Это меня унижает. Я ведь не смотрю на других? Я ведь тебя не унижаю?

Теперь замолчал Женичка. – Ну, что? – … – Да ладно, говори, говори. – … Мариша, ты ходишь на дискотеку, без меня, и там явно кого-то оцениваешь. Другой не согласился бы с твоими походами, но я понимаю, что я тебе в этом не пара. Я выбрал себе судьбу, я тебе верю. Тем более, что ты иногда стала со мной показываться на людях, спасибо. – Могу же я с подругами иногда развеяться? – Конечно. Не об этом речь, сравнения неизбежны, даже неотвратимы. Мне такая свобода не нужна, я и по сторонам могу не смотреть... Меня унижает другое. – Что именно? – Твои отношения с Ривьеровичем. Если бы я сказал, что на меня наваливается женщина, дышит в шею, гладит мне руки… – Так это занятия. – Только поэтому говорю спокойно. Но знаю, что он пробует на тебе свои приемы. Думаю, ты была бы против таких же моих занятий. – Да-а, наверное. – Скоро это возобновится, эти мои унижения. – Женя, он мне нравится как преподаватель. Но не больше. Сколько тебе говорить? – Примеряй к себе, пожалуйста, те же мерки, что и к себе. Очень распространенная ошибка советских женщин: выставлять отметки мужу, а его оценок, его самого не слышать. Семьи не будет.

Они, к счастью, быстро исчерпали эту коллизию, они чему-то научились. К тому же, антитаблетки, которые стала пить любимая, существенно их раскрепостили, с ними дела пошли лучше, они искали новые дорожки друг к другу. Была короткая разлука в конце августа – начале сентября, когда она с родителями ездила к родственникам. Он не слезал с компьютера. Они встретились через две недели и были счастливы.



Начался новый учебный год. В школе искусств собрались преподаватели, обменивались скромными новостями. – У меня все по-прежнему, – ответил на немые вопросы и успокоил общественное мнение Дилетант. – Мы все лето втроем, – подтвердил Черноусов, – не изменяем школе. – И файлам, и любимым, – добавил наш герой.

Женичка со страхом ждал музыкальных занятий. Его опасения оправдались – уже в первый вечер она вышла в вестибюль взвинченная. На остановке она, наконец, разразилась: – Кто он такой! Что он воображает?! – Да что случилось?! Неужели он… – Да он говорит, что у меня помада слишком яркая! Это вульгарно! Какое его дело! – (Ну, наконец-то. Кто мог предположить, что Ривьерович проколется на таком.) Мариша, это его мнение, всего лишь… – Ты не понимаешь! Он как мой хозяин разговаривал! Он ждал, что я сотру ее! – …Это возможно. Он все лето думал о тебе. Если бы ты ее стерла, это был бы знак. Он хотел тебя целовать. – Именно! Не дождется!!! – (Как можно мягче.) Мариша, нужен твой с ним разговор. Это не может продолжаться. Пожалей его, он все ведь надеется. – Теперь вижу! Нет, ты скажи, неужели эта помада мне не идет? – Ну, я бы не сказал, что она очень яркая… – Да отличный цвет! Ты-то мне ничего не говоришь! – Тем более, что ты ее вовремя снимаешь.

Вечером, по телефону, она снова отрепетировала предстоящее объяснение. Оно состоялось через два дня, девочка вышла в вестибюль очень нарядная, в той же помаде и очень собранная.

– В конце или в начале?… – спросил Женичка; он надел на нее кожаное пальто, они вышли на улицу. – Ну, зачем я буду портить урок… Потом села перед ним, выложила ему все, как на духу, сил хватило, сама удивляюсь. – А он? – Он все больше молчал. Сказал, что он хотел просто подчинить своей воле, как ученицу, чтобы успешней заниматься. – Это все словесные игры. – Так я ему и сказала. И чтобы он не рассчитывал ни на что. Никогда. – А он что? – Что ему интересно со мной заниматься, что он не хотел бы осложнений. Господи, сколько нервов потрачено, ты не можешь себе представить. То, что ты видел, это даже не половина. – А моих? Мариша, тебя будут домогаться еще не раз, я это не раз ощущал. Сколько сил мне было нужно, чтобы молчать. Ты должна научиться это пресекать в самом начале. – Не могла я, не могла, не получается сразу. Теперь такая легкость на душе. Я что-нибудь придумаю, чтобы искупить.

Она придумала – явилась в школу с водкой, символической закуской, чайными свечами. Отметить начало года, пояснила она. Алкоголь дал себя знать привычным образом. – …Очень хочется вспомнить наши встречи, первый опыт, Женичка.

Они составили ученические кресла в два ряда, выключили свет, быстро разделись и предались отчаянному сексу. – Ты меня потряс, – сказала она с удивлением, – сейчас еще больше страсти, еще больше нежности. – Видишь, насколько сильно ты на меня действуешь. Моя любовь к тебе – как марочное вино (ну, нарцисс!), ставь на мне звездочки. Только… – Продолжай. – Иногда у тебя получается через силу, без радости, что думаешь – ну зачем… Что происходит, Мариша? – Если бы я знала, что именно… Потемки. – Приходишь вроде ко мне, а оказывается, ты где-то… Я боюсь этого. Лучше отказаться сразу, не хочу даже полуудач. – На меня что-то действует. Что-то черное. Больше, меньше… – Я догадываюсь. Подруги, родители. Время уходит, а я никак не могу воспитать в тебе стойкость. Но за те минуты, что ты мне иногда даришь, я все вытерплю, только бы с тобой. Ты только не поддавайся.

Они шептались, лежа на согревшемся кожзаменителе. Внезапно заскрипел ключ в замке и дверь отворилась, в проеме обозначилась фигура вахтера. – Не включай свет, Николай Григорьевич, – отчаянно заверещал Дилетант, вскакивая, чтобы заслонить собой любимую. (История, положительно, повторялась, в виде фарса.) – Да я думал, что дверь случайно закрылась, – смущенно проговорил ветеран, ретируясь. – Хотел экран покрасить, как просили.

Марина не успела испугаться. – Зачем ты его просил, – упрекнула девочка, – не хватало мне этого приключения. – Да когда это было, летом. Принесла нелегкая. – А может, просто любопытство. – Вот черт. Хотелось повторить. – Да, ушло настроение. Теперь разнесет по школе… – Не станет, Мариша. Дело такое, мужская солидарность. – Но я-то какова… – Ты моя богиня, ты моя прелесть, ты моя жизнь. – Ладно, надо и это испытать.

… – Мариша, ты не находишь, что мне надо заняться квартирой? Обещанный срок подходит. – А ты можешь ее купить? – Наверное, придется часть денег занять. Не можем же мы бесконечно встречаться в голых стенах.



– Ну что, отец, так и будем мешать друг другу жить дальше? – обратился к нему сын в обычной нервической манере. – Мне ремонт пора делать. – И мне пора. Два года прошло, мы так и планировали.

Как это ни удивительно, его счет в банке вырос. Они подбили бабки. Жилье «поднималось» постоянно, о новой квартире можно было не мечтать. На вторичном рынке по уровню цен теперь не хватало двух-трех тысяч долларов. – Тысячу даст Малинина, – заверил отец, – захочет жить самостоятельно, найдет. Тысячу или больше я займу. Начинаем сбор информации.

С этого дня он начал покупать газеты с объявлениями. Перечень продаваемых однокомнатных квартир был большой, но после пристального изучения выбор оказывался невелик. Большую часть предложений составляли дома, близкие к окраинам, квартиры быстро выкупали для перепродажи посредники.

Дело оказалось нервным, Женичка боялся ошибиться. Но на втором месяце возник «центровой» вариант с благоустроенной квартирой в деревянном доме. – Да что ты боишься, – удивлялся сын, – у меня все любовницы из деревяшек. Теплые квартиры, здоровый воздух. С твоим бронхитом самое то. Центр считай, 8000, даже в долг не надо забираться.

Поехали смотреть. Двухэтажный дом на бетонном цоколе выглядел вполне прилично, обшит, покрашен. Планировка квартиры была не очень удачной, но соблазняли большие ванная и отдельный туалет, и, главное, большой, высокий, сухой подвал под всей квартирой.

Все это Женичка красочно описал любимой, зашедшей к нему в школу: – Соседи там разные, есть вполне приличные, но меня больше смущает деревянный дом. А ты как относишься?

Она молчала, сидя на его месте за столом, что-то обдумывая. – Женя, – наконец отважилась она, – сам решай. – А тебе что, без разницы? – Я буду к тебе приходить. Но жить с тобой не смогу. – (Стало очень горько. Он опустил голову, надолго задумался.) Но почему? – наконец выдохнул он. – Мы столько говорили об этом, мечтали. – Я уже давала тебе понять. Ты столько раз предлагал разойтись. – И столько же раз ты говорила, что мы не должны этого делать. И я столько же раз говорил тебе, что люблю тебя больше жизни. Не считая других раз! – Мы слишком много ссоримся. Мне в такие минуты надо побыть одной. Да и в другие. Вдруг депрессия… К маме я не смогу вернуться. – Хорошо, я буду уходить! – Ну да, из своего дома. Как я могу… – Это и твой дом будет. У тебя бабушка рядом живет. – Ты понимаешь, это отговорки. У меня должна быть своя норка, где я смогу скрыться. – Это ты отговариваешься! – закипел он. – Когда у тебя будет квартира? Через сколько лет? Ты хвалилась, что выполняешь свои обещания! – Но я буду помогать, Женя... Вот брюки тебе подгоню, столько раз хотела сделать, прости. – Я только тебя и прощаю!.. Я так мечтал заботиться о тебе! О детях, которых ты мне когда-то родишь! А ты мне вместо семьи брюки ремонтировать предлагаешь?!! (Господи, куда меня несет!)

Он почти кричал, не замечая, что по ее щекам катятся слезы. Он опомнился, когда она опустила лицо в ладони, а затем на стол. – Мариша, это слишком внезапно, прости… Это тебя подготовили. Ну, перестань пожалуйста, – заскулил он, едва сам не плача, – я этого не выдержу.

Рыдания ее усиливались, перемежались странными звуками, ее подергивало, стало бить крупной дрожью, она стала сползать со стула, как-то согнувшись, закрывая лицо руками. Он успел поставить стулья в ряд, подхватить ее тяжелое тело с запрокинутой на бок головой на руки и уложить на стулья, вытянув ее ноги.

Ее продолжало бить, но звуки стали тише. Он долго сидел рядом, поглаживая ее щеку, волосы. Наконец дрожь ушла, слезы прекратились. Она лежала, уставившись пустым взглядом в дальнюю стену. – Миленькая, прости меня, – снова заскулил Дилетант, – я не знал, что… Ты все разбила мне, ну, не удержался.

Бесконечные минуты текли в тишине. Наконец она поднялась, посидела, упершись взглядом в пол. – Миленькая, что это было? Раньше случалось? В детстве? Ты не должна была этого скрывать, – продолжал он, кляня себя на все корки. – Надо собираться, – сказала она едва слышно. – Куда, Мариша? Надо принять успокоительное.

Она кое-как привела побледневшее и расплывшееся лицо в порядок, стала одеваться, не меняя взгляда, движения ее были очень медленными: – Я пойду. – Скажи хоть что-нибудь. Мариша, ну прости меня. (Он уже просто боялся, что она сделает какую-то глупость, она молчала.) Ты как хочешь, я иду с тобой.

Они шли медленно, неуверенно, он поддерживал ее под руку. Подошла маршрутка, она со столь же неверными движениями направилась к двери. – Не могу тебя отпустить одну, еду с тобой. Увидят, не увидят… Без разницы.

Он усадил ее, сел рядом. – Миленькая, тебе лучше? – Она впервые за этот страшный час посмотрела ему в глаза, кивнула головой. «Газель» трясло на выбоинах, она взяла его под руку, прижалась к плечу, затем положила голову ему на плечо. – Все, все, прости меня, если можешь, – негромко винился Женичка, не обращая внимания на оборачивающихся попутчиков; они разглядывали ее заплаканное лицо; его лицо было немногим лучше, – на все согласен, как скажешь, миленькая, так и будет. Ты хоть видела, какая это для меня трагедия…

Они вышли, медленно пошли к ее дому. Он считал шаги, ожидая, что она вот-вот скажет: – Дальше нельзя. Все, прощай. – Она молчала, они поднялись к ее двери. Он снова стал считать, на этот раз секунды. Она достала ключи, открыла дверь, вошла, ожидающе поглядела на него.

Он вошел, помог ей раздеться. Она расстегнула пуговицы его куртки, он снял обувь. Она молча взяла его за руку, повела в свою комнату. – Извини, беспорядок, как всегда, – сказала она бесцветно, садясь на кровать. – Пустяки, миленькая. Как давно я здесь не был… Так горько.

Она потянула его за руку, он сел рядом, снова попытался извиниться. Она закрыла его рот рукой. Они сидели молча, текли секунды, минуты… он стал целовать ее руку. Она опустила руку, повернула, подняла к нему хранящее следы страдания лицо. Он нежно целовал ее глаза, лоб, щеки, до тех пор, пока ее губы не открылись, не осмелели, не ожили.

Дальнейшее он плохо помнит. Они были измучены, истощены случившимся. Но оказались на что-то способными. В минуты просветления он осознавал, что она отдается ему с какой-то особенной страстью. Он изнемогал, истерика была не для него…

(Как в последний раз, подумал он. Ну что ж, от судьбы не уйдешь. Но, если девочка больна, кто, кроме него, это вынесет? Она хоть это понимает? Наверное, поэтому родители были вынуждены мириться с ним, ее выбором. Они боялись такой реакции, возможно – давали ей возможность проверить себя. Иначе они должны были бы убить его… Или, хотя бы, поговорить с ним. Пусть судьба испытывает его дальше. Он сможет столько, сколько сможет. Ну, умрет раньше, всего-то делов. Без нее ведь все равно не жизнь.)

Кажется, в какой-то момент они остановились, пошли на кухню, выпили водки и, возможно, что-то ели. Потом снова занялись друг другом. Это было какое-то наводнение в котором тонул он; она, кажется, впадала в забытье, выныривая, для того, чтобы слабо улыбаясь спросить: – Ты еще продолжаешь?

Наконец он обессилел окончательно. Они полежали, успокаиваясь. – Помой меня, – попросила она. Они пошли в ванну, она наслаждалась нежными касаниями: – …Какие руки… таких больше не найти. (Она его нежно поцеловала, в свою очередь вытерла полотенцем его.) А теперь уезжай домой. Я не могу тебя здесь оставить. – Родители вернутся? – Не в том дело. – Как скажешь, миленькая.

Он ее понимал – она сделала исключение из обета. Для него, обманутого в ожиданиях, в порядке компенсации. И наказала себя. Потому, что не сдержала своего слова. Но на продолжение или повторение можно было не рассчитывать.

– Мариша, сегодня я многое понял в твоем характере. Если бы ты предупредила, раньше, я бы не стал так резко… Меня не пугают никакие сложности. Я приму все твои условия. Только с тобой.

Она задумчиво посмотрела на него. – Хорошо. Завтра созвонимся… Уже ночь, маршрутки не ходят. Как ты доедешь? – …На такси как-нибудь доберусь. – Позвони мне, если что. – Если что, Мариша, звонить будет некому. (Он горько улыбнулся – она, видимо, еще не совсем оправилась от пережитого.) – Ну все равно позвони. – Не буду тебя будить. Тебе нужен покой, глубокий сон. Прими успокоительное. – … – Ну, пока. Не выходи на лоджию, сразу ложись. Ты обещаешь? – Да, – на лице ее блуждало какое-то неуверенно-неопределенное выражение.

На следующий день все как будто вернулось в старое русло. Он попытался осторожно выяснить, были ли у нее припадки раньше, предлагал устроить к хорошему врачу. Она не слышала вопросы, молчала. Он не настаивал.

Через день они разговаривали почти как обычно. Вскоре встретились у него, все как будто было по-прежнему. Они снова подолгу говорили по телефону, она посвящала его во все мелочи прошедшего дня.

Но со временем обнаружилось, что кое-что изменилось. Она могла сыронизировать: – Косточку ты оставляешь на суп? Ты опять приготовил говядину? Мужчинам рекомендуется? Ты же знаешь, что я люблю свинину.

 Он ограничивался внимательным взглядом. Когда таких «выступлений» накапливалось много, он говорил ей, что это выстраивается в определенную логическую цепочку. И она вполне отвечает тому, что она почти не называла его больше Женичкой. Просто Женя. Она искала работу.



Было заметно, что она не дает воли подступающей временами депрессии. Ее интерес к его поискам жилья был слабым. Прошло уже два месяца, а приемлемый вариант не подворачивался. В отчаянии Женичка пошел смотреть квартиру в деревянном доме, на первом этаже, без ванной (но в «расширенном» центре). Стоила она теперь десять с половиной тысяч.

Риэлтор приехал на черном «мерседесе», завел Женичку в подъезд, который был в явном упадке и отзывался сладострастным стоном, а затем и скрипом на каждый шаг посетителя. Комната на первом этаже была большой, 19 «квадратов», но темной, кухонька – ублюдочной, туалет было стыдно посещать.

– Куда такая цена? – возмутился Дилетант, – этот дом надо сносить. И год назад это было чуть ли не вполовину дешевле. – Такие цены, – непререкаемым тоном произнес «менеджер». – Вы хоть понимаете, что с рук я могу купить однокомнатную «хрущобу» даже дешевле? – Могу уступить долларов 100-200. (Он сохранял на лице хамоватое выражение.) – И не больше? Ладно, я подумаю, – сказал Дилетант тоном, не оставлявшим сомнений в том, что он будет размышлять только о моральном облике агента.

Было еще несколько попыток, с примерно тем же успехом. Позвонила Малинина, также просматривавшая объявления: – На улице Зайцева интересовался? – Этот дом строили на КСК, когда я там... – История повторяется? – Ну да, просто круговорот. Девять с половиной, три недели объявление держится. – Кажется, они готовы уступить.

Дом, один из первых в городе, типовых, кирпичных, оказался рядом со школой, в которую когда-то ходил Рудик – в трех минутах ходьбы от нынешней его квартиры. Переговоры вел плотный и подвижной, как ртуть, черный, коротко стриженный татарин, оказавшийся посредником при хозяйке, высокой темноволосой женщине немолодых лет. Нынешнее трезвое состояние ее явно раздражало.

Здесь же присутствовал некий юрист. Дилетант с тоской оглядел тесные «апартаменты», не видевшие ремонта со дня заселения: грязные потолки, случайные, ободранные местами обои, ломанные входные двери, убогую сантехнику, кухню, выкрашенную в густой синий цвет. Общая площадь однако оказалась 31,5 квадрата, имелись балкон, кладовка. Отсюда открывался вид на озеро, это радовало нашего героя.

Женичка без усилий напустил на себя сумрачный вид: – Сюда вкладывать и вкладывать, ребята. Начать, неизвестно когда кончить. – Поэтому и сбросили цену, - забеспокоился татарин. – Что, не идут люди? – Снизили до 9200, теперь просим 8700. Хозяйка торопит. – (Все пропито, а деньги нужны.) И что, нет желающих? – Думают все. – Мне тоже надо подумать. Предлагают на Рижской, панельный дом, 8900, но с ремонтом, вселяйся и живи.

Уговорились созвониться через два дня.

– Что-то мало просят, – усомнился Рудик. – Смотри, отец, как бы нам не влипнуть, пресса предостерегает. – Да там еще штымп один был, с папочкой, из «Недвижимости», будет оформлять бумаги. – Мало ли кто, подозрительно это. – Встревал вроде по делу. – Кирпичный дом, с балконом? Второй этаж? Не верится, отец. – Ремонт придется делать от нуля, считай, и район, конечно... Заметь, мы все в одном месте расселяемся. – Даже удивительно. – Но озеро рядом, вода мне помогает. На Луначарского я чувствовал бы себя тоскливо. И бандюг там хватает. – А здесь их нет, что ли? Самая «тринага» (тринадцатый поселок). Здесь тебя били? – Ну, когда это было. Теперь я примелькался, все свои, и Рафа все знают. – Это твое право, где тебе больше нравится, там и живи.

Татарин позвонил на следующий день: что вы решили, давайте скорее. Надо еще сбросить, нажал Женичка. Еще через сутки посредник сбросил сотню долларов. – Ну, хорошо, – согласился наш контрагент, – запускаем процесс.

Это было невероятно, но вместе с тысячей долларов, собранной Малининой, сумма «состоялась». Квартиру покупал Рудик и менялся с отцом, на двухкомнатную. Отправились в центр. Молодой, слегка косоглазый и толстый адвокат, сидящий в закутке с отдельным входом, составил договор о покупке квартиры, записал обязательства об обмене «площади» с отцом.

– А владелица? – поинтересовался адвокат. – Посредник покупает хозяйке комнату в общежитии, записываем. – Доплаты со стороны сына? Вносим в договор? – Вы, конечно, будете смеяться, – заметил отец, – но паритет полный. – Отцовское воспитание неоценимо, – дополнил сын. – Какие-нибудь особые условия? – снова заладил адвокат, усмехнувшись направленным на посетителей глазом (все-таки сделка крутилась явно вокруг «алкашной» квартиры). – Только острое чувство благодарности, отдельным пунктом, – попросил отец. Оценив юмор и улыбнувшись, адвокат взял с них по минимуму.

Собрав все заинтересованные стороны, Отец и Рудик отправились в Бюро по недвижимости. Сын вышел через сорок минут. – Это надо было видеть, – сказал он, – как они рвали друг у друга деньги. Все в порядке (он продемонстрировал бумаги, украшенные разнообразными подписями, штампами, голограммами). Два дня на выезд, все берет на себя татарин. Затем он передает ключ нам.

Через два дня посредник не позвонил, пришлось искать его самому Дилетанту. – Так мы договорились с хозяйкой, она все должна была собрать, упаковать. И не звонит. – Ну, вот, началось! Да что там паковать, этой бомжихе, – разозлился наш герой, – хлам один. Давай езжай, как договаривались. – Вы же там рядом, сходите к ней. У меня с транспортом сложности. Как позвоните, я сразу выеду.

Женичка, и без того нервничавший, трясся от дурного предчувствия, ноги переставлялись с трудом. На дверях купленной квартиры он обнаружил бумажную полосу с печатью, сердце его упало в одну из пяток. Он позвонил в соседнюю дверь.

– Так она же сдохла, – известил его седоголовый сосед, – в тот же день. Нажралась с больших денег. Господи прости, померла. А может, и убили. Кто знает, что там было. Дело вишь, такое, криминальное…

Глаза Дилетанта вылезли из орбит, тело вспотело, сердце, пробив перекрытие, падало на площадку первого этажа. Прощай мечта, прощай квартира, надолго. Пока суд да дело…. – Она всех задолбала своими гулянками, – ударился в воспоминания мужик. – Песни-плясны, драки, грохот на весь подъезд. Да и этот, татарин, он ведь раньше жил в соседней квартире. Знаем его как облупленного. Три раза в тюрьме сидел, вышел, снова взялся за свое.

– Так где вы были раньше, – трясущимися губами сумел проговорить наш собственник, – мы же не раз встречались. Тут тяжмашевские живут, меня помнят. Да Сомиков с КСК наверное не забыл. Могли предупредить. – Дак вишь, мы радовались, что жилец нормальный будет. – Опечатал-то кто? – Прокуратура была, следователи народ опрашивали. Надо их заключения ждать.

С рухнувшим в прах настроением Женичка отправился восвояси, позвонил. – Как умерла? – натурально удивился татарин. – Я ей метры купил, все бумаги выправил, все деньги оставшиеся сдал. – И ушел? – Со свои процентом, все по-честному. – В тот же вечер? – Ну, Валентина, дала копоти. Так вам чего… Снимут печати, вселяйтесь. – Теперь ее мать надо разыскивать, пусть барахло забирает. – Ну да. Та еще старуха, не в своем уме. Короче, я сгоняю в милицию, к бабке, потом позвоню.

 – Он ее упоил, – вынес вердикт Рудик, – а деньги унес. – И шляпку украл, – продемонстрировал отец юмор висельника. – Кто теперь его проверит. Говорил я тебе, папа, не надо связываться. Так тебе этот район нужен. Теперь когда деньги отобьем… – Человека нет, но квартиру он приватизировал, успел продать до смерти, – посопротивлялся Женичка, – сделку некому опротестовывать. Бумаги на собственность у нас. – Так насколько это затянется. Где ты будешь жить, я не знаю. – В том смысле, что куда хочешь, туда и иди?

 Дилетант ложился и вставал с бесконечными скорбными мыслями, Марине старался ничего не показывать. Через две недели татарин сообщил, что смерть хозяйки признана естественной. Поспешившие в квартиру владелец и его отец к своему изумлению обнаружили живущих там четырех студентов, две пары.

– Вы что тут делаете?! – взорвался Рудик. – Нам бабуля сдала, мы ей уже две с половиной заплатили, – обрадовал высокий парень. – Да что она, не знает, что ли, что квартира продана? – Говорила что-то такое… Но, мол, наследница она, пойдет в суд, и все отсудит. – Вот идиотка! Смотрите бумаги… – Я и смотрю, она не в себе. Только мы разложились, приходят два хачика, говорят, что она сдала им эту квартиру, под задаток. Мы, конечно, ни в какую. Приходят через два дня, рассказывают: на дверях у бабки записка: «уехала на юг». – Кинула бабуля крутых, – тихо изумился Рудик, – крыша течет, второе счастье. – Ну, они стучались к ней, несколько раз. Ногами. Ломать побоялись. – Регистрации у черных наверняка нет. – Короче, ребята. Участкового я не буду беспокоить, так и быть, но буду вывозить вас в общагу. Есть комната, бабка наверняка не просекла. – Да мы понимаем. А там что? – Двенадцать метров. Мебель можете взять отсюда. – И не платите ей. Месяцев пять по крайней мере, – добавил Дилетант, – она же вас ободрала. Если она вообще возникнет. Пакуйтесь, «Газель» через день пригоним.

Знакомые ребята быстро изготовили и установили железную дверь. В нее и утыкались новые «наниматели», которые приходили смотреть квартиру от бабки. Но теперь соседи были предупреждены и давали исчерпывающую информацию. Рудика вызывал следователь, но документы подтверждали, что он является «добросовестным приобретателем». Со всеми хлопотами прошел месяц.

– Сносим перегородки, меняем сети, клеим потолок, перестилаем и зашиваем пол и я переселяюсь, – заявил наш герой. – Ты на машине – возьми на себя согласование планировки. А я, то же самое – с Мариной.

– Почти триста тысяч рублей, – поразилась девушка, – для меня это не представимо. Мне папа на книжку десять положил, нищета. – Когда ты сможешь собрать такую сумму, окажется, что нужно в два раза больше. – Женя, мне нужна работа. Может, что услышишь?



Проблема была решена тут же – подруга устроила ее в издательство «Викинг» (о чем подумывал и наш герой). Воистину, чем дольше живешь, тем больше совпадений. Скрипицын взял ее менеджером, здраво рассудив, что такая симпатичная девушка может с успехом собирать заказы.

Начались новые хлопоты. Дилетант рассказывал, что знал, о полиграфии, об отношениях внутри и вне фирмы.

– Если чего-то не знаешь, что-то упустила, не бойся признаться, попроси время для консультаций, перенеси встречу, – учил он. – Я такая Клава. Тут забыла договор взять, чуть со стыда не сгорела. – Не теряйся. Ты красива и можешь рассчитывать на снисхождение. – Я ему предлагаю календари с его символикой, а он говорит, что у него нет денег. – Нет, это я сказал. Твои слова, действия? – Ну… говорю спасибо и ухожу. – Неправильно. Ты говоришь, что без рекламы деньги не появляются. В стоимости зубных паст затраты на продвижение товара доходят до 85-95%. А он говорит тебе: оставьте телефон. – Даю визитную карточку. – Это не все. Ты берешь у него телефон и спрашиваешь, когда позвонить. Тебе это нужнее, а он может забыть. Или опять захочет сэкономить. – А он говорит: это можно обсудить вечерком. – Что уже поступали предложения? – Ну вдруг. – Не соглашайся. По мне, так никогда бы… Говори, что вне работы переговоры ведет сам Скрипицын. – Ты стал какой-то грустный. – У тебя будет много знакомств с богатыми мужчинами. – Женя, я сама скоро разбогатею. – Мои шансы пойдут на убыль. – Перестань. Шеф обещал мне платить с каждого договора 5%. – Это нормально, но много заработать трудно. – Мне так нравится в издательстве, все заняты делом, все в темпе. Один программист обещал меня подучить с компьютером. – А провожать тебя он не просился? – …Откуда ты знаешь? Следил, что ли? Как ты мог? – Разве я могу себе позволить. Да и зачем. Ты упоминала Андрея несколько раз, и все. – …Да, Женя, ты опасный гений. – Я тебя очень люблю, и все воспринимаю очень обостренно. – Он просто живет на Деревлянке, нам по пути. Кстати, о «компе». Когда ты купишь квартиру, я собираюсь переехать к тебе с ним. Папа мне ведь его подарил. – Это что, как приданное? – Ну конечно, сэкономим. И купим круиз, по Средиземному, вдвоем, а? Так классно… – Мысль, конечно, интересная. – Женя, я серьезно.

Вскоре он заметил, что она быстро осваивается. – Даже не думала, – обрадовано призналась она, – что так запросто буду заходить к начальству. – И комплименты говорят? – невинно поинтересовался он. – Ну да. – Уже предлагают обмыть сделку? – Вроде того. – А ты? – Ты что, я отказываюсь. Машину предлагают, отвезти на фирму. – Хорошо, если сумеешь удержаться. Смотри, Мариша, не прогибайся ради сделок. Дешевую репутацию можно быстро заработать. В нашем городе все скоро становится известным. – Ну что ты говоришь… Но в ресторан действительно хочется. – Ты же отказывалась. – Почему бы нам не сходить куда-нибудь, в «Акварели», например? А то все дома и дома. Мне надо у тебя еще проконсультироваться. – Конечно. А то я уже думал, что не дождусь.

Они пили коктейли, ели изощренно сочиненное мороженное. Марина вытащила из пакета конспект по моделированию и конструированию одежды, поговорили о курсовой работе. – Вот только где текст взять, – взгрустнула девочка. – Принесу я тебе книги. Что мы тратим время, – осенило Женичку. – У тебя ведь дома лежит моя рукопись по декоративному искусству. Там есть исторический раздел и есть по композиции. По-моему, один к одному ложится. – Ты так думаешь? – Смело сдирай, никто ведь не читал, кроме рецензентов. – Женя, ты гений. Кто мне еще столько добра сделал, сколько ты. Ну как мне тебя отблагодарить? Натурой, конечно.

Его передернуло. Она удивилась, кажется. – Миленькая, никогда больше так не говори. И натурой не возьму тем более, ты понимаешь, как это звучит? – Прости… – Правда, меня поражают некоторые коллеги. Вон, Агния содрала у меня больше ста страниц компьютерного текста, для своего диплома по пейзажу. Еще связки ей дописал. Иначе гремела бы еще на год. А это стоило бы тысяч 15. После такого диплома ее даже преподавать пригласили. Хоть бы бутылку поставила. И родители с таким же понтом. Помог и помог, что тут такого? Мамаша недавно еще и говорит: Е. С., девочке так нравится преподавать историю искусств. Я ей говорю: она же преподаватель графики. А она: у нее в дипломе культурология есть. Давай мол, линяй, уступай место, еще раз помоги. Мои планы ее не интересуют. – Счастливые люди, Женя, о таких мелочах не думают. – И не думают, что от диплома до специалиста огромная дистанция. Кто ее, зеленую, слушать будет? Пропадет предмет. Хочешь преподавать, так походи на мои лекции, запиши хоть что-то, подучись. Опять же, чего мелочиться, дети все схавают. – А ты не хотел бы преподавать у нас? – Одна слава будет, что доцент. Нагрузки гораздо больше, а деньги считай, те же. Или даже меньше. – А каковы ваши творческие планы, Е. С.? – Любить тебя, Мариша, работать для тебя, сил у меня немеряно. – Спасибо, Женя.

 (Дома они осилили традиционное меню.) – Марина, посмотри планировку, ателье называется. Или гарсоньерка. – Вам нужны мои консультации? – подыграла девочка. Она с любопытством рассмотрела два варианта размещения мебели и ее фасады.

– Как просторно. И не скажешь, что однокомнатка. А что здесь? А здесь? – Кухонная ниша, отгородим ее раздвижной перегородкой. У этой стены секции для аппаратуры, с антресолями. – Этот вариант явно лучше, диван не виден прямо со входа. – Вот здесь я сделаю шкаф-купе, сблокированный с кладовкой и книжными секциями. Получается как бы гардеробная комната. – Здоровско. Вот сюда я и буду прятаться после наших скандалов. – В этой квартире мы не будем ругаться, моя радость. – …Ты серьезно? – Мы их оставим здесь. Я буду тебя бесконечно беречь. – …А сейчас ты меня будешь любить? – С той же силой, что и на новой квартире. – Бесконечно? – Сколько позволишь. – Мне придется прятаться, уже сейчас… – Я тебя везде достану. У меня длинные руки. – И кое-что еще. – Остановись на минутку миленькая. – Нет, уже пора. (Она была сильной и буквально выкручивала своими изящными пальцами его грудные мышцы.) …Я тебя тоже люблю, Женичка. …Неужели мы будем одни? Здесь уже угнетает. Я хочу ходить голенькой. Чтобы не нужно было раздеваться. – Мне очень нравится ход твоих мыслей… – А мне твой ход…



Бесконечно длинными казались походы в ЖЭУ, мэрию, бюро инвентаризации. Платить приходилось везде. Приходите через три дня, через неделю, придет специалист с обследованием, но это можно ускорить, если заинтересовать, заключите договор на вывозку мусора, ах, вы вывозите перегородки на дачу...

Отключить, срезать газовую плиту и колонку, согласовать установку электобойлера, электроплиты – все требовало сидения в приемных, переговоров. Это была канцелярско-бюрократическая поэма, и этот жанр требовал своего автора и даже новой «натуральной школы». На это неопытный литератор не был способен.

Тем временем Рудик прислал рабочего и тот за четыре часа разнес гипсоопилочные перегородки на щебенку. Ее затарили в мешки и вывезли на свалку. Там тоже надо было платить. Сложнее оказалось с сетями – сантехник и электрик могли работать только по субботам, им приходилось помогать. Кабель пришлось тянуть от подвального щита, через перекрытия и стены. Пришлось вспомнить свой «электрический» опыт.

Пробитые штробы, поврежденные стены в квартире и на лестничной клетке нужно было затирать раствором. На неделе Женичка выносил куски штукатурки, оторванные плинтуса, разобранный бачок, разбитые и порезанные трубы. А также содранные обои, старые платья, пальто, белье, обувь, сумки, какие-то сувенирчики, хлам без названия. Казалось, это никогда не кончится, пыль стояла столбом.

Ремонт тянулся медленно, тем более, что рабочие иной раз уезжали в командировку. Рудик нервничал – как и его отец. Какое-то беспокойство слышалось в голосе Марины, но он надеялся на то, что любимая ждет новоселья.

Придя с «субботника» в очередной раз, Дилетант едва успел снять верхнюю одежду, как его позвал телефон. – Я соскучилась по тебе, Женя, – услышал он родной голос. – Спасибо, миленькая. – Ну, как поработал?

Наш стиратель граней подробно отчитался. Она рассказала в свою очередь, как прошел ее день. – Я теперь хожу в большие фирмы. Начальство миллионами ворочает, у них столько дел, а тут я, боюсь звонить, ставить условия. – Если секретарь тебя с ним соединяет, значит, он решает эти вопросы. Мариша, ты же не страховку предлагаешь, а альбомы, печатную рекламу. В этом сейчас нуждаются. – Я думаю, мне надо купить сотовый. А то все в беготне, меня ищут. – Конечно, купи, оправдает себя. Нужно ему – он будет разговаривать. Не нужно – спроси, когда будет готов и когда можно будет позвонить. Он не знает, что ты краснеешь. Но твой голос ему нравится, а еще приятнее ему видеть тебя в кабинете, ты это учти. Миленькая, я умотался как волчок, голоден, как волк. Ты простишь меня, если я поем, а минут через сорок позвоню тебе? – Не хочу ждать. Ну что с тобой делать. Иди, ешь…

Он позвонил, как условились, и продолжил консультации: возьми телефонную книгу, затем «амбарную», разграфи, выпиши туда все организации, телефоны. Собирай имена и должности тех, с кем ведешь переговоры, веди ежедневный их учет, составь график, вывесь на видном месте, планируй следующую стадию, формируй в компьютере базу данных. Систематичность не была ее сильным качеством, она упрямилась, он убеждал ее. Так прошло еще сорок минут.

– Миленькая, мне бы в ванну, – робко попросил он, – ты пока займись лекциями, потом еще поговорим, ладно?… (Она замолчала.) Мариша, ну что ты? Ну в чем дело? – … Что это ты меня все посылаешь? – взорвалась она. – Раз послал, второй! Я тебя достала своими проблемами? Своей любовью? Так и скажи, не нужна ты мне! – Марина что с тобой? Ну как ты можешь? – Я не позволю!!! – (Психика запущена-то.) Ну, представь себе – мужик весь в пыли, грязи, поту, пришел со стройки, только руки да лицо помыл. Сидит как хрюша. Тебе было бы приятно?.. – Ну и что?! Должен ждать, пока я тебя отпущу! – Да почему я не могу сказать?! И ты, если в женщины готовишься!.. Говорил ведь: пришел мужик с работы – отправь помыться, накорми, дай дух перевести! Все остальное потом! – Да, вот такая я, не женщина!!! Что ты со мной связался! – Я люблю тебя! И рассчитываю не только на твои слова, но и на заботу! – Я бы говорила с тобой, даже грязная! Мне было бы приятно! И ты терпи! – Мариша, семейная жизнь! Требует! Чтобы мы считались с особенностями друг друга! Быть чистым – нормально! – Ты сделал мне очень больно. Еще один удар, такой удар… – (Да, с хорошими примерами семейного общения девочке явно не повезло.) Мариша, ты же педагог, ты же должна воспитывать в себе психологическую стойкость. Ну успокойся, пожалуйста. Прости меня, я совершенно не представлял, что будет такая реакция. Ты самая чистая девочка, я хочу быть таким же. Ну, пожалуйста, я больше не буду, прости, прости… – …Мне надо хорошенько подумать…



Она долго «отходила».

Он постоянно выслушивал нытье Рудика, который считал, что ремонт движется очень медленно. В квартире было холодно, двери, окна – все рассохлось, щели были забиты ватой. Вызывавшийся помогать (и заработать на этом) Раф никуда не торопился, перемежал работу перекурами и ораторскими отступлениями. Нередко он пил в компании, в одиночку, и тогда отсутствовал по нескольку дней.

– Мать, кажется, берет к себе Евгения Ивановича, – заметил он с воодушевлением, явившись отцу вновь. – А где тот, другой? Начальник архива. Вроде бы он ее очень хотел. – Где-то параллельно… А Женька, знаешь его, мастером на «Тяжмаше» работал, резчик по дереву, говорит, что у тебя учился. – В университете культуры, помню, кажется. Худой такой, в седине. Я как-то зашел, а они втроем, с Ниной сидят на кухне. – Женька нас пускает к себе в квартиру. Двухкомнатная, заживем как люди. Сколько можно ютиться… – Да ты уже не одну квартиру прогулял. Или половину автоколонны.

Женичка воспринял новость со слабым интересом, его занимали мысли о том, сколько еще понадобится для ремонта денег. Надо было обойти всех должников, напрячь спонсоров. Как воспримет это жилище Марина? Любопытства она пока не проявляла.

Больше того, она ошеломила Женичку известием: – Хочу сходить на мужской стриптиз. – С чего это вдруг? – помолчав, спросил он. – Девчонкам интересно, зовут меня. Как опытную. Ты что молчишь? – Догадайся, как я к этому отношусь. – Ну, я же в Курске ходила, ты ничего не сказал. – Что мне было махать после драки кулаками. Парни, слабаки, пригласили, чтобы вас подзавести, может потом им ненароком что отколется. А вы и пошли, сестрички, раз угощают. – Да ты ревнуешь просто, очень приличные ребята. – У меня с ними разные представления о приличиях. Я бы и сам не пошел, и тебя не взял бы. Сам будь мужчиной, не прячься за чужие плавки.

Через несколько дней она мрачно сообщила: – Все, не иду. – Почему? – А так. – Если бы пошла, думаю, было бы очень плохо. Совсем… – Но почему, Женя?! Что в этом такого?! – После некоторых твоих разговоров. – Каких именно? Недавних? – Скорее летних. Помнишь, ты просила меня не пялиться на девушек, женщин – Это же искусство, Женя! – Ты мне будешь рассказывать, что такое искусство? Тут не просто пялишься. Помнишь, ты называла мужчин за это животными? – Все! Я поняла! – Другие для меня не существуют, пока есть Марина. Что-то подобное говорила и ты. – Я поняла! – …Ну, хорошо. Спасибо, миленькая, ты решила, и правильно. Как твои дела? – Плохо. Радиоэлектронику мы купим. А в остальном непруха. Уже пошли зачеты, а курсовая… Надо сессию сдать на четверки хотя бы. Голову поднять некогда, опять не сплю. – А у тебя еще работа.

Он снова искал для нее учебники, помогал чем-то еще, работал на своей квартире. Но, наконец, настал тот декабрьский день, когда пол был перестелен, закрыт твердой плитой, загрунтован и покрашен, большая часть потолка была заклеена декоративными плитками, а плафоны – подвешены и подключены. Был подключен бойлер, смонтирована сантехника.

Он пригласил ее на воскресенье, на традиционный обед. Выглядела она как всегда свежо, с тщательно уложенными волосами, накрашенная, в нарядном свитере крупной вязки. – Ты ослепительна, любовь моя. – Дел невпроворот, но надо же хоть немного отдохнуть. – Давай попробуем.

Они пили, ели, оживленно болтали. – Ну, когда пойдем смотреть квартиру? – спросил он. – Что-то ты не очень интересуешься. – Надо бы, конечно…

По мере того, как тарелки освобождались, он складывал их в раковину. Внезапно она замолчала. – Что такое, Мариша? – всполошился он. Она продолжала молчать. Он встал со своего стула, подошел к ней со спины, обнял. Она молчала, насупившись, положив на стол вилку и нож.

– В чем я провинился? – …Что ты это меня обносишь? – То есть как? – Тарелки убираешь. – Так они же пустые, миленькая! – Выживаешь меня из-за стола? – Да никуда я не гоню! Рудик придет… – Нет гонишь! – Не знаю, что ты имеешь в виду! Если ты имеешь в виду спальню, то да, это есть! Две недели! Я по тебе соскучился, я страстно хочу тебя! В этом я виноват! Все, я сел! Поставить тарелки обратно? – Не надо.

Она мрачно доела свою порцию. Они сидели молча. Наконец он встал, взял ее за руку, повел в спальню, раздел. Она была послушна, страсть проснулась в ней, как обычно. Но теперь она была на редкость молчалива.

– Сделать тебе массаж? – спросил он. Она кивнула головой, перевернулась на живот. Он массировал ее ягодицы, потом сел на них, занялся спиной. Наконец он утомился, сел сбоку, опустив ноги на пол. Она не сказала, как обычно, что его руки ее оживляют, не сказала «спасибо». Она молчала.

Молчал и он, понурившись. Она не шевелилась, темнота обняла их. Шло время, обида в его душе ширилась, превращалась в боль. Как она может, недоумевал он. Создать из пустяка кризис, как это знакомо. Быть равнодушной к его состоянию. Это тоже было. Откровенно тянуть время. Конечно, она стала ходить по фирмам. Наверняка есть знаки внимания, поступают предложения. Что он ей со своими скромными возможностями …

Время теряло счет. Наконец, она пошевелилась, повернула к нему голову. Помолчала еще. – Ты что? – спросила она нейтральным тоном. – Да так, как-то, – ответил он после раздумья. – Ты обижаешься? Нельзя так за столом, Женя… – Мы достаточно близки, чтобы ты обращала внимание на это. Или, чтобы остановить меня вовремя. Или, чтобы посмеяться над этим пустяком. – Для меня эти вещи очень важны. – Стали почему-то... Догадываюсь, что это значит…

Она опять помолчала, потом оперлась на подушки: – Что-то еще? – Да всякие мелочи. Не понимаю, как можно молчать почти час, видя, что твоего любимого съедает боль. – Прошло столько времени? – Представь себе. – …Я отключилась, кажется. Наверное, я спала… – Я тебе очень завидую. Ты можешь спать, когда близкий тебе человек корчится от боли, без наркоза. Я бы так не смог. – Женя, перестань. Я который день сплю по четыре часа. Иногда еще меньше. – Ты могла бы не зависать на телефоне вместе с подругами. И мы могли бы говорить меньше. – Все, что угодно, только не это. – Я вижу, что тебе угодно. – Женя, перестань… Дай руку… Посмотри, как раскрылись эти губы… А эти… Ну, что ты? – …Ты так со мной еще не поступала. Ты могла бы предупредить … Марина, прости, я совершенно выбит. И ремонтом, и тобой…

Она поверила. Она вылезла из-под одеяла, села за его спиной, обняла его руками и ногами, потерлась всем телом. Ничего не помогало. – Ты же знаешь, мне не нужен секс без любви, – сказал он, наконец. – Я не слышу от тебя ничего. – Женя, ну пожалуйста… Пойми, я совершенно вымоталась… – Я же говорил: уйди с работы. Ты загнала себя. И я, Мариша, боюсь, я надолго сломался. Массаж я уже тебе сделал…

Она снова забралась под одеяло. Снова разлилось молчание. – Сколько времени? – безразличным тоном наконец произнес он. – Меня выживают?! – взорвалась девочка. – Где моя одежда? Не помогай мне! Я сама! Можешь меня не провожать! – …Могу, но провожу.

Она одевалась, как солдат по тревоге, он беспомощно суетился вокруг нее, одевался сам, вяло просил успокоиться. Она вылетела в коридор, на ходу причесываясь, глядя в зеркало, красила губы, натянула остроносые сапоги, надела свое красное кожаное пальто. – Если ты так уйдешь, то с концом, – исподлобья глядя на нее, произнес он.

Она нервно ходила вдоль зеркала, молчала, что-то взвешивая. Сердце его лежало молча, где-то внизу, у самого пола. Ну, вот и все… сможет ли она учиться без его помощи, обречено и привычно подумал он, надо что-то делать. – Пойдем, посмотрим квартиру, – предложил он, – время есть, ты собралась как никогда рано.

Они быстро дошли до дома, он судорожно держался за ее рукав. Он открыл железную дверь, включил плафоны. В квартире было просторно, три окна создавали ощущение приволья. – Смотри, вон там, через дорогу, СКК. Ты сможешь ходить на дискотеку, я буду ходить тебя встречать. Очень удобно. Троллейбус рядом, если в центр – десять минут.

Она потопталась в центре помещения, безразлично огляделась, посмотрела во двор школы, освещенный мощной лампой. – Что скажешь? – ...Да трудно пока что-нибудь сказать, – выдавила она из себя. – Планировку помнишь? Вот здесь станет холодильник, мойка, плита, кухонный стол и подвесной шкаф. Когда появятся мебель, книги, аппаратура, все станет лучше смотреться, – обнадежил он. – Ты не могла бы помочь мне с подбором обоев, занавесей, тюля? – Конечно. Этим я люблю заниматься. Ну, пошли.

Он проводил ее на остановку маршрутки, она поспешно уселась в кресло, безразлично попрощалась сквозь окно. Все было очень плохо. Телефонный разговор был тяжелым.

– Могу понять тебя. Игры кончаются, надо решаться, несмотря на родителей. Вот ты и готова все порвать, поэтому и скандалишь. Нашла предлог, тарелки какие-то… – Ты показал себя! Это непорядочно, нечестно! У меня нет опыта! Я тебе не нужна! – Да-да, я уже слышал, что я все вру, что я подонок! (Опять несет к чертовой матери!) Конечно, если без претензий, я удобен! Задачки решу, реферат настрогаю, книги найду! Все стерплю, за тебя извинюсь! Только в мужья не гожусь! – …Ты циник! – Зачем тебе сдалась эта нищета, когда тебя забрасывают приглашениями в ресторан! – Ты нарочно все обостряешь! – Да сказала бы честно. Все обживать надо, заботы, некогда, все так непохоже на твой дом, твое гнездышко, новый район к тому же. Давит на психику?.. – … – Что же ты мне обещала? «Все будет хорошо», твои любимые слова. Они ничего не стоят? Круиз планировала?

Все-таки он не мог сдержаться. Но ей же двадцать лет, другие замуж раньше выходят. Она долго молчала.

– Да, Женя! Мне страшно! И я тебе об этом говорила. – Я, в отличие от тебя, выполняю свои обещания. Сказал: через два года – и пригласил! Потому что не могу жить без тебя! Ты можешь, а я не могу-у-у. – Покричал? Разрядился? – Хорошо. Извини меня. Я наговорил кучу лишнего. Просто я поверил, когда ты сказала, что будешь прятаться в гардеробе. А у тебя это юмор был. – Я не все могу правильно выразить. Я в себе путаюсь – все так сложно. Тем более, что ты гонишь. Гонишь! Не знаю, надо ли мне к этому привыкать. И когда? – Я же предупреждал, что работу с учебой тянуть невозможно, что наши отношения будут страдать. – Я столько раз отпрашивалась. Все равно времени не хватает. Но я не могу не работать. – Как скажешь. Я буду ждать. Я напишу тебе стихи.

Он действительно их написал, быстро, отдал, когда она пришла к нему в школу:



Ты слышишь, как кричит душа?

Уязвлена она презрением –

Секундной правды мишура…



Храните гордое смирение.



Обломки чувств. Годов руины –

Горчайшей желчи проявление.

Колючки слов стоят плотиной.



Храните вечное терпение.



Претензий сор. Запросов марь.

Ржавеет злато. Поражение –

В любви нет счетов. Только дар.



Храните жаркое горение.





Она прочла, внимательно на него посмотрела. Промолчала, не было обычных восторгов. – Это как покаяние. Что-то назидательное получилось. Это и мне посвящается, – признался он, – я никогда так в жизни не срывался. Только из-за тебя. – Тогда ничего еще. Ну, ты и холерик, а с виду не скажешь. – Я профессиональный флегматик. Это когда я боюсь тебя потерять… Скоро Новый год. Как ты думаешь встречать? – Ох, зачеты бы сдать. Трудно, как никогда. – Сколько я уже это слышу. – Нет, правда, что-то навалилось. Знаешь, мне перед родителями неудобно. Каждый раз я улетучиваюсь. Надо бы с ними посидеть. – (Он похолодел.) Ты не хочешь идти ко мне. – Женя, не начинай, я и так измотана. – Не буду. Посижу один. Пора привыкать.

В один из последних дней года они встретились после музыки, она была спокойна. Стоял легкий морозец, чистый снег скрипел под ногами, она слегка улыбалась: – Как всегда, в эти дни ждешь чего-то светлого, правда? – … – …Я приду к тебе, как обычно. – Мариша, я уже привык к мысли, что тебя в эту ночь не будет. Не надо жертв, оставайся с родителями. – Все в порядке, Женя. – Я понимаю, что моя комната тебя уже не устраивает. Я узнавал, Чернодуб накрывает стол у нас в школе, приглашает знакомых бизнесменов, а его жена – людей с телевидения. Они все ребята веселые, с выдумкой. Фейерверк, всякие там шарады-маскарады. Шум, гам, музыка. Можно будет, если захочешь, потанцевать. – Пожалуй, это интересно. – Так мне договариваться, точно? – Но я появлюсь не раньше двух. Ты не заснешь? – Обижаешь, хозяйка. Пошли выбирать тебе подарок. – Не надо, Женя. У тебя с деньгами туго. – Все экономлю, прости, но ведь это будет и твоя квартира. Занял тысячу енотов, займу еще.

Они зашли погреться в магазин, она кинулась к отделу мягких игрушек. – Ой, как он мне нравится, – она указала на белого медвежонка, – Женя, а тебе?.. – Забавная морда. Мариша, миленькая, у тебя этих медведей… Может быть, что-нибудь другое? – Женя, ну пожалуйста. Я назову его Тимой. (Он уже не стал напоминать, что она собиралась экономить его деньги, больше того, ему казалось, что она его провоцирует.) Я ведь недорогая у тебя девушка, другие из ресторанов не вылезают. – Но ты же не идешь со мной… Хорошо, берем, только вручу в школе. – Да! Да! Я тебя люблю!

Меру участия Чернодуб определил в две бутылки. Стол был изобильным, но Дилетант ничего не ел, режим не позволял. Он с тоской прихлебывал шампанское. Компания была очень симпатичной (всех бизнесменов Женичка так или иначе видел в школе), телевидение представляла высокая девушка – начинающий режиссер с таким же рослым мужем. Рост не мешал им отчаянно флиртовать на стороне, в чем одинокий Дилетант сразу убедился.

Он звонил, она задерживалась: – Женя, я бы сразу, но на такси – двойной тариф. Не будем тратиться, ладно? Андрей обещал подвести, да что-то не едет.

Она появилась в половине третьего и произвела фурор. Почему-то именно теперь все решили представиться обществу персонально, и Женичка с гордостью представил любимую. Именно теперь начались танцы. – Ну, сейчас начнут приглашать, – прошептала девушка, – пошли к тебе в класс. Я без сил…

 К празднику ударили сильные морозы, и в его классе было довольно прохладно. Он вручил ей Тиму и прочел новые стихи, записанные на нарядной открытке («местные», неуклюжие стишата пришлось взять в рамочку и стрелкой отправить на свободное место):



:Солнечным утром,

Сереньким днем,

Жарким цветком

Ты в сердце моем,



Часом морозным

«Козьей» ночи,

Радужным светом

Ты душу смягчи,



Мир озари –

 И люби, расцветай,

Все остальное –

Не поминай.



Она была непритворно, очень рада: – Заставил меня сравнить стихи… Теперь вижу. Спасибо, Женичка. Как у тебя холодно…

 Он накинул на нее свою дубленку, она подняла ноги на кресло. Они пили шампанское из прихваченной бутылки, мирно беседовали. Он был почти счастлив.

– Все, развезло, – сказала она, – не поверишь, неделю без нормального сна. Да еще щитовидка дает знать. – Ты хоть йод принимаешь? Сколько тебе говорить надо? – Мама принесла таблетки. Да я все забываю. Все в бегах… – Стараешься обходиться без моей помощи, да? Не можешь простить? – Нет. Просто такие предметы, мне надо учиться самой. А то каким специалистом я буду? – Ты же в школе не будешь работать. – Еще практика предстоит, диплом… Женя, я немного посплю, ладно?

Он составил стулья, она завернулась в его дубленку, улеглась, и тотчас отключилась. Он тихо посидел рядом с нею. Делать было нечего, он вернулся в зал, сообщил, что Марина измотана после экзаменов, нуждается в отдыхе. Это вызвало разочарование. Наш герой что-то выпил. Жгли на морозе фальшфейеры, все веселились в меру сил, он тупо смотрел на роскошную фигуру молодой режиссерши, которая танцевала аккурат перед ним.

Он заглянул в класс, Марина по-прежнему лежала тихо. Он снова вернулся в зал, тяжко, тоскливо рассветало. Народ мужественно держался, провозглашались тосты, шли танцы, Чернодуб устроил аукцион групповой фотографии участников праздника. Ставки росли… Было шесть утра, когда у него проснулся аппетит. Он поел, затем снова отправился в свой класс.

Марина сидела на стуле, моргая глазами. – Если бы не холод, еще бы поспала, – сообщила она. – Так кто из нас соня? – Прости, Женя, я испортила тебе Новый год. – Все-таки ты была со мной. И как бы не со мной. Говорят, как встретишь… Ну что, пройдем к людям? – Наверное, нет… Буду собираться. Вызови мне такси. – Мариша, может быть ко мне? – Нет, я обещала. – Ну ладно, хоть выспалась. – Прости, если можешь.

Они шли, на ходу раскланиваясь и извиняясь, мужчины пытались остановить Марину. Он увидел за стеклом машины ее холодный профиль, они помахали друг другу руками, он отправился домой. Весь день он лежал в кровати, иногда засыпая. Вечером встал, они поговорили по телефону. Как обычно.



Весь следующий день он просидел с утра за компьютером. Они снова поговорили, ее тон был сдержан. Следующий день он также посвятил тексту. Дилетант был собран, работа спорилась.

Он уже собирался уходить, когда она позвонила, в голосе ее слышались недавние слезы: – Был разговор с мамой. Она требует, чтобы я сделала выбор. Или ушла от них, или порвала с тобой. – …Она и так долго терпела. Я бы на ее месте не знаю, что с этим типом сделал. – Она мне желает добра. По-своему. – Я очень благодарен твоим родителям. За их выдержку. Я могу только догадываться о ее причинах. Она кончилась. Помнится, ты говорила, что в этом случае мама станет тебе врагом. И ты сделаешь выбор в мою пользу. Ты молчишь? – Женя, все так сложно… – Скажи, что уже давно готовишь себя к разрыву. Эти скандалы... То жадным меня обозвала, а то и вовсе тупым. – Я так не говорила! – Но смысл был такой. Могла бы не портить себе и мне Новый год. – Ты говоришь так, как будто мне это все ничего не стоит! – Прости. Но ты могла быть искренней. И не обнадеживать меня. А я сказал себе: все, пусть говорит и делает что хочет, я на это не реагирую. – Да, ты сильный. Не знаю, как я все это выдержу. Все время плачу… Позвоню тебе завтра.

Женичка не мог поверить, что все кончается. Только поэтому ему удавалось сосредоточиться на тексте. Шли каникулы.. Вечерами их мысли бессильно метались от трубки до трубки.

– Скажи маме, что порываешь со мной. Будем встречаться реже. – Нет, я ее знаю, этот вариант уже не пройдет. – И ты слишком мамина дочка, чтобы ослушаться ее. – Да, я такая! И еще долго ею останусь! – Мне надо было понять это сразу... – Женя, ну что я могла предвидеть! И, потом, я же знаю, что скажут твои сыновья. Вот, польстилась на кавртиру, а она наша… Не хочу я… – Ты плохого мнения о них. Они считают, что я заслужил свое счастье. – Нет, я не могу пойти на это. Я не смогу с ними общаться. – Могу поверить, что это не отговорки. Мариша, ты же меня убиваешь. – … – Что ты молчишь? – Женя, я пытаюсь представить нашу жизнь. Ремонт, хозяйство, новые родственники… Учеба, работа, музыка. Я этого не вынесу. – Меня приносят в жертву. Ты уже давно все решила. – Ничего подобного! – Твой тон становился все жестче и жестче. Ты меня готовила. Я уже сказал себе, что жалеть не о чем. Только… – Перестань. Мне очень тяжело. Я плачу каждый день, закроюсь у себя в комнате и плачу... Как я сдаю зачеты, удивительно. – Главный экзамен ты сдала. Меня. Только я тебя люблю, Мариша. Очень люблю, люблю. – А у тебя такой веселый тон, вдруг. Как будто ничего не происходит. – Научился. Проваливаться, затем возносяться… выше крыши. Я не могу поверить, что мы расстанемся. – Я тоже не могу в это поверить. – Это безумие, отказаться от такой любви. От нашей истории. – Хорошо. Давай подождем. Через день я иду к Насте на день рождения. Мне надо с ней поговорить.

…Она позвонила от подруги. – Ну, что она советует? – Она в полном тупе. – Но у тебя хорошее настроение. – Хорошо сидим, пьем, разговариваем. Столько вкусненького… – Можно закончить вечер еще лучше. – Как? – Приезжай ко мне. Я – на десерт. – Да? …Но я не привела себя в порядок. – Сделаешь это у меня. – Женя, ты такой коварный… совращаешь неопытную девушку, у которой, к тому же, кружится голова. Как голова кружится… – Что-то мне подсказывает: девушка хочет, чтобы ее соблазнили.

Она оказалась у него дома гораздо раньше, чем он ожидал. Она была в полном порядке. – Была бы я из металла, расплавилась, – признала она, гладя пальцем его губы, ее тяжелая грудь доверчиво лежала на его плече, – ну почему я должна отказываться от этого? – А я и не прошу отказываться. Совсем наоборот. Мариша, ты так довольна своей работой. Ты собираешься делать большую карьеру. Мало кому из нашего брата это понравится. Сегодня ты не найдешь мужчину, который хотел бы так подчинить свою судьбу твоей, как я. – …Наверное, ты прав. Женичка, давай сходим куда-нибудь, посидим, поговорим.

В пиццерии они случайно обнаружили ее подруг. Здоровались с вахтенными улыбками, перебросились дежурными фразами. Люба и Настя его видели раньше, мимолетно. Он догадывался, какой, при всем к ним сочувствии, складывается баланс мнений. Всех не убедишь в том, что ради нее он собирается прожить еще полвека, что он много может, что он еще ничего…

Марина извинилась перед подругами, они сели за другой столик, выпили молдавского «Мерло», закусили резиноподобной выпечкой, поговорили об издании трех его последних рукописей. Она обещала составить сметы. Они разговаривали так, как будто ничего не произошло, он, безумный, еще на что-то надеялся...



Какое-то время они обходили эту тему, но через несколько дней она все-таки решилась: – Женя, нам нужно расстаться. – …Марина, я плачу (мембрана трубки сопротивлялась спазмам в горле). Я все эти годы думал… что это вот-вот случится, предлагал разойтись, готовился. Ты всегда меня останавливала, моя богиня. Но счастья не может быть слишком много. Я все время чувствовал себя вором, забравшимся в чужую семью. Мы из разных эпох. Ты должна строить свою жизнь. Я не вправе заедать твою молодость… – Как бы мне не ошибиться. – (Это расчет?) Умом я все понимаю. Если тебе нужно мое мнение… В общем виде решение правильное. Мне уже, страшно сказать, шестьдесят пять будет. (Он почти рыдал.) – Я ни о чем не жалею… – (Сомнительные у нее формулы.) Ты мне столько отдала. А я был счастлив долгие годы. – Но мы столько ругались… – Лучше постоянные скандалы с тобой, чем покой без тебя. Это хуже смерти. – Женя, ну мы же договорились! – Ты меня предаешь. – Женя, замолчи, это невыносимо! – Это ты меня убиваешь! – Ты мой Учитель во всем, с большой буквы, я никогда не смогу тебя забыть. Все, все, я не могу говорить больше. Я не буду тебе звонить… И ты звони мне, пожалуйста, только по делу.

Он положил трубку. Было странно смотреть на нее, молчащую. Тем более, что ничто не мешало говорить, у Рудика появился сотовый телефон. Оказывается, счастье было тогда, когда он досадовал на их бесконечные сидения у аппарата.

Женичка почернел, осунулся; он без конца перемалывал в своей памяти последние их фразы. Все остальное он воспринимал вторым планом, фрагментарно – людей, разговоры, погоду. Спасал компьютер – руки тянулись к клавиатуре машинально. Он «гнал строчку», не очень заботясь о ее смысле.

Впрочем, и сама Марина свое условие моментально нарушила. Она по-прежнему рассказывала о своих новостях, проблемах, спрашивала совета; они неминуемо соскальзывали на тот или иной случай из своей истории. Он шептал ей свои самые жаркие признания. Она держалась стойко, была сдержанна, и, в таких случаях, держала паузу.

– Что ты так боишься вспомнить слова, что говорила мне? – разозлился, наконец, наш трагический герой. – Хоть бы утешила чуть-чуть! Что, я схвачусь за это слово, и вытащу тебя из твоей норы! Что за трусость, постоянно! Мои слова тебе нужны, а мне, думаешь, твои – нет? – …Беда в том, Женя, – сказала она после долгой паузы, – что я очень тебя люблю. До сих пор. Мне бы надо все забыть, …а каждое такое слово снова все восстанавливает.

Через неделю она решилась: – Давай не говорить о любви. Очень тяжело. Может быть, мы оставим только секс? – Я уже тебе говорил… Тогда мне очень будет тяжело. – Ну, вот видишь… – Хорошо-хорошо, как скажешь, миленькая. Ты уверена, что это выход? – Часто мы встречаться не сможем, но… – На что только я не соглашаюсь, чтобы быть с тобой.

Свой уход и возвращение она подгадывала так, чтобы родители видели ее дома, чтобы не надо было объясняться. – Ты выдерживаешь экзамен, – сказала она как-то, – не губы, а просто огонь. (Но говорила она это, уже как бы глядя со стороны.) – А ты, похоже, занимаешься этим по-деловому.



Она рассказывала о своей работе, о вечеринках. Чувствовалось, что она с любопытством осваивает новый «быт», оценивает других мужчин. Обозначился интерес к бывшему преподавателю университета, занимавшемуся в издательстве связями с инофирмами. Так, ничего особенного, но интересный человек, разведен.

Его убивала ее отстраненность, но она могла завести его даже тогда, когда он разваливался от ревности на части. Так продолжалось около месяца. Наконец она позвонила и сказала, что у нее есть к нему разговор.

Она понял, какой. Она пришла к нему в класс, когда занятия окончились. Они выпили принесенную ею водку. Она выглядела уверенной в себе. – Женя, нам надо окончательно расстаться. – У тебя появился кто-то другой? – Нет. Но я не могу заниматься сексом с тобой и назначать свидание другому. Это никогда не кончится. – Значит, есть кандидатура. Понимаю… Ты такая. Ты цельная девочка. Ты остаешься с друзьями и с будущим, я – один и с прошлым. – Господи, сколько горечи… – Ты рассчитывала, что изображу бурную радость? – Тебе надо настроиться, научиться жить одному. Может быть, завести канарейку…

Его понесло матом, потом он перевел свои впечатления в нормативную лексику: – Что за бесчувственность, что за самодовольство! Как ты можешь! Только ты так можешь! Вместо любимой женщины предлагаешь птичку!

Она оторопела: – Не ругайся при мне… – Первый раз позволил… довела. – Да что я такого сказала? У меня же есть Пуся… – Очутишься в моем положении, поймешь! У тебя было небольшое приложение к морской свинке, вроде меня. И сейчас есть, биохимик! А я не могу никого завести! – Ну, хорошо, хорошо, успокойся. Мы будем иногда встречаться по делу, разговаривать по телефону. Я не смогу без твоего голоса. – Еще одно! Какое счастье! Ну ты и… – Женя, пойми! Ты – самое прекрасное, что было в моей жизни. – Тебе будет без меня плохо. – Ты мне угрожаешь? – Ну что за чушь. Не хочу каркать, но уверен, что никто больше не сможет любить тебя так, как я. Никто не захочет полностью раствориться в тебе, как я. – Но мне нужно попробовать… – Ты в этом скоро убедишься. Тогда найдешь меня. Как я буду жить, и что я скажу, я не знаю.

Под дикое настроение они быстро напились. Она сидела, расставив ноги в джинсах. Она начала его целовать, все более страстно, он нехотя отзывался. – На прощанье, – шепнула она. – Не смогу, миленькая… Ты имеешь дело с мертвым человеком. Некому прощаться.

Она села не него верхом и понеслась вскачь. Он практически не реагировал. Наконец он усадил ее рядом, поднялся, и поручил дело ее нежным губам, ласковому языку. Процесс завершился довольно быстро. – Прости, я, наверное, не тот, кого ты сегодня ожидала. Секс без любви мне не нужен, ты знаешь.

Она помолчала. – Тебе было хорошо? – Нет, Марина. – Я ни о чем не жалею. – Прости, но это плохо сказано. – Почему?! – Ты все учишься и учишься. Сколько я могу тебя объяснять простые вещи?! Подумай сама! – Но ты же мой Учитель! – Ты сама отказываешься от него!

Он проводил ее на улицу, было уже тепло. Она с тоской и с любовью смотрела на него. Она явно прощалась. И она была уверена, что с нею все будет хорошо. – Тебе идет синий цвет (рубашки). – Я знаю, ты говорила. Не мельчи, нашла о чем... – Ты найдешь еще любовь. – Не надо! Мне другой не надо!

Он убежал обратно в школу, не оглядываясь. А что ты еще ожидал, беспрестанно твердил он себе. Спасения не было… Нет, оно было – надо было всю «историю любви» доверить клавиатуре. Всю, как есть. Немедленно. Бумага выручит.

Он быстро набрал первые три страницы, прислушался к себе. Стало ли легче? Вроде бы…

Он бежал на работу, чтобы уйти в воспоминания, закрепить их первыми попавшимися словами на очень жестком диске, механически вел занятия, ходил в магазины, копался по мелочам в квартире.

Он старался убедить себя в том, что ему будет теперь легче – ни ее учебных, ни психологических, ни всех других ее проблем. И все равно он мысленно разговаривал с нею снова и снова, об одном и том же. Слова гонялись друг за другом в его голове.

Раф привез ему кухонный стол и шкафчик, Малинина дала ему кое-что из посуды, электроплиту, тюль, помогла поклеить обои, они вместе сходили в магазин, выбрали диван-кровать. Она видела его состояние, да и он дал понять, что расходится с Мариной. Она восприняла это вполне нейтрально.

Немного выручали дети в школе. Ученицы по-прежнему примерно слушали его на уроках, ловили каждое слово похвалы, смотрели на него с обожанием. Он выделял самую красивую из них, Сашу Чайкину – она, к тому же, удивляла его верными ответами на каверзные вопросы. Саша всегда приходила за полчаса до занятий и сидела, посматривая в учебник и на то, как он тычет пальцами в клавиатуру и щурится на монитор. Изредка он ей улыбался, задавал какой-то невинный вопрос.

Первые, сладостные дни, месяцы, годы, сталкивались с черным сегодня, кровавые потеки среди размывов туши. Надо бы ей показать… Будет повод увидеть… Постоянно перечитывая первые страницы, он вел повесть все дальше.

Господи, ну как описать те колышущиеся вязкие сумерки, что, сгустились в его мозгу? Где оно, всемогущество слова? Блеф, вранье! Словесная вязь может создать лишь параллельную субстанцию, более или менее близкую тому невыразимому, что мучает душу. Разве могут красоты стиля заменить бессилие языка? …Глаза, эта «вынесенная на периферию часть мозга», болели от многочасового напряжения, он стал хуже видеть. Всегда упругое время потеряло ритм, в нем зияли пустоты, мысль тонула в зыбучем песке предложений, абзацев.

Тем не менее он, паразит, хорошо видел робкие улыбки умненькой Саши. Черноглазая, черноволосая, с красивыми бровями-стрелками, с довольно высокой грудью, она продолжала сидеть очень смирно, не удивляясь и не протестуя, когда он наконец встал, подошел к ней и, разглядывая учебник, погладил по голове, по щеке.

– Ну что, Саша, займешься искусствоведением? – Я учусь в математическом классе, Е. С. – Однако… Пытался в свое время написать что-то вроде математической логики. Но у вас всегда дважды два – четыре. – Мне уже не свернуть, до университета. – А мне казалось интереснее добиться таких же высоких стандартов точности, но в гуманитарных науках. Это намного труднее. Но ведь и до Декарта условных обозначений у математиков не было. – Может, я могу вам помочь?

От ее ждущего взгляда стало легче. Но он не мог ее поцеловать. Оказалось, что этой всесторонне развитой девочке еще не было четырнадцати. Нет, дело не в пороге согласия. Марина стояла между ними.

…Пришел почти в полном составе один из выпускных классов прошлого года. Некоторых трудно было узнать, так они изменились, похорошели. Долгая необязательная болтовня – кто куда идет после школы, какие у них проблемы, казусы школьной жизни, что может посоветовать наставник.

Все дружно, с охотой смеялись по самым незначительным поводам. Дилетант поведал, что поиски себя – дело долгое, что переквалификация не страшна, что он в только в тридцать пять стал преподавателем, что до сих пор он пытается найти себе новое применение.

– Вы работали главным инженером? – удивилась дочь бизнесмена Юля. – И ушли? – Это был совсем другой бизнес. Кругом рогатки. Отдавай здоровье для процветания Системы. – Е. С., когда вы все успели? – встряла с вопросом Антипова, самая смелая из них. – Я жил и живу несколькими жизнями. А иначе и не стоит.

Снова стало грустно, ученицы засобирались. Женя Балабанова ухитрилась всех пропустить к выходу и остаться с ним наедине. Не в первый раз. Была она ростом с нашего героя, всегда хулиганила на уроках, стараясь занять его внимание, норовила попасть на все выпускные вечера и потанцевать с Женичкой. Она обладала не очень выразительным лицом, короткой, густой гривкой волос и спортивной фигурой.

– Ну что, тезка, как дела? – Поступаю на иняз. Английский хорошо идет. – Нужный язык. Всегда завидовал тем, у кого идет. А я вот не учил его, надежд никаких не было, на применение. – Е. С., у вас бывают встречи с иностранцами? Я могла бы помочь. – Спасибо, дай я запишу твой телефон. Если бы ты захотела переводить мои книги, я был бы рад. Может быть они пошли бы на Западе. – Не знаю, смогу ли я. – Сможешь, работа заставит. И к искусству ближе будешь. Быть только переводчиком – это все-таки узко, нужна еще специализация, даже еще одна профессия. – Я бы не прочь. Звоните, ладно? Иногда трубку берет бабушка, она меня позовет. – Только немного позднее, Женя. Сейчас мне очень тяжело. – Можно спросить, почему? – Я расстаюсь с любимой девушкой. – А кто она? – Студентка пединститута. Младше меня на сорок четыре года. – …Сколько, сколько?! …Так сколько же вам? – Я давно получаю пенсию.

Тезка была очень неприятно поражена, на ее лице можно было видеть, как рушится мечта. – …А что, нет парней? – вопросил Дилетант. – Да ну их к черту. Или тупые, или на халяву норовят. – Да, с хорошими мужиками дефицит. Могу посочувствовать. – (Она задумалась, варианты «считались» у нее на лице.) Буду к вам приходить. Когда-нибудь у вас настроение будет лучше. – Боюсь, это будет не скоро.



Он в несколько приемов перенес свой гардероб, и обосновался окончательно на новой «площади». Потом был нудный процесс обмена квартир с Рудиком, очереди, бумаги, платежи, нервы. Женичка стал черен и худ, почти ничего не замечал. Он переходил улицу, видя – и не видя – красный свет и слыша – и не слыша – гудки автомашин и изощренный мат их владельцев. Кто-то вознамерился его просто задавить. Сработал «кандалакшский синдром» – в последний момент он убрался из-под капота «Мерседеса».

Он потерял в столовой барсетку – в ней паспорт и небольшие деньги. Он восстанавливал документы, ходил по должникам. Денег на установку телефона не хватало. Он утешал себя тем, что он бы не слезал с этого аппарата, пожирающего время и нервы.

Он желал ей счастья и боялся, что его горе подействует на ее судьбу. Он знал, что жизнь мстит тем, кто его обижает. Он знал, что судьба ей отплатит за умышленное убийство любви и говорил себе, что все к лучшему, что он не смог бы долго жить с этой психопаткой, что она любого собьет с катушек, что ему не нужна такая теща, как ее мать, что она все равно бы развела бы его с нею…

И все равно он не мог без нее. Он садился за компьютер и сидел, держась за виски руками. Набирал куски текста, это немного помогало, но слезы наворачивались на глаза. Он разговаривал с собой, что-то механически ел, пил…

Но и она не могла обойтись без разговоров с ним. Она звонила на работу постоянно. Просила найти книги, помочь с рефератом. Он хватался за трубку с надеждой, отправлял учеников домой пораньше, уходил с «междусобойчика», оставляя выпивку на столе, когда так хотелось напиться. Ему не мог помешать даже педсовет.

День рождения. Очередной рубеж, ознаменовавшийся поражением. В порядке компенсации за невыплаченный гонорар министр организовала поздравление от самого Швыдкого. Телеграмма на красном правительственном бланке произвела на всех сильное впечатление – в том числе и на Марину. Она подарила ему дорогой кошелек с денежкой – взамен украденного, «на развод».

Наш юбиляр накрыл стол, как обычно, в учительской. В новую квартиру коллеги надарили ему много разных и полезных вещей (они никак не могли поверить, что можно было так недорого купить «однушку»), это особенно царапало душу. Сам себе удивляясь, Женичка «держал фейс».

– Как думаете, Марина будет довольна подарками? – спросил Чернодуб, когда коллеги пошли посмотреть, как работают ученики. – …Сложности у нас, – помявшись ответил Женичка. – Да ты что? И квартира есть, и счастья нет? – Не можем мы пройти родителей. Они поставили ребром. А девочка не готова уйти из дома. Диплом впереди и все остальное. – Да я этим родителям поражаюсь, честно говоря. – И я не меньше. – Я бы на их месте тебя бы убил. – И я бы, на своем. Пришли бы и сказали… Достаточно было одной фразы. Но она не состоялась. – Везунчик вы, Е. С. – Это самые счастливые мои годы. Ты знаешь, сколько я сделал. – Да уж. Как вы соединяете мудрость с таким авантюризмом? Я вам завидую. И это идет годами, так, как будто иначе и не может быть. – Что им, родителям, пришлось говорить знакомым, с каким видом… – Да и это весит немало. А она как?.. – Не могу говорить тебе всего. У нее много комплексов, которые… Я помогал ей, часто в решающую минуту. Думаю, это учитывалось. Короче, мы расстаемся. – Ну, я вас поздравляю. Представляю, чего это вам стоит. – Спасибо. Не знаю, как это пережить. Думаю, Достоевский не смог бы описать мои терзания.

… – У меня единственный выход, – наконец признался он Марине, – Уже пишу повесть о нашей любви. Ты не против? Может быть, бумага мое горе вынесет. Может быть, слова найду... Такая любовь не должна пропасть, ей нужен памятник.

Она восприняла это без особого интереса.

Наконец она призналась, что встречается «с одним». Тот самый биохимик. Сорок лет. Что-нибудь выдающееся? Так, ничего особенного. Невысок, некрасив. Ну, умен, кандидат наук, разговорный английский. Чувство? Да нет, просто интересно. Часто ходим в рестораны.

– Вообще-то он мужик сложный, смурной, часто ставил меня в неприятное положение. То начнет сплетничать про Скрипицына – хоть куда девайся, я уже с ним ругалась. За спиной-то нехорошо. То напьется, и я тащу его домой на своих плечах, то бросит в незнакомой компании. – И ты это прощаешь?! Я не мог рассчитывать на такое снисхождение! – После наших отношений я пришла к выводу, что надо быть мягче, надо прощать людей. – Если бы ты пришла к этому выводу со мной! – … – Тогда как же ты с ним продолжаешь? – Женя, ну так получилось.

Он долго молчал. – Я думал, после меня ты найдешь такого красавца, ума – палата, весь в деньгах, он будет тебя на руках носить. А ты – так получилось. Любимое объяснение, для плывущих по течению. Ты опустила нашу любовь. – Женя, ну после того как мы прятались… А тут свобода. Для меня это было так ново. Я могла привести его в дом, познакомить с родителями. – Ты могла бы не прятать меня!

Нет, наверное, не могла не прятать, надо сказать себе правду. Он отключил трубку. Его уже устали звать за стол. В его душе зияла пустота, которую хотелось залить алкоголем – да «клапана» не пропускали.



Первые абзацы поддавались с трудом, он их постоянно переделывал. Потом дело пошло немного легче, написалось еще несколько страниц. Он позвонил ей: – Приди, пожалуйста, посмотри. Новый для меня жанр, трудно. Вдруг тебе не понравится.

На самом деле, это был повод, чтобы увидеть ее. Он расслышал частый ритм ее высоких каблуков по каменным плиткам коридора и поднялся из-за компьютера. Она влетела в класс – с непокрытой золотистой головой, в легком пальто, полосато-коричневой брючной паре, с красным галстуком на белой блузе, вся такая деловая, уверенная в себе… и чужая.

На этот раз губы ее были накрашены коричнево-красной помадой заметно шире границ, созданных природой. Все это было так непривычно, он смотрел на нее с изумлением; он снял с нее пальто, повесил в шкаф. Она опустилась на ученическое кресло: – Ну, что, модный, серо-голубой мужчина в вишневых ботинках… Что скажешь? Может, хватит меня разглядывать?

Она улыбнулась – и это опять было совсем непривычно, широко, как-то зазывно, что-то из ресторанного общения. – И улыбка совсем не твоя, Марина. – Ты просто меня давно не видел. Слушай, когда найдешь литературу по драпировкам? А ты похудел. И где твоя трудовая мозоль?

Он не ответил, у него не было сил шутить над собой, несчастным. – Очень узкая тема, не найти. Господи, а где та Марина? – Женичка, та Марина умерла. – (Похоже, что за улыбкой, внешней лихостью все-таки пряталась боль, что новыми впечатлениями в своей жизни она стремилась вытеснить давние чувства и переживания.) Покажи мне статью.

Он положил перед ней ксерокопии статьи из «Науки и жизни» о развитии творческого начала в ученике. – Женичка, ты столько для меня делаешь. – Пустяки. Я обещал, я выполняю. Только статья слабая. Почитай, если хочешь, «Сумму творчества». Книга некоего Малинина. Наверное, еще не открывала? …Книги Бонэ и Лапшина попозже, Пивнев обещал. – Нет, нет пустяки… Ну, как ты? Ремонт закончил? – Нет. И ничего не хочется делать. (Его лицо исказила гримаса боли, ее лицо оставалось безмятежным, руки спокойно лежали на столе.) – Так нельзя. Что за настроение? Надо поставить цель, надо мечтать… – Марина, ты делаешь хорошее настроение, понимаю. Но еще не так давно ты мне предлагала помечтать о другом. Не надо, умоляю, этих педагогических штучек. Это не тот класс, а я не ребенок.

Она закусила губу, они помолчали. – Ну, хорошо, покажи, что ты пишешь. – Она села за компьютер, внимательно, иногда улыбаясь, прочитала три страницы. – Нос картошечкой, ноги тяжелые, мне это не нравится. – И это все? Хорошо, я найду другие слова. – А так все прекрасно. Это же творчество, у тебя есть свобода. Пиши, как ты все это помнишь. – …Марина, прости, но руки тянутся к тебе. Не могу удержаться. – Ну, вот, а приглашал, обещал не заводиться. – Ты мне тоже много чего обещала. И письменно, и устно. – (Она снова закусила губу.) Да, надо уходить.

Он встал, подал ей пальто. Она подставила щеку для поцелуя, он не мог шевельнуться. Шли длинным коридором, вышли на улицу. Был северный апрель, светило солнце и было прохладно. И сердце его было холодным. – Если найду статью о ТРИЗе, позвоню тебе. Если захочешь обсудить курсовую со мной, подготовь план и позвони. – Не печалься, пожалуйста. – Еще раз спасибо за советы. И насчет канарейки тоже. Не могу забыть. – Ну, неудачно получилось! Зачем ты так? – Пока. – Пока.

Они одновременно повернулись, и каждый пошел своей дорогой. Слезы подступали к его глазам, но безусловный рефлекс сработал: входя в школу, он имел вполне обычный вид, и приветливо улыбался давним выпускницам, рослым Анне и Кате (брюнетке и блондинке соответственно), которые и в годы учебы, и ныне, готовясь к вступительным в вуз экзаменам, крутились в коридоре, выжидательно посматривая на Дилетанта.

Эх, завить бы горе веревочкой, уединиться бы с девчонкой, и забыться в бурных ласках. Нельзя, актерство не спасет, ставшая далекой Марина все равно не отпускает, врать придется, возраст не позволяет. И вдруг она передумает. Один шанс из тысячи… но… Разве он, «во-время» расстававшийся со своими женщинами, мог предположить, что намертво прирастет душой к этой, нездоровой и, мягко говоря, нетактичной девочке?

...С утра был субботник, после чего преподаватели дружно выпили и закусили; позднее открыли выставку Поярковой, снова выпили и закусили, пошли к детям. Он ушел в класс, взял с собой телефонную трубку. Сердце жгло болью, привычно. Звонок раздался в половине восьмого. Ей надо было говорить, ему надо было покончить с нею.

– Женичка, это я. – И что? – … – …Марина, у меня траур. – Что случилось?! – Я похоронил близкого человека. – Кого?! – Ты знаешь. Ты сама сказала – та Марина умерла. – …Ну, у тебя и шутки. Не играй с этим… – Я сам убедился в этом, видя твою улыбку. И я похоронил свои мечты, надежды. – И мне плохо, Женичка. Не надо этой надгробной речи. – Я говорил той Марине: надо бы разойтись, пока я не прикипел к тебе насмерть. Она отвечала – я не смогу без тебя жить, у нас все будет хорошо. Она говорила это вплоть до последних месяцев. – Я сама верила в это. Я никогда бы тебе не изменила. –Но что значили все мои сомнения перед моей любовью. Я все ей прощал. Я шел как носорог к намеченной цели. И случилось так, как я предвидел. Она не смогла перешагнуть через запрет матери. Она не смогла перешагнуть через подруг, через мой возраст.

Она долго молчала. – Женя, что было, то было… Он предложил мне выходить за него замуж, переехать. – (Он затаил дыхание.) А ты? – Я согласилась, но сказала, что должна иметь свою квартиру. И тут снова его неожиданные выходки. – Ты терпишь. У тебя большой прогресс. Но если Костя всегда был таков, зачем ты сохраняла с ним отношения? Ради посидеть в ресторане? Так бесплатных ланчей не бывает. – Надо больше прощать. – Послушай, он слаб по выпивке. И, наверное, он сам боится своего предложения. О чем тут говорить? – … – Да, он не уверен, что делает правильный выбор. Боюсь, что ты дала ему повод для колебаний. Твои вспышки, знаешь ли, не для всех. – Меня мучает его непорядочность… Как он может так обходиться со мной? – Почему ты решила, что ты для всех богиня? …Ты была с ним близка? – (Она подержала паузу.) Да, один раз. – (Его кинуло в жар.) Тебе было хорошо? – …Да нет, все пресно. – (Ему было плохо.) Наверное, ты его любишь. – …Нет, нет. – Ты привязалась к нему и посчитала, что секс снимет все сомнения. А они только обостряются. Он не посчитал твой дар убедительным аргументом. – Это его бывшая жена, ее родители, его мать! Они его настраивают! Хотят вернуть! А он нюня! Вот ты – не нюня! – Они по-своему правы. А в тебе говорит оскорбленное самолюбие. Ну что ж, приготовься к тому, что жизнь будет еще не раз больно бить тебя в это самое место. – Я так не хочу! – Ничего не поделаешь. Ты лакомый кусочек, но жить с тобой… Мало кто хочет быть героем, я тебя предупреждал. Плюсик в блокноте против твоего имени, этого достаточно. – Фу, как противно. – А мне как?..



Раф не появлялся, ремонт стоял. Он, через силу, потихоньку, заставлял себя что-то делать. Были неизбежные закупки продуктов, готовка, еда, сон. Сон приносил избавление, но не надолго. Он просыпался и, потеряв счет времени, лежал с закрытыми глазами, вспоминал разговоры с нею. Становилось немного легче.

 Снова засыпал, вставал рано. Что-то ел, пил, ехал, глядя пустыми глазами на дорогу, и, наконец, обосновывался у своего спасителя. Робот у компьютера. Какое-то время тупо смотрел в монитор, потом вчитывался в текст, набранный вчера, что-то правил. Затем спасительная инерция несла его дальше, вспоминались какие-то эпизоды, он набирал новый фрагмент или зашифровывал двумя-тремя словами на листе бумаги.

Позвонила Марина: на работе Кострова нет, нигде не могут его найти. – Мариша, я с ним компании не вожу. – Женя, ну к кому я могу еще обратиться? – Как у вас дела? – Поругались в очередной раз. – Не удается быть мягкой? – Понимаешь, я почувствовала себя виноватой и послала ему СМСку: «Мы вместе»! А он отвечает: мы же решили отложить все разговоры до понедельника. Ну я ему и врезала – «Я пошутила!». – Ну, у тебя и юмор! – Как бы с ним чего не случилось. – Опомнилась. Да, похоже, он крепко выступил с горя. Я кажется, понимаю. Он против мамы не может, как и ты, а ты в своем неразборчивом амплуа. В травму звонила? – Неужели он там? Родители ничего не знают.

На следующий день Женичка позвонил ей пораньше: – Нашелся? – Да. Ты прав, он в больнице, пришел в себя. Решал проблемы в ресторане, напился. Ночью его ограбили и избили какие-то парни, сломали челюсть. Я его навестила в больнице. Лицо – сплошной синяк, глаз заплыл. Урод, одним словом. – Марина, как ты можешь… Это же ты его избивала. Ты мстила, зная, что он... – Я не виновата! – Ты жестока не только со мной. Йод тебе нужен тоннами. – Нет, Женя, нет. Это он сам! Да и черт с ним… Что планируешь? – Работать, что я еще умею. Завтра иду в публичку. – Мне тоже надо посидеть, поискать материалы к реферату.

…Он досматривал свежие журналы, когда появилась она. Эффектная, улыбающаяся, хорошо сложенная блондинка с синими глазами, на высоких каблуках. К счастью, место рядом было свободно. После нескольких дежурных фраз, она достала мобильник: – Посмотри, Костя прислал мне СМСку.

Послание было длинным, путанным, искренним и горьким. Ты поступала со мной благородно, пыталась все наладить, но обстоятельства… я недостоин твоей любви… я понимаю, что я теряю… прости… надо расстаться… Лихорадочно нажимая кнопку, она плакала, шептала: – Вот, читай, вот видишь, он меня любит... Несмотря ни на что…

В большом зале периодики было много народу, многие возмущенно оглядывались на Женичку, видя в нем причину ее истерики. Однако он сам был потрясен, видя столько ее горя. Она не могла поверить, что кто-то не хочет принять ее дар. Когда ее так добивались!

– …Ну что же, тебе тоже отказали в любви. Тебе! Отказали! Может быть, теперь ты лучше понимаешь меня. Я ведь предупреждал. – Только не надо этого! – Я ведь не злорадствую. Я не думал, что ты так быстро и тяжело обманешься. – Он, конечно, искренен, но я его теперь ненавижу! – Ну, зачем ты так. Вы же вместе искали выход из положения. Он эмоционально переживает свое вполне рациональное решение. Это для меня ты последнее счастье, а у него вся жизнь впереди. Но ты не входишь в его планы. – Да он маменькин сынок! Она сказала – эту девушку в нашу семью мы не возьмем! А он и ручки сложил! (Она кричала шепотом.) – Мариша, люди трезво смотрят на тебя и на ситуацию. Да… После взрыва таких чувств я вижу, что у меня нет никаких надежд, – грустно произнес наш герой. – (Она задумалась на несколько секунд.) …Ну, почему, время все лечит.

Женичка не поверил своим ушам: – Мариша, миленькая, что ты говоришь… (она смотрела на него трезвым взглядом). Послушай, ничего не могу делать в квартире… Только после уговоров – вот придет моя девочка и что она увидит? А так, что-то начато, что-то брошено. Пожалуйста, приди в гости, посмотри. Ведь это все затевалось ради тебя… – Это можно, – он почти улыбнулась сквозь слезы. – Послушай, я не могу оставить тебя в таком состоянии. Можно я помогу тебе, потом провожу домой?

Воодушевленный, наш герой выяснил, какой темой она сейчас занимается, навел для нее справки по компьютеру, запросил множество журнальных публикаций и, просмотрел их, отобрав нужные. Что-то могло пригодиться и для дипломной работы. Все это было положено на стол перед девушкой, механически переписывающей что-то из Выготского.

Начав просматривать публикации, она постепенно увлеклась, стала делать заметки. – И зачем ты убиваешь время переписыванием? Руки занять нечем? Пошли на ксерокс, снимем копии. – Постояв в небольшой очереди, они за небольшую плату, получили необходимые оттиски, вышли из публички и медленно пошли к остановке.

– Ты опять меня так выручил, Женя, – грустно произнесла девушка, – за всеми этими трагедиями я ничего не успеваю сделать. Просто не в состоянии. – Я готов служить тебе. Только позволяй видеть тебя. Только не лишай меня надежды. Хотя бы небольшой.

Она кивнула головой. Подумала: – Бойлер у тебя работает? И как, по утрам ты снова просыпаешься от возбуждения? – Он кивнул головой. Подошла маршрутка. – Нет, не провожай меня. – Но ты же… – Я в порядке. Доеду. Нас могут увидеть. Спасибо тебе еще раз. Завтра позвони в девять вечера.

И она помахала ладонью через заднее стекло. Сутки он летал высоко над землею. Вечером позвонил.

– Я навестила «биохимика» еще раз. Лежит, лицо как у бомжа. И тут пришли ее (жены) родители, сказали, что им надо переговорить наедине. Намеки, так сказать. Пришлось уйти. – Можешь представить, что они говорят о тебе. Будут возвращать мужика в семью. – Наверное. Ну, бог с ним.

И она пустилась в описание встречи с «биохимиком», он уже изнемогал. – Что-то неладно в твоем отношении к нему. Хоть ты и порвала с ним. – …Правда, я привязалось. Он появился в нужный момент. Может быть дело в туалетной воде? Такой приятный запах, я прямо в него влюбилась! – …Ты невоспитанная, не способная к обучению девчонка! – взревел Женичка. – Мы целый час лечим твое самолюбие! Ты говоришь с человеком, который стоит на краю пропасти, который больше тебя нуждается в помощи! А как насчет моего самолюбия, которое ты, как всегда, ничего толком не сознавая, пинаешь? Может быть, все дело в том, что ты подарила мне неудачный парфюм? А, точнее, передарила ненужный флакон? Стоило кому-то приятно запахнуть, и ты легла с ним в кровать? А завтра тебе понравится форма ушей, и этого тоже хватит? – Прости, прости, прости, – сказала она шелестящим голосом, она явно испугалась, – ты же понимаешь, это я так, лишь бы поговорить. Прости, если сможешь – И все-таки! – …Господи, какая я стерва. Что я говорю, как пью твою кровь. Я противна сама себе. Сколько раз я причиняла тебе боль, сколько раз хотела покончить с собой. Мне не звонить? Если б я могла… Зачем тебе эти проблемы?

Он долго молчал, испытывая и раскаяние, и чувство мести. Он впервые в разговоре с нею был холоден. И он не мог оставить ее просто по-человечески, из сострадания.

– Звони. Тем более звони. – Проклятая жизнь, почему все так мерзко, противно? Если б не родители, не хочу им горя (она была вполне искренна). – Ты принесешь еще много горя и им, и другим. Но ты отдала мне свою юность, ты дала мне восемь лет счастья, я работал как заведенный. Я сделал гораздо больше, чем за любые другие восемь лет. Я тебе бесконечно благодарен. – Женичка, та Марина не умерла. Она только ушла в глубину. Я вспоминаю твои руки, прекрасные мужские руки. Как они меня ласкали. Я вспоминаю твои губы. Это что-то… Вот, слеза покатилась… – …Спасибо, девочка. Скажу тебе вот что. Раньше я не смог простить тебя, если бы ты просто пошла на свидание с другим. То есть я никому такого бы не простил, да и случаев таких не было. …Но тебе ведь не с чем сравнивать. Ищи. Может быть тебе повезет, и ты найдешь парня, который подойдет тебе по всем статьям и будет приличным человеком. Может быть, повезет мне – когда ты убедишься, что лучше Женички никого нет. Не знаю сколько, но я буду ждать тебя. Если ты придешь, я не скажу ни одного слова упрека. Что бы не произошло, знай, что есть человек, который все тебе простит и согреет своей любовью. – …Спасибо. (Она не верила в такое развитие событий, но была тронута.) – Я люблю тебя, я надеюсь. До встречи, миленькая.

Хорошо, что он поспал днем, в классе, на диване. Полуторачасовой разговор его измотал. Дома он поел на скорую руку, поглазел в телевизор: молодой Ричард Гир обслуживал богатых матрон. Стало тошно. Настала обычная, рваная ночь. В голове прокручивались обрывки разговора, он снова с трудом засыпал…

В снах приходила она, эти видения, в отличие от обычных, запоминались.. Он снова, как заведенный, вскочил в семь утра, быстро поел, немного почитал, потом побежал в школу. Работа стала помогать больше. Он мог ждать разговора с нею целый день. Она звонила, она не могла не поговорить с ним.

– Ты, наверное, голодный, – услышал он поздним вечером. – Как обычно. – Я-то пришла с работы, поела, отдохнула, а ты… Дома у тебя что-нибудь приготовлено? – Да найду что погрызть. Главное – как ты. – Ну, ладно, я коротко. Я тут была у Кости, принесла ему фрукты. Нашла красивую коробочку, перевязала, с бантиком. Мы сказали друг другу несколько приятных слов. И все равно – смотрю на него, и не понимаю: из-за него я страдала? – Понимаю. Твою жертву посмели не принять, но обида за это уже ушла. Я не буду называть его дураком. – Знаешь, я что подумала… Если мы с тобой снова начнем, я буду страдать. Это ужасно… Мне сейчас не нужны романы. Никакие встречи.

 Женичку ударило током: – Напротив, я очень рад за него. Такое внимание к человеку, который для тебя уже никто. Только ты понимаешь, что снова делаешь мне больно? Я, видимо, для тебя еще больше никто. – …Ну, прости. Гадкая, гадкая я девчонка. – Да нужны тебе мои прощения! Я для тебя по-прежнему громоотвод. Ты чего пришла в публичку? Выплакаться на моем плече?! На плече любящего тебя человека ты рыдала о своем …?! Я для тебя что, скорая помощь? – Ну вот такая я последняя сволочь! Ты меня добиваешь! Мне хоть в петлю лезь! Прости меня немедленно! – Бог простит! – Нет, ты! Ты! – Нет!!! – …Твое последнее слово? (Это было сказано тусклым тоном простившегося с жизнью человека.)

Он помолчал. – Ну, ладно, прощаю... Я помог тебе выплакаться. Я говорю – у меня после этого нет шансов, а ты – время лечит. Я говорю – приди ко мне домой, ты – конечно. Зачем ты даришь мне надежду, если сразу же отнимаешь ее? Который раз! Ну промолчала, я бы понял. Готова все пообещать, лишь бы я тебя утешил. Больше некому довериться? Почему этим должен заниматься я? Рыдай на плече у мамы, у подруг – они куют твое счастье. Ты страдаешь благодаря их советам, я страдаю из-за твоей жестокости. – Прости-и-и… – Ты можешь быть благородным человеком по отношению ко мне? Скажи: Женичка, у нас с тобой ничего, никогда, больше не будет.

Она замолчала на какое-то время, затем слово в слово, тон в тон повторила фразу. – Все, совсем прощаю… – обмирая и холодея, сказал он, – надеюсь, ты удержишься от новых игр со мной. У меня к тебе просьба. Перепиши мои дарственные надписи на книгах. Второе – разыщи пленку, где мы снялись вместе с твоим классом. Я хочу увеличить, будет память. – Конечно, конечно, Женичка, я все сделаю. – Могу я тебе еще чем-то помочь? – …Ну, если только… помоги мне написать о драпировках.

После долгого молчания: – Знаешь, я тут рылась в старых альбомах и нашла письмо мамы. Сплошной ужас. Она собиралась покончить с собой. И пишет: ждать мужа еще можно, но жить с ним после плавания – невозможно. Столько отчаяния, пропасть какая-то… У меня волосы шевелились. Обращается к нам, детям, просит простить. И завещает нам перечитывать ее стихи. Все, конец… Как после этого она продолжала подниматься каждое утро, собирать нас в школу. – Она могла сохранить себя, только став предельно жесткой. Заботы, эмоции для детей по минимуму. А я все думал: господи, откуда у тебя, да и у Андрея, все эти выверты. Оказывается, вся материнская психотика впечаталась в детей намертво. – Не хочу ее винить. – С этим – к большевикам, с их мечтой о мировом господстве. Все тянется с войны, с голодных обмороков ее родителей. – Ну, вот видишь, как бы ты мучался со мной… – Я этого боялся, я этого не боялся. – Ты меня можешь спасти, Женя, – сказала она наконец, – нам надо увидеться.

Он радовался сутки. Она подошла в класс, обосновалась за столом. Она была спокойна. Или хотела казаться такой. Чужая, чужая, стучало его сердце, он без сил опустился на стул. Их руки лежали на столе, рядом, мертвые. Пауза тянулась вечностью.

– Зачем ты пришла? – вызверился наш трагик. – Ну, что я опять сказала неправильно? Скажи, пожалуйста, я буду... – Кого спасать надо? Что? Зачем нам видеться? Ты необучаема! – Женичка, есть только наше. Он (Костров) не знает про аккордеон. Было бы ужасно… (О чем она говорит? Что с ней происходит?) Ты один можешь… Поддержи… – Да-да, я всегда должен. Меня бывшая приучила. Но он же вытеснил меня из твоей памяти. – Это невозможно. Просто я сейчас абсолютно пустая. – Как мне поддержать пустоту? – Заполни ее. Пожалуйста, говори мне… Хотя я и не смогу тебе... Хочется, чтобы ты нашел добрую, красивую женщину, чтобы она заботилась о тебе. – Оставь этот детский лепет. У меня хватает предложений. Как по заказу – девушка, очень похожая на тебя, даже фигурой. Ходит с сестрой обедать в столовку. И явно хочет познакомиться. Только мне это настолько не надо, что трудно выразить. Мне нужна только ты.

Она, похоже, хотела это услышать, сразу воспряла: – Девчонки уже смотрят на парней, как на будущих мужей, а мне по барабану. Надо загрузиться, успеть, пока молодая. (Ну и переходы!) Пройти курсы английского. А после диплома – к сестре, в Москву, буду там устраиваться. Семью… – У тебя на первом месте – карьера. Ты себя загоняешь в угол, с твоей психикой. Потом удивляешься всяким срывам. – У меня грандиозные планы. И я их выполню. – У тебя сейчас хорошая работа, тебя ценят. Ты ее хочешь бросить. Все твои разговоры о семье – пустой звук. – Ну, почему, если у меня будет муж, дети, я отдам им все, что смогу. – Сможешь ты немного. Хочу сообщить – я собираюсь отдать квартиру Роману, парню надо помочь. А мне она уже не нужна. Сам буду перебираться на Октябрьский. Займу комнату, постараюсь жить отдельно.

Ей явно было неприятно. Она внимательно посмотрела на Женичку. – Никуда не хочется двигаться. Так бы и легла здесь, на диване заночевала. Ты говорил, что свободен. Можешь остаться? – Могу, в принципе. Но мне нужно знать, на что ты решаешься. Я не могу каждые сутки умирать, а потом воскресать. Кроме того, ночью вахтер проверяет помещения. Каждые полчаса. Нужно с ним договариваться.

Она промолчала, встала… Они оделись, дружно, как бывало, зашагали к остановке. – Ты боишься одиночества, вот что, поэтому поскорее хочешь переехать. А она будет выхваляться – вот, мол, как ни бегал, а вернулся! – Как ты можешь меня этим попрекать! – взорвался Женичка. – Это ты сделала меня одиноким! Ты бы попробовала, одна, в четырех стенах! После того, как мы годами разговаривали, каждый день, часами! Словами любви! Я все время с тобой говорю! Боюсь, в самом деле, заговариваюсь! А так кто-то будет отвлекать! И не надо пилить меня в кухонном стиле!

Она оторопела и некоторое время молчала. – Если бы ты остался, я бы иногда приходила к тебе пить чай. – (Женичка как будто бы налетел на нож встречного бульдозера.) Да ты само сострадание! Милосердие на колесах! Говорил тебе – примеряй то, что думаешь сказать, предложить другому, на себя… Сидеть у окошка, ждать, когда любимый тобою человек соберется попить у тебя чайку? Ну, так, вдруг подойдет. Ты бы согласилась? Говорю с тобой потому, что должен тебе на всю оставшуюся жизнь. Но ты же меня уничтожаешь. – Прости-и-и…

Женичка глушил тоску: он перечитывал ее письма, поздравления, клятвы в любви на всю жизнь. В них было столько страсти, столько желания. Даже если это были заимствованные стишата, к ним добавлялось прозой от себя, нечто такое… Что-то тут же ложилось в компьютерный текст.

Он никак не мог примириться с судьбой. С тем, что сам предрекал столько раз. Он никак не мог примириться с тем, что чуда не произошло. Он подолгу перебирал, перемывал события их жизни, слова... Марина звонила снова и снова. Он просил ее вспомнить тот или иной эпизод, казалось, что все они исполнены особого смысла.

Она не очень помнила совсем недавнее свое прошлое. Господи, что за мука. Она, как всегда, не успевала подумать, что, собственно, говорит. Он снова обижался на нее, ругался, злился на себя, каялся…



– Роман стонет, – позвонила Ирина, – Ольга не работает, он больше двух тысяч отдает за квартиру, на жизнь всего ничего. В одних штанах ходит. – Такова суровая действительность налоговой службы. Ирина, может быть мне отдать ему свою квартиру, а самому перебраться к тебе? Нет у меня ни сил, ни желания заниматься ремонтом. – Ты серьезно? – Вполне. – Ну, позвони ему, переговори.

– Кроме шуток? – спросил Роман. Он с энтузиазмом ухватился за предложение. Его не смутила необходимость выплачивать часть отцовского долга – деньги лучше отдавать родителям (далеко от него эти суммы не уйдут).

Глаза у Женички были больные, вид у него большей частью был отсутствующий, нередко и злобный. Серый кисель действительности имел отвратительный вкус. Раздражение прорвалось, когда Марина позвонила снова.

– На как там Малинина, торжествует? – Ты все для этого сделала и не гони желчь. Это недостойно… – Твой голос не узнать, – удивилась она. – Извини, в самом деле болею. Депрессия. – Мне что, теперь каждый раз интересоваться твоим здоровьем? – Ничего ты мне не должна, педагог... с задержками в развитии. Мармелад надо было есть, а не грильяж грызть. А вообще-то, люди, которые были так близки, как мы с тобой, сохраняют трепетное отношение друг к другу на всю жизнь. – Извини, я опять ляпнула. Как всегда. – Благодари маму и папу, не могли они дочку учить нормам общения. Мне плохо, не хочу тебе портить настроение. – Да-да, конечно. – Драпировки я изучаю. Звони. Чем смогу... Одна надежда, что она не будет предъявлять на меня права.

Роман нашел «Газель», его друзья помогли, и в течение нескольких часов скарб каждого нашел новое место. Поднялось давление, это сразу отозвалось на почке. Он тяжело переживал боль, ходил с грелкой. Ирина тут же вошла в роль заботливой сиделки, готовила что-то вкусненькое. На это тяжело было смотреть. Да, она помогла ему придти в себя. На ногтях ее рук – как и на его ногтях – поялись желобки, свидетели перенесенных стрессов. Он был ей очень благодарен. Но разве это чувство может заменить любовь?

– Я понимаю, у тебя были мужчины, – сказал Женичка, – наверное, ты оценила свободу. – Мне очень предлагали замуж. Но я никак не могла представить себя за другим. – Но тебе понравилось. В твои, извини, годы к тебе были внимательны, тебя баловали, говорили красивые слова и все такое. Я этого не могу предложить.Ничего не имею против, если ты будешь поддерживать связь. Я буду спать в маленькой комнате.

Он постепенно приходил в норму, силой заставлял себя подниматься, шел к компьтеру, спасался. Начались выезды на дачу.

На девушек и женщин он смотреть не мог.



Это, к слову говоря, почувствовал Прокофьев, центровой «Педро Гомес Эстебальо» – обозреватель одной из телекомпаний, седовласый стройный музыковед, обладатель приятного, хотя и несколько резковатого тенора. В последнее время, он, мелькая на вернисажах, жеманно заговаривал с «настоящим мужчиной» («какое волевое лицо!»), бросал на Женичку откровенные взгляды. Наш герой ограничивался минимальными реакциями, что не очень останавливало Прокофьева.

К счастью, вечный трагический двигатель, работавший (на разбитых мечтах) в голове нашего однолюба, время от времени шумел меньше. Из фона выделяись сильнейшие раздражители. Город готовился к круглой дате. Новый градоначальник – подобно Лужкову – украшал город якобы декоративной хренью. То ее варил Валтер Койни из листовой нержавеющей стали. То какие-то заезжие молодцы втюхали мэру сильно увеличенную железную копию щепной птицы в качестве памятника Победы.

Каждый город-побратим одаривал Р. модернистским прибабахом. То это были фигуры рыбаков – монстры, сваренные из прутьев (получившие название братьев-терминаторов). То черный протез дерева, увешанного колокольчиками, то плоские, из железа, фигуры «сестер», помахивающих платочками.

 – Как вы, Е. С., не понимаете нового в искусстве! – возмущался Зорькин. – Ты, Володя, подменяешь художественное открытие оригинальностью, – сделал еще одну безнадежную попытку Дилетант, – «сестры» тебе ничего не напоминают? Мне – так ненаглядную совковую агитацию. Что тут нового? У вас, постмодернистов, крайности сходятся. Дизайнер, а не видишь замусоренный интерьер. Донельзя.

Разрезанная пополам гигантская скрепка, семейство зазубренных столбиков, панель с отверстиями, которые должны были проецировать на землю карту звездного неба (более десятка «монументов», дружили широко) – все это должно было символизировать, как уверяли авторы, дружбу, мир, любовь и еще что-то, столь же высокое.

Все это грузилось на набережную, выдержанную в классических формах. Получалось гадко. По возможности Дилетант выражал свое мнение. Но властям было наплевать на любое мнение, тем более, что народившиеся в городе «авангардисты» так и сочились энтузиазмом. В крайнем случае чиновники намекали, что все это вопросы политики и вкус здесь ни при чем. Объявлялись конкурсы по памятному знаку к юбилею города, памятникам партизанам и подпольщикам, Юрию Андропову. Две последних темы подогревались «чекистским» прошлым нынешнего президента.

За годы неустройки художественный совет распался, все решалось в лучшем случае на заседаниях градостроительного совета. Все брались судить архитекторы, явно не готовые профессионально оценить ни монументальные проекты, ни готовность их авторов к такой работе. Скульпторы, члены Объединения, не воодушевлялись – ни темой, ни гонораром – денег было мало и проекты могли остаться на полке. (При том, что деньги тратились на всякую муру, вроде конкурсов ледовой и песчаной скульптуры, композиций из воздушных шариков.) С ваятелями конкурировали авторы и группы самодеятельных оформителей, смутное время позволяло.

Женичка исправно посещал заседания совета. Собственно, нашего героя тянули сюда почти насильно. Коллеги понимали, что его раздвоенный, с ядом, язык здесь нужен. Вот для чего я стал критиком, думал он, и с радостью возмущался почти всем – это помогало на некоторое время забыть Марину. Сейчас он им нарежет правду-матку…

В прежние времена Шакалова-сына, равно как и Волкова вместе с Мазуром – ничем не зарекомендовавших себя на выставках – просто не допустили бы к конкурсу. Теперь тратили время на обсуждение их предложений. И это были еще не самые слабые «концептуалисты»!

Как всегда в последнее время, условия конкурса были прописаны нечетко, если не бездарно. В итоге на памятник Державину было представлено два проекта, «оба хуже». Зато на памятный знак было предложено множество вариантов, один завиральнее другого – иной раз с колоннадами, иной – в сверхпафосном советском духе. С трудом удалось склонить мнение совета к сдержанно решенному, недорогому варианту Копалова.

Помимо приглашенных приходили на обсуждение все, кому не лень. Не лень было сторонникам тех или иных проектов. Образовывались группировки, продвигавшие «своих». Мнение любого участника обсуждения учитывалось равным со специалистами образом: общественное мнение, демократия!

История повторялось. Партизаны, понимавшие, что юбилей города – последняя для них возможность добиться памятника себе, стали писать письма во все инстанции. Близились выборы. И в мэрии собрали совещание, большой зал был полон.

Было довольно много истерики, которую было странно слышать от пусть пожилых, но все-таки мужчин, с орденами и медалями. Был странен и «лейтмотив» – некуда в праздник положить цветы. Самозванный президиум, состоявший из бывших и настоящих чиновников, явно изнывал под этим напором чувств. Примерно также чувствовало себя и некое меньшинство специалистов. Они отчетливо боялись оказаться под градом упреков. Усидеть на месте Дилетант, конечно, не мог.

– Нет, наверное, здесь человека, у которого война не унесла бы или не искалечила родственника. Герои достойны памятника. Но мы должны сообразоваться и со временем, и с ситуацией. А особенность ее в том, что центр города перегружен монументальной пластикой. Помимо Вечного огня, есть галерея Героев, решенная в черном мраморе, рядом есть памятный знак афганцам, а также ребятам, погибшим в Чечне. Все поставлено близко друг к другу. В результате небольшое пространство центра перегружается одним мотивом, настроением, превращается в один большой мемориал. Павшие герои этого бы не одобрили, при всем уважении к ним мы не должны забывать о живых. Я уже не говорю об остальных монументах. Одних только памятников Ленину в радиусе 150 метров недавно было четыре, сейчас – три… Меньше чем в ста метрах от Вечного огня мы хотим поставить еще один памятник на ту же тему. Все бы ничего, но мы неизбежно размениваем, мельчим наши высокие чувства. Вспомним, что все это было затеяно ради Андропова. Это был чисто политический ход, который имел под собой идею заполучить генсека к нам, что-то выпросить. «Подкладка» идеи давно вытерлась и расползлась по швам. Денег нет, но выход есть. Можно, спускаясь в парк, как бы развивая главный мемориал, разместить здесь стелы – хоть каждой партизанской бригаде, дивизии. А мегалит, о котором идет речь, можно было бы использовать под памятный знак юбилею нашего города. Городское пространство требует бережного обращения.

Говоря все это, Женичка видел сочувственные кивки головами многих заседающих. Однако, после некоторой паузы истерика возобновилась. Участвовать в борьбе с нею не было смысла, и наш герой ушел с чувством выполненного долга. Наверное, каждому ветерану казалось, что памятник будет посвящен лично ему.

Через неделю он с удивлением прочел в одной из газет практически полное изложение своего выступления – но под чужой фамилией. Это было уже не в первый раз, кто-то из журналюг присвоил его анализ конкурса эмблем к юбилею. Нравственность «акул пера» продолжала падать. Единственное, что их прощало – так это то, что самому писать в газету, подставляться ветеранам Дилетанту не хотелось, а точку зрения надо было опубликовать.

Да и толку в публикации не было – как и следовало ожидать, власть, такая жесткая в иных случаях, тут прогнулась. Нужны были голоса избирателей, и это было главным соображением. Началось обсуждение проекта, группировка Габасовой поддерживала чисто совковую, взвинченно-пафосную идею Шакалова-старшего: некий воин вырывался из каменного плена.

Волков и Мазур предложили заполировать грань мегалита и выявить на этом фризе головы «партизан и подпольщиков». Копалов показал свою давнюю трехфигурную версию.

Архитекторы явно были настроены против любого реализма, они начали хвалить идею Цоя. И это люди, которых он так уважал. От вкуса до безвкусья – воробьиный скок. Ну почему мы снова и снова оказываемся в стране дилетантов? Вот оно, любительское политиканство где отзывается, а еще говорят о независимости искусства. Женичка, выждав полчаса, без всяких надежд взялся ломать общее настроение. Хоть от Марины отвлечется, горечь ненадолго отобьет…

– Главное в идее Цоя – бронзовая имитация костра, с подсветкой. Не будем забывать, уважаемые коллеги, новый памятник воспринимается вместе с Вечным огнем, что горит по соседству, в ста метрах. Может быть, тогда зажжем еще один огонь, третий, для круглого счета, рядом, у памятника Ленину? Гулять, так гулять. Теперь о камне в этом варианте. Ему предлагается придать очертания границ края. Я представляю себе зрителя, который стоит и мучается сомнениями: похоже это на карту, или нет. Идея географическая, но не монументальная. Что касается Шакалова, то сыну удалось снизить агитационность, которая была у его отца, но все равно, этот план очень силен, а сегодня он не имеет спроса. Варианты Волкова – Мазура и Копалова неравноценны, но я не хочу утомлять вас перечислением преимуществ последнего. Могу только сказать, что первым не удастся убедительно решить портретную часть композиции, и что Копалов есть тот автор, который выиграл первый конкурс, и которому мешали почти двадцать лет. Что мы обсуждаем, коллеги? Нравственно ли это? Вариант Михаила лучше, в образе есть нечто от местной пластической традиции, при доработке вещь может быть значительно усилена. Ветераны «за». Зачем мы устраиваем этот базар-вокзал? Историю-то надо уважать. Почему все голоса тут равноценны?

С тем Дилетант откланялся, предоставив поле сражения оппонентам. Особых надежд он не питал. Как оказалось, памятник отдали Волкову и Мазуру. (И, как впоследствии оказалось, они полностью оправдали предсказания нашего прорицателя. Но свое слово он сказал.)

Предмет другого обсуждения, памятник Андропову, должен был устанавливаться на фоне роскошного дома для «новых русских» – здесь была довольно большая площадка. Один вариант (которому Дилетант отвел второе место), исполненный хорошей рукой, изображал немолодого, с характерной пластикой прохожего, находящегося в состоянии задумчивости (что же я такое наруководил?).

Копалов «взял» многолетнего председателя КГБ во времена его молодости. Красивая голова генсека сомнительной национальности, с романтически развевающимися прядями волос, устанавливалась на высоком постаменте. Все остальные предложения были заведомо слабее.

На второй этап конкурса, в Госстрое, оставили две работы. Руководитель местного ФСБ, невысокий, полный брюнет в сером костюме долго щурился на макет. – Похож на поэта, это вас смущает? – поинтересовался Женичка. – Ну да, что-то в этом роде, – нерешительно отозвался председатель, – и как историк я колеблюсь… – Ни один исторический портрет нельзя написать одной краской. Он стихи писал. И вообще был умен. Работал меж старших, партийных бульдогов, карьерных мафий. О его рисках можно догадываться. – Странно слышать это от человека с вашей репутацией. – Все познается в сравнении… с предыдущими генсеками. Не было бы горбачевской спешки, ельцинского шалтай-болтай. Я – специалист по упущенным возможностям. – Хорошее дело нашли. – В случае чего срубим табличку, напишем – «Блок», – предложил выход наш Соглашатель. – Пожалуй, это мысль, – засмеялся председатель. Времена все-таки изменились, такой «шеф» разговаривал с простыми смертными, шутил по рискованному поводу.

На этот раз жюри собралось в более узком составе. Волос блистала отсутствием, что было неудивительно: ну что тут для себя можно поиметь?

 Занявший второе место ростовой вариант Волкова-Мазура был совершенно любительским. Тем не менее, слышались уже набившие оскомину суждения о том, архитектурная часть проекта решена грамотно, что хватит ставить бюсты, пора переходить к фигурам. Эти голоса звучали с энтузиазмом. Нашли же повод!

 Кипевший и пыхтевший негодованием Женичка наконец дорвался до слова. – Прежде всего, спасибо Славе Богачеву, что сегодня толпы нет, зато есть достаточное количество квалифицированных художников. Дорогие наши зодчие, вы, конечно, знаете, как я вас уважаю. Вы плохо слушаете нас на обсуждении своих вопросов. Можно понять эту келейность, одобрить ее нельзя. Нас не радует, когда вместо композиции сооружения мы видим суету приемов, вместо площади – сплошные переходы рельефа (здесь содержался явственный намек на «площадь» Жукова). Не думаю, что горожане радуются мрачным постмодернистским фасадам. Рано или поздно все это будет сказано публично. Сейчас я хочу напомнить вам, что вы который раз беретесь решать судьбы монументов, не имея соответствующего пластического опыта. Вам хочется фигуры? Мне тоже хочется. Но годится ли она для площадки? Очевидно нет – она почти интерьерна. Центр города перегружен скульптурой, в том числе пародийно сегодня воспринимающейся. Фигура требует подходов, а их нет. По всемогущему генсеку будут лазить дети новых русских – это не могло присниться Андропову и в страшном сне. Но дело даже не в этом. Вы обязаны увидеть, что у фигуры нет скелета, она разваливается, движения ее развинчены (Тут скульптор Майсурадзе поддержал нашего героя: самодеятельность!). Еще хуже голова. Она, собственно, непортретна (Майсурадзе: анатомии нет!), является крайне рыхлым по форме изображением одного из наших коллег. Не случайно голова наклонена вперед, лицо спряталось подо лбом, чудовищными очками. Об идее, образе говорить невозможно. И было бы странно, если было бы иначе. Один автор постоянно занимался плоскими, текстовыми надгробиями, второй – реставрацией икон. А их серьезно именовали ваятелями, дизайнерами. Как их не называй, к такой работе они не готовы. Я не хочу утверждать, что вариант Копалова без изъяна, работа над ним будет еще нужна, но памятник, по крайней мере, сделан профессионалом. Что касается фигуры, то у нас еще будет возможность поговорить о Державине.

Стали раздаваться все более разумные голоса. Наконец сняли свои возражения самые «упертые». Единогласно победил Копалов.



Постепенно физическая – не в пример душевной – боль ушла. Он с трудом привыкал к старому дому. Просыпался ночью, думал о Ней. Горячечные диалоги в сознании нашего героя мешались с периодами холодного остервенения. Нередко он вспоминал бесчисленные промахи Марины, неловкие и злые ее слова, плач по несостоявшемуся счастью с его «сменщиком». Но проходило несколько минут, полчаса, злость выгорала в золу, и его тянуло признаться в вечной любви той, которую еще недавно считал женой.

Он звонил ей, благо она готовилась к сессии и в свободное от работы время сидела дома одна («родаки пашут на грядках»). Она не могла обходиться без разговоров с ним. Как обычно, она очень подробно повествовала о коллизиях на работе, о проблемах.

Она, как всегда, не могла выдавить из себя даже пары теплых слов. В них он нуждался не меньше ее. Мама запугала? Я не сумел тебя научить простому человеческому сочувствию? Или тонкие струны в ее душе отсутствовали? Или она боялась дать хоть малейшую надежду, не знала, как себя вести? Может быть, и вправду жалеть было не о чем? Она – всесторонне больная. Психика, горло, вроде бы еще ревматизм. Рациональных соображений хватало не надолго. Потом они снова отступали.

– Ты, как все женщины, не знаешь прошлого, – злился он. – Сам придумал, Женя? – Нет, это слова Бунина. – Не надо так говорить. – Но тебе нечего сказать. Пока.

Она отказывалась вешать трубку, переводила разговор на другое. Что-то текло под спудом ее слов. На Дилетанта накатывала волна щемящей нежности. Затем парниковый эффект сменяла ядерная зима…



К счастью, начался разговор о памятнике Державину. На этот раз совещанились в кабинете главного архитектора города. Рядом с пятнадцатисантиметровой моделью стоял плохо узнаваемый, с заплывшим лицом, Валтер Койни. – Ну, ты и раздобрел, – удивился Женичка, – на заграничных хлебах… Наверное поэтому перешел в реализм? – Тема такая, ничего не поделаешь. – Справишься? – Я тут посчитал, – широко улыбаясь, возвестил автор, – что поставил в городе памятников больше всех остальных.

У него как бы есть право. Наш герой не нашелся, что ответить на такую саморекламу. Малоинтересные крученые, сварные «жестянки», поставленные благодаря знакомствам, называть памятниками? – Пора захватывать почту и телеграф, старик. А также другие города, особенно в Финляндии.

 Явились бывший министр культуры, а ныне советник Чаплыгина Калашникова, другие чиновники. Совет почтил своим присутствием двухметрового роста новый мэр. Масликов обозрел собравшихся из-под жесткого ежика волос и низкого лба.

– Вы смотрите внимательнее, – возвестил он между прочими указаниями, – не наделайте, как с Кировым получилось.

Он имел в виду памятник, указующий перст которого в одном из ракурсов воспринимался как торчащий член. Господи, что он несет, поежился Женичка, как все-таки администрацию тянет руководить культурой, это из кресла поднимается. Похоже, что указание покоробило не всех.

– Валтер, ты, действительно, посмотрел бы. Нужна ли шпага, – выскочила Волос, воспринявшая слова мэра как руководство к действию. Усердие явно превозмогало разум – рукоятка шпаги вряд ли могла читаться в названном контексте.

– Шпага есть часть губернаторского мундира, – сыграл на тайных мечтаниях мэра наш Змей. Масликов промолчал. Последовало еще несколько выступлений архитекторов и чиновников по частным поводам. Преобладал «одобрямс» политического рода: памятник, кровь из носу, был нужен к юбилею, «мероприятие» срывать было нельзя.

Какое счастье, что он критик, где бы еще он отвел душу. Надо было кончать с этой благостью, дипломатическими умолчаниями.

– Я хочу поздравить Валтера, он сделал крупный шаг по сравнению с конкурсным эскизом – тот был совсем несостоятельным. Теперь есть предмет, но для серьезного разговора. То, что мы сейчас видим – это то, что мы не видим: по срокам нужна хотя бы метровая модель памятника. Есть опасность, что он будет рыхлым. Хотя есть широкие плечи, узкие бедра. Кто это – чиновник или атлет? …Что делает герой? Читает стихи или указ? Нужна также голова в натуру или близко к тому. Я бы даже так сказал, что пока мы не увидим ее, дальше двигаться мы не можем. Насколько мне известно, у автора нет опыта работы в портрете. Справится ли он? Ничто не позволяют нам в этом убедиться. Руки, сложнейшая часть композиции, судить о них пока невозможно. Постамент – примитивный куб. Но это же эпоха классицизма, должны быть профилировки, тогда, может быть, и картуши перестанут плавать. Но, по-моему, здесь лучше был бы цилиндрический постамент. Не нужен ли Валтеру соавтор? Наконец, о планировке. Мы много слышали о том, что городу нужна фигура. Так почему же мы задвигаем памятник в зеленую нишу, на фоне которой он будет «мазаться»? Мне кажется, планировку этой части парка надо решать не в интерьерном плане, а как часть городского, классицистического центра. Главная ось должна быть закреплена не только комплексом входа, но и прямой аллеей с четким завершением. Понимаю, нужен повод для торжества. Но памятники – на века, нельзя их ставить ради избирательной компании.

Валтер смотрел невесело; но, все-таки, наш ценитель его не уничтожил. Архитекторы наперебой принялись защищать планировку. – Я прошу все замечания автору оформить протоколом, запланировать встречу через два месяца и снова обсудить модель в целом и голову в частности, – заявил Дилетант, ретируясь.

(Его худшие опасения подтвердились, нынешний чиновник был не лучше советского. Портрет Валтер «содрал» у Шакалова, фигура оказалась рыхлой, постамент остался все тем же примитивом, планировка – кулуарной. У Женички было единственное оправдание. Предвидя спешку, он на второе обсуждение не пошел.)



Марина не проявила интереса к рассказу, переживаниям нашего жюриста. Но зато она попросила найти ей очередной книжный раритет. С большим трудом, на неделю, Женичка выпросил издание в читальном зале публички.

Она обрадовалась: – Давай встретимся, у меня к тебе еще одна просьба. Надо кое-что нарисовать, не знаю, что делать.

Они встретились у вокзала. – Ты уже переехал? – Не вспоминай, ради бога. – И как ты себя имеешь? – Именно имею. Вроде бы у себя дома. Но состояние жуткое. У меня такое ощущение, что меня опустила целая тюремная камера. – Господи, сколько ты пережил из-за меня. – Я бы плохо закончил, если бы оставался один. И я знал, на что переезжаю. Но сохраняю автономию. – Только не из-за меня. – Как получится.

Они доехали до публички, где ей скачали из «Интернета» нужные для реферата материалы. – Ты, наверное, голоден? – О, теперь ты интересуешься такими вещами, спасибо. Скорее я себя плохо чувствую. – Пойдем в пиццерию, я тебя покормлю. – Не надо, Мариша, мне благодарности. Лучше я поеду домой. – Нет, пойдем. Мне приятно побыть с тобой. Мне заплатили проценты с заказов, есть деньги. Пошли, пошли, я тебя прошу.

– Господи, я уже отвыкла, что мужчина может передо мною открыть дверь, пододвинуть стул, – посетовала девушка. – На этом пути, Марина, у тебя безграничные возможности. Можешь даже позволить вытирать о себя ноги. Прости, что я говорю, безумный ревнивец. – Ничего, я привыкла. – Для меня ты по-прежнему богиня. И мне больно слышать, что кто-то относится к тебе иначе.

Они провели полтора часа в пиццерии, снова насилуя себя резиноподобным изделием. Присутствие в нем ветчины и оливок было символическим. Через порог пробежала огромная крыса с задранным хвостом, он чувствовала здесь себя хозяйкой.

М-да, светская жизнь… Женичка порисовал на планшете – как ему виделось решение задания по дизайну. Странное задание – попугайчик, «как таковой»… Ох, уж этот «пед», придумали факультет. Они обсудили варианты. Было жарко, но на вино Мариша поскупилась, взяла по сто грамм; кошелек Женички был абсолютно пустой.

– Как мы с тобой напивались, – вспомнила Марина. – Женичка выждал: и это все, о чем она хочет напомнить? – Я слежу за твоим взглядом постоянно, – сказал он, – ты не пропускаешь мужчин мимо. Поправляешься, значит. – Как ты можешь? – в свою очередь возмутилась она. – Мне тебя жаль. Я всегда была с тобой абсолютно честной. – Но не в главном. Ты не сказала мне, когда решила расстаться со мной. Сегодня мне себя настолько жаль, что все остальное не имеет значения. Прости, на самом деле все не так. – … – Я знаю, когда ты решилась. Помнишь, я спросил: Марина тебе так плохо со мной, что ты должна напиваться? Ты глушила чувство вины. – … – И вот ты сидишь с приятным тебе человеком (свинья, она же платит за тебя!), и вспоминаешь самое неприятное для него. – …Ты сделал мне очень больно. – А ты боишься вспомнить что-то хорошее. Как будто я ухвачусь за него, и заставлю тебя что-то платить.

Он проводил ее до остановки, попытался как-то загладить резкость. Они расстались вполне мирно. Следующий день был в школе выпускным. Открыли выставку, вручили свидетельства, приступили к трапезе в учительской. Между возлияниями наш Ментор бродил по классам, где выпускники втискивали ему в рот разные вкусности, принесенные из дома; попутно вспоминались эпизоды из проведенных в школе лет.

Затем он снова возвращался в учительскую, где шли бесконечные разговоры о выпускниках, их работах. – Можно к вам на минутку? – блестя глазами-вишенками, в учительскую заглянула красавица Таня Шведскова.

В младших классах на уроках она комментировала его рассказ, острила, доводила преподавателя до белого каления – порой Женичка, догадываясь, что это все значит, готов был ее выгнать. Он с трудом удерживался от этого, сильнодействующего средства. До тех пор, пока – уже в третьем классе – не поймал ее горячечный, влюбленный взгляд исподтишка. И она стала сразу крайне деловой на уроках, обнаруживая незаурядный ум.

Она задерживалась после урока, задавала вопросы, отдалживала репродукции – проводила уроки у себя в лицее. – Как будто лекции ваши повторяю, – рассказывала она об очередной пятерке, – училка балдеет. Вы бы взялись вести у нас МХК, было бы здорово. Слушаю нашу историчку, детский сад. Я и то знаю больше ее. – Что ты, Танечка, у вас там классы большие, народ неподготовленный, тяжело будет. Да и контроля больше. – Видите, как вы.

В четвертом классе она, впрочем, не избегала острых вопросов, перепирательства. – Вы много критикуете, – заявила она на уроке, – там, где дети все, получается, плохое (речь шла о живописи Орешникова, Решетникова, художников послевоенного периода). – Нет, я анализирую советское искусство. Вместе и разбираемся. – Я дома рассказала. Мама считает, что вы циник, что нельзя так говорить об этих работах. – Да? – вспылил Женичка. – Может быть, тогда ты скажешь, почему мне нравятся работы Пластова? «Ужин тракториста», «Витя – подпасок», портреты детей?

Он поднял репродукции, показывая их классу, дети явно чувствовали «разницу». – Здесь жизнь, ребята, и художник пишет ее изнутри. Там – театр, более или менее придуманный. Страна в руинах, дети носят старые штаны с заплатами на заднице, а мэтр пробавляется святочным рассказом о каникулах счастливого суворовца. Здесь – труд в ночном (вы не пробовали пасти стадо ночью?), по крайней нужде, а тут, где-то на Западе детишки борются за мир. Взрослые не справляются, видите ли. Сплошное умиление. – Так это же искусство! – Такой жанр я называю «слюни, слезы, сопли». До сих пор почему-то считается, что жизнь – это одно, а искусство – какая-то условность. Искусство должно быть убедительнее жизни. Никаких игр на это счет, ребята.

Класс проникся, не нашла новых доводов и Таня. Однажды она явно ждала его на выходе, надеялась, что он ее проводит – он так и не решился. В другой раз она предложила ему познакомиться со старшей сестрой-экономистом, которая очень строгая, живет отдельно.

– Я столько ей о вас рассказывала, она заинтересовалась. – Она замужем? Похожа на тебя, Танечка? – Нет, она в папу, сероглазая, шатенка. – Сейчас мне интересны брюнетки. Вот ты – красивая девочка. – Спасибо… – Ты в десятом? – Да. – У тебя напряженное время. На медаль идешь? – Вроде того. – Да, это меняет дело. Ну, приходи, чем смогу – помогу.

Теперь Таня привела с собой в учительскую целый выводок подружек. Они хором поблагодарили своих учителей и вручили им изготовленные своими руками керамические кружки. На сосуде Дилетанта было написано «Самому великому критику».

– Ну, это ты, конечно, придумала, – сказал Тане растроганный учитель, выходя с детьми в коридор. – Е. С., вы дадите мне диафильм о Родене? На два дня, сразу верну. – Они зашли в класс, наш жуир притворил дверь. Девушку слегка трясло.

– Ты сегодня такая эффектная, волосы высветлила. Как всегда назло? – Вам же нравятся знойные блондинки (она, конечно, видела Дилетанта с Мариной). – Господи, так это ты подложила мне записку? Далеко положила, я поздно ее нашел.

(Пол-листа ученической тетради, в котором Женичке назначалась встреча у кинотеатра, и который был подписан «знойной блондинкой»). Он взял в руку ее потную ладошку.

– Вы с ней расстались? Вы в последнее время так переживаете. Уроки ведете, а в глазах такая тоска. …Есть человек, который хочет ее заменить.

От нее буквально несло жаром, ее лицо покрылось красными пятнами. Господи, ну какая он сволочь, ну за что ему эти наказания. Как ее не обидеть? – Спасибо, Танечка. Для меня, наверное, это был бы выход… Но ты же представляешь, сколько мне лет. Можно, я тебя поцелую, в щечку? По-братски, на прощанье. – Нет-нет, что вы… – она явно колебалась. Наконец она сорвалась с места, убежала.

Он вернулся в учительскую. Был уже десятый час, и было много выпито, когда Женичка решил позвонить Марине. – Мы сидим с Любашей в пиццерии, – сообщила она.

Зачастила любимая, однако. Не иначе, чернявый официант привлекает. Женичка сложил в пакет врученные ему детьми подарки, и отправился в путь. Вскоре он входил в пиццерию, где нашел девушек, приканчивающих бутылку молдавского «Мерло». Он вручил им цветы. Марина тут же подозвала смазливого брюнета и заказала еще бутылку. Любаша покачала головой – она уже не может.

– Вчера его недоставало. А сегодня кто будет пить? – поинтересовался Женичка. – Я уже свое взял, и ты вроде хороша. Может быть, пойдем отсюда? – Садись сюда, – Марина похлопала по сиденью рядом с собой.

Заказ был подтвержден и бутылка доставлена. Женичка плеснул себе и Любаше на дно, Марине – побольше, сочинил немудрящий тост. Выпили, девушки закусили.

– Любаша – мой самый близкий человек, – со значением произнесла Марина. – Сколько мы говорим по телефону, просто ужас. Сколько времени проводим вместе. На нас уже пальцем показывают, думают – мы лесбиянки. Дай мне руку, подруга (Любаша сильно смутилась). – Как хорошо иметь такого человека в жизни, и этого я лишен. –Теперь о тебе есть кому заботиться. Никогда не была замужем, а теперь такое ощущение, что от меня ушел муж…– Да, да... Что касается квартиры, то я от нее отвык, здесь ходил кто-то чужой. Вчера звонят в дверь. Открываю, одет, как обычно – плавки, майка. Заявляется лысый, толстенький мужик, удивляется. И просит передать моей бывшей букет нарциссов. – И вы живете вместе? – ужаснулась Любаша. – Так я договаривался с Ириной – ничего не имею против, если у тебя будут связи, в рамках приличия, значит. Нас с нею объединяет только прошлое. Ну и сыновья, конечно.

Марина встала: – Мне нужно привести себя в порядок. – Женичка проводил ее до зеркала. Она достала помаду. В небольшом гардеробе было пусто. Он прижался к ее спине, обнял, начал гладить грудь, живот, внутреннюю часть бедер. Она слегка покачивалась, молчала, глядела на них в зеркало. – Я тебя провожаю? – Да уж, конечно. – Она шла впереди, он с тоской разглядывал ее ноги, обтянутые любимыми полосатыми, укороченными брючками (высокие шпильки хорошо корректировали пропорции), стройную талию.

Вино постепенно, благодаря, в основном, Марине, убывало, но внешне на ней это не отражалось. Разве что она запрокидывала голову на спинку диванчика.

– И вы, Евгений, считаете, что этой девушке все можно простить? – поинтересовалась Любаша. – С нею особый счет. Мариша была по-своему честна со мной. Она и так много выдержала. Теперь моя очередь. С зимних каникул ад следует за мной. Простите на красивом слове. Лучше сказать, что за последних три месяца я прошел через него. И хоть сейчас этот смазливый тип привлекает ее внимание больше, чем я, могу подтвердить – она для меня по-прежнему все. Марина, мне уйти?

 Марина положила локоть на плечо Женички и пальцами погладила его лицо. – Ты сегодня побрит. Хоть диплом с тебя пиши, весь в шелку – пиджак бордо, рубашка, ботинки – вишневые, брюки... – Выпускной вечер. Я не думал, что мы увидимся. – Ты – мужчина… как жаль… (она снова положила голову на подголовник), если ты начнешь с другой. – Марина, Любаша, внимание, сегодня юбилей (девушки заинтересовались), вот мой тост. Ровно четыре года назад, в последнюю пятницу мая, я попрощался с тобой, Марина, навсегда. И вот через час после этого, стоя у стеллажа с ученическими работами, ты сказала мне: а мои родители на дачу уехали. Вроде бы ничего не значащие слова, но тогда это был гимн любви. Я хочу выпить за фразу, которая перевернула всю мою жизнь. Я счастлив даже сейчас. – И вы говорите это, зная, что у вас нет общего будущего? – поразилась Любаша. – Зная, что она вам и близко не ответит? – А что такого? Никогда не жалейте, Люба, жарких слов, для тех, кого любите. – Не слушай его, девочка, – включилась Марина, – никто никому ничего не должен. Вообще не влюбляйся… не признавайся… Вот я, как дура, как монашка живу полтора месяца… Зачем? Использовать надо их, мужиков, и все. – Это мужчины будут стараться использовать тебя, Мариша. А я для себя избрал одно – служить тебе. И думаю, что для всех... – Я такая! Другая! – Нет! Не верю! Тебя упустили! Тебя ломали! Но ты можешь выпрямиться.

Женичка опомнился, покосился на Марину, но она вряд ли воспринимала нюансы, ей, похоже, было плохо. – Так, вино допито, уже двенадцать, кругом только братва гуляет, пора рассчитываться и убираться. Пока нас не пригласили в другую компанию, насильно. Ишь, как косятся. Созрели, значит.

Официант принес счет. – Плачу я, – Марина достала деньги, цепко их пересчитала, – Любаша, твою долю определим потом. – Они быстро собрались, только сейчас стало видно, насколько хороша Марина. Пришлось взять ее под руки с обеих сторон и вывести на улицу. Постояли.

– Все было хорошо, пока ты не пришел, – с пьяной капризностью заявила Марина, покачиваясь и периодически поднимая голову. – У тебя в последние месяцы традиция сложилась, – напомнил ей Женичка, – напиваться со мной. Теперь я не могу уйти, пока не довезу тебя до дому. Пошли на остановку, поймаем какой-нибудь транспорт.

До остановки они дошли благополучно. Подошел троллейбус. – Любаша, ты девочка взрослая. Видишь, проводить тебя некому. – Девушка согласно кивнула головой, помахала рукой от железных створок и укатила. Марина обхватила шею Женички руками и потянулась к его губам. Последовала серия захватывающих дух поцелуев, заставивших вспомнить лучшие дни.

– Почему мы не провожаем Любашу? – она вдруг опомнилась. – Ее нельзя было бросать! Ей это не понравится! – Да что за принцесса с пятого поселка? – возмутился Женичка. – С мужиком она в К. ездить переспать не боится, а на троллейбусе мы не можем ее отправить! Кто бы меня спросил, что мне нравится! – Надо было взять такси! – Да ты посмотри не себя! Тебя ложками можно собирать! Довести бы до кровати скорее!

Доводы подействовали на девушку, они вновь взялись целоваться. Краем глаза Женичка успел заметить проходящее такси, водитель увидел призывной взмах руки. Дилетант не без труда загрузил в «шестерку» девушку, пакеты и сумки. Едучи, они продолжали страстно целоваться, Женичка гладил ее тело.

Наконец, они комом-ломом выгрузились у ее подъезда. – Сломался цветочек, – загоревала Марина, разглядывая гвоздику, – ты его не уберег! – Ты мой цветочек, и ты сломалась. – Ах, так! Ничего не хочу, уходи! – она тряслась всем телом. – Я сама дойду! (Но она не смогла сдвинуться с места, только покачивалась.) – Не хочешь – ничего не будет. Я доведу тебя хоть до двери. Обними меня за шею. Ну, давай, давай, хватит геройствовать.

Не без труда они поднялись на третий этаж. Марина разыскала в сумке ключи и открыла двери. Ввалившись, она прислонилась к шкафу лбом. После нескольких секунд замешательства Дилетант вошел следом. Наконец, она очнулась и, как резиновая кукла, потерявшая воздух, опустилась на пол. – Ничего не хочу, – вновь захныкала она, – уходи-и-и...

 Внезапно она поднялась и, придерживая рот руками, покачиваясь, побежала в свою комнату. Унять рвоту лежа, видимо, не удалось, и через несколько минут он вынесла из туалета мокрую тряпку. Затем снова вышла в прихожую. Помада была частично съедена, но больше размазана.

Лицо ее было в потеках черной туши, оно очень напоминало бабий, едва ли не деревенский тип. И снова Женичка поразился тому, как много значит женственность – а вот она была у Марины все такой же, магнетической. Все остальное не имело значения.

Девушка стояла, покачиваясь, что-то, по мере возможности, взвешивая. – Давай, я уложу тебя, сам посижу рядом, – сотрясаемый дрожью предложил наш герой, – вдруг тебе станет хуже. Марина кивнула головой, и они отправились в ее комнатку. Она действительно легла, но поперек кровати.

Какое-то время Женичка тупо разглядывал это зрелище, затем стал раздевать девушку. Она ему довольно активно помогала. Он насмерть перепугал Пусю, бросая одежду на ее аквариум. Но, когда он приступил к решительным действиям, в ее сознании произошел очередной сбой.

– Нет, не надо! Не сегодня! – она выпрямилась, попыталась подняться. – Хорошо, я ухожу, закрой за мной дверь! Пошли, – он обнял ее за талию, они выбрались в прихожую, – счастья тебе, Мариша. – Она кивнула головой, и закрыла за ним задвижку.

Он стоял, прислонившись головой к косяку, стараясь унять бешеное сердцебиение. За дверью не было слышно никакого движения. Он постоял еще немного и нажал кнопку звонка. Дверь немедленно открылась, за нею, раздетая, прислонившись к косяку, стояла Марина, взгляд ее были вполне осмысленным. – Не мог уйти, – вымолвил Женичка.

Она кивнула головой. Зазвонил телефон. – Это Любаша, – непослушным языком промолвила девушка и, не закрывая дверь, сделала два шага к аппарату. Она стояла к нему спиной, расставив ноги, не делая ни малейшей попытки прикрыться или уйти с трубкой в другую комнату. Женичка вошел в прихожую и притворил за собою дверь. Он постоял несколько секунд.

Она продолжала говорить какие-то монотонные «да» в трубку. Он подошел к ней и начал гладить ее прелестные ягодицы. Затем чуткие руки нашего героя перешли к более решительным действиям, погружаясь в горячую плоть, встречая благодарную реакцию. Это было потрясающее ощущение: вот теперь он был дома.

Трубка была немедленно положена. – Задвинь защелку, – скомандовала Марина. – Она опустилась на четвереньки. Трясущимися руками Женичка расстегнулся и, не раздеваясь, проделал все, что полагалось в таких случаях. Она нежно стонала, оба, они, изголодавшиеся, очень быстро и без сил опустились на ковер.

– Любовь моя, ну почему мы не можем хотя бы изредка принадлежать друг другу? – с мукой выдавил из себя Женичка. – Зачем ты мучаешь меня, не говоря уже о себе? – Ты теперь живешь у нее, – не без злости напомнила Марина (все-таки она не равнодушна к этому!). – Пусть она тебе готовит, стирает. И вообще… – Да нет никакого вообще! И я хотел бы, чтобы это ты обо мне заботилась, – опрометчиво пожелал Женичка.

 Марина надолго задумалась, она потихоньку раскачивалась. – Ты, наверное, думаешь, что я всем и каждому – пожалуйста. – Нет, не думаю, ты не унизишь себя. Если бы я так думал, я бы побрезговал тобой. – (Она снова задумалась.) Ты думаешь, что из моих планов ничего не выйдет, – ревниво выдавила она. – Помилуй, девочка, мне могут не нравиться твои планы, но это совсем другое. Потому, что там нет мне места. – А что ты вообще обо мне думаешь? – Ты моя богиня. Как всегда. – Ну, хорошо пойдем, разберемся с моей одеждой. Мне ведь к десяти на работу. Потом на дачу. Протрезветь бы. – Да и мне на дачу.

Они привели в порядок скомканный костюм, она надела ночную рубашку. Затем, не теряя отрешенного выражения лица, проводила Женичку до дверей. – Только позови, – сказал он. Она кивнула, и дверь захлопнулась за ним. Он постоял, борясь с искушением снова нажать кнопку. Он вышел на улицу, в ее окнах погас свет.

Была половина второго ночи, когда он на такси добрался домой. Ирина не спала, но теперь потрясение, которое держало его, как в корсете, отступило, и он оказался во власти тяжелой алкогольной дозы. Он с трудом держал равновесие и выражался косноязычно – это, как раз, внушало доверие. При этом он сохранил пакет с подарками, из каковых на долю Ирины досталась коробка конфет. Она окончательно заглушила подозрения, на которые «благоверная», в общем, не имела права.

 В душе Женички робким побегом процветала надежда. Но Марина уехала на несколько дней, и он заметался.



Остервенение Женички усилилось, когда он узнал, что Волос получила премию «Спектр». Он поговорил с членами правления: ребята, как мы могли такое допустить? «Ребята» в смущении пожимали плечами: эту премию распределяет сам Чаплыгин. – Кого-то она купила, другие не хотят связываться, – высказался Копурия.

Ну, мне терять нечего, сообразил Женичка. Поддержат его или нет – неважно. Подоспело собрание Объединения по годовому отчету правления. Наш герой попросил дать ему пять минут в конце собрания.

Волос долго распиналась, всячески подчеркивая, что долги союза закрыты. (Не суть важно, что исключительно на деньги арендаторов.) Затем обстоятельно отчитывался председатель ревизионной комиссии. Долго обсуждали возможность новой региональной выставки.

– Дайте слово Малинину, – не выдержал наконец Поярков; другие, заинтригованные не меньше, поддержали его. Волос, явно рассчитывающая на то, что все устанут и разбегутся, была вынуждена уступить. Терзавшийся до сих пор Дилетант встал с холодной головой, отступать было некуда – кроме как встать лицом к лицу с собранием.

– Коллеги, прошу извинить меня. За окном весна, а я с неприятной темой. И, поскольку сегодня «бенефис» председателя, темой моего выступления будет ее деятельность. Наш дружный коллектив – как и любая творческая организация – прибежище самых разных слухов. Многие из них касаются Галины Игнатьевны. Слухов я касаться не хочу, у меня нет достоверных данных. Коснусь того, что известно точно. И всем. С первых дней своей работы наш председатель кует свое благополучие. Все себе, все – в семью. Сделать дочку, художника еще никакого, членом Союза. Тут же сделать ей стипендию – пожалуйста. Можно сделать стипендию и себе. А потом почетное звание заслуженного деятеля искусств края. И все молчат. Казалось бы, можно успокоиться.

Все, как по команде, потупили взор. – Вы хоть помните, как меня проверяли – и в хвост, и в гриву? По каждому пустяку? Хочется спросить тех, кто не давал мне покоя, ребята, ау-у, где вы, мужественные искатели правды? Нет их. Даже сегодня их нет. У меня было правило – сел в кресло, забудь о себе, делай все для людей. Хочу напомнить, что я, будучи председателем, тоже получил почетное звание – заслуженного работника культуры. Хотя я сделал ничуть не меньше, чем любой из присутствующих. Но мне звание дали за педагогическую деятельность, мимо Объединения. И это все, что я поимел. Даже в заграничную командировку ни разу не съездил. Такие мелочи наш председатель вообще не считает, едет при любом удобном и неудобном случае, за себя и за того парня. Такой жизнью она могла быть довольна. Но хочется получить премию нашего края. Опять же все молчат. За что? Предлагается очень туманная формулировка, в которой чуть ли не главное – организаторская деятельность председателя, за которую она получает зарплату. Нужно ведь иметь чувство меры. А еще лучше – совесть. Но нет у человека ни того, ни другого. Тогда она получает себе премию «Спектр». За что?

Стояла гробовая тишина, высокое собрание дружно смотрело в пол. – Мне Чаплыгин дал, так что, мне отказываться? – подала, наконец, голос, пришедшая в чувство Волос. – А почему бы не отказаться? Есть ведь у нас и другие члены союза. А почему бы не быть умеренным в своих желаниях раньше? Скажу свое мнение о работах Волос, тем более, что она как-то упрекнула меня, что я не говорю о ее творчестве. Так вот, на ее уровне у нас работают десять-одиннадцать человек из любой дюжины. Работы ее пустые, рыхлые, писать не о чем. И этот человек без зазрения совести устраивает себе очень приятные вещи. Ведь таким образом «опускаются» наши главные премии. И с кем ни поговоришь, все только руками разводят: ну что делать, вот такой у нас председатель, так уж у него руки устроены, все к себе, загребает, и загребает. Вот снова стипендию себе устроила. У нас что, больше некому помогать? У нас все художники обеспечены настолько хорошо? Почему все это идет мимо правления? Сколько нам еще терпеть подобную кормушку для одного? Неужели еще четыре года? От человека, который избран 18 голосами? …Не думаю, что кто-нибудь сейчас встанет и поддержит меня. Или поддержит ее… Понимаю, что вы, творцы, вряд ли выскажете эти же мысли – даже полностью их разделяя. Ну, а я – критик, изгой. Могу себе позволить.

При общем молчании наш правдолюбец сел на свое место. – Что, я мало делала званий для других? – у Волос это прозвучало почти жалобно. – Для себя вы сделали больше, чем для других, вместе взятых. Вы пользуетесь служебным положением. Даже коррумпированный чиновник устраивается потихоньку. А вы еще и шум устраиваете, хотя даже журналисты ничего у вас не видят. При Советах такого быть не могло.

Новых аргументов у Волос не находилось. Дилетант встал и, минуя потупленные головы «свободных художников», вышел из зала. Ощущение было гадкое, но он утешал себя тем, что никто не сказал ни слова в защиту председателя. Это было уже хорошо.

Круги от его слов расходились еще несколько дней. Но, общаясь с Дилетантом как обычно, «члены» просто боялись затрагивать эту тему.

Было всего лишь два исключения. – Ну, ты у нас герой дня… – сказала Ольга Хуттунен, – наконец-то нашелся человек. Хорошо врезал. Совсем баба оборзела. – Где только ты была, такая против меня храбрая, подумал Женичка…

– Все ты правильно сказал, – одобрил Поляков, – уж чего только не было в нашем Объединении, но такого... Были бы старики в силе, они бы начали кричать. – Заметь, не все приезжие так Север опускают. Ей бы подать в отставку. Но ей все божья роса.



На следующий день Раф вывез родителей на дачу. Накрыли пленкой теплицы, парники, вскопали клубничное «поле». Шел дождь, было прохладно. Мысли его были заняты Мариной. А если, вдруг, чудо… На сколько его хватит? Он ведь сгорит в своем пламени.

И когда Раф засобирался домой, Женичка объявил, что он плохо себя чувствует, что оставаться не может. Малинина, напротив, с подозрительным энтузиазмом объявила, что остается на воскресенье. Казалось, что «копейка» едва ползет. Добравшись до телефона, Женичка, наконец, услышал ее голос. Он был холоден.

– Я хотел бы тебя видеть. – Нет. – В чем я виноват? – Люба обиделась. – Послушай, Марина. Я не прошу благодарности, но если бы я тебя не отвез срочно домой… Ты была абсолютно беспомощна. В таком состоянии, что тебя – если бы не убили, то изнасиловали бы и ограбили. – Ты меня изнасиловал. – Ты так страстно целовалась. Я поверил, что в тебе что-то возродилось. – Тебе показалось. – Ты не была равнодушной. Ты вроде бы даже ревновала, к бывшей. – В моей душе абсолютная пустота. У тебя нет никаких надежд. – Я знаю об этом. Я как всегда виноват. – Этому нет прощения. Забудь, что я тебе говорила. Навсегда. – Как скажешь. Позволь мне говорить иногда, что я... – Мне это не нужно. – Это нужно мне! – (Она задумалась.) Исчезни из моей жизни. – Хорошо. – Я буду тебе мстить. – Мариша, ты напилась потому, что хотела секса. Ты знала, что это будет. Я был наиболее безопасным вариантом. Вспомни, что у тебя сидело в подсознании. – Я буду мстить. – Мне надо отдать твое задание по дизайну. – (Она задумалась.) Хорошо. До вторника. Я позвоню.

Она действительно позвонила во вторник. Голос ее был спокоен и даже радушен. – Ты можешь меня встретить у вокзала? Без десяти шесть. – Конечно. – Я привезу тебе книгу.

– Что ты подумал, когда я сказала, что не прощу тебя? – спросила она, когда они встретились. Женичку трясло: – Я начал вспоминать. Мариша, я же стоял за дверью. Ты могла мне не открывать. Или, по крайней мере, одеться. – Про месть забудь. Спасибо тебе за книгу. Ты так мне помогаешь. Несмотря ни на что. – Пожалуйста, позволь и дальше… Хоть цель будет в жизни. – Что на меня находит? Клинит… И ведь трезвая грозила. – Мариша, миленькая, послушай. Ты не сможешь использовать мужчин иначе, как ложась под них. Ты найдешь немало тех, кто согласен трахнуть тебя под обещания. Ты сможешь идти на такие сделки? Будешь чувствовать себя вывалянной в дегте и перьях… – Не хочу слышать об этом. – …Публично. Ты мало чего добьешься и деградируешь очень скоро. У тебя же физиологические потребности. – Ну почему они существуют? Это такая мука… – Говорят, весь мир вращается на нашей, мужской оси. – Секс, это так прекрасно. Лучше бы я не начинала… Сейчас было бы легче. – Но чем искать самой, жди, когда тебя найдут. А пока используй меня. Это не худший вариант. Ведь выше моей любви ничего нет. – …Ты очень убедителен. Но у тебя опять появится надежда, я этого боюсь. – Я уйду сразу же, как только ты найдешь достойную замену. Я знаю, на что иду, и это меня устраивает. – Но как и где мы будем встречаться? – Вспомним наш самый первый опыт. – …Да, это незабываемо. Но у меня все мысли о реферате, тянуть уже невозможно. – Вместе и напишем. Твои на даче? – Женичка, ты неукротим. Только не у меня.



 Он позвонил ей в воскресенье вечером, после дачи, Ирина мылась ванне. – Мариша, насчет драпировок. Мне важно, чтобы ты думала вместе со мной. И тебе полезно, и я небольшой специалист. Приезжай завтра в школу, в четыре. Я думаю, три часа нам хватит. – Женя, я не приду. – Но почему? Если не хочешь, ничего не будет. Просто поработаем. – …Женя, пойми меня, я себя боюсь. Я не смогу удержаться.

У него уже не было сил удивляться: – Даже приятно это слышать… Хорошо, я напишу сам, как смогу.

В понедельник он поехал в школу, взял «Историю моды» и, разглядывая многочисленные иллюстрации, написал несколько страниц об эволюциях драпировок. Отсутствие их тоже говорило кое о чем. Она прилетела на следующий день, после работы, в неизменной брючной паре, с двумя пакетиками соленой соломки (бедновато что-то для самостоятельной девушки). Он угостил ее чаем. Они сидели за столом, рядом.

– Спасибо, Женя… Ты по-прежнему обо мне заботишься. Я такая голодная, все в бегах… Какой вкусный мармелад, в шоколаде… и печенье. Ешь палочки. – Да мне не хочется. – Ну, как твоя «бывшая»? Что она тебе говорит? – Да так, ничего нового. ...Ах, да. Я ее спросил, почему она после своих любовников – которые ей нравились как мужчины – приняла меня. – Да-да, интересно. – Ну, она рассказала кое-какие эпизоды. Действительно, к новому человеку трудно привыкнуть. Но, для нее важнее всего оказалось то, что я был у нее первый мужчина.

Марина иронически улыбнулась: – Подумаешь, первый… – (Его передернуло, но он взял себя в руки и захрустел соломкой.) Ну, ладно, смотри, что я написал. – Она внимательно, искоса, посмотрела на него: – А почему ты не набрал текст на компьютере?

Его снова передернуло: – Марина, я, конечно, много знаю, но не все. Во-первых, я не знаю кроя, может быть, что-то в нем кроется, извини за каламбур. Во-вторых, прежде, чем набирать, надо что-то от руки набросать хотя бы. Показать тебе, посоветоваться. – Ну, ладно, прочти, чтоб глаза не ломать.

Водя пальцем по бумаге, показывая трудно разбираемые слова, вставки, он стал читать текст. Голос его вибрировал. – Женя, пожалуйста, бумага так скрипит. – Господи, я и не знал, что это тоже тебя раздражает. (Он взял себя в руки, дочитал, и снова захрустел палочками.) – Пожалуйста, не хрусти.

Она сидела задумавшись, потом как-то по-новому вгляделась в его лицо. – Женя, я полный Пномпень, никогда бы так не смогла. А ты гений. На одних картинках такое сочинил. – Спасибо, Мариша. Я же обещал, и стараюсь делать это хорошо.

Она продолжала смотреть на него, и он стал гладить ее лицо, потом руки, грудь, ноги. В ее лице отразилась борьба желаний. Она попыталась подняться: – Не трогай меня, пожалуйста… Я безумно устала. Я почти не сплю. – Ну почему учеба достается тебе с таким трудом? Бросай издательство, пора. – Твой компьютер, твой класс навевает сон… – Спасибо. Ты как всегда… – Я лягу на диван. Ты иди домой, я посплю до утра. – (Он придерживал ее за плечи.) Мариша, нельзя, я тебе говорил. – Ты сильнее меня… смотри-ка, не встать… странно…. Ну пусти.

Он убрал руки, они тряслись, он снова стал хрустеть палочками. – Как ты шумно ешь. Как жена тебя выдерживает. – …Да, я такой, чавкающий гений!!! – заорал Дилетант. – Как ты меня выдерживала?! Ты это хочешь сказать? Какой подвиг ты совершила?! – Женя, Женя, ну что ты… Я папе делаю замечания… – Мне безразлично, кому и когда ты замечаешь! Ты мне их делаешь, сейчас! (Она сидела бледная.) Ты благодарность мне таким способом выносишь?! За работу?! Гадостями?! Подумаешь, первый мужчина! Был и отбыл? И это после твоих клятв, что навсегда…?! Зараза!

Она сидела и тихо плакала. Шло время, он изредка гладил ее по голове. – Ты хотела, наверное, предупредить мои нежности… Ну так проще надо было… Сказать и все.

Она молчала. – Спасибо, – наконец прошелестел ее голос, – мне надо идти. – Мариша, кажется, я уже и не рыба… Остался один тигр… Я не удержался, извини. – Ты меня обозвал… (Она горестно качала головой.) До сих пор никто не позволял… – Прости, девочка. Мне было очень больно, ты поняла почему… Это и не ругательство. Ты же иногда материлась в моем присутствии? – Но не на тебя же. (Она вытирала щеки.) – И я не на тебя. Понимаю, ты не высыпаешься, грузишь себя до предела. И ломаешься. Сколько из-за этого мы потеряли. Дело твое, но ты должна наконец научиться выбирать слова. Как ты будешь делать карьеру, если постоянно что-то ляпаешь? – Я больше не хочу здесь оставаться... – Надо доводить дело до конца. Пойдем, я сделаю тебе ксерокопии с иллюстраций.

Рациональное начало перевесило, Марина безвольно подчинилась. Они обосновались у аппарата. Она сидела на табурете, опустив голову на колени и закрыв лицо волосами. Время от времени она повторяла: – Хватит, Женя, достаточно. – Сейчас, заканчиваю, – отвечал он, лихорадочно меняя страницы.

Они оделись и вышли, дружно шли молча. Она простилась с ним кивком головы. На следующий день он снова позвонил, просил прощения и сказал, что все-таки сделал задание по дизайну, вчерне. Нужно? – Взялся помогать, так помогай, – жестко сказала она.

Он проглотил это. Они встретились у вокзала, она была в черном костюме, как в трауре. – Мариша, ради всего святого, что между нами было… Извини меня, пожалуйста. Я ругался на себя. За то, что надеялся. За то, что не мог удержать руки. Я как будто требовал платы натурой за выполненную работу. Ты знаешь, что это противно моему характеру. Хочешь, тут на колени стану? – Ладно, все в порядке. – Я все время забываю о твоей сложной психической конструкции. …Но согласись, что ты тоже была не права, говорила гадости. Давай попробуем забыть… Сейчас тебе надо сдать сессию сдать, разбираться будем потом.

Она слушала, склонив голову, затем подняла ее, в лице читалось что-то от пережитого, и какое-то подобие улыбки. Она кивнула головой.

– Посмотри, что я сделал. Если ты рисуешь головку попугая в ракурсе, геометрично, то и все остальное надо рисовать так же. А вот это орнаментальная разработка фактур. Она, вроде, и свободная. Но лучше, когда в таком хаосе есть своя система. Видишь, я использую однотипные линии переменной кривизны. Они пересекаются с радиальными прямыми. Внешне случайно, а на самом деле… Заливки можно делать в любом порядке, все равно будет чувствоваться «несущая структура». А вот здесь используются зубчатые линии, я шел от твоего мотива. Это надо найти в розово-зеленом колорите. Никакой это не дизайн, а прикладуха, путают твои преподы, но пусть будет.

Теперь она смотрела во все глаза: – Хорошо вроде получилось. Насколько все мои потуги выглядят наивными. Покажу на кафедре, пусть оценит. Реферат я распечатала. Солидно получается. Так и сессию сдам. – Ты, главное, выспись. Надо было отпуск взять на работе, героиня труда.

Появился повод звонить ей постоянно. Наконец она сообщила: – Курсовая – «пять»! Реферат – «пять»! Дизайн – «пять»! – Поздравляю, миленькая. – Женя! Без тебя бы я погибла бы. – Просто бросила бы учебу. Потому и навязывал свою помощь. – …Спасибо. Не могу поверить, все сессия на «отлично»! Повышенная (стипендия) в кармане!



Он радовался, но понимал, что теперь потребность в нем резко ослабнет. Так и получилось. Тем более, что оба, время от времени, уезжали на дачу. Он уставал – наверное, больше от того, что она была далеко. Иногда он приходил в школу поздно. В ответ на его излияния она подолгу молчала.

– Я научилась обходиться без разговоров с тобой, Женя, – сказала она, наконец, – я отвыкла от тебя. – Но я тебя люблю, Мариша. По-прежнему. – Я тебе звоню, а тебя нет. – Ты не захотела владеть мной полностью. – ... – Я нужен, когда тебя прижимает? …А мне всегда надо тебя видеть. – …Я недостойна твоей любви, Женя. – Что ты хочешь сказать? У тебя другой? – Знакомства разные, не больше… Ты думаешь только у тебя есть проблемы? – Нет. Но когда уходит любимая, рушится вселенная. С этим масштабом трудно сравниться. Я могу помочь тебе, как раньше? – Нет, я не хочу об этом говорить. – Когда я тебя увижу, Мариша? – Не знаю… Мы должны были расстаться. Мы оба знали это, ты и я. – Но я говорил об этом, а ты меня обманывала, выходит? – Так надо. У нас нет будущего. Ты же сильный, Женя. – Во многом, если это не касается тебя… а ты бьешь меня моими же словами. Хорошо, Марина. Это все.

Оказалось не все. Она позвонила снова: – Женя, как ты? – Спасибо, плохо. Как твои проблемы? – Да есть одна… – Что случилось? – …Понимаешь, снова судороги в ногах. – То есть как снова? Ты мне не говорила. – Да с детства тянется. При тебе два года их не было, а теперь возникли. – Конечно, без моего массажа, что еще ожидать. Остается возобновить, хоть сегодня. – Хорошо бы… я подумаю. Как пишется? – Сижу, колочу по клавиатуре, что будет, не знаю. – Ты меня так, наверное, изобразил… Дашь прочесть? – Пока все первые годы, пишу о нашем трудном счастье. Не столько работа, сколько слезы… Перечитываю твои письма, мои стихи, свой текст, не могу двигаться дальше. Приходи, читай. – Сделай, пожалуйста, распечатку. – Ближе к осени, не раньше. – Как «бывшая»? – Как обычно. – Поклонницы одолевают? Замену мне нашел? – Ты незаменима. Они ждут, а я разговор даже не могу завязать.

Он обманывал себя. Он пытался разглядеть ее в других, встречных девушках, приходивших к нему ученицах. Но сил на эти подвиги никаких не было.



Тем более, что дел было невпроворот. Позвонила Габасова, и, как будто не было двух лет размолвки, предложила участвовать в «Лицах столицы». Оказалось, что альбом больше, чем наполовину был отдан «государственным деятелям». История повторялась – их писания были путанными. Но они платили (не свои, конечно) деньги. Габасова наняла журналиста, полагая, что уж он-то лучше Дилетанта справится с проблемой. Но тот никуда не торопился, потихоньку собирал вырезки и выписки. Скорее, не знал, как редактировать, а в других случаях не мог сочинить его, начальства, кредо. Проект летел под откос.

(Послать бы ее к черту, но деньги были нужны. Малинина продолжала свой перманентный ремонт. Нужно было устанавливать электробойлер, менять проводку, сантехнику, двери, клеить обои, потолки. Не успев остыть после хлопот в новой своей квартире, он, еле сдерживая себя, подбирал керамическую плитку для ванной, устанавливал в кухне вытяжку. При этом Ирине часто не нравилось, что делали приглашенные специалисты, после них приходилось переделывать. Надо отдать ей должное, теперь она была терпелива и не пыталась командовать.)

 – Какие черновики, – удивился наш поденщик предложению Габасовой, – кто их будет потом набирать? Будем спасать идею, но за хорошие деньги. – Найду, найду, – заверила она. Он сел за компьютер и погнал текст, правя его на ходу, нередко сочиняя заново. По мере того, как ему подносили новые материалы, файл пополнялся. За неделю удалось набрать основную часть книги, Габасова воспряла духом.

«Лица…» вскоре запустили в производство. Именно в «Викинге», как предлагал Женичка. Это давало ему возможность бывать в тесных помещениях издательства, он мог видеть Марину, пошептаться с нею, вызывая ревность Фариды. Любимая держалась не без доверительности.

– Еду по студенческой турпутевке в Крым, на две недели, с Любашей, – с радостью сообщила она. – Я рад за тебя. – Я так устала. Увижу совершенно незнакомые места. – Маловато времени, недели три бы. Прости меня, я снова о своем… пожалуйста, Марина, веди себя там прилично. – Ты тоже. Пиши роман, приеду, буду читать. – Я буду тебя ждать. Нет, правда. В отпуске почти все отрываются. Вроде как обязанность такая. – Я не такая, ты знаешь. А ты как с отпуском? Как «бывшая»? – Куда мне ехать. Я каждый месяц почти три тысячи плачу по долгам. Не говоря уже о продолжающемся ремонте. – Так пусть сын платит. – Он заплатит… – Ну как ты, не нашел кого-нибудь? – Не хочу искать. И незачем. Ходят, сами предлагаются. – И кто? (В голосе ее послышалась почти ревность.) – Например, бывшая выпускница, высокая блондинка с темными глазами. – Ну и утешился бы. – Не хочу, чтобы говорили: вот, не успел расстаться с Мариной, завел себе другую. Это было бы обидно для тебя. – …Спасибо, Женя, – сказала она с признательностью и прибавила: – Приеду, буду готовиться к свадьбе брата. – Когда-то я думал о нашей свадьбе. Как я ее переживу… Грустно. Ну, счастливого пути.

Две недели ему снились кошмары.

Он ходил в издателство, вычитывал текст. – Обложка! – вдруг возопила Габасова. – Кто рисует? – испугался Женичка. – Забыла! – она была в панике, по лицу потекли слезы.

Плюнув, за полчаса Дилетант вместе с программистом смонтировал обложку. Габасова не могла поверить своему счастью: – Запишу тебя художественным редактором.

Он пришел встречать поезд Марины из Крыма; на перроне стояли ее мать, отец, брат. Брат сделал вид, что не узнал его, пришлось ретироваться.

Но она позвонила через час: – Женичка, привет! – С приездом, Мариша. Как отдохнула? – Здорово! Каждый день на автобусах. Столько видела! «Ласточкино гнездо», Гурзуф, Массандру… – Знаю, знаю я этот набор. Вина дегустировала? – А как же! Все захмелели, а я хоть бы что! – Наша школа. А так много пила? – Нормально… Особенно последние два дня. Есть что вспомнить. – Парней много было в компании? Местные? – И местные, и свои. – И никто не воспользовался твоим состоянием? – Ты же знаешь, парни для меня не существуют. И, потом, я сильная. Ну, могу и уговорить, чтоб не лезли. – Динамо, значит, крутила. Хорошо, что уехала, а то бы… – Для тебя это важно? – Ну, Мариша… На сколько процентов ты перевыполняешь план меня не интересует. – Я же не спрашиваю тебя… – Спрашиваешь. – Это о «бывшей»? Это я так, для понта. Надо о чем-то говорить. – Ты сама воспитанность. Как всегда, найдешь сказать что-нибудь приятное. Ищи такого же собеседника. – Пока.

Ну что с нее взять. Сколько раз говорил он себе – больная она и потихоньку прогрессирует.

Лето было неровное. Либо стояла крутая жара, либо начинали лить дожди, и все мерзли. Он не звонил Марине двенадцать дней, топил мысли о ней, судорожно гоня текст, расколачивая клавиатуру. Сначала было очень тяжело, потом пришло даже какое-то успокоение. Позвонила она.

 – Женя, ты что пропал, почему не звонишь? (В ее голосе слышалась тревога.) – Могу вернуть тебе этот вопрос. – Я думала, ты заболел, или на даче. – Это было легко проверить. Я все время сижу за компьютером. – Ты обиделся? – Какой толк на тебя обижаться? Как у тебя дела? – Да ничего особенного. Народ в отпусках, приходится подменять. Я за секретаршу, все время на месте. – Ну вот, я думал ты все по заказчикам бегаешь. Новые знакомые отвлекали? – Да нет… – Как твои проблемы? Ты не хочешь мне рассказать о них? – Нет. – Слушай, я пишу, прикидываю. Я пережил столько скандалов, твой уход. Сколько потом еще было… Ты сама сказала, что жива потому, что разговариваешь со мной – хотя мне самому впору было вешаться. Пережил твою крымскую поездку. И люблю тебя, как прежде. Никогда бы не поверил, что такое может быть. Ну скажи хоть что-нибудь. Раз позвонила.

Они молчали несколько минут. – Меня тоже надо спасать, ты знаешь, почему. А ты то гадости говоришь, то молчишь. Это не по-человечески!! Я этого не заслужил!!

Она молчала. – Не хочу отнимать у тебя время, Марина. Ты на работе. – …Нет пока заказчиков. – Ну что значит твое молчание?! – …Ничего не значит. – Ну так пока. – …Нет

Вариации на эту тему продолжались почти каждый день. Можно было только поражаться стойкости Женички и тупому упорству девушки. Наконец она не выдержала: – Ты – наркотик. И не могу, и не хочу... – Мама тебя учила – рвать сразу, пусть больно, но до конца. Чтобы ни малейшей надежды. Что же ты? Пытка получается. Только привыкну, ан нужен. Даже в каникулы. Зачем? – … – Женя, ты гений, тебе легко это делать. А я не умею. – Легко, мать-перемать!! Выбирай, где учиться, в бога и в душу!! Найди слова!! Я же показываю, как это делается! – …Женя, потерпи. У брата скоро свадьба. Так рада за него. Девичник Оля собирает. Напьюсь… – Мариша, умоляю, не наделай глупостей. – Я подумаю. И, пожалуйста, найди мне изображение Фемиды.

…Вечером наш стоик, как обычно, сидел с книгой в руках, наблюдая краем глаза то, что показывает телевизор. В час ночи раздался звонок телефона. В трубке была слышна музыка, девичий смех. Марина молчала. И он говорить не мог – Ирина лежала в соседней комнате, она хорошо слышала каждое слово. Женичка несколько раз повторил «Алло», музыка усилилась. Через минуту трубку положили.

– Ну что, призналась она тебе в любви? – донесся из спальни голос Ирины. – Поклялась в верности? – Нет, к сожалению. Осталась неузнанной. – Я ей еще скажу, стерве… Я ей устрою. Дрянь. Натворила дел… Не может успокоиться. – Ты тоже успокойся, у тебя дел не меньше. У тебя нет никаких прав поучать меня. – Я живой человек! У меня любовники появились, когда ты сказал, что не вернешься никогда! – Да какая разница, когда! – О чем ты думал?! Неужели ты надеялся?! – При чем тут логика?! Если ты любишь, то должна понять меня! – Ну врезался, до упора! – Чем несбыточнее мечта, тем больше надежда. – Посмотри на себя! – А ты на себя! Сколько раз можно об одном и том же?.. Неужели ты думаешь, что, обзывая ее, ты делаешь лучше? Пойми, я был счастлив столько лет. И что бы она не натворила, я никогда не смогу забыть этого.

Марина позвонила через день: – Ты понял, что это я звонила? – Ну конечно. Спасибо, миленькая. Я так понял, что тебе все-таки меня не хватало. – … – Ну как все прошло? Ты вела себя примерно? – Успокойся. – По твоему тону я чувствую что-то неладное. – … – Говори, говори. – …Проблемы. – Какие еще?! – …Тебе не понравится, но хочу тебя спросить. Ты к гадалке ходил? – Это еще зачем? – … – Будущее, предсказанное ею, меня не интересует. А-а… ты думаешь, что мне предсказали, что я буду с тобой. Поэтому так настырен в признаниях? – Нет. – Так к чему этот разговор? – … – Мариша, мне не нравится твой голос. Даже если бы я не знал тебя, понял, что дело неладно. – Мне бывает очень плохо. – Что именно? – …Ты помнишь мой припадок в октябре? Теперь стоит мне поволноваться, и у меня начинаются эти дела. После девичника мы с мальчишником поехали в лес, жгли костер. – Так что?! – Там парни по пьяни подрались. И у меня истерика, судороги, слезы ручьем… Не могу остановиться. Хорошо хоть мужики перепугались, кинулись ко мне, а я слова сказать не могу. – Не хотел быть пророком, так получается. – Что ты имеешь в виду? – Я говорил, что тебе без меня будет плохо. – И что?! – Я защищал тебя от большой психической травмы. Твои родители это не учли. – … – Я бы тебя вылечил, Мариша. – Как? – Лаской, внушением, заботой. – …Да, ты бы смог. – Постой, постой, я только сообразил… Ты считаешь, что я мог пойти к гадалке, чтобы сделать тебе плохо?! – …

Он был как громом поражен и долго молчал. – Да, ты нередко считала, что я могу поступать как подонок. (Теперь надолго замолчала она.) Это у тебя такие своеобразные представления о порядочности человека, которому ты отдала столько лет. Хочу посмотреть тебе в глаза. Ты во сколько заканчиваешь работу? – В шесть. – Я подойду, принесу Фемиду.

Она, однако, ускользнула от разговора, быстро объяснив, что у них запарка со срочным заказом. Выглядела она плохо – глаза торчали на лице, бледность проступала сквозь загар. Он даже испугался: – Хорошо, хорошо, Марина, в другой раз.

 Ему было очень плохо. На следующий день позвонила она: – Женя, извини. Я действительно не могла уйти. (Он молчал.) Прости. – Я думал, ты будешь извиняться за гадалку… Как оглоблей по макушке. Всю ночь просыпался. Как ты только можешь. – Прости, пожалуйста. – Я столько лет ждал, думал сюрпризы у тебя, наконец, кончатся. Но ты неистощима. – Женичка, мне очень нехорошо…. – Даже с твоими психическими и психологическими сложностями это невыносимо. Сплошной Достоевский. Как ты могла… по каким меркам ты меня судишь… – Женя… – Не в первый раз получается так, что я тебе несу зло. – Ну, прости… – Прощаю тебя, ты действительно выглядишь очень плохо. – Неужели? Тебе не понравилось мое платье? – Оно-то как раз трагическое, черное с красным. Но в первую очередь должна нравиться женщина. – Ладно. Сейчас уже получше. Спасибо тебе за Фемиду. – Ты попросила, я сделал. Пока тебе некому помогать, это буду делать я. – Спасибо, Женичка. Говори со мной. Мне очень нужно слышать твой голос… Как «бывшая»?

Он оторопел, сделал паузу. Ну что ее поучать... – Жаль ее. Она тут интересовалась, есть ли у меня сексуальные потребности. – А ты? – Говорю: конечно есть. – А она? – Если хочешь… Только скажи, что любишь. – А ты? – Как ты себе это представляешь? Это не делается по заказу. Я столько лет жил с другой женщиной, был счастлив. Куда это выкинуть? Как я могу врать? – А она? – Говорит: ну, соври. Не могу. Я тебя люблю, Марина… – Как ты только не устаешь?..



– Опять не звонишь, десять дней. Обижаешься… Тебе не кажется, что я поступила хорошо, освободив тебя от бесконечных моих проблем, от всяких закидонов? Ты, творец, нуждаешься в спокойной жизни. А не в моем сумасбродстве, диких планах. – Эта мысль приходила мне в голову. – Вот, мне то в Москву хочется, теперь в Севастополь. Климат подходящий для моего горла… – Ну да, бравые и галантные моряки, все в белом. Облегчение я, скорее, вижу в другом. – В чем? – Ты еще будешь сравнивать. И каждый раз в мою пользу.

Она заговорила с ним сухо, и на вопрос о том, куда она идет сегодня и с кем, попросила Дилетанта не трогать ее личную жизнь. Он пожелал ей счастья в этой самой жизни и повесил трубку с намерением не звонить ей больше. Было бы легче, если бы он жил, как и раньше, «напряженной светской жизнью». Если бы мог заставить себя.

– Е. С., сходите в музей, на презентацию альбома, – как будто услышав его пожелания, попросил Чернодуб, – у меня дел невпроворот. – Пивохлеб (депутат Госдумы от края) сотоварищи? – Ну да. – Чистый избирательский пиар. Причем начали задолго до срока. И деньги используются по хитрому каналу. – Меня сватать будут в компашку, а вам легче отказаться.

Большой зал музея был забит до отказа. Оговорившись, что это замечательное собрание не является предвыборным мероприятием, депутат долго распространялась о том, как она заботится о земляках, северянах вообще, какие законопроекты она поддержала, какие подготовила сама. Затем повествовала о сборе денежных средств на книгу, о несознательности многих своих коллег, о трудностях поиска и отбора материалов, о сложной жизни художников (которым теперь-то будет намного легче)…

Тяжелый том большого формата был подготовлен неким Союзом деятелей культуры России (в пандан Михалкову?). Глянцево-мелованные страницы открывались портретом и обращением председателя этого союза Набатова, затем портретами и текстами Пивохлеб и некоего Райкова, настроенных по отношению к граду и миру крайне доброжелательно. Одетый в роскошный, с золотым тиснением, переплет, альбом снова должен был решить не решаемую в принципе задачу – представить художников северных, сибирских и дальневосточных регионов, пять шестых территории страны.

Никакой более или менее логичной, целостной картины не было, получалась каша. На каждой странице указывалось, что художника Х «представляет» региональный чиновник и/или депутат У. Под это требовались широкие поля, репродукции – нередко малоубедительные – здесь оказывались даже не главными. Выбор художника, его работ никак не мотивировался. Давалась краткая биографическая справка о художнике, его телефон, адрес.

Очень большие деньги тратились, конечно, не столько на искусство, сколько на «политику», с очень низким, «паровозным» для культуры КПД. И когда Пивохлеб заверила, что выпуск альбомов она надеется продолжить, Дилетант понял, что он будет голосовать против нее. Впрочем, Женичка безропотно получил из рук депутата два тома, к ним еще и альбом, посвященный местному музею; он кланялся и благодарил, благодарил и кланялся. Суетилась пресса.

Перешли, наконец, в фойе, где был накрыт фуршет. Женичка пожал руку Савелову, вооружился фужером с вином и тарелкой с закуской (тут пиаровская акция не подлежала критике). – Ты будешь смеяться, Саша, но я возвращаюсь к работе над статьей о современном зодчестве края. Первому варианту аккурат двадцать лет. Давай отметим. – Вот это выдержка. Позвоните, я покатаю вас по самым интересным объектам.

Вино лилось, почти не оставляя вкусовых ощущений, не влияя на сумеречное настроение Дилетанта. – Ну и показуха, – заметил Саша, взвешивая на руке тяжеленные тома, – неужели она дает отдачу? – В плечо, – оптимистическую мысль Женичка выразил с обычным своим убитым видом.

Его настроение не осталось незамеченным. Сначала подошла Волос. Удивительно, но она как будто не помнила выволочки, которую ей устроил Женичка: – Е. С., ну что это вы такой холодный, жестокий, никого не замечаете? – Только личное. Любимая девушка ушла. – От вас? Да вернется она, никуда не денется! Если только нормальная!

Женичка только сверкнул глазами. Пришлось чокнуться с председателем, затем с Тамарой Яффа: – Женя, все читаю твою «Сумму…». – А я все на тебя поглядываю. Когда же ты скажешь свое мнение. – Чтение не для женского ума. Но серьезное, узнаю знакомого. – Ты бы своей очаровательной внучке дала посмотреть. Будущему художнику не помешает. – Да и настоящему тоже.

– Ну, как вам альбом, Е. С.? – подошла высокая брюнетка Борунова, новый министр культуры. – Альбом без искусствоведа – деньги на ветер, – перефразировал известную поговорку наш герой. – Я подскажу Маниловой (директору музея). – Уж она могла бы со своими научными сотрудниками что-то подготовить. А так – чистый пиар, Ольга Анатольевна. – Что это вы, Е. С., совсем непразднично настроены, – заметила министр. – Денег жаль, честно говоря. Нам бы их, вместе с вами.

Женичка, со значением глядя на чиновника, поднес ей фужер с вином, тарелку с закуской. Она спохватилась, вспомнив, что у нее уже четыре месяца лежит просьба нашего героя о гонораре за последнюю книжку: – Давайте я попробую поднять вам настроение, порадуйтесь за меня. Знаете, я так неудачно поцарапала свою «ауди», перекрашивать – уже не тот вид. В общем, я попросила ребят, чтобы они ее продали получше, а сама купила минивэн, «Мицубиси». (Мне бы твои проблемы, отстегнула бы тысяч десять, с тоской пошевелил извилинами Женичка.) Чудо-машинка. Бортовой компьютер с курсоуказателем, датчики дождя с автоматическим приводом на дворники, четыре подушки безопасности, салон – чистая кожа, кузов – металлик…

Сияя улыбкой, она распространялась на эту тему еще минут пять. Оставалось только выразить пожелание покататься на чуде. – Ольга Анатольевна, – с нейтральным выражением лица промолвил Дилетант, – вы посмотрите хорошенько документацию. – А что такое? – она даже встревожилась. – Там где-то у вас должна быть тридцатипятимиллиметровая пушка. Авиционная.

Г-жа министр смеялась несколько минут, ей активно помогал Савелов. – Хотела развеселить вас, а сама за ваш счет… А у вас какая машина? – А я счастливый человек. Мне эта головная боль не нужна. У сыновей есть, подвозят когда надо, – совершенно честно ответил Женичка. – Ольга Анатольевна, – вмешалась Манилова, – что это вас мужчины оккупировали, остальных обижаете, выпейте, закусите с нами. – Да-да, конечно.

Жеманясь, подвалил Прокофьев: – Надо бы нам, Е. С., подумать о совместном проекте… – промолвил он, чокаясь. – Может быть, сейчас что-нибудь и сообразим? – К сожалению, у меня запланирован разговор с юными коллегами. Искусствоведы обижаются, редко бываю, – с пьяноватой ухмылкой заявил Дилетант, переходя к двум научным сотрудницам с новым фужером. Было известно, что старые кадры (они кучковались в сторонке) музея третируют молодежь.

– Ну что, девочки, когда вольетесь в стройные критические ряды, представленные мною одним? Вы же знаете, нужна молодая смена. К тому же я далеко не так строен, как хотелось бы. – Ой, надо завоевать авторитет, – молвила полненькая, уютная Лариса, сидевшая на презентации с Женичкой, – потом уже… – Да вы сами справляетесь, – вступила знойная брюнетка Эля. – Спасибо, конечно, но вы заметили, что теперь я почти не пишу в газеты. Надоело. Вот вы мне очень нужны… Я хотел сказать – ваша поддержка. – Первая редакция мне нравилась больше, – призналась Лариса. – И она имеет право на жизнь. Трудности чисто технические. – Нет времени? – И это тоже. Но, главное, боюсь, что вас съедят старшие товарищи. Небось со скрежетом поминают меня. – Не без того. – Ну как же, они такие авторитеты, а тут приходит, совсем не научный, совсем не сотрудник, и говорит что-то наоборот. – Резкий вы больно.– Люди мы простые, тонкостям не обучены. Груб я, неотесан. Вижу фуфло – так и говорю. Искусство – дело мужское, и заниматься им надо соответственно. – Вы действительно против женщин в музее? – ужаснулась Эля. – «Холст, масло», они смотрят как гобеленчик на стенке. Я против вот таких. И таких же женственных ваших мужиков. Подметали подряд все...

Что я несу? Завтра же передадут, если не сегодня. Только Манилова смягчилась, поняла, что иначе госпремии мужу не видать. А-а, когда-то сказать надо… Напился-таки, надо бы остановиться… пронеслось в голове нашего Ювенала. А, к черту.

– Ну, ладно, берете туфту, так хоть молчите. Нет, комплименты сыплют без разбора. Художник будет слушать не Малинина, а Иванову, которая его утешит и объяснит, что критик – бяка. – Нам уже страшно, Е. С., такую ответственность возлагаете. – И скольких они таким образом испортили? Слово – это дело, это чья-то биография. В конечном счете – судьба местной школы. В какой-то степени и российской. – А сколько художников напивались после ваших слов, вы не считали? – Они и без моих слов... Они должны быть всегда готовы, когда ругают… И радуйся. Значит, есть о чем говорить, заметили, есть надежда. А если он после этого ищет утешения в вине, то он – не профессионал. – И все-таки, Е. С., музею многое навязывали. – Это как себя поставить. Брали бы пример с А., там художники дарят музею свои вещи. Попасть в фонды – большая честь. Вот где собирательская, с коллекционерами работа была поставлена, из столиц не вылезали, деньги находили. – Так вы бы раньше сказали. – Говорил. И не только я. Комиссии приезжали. На коллегии министерства докладывали. Все, как с гуся у бабуси. – А вот, Е. С., извините, ваш стиль часть ругают. – Хватаюсь за разные жанры. Ваши, скажем, газетную статью освоили, а проблемное что-то, в журнал – большая редкость. Отказываются даже паспорта на памятники писать, не знают, как это делается. Все мне спихивают, а я за все берусь. Сейчас для энциклопедии уйму статей скинул. Чуть ли не каждый раз жанр, материал незнакомый, новая специфика, проблемы. Даю редакторам основания… Я сам стиль отшлифую. Только за него цепляются, потому что по сути не могут спорить. Не зря же в издательстве мои монографии ценились. Худо, когда язык правильный, а мысль, если она есть, уже кем-то где-то переварена. – Столько сложностей, Е. С. Не-е, мы экскурсоводы… – Так все равно людям надо помочь оценить вещь. Они ждут, все воспринимают, у меня группа была в Выставочном зале, проверено... – Ну, давайте все, до конца… – Плохо, когда в ноздри местным гениям заглядывают. А помните, как Чекасов на обсуждении выставки меня благодарил. Я его десятилетиями полощу, а он?.. При вас, публично. – Да, это было что-то. – О! Момент, истины. Так что я прав, а старшее поколение музейщиков защищается, как может. Вот и вся теория. Пьян я, иначе не сказал бы… Да и ожесточился, как никогда. Это очень личное. Не имея на это права. – Можем мы вам помочь? – Ну что вы, девочки. Вам же здесь работать. – Приходите к нам чаще.



Он как будто успокоился. Отношения с Ириной стали несколько лучше, иногда он находил для нее ласковое слово. И все равно, она оставалась для него чужой. Он искал в школе спасения, он надеялся, что Марина позвонит, ей не надо будет его искать. Так и происходило.

– Женя, ты как? – Я хожу очень медленно. – Почему?! – Боюсь расплескать боль… Она затопит все вокруг. – Ну почему ты не звонишь? – Привыкаю постепенно, как и ты. Пытаюсь обойтись. – В последний раз я разговаривала с тобой нормально. – Нет, сухо. Я все твои тембры знаю. И я понимаю, когда у тебя начинается неприкасаемая личная жизнь. – Женя, наши с тобой отношения – вот это неприкасаемое. – А я не могу отделить одно от другого. Счастливая, ты вырвала меня из сердца и выкинула. Сумела. – Нет! – выкрикнула она с силой.

Он даже испугался. И обрадовался. Настолько, что не решился ее далее расспрашивать. Не удержался, рассказал о коллизии с Прокофьевым. – Зачем ты это мне рассказываешь, – недоуменно спросила она, – уж не хочешь ли сменить ориентацию? – Скажешь, тоже. В порядке обмена информацией. Сам удивлен, чему обязан… А, вот почему. Они же чуткие, гомики. Видит, что я не могу смотреть на девушек, женщин. Похоже? – Наверное. – Он же не знает, что я могу смотреть на женщину, но только на одну. – Женя, Женя… – Он не знает, что я могу желать только одну. – Спасибо, Женичка. – Он не знает, что она всегда со мной. Чтобы я не говорил. – А ты со мной, – тепло и задумчиво сказала она.

Пришел первый день сентября. Собрались преподаватели. Все соскучились друг по другу, быстро сообразили стол. Хорошо сидели, перебрасываясь шутками, делясь летними впечатлениями. Появились первые, самые прилежные ученики.

Вскоре позвонила она. – Женя, я в панике. Нам столько наговорили про курсовую, диплом. Настращали, я уже не знаю, где найти себе место. – Да ну, нашли чем пугать. Вуз, как трамвай – взяла билет – довезут. – Нет, правда, можно сыпануться. – Курсовая о чем? – Керамика. Прикладное искусство, структура, художественная промышленность и еще черт знает что. – Мариша, ты забыла, у тебя дома лежит «Сумма творчества» некоего Малинина. Там есть глава о прикладном. И есть еще рукопись по композиции, с главой о керамике. – Правда? – Прости, я надеялся, что у тебя память лучше. Можно будет перекатать соответствующие разделы. Правда, там есть мое ноу-хау, надо подумать как его защитить. А так, приходи с дискетой, нет проблем. – И как я должна тебя отблагодарить? – Мариша, о чем ты? Я помогаю при одном маленьком условии, ты знаешь. Твой новый мужчина должен уметь делать то же, что и я. – Ты упомянул некоего Малинина. Это который? – Ну, такой немолодой брюнет, очень озабоченный. – И чем это он озабочен? – Не знает, что делать со своей любовью.

Он и в самом деле не знал. Если ей помогать… Теперь он не сможет даже просто поцеловать ее. Это будет выглядеть, как оплата его работы. Натурой. Он снова поймал себя на мысли, что ему она «по частям», «ворованная» не нужна.

– Ты меня не устаешь удивлять. – Мариша, я хотел, по крайней мере, довести тебя до диплома. Я как предвидел, что тебе это понадобится, написал книгу. – Ты столько для меня сделал, мой учитель… – Спасибо. И еще сделаю. Я для этого был создан (голос его едва не сорвался). – Как хорошо, что ты есть, ты всегда вселяешь в меня уверенность.

– Е. С., у нас урок будет? – в класс пришел белобрысый первоклашка, отличавшийся особенной активностью на уроках. – Почему нет? По расписанию, – успокоил его наставник. – А то мы боимся. Не успеваем нарисовать, вдруг заставят работать. – Приходите вовремя, обязательно.

В класс заглянула ученица, в коридоре его ждала еще одна – Катя. Он попросил их зайти. Катя не была красавицей. Но свою круглую голову с правильными чертами лица и узкими губами, гладкой прической держала гордо, слегка откинув назад. Она могла также гордиться толстой пепельной косой, да и всем остальным – в особенности феноменальной грудью, которую Женичка про себя называл двуспальной. Акселерация шла на Север.

Среди всех учениц школы, одаривающих Женичку улыбкой и блеском глаз, он выделял ее за скромность, сдержанность. Катя прилежно работала на уроке, довольно часто заходила к Женичке в класс, когда он работал за компьютером один.

Она прекрасно ощущала на себе прилипчиво-оценивающий, но вполне бескорыстно-восхищенный взгляд Дилетанта, не упуская возможности «показаться» ему еще раз. И явно, из года в год, ждала, когда его взгляды воплотся в слова и, может быть, в поступки.

Она жила неподалеку, ее средняя школа находилась рядом, и наш герой часто мог наблюдать ее в сопровождении сексуально озабоченных одноклассников. Она делилась с ним своими школьными впечатлениями – было даже странно слышать едва ли не детский разговор из уст цветущей женщины (если не брать во внимание ее совсем юное лицо).

В этом году десятиклассница Катя перешла в последний, четвертый класс школы искусств. Она купила и прочла все издания Дилетанта, и даже что-то распространила в своей школе. Каким-то образом она оказывалась на его пути, когда он уходил из школы. Она внимательно разглядывала Марину – если та шла с ним вместе. Дилетант абстрактным образом жалел о том, что ослеплен любовью к своей женщине.

– Ходила в морг. Вы знаете, я не боюсь мертвых, – однажды радостно сообщила она. Она собиралась стать врачом (опять!), как и ее родители. – Бояться надо живых, – возвестил с горечью наш мыслитель. – Весной вам было очень тяжело. – Катенька, спасибо. Тебе еще и шестнадцати нет? – Нет. Папа видел, как вы на меня смотрите. Предупредил меня. – Это напрасно. Ты же произведение искусства. – Как тут обидеться? Прощаю, вижу, вы держитесь, сцепя зубы. И все равно рассказываете… мы просто тащимся, такой заряд.

(Вот, еще один талантливый ребенок потерян для искусства. Еще и время, прагматичное.) Сегодня он был очень обрадован ее приходом, улыбнулся девушке. Учителя, это точно, вампиры.

– Е. С., я делаю в Интернете свой сайт, – сказала она. – Соседями будем, Катенька. Чем могу?.. – Я хочу дать вашу фотографию, моего лучшего учителя. – Спасибо, девочка. Не ожидал… Знаешь что, давай снимемся вместе. (Господи, опять все повторяется. Что я делаю, придурок?! У нее возникнут надежды! Как ты будешь выбираться из этой ямы, которую сам себе копаешь?)

Она была удивлена предложением, глубоко заглянула в его глаза, сомневаясь в его серьезности. – Давай станем здесь, – Женичка нашел место посветлее, она стала рядом, плотно прижавшись круглым плечом к его груди. Ее напарница, худенькая и маленькая Рита, что-то поняла, и горячечно сверкая глазами, навела на них видоискатель.

(Господи, ну куда они торопятся? Ведь это так обязывает…) – Ну, как мы смотримся? – продолжал радоваться Дилетант, горе его на время отодвинулось. – Хорошо, – радостно возвестила Рита, нажимая кнопку затвора. – Девочки, оставайтесь. У вас экзамен в этом году, кое-что повторите, вместе с первоклашками.

Женичка им рассказывал о Древнем Египте, первых памятникахи культуры: – Посмотрите, ребята, на этот фрагмент. Что тут изображено? – Птицы тут есть, лев грызет человека, рядом лежат другие люди, – пропищала Матвеева, одна из бойких. – Это мы все видим. А что было изображено в верхней, отсутствующей части рельефа?

Дети озадачено замолчали, предложение преподавателя казалось им явно абсурдным. – Ну, давайте сначала. Что это за люди? – Египтяне, наверное. – Я же говорил вам о том, что египтяне – не африканцы, а шумероиды. А тут кто изображен? Еще раз посмотрите, внимательнее. – …Они курчавые, – заметила другая девочка. – А какие у них губы, носы? – А-а-а, это негры! – завопил Телин. – То есть это… – Рабы! – Правильно, их не жалели. И как их использовали? Мы с вами встречались с подобными сюжетами, со львами. – …Как загонщиков! – Где? – …Охота! – Следовательно кто был, скорее всего, изображен в верхней части рельефа? – Фараон? – Ну конечно. Царь людей охотится на царя зверей. – Там должны быть еще его помощники! – радостно заявила Мартынова. – В Двуречье мы видели! – Такое тоже можно предположить. Видите, контур рельефа расширяется… Похоже на правду? – Это и есть правда, – убежденно произнесла брюнеточка по фамилии Тазан. – Спрашивайте нас, Е. С., спрашивайте! – Ну, хорошо. Откуда эту сцену видит художник?

Дети снова замолчали, разглядывая репродукцию, ответ все не находился. – Откуда он видит птицу, льва, людей? – …Сверху! …Сбоку! …На земле! – Все ответы правильные. У художника нет еще одной точки зрения. Каждый элемент сюжета он изображает в наиболее легко опознаваемых ракурсах. Думаю, совсем недавно так рисовали и вы. Правильно? – …Да-а-а. – Но многофигурная сцена говорит о развитии композиции. Какой следующий, более последовательный способ изображения пространства? …Мы уже о нем говорили, тоже в Двуречье. – Параллельная перспектива! – Правильно. И там она появилась намного раньше, чем в Египте. А здесь появилась ленточная и многоярусная композиция, повествовательный рельеф… – Е. С., а почему уроки ТИИ не каждый день? – задумался Полонец. – Что вы, ребята, это очень большая нагрузка. Пришлось бы изучать огромное количество памятников. Ну, что, на сегодня хватит? Мы уже пятнадцать минут пересидели. До свиданья.

Что бы ни говорили о лености нынешних детей, их низкой дисциплине, о слабых «соображательных» их способностях, о дислексии, он не мог пожаловаться на своих учеников. Надо вселять в них пытливость. Он до сих пор боялся вопросов – тех, которые обнаружили бы его отнюдь не фундаментальные знания. В таких случаях он научился, не краснея, признаваться в своей ограниченности, просить учеников прояснить этот вопрос самим. И иногда они действительно это делали.



Все стремились уменьшить его боль. Пришла Полина, студентка-филологиня из университета, худощавая, высокая блондинка – прошлой зимой она слушала лекции Дилетанта с большим вниманием, глядела на него во все темные глаза. Они вышли из школы вместе.

– Что вы думаете о Сокурове, Е. С.? У нас все так им восхищаются. Собираемся обсуждение устроить. – Только без меня. Аналогичный случай был с Тарковским. Сумел поругаться с аудиторией. Боюсь вас разочаровать, я о нем невысокого мнения. – Но почему?! – Я его слушал в Мурманске. На встрече со зрителями… по-моему, в 90-м. У Тарковского он перенял принцип метафорического видения. – Разве это плохо? – Вы должны знать, метафора ниже образа… У «киношника» он свой. – Но все-таки сильно? – Да. Мощное не то. В его лентах чувствуется какая-то чревоточина. Я все думал, откуда она идет. Понимаете, он хромает, у него явно ложный сустав. – Ну и при чем?.. – Неловко говорить, но люди с физическими и психическими недостатками сильно комплексуют. Надлом уходит в материал. – Как, то есть? – Лермонтов об этом писал. И я сталкивался не раз. Когда человек не может справиться с этими переживаниями, они сдвигают его в сторону «негатива». Если он сидит на комплектовании фондов, это становится бедой музея. – И вы считаете, тут возможны аналогии? – Так законы культуры едины, Полин. Ранний его фильм. Вот был великий Шаляпин. Умер, гроб перевезли на родину. Снято. Красиво… Целую серию задумал. А зачем? Вот фильм о Героине труда. Вроде бы серьезный разговор, жесткий реализм. Вибрации сеялки губят женщину, не одну, это серьезная тема. Нет, Сокуров хватается за все попутное, журнализм пошел. Еще и любование собственной манерой. Героиня умерла, ага, доснимем. Некрофилия какая-то. Режиссерские дела, разговоры с сельчанами, со зрителями. Вдогонку, вместо проблемы?

Полина задумалась, сняла руку с его локтя. – Но нам-то, простым зрителям, все это кажется откровением. – Да нет простых людей, Полин! Есть люди, которые еще не разобрались, или не хотят… Он выстраивает кадр часами. Замечательно делает, но он им любуется, не может расстаться. Не может динамичное кино собираться из статичных кадров! Возьми «Одинокий голос человека». Как он смакует продукцию старых фотоателье! – Но это же красиво! – Да не делайте нам красиво! На страданиях, на безнадеге, на монстрах! Возьми «Молох». Гитлер представлен «обычным» человеком, обывателем. Нет! Это уже возвышение урода! А тут еще какие-то водевильные, «понарошку» снятые скандалы с Евой Браун. Он умрет! Она умрет!

Полина была явно раздосадована. – Вся Европа его признает, а вы… – Не вся, читай прессу внимательно. «Телец», везде противный, мутный цвет, тон. Как приятно видеть чудовище с необъятной властью неким подобием растительности! Смело? Как сказать. Этот Ленин невменяемый, уже не в компетенции искусства, это анамнез и эпикриз. Он умрет! Все отсюда! Из этого чувства. И Крупская противная! Она тоже умрет! Многие эпизоды очень достоверны – фильма нет. Потому, что сюжету нет нравственной обоснованности. – Один и тот же актер! – Ну и что, при таких-то ролях? Играть-то нечего. «Русский ковчег». Да-да, самый длинный в мире план. Каждый фрагмент достоверен. И тут же разрушается вставной фигурой «экскурсовода». Вполне равнодушного к происходящему. Не фильм – набор фрагментов, объединенных чисто технологически. Журналистская всеядность, скорее, как у Парфенова из НТВ. Легкость рассужданса необыкновенная. Берешься за Историю?! – Смени жанр, интонацию! Нечего красоваться, имитировать всезнайство, поучать. Владей историзмом!

Он, кажется, выдохся и замолчал. – Суровы вы больно, Е. С. Не зависть ли это? – И это тоже. Находятся где-то большие деньги. И тратятся на косвенные цели, на самовыражение, как на главное. Есть ли «само», личность, способная к высшей правде? …Есть ли способ выражения? Есть, но сомнительный. Как и негативный маньеризм Суриковой, самовлюбленность Литвиновой. – Но почему кроме вас, никто об этом не скажет? – Что-то говорят. Но и побаиваются, это чувствуется. Претензии у Сокурова нешуточные: его фильм достоин высшей награды, иначе в фестивале участвовать не буду. Читаешь и дивишься. Мне бы такое самомнение. – …Ломаете вы, Е. С., отношение. А этого не хочется. – Незнание законов культуры не освобождает, а наоборот… Вы чем занимаетесь? – Буду специализироваться на Достоевском. – Не люблю этого писателя. – Ну вот, опять! Почему, Е. С. ?! Я смотрю, вы все не любите! Вам так не написать! – Спаси бог. Я свое написал, и еще напишу. – У него столько почитателей. Нового «Идиота» видели по телевизору? – Сериал из лучших, но… об артистах не буду. Все то же бесконечное словоговорение. Порой, по ситуации, техничное – и с этой стороны о предмете, и с другой, и с третьей, и с энной, вроде по делу. Все равно вязнешь, как муха в варенье. – Вы не вчитались в него! – Не смог. И не я один. – Так как же, американцы, Запад считают его истинно русским писателем! – Вот именно, Запад! А что они понимают? Да не национальная в нем эмоциональность, а каторжная, уголовная истеричность. – Как вы можете?! – (Ну, вот, где все ее очарование?) Помните, я вам о Репине рассказывал. Все думаю, почему «Иван Грозный, убивающий сына» – не шедевр? Написано убедительно во всех отношениях, даже историзм картины мог стать востребованным – самодержавие, убивающее собственное будущее. Так и осталась лишь одной из его вещей. Не сравнится, например, с тихой «Не ждали». – Да к чему вы это? – Психопатология не предмет искусства, но предмет медицины. Репин ответственнен за человека, порезавшего холст, Волошин говорил об этом. Юродивый у Сурикова есть одна из сюжетных параллелей, а «Идиот» берется учить нас нравственности. Это легко, когда либидо и честолюбие спят. – Как вы широко берете. Где живопись, а где имение? – А законы культуры едины, Полин.

…В какой степени мир, созданный Достоевским, обусловлен его болезнью? Разве вторая это действительность? Спорить она не могла, но и согласиться – тоже. Отпугнул девицу, если честно. Он хотел остаться со своей болью.



Что у нее получится с моделированием (одежды – о чем она заикнулась)? Он, как всегда сидел за компьютером. Она позвонила после обеда: – Ты знаешь, я опоздала на практику. Я ведь «классную» заменяю. Меня не предупредили, детей отпустили, я уже дома. – Могла бы заехать ко мне. Я нашелл книги по прикладному, модель в готическом стиле набросал. Так что, не придешь? – Спасибо, Женя. У меня столько дел сегодня, времени в обрез. Девичник у Насти, скоро парикмахер должен придти. Я вот думаю… (Она замолчала; долго взвешиваешь, девочка.). – …Может быть, ты подъедешь? Мои на даче. – (Так, жизнь продолжается, что делать?). – Конечно, Марина, конечно. Книги захватить? – Бери все, что можешь.

На маршрутке он моментально доехал до ее дома. Она еще продолжала переодеваться, когда он позвонил в дверь. Она провела его на кухню, он разложил книги и распечатку на стол и стал ей объяснять что к чему. При этом он видел, как ее трясет от желания, она сидела рядом, она шла ему в руки.

Но она молчала, а потому он был холоден… Ну скажи, Марина, откровенно, хоть что-нибудь о своих чувствах! Боишься? Или тебя устраивает совсем голый секс? Она толкнула его коленом под столом, потом второй раз. Ну и ну. Здорово, но жаль, слов любви не заменяет…

– Я бы не хотел, чтобы ты содрала текст один к одному, – продолжил он свои ламентации, вглядываясь в ее взволнованное лицо. – Твои преподы присвоят, а мне жаль его отдавать. Ну что, начнем рисовать платье? А что характерно для готики? (Она задумалась.) – Ну, Марина… Вертикальность. Можно плиссировку заложить сверху донизу. Стрельчатые мотивы.

Она встала, пересела на другой край стола, успокаиваясь. – Нет, сначала я сама попробую. Попьем чаю? – Спасибо, не хочется. – Она все-таки налила ему чашку, выставила на стол проклятую соломку.

– Как «бывшая»? – В своем репертуаре. – Может быть, мне с ней поговорить? Тебе нужно налаживать отношения. – (Поэтому ты меня пригласила?) Я, что, очень тебе не нужен? Может, мне поговорить насчет тебя с Костровым?

Она оскорбленно замолчала. – По телефону у нас столько разговоров, а сейчас молчим, – заметил Женичка. – Обо всем поговорили, – спокойно ответила она. – Ну, я пошел. А то время, которое ты мне отвела, кончается. – Да, ведь тебе надо работать. Подожди, я покажу крымские фотки, – она с надеждой взглянула ему в лицо.

В эффектных курортных нарядах ее формы выглядели очень соблазнительными. – Наконец увидел, что ты пошила. Молодец… Парни на ушах стояли? – … – Ты бы вот эту мне отдала, – сказал он, – а то подарила такую, можно подумать, что снималась сильно навеселе. – Хорошо, я сделаю еще отпечаток.

Может быть, все-таки протянуть руку? Еще не поздно… Она, похоже, обиделась, но подошла к нему как можно ближе. – Ну, пока, – наш герой открыл знакомые замки, вышел на лестничную площадку, не оглядываясь. Он лихо сбежал с пригорка, оглянулся. Она стояла на лоджии, лицо ее было потерянным. Они помахали друг другу руками.

Со спокойной душой он вернулся к компьютеру. Через час позвонила она – Женя, на какую выставку мне отвести класс, что посоветуешь? – (Нашла тему; он рассказал, что сейчас висит в музеях, в залах.) – Мне было очень приятно тебя видеть. У себя дома. – А мне было приятно видеть, что ты волнуешься. Только, Марина, я не хочу от тебя благодарности. Тем более – натурой. Тем более – по-быстрому. И не хочу быть разовым мужчиной. – … – Ты, расплачиваясь, унижаешь себя. Я, беря такую плату, выгляжу как проститутка. (Ну скажи хоть что-нибудь!) – … – Если б ты хоть что-нибудь… – Что, например? – Я так ждал, что ты скажешь: Женя, давай, только никаких надежд… Ну, Женя, к черту книжки, тетрадки. Забудем сейчас все, что мы наговорили плохого после расставания. Я люблю тебя, я хочу тебя. Один час, но наш. Я бы дрогнул. Нет, я бы сжег бы тебя своим жаром! – Ты гений. – А ты молчала! Я хотел убить тебя… – …Пожалуйста, Женя, не надо больше! Замолчи! Я не воспринимаю!!! – Мы оба бы унизили нашу великую любовь, не знаю, помнишь ли ты о ней, или у тебя осталось одно либидо. Или два. – Тормоз, я тормоз… Нет, я не хотела секса! – Ну вот, поговорили. Тебе была нужна скорая помощь. Я там не работаю. – Тебе показалось, показалось, этого не было! Не было этого, ты придумываешь, как всегда!

 Последняя фраза была произнесена с каким-то маниакальным упорством. Да, он во время и правильно поставил диагноз. Он зря надеялся, это, очевидно не лечится. Как хорошо, что они расходятся. Жизнь с нею была бы гораздо тяжелее, чем с Малининой.

– Понимаю, ты была обижена, так сказать в лучших намерениях. – Этого не было! – Ладно, ты хочешь последнее слово, пусть оно будет твоим. Для секса у тебя, наверняка, есть мужчина. По тому, как ты говорила со мной недавно, это ощущалось. – …Был. – Он хорош? – Предлагал замуж. Но человек очень ненадежный. Да и несет иной раз такое… – И ты с ним… И говоришь человеку, который до сих пор тебя любит, и который говорит об этом через фразу? Как ты можешь?! – Ты у меня все выведываешь, а потом обижаешься! Ты эгоист! Мне был нужен мужчина! Это чистая физиология! – Да мне хоть что, я эгоист! Ты не могла меня позвать?! Я не могу делить любимую женщину ни с кем! Если ты мне звонишь и ждешь слов любви, то зачем трахаешься с другим?! – Женя! Мы расстались! Это было давно! – Для меня здесь нет срока давности! – …И я поняла. …Секс без любви хуже, чем любовь без секса. – …Я тебе предупреждал, что так и будет. Ты мне ничего не сказала, хотя я очень просил тебя об этом. Ты была для меня самой чистой девочкой на свете. – Ты, значит, мог бросать женщин, как хотел? И ты меня попрекаешь?! – Я был верен тебе восемь лет! Эти женщины не поручали тебя рассчитываться со мной!… Ты попыталась вернуть мои прежние чувства. Не тратя ни на копейку своих! – Нет! – Тебе нравилось слушать мои признания! – Да! – И при этом ты соображала переспать с этим!.. – Я тебя жалела! Чтобы у тебя не было иллюзий! – И после этого ты еще что-то ждала от меня?! …Это я тебя пожалел! Когда ты рыдала по Кострову. Я мог тебя убить. – Как это?! – Мне достаточно было сказать несколько слов, и ты пошла бы глотать таблетки! …Ты потребовала себя простить. И я простил. Я часами сидел на телефоне, усталый, после уроков, голодный… Несколько дней вытягивал тебя из ямы. Ты можешь праздновать еще один день рождения. – … – Я ничем не горжусь. Я был обязан это сделать, хотя я ненавидел тебя. А я сказал, что есть человек, который тебя всегда ждет. И я не врал. От любви до ненависти – один шаг. Гениальная банальность! Когда страдает любимый человек, выбора нет! А ты?.. – Женя, ну что я могла сделать?!– Есть такое понятие – ложь во спасение. Я стоял на коленях месяцами, просил. В ответ холодное молчание. Или какие-то очередные гадости. Это не я рыба, а ты, ледяная, из морозики к тому же! – Ну так у меня получается! Клинит меня! – Я понимаю, такие у тебя мозги! Но у тебя уже опыт! – Но я же позвала тебя! – После того, что у нас было? Ты предлагаешь мне секс, простой, как мычание? Ты меня опускаешь! – Не могу я говорить о любви! После того, что было со мной! – Я не буду тебе звонить. И я не смогу больше говорить тебе... Теперь мне нечего сказать. – И я больше не буду звонить. – Как скажешь. Могу я тебя попросить, чтобы ты принесла мне книги и рукопись?

Он был холоден. Да, ты не виновата, ты – итог... Люди не властны над своим прошлым. Теперь, даже если ты скажешь, что любишь меня, как раньше, я тебе не поверю. Ты будешь платить за себя и за родителей. Если только понимаешь, что творишь. Ну, вот, ты готов опять ее простить. Не будет этого, не будет! И на твоих детях скажется то, что посеяно в тебе.



Телефон замолк, как будто навсегда. Жизнь многое потеряла в своем смысле. Он набирал статью к альбому о Хуттуненнах, набрасывал статью о зодчестве. Он договаривался о встречах с архитекторами, бродил по городу, разглядывая дома, знакомился с макетами, фотографиями, чертежами. Он спорил о решениях, вел уроки, улыбался детям, задавал им вопросы, хвалил за ответы, что-то говорил коллегам, Ирине, сыновьям. Он шел на автопилоте. Он, зомби.

В сознании постоянно прокручивался последний разговор. Заходя в свой подъезд, он с усилием сдирал с лица отчуждение, мрачное отчаяние, с трудом надевал нейтральное или расслабленное выражение. Правда, дома было немного легче. Малинина ставила домашее вино или чачу, подавала на стол вкусненькое. Что-то говорила, он поддакивал, постепенно включался в разговор.

Потом долго пялился в телевизор... Не отрываясь от него, и не откладывая журнала, дышал в тренажер. Ложился спать в час, два ночи. Долго лежал в постели равнодушный, чувства его стыли.

Пришел День учителя. Как обычно, ученики поздравляли Дилетанта: кто-то приносил открытку, кто-то цветочек, а кто и шоколад. В этот день Марина дарила ему какую-нибудь безделушину, в открытке писала «Моему Учителю во всем…». Теперь, наверное, ее учит другой. Телефон молчал. Позвонить первому? Они же оба педагоги. Ни за что.

Праздник совместили с днем рождения Романа. Сыновья с удовольствием пили Иринины «виски» и «ликерные» вина, истребляли закуски, приготовленные родителями. – Да, отец, – вспомнил Роман, – я тут на работе ставил угощение. Тебя знают даже у нас, в налоговой. – Откуда? – поразился родитель. – Не те доходы. – Кто-то у тебя учился, у кого-то ребенок или внук учится. Рассказывают, особенно первоклашки. Я сам удивился. Даже относиться ко мне стали иначе. – И что говорят? – Ну, что… Ты гениальный препод… Лучший в городе учитель. – Да ладно. Сказали бы – на Севере. Или в России вообще. В своем жанре. – Как им знать. Нет, сравнивают со среднешкольными учителями. Сколько поколений через тебя прошло? – Не сосчитать, скоро тридцать лет учу. Каждый год почти сотня выпускников. – Вот видишь. Многие ведь обмениваются мнениями. Работал бы в средней школе, гремел бы на всю Россию. А так кто тебя знает? – Образованцы некоторые, сколько я им семинаров провел. – Могли бы сказать, где надо. – Они разобщены, из другой системы, может быть, боятся сравнений. А мои ребятки оценивают вещи, который не всякий препод возьмется. Некоторым нашим это не нравится. Вот Чернодуб и замалчивает. – Жалко, отец. Неужели никто не скажет? – Признание не помешало бы. Но, главное, мне бы не мешали писать, издаваться, остальное я переживу. Писание тоже помогает преподавать.



Жизнь на автопилоте продолжалась, дни тянулись противно, как бесцветный мастер-клей, которыми намазывали потолочные плитки для бесконечного ремонта. Под галдеж телевизионного боевика тихо, как избавление, приходила ночь.

Теперь он спал глухо, сновидений почти не было. Если и были, он их мгновенно забывал. Наступало тягостное пробуждение, включалась дневная программа – обмен мало значащими фразами и полуулыбками, завтрак, рейс в продуктовый магазин, встреча в журнале, «ланч» в кулинарном училище, требовательное свечение монитора, снова подпирающая дверь очередная группа. И это было спасением.

В троллейбусе встретился Пылаев из «консы». Он заметно поседел, похудел, черты морщинистого лица обострились, одет был во что-то старенькое, но сохранял апломб, не сутулился при своем высоком росте. – Как здоровье, что вытворяете? – поинтересовался Женичка, побаиваясь задать волнующий его вопрос – несмотря на явное расположение в лице композитора.

– Спасибо, коллега. Сочинять надо в свое время. Нынче отдаю опыт молодежи…Я же не теоретик, как вы, писать могу только стихи. Да-да, я помню, вы тоже сподобились, – он выжидательно замолк, помалкивал и наш герой. – Прочел, прочел я вашу «Сумму…», – мэтр не выдержал, улыбнулся, – хорошая работа, нужная. И нашему брату тоже. Спасибо. Очень широкий круг представлений, вводите, не упрощая, не сюсюкая. А то мы ведь дальше нотного стана или смычка ничего не видим. И то ведь правда, какой музыкант, если он в своем материале, и только. – А главы о музыке? Можете представить, как я трепетал, вручая вам… Просто деться некуда было. – В основном все на месте. Поздравляю. Что теперь готовите, чем мир порадуете? – Поскольку вы сидите, могу довериться. Опус будет называться «Общая теория пластических искусств». Деньги собираю на печать. – Лихо. Как это вы отдаете свои открытия, ни за что. – А-а, людям отдаю – богаче буду. Может быть потом, оценят, оплатят. А нет, так не обеднею. Пусть питаются, и студенты, главное. – Очень крутое название. Впрочем, теперь верю, справитесь. – Спасибо. – Так что запишите меня в покупатели, беру не глядя. – Нет уж, дарственную надпись извольте прочесть. – Спасибо. Будет время, созвонимся, поговорим, – он величественно спустился со ступенек на панель.

Воодушевленный, Женичка позвонил вечером Пивневу. – Читаю, читаю, – успокоил профессор. – Кое-что надо доработать. Но разговор серьезный, обнадеживает. Даже брал с собой в командировку. – Общее впечатление, Михаил Васильевич? – Ну, с разбегу я все не одолел. Не тот случай. Не думал, что такая теория может быть. – Вы знаете, у нас методикой заведует новый человек, он считает, что меня слишком много. В этой связи… Можно ли издать это под грифом университета? – Можно заделать «стандарт»: «Печатается по постановлению…», тут нет проблем. Опять же моя рецензия, на титуле упомянем. – Я вам очень благодарен, Михаил Васильевич, вы всегда меня поддерживали. – Вы бы защитились у меня, другой разговор был бы. Такими работами выстреливаете. – Уж нет нужды, да и времени нет. Вечно меня заносит. Родился рано, писал поздно. Только влюблялся своевременно, то есть постоянно. А сейчас вообще пишу роман. Гиблое дело. –Да-а, решились вы… от скромности прививка есть? – На самом деле я очень стеснительный, постоянно краснеющий и потеющий человек. Это жизнь такая, заставляет. – До ноября напишу. Звоните.



Он как-то приноровился к пустоте внутри себя, сидел за клавиатурой, время от времени насилуя воображение, соображал очередную фразу. Как никогда раньше, он прощал себе плохо замаскированное безделье. В учительской зазвонил телефон, ответить было некому; двигаться не хотелось – какой-нибудь родитель о своем ребенке…

Некая сила подняла нашего мученика со стула, он в спринтерском темпе преодолел двадцать метров и схватил трубку.

– Женичка, ты? – услышал он Ее голос. – Я так боялась, что никто не ответит. А это ты. Я загадала, что… – Да, Марина, это как бы я. Что-то случилось? – он едва шевелил враз высохшим языком. Он понес трубку себе в класс, она замолчала.

– Не знаю, правильно ли я делаю. Я думала все эти дни, переживала. Острее, чем обычно, после нашей ругани. Поняла, что ты можешь уйти из моей жизни. Подумала, если мы сейчас не поговорим, то уже не сможем никогда. – Ты права, и у меня были такие мысли. – И решила – наплевать на гордость, на всякие счеты. Не могу представить себя без тебя. Это будет какая-то никакая жизнь. Я хочу сказать, что я по-прежнему зависима от тебя … – Как и я. – Как получается? Нет плохих мыслей, а меня несет, неудачными словами! Потом опомнюсь, а… Говорила черт знает что, врала. Ты прекрасно знаешь, когда. Прости меня. Что ты молчишь? Я напрасно позвонила? – Нет, Мариша… Не напрасно. Ты делала много ошибок, но ты всегда умела их исправлять. – Ты почему не позвонил мне? Неужели ты бы не позвонил вообще?! – …Немного попозже. Я ненавижу себя... Я впервые в жизни в таком положении. Не было у моих женщин любовников… – Это было так давно. Не было их! Не было!! – …Да. Конечно не было. Ты говоришь, я верю. Ты звонишь, и мир звенит… Ты не виновата, что мать тобой не занималась. – Женя, что такое! Я действую в здравом уме! – Я о другом, что ты называешь «клинит». Только так я объясняю твои поступки, поэтому прощаю тебя. Нет, вру! Прощаю, потому, что не может наша любовь умереть. Это ужасно, но я не боюсь казаться тряпкой. Ты не воспринимаешь меня таким образом? – Ж-е-е-н-я-я… – Все эти месяцы до меня доходит одна простая мысль. Да, у меня есть способности, призвание, да, мне надо самоутвердиться, оставить след на земле. У меня были иллюзии в самоценности таких вещей. Но все это имеет смысл лишь тогда, когда ты со мной. Странное дело, я не могу представить тебя с другим. – Я тоже. – Ты сделала мне больно-о-о… – Женичка, я себя наказала. Ты знаешь, как. У меня была дикая депрессия. Счастье, что была практика, почти полтора месяца. Я приходила домой и лежала. – …Ну, хорошо. Я могу быть уверен, что ты снова не отпустишь мне какую-то гадость? Наивный вопрос… – Женя, ну мы уже все плохое сказали друг другу! Я ничего не смогу придумать больше! – Верится с трудом… И ты хочешь слышать мой голос? Тебе нужны мои слова любви? – Да! Да! – …Ты моя богиня. Ты меня возрождаешь. Ты самая чистая девочка на свете. – Я думаю только о тебе. Я думаю о твоих руках, о губах. И догадайся, о чем я еще думаю. – Ну, я не настолько талантлив, чтобы так сразу догадаться. Но я очень хочу тебя видеть. Я тебя очень люблю.

Она надолго замолчала. – Я боюсь произносить это слово. Я говорила его так часто, и это не спасло нас. Звонила твоя бывшая, уже второй раз. Мы беседуем, прямо как подруги. Говорит, что я не имею права… – А ты? – Я восемь лет, нет уже больше! – его любила, куда это деть?

Она помолчала. – Ты мне очень нужен… Ты слышишь? – Да. – Я привезла из Крыма бутылку «Массандры», для тебя. Жаль, что все время что-то мешало. – Мне очень приятно, что даже там ты думала обо мне. – Да, представь себе. Мы разопьем ее у тебя, в субботу. Я хочу тебя… видеть.

 Если бы Дилетант был сделан из бетона – как он о том мечтал, то вибрации, которые он испытывал два дня, превратили бы его в груду щебенки. В субботу он ушел из дома, как обычно, поработать на компьютере. В условленный час явилась Марина, она выглядела на диво свежо. Дилетант предупредил всех, что его здесь нет. Коллеги и вахта проявили полное понимание.

Они накрыли немудреный стол – открыли вино, консервированные ананасы, распечатали шоколад, зажгли чайные свечи, сели рядом. Ничто не смущало их покой, она рассказывала свою бесконечную девичью повесть – о практике, школьниках, лекциях, «преподах», подругах, поисках работы, грядущем дипломе. Он слушал ее щебет и тихо радовался.

Они пили, не пьянея, он гладил ее ноги, живот, затянутые в джинсы, лицо, грудь под пушистым свитером, она сидела очень спокойно. – Ну вот, я эгоистка, все о себе. Расскажи теперь ты. – Ты все знаешь. И то, что я думаю только о тебе… И не могу понять, как ты сдерживаешь себя. – За эти месяцы я научилась находить в этом кайф. Но ты не обязан себя сдерживать…

Женичка рывком пересадил ее на колени, их губы срослись в пароксизме, помада была вмиг съедена, языки яростно боролись друг с другом. Их «верхняя» одежда полетела на стулья, на пол, она встала, сдвинула джинсы до полусапожек… – Нас по тревоге не поднимут?… Наконец-то я ощущаю твои руки, – прошептала она. Руки, действительно, гладили ее восхитительную кожу, буйную поросль, ее главный орган – изнутри. Она изнемогала, бедра были мокрыми до колен.

Наш герой без сил откинулся на стуле, она села на него… Благо у него были бумажные салфетки. – Нет, придется раздеться до конца, – решила она. – Пошли на диван, зря, что ли, он у тебя стоит. Дверь хорошо закрыта? А если придет твоя бывшая? – Все ключи у меня… Я уже столько раз проигрывал эту картину. Даже если это случится, я скажу, что не могу без тебя жить. Думаю, она может с этим смириться. Не сможет – ее проблемы.

Они нежно лизали губы друг друга, он целовал ее живот… Она лежала, он массировал ее прекрасное тело, белевшее в неверном свете свечей. – Как раньше, – вздохнула она, – как все было прекрасно. И что я так боялась этих скандалов? Слышала, как Настя со своим по телефону бранится. Все по тем же темам. Теперь она мне по телефону рассказывает, как они там, в Питере – он в бизнесе с ушами, она сидит одна, чуть не воет. Уже домой собралась уезжать. Я так боялась, а все так живут. – Зачем мы расстались, миленькая? Чтобы понять, что не сможем друг без друга? – Ты не представляешь, что такое моя мать (она покачала головой). – Она тебе запрещала? – Прямо – нет. Но она умеет так сказать… Я оказалась перед ней бессильной. Это главное. Все остальное – потом.

Они потихоньку ласкали друг друга. – Ты пишешь наш роман? – Да. Не знаю, где найти такие слова. Они все земные. Найти бы, донести до бумаги. «Лолита» будет отдыхать…Любовь к тебе – что-то мистическое. Она не может не остаться людям, они должны знать о ней. – Когда дашь почитать? – Когда закончу. Если б ты знала, как бьется моя рыбья сущность с моими же чувствами. Марина, если ты увлечешься (она не давала ему говорить, закрывая рот поцелуями) другим… – ты… – Женя, замолчи! …Настя зовет. Ты поедешь жить со мной в Питер? – спросила она, помолчав.

Что-то оборвалось в его душе; девочка молода, будут доставать, там такие мужчины, ты ведь не выдержишь, шептало сердце. Тебя хотят вполне рационально использовать, говорил ум – ну, может быть, не вполне это сознавая. На самом трудном отрезке. Куда ты потом денешься? – Все возможно, – твердо ответил его язык. – Я рожден тебя любить, прощать и страдать. Я рожден тебе помогать, как смогу, всегда…

– С первого раза я тебя не распробовала, – вспомнила она. – Затяжной выстрел, – согласился он, – по Азольскому. – Тут другое слово нужно, Женичка. – Да, конечно… Нет больше вреда, чем воздержание.

Она привела его в боевую форму, оседлала и понеслась вскачь, амазонка. И ее горла, постепенно усиливаюсь, рвались рыдающие всхлипы. Он улетал, конек – нет, скифский табун… Хорошо, что вечерняя студия сидит далеко, вряд ли услышит. А если и услышит… Чтобы не произошло, он был готов предъявить свою любовь миру, как безусловное свое оправдание. Сознание ускользало… Конвульсии сотрясли из обоих.

Опустошенные, они лежали рядом, бессильно сплетая пальцы.

– Будь, пожалуйста, повнимательнее к ней, – попросила она. – Не обостряй. Я не хочу, чтобы она снова звонила, уговаривала, угрожала.

Они расстались с трудом. Он был на таком взводе, чувствовал в себе столько сил, что мог держать фейс по технологии стелс. Но чуткие радары Малининой какие-то излучения улавливали.

– На тебе написано… А как же иначе. Я звоню тебе в школу, телефон занят. Звоню ей – то же самое. Секс по телефону продолжается? Когда ты опомнишься? Когда перестанешь меня мучить? – Что ты меня контролируешь?! Дергаешь вахту, людей?! Ставишь себя и меня в смешное положение?! – Ты доведешь меня! Пожалеешь потом!

Это был ад.

И это был рай. Марина несколько раз сказала, что любит его. Она ушла из издательства.

Они, как бывало, предавались радостям. Сидели в пиццерии, пили вино. Шли по зимнему городу, ее рука лежала на его локте, она не стеснялась. Он сочинял ей зачетную работу по экономическому анализу.

– Я уже сто лет к тебе хожу, – сказала она, – а ваши преподы так смотрят… – Чернодуб, видимо, не удержался, сказал всем, что мы расходимся. И на тебе вот. – И как мое явление? – Новая эра. Бажанова сказала как-то, что мне понадобится много счастья. – А мне уделишь? – Все мое – твое.



Она сидела у него в классе, делала задание по дизайну, он ей помогал – отрываясь на несколько секунд, минуту. Он вел урок с необычным подъемом, но скачки температуры и давления – ставшие совсем свирепыми в этот год – делали свое дело. Ученики младших классов ощущали их остро.

– В чем дело, ребята? – наконец возмутился он. – Вы плохо сегодня работаете. Я задаю вопросы, а вы не хотите думать! Вот сидит у меня проверяющий! Что он обо мне скажет?

Ребята слегка взбодрились. В перерывах между уроками он делал для нее выкраски, показывал варианты композиционных решений. Он целовал пробор в ее волосах, гладил плечи, шею. – Приучил, – шутливо сердясь, признала она, – без тебя не могу ничего сделать. – Не надо ничего без меня делать, вообще, миленькая.

– Я тебя снова слушаю. Как давно это было, – сказала она после четвертого урока, – Женичка, ну зачем ты их достаешь? Вопросы такие, не знаю, ответила бы я. У меня все время желание сказать им – он добрый. – Но я ведь часто шучу? Да они, черти, и так все чувствуют, все норовят просто пообщаться. Знает он или нет, понимает или нет, на уроке ему должно быть весело. – Ты так здоровско себя ведешь. Это я как педагог тебе говорю. Личность. Уровень… Если бы я тебя не любила, снова влюбилась бы. Никакого сравнения с другими. И знаешь, на что я еще обратила внимание, пока ты расхаживал по классу? Я как-то подзабыла, у тебя такая мужественная спина. …Отмени последний урок, пожалуйста.

Он был ошеломлен и обрадован. Почему нет – был конец второй четверти, ребята не успевали с рисунком, и коллега с удовольствием приняла неожиданный подарок в объеме академического часа, с пониманием отнесясь к слабости сильного пола.

Они закрылись в классе. Друг – компьютер не возражал против новой функции – ночника. Мерцая, он освещал им путь друг к другу. – Как жаль, что сессия на носу, – вздохнула девочка, – надо бежать. Я тебя люблю. Я не могу без тебя. – А я не могу без тебя жить.

Через час она позвонила: – Мне, правда, так хорошо было с тобой. – А мне очень приятно это слышать. – И мне так понравилось работать вместе. Все быстро получается, точно. – Мариша, ты все схватываешь на лету. Мы вместе горы свернем. – Да, Женичка… – Подумай, чем я могу тебе еще помочь. – Ты и так столько делаешь для меня. Остальное я досдам. …Ты еще не собрался вернуться в свою квартиру? – Мариша, я же не могу каждые полгода бегать взад-вперед. И жиличка туда пущена. Кроме того, Малинина плохо себя чувствует, да и грозится всякими нехорошими вещами. И это все серьезно, я вижу. Роман ушел с работы, Рудик разбил машину. Такая полоса. – Женя, скажи мне правду. Какая тебе во мне выгода? – …Правду надо уметь говорить. И я это умею, ты знаешь. Допустима лишь иногда ложь во спасение – Да-да? – Так вот, правда в том, что я тебя люблю. Это главная и единственная выгода. Точка. – …Уходи поскорее. Или мне ей позвонить? Я начну работать, вместе выплатим долг. – Спасибо миленькая… Осталось совсем немного, твои родители. Ты не хочешь с ними разговаривать. – Боюсь. – Я тоже. Слишком многое ты сделала для этого. Зачем были месяцы ледникового периода? У меня на ногтях волны. Это следы стрессов. – … – Вдруг ты снова совершенно искренне скажешь: Женичка, я верила... но не получается, прости. – … – Подумай, Мариша. Не оставишь ли ты меня снова голого, в пустыне?.. – В таком виде тебя оставить невозможно.

Н-да, шуточка. Господи, как это все сложно, коряво. Они расплачиваются. Она – за то, что мать так и не полюбила своего мужа, мучалась, упустила детей. Он… За что он расплачивается? Да за все, кругом виноват. Рыбы, они такие. Он должен всем.

Дома он застал трогательную сцену. Ирина, Юлька и Рудик приканчивали большую бутылку очень выдержанного дагестанского коньяка. Юлька, отсудившая у финна-лоха, женившегося на ней, часть фирмы, ни в чем себе не отказывала, делала бывшей теще (но отнюдь не ее сыну) славные подарки. Компания была смущена появлением родственника, она явно мыла его кости.

 Не подавая никакого вида, Женичка поздоровался, разделся, зашел в кухню, налил себе минеральной воды. Компания безмолвствовала, никто не сделал попытки поставить ему стул. Вот так, герой, ты никто, и зовут тебя никак, спокойно решил Женичка.

Он вышел из кухни, затворил за собой дверь, взял телефонную трубку. – Марина, – услышал он свой спокойный голос, – мне надо поговорить с твоей мамой. – Поговори лучше с отцом, ладно? Сходи к нему на работу, он дежурит сутки через трое. – Он более стойкий? – Конечно. Нет, подожди немного, я его подготовлю.

 «Вечная жизнь» продолжалась, и надо было иметь мужество жить…



Он ждал ее разрешения, время шло, но она сокращала разговоры до минимума, была немногословной. – Ты опять колеблешься, – сказал он. – … – Боишься обострять? – … – Все повторяется. Я снимаю свое предложение, – не выдержал он, – надо будет – позвонишь.

Она молчала три летаргических недели.

– Женя, как ты? – Спасибо. Как обычно. – Что ты молчишь? Мне не надо было звонить? Я молчала, и у тебя все было хорошо? – …Мне было хорошо. Мне было очень хорошо. Но, когда ты позвонила, мне стало еще лучше. – …Это правда? – Святая. Стоит сказать тебе несколько слов… и я чувствую, что ничто не умерло. – …Спасибо, Женичка… Нам надо увидеться. – Обязательно. – Когда? – Мне надо это как-то обставить. Знаешь что? В субботу я буду отвозить долговые деньги. Выкрою время, встретимся в школе.

Они заперлись в классе. Он страшно истосковалась, сняла с себя все, была пылкой, как в их лучшие дни, целовала его с необыкновенной нежностью, со страстью говорила слова любви – на что была обычно скупа.. Он вернулся домой, с трудом сохраняя на лице невозмутимость. Перед Малининрй он держался как партизан на допросе в гестапо.

Иногда они виделись на улице, в публичке, он говорил Ирине, что готовит статью о Волос. Большей глупости он сказать не мог.

– Ты с нею встречаешься! – раскричалась Ирина. – Я обязан ей, пойми. Я помогаю ей, чем могу. – Когда это кончится, наконец?! – Ну пойми, эта девочка отдала мне столько лет, – он почти извинялся. – Прекрати всякие отношения, или я за себя не ручаюсь! – Хорошо, хорошо, успокойся.

Они стали осторожнее выбирать время. Снова потянулись дни, наполненные мучительной двойственностью. Он уходил из дому с утра пораньше, возвращался к восьми. После местного вернисажа он пригласил Марину в пиццерию.

Они приговорили литр молдавского «Мерло». Вспоминали недавнее прошлое. Он был неприятно поражен – оказалось, она довольно многое забыла. Он гладил ее ноги под столом. – Пошли ко мне в класс, – предложил он. – Я тебя очень люблю, Женичка… Очень хочется, все трусики мокрые. Но нет. Нет. – Почему? – Все время боюсь, что у дверей дежурит Малинина. Проводи меня на маршрутку.

Все разговоры заканчивались ее вопросом: когда ты вернешься на свою квартиру? Нашему герою было стыдно признаться, что он боится очередной яростной вспышки Ирины, и что, в тоже время, его устраивают ее же заботы, которые оставляли ему больше времени на компьютер.

В разговорах Малининой появилась новая нота. – Мне нужна ясность! – кричала Ирина. – Я ей позвоню! Пусть она забирает тебя! – Не смей этого делать! Кому я там нужен! – Ты мне тоже такой не нужен!

Она все-таки позвонила. Рассказала Марине, как с ним сложно, сколько она в жизни от него испытала. – А ты что, Мариша? – Что я ей могу сказать… Пусть выговорится. – И что она конкретно?.. – Не хочу повторять. Я ей не верю. Кстати, я маме сказала, что ты опять возник в моей жизни. – А она? – Промолчала. – И ты ничего не добавила? – Нет. И она ничего не спросила? – Нет. – Суровая у вас семья. – Ты знаешь. – Мариша, неужели ты не могла сказать несколько слов в мою защиту? – …Знаешь, с девчонками говорили, что хорошо бы организовать швейный бизнес. Я – глава фирмы. Родаки сказали, что уговорят бабушку отдать квартиру под мастерскую, помогут с ремонтом. Брат обеспечит «крышу». – Мариша, это здорово. В Питер я бы не поехал. – Да я чувствовала. Почему? – Уже поздно мне врастать в другой город. Ни положения, ни денег. Следовательно, я был бы тебе не в помощь, а в обузу.

В разговоре попутно выяснилось, что Марине нужна помощь – очередной реферат; она опять зашивалась. Ну и темы. «Пищевая индустрия 21 века». Даже не для аспирантов. Не иначе, «преподы» пополняют свой курс. Она принесла несколько статей, скачанных из Интернета. Написаных с разных позиций – противников и сторонников реформ. Он сел их стыковать, населять своими мыслями – относительно еды у всех они есть. Даже увлекся, слава богу.



Зима неопределенности нашей. Время зависло. Он ждал, что все разрешится само собой. Проклятая рыбья сущность. Но он исправно терзал клавиатуру.

Вдруг он услышал по телефону слегка картавый женский голос: – Могу я переговорить с Малининым? – Да, это немножко я. – С вами говорит мама Марины. – Очень приятно. – А мне нет! Мне противно!!! Я хочу спроросить вас, когда это кончится?! Как вы можете столько лет морочить голову девчонке?! Как вам не стыдно?! Как вы после этого можете воспитывать детей?! Что вы молчите?! – Только не надо выспренных фраз, – успел вставить он. – На что вы рассчитываете?! Вы, дед! Дед! Дед! Вы слышите!? Что вы молчите?! (Женичка уже перестал набирать воздух в грудь, его ответа явно не требовалось.) Вы слышите?! От вас пахнет зверем! Этот запах я слышу из трубки! Вы зверь! (Наверное, это был намек на его исключительно сексуальный интерес к девочке.) Я лучше повешусь, чем буду иметь такого зятя! Вам понятно?! Вам понятно?! Что вы молчите?! …Оставьте ее в покое! Немедленно! Иначе я пойду в церковь, поставлю свечку, и найму ребят! И они вас искалечат! Вам больше никто никогда не понадобится! Вам понятно?! Гуд бай!

Трубка была брошена. Прощальные слова, по-видимому, должны были изображать крайнюю степень презрения. Женичка сидел оглушенный. Наконец позвонила Марина. – Что нового дома? – задала она стандартный вопрос. – Новости из твоего дома. (Он передал монолог почти дословно.) – Я от бабушки звоню. – Марина, это ужасно. Я всегда говорил тебе, я чувствую себя ворюгой. Не знаю, какие у тебя с ними отношения, но без твоих объяснений получается, что я – сам сатана. – Вот и брат пришел… Я не смогу разговаривать.

Родители постоянно на нее давили. Было очевидно, что овен Марина не знала пути. А кентавр (как предпочитал переводить отцовскую фамилию Женичка) дик, как одноименное фессалийское племя. (Странные скотоводческие параллели.) Или, как рыба, безпомощен на суше. Значит, ничего не будет. Может быть, оно к лучшему?

Она позвонила через два дня: – Ты что, испугался? – В каком смысле? – Ну, маминых угроз. – Раз она так со мной обращается, значит, она ничего хорошего обо мне не слышала. И это навевает… – Неужели не мог позвонить? – Марина, еще раз напоминаю. Твои слова. Ты не сможешь со мной разговаривать. Я и решил, что мама поставила тебя перед выбором – или она, или я. Родители важнее, чем я, чего уж... Думал попросить женщин с вахты позвонить тебе, сказать, что закончил реферат… Боялся тебе навредить, видишь как. Приходи, забери.

…Получив дискету, она успокилась. Через несколько дней она сказала: – Не знаю, как тебя благодарить. Ты опять меня выручил. – Не надо ничего. Это презент на Новый год. – Царский подарок. Всем поставили зачет, а мне – пятерку. Все меня так уважают. Спасибо тебе. – Не за что. – Извини, Женя. Я обещала, но не смогу придти в пятницу, – сказала она, помолчав, – назначена встреча с преподавателем, много подготовки.

Было видно (слышно), что она, в большей или меньшей степени, привирает. Ему не хотелось благодарности в «натуре», да и после очередного дикого выясненяи отношенй с Малининой не хотелось ничего. – Как скажешь, – сказал он, – я позвоню тебе, еще раз поздравлю.

…Новый год прошел, как обычно. Пришли сыновья, посидели за столом, поговорили, выпили, поели фирменной выпечки Ирины. Она была вполне спокойна. Погуляли на улице, народ веселился, пел песни. Люди чокались бутылками с шампанским. Визжали девицы, извалянные в сугробе. Рвались петарды, фальшфейеры.

 Сыновья разбежались по свои женщинам. Исполнявшие обязанности супругов вернулись домой, сидели у телевизора до утра. По каналам гнали, в сущности, одни и те же «Огоньки», со все теми же участниками и номерами. Повторяемость этого мира становилась программной.

Второго января Женичка сел за компьютер. Поговорил с Мариной. – Буду нагонять программу, – сказала она, – все сильно запущено. Диплом ведь скоро. И буду готовиться к юбилею отца. Надо альбом сделать, стихи написать, подарки подобрать, тожественное меню продумать, заготовки. Все-таки пятьдесят. И все на мне. – Господи, молодой какой… Я же на каникулах, – напомнил он, – чуствую себя относительно свободно. – Да-да, но я никак не смогу. Звони. – Понимаю, диплом, юбилей. Ты тоже звони.

Ну что ж, дистанция установлена опять. Слишком быстро ты все решаешь, девочка. И туда, и обратно. Очередное выяснение отношений дома закончилось тем, что Малинина решила – она будет ждать ухода жилички, возвращения нашего героя в освободившуюся квартиру. То же самое сказал надувшийся Роман. Женичка отмалчивался в знак согласия.

Затем все их намерения куда-то испарились. Приливы, отливы, черт побери. Диспетчерский бизнес Ирины подорван конкурентами, может быть, этим все объясняется?

Он сидел за клавиатурой день за днем, как приговоренный. Третья часть близилась к концу, скоро ее можно будет распечатать. Иногда он говорил с Мариной по телефону. – Что нового дома? – единственное, что ее интересовало. – Без изменений, – отвечал он, допуская, что ей не нужен его уход. Ирина снова смягчилась, но, как всегда, требовала все и сразу. Он говорил, что каждый такой разговор отдаляет ее от цели все дальше и дальше. Он висел в пустоте. Он зависел от этой девочки, от того, насколько он ей верит. Почти не верит. И не может без нее.



Началась третья четверть. – У тебя урок? – позвонила ему Марина. – Да, как раз середина, ты же знаешь. – Как дела? – Спасибо, плохо. Ты меня избегаешь. Как будто я потребую благодарность за помощь тебе. Заверяю тебя, ничего мне не надо. – …Ну, ладно, я коротко. Я подумала, что тебе надо побыть в одиночестве. Буду позванивать.

Она отключилась. Вот так. Когда она так нужна. Он с усилием проталкивал слова урока сквозь помраченное сознание и плохо слушающиеся губы… Он отпустил детей. Неужели она думает, что ее темперамент компенсирует ее взбалмошность? А, может быть, она получила какое-то интересное предложение, которое должна обдумать вне его влияния? Тут ничего не поделаешь. Бог в помощь…

Он снова перешел на «механическую тягу» – по улицам передвигался, не видя никого, переходил проезжую часть где попало, краем глаза улавливая надвигавшуюся автомашину. Водители, похоже, не отказались бы его хорошенько стукнуть. Сознание было занято более важным делом – горько перебирало подробности последних встреч, разговоров. Он едва ли не плакал. Успокаивался дома. И, как обычно, дышал через тренажер. Сорок минут, перед сном.

Как бы плохо ему не было, дела надо было двигать. Он позвонил Пивневу, тот, наконец, дочитал рукопись и пригласил его к себе на кафедру. Здесь и вручил рецензию. Труд эпохальный. Было несколько строчек замечаний, в том числе и о том, что не стоит писать столь сжато, иначе «автора поймут, в лучшем случае, десять человек». Но начиналась страничка со слов «эрудиция автора поразительна…», а кончалась выводом о том, что «работа нужна преподавателям и студентам, ее необходимо издать».

Испытывая чувство подъема, наш герой тут же засел за прочесывание текста и его правку. Одновременно выяснялось, что многие мысли могут быть развиты далее. Наверное, это свидетельствовало о чреватости исходных посылок, о том, что «общая теория» действительно имеет смысл.

 Тут же возникла Марина: – Ты почему не звонишь? – Ты решила, что мне надо побыть одному. – Мало ли что… Ругались и крепче, ты же звонил. – Я так понял, что мешаю тебе с кем-то встречаться. – Был разговор, о тебе, с мамой. Я не в себе была, она сама завела… Говорит, что если я не смогу без тебя, то она не будет противиться. – А папа? – Это еще предстоит. Потом расскажу, это не телефонный разговор.

Он снова испытал чувство подъема и… опускания. Прошла еще неделя.

– Ну, рассказывай, – попросил он, они медленно шли по зимнему парку. – О чем? – О разговоре с мамой. – Да?… Так это было давно. Я уже и забыла.

Однако. Он так много возлагал на этот разговор, а для нее это проходной эпизод. Что за девчонка. Что за глухота. Или психота?

– Тебя учеба клинит? Ты хоть понимаешь, что для меня… – Сейчас, подожди. Ну, она видит, что без тебя у меня все валится, не могу ничего. Сколько раз ты помогал… Наверное, поэтому. – Ну, рационалисты, как вас кидает. И меня заодно. Хорошо, что почти привык. – … – Вычитал одну интересную мысль. Если вы любите человека, отпустите его. И если он вернется – он действительно ваш. Помнишь, когда ты пришла ко мне в апреле, прощаться? Я сказал тебе, что ты без меня не сможешь. – Да… припоминаю. Ты мудрец. – Так, мама предложила, а ты промолчала. И все? – А что еще надо?

М-да.

– Ты боишься вернуться в свою квартиру? – «возникла» на следующий день Марина. – Ты мне не веришь, Женя. – Боюсь. Вдруг месяца через два-три ты мне скажешь: давай расстанемся, как добрые друзья. – Тебе нужны гарантии? – Господи, какой тут может быть страховой полис? Сколько лет ты не выдерживаешь элементарной проверки на логичность. Или, наоборот, ты просчитываешь карьеру. Родители тебе помогут с бизнесом после института. Больше, чем смогу это сделать я. А мне надо выплачивать долг… жиличке нужно найти другую квартиру. – …Ну, ладно, пока.

Она была явно обижена – ее дар не оценили, ей не верят, он не бросается со всех ног исполнять ее желание. Однако позвонила снова через два дня. – Почему не поговоришь с отцом? – Ты его хотела готовить… Марина, ну что я ему скажу? Что я хороший? Не мужское это дело, себя хвалить. …Верю, скажет он. Спасибо тебе за все, за заботу о здоровье, за помощь в учебе. Но прошу тебя, как мужчина мужчину. Оставь дочь в покое. Дай ей строить свою жизнь. И тут нужно твое слово. Понимаешь? Все равно нужно твое слово. Иначе мне придется ему обещать, повернуться и уйти… из твоей жизни. Считаем другой вариант. Ты говоришь – я хочу быть с ним. Он говорит – тогда забудь, что у тебя есть родители. И тут ты отказываешься от меня. Так ведь? – …Как с переездом? – Тянется, Марина. Найти жилье непросто, сразу все не делается. – Та-а-ак. Я хочу дать тебе совет. Не переезжай.

Полный бредлам. Он был ошеломлен: – Ты же хотела… – …Ничего и никогда я не хотела. – И после этого ты спрашиваешь, почему я не звоню? ...Ты мне всегда врала, ты хотела снова загнать меня в угол… – он перескочил через несколько утверждений сразу.

Это поставило ее втупик. – Ладно, давай, – не нашла она ничего лучшего, прощаясь. – Да-ва-й-да-ва-й, – ответил он, вкладывая поочередно в слоги свое омерзение к ее финту, к очередному предательству, уничтожающим тоном давая понять, что этот разговор – последний.

Через неделю выяснилось, что, положительно, ни сознание, ни голос ему не повиновались. Трубный глас прозвучал в его душе, как в пустыне… – Женя, ты как? – …Спасибо, хреново. – Женя, я поговорила с мамой. Послушай, послушай, она сказала, что будет так, как я хочу. И она от меня никогда не откажется. И брат поддержал тоже. Что ты молчишь? Ты не рад? – Она хочет меня видеть? – …Нет.

Трубный глас превратился в рев: – И это называется поговорила?! Да зачем мне такие родственники?! Слушай, оставь меня в покое, перестань трогать! – И ты говоришь мне такие вещи?! – А что еще ты хочешь услышать после всех твоих закидонов?! Ты в принципе необучаема, я тебе не раз это говорил! – Ну и ладно, счастливо тебе! – И тебе туда же!

Через два часа она позвонила снова: – Ты еще поплачешь, что оттолкнул мою руку! – А ты всю жизнь будешь есть свою лапшу! Тоннами! – Нет, я не буду жалеть! – Тогда тебе легче, – почти спокойно сказал он. Она поняла свой промах: – Я была с тобой честной! Все, кто у меня были – были, когда мы расстались! – После всех клятв! Это ты меня предавала, я с тобой никогда не расставался! – Так что тебе мешает сейчас?! Тебе нужно, чтобы я приползла на коленях?! – Да зачем все это?! Я прошел через ад! Я иду через него дома! Постоянно, каждый день, годами! В душе у меня нескончаемое чувство вины! Ты меня сжигаешь своими шараханьями! То у тебя мама никто, то ты мамина дочка! Почему ты поддалась ей?! Красивой жизни захотелось?! Попробовала? И что, кайф?! Не пролетел мимо?! – Столько раз она была против! – Ты даже не пыталась ее убедить! А это оказалось возможным! И теперь! То был разговор! То ничего не помнишь! Для меня вопрос жизни и смерти, а тебе – это, видите ли, было давно! Ты хоть понимаешь, что лепишь? И это она, мать, видит, как ты мучаешься, заводит с тобой разговор, а не ты! И ты даже не попыталась сказать, что я для тебя значу! Ты – чудовище! – Женя, ну что делать?! Ну такая я, неопытная! Не могу я! Не принято у нас! – Не знаю! Я тебя не по-ни-маю! Не при-ни-ма-ю-ю! Мне надо это пе-ре-жи-ть! …Звони.

…Стало как будто легче. Он пошел в издательство, переговорил со Скрипицыным. Ожидая программиста, которого ему определили для верстки текста, он услышал разговор юриста с заказчиком, они обсуждали договор. Женичка поднял глаза и увидел парня со светлыми волосами, невыразительным лицом, кривоватыми ногами с большими ступнями. И это последний ее любовник, от которого она теперь скрывается… Господи, на кого она польстилась. Ну да, рестораны, сауны, все остальное неважно. Его пробрал жар. И слава богу, что весь этот ужас, наконец, кончается.

Вернувшись, он сел за клавиатуру и долго не мог успокоиться. Зазвонил телефон, это была она. Положительно, телефонный роман. Он тяжко молчал в трубку. – Женя, что случилось? – …Илью видел. И так мне плохо было. И как ты могла… – Женичка, миленький, ну, пожалуйста. Что ты переживаешь? Они же все, вместе взятые, рядом с тобой – никто. Была одна… – И ты в это время говорила, что я не одинок. – Я все надеялась, что избавлюсь от тебя… Господи, если бы я знала, что это невозможно. Женичка, один раз, я не выдержала, не могу себе простить. Пожалуйста… – Я безумец… Я же поклялся, что после Кострова никого больше тебе не прощу. И вот, стоит тебе назвать меня Женичкой, как я все забываю. – Все, Женичка, все… Я приду к тебе в школу. В пятницу, когда у тебя детей нет. Все твое мне родное. Помни это.



Очередная областная выставка, как всегда, радовала очень мало. Больше того, некоторые вещи откровенно возмущали. Явный расчет наших творцов: «пипл» все схавает. Не так уж важно, что «пипла» крайне мало, и он молчит. Было желание сочинить очередную статью. Но, сколько можно, об одном и том же? После недолгого раздумья Женичка позвонил редактору газеты и отказался от своего обещания. Будет обсуждение, там и попробуем.

О назначенном дне Дилетанта известили только утром; маленькие хитрости, вероятно. Он успел забежать в музей до обеда, снова прошелся по экспозиции, записал в свою книжку несколько десятков работ. Прикинул, что примерно может сказать. Пока он ехал в троллейбусе, поглощал «ланч», таращился в монитор, мозг его в привычном режиме лепил отдельные фразы, оценки.

Подошли дети. Он запустил им видеофильм о древнерусском искусстве и, договорившись с другими преподавателями о возмещении пропущенных уроков, сбежал в музей. Художники и коллеги лениво подтягивались в залец, где происходили подобные мероприятия. Пронесли цветы, большие коробки с тортами, которые презентовал «лучшим» (по опросам) художникам спонсор, глава кондитерской фирмы.

– Е. С., сколько вы планируете на выступление? – спросила нашего героя Манилова. – А что, надо покороче? – Мне надо уходить, а до этого я должна вручить… – Ну, хорошо, минут двадцать. По правде говоря, материала немного. – Вы так считаете? – Я уже думаю, есть ли смысл в моих выступлениях? Надоело. Пусть ваши подчиненные занимаются.

Наконец стукнуло четыре часа, Манилова пригласила в «президиум» представителей творческих союзов и в обычной своей сиропной манере произнесла спич (это событие, здесь есть открытия, зрители в восторге). Затем она подняла с места нашего Прокруста.

Он был почти спокоен. – Я буду краток, в ожидании сладких призов вряд ли кто захочет слушать мои долгие, кислые речи. Вы, наверное, скажете в конце концов, уважаемые художники, что я повторяюсь. Есть, конечно. Но и вы, позвольте заметить, не радуете нас новизной. Так что здесь мы квиты. Второе, что я хотел бы заметить вначале: нет в искусстве никаких особых свобод. Благодаря вам и докажу… Скоро тридцать лет я говорю об упадке. И никакого сравнения с лучшими вещами даже нашей местной школы. Еще аргументы нужны? Всякого, кто произнесет надоевшее заклинание о свободе, я бы оставлял без компота и без гулянья на улице. Неужели еще нужно доказывать, что есть железные законы ремесла, жанра и искусства в целом. Сидящие здесь корреспонденты подтвердят, что русский язык диктует пользующемуся ему человеком едва ли террористические условия. Подобный характер имеет любая пластика. Оставим высокие примеры, возьмем то, что имеем. К примеру, «Ильин день» Кукушкина. Художник работает над большим холстом долго, стремится высказываться живописно, работает в деревне, в пленэре пишет большую группу. Все это здорово. Я очень сурово спрашиваю себя – является ли этот реализм анахронизмом? Может быть, он неуместен? И отвечаю – нет. Согласитесь, это так. Но тогда позаботься, пожалуйста, чтобы у тебя действовали не стаффажные фигуры, а узнаваемые герои, чтобы они обладали своей, внешней примечательностью, внутренней жизнью. Чтобы композиция не распадалась на отдельные группы. Неужели эти прописи надо повторять на выставке профессионалов? …Третье, таким образом. Занятия искусством нынче дороги. Поэтому каждое выступление сегодня приобретает особую ценность. И становится особенно жаль, когда видишь работу неточную в замысле, в выборе мотива. Она лишь внешне описывает время, его героя, она заранее обречена в лучшем случае на полуудачу. Есть всего лишь одно приятное исключение – автопортрет Копурии. Художник строг, ничуть не приукрашивает себя. При этом очень честен. Он впускает нас в свой внутренний мир, делится с нами своими тревогами, сомнениями, рассказывает о приступах нерешительности, о которых мы никогда бы не догадались, глядя на его холсты. И вот здесь на глубоких душевных движениях и возникает настоящая живопись. Я хочу подчеркнуть – только так она и возникает. Во всех остальных случаях как ни напрягай цвет, это будет лишь раскраска холста. Посмотрите Барашина. Все вроде бы, у него правильно – оправданно небольшие, чисто исполненные картинки. Но спросим себя – зачем написаны эти герои? Художник либо не знает людей, которых пишет, либо они ему неинтересны (так стоит ли их писать?), либо они и в самом деле неинтересны (тогда зачем их выбираешь?), либо он не смог раскрыть характер натуры. Не выручает в таких случаях лиризм – как это происходит у Высоцкого, Троянского, Конечного. Этот лирический жанр, как мы видим, все одно требует углубления в индивидуальность модели. На десерт я приберег работы Аркадьева, нашего признанного мастера. Мне приходится повторяться. Пишет он хорошо знакомых ему людей – в данном случае Хазина и Гришина. Знакомых и мне. Большие композиции. По размерам, подаче, вроде бы, живопись. Присматриваешься, насколько это возможно – вроде графика, все тонально. Вместо психологии – настроение. Говорю о возможности потому, что в первом случае изображение скрадывается набитыми поверх рамы поросшим мхом досками, во втором – какими-то звездочками на гвоздиках. Зачем все это? Оно же ничего не добавляет…

– Как это так?! Вы не проникли в мой замысел! – взвился с места Аркадьев; мало того, что о нем говорили плохо, да еще и в последнюю очередь. – Это я решаю! Что хочу!.. Я – художник!

– А раз не добавляет, значит отнимает, – не поднимая голоса, продолжил Дилетант. – Ничего лишнего, закон искусства. Правильно, решаешь ты, а я имею право оценивать. Не только от себя лично, но и от традиции. Ты решил быть художником, я – критиком. Равные права! Но! – никаких свобод, леди и гамильтоны! И Аркадьеву надо выбирать – либо живопись, либо графика, либо «прикладуха». Желание сидеть «между здесь» выдает все ту же самую неопределенность, что и у Барашина… Теперь несколько слов о метафорических, символических вещах. Они, конечно, могут быть, и история нас учит, что наибольший успех ждет художника в этом жанре, когда он пытается отразить являния глобального масштаба – в периоды кризиса цивилизации. Есть кризис такого масштаба сегодня? Очевидно, нет. Очевидно это и у Крылова, в его «Научно-технической революции». За что ты ее приравнял к такой, вселенской гильотине, Игорь? Сейчас она рубанет по беззащитной девушке. За что?

Голос нашего Лицедейкера исполнился рыданиями. Некоторые музейщики, активно переживавшие за «актуальщиков», заулыбались. Но надо было спешить:

– Благодаря НТР твои коллеги освоили компьютеры и компонуют свои вещи через сканеры, из репродукций, готовых цитат. Если ты негодуешь по этому поводу, так бы и сказал. Твоя же «Линия Маннергейма» в виде кровавой пасти. Линию, неприступную по меркам военной науки, советские войска взяли со сравнительно небольшими потерями за три месяца. А о чем речь в холсте? О гибели людей? О преступлениях Сталина? О коварстве финнов? Ничего не понятно. Может быть сюжет на эту тему? Конечно. Но подумай, о чем, собственно, ты хочешь сказать. О работах Волос. Сегодня они лишены обычной для художницы невыразительности колорита, композиционной рыхлости, невнятности настроения. Есть свежие цветовые сочетания, определенная энергетика письма. Но! «Дорога к храму»! Кто больше?! Не слишком ли ответственное это название для бессюжетных вещей? Или же слова уже ничего не весят? Мой личный опыт убеждает –да, к сожалению. Может ли что-либо лучше об этом свидетельствовать, чем холст Доброва «Лодка эпоса»? Сколько можно говорить о бесперспективности символики в живописи? Плохо различимые пятна вместо портретов, недоказательная, сочиненная орнаментика. Какие слова тут не ищи. «Утро сгоревшего танка» Канина. Вместо трагедии – раскрашенное слово. Ну, очень зеленая вещь, ни одного живого мазка, ни капли переживания. Я не могу говорить обо всех работах, но такое впечатление, что главные надежды возлагаются на название вещи, на литературу, так сказать. Не вы ли воевали больше всех против литературщины? …Получше ситуация в пейзаже. Работы Поморова вроде бы без особенного запроса, но подходишь к ним, и чувствуешь некое доброе душевное излучение. О работах Хуттунена. Он не изменяет принесшей ему славу офортной манере, более того, он переносит ее прямиком на холст, невзирая на новые масштаб и технологию, которые являются неотъемлемой частью вещи. Подтверждается взаимообусловленность составляющих образа, ею нельзя произвольно манипулировать. Можно понять несвойственное автору настроение. (Он был сильно болен.) Пусть он простит меня: мы видим, как оно уплощает пространство, обедняя и его листы.

– Да ничего не обедняя! – взорвался снова Аркадьев. – Нечего нам тут диктовать! Все отлично! И вообще все это теория! А, мы, художники, практики, нам все эти критики не нужны! – Тебе, а не «нам»! И не только вам я работаю! А, ты, что, голову отключаешь специально, когда пишешь?! Утонул в словесах! Ты, концептуалист!

Это прозвучало почти как брань, Манилова замахала руками на Аркадьева, наш Склочник перевел дух, не без усилия переключился: – Я коротко, вынужден… Смело для себя выступил Иванько. Узнаваем Муранов, хотя его этюды мне кажется интереснее, чем выставленные здесь холсты. Хорош и Гурин, понравились мне листы Перегородкиной. Несколько слов о холстах Татурина. Молодой человек все пробует и пробует. И проделал большой путь от коричневых полос на манер Ротко до имитации манеры нашего славного Яффы. Откровенный плагиат. Это недопустимо, кто бы что ни говорил. Здесь же скажу о листах супругов Гиненовых. Скажу то же самое, что говорил раньше. Нельзя использовать язык книжной иллюстрации – да еще и штампы советского периода – в станковой графике. Это к вопросу о законах. Несколько слов о книжном искусстве и плакате. О чем лист Кошелькова «Грибы России»? Это знает только он. Остальные отзывы у меня более спокойные. Нравятся Лукоев, Трушин – приятная детская иллюстрация. Хороши куклы Млинской. Пусть они близки по типажу, но у них есть тонкая психология, превосходная работа с тканями, фактурами. С хорошим чувством традиции режут дерево Гайковой и Крылатский. У Титкова «Солнечный корабль» – нечто на грани между прикладной и скульптурной символической композицией, брутальная работа с черным металлом. Остроумно, заинтриговывает. Что касается скульптурных портретов молодого Шакалова («Петр», «Александр Невский»), то я опять возвращаюсь к законам искусства – нужен историзм, то есть научная база образа, плюс свое видение, плюс самостоятельность трактовки. Пока есть школярство. Понимаю, что некоторым испортил настроение, а многим сбил его градус, – повинился под занавес Дилетант, – но такова суровая проза искусства. Многих авторов я не упомянул, извините, вокруг них тоже можно было завязать интересный разговор. Но я понимаю, что другим тоже хочется, мягко выражаясь, поговорить по душам…

Как ни странно, были одиночные хлопки в ладоши. Наш герой сел, вскочил Аркадьев. – Минуточку, – остановила его Манилова, – слово будет предоставлено всем желающим, а пока позвольте вручить поздравления от нас и от наших замечательных спонсоров.

Отношение ее к скандалу было двойственное: обкомовское прошлое требовало «правильного мероприятия», новая жизнь требовала сенсации, скандала. Приятная процедура не задержалась, Манилова чувствовала себя в этих случаях как рыба в воде. Цветы и «двухспальные» торты нашли своих героев, которые были довольны собой и жизнью.

Наконец, Аркадьев «вырвал» слово: – Это безобразие, что провинциальный искусствовед здесь себе позволяет. Он совершенно не понимает современного искусства! Что за представления?! В Швеции газета называет меня главным постмодернистом Северо-Запада, а тут… – Да что они там понимают?! – подал голос Дилетант. – Как так! – Аркадьев даже задохнулся от возмущения. – Ну, знаете! (Наш Дрязгинг молчал и он продолжил.) Вкусы критика остановились где-то, не доходя до импрессионистов. Нет никакого уважения к художнику. Ни к молодому, ни к заслуженному. Булатов написал «Импортное яблоко». (Это был акварель в восемь «натур» и более ничего.) Да, необычно. Поговорить бы с автором, который работает тридцать лет, заслуженный деятель искусств, понять, поощрить его. Критик работу в упор не замечает. Вот он говорит, что Татурин использует манеры Яффы. Это неверно, потому, что Миша раньше шел от Сезанна, а теперь идет от Пикассо. – Это же надо?! – изумился Женичка. – Саша, какие имена в одном ряду! – Да, а что такого! И еще скажу! Этот критик сломал судьбу уже не одного художника! И не чувствует никакой ответственности за свои высказывания! Нет, чтобы донести идею автора до зрителя! Зачем ему все это!

Аркадьев явно давал последний и решительный бой Критике, как явлению. Публика упивалась перебранкой. В то же время Женичка видел озабоченные взгляды коллег-музейщиков. Они, как всегда молчали, но на этот раз он уловил в их взглядах некую тревогу – не сломается ли наглец на этот раз. По отрывочным высказываниям, не раз слышанным ранее, он понимал, что вся эта любительщина, которую они вынуждены демонстрировать, их наконец-то достала.

– Да, да, – перебил выступающего вскочивший Крылов, – почему не поговорить со мной? Я бы рассказал о своем видении «Линии Маннергейма», о том, какие мысли я вкладывал в «НТР». Как можно не видеть глубины «Сгоревшего танка»? И еще. Вот раньше была Клавдия Павловна, она все разберет спокойно, все докажет, так ее слушать было интересно. А тут, я даже не знаю как назвать. Это не доклад, это неуважение к нашему труду. Что Е. С. – вцепится и треплет. Ну как ему не понять, что есть классика, а есть мы. Ну это как есть симфоническая музыка, а есть эстрада…

Он был куда более прав, чем ему казалось. Нет, если ребенка не научили думать в «художке», то взрослому ничему не докажешь. Зря он занимается этим скорбным делом… – Точно, – поддержал Игоря Аркадьев, – он ничего не слышит. Я не понимаю, почему никто из искусствоведов не даст ему отповедь! Когда это закончится!

Коллеги молчали, художники тоже. Часть их понимала, очевидно, правоту нашего героя, другие, видимо, боялись связываться. Возникла пауза, «президиум» был в растерянности, драматургия шоу крошилась.

– Реплика, извините, – Женичка поднялся, – мне приятно быть в центре внимания, продолжайте. Нет?.. Может быть, кто-то хочет сказать о других авторах, других работах? …Неужели нет? Мы же выставку собрались обсуждать, чтобы молодые участники набирались опыта, а опытные – задора. Нет?.. Мы не общаемся творчески, и это печально, это не союз. …Ну, тогда я заполню паузу. Относительно Ананасовой. Она, Игорь, держала речь час, а то и больше. А я – пятнадцать минут, в такие условия поставлен. Разные жанры. И твои вещи она бы стерла в порошок, сам понимаешь. Насчет провинциальности. Не хотел бы работать в столице. Провинциалом можно быть и там. И наоборот. Такое впечатление, что все мои коллеги в Москве стали диллерами, живущими на проценты от продаж. Кто лобирует Церетели, кто «толкает» Назаренко, а если кому-то есть сказать что критическое – так нет журнала, где это можно было бы сделать. Да и опасно. Так что неизвестно, кто в лучшем положении – я или они. Насчет поговорить с авторами. Их около сотни, со всеми не пообщаешься. Все у вас должно читаться в листе, холсте, и я совсем не обязан доносить ваши недосказанные кистью мысли до зрителя. И другие, мои коллеги в том числе, не рвутся, как вы заметили. Это вы уж сами… И что технология – неотъемлемый компонент образа – должны знать. Эта система выстраивалась пять тысяч лет, и какими мастерами. А теперь приходит Вася Пупкин и говорит: все это устарело, я вас научу. Ему надо бы знать, что малейший перекос в технике, даже неточность в выборе размеров разрушает целостность образа. Чуть-чуть – это ведь не легенда. Вон, в «Танке», ход мысли плакатный. А раз такое дело, береги бумагу и гуашь. И не будет этой тоски зеленой. И у тебя, Аркадьев, то же самое. Не тянешь на живопись – уйди в графику. Окупается только профессионализм. Насчет «художника». Поостерегся бы ты разбрасываться. Не успеет пацан картонку повесить на стенке, его этим званием награждают. Больше того, ему такие имена подстилаются. А что воровать у гениев – да хоть у кого – нехорошо, забываете. Газеты твердят – «художник», телевидение – туда же. И пошли дальше, извините, слюни в сиропе. Кто там живописец, а кто нет… Несмотря ни на какие звания академиков, заслуженных, лауреатов, которых ты, кстати, ни во что не ставишь – и часто справедливо. Хотя и за глаза. Не боишься им судьбу сломать. И правильно. Настоящий творец удар держит, о «погонах» не вспоминает. О выслуге лет тоже – он не чиновник. Тем, кто этого еще не понял: искусство мужчин требует. Если назвался художником, жди всегда всякого. Умей разговаривать с критиком. Не умеешь, впал в истерику – значит не профессионал. Что касается постмодернизма. Может быть ты, Аркадий, здесь и чемпион. Только, знаешь, современное определение этого явления в литературе? Графоманство. Гордиться нечем, у нас то же самое безстилье…

Женичка извлек из кармана выписку, удачно подоспевшую ко времени: – Насчет Запада. «Холодным, механическим концептуальным дерьмом» назвал министр телерадиовещания Великобритании Ким Хауэлл работы современных художников… в галерее «Тэйт»… «Британское искусство потеряно, если (здесь) выставлено лучшее из того, что было сделано (за год)». Это цитата из журнала «Новое время». Так что слухи о торжестве актуалитета сильно преувеличены. Наконец, об эстраде. Тут Крылов вам сказал по простоте правду. Попсу вы гоните, ребята. Моисеева еще не накушались? Антраша разные выкидываете, коленца. В этих стенах? А я жду от вас честности, жду шедевров. Такая у меня работа. И цените то, что жду. Значит, считаю, что вы на это способны. А вот когда перестану ждать… Спасибо еще раз.

Наш Камикадзер сел на место. Пауза снова затянулась. – Ну что, уважаемые коллеги, – поднялся Платинов, – еще есть желающие? Обсуждение вроде бы состоялось. Я думаю, нам всем надо сделать выводы… спасибо за участие.

Народ дружно встал. Вокруг Дилетанта было пусто, он пошел в гардероб, рядом оказался Татурин. – Максим, ты знаешь, что я работал с твоим отцом? – обратился к нему критик. – Конечно, знаю. – Он отличный колорист, у него была замечательная зрительная память. Что-то увидит в окне поезда, и пленэр, и настроение – все в уме сохранит. Такие гуаши писал, просто удивительно. Жаль, что не состоялся как станковист… Тебе мой совет. Просмотри их внимательно и забудь все, что о тебе твои друзья говорили. Иногда думаю, что с умыслом. Сильный конкурент никому не нужен. Все, что ты сделал до сих пор – лабуда. Тебе нужна хорошая школа.



– Женя, я подумала, что мы плохо с тобой распрощались, – в ее голосе звучало нечто большее, чем сожаление. – …Это неправильно. Мы вообще не должны прощаться. Я подумала, что мне надо сделать шаг навстречу. – …Да, Марина, ты права. – …У тебя такой деревянный тон. Я не должна была звонить? – …Да я почти успокоился. – Как у тебя дома? – Переменно. Любят, ревнуют, изобличают. Приходится заслушивать доклады о ее верности и моей неблагодарности на двадцать минут. Тяжело. Беда в том, что мне нужно чем-то отвечать. А мне нечем. Это не скрыть при всем моем актерском опыте. Я с тобой разучился притворяться. – И не учись. – Как скажешь. – Скажи правду, ты скучаешь обо мне? – Это главная правда моей жизни. И это слишком слабое слово. – Мне очень тебя нехватает. Я не могу понять почему, но наше прошлое возвращается ко мне. Я столько бы отдала, чтобы все вернуть назад… Ты не собираешься вернуться в свою квартиру? – Насколько ты серьезно?.. – Ты, что, мне не веришь? – …

– Женя, – сказала она через несколько дней, – долги – это ведь пустяки. Давай, я пойду работать, вместе быстро отдадим. Переезжай обратно. – Но, Мариша… Ты не можешь представить, насколько рвет сердце твоя необязательность. И Малинина – тоже человек, со своими чувствами и надеждами. Как я выгляжу перед нею? Жаль ее. Я же не могу выбросить всю ее жизнь из головы.



Он забывался, отдыхал от бесконечных воспоминаний, встречаясь со своими учениками. Они, особенно младшие, были на диво любознательны, не отпускали его, мучали вопросами, сделили по часам за продолжительностью урока. Он уставал, но ему было приятно.

– Е. С., я тут сочинил тесты по истории искусств, – зашел в класс Чернодуб. – И провел опрос в четвертом классе. Посмотрите, вопросы несложные. Но правильный ответ дал только Юра Вариводов. – Что, только три человека опросил? – Ну да. Плохо они знают, на троечку в среднем.

Наш преподаватель просмотрел листы. На листе бумаги были распечатаны маленькие, но цветные репродукции шедевров. Рядом располагались вопросы и три-четыре варианта ответов. Иные «перекрывали» друг друга, что в тестах категорически исключается.

– Как сказать, – успокоился Женичка, – «Мир искусства» не так прост, да и Древняя Греция хорошо подзабыта. Что касается «ретроспиктивизма», то это слово неточное, я его не использую, да и написал ты его с ошибкой. – Да?.. Образована министерская комиссия по аттестации школ, проверять будем подряд всех.. – Я согласен, знание отдельных произведений у них слабое. – Так от вас зависит… – У нас «Беседы по искусству» значатся, хватит им кошмаров. Грузят в средней школе напропалую, а тут мы еще будем... Больше на понимание, анализ, ориентирую, знание основных закономерностей. – Ну как это, они не знают «Ночной дозор». – Так 95 из 100 он вообще не понадобится. А остальные потом выучат. К тому же Вариводов знает. Значит, давалось всем. – Юра в средней школе много читает. А не потому что вы двали. – Ну, конечно, все хорошее – оттуда, все плохое – от меня, – Женичка всерьез обиделся.. – Как будто я не знаю, как он ко мне относится – Е. С., вы меня не так поняли. Я имел в виду, что ему страсть к чтению там привили… – Понял я, еще один рычаг ищешь... И что, вы эти тесты готовы применять везде? – Конечно. – А ты знаешь, что во многих школах раздел культуры из истории просто выкидывается? И МХК уже мало где преподают? – Вот и будем проверять. – И вы думаете, что можете заставить их учить огромный массив сведений? – Это вы должны…. – Ну-ну. Ладно, я подумаю, что у нас можно сделать.

Пару дней Дилетант ходил озабоченный. Так бы они относились к преподаванию своих предметов. Что-то надо делать… Были бы все дети обеспеченны приличными альбомам или учебниками. Не заниматься же зубрежкой на уроках. Да и как детям перелопачивать эти груды больших репродукций? Не дело это.

Рассеянный взор нашего героя обратился на те полки шкафа, где в пачках лежали тысячи открыток, собравшихся у него в течении десятилетий, и обычно используемых редко по причине малости формата и отвратительного, на 90%, качества печати. Все так, но для зубрежки они вполне…

Он сел за стол и в течении полутора часов отобрал около сотни открыток с шедеврами. На обороте дописал название художественной эпохи или группировки, название стиля. Появившуюся в урочный час группу он встретил инструктажем: – Ребята, в начале следующего года у нас будут тесты. Необходимо выучить эти открытки и всю информацию, которая к ним относится.

Дети с интересом перекинулись открытками. – И как мы все это выучим? – без энтузиазма поинтересовалась полненькая Ряскина. – У вас есть проблемы с памятью? – Конечно. – Ну вот, я вас бесплатно научу запоминать большие массивы данных (ты смотри, системщик выскочил!). Про ассоциативную память слышали? – Да вроде, – неуверенно произнесла высоченная Вагапова. – Вот, берем Мясоедова. «Земство обедает». Чем оно обедает? Мясом. Уже легче, правильно? И вот так для каждого случая. Не долбите, а на открытке ищете деталь, способную напомнить значащую информацию. Могу сказать, что сейчас таким способом учат даже иностранные языки. Ну-ка, попробуйте. Помогайте друг другу. Эту активность буду учитывать в конце года, за наибольшее количество ярких ассоциаций буду ставить высокие отметки.

Дети тут же начали пробовать ассоциации «на зуб». Они так увлеклись, что не услышали предложение учителя перейти к собственно уроку. Таже самая история повторилась и в других группах. Больше того, теперь ученики забегали в класс пораньше, между уроками, даже в свои свободные дни, и, усевшись на диван, предавались занимательному процессу.

Вот ведь, сколько преподаешь, столько и учишься. Наш новатор был поражен. Он никогда не мог предположить, что заучивание может вызвать такую реакцию. Вероятно, у учеников возникла уверенность, что знание этих открыток приблизит их к предмету. Разубеждать их он не стал. Не меньше него был поражен Чернодуб, постоянно наблюдавший суету вокруг скромных форматок.

.

– Твоя жена мне звонит, – сообщила Марина. – А ты что? – Я молчу. – И о чем она? – Какой ты беспомощный и неблагодарный. Сколько она тебе отдала, как заботилась о детях, сколько сил положила на вас, мужчин. – Ну да, полный матриархат. – Как вы должны были поехать в Израиль. Как я ей помешала в этом деле. Пришлось ей сказать, что я полностью от тебя отказалась. – Как ты могла?! – Прости. Сама не знаю… Вынудила она меня. Надо это как-то забыть. Как ты? – Теперь прихожу домой, ем, сажусь с газетой перед телевизором и засыпаю. Компьютерная усталость, наверное. А, может, моральная. А может, и то, и другое. – И я сплю как убитая. Знаешь, уверена, что мы будем вместе. И все тут. – А ночью проснусь, и лежу. И думаю, думаю. – О чем? – Перемалываю нашу историю, взвешиваю, сопоставляю. Где ты искренна, где нет. Можно ли тебе верить. – Можно, Женя, можно. Нужно. Ты же видишь, я на все наплевала.

Она приходила к нему в класс редко – учеба заканчивалась, дел было много. Они предавались сексу с азартом, даже с надрывом. Наш прелюбодеятель испытывал сложное чувство вины перед стенами школы и коллегами, но перед ее напором ничто не могло устоять.

Они лежали обнаженные на протертом до дыр диване. Она изучала его тело как бы заново, гладила, целовала, больно кусала его: – Господи, все родное. Неужели мы могли потерять друг друга… – Она едва сдерживала свои стоны. Она выходила из класса с утомленным и счастливым лицом и гордо шествовала мимо преподавателей, завхоза, вахтера, детей, воскресной «взрослой» студии.

«Шкрабы» вряд ли знали все обстоятельства его жизни, но проявляли сочувствие, понимание, не беспокоили их, а при случае ограждали от любопытных и посетителей. Иногда удавалось встретиться в выходные дни – Женичка уходил поработать над «Общей теорией» и успешно совмещал ее с очень частной практикой…

Ирина звонила ему. Но ему везло – проверка происходила либо «до того», либо «после всего». В его настроении преобладала гордость. Ирина все читала по его лицу, ощущала его решимость и старалась не доводить дело до разрыва.

Сдержанно отпраздновали день его рождения. Стараниями Ирины стол, как всегда, был на большой высоте. Роман и Рудик сказали много прочувствованных слов. За ними, впрочем, ощущалось знание невеселых обстоятельств.

– Видел я твою Марину, – сказал Роман, когда с отцом оказался на кухне; Ирина сидела за столом с пришедшими подругами. – Каким образом?! – Она сюда приходила. – ?!– Мать ей сказала, чтобы она вернула Библию. Зачем ты ее отдал? – Да у нее брата послали в Чечню, и они решили уберечь его… ну и чтоб читал. Компактное издание, очень удобно на войне. – И они не могли найти такую книгу? – За границей спецзаказ печатался, на особо тонкой бумаге.. Ну, и мне хотелось хоть как-то войти в их семейные дела. – А-а… Девушка красивая, секс-бомба. Что говорить, мать жалко… – Мне тоже. Видишь, я немного ее приодел, приобул, чем могу – помогаю. Но пережитое уже стоит между нами. Если б я только мог поверить Марине до конца… – По тебе видно. В общем, давай, решай. Или забудь ее, или переселяйся обратно. – Придет время, сам решу, сына. Никому не хотел бы пожелать оказаться в моем положении.

Отпраздновали день рождения на работе, было сказано много теплых слов. – Именинник болеет за школу, – таков был смысл тоста Чернодуб, – так надо понимать его выступления на обходах, на педсоветах. Не отмалчивается, как мы, а говорит, постоянно, за всех. Свежий взгляд и все по делу. – Е. С. фактически школьный лидер, – прорезался Высоцкий, – совершенно не подчиняется возрасту, уроки ведет азартно, дети к нему бегут рысцой, с компьютера он не слезает, мне аж стыдно за свое безделье. Мы хоть и моложе, а тянемся за ним. – Не будем о других приметах его молодости, – добавила Бажанова, – они хорошо слышны (именинник покраснел). – До сих пор не знаю, как благодарить, – возникла Агния, – сто страниц не пожалел для меня из своих трудов. Иначе не видать бы мне заветных корочек. Скажи кому – ни за что не поверит.

Марина подарила ему набор бритвенных станков: – Хочу, чтобы твоя кожа нежила меня дальше. Она достойна самых лучших лезвий. Не оставляй здесь, забери домой и пользуйся. – Не могу, миленькая. – Почему? – Ирина сразу учует. Да и Роман начнет пользоваться. – Все равно забери. Я так хочу. Знаешь, она снова звонила. – И что? – Говорит, что я тебя мучаю. И как только мне не стыдно, и она, и люди видят. – А ты? – А я разозлилась и говорю – совершенно не стыдно. Сколько я должна уродоваться? Плевать я хотела на общественное мнение. Почему на моем несчастье другие должны строить свой покой? – И?.. – Ты отказалась от него, обещание припомнила. Сорок минут вас послушать, говорю, что угодно скажешь. Что будет? То и будет. – Господи, сколько я ей говорил, чтобы нас не доставала. Объясняю, что если это лечится, то только временем. Нет, все выступает. Хоть трибуну сооружай. Ну, хорошо… Скажи лучше, чем я могу тебе помочь? – Ничем, спасибо. – Да ладно, я же вижу, как ты напрягаешься. Позволь мне сделать себе приятное. – …Приходи в воскресенье в публичку. Ты ведь все равно планировал? Ну и мне разобраться кое в чем поможешь.

В библиотеке, в зале периодики сидела чуть ли не вся ее группа, девушки исподтишка разглядывали предмет любви, не лишенной странности. Выяснилось, что Марине нужно срочно сдавать контрольную работу по планированию предпринимательства, 50 страниц.

– Ну и что ты тянула? – разозлился объект высоких чувств. – Думала – успею. – Моих упреков боишься, что ли? Еще не изучила меня? – …Ты столько работаешь. А тут я еще, все мешаю тебе. – Так… Все пытаешься обойтись? Марш к стойке, спроси журналы по бизнес-планам. Потом к дежурному библиографу, я тебя учил поиску.

Пока Женичка листал новинки по искусству, Марина принесла три книги и кипу журналов. Наш плановик пометил ей статьи и главы, которые следовало скопировать: – Найди сканер. – …Женичка мне уже диплом пора шить (девушка опустила глаза). – Тогда иди на Интернет, закажи поиск по теме. Я скомпоную быстро.

На другой день дискета с текстами по бизнес-планированию была скачана. Наш эксперт просмотрел ее. К счастью, там, среди ученых текстов, была записана чья-то курсовая работа. В ней воспроизводилась методика обоснования проекта, программа-максимум. Понятно, что ее дотошность ничуть не гарантировала успеха будущему предприятию, но ритуал надо было соблюдать.

Выдержана работа была в обычном студенческом, сопливо-разбросанном стиле, но если ее упорядочить, дополнить и отредактировать, то будет вполне… Через два дня «первоисточник» узнать было трудно, были сделаны оговорки (внутри фирмы, в экстренных случаях бизнес-план может выглядеть и как упрощенный баланс затрат и доходов), наш универсал поправил таблицы.

– Суперско, – оценила Марина, прогнав текст через монитор; они сидели в его классе, – потом вчитаюсь. …Женя, ты гений, ничего не объясняй, мне так тебя хочется…. – Я – Евгений. – Что я без тебя... В самый решающий момент… – Дома перечитай еще раз, подготовим ответы на вопросы. Как дела с дипломом? – Зашиваюсь. – Записка в каком состоянии? – Ни в каком, Женичка. Но главное сейчас определиться с моделями, их будет три. – Хочешь без меня обойтись? – Хочу попробовать, не обижайся. А вдруг ты не всегда сможешь меня выручать? – Для этого надо будет очень постараться. – С головными уборами… Мозги кругом идут. – Умоляю, не тяни до последнего дня. Мариша, что тебе подарить на день рождения?

 Она явно колебалась, ей было неловко. – Женичка, я такую блузку присмотрела, – она лихо справилась со смущением, – белая, ткань в рубчик, скроена вот так и так…Только это дорого, пятьсот рублей. – На такие суммы я еще способен. – Правда?! Я сейчас же побегу в магазин. Жди меня.

Она вернулась через полчаса, тут же в классе, сняла жакет, галстук и рубашку и надела обновку. Два полотнища, приподнятые ее грудью, скрещивались на талии. – Это прекрасно, – прошептал он, – теперь я верю в твои модели. – Теперь сними все это. Все, все, сними…

… – Эта блузка – приложение к главному подарку, к моим стихам, – он приподнялся, достал из папки, лежащей рядом, на стуле, напечатанный на принтере текст. – Послушай:



 Марине



Золотая                (блондинка!)

В сини                (голубоглазая!)

Девушка – Богиня      



Ледяная                (нет!!!)

Жаркая                (да! Да!!)

Выше солнца – яркая



Горькая                (в ссоре)

Соленая                (в упреках)

Все одно – медовая



Умная                (на самом деле)

Смурная                (в маленьких хитростях)

И всегда – родная



Страшная                (в разрыве)

Опасная                (в порывах)

Все равно – прекрасная



Милая                (без исключений)

Любимая                (бесконечно)

Ты – неповторимая.



– Женя, как здоровско… – она явно была восхищена, – …как коротко, и слова все известные, а все твои чувства. Как на ладони… и эти, в скобках, слова, не меньше. Да! Да!! – я тебе говорю, тоже! – …Я и сам не ожидал. Быстро сложилось, вчера. Сегодня утром дописывал, первый и последний строфы. Наверное, дело в порядке слов, сами встали. И что-то между ними заряджается. – …Женя, ну когда ты передешь? – Мариша, пожалуйста… У меня язык не поднимается объявить ей… Она сама должна… – Учти, я маме сказала – защищу диплом и вылечу из родительского гнезда. – Ты серьезно? А она? – Потрясена, конечно, …но что делать. Я бы и сейчас решилась, но шить дома удобнее, отец обещал обувь сделать, оформление.

Он был поражен: выходило так, что ей можно верить. – И я не хотел портить Малининой день рождения, не по-человечески это, но, видимо, придется. – Женичка, пожалуйста. У нас все будет хорошо, я знаю. – Конечно… конечно… Помогу с дачей, посадками. Что-то я разлюбил в земле копаться. Давно, впрочем, разлюбил. Помолодел снова, что ли? – Ты всегда молод. Докажи мне это снова…



Они разговаривали по телефону каждый день. Ирина их контролировала: оба номера были заняты по часу, а то и больше. – Сколько это может продолжаться?! О чем вы столько говорите?! – кричала она Женичке, когда тот возвращался домой. – Ну что ты хочешь, – говорил он Ирине, – курсовая, дипломная… Много вопросов.

Что он мог ей еще сказать? Страсть к разговорам Марины нельзя было назвать паталогической – эта извечная женская черта. Да и темы находились постоянно, актуальные. А когда их не было, ей очень нравилось слушать его задыхающийся голос, который рассказывал ей, как обладатель тембров любит ее, как ему было хорошо в последний раз. – А в какой позе? – уточняла она. – В какой именно момент? А так лучше?

После этого она делилась своими очень полнокровными впечатлениями. В них часто возникала рационалистическая нота, которая его слегка коробила – как и некоторые, прямо сказанные слова. Но, в конце концов, решал он, такова особенность человека, освободившегося от терзавших его комплексов. Он ей помог, уже хорошо, она так об этом мечтала. Очень бережно помог, как часто говорила она.

– Ты так классно переживаешь процесс, – сообщила она, – а финал – это вообще… За одно это… Я постоянно вспоминаю, перед сном, сам понимаешь. – Миленькая, но я же тебя люблю, – несколько смущался он, – как же иначе.

Это был устный, очень занимательный спорт. Марина считала, что она не может отрываться от рисования-шитья, и что секс по телефону имеет свою прелесть, и что без него жизнь была бы неполной.

Намеки нашего переговорщика на то, что этот способ лишний раз провоцирует скандалы – которые ему дорого даются, – она, вроде бы, воспринимала. Но каждый раз не могла удержаться. И говорила, говорила… Может быть, хотела ускорить развязку. Да и он был не против такого исхода. Но каждый раз он трусливо избегал решительного шага.

Он диктовал Марине или редактировал целые страницы по телефону, обсуждал с нею детали ее сообщения... Почему-то девушке непросто давалась очевидная очередность мыслей, логическая последовательность. Хотя, что там – он допускал, что это не только следствие ее неопытности, но и особенности ее (или женского вообще?) мозга.



 Несколько раз бывшие супруги выезжали на дачу – весна была ранней и довольно теплой. Предаваясь рутинным операциям, он снова думал о Ней, разговаривал с Нею. – Это невыносимо!! Ты забыл, во что обошелся тебе разрыв? – говорила Ирина. – Как ты болел? Если б не я… – Спасибо, это была настоящая забота. Но ношпу я сам себе прописал. И вылечился. – Ты что, не понимаешь, что это все на время? Что она тебя бросит, как только защитит диплом?  Как ты можешь ей доверять? Сколько раз она тебя предала? Ты же мужчина. Где твоя сила воли?

Если б он знал, где… Он гнал тревожные мысли, не слезал с компьютера. Он чистил, дополнял распечатки «Общей теории», периодически общался в «Викинге» с дизайнером Маклаковым – ему как-то была дадена «Сумма творчества». – Загянул и увлекся, – сообщил ему Саша, – универсальная книга, с любого места можно… И стиль хорош. Ясный, уважительный. – Ты прямо как редактор. – Так я недавно окончил филологический. – О! Так я покажу тебе новые фрагменты.

– Эти законы культуры и искусства, как подобрались, – сказал на следующий раз Саша, – очень авторитетно, последовательно. Лихой вы автор. Сколько втиснули. – Не могу я на несколько книг растягивать. Застолбить, это главное. – Может быть, и оправдается. Когда принесете? – ... – Захотелось обложку решить. Что думаете? – Белый картон, шрифт – курсив, золотом. Пусть будет что-то барочное. – Ну-у, как-то… – Шутка. …А что нам стоит, действительно?

Они набрали обложку и через несколько минут парень принес распечатку. – Хорошо получилось, – с удивлением оценил Саша. – Видишь, как я удачно пошутил. Главное найдено, осталось начать и кончить. – Имея такие выводы и опыт, это нетрудно. – Я рекламу делал, когда тебя еще не было. – Серьезно? И тогда был дизайн? – Уже в начале 60-х. – Не может быть! Так сколько вам лет? – Говорю только девушкам, чтобы лишить их иллюзий. У вас где-то лежит моя книга о художниках края. Там посмотри, в справочной части.

Саша и новые работники издательства смотрели на него не без изумления, возможно – как на внезапно ожившую и начавшую вполне осмысленно двигаться мумию. Кажется, его даже начали читать и находить в книгах здравые мысли. Он воспринимал все это по касательной.

Постоянно возникали какие-то небольшие заказы, другие дела.

… – Я тут организовала новый союз художников, – позвонила ему домой Габасова, - собираем всех, кого не приняли раньше, кто хочет выставляться. Будешь помогать? – Почему нет? Я со всеми общаюсь. Но никаких скидок. – Конечно, конечно. Я разговаривала с Боруновой насчет альбома, Лукконена. Ну, выдвинуть на нашу премию. Министр не стала возражать. – А ты расчитывала, что она запретит? – Ну, почему… А ты что посоветуешь? – Я же член комитета. И не должен вступать в разговоры по этому поводу. – Да ладно, все свои. Что скажешь? – Как своей, повторюсь: величина художника не доказана. Вавулина не справилась с задачей, статья слабая, остальные материалы – биографические, справочные, макет не дизайнерский. – Но это же событие в нашем крае! – Ну так подавай. – А ты поддержишь? Я планирую еще несколько изданий и, сам понимаешь…

Эта баба, положительно, не знала ни удержу, ни принципов. Что ей и помогало: она, как танк, проходила по инстанциям и спонсорам, и в не знающей сомнений, порой просто грубой манере вырывала деньги. От которых отщипываа себе изрядный кусок. Она не догадывалась, что она непопулярна, и шансов на премию у нее нет.

– Будешь предлагать весь редакционный коллектив? – Зачем мне это нужно? Только себя. Работаю за спасибо. Михалков денег так и не платит. 1200 – это что? Издевка. А тысяча доларов – хоть какая-то компенсация. Так поддержишь?

Женичка задумался. Габасова была составителем издания и автором вступления на полторы страницы. Все это не выглядело как достойный объем творческой работы, выполнение административных обязанностей вообще не подпадало под премию.

– Я-то поддержу, – утешившись этими соображениями, солгал он, – но решаю не я один. – У меня и для других ключик найдется. – Ну, если так, то какие сомнения. С богом.

– Ты мне – я тебе? – прокомментировала внимательно слушавшая разговор Малинина. – На этот раз, думаю, нет. – Да она же тебя купила. И других купит. – Но пасаран. Как она со мной, так и я с ней, у меня руки развязаны. А разговоры к делу не подшиваются. И не могу же я сказать ей – не подавай.

Габасова слепила фальшивый протокол заседания правления культурного фонда, где ему были приписаны слова о полезности издания. И наш соглашатель подписал его точно так же, как и другие члены правления.

Кроме Габасовой к премии были представлены Чекасов с его картинами, Лукконен (к числу авторов Фарида приписала Шакалова, его сына и дочь, еще двух архитекторов) с «Крестом Памяти»; Волос шла по другой секции – в составе коллектива, поставившего  ораторию на фольклорные темы. Театральные постановки были слабыми, как и рекомендованный роман. Заплыв был массовым, наш комитетчик впал в панику – рубить надо было всех, но при этом он боялся: мог показаться вселенским завистником, злопыхателем.

Время шло, «комиссарам» собраться было некогда. Женичка позвонил председателю, Беляевой, откровенно сказал о своих опасениях. – Так все плохо? – удивилась она. – Гораздо хуже, чем мне это нужно. Скандал на весь край. Я в панике, хоть беги из комиссии. – Придется, Е. С., думать, к сожалению.

 Секция искусств, наконец, собралась. Посидели молча, поглядывая друг на друга. Неужели он снова вымещает свой раздрай? Наш зоил, с трудом подавив душевный озноб, набрал в грудь побольше воздуха:

– Я боюсь показаться необъективным, и хотел бы проверить свои впечатления вместе с вами. О памятнике. Идея неудачная – две женские фигуры влипли в крест. Автору говорилось об этом, но ни он, ни соавторы не захотели развернуть их лицом к зрителям. Трудно. Понятно, что ни у кого нет монументального опыта. Моделировки холодные, жесткие. Посвящать эту вещь павшим я бы поостерегся. Охотно верю, что архитекторы сделали с площадкой все возможное, но получается, что работа их – как и соавторов-скульпторов – не тянет на премию. О Чекасове. Работящий художник, добросовестный. Но скучный. Сопоставляет своего мальчонку-сына, размахивающего деревянным мечом, со Святым Георгием, с иллюзорно воспроизведенной иконой. По меньшей мере неумно. Сухая, жесткая манера, только притворяется живописью. Она лишена динамических возможностей, поэтому внутренняя жизнь героев – и в других портретах – невозможна, удачи у него крайне редки. Мне неудобно, оба художника носят высокие почетные звания, но я не стал бы рекомендовать их. Но если вы меня разубедите, я буду вам благодарен.

Секция молчала, известные в крае люди, казалось, боялись скандала. Наконец с характерными профессорскими заминками заговорил Оренский: – Я скорее соглашусь с уважаемым коллегой. Вы укрепили меня в моих впечатлениях. «Крест» действительно получился сомнительным, немасштабным природному окружению. Вклад архитекторов – при том, что все сделано профессионально – и вовсе невелик. Чекасов, на мой взгляд, безоглядно равнодушен ко всему, о чем повествует. Думаю, секция должна отклонить заявки.

Снова помолчали, возражений не последовало. – Вы знаете, – встрепенулась Беляева, – я тоже столкнулась с чем-то подобным. Вещи заявлены вполне добротные, но уж какие-то частные удачи, малоформатные. Одна заявка от Союза композиторов, куда ни шло, вторая – и вовсе от Общества украинской культуры. Можно послушать… не знаю, как вас убедить. – Так мы вам, вашей объективности верим, – пришел на помощь Женичка, – такое бывает. Не тот масштаб, не премиальный. – Вот-вот! Все-таки надо что-то более весомое представлять, правда? Что, коллеги, выходит, все отклоняем? Или запросим мнение экспертов? – Да я не знаю человека в крае более авторитетного, чем Петр Вячеславович, – закипел Женичка, – зачем нам экспертиза? Чтобы проигнорировать? – Будем отклонять. А что делать? – отозвался Карманов из министерства образования. – Мало ли что нам будут предлагать. Товарищам надо соответствовать. Скандал так скандал.

Через несколько дней комитет собрался в полном составе. Борунова сидела с индиферентным видом, но атмосфера была ощутимо накалена. Делать нечего, Женичке пришлось выступать первым, повториться: – При всем уважении к администрации края… Очень жаль, что послеконкурсная работа скульпторов проходила без художественного совета. – Как это так, – возмутилась Ниловцева, замминистра (к счастью, в ее голосе не было «руководящих» нот), – мы не рекомендуем работу Льва Фомича? Академика? Пусть там есть, как говорит Е. С., холодность, так что, нам выбрасывать этот монумент? Луккинен столько сделал…. – Выбрасывать ничего не надо, – закричал придушенным голосом «уважаемый», – у меня, например, кладовка забита под завязку. Но, Вера Ивановна, всему надо знать цену. А она здесь невелика, неудача это. И каждый из соавторов поимел по 5-10% от этого провала. Вклады несоизмеримы, а с нами играют в маленькие хитрости. Паровоз и ма-а-аленькие тележки. (Осталось только жену Шакалова включить в творческий колектив, заметил кто-то.) Давайте дадим Льву Фомичу одному, посмертно, по совокупности.

Комитет задумался. – Не имеем права, – не без надрыва вступила второй «зам», Шуйская, – только по заявкам. А что вы имеете, Е. С., против Чекасова? На последней «зоне» о нем говорили очень хорошо, его вещи закупила Третьяковка, а мы будем отклонять? – Ну и замечательно, ну и достаточно, – восхитился наш Штейкбрехер. – Портреты только внешне реалистические. А заслуженного России он получил за высокую производительность труда и выслугу лет (Борунова усмехнулась с пониманием). Не живопись это, а имитация. В Москве музейщицы рады поддержать и такое на фоне постмодернистского разгула … Но у нас-то другие критерии. – Именно, – веско заметила Борунова; замы едва не взяли под козырек.

За композиторские сочинения и ораторию не было сказано ни одного теплого слова. Настал черед заявки Габасовой. – Есть протокол заседания правления, – эпическим тоном возвестила Шуйская, – подписан… Так, Е. С., оказывается и вы выступали в поддержку? Как это понимать? – Вы прекрасно знаете, как. Читайте, что я там говорю. И могу добавить. Словами Вожжина, одного из директоров издательства: нет в книге достойного разговора о творческой, героической судьбе. Легковесная книжка. И голосовать мне еще только предстоит. – Все возмущаются книжкой, – вскипела Пальми, хореограф, – эти бы деньги на самодеятельность! Как вы могли, Е. С., подписаться? Не зря в музее… – Перед вами, Виола Матвеевна, я не успел извиниться за это. Придется вдвойне. – Да знаю я, как вы будете голосовать! – Откуда?! Я больше всех говорю «против»! Открыто! И вы не знаете моих обстоятельств!

После нескольких осторожных замечаний других членов, Борунова сделала вывод о том, что альбом имеет очень мало шансов на получение премии. В душе Дилетанта запели трубы.

– Роман Жебенкене «Портрет художника», выдвинут журналом «Арктика», – тем временем оповестила Шуйская, – писательница известная, вещь философская... Мнения эксперта все еще нет, Мальчикова обещала, но до сих пор думает, принимает экзамены (в университете).

Последовали тщательно сбалансированные в комплиментах и сомнениях выступления двоих комитетчиков, недавно прочевших роман. Снова установилась тишина, и наш читатель встрепенулся (терять ему уже было нечего): – Я, боюсь признаться, до сих пор читаю толстые журналы. И очень ревностно отношусь к тому, что пишут о художниках. На мой взгляд, адекватного описания творческого процесса все еще нет. Прочел роман, большей частью с интересом, уже хорошо. Слог легок, портреты, пейзажи пластичны. Но и здесь нет адекватности. Есть довольно рутинное описание оформления книжек. Тут бы о первоисточниках поговорить, о своеобразии их графической трактовки. Филологу, жене графика – карты в руки. Опять облегченное отношение, философия «вообще», «за жизнь»… Идет повествование, идет и вдруг необъяснимый провал в пять лет. После которого тема искусства практически исчезает, а идет череда адьюльтеров. Почему бы нет, это так украшает жизнь. Но подмена опять же неравноценна. Ну я и спросил в редакции: ребята, вы серьезно? А они мне: на российскую премию, конечно, не тянет, но на нашу – вполне. Что-то мне не нравится в таком рассуждансе.

Народ сочувственно промолчал. Перешли к театру, пошли кисло-сладкие рассуждения о «Крестном отце», поставленном в Русском театре Театровед Шуйская, не будучи членом комиссии, высказалась за «скорее ;да;», чем «нет». Сюда же стала клонить Пальми. Народ замолчал снова. – Ну, мне, отпетому, – вздохнул Женичка, – неймется. Я против. (Народ заулыбался.) Верхоланский – режиссер новый. И с чего он начинает? С «Бригады №1»? Какой такой спрос на эту чернуху? Да эта вещь интересна только как частная гангстерская хроника. Убивать можно, а наркотиками торговать нельзя. Подумаешь, какая нравственность. Набрали кучу пацанов, которые проговаривают текст, как пулеметы. И все, всё время в шелковых плащах и шляпах, деньги девать некуда. Постельная сцена, начинаешь думать: почему на них только плавки. И при этих плащах, вместо интерьеров – какие-то деревянные клетки на колесиках. Тупо, предельно, за такую сценографию в шею надо гнать. «Скрипач на крыше». На таком мелосе построить мюзикл со штампованными оборотами? На трагедии? Пусть это идет на Бродвее. – Верхоланский за музыку не отвечает! – Пальми возмутилась. – Отвечает! Найми специалиста! Редактируй, делай купюры! Затянули на четыре часа почти, народ спит!

 – Давайте не будем, – Борунова подбила бабки в своих бумагах. – Так что получается, коллеги? Реальные шансы имеет только чеховские постановки Петровского? Идем на скандал? – Я бы и Петровскому не дал, – вконец обнаглел наш Главлит. – Это почему? – Устроили себе тепличные условия в «Театральных мастерских». Зал на триста мест, сцена без портала, домашние разговоры, сценографы слабенькие. В городе пять театров, куда столько? Где зрителей взять? Сколько они денег отбирают у остальной культуры? Если и давать Петровскому, то опять же по совокупности.

Борунова выразительно вздохнула – театральные проблемы ей поддавались плохо. – Есть еще мнения? …Ну, хорошо, встречаемся через день у Чаплыгина. В 12, не опаздывайте.

 …Добросовестные комитетчики собрались в вестибюле Дома правительста минут за десять до назначенного срока. – Так что это вы говорили о своих отношениях с Габасовой? – вцепилась в Женичку Пальми. – Со своими отношениями я разберусь как-нибудь сам, – наш соглашатель разозлился. – Нет, ну как вы могли… – Я много чего могу. К примеру, возьму вас с собой, когда пойду в сауну, – Дилетант смотрел на маленькую худощавую танцовщицу сверху вниз, коллеги замерли, – выберете веник побольше, и выместите на мне неудовлетворенное самолюбие. А потом дочери, которая в музее, расскажите, она будет рада…

Непробиваемая Виола смешалась. Комитет прошел в кабинет губернатора, здесь уже сидели спикер Законодательного Собрания и «его» председатель комитета по культуре. Образование было представлено министром – Разбитная была женщиной простой в общении и умной.

Чаплыгин явился почти без опозданий. Леонид Сергеевич был краток и умел держать дистанцию. Позиция его была неясна, и Борунова, его зам по комиссии, совсем не встремилась взять инициативу на себя: проведено столько-то часов заседаний, рассмотренно столько-то дел, сообщила она, мнения почти полностью согласованы...

– Прошлый раз были достойные кандидатуры. А нынче… Не слишком ли часто мы собираемся? – вопросил Титков, руководитель филиала Академии наук. – Может быть, стоит попробовать раз в три года? – Премии вообще-то желательно получать при жизни, – подал голос спикер Стальский: неподвижное и невыразительное лицо и такой же голос как-то не вязались с его обычно остроумными выступлениями и замечаниями. – Такие слухи действительно ходят, – поддержал его Женичка.

Пошли по кандидатурам. Оренский выручил: он изложил основную часть негативных оценок по «Кресту». Взор губернатора обратился на нашего записного докладчика.

– Лев Фомич заслуживает премии, – высказался Женичка, – но ему надо давать за совокупность работ. Пластика «Креста» совершенно не отвечает региональной ментальности, традиционному человековосприятию. Такая тема, такая трагедия и… Обидно, что мы систематически получаем в качестве памятника в лучшем случае пол– даже четвертьудачи. Причиной тому я вижу плохо продуманные программы конкурсов, отсутствие профессиональной оценки проектов. Скульпторы отстранены от этого, своего дела вообще, авторы – большей частью дилетанты, исполнение затягивается на каждом этапе, уровень его не проверяется. Выход вижу в восстановлении монументально-художественного совета, планировании его работы, практики широких обсуждений. В картинах Чекасова вижу ту же самую сухость, что и у Луккинена; больше того, у художника образность зачастую вообще отсутствует. Иллюзорность – и то не всегда. Удивляет необрежность в подаче заявок. Репродукция, пара листиков текста – чего, мол, там знают, и так скушают. Газетные информашки? И это все общественное обсуждение, о котором говорится в Положении? Такое впечатление, что в творческих союзах, учреждениях, правлениями, узким составом, чуть ли не по телефону решают тактические задачи: кого исхитриться протолкнуть? Почему не был представлен к премии такой бесспорный кандидат, как Хуттунен? Он пройдет гарантированно, вот поэтому может подождать. А сейчас попробуем тех, кто не имеет таких гарантий. На авось. Надо либо переписывать Положение о премиях, либо писать инструктивное письмо, рассылать его во все адреса.

Он боялся, что его перебьют, заставят сократиться. Обошлось. Как хорошо не зависеть от карьерных и аппаратных соображений. Таким образом наш распоясавшийся «комиссар» сделал публичный донос на мэра, его зама, последней фразой он бросал серьезный упрек советнику губернатора по культуре и бывшему министру. Да и самому Чаплыгину и Боруновой. Народ слушал Женичку, упрев глаза в стол.

Возникла пауза. – Ну что ж, такая приниципиальность радует, – не без подъема сообщил Леонид Сергеевич, – я считаю, что наша премия должна иметь высокий статус, к вопросу о ее вручении надо подходить тщательно, даже придирчиво. А не раздавать ее по рукам. Я думаю, задан верный тон обсуждению. Прошу вас продолжать, коллеги.

Мальчикова на заседание так и не явилась (похоже было, что журнал на нее давил), но была зачитана ее рецензия. Из нее следовало, что главная неудача книги – незначительность героя и его устремлений; это обстоятельство перекрывает все немногочисленные достоинства романа.

Перешли к альбому, посвященному Лукконену. – Я разговаривала в разных организациях, с разными людьми, – с энтузиазмом закричала Пальми, – все считают, что книга плохая, все не понимают, за какие такие заслуги и почему важнейшее дело доверено Габасовой, этой ужасной женщине, а не музею.

Похоже, что Чаплыгину слушать это было по крайней мере интересно. – Есть другие мнения? – спросил он. Все молчали. – Понятно. Переходим к следующей кандидатуре…

За Петровского было подано восемь голосов, за Жабекене – четыре, за остальных – по одному-два. – Видимо, к театру есть серьезные претензии, но премию режиссеру, единственному из всех, мы, таким образом, присудили. По-моему, неплохо поработали, – удовлетворенно заметил губернатор, все молча согласились. – Спасибо. Я попрошу Титкова, Оренского и Малинина подготовить инструктивное письмо, о котором шла речь.

Трое мужчин собрались в коридоре. – Как вы совпали с «самим», – удивленно произнес Титков. – Это он совпал со мной. Вы же меня слышали на комитете. – Да-да. Говорили без оглядки. И, главное, никакого скандала. – Никакого, – подтвердила подошедшая депутат от культуры, – спасибо вам, Е. С. – Да мне-то за что, – смешался Дилетант, – подождем, что еще споют журналисты и обиженные. Прошлый раз сколько возмущались. Статьи целыми сериями шли. – Но успокоились, так ведь? А мы ничего никому не обязаны объяснять, – добавил Титков. – Да я не против и объясниться, – обрадовал коллег Женичка, – заодно письмо напишу. Я подготовлю проект, мне это легче. Борунова посмотрит и передаст вам.

Возражений не нашлось.



– Я решил снова выйти на стадион, – объявил Ирине беглый супруг. – Что, с обязанностями любовника не справляешься? – Великое сидение сказывается. Уже в горку иду медленно, на смену погоды тяжеловато реагирую. – Сколько ты не бегал? – Почти шесть лет. – Из-за нее прекратил, из-за нее снова начинаешь.

Это было правдой. Дело обстояло хуже, чем он ожидал: самой медленной трусцой он продержался на песчанной дорожке двадцать минут, с него сошло семь потов. Через день было чуть легче, он даже проделал несколько силовых упражнений.

Еще через день он иногда мог позволить себе средний темп бега. Сердце, мышцы радостно отозвались на почти забытые ощущения. Он с удивлением отметил, что ему сейчас не нужно долго настраивать себя на предстоящие нагрузки, необходимость их не подлежала обсуждению. Он надевал спортивный костюм, кроссовки и убегал прямо от подъезда.

– Ты еще больше отдалился от меня, – посетовала Ирина, – молчишь, не видишь, не слышишь. Видимо, далеко собрался. – …Слушай, не надо упреков, впору пожалеть меня. Я чувствую себя аморально, жутко. Я виноват. – Ты давай, перезжай скорее, сколько можно издеваться над несчастной женщиной. Я наступила на те же грабли.

Он никак не мог решиться. Ни на что. Рыба, она и есть рыба… К счастью, на нее есть другой знак.

– Я снова говорила с Мариной, – сказала Ирина, разговор давался ей с трудом, дыхание прерывалось. – И знаешь, что она сказала? – Господи, вы прямо подруги. – Она сказала, что хочет быть с тобой навсегда, что будет заботиться о тебе до самой смерти. – Да-а, сформулировала. – Вот именно. Жиличка ушла, квартира свободна. Я хочу, чтобы ты определился до дня моего рождения. – Прости… – Женичка был подавлен, – но я перееду, так будет лучше. Я не могу больше притворяться. – Ты понимаешь, что она снова тебя обманет? – Не повторяйся. Впрочем, не исключаю. Но мне через это надо пройти. Может быть, меня это излечит. – Учти, возврата назад не будет. Я по одной стороне улицы с тобой ходить не буду. И сыновьям закажу с тобой общаться. – Воля твоя… С долгом я сам расплачусь. Остеклю балкон, заменю оконные и дверные блоки, отремонтирую отопление. Кто бы там не жил, чтоб не мерз. Телефон поставлю. Хоть такая польза будет.

На этот раз Ирина собрала все его вещи. Это походило на фарс: пользуясь темнотой, стараясь быть незамеченными, Женичка с Рудиком за несколько рейсов перевезли гардероб отца; холодильник, нехитрая мебель и утварь в квартире оставались. Он давно не спал столь спокойно. Утром он поднялся, посидел на диване, поразмышлял. Вариантов не было – он надел спортивный костюм и побежал на стадион.

Когда он явился в школу, в душе у него было благодатное равновесие. – Как у тебя дела? – в полдень Марина задала дежурный вопрос по телефону. – Спасибо, девочка, хорошо. Я ночевал в своей квартире. – …Правда?! Я тебя поздравляю! И себя тоже! – Как видишь, я выполняю свои обещания. – Да-да!… И как она? – Говорит – полный разрыв. Навсегда. А как ты? – Женя, я зашиваюсь, с текстом полный абзац. Но ради такого дела. Давай завтра отметим великое переселение. Как давно мы не пили вместе, не жарили мясо.

… – Я уже и забыла как у тебя просторно, – сказала она, переступив порог, – сколько света. Пластиковые окна не ставь, меня знакомые предупредили, не для наших морозов они, трескаются. – И дорого. Да мне Рудик нашел умельца, за полцены все сделает. – Надо подоконики сделать пошире, я перевезу все свои цветы. Что ты думаешь насчет пола? – Да не знаю... Надо пока с окнами… – Ковер не покупай. У нас дома свернутый стоит 3х4, его постелим. Ну, давай готовить.

… – Ты не будешь меня стесняться? Прятать меня от подруг? – глядя на нее с недоверием, спросил он переводя дух. – Нет, конечно. Мы будем приглашать гостей, ты не против? Мы красивая пара, правда? Ты похож на Ширвиндта в самом расцвете. – Нет, это откровенная лесть, Ширвиндт недосягаем. Или ты хочешь очень дорогой подарок? – И разговор такой же. Слушай, я ведь таблетки вчера закончила принимать. Не опасно? – Сколько можно сомневаться? – А вдруг?! А если будет ребенок? …А-а пусть будет. Он будет красивый, правда? Давай, попробуем его сделать, теперь моя очередь сверху.

Она была неуемна. – Останься на ночь, – попросил он, – я так об этом мечтал. Проснуться ночью, полным сил, задать тебе хорошую трепку. – Я тоже о этом мечтаю! – А потом проснуться утром, вместе с тобой, принести тебе черешню в постель. Я уже не храплю. Выписал по почте специальную соску, спал с нею. – Правда?! Вот здоровско! Нет, Женя, не могу… Мы опять увлеклись, у меня раздражение. И родители на даче, мне квартиру сторожить надо. – Так она же на сигнализации! – Все равно залезают. Не смогу я спокойно у тебя спать. – … – Ну, Женя-я-я. Я же с тобой откровенна. Не обижайся, пожалуйста.

Что с нею делать? – Он проводил ее на маршрутку. Снова потекли дни ожиданий, он по мелочи занимался ремонтом, сидел в издательстве.

– Она звонит и молчит в трубку, – пожаловалась Марина. – И мне тоже. Что делать, такой человек. Обещала забыть, но не удается. – Я ей устрою. – Но, Мариша, это простительно. Это не со зла, это с горя… – Я ей устрою! – Что ты задумала, Мариша? – Отучу и все.

Через день она со смехом рассказывала, как Андрей, по мобильнику, на отборном милицейском жаргоне сообщил Малининой, кто она такая и что ее ждет. – И ты при этом присутствовала? – Ну конечно (его покоробило, но он сдержался). – Она что-нибудь говорила? – Все отрицала. – Посмотрим, будет ли это продолжаться. – Кому еще, кроме нее? Подруг может просит, чтобы запутать. – А твои поклонники не могут? – Только теоретически.

Звонков действительно стало меньше. Он сидел за компьтером, набивал и правил текст, терпеливо ждал. – Все Женя, дальше с дипломом невозможно тянуть, – сказала она по телефону, – руководитель категорически требует. – Что у тебя есть? – Что-то содрано с Интернета, что-то со школьных бумаг, что-то сама написала. Вижу, что лоханулась. – Давай все сюда. Технология отработана, не боись.

 На дискете была каша. Манная, на белой клеенке. Дипломница цитировала кучу авторов по проблеме умения, потом приводила заимствованные планы уроков труда, потом снова начинала цитировать – так ни кому и не присоединяясь. Не обосновывала она и своих предложений – новых тематических планов, поданных в довольно сыром виде. О стиле говорить было бессмысленно: бесконечные «гусеницы», корявости.

– Я не знал, за что берусь, – простонал Женичка, – ты мне, конечно, объясняла через пятое-десятое, но такое... Обязательно тебе нужно загнать меня в трудное положение. Сколько просил: все во-время… – Женя, ну пожалуйста. Я уже который день не сплю. Хорошо, если три-четыре часа. Состояние полубреда.

Они оба растерялись, он сидел перед компьютером, закрыв лицо руками. Но отступать было некуда. – Ладно, давай хотя бы упорядочим то, что есть, перефразируем где можно.

Разобрались в оглавлении; цитированный материал удалось сблокировать, приписать к нему некий анализ, обобщить выводы. К концу дня разобрались с уроками труда – оказалось, что сегодня общей, сквозной идеи нет, школьники осваивают отдельные операции, примитивные изделия. Этой повинностью им было трудно воодушевиться.

Они просидели часов пять, что-то стало брезжить. – Где Малинина сейчас? – поинтересовалась Марина. – На даче, где же еще. Роман сейчас не работает, надеюсь, помогает ей. – Как хорошо, что тебе не надо ехать. – Да, иначе мы бы не успели.

На следующий день засели за компьютер после обеда. Распрашивая ее о том, что, собственно, она хотела сказать, Женичка усилил ключевые абзацы. Выяснилось, что девушка, сама того не подозревая, проделала довольно большой поиск.

– Обычная ошибка, не умеешь подать свою работу, – резюмировал Дилетант. – А что именно? – Ты предлагаешь осваивать «труды» через большой тематический комплекс, через моделирование одежды, через моделирование одного из бизнесов. – Женичка, какая я недалекая, неумная… Мне так стыдно (она и в самом деле была очень расстроена). – Перестань, Мариша, все через это проходят. И я… О чем речь? Системное долгосрочное планирование учебного процесса. – Дипломница, называется. Ты меня не презираешь? – Не просто кроить ткань, гнать швы. Появляется значимая цель, это клево. Детям можно работать коллективно, можно попробовать соло. Обсуждение эскизов, моделей, проработка вариантов, показы, конкурсы. Ролевые игры… А? – Ты меня не устаешь удивлять. Слушай, я уже не могу… Я перестаю слышать... – Как раньше? – Еще сильнее. Пошли на диван. На минутку.

Минутка обернулась часом. Наконец он стал одеваться. – Ты куда, Женя-я? – Куда еще? За компьютер. – …После всего? К черту. Может, все на завтра оставим? – Нет. У тебя еще много дел. – …Ну, ты мужик. Где только силы берешь? Аж не верится. Хорошо-хорошо, я одеваюсь. – Итак, Мариша, почему готика, стилизация? Динамичный стиль, высшая стадия феодальной культуры, в чем-то созвучная нынешней ситуации в России. Не так ли? В чем именно? – Женя, я снова раздеваюсь. – Девочка, у меня силы только на «клаву» остались. – Я тоже не бесконечная, но другой я тебя не оставлю…

К десяти вечера текст был собран. Пишем выводы, провозгласил он. – Плодотворные стилизации основываются на исторических параллелях. Принцип сквозного тематического планирования может быть распространен на любые предметные циклы. – Женичка, ты гений… За два дня диплом сделали, – с удивлением резюмировала она, – еще бы моделирование в таблицах представить. – Структурно? – Ну, вроде. – Надо думать. Уже невмоготу. Это точно завтра. – Легче стало. Я спасена (она его бережно целовала).

Он помог ей еще в каких-то мелочах. Она волновалась, он ее успокаивал: – Я всегда тебе точно предсказывал, верно? И сейчас говорю – на «отлично» защитишься. – Хорошо бы. Когда еще поставят в список, ждать не хочется.



Она защищалась на второй день, с утра. Женичка ждал ее звонка, после обеда не выдержал, позвонил ей на мобильник: – Как дела, почему молчишь? Я вроде не крайний. – «Отлично», Женя, «отлично»! Модели на ура! Под музыку, что мы с тобой записали! Столько хороших слов! Председатель комиссии! Даже неудобно! Научная зрелость! Далеко идущие выводы! Так ведь это тебе! Ты крупный специалист, Женя! – Так тридцать лет преподавания. И пока ты училась, читал кое-что. И немножко сообразил. … – Декан записал адрес, телефон, намекнул, что понадоблюсь! – Я же говорил, тут диссертация светится! – Прости, у меня срыв был, не выдержала, заплакала перед защитой. И сейчас тут такое творится, помогать надо девчонкам… – Поздравляю, Мариша. Наконец-то. Звони, как освободишься…

К вечеру она сообщила, что валится с ног совсем, ей надо отоспаться. На следующий день она продолжала помогать девчонкам и снова валилась с ног. Третий день был посвящен выпускному платью, затем состоялось вручение дипломов, и группа плавно переместилась в ресторан. Обещание ее было неопределенным: посмотрю, как получится.

Белой ночью Женичка проснулся от какого-то толчка. Он взглянул на будильник, стоявший в серванте – была половина пятого. Он повернулся набок и попытался заснуть. Ничего не получалось. Через некоторое время он уловил шум мотора за окном, хлопок дверцы. Он успел выхватить из вазы белые розы – раздался звонок в дверь.

Так он и стоял, прикрытый одним букетом. Она повисла у него на шее. Он не успел ничего сообразить, как она разделась, они оказались на диване, потом свалились с него… потом снова перебрались на постель… Они сражались яростно и молчаливо.

– Ты что, не спал, ждал меня? – спросила она. – Нет, миленькая… какой-то толчок разбудил. Когда ты садилась в такси. – Все позади, как прекрасно, – прошептала она, – все, я сплю. Ты купил мне бриоши? – Сейчас восемь будет, пойду, возьму свежие, пока ты спишь. Если проснешься – вот черешня, трюфели, шоколад. Вино вместе будем пить. – Хорошо, хорошо, иди, я посплю.

Он вернулся через сорок минут, она спала. Он сел рядом, и глядел на нее безотрывно. Прекрасна тихо спящая любимая… Нет большей красоты. В тишине отщелкивал секунды будильник. Мгновения падали золотыми каплями. Он знал, что такое счастье.

Она проснулась в десять, потянулась к нему. На табуретках рядом с диваном стояли розы, бутылка, бокалы и блюда. – Женя, как красиво… Спасибо. Я так счастлива. Все сбывается. Давай выпьем за нас. – Чтоб дальше все так сбывалось.

Они выпили, поели черешни. – Я все, собираюсь, – заявила она. – Но, Мариша... – Мама будет тревожиться. – Позвони ей, скажи, что у девочек. – Я звонила ночью, гуляем, мол, по набережной. Я не хочу ее огорчать. Все, Женя, на сегодня все. Надо шевелиться с бизнесом. Любаша на мне (они шили вместе), денег мало. Несколько заказчиц у меня есть, надо обшивать их, искать новых. – Когда мы увидимся? Я хотел вместе посмотреть ковролин, занавеску для ванной, тапочки тебе надо выбрать, другие мелочи (он уже боялся напомнить ей о переезде). – Скоро я выберу время.

Он проводил ее на маршрутку, она шла рядом, держа его под руку, вспоминала эпизоды защиты: – Такой интерес был, девчонки так за меня переживали, чуть ли не аплодисменты. Хорошо, папа рядом был. Он мне очень помог. И хорошо, что ты не пришел, спасибо. Я боялась… – Я не хотел встречаться с твоим отцом. И тебя смущать. – Он все писал на видео, потом посмотрим. Ну, пока. Я позвоню тебе вечером, поговорим.

– Не знаю, как быть, – сообщила она вечером, – надо зарегистрировать наше ЧП. – Да зачем, – завопил Дилетант, – при Советах сколько шили на дому, никто и не думал фининспектора приглашать! У тебя и заработков таких нет, чтобы налоги платить! Успеешь еще! – Ты так думаешь? – она была в явной нерешительности. – Не надо бизнес-планов, посчитай сама! – Да, конечно… Снимать помещение, это такие деньги. Где принимать заказщиц? Не ездить же к ним? – …А почему нет? Пусть это будет твоя фишка, сервис на дому. Только надо быть осторожной и все. – Ты так думаешь? А с мастерской? – Ты, что, Мариша. Ни мне не потянуть, ни, тем более, тебе. Несколько тысяч в месяц за одну аренду. Это когда несколько человек на тебя будет работать, тогда. А пока вдвоем, можно каждый у себя дома. – Как хорошо, что я могу с тобой посоветоваться, спасибо. Ты все мои проблемы принимаешь как свои. – А как, прости, иначе?

Они поговорили еще, обменялись признаниями в любви. Теперь каждый день они говорили дважды – в обед и вечером. – Все время думаю, главное теперь, – призналась она, – к кому обратиться. Какую модель предложить, какие ткани, детали, как скроить, обработать. – Я тебя предупреждал. – Я даже не предполагала. А тут еще дача, родители. Ягоды пошли. Ну, Женичка, ты ведь все понимаешь. Я приду в пятницу.

В пятницу все было, как обычно. Пожалуй, не совсем – он ощутил некую ее сдержанность. – Я помню о своем обещании, – ответила она на его невысказанный вопрос, – но ведь прошла только неделя после защиты. Тут еще свадьба Ирки Родионовой. – Ты же с ней давно не дружишь. – Ну, она попросила по старой памяти. Я тебе говорила, она за питерского пацана выходит, беремена уже. – Помню, помню, она тебе обещала его знакомого сосватать. – Женя, перестань. А я не могу отказать. Все девчонки собираются. И хоть какое развлечение, я же никуда не хожу. Платье надо ей и себе пошить, все эти выкупы, видео организовать, фотки, поздравления скачать с Интернета, оформить… В общем, опять не спать.

Эти готовые вирши, которыми она постоянно пользовалась… Ладно, тут не для себя. Несмотря на все нагрузки, она нашла время два раза заехать к нему «на минутку», чтобы «просто увидеться». Внезапный звонок в дверь, после которого он видел ее несколько замкнутое лицо. Ему казалось, что она его проверяет, что она готова застать у него кого-то. И даже ждет этого.

И даже разочарована тем, что ее ожидания не оправдывались. Что-то творилось в ее неустойчивом сознании. Можно даже было сказать, что. Конечно, Ирка ей начала шептать: сколько можно, отучилась, расплатилась с этим дедом, хватит, есть молодые ребята, поедем вместе в Питер.

…Он ожидал ее у банкомата торгового центра, заметил издалека в череде идущих. На ее слегка угрюмом лице было смешанное выражение: она явно была не рада встрече на людях, и боялась, что их увидят знакомые. Она почти успела сменить выражение лица, когда увидела, что он ее наблюдает. – Давно ждешь? – защебетала она, не смутившись. – Извини, я немного задержалась. Ты уже приготовил деньги? Спасибо, через месяц отдам. – Пустяки, – привычно ответил он, соображая, что это лицемерие укладывается в новую безрадостную цепочку наблюдений, – слушай, мне одну бумагу надо положить, чтобы не помялась. У тебя ничего нет? – Разве что распечатка «Общей теории». – Ой, как здорово… Поздравляю. Ты мне подаришь? – Видишь, какая нужная книга… – Что? Извини, я не хотела тебя обидеть.

Им было по пути, они сели в троллейбус. Она смотрела на него несколько отстраненным взглядом. – Тебе следовало бы чаще бриться, – наконец заметила она, – тогда бы ты выглядел моложе. – Извини, я не сообразил… На людях я не являюсь лучшей тебе компанией, – ответил он и уставился на сидящих напротив мать и дочь, довольно привлекательных. – Ну, пока, Марина, я выхожу. – Пока-пока, – сухо ответила она. И не помахала в окно рукой, как это делала обычно.

Вечерний разговор она начала жестким тоном. – Что с тобой? – для проформы спросил он. – Ты пялился на женщин в моем присутствии. – Во-первых, ты тоже не упускаешь случая. Во-вторых, я просто отвел глаза. Не знал куда их деть. Твои слова… – Нет, непросто! – Да! Это в-третьих! Ты меняешься, Марина! Если бы не деньги и срочность, ты не встретилась бы со мной. Ты боялась! Тебе было неприятно! – Нет! – А обещала, что стесняться не будешь! – Ты придумываешь! – И твое замечание насчет бритья! Вот ход твоих мыслей! – Неправда! – Да я с точностью до доли градуса меряю температуру твоей интонации! Ты стала говорить со мной сухо! Так и скажи, что я стал не ну-же-н! Погулять хочется! – Нет! – Как следует! На свадьбе! – Подумаешь, посидим в ресторане! – С его дружками! А потом в деревню! – Да я сразу вернусь! – И ко мне? – … – Вот и весь сказ! – Женя, перестань! Все будет хорошо. – Это я слышу давно. И знаю, чем кончалось. – Перестань, сейчас же! А то обижусь! – Ну, хорошо. Приятного тебе отдыха.



– Ты бы видел, какое у меня платье, – радостным тоном сообщила она по телефону, – а какая прическа! Полный отпад! – Я бы с удовольствием посмотрел, – мрачно отозвался он. – Я так хотела тебе показаться, но все эти наряды, цветы, приготовления до последнего момента, надо принять стол в ресторане… Не обижайся, ладно? Дай мне немного отвлечься, хорошо? – Конечно, миленькая. Счастливо. Звони.

На следующий день она позвонила около двух: – Выдержала. Вся организация на мне. Хорошо, хоть тамаду догадались нанять. Только что продрала глаза. Пили, гуляли по набережной. – Ну как, ты блистала? – Затмила невесту, даже неудобно. – Рассматриваешь предложение замуж? – …Ну, это не серьезно. – Но настойчиво? – Сейчас едем в деревню. Я позвоню тебе.

Она позвонила к вечеру, он все еще сидел за компьютером: – Ну как ты? – Да я-то как обычно, а ты как? – Понимаешь, никто в город не возвращается. Все пьяные. Придется ночевать. – Ты ничего не хочешь сообщить мне нового? – Женя, давай без намеков. – Ладно. Как приедешь, позвони.

Дома ему заниматься было нечем. Пока не были заменены оконные и дверные блоки, серьезный ремонт терял смысл. В суботу он снова утешался компьютером. Она позвонила после обеда: – Женя, все по-прежнему. Никто не едет. – Садись на автобус. – Но я не знаю, как он ходит. – Узнай. – …Женя, ну не могу я. – Почему? – Ну, подняли меня на смех. Куда ты торопишься, к кому, ты нас обижаешь, без тебя скучно… и так далее. – Так бы и говорила. – Женя, не обижайся, пожалуйста. Так получилось. – Ничего не поделаешь. Оставайся. Пока. – Женя, завтра все вместе выедем. Скоро увидимся. – До завтра.

Звонок раздался через несколько минут: – Женя, ты правда не обиделся? – Нет, Мариша. Я же не могу обезопасить тебя от всего, исключить нежелательные мне знакомства. Есть хорошее правило: если не можешь что-то изменить, постарайся это принять. – …Женя, ты такой умница. Спасибо тебе, ты все понимаешь. – Обычный здравый смысл. Если что-то должно случиться, то пусть случится раньше. Ты откуда звонишь? – Мы гуляем тут, по берегу. – Купаетесь? – Ну что ты. Все-таки прохладно. А я в лес ушла, чтобы не мешали говорить. Ну что, до завтра? – До встречи.

Назавтра она сообщила, что у нее вечерние встречи с заказчицей. Похоже было, что теплый тон ей дается с трудом. На следующий день у нее было срочное шитье. Тенденция, однако. Они сговорились встретиться на следующий день, она без энтузиазма согласилась на вино и фрукты.

… – За встречу, – не очень естественным тоном предложила она, поднимая бокал. Выпили, пощипали виноград. Еще выпили. Она перерассказывала, как оказалась в центре внимания, как ее сватали какие-то старики к какому-то сыну – он уже плохо соображал.

– Хочу посмотреть «Дом-2», – сказала она, – там такие приколы, даже секс. – Собрались какие-то посредственности, занимаются черте-чем, – выразил он недовольство, – матерятся, а мы должны их пустые разговоры слушать? Экранное время нечем заполнить. – Нет, все-таки интересно. Смотри, Нагиев. Мой сексуальный идеал. А вот еще, мне этот парень тоже нравится… – Интересно то, у тебя новая тема появилась. Ты меня стимулируешь таким образом? – А что такого? Не обижайся, это я так. Нет, Женя не надо. У меня завтра начинаются красные дни. Давай лучше пойдем погуляем.

Он отвернулся, сидел молча. – Ты обиделся? Ну, не надо. – это прозвучало довольно равнодушно. – Марина, что происходит? – взъярился он. – А что? – Что ты тут разыгрываешь?! Я на метр под тобой вижу! – А что такого? – Твои обещания висят в воздухе! Перееду! Куда только?! В деревне сидела по полной! Ты время тянула, чтобы не встречаться, твой тон, твое предложение сейчас… Давай, говори!! Ты, помнится, обещала полную правду, достала ею!! В чем дело?!

Она не смела поднять на него глаза. – Женя, у меня увлечение, – после нескольких понуканий негромко призналась она. Он ожидал услышать нечто подобное, но был как молнией поражен. – Ага, сагитировали, значит. Кто это! – Да парень из Питера, на свадьбе… – Да я же видел, слышал, – завыл он, – все твои разговоры насчет Ирки, бритья… – Не было тогда! – Да ты с ним переписывалась за моей спиной! – Нет, никогда! – Да ты же ходила ко мне, словить на измене надеялась, освободиться хотела! – Нет! Просто тебя навещала! – Да все на твоем лице было написано! – Нет! Нет! – И ты хочешь, чтобы я тебе верил? Все твои возмущения! Тем, что я пялился! Сама в это время прикидывала! – Нет! Я не догадывалась! Потом поняла! – Мне от этого легче?! Давай ключ и уходи! Все!

Он замолчал, сидел неподвижно, ожидая, что она, наконец, встанет и уйдет. Все-таки он плохо знал, насколько страшными могут быть плоды ее неустойчивого ума. – Ты разочарован? – сочувственно спросила она. – …Не смотри на меня так, я умру! Я – стерва? Да? Я – чудовище? – Нет!! – взревел он. – У меня восторга полные штаны!!! Ты меня убила! – Прости, пожалуйста, глупость сказала. – Ты же Малининой – а, значит, половине города – обещала, что будешь со мной навеки! – Ну получилось так, я сама не ожидала… – До самой смерти! Надо понимать так, что теперь ты мне жить не желаешь? – перешел он инквизиторский тон. – Это почему? – испугалась она. – Да потому. Сообрази своей бестолковкой. – Прости, прости… Чем я могу тебя утешить? – Да-а, ты неповторима, это я верно написал. Неужели ты думаешь, что секс может что-то исправить? Что я сейчас способен на него? С тобой? Ну ты и фрукт… Давай ключ и уходи.

Она не могла поднять глаза. – Я долго буду ждать? – спросил он тихо. – Не заставляй меня рыться в твоей сумке. – Женя, прости, прости… Ведь благодаря мне, ты ушел сюда, можешь спокойно работать. – Нет, ты потрясающая девица. Я еще спасибо тебе сказать должен? Ты считаешь, что эта услуга искупает твое предательство? Придумай еще что-нибудь, – он был почти спокоен, – учти, два раза ты меня предала. Третьего раза не будет. – Ты ведь тоже увлекался. Сколько раз ты изменял жене? – А она тебя наняла мне мстить? Сколько заплатила? – Женя, не надо! Я не кролик! Ты меня режешь, по-живому! – А ты меня как? Под общим наркозом? Тебе-то я не изменял – почему это не достойный пример? Почти десять лет, сечешь? Как ты можешь после этого меня упрекать? Кто ты после этого?

Она побледнела: – Я чувствую себя у расстрельной стенки. – Ты ешь то, что заказала. Ты девять месяцев меня спрашивала, почему я тебе не верю, возмущалась. Ты просто бомбила меня. И я был прав. Я тебе поверил в последний момент. Жизнь, смерть, этим не шутят… – Женя, не надо! – Тебя надо лечить! Если это возможно в принципе! Ты послушалась родителей в прошлом году. Я как-то выстоял. Сколько раз я прерывал наши отношения. Пусть, в конце концов, и другие помучаются с тобой. Нет, ты добивалась своего. Ну, хорошо, моя любовь беспредельна, все прошлое я готов простить. Теперь твои обещания обрели новую цену, ты понимаешь? – Пойми, я сама не ожидала. Я боюсь, что если сейчас об этом не сказать, то потом, когда у нас будет семья, это приведет… – Какая ты предусмотрительная! Ты должна была понять с новым обещанием, что теперь другие мужчины для тебя не существуют! Ты предаешь меня второй раз! Это если считать только по-крупному! Это не прощается! – Так что, мне пойти на рельсы лечь?! – Я тебя вытащил после этого, как его... Если бы я знал, что все так кончится. Малинина права оказалась, ты понимаешь, что ты наделала?!

– Женя, ну прости, – заныла она после продолжительного молчания. – Нет, не прощу. Скажи, раз ты уж здесь, скажи, чем он лучше меня? Красивее, умнее, фигура лучше? – Ну откуда я знаю, какая у него фигура… Я не знаю, чем… – Ты смотри, – восхитился он, – третий случай на нашем веку. Новый мужик, а что в нем, она каждый раз не понимает. Ты уникум, детка. Тебе в старшую группу детского сада ходить. В самый раз. А ты со взрослыми дядями в такие игры играешь. – Ну, он моложе меня. Мне это было приятно… – И все?! Кстати, ты говорила, что сверстники для тебя не существуют. Так, может быть, тебя надо поздравить с возвращением к нормальной ориентации? Йод-актив помог? – Женя, ну пожале-е-й… – А кто меня пожалеет?!! Ключ давай!!

 Она разве что не плакала: – Да подруги как-то навалились на меня, парни высмеивали… – До этого ты выдерживала! – Обидно стало, что такой свадьбы у меня не будет. – Белое платье и тамада дороже человека. Я понимаю. – Между нами ничего не было, даже поцелуев. – Но ты ему обещала что-то, иначе зачем все это. Что? – …Ну, он просил, чтобы я не изменяла ему с тобой. – Прекрасно! Значит, ты ему все рассказала о нас, и призналась ему в любви! – Нет! Он просто просил! – Ну и когда ты едешь к нему? Или он к тебе приедет? – Мы не уславливались… Он СМСки шлет, просит, я ему ничего не обещаю. То, что было с тобой, разве с этим может что-нибудь сравниться?

Уродливая история приобретала более или менее конкретные очертания. – Хорошо, сказал он, – в память о лучшем, что между нами было. Что я могу для тебя сделать напоследок? – Не отбирай у меня ключ, пожалуйста. Дай мне время, я должна разобраться в себе. У меня в голове такое… – Сколько? Сколько нужно тебе времени? – Ну, неделю… Ты немножко успокоился? – Какая ты заботливая. Ну да, ты же обещала... – Не надо, пожалуйста, не убивай… – Нет уж, живи, мучайся своей подлостью. – У тебя такой уверенный вид. Ты больше меня знаешь… – Ладно, неделю я тебе дам. – Спасибо, Женя, – она явно воспряла духом, – и можно тебе звонить? – Звони, – безразлично произнес он и встал. Она робко прислонилась к нему спиной: – Ты, наверное, понимаешь, что я никуда не денусь. Ну, пожалуйста, Женя…

И Дилетант сдался. Понимая, что при этом проигрывает. Утешая себя тем, что она нарушает обещание, данное новому поклоннику, думая, что после секса в ней проснется то, что соединяло их… Это было что-то вымученное, выстраданное. – И после этого ждать еще неделю? – простонал он. Она промолчала.

Он проводил ее на маршрутку и сказал: помни, что я тебя люблю. Она кивнула головой. Оскорбленное самолюбие бушевало, било в черепную коробку. Он прокручивал разговор в памяти ночью, утром, вспоминал выражение ее лица. Другая промолчала бы, справилась бы с собой – и пришла бы в норму. Или не справилась бы. И разорвала бы отношения без объяснения причин. Он с трудом дождался обычного «сеанса связи».

– Ты рад, что я звоню? – Я ждал твоего звонка. – Скажи, ты рад? – Рад, что могу тебя спросить… Свои обещания ты не обязана выполнять? – …Я тебе клятв не давала!! – …Ну ты и типша, – не веря своим ушам, вымолвил он, – у тебя вообще головы нет! Лучшая оборона – вранье! После развода в прошлом году, после многомесячной бомбежки, это было больше, чем клятва! – Нет!!! – Свидетеля привести?! – Так разговор сложился! – Да когда двое говорят о будущих детях, они ими клянутся! Их будущим! Тебе надо это объяснять? Или ты недоумок?! Или ты уже не знаешь, в какой угол спрятаться? Дуру гонишь? – Ну, Женя… – Я уже жалею, что согласился ждать. Понимаю, собственную подлость стараешься уценить. – Я с тобой искренна… – М-да-а, забойно. Ты мне скажи лучше. Если я тебе прощу все это, ты можешь гарантировать, что подобное не повторится?

Она замолчала. – Нет, наверное… – наконец вымолвила она. – Ах ты, змея, – взревел Дилетант, – на хрена ты этот дешевый театр устроила?! Тебе нужна свобода!? Так и скажи! Все! Она у тебя есть! – Женя! Ты же обещал подождать! – Да зачем оно нужно?! Думаешь, я примирюсь? С горя заведу другую девицу, для твоего успокоения? – Ничего я не думаю! – Оно и видно! – Я с тобой искренна! И все! И чего ты переживаешь? Ты же знаешь, что я всегда к тебе возвращаюсь. – Вот, блин! Теперь ты не устаешь меня удивлять! Значит, ты кем-то увлекаешься в очередной раз, берешь отпуск у мужа, трахаешься со своим увлечением… – Ну зачем так! Совсем не обязательно. – А мне, что, прикажешь сидеть-гадать, спишь ты с ним, или нет? – Я бы тебе сказала… – Спасибо!! Какое благородство!! И сразу облегчила бы мне жизнь! С этим покончено! – Но почему?! – Ты мне не нужна из-под других мужчин! Я брезгливый! – Не обязательно… – А почему я должен тебе верить? – До него у меня никаких увлечний не было. – Да ты мне две недели ничего не говорила! Значит, врала на каждом шагу! Сексом занималась со мной, а думала о нем! На вине врешь! Пьешь за встречу, а сама думаешь, как поскорее смыться! – Женя, ну пожалуйста… Я сама потрясена… Я пытаюсь с собой разобраться… Не убивай меня совсем-то… – …Очень хочется встретиться с твоей матерью. – Зачем это? – А спросить ее: чем были заняты ваши мозги, когда ваша маленькая дочь нуждалась в полноценном питании? Когда ее нужно было любить? Воспитывать? – Женя, не смей! – …Успокойся. Вопросы запоздалые. Постарайся побыстрее. Каждый день для меня мучителен. – Я попробую…



Он ощущал себя в западне. Мысль, не останавиваясь, бесконечно моталась от «простить» до «убить», от «все разорвать» до «тянуть, сколько можно». Просто удивительно, что после этого он мог еще работать. И довольно плодотворно – текст стремительно рос. Скорее всего, его мозг прятался сюда после изнурительных размышлений.

Телефонные разговоры складывались по-разному. Иногда она склонялась к нему: – Женя, только не возвращайся к Малининой, умоляю… – Да не собираюсь я, – отвечал он, – свобода художника – это его одиночество.

То она была суха, и тогда мучился он: – Что, он просит разрешения приехать? Или тебе предлагает сесть на поезд? Умоляет сохранять верность? – Да вы с двух сторон меня бомбите, одинаково, – взрывалась она. – Не я устроил этот марафон в аду, – добивал он ее.

К исходу недели она сказала: – Женя, дай мне еще времени. – Что СМСки хороши? – Нет. – Ты хоть понимаешь, как это унизительно для меня? Сколько можно сравнивать? – Он не причем. Я пытаюсь себя понять. И не могу. – Верится с трудом. – Правда, голова отказывает. Только работой спасаюсь. Заказчиц много. – …А мне рубашку за сколько бы пошила? – Работы много… Рублей шестьсот. – Ответ неверный, но показательный. Надо отвечать: тебе Женика, я в подарок сделаю. – Прости… Я ничего не соображаю.

На субботу-воскресенье она уезжала на дачу: пятнадцать соток требовали рабочих рук. Он уходил в билиотеку, пытался скрыться в периодике. Получалось плохо. Неделя за неделей оставляли кровавые зазубрины в его душе. Он находил все новые каверзные вопросы, они ее ранили.

– Как часто вы переписываетесь? Каждый день? Сколько раз? – Женя! – А что пишете? – Ты думаешь, что он единственный, кто мне пишет? – О, я тебя поздравляю! Ты все успеваешь! – Я всем отвечаю.



– Интересно на кого ты тратишь больше душевных сил? – попросил он не без яду в голосе в следующий раз. – Не скажу, Женя. Тебе будет больно. – Значит, это переписка влюбленных?! Тогда зачем я жду?! – Ты обещал. – Сколько можно?! Это невыносимо!

Интонации в ее разговоре все чаще становились суше. Теперь пугался он: – Я понимаю, что шансов у меня почти нет, но пока я живу, я надеюсь. – У тебя есть шанс, – сказала она внезапно потеплевшим голосом, – и не один. – Посмотрим, что ты скажешь завтра, – пробормотал он, – знаю я твою систему.

 И точно, на следующий день, никаких следов теплоты в голосе не наблюдалось. – У меня к тебе есть разговор, но не по телефону, – сказала она, – на той неделе, во вторник. – Он будет у меня дома, или в школе? – В классе. – Тогда понятно, разрыв. Не так ли? – спросил он с похолодевшим сердцем. – …Так ли. – А почему во вторник? – Видишь ли, я раздражена, и не смогу сейчас нормально разговаривать. – А ты думаешь, я нуждаюсь в нормальном разговоре? – Я нуждаюсь. – Это твои проблемы. А почему не по телефону? – Ну… – Ты придешь, честно глядя в глаза признаешь свою вину, прощальный поцелуй и все такое? Достойное завершение? – Да. – Не может его быть у недостойной истории. Он победил. – Нет. Ты вынудил. Ты даешь мне время и сразу же его отнимаешь… Но, главное, я поняла, что теперь постоянно буду оглядываться на других мужчин. Я не могу больше делать тебе больно. Я себе не прощу. – Вот она, твоя забота. Нет предела моей благодарности. – Все выведал. Доволен? – Спасибо за откровенность, а то еще терпеть. Я помню твой принцип использовать мужчин... – К тебе это не относится! – Не сказал бы. Ты знаешь, все ненавидят предателей. И я не оригинал. Не нужно никаких «прости», всяких ритуалов со слезами на глазах. Возвращаю тебе твою фразу: ты еще пожалеешь… Желаю тебе, чтобы все поступали с тобой так, как ты обошлась со мной… Я тебя прокли-и-на-а-ю-ю…

Он буквально простонал последнее слово и отключил трубку. Он лежал на диване. В голове слегка шумело, но он был спокоен. Слава богу, наконец-то этот ад кончился, пусть с этой шизой мучаются другие… Телефон зазвонил снова.

– Что еще? – грубо спросил он. – Верни мои фотки, – в ее голосе слышалось явное потрясение, – …что ты молчишь? …Что ты молчишь? – Не знаю, что и сказать, неповторимая. Это так мелочно. И не хотелось бы встречаться лишний раз… А, вот: девушка, мы с вами незнакомы, я не представляю о чем вы говорите. – Верни, а то силой отберу. Что молчишь? – Вот так даже? …Тогда ты оплати все мои услуги, верни мне все, что ты на мне сэкономила. Что молчишь? – …Ну, если они тебе так дороги, то пусть остаются.

Она отключилась. Ах ты, тупица, стерва… Значит, твои фотки стоят так дорого? Он набирал номер мобильника раз за разом, потом домашний телефон – что она настрого запрещала. Она не отзывалась. Ты думаешь, что спряталась, взъярился он. Ты меня плохо знаешь! Он собрал все ее «фотки» и сел за письмо.

Подло поступая со мной, ты не можешь расчитывать на мою порядочность, написал он. Теперь я тебе сделаю очень больно: не хочу оставаться в твоей памяти. Верни мне все стихи, книги, они посвящены другому человеку, ты, чудовище, распоряжаешься ими не праву. Верни мне все подарки, кроме белья. Если я буду болен и без денег (во что я не верю), а ты будешь жива и богата (во что я тоже не верю), я, возможно, приду к тебе получить долг, с процентами. В тексте не было ни ее имени, ни его подписи.

Он сложил все в конверт и поехал на Деревлянку. Черт, неужели здесь он, безумный от любви, кружил возлее ее дома? Неужели здесь он пережил счастливейшие мгновения, часы своей жизни? Все в душе как будто выжгло. Шепча проклятия, он поднялся к двери ее квартиры. На звонок раз за разом дежурным лаем отозвался Сема.

Не ехать же еще раз… Он неумело плюнул на порог, бросил конверт в почтовый ящик и ушел. Вернувшись, он стал названивать по тем же телефонам. Домашний не отзывался, она, видимо, уехала в деревню. Мобильник был отключен вообще. Такая же картина наблюдалась в понедельник.

Вот теперь-то я поговорю с твоей мамой, обрадовался он, сбудется, наконец, моя мечта. Конечно, одетая по причине жары безрукавка сишком легкомысленна для такого разговора, но зато он чисто выбрит. Посмотрю на ту, кто тебя такую вырастил, может быть, что-то удастся уяснить. Так ли она, действительно страшна… Он добрался до аптеки, где работала мать, довольно быстро.

– Антонина Юрьевна, не смогли бы вы уделить мне пять-семь минут для разговора? – удивляясь ровному течению речи, проговорил он, глядя на нее исподлобья. Ничем не замечательное лицо, которое он знал по фотографиям (Марина часто их показывала), похоже, не дрогнуло. Тем не менее сухощавая женщина среднего роста в тонких очках, стоявшая у кассы, как-то нерешительно, чуть ли не спотыкаясь, двинулась к откидной части прилавка. – Подойдите, пожалуйста, к черному входу, – наконец решила она.

Женичка мгновенно очутился во дворе, у дверей подъезда, из которых вскоре вышла она. К своему удивлению он улыбнулся: – Мне, наверное, нет смысла представляться. Тем более, что вы избегаете называть мое имя. – Я сразу поняла, кто вы. – Знаю, что вам неприятно, извините уж. Но мне очень надо с вами поговорить. Первое, что я хочу сделать – это попросить прощения. Я очень виноват перед вами, перед вашим мужем. Я по своим детям, их судьбам, очень хорошо представляю, какое немеренное горе я вам причинил. Я множество раз пытался прервать наши отношения с Мариной, но каждый раз она убеждала меня, что я для нее – все, и что – простите еще раз – я для нее гораздо дороже, чем родители. – Она такая. – Я множество раз говорил ей: Мариша, стоит придти твоей маме или папе, и сказать несколько слов, все будет кончено. – Интересно, какие это… – Простые. Мужик, кончай, имей совесть. Посмотри, кто ты, и кто она. – И этого было бы достаточно? – Думаю, да. – Понимаете, она всем поведением, замкнутостью, тоном, исключала всякую возможность вмешаться. – Так или иначе, второе, я очень хочу вас поблагодарить. Если бы это не было смешно, я встал бы перед вами на колени. Своим долгим невмешательством вы подарили мне несколько лет счастья. Она была моей музой, из-за нее я испытал редкий подъем, решился на вещи, которые вряд ли бы появились в ином случае. – Скажите проще, вы воспользовались тем, что она очень рано развилась. – Ну зачем вы так… Я, конечно, нехорош, но я не подонок. Между нами происходило только то, что хотела она, и только тогда, когда настаивала она. И я ее всячески берег, она приобретала тот опыт, который ей так или иначе был нужен. И за который она, в ином случае, могла бы заплатить дорогой ценой. Я ее учил неким нормам общения. Чаще всего безуспешно… – Вы хотите сказать, что были ей чуть ли не родителем? К чему вы клоните? – Извините, именно это она мне говорила. И до сих пор ее учу. Послушайте, пожалуйста… Вы знаете, мы расстались в начале прошлого года. Было очень тяжело. Непередаваемо. После этого у нее были другие мужчины. И все-таки я ей сильно помогал, он очень хорошо закончила курс. Но осенью она захотела вернуть наши отношения. Я ей не верил. Она буквально бомбила меня… – Ну у вас и лексикон. – С кем поведешься… Кстати, вы, говоря с Малининой, широко использовали нехорошие слова. – Ну, это другое дело, да и нервы… – Другое ли?.. Все это продолжалось несколько месяцев, как и наша связь, она требовала, чтобы я верил ей, вернулся на купленную квартиру, она клялась Малининой, что возьмет всю ответственность за наше будущее на себя. Я хотел бы спросить у вас: вы прививали ей ответственность за свои слова, обещания? – В общем, да. Конечно… – Она, что, нравственный дальтоник? – … – (Тоже ответ… Привет от Федора Михайловича!) Я ей поверил, ушел. И вначале все было хорошо. Пока я ей помогал с дипломом. Мы обсуждали, как устроить квартиру, ради нее я многое что затеял. Мы мечтали, что у нас будут красивые дети (тут собеседницу передернуло). Я не могу поверить, что она кем-то внезапно увлеклась, это предлог. Я считаю, что на нее повлияли вы. – … – Я много раз наблюдал, как, предавая близких и дальних, ломаются взрослые люди, художники. И не поднимаются. Вы понимаете, что калечите свою дочь, ее и без того неустойчивую психику? – Ничего, переживем! – Вот он, знаменитый русский авось, в действии! – Вы выбирайте выражения! – Вы не очень их выбирали, когда говорили со мной по телефону под Новый год. Вы меня, в частности, обещали покалечить. – Но я же ограничилась разговорами! – Не хватало еще! Вот вашу логику она и воспроизодит. И своих детей… – Я борюсь за ее счастье, как могу! – Да-да, дорога в ад… Мне нужно кое-что уточнить. Вы говорили ей, что будет так, как она захочет? – В общем да, …но, как вы понимаете, я прикладывала все силы… – Она говорила вам обо мне, о том, что уйдет из дома после защиты диплома? – Да, как-то вскользь. – То есть это не выглядело как выстраданное, окончательное решение? – Она же очень сложный человек. – Понятно. Вам не кажется, что на высших уровнях ее поведение не вполне адекватно, что она не осмысливает свои поступки, не выбирает слова? – Ну, это наши проблемы. – Но и мои тоже. А также ее будущей семейной жизни. Вы понимаете, что только я, хорошо зная ее, могу эту самую жизнь уберечь от краха? – ... – Неужели только мой возраст вам мешает? История ведь знает и большую разницу. – Речь не об истории, а моей дочери. – Одно другому не мешает… Вы терпели меня, пока я ей помогал, а ей было стыдно просить у вас денег на покупку контрольных и диплома. – Думайте, как вам угодно. – Вам стыдно перед соседями, и вы, извините за резкость, закладываете основу ее несчастья. Вы приучили ее к тому, что предательство – это норма. – Если вы ее любите, что вы тут говорите гадости? Я не нанималась их выслушивать! – А я – ваши. Она доносит ваши слова. Я достаточно опытен, чтобы предвидеть развитие событий и предупредить вас. Она принесет вам еще не одно горе. – После того, что было, уже ничего не страшно. Бог ее очень накажет, ох, накажет за такое отношение к родителям… – И ко мне тоже… Тут я с вами полностью согласен, хотя от мамы это слышать очень странно. – Знаете что! Я и так вас, мягко говоря, не люблю, а теперь и вовсе… – Не могу ответить вам тем же (собеседница была приятно удивлена). Передайте, пожалуйста, что отмолчаться ей не удастся. – Я даже не скажу, что вы приходили ко мне! – Да-а? Ну, ладно.

Женичка повернулся и стал уходить, ссутулив плечи. Типичная совковая баба с обострением. А он надеялся ей понравиться, переломить ход событий. – Гуд бай! – донеслось до него, сказанное не без издевательства. Он не обернулся. Рано празднуешь, мазер-мизер, ты еще пожнешь плоды своего отношения к детям.



Он звонил ей в понедельник. И во вторник тоже. Ну что ж, подождем, от ответа ты не уйдешь. Он успокоился и активно долбил клавиатуру, дело шло к вечеру. Он так увлекся, что не заметил, как в класс вошла Она. Она была красива и сексапильна, как всегда. Она была в очках-светофильтрах. Она явно боялась его взгляда и хотела скрыть обиду, плескавшуюся в ее глазах.

– Садись, – обрадовался он. – Я постою, – бесцветным тоном ответила она. – Тогда, секунду, – он набрал ключевое слово следующего предложения и встал. Она молчала. Неужели ждет моих извинений, удивился он. – Слушаю тебя, – он прислонися плечом к стеллажу с книгами.

– Ты посмел звонить мне домой и встретился с мамой. – В отличие от тебя я взрослый человек, и хорошо обдумываю… – Ты решил испортить мне жизнь. Несмотря на мои запреты. Если повторится что либо подобное, крупные неприятности ждут тебя и твоих близких. – Точная мамина копия! Я вас так боюсь! Октябрьская шпана покруче будет деревлянской, учти! – Я тебе… – Верни мне стихи, чудовище. Поживи, попробуй, без прошлого! – Нет! – Ты получила свои драгоценные фотки и должна мне все вернуть. Особенно после этих угроз. – Я имею право… Я подарила тебе свою юность, свою девственность.

Однако… Это прозвучало жалобно, почти как просьба, Женичка невольно замолчал и улыбнулся: это был прогресс с ее стороны. Пользуясь паузой и явной разрядкой, Марина развернулась и величественно вынесла себя в коридор, где ее ждала Любаша, явно взятая в свидетели, для страховки. Тебе хочется оставить последнее слово за собой? Пусть тебе так кажется. Не переставая улыбаться, Женичка вернулся к клавиатуре…

Хорошее настроение ушло на другой день. Он вернулся к своему обычному состоянию, постоянно перемалывая в уме разговоры с нею. День шел за днем, одни и те же мысли его не покидали. Зачем я все так обострил, ругал он себя, столько лет мы говорили друг с другом. Не виновата она – похоже, что мать разрешила поставить швейные машины у себя дома, но выставила условие – прокончить с этим стариком. Бизнес для девчонки оказался важнее, это так понятно…

Затем, по обычной схеме, он убеждал себя, что будущего у них все равно никакого нет, что жизнь с нею была бы сплошным скандалом, что он долго не выдержал бы забот, хлопот, и она тоже, что ему пришлось бы отказаться от своих планов, или – что они осуществлялись бы медленно… И одиночество – это здорово.

И тут же ему становилось – все равно, лишь бы быть с нею… Как трудно жить без нее. День проходил за днем, и он ловил себя на желании позвонить ей. Он ловил себя на том, что выражение его лица постоянно насуплено, зубы плотно стиснуты, в троллейбусе он смотрел в окно и ничего не видел. Он вслух посылал ей проклятия.

Взгляд его искал ее повсюду – на улицах, в маршрутках; знакомых он узнавал редко, был заряжен на светлые длинные волосы и часто с недоверием убеждался, что они принадлежат совсем другой женщине. Так прошла одна неделя, другая.

Нет, он не мог позвонить ей. Ни за что. Вместе с тем, иногда к нему приходила уверенность, что она вернется. Он приходил домой, разогревал или быстро готовил еду, поглощал ее. Тяжело смотрел в телевизор, читал, засыпал в кресле или на диване, просыпался к ночи, снова смотрел телевизор и читал, дышал в тренажер, снова падал на диван, просыпался в шесть-семь утра, какое-то время валялся, стараясь вспомнить, что ему предстоит сегодня.

С регулярностью хорошо смазанного механизма, не рассуждая, и не жалуясь на настроение, он через день влезал в спортивный костюм, кроссовки и тяжелой трусцой бежал на привычный школьный стадиончик. Проходил круг за кругом, двадцать минут, затем силовые упражнения. Нагрузки заглушали боль в сердце, такой режим позволял ему меньше думать о ней. Жизненная инерция несла его. Он был Должен. Вот и весь смысл.

Мокрый от пота, он вваливался в квартиру, становился под душ, вытирался и обсыхал, ел, ехал в школу, к компьютеру. Сидел до семи вечера. Раз в неделю ходил на базар за продуктами. Наконец нанятый им мастер – невысокий, худощавый Игорь – изготовил оконные и дверные блоки и завез их: чисто сделано, под Запад. Он выдирал старую столярку из кирпичной кладки; пакля, штукатурная крошка, пыль, летели в квартиру, все приходиось укутывать в пленку.

Выдрав одно окно, Игорь устанавливал новый блок. Тщательно, не торопясь, по уровням и отвесам. Нынче «халтурщик» был хорошо вооружен – отрезная машина, перфоратор, монтажная пена… Дефекты старой кладки аккуратно заделывались, герметичность достигалась почти полная. Но дело растянулось на две недели.

…Заливала кровью экран телевизора трагедия Беслана. Чудовищная жестокость была настолько неправдоподобна, что воспринималась чуть ли не как очередной голливудский блокбастер; сознание отказывалось верить в то, что детей насилуют, убивают, взрывают над ними бомбы. Где-то мир сходил с ума, а где-то продолжалась обычная жизнь…Он вспомнил ее поездку в Курск и трагедию «Курска». Это ведь был Знак.

Старые блоки вывезли на дачу. Он утешал себя тем, что бардак в квартире вполне согласуется с его настроением. Наконец Игорь установил откосы, зашпаклевал щели, вынес последние ведра кирпичного боя и попросил расчет.

Полдня Женичка отмывал квартиру, затем отправился в школу. Начался учебный год, уроки возобновились, он знакомился с первыми классами (привычно увлекая ребятишек своим экзотическим материалом и загадками), узнавал повзрослевших старшекласников, весело с ним здоровавшихся. Как хорошо отвлекало все это… Вечером он быстро поел и плюхнуся в кресло, телевизор уже работал.

Раздался звонок в дверь. Кого еще черт принес… Он не хотел видеть Малинину –будет ходить, как с ней общаться? Ему так хорошо в своем одиночестве. – Кто там? – грубым тоном спросил он. За дверью что-то невнятно буркнули. Почесав затылок, Женичка – он был в плавках – сдвинул затвор и выглянул в щель. На площадке никого не было… но на полу лежал продолговатый серый конверт. Когда-то, тысячу лет назад, он получил такой же на День святого Валентина…

Он был прав – она возвращается. Сердце екнуло и остановилось на секунду. Он выскочил на площадку, глянул вниз – никого не было. Он поднял конверт, вытащил лист с напечатанным на компьютере текстом. – Женя, здравствуй… Все эти дни не нахожу себе места… Не имею права звонить… Только потеряв тебя – который раз – я понимаю, что не могу без тебя… Приезжала, пряталась на остановке, смотрела с третьего этажа, как ты возвращаешься домой… Я полюбила тебя на всю жизнь… Это главное, помни это… Извини, что не смогла… Ты мне все прощал… Если захочешь, позвони…

Почему он не поставил до сих пор телефон?! Он соображал несколько мгновений, потом стал стремительно одеваться. Надо перехватить ее у маршруток… Что он делает, безумный? А Беслан? Он несся по улице, разбрасывая бронзовые и киноварные листья, слоем лежащие на асфальте. Она ведь снова предаст… Она неизлечима. Надо ее наказатьхолодным молчанием… Надо вернуться домой и сжечь этот лживый текст… Нет, скорее! Какого черта, он сейчас увидит ее! …А если не увидит, то завтра же и позвонит. Он не может без нее!

Остановка, улицы были пустынными, ларек закрыт.

Серое небо сморгнуло набежавшую слезу.

Над ним с треском судейского молотка раскрылся зонт-автомат.

Это был приговор.

Тысячу лет вместе.

Он был готов пережить все снова.





Калинин Е. С.

Это я, Женичка…

Настоящий текст является IV частью романа «Записки Дилетанта» («Скандинавия», Петрозаводск, 2006)



Все совпадения в именах, датах, событиях являются непреднамеренными и не имеют отношения к реальным лицам и коллизиям.



Она не хотела ничего объяснять. Несколько часов назад он уже выдержал с нею разговор: она утверждала, что им необходимо расстаться. Это не было неожиданностью. Дилетант научился по смене настроения, малейшим оттенкам в интонации, по мимике угадывать предстоящее. Она уже не просила прощения. Он был потрясен настолько, что не было сил повысить голос: – В чем дело, Мариша? Мама была согласна… Будет так, как ты скажешь. Ее слова… В очередной раз. – Я не могу говорить тебе всего. – Ты скрыла от отца? Снова? Он вмешался? Я же хотел идти к нему. Ты не дала – … – Каждый раз я жду, что твое слово … А оно по-прежнему ничего не значит. – … – Слушай, ты не человек. Ты неизвестное науке явление. Ты общество отсутствующей ответственности… ООО. С логотипом «Марина». – Женя, так надо. Я не могу. – Послушай, мне нечего тебе больше сказать, я начну ругаться. – … – Не звони мне больше.



Роман решил уйти из инспекции: он занимался налоговой очисткой партий спиртного, широким потоком лившихся в край из самых разных источников. Работа была не обременительной, но хлебной: премии, которые «выписывали» ему коммерсанты в виде бутылок коллекционного коньяка, могли довести до пьянства. Не устраивал его график – приходилось выходить на дежурство и в выходные дни, допоздна задерживаться на складах. Но все-таки должность, независимость. Было ради чего терпеть неудобства. Пытаясь остановить Романа, Ирина призвала бывшего мужа на совет.

– Одно название грозное, а хорошего мало, – пряча темные отцовские глаза, неохотно пояснил Роман. – Продвижение вверх когда еще будет. – Роман, надо научиться ждать. Вот я, например… – Суета, дерготня, отец. Пойду в магазин. Телевизоры и прочее. – Для чего мы тебя учили, – ужаснулась Ирина (ради разговора она эффектно уложила свои светлые волосы), – Академия госслужбы! После нее заниматься бытовой техникой? – Да зачем я учил все эти премудрости? Чтобы считать ящики? И в торговле дипломом пригодится. – Сынок, когда это еще будет. – Мама, деньги с торговли гребем огромные, а зарплаты маленькие, как будто провоцируют на взятки. – Я-то думал, ты займешься искусством, теорией, – высказал вновь наболевшее Женичка, – на каждом шагу бы помог. У меня такие наработки, передать некому, а ты… – Отец, ну что ты? Какое тут у меня будущее? Кому сейчас оно нужно, твое искусство? – Мне, например, детям, студентам, людям вообще. Диссертация, степень, преподавание – разве плохо? Я признаю творческий труд и в торговле.., но я разочарован. Должен тебе это сказать. Не твои это возможности. – Да какие у вас деньги? Ты еще что-то получаешь, а мне снова начинать с пяти тысяч? – А духовный кайф? – Это еще не лайф. Я его, что, жене предъявлять буду? Ей нужны тугрики, гульдены… – Так и жену надо было выбирать. – Ну, тут у тебя, конечно, опыта больше. – А ты не хами старшим. – Извини. Согласен, в этом деле как повезет…

Всякая ли проза жизни быть художественной? Помолчали, потом заговорила Ирина: – Роман, там же этой техники, разных видов. Тяжести… – Мама, вместе платы возили из-за границы, торговали, я компьютеры собирал, а уж холодильники и стиралки как-нибудь освою. – Мне будет неудобно.., ты работаешь продавцом… – Сразу говори, сколько я буду получать, раз в пять больше, администрация вообще гребет деньги лопатой. И это от меня не уйдет. – Роман, что скажут? У этого эстета… – Твой дед торговал скотом? Твой дядька в универмаге сидел? А я почему не могу? Может во мне гены заговорили. – Лишу духовного наследства, Роман. Нотариально. – Вот и живи с ним и давай жить другим. Пусть проценты на твое богатство набегают.



Все-таки он плохо ее знал. Как и себя. Недели две он выдерживал. Но наступал день, и он начинал ждать ее звонка. И она звонила. И он отвечал. И мирно начинавшийся разговор заканчивался тем, что счеты начинались снова и снова. И можно было отвести душу. Однажды он обозвал ее дурой. Чувствовалось, что Марина потрясена, она замолчала, но, как оказалось, не надолго. Что-то заставляло продолжать разговор. Он сдался. Она сидела у него в печенках, селезенках, кровеносных сосудах… она владела его душой.

Теперь она жаловалась на Илью: – Он не дает мне прохода. И вообще издательство обрыдло. – Слушай, тебе нужно менять работу. Ты же хвалилась, что институтские тебя за рукав тянут в аспирантуру. Займись, я для тебя все сделаю. Без всяких условий, отношений. – Женя, это твои контрольные и курсовые помнят, а не мои. Хотела без тебя диплом сделать… – Да не бери ты в голову эту газету. Обругали твои модели, так ведь анонимно. – Ну не мое это преподавание… Ты же сам говорил, что я неспособна к обучению. Не один раз. – Я имел в виду другое, – взбеленился Дилетант, – я в сыновей вкладывался, в тебя. Вы оба как договорились… Давай, вперед. Со мной ты все преодолеешь. – Я тебя предупреждала. Сколько сейчас платят аспиранту? Не хочу висеть на шее у родителей. – И моей шеи боишься, и риска, понятно. Мелкой сошкой останешься? Все, хватит. – Я ищу свое место... – Как раз не ищешь. О чем мы будем говорить? О твоих старых проблемах? Об угрозах твоих родителей? – Пожалуйста, Женя… – Все. Мне нужно работать. – Подожди. Как твой роман? – …Вчерне закончен, – он не хотел говорить, – ему надо вылежаться. – Правда? Быстро ты. Поздравляю. Дашь почитать? – Еще не одна читка и правка предстоит, – выдавил он, – такой объем. И мне нужен покой. – Мы же все равно не сможем... – Все, край. Ты травишь меня все время. Разными способами. – Но я тебе ничего не обещала. – Я все воспринимаю как надежду. Даже обычный разговор... – Женя, ну раз мы не можем быть вместе… нельзя же прошедшее зачеркнуть, мы же столько значим в жизни друг друга… – И я никогда ничего тебе не забуду (он снова срывался). Посчитай все свои измены и уходы. Даже не проси, заикой станешь. Ты всю жизнь будешь платить за свое вранье. Я не говорю тебе «прощай», потому что только сейчас до меня дошло: я как бы прошу, чтобы ты прощала, например, меня. Какой интересный русский язык… В отличие от тебя.



Коленца, которые выкидывает жизнь, что называется, наводят, заставляют свести воедино нестройно бродящие мысли, иногда оборачиваются широкой и прямой дорогой. Неожиданно заявился в школу Пивнев (он, как обычно, слегка эксплуатировал свое внешнее сходство с Лениным, был сдержан и доброжелателен): – Приглашаю на конференцию. В университете, естественно, по проблемам Севера. Тезисы выступления, как обычно, мне на кафедру. Извините, что в последний момент… – А каков состав? – Из побратимских городов, из США пригласили. – Любопытно, что они там думают, коллеги-гуманитарии из-за бугра. А моя тема? – Я не разделяю ваших взглядов на постмодернизм, но… – После стольких рецензий на мои скромные труды? – Да, я думаю, что эти вещи надо судить изнутри. Это же явления постиндустриального этапа цивилизации. Согласитесь, он выглядит обособленно и… – Извините, Михаил Васильевич, я вас перебиваю, но вы используете этот термин как данность. Вам не кажется, что в нем есть изрядная доля конъюнктурности и красивости? Теоретики базиса, если они вновь появятся, могут не согласиться. – А чем вас нынешние не устраивают? Серьезные люди пишут, издания солидные… – А чем нынешнее общество отличается от просто индустриального? Глобализация, международное разделение труда? Известно еще с эллинизма. Компьютеры? Автоматические линии, станки с программным управлением? – Вот вы и отвечаете на свой вопрос. – Я так отвечаю, что люди остаются самими собою. Промышленность все так же кует что-то железное. – А тонкие и информационные технологии? – У архитекторов, например, производительность труда не повышают, но требуют больших затрат на оснащение и обслуживание. К тому же эти процессы шли постоянно. Я-то еще с вычислительными центрами работал. Качественного скачка не произошло. – А Интернет? – Очень небольшой части ученых он облегчает коммуникацию. А так он только отнимает ресурсы, и главное, время. Многие лета. Я уж не говорю о случаях, когда на работе одноклассников ищут.., дискуссии, где главный аргумент – ругань… – Так не встревайте. – Я был в сети несколько месяцев, пару раз сделал запрос. И что получается? Читать тысячи ссылок? Ради равенства точек зрения? Чисто западная идея политкорректности в действии. Нет этого равенства, вы прекрасно знаете. – Но такую возможность надо иметь, согласитесь. – Возможно. Но я отказался от договора. Недавняя книга всегда полезнее этого перечня, информационного рэпа, потому что в ней есть анализ предшественников. Пусть даже скрытый. Есть ли идея, сколько в ней киловатт…. – В обмен мнениями включается все больше людей. Это демократично. – Ну, толпа это еще не демократия. – Системы постоянно совершенствуются, в будущем… – Где-то там, в эфире. Нет, свою концепцию я хочу вложить в кодекс. И показать книгу профессиональному сообществу. Грузить его надо очно, предметно. Вот ваша конференция... – Так это раз в два года. – Извините, Михаил Васильевич, высокие технологии – это лишь функциональный срез культуры. Мы говорим о них со стороны. Или надо идти в их специфику, эстетику, или получается очень постная индустриальность. Вот как я вас срезал, по Шукшину. – М-да, экий вы конфликтный... редкий случай радикализма наоборот… Хорошо, поспорим там. Неплохо бы затеять дискуссию, по вашей же методике. Я знаю, материал у вас есть …

Действительно, набрать две странички тезисов не составило труда, и через три дня Дилетант сидел в аудитории, при довольно большом стечении народа; на трибуне красовалась немолодая и, что казалось неожиданным для американки, малосимпатичная внешне дама-профессор, доктор философии университета Дулута. Она удостоилась чести своим докладом открыть конференцию. Настораживала, правда, тема сообщения – о детских каракулях. Для ее кафедры архитектуры как-то мизерабельно. Но всякое может быть…

В запасе у дамы была, видимо, вечность. Первые десять минут она, снисходя до провинциалов, излагала давно известные положения о важности первых лет становления личности, о творческой природе ее разнообразных усилий. Переводчик-синхронист был не совсем в теме, впрочем, его огрехи легко угадывались. Аудитория стала проявлять нетерпение. Затем дулутчанка перешла к описанию видов клякс, сделала попытки их классификации и, посетовав на отсутствие электронного проектора, мусолила эту тему еще минут пятнадцать. Господи, и это у них наука. Теперь и руководитель секции, немолодая литературовед, доктор наук (основная тема, поднятая ею еще в среднесоветские времена – детские страшилки), отбросив корректность, стала проявлять нетерпение: – Коллега, на сколько минут рассчитано ваше сообщение? – Я как раз на середине, – был невозмутимый ответ. Американка, похоже, усвоила стиль вашингтонской администрации, уверенной в

исключительной важности собственной деятельности, а также в том, что аборигены разных стран должны  благоговейно внимать истине, идущей из самой правильной страны в мире.

Опытная публика зашумела, времени всегда не хватало, все ждали своей очереди с нетерпением. – Разрешите вопрос, – поднялся Женичка. Получив согласие докладчика, он, извинившись, продолжил: – Какую перспективу вы видите в своем исследовании, и насколько оно актуально для вашей кафедры?

Собравшиеся, кажется, одобрили солидную толику хамства в вопросе. – Ну, это так интересно, – молвила доктор, сохраняя любезное выражение лица (что взять с этих северных медведей), – это самовыражение личности, это так важно… Возможно, архитекторы захотят воспользоваться опытом формообразования… – Несмышленышей? Сомневаюсь, что вы в это верите. – Вы архитектор? Или только теоретик? – Я работал в проектном институте. Когда-то. Есть небольшой опыт планировки, объемного проектирования… также автор двух скромных памятников. Немного дизайна. Были статьи об архитектуре. В газетах, журналах. – Ну что же. – Не кажется ли вам, что вы имеете дело только с зачаточным этапом еще только формирующейся личности, «метода тыка» в чистейшем виде? – Вы же видите, насколько широко используют архитекторы произвольные формы. Мы должны уважать любые проявления… – Любые? И почему должны? – А Гауди? – Что такое «А»? Он регулярные объемы одевает в растительную оболочку. Оставим эту мимикрию модерну, его одного, как и Кафки в литературе, достаточно. Творчество не может легализовать прямое формоподражание или формопроизвол, не может возводить прецеденты в систему. У малышей практически неуправляемые реакции, исследование возможностей, грубо говоря, чернил. – Но мы же исследуем примитивное искусство? – Судя по росписям, оно создавалось состоявшимися личностями. И исследуем не для того, чтобы вернуться в пещеры. Смею полагать, для того, чтобы сформулировать законы культуры, именно... – В которую входит и творчество детей. – Уже достаточно больших, осваивающих «взрослый» опыт, причем это освоение оценивается взрослыми. – Вы работаете с детьми? – Преподаю в школе почти тридцать лет. …А что есть культура? Процесс развития, а не регресса, на который нас ориентирует постмодернизм. Вот здесь кляксы пригодились, достаточно взглянуть на музей в Бильбао, эту титановую прическу после кошмара. – Но автор оперирует деконструкцией и декомпозицией… – Одни термины чего стоят! Искусство в отказе от него? – Вы говорите о всемирно признанном зодчем. – Это даже не оригинальность любой ценой, это неготовность мыслить пластически, профессионально, нет заботы о зрителе, посетителе… – Непосредственность, детская спонтанность… – Вам знаком канон искусства, сюжет «Первые шаги». И в живописи, и в скульптуре. Но ни одного гениального произведения на эту тему создано не было. Потому что при всем нашем уважении к этим шагам, они есть всего лишь рефлекторные, неосмысленные усилия. По моим наблюдениям, художники используют эту тему тогда, когда им нечего сказать о современнике по существу. – Но разные виды искусства… – Культурология устанавливает общие законы. По крайней мере, должна. Не просто описание… – И все-таки должны существовать самые разные формы самовыражения. – Это же психологическая установка, а не творческая. Надо же уметь выражаться (аудитория сочувственно зашумела). Надо же иметь что выражать. – Но чем может повредить исследование формы? – Какой, коллега? Наука не может воспринимать все артефакты как равноценные явления культуры. Мы лишаем ее стимула развития, если снимаем проблему шедевра. Напомню, что практически все шедевры зодчества имеют форму параллелепипеда. Это единственная форма, которая не встречается в справочнике по кристаллографии. И ее всячески избегают. Я уверен, что постмодернисты – и Гери, и Калатрав, и многие другие – сумеют уговорить строителей и отлить в материале любую безформенность. Старк, например, воплотил в здании форму сперматозоида Не до конца, замечу, поскольку последний весьма динамичен. Никогда не стану преуменьшать его роль для цивилизации (аудитория сочувственно переглянулась), но Старк использовал этот уважаемый мотив потому, что он, как и его многие коллеги, давно разучился работать с инструментарием: с пропорциями, деталью, декором. Им наплевать на среду человеческого общения, на ее воспитательные функции для того же ребенка, они занимаются рекламой заказчика и саморекламой… «Огурец» Фостера напоминает, простите, возбужденный фаллос (аудитория заинтересованно зашумела), даже небоскребы грубо подавляет… – Вы отрицаете опыт современной архитектуры? Весь мир… – ужаснулась докладчик. – Ну, не весь. Как десяток, а то и тысяча мастеров «актуального творчества» (Женичка с помощью пальцев обозначил кавычки) еще не все искусство. Что есть небоскреб? Вместо композиции нечеловеческий масштаб, выродившиеся пропорции, сетка облицовки. О городском ансамбле молчим. Это вне гуманизма, не жанр, а, значит, не зодчество. Нынешние выпускники колледжей – не архитекторы, они, в лучшем случае, операторы знаковой комбинаторики. – Я сообщу ваши опре… – Но не образной деятельности… Истерический, агрессивный динамизм, неуравновешенность, отказ от ансамбля… Вместо пластики – технологические изыски. Они насаждают в наших городах свои приемы, при этом нередко подавляют самое ценное, среду. Возьмите Сити в Москве, театр в Питере… А так называемая модернизации старой застройки! Нас лишают времени, запечатленного в камне. – Но это же неизбежно, коллега! – Я нисколько не одобряю унылого позднесоветского строительства, но то, что нам несут... И наши авторы туда же, по легкому пути, действуют через чиновников. Извините, что я отнял у вас столько времени, но хочу поблагодарить докладчика: он побудил меня к этой хорошо подготовленной импровизации. – На этом я могу считать свою задачу выполненной, – в неопределенной полуулыбке величественно откланялась доктор.



Нет, это была стихия. На этот раз Марина позвонила к полуночи, не считая это время неудобным даже теперь: – Через десять минут день учителя начинается. Ничего, что я чуть-чуть пораньше тебя поздравлю? – (Он устал и почувствовал нешуточное раздражение.) Ладно, давай. – Женя, ты мой учитель. Ты меня вылепил, я этого не забуду, никогда. Я тебе желаю… – Не надо, Галатея. Ты свои пожелания убиваешь, после этого мне – что туман на ветру. Главного я не смог. Ты моя главная неудача. Много я терпел поражений, но теперь… – Так надо, Женя. Мне самой рвотно. – Очередная пятиминутка любви. Который раз закончилась, – горько констатировал он. – Ну, прости меня, – сказала она страдальческим тоном, – ты же всегда был сильным… – Нет, я исчерпан… Кажется, я заболеваю. Серьезно. – Женичка-а… Видишь, я называю тебя, как ты хотел... как твоя мама... – Есть такая архаичная форма, спасибо на этом…

 Он бросил трубку, в очередной раз навсегда. Он не лукавил, у него начал болеть желудок. Дорого стоила эта пустота, разлившаяся в душе, с нею время обрело вязкость. Он тяжело барахтался в нем. Он – флегматик по природе, но вынуждает двигаться себя как самолет, за счет бешеного вращения винтов. Темп, который он себе задал, кажется, измотал его вконец.

Он как будто успокоился, стал листать журнал. Смысл доходил до его сознания только при повторном, а то и третьем чтении. Он, выжидая, косился глазом в телевизор, на телефон.

И вот она снова. – Что еще? – довольно грубо спросил он. – День учителя наступил, поздравл… – Проехали, спасибо. Дальше. – Я ухожу из издательства. – Мне-то что? – Женя, ну пожалуйста… Не могу видеть Илью, мужиков, всех этих девиц. Вот, нашла по объявлению, агентство недвижимости, звонила, завтра собеседование. – И что?! Секретаршей?! – Работа на компьютере, тут скорость у меня приличная, две программы знаю. Потом деловое письмо, общение с посетителем. Насчет письма, Женя.

Ну что с нею сделаешь. Он снова подавил раздражение: – Записывай. Не забудь исходящий номер, дату. Ссылка: на Ваш входящий №, тему укажи одной фразой, слева вверху текста. Обращение: уважаемый г-н., г-жа… Оптимальная краткость, никаких эмоций. Личное начало исключается: агентство предлагает, считает… сослагательное наклонение самое целесообразное. – А насчет общения? – О, тут все наоборот, – взорвался он, – совсем не так, как ты поступаешь со мной! Предупредительность! Максимальная точность! Верность слову! И вообще, что я тебе, справочное бюро!? Пусть тебя консультируют подружки! Мать, наконец! Ты же слушаешься их советов? Ну и звони им, пиши, а меня избавь! – Женя, ну ты же для меня один, – тихо сказала она, – не злись, пожалуйста, – как ты считаешь… – Да ты не снижай до очередного скандала, это ненависть! Что тебе еще надо!? Это работа!? Она мне не нравится! Там разводят клиентов, лохов на бабки, на большие деньги, сотрудники развращены ими. Ты станешь еще циничнее. Красивые девушки не продаются, они дорого стоят. – Зачем ты стараешься меня обидеть? Ты же не такой… – И, боюсь, там тебя будут покупать. – Это как себя поставить. И после Ильи я взяла за правило – на работе никаких романов. – Тоже мне, большое утешение… Но ты получишь эту работу, я тебе обещаю!

Не слушая ее благодарностей, он снова бросил трубку и долго еще приходил в себя. История повторялась, чтоб ей…

Через два дня она, радостная, позвонила снова: – Женя, ты мне здорово помог! Твои слова сбылись! Я лучше всех выдержала, приняли пока условно. – Да как они могли устоять перед твоей сексапильностью, – буркнул он, – ты же лучшая реклама заведению. – Да нет, все честно, твой стиль, они удивились... спасибо. И деньги хорошие положили. – Ну и ладно. – Это ведь через квартал от школы, мы мимо ходили… – Слушай, не звони мне больше. И так тошно. – Все будет хорошо, Женя.

Она явно была на подъеме.



Он – нет. Роман пришлось отложить. В желудке нередко вспыхивали резкие боли, на языке возникал неприятный привкус. Он припомнил рассказы Ирины и понял, что начинается язва желудка. Неужели он заработал еще одну хроническую болячку? Дожили, блин, дорезвились. Хотя… скоро шестьдесят пять. Диета, лекарства, процедуры? Конечно, Ирина сделает все квалифицированно. Все протертое, парное, пресное, бр-р-р. Неужели он это сможет? И сколько это потребует времени? И он будет зависим от нее.

Не-е-е-т! Надо запретить себе отчаяние, надо брать себя в руки, не нянчить горе. Как это сделать, со страхом подумал он. Ты страдаешь, как никогда в жизни, но это был твой выбор, твой риск, ты же знал, на что шел, тебе некого винить. Даже если бы она осталась с тобой, то ненадолго. Так ведь? Признай поражение и обрати его во что-нибудь полезное. Это же твой принцип. Займись чем-то еще более трудным. Чтобы клинило мозги, чтобы уйти с головой в проблему. Проблема декоративного, например, надо к ней вернуться. Сколько было попыток его определения. В том числе через красоту, что уводит о существа вопроса, напрочь уносит. Надо снова взять рукопись в работу, сколько она может лежать, ведь получены прекрасные рецензии. Тяжелая тема, насколько легче плюнуть на нее, забыть. …В чем были сомнения? Что их объединяет миллион жанров и поджанров «малой архитектуры»? Какова их специфика? – Здесь он не поднялся выше предшественников. Или это «дообраз»? – В сравнении со станковым искусством? Значит надо поднимать и этот слой, науку последних лет, законы мышления, его виды, сочинять иерархию, ничего себе заморочки! Это тебе надо? Нет, он себя знает, пока не найдет решения, не успокоится. В литературоведении вроде бы что-то разработано... Нет, там тоже идут от прецедента, очень удобно: все, что явилось в упадке, равнозначно эпохе расцвета. И хоть бы что стабильное, на что можно опереться. Одна только проблема моды способна развалить любую концепцию. А проигнорировать нельзя, будет не по-мужски. То же самое маскировочная природа костюма… Эволюции мейнстрима, индивидуальных манер, моды меньшинств, эпатаж. Сфера беззакония, абсолютного произвола? Внешне именно так и обстоит дело. Но тогда какая здесь может быть структура? Зачем тогда за нее браться? Не случайно архитекторы сегодня всячески отгораживают себя от проблемы стиля. Удобно! А какие возражения? Одна группа, созидательные искусства. Одним можно, другим нельзя? Почему? Человек ведь животное системное. Он же, Дилетант, как критик, берется разводить самые разные вещи как «вкусные» и безвкусные. Есть же основания, искать надо! Если вдуматься в собственные суждения, тексты авторитетов? Вдруг что-то обнаружится? Надо возвращаться к общепризнанным образам. Все осмыслить, не виляя мыслью. Ведь от всего ошеломляющего потока, который движется по подиуму, в истории остаются считанные образцы. Уже легче. Но шедевры моды живут сезон, Парфенон – тысячелетия. Как объединить в одной структуре столь различную временнУю протяженность образа?

Сколько ярких художников, мыслящих, Дома моды, целая индустрия. Есть даже издания, носящие характер капитальных. И нет же ни одного четкого общепринятого определения стиля. А это признак того, что такое определение должно вырабатываться на философском уровне. Видимо, через категорию Времени. Еще одно измерение. Куда его несет? Но не зря же он столько лет отдал этой науке, ее методологии. В жизни действительно ничего не пропадает зря. Черт знает, когда и чем занимался, потерпел очередное поражение, бросил, и на тебе вот, всплывает, и близко к делу. Нет, не выкинул, оказывается, а обернул тыльной стороной, прислонил к стеночке. И оставил так на несколько лет. Как Тициан. А потом смотришь на вещь незамыленым взглядом и видишь ее возможности. Итак, мы берем ее… Ну! Соберись, наконец.

К его удивлению, давление проблем вытеснило почти все остальное: от глубокого погружения в тему деваться было некуда. Он снова читал когда-то уже просмотренные книги. В чем смысл нашего существования? Только в созидании. Его итог, помимо мысли, – неисчислимое множество вещей. Часто симметричные свидетельства нашего развития. Они выражение сути жизненного процесса, дискретности и непрерывности, конечности и бесконечности, несимметричности Времени, как высшей ценности. Он же сам писал, что именно такое его осознание формирует индивидуальность. Которая, в свою очередь, формирует вещь, вкладывая в нее идею, формирует общество (нет, не толпу). Идеи, в конечном счете, могут быть воплощены в ансамбли, стили, вкусы, влияющие на личность.

В отличие от времени, вещь – ценность относительная, но с этим отпечатком воли, вместилищем труда мы боимся расстаться. Именно она (в том числе и в виде книги Погожина – Женичка читал высокоученый труд в троллейбусе: трясло) для кого-то, вот сейчас, является предметным выражением Времени, которое есть ритм – который есть несущая структура Вселенной. Следовательно, вне предметов нет осознания Мира? Вне прозаических опорных сущностей бытия нет общества? Эк, хватил.., но, может быть, именно такова природа вещей? А почему бы и не допустить эту мысль? Давайте проверим это на самом бытовом уровне. Разве мы не любим просто ходить по городу, глазеть, делать покупки в промтоварных и хозяйственных магазинах, менять одежды? Ну нельзя же так обывательски, все мешать, эклектически… А разве в жизни не сплетается все вот так – и низменное, и высокое? Жизнь это и есть философская связь всего со всем. Взять, например, Марину… Нет, ее брать нельзя…

Именно потому, что вещь нередко рассчитана на короткий срок службы, обречена исчезнуть, она, как свидетельство хода времени, процесса культуры становится ценной. Почему мы с таким любопытством, а иногда и с любовью смотрим на обычную вещь в краеведческом музее? Потому что экспонированная, отчужденная от «своей» действительности, от нас (внешне), она становится образом Времени, абсолютной ценности. Одновременно, порой, напоминанием об эпизодах собственной биографии. Она становится универсальной характеристикой «своего» общества, маркером бытийного и исторического процесса, выражением их темпо-ритма.

Вне отношений она не существует. Ее надо уважать, но она должна знать свое место. Существует фетишизм, как абсолютизация предмета. В твоем интерьере вещь индивидуальна, так диктует твоя личная Среда. Может радовать хороший дизайн упаковки, этикетки, сам предмет. Сколько может быть форм? При кажущейся их неисчислимости, Мир фрактален, самоподобен. Или, снова перефразируем, по Оккаму: не следует умножать число форм, их сложность без крайней на то необходимости. Скажем еще круче: не тревожь форму всуе. Когда Уорхол строит ряды из банок томатного супа и снабжает эту совокупность художественными претензиями, он насилует природу вещи, он низводит вещь до элемента орнамента, он низводит высокое искусство экспозиции до уровня витрины магазина в социалистической стране, он, слабенький оформитель, замахивается на систему жанров, созданную великими. Вот он, эффект далеко идущих последствий. Его, Энди, артефакты, вместе с простенькими, путаными рассуждениями об искусстве, которые почему-то с большим уважением цитируют разные источники, – есть свидетельство отсутствия больших целей, упадка вкуса на Западе. Все-таки именно там цивилизация обрела потребительский характер. Это одна крайность. Любовь к вещи естественна, вещизм, как образ жизни не должен торжествовать. Другая крайность – полное отрицание «мещанства» в СССР. Система абсолютизировала идею в ущерб человеческому миру. Здесь Зайцев мог создать в моде только верхушечные явления.

В СССР ничто не способствовало самовыражательству потому, что это было бы проявлением индивидуализма. В каком-то смысле это было даже на пользу культуре: стремление к большим формам, например; а вынужденно тонкий юмор, ирония? Партия стремилась ограничить вольнодумство, жесткость же критериев стимулирует поиск, дисциплину высказывания; все неизбежно приводит к позднесоветской разрухе и вызванной ею эклектике. (В Древнем Риме, например, при Нероне, расцвели чудовищное роскошество и сомнительные имитации.) Не случайно целая армия ярких художников работала в декоративном искусстве, где идеологический диктат быстро кончился. И если они не дали шедевров на все времена, то, скорее, потому, что личность только притворялась героем советского искусства. При этом же массовая вещь превращалась в убогость. А массовая застройка превращала дом в серийную вещь, больше того – в элемент планировочного орнамента. В новой России торжествует широкий воляпюк. Тут можно говорить об исторически коротком времени, о несоответствии талантов художников вкусам заказчиков. Правда, и в Древней Греции было довольно много халтуры. Но ведь были и шедевры! Получается, что нет идеальных Систем, ни одна из них не гарантирует всеохватывающей, высокой ансамблевости, гармонии культуры. Дело, очевидно, в количестве шансов. В условиях демократии, динамического развития их больше. Что можно ожидать в условиях современной Корпоративной Системы, неустойчивого развития, кризисов?

Общая и специальная этика, основа всякого профессионализма, понуждает человека экономить всяческие ресурсы – материальные, энергетические, трудовые. Можно украшать ножки дивана (а хоть и лимузин; такая форма «вложения») кристаллами Сваровски. Но выдавать эту вещь за явление культуры – лицемерие, неграмотность. Хороший вкус при оценке артефакта руководствуется оптимальностью использования всего и вся, связан с высокой традицией. Художник прямо не утверждает моральные принципы, но извлечь их из образа необходимо. И вот здесь, господа, не обойтись без критика, теоретика. Мы бесконечно стремимся к адекватности, идеалу. Извлечем из ситуации хотя бы такую пользу.

…Дилетант размышлял, сидя в маршрутке и пешком передвигаясь по городу. Он снова принудил себя писать в газеты, побольше – о выставках декоративного искусства; он запретил себе думать о Ней. Когда же он не мог о ней не думать, он научился делать это отстраненно, дообразно. Организм, слава Богу, еще подчинялся командам мозга. Он ел по-прежнему все, но дискомфорт возникал все реже. Он боялся в это поверить, но боли слабели и наконец они прекратились.



– В советское время Ленину, дети, как ни одному человеку в мире, было поставлено почти два десятка тысяч памятников. Не счесть его изображений в живописи и графике. Исполнение такой работы считалось своеобразной проверкой художника на профессионализм. Этот человек трактовался как величайший гуманист, он наделялся чертами гения. Воплощение этих характеристик становилось трудной для художника задачей, темой творческого соперничества. Сегодня мы не воюем с произведениями искусства: многие памятники «партийным деятелям» будут стоять, а аплодисментные холсты – находиться в фондах музеев. Эти обстоятельства побуждают нас тратить время на главную советскую тему. Она сегодня вызывает противоречивые суждения в нашем обществе. Некоторые все еще считают героя нашего урока одним из величайших мыслителей и политиков человечества, другие видят в нем идеолога и практика кровавой диктатуры. Видите, какое интересное, полярное столкновение мнений и оценок. Уже поэтому нельзя выбросить опыт Ленинианы, как ее называли, из истории русской культуры. Собственно, я предполагаю, что у нас, в искусстве, как и в науке, любой опыт – положительный. Поэтому один урок вам, выпускному классу, я отвожу работам Андреева, посвятившего теме 90 скульптур и около 200 графических работ, отдавшего ей 12 лет своей творческой жизни. Я рассказывал вам уже об этом скульпторе, авторе талантливого, хотя и спорного, памятника Гоголю в Москве: уж очень писатель в этой трактовке уныл, даже болезненен. Не таков характер его творчества. Но обратимся к специфике работы ваятеля. Он, по определению, должен быть хорошим рисовальщиком. Графика, напоминаю, есть мост между художественным и нехудожественным миром. Первоначально почти у любого художника поиск ведется именно в этом виде искусства. У Андреева тем более, потому что – как это было во всех случаях – Ленин не имел времени позировать; с этим обстоятельством, как и с не очень выразительной внешностью немолодого и усталого «лидера мировой революции» связаны неудачи других ваятелей. Посмотрите, как с помощью буквально контурной линии Андреев воссоздает объем, переходы формы, характерную анатомию головы, мимику, весь облик… Мастер. А теперь сравните два небольших пластилиновых этюда. – Да это разные люди, – подал голос Николаевский. – Да, может возникнуть такое впечатление. Таковы возможности художественной трактовки. В этом варианте мы видим образ государственного деятеля, волевого и мужественного, в другом – более камерное, почти лирическое истолкование. Один и тот же человек может явиться нам в очень разных ипостасях. Обратите внимание на наполненность формы, которая как бы развивается, напрягается изнутри. Это непременное свойство всякой художественной формы, ее упрощенность и вялость опасны. Этюды Андреева считаются аутентичными живой натуре, к ним обращались очень многие художники. А теперь посмотрим гипсовые варианты. Что можно сказать об этой композиции? – …Да как-то неопределенно обрезана фигура, кресло, – заметила Кахно. – И руки, пальцы, непонятно что делают, – добавила Морянина. – А о главном почему никто не говорит? Есть тут лидер, политик? – Нет, он просто старый, отдыхает, – заговорили ученики. – А теперь посмотрим Ленина пишущего. Хороша ли эта композиция? – Ну да, – произнес кто-то неуверенно. – А чем? – Человек думает, работает, – обосновала Лашанова. – Но, что, во-первых, вы видите, глядя на бюст?

Ученики озадачено замолкли, кто-то не решался высказаться. – Бюст неудобен для рассматривания. Голова сильно наклонена, и в первую очередь мы видим огромную лысину. Свидетельство ума? Но лысина есть и у неумных людей. Рассматривать ее? Не очень это вежливо по отношению к зрителю. А если мы присядем, заглянем в лицо снизу, то окажется, что глаза «поехали», посажены неточно, другие детали лица моделированы грубовато. Видимо, и автору ракурс давался трудно. Почему же, при безусловно талантливых этюдах, мы видим очень средние по качеству версии? Вот здесь и вот здесь. – Художник пробует разные варианты… – И, безусловно, имеет на это право. Но есть закон длительности образного времени в каждом виде искусства, знание его позволяет экономить творческие усилия. В фотографии выдержка в доли секунды. Графический образ «живет» существенно больше. В живописи он еще больше. Вернемся к пишущему. Насколько информативна, важна, уместна в композиции ручка? – Он ее сильно выдвинул, – определил Красноженов. – При всем нашем уважении к ней, надо сказать, что это мотив элементарный, не скульптурный, к тому же нередко в задумчивости мы чертим бессмысленные каракули. Так что идея Мыслителя осталась невыявленной… – Разве мы можем указывать художнику? – встрепенулась Кахно. – Чужие ошибки учат плохо, но все-таки… В ваянии содержательность концентрируется, время образа самое большое, оно побуждает выявлять самые главные черты личности, эпохи. А тут вне планов дается вторичный и прерывный процесс письма. Вот дошли до нас женские фигурки, сделанные 35 тысяч лет назад, они найдены на территории Чехии, Германии. И мы видим, что твердый, вечный материал уже тогда обязывал авторов. А теперь некоторые ваятели превращают свое искусство в декоративный поджанр. Смотрите, похоже?

Раздалось неуверенное «да».

– А теперь посмотрим миниатюрную композицию на ту же тему. И устроим небольшой конкурс на лучшее название работ. Собственно, он уже начался. Итак, что здесь делает Ленин? – Сидит. – Насколько простое сидение модели благодарно для художника? – Как будто смотрит телевизор, – развеселилась Кошкина, – добрый дедушка в кресле, вечерком. – Ага, матч «ЦСКА» – «Динамо», – продолжила тему Гареева. – Не могу не разделить ваши чувства, – успокоил публику учитель, – в малой пластике время образа меньше, чем в монументе. Но показательно, что состояние вождя вряд выливается в рыхлые формы. Смотрим дальше. Обратим внимание еще и на подписи к этим замечательным кадрам, это особый жанр. «Ленин, по-видимому, удовлетворен началом доклада». Таково новое слово советского искусства: до сих пор нам не встречались сюжеты заседаний. Больше того, не изображали членов президиума. И не исследовались их реакции, как мы видим, не очень благодарные для ваяния темы. Не по поводу доклада в целом, а его начала. Кстати, таким образом вскрывается суть советской системы, в которой с «населением» общались через съезды, доклады. Попутно замечу, что сейчас от этой практики отказались. Но смотрим варианты дальше, читаем: «Оратор что-то начал путать». Что-то, возможно, только еще начал, но уже есть опасность, что его вынесет не туда. Попутно замечу: а где же демократия? Почему оратор должен оглядываться на вождя? Посмотрите, как Ленин насторожился, подался вперед, положил кисти рук на стол. Есть ли предложения по названию этой работы? – «На страже», – подал идею Суров. – Неплохо. Еще есть? Нет? А как вам моё – «Ленин в засаде»? По-моему, он сейчас бросится на оратора. Первый приз – мой! Согласны? – … – А вот бюст, вероятно, последний в этой серии: «Ленин гневно осуждает оратора». Как вам нравится эта вещь? Нет? Мне тоже. Я бы ее назвал «Товарищ Дзержинский, расстреляйте, пожалуйста, товарища».

Воцариилось молчание. – Я понимаю ваши затруднения, дети. Уж слишком искажено лицо, работа пахнет политическими обвинениями, а чем они кончались в то время... Какой урок выносим? У Суворова каждый солдат знал свой маневр. Так и художник должен точно выбирать подходящий виду искусства мотив, масштаб. Вы согласны? И вот тут мы с вами должны понять еще один закон культуры. Она борется со Злом, не изображая его, а утверждая Добро. И никак иначе: мы видели, что все попытки сюрреалистов, метафизической школы в этом плане были неудачны для живописи, она вырождались. Тоже самое у Дали. Например, он вроде бы пытался показать гражданскую войну, и это вылилось в монтаж, в монстра, ужастика… На самом деле с помощью катастрофических тем он искусственно поднимал значимость своих холодных театральных конструкций. Сравним законченные статуи Ленина с первыми этюдами. Что лучше? – Этюды, – заговорили дети. – Почему же они оказались сильнее лучших гипсовых голов? – Он устал, Е. С., – защитила Андреева Кахно. – Скульпторы – люди сильные, у них есть помощники. Думаю, потому, что главное место в бюстах занимала политика, а она для художника должна заканчиваться на утверждении достоинства личности. Почему гораздо лучше смотрятся графические портреты Ленина? Смотрите. – Действительно… – озадаченно зашумели ученики. – Тут и вполне симпатичный по настроению и характеру немолодой человек. Но тут же, смотрите, лист, который можно условно назвать «Ленин – вождь», он в свое время выдерживал увеличение до 10 – 12 метров, в праздники висел на многоэтажных домах. Красавцем героя назвать нельзя, но он симпатичен: прочитывается незаурядный ум, умение предвидеть события, воля, решительность. Пониженная точка зрения в композиции оборачивается вполне убедительной монументализацией образа. Все переходы формы энергично вылеплены разноцветным штрихом. Тут, как видите, есть крупный государственный деятель. В скульптуре не получился, а здесь есть. Почему? – … – Я тоже не сразу ответил на этот недетский вопрос. Дело в том, что восприятие реальности у Ленина было тактическим по характеру. Вчера поднимать восстание рано, завтра будет поздно. Ввяжемся в сражение, а там видно будет. То есть природа и темп политических решений ближе к временнОй длительности графического образа. Почему, собственно, такого рода события находят ироническое, а то и карикатурное отражение на страницах газет и журналов. Но как стратег Ленин оказался несостоятельным, достаточно почитать его последние статьи, где он признает бессилие созданного аппарата власти. Похоже, политика вообще творчество тактическое. Оно, как и ее продолжение – дипломатия, есть искусство возможного. Слишком многие обстоятельства затрудняют здесь надежное планирование, которое может иметь только общий характер. Политика связана с компромиссами, искривлениями, нарушениями этических норм. Вот почему я, дети, не политик. И без того грешен.



С одиночеством он смирился. Спал он мало, просыпался в шесть утра и напоминал себе: ее нет, она его не волнует. Он лежал, закрыв глаза, и твердил этот слоган… Он отгонял любые воспоминания. Пусть другие с нею помучаются. Пусть она еще найдет такого, как он.

Он все-таки не выдержал, рассказал о своем желудке Ирине. Малинина всполошилась, предложила устроить обследование в поликлинике. – Ты же знаешь, что сейчас там творится, – задумался Женичка, – никакой блат не поможет. От одних очередей язва откроется. – Тогда сходи в третью, на иридодиагностику. Там есть врач, не совсем официально, берет недорого, к ней очереди нет. – Я читал, что это вполне достоверный способ. – Да, люди были, говорят, точно определяет.

Оказалось, что этим делом занимается офтальмолог, высокая женщина с гладкой прической; темные глаза на худощавом лице казались выдвинутыми сильно вперед. Она кратко посвятила Женичку в свою новую специализацию, показала какой-то сертификат. Приняв банкноту, она усадила его за некий аппарат, зафиксировала подбородок, включила подсветку, и через окуляры стала всматриваться в его зрачки. Попутно она что-то зарисовывала на бланке. Затем последовали несколько минут раздумья за письменным столом. – У вас был хороший карий цвет глаз, я вижу его частично. – Выплакал, доктор. – Женщина? – Ну конечно. – Понимаю… Могу сказать, что организм в целом у вас в порядке, самое худшее мы можем исключить, – сказала она, явно полагая, что Дилетант боится онкологии, – с этой стороны ничего не грозит, уверяю вас. – Рак меня не интересует, тьфу-тьфу. – Но вы перенесли язву желудка. Старый рубец. – Не может быть, у меня только недавно прекратились боли. – Я тоже не могу ошибаться. Вы лечились? – Нет. – А как же…? – Да вот так. Помню, как жена мучилась, чего только не перепробовала. Переживания были сильнее ее. Дети, улица, и аз, грешный, тяжкий случай. …Поэтому сказал себе, и все. Приказал. – Что-то вы такое рассказываете, никак не верится. Не состарили же вы рубец искусственно. – Но я же не буду вам врать. – М-да-а… Вы знаете, со стороны других органов у вас тоже ничего тревожного нет (она довольно долго, добросовестно описывала их в не всегда понятных терминах). Но такое впечатление, что вы как-то внезапно и серьезно израсходовали их ресурс. Лет на десять вперед. – Да? Это можно определить? Вот что значит глаза, однако. Зеркало не только души… Наверное, я все силы бросил на борьбу с язвой. Кстати, о ней. Она блондинка. Ей двадцать три года. – Сколько-сколько? – Вы не ослышались. – Тогда конечно. Она вас бросила, и вы все пережили с высочайшим напряжением сил. А они уже не те, не те, согласитесь. – Не знаю, хватило ли бы их в молодости. Не бросила, а бросала. Сейчас, чувствую, выручил опыт. – Ну, и зачем вам это? Стоит ли так рисковать? – Тут я не волен. Так вот, у язвы радужка напоминает голубую, изъеденную молью ткань. Можно ли сказать по этому поводу что-то определенное? Честно говоря, я пришел именно за этим. Оно волнует меня больше, чем собственное здоровье. – Вы ставите мне трудную задачу. Не видя… – Ну, есть ли какие-то общие положения? – Вообще-то тревожный симптом, но поймите, за каждый орган отвечает определенный сектор или сегмент радужки. Чувствуется, что вы ориентируетесь в медицинской специфике, должны понять. Постарайтесь, чтобы она пришла ко мне, я детально… – Спасибо, доктор, я попробую. Хотя это мне не сулит радужных перспектив.



Была еще одна польза от разлуки с Мариной: обострялся его ремонтно-хозяйственный рефлекс. Выбор линолеумов был теперь роскошный, и Женичка немало помучился, пока не выбрал себе рисунок под старинный паркет. Трехметровой ширины рулон грузчики привезли вечером и не смогли пронести его по лестничной клетке; пришлось втаскивать его через балкон.

Сначала хозяин застелил «светлую» половину комнаты, покрытие отлежалось. Затем, перетащив сюда разобранные шкафы, он развернул рулон до конца, отрезал то, что оставалось на долю прихожей и кухонного отсека. Он занимался этим делом в одиночку, порой через силу, упиваясь неудобствами, стараясь не думать о том, как Она воспримет такой пол. Настал черед кухни и коридорчика, это были уже пустяки. Наконец он прикрутил плинтусы, установил посудник и два шкафа.

Книги требовали цивилизованных объемов. По плану, согласованному когда-то с Мариной, надо было занимать торцевую стену. Пришел Рудик, они посидели, выпили, поговорили «за жизнь», порисовали. В итоге сын пообещал изготовить секции с полками и выдвижными ящиками, антресоли длиной семь метров, письменный стол и емкости для ванной. Все – в возможно короткие сроки и за умеренную плату.

Через месяц рабочие стали загружать квартиру блоками и панелями под орех (их цвет и рисунок хорошо сочетался с линолеумом); подгонку с помощью электролобзика, сборку вели без клеев, на саморезах, с помощью «Шурика» (шуроповерта), очень быстро. Западные технологии. Отстал Дилетант, однако.

Картина сложилась впечатляющая, но что-то глаз Дилетанта царапало. Приглядевшись, он увидел кое-где в полках перекосы. Проверка металлическим метром подтвердила его впечатление. Пришлось вызвать главу фирмы.

– Ты что, Рудя, забыл, как я вас учил сборке–подгонке? – Три-четыре миллиметра, что-то ты цепляешься к мелочам, отец, – сказал сын, щуря голубые мамины глаза. – И до пяти набегает. Штрафовать я тебя, конечно, не буду. Но, согласись, непорядок... Попадется заказчик… – Уже и в суде приходилось разбираться. Да где возьмешь хороших столяров, отец? То руки не тем концом пришиты, то мозги не туда вставлены. – Господи, и тут дилетанты. – Небрежничают. У другого все хорошо – и голова, и руки, а загуляет, все сроки срываются… Им предлагаешь работу, выбора ведь особого нет, они предпочитают пить. Недавно натяжной потолок в квартире порвали. Рублем наказываешь, не помогает. Ну, мотаюсь, комбинирую, зубы людям заговариваю, иногда самому приходится становиться то к станкам, то на сборку. – Нервы-то выдерживают? – Тяжеловато… А еще материалы, инструмент, комплектующие надо купить, фасады из-за границы получить. В день по двести верст наматываю, не поверишь. Тут недавно шофера взял, чтоб хоть в дороге расслабиться. Так он говорит: Рудольф Евгеньевич, как вы этот сумасшедший темп выдерживаете? – Сколько ты не отдыхал? – Лет пять точно. Иногда с друзьями съездим на дачу, в сауну, оттянемся. Центровые ребята, такой стол выкатывают, вся печаль улетает. Ну и я, соответственно… А уехать страшно. Наломают дров, или тоже возьмут себе отпуск, или ламинат толкнут налево. – А помощника взять? – Опять же, кого? Где? Опять же: ему платить – себя обделять. Подумывал пойти под кого-то, в крупную фирму, под Володю, ты его видел. И так считал, и этак, все невыгодно. – Слушай, о здоровье надо позаботиться. – Бывает хреновато. Но выпьешь, с девочкой плотно пообщаешься, вроде ничего. – Да, сынок, ты попал на проблемы... Бизнес живет, только развиваясь. Хотя некоторые типа поумнели. Наберут деньжат и куда-нибудь в Гоа, навсегда, слушать шум прибоя. – Прорвемся, отец. Я ведь спортсмен. И мозги твои. А там, в будущем, не исключено…

Только глядя на сыновей, он понимал, как летит время. Они хорошенько обмыли обнову. Надо отдать должное Руде, он никак не осуждал и не комментировал судьбу отца.



Дилетант настойчиво советовал Марине сходить на иридодиагностику. Чувствовалось, что она колеблется: – Да знаю я свои болячки. Наслушалась. Новых не хочу.

У нее были новые проблемы. – Помоги мне с фирменным стилем. Для нас и для дочерней компании. Перевозками будет заниматься. Я постараюсь, чтоб тебе хорошо заплатили. – О-о, развиваетесь. Сверхдоходы вкладывают? – Ну да. – Хоть какое-то разнообразие, почему бы и нет, – вслух подумал он. – Что бы они хотели? Надо пообщаться. – Ну, ты сообрази, как сам это представляешь. Для начала.

Он давно этим не занимался, рисовал с удовольствием, получалось неплохо. – Когда встреча? – спросил он. – Я сама им покажу, – ответила Марина. – Это удобно? – усомнился он. – Надо их раскрутить, включить в работу... Помнишь, я рисовал для фармкомпании, ты устраиваться хотела. Боюсь, ты не сумела объяснить идею, очень приличную. – Ну, Женя, это было давно. Идеи у тебя хорошие, что-то должно пойти.

«Давно» было одно из ее любимых оправданий. – Мало живешь, потому и давно, – привычно проворчал Женичка, – а для меня все рядом.

 Он посомневался, но затем передал ей эскизы. С ответом тянули несколько дней. – Не покатило, – скучно сказала она, возвращая ему наброски в школе. Она пришла в зеленых линзах, они ей не шли, но одета она была эффектно, в тон. – Ты же знаешь, я рисую варианты. Сразу далеко не всегда получается. Договорись о встрече. Надо выяснить круг их представлений. – Уже отпало, Женя. – То есть как? – Ну, генеральный сказал, а директор – руки по швам. – Марина, я тебе доверился, не стал требовать договор. Посчитал, что берешь ответственность на себя. Это ведь несколько дней работы. А где гарантии, что они не используют эти эскизы? – Женя, ну так получилось. – Который раз я слышу эту бодягу, твои любимые отговорки. Предупреди их, неправедный знак приносит неудачу, проверено. – Я прослежу… Это все? – Ну ладно, ты не сумела подняться за мой счет, сработать на кого-то… Так хотя бы пирожок какой-никакой испекла в порядке компенсации. Так хочется домашней выпечки… Или ты только Илью способна баловать? – … – Понимаю, вокруг тебя коллеги, клиентура, все вьются. А ты даришь мне общение, свои поручения. Милостиво. – … – Слушай, когда ты любишь, с тобой любопытно общаться, ты фонтанируешь... Но сейчас ты считаешь, что со мной можно обходиться как угодно. Используешь. Повторяешься, соришь мертвыми словами, отмалчиваешься. Я же на метр под тобой вижу. Вижу новую шкалу ценностей, денежную. Иди, лечись.



По некотором размышлении Женичка отложил и роман, и рукопись по декоративному искусству. Эк его дергает. Но что-то подсказывало ему, что надо им дать отлежаться в не очень долгом ящике, надо вернуться к «Общей теории пластических искусств». Он боялся, что он где-то ошибся, что ему может не хватить времени. Общее надо было поверять частностями и наоборот: встречный, явно полезный процесс. И чем больше он совершал «ходок», чем больше сверял разделы ОТИ и «Композиции», тем большую обретал уверенность. Сформировалась «лесенка», логичная иерархия дообразной деятельности – от артефакта до символа. Метафоры, аллегории и прочая в станковом искусстве не дают творческого уровня; всякая попытка приравнять их к образу, произведению есть не только теоретическая ошибка. Эта попытка ведет к обрушению всех критериев, зряшной раздаче авторам «розовых слонов». Иное дело искусства созидательные: там образ реализуется в ансамбле, который может включать разноуровневые, разновременные, даже разностильные элементы.



Жизнь текла размеренно: выставки, уроки, компьютер. Женичка действовал, как машина с жестко отлаженной программой. Иногда он, возмущаясь, понимал, что от уборки квартиры ему отвертеться не удастся. Приходилось браться за пылесос, вооружаться тряпкой. То вдруг он с досадой обнаруживал, что холодильник опустел, и тогда мчался на базар, набирал продуктов, консервов, мариновал мясо, включив все конфорки, готовил себе два супа, жарил картофель, варил макароны, кашу-другую, резал салаты. Надеясь так, меняя через день-два меню, создать впечатление разнообразия. И с досадой обнаруживал, что всех заготовок ему хватило на три-четыре дня. Ел он много, наверное, мозг постоянно требовал подпитки. А, может быть, от расстройства. И это при том, что «ланч» он в рабочие дни поедал в недорогой столовой кулинарного училища. За 10-15 минут.

Походы сюда имели еще и другой смысл: он надеялся встретить девушку, которая сумеет увлечь его. Глаза его неотвязно, оценивающе скользили по фигурам и лицам молодых поварих, встречали ответные зовущие взгляды. Следующий шаг он не был в силах сделать.

Стояла долгая теплая осень, отрада души. Он писал и куда-то сдавал статьи, разговаривал с коллегами, художниками, вел уроки, но мысли о Марине всплывали неотвратимо, и только светящийся монитор отгонял их.

В рукопись ОТИ вошло довольно многое из «декоративной книги», он продолжал чистить ее, снова и снова испытывая разрушительные сомнения: разъял, понастроил, схоласт. Когда-то, в дипломной работе, в Академии, он писал: нужна общая теория искусств, нужно отделить ее от эстетики и от теорий «частных» искусств. Не возражали же, внушал он себе уверенность. Но ведь структур еще не было, их надо было доказательно выявить из практики. И вот она, мечта Плюшкина, близкая к осуществлению. Выяснилось, что надо и отделять, и соединять, по четко проведенной границе. Для кого она, головоломная работа? Его прочтут единицы. Он понимал, что текст малоизвестного автора может заинтересовать только высокой насыщенностью – в отличие от книжек столичных теоретиков, которые могли позволить себе ради одной, не самой яркой мысли, исписать пару сотен страниц.

Но, только преодолевая умело созданные трудности, он мог спасти себя. (Советская практика. Интересно, стал бы он грызть этот гранит, если бы его не постигло несчастье? Вот от чего порой зависит, прогресс, будем надеяться, науки.) Новой литературы по теме практически не было, кому сейчас нужна была теория культуры, ее видов и жанров? Умные люди оставили эти бредни или занимались узкими проблемами. Он снова заколебался: может быть, стоит все отложить, чтобы закончить «декоративную теорию»? Общая концепция важнее, надо ее завершать, может быть, и ситуация с декоративным искусством прояснится… Что-то вы стали метаться, уважаемый Дилетант… Почти все сделано, таблицы отрисованы. Но опять же, так, наверное, только кажется. Копнешь, а там… Все-таки многое у него лежит без движения. Лежит? Нет, зреет.



Ему было плохо, когда она звонила, ему было еще хуже, когда она не звонила. Дома его ждало привычное испытание: он постоянно оглядывался на телефон, в голове прокручивались разные эпизоды, варианты разговоров, ответов, на сердце ложилась тяжесть, на лице, как он заметил, застывала трагическая маска. Нередко он взрывался проклятиями.

Сыновья звонили, но появлялись редко. Дилетант погружался в книги, журналы, газеты, таращился в телевизор, но и отсюда шли импульсы, заставлявшие возвращаться мыслями к Марине. Она сразу же заполняла освободившееся пространство мозга.

Иногда раздавался звонок, на том конце провода молчали. Он терялся в догадках, но, в конце концов, утверждался в мысли, что это Она. Иногда, в пятницу, когда не было уроков, он позволял себе выйти на перекресток, ждал конца рабочего дня и видел, как вдали от фасада здания отделяется стройная фигура и ритмичным шагом устремляется через перекресток. Еще реже он позволял себе: прятался за углом соседнего с конторой здания, откуда мог видеть ее поближе.

Однажды он не выдержал и встал на ее пути. Выглядела она, как всегда, эффектно. Она как будто обрадовалась. – Слушай, это ты молчишь в трубку? – жалобно спросил он. – Нет, – поколебавшись, ответила она. – Но я хотела с тобой говорить. – О чем!? – Нет, нет, только о работе. – …Справляешься? – В основном. Бывают трудности. – Мы же договорились: я тебе не консультант… Ну, там ведь ситуации типовые, формулировки юридически выверенные, изучи предыдущие договора да и копируй себе тексты. – Времени, бывает, не хватает. Ты был прав, разводят клиентов, как только могут. Только и разговоров: такой-то повелся, этого нагрели… – Но тебя ведь не посвящают? Делай вид, что не знаешь. У «Реала» самая хреновая репутация в городе. И тебя она не красит... Домогаются? – Умеренно. Но дело не в этом. Самое обидное: жена шефа, блондинка, начала против меня кампанию, настраивает его. Уже и заверила я ее, не помогает. Тот тоже, под настроение. Шваркнет бумаги на стол, оформляй, мол. – Ну, ты как? – Следую твоему правилу: я этого не воспринимаю. Деньги хорошие, хотя могли бы добавить. Терплю. – Что-то ты все одна. Или это видимость? – Следишь все-таки? Предложений много, да обжечься боюсь.

 Он хотел увидеть ее с ухажером. Тогда его ожесточение получило бы новое оправдание и, как он надеялся, ее сильнее можно было бы ненавидеть и легче забыть. Однажды он дождался: у «Реала» долго стоял серый «Лексус», затем он отъехал. Спустя некоторое время она вышла и направилась к остановке троллейбуса. Он шел сзади, в нескольких метрах; у него не было сил окликнуть ее. Повезло в следующий раз: он увидел, как она выпорхнула из конторы, закрыла двери на ключ, открыла дверцу «Лексуса» и села на переднее сиденье. Процесс пошел, прошептал он и устремился к стоящей машине. Сквозь лобовое стекло он увидел его: слегка полноватый мужик средних лет с вялым лицом, невыразительным взглядом, гладкой прической негустых серых волос, фатоватыми усиками. Они оживлено беседовали. Она увидела Женичку сквозь стекло, не смутилась, слегка кивнула головой. Ну что же, подумал он, она же хотела жизнь без проблем.

Иногда, подглядывая, он видел, как к ней приезжала подруга-сокурсница Алина, и они вдвоем медленно шли. Иногда в центр, иногда, в пятницу, мимо его школы. Наверное, она хотела его увидеть, злорадствовал он.

Теперь мысли о ней не оставляли его, даже когда он вгрызался в особо сложную тему. Он материл ее вслух. А заодно и себя. Еще за то, что взвалил неподъемную ношу. Может быть, плюнуть, отступить? Ну, потратил время, так теперь его никто не контролирует. Спишем… но проделанную работу выкинуть было жалко. Нет, он должен. Должно получиться.

Вот слабый абзац… и вот... Читатель не обязан мне верить на слово. Это я должен доказать. Испытывая досаду, он напрягал извилины снова и снова. Интересно, как мысль появляется из ниоткуда. Как приходит решение задачи. Вот бы разгадать. Мозг независим? Но ведь это и есть человек. Которому Вселенная иногда открывает свои тайны? Есть ли такие присмотренные, как их называет Рубина?

Насколько гуманитарная наука труднее «простой» прозы. И насколько точность сложнее дается – если сравнивать ее, к примеру, с математикой. Он прикладывал одно слово, другое, выворачивал предложение наизнанку. Абзацы лепились заново, коряво. Перечитывая их на следующий день, он качал головой, не понимая, как можно было составить слова столь неподобающим образом. Он находил новые выражения, вправлял суставы мысли. И обновленные фрагменты, слава богу, встраивались в текст логично. И глава вроде бы обретала большую убедительность, устойчивость. Принцип минимакса должен уступить место концепции оптимакса (гармоническая оптимальность). Что-то (законы культуры, структура пластических искусств и их стилей) переходило из его же эстетики, что-то (законы и логика развития композиции, пластического языка) – из книги о живописи. Разрослась глава, посвященная позиционированию художника. Восходя от техники (художественной технологии), от случайного и элементарного отражения действительности (вижу – пишу), он приближается к претворению последней, ко «второй жизни», которая бывает убедительнее первой. Таким образом человек, анализируя, обобщая, строя образы, проживает несколько судеб. Не бессмертие, конечно, но все же… Вот в чем притягательность творчества. Оно есть открытие, но искусство создают запреты. Например, пространство живописи не может быть плоским; нельзя замещать образ знаком, метафорой. Поэтому дообразное мышление надо было выстроить системно, поэтапно и таким способом точнее конституировать произведение искусства. Удалось также связать мотив и дистанцию (наблюдения) с жанром, масштаб, пропорции и членения – с законом целостности. Удалось даже предложить свою систему пропорционирования фигуры человека и ее связей с окружающей средой. И, наконец, то, что было для Дилетанта особенно интересным: а сможет ли он разработать композицию скульптуры, которую, как он подозревал, нигде не преподавали? Так, подбираясь к ней, он написал целый исторический очерк. Текст затягивал его все больше, обрастал таблицами, рисунками. И вызывал новые сомнения. Кому это нужно, кто захочет вчитываться? Он тратит время, деньги, но преподаватели школы, даже Чернодуб, Михальченко не хотят ничего знать о его публикациях, боятся разговоров о них. Хотя видят, как он пашет, едва ли не ежедневно. И Бог дарит ему эту сладкую каторгу, строго присматривает за Дилетантом, спасибо Ему.



Сохранять спокойствие не удавалось. Проснувшись, он долго лежал с закрытыми глазами, вспоминая ее, какие-то эпизоды их истории, ее обнаженную фигуру, ее ласки, стоны, слова. Он возбуждался. Вдруг он сообразил, что, переключаясь на воспоминания, он отдыхает от очередной логической или стилистической проблемы. Это же твой принцип, чертова рыба, обрадовался он: извлекать из поражения пользу. Воспоминания снова вступали в силу, когда он готовил, занимался стиркой, уборкой. Боль в душе уже стала привычной. Он перестал ходить на перекресток к ее фирме, уже мог неделями обходиться без подглядываний.

Однажды в пятницу, стоя на остановке у школы, он увидел ее стремительное приближение и не смог заставить себя сесть в подошедший троллейбус. Она подошла к нему, поздоровалась. – Я пешком стала ходить на Деревлянку. Проводи меня, – чуть ли не потребовала она. – Хорошо, – не без подъема согласился Женичка, – я давно собирался посмотреть на диваны в ваших магазинах. – А старый куда? – На дачу. Там историческое ложе обретет свое бессмертие. – Все никак не можешь забыть? – А тебе удалось? – Нет, Женя, я никогда этого не забуду.

Все остальные попытки затронуть эту тему, равно как и тему ее личных отношений, она пресекала. – С Алиной ходим на выставки. Недавно смотрели японскую куклу. Не вдохновило. – А мне захотелось написать. Об этих самураях, о наших мастерах. – По цвету, орнаменту не спорю… – Очень хорошая традиция, контрасты лаконичные, сильные. Особенно отношение ткани с металлом. Вот он, неповторимый национальный характер, одним словом. – Не знаю, не знаю… – Могли бы пригласить меня в качестве экскурсовода, – ревниво предложил он. – Мысль интересная, – она воодушевилась, впрочем, тут же угасла,. – нет. Боюсь, снова к тебе привыкну. – И что плохого? – В том-то и дело… Слушай, мы тут увлеклись фэнь-шуем. У тебя этот самый диван был неверно ориентирован. – Брось ты эту ерунду, ее сами китайцы серьезно не воспринимают. Но если ты вернешься, то я поставлю его хоть по диагонали комнаты. – …Неужели никем, ничем не можешь отвлечься? – Пытаюсь, Марина, как всегда. – И что? – Все заканчивается телевизором. Бусидо – посидо. – Да уж… Парфенов нравится? – Нет. Напрягается, заметно, мельчит, руками размахивает. – Ты, как всегда, оригинал. У него столько материала. Не грузит ученостью. И что тебя не устраивает? – Интонация. Нельзя историю рассказывать легковесно. Если занялся, быть журналистом уже не имеешь права. А то всякие репортерские примочки: вот так Петр выложил крест на берегу Невы. И весь такой в прикиде, орудует современной совковой лопатой. Тоже мне новатор, роняет информацию обывателю. Вообще это потуги ребятишек перед камерой выглядеть по западному образцу. То в грязь влезет по колено – вот такие дороги. То взвешивает на руках книги с бюджетом. То бегает, дергается перед объективом: как я вам? Не информацию доносит, а себя. И каждую фразу, каждое слово произносят отдельно. Клиповый текст к картинке. Английское интонирование, манерное, одно на всех. – Правда, есть ощущение… КВН смотришь? – Нет, уже давно. – А почему? – Сколько можно смеяться? И острить стали тупо. Раньше на них надежда была, они шпильки системе вставляли, запреты обходили, старались. Вернее, их авторы, постановщики. А теперь «Аншлаги», Петросяны, это вместо прежних лозунгов, веселят до изжоги. Говори, что хочешь. Хохмачей не переплюнешь. И Масляков вечный, самодовольный, еще делает хорошую мину: я, мол, ни при чем, они сами это ляпнули. Да как же ни причем? Ты же кормишься этим! И нам скармливаешь. – Ну, вообще, наговорил. Ты все такой же, никогда не отключаешься. Трудно тебе жить. – Не из-за телевизора. Я его смотрю через книгу, журнал. – А «Что, где, когда» смотришь? Ты же много угадывал. – Передачка пережила самое себя. Еще при Ворошилове. Повел за собой много народу, начальство разозлил, сам испугался. А теперь пришли большие деньги, азарт, ставки. В этом гарнире интеллект многое теряет. Розовые розы... – Да-а, поговорили. Не полегчало… – Черные чернила, белые белила… И еда пресная, и развлекалово не греет, вот что. – …Ну, ладно, не углубляй. Я пришла. – Раньше я провожал тебя дальше. – Не надо, еще увидят. Успехов тебе с диваном. – Ты о чем все-таки? – Пока, пока.

Она выглядела чужой. Он и хотел, и не хотел ее видеть такой.



Как это ни казалось странным, Общая теория, назовем ее ОТИ, сложилась вполне. Главу о композиции скульптуры он проверил на бывшей ученице Кате Болшевой, которая теперь училась в Академии художеств. Приехав на каникулы, она не смогла не навестить школу. Недавняя провинциалка, она после третьего курса выглядела вполне по-питерски. Странно было видеть в стройной, тонной девушке будущего ваятеля. – Как-то не вяжется твой поэтический облик с глиной, цементом и тяжкой работой, – заулыбался Женичка. – Сама удивляюсь, как дотянула, – она тоже улыбнулась, но не без горечи, – старшая сестра помогла (внешне полная Кате противоположность, Маша поступила раньше), да и стыдно было, после такого конкурса. Теперь справляюсь. Если очень трудно, парни помогают. – Мои уроки-то пригодились? – Еще бы. Там плохо читают: а вы все равно ничего не понимаете, не помните. А я слушаю и думаю: да я же все это знаю. В голове держится, потому что вы заставляли своим умом доходить, искать слова. – Спасибо… Ну-ка, покажи руки. Ну-у, разве можно так их запускать…

Катя стеснительно опустила голову. – Что, отец (известный писатель) никак не помогает? – Да у него и на новую семью не хватает. Живут в деревне, хозяйство ведут кое-как. Пишет как заведенный, прямо судорожно, знать ничего другого не хочет. – Историк он, конечно, знатный, но, извини, если тебе это неприятно слушать, холодно у него получается. Весь в прошлом, подряд все пересказывает. Свысока одаривает нас густыми подробностями, иногда мерзкими. При таком подходе у меня не возникает переклички с современностью. – Да пыталась я его читать, не получается. Думала, что-то личное. И печатают меньше, спрос упал. – Мама не работает? – А что на нее рассчитывать, одна пенсия… Иногда удается заработать что-то. На надгробиях, бывают мелкие заказы, но… – Ладно, потом зайдем в магазин, я тебе крем для рук куплю, может быть, еще что-нибудь. А ты за это глянь на мои таблицы.

– Да вы мне за полчаса больше рассказали, чем наш за все время, – удивилась она после его объяснений, – шеф, он же как: тут убери, тут прибавь, здесь посмотри. Вот и весь сказ, все на пальцах. – Спасибо, Катя. Книга выйдет, я тебе подарю. У тебя есть съемки твоих работ? – Не захватила. В следующий раз привезу. Как здорово, что можно к вам придти. – А как у вас принимают постмодернизм? – А никак, не до него.



Он не удержался и целую главу в книге посвятил «актуальному» искусству. Хорошая получилась инвектива. Да и книжечка в целом вроде ничего. Сто двадцать страниц, таблицы, рисунки. Есть несколько абзацев, которые можно было прописать точнее. Он отложил распечатку: нет, надо сдавать в издательство, он свое дело сделал, пока корректор чистит, он отойдет от текста, потом что-то немного поправит.

Нужно срочное переключение. Надо готовить роман. Надо дописать статью о современной архитектуре края. Страшно сказать, с восьмидесятых тянется. Когда он, наконец, доведет ее до ума? Эти ребята держат непроницаемый фейс, они создали вокруг своего дела, пожалуй, ореол самой закрытой части художественной культуры. Здания, сооружения видят все, пользуются многие. Но самое дорогостоящее искусство, что автоматически предполагает высшую зрелость решений; наименее подвержено публичной оценке. Вот парадокс, требующий объяснения. Положение мало изменилось и за последние двадцать лет: проекты получают высочайшее одобрение, а любое мнение высказывается очень осторожно, потому что при этом цепляется не только архитектор, но и инвестор, и мэр (кто может, к примеру, тронуть Лужкова – хотя с его благословения творятся всякие непотребства), а в провинции – и глава края.

Жанр критики в этой епархии очень непопулярный, почти не развит. В текстах явный трепет перед Западом. Хотя, если посмотреть на фотопортрет Калатрава, легко увидеть: мужик сам поражен тем, что извивы его творений (от нарочито безудержных до почти непроизвольных) воспринимаются серьезно.

…Все раздражало Дилетанта, рука тянулась к клавиатуре. Что интересно, в архитектуре стала работать мода, в самой ее неприятной версии на отвязанность (еще и «по приколу»), лобовую ошеломительность решений (универмаг – слизень, музей – антропоид и т. д.). И у нас туда же. Но ведь в крае были замечательные традиции. Деревянное зодчество Севера – песня. Какая точная масштабность, культура сопоставлений объемов, пропорций, разнообразие ритмов, смелая асимметрия всегда уравновешенной композиции. Высокая роль детали. И это ведь строили люди без академического образования, при ограниченном выборе материалов и технологий. За счет передаваемого из поколения в поколение опыта, изобретательности и в то же время дисциплины мышления. (Конкретный материал, его возможности, сам дом, сам храм, мнение общины не позволяли предаваться безудержной фантазии.) Что не менее важно – искусство создавалось свободным народом в суровых условиях. Он выработал твердые нравственные устои, сформировал в своей общественной практике баланс между артельным и индивидуальным началами. В этой ситуации развитие человека шло по оптимальному треку. Высоко ценилось мастерство, разносторонние умения.

Сдержанная природа севера учит хорошему вкусу, оперировать тонкими контрастами и энергичными нюансами. Отсюда разнообразие интерпретаций, широкая эмоциональность образа: от лиричности до эпичности. При кажущейся ограниченности традиции ее постоянное развитие: планировочных приемов, объемно-высотных отношений применительно к рельефу, пейзажу; то же самое – застройка, нет ни одного здания, повторенного дважды. Даже дом скромного по денежным возможностям хозяина имел свою особинку. Органически сочетающийся с архитектурными формами декор, из повторяющихся элементов, но разнообразный в сочетаниях.

При невысокой прочности дерева – долгоживущие сооружения, не пытающиеся притвориться бОльшими и более крепкими, чем они есть. Надо разработать идею капитальности образа, релятивности этого качества. Оно, собственно, присутствует в любом произведении искусства. В классические эпохи, при неизменной в принципе технологии, оно не воспринималось как существенное. Сегодня иная ситуация.

Уважающий себя художник не будет вкладываться в некорректные для данного случая материалы и технологии. Центр города, как ядро любой композиции, требует особой точности решений, по всем параметрам. Вне ансамбля находится суетливый, эмоционально негативный постмодернистский кунштюк – даже если он воплощен в титане или бетоне. Только в одном Париже что наворочали – механистичный район Дефанс, чужеродная пирамида в Лувре. При этом западные проектировщики почему-то считаются ведущими в мире специалистами.

Нелепы оплывающие, совсем случайные, путанные (машиностроительные мотивы?) формы. Заостренные до невероятия (парус? осколок стекла?) – опять прямолинейное знаковое мышление. Динамика – кто больше? Претенциозны «танцующие», нарочито покосившиеся (а хоть и прямо стоящие) дома. Имитирующие их металлические этажерки, пирамидальные и конусные композиции. Металло – стеклянные сетки фасадов однообразны, «сэндвичи», даже керамогранит – легковесны. Плохо смотрятся чужеродные архитектуре рельефы, фактуры. Это ли неповторимость? Это нехудожественная всеядность, уже не зодчество. Его гуманистическая содержательность, этика забыты, великий инструментарий лежит без движения. Остается высота. Километровые отели, билдинги – тем более неопределенные или мрачные по эмоциональности – всего лишь реклама «купившемуся» на фишку инвестора, самовыражающегося строителя. Но здание выше трех-четырех этажей нефизиологично. Неразборчивость в целях и средствах порождает поразительную эстетическую глухоту.

Архитектура не может, что часто теперь случается (даже в центре города), подменяться дизайном: это заведомое облегчение задачи, продукт дизайна имеет меньшее время службы и, соответственно, «время образа». Дизайн предполагает серийность, монтаж; гражданское сооружение должно проектироваться индивидуально, строиться. По этому признаку типовые спальные районы, демонстрирующие истинное отношение к личности (так или иначе – «винтик»), своеобразную цельность советского бытия, не являются архитектурой, от нее остается только планировка, а от последней, в образной части, по существу, один орнамент. Стиль «баракко» порождает у тех, кто его воспринимает, кто им пользуется, увы, соответствующую ментальность. Она, в свою очередь, во многом определяет общественную атмосферу. Противостоять ей трудно, что мы и видим в действительности.

Нет, Дилетант не хотел в Европу. Вот если б Марина..., она могла бы увлечь его в такую поездку.



Пришел Пивнев, они обменялись новостями. Доктор наук производил тексты в прежнем темпе. Это были сравнительно небольшие издания, но с исчерпывающими названиями: «Эстетика», «Культурология»… Вот он, ветер свободы, кто бы раньше ему позволил. Дурной пример Дилетанта оказался заразителен. На этот раз у Михаила Васильевича вышел учебник по культуре края, для средних школ, мнение о котором Женичка старательно придерживал. Наконец завкафедрой перешел к делу, показал принтерную распечатку: – Это Семеновер, курс по русской живописи «Серебряного века», взялся читать. Надо же чем-то человека загружать. – Это как же, М, В., он, вдруг, без практики? Ни одной статьи, выступления… – Вот так и приходится. Дайте, пожалуйста, рецензию, Е. С. Оплатить ваши усилия мы не сможем, но в счет взаимных расчетов…

Поскольку вскоре предстояло показывать ему ОТИ, Женичка согласился. Он знал Семеновера, еще недавно преподававшего научный атеизм; припомнился его собственный рецензент в питерской Академии, специалист по этике. Не питая особых надеж, он раскрыл папку, около 300 страниц, хоть и небольшой формат, хм... Но чем дальше он читал, тем больше мрачнел: кандидат безбожия не попытался освоить искусствоведческую терминологию, но чаровал будущих филологинь личными, очень касательными к сути дела, впечатлениями. Это никак не согласовывалась с представлениями рецензента об университетском курсе. В какой контекст это встраивается? Неужели на таком уровне можно преподавать? Бедные гуманитарии, а ведь многие учились в школе искусств…

Чертыхаясь чуть ли не на каждом абзаце, Женичка за несколько дней одолел распечатку. Надо было убедить Пивнева в том, что в рецензенте не говорит ревность.

– Знаю самоуверенность Семеновера, Михаил Васильевич. И понимаю, что вы за это нести ответственность не можете. – Неужели все так безнадежно? – вопросил Пивнев, просмотрев рукопись, испещренную замечаниями. – Да, к сожалению. Непонятно, что это за жанр. Для эссе слишком много. Для теории несостоятельно. Определение живописи – на уровне «чудиков». Для истории тоже не годится, написано без оглядки. Сразу же идет ничем не обоснованное сужение предмета исследования. Все отбрасывается, до символизма. И в нем, и в других стилях автор плавает. И как в них разбираться, не определив сначала жанра? Врубель – это, прежде всего, фантастика, а потом все остальное. Рерих – не исторический жанр, а иллюстрация легенды, пусть и маслом на холсте. И так далее. Можно было бы назвать текст иначе, но к чему тогда кафедра? – Но студенты что-то получат? – Очень не уверен. Нет, конечно, получат. Урок безалаберного отношения к искусству. Тяжкое испытание, как осилил, не знаю. – Жаль. И чем его занять? – Я не стал править, писать отзыв… Кстати, почему бы ему не читать мою «Сумму творчества»? – Как вы это представляете? Что он возьмет книжку с полки и выступит в качестве диктора? – Но ведь это, судя по вашей рецензии, несравнимо полезнее, чем то, что он вытворял несколько месяцев. Могу дать разрешение, претензий у меня не будет. – Нет, этого я не могу позволить. – Хотелось бы помочь вашей кафедре, да и автору, не чужой вроде человек. Но, поверьте, рука не поднимается, при всем желании. По мне все это надо переписывать, лучше сказать, заново сочинять. Если нужны консультации, пусть звонит, приходит.

Не позвонил, не пришел.

А твои книги лежат в пачках. Кажется, надо отдавать их на кафедру, в пользование всем преподавателям, подарить библиотеке. Дети все наши, у них должен быть выбор.



Положительно, он метался. Наверное, просто трусил, переключаясь с темы на тему. Не так страшно было потерять довольно большие деньги, как оказаться несостоятельным «идейно». Дилетант снова оставил роман, он продолжал писать, чистить «Общую теорию». Он стал больше бояться, теперь еще и случайной беды, Ирины, тех ее намерений, которые ему чудились. А недруги, нажитые статьями, выступлениями? Одно утешение по Лецу: количество врагов – это признак настоящего творца. Женичка дважды оглядывался, переходя улицу. Исключил вечерние визиты. Боялся за дом, за компьютер, за дискеты, за то, что должно было состояться и пригодиться людям, представлять его в будущем.

Боялся родителей Марины: они ведь тоже обещали… Сколько опасностей ему и горя родным принесла его, их любовь. Наверное, многие были бы «за», чтобы Дилетант, эта «рыба» сыграла в ящик, склеила ласты (жабры?), зажмурилась (хотя рыбы не умеют это делать), наконец, откинула копыта (коньки? плавники?). Может быть, бросить все к чертовой матери? Зачем писать, вымучивать, зачем отказывать себе в маленьких и больших радостях, да просто в нормальных отношениях, если завтра все может рухнуть? И он, похоже, добросовестно заслужил месть.

Мелькнув в голове, под сводом начинающего лысеть черепа, предательская мысль поторопилась отступить. Он не может ничего бросить. Он должен заботиться о своем здоровье. Третьего не дано. Тибетская гимнастика утром (20 – 25 минут, не так уж много), дыхательный тренажер вечером (столько же). Для того, что довести до книжной кондиции все, что он задумал. А дальше? Неужели ему нечего будет писать, кроме статей? А и такой материал можно делать высоким. Нет, надо придумать что-то головоломное. К примеру, заняться литературной критикой, а, может быть, и литературоведением. Не зря же он столько десятилетий прочесывает толстые журналы. Ведь ему есть что сказать.



Ученицы по-прежнему проявляли к нему внимание. Дарили «фотки», шоколадки, сувенирчики, книжки. Заглядывали в глаза, ждали его внимания, слова. Были рады, когда он их называл по именам, хвалил за интересные мысли. Особенно трогательными были младшие. Когда он был один, приходили с какими-то надуманными вопросами. Случалось, садились с ним в троллейбус, ехали несколько остановок. Он выделил Оксану Ратник, малорослую хрупкую девочку, огромные карие глаза которой смотрели на него с обожанием. – Ну что, Окси, маленькой притворяешься, – как-то неловко пошутил он. – Молчание – золото, но мысль дороже. Не научишься говорить – не научишься думать.

Говорила она не очень внятно, взахлеб. После его понуканий отвечать на вопросы стала немного чаще, но нередко по собственной инициативе делала рефераты, посвященные творчеству того или иного художника. Писала от руки, выклеивала репродукции, любовно оформляла, молча вручала после уроков, выслушивала похвалы. Однажды пришла ее мама, рассказывала: она на работе допоздна, у отца другая семья, Оксана обожает Е. С.; при этом она взглядом едва не устроила преподавателю кровопускание. Иногда Окси приходила с вопросами по программе средней школы, и Женичка, как мог, помогал ей.

Как, впрочем, и многим другим. Потом они взрослели, у них появлялись иные объекты обожания. Но некоторые сохраняли трогательное чувство и после окончания школы, приходили, передавали приветы. Иногда настойчиво. Серенький денек при этом расцветал, Дилетант чувствовал себя гораздо увереннее. Жизнь, оказывается, еще не кончилась.



И она действительно продолжалась. В кои-то веки в троллейбусе ему встретился Миша Хаскин. Он мало изменился – все такой же невысокий, хрупко сложенный, черноволосый, с изящной бородкой. Он поздоровался с Дилетантом: – Превед, искусствовед. То в газете на тебя наткнусь, то экран заслоняешь. Книги в магазине видел. Уважаю. – Спасибо, Майкл. – Не зря уходил. От наших сложностей, умник. – Другие приобрел… Большой город стал, однако, лет пятнадцать не виделись, – констатировал Женичка, – как здоровье, бизнес? Вижу, не уехал. Заводу не изменил? – А какой смысл? Я давно уже гендиректор системы управления. – О-о, я тебя поздравляю. С тех пор, как Романовский ушел? – Ну да. – Что, все еще жив вычислительный центр? – В каком-то смысле – да. Есть мощный сервер, это как бы машина на новом этапе. И обслуживаем персональные компьютеры, они объединены в заводскую сеть. Выходы в «паутину» тоже у нас. – И сколько у тебя человек? – Около сорока. – Топ-менеджер, хозяйство большое, а народу держишь немного. – Деньги надо платить на уровне. Иначе специалисты побегут. – И как завод выживает? – Да периодически. Было время, станочники месяцами сидели дома, часть разбежалась. В последнее время оклемались, заказы пошли из Белоруссии, из-за границы, химпром стал брать колонны, емкости. По всей Азии рыщем, тоже неплохой кусочек. Литейный завод много раз выручал, у нас все-таки крупные вещи отлажены, да и производство дешевле, чем у других. – Валы все те же льют? – Ну да, вспоминали недавно твои с Анатолием сушильные цилиндры. Ничего не изменились в этой бумажной технологии. Электроника, правда, другая. – Хоть одно изобретение у меня пошло – светильники-сигареты. Во всю ставят в центре, заметил, Миша? Стоило подождать каких-нибудь сорок лет, роковая цифра. – Ну да, жить надо долго. У тебя еще простое устройство. Что посложнее, придется еще ждать… Я вот хотел тебя спросить, Юджин, не случайно ты попался. Ты своей работой доволен? – Вполне. А что? – Да, понимаешь, программисты у нас неплохие. Но завода не знают. Любой мастерюга, не говоря выше, обведет их вокруг пальца. Нужен человек, знающий экономику, организацию производства, все эти процессы от станка, от опоки. Нужен, короче, постановщик задач, с опытом. Деньги хорошие дадим, подчиненных. Будешь рукой водить. А то уже несколько раз попали. – Ты меня удивляешь, Майкл. Ты же из школы Романовского. – Сижу на совете директоров, приходится, в общем, выслушивать. С вашего же вранья, говорю, рисуем. Как были свои интересы, так и остались. – Надо же, программисты не меняются. Как и управленцы. – Скрипим, разбираемся, пока нас не построят. – А как же честь фирмы, конкуренция кругом? – Так это заводу приходится ужиматься, заказчика надо прайс-листом увлечь. Вот и воюем в пределах той суммы, которую подписал Осетров. Рвем куски, ничего не поделаешь. – Спасибо, не ожидал… Может тему взять? – Да, Юджин. Мы как соберемся, ну те, кто начинал, тебя вспоминаем, непременно. Вот ясная голова была. – Ну-ну, скажешь тоже. Осталась, только в другом направлении работает. – Извини, ты правильно понял. – А что не позовете? – Да ты как-то на отшибе. Вот вернешься, сразу же пир горой закатим. – М-да, ради одного этого… Только поздно мне становиться на старые рельсы. Вы ведь пашете до упора. А мне время дороже денег… Вдруг кризис? – Любые гарантии, Юджин. Подумай. – Буду. Напряженно. И то верно, без «мобиле» нет «стабиле». – Хороший закон. Давай, смени одежды еще раз.



Шли выставки, в том числе региональные, которые устраивались по-прежнему и которые Женичка игнорировал. Во-первых, не приглашали, во-вторых, вряд ли Объединение, открывшее дорогу слабым авторам, хотело услышать правду; да и опытные мастера явно растерялись. В-третьих, люди хотели выживать, продаваться, их вещи были рассчитаны на частный интерьер. Неудобно их было ругать в то время, когда художественные материалы сильно дорожали, когда творческие союзы никак не могли приобрести статус, хотя бы частично напоминавший прежний. Когда у художников отбирали мастерские или устанавливали за них непосильную плату. Занятия искусством становились частным делом автора.

В этом было нечто верное: опыт массовой подготовки творцов себя не оправдал, количество не переходило в качество (закон диалектики почему-то не работал), «культурная» нагрузка советского масштаба давно стала для резко обедневшего общества непосильной. И все-таки было жаль утраты прежних связей, круга общения. В каком-то смысле Аркадьев был прав, когда назвал Дилетанта провинциальным искусствоведом: он давно не печатался в специальных журналах; да и где они ныне? Но обидное определение угнетало: импульс был получен и Женичка затосковал о новой порции признания.

Нет, все-таки судьба хмурилась не всегда. Чем дольше он жил, тем больше случалось совпадений. В Р. приехали Дробинский и Сурова, которая в Академии была теперь начальником отдела по работе с регионами. Они формировали выставку «Север», которая так или иначе должна была объединить художников Объединения и «второго» союза.

Дробинский представлял новых творцов. Выкурить их из особняка на Гоголевском бульваре (который они, пользуясь перестроечной неразберихой, захватили) не удавалось, и Церетели принял второе объединение «под себя»; для чего сделал Дробинского своим заместителем. Особняк, конечно, стоил мессы. Но теперь, под сенью академической вывески, оказывались «непризнанные», «формалисты» и др. Разные они бывают; хорошая школа помогает написать, слепить интересную беспредметную композицию. Но в такой вещи отсутствие мысли, вкуса (да и образования) скрыть куда легче. К «коллегам» набежали разного уровня дилетанты, самые завиральные авторы, с чем Объединение должно было мириться. Должны были помалкивать действительные члены Академии, и ее члены-корреспонденты, и народные и заслуженные художники, лауреаты, и пр., и пр. Зато самомнение новой когорты творцов расцвело необыкновенно.

Встреча художников с москвичами была назначена в музее. – Женька, ты совсем не изменился, – радостно приветствовала его Рита в фойе. – Как идет время, сударыня. И неизвестно куда. Нехорошо отнимать у бедного провинциала комплименты, – похлопотал лицом Дилетант (она действительно изменилась мало, но располнела). После беспорядочного обмена информацией о детях они перешли в большой зал. Здесь Дробинский, высокий мужик с артистической внешностью, произнес длинное и беспорядочное слово, исполненное обид за «своих», которых так долго «не признавали». Он с трудом удерживался от выпадов в сторону «академистов».

Перешли, наконец, к практическим делам, посыпались вопросы из зала, на которые Дробинский отвечал, постоянно отвлекаясь на больную для него тему. Воспользовавшись этим, Женичка подсел к Суровой и развернул перед нею выставку своих изданий. Рита обомлела: – Женька, это все твое? Ну, ты даешь… Оказывается, ты время не терял. Когда ты это успел? – Да в перестройку, знаешь, четыре монографии остановились. Думал в бизнес уйти. А потом решил: не хочу суетиться, в этих джунглях я буду жертвой. – Скажи, наше поколение не так воспитано. – Да и что проку от больших денег. Их обслуживать надо, кто кому хозяин неизвестно. А тут столько надумано, наработано, написано вчерне. Неужели пропадет? Ведь когда-нибудь все это понадобится. – Ну, молодец, ну, молодец, не то что мы, чинуши… Да-а, я не слышала, чтобы кто-нибудь из наших столько писал-печатал… – А как иначе? Мозги требуют работы. Что-то им надо перемалывать, верно? – Не зря сидишь в своем Р, пилюешь на светские дрязги, работаешь, не отвлекаясь на суету. Да и уровень чувствуется… Посмотрите, Анатолий Маркович, – она толкнула под локоть Дробинского, который в это время слушал жалобную песнь (не замечают, не покупают) председателя второго союза, молодого Шакалова. – Посмотрите, что Женя тут вытворяет. Мы-то думали, провинциальные искусствоведы все каталожками пробавляются, а тут такая серия. Монографии, учебники… Я и в Москве не знаю, кто бы так систематически, хотя бы близко… И все больше за свой счет. Хорошо человек живет, со всех сторон. Мне, наверное, так не платят, как ему. – Да много ли мне надо, коллеги. Пенсия идет, рисую, статьи печатаются. Чего деньгам лежать. Вот такое предпринимательство. – Покупают хоть? – Публичка берет для себя, для районных библиотек, для себя. Больше дарю.

Объявили перерыв. Дробинский полистал книги: – Действительно, не было случая. А поездили немало. Надо это тоже на выставку. Поговорим об этом в ресторане. Нет-нет, оставьте мне, я вечером в поезде еще посмотрю.

Через два часа узкий круг приглашенных переместился в ресторан. Здесь под выпивку и закуску метра снова атаковали практическими вопросами: когда везти работы, за чей счет, будут ли закупки… Женичка с Ритой предались воспоминаниям; соученица, проявляя редкую мобильность, по-прежнему героически моталась по градам и весям обширной страны. Наконец Рита подняла тост за соучеников, которые... – Вы, Е. С., – обратился к Женичке Дробинский, – знайте, мы ваш труд не оставим. Прошли те времена… Маргарита Валериановна представит ваши книги на рецензию членам Академии, ну, а дальше по схеме…



 Читать свою рукопись по ОТИ снова и снова Женичка больше не мог и отнес Пивневу. – В счет взаимных расчетов, – напомнил Женичка. – Пивнев взвесил на руке папку без радости: – Ну, хорошо, недельки через три. – Заверяю вас, будете использовать в своих лекциях, –Дилетант был явно в раздерганных чувствах. – Знаю я вас, все стремитесь навязать свои идеи нам, бедным ученым, – без энтузиазма произнес профессор. – Такова доля настоящих учителей, – аккуратно исправился Женичка. – Вы старше меня по возрасту, – сделал свой выпад собеседник, – так еще и по концепциям норовите…

Через три недели рецензия, весьма положительная, подписанная и заверенная отделом кадров университета, лежала на столе автора. В «Викинге», впрочем, ею не интересовались (вот времена, печатай, что хочешь! – и сравнительно недорого; 100, как обычно, экземпляров он мог себе позволить); однако же издательство завело редактора, молодую филологиню.

Через три недели они встретились. Слава Богу, она хоть что-то помнила из того, чему ее учили. – Очень насыщенный и вполне ясный мне материал, – сказала она, – чтение затягивает, все не попусту. Я в ваших делах понимаю не много, но логических ошибок так и не нашла. И параллели с литературой кое-какие есть, полезно. Ну а стиль… Так, смотрите пометки.

Теперь Женичка смог взглянуть на рукопись «чужими» глазами. Правил он текст до последнего. Полиграфия сработала быстро, ну и времена: три месяца пролетели незаметно, «Общая теория пластических искусств» вышла из печати. Похоже, у него образовался этакий конвейер. И за него, так или иначе, надо благодарить Марину. – Я сделал это, – с гордостью твердил Женичка, не совсем веря, что очередной порог преодолен, – это будет лежать в Книжной палате, в «Ленинке», попробуйте это обойти.

Его страхи несколько отступили. В ожидании отзывов он потихоньку раздавал и рассылал книгу коллегам. И все-таки он был немало удивлен, когда на пороге его класса возник возраста выше среднего седоватый носатый мужик с запавшими круглыми глазами. – Нам дали ваш адрес в издательстве, – сказал он, – Карасев, я из П., из музея, преподаю немного. – Что случилось? – не без тревоги спросил Дилетант. – Так вот вы какой, великий Малинин. – Шуточки у вас. Хорошо, я застрахован. – Никакой иронии. Читаю ваши книги, в нашей библиотеке. – Надоел, небось. Извините, поблагодарить не успел. – Ладно вам. Сам знаю, каково это… взялся писать, об одной нашей иконе. Нашел ее и вот не могу остановиться, одно за другое цепляется, пока прояснишь... Пять лет уже. – А, так вы тот самый Карасев. Я тоже читал вас в краеведческом сборнике. Дельно пишете, науку. Вот, кто настоящий герой, держите рубеж десятилетиями. В такой глубине. У нас тут еще что-то происходит, а у вас… – Вот в поселках, да деревнях глушь, да и там люди живут-переживают… В Москву-то что не перебираетесь? – Разбираться с выставками имени Кандинского? С теми, кто всерьез считает себя художниками? Время тратить на тусовки, на дороги? Да ни за что. И Нью-Йорк в этом плане провинция. – Столица, ваша правда, она в голове. Либо есть... А вы выстреливаете, дай бог. – Не хотелось бы вас добивать, но не могу не похвалиться. Я еще роман написал, девятьсот страниц. Теперь сижу, сокращаю. – О-о? Дело всей жизни? – Жизнь – это и есть дело. А писал полтора года. Сам пугаюсь своей производительности. Вызревало давно, а тут просто взорвало. – М-да, это надо как-то перенести. Завидовать вам бессмысленно. А комплименты говорить бесполезно… – Спасибо. Но все печатаю за свой счет. – Н-да-а… Если есть на что… Мне это не грозит. – Состоявшиеся траты жалеть невыгодно. Закон экономики. – А поездить по Европам? – Да некогда. И впечатления, как выяснилось, быстро испаряются. – В газетах, по телевизору возникаете иногда, могли бы чаще. Нахваливают там такое, дурак-дураком себя чувствуешь. А у вас характер, можете говорить прямо, как есть. – Да за бесплатно в передачах участвуем, Москва все деньги обрезала. Есть настроение ругаться и то ладно. – «Художников края» в школе использую. А тут снова ваша книжка, обязательный экземпляр получаем пока. Ну, думаю, вознесся автор в эмпиреи, вот что. А оказалось, это можно читать, да еще с пользой. – Спасибо еще много раз. Даже не рассчитывал… – До нас ведь ничего не доходит, прямо голод какой-то. Раньше лучше было, заказывали. Из Москвы привозили, из Питера. – Вы не представляете, как вы меня поддержали. – Так у нас еще четверо ведут занятия, в художке. Да еще есть студия в доме культуры. В общем шесть экземпляров, найдете? – Ну, конечно. – Только как Публичка платить нам дороговато… Скажите правду, сколько вам книжка стоила? – Никто и никогда – даже я – не узнает этой цифры. Сколько сможете?

Несколько купюр сняли трясучий синдром. Разговор этот был панацеей. Наедине с собой Женичка продолжил ритуальные пляски. Он смог вернуться к роману. И на него он теперь смотрел несколько иными глазами.



Подошла очередная аттестация. На урок пришли его бывшие ученики, преподававшие теперь в пединституте, Трешкин и Гаранин. Среднего роста, уже слегка поседевшие, они сидели у дальней стенки, на историческом диване, явно смущались и после первых пяти минут урока, пошептавшись, определенно намеревались уйти. Не бывать этому, решил Женичка.

– Перед нами картина большого формата, называется «Сдача Бреды», – вещал он, – какой это жанр?

Путая, как обычно, жанры со стилями, дети выдвинули несколько предположений. – Ну, хорошо, пока вы думаете, напоминаю, что оценка художественного произведения начинается именно с определения жанра. Иначе вы можете ошибиться в последующих рассуждениях. Это относится и к самому процессу творчества. Пусть даже в этом процессе замысел претерпит изменения, в конце концов, жанр должен быть четко определенным. О чем речь в картине? Никто не проходил в школе? …Ага, прошли – забыли. У кого пятерки по истории? А четверки?

– Напоминаю, – после минуты перепирательств насчет заслуженности оценок сказал Женичка, – народ протестантских Нидерландов боролся с игом католической Испании. После многомесячной осады крепость истощила свои силы, и мы видим, как ее комендант Спиноза вручает ключи от города испанскому командующему Гонзалесу. Итак, жанр? – Батальный, – предположил робкий Ескин. – Ну, если бы здесь было сражение, то да. Ты немножко опоздал. – Исторический, – стала настаивать активная Балабанова. – Нет, Катя. Для этого между работой художника и описываемым событием должна быть дистанция в жизнь одного поколения. По самым скромным меркам это двадцать лет. Между тем, когда Веласкес взялся за тему, его отделяли от сюжета всего лишь десять лет.

Дети замолкли в замешательстве. – Понимаю вас, – тонко улыбнулся Дилетант, – строго говоря, названия жанра, посвященного современности, до сих пор нет. Лет двадцать назад я предложил именовать такие произведения тематическими. Как вам нравится такой жанр? – Вы… двадцать лет назад? – мысли высоченной и тощей (и красивой) Исаевой приобрели совершенно другое направление. – Да, Лиза, я гораздо старше, чем ты думаешь, – пококетничал Женичка, – но вернемся к нашей картине. Название, которое я предложил, не очень удачное, потому что все явления культуры тематичны. Просто другого нет. Это сейчас пишут маслом нечто декоративное, вне законов искусства, а, значит, и вне его. Но и отсутствие сюжета есть сюжет, только неплодотворный. Будем считать, что мы познакомились с новым, важнейшим жанром, который открыл великий испанец. Вы понимаете, что такие события происходили в культуре нечасто. Предлагаю вам почтить это событие поиском таких вещей на современных выставках… И вы увидите, что их почти нет. Потому что нынешние, как и любые другие коллизии требуют от художника точной позиции, даже предложения своих решений. Труднейшие дело, как вы понимаете. А теперь… вы уже второй год занимаетесь композицией. Кто опишет ее в картине?

Наступила тишина, проверяющие на диване переглянулись. Вспомнили ли они эту его лекцию? Треть века прошло, не меньше.

– Понимаю, дети, ваши многофигурные композиции строятся не совсем так. А на пленэре видоискателем пользовались?

Оказывается, далеко не все. Пришлось напоминать, что он есть у фотоаппарата, и объяснить, что рамка полезна всем, поскольку позволяет «вырезать» в любом обозримом пейзаже, интересный и уравновешенный по массам, отношениям мотив. – Так вот, когда вы посмотрите сквозь нее, ваш взгляд, согласно европейскому навыку чтения-восприятия пространства, выйдя из левого нижнего угла, пройдет по первому плану, у правого обреза он повернет вверх-влево и уйдет в центр композиции, где в нашем случае как раз происходит передача ключа. Именно так строит свое повествование Веласкес, уж не знаю, обдуманно или случайно, но органично настолько, что мы не замечаем некоторой искусственности построений. Например, «правый» поворот опредмечен великолепно написанной фигурой черного коня. А как вы думаете, почему сразу за ним наш взгляд как бы вязнет перечне фигур и в лесе копий?

– Надо было закрыть перспективу, – предположил умный Кулаков. – Но по центру открывается рекордно глубокое пространство. Нет, дело в другом. Фигурами голландцев, частоколом копий художник замедляет движение по быстрой диагонали с тем, чтобы в картине возникло временнАя остановка, состояние равновесия. Таким образом подчеркивается значимость события. В чем же она? Почему испанец Веласкес отодвигает своих земляков, победителей на второй план? Почему повествование начинается с фигур вроде бы потерпевших поражение?

Ученики задумались. – Ему их просто жалко, – придумала Спирина. – Его не взяли в армию, – тонко пошутил Москвитин. – Слабые концепции, слабые… есть еще ставки? Ставок больше нет. На самом деле Веласкес понимал, что историческая справедливость на стороне голландцев, боровшихся за свободу своей родины, за более справедливое устройство общества, в то время как испанцы представляли собой феодальное, находившееся в кризисе государство, с абсолютистской властью короля, диктатом церкви. Поэтому фигуры «врагов» монументальны, в них отсутствует скорбное переживание, у оглянувшегося на зрителей бойца вообще гордый вид. То есть художник оказывается выше национальных и религиозных соображений, проявляет себя подлинным гуманистом, эпизод борьбы позволяет ему предложить перспективу развития европейского сообщества. Вы не против такой трактовки? Тогда здесь остановимся, продолжим на следующем уроке.

Комиссия поднялась с дивана. Женичка решил проверить впечатление: – Ну что, мужики, уговорил я вас? – Да-а, Е. С., припомнилось былое, – сказал Трешкин, – уже, было, хотели уйти, что вас проверять. А потом увлеклись. Тут не только история искусства, тут и теория, и критика. И как вы вовлекаете их в анализ. – И кокетничаю, и иной раз на ушах стою, чтобы заставить мозги работать. Дети, говорю, такой навык в любом деле пригодится. – Я и в Питере такого разговора не слушал. Вас бы к нам, в пед, – добавил Гаранин, – студенты хоть стали бы посещать лекции. Да что это, к нам… Все хочу спросить, почему в столицы не переберетесь? – Нет, парни. И раньше не хотел, а уж теперь время тратить? Как там, у Бродского: если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции. – Да какие тут возможности? Варимся в узком кругу, друг на друга смотреть не можем. – Правда, Е. С., там скорее бы вас удостоили. Всяких там наград, званий.– А, может быть, и опустили бы. Нет, ребята. Во-первых, я пока к этим вещам равнодушен. Хотя вы наводите, знаете ли… Во-вторых, здесь конкуренция ниже, человека как-то больше ценят, можно заниматься сразу несколькими делами, а если так, то больше возможностей. Я это проверил. В-третьих, в столицах суета, группировки, «свои», чужие. Этого не тронь, этого мочи. Для пишущего человека, для критика погибель. А кто на тусовках царит? А памятники – скороспелки? Шемякин, Бурганов и прочие? – М-да, не с вашим характером… – Вот-вот. Да и хамов там гораздо больше. У нас они держатся скромнее. Столица – она в голове. И я не хочу, чтобы без меня наш город стал еще меньше… Ну что, высшую категорию даете? – Ну, не ставьте нас в положение, была бы сверхвысокая – в самый раз. – Да, это вы нам должны давать, – подытожил Трешкин,– извините, что получилось наоборот.



. Их эпопея стала той первой костяшкой, от которой в доминошных городках расходятся волны движения в различные стороны. Сравнительная легкость, с которой складывались первые две части, была понятна. Сложнее получалось в третьей: он не хотел мириться с причинами, которые понуждали Ее поступать именно так, как она делала.

Каков, все-таки, оптимальный зазор между искусством и жизнью? Дилетант – по самоопределению – видел его небольшим. Наверное поэтому критическую оценку романа автор откладывал. Заранее можно сказать, что не Толстой, но ведь Лев этого не сочинит. Да и совестно ему, великому писателю, в конце концов, стало придумывать героев и занятия для них. Женичка в каком-то смысле было легче: он находился внутри разнообразных процессов, обладал даром создавать конфликты или встревать в них. Он писал про дела, о которых Достоевский уже не напишет, про людей, которые дурно ли, хорошо ли, но действовали в новой реальности. Он знал обстоятельства, которых их вынуждали так действовать. Оправданием Дилетанта было то, что писание было единственным его спасением.

К перу, бумаге! Она стерпит! Она примет все на себя! Претворим синяки и шишки автора в звонкую строчку!

Он даже поверил, что текст сможет будоражить какую-то часть общества. Его «лав» и прочие «стори» теперь работали на него: с нею стало легче, он теперь рассматривал их, даже самые больные эпизоды как годные или негодные для романа. Каждое утро, лежа в постели, закрыв глаза, он перебирал коллизии, разговоры один за другим, складывал из них мозаику, так, этак, пытался увидеть за ними второй, третий смыслы.

Наконец, срабатывал какой-то механизм. Он вскакивал с дивана, на клочке бумаги зашифровывал очередную идею словами. Он умывался, ел. Быстрее, быстрее. Мысль проявлялась снова, когда он плюхался на сиденье троллейбуса, мозг, зацепившись за какое-то воспоминание, нянчил его с разных сторон. Боясь что-то забыть, Дилетант нес «материал» до компьютера, пристраивал в строку, находил ему место в тексте. И здесь же идея могла решительно переродиться. Ну что ж, такова ее судьба.

Он писал судорожно. 10-15 минут на еду в училищной столовой и снова за «Клаву». Он набирал вес, мозг требовал еды, сладкого. Женичка печатал, заполняя пятиминутки между уроками, пользуясь опозданиями учеников или их уходом на экскурсию, прихватывал время после уроков. Он почти не показывался в учительской, питая слухи, порождавшиеся коллегами.

Он блуждал между персонажами, их взаимодействиями. Не имея друзей, он не подозревал, что его «контактная сеть» превосходит разумные пределы. Ну, конечно, он в своей жизни хватался за все и вся. И не только из-за денег, чертов Леонардо. Он выяснял свои возможности. В том числе и за свои деньги. Интересно, много ли еще таких идиотов?

Теперь он видел, что сюжеты его захлестывают, описание становилось самодовлеющим. Он понимал, что не сможет объединить их, многочисленных героев, людей, его любящих и ненавидящих, равнодушных к нему, людей хороших или никаких, или подлецов. Он писал свою жизнь «подряд». Для начала. Или для конца? Эта работа стала казаться бесконечной, он стал перечитывать фрагменты. Вот она, горечь приобретений. Его снова стало трясти.

Сомнения останавливали время. Предложения, вопия, прощались с абзацем. Но, следом, кровоточащие конечностями абзацы возлагались на алтарь. Вот она, радость утрат.

Иногда он испуганно напоминал себе, что этот как никогда большой для него объем он может и не «поднять», что читатель не захочет задыхаться в зыбучих шрифтовых дюнах. Дни превращались в страницы, они с треском отделялись от корешка отрывного календаря его однообразной жизни. Страницы срастались в мир. Должны, должны были появиться некие космогонические, по Сахарову, несущие частную вселенную струны.

Конечно, он с кем-то общался, писал статьи, где-то выступал, но это, и все остальное в его жизни отошло на дальние планы. Кроме Марины. Это был болевой фантом. Это был вечный двигатель Мира.



Следовало остановиться, увидеть все на бумаге. Еще раз обдумать.

Женичка купил три ученических пластиковых портфельчика и приступил к распечатке текста. К счастью, картриджи уже заправляли, можно было немного сэкономить, не покупая новых. Можно было также печатать на оборотной стороне использованных листов.

Три портфельчика были набиты битком. Какие-то страницы он успевал перечитать и даже перепечатать, но вскоре оставил эти попытки. Нет, это решительно не поддавалось перевариванию. Самонадеянность Дилетанта испарилась, не оставив даже солевых разводов. Снова взяться за сокращение? Неужели можно плюнуть на эти месяцы мучений? Конечно, он знал, что рациональных зерен тут много. Но прежний опыт тут не работал, ему нужно мнение со стороны. Без него он не смог бы сделать следующий шаг.

После зрелого размышления он выбрал жертвы. Один из них, уже немолодой Михаил Гинес, был ему знаком по журналу «Арктика», второй – добрейший Петр Колымагин был главным редактором журнала «Рубежи». Как это ни странно, ни тот, ни другой не отказался прочесть скорбный труд.

И сделали это неожиданно быстро. – Ваши сексуальные достижения я не берусь судить, – сказал Гинес, – похоже на правду, изложено лихо, но возраст у меня не тот, да и настроение не то… Слышали, наверное, сын покончил с собой. Уже год скоро. – Да, слышал, примите мое сочувствие Михаил Иосифович. Страшное горе. Вы и ваша жена – интеллигентнейшие люди. Он ведь уже печатался. Что случилось? Могу я узнать, почему? – Да все просто. Жену очень любил, ребенка, развода не выдержал. Вы оказались крепче… Хотя любили не меньше… Мечетесь, но писатель – не моралист. Нашли спасение, нашли, нашли... Мне бы ему подсказать… – Не дай Бог, Михаил Иосифович. Не могу себе представить… – Спасибо. Ну, довольно… Могу сказать, что вы – литератор. Запрягаете медленно, но пишете содержательно. Правда, отвлекаясь на рассказы, которые могут быть сами по себе. Многое перепробовали, водите читателя по кругам, показываете разные стороны. Есть стержень, вокруг которого можно все завертеть. На котурны не становитесь, хотя побед многовато. – Да я как-то весь в горе… – И все-таки… Ныряете из конфликта в конфликт. И они не мелочные, в них смысл есть, за ними большое видится. У противников также есть характеры, делитесь с ними. Это наша жизнь, и не со стороны, а с отношением. И сумма оказывается больше эпизодов. – А не длинно, М. И.? – Есть, конечно, но не Джойс. – Ну что вы сравниваете. Он, на мой взгляд, зануда, чтобы не сказать – заика… – Неплохо, по существу, судите других авторов. Прежде всего, концептуально. О Набокове очень смело. И не придерешься. «Желтушный Пикуль» – просто в тютельку. Глазуньев, Шильев – тоже здорово придумано. – (От сердца отлегло; да нет же, Дилетант с трудом сдерживал ликование.) А как со стилем? Я просил вас делать пометки. – Не стал. Ну, есть шероховатости, выбоины, так вам же шлифовать… Речевые характеристики вполне индивидуальны. Слово вы осмысливаете «Волоконный» вместо «волокнистый» – намного точнее, это показательно. А точность, первый признак…, почитайте у Хармса. В общем, вы сами сумеете все решить, довести до ума. Сокращение пойдет вам на пользу. Дерзайте.

Мнения Петра Робертовича, профессионального критика, Дилетант особенно боялся. Но тот не стал огорчать автора: – Всё говорят о смерти романа. То, что высосано из пальца, действительно долго не живет. Так, сенсация сезона, 15 минут славы. Или просто писание ради заработка. Вроде бы и наблюдательные авторы, и слог хорош, но сальдо, в общем, слабенькое. Коэльо, к примеру, Маруками. – И Уэльбек, Бегбедер туда же. – Точно. Дутые величины, издательства явно шумиху поднимают, тиражи сбывать надо. – Полностью с вами согласен. – В роман должны приходить люди с биографией, которым есть что рассказать не только о себе, но и о времени. Вы не первый, это я вам как литературовед говорю. Ну, о вашей вещи. Все прочитал, все два с половиной килограмма. Ну и работа, да за такое время. Но не зря. Полстолетия как на ладони, чем вы только не занимались, просто многостаночник какой-то. И все с выходами в высокие сферы. И тут же масса интереснейших деталей, все прозрачно, читатель после секундных сомнений включается в довольно сложные материи. Такую разносторонность встречаю впервые. И как вы не боялись… – Боялся. – Много умолчаний, которые вдруг и интересно вскрываются. Ценно.

Женичка сидел притихший, боясь скрипнуть стулом.

– Иногда коллеги решаются на философские отступления. Вроде бы умно, красиво написано, да как-то касательно к сюжету, характеру, а то и вообще как-то в памяти не остается. Вставные новеллы. У вас размышления направляют действия и становятся их функцией. И позиции четкой, которую хочется разделить. Все-таки вы аналитик, действующий критик, это сказывается. Как человек вы мне близки…

Его журнал печатал Дилетанта довольно часто. И Женичка на кое-что в глубине души рассчитывал.

– Многовато героев у вас, общительность неимоверная… В общем, вещь вызрела, но объем запредельный. – …?... – Нет-нет. Напечатать у себя не смогу. Никто не потянет. Еще и потому, что материал выходит в наши дни, все узнаются, так или иначе. Дело не в том, что автор ненавистник… Нет, вы вполне добры к людям, но читатель будет судить независимо от вашего понимания, по делам героев. И это их не обрадует… Впрочем, писатель живет не одним днем. Рукопись требует работы. Объединяйте функции, биографии. Жертвуйте некоторыми подробностями, они потом пригодятся. Иначе просто путаешься. Больше временнЫх переключений, встречных ходов, чтобы не было линейного повествования. Канва и финал усилятся. Вот и все. Дерзайте.



Окрыленный, Женичка вновь угнездился за компьютером. Позднее он подсчитал, что за три месяца, с постоянными отвлечениями он девятьсот страниц сократил до шестисот. Неплохой результат, учитывая состояние духа… И это, в самом деле, пошло тексту на пользу. Нужна была еще одна ответственная читка. Хорошо, что первые части уже забылись, и автор удивлялся сам себе: хорошо получилось… коряво сказано. Работалось гораздо легче, чем прежде, но простого вычеркивания не получалось. Что-то додумывалось на ходу, что-то утром, когда его мысли снова возвращались к Марине, а от нее плыли к роману. Он чувствовал к ней благодарность и, положительно, он научился обходиться без нее. Вот, действительно, нет худа без добра.

Очередной жертве потребовалось три месяца. Это было заинтересованное лицо.

– Закончил я читать твою рукопись, – сообщил Рудик на следующий день после своего сорокалетия, для отца (с которым Ирина не захотела встречаться) он устроил частный прием.

Они сидели за обильным столом. Разговор часто прерывался – на «дожинки» пришли главные друзья сына, которых Дилетант уже знал: Вадим, Володя, Алексей. Мужики крупные, уверенные в себе. Как обычно, они резвились на счет многочисленных проверяющих (обычно это были невеселые разговоры), с упоением вспоминали эпизоды последнего междусобойчика. Треп соскальзывал на новую бизнес-идею, тут же «тема» негромко просчитывалась. Дилетанту даже удалось пару раз встрять в разговор: этим он заслужил внимательные взгляды на несколько секунд. У них была богатая и рискованная практика, скрывавшаяся за быстрым обменом короткими фразами. К удивлению Женички пили они немного и довольно скоро, повторив поздравления, откланялись. Вот у кого время было еще дороже, чем у отца юбиляра.

– У тебя-то обороты меньше, чем у них, и опыт тоже, – задумался Дилетант. – Что это они с тобой советуются? – Ты не заметил, какую дельную мысль высказал? Нет? Гены, отец, все решают евгены-генадины... – В этот торжественный день позвольте еще раз… Не стоило о делах. – Сорок лет теперь не принято праздновать, не к добру… Ну, мы и договорились, что это будет очередная расслабуха… Понимаю, что ты ждешь. Извини, что так долго. Бизнес, сам понимаешь. – Спасибо, старикан, уважил. Время, которое ты потратил, это деньги, которые я у тебя, надеюсь, никогда не попрошу. – Не зарекайся, жизнь длинная. Давай выпьем за то, чтобы я мог печатать твои книги за свой счет. – За это, конечно… Ремонт из-за меня откладывал? Когда за него возьмешься? – Все заказываю индивидуально, чтобы по полной программе… – Тогда и женишься? – Не знаю, нужно ли… Девушки тоже не торопятся, им погулять надо. – Выглядишь-то хорошо для такой гонки. – Это у меня наследственное.

Они уже прилично набрались. Коньяк оказался хорош, кухня сына тоже – он научился прилично готовить.

– И что скажешь? – Ну, было интересно. Рисковый ты парень, отец. Я бы не стал так откровенничать. Ты не боишься обидеть мать, художников, кого-то в школе? – Боюсь. Но я не мог иначе. Хотелось бы соврать, но… В узких пределах, иногда, по непонятному закону. Где-то пофантазируешь и бегом обратно. – И как-то обошел ты наши отношения. А ведь я с тобой бывал груб. – Да я понимал почему. Ты же привык жить один, а тут я со своей кухней, стиркой. Непривычно. – Да это еще терпимо… – Ну, главное, ты боялся, что я останусь у тебя навсегда. С Мариной. – Вот это в точку. Прости уж, сейчас я понимаю, все было лишнее. Ты и тут оказался человеком слова. – И ты тоже. Деньги нашел, вернул долг, все устроил. Так что о книге еще скажешь? – Это, конечно, литература. Это крупно. Больше я тебе не могу сказать, не специалист, но, все-таки, благодаря тебе, я читал довольно много. Могу сравнивать ощущения. Поступай, как знаешь. Если ты готов к неприятностям, то что же… Как ты все-таки сохраняешься, вся повадка. Как была в сорок, так и осталась. – Это все ученики. Не зря преподаю, они держат меня молодым. – Ну-ну. Иногда просто лихач. М-да… Что-то написано кровью. Это держит. – Спасибо… Я пойду, побуду в той комнате…

Он постоял там, где провел с нею немало прекрасных, а затем и страшных часов. Мало что изменилось. Шкафная секция. Все та же кровать. Люстра, в которой он ловил отражение лежащей, двигающейся пары. Воздух был неподвижен, сух, стерилен – нет, таким было время, остановившееся здесь. Казалось, он мог бы вечно оставаться в этой комнате без движения, воды и еды. Постепенно все забывая, высыхая, превращаться в мощи… Это выход. И Рудик мог бы его показывать за небольшую плату. Господа, вы видите, человека, который оживает только в сезон любви… Ну, приходит женщина, его окропляет… Нет, науке не известно… И религии тоже… Чем не бизнес? Зачем заниматься еще и мебелью?

Что-то выдавливало его из комнаты, как в свое время из старой квартиры, эффект тот же… К черту, скорее назад. Он вернулся за стол. Все-таки много он стал есть. Утешая себя.

Хорошо, что пьет он сравнительно немного. Время не ждет.

 – Совпадаем мы с Мариной довольно часто по субботам-воскресениям в «Метелице», – сообщил Рудик, – Там у нее компашка, подруги да поклонники. Пьют, танцуют. Девка эффектная, успехом пользуется. (Это прозвучало почти с завистью к отцу.) – Понимаешь меня, парень? – Еще бы. – Не говори мне ничего больше. – Тут как-то она подошла. Спрашивает: вы, Малинины, все меня, наверное, ненавидите? А я ей: ну да, все по разным поводам. Ты вот веселишься, а отец как сыч, только дом да работа. Пашет и пашет. Удивляюсь, как на здоровье не жалуется. – А она? – Моя бы воля, я никогда бы его не бросила. Давили со всех сторон. Он сам не захотел уехать со мной. Я ей: ты хоть понимаешь, что в его возрасте значит сняться с места? В неизвестность? Да еще с тобой на руках? Ты же никто, и зовут тебя никак. Да и твои родители тебя бы все равно нашли. – А она? – Так и получается: никто не виноват. Я ей: давай-давай, успокаивай свою совесть. Она и говорит: простите, если можете. Столько мучений ему принесла, веселюсь, чтобы его забыть, с трудом справляюсь. С тем и пошла. Верь ей, все они одинаковые… – Да ты знаешь, верю. Сколько ее прессовали, представляю. Но это было нечто особенное. У меня до сих пор болит. – Ну, ты сподобился, даже завидую… Отец, сколько лет ты уже никуда не выезжал? – (Было понятно, что идея Малининой, которую она не раз высказывала, обрела нового сторонника.) Квартира, ремонт, куда особенно двинешься? А тексты? Это же было мое спасение. И сидел, ждал. Вот, сейчас позвонит… Роман был во многом телефонным. – А что мобильник не завел? – Так сколько раз рвал, все, думаю, в последний раз. И не понадобился… – Сейчас, я понял, можно перевести дух? – А сейчас роман несу в издательство. По теории четыре книги вышли, одна тема осталась, может немного подождать. Всем уже надоел, все каникулы из школы не вылезаю… – Вот в страну Пятикнижия и… – Даже боюсь остановиться, такой конвейер сложился. – Неужели не хочешь съездить к сестре? И меня с мамой взял бы. Устал, если честно, весь в тебя. В день, бывает, в голове сто пунктов и все с галочками. – Слушай, это опасный симптом. Пора остановиться. – Толстый бумажник – лучшая визитка… Запрягся, люди ждут, деньги самому нужны. Мозги выносит, а все кручусь. Если коньячку вечером не приму, то и расслабиться не могу. – Вот почему я не хотел бизнесом заниматься. И тебе советую: ремонт сделаешь и на полати. На дачу, в Египет… – Давай на пробу в Израиль. – Да надо бы съездить, Милочку повидать, как она там… И душа вся в язвах, может там успокоится… Самое главное, чемодан у меня есть, двуспальный, на колесиках, все туда загрузим. – Ну, вот и молодец. И мама что-то такая верующая стала. Хочет увидеть святую землю синими глазами… – Но летом туда боюсь, они сами с трудом жару выдерживают. Отдыха не получится. Ладно, давай сделаем так. Возьму к весенним каникулам неделю-другую… Вот на это время и поедем. Так что думайте, что из одежды взять, подарки какие, насчет виз и билетов выясняйте, с Москвой пообщайтесь – встретить, отвезти в аэропорт. А я с Милочкой поговорю.



Дискеты Женичка отнес в «Викинг». После небольших торгов с Трубачевым согласовали сумму. – Да, еще. Редактора оплатите? – спросил тот. – А сколько это? – замялся автор. – Дорого. Поговорите с Олей.

Люди тут менялись часто, Сергей Михайлович с персоналом не церемонился, иной раз его грубый разнос слышался во всех помещениях. Молодая высокая брюнетка казачьего типа с интересом взглянула на монитор: – Такого объема еще не видела. Даже боязно… Как мне это читать, Е. С.? – Вы филолог? – О да. Вынуждена временно… – Тогда пристрастно, как редактор. Платить вам я не смогу, но можно будет указать ваше имя – уже не как корректора. Для вашей карьеры это не так уж мало. – Мысль, конечно, влекущая. – И вполне реалистическая. С нетерпением жду ваших замечаний.



– Как вы думаете, дети, почему Суриков написал «Боярыню Морозову»? Почему именно семнадцатый век? – Трагедия… Вы сами учили: сложный эстетический жанр… – сказал продвинутый Колобов. – Ну, тогда можно было бы написать, как мама не дала тебе денег на еще одни джинсы. Ты тоже переживал, верно? – Красивая была, – предположила маленькая Анхимова. – Вот ты у нас очень симпатичная, а художники не торопятся… – Успеют еще. – Извини, я бы непременно взял тебя моделью. Хотя внешность для хорошего художника еще не вся причина для творчества… Фигура историческая, Морозова стала лидером раскола во время реформ патриарха Никона. Проходили? – Да, что-то такое было… – Кто расскажет? …Ладно, вопрос снимаю… Предполагается, что ей это было не очень нужно, но богатая женщина фактически стала заложником событий. Это один из уроков, который, думаю, имел в виду художник. Процесс может пойти независимо от воли его участников. – Их мало было, – заметила пышная Агеева. – Но и часть народа имеет свое право... Остальные спокойно отнеслись к троеперстию; Суриков показывает и это. Мало говорят о важном импульсе никоновских реформ. А он состоял в том, что деловой человек уже не мог несколько раз в день предаваться молитве. Нужно это было живописцу через двести лет? – … – При Алексее Михайловиче не случайно начался расцвет культуры, это был период относительного либерализма, который, к сожалению, был недолгим. Переход России к капитализму тормозился столетиями, кризисные явления накапливались. Если они в других странах преодолевались сравнительно спокойно, то в нашей стране раскол принял массовые религиозные формы. – Я вспомнила, они фанатели, они сжигали себя вместе с детьми, – обрадовано вспомнила Агеева. – Ну ты и выражаешься… Да, они устраивали гари, лишь бы не подчиняться новому обряду. Это по-христиански? А подавление старообрядцев карательным способом? – А кто прав, Е. С.? – А ты как думаешь? Современную художнику Россию также терзал террор, пропасть снова разделила страну. Тут возникает параллель, она объясняет, почему у картины постоянно толпятся зрители. Актуальна ли тема сегодня? –Суриков защищает народ, экскурсовод говорил, – авторитетно заявил Рыкалов. – Чтобы исторический опыт сильно зазвучал, сюжет надо найти по смыслу, точно, в резонанс с нынешним временем, тогда он будет эффективным, как урок. Тогда он поднимет и художника. Что он нам еще говорит? – … – Даже вера, основанная на любви, не спасает, если она становится инструментом политики, власти. Ни одна идеология не стоит жизни человека, она может превратить едва ли не весь народ в толпу, живущую людоедскими законами. В этом мы убедились совсем недавно, в советское время. – Я видела выставку старообрядцев, – вспомнила Мартынова, – книжки, иконы, красивые. – Крупные их центры были у нас на Севере. Кстати говоря, их искусство, поначалу яркое, питавшееся традицией, постепенно теряет высокую духовность, силу, становится сухим, малопластичным. Таков естественный результат идеализации культуры, отрыва от жизни. …Хорошо, переключимся на время. Как построена сцена? – … – Сложная многофигурная картина вызывает затруднения. Что является ее центром? – Двуперстие боярыни, – после нескольких попыток догадалась, мигая бархатными ресницами, Сохова. – И посмотрите, к нему стягиваются все основные линии сцены, даже контуры крыш. Это асимметричная звездная схема, примененная, скорее всего впервые и способная передать движение саней, с сопротивлением, по медленной диагонали. То есть это композиционное открытие, которое случается очень редко. И один из главных, «тормозящих» движение лучей, медленная диагональ композиции связывает героиню с юродивым. Это крупная, выделенная и не менее важная фигура, чем боярыня, она замыкает повествование. В средневековой Руси считалось, что устами такого человека говорит Господь. А что говорит Суриков? – Ну, неужели? – поразилась своей мысли Мартынова. – Правильно. Между боярыней – посмотрите на ее лицо – и психически нездоровым человеком художник устанавливает смысловую связь. Вот его отношение к героине, но еще и к современникам, ведущим Россию к трагедии. Вот его предвидение, предостережение грядущих событий. И ответственность Сурикова за состояние общества, за судьбы страны. Именно такая позиция и – думаю, только она – приводит художника к высшим формам творчества, профессионализма. Теперь уже в области колорита. Как его можно оценить в целом? – Как декоративный, – продемонстрировал осведомленность рыжий Мотин. – Да, тут и ткани, и дорогое шитье, и украшения, все взято очень предметно… Вам любопытно будет узнать, что исходный импульс у Сурикова был прозаическим: черная ворона на белом снегу. Но тут срабатывает пластический темперамент автора: я сумею перевести этот чисто графический мотив в живопись. В нее он переводит трагизм ситуации, «размножает» цветные фактуры, противопоставляет их черной фигуре Морозовой, ее состоянию. Они могут стать самодовлеющими. Как снять проблему? – ... – Еще не забыли импрессионизм? В чем его суть? На пленэре вспоминали? – Во взаимодействиях цвета со светом и воздухом, – поднапрягся за растерявшихся товарищей высокий, довольно безалаберный Суслин. – И вы, конечно, помните, что этот метод связан с летними мотивами, у французов зимы фактически нет. Вот для нее Суриков буквально вынужден сделать открытие; он видит все декоративные детали через отсветы свежевыпавшего снега в воздухе, он объединяет рефлексами многоцветье панорамы. То есть он фактически является изобретателем зимнего, русского импрессионизма, который не столь динамичен, как его западный лирический родственник, поскольку должен совпасть с существенно более широкой и острой русской эмоциональностью. Как бы мы определили стиль картины? – … – Понятно, что в трудный час помочь своей стране, своему народу можно только реалистическим способом; мы снова видим, что благодаря точной позиции художника развивается высший, труднейший стиль. Суриков выстрадал свои размышления. Полотно – вершина жанра и остается непревзойденным до сих пор. Одна надежда, дети, на вас.

Дети сидели тихо. Как и их предшественники, они явно прониклись. Останется ли у них в памяти цепочка рассуждений и выводов? Как показывал опыт, редко у кого. Но, главное, у них возникало понимание подлинного масштаба образа, сути творчества. И, кажется, они снова убеждались, что настоящее наслаждение искусством, о котором им говорили постоянно по разным поводам, требует широкого и глубокого понимания вещи. Они, бог даст, будут еще больше ценить содержательное общение.

– А теперь давайте посмотрим, что объединяет эту картину со «Взятием снежного городка». – Зимний импрессионизм, – еще не забыла Гущина. – А можно ли эту картину по значимости образа приравнять к «Боярыне»? – Нет, – после всеобщего молчания решительно определила она. – Почему? – … – Ну, пожалуйста. Сравните замыслы. – …Здесь, конечно, не так трагично, – вернулся к теме Басов, – все-таки праздник. – А композиция лучше? – Нет, – зашумели все хором, – по частям построено… – Праздник можно увидеть под разными углами зрения. И как шествие народа, у Репина, в «Крестном ходе…». И как забава, что нельзя не уважить. Герои картины решили поразмяться на свежем воздухе, после выпивки и закуски. Но лучший ли это сюжет для раскрытия национального характера? Лучшим ли способом проявляется ли он здесь? – Не совсем, – определила Агеева, – взросляк, а там драки… – Да, не в главном. Здесь нет проблемы, нет необходимости позиционирования художника. И это сразу сказывается, по крайней мере, на одном из аспектов образа, на общей небольшой его мощности – даже при больших размерах полотна. Можно, конечно, понять Сурикова, находившегося в тяжелом состоянии после смерти жены. Но этой работой открывается довольно длинная цепь его полуудач – это не относится к его блестящим портретам. Нравится ли вам «Покорение Сибири Ермаком»? Только честно. – Да нет, людей много слишком, одинаковые, цвет не сравнить, – зашумели ребята. – А в чем причина? – … – Да, тут вам сложнее… Вроде бы прославляются предприимчивые русские люди, первопроходцы. И вот здесь уже есть несколько решающих неточностей. Дело не только в том, что Ермак был малосимпатичной личностью и занимался, натурально, грабежом и разбоем. Дело в другом: история увидено однопланово, картина написана исключительно «за русских». Их вторжение для коренных народов Сибири было далеко не во всем прогрессивным явлением. И нельзя было изображать их как статистов, как первобытное, невразумительное племя, не имеющее права на собственную судьбу, на сопротивление. Вообще батальные сцены, написанные как «гром победы раздавайся», мало радуют, как и сцены войны вообще. Какое тут может быть развитие? В чем же причины «отхода» Сурикова? – Возраст? – сделала попытку Машина. – Думаю, нет. Дело в том, что передвижники, довольно точно анализируя русскую действительность 1860 – 70-х годов, позднее встали перед сложной проблемой: им надо было предполагать пути выхода страны из кризиса, новых героев. В драматической, быстро меняющейся ситуации они не смогли это сделать. Посмотрите «Вечеринку» Маковского. Хорошая композиция? – Не очень, – раздались голоса, – как-то не связаны люди, пустовато… – А почему? Вполне демократическая и актуальная сцена, герои обрисованы с симпатией. Даже явно нервничающий офицер, каким-то образом затесавшийся в компанию. Как оценить колорит? – …Обычный… – А почему такая слабая выразительность? После явных удач? Ответ на экране. – … – Даты, дети. Картину художник писал больше двадцати лет. Вспомните, что это дистанция для исторического жанра. А в тематический жанр холст не попадает. Когда художник начинал его, центром внимания компании еще могла быть курсистка, читающая вольнолюбивые стихи. Когда он заканчивал ее, в центре сцены уже должен был быть социал-демократ. И это не мелочи, ведь разговор идет о судьбах народа. Нет точности. Отсюда – нет перекрестных связей героев, единственности решений. Формат картины для этого материала оказывается слишком большим. Давайте посмотрим «Кочегара» Ярошенко. Когда я учился, нам говорили: вот, художник создал образ настоящего пролетария, который поведет за собой народ и сокрушит самодержавие. Он освещен кровавым заревом, предвестником революции. Ну, и так далее. Как вам нравится кочегар? – … – Девушки, я понимаю ваше молчание. Специальность не та? Возраст? Шучу. Но, в самом деле, почему это не ваш герой? – Ну, дремучий он какой-то, – молвила Сохова. – Но и могучий? – И нескладный… – Вы видели спортсменов с другими фигурами. И все-таки, вам ничего не напоминает конституция его тела? – … – Вот ребята, вам надо развивать наблюдательность. Напоминаю, художник – это не тот, кто смотрит, а тот, кто видит. Посмотрите: крупная костистая голова, практически отсутствует шея, короткая грудная клетка, неловко стоящие ноги, длинные руки. Это горбун. – !!! – И где он написан? Да-да, в котельных вы разбираетесь слабо. Но можно понять, что действие происходит в маленькой кочегарке, а никак не на крупном заводе – вот вам и пламя переворота. То есть перед нами не представитель рабочего класса, а обиженный богом мужик, который стесняется своего уродства и прячется от людей. Об этом свидетельствует его взгляд. Мы видим, что художник, на этот раз не особо размышляя о задачах типизации, спустился в подвал своего дома, увидел там интересную «фактуру»… И вот трагедия человека практически снята, а герой и не задумывался. Мы также видим, как, благодаря советской идеологии, искривлялось наше восприятие… И мы убедились, что «золотой век» русского искусства действительно заканчивался. Думаю, вы не забыли причины этого. Повторю главный вывод, дети: никакой ваш талант не сможет вас выручить, если вы слабо будете ориентироваться в истории и современности, если у вас не будет своего, конструктивного отношения к проблемам общества… Но я увлекся, вернемся к Сурикову. Хотелось бы порекомендовать вам книгу Волошина. Написано внятно, свободно, там есть важные сведения, почерпнутые в беседах с художником, верные оценки работ, всего творческого пути. В общем, было бы приятно, если бы вы сравнили материал небольшой книги с нашим уроком. Кто возьмется?



На этой его статье можно было ставить звездочки двадцатилетней выдержки. При всей неспешности строительства, он не поспевал за ним. Город продолжал застраиваться, кое-что реконструировали. Удач было немного, инвесторы ловили конъюнктуру, зодчие гнали листы. Градостроительные, планировочные ошибки советского времени дополнялись новыми: крупные комплексы ставили на неудобных площадках, прятали в складки рельефа. Архитекторы явно поглядывали на Запад, в кубический объем врезался эллиптический цилиндр, фасады судорожно «ломались», прямоугольные окна на фасаде «непринужденно» бродили или сталкивались с проемами произвольных очертаний, в квадратные проемы встраивались жутковатые крестообразные переплеты, к фасаду здания налоговой инспекции приставлялся ряд косо срезанных пилонов (диаграмма роста налогов?), блокируемые здания демонстрировали подчеркнуто разностильные приемы, несовместимые детали, полосовая раскраска возникала из «ниоткуда» и т. д., и т. п. Заказчик и его московский архитектор навязали городу неудачно поставленное и скомпонованное, комодоподобное здание гостиницы со скучными фасадами и невнятным, претенциозным завершением. Механистичность, колючесть решений не требовали серьезных умственных и эмоциональных затрат, многое перерисовывалось из журналов. Зодчество, высшая для мужчины форма созидания теперь не предполагала такой высокой ответственности, как раньше.

Общаясь с проектировщиками, Женичка убедился: зодчие по-прежнему редко слышали чужие аргументы. При этом градостроительный совет некоторые проектанты обходили довольно легко, точно также, как «уважаемые» застройщики – протесты горожан.

Конечно, упертость Дилетанта была достойна лучшего применения, но не мог же он отступиться от проблемы. Пребывая в решительности, Женичка зашел к шефу «правительственной» газеты. – Закрыть бы наши Нью-Васюки плющом, как в Англии, – добавил к тексту автор. – Ага, и заодно советское баракко… Получается, что с тобой особо не поспоришь, – сказал Яков Андреевич, пробежав распечатку. – Традиции, все такое. Патриот… Фактически, Е. С., ты хочешь сказать, что десятки, сотни миллионов недолларов тратятся с не лучшей эффективностью. – Понятно, не пойдет. – Мы не можем подставлять администрацию. – Но подобные мыслишки я не раз протаскивал до перестройки. За что боролись? – За систему сдержек и противовесов, – усмехнулся «шеф». – И хотя газет много, не советую тебе печатать этот материал. – Да вес я вроде нагулял. – Да уж, сбрасывать живот пора… Ставки очень высоки, наживешь себе таких врагов… – Мне положено. И по возрасту, и по положению. – То ли еще будет. Не сравнивай, – он мечтательно улыбнулся.

Этого Дилетант не ожидал; новые ворота больно били барана в лоб. Тем хуже для ворот.

Он сделал большую статью и отдал ее Оренскому. В назначенный час седой, бородатый, заметно потерявший в росте академик вышел его встречать аж на лестничную площадку; он жил с женой в карикатурно тесной двухкомнатной квартирке. – Не так уж много получаю, – прочитал его мысли Петр Вячеславович, – все уходит на экспедиции (Оренский по-прежнему подвижнически вел комплексное изучение уходящей деревенской культуры, печатал один за другим сборники), – произнес он, севши в кресло, помнившее молодость хозяина. – Вы, я видел, серьезно себя сдерживали. – Еще как. – Что я вам могу сказать… Перевод «деревянной» традиции в современные, как вы выражаетесь, «жанры», а равно материалы, технологии… – Я говорю о системе отношений. – Круто требуете. О капитальности образа… новое слово, однако. Но широко и по делу. К теории подбираетесь. Во всяком случае – это архитектурная критика. Которая, по существу, ныне отсутствует. – В журнале «Проект» еще можно встретить, но там издатель зарубежный. – Вот именно. И раньше ее было маловато. – Меня удивляет другое, Петр Вячеславович. Вот, например, Степанов пишет о Фостере, Гери и прочих. И приравнивает, фактически, треугольный фронтон на небоскребе к вилле Палладио. Такое низопоклонство перед Западом, ну на пустом месте, натурально. Перед людьми, сильно уступающим нашим выпускникам МАрхИ, Академии художеств. Эти же всемирно нашумевшие Пиано, Хадид не знают, что есть национальная школа. И другие, натужные формалисты, ушиблены технологизмом. Градостроительный синедрион слушает Фостера и, похоже, замирает, как кролик перед удавом. – Меня удивляет, Е. С., что там не способны на элементарное суждение. Это же Москва, как можно давить исторический интерьер, систему высотных, образных акцентов…Пришлые желают утвердиться еще в одной стране. – Со своим брендом и очередным монстром. Скорее «поднять» денег на открывшемся у туземцев большом рынке. А у Степанова – ну ни малейшей критичности. – Вы правы, рекламные соображения все задавили. Не видеть, не слышать… Ладно, к делу. Не думаю, что мой отзыв вам поможет. – Мне просто нужно, чтобы я мог сказать: вы читали этот текст. Понесу его в журнал. Примут, не примут... – Да замолчат они ее, как и мое мнение. – Делаю, что должно. – Да уж, постарайтесь… – Кстати, вы заметили в городе мои светильники-сигареты? – Как же, приметил. Они с вами связывались? Платили? – Нет, конечно. Срок действия промышленного образа меньше. Но у меня там было целое семейство. – Все равно поздравляю вас. Все-таки мечты сбываются. – Жаль, что так поздно. – Но при жизни. Уже хорошо.



Женичка почувствовал себя в издательстве стесненно: менеджеры и дизайнеры переглядывались, разве что не показывали на него пальцем.

– Что скажете, Оля? – Даже не знаю, с чего начать. В общем, не получается у меня редактирование. – Да вы что?! – Ну, не подумайте плохого. Просто я увлекаюсь и забываю про свои обязанности. Веду себя, как простой читатель. – Нет у нас простых, а вы уж совсем... – Так и несет, что там дальше? Жаль, конечно, что линия любви оттесняет все остальное. Это чисто женское, на подруге проверяла. А там ведь жизнь, как вы ныряете в ней. И история по существу… Спохватываюсь, возвращаюсь, правлю, улетаю вперед, снова возвращаюсь. Такой накал. Не могу оторваться. И, главное, этому веришь, ничего искусственного. Просто крик души. Давно уже не читала ничего подобного. – Да уж, кровью сердца писал… Бог с ними, со сроками. Читайте, читайте. Мне сейчас важнее услышать ваше мнение. – Не утерпела, заглянула в финал. Сильно, многопланово. Как вы на Солженицына выводите… Сколько сразу освещается. Скажите, как вы с нею… теперь? – Никак. – Простите… Да, с вами Сергей Михайлович хотел поговорить.

Выяснилось, что Трубачев тоже читал книгу. Куда девалась его обычная любезность, очень многое его явно не радовало: – Соображения у меня почти критические. Вы вращаетесь в тех же сферах, где я ищу заказы. Один, другой, третий, все знакомые лица. А мне хоть отказывайся от вашей книги. – Они, Сергей Михайлович, могут гордиться, что попали на сцену. А то кто бы о них написал. Но вообще-то я как мог все прикрыл. Ни город, ни край, ни фамилии… – Это слабое утешение, Е. С. У вас дар портретиста. И не все способны перенести даже упоминание о себе. А мне не хотелось бы терять хороших отношений. Я отнес некоторые страницы Вожжину (он работал теперь пресс-секретарем у Чаплыгина; говорить Трубачеву, что на это нужно бы спросить согласие автора, было бесполезно). – И что? – Знаете, он сказал: острожнее надо бы. Все граничит с фолом, можете испортить отношения тоже, не знаю, какие у вас планы. – Ну вот, опять слышу. Раньше цензура да самосохранение работали, теперь… – В общем, я рассматриваю варианты. Указать, что за сведения мы ответственности не несем. – Да я и сам указываю, что действительности не соответствует. – Снять название издательства… – На это я не могу пойти, мне нужна защита. Давайте так, я вписываю в договор, что отказываюсь от распространения книги на территории края в течение пяти лет. К тому времени многое изменится. – Тогда я снимаю ISBN. – А что это даст? – Ну, так. Издание по прихоти автора. Как рукопись. – Так все равно в книжную палату 17 экземпляров. – Отправим четыре, переживут. И вам дешевле. – Ну, если берете на себя...



– Эллинистические государства можно считать моделью современного мира, дети. Уже существовало международное разделение труда. Активный торговый обмен привел к развитию производства, а оно в свою очередь стимулировало развитие науки. Например, был измерен диаметр земного шара с точностью, которая была превзойдена лишь полторы тысячи лет спустя… Расцвел дизайн; трехпалубные суда, если их строить сейчас, потребовали бы расчетов на компьютере. Появляется даже точное приборостроение. За сто лет до нашей эры создавались устройства, содержащие более двух тысяч шестеренок. Это так называемый антикитерский (есть остров с таким названием) механизм, назначение которого выяснилось совсем недавно: он использовался для определения положения звезд на небе, то есть для прокладки курса корабля. Одиссей становился штурманом. Общий высокий темп развития различных стран обеспечил подъем культуры… В каком направлении оно шло? Вот статуя девушки. Она лучше, хуже шедевров классической эпохи? Похожа ли она на них?

– Нет, – отмежевался Воронцов, – она скучная. – Все так считают?

Дети озадаченно молчали, но, чувствовалось, что не все они согласны с данным Воронцовым определением. – Да, девушка выглядит вполне обыденно. Но, посмотрите, как она улыбается. Не надо отточенных пропорций, моделировок, прекрасных форм. У них тот недостаток, что они, в конечном счете, будут повторяться. Автор, который сумел понять, что произведение искусства может быть построено на наблюдениях текущей мимо жизни, что героев можно найти среди окружающих его людей, был очень талантлив. Но это не все эстетические отличия. Помните, я рассказывал вам про театральные жанры?

Премудрости, найденные Дилетантом, запоминались немногими детьми, все-таки одного часа занятий в неделю было мало. К его удивлению откликнулась рано повзрослевшая Овчарова, она очень успешно занималась теннисом (часто отсутствовала), была сообразительна, обладала цепкой памятью: – Это лирика. – Замечательно, Полина. Сколько теплоты в этом образе. В ее юном лице нет изысканности черт, но оно освещено уже сложившейся душевностью, главной, наверное, чертой женского характера. Уже тогда это видели. Как это ошеломляет, раздвигает наши представления об эпохе. А какой это стиль?

На это раз удивила полная Маркова: – Это реализм (скорее всего она выспросила ответ у ребят из той группы, которая эту тему уже прошла; некоторые, особо ревностные ученики так делали не раз). – Ну, ты молодец, Алиса. Вернемся в классический период. Есть ли в его образах реализм? – Да, – неуверенно произнесла Анхинович. – Конечно, он является их стержнем. Но именно в эпоху эллинизма искусство освобождается от идеализирующих одежд. Вспомним танагрские статуэтки, о которых мы уже говорили, там целые бытовые сценки, а также период религиозной революции Эхнатона в Египте. Выявляется закономерность: общество развивается динамично – и реализм становится ведущим стилем. Хотя, замечу, настоящий художник творит в этом русле независимо от состояния страны, он всегда утверждает достоинство созидающего человека. Значит ли это, что реализм достигается легко, побеждает везде? Перед нами статуя диадоха, наместника, правящего Сирией. Нам необходимо определить художественные достоинства произведения и решить, создано ли оно местным мастером или приезжим греком.

Дети замолкли; они уже спокойно встречали изображение обнаженной натуры, но Диадох их неприятно поразил. Кроме того, они явно считали себя неспособными решить поставленную задачу.

– Ну, смелее, леди и джентльмены. С чего начнем? – Это классический период, – заявил памятливый Воронецкий, – пропорции, движения правильные. – Нет, он какой-то слишком большой, а голова маленькая, – высказалась Севандер. – Что нам говорит его лицо? – Лицо портретное, он смотрит вдаль, – подняла руку примерная Федюкович. – А куда он смотрит, и зачем? – … – Так какая же идея здесь главная? – Он сильнее всех, – заявила Анциферова. – Вот это верно, дети. Он смотрит поверх людей, подданных, отношение к ним подчеркнуто презрительным выражением застылого лица, а его змеиная головка оттеняет грубый хамский характер силы, выявленной моделировками укрупненной мускулатуры. Скульптор явно промахнулся, таким способом утверждая идею личной власти, возвышая не очень умного правителя. Возникает вопрос: тот ли это идеал героя, который был свойственен классическому искусству? – Получается, что нет, – признал Воронецкий. – Теперь, дети, вспомним, что Сирия – это все-таки не демократическая Греция, а Ближний Восток, и здесь не было культа современника, его гармонического развития, обнаженной натуры. Следовательно, автор… – Приехал из Греции, – чуть ли не хором ответили маленькие близняшки Шеломовы. – Вот именно. Воспитанный в классической традиции автор был поставлен перед новой и совершенно нехарактерной для него, его культуры задачей. К какому стилю можно отнести этот своеобразный монумент?

Ученики снова озадаченно притихли: они только собирались расслабиться, а у этого изверга вопросы не кончаются. Впрочем, это спорт чем-то увлекателен…

– Эллинистическому, – попытался вывернуться Сабеев. – Слишком общо. Это трудный вопрос, не буду вас мучить. Мы выяснили, что нормы европейской культуры не прикладываются прямо к азиатской ментальности. Мы видим, что внутри этой эпохи существуют многообразные тенденции, которые отражают резко усложнившуюся картину действительности. Как я уже говорил, это своеобразная модель современного мира. Безвкусная получилась скульптура, ее, скорее, можно отнести к тоталитарному искусству. Такую образность можно будет гораздо позже увидеть, например, в искусстве гитлеровской Германии. Чтобы уяснить общую картину полнее, рассмотрим композицию «Пьяная старуха». – Какой это стиль? Как вам нравится эта работа? – Хорошая композиция, – зашумел, танцуя на стуле, беспокойный Кешуни. – Это чем? – Ну, напилась женщина, сразу видно. С кувшиом… – И что? Ты пьяных видел? – Сколько угодно! – И кто из них позировал художнику? – …Наверное, никто. – И не обидно за них? – Конечно, обидно! – развеселился ученик. – А за художника? Представь, он приходит лепить своего героя, а тот пьяный. Это ведь уже не тот человек. А женщин пьяных ты много видел? – Не-е-т. – Конечно, такое бывает. Но им это свойственно в гораздо меньшей степени, чем мужикам. Значит ли это, что художник изображает все, что бывает? – Не-е-т. – Вот именно, потому что он отбирает в жизни то, что ему кажется наиболее существенным. А тут женщина. Это же что-то высокое, это чья-то мать, бабушка. Верно, девочки? – Да! – Потом художник прикидывает: а в каком материале я этот сюжет вижу. Представляете, он зарисовывает, лепит модель, потом рубит ее в благородном мраморе, шлифует только для того, чтобы передать – нет, не характер, жизнь человека – а только измененное и низменное его состояние. Так какой это стиль? – Все-таки реализм, – уперся Воронецкий. – Похоже. Но больше точности, она в искусстве труднее, чем в математике. И мы уже встречались с этим стилем. Это натурализм, он есть и в образе Диадоха. Это тот случай, когда художник отказывается от отбора, анализа действительности, когда случайный факт подчиняет его руку и чувство – если оно возникает. Значит ли это, что наше с вами искусство не может изображать пьяных? – Может, наверное, – сообразили Шеломовы. – И как это произведение будет называться? – Карикатура! – Это жанр чего? Правильно, графики или малой пластики: у них короткое время образа. За тысячелетия выработались оптимальные связи между сюжетом, его эстетическим жанром, масштабом изображения и технологией его претворения. Отсюда следует, что каждый вид и жанр искусства есть отдельный закон, которому художник должен подчиниться. Все, кто пытался их обойти, терпели поражение. Иногда представляют такие попытки эпатажем, это низменная версия пародии. Отсюда недалеко до провокации. Но она запрещена юридически, и ей нет места и в культуре. Таким образом, незнание законов искусства не освобождает от художественной ответственности – это тоже переложение известного принципа для культуры. То есть законы человеческой деятельности едины.



Общения с Габасовой Женичка старался избегать: уж слишком много негатива она вываливала на него, по всем поводам (он не сомневался, что при встрече с другими знакомыми в числе перемываемых костей оказывался и его скелет). Контакт на улице был случайным, заслуженный работник культуры сразу не смогла выбрать тему для разговора, и Дилетант использовал эту заминку: – Ну, как мои тексты по Хуттоненам, Фарида? – Хорошо написано, все в порядке. Я должна сделать тебе доплату. – Против этого трудно возражать. А когда сборник может выйти? – Да все хожу, выпрашиваю деньги, вроде обещали… Как ты насчет того, чтобы поставить наши имена на обложку?

Женичка растерялся. Очевидно, что у директора Культурного фонда начинался очередной приступ мании величия. Скорее всего, она набралась опыта у Михалкова, стремящегося подмять под себя все, что только можно.

– Фарида, но это же сборник. Ты – составитель, сама набрала кучу авторов. – Ну и что? Мы решили… – Ты обидишь остальных. Я в таком случае просто сниму свой материал. Обещаю… Давай договоримся, что ты покажешь мне макет перед сдачей в печать. – Конечно, конечно. Да, я хочу сразу сдать сборник о Пеговой. Я нашла в Москве издательство, там свои, татарские люди заправляют. – Так надо же тендер будет объявлять. – Ни фига, сделаю так, что они получат. …Как я понимаю, ты не хочешь о Пеговой писать. – Я считаю, что это просто дутая величина. Было у нее несколько вещей вполне приличных, остальные – поспешные, неглубокие. Пейзажные натюрморты с упрощенным цветом, про групповые портреты собак я уже не говорю. – Столько вещей в нашем музее… – Вот именно, в нашем. Портреты актеров с никакой психологией. У человека были завышенные представления о себе. Да и утверждала она их истерически. В таких случаях не может быть хорошей живописи. Так, раскраска. – Но она же популярна. – У кого? У ее знакомых. С таким мерилом вкуса, как спальня. – Как это? – Как будет смотреться холст с обоями, занавеской. – Шутник… Но за нее ходатайствуют еще и блокадники. – Да, с ними не поспоришь… А кто о ней пишет? – Вавулина. Она же отменный стилист. – Ну, Сима правильно строит предложения. Но этого же мало. Сравнительный ряд произвольный. Нет сильной мысли, а потому нет ярких описаний… хотя и они, сами по себе, далеко не увезут. – Но свое видение у нее есть. – Если так назвать необоснованное возвеличивание. Без убедительности аргументов, точности ранжирования? Крем-брюле получается. – Она же специалист, может выбирать… – Э-э, нет, законы жанра выше. Без доказательности стиль просто неинтересен. Сима проработала в музее полвека… – И я проработала с художниками не меньше. Неужели наш опыт для тебя ничего не значит? – Хотя мы знакомы давно... Иногда твои оценки звучат вполне. Но ни одного значительного твоего материала я не читал. Как и у Симы. Так что врать не буду. – И будут еще воспоминания самой Пеговой. Здорово написано, она там всем раздает, по заслугам. – С этим у нее не ржавело, крыла коллег почем зря. Надо бы посмотреть. Вообще хорошо бы увидеть оба сборника в полном составе. Я же не только соавтор, но и член правления. – Ладно, ладно… я еще не все собрала. Как-нибудь покажу.



Оказалось, что сохранилось его свидетельство о рождении. Почти распадавшееся на квадратики, оно было украшено штампами новочеркасской прописки. Ирина аккуратно собрала документ под пленку: надписи сильно выгорели, но кое-что можно было прочесть. Нашли человека, который, съездив в Питер, получил для них визы. Все оказалось сравнительно недорого: билеты туда, обратно, страховки … У Копурии купили два пейзажа, собрали другие подарки, сувениры для москвичей. Сколько лет он не был в столице? Она жила своей бурной общественной, криминальной, иной раз пугающей, жизнью, провинция – своей. Нет, конечно, и в Р. были своя политическая жизнь с язвительной, но немногочисленной оппозицией, старающийся не высовываться успешный бизнес, недобросовестная конкуренция, «оборотни» и другой криминал с разборками, убийствами бандитов, с покушениями на местных олигархов, безработица и бомжи, но все это выглядело маломасштабным, а порой и пародийным.

За столичными выставками Дилетант следил номинально, по телевизору, читая газеты, а также журналы по искусству. Москва, эта огромная линза… Что через нее видела дивизия тамошних мастеров? Судя по СМИ – не больше, чем двадцать лет назад. А, следовательно, и ездить в столицу не было необходимости

Еще и потому, что она разительно изменилось. За этим процессом Женичка также ревниво следил. Не то чтобы ему нравилось советская Москва – в ней было много провинциальных по облику, облезлых зданий, заштатных улочек, равно как и однообразных спальных районов. Но современные помпеянские или купеческие навороты и прибабахи, всяческие башенки… Ушла Москва эмоциональная, теплая. Подавление хай-теком национального, а то и человеческого измерения Дилетант видеть не желал. Все эти деконструкции и декомпозиции, отвратительные термины, «зодчие» стремились опровергнуть природу своего дела. Похоже, что им диктовали чудовищные обороты вырвавшихся на свободу огромных денег. И все это притворялось вкладом в культуру. Женичка подозревал главного виноватого, Лужкова, уверовавшего в собственные таланты изобретателя, философа и еще бог знает кого: диктат и безвкусица хозяйственника была тем щитом, за которым укрывались авторы «оригинальных» построек. Но теперь проехать мимо столицы было нельзя.

Ирина выглядела свежо. Она напекла своих фирменных пирогов; держалась ровно, Рудик помогал общению. Ночь в поезде. На вокзале их встретил Павел, как всегда сумрачный. Ехали, минуя центр. Дилетант повеселел: здесь многие улицы выглядели довольно прилично. Домодедово было не узнать. Благополучно прошли досмотр, погрузились в «Боинг». Аэрофлотовская торжественность процесса и щеголеватость, по-видимому, принадлежали уже истории, салон выглядел поношенным. (Что-то часто стали биться судна…) В экономклассе было тесновато, ну да четыре часа, дорога недолгая. Кормили сносно, предложили вино. Народ шумел, суетился, салон чем-то напоминал базар. Уже Восток.

Женичка отдался течению мыслей. Скоро он увидит сестру. Годы промелькнули: не получается жить так, чтобы каждый день откладывался в памяти полновесным капиталом воспоминаний. А месяцы, годы? Да, огромная работа. Но она сделана и не вспоминается. Эти годы заполняла Марина, ничего больше по впечатляемости… Рядом должна была сидеть она. Вот любил он ее, как, кажется, никого. Неправда, Дилетант, ты отдавался чувству каждый раз сполна. Хорошо, хорошо, во всяком случае, как никогда долго. И как она могла, как она могла… Пожалуйста, без эмоций. Жалеть можно лишь о том, над чем ты властен. Вот такой крайний и спасительный рационализм.

Непонятно быстро шло время в полете; успели сказать друг другу несколько фраз, но терпение было на исходе. Корабль не без напряжения, но величественно разворачивался и снижался над морем, совершенно незнакомым ландшафтом. Под иллюминатором поплыли корпуса предприятий, жилые-то здания… Уф, сели, оказывается.

Затейливо скомпонованный аэропорт с долгими непонятными переходами. Пограничный контроль: Израиль держался настороженно, но старался не показывать, что он кого-то боится. Кругом слышалась разноязыкая речь, в которой его слух уже выделил короткие, непривычные звучания иврита. Наконец они вышли в зал ожидания. Среди групп людей Милочка, вроде бы и не постаревшая, но узнаваемая не сразу. Все те же отцовские черты, светлые слегка навыкате глаза, гладкие темно-русые волосы… Он удивился, насколько обычной для него оказалась встреча. Рыба, ты рыба… Кого благодарить за то, что они не могли свидеться столь долго? Риторический вопрос. Испытания, которые ему, всем выпали, тому причиной. Или что-то творилось со временем, оно теряло привычную цену, длительность? Переживания, заслонившие от него все. Тексты… Жаль ли ему промелькнувших тринадцати лет?

– Как долго ты ехал, братик… – Несколько располневшая, она узнала его со второго взгляда и, прислонясь к его груди, всплакнула. Она всматривалась в него, ощупывала плечи. И сердце его, которое, казалось, выгорело, потеряло чувствительность, дрогнуло. – Да, проблемы с горючим. С горючими слезами, сама понимаешь, – шепнул он ей.

Поцелуи и восклицания пошли своим чередом и закончились. Они шли к выходу, сестра держала его под руку, заглядывала в глаза, он рассказывал о Софе, о полете – не очень слыша себя. Похоже, его эмоциональный аппарат растратил весь ресурс, не выдерживал нагрузок и временами отключался.

Они погрузились в микроавтобус: по этому случаю был нанят шофер. Это был Георгий из Нальчика, невысокий, хрупкий. Женичка сидел рядом с ним, иногда оборачиваясь к сестре, отвечая на ее бесконечные вопросы. Машина устремились по превосходному шоссе. Пригороды, деловые здания, развязки, редкие прохожие. Машин было немного. – А где столики на воздухе, гуляющие, толпа… тут юг или как? – Не Одесса, не Кавказ, – пояснил Георгий, – я тут не очень давно… здесь не расслабишься. Не заработаешь, так дело уведут. Народ ушлый, как и везде. К тому же террористы не дремлют, лучше поберечься. – И как вы с этим живете? – А вы как? …Привыкли к мысли. Что будет, то и будет.

Милочка тактично переключилась на Ирину и Рудика. Нет, ничто не вызывало удивления или восторга. Или это возраст? Иногда возникали ухоженные поля, посадки. Да, наверное, он постарел. Нет, устал… Или на него так подействовал небольшой кусочек суши, в самом узком месте – как от центра Р. до его дачи. Вот она, земля обетованная… Над нею, под старым небом, казалось, пластом лежал спрессованный воздух веков. Когда-то отсюда ушли его очень далекие предки, и вот он сюда вернулся. Кружным путем, как странно все это. Какую пыль он, очень блудный сын, принес на своих мокасинах? Найдет ли он здесь успокоение души?

Прижившаяся в нем боль куда-то отступила, он ощутил некую ровность настроения... Да, народ вроде бы мягкий, погруженный в религиозную традицию, в духовные искания. Но перенесший три Катастрофы: почему-то забывают упомянуть Холокосты войн с Ассирией и Древним Римом. И такое упорство в достижении цели: возродившееся государство замкнуло четырехтысячелетний «пролет»… Искусственное образование? А многие ли страны могут гордиться тем, что созданы неким органичным путем? Приятное чувство шевельнулось в душе нашего паломника: за тобой стоит во многом легендарная, но письменная история..

С другой стороны, расовой чистоты не существует, что хорошо знают и здесь, при на редкость строгом гиюре. Еще с одной стороны, ничуть не меньшая история у любого другого современника, пусть даже его родина гораздо моложе. И он, нередко, знает, что у него и у Дилетанта могут найтись пусть и далекие, но общие предки.

Средоточение, пишут, четырнадцати природно-климатических поясов, модель Земли. Отсюда, похоже, приспособляемость национального характера. Открывающиеся панорамы его не впечатлили. Так, вполне обычная холмистая равнина, только что непривычного розоватого оттенка, часто пустынная, местами с чахлой зеленью, иногда небольшое поселение, длинные теплицы. Невысокий горный хребет, темневший на востоке, чем-то напоминал Грузию – эта камерность была притягательна. – Я смотрю, кибуцы процветают? – адресовался Женичка к Георгию. – Вода гарантированная, солнце тоже? – Да как вам сказать… Старики, ну, те, которые осушали болота, ушли. Орошение теперь капельное. А молодежь апельсины растить не хочет, уезжает в города. Или затевают какое-то производство. Богатые все стали. В земле копаются арабы. Или там пакистанцы. Но по-прежнему, по науке.

Дорога была недолгой, за разговорами они не заметили, как въехали в Беер-Шеву. Город был меньше Р., но уже оброс вполне модернистскими зданиями. Более лихими, чем в Р.

Они выгрузились на площадке, окруженной немолодыми коттеджами с глухими фасадами в ползучей зелени; у некоторых второй этаж был существенно меньше первого; впрочем, иногда и надстроен; поодаль, виднелись современные многоквартирные здания. Их сердечно встретил Виктор, он ничуть не изменился, практически не говорил, но все понимал. Было тепло; израильская весна днем вполне соответствовала северному лету. Они поднялись в квартиру. Комната, где стоял шкаф-купе, диван и кровать, этажерка для книг, телевизор и кресло. Небольшой кухонный отсек, где все пять человек уместились за столом; совсем маленькая площадка у входной двери, туалет, совмещенный с душем. Стены бетонные, тонкие, прорезанные небольшими оконцами. Крайне небогато, в сравнении с теми площадями и достатком, который отличал квартиру хозяев в Тбилиси.

– Это все, что мы могли купить, – посетовала Милочка, – приличное жилье очень дорогое, не для нашей жизни. Даже Наташа с Борисом, они работают, могут только снимать квартиру. Получается дорого, или остается залезать в кредит на двадцать лет. Неизвестно, что лучше. В правительстве только разговоры идут на эту тему. А решить что-либо… Но самостоятельное строительство очень приветствуется. Льготы разные… – Вот, что надо, – оживился Рудик, – тетя, мы вам поможем. И денег добавим, и строить приедем. У отца все лето свободно… – Мы можем застроить вот эту террасу, – воспряла Милочка. – Я, собственно, наняла человека, который занимается этим вопросом. Проект, согласования, все как обычно… – И давно занимается? – Ну-у, около двух лет… В общем планы есть. Виктор навыки не утратил. Инсульт, конечно, был, но сейчас, тьфу-тьфу, у него все в порядке. Показываемся врачам, принимаем лекарства. Вы бы посмотрели, как он управляется на участке. – Это на каком? – Да тут, при доме, размером побольше одеяла. Потом покажу. Ну, давайте за стол. …Братик, ты сделал нам большой подарок, как здорово, что ты у нас в день своего рождения. Мы тебя горячо поздравляем, желаем здоровья, мазл тов (до ста двадцати), исполнения всех желаний, в том числе и наших – чтобы ты нас чаще радовал своим появлением.



Подарки были распакованы и вручены. – Господи, как нам не хватает пасмурного неба, дождичка, лесочка, вот такого, – поглаживая пейзаж, проговорила Милочка. – Все бы отдала.., теперь хоть посмотрю, легче станет. – Вы знаете, что самолеты летают и в обратном направлении? – заметил Женичка (Виктор улыбнулся). – Вот от нас знакомый уехал, Цвидак. Недавно. Так уже три раза появлялся, впечатления излагал. Не без тоски. – Значит, у него денег побольше, чем у нас. – Да и моложе он, металлург по образованию. У нас он был шеф-монтаж, наладка, появлялся под занавес, весь в белом. А тут яму копай, нагревательные элементы ставь, бетонируй – все сам. В общем, почти по специальности. Живот пропал на счет «раз», пока в форму вошел, лежкой лежал. – Оно ему надо было? – У нас увлекался фотографией, печатался. Здесь все пришлось отложить. – Многие не выдерживают чисто психологически. Как я говорю, все здесь главные инженеры. Бывшие. Дела там делал, а тут никто. Сиди, в окно смотри. А к черной работе не приспособлены. – Актер наш один уехал, рассказывали, сторожит до сих пор. – Ну, через это почти все мужики проходят. – И что интересно. Уехал исключительно из-за конкурента, роли не могли поделить. Живет себе и живет. И вот в один прекрасный день, угадайте какой, на лестничной площадке сталкивается с этим же типом. Это ж надо было уехать из Р., чтобы… – Спорю, что он тоже охранник! – Точно! Чуть пистолеты не достали! – Вот это спектакль! – Возблагодарим субботу! Некому было нажать на крючок! – Ну так обнялись бы! Это не запрещается!

Они отсмеялись … – Но, Милочка, кроме шуток. Насчет поездки. Уж за столько лет могли бы позволить…– Да причины знаешь. Сначала Наташа училась, потом дети пошли. Вот Эйтана в садик отдадим, легче станет. Молодые, наконец, в Европу съездят, отдохнут. Да и Виктор, он у врачей наблюдается, прерывать нельзя было…

Ее грузинская кухня была, как всегда, на высоте. Местные вина были вполне приличны. – Продукты дорогие? – поинтересовалась Ирина. – Не спрашивай… Пойдете по магазинам, сами увидите… Выбор, конечно, огромный, качество хорошее, но… По праздникам позволяем, вот как сейчас. Уж я вас побалую. – Давно я так не баловался, – грустно произнес Рудик. – Ешь, моя лапочка… Ну, ты животик наел, – заметила сестра брату, – не к столу будь сказано. – Борюсь, сама знаешь. И бег пробовал, и гири, и дыхательную гимнастику, и уж на даче упирался. Растет и растет, что интересно, лучше, чем клубника. И, чувствую, на твоей кухне еще прибавлю. – Да уж, я постараюсь… Ну-ка, давай, давление измерим. 150 на 80. После вина можно считать норма. А у тебя, Рудик? Что-то ты красный. Да, 200 на 100. Ты что, парень? Не следишь за собой? Тебе и пить нельзя, а ты налегаешь. – Да это перелет сказывается. Заплохело что-то. – Вы что, дети, совсем уже? Парню надо лечиться. – Да сколько раз я ему говорила, – грустно сказала Ирина, – крутится как сумасшедший, в поликлинику не загнать. Да еще на тренажерах упирается, потом в парную. От друзей отставать не хочет, меры не знает. Как любил покрасоваться, так до сих пор всем доказывает. – Я на груше как-то поработал, так друзья-боксеры говорят: хоть сейчас в ринг. – Рудик, никаких шуток. Давай отведу тебя к хорошему врачу. – Ну что вы, тетя. Я сюда болеть приехал, что ли? – Сколько у нас будешь, дважды в день буду проверять, – сказала Милочка. – И прикрывайте голову от солнца, оно у нас злое. Будете ходить, бутылку воды обязательно возьмите и периодически… Ну, располагайтесь, мы пошли к своим. Дело привычное. Утром Виктор останется с детьми, а я приеду. Взяла на работе несколько дней, займусь вами. Я вам купила несколько экскурсий, потом еще что-нибудь придумаем. Да, братик, я тебе приготовила сюрприз.



Старый, невысокий город был куда ближе к южному колориту. Милочка повела отмечать день его рождения в ресторанчик к выходцу из Марокко. – В этот день мы праздновали и мамин день рождения, – сказал Женичка. – Хоть это ее и не радовало, но она обрела вечный покой на Святой земле. Пусть она ей будет пухом, и царствие ей небесное. Завтра увидимся.

Они выпили. Низенький радушный ресторатор выставил от заведения флотилию плошек с разными салатиками. Они сидели долго, тихо переговариваясь; эта кухня не показалась Дилетанту лучше грузинской. Как и вина.

– Ну вот, и ты на исторической родине оказался, – заметила Милочка, – долг перед ней чувствуешь? – А я не с пустыми руками приехал. – Неужели сумел скрыть от нас? – От тебя, Ирина? Нереальных задач я не ставлю. В голове вывез, мимо таможни. – Здесь выплатишь… Не томи, братик. – Как-то я нашел время, решил все-таки проследить Исход, Первое Возвращение... – Слушайте, слушайте! Вот он, пророк… – А ты не иронизируй, Рудя. Конечно, мои познания в библеистике более чем скромны, но, как настоящий дилетант, я решил, что перед Торой все равны. Пришлось сопоставлять разные ее книги, читать историю. Позвольте начать с рубежа 18 – 17 веков до Рожества Христова, когда скифы во главе с Аниттой – узнаете имя? – покоряют в Восточном Средиземноморье государство своих родственников хеттов, хеттев, оказавшихся там ранее с предыдущей волной народов Севера. Иногда Библия их называет ашкеназами, равно как сегодня называют европейских евреев. У них праотец наш Аврам, пастух из династии Шема, пришедшей с остатками семьи Иврим из Ура Халдейского (Месопотамия), покупает надел в Хевроне. Вот когда началось сотрудничество. Один из его внуков Израиль из-за голода уводит род из семидесяти человек в Египет. – Можно ли поближе к нашим дням? – осведомился Рудик. – В Священном писании много очень древнего, настоящего эпоса, с чудесами, знамениями, стихиями и прочим. Но эпос переходит постоянно в летопись со многими деталями, стремится стать Историей со статистическими и географическими данными. Одновременно – сводом документов, законов, религиозных и прочих установлений. Как в эпосе, здесь много повторяющихся с разночтениями сюжетов, варьирующихся названий даже в пределах одной книги, отсюда некоторая путаница, поэтому до сих пор нет точно установленного пути Моисея в Ханаан (Кнаан). А с ним – двух и более миллионов евреев, включая женщин, стариков, младенцев. Цифра мне кажется преувеличенной для условий жизни в Египте; для этого период удвоения роста населения – это показатель демографов – должен был составлять двадцать лет на протяжении примерно трехсот лет. Может быть, авторы Библии прибегают к обычной практике сказаний? Правда, с евреями бежали египтяне и другие иноплеменники, которые также уродовались на строительстве военных баз Раамсес и Пифом, в земле Гошен, это близ дельты Нила. Столько народу водить десятилетиями по пустыне нереально. Возьмем другую цифру в Библии, «сорок». Она оказывается синонимом понятий «очень долго», «очень много». К примеру, Моисей на Божией горе провел сорок дней и ночей без пищи и воды; боя Давида с Голиафом дожидались сорок недель: какие войска на это способны? …Так вот, я задался вопросом: могли ли беженцы, с имуществом, оружием, без еды, идти кружным путем, мимо современной горы Синай? Это же огромный караван. Это же крюк почти шестьсот километров, чтобы выйти к Беер-Шеве… – Не уклоняйся от пути Моисея, отец. – Конечно, вождь был умен, он ранее смог изучить пути ухода. Он не повел евреев палестинской, удобной приморской дорогой. Легко настигли бы его египтяне и на «царском пути», который проходил на двадцать – тридцать километров ближе к экватору. Эта дорога была оснащена «постоялыми дворами», дозорами, она вела из долины Нила, минуя Ханаан, далее – через современную Иорданию – в Месопотамию; оттуда регулярно доставлялись благовония и пряности; многие отрезки пути сегодня воплощены в шоссе. Моисей повел народ на юг, это около пятидесяти километров, перешел лиман Тростникового (или Чермное, то есть Красное) моря. Думаю, все-таки, это было Большое Горькое озеро, которое находилось во власти ветров: они могли осушить его, но могли нагнать воды из залива во время штормов. Тут преследователи очень благоразумно отстали от каравана. Он шел параллельно торговой трассе, на тридцать – сорок верст южнее. Здесь есть реки и ручьи (например, Эль-Ариш с притоками), которые лишь в разгар лета уходят под землю, и растительность. Это, собственно, локальные степи, в отличие от расположившегося далее к югу голого, бесприютного нагорья. Были и оазисы, например, Мерре, Елим и многие поселения, упоминаемые в Завете. На второй (или третий?) месяц бегства – скорее кочевья с остановками? – пройдя только по полуострову более ста километров, они вышли к горе Хорив (думаю, сегодня это гора Харим) в степи Син – отсюда, вероятно, Синайская гора. Здесь Моисей в молодости пас овец своего тестя. Современное положение горы, это почти на 200 км южнее, прописано только в христианской традиции, гораздо более поздней, чем иудейская – и пастбищ тут нет. Кстати, знаете ли вы, что имя древнеегипетского бога Гора или Хора переводится как «высота», «небо», а много позднее в дохристианском Киеве «Хорс жидовин» почитался наравне с «Вселенским Перуном»? Это наводит… – Интересно, но уводит, отец. – На Хориве Моисей, естественно, нашел воду. Отсюда он посылает в Ханаан двенадцать разведчиков. Те, вернувшись, сообщили, что заповеданная страна населена исполинами. Не думаю, что это сплошное вранье, вспомним Голиафа. Дело, скорее, в том, что Египет постоянно испытывал давление идущих с севера и востока народностей, среди которых были и кафторим, о которых я скажу позже, они волнами шли на Синай. Уже тогда среди евреев начался ропот. Надо было дать отдых людям, закрепиться на большой территории, довооружиться, откормить скот, тягловых животных. Объединить народ можно было только на основе твердых и высоконравственных установлений. Поднявшись на вершину, Моисей получил Десятисловие. Следовать ему непросто… – Некоторым вообще невозможно. – Ты права, Ирина. Но у нас есть к чему стремиться. Так вот, главное: в человечество можно вернуться только силой любви. Завет, дарованный Моисею Господом, являет нам самое начало гуманизма – который, замечу, тоже стремятся воплощать отдельные люди и народы. И наши предки не могли всегда поступать с другими так, как они провозгласили. Но только один высший этический принцип, его формула есть памятник целому этносу. Почему именно он написал первую Книгу – большая загадка. – Отец, оставь другим хоть что-нибудь. – Больше испытаний – больше мудрости. Значит, и желания поделиться ею. Оказывается, самые лучшие в жизни вещи – это не вещи. Но идем, вернее, стоим дальше. Идея нуждается в материальном воплощении. Господь проявил себя также изобретательным дизайнером и декоратором. И Моисей показал себя художником. Надо было соорудить скинию, с ковчегом Завета, детальнейшее описание дается. Это масштабный храм – спроектированный как передвижная конструкция кочевников, из деревянных брусьев, стоек и балок с мягким покрытием, завесами. Использовались дорогие породы дерева, драгоценные и поделочные камни, цветные кожи. Художественная промышленность, да еще с импортом, если почитать… – Женя, у нас нет сорока лет. – На горе Хорив вождь собрал у своих людей золото, серебро, медь. Перелить металлические вещи в оборудование и декор, вести обработку, сборку, отделку, поставить жертвенники, создать другое оформление – знакомо, Рудик? Выткать дорогие ткани. Это сколько же работы. Обучить и одеть священников. Народу надо было усвоить заповеди, многочисленные ритуалы, огромный свод законов и установлений. То есть надо было отрыть колодцы, обустроить стоянки, создать школы. Сколько на это нужно времени? Пришлось одновременно жестоко воевать с новой волной «народов моря». Это были выходы с Кафтора (Крита), острова скафов, то есть скифов (скетеев). Это были и родственные им гиксосы, выдавленные из Египта, и дорийцы и этруски, продвигавшиеся в него. Вот причина блужданий евреев. Спасаясь, они были вынуждены периодически скрываться на нагорье, там бедствовать. Господь испытывает тех, кого хочет спасти. Одновременно, сражаясь, предки прикрывали страну Исхода, которая к этому времени находилась в кризисе и уже не контролировала Синай. Евреи победили, но едва не погибли сами. – Фараон плюнул на них и был не так уж глуп, – не выдержал Рудик. – Помогло то, что Хеттская держава после десяти лет неурожаев и голода находилась не в лучшем положении. Из Второзакония можно понять, что евреи провели у Хорива тридцать восемь лет. Вот это похоже на правду. Настал день, и они направились на северо-восток, за одиннадцать дней пройдя примерно пятьдесят километров. Думаю, везде в Торе время называется не в согласии с расстояниями. Наверное, чтобы придать величие подвигу, а повествованию – эпичность. Так вот, народ вышел к Кадес-Варна, важнейшей станции на «пути фараона» (Кударайт, Кудайса или Кадеш-Барнеа близ нынешней границы) в пустыне Фаран (Паран, сегодня от нее отделились пустыни Негев – бывшая Вирсавия – и Цин, возможно – все та же Син). Из Кадеса Моисей опять высылает в Ханаан разведчиков; они возвращаются с восторженными сообщениями. Чтобы там поселиться, надо было пройти через земли других потомков Авраама, в частности территорию Эдом, где мы сейчас так вкусно пьем и едим. Обычно пророк предлагал владельцам территорий плату за проход через их земли… – Так мы купили эту страну, братик? – Здесь не получилось. Царь Эдома отказал Моисею. И тот безропотно поворачивает на юг, возвращается к стоянкам у священной горы Сеир (упоминается в Библии, современная Эш-Шаира, расположенная в 27 км от горы Хорив) и отсюда поворачивает на восток. Караваны переваливают через Аваримские горы (современный кряж Рамон) в самом узком и низком месте. Они проходят степи Елафа (прилегающие к современной горе Шаалав), идут через и вдоль Арава (собирающее южные стоки к Мертвому морю вади эль Араба). Они идут вдоль восточного берега Соленого моря. Иначе его называли Нево – таково древнейшее именовании Балтики. Дальше они идут вдоль берегов моря на север, по равнинам Моавитским. Они становятся напротив Иерихона, у горы Нево (современная Эн-Наба, здесь умер Моисей). Здесь же протекает Иордан – эта, полноводная тогда река носит дорийское название. (Обычно оно содержащее элемент «дно»: Днепр, Дон, Дунай, Днестр, Двина и т. п. Отсюда и данайцы, то есть скифы, приносящие дары настороженным ахейцам.) Отсюда началось освоение Ханаана – это был конгломерат поселений, управлявшихся маленькими «царями». Длительный, иногда мирный процесс. Особенно крутое смешение народов было на севере региона, в благодатной Галилее, где различного происхождения гоев (местных) было большинство. Уживались племена долго, непросто, но бывали союзы между ними, и частые, вопреки религии, межнациональные браки – вот когда это началось. О чем неоднократно упоминает Библия; в частности, у царя Соломона среди жен были и хеттеянки. Сообщается и о том, что евреи часто изменяли своей вере с другими религиях. В описании недостатков и ошибок своего народа Тора является беспримерно реалистической книгой. – Очень уверенно ты сочиняешь, – заметила Ирина, – как очевидец. Но их ошибки тебя не оправдывают. – Слаб человек, говорит Книга. Она собрана (мне кажется несколько механически) из древних источников разного возраста. Она очень дисциплинирует мозги и привлекательна для меня тем, что дотошно: перечисляет имена, роды, колена. Вот какое внимание к человеку, стремление сохранить его имя для истории. Поэтому и этническим моментам, и многим другим можно верить. А теперь еще немножко о связях народов. Что для меня особенно интересно: одного из основателей Киева называли Хорив – как и Синайскую гору. Не исключаю других совпадений. Например, имя другого отца города, Кия, очень напоминает мне название местности на хеттском юге – Кува или Кеве: отсюда скифы поставляли свой фирменный товар, лошадей, царю Соломону – у него же было тысячу четыреста или четыре тысячи (сорок тысяч – явное преувеличение) колесниц и двенадцать тысяч всадников. Этот бизнес, похоже, сохранялся какое-то время в Киеве: собирали половецких лошадок на экспорт; это часть обмена Средиземноморье – Степь. Третий основатель, Щек, похоже, происходил из города Шхем. И только Лыбедь была блондинкой, происходит, думаю также, из угров. – Н-да, – протянула Милочка, – не знаю, насколько хорош товар, но твой караван на родину предков пришел не пустой. – Вот откуда твои симпатии к беленьким, – почти примирилась с роком Ирина.

Какое-то время они пили вроде бы ординарное вино и поглощали еду, по-прежнему уступающую Милочкиной готовке. – И вот что интересно, люди на блюде. Я все думал, почему (Лев) Гумилев для своей теории этногенеза не воспользовался Книгой, всей биографией народа, тоже вышедшего из Азии. Такой материал… Кочевники ведь, натурально, да еще ничего не забывали. Но когда они пришли в Египет, там правили гиксосы, великие конструкторы и технологи. – Это ты точно знаешь, отец? – Подойдешь ко мне после уроков, на консультацию… Они, кстати, бережно восстанавливали древние сооружения в долине Нила, перенимали богатейшее наследие. И вот когда евреи усвоили весь этот опыт… Вот тут возникает вопрос: что же есть нация? Единство языка, территории, уклада? Не мешало бы, но присутствует далеко не всегда. Этнос – не более, чем общественный договор… Так я позволю себе перефразировать некоторых ученых. – Здесь тебя не поддержат, братик. – Ну, хотя бы за этим столом. Договор, который может иметь религиозные формы, а политики переводят его в идеологию. Но вот когда этнос вступает, по Гумилеву, в фазы подъема, акматический период? Неужто есть навсегда установленный цикл в 1200-1500 лет и везде одинаковый график вплоть до «мемориальной регенерации»? Может быть, тогда он зависит от климата, то есть от солнечных циклов по Чижевскому? – Цифры откуда взялись, братик? – Усредненные данные. Действовали евреи часто вынужденно, «кормящий ландшафт» был малопродуктивным, уже тогда их нельзя было считать чистыми кочевниками. Вообще не любит их Лев, считает, что окружение у мамы восстанавливало против него. Напоминает байки про жен, которые управляли наркомами, а, стало быть, и всем СССР… – Эк тебя заносит, отец. – Хотя Ахматова сдала сыночка бабушке гораздо раньше, и сама выбирала друзей и подруг. Не будем об этом, он талант, при всех своих огромных знаниях и ошибках, расширивший инструментарий истории. Становление евреев произошло гораздо быстрее, вот что у Льва не покатило. А могло и навести… Сдается мне, что помимо названных причин работают другие важнейшие условия. Для подъема народа нужно еще осознание им самим собственной технолого-экономической достаточности, способности выйти со своей продукцией на международный рынок, лучше без посредников; об этом не хотят задумываться этнологи. В случае необходимости – с военной технологией. Тогда нация выдвигает пассионарную, по Гумилеву, личность и авангард – ее ближайшее окружение. И вот Моисей начинает искать «вмещающую территорию» и получает или вырабатывает экономную, монотеистическую религию, в которой высокие нравственные нормы представляются главными и особенно убедительными. Отсюда неразрывность еврейства и иудаизма, появление Книги. Она накладывает многочисленные, необходимые тогда обязанности. Вот такой комплекс становления. – Но почему так быстро, братик? – Не так уж. Три сотни лет, как я прикидывал. Мощный мобилизационный фактор активно сработал на крохотной, в сравнении с Евразией, территории. Выдвигаются гении, дающие точные и быстрые решения, формирующие интеллектуальную атмосферу. Таким образом складывается то, что я назвал бы творческой традицией – воплощенной в имена, имя которым легион. Кумулятивный эффект, да, Рудик? География, тут я согласен с Гумилевым, не последнее в истории дело. Малое пространство сжимает время, и он мог бы додуматься. Формируется традиция Исхода, он в крови: и без давления извне экспериментаторский инстинкт гнал евреев в галут, а в новых странах побуждал их к относительной этнической изоляции, к приложению сил в отраслях, дающих наиболее быструю и массовую отдачу, склонял к компромиссам. Ну, а дальше начинали работать другие, независящие от них самих факторы. Евреи виноваты в Рассеянии так же, как, например, скифы или славяне в своей экспансии .

Аудитория задумалась, Милочка переводила избранные места хозяину заведения и шефу. – И в России точно также? – спросила Ирина. – Абсолютно. Солженицын тоже не очень жалует евреев. Кстати из его книги становится понятно, почему – не хочу об этом говорить. Исаевич считает зазорным неспособность евреев к земледелию, тут он как почвенник говорит. Нашел критерий, над которым Гумилев бы посмеялся от души. Да и опыт современного Израиля показал совершенно обратное. Естественно стремление евреев к областям наибольшего, эффективного приложения интеллектуальных, да и торгово-ремесленных сил, в городах, равно как монгол до сих пор пасет стада. Хочу заметить, что сегодня и животноводство существует как научная дисциплина, и земледелие в некоторых странах почти на 100% механизировано. А компьютеры… – Нет, ты скажи про советское время. – Охотно. «Россия и евреи». Честно скажу, тут мне за Солженицына приходится краснеть. То ли он отмазывался от, возможно, не совсем русского происхождения… Хотя, чего уж тут, многие евреи, еще при Хмельницком, страшась погромов, уходили в казаки, принимали православие и русские фамилии. То ли извинялся за «жидовское» окружение… Так вот, еврей, сменивший иудаизм на большевизм, уже не принадлежит своему этносу. Он по национальности – коммунист, запродал душу церкви Ненависти Меченосцев, со своими мощами. И этого писатель не понимает, хочет казаться ученым, бесконечно вычисляет проценты, как мелкий лавочник гоняет костяшки счетов. Стремится назначить виновный народ, несмотря на все оговорки. Чтобы снова любой мог отдыхать на том, что он – не еврей. Такая мораль вырисовывается. «Пятый пункт в анкетах большевиков» – вот как должна была называться книга. Включая латышей, удержавших большевиков на своих штыках… – Но есть масса другой статистики, братик. – Понятно, что я и в ней не хочу в ней разбираться. Почему иудей сменил веру, другой вопрос. Да, стремление выжить, защитить свой народ от погромов. Может быть – урвать. Даже месть за унижения, насилия – последнее, конечно, редкость. Главное, думаю, все то же экспериментаторство. На этот раз на почве, удобренной пережившим несколько раз себя самодержавием. Вдруг получится Царство Божие. Но даже если писатель в цифрах прав, то легко увидеть суть кадровой политики большевиков, организации космополитов. Сталин назначил ответственным за коллективизацию еврея, вот образец. Мозгами, руками наиболее способных уничтожать кулаков, крестьян, всех «врагов», ненужных свидетелей, с помощью комиссаров и карателей возбуждать антисемитизм, потом уничтожать виновных и невинных руками следующих евреев, стимулировать вперед, надолго народный гнев, потом с помощью пули русифицировать, по возможности, все органы. Эта рациональная линия у Сталина прослеживает прозрачно. С его беспредельной властью было очень легко остановить новую версию «кровавого навета». Не торопился вождь. Но тогда пусть русские отвечают за соответствующую «долю» Ленина. Грузины – за Сталина, за Берию и других своих, украинцы – за Хрущева, а Александр Исаевич пусть пишет книги «Большевики-славяне» и далее, по списку. А в Германии, соответственно, «Нацизм и немцы». И пусть все рвут национальные корни в ротовой полости преступников. И пусть все народы станут на колени в прощеное воскресенье. – А диссиденты, отец? Там же… – Что у Солженицына выплывает? Что-то у евреев было специально антирусское. Что за чушь о их тайных устремлениях? Намеки на заговор? При тотальном контроле? Исаевич резвится с диссидентами, с верхушечными явлениями, создает «картину». Несколько десятков пишущих человек в трех-пяти городах. У них, что, был мозговой центр? Органы пропаганды? Оформленная программа, идеология «русофобии»? Да ничего подобного, вы все знаете. Среди миллионов, считая полукровок, а также носителей исправленных фамилий, пятых пунктов. Ну, было, некоторые на сером, черном рынках компенсировали соцсистему, ее уродства. Вместе с русскими дельцами и «окраинами». Я за свою долгую жизнь где только не был, с кем только не разговаривал. Одесситы, получившие распределения на Север, десятилетиями работали на Советы, и еще как… И до сих пор… Хотя бы одно слово, ничего, кроме желания «совершенствовать»… От меня бы не укрылось, да и привлекли бы. Было естественное желание мир посмотреть, вырваться за кордон, прибарахлиться, и то далеко не у всех. Колотились вместе со всеми, копили копейку, растили детей. Берется Солженицын судить целый народ. И вроде не хочет, а так получается. И поучает, мудрец. В то время, как дело писателя рассказывать истории. Потому и политика из него не получилось.

Слушатели с соседнего стола прислали бутылку вина.



Утром они поехали на кладбище. Оно оказалось большим, дорога к маме долгой. – Это новое, дети, старое уже закрыли. – А что это за запах? – удивилась Ирина. – Да свалка недалеко. Видите вон тот хребет? Мусор, песком присыпан. Вот и надвигается. Ты, братик, не крути головой. Везде чиновники. С грузином, русским можно было договориться, а тут боятся – деньги получают огромные. А если наш ум употребить на изворотливость… Представь, что получается. Воюем который год. Места много надо.

Они шли по прямой неширокой асфальтированной дорожке. Надгробия располагались довольно тесно, были примерно одинаковыми по масштабу, заметно различались по качеству, оформлению. Иерусалимский камень теплого золотистого тона, которым были отделаны почти все дома, преобладал и здесь. Немало было кенотафов, не отличавшихся хорошим вкусом. – Жаль, дедушкина могила осталась без присмотра, – сказал Рудик, – и камень прекрасный, и портрет… – Не начинай, ребенок, – сказала сестра, – и так тяжело. – Чуть-чуть развеселю, тетя. Дедова фамилия обнаружилась в Штатах. – Это как!? – В журнале читал. Жена Руссо, певца – зовут. Морела. Красивая. Нос, губы, все похоже. – Ну, надо же. И в Австралии родня есть. Кирпичу упасть негде, как сказали бы в Киеве. – Нет, все-таки приятно. И у нас в городе Веня Коганов в комсомольских вожаках ходил. А отец его из Николаева, – сообщил Женичка. – Похож на меня. Пока я это узнал, да обдумал, он в Москву перебрался. – Хорошо бы со всеми связь завязать. Да где там, братик. Будни заедают, день за днем… – У нас участки побольше, тетя, но такой самопал лепят. – Точно, Милочка. То металл, то бетон, то железо… А теперь еще и камни стали резать, фигурно, силуэт – только держись. – Нам это слишком дорого встанет. Даже не мечтаем. – Да зачем? Камень полированный, такая красота. И ничего больше. Нет, испортят его такими загогулинами или огромным портретом. – Скульптура? – Нет, наколка, графика такая получается. – Это у нас редко кто закажет. – Да я вижу. Или бездарный шрифт найдут. Скульптура у нас – это на правительственном кладбище. Правда, тоже не часто. – Или бандиты своих хоронят. Так размахнутся, тетя, аж противно. Мрамор, гранит, навалом. Участок большой, забор – цветной кирпич, вазоны. Ну, цепи, стела двуспальная, бронзовый бюст. И гранитной крошки на локоть отсыпано. – Что я, новых тбилисских кладбищ не видела? – Спи, «браток», радуйся. Дело твое живо, – позлорадствовал Женичка. – Ну да, отец, деньги пришли, место нашли. Такие понты. – Такие же кранты… Хорошо, у вас оградок нет. А у нас трубы, орнаменты – и все круги, лучи, волны. Нарисовано бездумно, кричит. Бог знает что еще, какие-то шестеренки с завода принесут, заварят. Луковички на столбиках. В квадрате безвкусица.

Разговор истек сам собой. Наконец они подошли к скромному надгробию. Женичка положил руки на стелу, приклонился к ней лбом. – Здравствуй, мама.

Из пустыни, слегка подвывая, тянул жаркий ветерок. И в душе было пустынно.

Странно, как будто ее обезболили.



Ну, конечно, он маму видел в девяностом, в Тбилиси. Потом письма, несколько разговоров с Израилем по телефону, как всегда ясный голос, бодрые интонации. Она что-то упоминала о болезни, но разве он мог знать, что трубку ей держит Милочка? Свои проблемы все заслоняли. Он эгоистичен и рационален. Он помочь не в состоянии, а, следовательно… Кто мог угадать, где закончится ее земной путь? Была ли она рада кагановскому долголетию? И вот она лежит здесь, здесь, здесь. Наверное, она, радуясь, уходила с этого света, надеясь, что больше не ощутит никогда его тяжести. Сколько она вынесла… И ему тоже не раз хотелось умереть. …На глазах Женички, наконец, выступили слезы. Иней на сердце растаял. Хорошо, что он еще был волен над своей эмоцией и мыслью, не давал им полностью владеть собой.

– Как она не хотела уезжать. В Тбилиси жила бы еще долго. К отцу ездила бы, ухаживала. Жалко, портрет украли, весь металл с памятников смели. И что скажешь, люди жить хотели… Сколько мы пережили… Из-за этих идиотов, националистов. Пусть они вечно мучаются, как мы тогда… Гамсахурдия и все его подпевалы, последыши. Какое счастье, что Наташа в Москве училась… Как выживали, страшно вспомнить. Уже я к консулу сходила. Он говорит: ну, и чего вы ждали? Вам мало холода–голода? Все, кто мог, кто не мог, уехали… Я ему объясняю, но они такие вещи не понимают. Уже все документы получены, а мама говорит: я вам буду обузой, я остаюсь здесь. Мы спим, а она собрала все таблетки, какие у нас были и… Утром встаем, она без сознания, рядом упаковки валяются. Нашли машину, отвезли в скорую. Так там даже физиологического раствора нет. Желудок промыли, вроде она пришла в себя. Врач говорит: от этого, ну, что она приняла, не умирают. Но здоровью сильно могла навредить. – Ну, мама моя, – только и смог пробормотать Женичка.

– Выходили ее. Надо собираться, вроде снова уговорили. Возвращаюсь вечером домой. Представьте: мрак полный, город до сотворения мира. Нет, вам это незнакомо… – Почему, у нас тоже целые районы, бывает, отключают. Полчаса, час. – А у нас из ночи в ночь… Многоэтажные пещеры… Поднимаюсь по лестничной клетке. Одиннадцатый этаж, как вы помните. Наощупь. Захожу. Зажигаю свечку. Виктор в Батуми, у родственника, что-то продает, продукты ищет. Тихо, абсолютно. Я туда, сюда. В ванную. (Горло у нее перехватило.) Она лежит на полу, глаза закатились. На полу лужа. Стены, потолок, все забрызгано кровью… Она ножовкой – помните, она кости не топором рубила, а пилила, чтобы соседи… – она себе кисть руки… (Горло у нее снова перехватило.) Но еще живая. Я кое-как, порвала простыню, забинтовала. Что делать, бегу на улицу. Транспорт давно, года четыре не ходит. Хорошо, мужик случайно ехал, еле уговорила. К знакомому нейрохирургу. Ну, тот всегда человеком был, грузинский мужчина, рыцарь. Нашел машину, бензин купили, все отдельная песня, деньги – что они значат... Приехали. И вот он при свечке зашивал. Без обезболивания. Сердце крепкое у мамы… Но, говорит, Милочка, нерв не могу видеть, тем более шить. Кисть останется неподвижной. Какой выбор…

Женичка поднял голову. Все стояли с белыми лицами и мокрыми глазами.

– Этого я не мог увидеть даже в страшном сне, – прошептал он. – Да я только сейчас и смогла рассказать. – …Господи, что пришлось вам пережить-то… И ты все это через себя… Я-то, трус, уехал подальше… оставил родителей на тебя, без поддержки… И она ни разу… – Не казнись… Я же знаю, каким она, прости господи, была тяжелым человеком. Виктора годами пилила, чуть не съела. Я между ними… Его успокоить, ее, нет, про себя я молчу… сколько нервов измотала. А если б еще твои проблемы.

Они снова замолчали. Все мы хронические больные. Кто чем, кто совестью.

– Как я ее просил написать воспоминания… Последние разговоры, по телефону, как чувствовал… – Ты не представляешь, чего хотел. У нее же был коксоартроз. – Она все уклонялась... – Но я же тебе намекала. Полная неподвижность. При полной ясности сознания. Почему, ты, дочка, не дала мне умереть… Сделай что-нибудь, не хочу жить… Найди, принеси, я приму. Все в одной комнате… Ее переворачивать, убирать, кормить, слушать… Виктор помогает, терпит. Приходишь от Наташи: почему так долго, у меня то, у меня сё, ты хочешь моей смерти…

Женичка, взявшись руками за голову, раскачивался и глухо мычал. Есть ли мера человеческим страданиям? Есть ли время, когда не льется кровь? Не взрывается сердце? Не рвутся нервы? Есть ли мирное время вообще? Может ли он простить себя?

– Чувствую, Господь меня накажет, – вдруг, успокоившись, сообщил он. – Не гневи Бога, не напрашивайся. Помощи проси у него… Пришло к маме избавление, и нам легче стало. У Наташи все хорошо складывается. Дети растут, муж… приличный… Так что и радости хватает. Здоровье еще есть.

…

… – А что это камень такой щербатый? – спросил Рудик. – Да, тоже печаль… Я же неопытная была. А тут информация поставлена. Не успела она умереть, влетает человек. И навязывает. Я от слез слепая, еще ничего не воспринимаю. А он уже вот это, вот это, пальцем тычет – подпиши. Потом оказалось: и дешевле можно было, значительно, и другое качество. Тут своих шакалов полно, на ком еще заработать можно, как не на своих… – Да я уже не первый раз слышу такое. Как-то не укладывается… – Еще как. Мозги такие безразмерные. – А места для совести не хватает, – припомнил свой богатый опыт общения с коллегами Рудик. – Может, отделаем его керамогранитом? – предложил Дилетант. – Что-то надо сделать, дети. – Все. Приедем, возьмем все на себя, – решил Рудик.



Они вернулись домой, сели за стол. Налили. Женичка, как мог, подавляя снова подступившие рыдания, сказал слово. Помолчали. Выпили. Помянули отца.

… – Все там оставили, и сколько уже здесь живем, а родина где-то внутри, – сказала сестра, – и прошлое не отпускает. – Ну да, человек – родом из детства. Из юности. И зрелости. Не откажешься, Милочка. – От плохого уехали, а хорошее не забыть. Депрессия на этой почве, у многих. – Тут же врачи есть, с квалификацией. К вам от нас едут, – удивилась Ирина. – Это не лечится, родная. Только заботы помогают. – И наука на высоте, я читала. – Ну как. То, что связано с войной – да. Что-то и гражданским перепадает. Хирургия, сложные операции. Вывести из кризиса, реанимация… особенно за большие деньги. А в остальном – как обычно. И ошибок хватает. Так и с Виктором. Он же на крышах целый день пахал, это даже не Тбилиси. Солнечные нагреватели ставил и сам... Не жалеете вы себя, мужики, да, Витюня? Говорила же… Эскулап чертов, промахнулся, сейчас я уже понимаю, где. – Так засудила бы их. Компенсацию получили бы приличную. – Пробовала уже, скользкая тема. Адвоката надо нанимать, специального, а на него такие расходы… – И у нас народ мрет. Молодые, средний возраст, – сообщил Рудик, – вот мой класс, спортивный, здоровые все ребята были. Кажется: живи и радуйся. Из семнадцати парней одиннадцать уже в земле лежат. Кто по бандитским делам, кто по водке, кто непонятно с чего… – И с жильем у нас можно устроиться, и кормиться терпимо. Но с переездом что-то ломается… Даже родственники отдаляются. Хотя, казалось бы, не российские расстояния… – С кем-то общаетесь? – Практически не получается. Здесь с одной стороны Запад, а с другой – Восток. Свои кланы, всё поделено, стараются не сталкиваться. Местные на нас, «русских», вообще на приезжих косо смотрят, нам не врасти. Дети – еще возможно. – Конечно, девочка. У нас-то с этим полегче. – Хорошо хоть среди алии крутишься, хоть какое-то подобие прежнего. – Да, историческая родина – одно, а… – Что идеология, что пропаганда, братик. Это было внешнее, отодвинул и живи. – Да конечно. Главное – отношения людей. Их тон, эмоциональность. Даже, прости за ученый слог, стиль жизни, язык, культура. Это из крови не вытравишь, вот чего нехватает.



В довольно большом стеклянном, не очень чистом автовокзале суетились немногочисленные пассажиры, в загруженных пестрым товаром лавках скучало несколько сидельцев. Малинины стояли на улице, в толпе народу, в ожидании заметно запаздывающего туристического автобуса, который должен был отвезти их в «Малый Израиль». Было скорее прохладно, чем тепло. – Узнаю порядочки, – обратился к Женичке высокий, несколько барственный немолодой мужик с мешками под глазами, – знают, что наш брат все стерпит. Стой, жди… Вы откуда, чем занимаетесь? – Дилетант скупо заполнил анкету, ожидание располагало к общению. – А, коллега… Я из Буэнос-Айреса, Наум меня зовут, – не дожидаясь вопроса, сказал собеседник, – уже скоро десять лет как… наезжаю иногда к родственникам. Журналист я, международник. Прижился там, сюда не хочется, очень уж здесь беспокойно, – ответил он на невысказанный вопрос Дилетанта. – А куда пишете, Наум?

Названия нескольких газет говорили Женичке немногое, однако он глубокомысленно кивнул головой. – Заказали новый обзор, ну я и выбил командировку, – припомнил советский новояз Наум, и в его голосе послышалось трудно сдерживаемое самоуважение, – а где я, что я… пусть проверят. Вот жену вывез, хочу показать ей… навестил родственников. – И часто дают работу? – Не очень, конечно, – сразу поскучнел Наум, – сейчас по случаю грозящего обострения с Хамасом. – Что думаете о перспективах? И как пишется, Наум? – Да не очень, честно вам скажу. Как-то кругозор сузился, ритм сбивается. – Да, российские просторы становятся свойством души… – Похоже, боюсь себе признаться. То же самое со здешней ситуацией. – Наум, вас большой выбор причин. Идея национального самосохранения, право на территории, местечковое упрямство сторон. – И это тоже… Идея важней, Юджин, с ней не поспоришь. После веков избиений. Только оптимизма не прибавляет… – Вот вам и евреи, робкие соглашатели. – Да Хамасу не нужен мир, за это не платят. Работать ведь придется. – Мы, аиды, такие умные, а проблему решить не можем десятилетиями? Скажите, Наум, я угадал? – Да, неловко, а сказать нельзя. Но тут еще другое. С одной стороны палестинцы, тоже мне противники, а с другой – мы, сплошь герои. Чем гордиться? Не тот масштаб, какая-то узость театра. – Спустя три тысячи лет снова Голиаф и Давид.., который уже не пастух, а с атомной бомбой. И что? Хоть вешайся. Благо веревка впервые появилась здесь – Серьезно, Юджин? – Двадцать тысяч лет назад. Изобретение наравне с колесом. – Какая-то безнадежность, тупиковость ситуации гарантированного взаимонепонимания. – Я вам скажу, Наум. Недавно прочел, что воюют мировой город и всеарабская деревня, вместе с талибаном… Узко, на мой взгляд. Смотрите, в Израиле есть какая-то ортодоксия, они не признают свое государство как таковое и на этой почве готовы дружить хоть с Ираном. Нарочно не придумаешь. Вся здешняя действительность для них не существует. – Чудеса с этим еврейским характером, верно? – Так вот эта секта живет в очень архаическом Времени, которое, по-моему, сохранили арабы, благодаря своей религии. Хотя льется настоящая кровь, силы относятся к разным эпохам. – Да вы философ… Или фантаст? Но что-то в ваших рассуждениях есть. Может быть, я использую вашу мысль. – Образ бывает убедительнее жизни. Пользуйтесь, на здоровье. Потому именно исламский мир породил ваххабизм. Это все та же идея крестовых походов с временнЫм лагом… Может быть, религии развиваются примерно в одинаковых темпах? Ислам-то моложе, вот они и доросли до экспансии. – Эк вас повело, батенька… – Позвольте добавить. Чем больше религия, идеология ненавидят иных, тем быстрее она проходит свой путь до конца. Тут квадратичная, вообще степенная зависимость. Возьмите большевизм. Или нацизм… Только руки потом помойте. – Ну, эту математику мне некуда применить, журналисты идут по следам событий. – Любовь может вернуть и злодея в человечество, но непротивление – тут нужны оговорки. Христос не мог представить, что вера и Холокост совместны. А вот иудаизм не агрессивен, потому что начинается от Адама, от Книги, ставит интеллектуальные проблемы. – Тут я с вами не согласен. Шестьсот тринадцать запретов, многовато. – Вот, моя сестра, многолетний член партии. Коммунистов, сами понимаете. А как она естественно приняла новую веру. Что-то кошерное, что-то – нет. Уходит из дома, к мезузе обязательно прикоснется. И праздники все соблюдает. – Ну, окружение диктует… У нас все намного мягче. – Среда, конечно. Но я думаю, что религия не может всегда обеспечивать этническое единство. – Похоже, вы националист. – Ну, почему. Вот бедуинки, как идут. Древнейший народ, а какая прелесть… Даже русский комплимент поняли. Вот это взгляд… Нет, я сексуал-демократ. Им город построили, живи – не хочу. Очень правильный шаг. Учатся, в люди выходят. А то чтО под бурнусами разглядеть можно? – А как вы смотрите на всякие шатры – верблюды? – Действительно, не по времени. Какой сегодня смысл в кочевье? – Вот-вот, свысока. – Это если бы я проповедовал превосходство. Мне ближе бедуин, который патрулирует пустыню на вездеходе. А культура может дать еще более широкое единство. Возьмите Левитана… – А вы возьмите жидовствующих русских. – При всем моем уважении к воронежским крестьянам, Левитан дал России и миру больше. Религия – дело интимное. – Да лишите Израиль синагоги, что от него останется? – Но, поймите, нельзя превращать религию в инструмент государственного аппарата – это ее унижает, в идеологию – это же ведет к поражению. История рифмуется, Наум. Этнос выше религии, он ее породил. – Не хотите ли вы хотите сказать, что он ее убьет? – Он найдет ей верное место. – Только не говорите этого здесь. – Уйдут экстремальные условия, уйдет потребность в жестких скрепах. Будем надеяться. – Кстати, вы знаете, арабы настолько не хотят усиления Ирана, что могут пойти на мир с Израилем? – Да, Мубарак – это голова, потом уже мусульманин. Ему пальца в рот не клади.



Они, наконец, погрузились в автобус, дорога не успела их утомить. Экскурсовод, немолодая блондинка, темпераментно вела группу по «Маленькому Израилю», который оказался с размахом и добросовестно сделанным, приятным макетом. Больше впечатли древности: крепость Массад, порт Кейсария с эллинистической застройкой. Жаль, что не было Иерихона, насколько фундаментальнее стала бы экспозиция с первым на земле городом. Немного модерна, Баухауз был представлен вяло, хотя в натуре сохранился хорошо. Поздняя архитектурная среда удивляла эклектичностью, развесистые восточные мотивы казались здесь чужеродными. Сказалось, конечно, Рассеяние. Может быть несколько десятков лет мало для становления национальной школы? А грандиозная Идея Израиля?

Но хранилище свитков Мертвого моря было увенчано нелепым завершением: оказалось, оно повторяет крышки сосудов, в которых эти рукописи хранились. Ну что за дешевый ход мысли? Повторили бы тогда весь горшок. Мотив из другого вида искусства, из другого времени, никак не согласующийся с объемами здания, его фасадами. И это в стране, где Ирод (Хордос) тысячи священников обучил строительному делу – основывал новые города. Он своими ансамблями спорил с масштабами фараонов. Купол придумал, поставил ослепительный Храм, весь его комплекс на огромной террасе (где могло разместиться четверть миллиона человек), утвержденной, в свою очередь, на многоэтажных арочных субструкциях. Удивительное явление урбанизма, намного опередившее время. Да, Великий строитель; даром что с ума сошел, сифилис довел, младенцев уничтожал. А у народа, вставшего после Катастрофы, не знающего проблем идентичности, архитекторы, как и их западные коллеги, явно были не способны ставить образные задачи. Это был для Дилетанта некий важный знак. Ужели своеобразие национального характера, культуры, застревает в операционной системе компьютеров?

Вернувшись, Женичка освежил память: книги по истории Израиля у Милочки были. Евреев порабощали, изгоняли, переселяли, они воевали с римлянами, гигантской мировой державой, побеждали, терпели страшные поражения и снова восставали. Упорно все восстанавливали. Склонность к компромиссу – возможно, но растянутая на века. Отсюда: терпение и труд все перетрут. Поэтому человек дороже всего. Отсюда идея Любви. Сохраняя жизнь, солдат имеет право выдать тайну врагу… Какая идеология может это допустить?

Все-таки национальная мысль норовит ускользнуть в эмпиреи… Его фанатизм, как и интерес к зодчеству, идет из глубины тысячелетий. Оттуда же: работать он все-таки научился, как научился он терпеть, ждать Ее. Сам не ожидал. Скоро они вернутся в Р. Мысли о ней не уходили и здесь. Что ждет его?



Заброшенное арабское кладбище в центре Беер-Шэвы никто не трогал. Были улицы с постмодернистскими торговыми центрами; с такими же наворотами в основных решениях, в деталях, достраивалось новое здание театра. Уже возводились билдинги, они все равно облицовывались иерусалимским камнем; один из них как-то по диагонали фасада. Стояли солидные банки. Приятнее было ходить по улицам 30 – 50-х годов, иногда они своими зданиями, магазинчиками напоминали Тбилиси.

Зелени было мало, на земле лежали тонкие оранжевые шланги капельного орошения. Более или менее просторным был центральный скверик, на ухоженной лужайке в спальном мешке ночевал местный, образцово-показательный бомж, отношение к нему было уважительное, как к достопримечательности. Рядом могли стоять три синагоги, эту расточительность Женичка не мог понять; там постоянно находились какие-то люди. В городе было довольно много хасидов с бородами и пейсами, в их специфических одеяниях, держались они замкнуто; некоторые пристально вглядывались в Женичку. Остальная публика выглядела вполне европейски.

С третьей попытки можно было найти говорящего по-русски. Минимально таким образом могли объясняться арабы на большом базаре; крытые ряды были завалены овощами, фруктами. Крупную клубнику можно было купить по тридцать (ежели по курсу) рублей килограмм, ею гости объедались. – Часам к пяти все отдают задешево, – рассказала Милочка, – раньше вообще выставляли остатки в проход. Ну, наши и приходили только к концу дня. Массой. Кому это понравится? Так и поломали этот обычай.

Мясо, рыба в магазинах были дороги. По пятницам торговля выплескивалась из магазинов на улицы старого города, тут же кое-что уценялось. Припомнив тбилисские навыки, Женичка стал отчаянно торговаться, чем заслужил смущение Малининых и уважение продавцов: скидки получались довольно внушительными. Глядя на отца, сын набрал кучу сувениров по дешевке.

Город оказался довольно запутанным по планировке, но гости скоро выучили трассы, по которым можно было пешком добраться до местных достопримечательностей. Женичку, конечно, потянуло в местный музей, где он надеялся увидеть результаты археологических раскопок. Экспозиция вроде бы где-то была, но, оказалось, что про нее толком никто ничего не знает. В залах была развернута выставка двух художников, один из которых, как утверждал служитель, был знаменитостью мирового значения. Висела вялая декоративная мазня, тут же – давнишний аттракцион, чистый холст на подрамнике, но под названием. Неужели и здесь проходят эти дешевые понты? Женичка был разочарован, но впечатления обратно на деньги не обменивались, шекелей было очень жалко.

Театр с нелепыми, озелененными искусственной травой пандусами, ведущими на крышу, был закрыт; да и что там поняли бы гости. Книги были довольно дорогие, но Милочка купила Дилетанту французское издание Дега. В одном из магазинов лежали древние советские издания по искусству; цены были вполне приличные.

.– Ну что, братик, не хочешь перебраться к нам? – за очередным столом спросила Милочка. – А ты, Рудик? Тут ведь есть красивые девушки.

Сын замялся, затем отрицательно покачал головой. – Неужели не нравятся? – Да как-то не попадались. То фигура некрасивая, то слишком раскормленная… – У нас с этим не заморачиваются. Вот такая я есть, и кушайте меня. – Лиц много каких-то архаических, устойчивые типы, – внес свою лепту Женичка, – узость брачных предложений, похоже, сказывается. Как у английской аристократии, посмотрите Ван Дейка; что это я, принца Чарльза вспомните. Я же поездил немного, могу сравнивать. Вот у нас, на Севере, столько интересных лиц, посмотрите на Ирину. Почему? Смешение народов, генетических фондов… – Вы у меня красавцы, а то я вам бы сказала… Но правда в этом есть. Наташа, помню, разговорилась с раввином… Тот посмотрел на нее и говорит: кто у вас в роду Каганы? Представляешь, я уже не совсем Каган, она уже наполовину полька, а они все видят. Вот что значит наш библейский род… – Три-четыре тысячи лет, Милочка, можно гордиться. Только что с того чувства? Повышенные обязательства, надо соответствовать. – Самое святое колено – левиты. Священники, безземельные, коны, коганы, самые святые среди них. – И ведь это титул правителя был, даже в Киеве. – Представляете, только у них наследственные черты передаются по мужской линии. Так считается. – Ну, раз Господь придумал хромосомы, и отпустил их на волю…, – позавидовал Женечка, – мимо синагоги шли, на меня тоже раввин смотрел. Что-то передалось, видимо. – Это ты о чем? – вступила Ирина. – О святости? – Где мне, собранию пороков… Мало их, еще могу ненавидеть некоторых. В свободную минуту. – Имеешь право? – Ладно, ладно, ты без греха, кинь в меня камень. – Смотрите, слушайте, у отца сеанс самобичевания. – Это регулярное. Что значит наследственность, Святая земля… Вот мы, народ, сделали из критиков пророков. – С профессией ты почти не ошибся, – заметил Рудик, сосредоточившийся на милочкиных «бадриджанах», – только что ребе получился от искусства. – И записали их обличения. Какой еще народ додумался бы? – Записать – что. Вот сохранили через тысячелетия. Кто еще смог, верно, дети? И сами сохранились.. – Оно-то конечно… Но мне всегда было больно, когда наши не смотрелись. Милочка, помнишь Вайнштока? Повыше жил, на Грибоедова, в наш класс ходил. Высокий парень, здоровущий, а глаза выкачены, губа висит, чуть ли не слюни текут. И доходило на третьи сутки. Результат замкнутых браков. – Не обязательно, Женя. Он потом выправился. Я его вспомнила. Поправился, даже симпатичный стал. Семья, дети, бизнес какой-то крутил… А тебе, Женичка, наши девушки не нравятся? – Есть очень красивые бедуинки, на автовокзале видел. На базаре еще. – Ну, с ними не договориться. – Я из этого и исходил. – Ну что ж, значит не судьба. Рудик, ты хорошо подумал? – Что ты, Милочка, у него бизнес налажен, а тут все начинать с нуля, – сказала Ирина, – и кто его особенно пустит, к заказчикам? – Да, тут с конкуренцией не шутят… А ты, братик, поработать? У тебя, я смотрела, готовые курсы написаны, напечатаны, только читай. Нашел бы здесь вуз. – Сильно сомневаюсь, – закряхтел Дилетант, – я о языке, сколько времени, чтобы освоить… Вопрос в другом, готова ли аудитория меня воспринять. На это же надо мозги потратить. Начиная со школы. А здесь… Судя по выставке, им мои умствования будут по барабану, они уже все превзошли. – Тогда зачем, пророк, тебе это надо? – Не знаю. Я должен. Я не могу иначе. Все-таки кто-то прочтет, даже использует. Через журналистику, через дискуссионный клуб довожу. Самые обычные женщины, мужчины редко. Еще как говорят. Даже заимствовать что-то приходится. Получается, что слушателей не так уж мало. – Ну и здесь бы, со временем. – …Говорили уже, культура и есть родина. Легче тому, кто ею не занимается. Сюда приехать – переродиться надо. – Да, поздновато… Хотя выглядишь ты молодо. – Так пью кровь художников, учеников опять же. – Ты мог бы, по крайней мере, не так много работать, – заметила Ирина. – Нет, мозги надо грузить. Наркотическая, сплошная зависимость. – Да я о компьютере. Столько за ним сидишь, здоровья может не хватить. – Займусь, обещаю… Всю жизнь преподавал как по писаному. Именно, как. Со стыдом. Если формально, то меня каждую минуту можно было отстранить. – Свирепость законов искупается необязательностью их исполнения, – процитировал Рудик. – Тут другое. Дети. Они хотят почитать… Давно уже прикидывал: наговорил своего почти по всем темам. Уже и записано, сотни три страниц. Остальное надо извлечь из головы. – Давно мог отдыхать. Нет, время, зарплату, пенсию, все остальные деньги тратит, почем зря, – заметила Ирина, – нет, чтоб в недвижимость вложить или под проценты. – Я и вкладываю. А куда... Коза ностра. Мое дело – отправить послание людям. А деньги… пока они есть, а завтра… сколько они будут стоить? – Нет, мужик – он знает, что делает, – постановила Милочка, – тем более в таком возрасте. Тем более мой брат. Знаешь, кем мы его всегда считали? – Ну, кем? – При нем не скажу. – Считайте, считайте, только в печку не ставьте.



Дилетант с трудом приспособил прибор Фролова к израильской банке и под внимательным взглядом Милочки предался своим дыхательным упражнениям. – Я смотрю, у тебя режим, – заметила она через полчаса. – Утром на газетках (он за неимением ковра стелил их на пол) крутишься, вечером тоже покоя нет. – Чего и тебе желаю, шесть дней в неделю. Стал таким пунктуальным, сам себе удивляюсь. Зато результат на лице. Помнишь, как у меня кожа раздражалась после бритья? – Ну да. Сейчас как у барина. И зубов хватает. – Утром просыпаюсь, ничего не болит. Верится с трудом, но ты жив, встаешь, действуешь по хозяйству, вне дома, голова варит, крышка подскакивает, компьютер уже глючит, а ты – нет. Зрение в порядке. Готовлю сам себе, не устаю. Что еще сказать, чтоб тебя убедить? Давай я пришлю тебе аппарат? – Да это наследственность, царствие небесное нашим родителям. – Оно, конечно, спасибо им, но пух хотелось бы и на земле. – Вес-то все равно набрал. – Несу я его без особых проблем… Но сознание меня гнетет, конечно. Что-то надо делать. Сама-то как? – Несу тоже, как знамя. Надо бы бросить врагам, но куда денешься. Некогда собой заниматься. Теперь еще внучка… Скоро пойдем к Наташе отмечать рождение.



Туристический бизнес был во многом построен на обслуживании русских. Состоялась обязательная поездка в «Северный Израиль» с несколько утомительной экскурсией по Хайфе с ее обязательным бахаистским храмом. Роскошный пляж был пустынен, хотя температура воздуха доходила до двадцати градусов. В Ботаническом саду из всего богатства запомнились оливы. Кустистые деревца с кручеными стволами, ломкими изгибами ветвей гордо несли старую как мир кору, пытались что-то сказать шелестом серебристых трогательных листьев. Боже мой, они могли видеть Христа!

Полдня провели на Мертвом море, полежали на его водах; убивающих всякие мысли; порой было даже жарко. День провели в Иерусалиме; к «столице трех религий» автобус долго взбирался по отличному шоссе. Сначала увидели ее с последнего рубежа защитников: разбросанные группы желтевших на пологих увалах гор домов виделись как-то разрозненно. Но сама панорама, ее широкие ритмы под низким небом воспринималась как нечто вечное. При въезде в город наш атеист ощутил слабый трепет. Он несколько усилился, когда его нога коснулась земли довольно скромного парка в центре. Дилетант исполнил завет, который, как утверждается, был возложен на него. Гладкая речь экскурсовода улетала мимо вместе с легким ветерком.

Здесь оказалось множество уютных улочек, уголков, аккуратные частные дома тесно лепились даже на крутых склонах, их редко появлявшиеся владельцы довольно спокойно воспринимали туристов. Городской интерьер по сложности существенно превосходил Тбилиси, но, в отличие от него, был закрытым: жизнь за стенами домов ничем себя не выдавала. Нет, Иерусалим как целостность не воспринимался, и это настораживало.

Долго стояли на площади у Стены плача (было странно, что на нее смотрят открытые окна жилых домов). Толпы людей перерабатывались хорошо отлаженной машиной экскурсий. Долго шли вдоль подземного продолжения стены. Каменные блоки весом до трехсот пятидесяти тонн: не верилось, что в то время их можно было так тщательно отделать, передвигать и поднимать. Не верилось, что это всего лишь основание подпорной конструкции. В тропе были устроены смотровые окна: далеко внизу виднелось подошва стены. Суперансамбль. А разве сравнить численность населения, ресурсы Иудеи с Древним Египтом? Храм – по тем временам небоскреб – пятьдесят метров высоты плюс платформа не меньше, поднимался к небесам, утверждал единого Бога среди «языческих» народов. Какова вера. Или гордыня?

И это практичность? Изменился ли с тех пор национальный характер? По крайней мере есть один, Дилетант, он иррационален.

Вышли к озеру с зеленой водой под грубо околотым сводом, группы посетителей рисковали смешаться друг с другом. Сколько труда было положено на то, чтобы найти источники, создать грандиозную подземную систему водоснабжения, ходов сообщения. Поразило также то, что над древней скальной поверхностью город стоял уже в два исторических уровня. Что так влекло людей сюда?



Малинина, изучая рекламу, обнаружила недорогую поездку в Эйлат: на три дня, четырехзвездная гостиница, кормежка, экскурсии. День настал, они снова погрузились в привычный автобус и устремились на юг. Сначала окрестности напоминали степь, вскоре она перешла в пустыню. Через полтора часа остановились у придорожного кафе. Цены на блюда ничуть не уступали городским, но Милочка снабдила путешественников своей едой и питьем, каковые Малинины истребили на открытой террасе. Они прошлись до павильона, где обнаружилась торговля книгами и сувенирами; тут же лежали большие керамические сосуды – оказывается, они происходили из древней бедуинской крепости, раскопанной на возвышающемся рядом холме. Женичка продвинулся дальше и взошел в туалет. Просторный, с большим количеством посадочных мест, хорошей по дизайну сантехникой, абсолютно целой и чистой. В элегантных кабинках нежнейшая туалетная бумага была представлена рулонами полуметрового диаметра, из кранов под хорошим напором лилась чистейшая вода, дозаторы не были сломаны, но заполнены жидким мылом под завязку. Вход, как и выход, был бесплатным. Все это среди пустыни. Дилетант попытался представить себе подобную картину где-нибудь на полпути между Р. и Питером. Не получилось.

Следующая остановка была на перевале, как сказали, через горы Рамон. Народ разминался. Все-таки им постоянно везло: легкая пасмурность, тихо. Дилетант увидел под крутыми обрывами и далее, к горизонту, какой-то, поразивший своей отчужденностью, лунный ландшафт. На светлой, покрытой каменистыми осыпями поверхности лежали большие, слегка вспученные круги разного диаметра; они чернели среди общего палевого тона. – Что и когда могло здесь гореть? – Женичка обратился с вопросом к седому малышу с обширной бородой и голубыми глазами, оказавшемуся перед ним. – Да бог его знает, – ответствовал он. – Ну, раз Бога всуе поминаете, значит не местный. – Ну как. Уже тридцать лет живем. – И не интересовались? – Инженер я, из Одессы, как-то не… – Никогда не понимал тех, кто мог уехать из Одессы-мамы. – А вы бывали? – Один раз с турпоездкой. Такой вкусный разговор. Хотя в нашем городе как раз одесситов оказалось много, а говорить разучились. Плохо вам было? – Да нет, чтоб мы так и жили… Жадность фраера сказалась. Раз можно ехать, значит надо. А то как же без нас, как же… Все едут, а ты ничего не увидишь? – А чем здесь занимались? – Электроника. Тут ведь было могучее производство. Город большой был, все рос. Климат здоровущий. – Понятно. Климат остался, а производство проклятые азиаты увели. – Ну да. Мы ведь работники дорогие, нам на хлеб масла много надо. Ничего не осталось. И народ разъехался. – А вы чего держитесь? – Пенсионеров тысячи три живет, кому нет смысла рыпаться. Сад у меня есть, им и занимаюсь, им и радуюсь. Восемьдесят лет мне уже, тем более. Просыпаюсь, ничего не болит, кроме тоски. Никак не заглушить, как сорняк. Вот, выхожу к автобусам, поговорить-то хочется… А вы кто? Откуда?

Дилетант заполнил ставшую уже традиционной анкету. Старик слушал очень внимательно, кивал головой; чувствовалось, каждая минута общения была ему дорога. Прощались почти как родственники; лайнер вышли провожать две грациозные серны(?).

После рискованного, но короткого серпантина автобус вылетел на равнину. Она ввергала в шок: над нею поднялись исполинские, часто изогнутые светлые гребни. В них ощущался космический масштаб. Да, надо было почитать перед поездкой. Кажется, здесь азиатская плита столкнулась с африканской, слои рифтов встали на дыбы, пошли волнами, да так и застыли. Было впечатление, что машина времени заработала вспять, присутствуешь при сотворении этого мира и, если не будешь задавать лишних вопросов, имеешь шансы заглянуть куда-то, где вначале было Слово. Похоже, что именно такой масштаб свершений мог породить людей, слагавших библейскую историю. Ну да, как человек появился, так и стал искать, где лучше. А рядом земли, воды, лес, камень, условия для всякого хозяйства, перекресток всяческих путей, вот ребята и перебрались на ПМЖ. Давно это началось…

Наконец и это светопредставление закончилось, шоссе, так нигде и не поморщившись, вырвалось на обжитые просторы. Появились дома, густые пальмовые рощи регулярного вида. Мелькнули пусковые установки, снаряженные ракетами, они были направлены на Египет; на другой стороне долины, как сообщил долго молчавший экскурсовод, находилась мирная Иордания. Минуя действующий в черте города аэропорт, автобус завернул к рыбзаводу (отель еще не был готов принять группу). Его продукцией была не только какая-то экзотическая, но вкусная рыба, но и впечатления, которые в цехах, снабженных огромными ваннами, жадно поглощали группы экскурсантов. Тут же продавались морские звезды, раковины, какие-то гротики из красивой гальки и прочий китч.

В ресторане отеля было странно видеть молодых парней и девушек – официантов. Спад, безработица, пояснил владелец турфирмы, выбирать им не приходится. Кормили обильно, хотя мяса было немного. Женичка, всегда стремившийся ничего не оставлять на тарелках, еще прибавил в весе, он уже ощущал лишние килограммы как неудобство. В номере была обширная ванная-душевая, горячей чистой воды было много; полотенца и простыни меняли каждый день. Сам номер был небольшой: три кровати и немного места перед панорамным окном, открывавшим вид на молодой город на взгорьях. Застройка была не очень разнообразной, но гораздо веселее, чем российские микрорайоны.



Было довольно тепло. Несмотря на предостережения Милочки, Малинины загорали, примостившись на песке. Пляж казался не самым чистым, а вода, против ожидания, прохладная. Рудик. водил родителей по забегаловкам, с удовольствием плавал и нырял в море, раздвигая темные воды мощным плечевым поясом. Залив глубокий, прогревается плохо, даже летом, пояснили знающие люди. Было их много, кое-кто разговаривал по-русски. Но в основном это были западноевропейцы, каким-то образом они отделяли всех остальных и старались их не замечать. Денег у них было заметно больше, они легко тратили их на аттракционах. Праздничная толпа проводила время в дорогих кафе, магазинах, тянувшихся цепочкой вдоль берега – большинство их было встроено в первые этажи отелей, иногда претенциозных, а то и безвкусных по архитектуре. У причалов стояло множество яхт. Разочаровавшись в пляже, старшие Малинины проводили время в бассейне у отеля. Поездка на Синай, в монастырь Св. Екатерины отняла бы много времени и существенные деньги, пришлось от нее отказаться.

В один из вечеров состоялась непременная экскурсия по городу. В новых, почти не озелененных кварталах на взгорье дыхание пустыни ощущалось сильнее. Жилье здесь оказалось в ту же цену, что и в Москве. Многие квартиры стояли пустые, но, как оказалось, новые русские покупали их впрок. Торговый порт был переполнен японскими автомашинами. Они стояли тысячами, ждали погрузки на корабли. Автобус завернул к пограничному посту – здесь находился гвоздь экскурсии. После недолгих переговоров с египтянами, туршеф вручил им собранные с «русских» деньги. Двигаясь по шоссе в густой ночи, они немногое увидели, разве что отели и какие-то скупо освещенные здания на гористом склоне справа.

Более информативным оказался «круиз» в залив, на точку, где можно было увидеть берега сразу трех государств. Впрочем, в пути смотреть было на что: Эйлат с моря, встречные суда, иорданский порт с огромным элеватором–зернохранилищем. Одновременно компания исподволь, с любопытством, следила за двумя молодыми гомиками, которые, не опускаясь до нежностей, тщательно натирали тела друг за друга кремом для загара. Женичка, который не наблюдал еще таких трогательных сцен (его опыт исчерпывался общением в ресторане, в Архангельске, когда его колени пытался гладить пьяный моряк, показывая толстую пачку денег), также с любопытством наблюдал их взаимоухаживания. Наконец тот, кто был, видимо, «мужем», сделал знак катеру, который все время влачился за экскурсией; его рулевой через громкоговоритель предлагал полеты на парашюте, гарантируя полную безопасность довольно дорогого развлечения. Прогулочное судно, имевшее, похоже, с этого свой процент, послушно встало. Парень спустился по трапу, облачился в сбрую; катер взревел, и «муж», храня в лице героизм, унесся в воздуха. «Жена» не без волнения смотрела на этот аттракцион. – Ну что ему, в Германии было мало этого удовольствия? – сказал «она» с тайной гордостью.

Наконец судно встало. Насладившись видом трех государств, экскурсанты предались демонстративному купанию в открытом море в виду египетского пляжа и «ихних» туристов. Снова обед, патриотическое, «за Израиль» напутствие шефа. Снова автобус, четырехчасовый переезд, во время которого они смотрели, вперемежку со снами, длиннейший фильм про библейского Иосифа. Вечером были у Милочки.

После ужина Ирина и Рудик уселись у телевизора (московских программ было много), брат и сестра уединились на кухне. – Ну что, определился? – спросила она, наливая в рюмки вино. – В гостях хорошо, – вздохнул Женичка, – но жить здесь… Буду как рыба об лед. Несмотря на жару. – Эх ты, мудрый карась… Мелко здесь тебе плавать будет, у окна сидеть. Что я здесь? Уборщица. День не успеваешь заметить, в суете. И так годами. …Господи, зачем живем? – Жизнь нам дана свыше, девочка. Обсуждается другой вопрос – как мы это делаем? Если ради живота своего, комфорта… – Не все, Женя, даже здесь. Ты знаешь, Веня, сын московской Людмилы, закончил Физтех. С отличием, такие предложения были. И все бросил, увлекся каббалой, сюда переехал. У них режим особый, с пяти утра за книги… не позавидуешь. Так вот он говорит, что наш эгоизм, стремление к наслаждениям естественны, их надо развивать. – Вот видишь! А я что делал?! – Накушался до изжоги, теперь оправдался… Но высшее наслаждение – знанием. – Во! А я что? Все по науке! Древнейшей! – И вот, говорит он, когда вы начнете отдавать, вы обретете высшее счастье. – А я что делаю, Милочка? Пишу без оплаты, печатаю за свой счет, рассылаю… То в Ростов, то в Красноярск. Питер, Москва, упомни тут. Как-то узнают, звонят, пишут…Что взять с наших вузов, библиотек? Нищие все. – Хорошо говоришь, каббалинец. Давай опрокинем. – Вот так и живу. От эгоизма до альтруизма. Периодически поднимая голову к небу. – Надо же, сам дошел. Сколько ты тратишься… все-таки мне не понять… – Я смотрю ширше и глыбже. Если я что-то нашел, то почему мне не поделиться? И известность, какая-никакая. На самом деле живем, чтобы оставить себя детям, людям. По меньшей мере – своим, по меньшей мере – опыт. – Скажи, скажи… – Вот ты опора дочери, внукам, воспитатель. Ты что, считаешь свое время, силы? – Кстати, о любви. Как с Мариной? Ни о чем не жалеешь? – Проклинаю. Иногда громко. Но тихо понимаю, что именно она заставила меня пахать как никогда. Я ведь уже почти расслабился…, сделано немало, пенсия есть… Правда, перестройка стимулировала, куда денешься. Не в торговлю же? – Да уж, это не для тебя. Наливай еще. – Это был такой подъем. Впрочем, почему был, он и сейчас продолжается. Пора отдачи. И моя благодарность равна моей ненависти. Раздирает меня, натурально. – Да ты и так бы работал. – Ты знаешь, не уверен. Масштаб был бы не тот, это точно. – А сейчас? У тебя кто-нибудь есть? – Нет. – Почему? – Сватали разные варианты. Не воодушевляют. Не хочется в это верить, но Марина, наверное, моя последняя девушка. Грустно. Давай почтим это обстоятельство минутой молчания. Хотя…

Оказывается, он мог говорить об этом почти спокойно. За окном стоял Эль Грековский, бесконечный космос.

– Очень оптимистический траур. За наступившую таки зрелость, – подняла стопку сестра. – За мудрость бы, – усмехнулся брат.– В этом возрасте тебе есть что вспомнить, – сказала, снова наливая, сестра, – ты и с нею славно пожил. Перед Ириной, людьми не стыдно? – Бывает. Но как вспомню… Она мне ее подарила, вторую жизнь, никогда не смогу забыть. Иду с нею по базару, на Деревлянке. Солнце нам сияет, в первую очередь. Молоденькая богиня, все оглядываются. В сандалиях, миниюбке, белая блузка на животе завязана. Завидуют, одобряют, недоумевают. И я с нею, совсем молодой, счастливый. Сколько раз читал в глазах: все ему мало. Дизайн, книги, телевидение, ученики, а тут еще и… – Тщеславен ты и сладострастен – Это все генетика. Программа, понимаешь? Свыше, спроси у Вени. На очень жестком диске. Господь часть мужчин сделал таким, с целью. Неловко за Ним прятаться, но… – Сочинил целую теорию, братик. – Каббала немножко меня оправдывает… Никогда, я, «рыба», не считал себя способным на безумные поступки. И на тебе вот. Говорят, без этого нет мудрости. Даже поднялся в собственных глазах. – А что дальше, скажи? Заметил, как Ирина на тебя смотрит? Она ведь почти не изменилась…, выглядит, даже не верится. Тонкая красота. – Иногда гляжу на нее, вспоминаю. Я ведь был уверен, что она будет держаться молодцом. Несмотря на болячки. С врачами переругалась, но работа, дача, народная медицина и все модные рецепты. Я, если что вычитаю, ей звоню, она собирает – средства, адреса. – Хозяйка прекрасная, чистюля, пашет по дому, на кухне, как в молодости. – Да уж, спит она поразительно мало, по-прежнему… А выпечка одна чего стоит? – Вспоминаю наш первый приезд. Да и теперь устроила незабываемый день. – Могла бы бизнес открывать. А домашние водки, коньяки? – И ты добровольно этого лишился? – Ну, почему. Помогаю по даче, домашний ремонт. Теперь часто приглашает, общаемся, угощает. Семейные даты отмечаем. И я иногда ее зову, за свой стол. Кое-чему научился. – Столько горьких намеков и надежд, ее послушать. А ты сохраняешь дистанцию. – Тяжко с нею. Все понимаю. Отец, мать – из кулацких семей. Мать в ссылке надорвалась, всю жизнь инвалидом. Отец расстрелян как шпион в финском тылу. И, представляешь, ежемесячно за него тридцать рублей платили. Даже меньше! – Женя, все выживали. – Именно. Девчонка в шесть лет косит траву для коровы в болоте. Потому что в остальных местах нельзя. И несет за четыре километра. – Ты знал, на что шел. – Так и стоял, слава Богу. Тяжко получалось, с ее характером. С Рафом, гениальный пацан. Потом с Рудиком. С Романом легче было, но сколько можно… У нее знакомых – море. Слишком открытое сердце. Всех лечит, консультирует, за всех переживает. Среди ночи убегала уколы делать. – Так и до сих пор? – Такая каббала. Или кабала. Диагностика у нее надежная. Психотерапевт, к тому же, ей-богу. Визиты, телефоны постоянно заняты. Подруги, их мужья. Мало, что местные, так Финляндия, Германия… – Так это же прекрасно, Женя. – Соседи, их дети в первую очередь… Тоже альтруизм. Всегда был у нее на периферии. Но без нее характер бы мой не состоялся. И держать удар научился, и работать быстро. – Теперь-то она многое поняла. – Поняла, когда ушел. Диктатора в ней стало меньше. – Ну и? – Нет, все-таки пессимистический человек. Просто боюсь. Я заслужил право распоряжаться своим временем. Тем более, что я ей помогаю. Постоянно. – Мне было трудно ее не поддерживать, заметил, наверное. Может быть, пора взад? – Нет… Не потому что есть молодые и не такие утомительные девушки. Одному мне лучше жить, потому что лучше работать. Да и недавнее прошлое не отпускает. – А вдруг оно вернется? – Крайне маловероятно, – заверил ее Женичка, – я буду упорно думать. – Иногда это полезно, – вздохнула, закусывая, сестра.



К концу третьей недели усталость давала себя знать. Покупками, дарами загрузили чудовище на колесиках, сумки, пакеты. Прощальное застолье прошло грустно. – Жду вас следующим летом, – пожелала сестра. – Нет, лето мы не осилим, только весна–осень. Постарайтесь договориться с арабами, ладно? И вы приезжайте, – пожелал Женичка, – пора проведать родимые осины. – Это уж точно, родные. Как потом от них отъехать…

Попрощались со слезами. Знакомый шофер отвез Малининых в аэропорт Лод. Огромный зал казался пустынным. К их удивлению посадку на самолет все не объявляли, пояснений никто не давал. Начинаются знакомые советские штучки, затосковал Женичка. Наконец было сказано, что вылет российского «борта» задержался на три часа. Причем тут Москва, пристал Дилетант с вопросом к опытному на вид человеку. Все очень просто, народу на «Боинг» не набралось, готовят аппарат меньшей вместимости, ответствовал тот. Как встарь – и некому жаловаться тоже.

Позлобствовав, Малинины принялись коротать время за чтением проспектов. Наконец объявили регистрацию. Народу вдруг набежало, длинющие очереди выстроились на досмотр. Малинины топтались, размышляя к какому из хвостов присоединиться. Внезапно им, стоящим на свободном пятачке, явилась молодая, аккуратно одетая девчонка, не красавица, волосы крашены под розовое дерево, с какими-то бумагами в руках, она быстро и цепко изучила их лица. Деревянно звучащим, но вполне приемлемым русским языком девушка сверила имена. – Вы родились в Харькове, – констатировала она, обращаясь к Женичке и попросив назвать родителей, – а кто у вас в семье говорил на идише? – И мама, и папа, – немало удивившись, ответил Дилетант. – А вы, Еугений, говорите? – Нет, почти все забылось, ругаюсь изредка. Но сила, конечно, не та. – О, я имею сведения о русских выражениях. А сколько евреев в вашем городе? – Было несколько тысяч в начале девяностых. – О-о?! – Сейчас полторы тысячи. В общине вроде говорили, я прав, Ирина? – Да, называли такую цифру в «Хэседе». – О-о, большой город, – продолжала удивляться девушка. – Север, а сколько наших. Пусть приезжают. И вы, конечно, тоже. О-кей, пойдемте со мной.

Она провела их мимо толп изнывавших с баулами людей, сканирующих устройств, прямо к таможенникам, которые, не сказав ни слова, сделали им отметки в паспортах. Удивленные Малинины только переглядывались. – Гордись, тебя снова узнали, – заметил Рудик отцу.

Наконец они загрузились в тесноту эконом-класса. Кормили на этот раз хуже, вина не давали, хотя Дилетант нудно требовал, чтобы ему компенсировали опоздание.

Вечер в Москве провели с сестрами, обмениваясь впечатлениями. На другой день Софочка, лихо управляясь с ВМV, показала им Москву, а затем отвезла на вокзал. Ночь в поезде, и вот они в Р., разбирают багаж, расходятся по своим квартирам. Малинина грустно смотрит Дилетанту вслед.

А он думает о том, что впервые после многих лет Марина его не поздравила с днем рождения. И он ее тоже.



Изучая чистовую корректуру, Женичка с изумлением обнаружил ошибки. «Дилетант» был написан через «е», судейский молоток превратился в судебный, и так далее. Оля начисто отрицала здесь свое вмешательство, да и как было не поверить. Оказалось, в процесс вмешалась полненькая девушка с дредами, Галя, верставшая книгу. – Увлеклась, Е. С., – сказала она, – так здорово написано… Вообще-то я давно книг в руки не брала, а тут... И пошла с самого начала читать. А еще заодно стала править. Трубачев ругается, так долго копошусь.– Да ты хоть в школе училась? – Ну да, девять классов. А что? Потом лицей, пользователь РС, дизайнер.

 Ну и школа, ну и ПТУ! – Женичка молчал, не зная, что сказать. И вот таких выпускают с дипломами, и их на полном серьезе принимают на работу. Но как на нее сердиться. – Спасибо за отзыв, Галя. Ты хоть бы с Олей советовалась. – Да как-то… – Ну, ладно. Тут я пометил, а дальше ты сама вспоминай, где что. Возвращай все взад. – Извините, Е. С. Буду прихватывать обед, после работы. – Ладно, учись, коллега. А я с Трубачевым поговорю.



В апреле. Учебный год тянулся по наезженной колее, конец его уже был виден.

Он постоянно думал о ней. То он поздравлял себя с тем, что его испытание кончилось и, слава Богу, не повторится – по крайней мере, в уже известном, ужасающем варианте. Что он не только не увидит, но и не услышит ее. То он, мысленно перебирая в памяти их лучшие дни, не мог поверить в то, что «это» никогда не случится.

Внезапно, вечером эти мысли материализовались в голосе из телефона: – Это я, Женичка, привет. Ну, наконец-то ответил… Звоню тебе, звоню. Весь конец марта, половина апреля. Уже потеряла надежду… С прошедшим днем рождения. Хочу пожелать тебе здоровья, долгих лет жизни… из корыстных побуждений. – Спасибо. Но интересно, из каких конкретно? – Хочется рассчитывать на тебя. Ты для меня остаешься самым-самым, мудрым, сильным, нежным. Навсегда. – Что это ты? – Вот, решила сделать себе подарок, поговорить с тобой. Надеюсь, не откажешь. – Не думал, что тебя буду слушать… Для меня это неожиданно. Говори. – Как у тебя дела? – Работаю, как всегда. – Думала, ты вернулся к Малининой. – Нет. – А где ты был? – С нею и Рудиком ездил в Израиль. – А, все-таки с нею… Помню, как ты обещал мне эту поездку. – Я тоже помню. – И там у тебя с нею не наладилось? – Понимаю, о чем ты спрашиваешь. Нет. – И у тебя никого нет? – Нет. У меня уже большой опыт одиночества. – Меня он радует. А мне бывает очень тяжело без тебя. – А бывает – нет? – Нет, я постоянно о тебе думаю. – И что ты думаешь? – Почему жизнь так несправедлива? – Да брось ты лицемерить. Мы сами делаем ее такой. – Наверное, ты прав. Сейчас.– А как у тебя дела? – Да все по-прежнему. Интересного мало. – Я тебя предупреждал… Как бы то ни было, я тоже поздравляю тебя с прошедшим днем рождения. Буду таким же оригинальным и корыстным, как ты. Скажу то, что думал всегда: желаю тебе счастья, но только со мной. – Ты знаешь, мне не хочется обижаться на твой эгоизм. Спасибо.



Он завидовал писателям, способным красочно описать выход героя на балкон и состояние обозреваемой им природы. Последнюю он воспринимал вскользь. Прошедшей осенью он заметил удивительно устойчивое и энергичное солнечное освещение: оно держалось на склоне дня в течение двух недель; деревянная часть города при этом обретала эпический вид. Он обзванивал пейзажистов. Оказалось, что многие из них заметили этот эффект, соглашались с ним: да, хорошо бы написать. И, как один, доблестно уклонялись от задачи. В отчаянии он полез в кладовку, где хранились краски, вытащил из ящика стола кисти, нашел холст. Но пока собирался с духом (который по определению должен был всегда иметься у живописцев), небо заволокло привычными серыми облаками, пошел дождь. И мир снова сосредоточился в светящемся окошке монитора, который заменял ему многое, в том числе листки календаря.

… Он всегда торопил время – скорее бы увидеть статью, книгу живьем. Но никогда еще его желание не было столь острым. Это же его роман. Может быть, не последний. Небольшой тираж напечатали за три месяца (раньше ждал выхода книги годами). Позвонили из издательства: машина из Питера на походе к Р. Женичка договорился с менеджером о том, чтобы пачки завезли ему домой. Через час тираж был выгружен в квартиру. Он разорвал бумажную упаковку, достал экземпляр. Переплет под красный зернистый гранит, шрифт – острый по рисунку курсив золотом, сам придумал, довольно эффектно. Такой памятник Великой Любви. Том получился большим, увесистым, почти 600 страниц формата А4, шрифт в разворотах – мелковатым, но легко читающимся. Даже диалоги, записанные «кирпичом», они как будто неплохо передавали накал конфликтов, в которых он постоянно пребывал: уже не очень важно, кто что кричит. Так кто же он – дилетант? Вроде бы профессионал – есть зазор между искусством и жизнью. Нет, он не мог это читать. «Издание выпущено в авторской редакции» (боится Трубачев своих заказчиков), и это правда.

Он держал книгу в руках, взвешивал ее не без недоверия. – Я сделал это, – твердил он про себя, с гордостью. Он понимал теперь писателей, которые создавали свой собственный мир и повелевали им. – Вот вы у меня где, – говорили они себе и тем, кто их не слышал, – и теперь все будет по-моему.

Победив здесь, они трубили об этом – предполагалось, что всему миру.

Таким образом они избавлялись от комплексов

Можно было достичь этой цели, стоически признав поражение, – но это происходило редко, или даже улыбнувшись этому (таких текстов почти не было).

Он и признавал, и смеялся. А что оставалось делать? Иначе скорбь была бы мировой.



Вначале была Мысль. Потом явилось Слово. Потом процесс пошел лавинообразно, изредка – эффективно. Поскольку человек не совершенен, его Мысль (а она может выглядеть и как Образ), изреченная, может выглядеть неточной, ложью. Поэтому за Слово надо отвечать. Многое из того, что сделал Дилетант, превращено в слово. Не выброшено из жизни, не списано в безвозвратные потери. Но его не оставляло ощущение горечи. Он не смог выплеснуть все мысли, все чувства на бумагу. Наверное, он плохой писатель. Слово будет в конце,



Тем не менее стало легче. Все-таки выход, для него текст лучше молчания. Обнадеживает.

Странно. Он ведь делал книгу и для того, чтобы доказать что-то Марине. Но с нею делиться радостью он не хотел.

Это его не тяготило. Хотя поминал он ее каждый день. Но уже без злобы.

Стоило подумать, кому книгу следовало бы отослать. В «Дружбу», там неплохо встречают провинциальных авторов. Еще Немзеру, Гедройцу, Быкову. Да, обязательно Кузнецовой, в «Стяг», с ее очень симпатичной рубрикой. Никого из них он лично не знал, но полагал, что кто-нибудь прочтет книгу и так или иначе, отзовется о ней. Хотелось бы, получше. Но, в конце концов, как – уже было неважно. Лишь бы отозвались, непредвзято. Он же критик и должен быть готовым ко всему.

В «Эхе планете» он натолкнулся на статью об издательстве Мишеля Парфенова в Арле. Понадобилось немного времени, чтобы по электронной почте запросить согласие и отправить туда экземпляр. При этом Дилетант понимал, что такой объем издательству невыгоден, и вряд ли оно, как и любое другое, захочет рисковать с нераскрученным автором.

Впрочем, дальнейшая судьба книги его не особенно волновала. Он сделал ее, и это главное. Она будет жить. Он отправил по экземпляру сестрам в Москву, в Иерусалим, Национальную библиотеку. Передал знакомому писателю, переезжавшему в Финляндию.



Теперь торопиться стало некуда, можно было подумать о здоровье. Его вес медленно, но неуклонно рос, и Дилетант ловил себя на том, что он не только примирился с животиком, но и считает его знаком – если не компетентности, то хотя бы солидности, каковой и был свойственен профессуре университета. Таким образом Дилетант утешал себя, тем более, что именно сюда Пивнев уже не раз приглашал его. Но «держать» большие, взрослые аудитории без звукоусиления, электронных проекторов, компакт-дисков высокого качества было бы крайне трудно; кроме того, факультеты университета были разбросаны чуть ли не в тридцати зданиях в разных районах города. К этому надо добавить, что коллеги на кафедре культурологии получали существенно меньше, чем он в своей школе; здесь было трудно удержаться от комплимента самому себе: какой он все-таки умный, что не защитил диссертацию, и который год не бедствует теперь вместе с высшей школой. Преподавание здесь для Женички было технически, в корне неприемлемо: пришлось бы успевать к 9 утра, тратить лучшее время дня на разговоры с кафедры.

Еще было страшно подумать о том, что он увлечется какой-нибудь студенткой, чего было не избежать. А как у нее с характером, умом-разумом? Он с ужасом представлял себе, сколько обучение студентки, явно менее одаренной сексуально, чем Марина, потребует времени. И придется снова делать курсовые, контрольные, диплом – в то время, как он не успевал знакомиться с книгами, толстыми журналами. Хотя тексты, на которые стоило обратить пристальное внимание, там появлялись редко. Мышцы, которые изредка обозначались у прозы, часто оказывались накачанными стероидами. Язык ради языка, объема, сочинилово. Писчий рефлекс. Интереснее были мемуары, критика, литературоведение.

Рациональность некоторых других элементов жизненного процесса также становилась все менее очевидной. Диалектического подхода требовал желудок. Конечно, радостей в жизни осталось не так уж много, и еда становилась чуть ли не главной в их числе. Но рабская зависимость от нее постоянно усиливалась и угнетала его, очень хотелось уменьшить количество походов в магазины и на рынок, время, затраченное на обработку продуктов, готовку. И, главное, надоела привязанность к своему или любому другому столу.

Прервав размышления, его подстерегла Воскресенская: уйдя из методического кабинета, из науки, она строила свое хрупкое благополучие на распространении Хербанайта. К этому средству Женичка испытывал недоверие еще с прошлого века, когда по квартирам бродили распространители, довольно агрессивно предлагая чудодейственное средство. Юлии Дилетант доверял: она с удовольствием ходила на его уроки (и точно реагировала на материал), когда в школе училась ее дочь Полина, одаренная рисовальщица; Юлия когда-то занималась корректурой некоторых его ученых текстов, а совсем недавно сумела выпросить для прочтения и роман.

И вот она снова со своими доводами. Под напором крепкой, жизнерадостной блондинки Женичка колебался: дыхательный тренажер, гири, бег ему радикально не помогали, а разговоры супервайзера, оснащенные солидным научным аппаратом, выглядели убедительно. Не надо себя истязать, не надо голодать, надо отладить белковый обмен, который с возрастом становится все менее эффективным. Кроме того, Юлия продемонстрировала серию снимков, подобранных по принципу «было – стало». «Фотки» молодого мужика, очень толстого вначале и вполне спортивного в итоге, особенно впечатляли. – Это не монтаж? – удивился наш кандидат на ожирение.

На следующий день Юлия устроила им встречу. Действительно, это был он. Сергей избавился не только от лишнего веса, но и от сильного кашля, в то время как Дилетант по-прежнему, примерно раз в полгода, испытывал обострения бронхита – оно тянулось иной раз месяц, и, хотя не сопровождалось температурой, переносить его, вести при этом уроки было непросто. Но теперь убедил его не столько Сергей, сколько другая пара снимков: паталогически тощая девица и аппетитная красавица. Превращение было разительным и неопровержимым. Реакция Дилетанта была автоматической, но не лишенной искренности: «Познакомь!». И он понял, что попался: в фирме супервайзеров муштровали не напрасно.

– Что же вы молчите о романе? – попробовал он оттянуть развязку, испытывая немалый трепет. – Это безобразие! Это черт знает что! – круглое лицо Юлии было исполнено негодования. – Что, так плохо?! Вас возмутили мои школьные симпатии? – испугался Женичка. – Ваша дочь совсем не рисковала. – Послушайте, я могу и обидеться, она очень приятная и умненькая девочка. – Это, в основном, фантазии. Чтобы показать, что я долго шел к Марине… – Нет, дело не в них. Я не спала всю ночь! Я уже не помню, когда со мной было такое! В девичестве! Устраиваете мне такие испытания… Я не могла оторваться! Господи, как я вам сочувствую! Как я вам завидую! Пережить такое! Прямо скажем в зрелом возрасте. И потом не сломаться! – Скажите уж в перезрелом. – Вы прекрасно знаете, что вопрос не в цифрах, а в самоощущении. Какой темп! Какая наполненность!

Рассыпаясь в робких «спасибо», Дилетант выдержал еще один поток комплиментов: – Нет, кроме шуток. Это не ради Хербанайта? – Какой юмор, какой бизнес! Это написано превосходно! Читается все, даже научные страницы. Язык, как формулы! Это я, музыковед, вам говорю! – Спасибо. И, как видите, без вашего коктейля. – …Э-э, нет. Поймите, вы же сидите напропалую. И сколько бы здоровья у вас ни было, рано или поздно оно кончится. Знаете, вы уже прожили жизнь не зря, все самое плохое вы выдержали. – Хотелось бы в это верить. – Но эта мистическая женщина вас еще не один раз добьется. – Ох, напророчите, к добру ли… – Не врите. А наше средство очень помогает, поверьте мне. Имеются многочисленные свидетельства. Давайте, примите дозу.

Она взбила ему коктейль. Это было вполне приемлемо. Почему бы, действительно, ему не попробовать? Месяц, другой. А там видно будет.

Он ушел вооруженный банкой чудодейственного и довольно дорогого порошка. Коктейль он пил два раза в день. Подействовало: теперь он и в самом деле не испытывал голода вплоть до семи-восьми вечера. Вес стал ощутимо убавляться, появилась потребность в движении. Если он раньше, дома, нагибаясь, чтобы завязать шнурки, думал о том, что бы еще сделать попутно, то теперь он с трудом высиживал в гостеприимном кресле или вылеживал на любимом диване: его тянуло чем-нибудь заняться. И, несмотря на весь его опыт, перебороть это настроение удавалось не всегда.

Он начал худеть, и в школе это все отметили. Отметили не только коллеги, но и ученицы. И это оказалось решающим доводом в пользу Хербанайта. Правда, теперь после уроков его стремительно несло домой, к обеду, но преимущества оказалось гораздо бОльшими. На готовку он тратил гораздо меньше времени, денег и сил. Аппетит, который раньше каждый раз возникал внезапно и усиливался, заглушая чувство меры, предательски требуя тяжелого насыщения, перестал его преследовать. Он мог с горделиво-безразличным видом проходить мимо уличных торговцев шашлыками, выпечкой. Хорошо бы им еще доказать, что деньги у него есть. Он стал тратить их на книги – заметно больше, чем раньше.

Но больше он стал тратить здоровья на учеников. В основном это были «нормальные» дети. Некоторые были явно из богатых семей бизнесменов, крупных чиновников. Разные – и талантливые, и не очень. Но появились уже и «дети перестройки»: ребята, явно задержавшиеся в развитии (в чем некоторые не стеснялись признаться), напрочь замкнутые, заторможенные в соображении или гиперактивные, хамоватые. Некоторые были патологически болтливы или истерически смешливы. Решительно, за счет слов, почему-то ставших литературными, обогатился их лексикон. Особенно неприятно они звучали «в исполнении» некоторых девочек, сексуально продвинутых, активно заигрывающих с преподавателем. Приходилось довольно жестоко пресекать эти попытки. И хотя, грех жаловаться, уроки шли с прежним успехом, а выпускники, даже не самые успешные, просили считать своими учениками, возникало разочарование. Иногда Дилетант себя не узнавал: он срывался, говорил резкие слова.

Он готовил «Общую теорию искусств» к печати. Корректоры менялись трижды; пользуясь неразберихой, Женичка вносил в текст все новые и новые правки. Он удивлялся сам себе: усидчивость и буквоедство его стали едва ли не безграничными. Вот так становятся профессионалами – сначала любимая учит тебя ждать без конца и краю, затем ты учишься бесконечно шлифовать свое творение. Нет, только дилетант мог написать ОТИ.



На вечере в Обществе русской культуры, посвященной Волошину, всех усыпила Макарова из Академии наук. Немолодая и невысокая, полноватая женщина долго и скучно, не взирая на подготовленную Костюковым, председателем, очередь выступающих и ограниченное время собрания, пересказывала поэму писателя, искусствоведа, поэта и художника. Как все-таки в этой епархии редко встречаются неутомительные люди. Писали и говорили бы как Карабчиевский о Маяковском. Вот мужественный человек, не рассчитывал на публикацию своего исследования. Вот у кого поэзия и биография поэта неразделимы. Вот у кого с научной точностью показано, как удачно совпали психологическая «конструкция» автора и его время. Вот кто сумел показать, как стиль вытекает из «служения». И при этом увлекательное чтение: тот редкий случай, когда детективные элементы (убили или покончил с собой), клубничка (как они там с Бриком делили Лилю и пр.) становятся несущественными, увлекает движение мысли, жалеешь, что книга кончается.

Макарова оглядывала немногочисленную аудиторию и продолжала свое повествование, уверенная в том, что уж ее-то, доктора наук, слушать обязаны. К вящему удивлению Женички, она так и избежала каких-либо оценок. Хотя возможно, что он, периодически отключаясь, что-то упустил… Нет, судя, по состоянию других, ничего существенного сказано не было. Наконец его выпустили на трибунку.

– Уважаемые коллеги, я вынужден сокращаться, – он посмотрел на Макарову. – Я также вынужден сразу признаться. Долгие свои годы я не воспринимал Волошина как художника, мне не казались серьезными его акварельные упражнения. Произошло два события, которые скорректировали такое восприятие. Я побывал в пустыне Негев. Совсем неживописные мотивы, должен сказать. Столкнувшись, два рифта развили такую температуру, что, по-видимому, каверны, выходы расплавов на поверхность навеки запечатлелись черными окружностями. А также выдавленными космогоническими силами, изогнутыми частой волной известняковыми гребнями. Это словно другая планета. Здесь ощущаешь масштабность процессов, перед которыми ты меньше молекулы, и толщину пласта времени, в котором существует Вселенная. Здесь, как нигде, переживаешь свою бренность. Но и ответственность за состояние мира. Почему-то уверен, что люди, прошедшие через эту пустыню, эти места, должны становиться неким этническим ферментом.

И второе для меня событие. Есть гипотеза, я прочитал, что примерно восемь тысяч лет назад взорвался вулкан на дне Черного моря. Соленые дожди пролились в котловины Каспия и Арала, на Ближний Восток. Средиземные воды обрушились в котловину, заполненную сероводородом, срывая скалы, пласты земли; воды, они захлестывали поселения. Так начался потоп, над поверхностью которого остались хребты и кручи Крыма, Кавказа, Анатолии. Отсюда, я полагаю, дошедшее до наших дней мрачное, вроде бы не имеющее обоснования, название – Черное море. Это историческая память о катастрофе.

Волошин не знал этой гипотезы, не уверен, что он видел и так же, как я, воспринимал пустыню, но нечто подобное, судя по его акварелям, он ощущал. В них есть такое же ощущение бесконечности мира. Это мотивы, труднейшие для воплощения, тем более – в бедном натурном материале. Не могу сказать, что все эти листы одинакового сильны, но лучшие, безусловно, доказывают, что столь сложные задачи могут решаться. Это смелость дилетанта, который, по известному выражению, не знает, что такие вещи делать нельзя. И пишет, достигая сверхэпичности в тонком акварельном искусстве. Это наитие всесторонне одаренного человека, который непредсказуемость глобадьных процессов моделировал, сминая бумагу – с изломов которой он писал свои горы. Тут же не могу не сказать, что в таких случаях некоторым пейзажам не хватает ощущения массы, что серийность, свойственная графике, в данном случае вела к определенному «размену» уникального замысла. К этой закономерности Волошину, по-видимому, надо было придти самому.

Но оставим акварели и обратимся к его искусствоведческой деятельности. Этот тот замечательный случай, когда поэт, обращаясь к пластическим искусствам, не теряется рядом с такими фигурами, как Стасов и Бенуа. Он пишет зрелые статьи, которые не устарели в своих оценках и воссоздают картину художественной жизни конца 19 – начала 20 века. Волошин для меня образец по жанру публичного высказывания, он в аудитории спорил с самим Репиным, известным безаппеляционностью своих суждений. Более того, он прямо возложил на авторитетного художника ответственность за то, что психически неуравновешенный человек покусился на полотно «Иван Грозный и сын его Иван». Не случайно крупнейший мастер отказался от диалога, покинул ристалище.

Сегодня мы понимаем, что живописец пишет самой жизнью, что он не должен заниматься патологиями медицинского свойства, что в этом плане царь Иван не может быть героем полотна. Этот сюжет искривляет исторический жанр, разговор о природе самодержавной власти, о судьбе страны. Предмет картины, творчества в целом – это никак не болезнь, смерть. Время в холсте спрессовано, «потом» здесь ничего не объяснишь. Думаю, что и в литературе подлинный герой не может быть душевно больным, умственно ущербным. «Психушка», всякие девиации уводят автора и читателя. Конечно, имеются прецеденты, но культура строится не на них, не на исключениях, а как система (аудитория начала активно переглядываться). Австриец Херст, например, череп из платины украшает бриллиантами. Но, механически столкнув дорогие материалы, техники, жанры, он лишь паразитировал на теме. Этот кунштюк не сделал его художником, давайте не будем употреблять это слово всуе. Херст, как и многие другие – эпатажник. Указать, запретить мы ничего никому не можем, но мы должны сказать, что при всем таланте художника, пишущего именно убийство, ждут лишь частые успехи, это известно точно.

Имея репутацию критика, не боящегося авторитетов, Волошин получил согласие Сурикова (а это говорит об отношении к поэту) и написал книгу о его творчестве. Здесь есть очень интересные размышления о произведениях, сохранена живая речь выдающегося мастера, есть новаторский разбор композиции и колорита. Волошин вплотную подошел к пониманию того, что я называю пластическим мотивом. Есть верные оценки лучших произведений, и честно сказано о «полуудачах» великого живописца. Есть живость изложения и похвальная краткость текста – который хотелось бы видеть более протяженным. Это то, что мы, профессионалы, обязаны были взять на вооружение уже давно, а вот надо же, нудим, руководствуемся «вкусиком», местными мерками, довольствуемся описательством. Монография относится к числу тех редких книг, которые мы закрываем с сожалением. Какие-то моменты, относящиеся к судьбам жанра, причинам неудач, упущенных возможностей писатель не смог осмыслить. Если и есть в книге другие недостатки, то они, почти все, объясняются отсутствием исторической дистанции, большей базы для сравнений – ее у Волошина не было. В те далекие годы, когда я учился, наш вопрос об искусствоведческом, критическом и теоретическом наследии Волошина вызывал у преподавателей легкую аллергию: да, конечно, но, дилетант, знаете ли, не имел идеологической основы и прочая, прочая, прочая. Сегодня мы видим: эта пионерная монография относится к золотому фонду российского искусствознания.

Опыт приводит Волошина к удивительно верным теоретическим положениям, намного опередившим свое время. Одна только его фраза: «художнику совершенно нечего делать со словом «красота»…, есть слово «правда»…, «точная передача» – выстраданная и в процессе собственной творческой практики, стоит многих вагонов бумаги, потраченных на издание книг советских ученых об эстетической природе искусства. Не буду утомлять больше цитированием, но скажу, что в этом одна из причин, по которым роль Волошина принижали, а его работы замалчивали. Я очень надеюсь, что у меня достанет времени написать исследование о нем. Спасибо.



Вечером раздался звонок: – Женичка, это я… Как дела?

Сердце у него встрепенулось, давно он не слышал этого обращения, произнесенного пониженным тоном. Он был в меру теплым, нет, скорее что-то знойное плавало на дне его… Он не смог сразу найти нужный тон.

– Какие именно дела тебя интересуют? – Ну, что в школе? – Без изменений. – Ты, как всегда, в центре внимания? Ученицы обожают… – Возможно. Я этого не замечаю. – Все ты замечаешь. Только виду не подаешь… Как продвигается роман? – (Он не хотел говорить ей правды.) Не просто. – Что с другими книжками? – Пишу многое. Хочешь почитать? – Что ты. Я теперь далека от этого. – Ну, а вообще-то что-нибудь читаешь? – Очень редко… У меня скоро праздник, ты не забыл? – …Ты же знаешь, Мариша, что у меня, да на тебя, да очень хорошая память. – Мне так дороги наши дни рождения. Не могу себе представить его без... – Что с вами, женщина? – … – Мне одного дня мало. И тысячи тоже. И ста лет не хватит. – Ты оптимист, как всегда. – Бывает. Порой насильственно. А иначе жить не стоит. – Женя, Женя… – … – Давай попробуем еще раз? – Что, очередная неудачная любовь? Ты знаешь, мне надоело работать скорой помощью. – Ты неправ. Даже когда я с другим, ты у меня перед глазами, я ощущаю твои руки. – Очень лестно. Умеешь ты согреть душу… В литературе описаны подобные случаи, но это меня это не утешает. Совсем наоборот. – Я понимаю. И все-таки, Женя… У тебя все это живо, я это слышу по твоему голосу. Он не обманывает. Я знаю, ты любишь меня – … – Давай встретимся. – … – Пожалуйста. Дай мне еще один шанс. – Ты понимаешь, что берешь на себя? (На самом деле душа его пела. Пела, рушась вниз.) – Как Малинина? Как дети? – Как обычно. – Ты не с нею? – Нет. – Мне надо было это услышать… прежде чем тебя увидеть.

Она замолчала. Тон ее голоса снова говорил не о простой, как на улице, встрече. Страх держал его за сердце. Но разве был у него выбор? Иного не дано.

– Ты уверена? – Да. – Твое решение… надолго? – Ты этого не хочешь? – Ну, хорошо. Честно говоря, я только этого и жду. – Завтра.

Весь вечер и следующий день у него в душе выводили серебряные звуки джазовые трубы.



Она приехала к нему после работы, с цветами. Краем разума он заметил шейный платок, подобранный в тон элегантному костюму; как сквозь дымку – лицо… ну что лицо – этот милый славянский, совсем неклассический тип заслонял от него все остальное. Сидение за столом, за стаканом вина было явной проформой. Она ждала, когда он протянет к ней руку, и он не заставил ее ждать. Ее светлые жестковатые волосы текли сквозь пальцы. Женичка не верил самому себе: все чувства, вся «физика» были живы, все как прежде. Его приподняло и где-то на высоте оглушило. Вес тела и сознание возвращались медленно.

А ведь какие волны ненависти накатывали на него. В самых неожиданных местах. Сколько раз он ее проклинал, про себя или вслух. Оказывается, вся эта могучая чернуха не была властной над чем-то глубоко в его душе потаенным и столь сильным, что все предостережения отметались тем же разумом, который их вырабатывал. Вот так рационалист… Нет, он не знал себя. Столько лет, такой опыт, а поди ж ты… Ну, так тому и быть. Они будут вместе, они будут счастливы… Он встал, подошел к окну, посмотрел на расстилающиеся белые просторы озерной губы. Да, жизнь продолжается и подо льдом (ну, вот и пафос на мелком месте: крепко его проняло)… Жизнь, привольно раскинувшись, оказывается, оценивающе смотрела на него с дивана.

– Ты все-таки в форме, – заметила она, – попка мускулистая, как прежде. – Это так важно? – Ну конечно. Неприятно, когда у мужчины дряблый зад. Бегаешь? – Нет, гимнастика. Но в твоих словах чувствуется новый опыт. – …Женя, ты простишь меня? Я причинила тебе столько боли. – … – Ну, пожалуйста… – Ты знаешь, я гораздо мягче, чем я думал. Не могу играть в инквизицию, хотя нужно было бы. Во всяком случае, с тобой. Все плохое отлетает прочь. Прошлое меня ничему не учит. – Иди сюда…

Она научилась управлять внутренними мышцами. Это навевало. И это был полный улёт.

Они переводили дух, когда зазвонил ее мобильник. – Папа, ну что ты беспокоишься, – сказала она жалким тоном, – я же говорила тебе, я у подружки. …Да, да, правда. Я скоро буду.

– Он, что, тебя контролирует? Постоянно? – удивился любовник. – Ну да. У него же какое представление. Что ты хватаешь меня после работы, ведешь к себе домой, насилуешь, потом отпускаешь. – Ни хрена себе имидж. И ты такая беспомощная жертва в когтях у кровожадного зверя… как мама твоя назвала. Уж сколько времени прошло. И ты не можешь их переубедить? Или не пытаешься? – … – Как же ты с другими мужиками встречалась? – Но я же ни у кого не ночевала. Только с тобой. – Это большая честь. – Тебе это трудно оценить. – Ну, блин, для меня это лишь обстоятельство места. Всего лишь… Так какие же у нас перспективы? – …Не знаю. Я хочу встретить день рождения с тобой. Я не могу иначе. Там будет видно. – А что я хочу, тебя не интересует? У нас что на этот раз – субботник, месячник? Неужто ударный год? Почему ты не можешь убедить их, ты, взрослый человек? – Женя, оставь. Ты их не знаешь. – Ошибаешься, диагноз на расстоянии. Твой папаша, видать, свихнулся в бессонные капитанские ночи. А мамаша тогда же туда же, но в другом месте… – Женя, прекрати. Какие-никакие родители. – Вот именно. – Мне скоро собираться. Ну, пожалуйста… Давай лучше займемся делом… Как ты сохраняешься? Время идет, а ты ничуть не… – От бедности. С малых лет, с войны, на луке и чесноке. Чуть ли не главное блюдо, каждый день, считай. Сейчас несколько меньше…



Накануне дня ее рождения они посидели в ее любимой пиццерии. Женичка вручил ей ее любимые духи. Затем они отправились в цветочный магазин, где на ее глазах флористка собрала роскошный букет из белых лилий; Марина была приятно поражена.

Поздно вечером она позвонила ему, чувствовалось – украдкой. – Твой букет самый лучший, – шепнула она, – я тебя люблю. Может быть, может быть…

Но на ночь она не приехала. На следующий день тональность ее разговора оказалась пониженной. – Я не знаю, когда мы сможем увидеться. – Что, родители вынесли новое предупреждение? – … – Так о чем ты думала, заводя меня на новый круг? Или ты меня держишь за секс-машину, всегда готовую к действию? Которую можно бросать в любое время, когда нужно – включать…– Я сказала, что не знаю когда. Но увидимся. – Ну и тон! Жесть и ость.

Надежды таяли как никогда быстро. И предчувствие его не обмануло. – Мне дали отпуск на две недели. Я еду в Москву, – сказала она через три дня. – Что вдруг? – Да сестра купила конный поход, группа набралась... – И никогда ничего подобного не говорила. – Знаешь, так захотелось, когда узнала. Мы с ней давно договаривались. – Ну что ж, счастливого пути. Смотри, чтоб вас не вывели к Тихому океану. – Что-то далеко ты меня посылаешь. – Дорогой длинною… Боюсь, возьмут тебя под уздцы. – Не грусти. До скорого…



Через десять дней она позвонила: – Женя, так здорово! Сначала очень уставала. В седле непривычно. По лесам, по тропам. Совершенно иначе все видишь. – А отдыхали, ночевали где? – Да у них по трассе дома стоят, там вполне прилично. – И ты именно так себя вела? А то ведь знаешь, экстрим, адреналин… – Да нет, все нормально. Так хорошо отдохнула, незабываемо… – Даже про меня забыла. – Перестань, Женя. – И сестра познакомила тебя со своими на работе, уже, наверное, поступили предложения? – О, она уже известный дизайнер, не зря из Курска переехала. Но с личной жизнью не складывается, все одна. – Она же твоя двоюродная копия. Что-то, я смотрю, у вас в роду… – Так сложилось, Женя. Несчастная любовь, а больше она не смогла найти. – Ну ладно, избежим сравнений. Когда я тебя увижу? – …Надо выбрать время.

Время, видимо, не находилось. Однажды, не выдержав, Дилетант позвонил по домашнему телефону. После продолжительной паузы трубку взяла Она. – Ну не могу я тебе всего объяснить! – не без надрыва сказала Марина. – Я же запретила тебе звонить! И так нас звонками достают. И молчат. Родители тебя подозревают. – Так ты, видать, многим головы крутишь, потому и мучаются наравне со мной. Что это за любовь, когда сплошные секреты? – Надо пойти в «Телеком», взять распечатку звонков. Да поговорить как следует. Может быть, тогда они успокоятся… Скоро мы увидимся, я подготовлюсь…

Она отговаривалась различными причинами. Подозрения мучили Женичку. Мобильник ее снова не отвечал, и, решив ее уличить, он поехал на Деревлянку. Он, как когда-то, бродил вокруг дома, долго всматривался в темные окна ее квартиры, там не было никаких признаков жизни. Плюнув, Женичка вернулся домой.

– Была у подруги, сотовый был в сумке, сумка – в прихожей, не слышала, – зачастила Марина. – Ты хочешь, чтоб я тебе поверил? – Конечно. Ты был у моего дома? А что если б меня подвезли после ресторана? – с невинной интонацией поинтересовалась она. – Похоже, что так и было, – среагировал Дилетант, – мне понятны твои отговорки. Две недели я, придурок, тебя уговариваю. А ты, как опытный педагог, готовишь меня к худшему. Я же на полметра под тобой вижу. Давай на этом завершим наш очередной раунд. Прощай. – Подожди, подожди. Как ты сразу… Скоро они уедут на дачу, и мы встретимся. Ночь будет наша. Ладно?

Кляня себя за малодушие, Женичка согласился.

И напрасно, потому что раунд был окрашен его подозрениями. Ее слова ничего не проясняли. Она разбудила его после того, как он, сломленный переживаниями, внезапно отключился. – Ты храпишь, – сказа она бесстрастным тоном, – я не смогла заснуть. – Хорошо, я встану, а ты поспи. – Нет, уже шесть утра, пора мне. Дома я лучше отдохну. – Как скажешь… Когда я тебя увижу? – спросил он. По ее тону, по ее виду он понимал, что это произойдет нескоро, если произойдет вообще. – Я позвоню.

– Нам надо расстаться, – сказала она вечером. – Если дело в моем храпе, то я обещаю, что это не повторится, – он попытался подменить проблему. – Каким образом? – подыграла она ему. – Пойду на операцию. Сейчас это устраняют. – Не надо таких жертв. – Неужели все затеяно ради привычного дня рождения? Очередного подарка?

Они долго молчали.

– Ты, выходит, прекрасно знала, чем все кончится. Я вижу, что ты решила откупиться от меня сексом. – Нет. – Или затеяла очередное мое опускание. Это у тебя такой спорт? – Перестань, Женя. – Каждый раз я думаю, что ты повзрослела, поумнела. – Понимаешь, какое-то время я могу обходиться без тебя. А потом не выдерживаю, звоню… – Хотя также понимаешь, что добром не кончится. Ты не можешь сломать сопротивление родителей? Или не хочешь? Что ты решила? – … – Жизнь нас ничему не учит. Ни тебя, ни меня. Впрочем, я способнее. Я научился воспринимать очередное твое предательство отстраненно. Мунитет выработался, знаешь ли. Я чувствую, что пошлю сейчас тебя далеко-далеко. – Женя, ну, пожалуйста, подожди. Мне нужно время… – Мы это тоже проходили. – Ну, еще немного.

Она несколько раз откладывала окончательный разговор. Наедине с собой он взрывался проклятьями, но с нею говорил холодным, равнодушным тоном. Научился. Она никак не могла поверить, что он может так себя вести.

– Не тяни тигра за хвост, – в конце концов предупредил он, – ты меня достала, загрызть могу. – Не верю я, ты не такой. – Иди к черту. – (Она была потрясена и долго молчала; похоже, с нею никто так не разговаривал.) Мы же можем остаться друзьями. – Нет, не можем, Марина. Друзья не предают. Тем более систематически. – Но ты же меня прощал! – При условии, что мы будем вместе. Вне этого всякое отпущения грехов не имеет смысла. – Ты мне обещал! – Ты мне тоже много чего обещала. И не один раз. – Ты мне должен! – Я тебе ничего не должен, ты меня в этом давно убедила. А теперь и я это вижу. Это ты мне много чего должна. – Женя, ну прости, пожалуйста. – Нет. Ты наверняка считаешь, что осчастливила меня близостью с тобой. Я должен удовлетвориться самим фактом, так сказать. Поскольку я не знаю, который я у тебя, ценность этого обстоятельства становится гадательной. – Ты самый лучший… – Вслушайся, что ты говоришь. Человеку, который тебя страстно любит. Может и лучший, но не единственный. Переживет, куда он денется. И не похоже, что ты чему-то учишься, в чем-то раскаиваешься. Автоматически так... – Нет! – Твои слова давно уже ничего не обозначают. – …Нет! – Извини, ты действительно переживаешь. Но из этого ничего для меня не следует. Поэтому не проси. Я никогда и ничего тебе не прощу. Не трогай меня больше.

 Она в бессилии замолкла. Он отключился.

Через несколько дней он нашел в почтовом ящике письмо ее на полстранички, набранной на компьютере. Оно было довольно сумбурным, возникало даже впечатление, что автора не очень беспокоила убедительность текста. «Как это было прекрасно тогда, в юности! Как жаль, что я выросла… я вновь и вновь, как заведенная, пыталась возродить наши отношения. Сейчас этого не повторить. Причиняя тебе боль за болью, сама режу себя по живому. Ты – самый искренний, добрый, любящий мужчина в мире… Ты был, есть и остаешься самым дорогим, близким человеком, навсегда. Но, видимо, мое время в твоей жизни ушло…». Все это уже было, но теперь здесь не читалась правда. Подсластила горечь.

Он был взбешен: надо заткнуть этот фонтан. Пометавшись по квартире, он сел за стол и сочинил довольно беспорядочное и грязное письмецо. Ты прописала мне позолоченную пилюлю, но она не меняет существа дела. Какое-то время твои родители мирились со мной, понимая, что иначе тебе будет очень трудно. Потом ты поверила им – что со мной жизнь пройдет мимо тебя. Ты терпела поражения в любви, и я спасал тебе жизнь. Ты заигрывала со мной еще полтора года только для того, чтобы я помогал тебе. Во всем. Я поверил тебе снова. Как это ни банально, но от ненависти до любви действительно один шаг. И я его опять сделал. …Теперь твои проблемы позади, диплом в руках, есть работа, вокруг тебя снова вьются мужики, тебе сулят большое плавание, крутого мужа, девочка снова ищет, сравнивает – может быть с другим ей будет не хуже. Уверен, что все вы жестоко ошибаетесь. Судьба, в конечном счете, справедлива и воздаст вам за то, что вы использовали меня, как только могли, а сейчас за ненадобностью выбросили. Помяни мое слово… Ты еще умоешься горючими слезами. Пропади ты пропадом.

Он с трудом дождался понедельника и приехал к открытию ее бюро. Северная весна никак не могла разродиться теплом. Возможно, поэтому его трясло. Деревьям тоже было холодно, они бессильно тянули вверх свои ветви. Небо отгораживалось от них серыми неподвижными облаками.

Она опоздала, шла на работу некрашеная, он издалека и не узнал ее. Она как будто ему обрадовалась, открыла двери. Они вошли в офис, с некоторым щегольством переоборудованный из двухкомнатной квартиры. Она села за стол, включила компьютер и подняла на него глаза в немом вопросе. Его как будто сковало, он не мог открыть рот. Он положил перед нею текст.

 Выражение ее лица менялось вместе с движением глаз по строчкам. – Ты так думаешь? – беспомощно спросила она. – Зачем ты мне написала?! Зачем отделывалась?! Ни мысли, ни чувства, ни памяти! – сдавленным голосом завопил он. – Расстались, и слава Богу! – Нет, нет… Мы еще поговорим, – почти прошептала она. – Ты врешь уже который год! Всем подряд! Сказала бы правду, я бы сдержался!

Его лицо никак не слушалось его. В помещение вошла женщина в халате, по-видимому, уборщица. Он повернулся и пошел к выходу, Марина устремилась за ним, догнала его в дверях: – Женя, подожди, пожалуйста. – Господи, ну зачем ты опять начала?! – Ну не смогла я… Хоть как-то объяснить… Я же не писатель… – Никакие слова тебя не оправдают! Нет таких слов! И не пытайся! – Женя, я могу сравнивать… Пойми, я не могла бы мечтать о лучшем муже, чем ты… – Никаких «но»! Это было простительно в первый раз! В третий! – Я каждый раз пытаюсь отсрочить… не могу поверить, что мы больше не увидимся, не поговорим… – О чем!? О твоих любовниках!? Ты меня искалечила! Я никогда в жизни не кричал на женщину! Я никогда не писал им таких гадостей! Я тебя проклинаю!!

Он уже делал это, не помогло. Но сдержаться не мог. Он сбежал со ступенек, надеясь услышать: Женичка, подожди. Не услышал. И не обернулся.



Действительно, у него появился «мунитет». Или он мог, как нынешние компьютеры, вести процессы параллельно. Их бесконечные диалоги звучали в его памяти, но как только он садился за клавиатуру, слава Богу, уходили под спуд. Хуже было, когда он отвлекался от смысла фразы, абзаца: рано или поздно он начинал поминать ее.

Все лето он набирал «Теоретическую историю искусств»: особого выбора у Дилетанта не было, он и здесь не мог остановиться, нужно было, спасаясь от одних мыслей, прятаться в другие. То, что он рассказывал в вузах, училищах, школе, давно уже сложилось в памяти в концептуально устойчивую последовательность. К примеру, он мог выявить логику развития живописи, которая состояла в постоянном развитии, усилении функции каждого ее элемента – начиная от формата и кончая модуляциями мазка. Он мог показать связь между темпо-ритмом эпохи, живописным качеством того или иного стиля, круговую зависимость между последними, точностью позиции художника, актуальностью замысла и особенностями композиции. Он мог выявить относительность реалистической основы образа и ведущую ее роль в шедеврах. Он мог показать разрушение профессионализма как следствие умаления человеческого начала в искусстве. Все было очень логично и производило впечатление живой динамической системы. Далее, в скульптуре, графике, других видах искусства было легче.

Он был уверен, что его усилия нужны, потому что благополучно исчезнувший из программ соцреализм должен был быть заменен новой теорией – ибо без нее история превращается в поминальник. Поурочных текстов не было и у других преподавателей школы, но почему-то Дилетант не хотел такого оправдания. Проверяющим он мог бы предъявить рукопись с его экскурсами, вчерне, частично, напечатанными на машинке в глухие для его публикаций перестроечные годы. Сколько часов бесконечного долбления! Завидуйте дятлы! Тогда, складывая абзацы, наш сиделец отдыхал от преподавания, от проблем и скандалов Объединения, от походов в министерство, от обсуждения выставок, от сочинения фирменных стилей, от дачи, наконец.

При этом наш авантюрист, как бы помягче сказать, отчаянно трусил, Женичка вновь возвращался к тому, что его останавливало, осознавал меру своего дилетантизма. Как писать о колорите, пластике тех произведений, которых он не видел? Что-то можно было уяснить, сопоставляя разные репродукции, тексты различных авторов. …Но! Ведь и они не видели очень многих оригиналов. А уж кто больше видел, кто меньше... Сюжет, композиция многих вещей были явно слабы, а, следовательно, удачный (или неудачный) цвет уже не имел особого значения.

Тут же он вспомнил, что соратник хорошо знает искусство, как правило, одной страны, какого-то периода. Он вспомнил Сарабьянова. Отличный историк, стилист. Отвечая на вопрос телеведущего о «Черном квадрате», он сказал, что это живопись – потому что здесь есть фактура. Не самое последнее свойство пластики, но разве достаточное, чтобы заменить собой все остальные, важнейшие качества образа? Никакие модуляции, кракелюры не могут изменить вневидовую, внежанровую, знаковую, дообразную природу «Квадрата», очередного ухода Малевича от проблем искусства. Такова теоретическая оснащенность одного из лучших искусствоведов России, что уж говорить об остальных. А законы культуры? Для них вещь в себе! Дело надо завершать, решил Дилетант. Не торопитесь, коллеги, бросать в него камни

Он же писал не только теоретическую, но и критическую историю, с попытками объяснения взлетов и периодов упадка и подъема, шедевров и даже отдельных неудач. Понятно, что полностью отказаться от привычного перечислительного описания художественных событий, биографических моментов не удастся. Придется только лишить их свойства «главного приема». Будет ли хороша компенсация в виде бесконечной цепочки анализов? Хотелось закрепить ту методику, что давно опробовал и совершенствовал. Прямо перенести на бумагу тот ход мысли, те суждения, которые с интересом воспринимались во время бесед с учениками и которые порой сильно отличались от общепринятых, было затруднительно. По его идее, все рассуждения должны были выводить к законам искусства, изложенным в ОТИ, то есть появлялась генеральная цель, объединяющая элементы цепи. Таким образом, как он рассчитывал, удастся сделать изложение системным.

Работа зажала его в тиски. В нечастые солнечные дни он, устав от мерцания экрана, спускался к Лосиной реке, целый час стоял в плавках, стараясь впитать кожей побольше слабых северных, но все-таки пользительных солнечных лучей. Листал журнал. Возвращался. Проглатывал свой коктейль, ложился на диван или на поставленные в ряд стулья и спал полчаса. Потом снова долбил «клаву». Иногда выбирался в Публичку, посмотреть немногочисленные новинки. Вечером уточнял неясные моменты в своей библиотеке. Это трудно было назвать отдыхом, но он уже не мог иначе. За лето рукопись продвинулась довольно сильно.

Он почти перестал думать о Ней. В конце дня он задавал себе вопрос: хочется ли мне пойти к ее офису, увидеть ее. И с некоторым изумлением отвечал: нет, не хочется. Лучше я посижу, поработаю.



– Рудик, пора бороться с весом, – позвонил он сыну. – Бери пример с меня, я сел на Хербанайт, сейчас чувствую себя намного здоровее. – Отец, лишние килограммы у меня конечно есть, но я не испытываю проблем. Не в тягость. – Ты же жаловался… – Бывает, отец, но так мало радостей в жизни. А если выпить рюмашку-другую, то все пучком. – Никто не просит тебя забывать молодость. Будешь экономить время. – Нет, не для того я поднялся, чтобы останавливаться перед входом в ресторан. Или сидеть за столом с кислым видом. Друзья не поймут. – Рудик, никаких жертв не надо. Пока ты на работе, никакого голода не ощущаешь. Вечером можешь себе позволить. Почему бы нет, если не слишком часто. Я тоже долго сопротивлялся, но теперь жалею, что меня не смогли убедить раньше. – Ты лучше Роману предложи, он полнеть начал. – Одно другому не мешает. Хорошо зарабатывать, еще не значит… – Вот если он скажет мне, тогда, может быть. Скажи лучше, как ты с Мариной. – А никак. И так мне бывает спокойно. – И как часто бывает? – Хотелось бы чаще. – А с мамой? – Разговариваем часто. Вместе на дачу ездим, помогаю. – И слава богу. А то приходилось нам всем к ней на субботник-воскресник приезжать. – Ну да, кому охота время, силы тратить. – Я не к тому. Я ей говорю: мама, что ты на грядках горбатишься.., и с работы давай уходи. Я тебе все буду покупать. – Ох, как ты прав, старичок. Если бы только… – Тебе спасибо, ты пашешь, ничего не просишь, хотя по возрасту мог бы на шею нам прописаться. – И Рафа регулярно снабжаю шмотками. …Так что она? – Да ни в какую. Тоже молодец. Это наше большое счастье, я понимаю. – Дача ей нужна. Человек при деле, держит форму, уже хорошо. Другое дело, что она меры не знает. Пока не свалится… – И ты туда же. – Привычка. Как приеду, не могу остановиться, колочусь, как заводной. Поколение такое. Пока мошка и комары не съедят. Да и дом надо поддерживать, иначе будет ветшать. – Но ведь это хозяйство невыгодно. На базаре все недорого. – При нынешнем уровне цен, парень. Что будет завтра, неизвестно. – А что может быть? Да, ты знаешь, – вспомнил он, – мать достала твой роман. Читает, кажется, копит ярость. – Что будет, то и будет, сын мой. Не мог я его не написать.

Сколько рисков в этой тихой, сидячей работе.



Наступила осень. Без нее. Как это ни удивительно, он уже мог не думать о ней. Изредка раздавался звонок телефона, на том конце провода молчали. Какое-то время он с этим мирился. Затем любопытство взяло свое, и он отправился в «Телеком». Там ему дали распечатку вызовов, среди которых он насчитал несколько вызовов, сделанных с ее мобильника. Он испытал чувство слабого удовлетворения, долго тешил самолюбие, пыжился, собираясь продлить это удовольствие, однако уже вечером понял, что не удержится, и набрал ее номер. Она ответила незамедлительно.

– Можно перезвонить тебе домой? – спросил Женичка. – Я не дома. – А где? – удивился Дилетант. – В Москве. – Ты, что, замуж вышла? Тебя увезли? – вполне равнодушно спросил он. Все-таки она вне пределов его досягаемости, и переживать не о чем. – Нет. – А чего тебя понесло? Ты же не хотела уезжать. Работала, деньги хорошие. – Так получилось. – А что мне звонишь? – … – Ну, давай, давай, колись. Понимала ведь, что я рано или поздно откликнусь. – Хотела услышать твой голос. – Ладно сочинять-то. – Честно. Тут одиноко, все непривычно. – Так это поправимо. – Не так легко, как ты думаешь. Это ты, может, не один. – Ну, трубку все время я беру. И посторонних голосов не слышно. – …Ты в школе работаешь? – А куда ж я без детей? Они умные, забавные, я их люблю. Жалко, свой маленький не получился… Так почему ты уехала? – Сначала такое было... После того, как ты ушел. Ну, тогда, после письма, из фирмы, с концами. – Ну?. – Взяла отпуск, в деревне у отца заболела. В отруб. Не знала, выберусь или нет. – Господи, чем это? – Не знаю. И врачи не знают. – Ну, грузишь, всегда была мастерица. – Наверное, на озере простудилась. Но обычно день, два – и все в норме. А тут рвота, головные боли, на стенку лезу… Температура 40 и выше, ничем не могли сбить. Положили в больницу, анализы всякие. Менингит подозревали, взяли костный мозг… Это не описать, запредел. Только что сознание не теряла. Приняла как заслуженную кару. – Господи, как тебя… Подтвердилось? – Я же говорю – непонятки. Так весь отпуск и прошел. Спина долго болела, да и сейчас... К массажисту все ходила, хороший мужик, опытный, легче стало. Вспоминать страшно. Видишь, что получилось…, ты же меня проклял. – (Надо же, Бог прислушался к его словам. Ему даже стало страшновато. Что он потребует взамен?) Как ты всерьез, однако… А дальше? – Стала работать, так жена начальника снова возникла. И все шпыняет, ты такая-сякая, под него метишь, уходи, две блондинки рядом не уживутся. – И что, ты не могла с нею поговорить, как отбеленная с крашеной? – Ну раз успокоишь, другой… Да там клиника – тупость, ревность, все помножено на пьянку, ничто не помогает. С больших денег бесится, уверена, что все у нее в кармане. Угрозы всякие. – Помню, как твоя мама мне тоже обещала… С шефом-то общалась? Может быть, в самом деле испытывал к тебе? – Не похоже. Не давала поводов. Я ему говорю, что край, дальше некуда. А он вроде ничего поделать не может. Ну, уходить, так с музыкой, в столицу. Отец меня через знакомых устроил, фонд социального страхования называется. – И чем ты занимаешься? – Ничего особенного, сижу на компе, цифирь гоняю. Свожу данные, передаю дальше. – Скучно? – В общем да. – Ты же не хотела заниматься такими вещами. Перспективы хоть есть? – В общем да. – Как тебя воспринимают в коллективе? – Очень по разному. Я же хожу на работу при полном параде, задаю тон. А там серых мышек много, в возрасте. И не столичные вроде. Ну и нажимаю на общественную работу. Дни рождения, праздники, самодеятельность замутила, капустники всякие. Они просто балдеют. И начальнице мои приколы нравятся.– Да, энергии тебе не занимать… Снимаешь частную квартиру? В отдаленном районе? Десятку платишь? Пятнадцать? Родители помогают? – Да что за допрос? …Все ты угадываешь. – С сестрами общаюсь, расклад знаю. В центр попадаешь редко. Дорога не меньше часа. – Полтора бывает, пробки. – Как развлекаешься? – В ночной клуб хожу по субботам, с подругой. Так, временная компашка, общаемся. На концерте Русоса была. – М-да… У него все тот же фальцет? И песни те же? – Все-таки живьем. Прикид роскошный. – Разнообразие, после наших палестин. Выставки? – Была на современном искусстве, лабуда страшная. – Не ходи, на этом можно экономить. – Но пожить в столице в любом случае не мешает, будет что вспомнить. Как ты? – Без изменений. Слава Богу, научился без тебя обходиться. Аж не верится. – И никого не нашел? – Не то чтобы специально искал. Но ведь хочется, чтобы тебя напоминала. И еще лучше была, во всех отношениях. Очень высокий запрос, ответ найти трудно… И что, столичные женихи стоят к тебе в очередь? – Перестань… Приставаний много, но я уже вижу, кто прёт. С ходу отворачиваюсь. – Может быть, повезет. Только учти, жених в Москве разборчивый. – Давно просветили. Прописка, площадь, карьера, эскорт. Конский базар, два слова. – А где гарантии, страховка, я спрашиваю? ….Спасибо, что уехала, и с плеч долой. Хоть надежд у меня не будет. – И воздух чище? Да? – Это ты сказала. – Что я, не понимаю, что ли? И я от тебя уехала, чтоб меньше тянуло. Да видишь, не получается. – Сейчас ты меньше опасна для меня.., а также для нашей общественности. Так что если есть желание, звони. Только так договоримся. До того момента, пока у тебя мужик появится. – Так что, мне тебя предупредить? – …Просто забудь мой номер, и все. – Ладно. Спасибо, что позвонил. Ну, до связи.



Дилетант долго увиливал от приглашений Чекасова, предупреждая, что будет ругаться. Но последний, обещав не таить обид, наконец-то залучил его в мастерскую. Причиной тому, скорее всего, был отказ – уже пятый – комиссии (куда Женичка все еще входил) присудить художнику премию края. И Чекасов в общем правильно строил догадки о роли в этом отказе нашего комиссара: – Ну что это, я тридцать лет работаю, и выходит, премии не заслужил? – Сергей, ну не за выслугу лет же дают, – Женичка давно не удивлялся логике высокого и тощего сверстника с хохолком редких седых волос надо лбом. Сравнительно большая мастерская в мансардах дома на центральном проспекте мало изменилась; стены были завешаны его работами. Часто исполненными в узкой сероватой гамме, иногда нарядные по цвету, но такие же, как и ранее, засушенные по манере.

– Да я уже заслуженный художник России, а здесь мне жалеют тысячу долларов… – Не деньги, конечно, но дело ведь не в них, – уперся гость, – ты не выдерживаешь сравнения с другими конкурсантами. Театр там, писатели… Я, конечно, ценю, что ты столько лет терпишь мои нападки, но, пойми, я же сравниваю тебя не с другими кандидатурами, которые ничем не лучше, а с нашими метрами. – Я признан… – Чиновниками, они за многолетнюю работу дают. Если Глаголев – Народный художник СССР, то все остальные погоны можно распределять как попало. Я получил свое местное звание только для льгот по квартплате. И все. И нигде им не размахиваю. И тебе не советую. – Да меня везде покупают, и за границей тоже, и платят хорошо, а тут… – Так на фига тебе наши несчастные деревянные? Или коллекционируешь удостоверения? Комплексы глушишь? Кстати, я ведь не один голосую.

На стол было выставлено хорошее сухое вино, дорогие конфеты, но недавно испитый Хербанайт не давал Женичке возможности насладиться угощением, а, следовательно, смягчить разговор. Так получилось… Чекасов стал ставить на мольберт, стулья и пол свои полотна, то есть крытые лаком темперы на ДВП большого формата в дорогих рамах. Это были, в основном, портреты, в том числе групповые, но теперь к ним прибавились многочисленные пейзажи. Большую часть первых Дилетант уже видел и не раз пенял автору на искусственность его стиля, который порой переходил в наив, примитив. Ничего здесь не менялось, в иллюстрацию тщеты земных усилий критика. К счастью, он еще оставался немного философом.

– Ну как это, Сергей, не все сучки пересчитал, – преодолев горечь и малодушие, пробрюзжал Дилетант. – Почему я должен прощать тебе этот букварь? – Это же реализм, – не без возмущения возразил художник, – ты же сам за него, это красиво, людям…. – Да кто тебе это сказал? Ты не прикрывайся великим словом. Это самый кондовый натурализм! Ни настроения, ни разнообразия состояний. Свету нету, воздуха тоже. Гонишь одну пасмурность, для нее будто живопись не нужна. – Я не пишу картин, – отбился автор, выставив тонкие пальцы рук, он гордо поднял голову. – То есть как это? – опешил критик-надомник. – А подача? А масштаб? Ты что, не понимаешь, какой у тебя запрос, понты, так сказать, что дистанция до мотива, его значимость и формат вещи связаны? Законом жанра? И твое мнение совсем не при делах? – Это раньше было, теперь мы гораздо свободнее… – Это тебе сказали придурки, которые думать не умеют, лепят всякую херню на плоскости. И вне ее. Беззаконием ни общества, ни зрителя не создашь. Ты же Академию кончил. Такой фундамент… плюете на наследство. Да я бы с ним… И не притворяйся. Придумали, понимаешь, рисующую живопись, легкой жизни захотелось. Давай еще рисующую скульптуру. Тебя этому учили?

Чекасов, упрямо прижав подбородок к груди, продолжал выставлять работы. – Сено-солома, а не фон… Ну что за мертвая голова? Дивизия СС, так сказать, – продолжал скрипеть Женичка, – и планы не связаны… не верю…, ну-ка, где у тебя материал к этой вещи!?

Потоптавшись, Сергей вытащил из кладовки большой поколенный портрет старика, а также пейзаж, все писано маслом. – Ну вот! Умеешь ведь! Что, я не помню твоих студенческих работ? Вместе учились, я тебе еще для диплома позировал, ты просто забыл.

Чекасов изумился. Он, хвалившийся своей зрительной памятью, с недоумением всмотрелся в частного обвинителя: – Не-е... – Еще как может быть. Почти сорок лет прошло, а? Просто ты не хотел слышать критика, а стало быть, и видеть. И сбился прицел, на все, тут не разделишь. Я понимаю, покупатели берут эти тонированные головы с оловянными глазами. Но мне ты ответь: где психология, где жизнь? Даже настроения не передаешь. Какой после этого свет, воздух? И пространства полтора метра, всегда, как по заказу. Ступор…

Чекасов сомнамбулически отправился к столу и открыл бутылку вина. – Давай, я с тобой выпью, – созрел для жертвы Женичка. – Раз ты меня позвал, значит задумался. Что уже хорошо. – Я тебя давно приглашал. – Ты, я чувствовал, не готов к разговору. Мы ведь не отношения налаживаем… Послушай, сейчас тебе деньги нужны меньше. Сыновья вышли в люди, время у тебя есть, спешить уже некуда. Плюнь, в конце концов, ты на заработки и на свою очень сухую кисть. Иди в масло, потрать силы. Докажи. Не слушай ты жену, музейных девиц, у них все «сфера прекрасного», комплименты говорить легче. А я скажу: то, что ты делаешь, непрофессионально. – Ну, знаешь!! Столько выставок! – Ни это, ни выслуга лет – не доказательство. – И Жилинский тоже?! Народный художник?! – Ну, конечно. Пойми ты, все ваши красивенькие приемчики – ничто перед великим опытом подлинной живописи. Где мазок? Где модуляции? – Ну, знаешь! Темперой тоже писали! – Это когда. Икону. А станковую картину – крайне редко. – И такими же моделировками! – Да, где-то в середине девятнадцатого, если брать бытовиков вместе с некоторыми академиками. Отвечало духу империи. Потому и была там внутренняя жизнь, которой у тебя никогда не было. Что тоже закономерно. – Ну, тут я буду спорить. – Не будешь, не время сейчас для классицизма… Видел «Тайную вечерю» Жилинского? Знаю, знаю, потому и говорю. Естественное опускание. Гладко, декоративно. Трехметровая плоская безвкусица в восточной перспективе с одинаковыми холодными головами. Это же надо додуматься… Приспособил Библию к себе, называется. Ни драмы, ни трагедии. И ничего не доказал, кроме ущербности вкуса. У тебя даже маленькие пейзажи лучше. Видишь, какой я добрый? Вино потому что хорошее…



– Рудик, как там мать? – Да успокаиваю, как могу. Вроде бы удается, отходит понемногу. – Ничего криминального ведь нет, все очень мягко. – Сам понимаешь, человек прочел свою жизнь со стороны. Глазами, как она считала, самого близкого. – Сама-то она не в состоянии себя услышать. Всегда во всем права. – Было, конечно, и есть… Это ты, голубь, столько лет ее выдерживал. Но, главное, там о других женщинах, твоих, все вылезло. Предупреждал ведь. Да и сам знал… – Мысль, Рудик, сверху приходит, логика не всегда... Потом, я же о читателях должен думать. Или я какая-то целостность, со своими приключениями и тараканами, в натуре, или я неубедителен. Предупредил насчет фантазий, и все. – Я-то тебя могу понять, но когда это на весь свет, ей это в лом, а против лома, сам знаешь… – Я же не продаю книгу. Для меня это… – В который раз все ей объясняю. Она не понимает, что у нее нет никаких прав на тебя. – Что ж она разводилась? Как я ее умолял. – Вот, я это самое ей и говорю. Но пока туго дело, о тебе ничего не хочет слышать. Даже планы мести строит. – А что Роман? Что-то он пропал. – Ну, он скорее на ее стороне. А вообще он человек скрытный, сам знаешь, не то, что мы с Рафом. Он теперь замдиректора «Технорая». – Уже назначили? Вот змей. И молчит. – С тем и переходил. С Дашкой вдвоем огребают хорошие деньги. Собрался за границу, поразвлечься и за автомашиной. Старую пристроил… – Как твой бизнес? Как здоровье? Приступ не повторялся? – Да все также, кручусь. Вроде с деньгами получше стало, уже сантехника есть, хай-класс, двери заказал, плитку привез, по индивидуальному рисунку все. – Ну, слава богу. Позвони, я приду посмотреть.



В октябре. Он набирал текст.

Звонила она довольно часто и говорила с ним подолгу. Иногда подолгу молчала. Рассказывала о работе, на вопросы о знакомствах отделывалась ничего не значащими словами. Тысяча рублей в месяц уходит на телефон, призналась она, без этого я не могу обойтись, говорю с родителями, с подругами. Женичка готовил себя к тому, что однажды она пропадет из «эфира».



В ноябре. Он продолжал писать.

– Как твой роман? – спросила она. Он колебался некоторое время: – Давно уже вышел. – Поздравляю. И почему мне не сказал? – Догадайся с трех попыток. – Не хочешь мне дарить? – Никому. Я, Марина, соорудил себе ловушку. – Все узнается? – Не хочу неприятностей ни школе, ни чиновникам, ни издателю. – Так все гадко? Скажи честно. – Как раз нет. По одному отзыву я этакий всепрощенец. Просто во мне до сих пор живет стеснительный, даже робкий юноша. – Звучит неубедительно. – Сто раз подумаю и все равно промолчу. Слишком незначительная особа, чтобы занимать внимание других. Хоть и романом. – Ну, расписал. Верится с трудом. – Да ты что, не помнишь, как я с тобой робел? – Так что с книгой? Мстишь мне? – Я совсем не уверен, что твои родители будут довольны, не извратят. – Я им не покажу. Обещаю. – Нет, Марина. Я писал, чтобы выжить, а у тебя простое любопытство. – Совсем непростое. Обижаешь. Сильно. Не ожидала. – Я не хочу отдавать этот крик души в твои руки. Я не хочу, чтобы это читали твои глаза. – Ты думаешь, я не кричала? Ты же обещал, я ждала.– Обещал другому человеку, которому верил. – Ну, это я. А ты – человек слова. – Решил стать таким, как ты: захотел – дал, захотел – взял обратно. Научила. – Ты же человек долга. Ты не можешь... – Зато ты не платишь по кредитам. – Женя, ну, пожалуйста. – Нет.

Она в бессилии замолкла. – Пока, – сказала она тоном ребенка, не уверенного в том, что он может выгнать родителя из дома.



Новый год он все-таки встретил у Малининой: Рудик уговорил, укачал ее. Но в репликах Ирины было полно яду. Четыре мужика, не сговариваясь, замалчивали или умело тушили тему. Он убеждал собравшихся в пользе Хербанайта, но встретил решительное неприятие. Они по-прежнему мало интересовались тем, что он делает; а он так надеялся… Хотя бы внуки… – для них, похоже, он был человеком из другого мира.

С ним было его заточение, послушание. Что было поразительно, постоянно всплывали новые сведения, которые хорошо ложились в «Теоретическую историю искусств». Особенно старались археологи. Это касалось и каменного века, и истории скифов, древней и средневековой Руси, и других тем. Иной раз Дилетант это комментировал сам себе привычным: чем больше живешь, тем больше совпадений. Текст пополнялся, упрочнялся. На каникулах он продолжал писать. Таблицы можно было использовать уже готовые.

Она звонила. Паузы в разговоре общей продолжительностью на десятки ее рублей.



В феврале. Он купил себе черные джинсы (старые уже потеряли окрас) и такого же цвета кожаную куртку; две черные шелковые рубашки у него уже были. Если раньше он каждые два-три дня менял одежды, то теперь он почти не вылезал из траурной гаммы. На недоуменные вопросы он отвечал, что этот цвет неподвластен моде, и таким образом он протестует против эпатажного моделирования, которое назойливо лезло в TV.

Он по-прежнему не был уверен, что в завершение текста удастся дать какой-то прогноз – ведь ради этого затевается любое теоретизирование. Ход мысли виделся довольно пессимистичным. Ни в одной стране мира не было такого количества художников, как в СССР. Многие получали государственную поддержку. Единственная страна, где Академия хранила традицию, сохранялась изобразительная школа, работали творческие дачи, выставки были заботой властей. Но гении так и не появились, количество не перешло в их качество, обещанных шедевров, «превосходящих все, что было создано в прошлом», зритель так и не увидел (это не значит, что не было создано талантливых вещей). Нарушался важнейший закон диалектики, а это ставило под сомнение всю философскую систему. Или Систему, в которой законы мышления отказывались работать.

Дело было в том, что, отвечая на «заботу партии и правительства» (о народе в целом), художники ответно мыслили околичностями, избегали болевых проблем. Двойственная позиция вела к ошибочному масштабу образа, к зыбкости или измельченности сюжета, к ложной эмоциональности повествования. Внешне «правильные», формально реалистические произведения плохо конкурировали с агрессивными метафорическими, «актуальными» вещами. Естественно, что возникали ирония, гротеск не на своем месте, ухмылка, разваливались композиция, рисунок, приживались технические хитрости, всяческий произвол. По выведенному Дилетанту закону Время неумолимо, упуская, извращая его суть, ты теряешь человека, а с ним – важнейшее качество творца. Наш постмодернизм начался при Советах. Застой хуже кризиса, потому что последний есть рецессивное, но движение. Здесь корни «их» постмодернизма. Их время обладало порой высоким или «отрицательным», непредсказуемым темпом. Все это находят преломление, например, в американском кино: сколько фильмов строится на бегстве героя, скорости автобуса, самолета, взрывных во всех отношениях эффектах. Если темпа не хватает в действительности, то художники нагнетают его искусственно, он начинает вытеснять человеческое начало в образе. Много крика, суеты в театре (даже чистого бреда). В России сегодня диктует лихорадочность молодого капитализма, нагоняющего «упущенное». И эта атмосфера находит выражение в вымученных артефактах, единственная цель которых – создать ни на что не похожую вещь, вывести ее из исторического ряда, из-под сравнений. Значит ли это, что остается смириться с подавляющей все казуистикой, механикой, технологией? И как не заслужить репутацию ретрограда, который «весь в прошлом», не способен понять «новое, передовое, чем занимается весь мир»?

Сколько он прочитал «советских» текстов с критикой западной культуры. Нередко это были вполне объективные по отсылкам, оценкам, правильные по языку тексты. Кунштюки не выдерживали сравнения с произведениями классического искусства. Иногда они, сравнения, были просто убийственны, однако такие оценки (работало автоматическое недоверие к пропаганде) делали популярным запретное. Были ли эти тексты в полной мере наукой, если авторы оперировали общими местами – культом потребительства, «буржуазной идеологией и нравственностью», «господством капитала»? Как будто Рембрандт, Хальс, Репин, Серов, Мане, Ван Гог не работали во времена этого господства. Почему авторы боятся профессиональных критериев, нет системы в анализе порождающих стилевые явления причин? Поток теоретических трудов решительно обмелел. Постмодернизм, конечно, есть следствие культа индивидуализма. Но и коллективизм мы уже проходили, тоже крайность. Социальное неравенство неизбежно.

Гармонический баланс личного и общественного? – С оговорками – очень короткие периоды в Древней Греции, в Италии (Возрождение), средневековый Русский Север (локальные жанры, явления культуры). А что сегодня? Перефразируя Черчилля, можно сказать, что у капитализма множество недостатков, но ничего лучшего человечество не выдумало. Практический крен мысли, деятельности превалирует – но и создается мощнейший стимул для мобилизации сил человека, для его развития, возникают условия для массового экономического и технического творчества, для расширения сферы эстетического. Уравниловка, искусственные, даже частичные ограничения губительны, возникает эффект далеко идущих последствий. Свобода либо есть везде, либо ее нет: эффект триггера (он либо закрыт, либо открыт). Не возвращаться же к «единственно верному» строгому вкусу. Империя нуждается в идеале, демократия – в «реале». Или идеологичность, или практичность.

В культуре Корпоративных обществ неизбежна дурная пена: рекламные тенденции, потачка вкусам толпы (не народа), любительщина освобождается от законов искусства, жанра, она торжествует. Поток вульгарности, пошлости резко усиливается. Какой спрос – такое и предложение. Не случайно пошла в рост культурология, поскольку теория прекрасного (высшей формы качественной оценки – как он нашел это определение еще в 60-х) не дала никаких инструментов. И вот тут нужны критики. Конечно, можно плевать на их мнение, потому что свобода, блин, свобода. Мои работы покупают, и все дела, ваши личные взгляды на искусство меня не интересуют, вы субъективны. Врет, конечно, потому что критик может сбить цену. И может быть субъективным и, при этом, объективным. Суждение может быть «моментальным» и при этом и точным, и эпохальным. Устами критика говорит история. И раз мнение высказано, доказательно, значит, есть о чем говорить. А вот если не высказано, то...

В современной культуре великая традиция вынесена за скобки. Причина – в устойчиво-кризисном движении Корпоративной Системы, ненадежности Времени. Но хочется верить, что это «человеческое» качество будет смягчено, что в богатом свободном обществе единственно верная идеология гармонического современника снова станет главной, а занятия любым творчеством будут становиться все более престижными, уделом все более широкого людей. Ничуть не утратили актуальности задачи формирования высокоодаренной и столь же ответственной личности, развития методов поиска, широкого теоретического и практического обучения и воспитания ее. (Вот здесь снова нужны искусствоведы, но не головы, говорящие то, что нравится или хочется сказать идолам попа или чиновникам.)

Некогда, в «Сумме творчества» Женичка старался уйти от «эстетической» обезличенности, соединить живость повествования и научность. Насколько это трудно! Вчитываясь в свой новый текст, он, как и прежде, постепенно попадал под власть собственной мысли, ее движения, критическое отношение к словам, их связям, ослабевало. Снова и снова он находил стилистические ляпы. Хотя они не вели автоматически к логической ошибке. Он возвращался к уже вроде бы «причесанным» местам и в награду находил возможности усилить мысль. Интересно, сколько места в работе профессиональных писателей занимают «стильные» аспекты. Насколько врожденным является это таинственное качество? Сколько раз они перечитывают сами себя? Насколько полагаются на редакторов?



Звонила Марина. Все без изменений. Но она собиралась в Р.



В марте сыновья поздравили его с днем рождения по телефону. Женичка приготовился провести вечер у телевизора, но пришел Рудик с бутылкой коньяка. Они усидели ее, перемалывая привычные темы. Рудик был невесел, сидел склонив голову, довольно глубокие залысины врезались в его светлую, кудреватую шевелюру. Только по детям Женичка видел, что время идет – по себе он судить отказывался. Какие они уже взрослые…

– Мать – в своем репертуаре, наезжает периодически, – ответил он на вопрос, – на всех. Один ты, что ли. – Жаль, а я ей хотел похвалиться. С «Дружбой» все разговариваю. Там есть такой Алымов, Николай, он закончил читать недавно. Удивился, что это моя первая вещь, да такая большая. Беспрецедентно. Говорит, что роман настоящий, удивительно крепко завязан, все линии на месте, сплетены, профессионально сделано, читается цельно. Есть широта картины, есть глубина процессов. – Хорошо цитируешь. С удовольствием. – Ну, еще бы. Вырублено в моих извилинах… Насыщенность действием, рефлексия оптимальна. Финал вообще обалденный, как в нем все концентрируется, освещается. В том числе и скрытая полемика с Солженицыным. В общем, много хорошего наговорил, не буду повторяться. – Серьезно, отец? Не прибавляешь? – … – А я-то сомневался. Ну, я тебя поздравляю. Я всегда гордился тобой. – Прощаю, потому что не смог ограничить матерное влияние на тебя. – Спасибо, давай накатим… Что-то еще этот, Алымов, сказал? – Предложил рекомендацию в Союз писателей, я раздумываю, сколько это будет стоить и нужно ли мне это. – Я бы еще возгордился. – Не то реноме у нынешнего писателя, чтоб за это звание воевать. Любой может сколотить книжку или негра нанять, издаться, и ходить руки за спину. Да, он предупредил, что двигать роман в Москве никто не будет, своих хватает, слишком много претендентов. То же самое по премиям, отношения давно налажены. Номинанты не ахти, но кто за кого и как... – Конечно, с лавровым листом напряженка, а лысин много. – Я даже не поверил. Думал здесь-то самая высокая этика, критерии. – Брось, у нас иначе быть не может. – Да и Нобелевскую дают непонятно как… Ну, Николай и говорит: сам приезжай, входи в тусовку и колотись, завязывай отношения. Может, чего и пробьешь, но без гарантий, времени нужно много. Так я завотделом позвонил, Красновой. Нет, говорит, для журнала вещь неподъемная, делать сокращенный вариант – значит, загубить текст. В общем, провинциальные гении спросом не пользуются. – Тебе не жаль? Столько работы, приличные траты. Двухлетнюю машину можно было купить. – Нет у меня переживаний. Я сделал работу, какое-никакое признание получил и успокоился. – Ты мудр, как сто куздр. – Цитируешь, сына? …Оценят – хорошо, не оценят – переживу. Время есть. – Прямо как небожитель. Деньги, слава – ничего не нужно. – Да следующий текст голову достает. Скоро сдавать. Ладно обо мне. У тебя здоровье как? – Да так, без изменений. В деревне Гадюкино дожди. – Ты же собирался заняться, серьезно. Мать обещала обследование тебе устроить. – Ох, надо бы. Тут с девицей закатился домой. Не успели за стол сесть, так заплохело. Хорошо, у нее медицинская подготовка была, откачала. – Бугай – бугаем, а играешь с огнем. – Вот выберу время… Надо разгрести кое-что. – Смотри, эти дела никогда не кончаются… Почему так редко заходишь? – Надо бы чаще. Тем более, что автостоянку перенесли, теперь она ближе к твоему дому. Каждый день мимо хожу. – Так что, тебе на второй этаж лишний раз подняться трудно? – … – Ну, давай, не пропадай.



Елена Сузи возникала на горизонте Женички редко. Работавшая в филиале Академии наук, она испытывала никак не исчерпываемый интерес к «художеству», иногда что-то писала по этому поводу и, надо отдать ей должное, постоянно издавала свои тексты за счет различных научных центров или грантов. Знания у нее были филологические, «изобразительный» вкус отсутствовал, какие-либо обобщающие мысли по искусству в ее трудах не могли появиться по определению; понимая это, она старалась обходиться «ближней» историей, личными впечатлениями, описаниями, иногда что-то заимствовала у авторитетов. Поэтому Дилетант «не замечал» ее усилий.

Гимнастка, очень милая в молодости, ныне несколько опростившаяся, располневшая Лена своей железной рукой отвела дочь Эльвиру в художественную школу. Способности у девочки были скромные, по болезненности она часто отсутствовала, хотя на уроках Дилетанта выглядела вполне сообразительной. Но вскоре вообще бросила занятия.

– Читала, читала твою статью в «Арктике», – сказала Лена при встрече, – огромный материал. – Это ту, где среди прочего я крою твоего бывшего? Я все волновался, как ты к этому отнесешься. – И поделом ему. – (Тут, конечно, говорили мстительные чувства оставленной жены, а не реалистическая оценка сварных, как бы декоративных жестянок, расставленных по городу.) Слава богу. Только он там упоминается не один. – Хорошая статья, яркая, и на сайте журнала такие же отзывы. Как ты громишь все эти отговорочки. Длинный список оказался. – Ну да, на все слова найдут. Оправдаться. И за поленья в фольге, и за ковровые накидки вместо натюрмортов… – Помню, помню: метафоры вместо образа, наборы знаков. Сладенькие пейзажики… Женя, ты считаешь, что искусство не изменяется вместе с миром? – А некоторые стремятся разрушить его пораньше, на холсте. Бараны, ведущие овец на бойню. – Мир стоит на пороге самоуничтожения… – Ну, тогда не о чем будет говорить, и некому… Прикрылись Освенцимом, после него искусство, видишь ли, не может быть прежним. Нашли аргумент, постеснялись бы кости миллионов тревожить. Это же внечеловеческая практика людоедов. Почему из-за них искусство должно терять все свое богатство? Мы теперь должны фашистам уступить? – Так ваш брат этими отговорками и пользуется. – Не сторож я им. Тем, кто не желает портить отношения. – Жаль, не в научном сборнике пишешь, все логично. – Широкий читатель важнее. Разве нет? А то конформизм полный. – … – Лена, именно критики не допустят гибели искусства. – Вот оно, явление миссии народу. А сколько людей… – Совпадение наших с тобой оценок делает мир реалистическим. Согласна?

Помолчав, Лена собралась с духом: – Но искусство – это еще и игра, а ты не упомянул этот момент.– Не всегда, не совсем, не полностью. Даже игра актера не становится искусством без жизненных впечатлений, без творчества драматурга, режиссера… – А вот Линьков пишет про игросферу, как часть ноосферы. – Ну, у нас, на земле, это все из того же ряда подмен, в данном случае – артистизма. Ухмылки, подмигивания, типа Митьков. По отсутствию мастерства и больших идей. – А ландшафтные объекты? Это же специально… – Ага, и ты слышала. Специально вся культура делается. И что такого особенного в шалашах, компоновках из старого дерева? Объект что объедок. Ирония не может иметь ни такого масштаба, ни такой формы, это законы жанра. И в архитектуре она не прижилась. – В «Культуре» о них серьезно пишут. – Игра в таком возрасте, в кляксы? В инфантилизм? Тройной фальшак. Самодеятельность может быть интересна только не испорченная образованием, искренняя. – Но на Западе их восприняли. – Да там все проглотят… Настоящие дизайнеры, архитекторы не имеют права на это, что бы кто ни говорил. Нет настоящей работы, ну и заняли себя взрослые дяди бросовым материалом. Себя, свою технологию надо уважать. Ты как к своему языку относишься? – Не боишься ты, однако, бросать вызов всем скопом. И возразить тебе хочется... – Если бы смог публично им сказать, тогда бы боялся. Все эти потуги действительно есть игра – на понижение. Как на бирже. Так оно легче, да и дешевле. Поднимают шум, получают бесплатную рекламу. Да бог с ними. Как дела у Эльвиры? – О-о, она в Питере. Я отдала ее в СХШ, – горделиво сказала мама. – Она прошла конкурс? – Нет, она на платном отделении. – И на каком? – Разумеется, на живописном. Привет передает. Я зайду к тебе на днях, у меня просьба.

Лена была достойна памятника. За треть века это был один из немногих на его памяти случаев родительской самоотверженности и подобного риска. Женичка прикинул, на какие жертвы пришлось пойти доктору наук, вряд ли получавшему большие деньги за свой труд. Но главное было не это. В свое время Эльвира поинтересовалась, почему все выдающиеся, гениальные художники – мужчины. – Так получается. Веками, а почему, сообрази сама. – Вы, мужчины, не пускаете женщин. Не любите соперниц? – Совсем напротив, обожаем. Большей частью. – Ага, для нее главное семья? – Это, конечно. – Что, скажете, недостаточно умна? – Да как против таланта, Эльвира? – Тогда что? – Просто мы генетически так устроены. Мужчина – поисковик, охотник, женщина – воспитатель, хранитель очага, часто – традиций. Ее творческие усилия каждый день направлены на детей, кухню, костюм, прическу. Таким образом она маскирует свою консервативную суть. Заметь, я не вкладываю в это понятие что-то обидное. Мы прекрасно дополняем друг друга. Представь общество, состоящее из одних новаторов… – Разве плохо? – Его удел – быстрое банкротство. Нужен баланс мужского и женского начал. Как для продолжения рода... – Так что мешает ей заниматься живописью? – Ею и не каждый мужик способен заниматься. Потому, что должен найти вроде бы частный сюжет. А в нем увидеть значительную проблему, зажечься. Найти в ней свое, причем справедливое решение. – В натюрморте, например? – Тем труднее… Выстроить композицию, добиться естественности всех отношений. Сильной мысли и настроения, состояния… – Надо быть цветовиком! Это главное! – Узнаю Троянского… Только потом может появиться чудный пластический язык, вбирающий свет и воздух, логичный и чувственный в каждом мазке. Мне кажется, что и растительным маслом мы пользуемся не случайно, название то у него какое – подсолнечное. Живопись, она как жизнь. И она либо пульсирует в натюрморте, везде, либо…. – Выходит, я учусь зря? – В жизни есть вещи изначально женские и мужские, но зря ничего не пропадает. И вот этот закон неопровержим.



 Надежда нередко возникала у некоторых честолюбивых учениц (талантливых было немного), предостережения Женичке приходилось делать часто. Невзирая на них, некоторые девочки все-таки шли в живопись, где проявляли себя довольно бледно. Самая одаренная за все годы его работы, его однофамилица Малинина, в начале девяностых окончившая непобедимый поставщик кадров – Герценовский худграф, могла бы писать вполне приличные пейзажи, натюрморты. Но Галина, похоже, пережила какую-то трагедию, отказалась от семейной жизни, замкнулась в кругу религиозных переживаний, мотивов, упорно старалась найти для них станковую форму. Дилетант пытался показать ей (он все еще смотрел на нее, как на ученицу), что этот опыт хорош для классических эпох, давал удачные результаты в тех случаях, когда сквозь библейский сюжет просвечивала актуальная общественная тенденция.

– А Дали? Христос Святого Хуана? (Девушка напоминала в таких спорах ежа, теряла почти всю привлекательность.) – Это который де ла Круус, да, Галина? Но, во-первых, это не классический стиль, а сюрреализм. – Главное, людям нравится. – Ну, нет, очень много нападок было. Конечно, если слушать западных специалистов, с их сладкими речами, они все оправдают.. – Красиво и все! – Далеко не все. Трагедия даже не обозначена. Ракурс хлесткий, но киношный. – Сразу чувствуется новатор, Е. С.! – Что мы видим? Макушку с прической. Очень легко. Ни лица, ни страданий, самое сложное снимается. И тело висит где-то, в уродливом сокращении. Не на небесах его распяли... Да если бы сам нарисовал, а то написано с фотографии натурщика. Подвесили на растяжках, во цирк. – Он мастер и никто... – Масштаб трагедии он подменил «космическим» масштабом. Чуешь разницу? Это не мелочь. – У него, у всех нас есть право… – Ты же истово верующая. Для тебя религия – это фантастика? Он же все опускает, как и многие нынешние. Тоже мне, иллюстраторы Библии маслом… Ты хоть искренне веришь, живешь на копейки, а они на сытый желудок пишут страсти, Христос их должен поднять. Все расчеты, как на ладони. – Каждый, как умеет, идет к Богу. – Ну и иди, дело интимное, чего квадратные метры грузить. – Вы-то, неверующий, вам-то что? – Он для всех есть! Он – Совесть! А тут что? Обрубок... – Скажите честно. Он великий художник, и вы ему завидуете. – В каком-то смысле – да. На халяву мужик прожил и не худо. Если б я так мог. Цвет химический... – Да какое это имеет значение? – Ну нету мелочей, не слышала что ли? Это тональное письмо, раскрашивание. Если ты берешь станковую форму, холст, масло, а язык у тебя иной, то какой ты художник? – А кто он? – Да шоумен, почитай, что он о себе пишет, более чем скромно. Он же называл себя театральным художником, в сценографии нет пленэра. – Ему можно, а… – Это не прецедент, ни для кого. Ну, сделал Дали слабую вещь, получил за это деньги. Так ты что, можешь делать еще хуже? И требовать больше? Так и окажешься на задворках. – Это кто сказал? – Это я утвердил боевой устав художника, написан кровью десятков тысяч неудачников. – И почему я вам должна верить? – Да потому! Вчитайся в холстину! Это сделано холодной рукой человека неверующего. Но налаживающего отношения с католической церковью. Тоже мне задачка. Если он продавал свои вещи, то это не значит, что он – профессионал. – Ну, вы скажете, поперек всех… А кто же? – В живописи – дилетант! – А Назаренко, например? – И Татьяна не живописец! – Профессор?! Ну вы…

Вот она, каторга критика, сколько было и будет таких безрезультатных споров. Это еще хорошо, если автор добросовестно заблуждается, а не просто разводит зрителя. Галина советы не воспринимала, иногда была просто грубой. Она продолжала множить и громоздить друг на друга понятные ей одной «загадочные» метафоры, повторяла заученные колористические гаммы. Все это выглядело беспомощно. Было стыдно и за фамилию.



Теперь участь Галины грозила Эле Сузи. Женичка допускал, что редкая женщина (Моризо, Серебрякова), в лирическом жанре может опровергнуть исторический опыт, но не рискнул приводить все доводы против явно безнадежного предприятия. Господи, ну почему мать, совершенно без оснований, заставляет девочку идти труднейшим путем?

Сузи не заставила себя ждать с визитом. – Эльвира так хорошо тебя вспоминает, – очень непосредственно, забыв о своем научном титуле, тараторила Лена, – от всей школы у нее осталась память только о твоих уроках. Даже в средней школе не знает такого учителя. Как все было здорово… – Может быть, потому, что ей было неинтересно заниматься живописью? – Женя, ну это же видно: Троянский устал, он равнодушен к детям, ему давно пора на покой. – М-да, группу он не держит, возраст, видимо. Но и у него ученицы проявляют себя по-разному. – Вспоминала, как ты перед ними открывал двери, пропускал вперед… Такой шарм, эрудиция. О литературе говорил… Они же чувствуют отношение. Серьезные вещи рассказываешь, как большим, умеешь говорить просто. Лучшая польза от всей учебы, она понимает в искусстве больше меня, поэтому… – Спасибо, я тоже ее вспоминал, неплохой мог бы получиться искусствовед. Ты не рискуешь? Это только кажется, что живописец пишет маслом. На самом деле – кровью, здоровьем. А она девочка хрупкая… – Ничего, окрепнет, я это контролирую. Я решила, она со мной согласилась. Ну, а когда закончит вуз… Мы докажем ее отцу, что его посредственный талант для нас не ориентир.

Еще один, на этот раз образованный родитель, стремящийся реализоваться в своем ребенке; можно представить, как она будет диктовать ей сюжеты и колорит в духе индийских мотивов излюбленного ею Рериха (вот уж явное доказательство от противного, а именно того, что живопись есть явление равнинное и среднеширотное). – Ты только не насилуй ее. Вдруг она поймет, что надо менять род занятий. – И не надейся. Тем более, что эту нишу ты закрыл полностью (в глазах Лены теплилось ожидание ответного комплимента, оценки ее писательских усилий). – Так я не вечен. – Ты прекрасно выглядишь, вокруг тебя всякие почетные слухи. Так что с нашей стороны тебе ничто не грозит… Кстати, зачем я пришла: у нее потребность в литературе. Читать по специальности просто нечего. – Вот это приятно слышать. А то художники читают очень мало. – Ты бы не мог посоветовать в этом плане? – Ну, по истории надо искать учебники советского периода. Вполне приличные тексты есть, жаль, репродукции плохие. Ну, так альбомов сейчас издается много. – Неужели нового ничего нет? – Идет хорошая серия «Новая история искусства», но ее быстро разбирают. – Видела, их нужно много, но это как-то кусочками, да и дороговато получается. По теории ничего нет…

Недрогнувшей рукой Женичка распростер перед нею свои книги. Перебирая их, Лена растерялась и, кажется, слегка побледнела: – Это все твое? Ну-у… Смотри-ка, целая подборка, какие темы… А оглавления почитать… все на месте, и рецензент солидный есть… – А ты думала, что наука творится только в твоем институте? – Ну, ты просто генератор… Сам, один? Все идеи твои? И издаешь за свой счет? – Обижаешь, хозяйка. – Извини… Кстати, ты читал «Уроки рисования» Кантора? – Да, конечно. То есть «читал» – это слишком сильно сказано, физически это невозможно. – Но производительность фантастическая, просто завидно. И написано все серьезно. – Парень, наверное, обрадовался, что бумаги и чернил не надо, компьютер все стерпит и сохранит. У меня тоже такой позыв был. Хорошо, во время схватил себя за руку. – Разносторонний у него талант, правда? – Художник, из не худших, плюнул на кисть. В том смысле, что писать-то маслом? Непонятно. Буквы набирать легче. – Не скажи, он состоявшийся писатель. – Жуткое многословие, композиционная каша. Нельзя так не считаться с читателем. Какие-то нескончаемые конспирологические диалоги олигархов, политиков, невнятные размышлизмы. Как он изображает входимость в сферы. Надувает щеки, не верится в полную информированность, а потом и в остальное. – Ты считаешь, что писатель не имеет на это право? – Это чуть лучше, чем аналогичные тексты Проханова. С их дубоватой сочиненностью. С механической импульсивностью и такой же дутой значительностью. Люди потому герои, что у них нет времени для утомительных словопрений. Борьба ведется на уровне деловых отношений и законопроектов, кадровых перемещений, слухов. – Но Кантор явно озабочен судьбой страны. – Есть, конечно, но все это тонет из-за теряющей четкость позиции… Где он «за», где «против»? Мне понравилось у него неприятие современного искусства, здесь он раздает здравые оценки. Молодец, не побоялся своих же коллег. Заодно щелчок по западному лбу. Не люблю Задорнова со всем его резонерством, но в одном он прав: тупые они, ничуть не меньше нашего. Много им наши ребята впарили всякой чуши, Брускин, к примеру, все еще кормится со своего тощего паноптикума. Нет, тут Максим здорово его, да и других прописал… – Ну, я слабо ориентируюсь…, но все равно спасибо, а то я думала, что ты все отвергнешь. – Что еще понравилось. Он с хоро-о-шей издевкой воспроизводит политкорректные беседы аристократии. – Точно, Женя! Прямо с эффектом присутствия, вплоть до изысканности интонаций. – Какая толерантность, подумать только! Жаль, что ирония, гротеск у него повторяются … Все-таки частное эстетическое отношение. Оно не может стать главным приемом в книге с такими претензиями, да и однообразно на слух это. Чувствуется, зацепил его уровень тех, кто дает деньги. – Ты считаешь, что «уроки» не состоялись? – Роман не получился.., но вышло, что никакого либерального отношения к искусству быть не может! Так, с юмором и доказал. – Смотри-ка, ты говоришь как коммунисты. У них тоже была непримиримая борьба идей в культуре. – Я говорю об осмыслении, а не о запрете. И, потом, не может быть художественного языка, полностью порвавшего с традициями. Ты, литератор, это знаешь. – Женя, ну это же элементарно. Есть специфика вида искусства… – И есть общие законы культуры. Если их нарушают по лени или по заблуждению, почему мы должны относиться к этому серьезно? – Законы нужно переписывать! – Да-да, сначала перепиши орфографию, пунктуацию... Нет у нас шедевров для новых правил. Если б у меня хватило силы воли не замечать все это… А то сила есть, а воли нету. – Новеллы в начале каждой главы хорошо написаны, согласись, учитель. Прямо на ладони, вся эта ваша кухня, очень увлекательно. – Почти как у Хейли. Ну еще бы, ему ли это не знать.., хотя и неровно сделано. Но это все технология. Я все ждал основного, разговора о героях, как их выбирать, раскрывать характеры. И так и не дождался. А без этого курс уроков очень неполный. – Но это же вопрос свободы автора. – От главного? Поэтому у него на холстах однообразные лица, в одинаковых состояниях, одним мазком и колоритом, как и в пейзажах, чем-то все это напоминает мне основной массив литературы. – Успеваешь следить? – Писательство для Кантора – уход от проблем. Но они-то общие для культуры. Неужели так трудно найти деятельного, умного, творческого человека в России? Утомляют тексты. И классно ведь некоторые пишут, верстами, я бы так не смог. Ну не может быть язык главным героем произведения. – Ты говоришь как идеолог. – Смыслорождение не реализует себя, если откажется от современности, от ее претворения. Может, Кантор, как и его коллеги, боится, что его обсмеют? Или они не понимают сути своего труда? Или такова глубина мысли?

Лена задумалась, потом, видимо, решила, что время уходит, а проблема остается. Под этот разговор она успела познакомиться с книгами Дилетанта более детально: – Когда ты успел, почему об этом ничего не было слышно? – Так мне уже и лет немало. И я не только волочился за женщинами. Ну и, конечно, кое-кто обо мне знает. Академия художеств, например. А так… На что сейчас может рассчитывать гуманитарий? – Да-а… это как раз то, что нужно. Вот повезло. И как это раньше я не сообразила к тебе зайти… Я в Питере говорила. Там преподаватель есть такой, Лехнер, он вроде бы наукой занимается. Ты не будешь против, если я ему покажу? – Да пожалуйста. Главное, чтобы Эльвире все оказалось полезным. – И ты сомневаешься? Что я тебе должна? Только… – Оставь, Лена. Я лучшим своим ученикам дарю. А уж за такие отзывы, как у нее… Передай ей мое спасибо и самые лучшие пожелания.

Лена довольно долго приходила в себя после щедрого дара. Наконец, она решила его отблагодарить: – Слушай, у нас международная конференция по эпосу. Музейщики отказались, а я тебя сделаю руководителем секции. У тебя наверняка что-то есть, ты и без подготовки сможешь выступить. А? – Да запросто. Когда? – С понедельника, с десяти, приходи в санаторий «Белые воды». А потом сделаем сборник. Тебе ведь нужно?



Дети уже ушли на пленэр, Женичка располагал временем. К назначенному часу он зарегистрировался: в фойе оказалось довольно много народу из-за границы, из столиц, других городов, доморощенных, в том числе знакомых ученых. Он поздоровался с женой Патронова, заведующей отделом в филиале Академии наук. Она похудела, сильно поседела.

– Что с Виктором, Наина Прокопьевна? Я ведь собирался рецензию на его книжку написать… И он мне звонил, поздравлял с романом, хвалил первую часть… – Вы не знаете, Е. С. (На ее глазах выступили слезы.) – А что…? Простите, я не в курсе, но, кажется, понимаю… – Да, Е.С., ушел он от нас. – Примите мои соболезнования… он же моложе меня на год. Выглядел очень хорошо. – Заболел. Лечили от гипертонии, а оказалось – почки. – Господи, в наше время такие элементарные ошибки. И, главное, повторяющиеся. Я очень вам соболезную. Это и для меня потеря, его совет… Простите, что я… – Спасибо. Вот уже девять месяцев, как его нет. – Я мало контактирую с вашим миром, хотя есть что сказать. Это Сузи меня вытащила. Я решил, что Виктору не понравилось все остальное, потому он и молчит. Ну и не хотел звонить. – Что вы. Он очень хвалил книгу… Еще смеялся: говорит: шрифт мелкий, строчки длинные, очень помогает от остеохондроза. – Что делать… Ох уж это наше здравохоронение… Нужно держаться, Наина Прокопьевна. – Только работой и держусь. – Да, сейчас это единственное наше спасение. Мне тоже пришлось многое пережить, не будем о грустном. – Спасибо, Е. С. Заходите, помянем Виктора. Он вспоминал вас по «Сувениру», постоянно следил за вашими выступлениями.



Сколько людей, с которыми он начинал, с которыми работал, ушли из жизни. Похоже, завершался какой-то цикл, это навевало мглистые мысли. Недавно хоронил Силина, когда-то вместе с Женичкой работавшего в «Сувенире» главным художником, «в миру» – главного физиотерапевта края. Красавец-брюнет высокого роста, баловень женщин, Юра был почти на десять лет моложе бывшего главного инженера. Он продолжал проектировать, рисовать, он талантливо фотографировал пейзажи, ню. Думал он медленно и работал очень кропотливо, но руки у него были золотые (задолго до «евроремонтов» его квартира выглядела как рекламная картинка). Успехи свои он не афишировал, хотя постоянно интересовался мнением Дилетанта. Он по-прежнему много читал, и им было о чем поговорить. Последние годы Юра заходил к нему в школу по пути домой, он был единственным человеком, которому Дилетант кое-что рассказал о Марине. Силин соблазнял его придти в отделение, принять цикл «очень полезных для его возраста» процедур, Женичка отговаривался нехваткой времени.

По-видимому, и у него пробудилась потребность в признании. К его шестидесятилетию музей предложил сделать выставку работ. Женичка написал статью, журнал сопроводил ее большой подборкой иллюстраций. Открытие выставки прошло с большой помпой, желающих сказать свое доброе слово оказалось так много, что Женичка отказался от выступления.

Юрий, похоже, не хотел бороться со своим многолетним диабетом. Однажды сказал о предстоящей смерти: – Не страшно. Да и столько навидался. – Да как ты можешь?! У себя, в больнице, любые консультации, лекарства, твои же процедуры… – Устал я болеть. Так жить? Вижу очень плохо. Пора. Немного раньше, чуть позже. – Ну как ты так можешь?! – Выставку мы сделали, она останется в истории… Главное, что с работой надо прощаться. С любой. С женщинами. И что мне остается. Растительная жизнь? – Да вот же, все новые способы лечения … – Поздно… Секс не приносит наслаждения, не могу с этим мириться. И что я еще понял: занимаясь сексом, ты совсем не владеешь женщиной. И зачем тогда все это? – Ох, как ты прав, никаких гарантий, – задумался Женичка, – особенно обидно это понимать утром, после плодотворной ночи. Кажется, она любит, так будет вечно… И вот ты на нее смотришь, и видишь, она слова ищет. Чтобы сказать: это было в последний раз, нам надо расстаться. И вот она уходит. Но она же была твоя!? – Отдаваясь тебе, она забирает тебя. Вот как на самом деле все устроено… Как ты выдержал эту марининскую историю, я как врач поражаюсь. Стойкий солдатик. Произвожу тебя сразу в генералы. – Спасибо, но здесь я терплю поражения, одно за другим. Все залпы, маневры, все впустую. Все-таки любовь важнее. И такая, чтобы всего на свете сильнее. Даже родителей. – Вот именно. Душа по-прежнему просит чувства, а я уже боюсь… Что я могу дать? – А сколько я, как подумаешь, могу обещать? Совестно становится… Нет уже прежней безоглядности. И все равно, ждешь ее, ждешь…



Фойе медленно пополнялось народом, Дилетант с кем-то здоровался и даже говорил что-то по делу.



Ты живешь, обрастаешь знакомыми, связями, делами, и, кажется, этот процесс имеет только одну направленность. Оказывается, уходит очень многое. «Сувенир» умер, уже давно. Стоят пустые корпуса. Никакого удовлетворения по этому поводу Женичка не испытывал, хотя еще при основании его предупреждал: ограниченность «поделочной» программы заведет завод в тупик. И уже пришлые ребята собирают здесь кое-какую мебель. Нет, дело не в отдельном предприятии. Система умирала долго, это процесс идет сих пор. Тракторный завод со своими допотопными моделями изжил себя, и, слава богу: из центра города ему давно пора уйти. «Тяжмаш» берется за все, чтобы выжить. Когда-то ты здесь начинал. Он почему-то часто поминал Трубицына, тащившего его в Днепропетровск, в свою фирму, к изобретательству, было столько идей. Сколько бы простоял главным инженером Дилетант? Особенно без Анатоля – он умер очень скоро. Сколько раз они напарывались на «экономические законы социализма». Интересно, выжило ли его производство. Жаль вложенного труда, грандиозных корпусов. С ними теперь не хотят связываться, строят новые, из облегченных конструкций. Сколько было банкротств новых фирм, не выдержали гонки. Сколько народу полегло, люди просто теряли себя. Самого Осетрова чуть не убили, когда он захотел подмять под себя водочный рынок. Советы всего этого не допустили бы.

Но есть, видимо, высокий порядок вещей. Закон, что чип: или сигнал проходит, или вход заперт. Или феодализм, или капитализм – а он, ранний, таков везде, с множеством пороков, потерь. Но у него, в идеале, есть важнейшие преимущества. Резко ускоряющийся оборот капитала быстрее пополняет бюджеты государства, меценатов, позволяет тратить больше денег на культуру. Можно финансировать яркую индивидуальность. Можно высовываться. Естественный и неестественный отбор быстро определяет цену людям малоответственным, идеям нежизнеспособным. Жестоко. А разве социализм не кровожаден?

Его сыновьям приходится нелегко. Раф со своей бригадой часто простаивает, колеблются суммы продаж у Романа, Рудик мечется в запарке…

.

Конкуренция, кризисы, инфляция… Зато гуманитарная мысль более независима, чем ранее. Вот что было главным для Женички. Он перешел в большой зал. Академик из Москвы открыл пленарное заседание, докладчики в разных планах веско обосновывали ценность эпоса. К его удивлению гораздо слабее выглядели иностранные ученые, конкретика их сообщений тонула в общих «культурологических» местах, малости приращенной мысли, оставалось впечатление, что словами манипулируют. Чувствовалось нежелание «навязывать» свою точку зрения, позитив был какой-то мелкотравчатый. Политкорректность и здесь как бы уравнивала значимость всех взглядов, сдерживала аналитическое начало, делала тон выступлений примирительным. Наконец кафедру занял некий Сеппо Мунтилла. Седоватый, тощий и высокий докладчик читал какой-то букварь об иллюстраторах эпоса, вместе с классиками жанра он показал абстракции разных авторов из Финляндии, а также работы какого-то умельца, который довольно примитивно переписывал работы предшественников, вместо сказителей вставляя изображения Элвиса Пресли, Элтона Джона и других идолов попа. А вот еще был случай…

Женичка сидел слегка обалдевший. Он и не представлял, что можно беспокоить слушателей по таким пустякам. Между тем с вопросом к докладчику поднялся некто, столь же высокий и тощий: как тот оценивает работы русских иллюстраторов? Несколько смутившись, Сеппо ответил, что, к сожалению, не знает их; собравшиеся изумленно затихли. Тогда некто поинтересовался, какие труды изданы Мунтиллой. Докладчик заметил, что таковых пока нет, но есть некие заготовки, и если в России найдутся желающие и деньги, то можно было бы предпринять совместное издание к следующей конференции.

Жизнь действительно менялась, если время отнимали такие потуги. После обеда Женичка перебрался в аудиторию, на секцию «Эпос в искусстве». И здесь, кроме Мунтиллы, оказалось довольно много иностранцев; было много музыковедов. Сузи, как и музейщица из Москвы, посвятила свои выступления иллюстраторам-примитивистам. Эти едва ли не запрещенные при Советах художники вызывали сочувствие. Как и их работы, которые своим строем отвечали неким сторонам первоисточника. Но, понятно, что в целом они оказывались куда ниже его. Заторможенные герои рисунков действовали в наивно изображенных обстоятельствах, в том числе и советской действительности. Однообразие «аналитического» метода не могло скрыть различия индивидуальностей, графическая серия дробилась на листы, объединенные, в основном, техническим приемом.

Понятно было, почему докладчики избирали эту тему: им, как и многим, казалось, что лишенное связей с традицией явление можно рассматривать, абстрагируясь от законов искусства. Между тем незнание их, нежелание с ними считаться не освобождает… Об этом и сказал Дилетант, в своем выступлении щедро раздавая различного рода оценки усилиям художников. Он даже попытался сформулировать принципы иллюстрирования эпоса. Он, не забыв упомянуть недостатки, расхвалил цикл Бьерна Ландстрема, создавшего подлинно национальную, шведскую интерпретацию эпоса. Вот он, настоящий путь к шедевру, внушающий оптимизм опыт, свидетельство того, что подлинное искусство на Западе еще не полностью поглощено постмодернизмом! Это был, конечно, бальзам на души европейцев. Затем он, оговорившись, что любит Пресли и рок-н-ролл, уничтожающе отозвался об умельце, и добавил, что, помещая этот плагиат в исторический контекст, ученые способствуют падению профессионализма. Сеппо показался совершенно уничтоженным, когда Женичка вручил ему и другим участникам разговора журнал со своей большой статьей по этому вопросу, снабженной большим количеством иллюстраций. Все оставшееся время Мунтилла сидел, читая и рассматривая журнал. Интересно, что скажет он у себя на родине и скажет ли вообще. Вряд ли, поскольку эта публикация лишала ценности его плюшкинское собрание.

В перерывах Сеппо не изъявлял ни малейшего желания пообщаться с Женичкой, и это говорило о том, что последние соображения последнего верны. Вот вам и вся научная объективность, и вся политкорректность. И высокообразованная Европа и дикая Россия.



– Женя, я здесь, – раздался в телефоне ее голос. – Ты на мамин день рождения? – Ну да. На пару дней. Сегодня вечером сажусь на поезд. И тебя хотела бы увидеть. Не против? – Ты одна, как я понял. Иначе не предложила бы. – Давай в «Кафе-хаусе». В 12 сможешь? Жду у гостиницы.

Женичка оделся. Какое-то время он колебался, затем положил экземпляр своего романа в пакет. В центре он, продолжая колебаться, зашел в цветочный магазин и взял 1 (одну) гвоздику: довольно будет этой девице без царя в голове.

Она высадилась на остановке без опозданий, была в белом щегольском плаще, с непокрытой головой. Ее густые выбеленные пряди были подвиты в парикмахерской, чего ранее никогда не случалось и что красило ее. Сердце его дрогнуло… и успокоилось. Неужели он мог воспринимать эту девушку вполне отчужденно? – Ты выглядишь вполне столично, – оценил Дилетант, вручая цветок, – только одета легко, у нас еще не весна. Смотри, нос покраснел. Опять, не дай бог, простынешь. – Раньше цветов было не менее трех, – произнесла она не без досады. – Раньше много чего было, слов особенно. – Ладно, не будем… Пошли скорее. Ты элегантен, как обычно. Котелок. Пальто откуда? Все куртки носят, бейсболки. А ты, как всегда, поперек. – Английское, естественно.

Они вошли в тепло, сняли верхнюю одежду, сели за столик. – Я вся в белом, ты весь в черном, как договорились. Ты почему? – А не знаю, понт такой. Ничего не могу сделать с собой. Впервые у меня, вот такая черная дыра. – Я еще не ела. Ты не против, если я закажу? – Конечно. Режим прежний? – Да, два раза в день, привычка. – Боишься парням разонравиться? – Слушай, перестань. Так, блинчики с творогом, мороженое, кофе, – обратилась она к подошедшей официантке. – Мне томатный сок, – сообщил Женичка. – А ты-то чего экономишь? Куда деньги деваешь? – Туда, откуда берется пыль. Веков. Да я на Хербанайте. Я же тебе говорил. Можно соки, рыбу. – И аппетита нет? – Два раза коктейль, и день свободен. И прекрасно себя чувствую. Ну да ладно, что у тебя нового? – Да собственно ничего. – Жизнь так и течет, Марина? Сквозь пальцы? И это тебя устраивает? – Сам знаешь, что нет. Как у тебя? – То же самое. По-прежнему и не устраивает. – Неужели никого не нашел? (Она уже с азартом ела.) Прекрасно выглядишь, просто не верится. Волосы черные, вьются. – Ну да, местами. – Могу сравнивать. Что значит нет меня, главного раздражителя. Ученицы вешаются? – Они маленькие и слишком многое мне дают, чтобы я мог говорить об этом с иронией. – Да брось, мне тринадцать было, когда ты положил на меня оба глаза. – Ты уже выглядела как женщина, но у меня и в мыслях ничего не было. – Ты это помнишь? – Я это знаю. – А у меня в мыслях все было. И у этих, подрастающих, не сомневаюсь. – Я для них умный препод без возраста, к тому же вижу в каждой, ну почти в каждой, личность. И романтические мечты, у одной – двух, не более. Вот у тех, случалось, мамаша придет. Посмотреть в глаза этому предмету воздыханий. – Да все напуганы передачами о педофилах. – Боюсь, поэтому тоже. Только мне-то что? – Не столько сексу, сколько ремонту? Я не забыла. – Таких бомб как ты, больше не делают, оружие массового поражения. Оставим эту тему. Посмотри, что я тебе принес.

Он вытащил книгу из пакета, она едва не выронила нож и вилку, бережно взяла в руки том, взвешивая его и гладя глянцевитую обложку. – Кило семьсот пятьдесят, – не без гордости сообщил Женичка главную характеристику, – отзывы я тебе пересказывал. – Разговоры не внушают, – только и промолвила Марина, – и это все о нас? – Господи, что-то с памятью у тебя стало. О нас только третья часть. Последняя. – Да-да, прости, у меня вылетело… Я должна заплатить? – Женщина, что с вами? Неужели я возьму с вас деньги? – Ты подаришь это мне? – Но никаких автографов, извини. А то напишу что-нибудь не очень хорошее. – Спасибо… И жаль. Но я понимаю. – Слава Богу, хоть этого не требуешь. – Не ворчи, пожалуйста… (Она листала страницы, вглядывалась в них, заглядывала в конец.) Но ты ведь не хотел, чтобы я читала. – Такое настроение было, переборол, наконец. Я должен выполнять свои обещания (он сказал это, нажимая на каждое слово; горькое выражение промелькнуло на ее лице). Или я буду не я. Только родителям не показывай.

Она кивнула головой. Она была явно обрадована или, скорее, польщена. Столько слов и о ней. Сей же час она потрясет подруг. Ей уже не сиделось, она быстро доедала мороженое, запивая его кофе. – Ну и потом… Прочтешь, вдруг снова позвонишь. – Но без меня ты бы это не написал? – Написал бы, но не так. Наверное, не так сильно. (Он надевал на нее плащ.) Не сомневайся, по-своему я тебе благодарен. Потом, возможно, я попрошу тебя сходить в одно-другое издательство. Хотя это маловероятно. – О чем речь, конечно.

Она уже садилась в маршрутку, бережно прижимая к себе пакет с книгой и торчащей гвоздикой. Стискивая зубы, он помахал ей рукой. Ее лицо мелькнуло сквозь стекло отъезжающей «Газели». Зачем он согласился встретиться с нею… Гадкая машина… Душа его, безнадежного дурака, лишившись скреп, рассыпалась, тяжкие ее останки оставили новые выбоины в асфальте безнадежных российских дорог и улиц.



 Она позвонила вечером следующего дня: – Женя, ты гений. – Неужто прочла? – Слушай, как села в вагон, так и читала до Москвы. – Ты сумасшедшая. При ночном освещении? – Я мобильником подсвечивала. А когда он сдох, пошла в тамбур. Ну не могла оторваться. Как ты все это сохранил, как донес… Наша история, как она есть. – Не вся, конечно. Кое-что, самое жуткое, я иногда опускал. Сил не было… – Все заново переживала, с той же силой. Какие слова нашел… – Да особо и не искал, многое в памяти застряло, иногда сами приходили, с мукОй. Другое дело, что многое между ними заряжается. Как это происходит, сам не пойму. – И стихи не забыл… – Неплохо встали, правда? – Еле дождалась, чтобы позвонить. Сколько ты это писал? – Меньше двух лет, но с отвлечениями. На статьи. – И все-таки я долго ждала. – Надо было созреть, решиться на печать. Три месяца себя уговаривал... До конца дочитала? – …Врать не буду, вроде ты отучил. Когда начались разлады, остановилась. Тяжко было, как тогда. И самый разрыв. – Это обнадеживает. Что-то тебе еще дорого. – Не то слово, Женя… Не сомневайся… Мне надо прочесть все, понять тебя... Собрать всю душу в кулак. Не знаю, смогу ли… – Но финал-то классный, верно? Жаль, что не сначала читала. Там многое завязывается. – Ты гений... И что, не будешь продавать? – Пока нет, хотя не один книжный магазин предлагал, дошли до них слухи. – И деньги не отобьешь? – Пока отдаю только как подарок, проверенным людям. Написать иначе не мог, а в таком виде это может повредить мне и другим. Я не могу не преподавать, я не могу без детей. – Понимаю… Ты до сих пор хочешь ребенка? – Так вот он… Если удастся, переработаю, переиздам где-нибудь. Ну а нет, так нет. Когда уйду на покой, продам остаток, если еще будет. – Наверное, мне нужно несколько экземпляров еще. – Ну что же, набирайся сил. В том числе и для чтения. – Спасибо тебе еще раз.– И тебе спасибо. За что – сама знаешь. – До связи. – Лучше бы интимной.



Какое-то время Женичка расслаблялся: он бродил по магазинами, сидел в публичке, изучая скудные поступления. С не меньшим вниманием он изучал студенток, занятых контрольными и курсовыми. Девушки, тем не менее, успевали бросить оценивающий взгляд и на него самого. И шансы как будто у него появлялись. Но о возрасте надо будет сразу сказать. Прежде чем они во мне что-то успеют разглядеть, я для них окажусь старым. А время-то, главная ценность, будет потрачено. Пусть уж сами…

 Он продолжал ходить в черном, такое было настроение – ровное, тусклое. Нужно было бороться с ним, безделье стало угнетать. Нужно было взяться за новую или за старую работу. Опять рисковать, опять тратиться… Повалявшись с книгами и журналами на диване еще несколько дней, Дилетант понял, что выхода нет, надо дорабатывать «Композицию декоративного искусства». Он перечитал распечатку. Как будто неплохо, хотя выявились разрывы в логических построениях, есть корявости. На листочках, лежащих у него на столе месяцами, накопилось немало мыслей и новых сведений; они могли дополнить книгу.

Женичка преисполнился уважением к предшественникам. Люди каменного века не были грубыми, нечесаными, немытыми существами. Девяносто тысяч лет назад они делали украшения из бус. Спустя тридцать тысяч лет был сшит кожаный костюм, включающий куртку с капюшоном, брюки, сапоги. Он был удобен для охоты, а, значит, имел эстетическую ценность, украшался декором. Тридцать пять тысяч лет назад появилась флейта из кости грифа. В пещерах были устроены своеобразные театральные залы со звучащими сталактитами и сталагмитами, резонаторами, появились струнные инструменты, использовались световые эффекты. Тогда же появилась окрашенная льняная ткань. У людей появился весьма производительный, технологичный инструментарий, а, значит, и дизайн. Они отвели женщине высокое место в своем роду. Матриархат привел к развитию малой пластики, началам портрета. У них уже оказалось довольно много свободного времени, которое они тратили не на охоту, поиски еды, а на искусство – пещерные и наскальные росписи и рельефы. И какой масштаб, какая точность изображения, какой разбор цвета! Появились портреты, сотнями, решенные в лирическом и гротескном ключе.

Существовал широкий «международный обмен». На судах, долбленных из вековых стволов перевозились товары: из Европы – кремень, очень высоко ценившийся янтарь, потом медь и золото, многое другое, ввозили пряности – для консервирования пищи, кулинарии; похоже, они догадывались о их важнейшей в рационе роли. Кстати, дети… В 16 веке корабль Магеллана провел в кругосветном путешествии три года (из двухсот человек команды в живых осталось восемнадцать). Но пряности, которые они привезли, окупили все расходы. Вот какова была их цена и потребность в них. Используйте их непременно, на нашем, дефицитном по йоду и другим микроэлементам Севере их остро не хватает.

Выход людей на равнину, закат пещерной культуры, строительство жилищ, укреплений. Роль мужчины как защитника возрастает. Но развивается и домашнее хозяйство, скотоводство, при смене образа жизни положение женщины упрочняется. Развитие технологических и общественных процессов, семейных отношений оказываются тесно связанными. 11 тысяч лет назад с Востока в Европу приходят земледельцы.

На Севере появляются сейды: огромные камни, установленные на трех валунах и увенчанные «головкой» изображают отдыхающего, сидящего на корточках охотника. Это были первые памятники человеку. Мегалитическая культура была широко распространена, она поднимала самооценку мужчин. Портретный жанр получает новые импульсы (Иерихон). На Мальте из обработанных блоков были выстроены комплексы храмовых помещений с овальными планами. Они созданы под сложный ритуал; вышедшие из пещер охотники на бизонов устраивали подобие прежних своих жилых и обрядовых пространств. На территории Швейцарии женщины на приспособлениях изготовляли ткани, сети, тесьму.

Строительство жилья, занятия «огородничеством» переориентировали человека неолита на прямую линию и прямой угол. Люди использовали стволы деревьев, делали колотые доски и брус, возводили из них дома, городские поселения, выкладывали колодцы; они прокладывали мелиоративные системы. «Прямолинейность» есть утверждение рационализма, становление научности, начало освоения чистых первоформ. Древние начали делать сложные расчеты, с помощью знаков фиксировали информацию, на разных материках, из камня и дерева с регулярными планами строили обсерватории – религиозные комплексы, поля менгиров.

«Цена» (пусть и отдельного) человека и стоимость времени в эпоху первых государств постоянно растет. Не пронизано ли возведение пирамид пафосом освоения «чистой», точно ориентированной в пространстве формы? Не являются ли сверхчеловеческая их масштабность (от которой благоразумно отказались) не только знаком заслуг фараона, но и памятником человеческому гению, новой технологической революции? Обладание мастерством строителя, столяра, а, значит, пространственным воображением, стереометрическими построениями было уделом правителей. В гробнице Мешкаламдуга и его жены нашли набор инструментов, включая золотое долото: таким стал более экономный символ созидания.

Дизайн, декоративное искусство («малая архитектура») неразрывно связаны с состоянием общества. А индикатор этого состояния – место, которое занимает в нем женщина. Вспоминаются Хатшепсут (воспитанником которой был Моисей), Нефертити (именно она – идеолог религиозной революции). Великолепные ювелирные украшения. Любование женской красотой, обнаженным телом – вполне современный уровень. Каких высот мастерства достигали древние египтяне! Инкрустация шкатулки эпохи Тутанхамона сделана из более чем двадцати тысяч элементов!

Осмыслим с этой точки зрения античный опыт. Женские образы обретают разнообразную лиричность, интеллект, даже героичность. Красота женщины возводится в культ. И в это же время в Древней Греции строили трехпалубные корабли, расчеты обводов которого сегодня потребовали бы использования компьютера. Наши предки собирали дифференциальные механизмы, которые моделировали положение звезд на небе. Штурман эпохи эллинизма был уже капитаном дальнего плавания и мог, в отличие от Одиссея, уходить от береговой линии – да, торговля лучший двигатель прогресса! К тому же капитан ориентировался по грандиозной сети средиземноморских маяков, где, похоже, использовалась подача нефти к горелкам светильников насосами и принудительное дутье. Ну не носили же они вязанки дров на высоту в сто сорок метров, когда уже были известны паровая турбина и водяные часы. Вот такое развитие технологии и дизайна.

В Древнем Риме женщина занимает высокое положение. Расцветает дизайн, декоративное искусство. При этом находились люди, которые утверждали, что имитация материалов является дурным вкусом!

Сам Иисус Христос был плотником (или каменщиком; или и тем, и другим). Вот так, дети!



В марте она поздравила его с днем рождения. Получилось почти горячо. Он почувствовал в этом некую искусственность.

И она замолчала.

Дата никак не веселила юбиляра. Приходили с поздравлениями и подарками сыновья. В школе Женичка, как всегда, организовал стол. Как всегда, говорили приятные слова.

Он продолжал дописывать, править текст. Телефон молчал.

Он, испытывая тревогу, но с наслаждением не поздравил ее с днем рождения. Она позвонила ему, убедилась, что он на телефоне, но не назвалась.

Она позвонила через три недели: – Ты что, обиделся? – Оставь эти разговоры в песочнице, Марина. Все пытаешься скрыть от меня, обмануть. – О чем ты? – Ты же знаешь, я на расстоянии все чувствую. Я понял, что у тебя кто-то есть. – Ты сказал, чтобы я не звонила в этом случае. – Никакой злости, все путем. Но сейчас могла бы быть искренней. Давай, давай, колись, рецидивистка.

– Ты прав, Женя, я выхожу замуж, – немало помолчав, сказала она, – ты до сих пор носишь траур? Поэтому? – Да я не сказал бы так. Частично, скорее. И что-то еще другое, не пойму. Но не будем об этом. – Да, Женя, так получилось.

Он ждал этого уже давно, был внутренне к этому готов, поэтому чувство горечи, промелькнув, исчезло. Он вполне искренне рассмеялся: – Ну, наконец-то. Поздравляю. И кто этот счастливчик?

– Я думала, ты начнешь меня упрекать, – сказала она после паузы, мрачным тоном, – проклинать, обещать всякие несчастья… А ты даже веселишься… – Конечно, радуюсь. Потому что прощаюсь со своими несбыточными надеждами, ну понятно же было... Только я трусливо отгонял эту очевидность. Ты и в Москву ехала замуж, я это тоже понимал. И, тем не менее, надеялся, идиот. Вот и стало все на место, сплошное ликование населения. Так кто же эта жертва? Москвича трудно захомутать. Ты героиня… – Я тебе о нем раньше говорила. Это Петров из нашего класса.

Теперь замолчал Женичка; затем он развеселился еще больше: – Ну, это в твоем репертуаре! Ехать в столицу, чтобы найти земляка! Влюбленного со школы! Да он же готов был по первому твоему звонку вернуться! – … – Это ж сколько ты потратила денег с переездами? «Газель» нанимала… Всю домашнюю технику, компьютер, весь гардероб перевезла. Твои родители – тоже герои, передай им мое восхищение.

Реакции не последовало, и Дилетант продолжил: – Это тот, ты рассказывала, он и раньше все преследовал тебя. Ты хоть его любишь? – …Вроде бы да. – Не бойся меня обидеть, уже поздно. – Наверное, люблю. – В крайнем случае, стерпится. Вы ладите? – Пока все хорошо. – Ну да, медовые дела. Посмотрим, насколько дальше вы окажитесь способны. Кстати, он же патриот нашего Р. Какие у него планы? – Ну-у… – Очень в твоем стиле. Вцепиться в Москву, чтобы вернуться назад. – Я не знаю… Я бы осталась. Но он хочет, все-таки глава семьи. – Ишь ты, а я, значит, на эту роль не тянул. – … – Дурные – молодые. Ну да, жизнь там дорогая… видимо и ты согласишься. Короче. Я не хотел бы встретить тебя вместе с ним. Увижу вас – не узнаю, не обижайся. – … – Надеюсь, родители его отговорят от переезда. Кстати, чем он занимается? – …Не скажу. – Ну, ясно, в охране. И получает, наверное, меньше тебя. Родители подсовывают ему деньжат, верно? – …Он учится на юридическом, заочно. – Пусть растет мальчик. Я тебе помогал, теперь твоя очередь. – И помогаю. Пишу ему контрольные. – Это ты молодец. А как тебя восприняла его семья? – Отец хороший мужик, полковник, мать, конечно, суровая женщина. – Да-да, гарнизонная львица. Знакомо. Не о такой невесте она мечтала. Чтобы москвичка, с образованием, положением, богатая, а тут… Ты ее обаяешь? – Стараюсь. Никуда она не денется. – А обо мне ты ему рассказывала? – Нет, конечно. То есть он кое-что знает, с тех пор… но не больше. – Наконец-то я свободен! Пусть этот подопытный тебя обламывает. Или обламывается сам. Теперь ты хлебнешь жизни, как она есть… Только не смей мне жаловаться или просить совета. Лучше вообще не звони. – …Ну зачем, ты, Женя... Пожалуйста, хоть иногда. – Да о чем мы с тобой будем говорить? О вашем интиме? Или разборках? Не вижу общих тем. И ностальгировать не хочу. – Мне это надо. – Не с кем делиться? – Именно с тобой. Знать, что ты есть в моей жизни. – Ну и о чем, к примеру, ты хочешь сказать сейчас? – Представляешь, на работе все обалдели, столько шуму было. – Неужели так неожиданно? – …Женя, я-то не хотела. Было одиноко, вот и… – Да мне без разницы, официально ты связалась с мужиком или без. – Он меня уговорил, как честный. Начальница меня поздравила при всех, кристаллы Сваровски подарила. Свадьбу будем делать у нас, все готовится, на полных парах, человек шестьдесят будет. Из Курска приедут, с его стороны… Регистрация, машины, ресторан, баянист, оркестр, видео. Я решила, что тамада все-таки необходим. – Все как у людей. – Даже лучше. Снимаем загородную гостиницу на второй день…– Чего их жалеть, эти фантики. Зато будет что вспомнить….Сбылась твоя мечта о белом платье. – Не смейся, для меня это очень серьезно. – Да чего тебе мой смех, мы люди с разных планет… Ничего не хочу тебе желать, ни грех на душу брать, ни лицемерить. – Я не обижаюсь… Хоть ты и не веришь моим словам, но ты для меня остаешься… так что до скорой связи. – Как это звучит, ты только вслушайся.

Гороскоп был прав. Тяжелый год.



В мае. На выпускной вечер пришлось снять черные одежды.

В июне. Начались летние каникулы, пошел отпуск. Он продолжал писать свой текст. Проводил час у Лосиной реки. Беснующаяся на валунах вода его успокаивала. Изредка, по воскресеньям, выходил на берег озера, загорал. Глазел на девушек в купальниках, на водную гладь с яхтами, лайнерами и сухогрузами. Вспоминал, как встречал Марину на «Циолковском». Боже, как давно это было. Как он был счастлив… Так началась наша эра… А вода все также бьет в берег, превращая валуны в булыжники, булыжник – в гальку, гальку – в песок. И он сам, со своими терзаниями, в конечном счете, обратится в песок. И человечество – когда-нибудь. Сколько мужиков живут, имея целью просто прожить день. Чего кипятиться, все там будем, со всеми своими делами. Сколько людей с таким настроением живут, не обременяют себя духовными, интеллектуальными проблемами и любовные терзания гонят прочь. Секс по случаю. Веселые разговоры в компашках, есть что вспомнить. Короче, смотрят на все проще, отодвигают, снимают переживания, заливая их водкой, забивая наркотиками, сокращают жизнь. И затем без особых эмоций прощаются с белым светом.

Как жаль, что он не в состоянии алкать систематически и до беспамятства… Но вот стоит ли так бездарно тратить деньги и, главное, время? Он же станет в тягость своим любимым мальчикам. Это будет невыносимо, у них своих проблем достаточно. И денег им часто не хватает. Он наберет вес, пойдут болячки, придется лежать в больнице с ее невыносимо нудным течением времени, жуткой кухней… Придется принимать помощь Ирины, она будет его спасать. Нет, он не может на этой пойти. Но, может быть, бросить, по крайней мере, все эти книги. И статьи, выставки, выступления. Попытки утвердиться и там, и сям. Сколько можно? Возраст – уважительная причина. Уйти в пустыни и все. Он свободен.

Но он же мужик. Сидеть без дела? Три дня на диване.., но не цепляет его современная проза. Рубина обаятельна, но оказалась в стороне. Сенчин по материалу современен, пишет сочно, но и тот узковат, не вселяет... Ломается эпоха, а редко кто из писателей приближается вплотную к процессу. Вкусные порой, но частные наблюдения (Маканин, Гришковец), «фикшн», «фэнтези», мистика; примитивные политические схемы, облеченные в разговорную форму. Рублевская, с позволения сказать, проза, гламур. Пинки демократам, не мужским, обиженным тоном: меня не спросили, как действовать. Ты-то кто такой? У ребят не было опыта, выбирали из многих, неизвестных нам зол. Сломали Систему и не допустили крови.

Пробавляться лестничным остроумием? Молчать? Лучше самому писать. Иного не дано.



В июле. Он ходил в черной футболке и джинсах. Звонила Марина. Все без изменений.



Он работал. Временами в душе поднималась горечь. Хорошо, что она не опускалась в желудок.

Между тем слух о его книге распространялся по городу дальше. Экземпляры, которые он подарил своим редакторам, особо доверенным знакомым, распечатка, остававшаяся в издательстве, – все это, видимо, пошло гулять по рукам. – Ну, Женя, о твоей книге только и говорят, – сказала Бажанова, красуясь в дверях класса своим ахматовским профилем, – и все хорошее, опять удивил. Только Гунеев был в центре внимания, а ты его задвинул. – Черт, не хотел я этого. Просил ведь помалкивать. – Да люди еще не забыли о вашей истории, сколько слухов ходило… – Это была пиар-компания. Рынок готовил, сама понимаешь. – Вполне современно. Когда же широкая продажа? – Ох, не скоро. – Публику напрягаешь? Писатель, писатель… – Да что это теперь значит. Малахов о своих блондинках пишет, и тот писатель.



Дроздову Дилетант видел редко: она ушла из журнала, активно печаталась. Изменилась она мало, но обрела больший, чем ранее, «физический» вес. На очередном вернисаже она обратилась к нему: – Дай почитать, Шейлок. – Галя, я книжку написал в терапевтических целях. Трубачеву обещал пять лет не продавать… – Да я и не смогу купить твой бестселлер, какие у меня деньги. Я о другом. Я тебе скажу все, как есть. А то и статью напечатаю. В Москве. – Да я как-то... – Давай-давай, хватит трястись, мутить общественное сознание. – Только мне нужны гарантии… – Женя, любые. – …Что ты не дашь читать ее, особенно мужу. Он другим художникам понесет… – Ага! Ты сводишь с ними счеты? – Нет. Никогда никого не уничтожал, просто не получалось. – Ну так? В чем проблема? – Я рассмотрю, девушка, вашу просьбу. В скором. – Не оценят? – Только личные причины. А так я сама объективность и доброта. – Многие не понимают сути. Когда критик их пишет, то тем самым надеется, любит. – Вот! Каждая статья это акт. А о ком писать сейчас, тем более в книге? Художники меня без хлеба, без надежды оставляют. – Понимаю. Все время о себе – скучно. В Москву не захотел отдать? – Там приплачивают, чтобы напечататься. Это не для меня. – Как сейчас пишется? – Сдерживаюсь, говорю об упущенных возможностях. – И правда, Женя, знали бы они, как приходится наступать на горло. Еще и на свое. – Очень трудно технически…



В августе.

Марина позвонила в понедельник: – Ну, все позади. – Как прошло? – Предел метаний. Все довольны. Ты… не приходил? – Что я там не видел? Буду я еще подглядывать. И что теперь? Турция, Египет? – Нет, сильно все потратились. Поедем к его родственникам, в Волгоград. – Как ужасно звучит: гог, чуть ли не магог. Царицын намного лучше. С этим памятником Вучетича самому себе. И что там будете делать? – Поплаваем, позагораем, что еще. – Будь осторожнее. Я начинаю верить, что вода тебе мстит. У нее ведь память есть. – Все эпос изучаешь? Нет, теперь мне не страшно. – Пришлось перечитать, когда статью готовил. С водой у меня особые отношения. Испытывала она меня. – Это где? – И на реках, и в море… А тут еще ты. – А что я? – После диплома, например, ты на озере питерским парнем увлеклась. А он женился на другой. Менингит ты заработала, тут вообще… Как спина-то? – Тьфу-тьфу, гораздо меньше беспокоит. – Ну, берегись. – Не пугай, и я постараюсь. Ты тоже береги себя.

В сентябре она позвонила днем: – Я в Москве. – Ты чего дома? – удивился Женичка. – Отдыхаешь? – Твои слова да Богу в ухо. И мне осложнение туда же. Заболела я на Волге. С тех пор хожу с компрессами Небольшая боль, а на мозги давит. Все на процедуры езжу. Да еще сплошной герпес, страшно смотреть… Надоело – жуть, – М-да, не знаю, что и сказать. Но я тебя предупреждал... Ладно, как жизнь? Семейные будни начались? – …Да, вполне. Тебе, наверное, будет смешно. Или приятно, ты же оказался прав. И вроде опыт у меня… – Как я не хотел влезать. Если ты с ним, как со мной, бывало… – Да нет, я сама себя не узнаю. По дому стараюсь, убираюсь, стираю, готовлю… – Слышу, ты бифштексы жаришь. – Точно. Он придет, ничего не надо, никого не видит. Спасибо не скажет. Я устал, все дела. – Так он же сутки не спит. – Все равно тон можно найти. Ладно, отдохнул… Так нет, все равно найдет к чему прикопаться. Ругаемся, очень часто. – И ты цепляешься к главе семьи? Раздуваешь пустяки, наверное, как все женщины. – Вроде и повода нет особенно, а как пошло-поехало. И не остановить. – Через это все проходят. После медового месяца горчичный год. А то и два-три, хреновых. – Как я к тебе относилась и как к нему – не сравнить. А он не понимает… – Ты смешная, как он может сравнивать. – И упертый такой. Чего замуж звал? И уговорил ведь. – Он на мать-командиршу насмотрелся и ставит тебя в строй. – Уже всяко пробовала. Последнее время сдерживаюсь, просто из дома ухожу. Побродить, успокоиться. Иду, света не вижу. – Ночью, что ли?! – Ну да. – А он что? – Спит. – Ну, блин. Я бы не выдержал, шел бы сзади. Как это так? Случись вдруг что. – Так это ты (сказано было с горечью и даже с гордостью). – Марина, механизм сложный, притирается долго, инерция. Ты не беременна? – Нет. – Часто мужики взрослеют с появлением ребенка. – Не знаю, не знаю. Что думать, что делать… – Поговори с отцом, пусть он ему всыплет. – Да уже говорила, хватает ненадолго. – Терпение, Мариша, терпение, и щетина обратится в золото. – Нет, это не твоя щетинка…



В основном рассказывала она – о работе, о кознях некоторых «сослуживок», о подготовке ко всяким праздникам, которую она брала на себя. О том, как они прошли, как все были в восторге. Сложившаяся между молодыми картина отношений почти не менялась. Масла там было мало.

– Привет, как дела? – Идут, Морская, и неизвестно куда. – Скажи, что делаешь в свободное время? С сыновьями встречался? У Малининой? – Нет. Сижу с телевизором. – Почему? – Твоя любовь до сих пор аукается. Поругались в очередной раз. – Почему вдруг? – У нее же волнами. Копится, копится, набралось всяких мелочей к старым обидам. До стенокардии дело дошло. – Жаль. Но ее характер к ней же и возвращается… Хотела спросить, как она роман прочитала? Ты же ей не давал? – Ирина подругу попросила. Директора музея. А та – Трубачева. – Он же сам предостерегал, вот паразит…– Постоянному заказчику уступил. Ну и отдал свой экземпляр. Малинина два месяца была в том еще состоянии. Рудик теперь только рассказал, что грозилась серьезно. Женщина она решительная. К неожиданностям готовился. – …Неужели все так страшно? – Кроме шуток. Да Рудику спасибо, сумел устаканить. Все вел воспитательную работу. Как-то доказал ей, что я мог гораздо резче. Сумел, он же все помнит. – А ты? – Ожидал я такую реакцию. Но все равно мне больно, что ей больно. – Но ты же знал, на что шел? – Это ты меня так успокаиваешь? – Ты мог все просчитать, сделать ей по кайфу. – Ну, не настолько я талантлив, чтобы врать принципиально. Читатель не поверит. Да и драматизм уйдет. Правда уйдет. – Я еще не знаю, как оценить некоторые места про меня. – У тебя что с памятью? Смягчал так же, как и про нее. Ты же ненадежная, как морская пучина. –Себя ты вложил. А меня – половину … Наверное, я что-то приму на свой счет. – Если не нравится – напиши лучше. – Смеешься, что ли? – А что? Я так жалею, что не вел дневника. Столько деталей растаяло, такая ценность. Пиши. Может, семейную жизнь спасешь.

Какое счастье, что он ни от кого не зависим. Он тратит свое время, свои деньги.



Страдания-метания немолодого авантюриста продолжались: в очередной раз отложив декоративную композицию, Женичка добирал, добивал на компьютере свод своих уроков. «Всеобщую историю искусств» много лет делал всесоюзный институт, коллектив почтенных авторов. За истекшие с тех пор полвека многотомник устарел по идеологическим основаниям Но Дилетант явно не освоил объем знаний предшественников и не находился в центре мировой культурной жизни. Он дивился не только масштабу своих претензий, но и тому, что не может остановиться. Он успокаивал себя тем, что это его личный риск. И тем, что он пишет теоретическую историю искусств (ТИИ). И тем, что иному преподавателю могут пригодиться его анализы произведений, стилей, их связей с процессом развития общества.

Высокий его темп предполагает и высокий статус современника, непременное условие подъема искусства. Неустойчивый процесс (вялый ритм, чередующиеся скачки и провалы) ведет к культуре динамической внешне. Застой, регресс диктуют упадок культуры. В двух последних случаях творчество нередко имитируется (неужели показатели темпа важнее личностного момента? – наверное, потому что заслоняют все остальное). Ныне кризисность становится наиболее общим способом существования. У подлинного художника она вызывает желание противостоять тенденции (так уже бывало); помочь своему обществу он может только реалистическим образом. Это на все времена высший способ претворения исторического процесса, создания «второй», параллельной, анализирующей, прогнозирующей, обучающей действительностью. Занижение задач постмодернистам прощать нельзя, потому что они называются художниками, являясь на самом деле операторами знаковой деятельности. Они творят квазиспектакль в пользу нищих духом.

Упадок искусства – не есть ли это сигнал заката цивилизации (привет Шпенглеру)? Уровень российских выставок постоянно снижается: наконец присоединились к Европе. А что тогда должен делать искусствовед? Как и настоящий художник, утверждать достоинство созидающего человека, высокие образцы профессионализма, упрямо нести науку (с помощью критики тоже) «в массы». Художник должен овладеть теорией: если вы ею не пользуетесь, значит, вы пользуетесь плохой теорией. Бог не только практик, но и, неизбежно, проектировщик. Как постичь Его промысел? Где-то во Вселенной перо Дилетанта чертит письмена. Может быть, по наущению, может быть – жалкие… Гнать надо эту мысль, в шею.

Он прикинул: набиралось более тридцати основных законов искусств. Если постоянно иллюстрировать их, будет сплошная нудятина. Он постоянно сбивался на столь привычную повествовательность (господи, насколько это легче!). Будь что будет, решил он, буду просто записывать свои аналитики. Пусть пока по структуре это повторяет «Всеобщую историю искусств» – при всей разностильности и пережитках «красного» искусствоведения, это издание заслуживало памятника. Пусть в виде его рукописи. Пока. Может быть, в нее стоит включить, как предисловие, чисто теоретическую часть? Заявить концепцию, основные критерии. Он должен стоять. Столбу многое прощается за его прямолинейность.

Он сошелся с текстом в мертвом захвате. В клинче. Секунданта и тренера у него не было.

Главы не кончались. Хотелось узнать имя ангела, который охранял его класс, его одиночество, который где-то заимствовал для него массу времени. Проходило лето. Начало не очень удачное, как всегда: холода, дожди. Вторая половина июня, правда, была теплой. В середине августа солнце «ломалось», поднимаясь над горизонтом невысоко, тепло было нещедрым. Дороги его не звали, он теперь плохо переносил даже северную жару.

Теперь он понимал рабов на галерах. Не случалось и часа, чтобы он не вспоминал Ее.



Позвонила Сурова: – Все в порядке. Рецензии отличные, есть решение дать тебе серебряную медаль. – Спасибо, спасибо. Кое-кто обзывал меня провинциальным критиком. Теперь заткнется. – Только… ваша Волос, когда я предложила написать на тебя представление, поставила условие. – Я уже догадываюсь, какое. – Это легко. Но не только ей, а еще двоим. – М-да-а… Одной неудобно. Кто заработал, а кто... Ну, черт с ними, дело сделано. Буду разбираться со всеми одинаково, независимо от наград... – Сейчас у нас проблемы с чеканкой, но как только Монетный двор выполнит заказ, будет вызов из Москвы. – Рита, я не знаю, как тебя благодарить. Такие мрачные полосы были… – О чем ты говоришь, Женька? Это тебе спасибо, что в одиночку делаешь такую работу. Когда все лапки сложили и ждут лучших времен. А когда они наступят? – Здесь Родос, здесь прыгай. В этом времени.



В последний месяц он решил прямо опереться на свою педпрактику и достроить ТИИ по принципу катехезиса. Дилетант уже давно знал, что преподавание, в известном смысле, есть искусство задавать будоражащие мысль, выводящие к цели вопросы – хорошо бы предпослать их едва ли не каждому абзацу. Хотя многие из них были сформулированы давно, над многими же пришлось мучаться. Да и ответы на них должны были быть достаточно прозрачными, но не очевидными, что тоже потребовало усилий. Совсем непросто, если честно.

Шестьсот страниц своего набора автор перестал осмысленно воспринимать, что было знаком: пора отдавать текст на рецензию. Ее должен был вновь исполнить многострадальный Пивнев. Взвесив на руках распечатку, завкафедрой едва заметно поморщился. Пришлось взбить соломку: – Умоляю, Михаил Васильевич. Вы лекции мои в консерватории слышали, введение в теорию вам знакомо. Все читать необязательно. Выбранные места, на свой вкус. И короткий отзыв: да, печатать, нет, искоренить как ересь. Как и ранее, обещаю передать вам издание в безвозмездное пользование, рецензировать труды ваших людей. Объективно.

Воспрянув, Пивнев обещал представить рецензию через три недели. И обещание перевыполнил: отзыв был на трех страницах, в самом начале труд был назван грандиозным и пр., и пр., далее шли очень частные замечания. Растрогавшись, Женичка подарил доктору этюд Поморова и экземпляр своего романа: – Вы – один из героев этой книги.

Немало подивившись, рецензент воспринял информацию скептически: – Представляю, как вы поплясали на костях бывшего работника обкома. Сейчас это непременный гарнир любой беллетристики. А то и основной ингредиент. – Я все время ждал, что кто-то из писателей будет оригинальным в этом плане. Не дождался, пришлось самому. Я ведь со многими партработниками имел дело и не буду грешить против правды. Люди встречаются везде, Михаил Васильевич, даже если они стали заложниками Системы. А если внутри нее они сохраняют лицо, то тем более замечательны. И вы это знаете лучше, чем я.

Побывавший в чужих руках труд виделся отстраненно. Те поправки, которые Дилетант счел необходимыми, он внес в ТИИ. Появился повод потянуть время еще, прочитать текст. Вроде бы и прилично. Теперь можно было идти в издательство. В который раз он делал это, и каждый раз с трепетом. Сейчас ноги не шли… Но ведь и раньше он, вооруженный дискетами, не зря переходил Рубикон. Издательские девушки, как уверяли, ждали всегда. Хотелось бы думать – не только потому, что платил он наличными.

Стоимость услуг все время возрастала. Торгуясь с Людой – менеджером, Дилетант привыкал к новым цифрам. Так и не поверив в них до конца, он отдал дискеты компьютерщику. Был подписан договор и из бумажника, с болью, вырван аванс. Унося окрашенные кровью струи, Рубикон затих за спиной.

Не поторопился ли он? – какое-то время эта мысль не давала ему покоя. Но ведь и работал он над рукописью больше, чем когда-либо. Он исполнил очередной обет, кабала приносила радость. Несколько дней он отдавал долги: просматривал периодику, ходил на выставки, где и нашел темы для газетных и журнальных статей. Все-таки переключение.

Не прошло и двух недель, как за распечатку взялась высокого роста брюнетка. Это опять был новый человек и опять филолог. Высокая темноглазая Маша с изумлением воззрилась на автора: – Вы в аспирантуре, докторантуре? – Ни то, ни другое. – По гранту, по договору? Есть гарантии по распространению? – Ответ прежний. – 450 страниц десятым шрифтом? Никто, я знаю, не решается… Сколько бы ни было у вас денег… – Это послушание у меня такое. Епитимья. Долг чести. Капиталистическое обязательство. – М-да-а… этому трудно подобрать определение. – Нимб я оставляю в серванте, дома. Редактировать беретесь?

Через три недели они снова встретились. Энтузиазм ее, как и у предшественниц, быстро иссякал: – Е. С., помилуйте, огромный, незнакомый и специфический материал. Порой очень интересно, но я не могу взять на себя ответственность. – Вот и набирайтесь опыта. – Не получится, Е. С. – Очень жаль, Маша. – Пусть в музее найдут специалиста. – Да они не готовы. Искусствоведческое редактирование – совсем отдельная статья. – Вот видите. – Маша, текст рассчитан на всех, от пионеров до пенсионеров. Очень важно ваше мнение. Если что-то будет царапать, то это не ваша проблема, а моя вина. Так что ваше дело фиксировать любую непонятку, нечеткость. Звоните, зовите при любых сомнениях.

Через три месяца Маша обрела некоторую уверенность и подвела итоги: – Материал развивается естественно, нить, вернее, нити основы прочитываются. Темп хороший, не расслабляетесь. Язык ясный, без красивостей и выпендрежа, аргументы, похоже, сильные. – Все-таки не беллетристика. Читать было нескучно? – Нет. Во-первых, вопросы, набранные жирным шрифтом, курсивом. Разбивает монотонность, хорошо найдено. Во-вторых, сразу хочется проверить себя, ответить на вопрос. Получается далеко не всегда, а, оказывается, не очень сложно. У меня это вызвало доверие, желание читать дальше. Хочется увидеть репродукции, хотя впечатление бывало вполне зрительным. – Ну, справочников, альбомов по искусству сейчас просто половодье, с активной цветной печатью. Дисков множество. Захотят – найдут. – В общем движение мысли нацеленное, за ее ходом следить любопытно. Там, где показалось не очень гладко, я пометила. Но, боюсь, в последней трети я утратила бдительность, затянуло, наверное. Посмотрите там внимательнее. Вообще вы, как редактор, принесете пользы книге больше, чем я. Не думаю, что мое имя достойно большей должности, чем корректор.

Женичка устроил себе еще одну правку: на распечатку снова было страшно смотреть. Ему стало неудобно возлагать на изукрашенную (изувековеченную) варварскими пирсингом, татуировкой Галю-дизайнера перенос правки в компьютер: – Давай, я сделаю это сам, по-быстрому. – Нет, Е. С., нам не разрешают пускать авторов за «клаву». – Хорошо, сядем вместе. Я же легче ориентируюсь в тексте. – Да вы не беспокойтесь, я сама… – (Дилетант понимал, что она занимается его заказом, шедшим «по-черному», в свободное от других работ время и вся эта работа будет ей в лом.) Да ты посмотри, сколько у меня набралось, мрак.

Толстушка Галя была озадачена, он теребила свои дреды. – Я же обещала, Е. С., я все сделаю. Для вас. Я кое-что почитала. Интересно пишете. Материал сложный, но доносите. – Правда? Спасибо, девушка. Даже не ожидал от тебя внимания… Смотри, у меня на дискете чистовая запись. Может сделаем «ченч»? Потом сделаем сверку старой и новой распечатки. – Заставляете нарушать, Е. С. – А никто не узнает... Тем более, что все уходят, когда я прихожу к тебе. – А вы не догадываетесь почему? – Слушай, родная, у меня с одним из менеджеров связаны такие переживания.., боюсь я вашей издательской сестры как огня. Да и пока ни о чем не могу думать, кроме как по делу. – А жаль… Поэтому вы все время в черном ходите? – Даже не знаю. Понт у меня такой… сейчас.

Еще три недели Женичка перечитывая стопу листов, в последний раз. Опять не удержался, добавил правки. Затем украсил титульный лист любимой надписью: «В печать», и лихо расписался. Неужели и эта работа сделана? Еще один ребенок – сколько их? Сколько проблем с их ростом… – все время идут в жизнь. Наверное, поэтому он не лучший отец и никакой дед.



Он обречен. Он – машина. Он не может остановиться. Надо перечитать «Композицию декоративного искусства». Конечно, название условно, уже потому, что удалось, похоже, разработать общие с дизайном и архитектурой структуры (их Дилетант несколько раньше встроил в Общую теорию пластических искусств), чем автор очень гордился. Получалась вполне содержательная концепция искусств, объединяемых критериями ансамблевости. Он, мужчина, должен внести свою лепту в традицию, которая взывает к нему из глубины тысячелетий. И на историю некоторых жанров созидательных искусств надо взглянуть пристальнее.

Они не могли не иметь других ключевых точек соприкосновения – и по «материальным» моментам, и по технологии, и по «капитальности» образа. Последняя тема представлялась ему важнейшей: многие архитекторы стремились подменить зодчество дизайном, а то и прикладным, «актуальщики» использовали для своей знаковой деятельности всякий хлам, живописцы использовали акриловые краски, темперу. В таком неуважении к собственному материалу виделось соответствующее отношение к делу и к зрителю. Вместо выразительных возможностей – сигнал, такие артефакты не хотелось считать даже знаками.

Он по-прежнему поглощал в течении дня свои два коктейля Хербанайта. Иногда он испытывал небольшое чувство голода, но научился его подавлять. Двигался он легко. Он уходил в школу с утра. На домашнем компьютере ему не работалось: не хватало места и в квартире, и на столе. Недоставало ощущения центра города, возможности пройтись по людным улицам, заглянуть в магазины, отключить, наконец, от текстов и от Нее мозги. Возвращался к шести-семи вечера домой, быстро ел и укладывался на диван с газетами, журналами, книгами – перед телевизором. Торопливо просматривал чтиво. Видимо, ему не везло с авторами: писатели по-прежнему избегали говорить об отношениях «нормального» современника и действительности. О чем угодно, только не о главном. В этом инженеры человеческих душ роднились с художниками.

Огорчало также то, что его рукопись близилась к завершению и перед ним вставала угроза интеллектуальной безработицы. Со свойственным ему мрачным оптимизмом он рассчитывал, что к тому времени придумает что-нибудь, чем можно было бы загрузить мозг, и поосновательнее. Перебрав перед сном кое-какие моменты из своего с Мариной прошлого, он, в который раз решив, что отношения прерваны правильно, спокойно засыпал около половины второго ночи, чтобы, проснувшись в шесть-семь утра, снова ворошить воспоминания.



 21 августа телефонный звонок заставил его оторваться от обеда. – Отец, у нас большое несчастье, – раздался в трубке обесцвеченнный голос Рафа.

Он замолчал, и за несколько секунд Женичка просчитал несколько вероятных событий: сердечный приступ Ирины, вызов врача, скорая помощь, или травма у какого-нибудь из внуков, которыми, как он стеснялся себе признаться, интересовался очень мало и в воспитании которых никак не участвовал. Опять же больница, операция…

– Что случилось?! – не выдержал, наконец, он.

– …Рудик умер.

– …Как!!!

Его сын?! …Всегда доброжелательный жизнелюбец?! Здоровяк?! Заводной бизнесмен?! Любитель поработать и отдохнуть на всю катушку, девочек и саун? Баров и тренажеров? Нет! Невозможно было в это поверить… Но ведь такими вещами не шутят…

 – Когда?! Как?!

– Сегодня утром. Выехал со стоянки, остановился у дороги. И… – Ты где? – У мамы. – Она может говорить?

Вопрос был лишним, от растерянности. Раф повесил трубку. Некоторое время он стоял в тупом оцепенении. Наконец Женичка опомнился. Он оделся и через несколько минут входил в старую свою квартиру.

Весь ее объем заполняли рыдания Ирины. Нет, просто стоял ее крик. – Господи, за что?! Почему не я?! За что такая несправедливость? Как я буду жить без моего мальчика?! Без его улыбки? Без его внимания?

Все плачи матерей, потерявших сына, наверное, одинаковы. Эти же вопросы задавал себе Женичка, но он, потрясенный, к собственному удивлению, оставался спокойным. И он понимал тех евреев, которые, стоя перед рвами, платили фашистам за то, чтобы их расстреляли первыми, за то, чтобы не видеть смерть своих детей. Текущую на землю их кровь. Их кровь. Уходящую в землю. Если он смог бы заплатить. В самом страшном сне он не мог предположить, что ему придется хоронить своего ребенка. Умного, деятельного, взрослого мужика, его ребенка.

Но он ничего не мог сделать. Совсем ничего. Ноги медленно несли его в большую комнату. Ирина считает его виноватым. Как всегда, во всех случаях. Но и он сам так считал. Ему было до невозможности стыдно.

Он вспомнил, как боялся за детей: не дай бог, заболеют, случится что-нибудь страшное… Лучше он. И вот это, непоправимое. И его сыну уже ничего не нужно. Ни жены, ни ремонта…

Как все это пережить? Как хорошо, что у него есть еще два сына. Они спасут. Как это пережить? У него еще есть его любимая работа. Она спасет. Он, к своему стыду, не мог заплакать. Но ему было очень стыдно за то, что его ребенок умер. Он его не уберег. Он его не так воспитал. Он плохой отец, Ирина всегда ему это говорила. Куда ему спрятаться? Надо стать невидимым. Скрыться. Уехать. Подальше …

 Ирина лежала на диване. Укрытая пледом, она билась и кричала. Женичка взял стул, сел рядом, взял ее за холодную руку, не слыша сам себя, стал говорить какие-то жалкие слова. На пороге комнаты возникла ее подруга Таня: – Женя, это невозможно слушать… Это с обеда продолжается. Она сама не выдержит. Давай вызовем скорую. – Нет!! Не надо! – закричала Ирина, ее мокрое белое страшное лицо моталось из стороны в сторону по подушке.

Женичка в растерянности переводил глаза на присутствующих. – Не слушай ее. Не тот случай. Давай вызовем. (Ирина продолжала кричать.). – ... – Мы ее потеряем. – … – Ты хочешь хоронить двоих?

Женичка наконец кивнул все еще тупой головой. Таня взяла трубку, вышла в другую комнату.

Скорая приехала быстро. Два человека в белых халатах покивали головами на торопливые объяснения. Они сделали укол, через несколько минут Ирина смогла остановиться. Они смерили давление: как вы себя чувствуете? – Лучше... Туман в голове… И ноги наконец согрелись. И тело… Где Роман? – Мама, он должен сдать магазин на охрану. Скоро подойдет.

Врач снова смерила давление, покивала головой: должно помочь…, если что, вызовете снова. Ирина лежала в забытьи. Ее крик все еще стоял в его ушах, Женичка вышел на кухню,.

– Вот почему я ходил все время в черном, – сказал он Рафу. – А мать считала, что ты носишь траур по Марине. И лицо было такое. Мы-то, грешным делом, думали, что, скорее, ты не выдержишь. – …Из-за нее я упустил сына. Вот, расплачиваюсь, идиот. За все надо в жизни платить.– Брось, не надо. Никто не мог предполагать такое. – Как это произошло? – Ну, он выехал со стоянки. И остановился на обочине. Сидел в машине, голова на руле. Гаишники раз проехали, утром. Потом ближе к обеду. Тут они заподозрили. Подошли, дверь открыли. Ну и… Обыскали, похоже, деньги вытащили… Потом сторож на автостоянке, пока нашел телефон да позвонил. – А я-то, утром. Встал, ну, упражнения, дал нагрузку. Выпил свою кружку, помылся. Сел в кресло, почитать, дух перевести. И чувствую, в сон бросает. Просто давит, такое иногда бывает. По погоде, даже посреди урока ломает. Лег и проспал до одиннадцати. Какие-то атмосферные дела, как обычно. А они его и убили в это время. – Так сам знаешь, сколько молодых уже померло. Не выдерживают напряга ребята. – Так он сам себе устроил эту сумасшедшую гонку. – И я вечером виделся с ним. Соображали взять очередной подряд, со мной, на строительство. – И как он был? – Да в общем как обычно. Планы строил. Он же жениться думал. На здоровье особо не жаловался. – Хорошо еще, что хватило сил остановиться, не выехать на дорогу. Как когда-то Коновалов. А то еще неизвестно, что бы дальше было. – Нет, не бизнес его убил. Тут он ко всему с юмором относился. Эта сволочь Юлька – главная причина. Как он переживал ее измену. Сколько не мог успокоиться. Все беды из-за баб, нельзя им верить ни на грош. Из-за сына сколько расстраивался. – Да, это было. Парень-то гиперактивный, неуправляемый. И наблюдает, по чьим рукам мать пошла, как чужой жар своими руками загребает. У финна половину бизнеса отсудила. – Рудик говорил. В Бельгии мужик, председатель какой-то партии, дом ей построил, так она здесь ему рога наставляет. С каким-то тертым психом. – Как после этого воспитывать? Требовать учебы? – В общении-то он нормальный. Но проблемы... – Ладно, отец. Мать заснула. Иди и ты. Выпей как следует, а то весь зеленый. Завтра ведь еще переживаний хватит. А Роман подойдет, с мамой посидит.



В морге они получили заключение по результатам вскрытия. – Рубец у него на сердце был. Парень перенес микроинфаркт на ногах, – сказала эксперт, лицо немолодой женщины не выражало никаких эмоций. – Да, он говорил про приступ. Знакомая откачала. А причина смерти? – спросила Ирина. – Мотор отказал. Точно сказать не можем. А в остальном практически здоров. – Внезапная остановка сердца? – Можно и так сказать, об этом пишут. – У него повышенное давление было, да еще атмосферное добавило, – высказал еще одно предположение Дилетант, спасаясь в разговоре, – удар небес. – Вполне возможно. У нас полоса была в эти дни. Иной раз идут, один за другим… Кто в предчувствии сдается, кто потом. Ох, мало мы знаем. Разрыв сердца, как говорят в быту. Многие молодые умирают, не то что пожилые… Понимаю ваше горе, но пора… – Еще секунду. Не могли бы вы взять образцы тканей? – спросила Ирина. – Это зачем? – С бывшей женой еще предстоит разбираться. То его сын, то не его, у нее под настроение. В общем, на экспертизу ДНК. – Предусмотрительно. Сделаем. – Думаешь, знал? – обратился Женечка к Ирине. – Думаю, да. И как он его любил.



Квартира была занавешена черной кисеей.

Стараниями Элеоноры, директора музея, где теперь работала Ирина, разрешили похоронить к бабушке, на ближнем кладбище, заодно позволили увеличить участок. Получение разных бумаг, оформление места на могилу (как страшно звучит это слово), уговор с копателями, с рестораном, покупка гроба и других принадлежностей – все слилось в череду непрерывных перемещений и действий, которые, слава Богу, не давали времени на переживания. Каким-то образом сумела отстраниться от них и Ирина – с запавшими и потухшими глазами, одетая в черное, простоволосая и не накрашенная. Но, в отличие от Женички, держала все под контролем. Глаза его оставались пустыми, память слабо фиксировала происходящее. Помогали бизнесмены, друзья Рудика: возили во все концы, собирали деньги, как могли, утешали.

 В разговорах с сестрами Женичка впервые не смог сдержать рыданий. Позвонила Софа из Москвы, спасибо, пыталась утешить. Позвонила Милочка. – Ну что тут скажешь, братик, – после всех расспросов проговорила она, – крепись, никакие слова тут не помогут. Господь забирает лучших. Я ведь предупреждала, ему надо было заняться здоровьем. – Да парень самонадеянный такой, весь в маму. Я все смогу, я всегда знаю, что делать, я все выдержу. – А Ирина-то что? Ведь она… – Да она буквально ему каждый день зудела. А он все на завтра. Вот, одного дня не хватило. Микроинфаркт сразу бы увидели, положили бы, невзирая на весь бизнес. Так стыдно, Милочка. Хоть куда деться. К вам в Израиль, например. Где хоть ты утешишь. – Так что, тебе некому слова сказать? – Да сама знаешь, друзей у меня нет. Профессия такая, сейчас ощутил на всю катушку. На работе просто испуганы. Слово скажут и все. Оказывается, они меня держали за самого сильного. А я и говорить не могу… – Представляю, каково тебе… Жаль, я не могу прилететь. Конечно, приезжай, Женичка. Вместе поплачем… Но стыдиться тебе нечего. Рудик был большой мальчик. Он распорядился своей жизнью, как умел. На все воля Бога. Держись.



Только в день похорон, с утра, Женчку прорвало. Сегодня его сын, его любовь, его мечта, его надежда, уйдет под землю. Он заперся на кухне, ему не мешали.

В траурном зале Рудик лежал совершенно не изменившийся, со все тем же доброжелательным выражением лица. Женичка не мог поднять головы. Отец Николай отслужил заупокойную. Слова и музыка на время заполняли темные пустоты, поселившиеся в душе. Плакали многие, даже незнакомые Женичке ребята.

Караван печальных машин переместился на кладбище. Было много народу. Говорили бередящие душу слова. Его сын был хорошим человеком. В последние минуты на сына пролился редкий ласковый дождь. Женичка раскрыл над гробом поданный кем-то черный зонт, затем закрыл его: жена тайком от него, вместе с бабушкой крестила сына (и рассказала об этом отцу только на тридцатилетие Рудика), и вот ему последний привет небес. Воистину, у воды есть память.

Закрыли крышку, опустили гроб, вокруг отверстой земли пошел печальный хоровод, страшно закричала Ирина. Вслед за щепотками земли в могилу ливнем посыпался грунт. В насыпи укрепили высокий деревянный крест, на нее легли венки, гора цветов.

Все. Он больше его не увидит. Ирина цеплялась за крест.

Родителей под руки отвели к машине.



Предстояло пережить поминки. Стараниями знакомых Ирины стол был приготовлен и накрыт честно, обильно. Снова выручила Элеонора, знавшая Рудика с детских лет, она умело давала слово, заполняла паузы. Говорили много и хорошо. Знали его очень многие – по двору, по заводу и другим конторам, где он работал, пришли незнакомые его друзья. Все вспоминали, каким он был общительным, содержательным, надежным парнем. Все вспоминали его улыбку. Хорошо говорили Владимир, Вадим, Алексей вспомнил учебу в спортшколе. И от его рабочих душевно прозвучало. Оказывается, его мальчик делился с ними жизненным опытом, наставлял их. Ну, как же, ему почти сорок два, а он Дилетант, не воспринимал его возраст как что-то конкретное. Славно, с любовью сказали о брате Роман и Раф. Ирина сидела в их окружении, с Женичкой держалась отчужденно. Она говорила со слезами, долго, как будто это слово все еще связывало ее с сыном, и, перестав говорить, она окончательно расстанется с ним.

– …Как я боялась за сына, это бы настоящий срыв. Сколько вечеров мы провели вместе, когда он не мог примириться с разрушением своей семьи. А на другой день он снова впрягался в свою круговерть. Как он уговаривал меня оставить работу, дачу, обещал, что возьмет на себя все мое снабжение, приобретение вещей, отдых. Он часто жаловался на усталость. Как мечтал отдохнуть, поваляться на песочке, у берега моря. Вот еще немного… Как я уговаривала его пойти к врачам, взяла номерок на компьютерное обследование. Ненадолго, но он не мог выкроить время. Завтра, завтра… Ему не хватило одного дня…

Вскоре Элеонора не смогла удержать Женичку. Господи, какой у него уже богатый опыт выступлений на похоронах. Чего он так страшился и что стало невероятной, ужасной действительностью. Он уже научился сдерживать рыдания. Для этого, как только они подступают, надо глубоко втягивать воздух. Эти частые паузы не очень хороши для остальных, но воспринимается гораздо легче, чем мужские слезы.

– Надеюсь, простишь меня, мой сынок. Я делал для тебя все, что диктовало сердце. Когда ты родился, мои отцовские чувства вспыхнули с необыкновенной силой. – Это правда, – поднялась Ирина, – он придет с работы, первое слово с порога: где моя светлая лялька? Тот и несется. А он поднимет, обнимет, поцелует… – Спасибо. Для меня, сынок, не было большего счастья, чем видеть тебя, заниматься тобой. Гулял с тобой, читал тебе книжки, рисовал. Помнишь, ты лет до десяти любил посидеть у меня на коленях. И я уже начал бояться, что ты вырастешь папенькиными сынком. И когда тебя начали обижать, чувствуя твою мягкость, я убедил тебя заниматься боксом. И я увидел, что отцовская любовь не портит мальчика. Ты, малыш, все понимал, ты поднимался в шесть утра и в любую погоду, в дождь, вьюгу уходил на пробежку. Ты честно грузился на тренировках, был стойким в бою. Столько лет. Ты как бы реализовал мою мечту о большом спорте, но ты, как и я, не знал в этом меры. Но больше всего тебя поразило то, что победу в ринге могут присудить не по справедливости. И я не подготовил тебя к этому. По всему этому ты не продолжил спортивной карьеры. Ты был хорошим сержантом, тебя уважали солдаты. И когда стал вопрос, чем же тебе заниматься дальше, я отвел тебя в бюро технической эстетики. Там ты освоился очень быстро, я как мог помогал тебе. И когда на тебя «наехали», именно я, придя на завод со стороны, сумел защитить тебя. Так начались годы твоего увлечения искусством. Теперь, глядя на твои рисунки и акварели, я думаю; каким талантливым ты был человеком. В тебе жило сильное чувство. Ты не стал художником, ты не наследовал мои разработки, но разве я могу винить тебя за это? Ты стал дизайнером. И многое мы успели вместе нарисовать и осуществить. Когда ты женился, я без колебаний отдал тебе свою квартиру. Я устроил тебе первые мастерские. Я говорил тебе, что бизнес – это бетономешалка, что он может существовать, только развиваясь. Но как мне было не поверить тебе: ведь ты всегда был сильным и сообразительным. Тебя закружили дела, семейные проблемы. Но когда мне было трудно, ты разделил со мной кров. Ты никогда не списывал своих долгов родителям, без твоей помощи у меня бы не было своего жилья. Потом мы несколько отдалились друг от друга. Прости меня за то, что с каких-то пор не мог помогать тебе, заниматься твоими проблемами, был слишком занят своими. Великий Ницше говорил, что главное завоевание человека – это чувство стыда, и теперь я понимаю, насколько он прав. Теперь я думаю: ну отшил бы ты меня раз-другой, но вместе с мамой я заставил бы тебя заняться здоровьем. Я, идиот, не считал возможным вмешиваться в твою жизнь взрослого человека. И вот происходит то, что не могло привидеться и в самом страшном сне: мы прощаемся с тобой. Ты ушел невозможно рано. Мы считали, что ты будешь жить до ста двадцати. Но такова твоя воля. Весь ты не уйдешь. Ты будешь жить в нашей памяти. Ты будешь жить в своих работах, которые мы будем бережно хранить. Ты будешь жить в моем романе, одним из первых читателей которого ты был. И который ты одобрил. Не потому, что был одним из его героев, но потому, что знал: твой отец не мог его не написать. И видишь, сынок, как он еще пригодился: в твою память тоже. Наше прощание временно. Все мы там когда-то увидимся. А пока владей всем царствием небесным.



Поздним утром следующего дня Женичка с трудом разлепил глаза: все-таки он сумел напиться до легкого помрачения. Он вспомнил, как переходил от одной группы к другой и твердил: никогда больше. Никогда больше не будем хоронить своих детей. Он твердил эти слова как заклинание.

Из телефона полились нервические интонации Ирины: – Представляешь, ни свет, ни заря заявляется Юлька с сыном и требует отвести их в квартиру: Вальтер хочет взять на память какую-то вещь отца. – Они что, сбрендили? – Теперь-то я понимаю, что к чему. Я им говорю, что плохо себя чувствую, а Роман с женой еще спят. Нет, она уговорила. Уж не помню, как поднялась на пятый этаж, сижу в кресле без сил. Слышу, что Вальтер гремит посудой. Спрашиваю: внучек, ты что там делаешь? А Юлька: он, мол, напиться хочет. Вышел из кухни, взял в шкафу какую-то шмотку. Явно ему по фигу. Я ему говорю: ты что искал? Он молчит, в глаза не смотрит, под курткой, похоже, что-то держит. Ну и слиняли. – Так он же деньги искал. Как ты могла купиться на эти разговоры? Ты что, ее не знаешь? – Да что я соображала? Давление, в голове шумит… Ну, и она: ей скоро уезжать и все такое. – Ну, ты умная вроде, а тут… – На поминках такая тихая была, все добрым словом его поминала, а о своем предательстве ни слова… А тут прямо как клещ вцепилась. Рудик мне все говорил: я деньги держу в банке. В стеклянной. И, конечно, секрета от сына не делал. – М-да… Ну не все же деньги дома. Хорошо еще компьютеры не прихватили. Что теперь… Не вернешь. Остаются счета во Внешторге, квартира, «Тойота». Это через полгода. Господи, ведь с этими как бы людьми надо еще наследство делить! У нотариуса встречаться. В глаза им смотреть, договариваться! Тьфу! – Какие сволочи, что с ребенком делают. И не думают, что это им аукнется. Он ведь им уже показывает, то ли еще впереди. – И после смерти эта, с позволения сказать, мамаша измывается над Рудиком. Мало крови она у него выпила. Ничего, Господь все видит. – Да не скоро скажет… Что-то еще? Умоляю, не надо! – Позвонил Володя, его друг. – И что?! – С утра он зашел к нему на производство. Так вот, работяги уже продали все запасы ламината, увели болгарки, перфораторы, остальной инструмент. Даже четыре его зимних колеса украли. – Да что это такое! Нет, на Севере раньше такое было невозможно! – Ты же сам говорил, что прогресс неумолим. – Этот же Володя, он же проверял наличие, предупредил их! Надо же расплатиться с поставщиками, рассчитаться с заказчиками, вернуть авансы! За аренду офиса внести, это же в центре, дорого! – А тем что, надо пользоваться случаем. Не успели выйти с поминок, остыть после своих же слов. – Выходит, сразу и отправились на дело? Разве такое может быть? – Все, что можно унести-увезти. Эти же листы по три метра будут, тяжелые, без грузовика не обойтись. Наверное, еще раньше организовали. Хорошо еще станки стоят. – Ну, гады, стервятники, я сейчас же иду в милицию. – Да будет она этим гиблым делом заниматься. – Еще как будет. В прокуратуру пойду. Свидетели есть. – Оставь, не трать время и нервы. И людей втягивать нехорошо, память омрачать. – А крысятничать хорошо?! Если и не посадят, нервы этим мародерам потреплют. – Ну, как знаешь. А у меня нет сил.



Много времени занимали теперь бумаги Рудика, его контрагенты, кредиты, авансы, неоплаченные счета, претензии заказчиков. Только теперь Дилетант ощутил, сколько связей было у сына, и как он крутился. В какой-то степени эти дела, приносившие немало досады, отвлекали от переживаний. Было решено продавать все, что можно, чтобы покрыть долги; некоторые заказы пристроили бывшим конкурентам Рудика. Пришлось влезать в материи, которые раньше изредка, частично доходили до Дилетанта: стоимость оборудования, фурнитуры, готовой продукции, объемов «незавершенки». Неожиданную цепкость в делах проявила Ирина, державшая в памяти множество цифр. Сильно сдавшая, она брала на себя очень многие неприятные переговоры, держалась стойко. Женичка так бы не смог.

И каждый раз, едучи мимо дома сына, или к его мастерской, перебирая его бумаги, Женичка постоянно возвращались к привычному: за что, за что. Почему мужчина в расцвете лет убивал себя. У Рудика было и отцовское упрямство, и «матерная» упертость. Мысль шла по замкнутому кругу, Женичка легко вспоминал и свое безразличие к здоровью, и сомнения в смысле самой жизни – когда ему было особенно тошно. Ведь было! Сколько раз, терпя поражение, он допускал к себе мысль о смерти, как о способе избавления от всех проблем.

Трудно было привыкнуть к тому, что сын лежит в земле. Женичку особенно беспокоило то, что земля эта очень холодна. Потом он себя успокаивал: так, в песке, тело лучше сохранится. Потом спохватывался: ну какое это имеет значение. Вместе с Ириной и сыновьями или порознь они часто бывали на кладбище.

– Переселяйся в его квартиру, – сказала Ирина. – Нет, не могу. Я не смогу там жить. – Совсем никак? – Да надо Юльке долю отдавать, как разойдемся? – Отдашь свою площадь. – Подождем.. Просто нет сил… Нет, вообще не смогу. Слишком много черного. – Ладно, я буду с ними разговаривать… Складываем деньги на памятник, пополам. Я хочу скульптурный портрет. – Рискованно, Ирина. У него же черты лица правильные… и улыбка, постоянно. Кто справится? – Никакой графики. Только бронза. Договаривайся. – Как скажешь.

Была заказана новая ограда, большой камень красного полированного гранита. Он сделал все рисунки. Каждый раз, проезжая мимо его дома, он отводил в сторону мокрые глаза.



– Как дела? – в очередной раз спросила его Марина. – …Плохо, – колеблясь, ответил Женичка. И говорить об этом не хотелось, и скрыть было нельзя. – Очень плохо.– Что случилось? – не воспринимая длительности паузы, дрогнувшего голоса, серьезности его тона, спросила она. Она явно ожидала что-нибудь обычное: без тебя плохо.

– Рудик умер, – наконец решился он. – Ужас, – промедлив, откликнулась она. В ее слове слышалось многое. И подлинный испуг, и нежелание входить в чужое несчастье, и неспособность разделить переживания некогда близкого человека, и некая толика удовлетворения: не одной мне горевать, слезы лить. А если вспомнить, что Рудик был свидетелем их отношений и наговорил ей кучу неприятных слов… Что ж, Женичка знал, что она была именно такова, и не вправе был рассчитывать на что-то иное. Тем более, что молодость осознает смерть, скорее, внешне. Да и как она могла ему помочь? – Нет, это другой ужас, который всегда с тобой, – выдавил он, – никогда не мог предполагать, что переживу своего сына. – Да, глядя на него, никак… Давно? Как это могло…? – спокойным тоном, чуть ли не вынужденно спросила она.

Путаясь, постоянно останавливаясь, Женичка коротко описал ей горестные события. – Сам ты как? – без видимой тревоги спросила она. – Вопросец… Представь, если сможешь. Вот когда ощущаешь тщету жизни. Полной мерой. Сейчас уже полегче, раньше я бы слушать тебя не мог. – Держись, – посоветовала она. – Не за что.

Она тут же отключилась. Следующий звонок был в середине сентября, она поздравила его с началом учебного года. – Ну, как ты? – Господь наказывает. За грехи, за ненависть. Но живу. Надо жить. Видимо, мне суждены потери… Ты знаешь, так захотелось ребенка, своего. Срочно родить. Девочку. Только это могло бы меня утешить. – Ты и раньше хотел. Сколько раз говорил. И боялся. – Это ты боялась. А сейчас особенно хочется. Вот если бы она была, было бы намного легче, – он стал повторяться. – Я тебя понимаю. И я очень хотела и хочу. Но… сожалею… – Не стоит, – сгрубил он.

Она отключилась. Она тоже хотела. Но так получилось. Точнее, не получилось. Удачно.



Постепенно боль несколько приутихла, слезы уже не каждый день набегали на веки. Нашлись знакомые, которые подтвердили: сын не раз серьезно жаловался на сердце. Наверное, догадывался, что очень рискует. А родителей успокаивал.

Женичка часто ловил себя на том, что тупо смотрит в монитор. Помогало чтение, хотя сколько раз он останавливался посреди страницы, возвращаясь к воспоминаниям, к ставшим для него вечными вопросам. Ну и, конечно, ученики, они тоже отвлекали.

В октябре он съездил на два дня в Москву. По случаю своего юбилея Академия наградила довольно большое количество художников, в большинстве они были из провинции. В ожидании церемонии все толпились в зале президиума. Женичка, спасаясь от мрачного течения мыслей, поднял глаза: высокий потолок был расписан лихо, рыхло, без пиетета, однообразно по цвету. – Кто автор, не скажете? – он обратился к неприметному незнакомцу, одетому в отличие от остальных строго, в тройку с галстуком. – Нестерова, кажется. – Да она же живописец слабый. Допустили в святая-святых? Да еще такой масштаб. Раньше такие заказы… – Так получилось, а как – отдельный вопрос. – Экая необязательность мысли, чувства. Могла бы постараться. – Не боитесь вы академиков… Пустовато, правда. Я даже могу сказать, сколько она потратила времени. Вы тоже занимаетесь монументальным? – Да нет, я теоретик. – …Да? Так вы среди нас единственный. Поздравляю. То-то я смотрю, вы в униформе. (Дилетант также был при черном костюме; по планке его белой рубашки тянулся серый меандр, это позволяло обходиться без галстука.) – Таков символ веры. Строгость и еще раз точность. – Дай-то бог. А то такая любительщина пошла. ПОшло стало.

Сурова познакомила Женичку с рецензентами, это были доктора наук. Один из них, полный, невысокий Швидовский, занимался историей архитектуры. Второй оказался Веселовичем. Сильно постаревший, поседевший, но по-прежнему высокий, он, конечно, не узнал в одном из изданий диссертацию, которую фактически зарубил больше тридцати лет назад. Действительно, в России надо жить долго. Очень благожелательный разговор Дилентат завершил обещанием скорой новой книги. Встречено было не без удивления.

Церемонию награждения снимал Первый канал, оказалось – в тот самый момент, когда говорил Женичка. Под занавес торжественного акта Церетели двадцать минут говорил о значении для искусства теории, о том, что приложит все силы, чтобы организовать (несмотря на недостаток средств) в Академии теоретический отдел, чтобы усилить преподавание в вузах. Это была приятная неожиданность. Воплотятся ли эти слова в дела?

Еще Дилетант успел навестить главные музеи. В неуютной и скучной новой Третьяковке очень спокойно рассматривал русский авангард, живопись 10 – 30-х годов. В Пушкинском пялился на обставленную какими-то ярмарочными аттракционами экспозицию, касательную к Коко Шанель. (Как меняется времена и восприятие!) В галерею на Пречистенке пошли с Поморовым. Здесь гнездилось множество антикварных секций. Вещи были классные, порой экзотические, книги раритетные; холсты были рядовыми, цены – умопомрачительные. – Ух ты, Филатчев, – удивился Дилетант, разглядев знакомую руку в нескольких холстах. Этого художника в свое время поднимали: герои у него – водители самосвалов, рыбаки и др. Никого не смущало, что все они на одно лицо, тонкость переживаний – из ниоткуда, цвет яркий, условный. – Неужели купят, – засомневался он. – Ну и ценники. И раньше колорит был условный… – Имя известное, Женя, к тому же умер Олег. – Как его в академики избрали? Ты смотри, цвет черненый пошел. – Зато художник узнается. – Автор узнается, а люди – нет. Видишь, во всех портретах – один костяк. Именно авторский. Как писал себя вместо работяг, так и тут… – Да, Малинин, достаешь ты мозги, не взирая. Дай людям подышать свободно… – Да весь этот драматизм напускной, одинаковый! Да если он в рисунке повторяется! Как можно портретисту! – Уйдет в частные руки, и слава Богу. – Да хоть куда! Живопись страдает, с большой буквы! – Ну, нет на тебя лет. – Кажется, я понимаю. Он наверное чувствовал приближение… Так и объясним. У меня с сыном тоже предчувствие в колористику пошло…

Виновникам торжества Министерство культуры в Р. организовало пресс-конференцию. «Медалистов» снимало местное телевидение, газетчики задавали вопросы. Можно снова было покрасоваться – нет, еще раз отвлечься от грызущей мозг печали. Его, сидящего под софитами, преследовал черненый колорит Филатчева. Ночь, ночь…



В декабре. Громкий звонок грубо взломал долгую ночь. Он с трудом разлепил веки, нащупал мобильник, лежащий на журнальном столике. В нем он услышал голос Марины: – Женя, извини, не могла удержаться. Ты… – Ты хоть знаешь, который час? …Черт, начало пятого. – Знаю, знаю. – Проверяешь, что ли? – Женя, я звоню, чтоб ты знал: я люблю тебя, я люблю только тебя. – Мариша, что с тобой? Ты где? – Пока в Подмосковье. Да мы тут с подружкой, на даче, в бане сидим, попарились. – Хорошо сидим… Выпили? – Ну, не без того. Ты только не подумай, что я с красных глаз. – Ты человек настроения. – И еще какого, Женичка. – Скажи, почему вдруг? – Мы с ней разговорились… Она просто не верит нашей истории. Вспоминаю, все перед глазами, так захватывает. И не смогла удержаться. – Мариша, в который раз сшибаешь с ног… Я хочу тебе верить. Несмотря ни на что. – Женичка, я серьезно, я никогда не переставала тебя любить. Пыталась уйти, семью, видишь, завела. Ничто не помогает. Только ты никак не хочешь это понять. Ты простишь меня, и мы будем вместе. – …Ох, Марина, сколько раз я тебя прощал. …А как же белое платье? – Это была ошибка, за которую я расплачиваюсь. Как мне его ни жалко, а… – Божье ты мое наказание. Наверное, перед подругой сейчас выхвалялась: вот позвоню среди ночи, а он меня ждет. Счастлив будет. – …Все ты знаешь, экстрасенс ты мой, единственный. С этого началось. А потом чувствую, что ничего не кончилось. Все равно, все правда. Скажи мне что-нибудь. – … – Женичка-а… – …Ты знаешь правду: я жду только тебя. Как бы ни старался отвыкнуть. Как бы ни ругался… Развязывайся с Москвой и возвращайся. Что бы ни случилось… У тебя всегда есть я. Нет у тебя более преданного тебе человека. Я тебя жду.

Он слушал себя со стороны: голос звучал убедительно, проникновенно. Нет, он не врал, не фальшивил. Но он не мог радоваться в полную силу, температура его тела была пониженной.

Неужели это возможно? Он быстро заснул, оставаясь в приподнятом настроении.



Дроздова дочитала его книгу: – Это самый настоящий, что ни на есть роман с объемом, масштабом. Как ты сумел связать свою жизнь с самым широким фоном… О писателях интересно высказываешься. Емко, в самый корень смотришь. – Всю жизнь читаю, оценки просятся наружу. – И Дудинцев, и Зюскинд. Ну, диапазон. Я всегда чувствовала, что ты сужаешь свои возможности. Почему ты раньше не занимался литературой? Ощущал свое предназначение и ... – Понимаешь, Галя, надо было бросить все. А тут семья, обязанности. Жена как говорила: сначала три «д» – дом, дети, деньги; уже потом искусство. И собственные комплексы давили, не хотел беспокоить людей по пустякам… Только начал, десять лет назад, а тут перестройка, снова те же заботы, да еще четвертая «д» – дача. Потом теория, это в три раза труднее беллетристики: …нужна и сильная мысль, и прозрачная, убедительная форма. – Понимаю, преодоление. Оно тоже затягивает. – Может быть, так и не стал бы писать, если бы не Марина, вся история. Я тебе говорил: роман, как терапевтическое средство. Да что там, реанимация, единственное спасение, иначе бы не выжил. – И от мамы идет. Это как вложенная программа, мы ее недооцениваем. – Припоминаю, мысль все время бродила в мозгу. Потому и искусствоведение – пограничная, все-таки, область. – Как читается… одна из самых сильных «лав стори» последнего времени. – Как Мусоргский сказал: все надо пережить. – Убедительно, часто… Такая современная литература doc. – Проза достоверности, по Шаламову. – Сколько сил она у тебя отняла, как ты сумел обернуть... Я тебя поздравляю. Скажи, как у тебя с ней? – Она вышла замуж в Москву, но постоянно звонит. Хочет вернуться. И чувствует мое сердце, для меня это чревато. Тем более, в который раз… – Вот так, вдруг, приходит в литературу писатель, без всяких скидок на мемуарность… Кстати, у меня тоже есть на эту тему. О разновозрастной любви. Может, прочтешь? Да, и если «покажется», вдруг напишешь? Это мой последний сборник. Там повесть и рассказы. Есть и о художнике, это тебе близко. – …Знаешь, это слишком неожиданно. – Но ты же критик. – Но не универсал. Впрочем, ты меня очень вдохновила, я попробую. – Отлично, я тебе занесу… Жаль все-таки, что ты упустил столько времени. – Ну-у, Галя…, если бы я валялся на диване. Я же работал как черт, всегда. Писал, преподавал, врагов насаждал. Ни отпусков, ни каникул, ни праздников. – Оказалось, еще и на роман работал.– Прямо по Бунину. Еще нужна критическая масса. Все приходит к тому, кто делает. Что должен. – И впервые говорится о становлении критика, как в этом живут. Очень любопытно. Я до сих пор не встречала этой темы. А ты? – Да и я не припомню. Ох, напрягал я ее. Наша критика была относительная. Уж как изворачивались, сколько замалчивалось… В вашей епархии дела построже будут. – Есть и у нас грех, конечно есть… Кстати, по языку очень прилично. Сложные вещи вроде, незнакомые профессиональные дела, а изнутри написано и увлекательно, потому что прозрачно, не занудно. Я все ждала, что ты где-то сменишь манеру, раз, другой, и сорвешься. В красоты, казенщину, в публицистику… Но нет, живой разговор на хорошем пульсе, все очень цельно. Я бы даже сказала, что ты лучший стилист среди местных писателей. А знаю я их, опять же, как критик. – Ты не можешь представить, бальзам какой силы ты льешь на мою душу. Спасибо, Галя, я просто растерялся. – Абсолютно честно. Я собираюсь о тебе написать. И, потом, в публичке будет конференция, там тоже сделаю сообщение. Еще раз поздравляю тебя.



Она действительно сказала о нем много хорошего, библиотечные девушки снова стали смотреть на него большими глазами. Он писал в газеты, в журналы. «Теоретическая история искусств» печаталась. Он, конечно, был рад своим успехам и не упускал случая сказать о них всем, кого видел и кого слышал. В частности Ей – она была удивлена.

– Женя, с наступающим Новым годом… Поздравляю… я всегда считала тебя… – Марина, ты приедешь? – Третьего числа. – Одна? – … – Понятно. Это был обычный пьяный разговор. – Нет. – Так что же ты!? – Женя, не все так просто. Его родители, мои… – Это со мной у тебя проще некуда. Захотела – позвонила, расхотелось – отзвонила, шлея под хвост – пришла, за узду дернули – отошла… – Женя, он же живой человек! – А я кто!!? – Ты сильный, ты выдержишь… – Иди ты к черту, дура!!!



Наступил Новый год. Он встречал его один: Малинина уехала за границу, к подруге, развеяться; она, молодец, бывало, успевала и в санаторий, и турецким берегам. Сыновья ограничились звонками. Бра над изголовьем, экономно освещавшее круг его зрения, не хотело бороться с черными тенями, подступающими к дивану со всех сторон. На всех каналах пели, плясали и острили одни и те же персонажи. Хорошо, что звук можно убрать до шепота.



– Женя, с наступившим. Как ты? – Никак. – Женя, ну пойми, всей душой я к тебе, всеми мыслями, но как вспомню, сколько надо поломать, да он еще все уговаривает… – Я давно решил, что ты – больной человек. Только поэтому с тобой разговариваю. К тому же – блондинка, да еще овен. А если еще выпьешь, да после бани, да перед подругой… Считать умеешь? Так примерно и прикидывал, перемножал все друг на друга. Вот такое произведение. Никак не искусства. – Да, я больной, я больна своей виной, перед тобой… Видишь, стихами получилось. Пожалуйста, Женя, разреши мне разговаривать с тобой. …Женя, пойми, я же не со зла, у меня так получается… – Ну да, как случается, так и… – Самое главное не сказала: мы переезжаем. – Нет, сказала: ты с ним. Впрочем, одобряю твой подвиг. – Потому что сможешь видеть меня? – … – Разговаривать? Сколько я на телефоне сэкономлю. Уже наняли машину, папа поможет… – Ладно, что с тобой сделаешь, звони.



В феврале. Позвонила Марина, она была в хорошем настроении: – Я уже здесь. – С приездом, – расплылся в улыбке Дилетант, – легко отпустили? – Что ты, начальница была в шоке. – Ну, ты жжешь, только «пипел», как говорил Рудик, стоит. У родителей живете? – Ты же меня знаешь, не буду я их стеснять. Снимаем однокомнатку на Деревлянке. Недалеко от них. – В общем, правильно сделали. Уже открыто пишут, что Москва – город для богатых людей. Здесь все куда ближе к человеку, да и дешевле... Он, по-прежнему, в охране? – Ну да. Хочет открыть свой бизнес. – То есть? – Пока не скажу. – Да, может, я помог бы чем-нибудь. Только знакомиться не хочу. Помнишь наш уговор? – Конечно, мы никогда не знали друг друга. – Ну да, по настоящему… А сама чем занялась? – Из Москвы дали рекомендацию, пойду пока в тот же самый фонд. Для начала. Вот работа другая будет, инспекция, проверка отчислений. – Ну, научат, с богом. Инструкции выучишь. А деньги хорошие? – Приличные, я – старший специалист. – Вот, не успела устроиться… Так скоро возглавишь фирму. – Обещали на курсы отправить, в Смоленск. Там еще посмотрю, …но, чувствую, не мое это – Звони, заходи. Номер прежний, рекордный, под куполом цирка и без страховки.



Вот она, вышла из печати «Теоретическая история искусств». Дилетант держал в руках толстый белый том. На это раз он был абсолютно спокоен. Неплохой подарок к юбилею, ничуть не меньше радовала его первая литературно-критическая статья о книжке Дроздовой. Пусть в газете, и всего две странички распечатки, но через полтора интервала. И ведь получилось! Матерый журналюга Вожжин, открывший собственное издательство, храня обычное бесстрастное выражение на темно-смуглом лице, сказал: – Поздравляю. Вообще-то не для газеты написано. Слишком серьезно. Но надо продолжать. – Платят мало, Юра. – Ну, ты ведь все равно книжки читаешь? Просто не засчитывай это время как рабочее. А считай за кайф. – Он-то возникает как раз редко. – Ну и за два-три часа настрогаешь две-три странички. Людям-то радость, их заметили. – А если серьезная критика? – Это другим людям радость.

В класс заглянул Вариводов, недавний ученик школы, теперь студент пединститута, постоянный читатель его книг и их почитатель. Невысокий, носатый, с аккуратным пробором, с серыми глазами и усиками. Дилетант похвастал новым изданием, Юра изумился: – Ну и тяжесть. Когда вы все это успеваете, когда только расслабляетесь. – Да так, вроде не тороплюсь и не напрягаюсь. Возьми. Потом скажешь, только честно. – Как всегда, Е. С.



– Возможно, дети, вы испытываете чувство неудовлетворенности, связанное с тем, что русское искусство гораздо моложе, чем древнеегипетское или древнегреческое. Не будем спешить, начнем издалека. Нож появился на территории нынешней Эфиопии 3,4 миллиона лет назад. Это было одно из первых орудий труда, а, следовательно, начало интеллектуальной деятельности человека. Более двух с половиной миллионов лет насчитывает возраст стоянки около Якутска (тогда здесь было много теплее), богатой инструментарием. Кстати, на территории Якутии находился ареал обитания древнейшей лошади.

Возникает предположение, что здесь находится один из истоков первоначального заселения Земли, человеческие ручейки устремляются отсюда к югу, на территорию Китая, Индии, на Запад. Намечается встречное движение: «африканцы» продвигаются на территорию Израиля. Здесь, в пещерах хребта Кармель они жили 200 тысяч лет назад. Есть предположения, что 100 тысяч лет назад их инструменты усложнились, мышление людей стало образными, они заговорили. Здесь неандертальцы встречаются с кроманьонцами. Далее они продвигаются в Сибирь и сорок пять тысяч лет назад на Алтае снова встречаются с кроманьонцами и более молодым «человеком из Денисовой пещеры», который, видимо, был «итогом» некоей мутации. Он на 25 тысяч лет раньше других умел сверлить, полировать, шлифовать камень (изготовлял браслеты) и мамонтовую кость (бусы), собирателем которой он был. Он выпрямлял, расщеплял бивни и делал из них очень прочные и острые дротики и копья, ножи, швейные иголки. Он положил начало «костяному веку», предшествующему мезолиту, неолиту и бронзе. У этого «генетически самобытного» рода «якуты»-кроманьонцы научились добывать охру, собирать из костей мамонта каркасы палаток размером 36х15 м, скреплять их шнурами и обтягивать кожами. Последние, издавна населяющие нынешний сибирский и арктический субрегион, могут считаться потомками древнейших людей – собственно сапиенсов. Небольшие по численности, редко контактирующие друг с другом, они породили множество самоназваний. На пространстве, протянувшемся от Днепра до Волги, на Великой Русской равнине (ВРР), как она будет названа позже, пришедшие с Востока охотники основали стоянки, они одомашнивают собаку. Возникает грандиозная косторезная мастерская (Амвросиевская стоянка). Переселенцы были высокого роста, одеты в кожу: замшевые рубахи, куртка с капюшоном, меховые брюки, мокасины. Они украшали одежду тысячами бусинок. Отсюда они уходили дальше на Запад. Охотники на территории Чехии, за тридцать пять тысяч лет до нашей эры создают обожженные глиняные фигурки; такая же фигурка, но из мамонтовой кости найдена на территории Германии. Спустя пятнадцать тысяч лет появляются первый, обобщенный, но вполне узнаваемый маленький женский «портрет». Устанавливаются, в зависимости от изменений климата, циклические миграции родов, нашествия племен. Но центр прогресса находился в Азии. Важнейшая неолитическая технологическая революция на территории будущего Китая начинается много раньше, чем в остальном мире, в восемнадцатом тысячелетии до нашей эры; наверняка ей сопутствовали ранние формы земледелия, скотоводства. Обожженные гончарные кубки здесь появились спустя три тысячи лет, на двенадцать тысяч лет раньше, чем в Египте. (Это опережение продолжилось в великих китайских изобретениях – бумаги, пороха, фарфора, литья чугуна и прочего.) Совершенствование рабочих процессов дает новый импульс развитию дизайна, так проявляется закон единства технологического и культурного развития.

Сибирские группы, роды, племена постоянно проникают в Междуречье, Анатолию, долину Нила. Именуемые натуфийцами, они межу 12 и 9 тысячелетиями основывают поселения на территории Израиля, усовершенствуют инструмент, строят круглые дома из сырцового кирпича, делают глиняные ритуальные маски. Их «сменщики» осваивают строительство крепостных стен, башен, храмов из камня, осмысливают элементы фасада, умеют организовать интерьер в ритуальных целях.

В шестом тысячелетии до нашей эры волна арийцев с территории Ирана возвращается на Алтай. Несколько позднее они входят в контакт с упоминаемыми в преданиях, жившими на севере нынешнего Казахстана аримаспами. Это название можно перевести как «коневоды» – это и были протоскифы (возможно, будущие «кентавры», гиперборейцы; одновременно они одомашнивают оленя). Человек получил источник дополнительной «мощности», умное, работящее животное. Это была грандиозная его победа, она вела к крупнейшему перевороту в сознании, человека, технологии, культуре. Лошадь его буквально заставила изобрести колесо (сначала – дощатое) для повозки с «юртой» и фургона, упряжь; без этого освоение Великой Степи было бы невозможно. Эффект далеко идущих последствий трудно переоценить: ускоряются циклические миграции разросшихся племен на Запад, Ближний Восток, темп жизни, который становится важнейшим фактором культуры. Принципиально усовершенствовались охота, домашнее хозяйство, появились новые виды мясных и молочных продуктов.

За шесть – пять тысяч лет до нашей эры протоскифы делали золотые вещи (территория Адыгеи). Они основали Балкано-карпатскую цивилизацию, где вели обширные горные разработки, развили основы металлургии, кузнечного и ювелирного искусства, делали в больших количествах золотые и медные вещи высокого художественного уровня. С началом сельского хозяйства зависимость людей от климатических условий усиливается. А на территории плодородной ВРР как раз сложились комфортные условия. Именно здесь сформировалась цивилизация Триполья с широким производством керамики (одновременно заселяются московский регион, Закавказье). Строились поселения с круглым планом; возможно, таким образом выражалось уважение к колесу.

Умная лошадь понимала всадника, она защищала его в бою, способствовала самостоятельности действий, обособлению личности. Она считалась единственным существом, способным перемещаться через подземный, наземный и небесный миры (многие народы Запада долгое время обожествляли коня). Ее украшали налобниками, нащечниками, другими деталями набора. Она дала новый мощный толчок процессу формирования творческой индивидуальности, художественному развитию человечества. Протоскифы придумали элементы защиты не только для всадника, но и для лошади, а также короткий меч, асимметричный, удобный для стрельбы с лошади лук, колчан, позже изобрели легкую саблю. К какому виду искусства мы можем отнести названные предметы? …Правильно, к дизайну.

В Медзаморе (Армения) у переселенцев работало 200 доменных печей, выплавлявших бронзу, сталь, золото, использовались респираторы, перчатки; изготовлялись тонкие инструменты. Потомки кроманьонцев, разнесенные во времени и пространстве, в каком-то смысле могут считаться одним народом, названием которого мы не располагаем, и который был носителем праязыка, его диалектов. Но можно выделить наиболее часто употребляемые «имена», их корни. Одна волна переселенцев основывает в Анатолии Хеттскую империю (государство Скеттов), другая –.несколько позднее основывает южнее Анатолии, на пересечении торговых путей царство Катна (Кафа; интересно, что потом так назвали будущую Керчь). Земляные валы столичной крепости имели высоту 25 метров. Величайшее сооружение древности, дворец царя Иданды имел размеры 150х100 метров, главный зал – 36х36 метров, высота колонн – 12 метров.

Еще одна этническая волна движется по побережью Эгейского моря, захватывает острова. Египтяне называли народ Крита, который поставлял им различные товары, а также древесину из будущего Ливана, Палестины, «кефтиу». Евреи называли Крит Кафтаром (Скафтар). Очевидные скифы, которые в отличие от ахейцев (потомки охотников на бизонов) будущей Греции, несли с собой высокую «культуру проектирования» и строительства огромных благоустроенных дворцов, «курортных» по облику. При этом использовались квадры каменной кладки и деревянные связи правильной формы. Сужающиеся книзу колонны Лабиринта (а также дворцов Иудеи, Финикии), по-видимому, «идут» от деревянных стволов, забиваемых кочевниками в землю острым концом. Стилизованные рога над фасадом Кносского дворца, игры гимнастов с быками – отражения ритуалов и представлений скотоводческой цивилизации. Морские перевозки и передовые технологии стали основой бизнеса и процветания Крита. Блестяще развивается керамика, все декоративное искусство. Женщина занимала высокое положение в обществе, расцветала мода: обратите внимание на сюжеты росписей, прически, макияж. Сохранившиеся изображения являют нам вполне европейского типа лица. Один из городов Крита назывался Финикия, возможно основанный новыми выходцами с берегов Фины (Вины, Северной Двины).

Цивилизация ВРР была настолько благополучной, что первые историки отмечают: скифы были преимущественно полными людьми, что, впрочем, не ограничивало их подвижности, изобретательности. Другие народы с лошадью познакомились много позднее, но на конях они только передвигались к месту боя. Скифы же, не спешиваясь, осыпали врага градом стрел и улетучивались: так возникает боевая конница. Позже ее завели и соперники, но тут скифам пригодилось изобретенное ими седло, оно давало всаднику надежную посадку, позволяло развить большую силу удара. Как можно было добиться еще большей эффективности? …Понимаю, не все видели скачки на лошадях. Скифы изобрели регулируемые по высоте подвески стремена (а вместе с ними – каблуки на сапогах), что позволяло управлять лошадью ногами, высвобождало руки «кавалериста» для сражения. Затем, благодаря развитию металлической и столярной технологии, были изобретены колесо со спицами и ободом, поворотный узел для колесной оси, что позволило в конце третьего тысячелетия до нашей эры создать боевую колесницу. Ее строили массово, посаженные на нее отряды увеличили скорость маневра, могли резко менять направление и силу удара. Это изобретение изменило течение мировой истории, перекроило этническую карту мира. Как вы видите, у наших далеких предков складываются традиции дизайнерского мышления, формируется широкий арсенал и тактика боевых действий.

Скотоводы кочевали на огромных просторах; но именно на Алтае сложился священный район акрополей. Сегодня выявлены десятки тысяч погребений, в камерах некоторых из них, в образовавшихся ледяных линзах, многое хорошо сохранилось – даже татуировка на теле «скифской царицы». Найдены одежда из меха (был выработан конструктивный крой будущего овчинного полушубка), золотые украшения. Таким образом, можно говорить о культурной революции, которая была тесно связана с ростом статуса личности. Выражением ее стал важнейший сдвиг в развитии искусства: появляется большое количество статуэток, изображающих человека. Подтверждается один из важнейших законов культуры.

В начале второго тысячелетия до нашей эры в богатом рудами Южном Приуралье, на площади в десятки тысяч квадратных километров появляются сотни городов; это был технологический «кластер». Протоскифы строили бревенчатые жилые и хозяйственные «блокгаузы», оборонительные сооружения. Круглая планировка города Аркаима (наружный диаметр 180 м) напоминала колесо со спицами. Дома имели очаг, колодцы, канализацию. Под разными названиями «белые кочевники» обживают Малую Скифию (Румыния, Болгария), и Италию (поселения этрусков – расенов). Скифы продолжали совершенствовать вооружение и тактику боя. Если раньше на колеснице находились, нередко мешавшие друг другу, возничий, оруженосец и боец, то теперь функции совместились. Был изобретен поясной набор, к которому крепились вожжи. Движениями тела и голосом колесничий управлял лошадью, помогая бойцу, в руках которого находилось штурмовое копье длиной более двух метров. После его утраты боец мог использовать более короткую и легкую пику, в походном положении закрепленную за спиной. Он виртуозно владел саблей, мечом и ножом, имел новое оружие для обстрела врага – дальнобойный, собираемый из двух частей лук. Изготовлялись кольчуги, была создана тяжелая панцирная кавалерия. Хорошо были оснащены все воины. Конструктивный стиль мышления становится отличительной чертой культуры евразийцев, в то время как западные европейцы много позднее стали в основном технологами.

Передовая мобильная держава получает большое преимущество в новом цикле миграций, подчинив хеттов; скифы у родственного им народа позаимствовали железное оружие. Мореходы Крита на Восточном Средиземноморье основывают Финикию, славившуюся своими ткачами, строителями; ремесленники получали металлы из северо-восточных земель. Они изготовляли железные колесницы. Финикийцы усовершенствовали ханаанское письмо, создав алфавит. Отмечается родство финикийских, ханаанских, этрусских, славянских богов. Скифские кочевые племена повсюду утверждают городскую (смешанную) цивилизацию.

Появляется Борисфения, земля северного ветра (Борисфен – заимствованное греками название Днепра). Отсюда, возможно, происходят борусы (русы, а также расены Италии). «Цари-пастухи» объединились с Критом, Кипром. «Народы моря» владели технологиями корпусного кораблестроения (на долбленках армию не перевезешь), что тоже было революционным изобретением. Продвигаясь на юг, они создавали базы (Алеппо, Яффо, Газа, Гарар). Ключевое поселение на торговом пути, на стыке Изреельской (Зерновой или Хлебной) и Иорданской долин, именовалось Скифополем. (Скитополис; отсюда идут слова «скит», «скиталец»; место упоминается египтянами еще в 19 в. до н. э.). Позднее этот город входил в Десятиградие с центром, именовавшимся Гадаром – помните Гардарику, страну городов? Кочуя по Ханаанской земле, Авраам заключил союз с Авимелехом, царем дорийцев; это было в городке Львиный колодец (впоследствии – Вирсавия, Беер-Шева; здесь также находилось самое древнее в мире подземное селение), где обрабатывали медь, слоновую кость, мрамор, изготовляли керамику.

Под именем таинственных гиксосов скифы покорили египтян, до этого не знавших лошади. Они основали новую столицу, Гардинер, восстановили и расширили многие древние храмы, развивали культуру Египта, учили аборигенов коневодству, изготовлению колесниц, нового оружия и тактике военных действий. Некоторые фараоны-захватчики носили имя Апапий (сын Бога). Гиксосы исповедовали ранние формы монотеизма (Бог один, един и всемогущ; бог готов Один? – начальный, единственный, живет в Асгарде), и кто заложил основы иудео–христианства – скифы или евреи – можно поразмышлять. Когда евреи решили вернуться из Египта в Землю Обетованную (примерно 1200 г. до н. э.), то в некоторых районах они встретили изгнанных из Египта гиксосов, вновь вторгшихся филистимлян («захватчиков», палестинцев), основу которых составляли дорийцы. Гора, возвышающаяся над Иерусалимом, Скопус (Видящий, Ведающий), носит имя скифского царя (это имя носил также гениальный греческий скульптор). У подножия другой горы, Хермон, находилась пещера, которую греки почитали как место рождения бога пастухов и стад Пана – входившего позднее в пантеон языческих славян.

У Скифополя был побежден первый царь евреев Саул, война между народами длилась двести пятьдесят лет. В конце концов, дорийцы потерпели поражение (помните Голиафа? – возможно, это был Олаф, Олег), часть родов стала скитальцами. Но у преемника Саула Давида филистимляне были телохранителями; какое-то время он жил среди них; ассимиляция народов, скорее всего, состоялось на религиозной почве. Опережая изложение, скажу, что когда Александр Македонский вступил на территорию Израиля, его встретили хлебом и солью – узнаете обычай? – и дорийское имя полководца стали давать еврейским мальчикам. В начале нашей эры так были названы сын и внук Ирода (Хордоса) Великого, а другие его наследники носили имена Архелая, Аристобула, Антипатра, Роксоланы, Олимпиады, Филиппа и даже Тиграна.

Кочевье, экспансии не создают условий для развития станковых искусств – достаточно вспомнить «скифских баб», но декоративные жанры Великой Степи обогащаются изобразительными элементами. В первом тысячелетии до нашей эры на смену геометрическому по характеру здешнему орнаменту, украшавшему вещи и оружие, приходит пластичный и героически окрашенный «звериный стиль»; похоже, он берет свое начало в эгейском искусстве. В его мотивах нашел метафорическое выражение динамичный образ жизни народа, накопленные ими различные впечатления. Изображения реальных и фантастических зверей и птиц становятся органичной частью вещи, которая обычно хорошо скомпонована, образы полны экспрессии. Обладавшая высокой притягательностью манера распространяется до Англии, проникает в Центральную Азию. Она использовалась и там, где стиль жизни и темп развития этносов был иным. Это были уже стилизации «глобальной» моды, которая возникла впервые. Достигнув расцвета, стиль практически не развивался, поскольку могущественный союз утратил стимулы развития. Мы уже видим, что именно «состояние» этноса диктует образы и движение (или статику) искусства, а это один из важнейших законов культуры.

Не случайно позднее Геракл, «происходящий» от прародителя скифов Таргитая, устраивает испытания между сыновьями в натягивании тетивы; победивший младший сын получает в дар Скифию, простиравшуюся от Великого Северного (или Скифского) океана до Закавказья и от Дуная до Алтая… Дробление скифских племен было неизбежно. Часть их, на ВРР, сохраняя охотничьи навыки, осваивает земледелие – это предки славян. Причерноморские скифы теснее были связаны с Грецией, приглашают оттуда художников. Под их влиянием в декоративные и дизайнерские вещи скифов проникают изображения человека, появляются жанровые и даже «мировоззренческие» композиции. Грифон, фантастический защитник Герр, региона алтайских погребений, становится всемогущим хищником, образом самого скифа. Так, дети, ко мне выпускники нагрянули, продолжим на следующем уроке…



Близилось его семидесятилетие. Обычного страха Женичка не испытывал, но не хотел никаких торжеств. С чиновниками отношения были охлажденными по случаю его резкого письма: министерство культуры, экономя деньги, начало резать все статьи, написанные для краевой энциклопедии, что превращало издание в справочник. Доводы, видимо, были серьезными, заместитель министра, занимавшийся изданием, перешел на другую работу. Случайно или нет, но г-жа министр и другой ее заместитель оказались в командировке, Чернодуб заготовил скромную поздравительную бумагу из мэрии.

Он сидел за компьютером, когда ему позвонила Арина Ивановна из «Рубежа». – Такая проблема, Е. С., – явно смущаясь, сказала она. – Я про ваш юбилей. Вы наш постоянный автор и мы хотели бы дать о вас статью. В музей обращались, но они сказали, что не успеют прочесть ваши теоретические работы, а без них никак… Председатель Объединения, сами понимаете, обещал только короткое хвалебное слово. – Своих коллег я вовсе не хотел беспокоить, – заколебался Дилетант, – многие хотели бы у критика отметить другой день. – Ну, зачем вы… Просто люди пишут другие полотна. И к писателям, и к журналистам ходили. Но все отговариваются. По крайней мере тем, что знают вас только с одной стороны. А у вас их очень много. – М-да, тут Шива отдыхает. – Сами мы тоже не очень… в общем, с чего начали… – Спасибо, я, честно сказать, и не рассчитывал. Я спокойно отношусь к отсутствию всяких знаков признания. – Нет, нет, это исключено. Но у Петра Робертовича родилась такая идея. Почему бы вам самому не написать статью? – То есть как, – растерялся Дилетант, – чтобы подписал другой? – Что вы, что вы, об этом не может быть и речи! Вы сами. – Позвольте, но что это за жанр? Уж насколько я начитан, а такого не упомню. Нет, постойте, что-то брезжит. В юмористическом плане, такое… У Чапека, кажется, и еще у… Нет, я не справлюсь. – А вот Петр Робертович говорит, что вы справитесь с любым жанром. Он всегда так хорошо говорит о ваших материалах. – Спасибо, конечно… Я стараюсь его не беспокоить, чтобы он не воспринял меня как напрашивающегося. Я о своем романе. – О нем он тоже говорил очень хорошо. И вы – единственный настоящий критик. Попробуйте, Е. С. Правда, вы всегда так интересно пишете. Вдруг получится. – А сколько нужно? – Сколько получится, столько и приносите. Желательно скорее. – Заманчиво… Хорошо, устрою себе попытку. Автобиографии… Или даже авторецензии. Но если не приду, не обессудьте.

Некоторое время Женичка сидел расстроенный. Затем досада сменилась любопытством: задача стоила преодоления. Нельзя же писать панегерик самому себе. Да, он всегда боялся впасть в напыщенность. Вот такое заглавие: «Что ему, больше всех надо?» (Авторецензия). Затем он начал нащупывать тон, кроить первые фразы:



Не во всем был прав Лаврентий Павлович Берия, говоря, что «попытка – не пытка», здесь бывают исключения. Они касаются стремления подвести некоторые итоги, например к семидесятилетию: автобиография становится допросом третьей степени. Спрашиваешь себя: а есть чем гордиться? Тем, что все еще молодишься? Так наедине с собой приходится признать тот скорбный факт, что процесс обучения жизненным премудростям девушек кажется уже малоэффективным, и как женщин ни любишь, их становится все больше. Ну, дожил до очередного рубежа и радуйся себе потихоньку. Или печалься. И не обязательно поверять все читателю.

Но ведь не зря в советские времена среди новых заповедей (к примеру: плохой водки не бывает, бывает мало водки; если нельзя, но очень хочется, то можно, и т. д.) было выработано железное правило: сам себя не похвалишь – сидишь как оплеванный. Не будем утверждать, что оно касается исключительно «социалистического» общества, но, в самом деле: кто лучше знает тебя самого, чем ты сам?

Как при этом не впасть во вполе юмористический жанр самовосхваления? Тем более, что это касается живущего чужими достижениями искусствоведа и, хуже того, теоретика, а если уж открывать черную правду до конца, то и критика. Читатель будет потрясен честностью авторецензента, который без всякого прижигания железом признает, что в далекие 60-е годы он покинул благословенную Грузию, где шашлыки росли на мандариновых деревьях, а любимый Сталиными коньяк «Варцихе» и сказочный соус ткемали били ключами в подвалах домов виноградарей. Может ли служить оправданием автобиографу то обстоятельство, что он уехал ради прекрасной карелки? Ради изумительных пейзажей, выдерживающих сравнение с Черноморским берегом? Как знать… Сейчас, когда юбиляр читает и слышит о мытарствах Грузии, он горюет: разве не пошли бы там дела иначе, останься он под жарким солнцем? Зачем он оставил его ради холодного, но зато короткого лета? Почему он так редко слышит любвеобильный тост за своим столом?

Нет, назвался критиком – отвечай за базар. Давайте дружно осудим человека, который всю жизнь хватался за самые разные дела одновременно, лишь бы везде наследить! Так, он работал инженером-электриком в проектном институте. Другому этого хватило бы на всю жизнь, но наш герой все бросает и берется за дизайн. Оправдывает ли его то, что он запатентовал первые в крае промышленные образцы и рисовал рекламные издания? Что он разработал фирменный стиль (и до сих пор этим не брезгует) многих фирм края? Высокий суд должен разобраться во всех обстоятельствах дела, поскольку этот пресловутый начальник бюро «Тяжмаша» опять все оставляет и становится главным инженером комбината «Сувенир», строит его. Теперь уже министерство местной промышленности потешалось над чудаком, который пытался пробить художественную обработку металла, камня, производство керамики, в то время как оно, министерство, согласно было только пилить и раскрашивать фанеру.

Читатель, конечно, думает, что авторецензент плюнет на промышленность. Но не так все просто, поскольку автобиограф пытается спасти социалистическое хозяйство, Он сотрудничает с Вычислительным центром Главстроя, проектирует и внедряет первую в крае автоматизированную систему управления деревообрабатывающим производством. И таки доводит дело до конца, обучив персонал почти во всех столичных и районных строительно-монтажных трестах. Ну и радовался бы, что ЭВМ, выплевывая центнеры распечаток, добросовестно фиксирует пожар в бардаке во время наводнения! Нет же! Оказывается, ваша честь, что подсудимый, осознав тщетность своих преступных намерений навести хоть какой-то порядок в упомянутом хозяйстве, имея тайный умысел, все это время исподволь учился в Академии художеств! Разве можно мириться с таким двурушничеством?

Более того, предварительное следствие выяснило, что этот, с позволения сказать специалист, вознамерился решить главные проблемы эстетики, чем обрадовал многие марксистско-ленинские кафедры, включая МГУ! И на запросы запуганных доцентов отвечал, что он разрешает им разрабатывать отдельные положения его концепции. Спорить с ним было невозможно, и эту вину авторецензента смягчает только то, что упомянутые доктора и профессоры дружно дали отлуп его посягательствам, отказались, натурально, стелить на пути к сияющим научным вершинам красную ковровую дорожку триумфатору и посыпать ее цветами. Не оправдывает его и то, что он ухитрялся протаскивать свои идеи в межвузовские сборники. За такие попытки не ученую степень давать, а применять пытки третьей (а хоть и пятой) степени.

Высокий суд должен все это учесть, как и то, что саморецензируемый пытался скрыть от инженерной общественности: он стал систематически выступать на обсуждениях художественных выставок, писать в газеты. Невозможно сосчитать количество этих попыток – их превосходит только число замеченных редакторами нестыковок со всесильным учением. Рецензент, не имея членского (КПСС) билета, совершенно не считался с тем, что многие обозреваемые им художники носили высокие, присвоенные партией и правительством звания заслуженных, народных, лауреатов и т. п., то есть были официально утверждены выдающимися мастерами. Что уж говорить о молодых членах Союза художников, а также «дважды нечленах» (ни КПСС, ни СХ). Может ли рассчитывать на снисхождение человек, не отличающий члена областного выставкома от его регионального или даже всероссийского коллеги? Причем распространивший свою критическую деятельность на весь Северо-Запад! И так и норовивший оседлать общероссийскую и общесоюзную трибуну – и, признаться, ему неоднократно удавалось протаскивать сюда свою сомнительную, а лучше сказать тлетворную, требовательность. Ничего не доказывает и то обстоятельство, что многие художники выслушивали эти филиппики, а точнее сказать евгеники, а мазохистски настроенные авторы даже благодарили за них. Упорствуя в своих заблуждениях, не признавая никаких приятельских отношений, юбиляр крайне скуп на похвалы, до сих пор безо всяких смягчающих обстоятельств подвергает экзекуции произведения разных авторов. А некоторые вовсе подвергает умолчанию! – что не лезет ни в какие ворота!

Можно представить, идеи какого плана нес в своих лекциях обвиняемый, сумевший пробраться в вузовские аудитории, классы училищ города Р. Некоторые, особо несознательные студенты старались получить автограф преподавателя, даже если они освобождались от зачета. Можно ли им верить, когда они говорили, что это он, критик, проповедник, научил их разбираться в искусстве, что они и после завершения учебы продолжали ходить на его лекции в школу искусств, где этот гастролер преподает уже 33 года? Сведения нуждаются в проверке, они явно подброшены определенными кругами. Можно ли верить детям, этим неокрепшим душам, когда они говорят после урока «спасибо»? Заставь любого ребенка постоянно думать о достоинствах произведений и высказывать свое мнение (которое этот учитель, как он всегда изуверски подчеркивает, очень уважает), он тебя непременно поблагодарит в конце урока. Ну, хорошо, хорошо, допустим, мы поверили на секунду в этот лирический бред. Ну и пусть бы себе учил детей, которых он так любит. Все они, видите ли, у него талантливые. Так нет, мало ему школы.

Высокий суд будет неприятно изумлен, если станет известно, что, не удовлетворяясь всей этой деятельностью, наш культуртрегер одновременно и активно стал публиковаться в искусствоведческих и литературных журналах и сборниках, писать проблемные статьи. Можно ли считать, что они, посвященные советскому искусству, сегодня утратили ту агрессивность, которая в них была злонамеренно заложена? Вряд ли есть смысл отказываться от этого пункта обвинения, потому что автор текстов ухитрялся свести ритуальные поклоны к минимуму, но упрямо вел речь о профессионализме, вечных критериях, высоких образцах, задачах искусства, не давая таким образом никакого покоя уважаемым людям, носителям званий и медалей, получателям премий и пр., и пр., пр. О тревожащих его специальных проблемах, как показывает дознание, журналист ухитрялся говорить даже в литературно-художественных журналах. К чему это привело? Прямо скажем: к тому, что уровень выставок продолжает снижаться. Обвиняемый ссылается на то, что у нас есть другие специалисты говорить комплименты. Да, конечно, художник волен выбирать, кого ему слушать. Но почему бы не пойти ему навстречу?

Перу беспокойного, поднаторевшего уже автора принадлежат статьи для сборников, альбомов и монографий разных издательств. При этом он и здесь не упускает возможность высказываться критически. Отдельно стоит вспомнить его огромную и погромную статью «Живописная метафора сегодня» в сборнике «Станковая живопись», которую редакция не осмелилась иллюстрировать ни одной репродукцией. Такие вещи простить невозможно.

Частично может смягчить приговор то, что в монографиях, посвященных московским художникам Рейнгарду и Зимину, подзабытым столичными коллегами, убедительно отдается дань крупным мастерам. Каким образом обвиняемый также сумел удержаться от критических выпадов в книге «Художники края», остается загадкой; можно предположить, что он наконец-то вспомнил, где он живет. Хотя и здесь есть пассажи, которые, знаете ли, навевают… И, представьте себе, заводят, и далеко, на уровень судеб национальной культуры, о каковой, ваша честь, этот сидящий на деревянной скамье тип постоянно заботится. Он утверждает, высокий суд, что шедевр может быть явлением только национального гения. Это в наш-то постмодернистский век! Да гори она синим пламенем, эта идентичность, и да здравствует самовыражательство и политкорректность! Да кто ему поручал? Да что ему, больше всех надо? Да пусть все, кто того хочет, именуют себя художниками, а все, что они не попадя сделали, именуется произведением искусства! И пусть все остальные это хвалят раньше, чем оно появилось! Вот так!

Наш самый гуманный суд в мире должен знать и другие примеры порочной практики журналюги. Таковыми являются сборники «Лица края» и «Лица столицы», в которых он отредактировал на свой лад высказывания самых известных людей края, оформил обложки.

Воспользовавшись всеобщим разбродом 90-х, наш писатель приступил к самой зловещей части своего плана. Он публикует Системный свод по теории и истории искусства Европы, где весь материал, страшно подумать, уложен всего в сорок таблиц. После этой шпаргалки всех времен и народов следует книга о композиции в живописи; прикрываясь невинным статусом учебно-методического издания, наш деятель публикует-таки свою эстетическую концепцию, а затем и вовсе «Общую теорию пластических искусств»! Постоянный рецензент всей этой продукции доктор философских наук Пивнев некритически оправдывает наглые притязания автора на параллели с Общей теорией относительности Эйнштейна. Можно понять Министерство культуры края, которое, в конце концов, благоразумно отстранилось от финансирования этих изданий, предоставив это удовольствие самому автору. Видимо, это и подкупило Академию художеств России, которая к своему юбилею присудила единственному на всю страну теоретику–подсудимому за все его пытки–попытки Серебряную медаль.

Ваша честь, скажем откровенно: наш борзописец на этом не успокоился и к своему юбилею выпустил «Теоретическую историю искусств Европы» объемом в 450 страниц. Он явно пользуется тем, что читается и осмысливается все это медленнее, чем пишется! Вместо того, чтобы пересказать биографии художников и описать их произведения, как это обычно делается, он пытается найти объяснения загадкам искусства, процессам культуры. Он лишает нас тайны, на которую так удобно ссылаться!

Он привел в негодность неисчислимое количество перьевых, шариковых и других ручек, две пишущие машинки, раздолбал три компьютерных клавиатуры, два монитора потеряли из-за него здоровый цвет лица, процессоры периодически глючат и отказываются удалять файлы. Ну чем не результат? Казалось бы, он, воспитавший вместе с женой трех умных сыновей (они не занимаются искусством), мог успокоиться. И вот здесь, высокий суд, необходимо перейти к самому страшному. Этот, с позволения сказать искусствовед, написал роман. На биографической основе, конечно. Ни мало ни много пятьдесят лет жизни страны, пропущенные через сверх нормы запутанные извилины мозга. Чему может научить его антиобщественная и уж очень личная жизнь? Что интересного может увидеть этот вечно прищуренный взгляд? Кому нужны его откровения, которые могут умножить и так уже большое число его же врагов? Можно ли будет примириться с тлетворным влиянием этого текста на вечно подрастающее поколение? Правда, некоторые его читатели считают, что автор доброжелателен к людям, а иные рецензенты считают, что почти 600 страниц большого формата и петитом написаны «умным человеком, с юмором и блеском», что это «эпос частной жизни», отмечают литературное дарование автора. Так бумага все терпит. И мы не позволим!

Позвольте, ваша честь и вы, господа присяжные, высказаться по существу обвинения, имея в виду тяжесть суммы содеянного и особый цинизм преступлений. Авторецензент явно напрашивается на жесткий приговор. Он не заслужил ни пенсионного возраста, ни отдыха. Его следует навечно приковать к художникам, выставкам, ученикам, клавиатуре и редакциям. С учетом поглощения меньшего срока наказания гораздо большим.



На другое утро он отнес текст в журнал. – Как, уже…? – растерялась большеглазая, высокая и худощавая женщина. – Вы сначала прочтите, Арина Ивановна.

Читая, она несколько раз улыбнулась. – Ну, вы и притворщик. Что же вы вчера развели плач на реках вавилонских? – Привычка на генетическом уровне. Сам не знал, честно, что получится. Это можно печатать? – Еще как. Немногие могут себе позволить такой тон… Ну, вы виртуоз… Так интересно и так быстро. Чего теперь пожелаете? – Скажу вам сокровенную мысль. Чем больше читаю толстые журналы, тем больше хочу заняться литературной критикой. – Хоть бы писателей пожалели, нет на вас креста. – Точно нет. – Пишите, Е. С. Теперь я вижу, что и это у вас получится.



Рецензии на «Композицию декоративного искусства» получены семь лет назад, очень хорошие, от «практиков». Одна от Савелова, архитектора, бывшего ученика, теперь – председателя местного Союза зодчих; вторая от Веревочкина, руководителя студии. Но подняты такие проблемы, что к ним можно (и нужно) было возвращаться постоянно; вот, очень интересная тема – простейшая форма (то есть объем, обнаруживающий минимальные закономерности строения; как нужна здесь критика со стороны). Без обоснованного ее выбора невозможна композиция, а, значит, и подлинное творчество. Как наиболее экономный первичный ее признак используем плоскость (ось – для плоских фигур) симметрии.

Очевидно, что при кажущейся бесконечности возможностей, случайностей, в Мире реализован важнейший принцип экономии способов построения, первоформ. Именно их в процессе восприятия в первую очередь выявляет человек – возникнет сознание как таковое: растительный мир «держит» цилиндрический ствол (несущая статическая форма, осуществляющая функции роста и связи с источниками энергии). Форма структурирована, структура формирована. Вот шар с бесконечным числом плоскостей симметрии. Наибольший объем при минимуме поверхности (принцип экономии ресурса), максимальное соответствие способу существования (вращения, на орбите; динамика, как условие жизни). Не случайно эту абсолютно замкнутую форму Господь избрал для атомов, звезд и планет, плодов. Шар – частный случай динамичного эллипсоида. Яйцо имеет бесконечное множество плоскостей симметрии, но их на бесконечное число порядков меньше (! – такова цена скачка от мертвой материи, от растительной к животной жизни), чем у шара. Таким же будет результат сравнения с шаром конуса и его частного случая – цилиндра. Это также тело вращения, избрано для вен, артерий, многих костей скелета. Наиболее функциональные и разнообразные формы животного мира, в том числе тело человека имеют одну плоскость симметрии (! – такова цена скачка «от яйца» к самообеспечивающемуся динамичному организму). Таким образом, миллиарды лет формируется принцип снижения уровня симметрии (исключительно) с усложнением функции и строения формы.

Статичная форма, выраженная через динамичные пропорции (вот диалектика жизни) – параллелепипед с восемью плоскостями симметрии. Эта форма нигде в природе не встречается, но очертания Вселенной приближены к ней. Не случайно параллелепипед – наиболее распространенная форма зданий. Она, благодаря ясному принципу построения, естественному для восприятия количеству (трех) координатных осей, но различной их «цене», оптимально информативна, ориентирует человека в пространстве. Когда советским архитекторам предоставили абсолютную свободу, они построили типовой дом из золота (байка). Ее частный случай – куб, предельное выражение статики, практически не используется. Мир покоится на трех первоформах. Символично любимое фольклором и композицией число: три «я» – уже семья, строить – возвести минимально три опоры.

Имея возможность творить безграничное множество форм, человек руководствуется принципом оптимизации их количества и оптимальной симметрии. Он стремится создать свой мир из трех типов первообъемов. При этом только частично используются формы шара, очень ограничено используются круглые башни. Ограниченное число генеральных форм позволяет легко перейти к восприятию деталей. Есть «производные» формы: призмы, параболоиды и их сегменты. В чистом виде используются довольно редко; в основном – для перекрытий, сосудов, для «подчеркивания» генформ. Что объединяет малую и большую архитектуру? Мир вещей также держит ограниченное число типовых каркасов («скелетов», которые могут иметь различные размеры). К параллелепипеду тяготеют формы мебели, оборудования, упаковки, сегодня – даже транспортных средств, туалетных флаконов. Не следует умножать число форм безосновательно. Таким образом умножаешь скорбь.

Основа выразительности формы: точность выбора генформы, ограничивающих ее (габаритных) размеров (это актуально и для живописи), совпадение несущих, членящих (ритмизирующих) и пластических свойств каркаса. Далее: иная, выявленная структура формы, последовательность выявления в ней главной темы. Одно из выражений формы – деталь. Мастер узнается, скорее – проверяется, по деталям, но, конечно, не только по ним. Наиболее эффективна деталь, входящая в пластическо-ритимическую иерархию (композицию). Всякое усложнение или обеднение формы, детали должно быть доказательно. Бесформенные или недеталированные сооружения, вещи энтропийны (неопределенны информативно), обрекают человека на избыточные затраты логических и эмоциональных ресурсов и времени. Достаточно природы, кажущейся неструктурированной, иррегулярной. Уважайте принципы, осмысливаемые человеком миллионы лет, стоящие выше нас!

Человек в общественном аспекте есть сумма отношений (одна из ключевых философских категорий). Но отношениями также являются и пропорции, и масштаб. Эти вроде бы чисто количественные категории определяют первые шаги к образу. Взятые неверно, они определяют бесперспективность дальнейших поисков. А масштаб человеческой личности? Поистине, человек – божественное создание, и вот, для его качественной оценки используется математическое понятие. И хотя для его обоснования нужны гуманитарные по характеру доводы, такое возвращение качественной оценки в мир геометрии не случайно.

Если бы можно было проникнуть в эти тайны дальше…

Как сказал академик Вавилов, глаз солнцеподобен. При всех различиях рас, у людей есть две размерные константы: диаметры зрачка (10 мм) и глазного яблока (24 мм). С одной стороны, это указывает на универсальность и роль видения, как основополагающего момента деятельности. С другой – глаз воплощает в себе две размерные шкалы – десятичную и шестеричную, возможность их совместного использования, в чем позволяют убедиться шедевры архитектуры. Размеры «абсолютных» констант могут колебаться в пределах 5,6%. Это указывает, во-первых, на неизбежность нарушенной симметрии (! – она есть «плата» за разум), широко распространенной во Вселенной, начиная с лица человека, кончая Временем. Во-вторых – на порог допустимого отклонения в аналогиях. В-третьих, на «начало» развивающегося от тонкого до сильного нюанса. Приближаясь к золотому сечению (ЗС), нюанс переходит во второй важнейший оператор культуры – контраст, развивающийся от тонкого до выродившегося (количественные диапазоны можно определить). Человек появился на (асимметричном) ЗС Вселенной. То есть, в – третьих, природа говорит: статичный, орнаментальный, геральдический мир невозможен, скучен. Или: полная симметрия должна использоваться как исключение, при всем стремлении к совершенству есть предел точности; или: истина не абсолютна. Сознавая это, мы, тем не менее, стремимся сузить область неопределенности. Вот почему нужна теория.

В природе и искусстве широко представлены отношения ЗС. Даже при случайном, произвольном «сочинении» отношений человек, как часть природы, приходит к ЗС, которое сохраняет стабильность при геометрических и алгебраических преобразованиях. Таким образом указывается на важность отношения как такового, на предпочтительность динамического отношения. Художник всегда системен, часто – незаметно для себя.

В чем секрет стремления человека к фиксированным, предпочтительным (закономерно обоснованным), в том числе целочисленным отношениям, которые усматриваются в шедеврах? Почему он органически совмещает регулярные и иррегулярные «шкалы»? Почему композиция системна? Видимо, все эти способности заложены в человека как в «проект». Глаз считывает данность. Он, порожденный миром Божественной Геометрии, вынесенная на периферию организма часть мозга, может достигать высочайшей точности – как в неинструментальных (глазомерных) измерениях, так и в сравнениях, качественных оценках (масштабности, «направленности», эмоциональной окрашенности формы). Они определяют точность интуитивных решений. Интуиция есть снятая (возведенная в подсознание) логика опыта. Нарушения законов, норм, отклонения от них должны быть доказательны, всякая импровизация должна быть тщательно подготовлена: здесь творчество продолжается.

Надо снова изучить все, что появилось по композиции архитектуры и дизайна, и по возможности включить в текст. Вдруг повезет, он набредет на содержательную конкретику.



Теперь оставалось пережить чествование в школе. Женичка сразу отверг торжественный акт с участием учеников: ему было неудобно отвлекать их от занятий, да он и стыдился признать, что ему много лет. Можно было понять, что и Чернодуб этого не очень хотел.

Первым, в классе, его поздравил Вариводов. Он держал в руках цветы и бутыль коллекционного вина. Его спич, составленный в превосходных степенях, Женичка постарался прервать, предвкушая разговор о главном. Он не замедлил последовать. Юра извлек из сумки белый том: – Могу сравнивать, читал ведь другие учебники (он не скрывал изумления). …Не слабый такой приемчик. Господи, ну и беседа, нашли тон. Напрягаете, и не хочешь, а думаешь. Читается вкусно. Аналитики у вас больше, она сильнее. И выводит все к общим законам, все подтверждается. По стилям, по видам... – Спасибо, Юра. – Это вам спасибо. Всплывают ваши уроки. Я все время маме и сестре цитирую, не поверите. – Дарю тебе эту книгу. – Не могу я принять такой дорогой подарок. Это готовый курс, который можно читать, за профессора. – Вы же и заставляли меня шлифовать… Дарю. – Нет, не могу. – Хорошо, давай пятьдесят копеек. – Меньше трех тысяч рублей я дать не могу. – Новаторская у нас торговля получается. – Фантастика, что за объем. Берите, я сейчас написал кучу пейзажей на заказ. Я вам столько должен. – Старичок, есть немногие ученики, которые наиболее эффективно воспринимают. К счастью, ты относишься к их числу. Поэтому никаких денег. – Е. С., дело ведь не только в книге. Помните ту серию, что я приносил вам? – Это последнюю? – Как вы еще меня заставили самому их оценивать. Раньше вы многие вещи мне говорили, правильные, но что-то я упускал, потому что балдел. И сейчас, может быть, не все бы и воспринял. А тут… Как бы вашими глазами увидел, словами сказал. – И полезно было? – Еще бы, самый сенокос. Да вы еще добавили. Эта мысль о генеральной плоскости пейзажа… Сразу побежал доделывать. У наших, в педе, все кусочками, на пальцах – это когда придут. Хорошо, что у вас можно учиться. – Убери, Юра, неловко. – Возьмите, пожалуйста. Только надпишите. – Ну, ладно. Такой случай у меня впервые, поэтому. Но все остальные книги получишь в подарок. – Это мы еще посмотрим.



Марина демонстративно, на глазах у преподавателей и учеников пронесла в школу огромный букет. Здесь она по-прежнему никого не стеснялась. Нашла хорошие, не затертые слова, подарила дорогой парфюм. Обошлось без поцелуев. Женичка чувствовал себя неловко, но тут же имели место гордость, большая толика тщеславия. Мысль о том, что их история все еще не закончена, робко бродила в его голове. Шел какой-то малозначащий разговор, глаза ее были недостаточно теплы. Они закрылись в классе, распили бутылку шампанского.

– Посмотри мою новую книжку, – он достал «Теоретическую историю искусств». Марина взяла в руки белый том, погладила его, ее изумленный взгляд согрелся: – Я в шоке. Ну, ты даешь… Издавать такие вещи, подряд… Сколько это стоило? – Сто одиннадцать тысяч. Круглая цифра, правда?. – Машину можно было купить. – Еще одну. Мне уже говорили.

Она раскрыла книгу, прочитала абзац: – Хм.., узнаю стиль, голос вспоминается. Когда ты успел? – Ну, это же мои уроки. Треть века преподаю. Тоже круглая цифра. – (Она листала том.) Так, значит, тебя вдохновляла не только любовь ко мне? – Одно другому помогает. – А я-то думала… – Успокойся, конечно, любовь. И единственный выход был. А еще и потребность высказаться, оставить память, что-то дать людям… – Купили? – Да, несколько экземпляров. В основном дарю. Очень хорошие отзывы. – Тебе надо идти в университет. А то другие пользуются, читают как свое. – Ну, дети все равно наши. Пускай. – Ты в своем репертуаре. – Конечно, мечтал показать тебе… Стимул был. Ну и для преемника. – Есть желающие на твое место? – Счастливчики, не осознают своей ограниченности. Не знаю, смогут ли пересказывать… – Ты, как всегда, много хочешь. – Да хоть бы кто пришел, посидел на уроках, поспрашивал. – Сам знаешь, искусство нынче не в цене. И времени лишнего ни у кого нет. – В Москву отправил, в Академию, наверно, щиплют во всю. – Да ты же за всех вопросы задал и их решил. Вон сколько понаписал. – Есть еще проблемы. – Ну, какие твои годы? Факт на лице. …Похудел, глаза открылись. Где только такую рубаху красную нашел, на липучках. И все остальное в тон. – Зря молодюся? – Да так сразу и не скажешь.

Она внимательно его оглядела еще раз. Он проводил ее к выходу, без особых надежд. Дети сопровождали ее внимательными взглядами.

Приехало телевидение, у Дилетанта взяли небольшое интервью, сняли его книжки, разложенные на столе. – Я ведь ваш коллега, – напомнил Женичка, – сделал около сотни передач. – Да? – удивился незнакомый молодой ведущий. – Когда? – Да было это, было. Вот оно телевидение – эфир, даже не сон. Следы на воде. – Э-э, не скажите, Е. С., в информационном поле Земли все сохраняется. – Слышал я, Новое Великое Утешение. К нему бы еще программу передач и красную кнопку.

Хорошо, что многие сценарии хранились у него в архиве. Племя младое об этих диалогах ничего не знало. Для них интервью, где ведущий ставит (вернее – угадывает) более или менее интересные и правильные вопросы – норма. Гордон только набрел на проблемную дискуссию.

Официальным лицом в передачу, это было приятная неожиданность, был приглашен нынешний председатель Объединения Титков, дизайнер. Анатолий подвизался, в основном, в Москве, где находил сбыт своим большим декоративным композициям, напоминающим воздушные шары, принаряженные всяческими деревянными резными деталями, снастями, канатами, якорями и пр., и пр. – они представляли оптимистическое и довольно забавное зрелище, особенно если учесть, что делал их уже седой двухметровый парень с грубоватым лицом и лукавыми глазами. Вещи просились в интерьер, их можно было использовать как светильники. Титков прославился своим смелым признанием: – Я современный художник, рисовать не умею. Поэтому работаю в материалах.

В русской школе, где неумение рисовать считалось для художника не подлежащим кассации приговором, такое признание ставило на место когорту «актуальщиков», не только плохо державших в руках карандаш и не умевших строить форму, но замалчивавших этот профессиональный изъян (если не бравировавших им). Титков в какой-то степени брал огонь на себя, но руки у него были действительно хорошие, вкус проверенный, ему можно было и простить академические слабости. По причине узости его темы Женичка мало интересовался работами делового председателя. Он, как оказалось, не только на это не обиделся, но составил довольно полное представление о виновнике торжества. О чем и поведал в камеру.

Затем две девочки, Телушкина и Коненко говорили о том, какой он хороший преподаватель, что он еще «учит и художников»... Расчувствовавшись от этого разговора, Женичка на какое-то время укрылся в учительской.

Было тоскливо, не хотелось никаких поздравлений, многолюдья. Но чем была хороша школа – все-таки они, преподаватели, сидевшие по своим классам, не успевали надоесть друг другу, а с определенного момента начинали скучать по общению. Тем более, что поспорить они любили, а общих тем было много. К концу занятий он помог двум Наташам накрыть стол в учительской. Анатолий произнес спич, в котором прежде всего отметил быструю и точную реакцию юбиляра на творчество коллег. – Ты еще только ищешь подходящие определения, – сказал он, – в голове бродят какие-то смыслы, а Е. С. уже несет в публику свое тяжелое, но твердое слово. (Эта формула несла с одной стороны впечатления от выступлений критика, а с другой содержала скрытую поддержку.) Да еще по приколу норовит. И чтобы вам, Е. С., ни говорили обозретые вами обзираемые, знайте, что рано или поздно, в глубине души или вслух, они признают вашу правоту.

Довольно тепло говорил Чернодуб, да и все мужики. Но поразили женщины; Наташи, сохранявшие изобретательность молодых «герценовок», ухоженные, принаряженные, дуэтом спели сущее признание в любви, признание его разных заслуг. Затем, уже не в рифму, его обвинили в подделке документов с целью досрочного получения пенсии. – Ну, девушки, дайте хоть пятьдесят пять. – Не знаем, удовлетворить ли вашу просьбу… Наши ученицы не ошибаются, только сорок пять, – заявила Нелли, – уж признались бы, в чем секрет вашей молодости. – Да очень просто, девушки. Я же вам рассказывал. И об упражнениях, и о Хербанайте. Мозги гружу постоянно.– Все равно не верится, Е. С. Скрываете вы что-то.– Сколько лет наблюдаю, две трети девчонок всегда интересуются нашим коренным, – сообщила Наталья Степановна, – кто он, да что он, кто жена, сколько детей. После него приходят заведенные, работают как звери. Чем вы их берете? – Доказываю им, что они умные, что я уважаю их мнение. – Ну-у, не все же… Что-то еще есть. – Хорошо, открою вам главный секрет. Я хочу нравиться своим ученикам. Я должен быть в форме, в том числе – интеллектуальной. Вот теперь все. – Да-а, поддерживать всех трудно… Но надо бы. Значит, всех обаяете? – Не совсем просто, не всех и не всегда получается... – Да уж… А что еще вы бы хотели. Е. С. в такой день? – Теперь понимаю, как мне не хватало дочки. – Так какие проблемы? Вам легко найти совсем не суррогатную маму, даже не выходя из школы. – Ну, новость. У него уже внуки, нельзя так резко, – заметил Чернодуб, – не по-мужски будет. – Как это – найти, девушки? Если бы я мог… Господь за мои грехи с некоторых пор наградил меня однолюбием. Вот уже пятнадцать лет… – Где же резко? Найдите, только нам покажите, – заявила Наталья Михайловна, – вы-то мужчина настоящий, а наша сестра и не таких обманывала. – Надо же иметь такую повадку, в каждом движении, – развила мысль Анна Матвеевна. – И все ждешь, что сорвется человек, вылезет что-то, а он не дает повода. И с нашим (техническим) персоналом держится правильно. Никакого взгляда сверху. Хотя все знают, что он писатель и вообще ученый. – Хватит, ребята. Теперь все выступления после слова «однако». Нет, сегодня особенный день… Только теперь я почувствовал себя взрослым, – признался юбиляр, – какую-то наглость приобрел. Я в последнее время мужикам начал «тыкать», проверяю вес, сдачу у продавщиц на базаре. Жаль, не было раньше такой уверенности.

К ночи позвонила Марина, расспросила подробности. Надо отдать ей должное, она ни разу не упомянула количество его лет. Год складывался неплохо. Почему же астрологи дают такой тревожный прогноз? Разве он мало пережил? Должна же быть справедливость!



Принимать дома гостей было хлопотно и тесно. Какое время – он забыл, когда был в последний раз в ресторане. Теперь появился повод обновить впечатления: Женичка отправился в «Центральный» и снял там стол. Приглашены были Ирина, Раф (он развелся), Роман с женой Дарьей (высокой и чернявой) и тещей Олей, главным архитектором одного из малых городов Ленинградской области. Стол был накрыт щедро, хотя и деньги содраны немалые и явно излишние. Из уважения к юбиляру и его возрасту веселье было умеренным. Тосты не были цветистыми, а в исполнении Ирины и вовсе отдавали горечью. Коньяк с усилием преодолевал извилины и пробивался к глубинам его мозга.

Странно было, что огромный двухсветный зал ныне пустовал, редкие посетители начали появляться ближе к десяти. Тем не менее, оркестр трудился по полной программе, музыка пропадала зря. Пошатнувшись, Женичка поднялся и объявил танцы всеобщими. Затем он церемонно пригласил Малинину. На танцполе сработал врожденный рефлекс и Женичка пустился во все легкие. Публика и Ирина были покорены.

– Е. С., вы прямо как в молодости, – обратилась к нему женщина с хотя и немолодым, но чем-то памятным лицом. – Спасибо. Я вас знаю, но… – Я же Суворова, у вас училась, педучилище помните? – Ну, конечно, Вероника. Учились, и неплохо. Даже курсовую вашу помню. По Соловкам. С любовью было сделано. – А как иначе, если мы все были в вас влюблены? – Это мой предмет красив, а я – скромный его служитель. – Как вы вели занятия! – Да я же двойки вам ставил беспощадно! – Зато это были ваши двойки! Какие манеры! Какие знания! Одно общение… – Что ты, Вероника, я ведь боялся вас. И со стыдом вспоминаю свой уровень. И как это тип может стоять за кафедрой? И как он может ходить между рядов? – Ничего не хочу слушать. Не порочьте мои воспоминания… Кстати, у нас скоро сорокалетие отделения, я приглашаю вас на юбилей. – А что, и приду. Тем более, что благодаря вам я и начал преподавать. И написал целый комплект учебников! – Да знаю я! Я недавно общалась с Герчиковым, он, оказывается, ваши авторские издания, подарки, передал в библиотеку училища. Посчитал, что не имеет права держать у себя… И студенты их читают взахлеб. Отлично написано! Ну, вы успеваете! Вы верны своему делу! Просто образец! – То-то я смотрю, со мной здороваются незнакомые ребята. Оказывается, не только по выставкам меня знают. Ну, Суворова, лучшего подарка на юбилей мне надо! Никаких грамот, званий, медалей! – Нет, ну как вы сохранились! Как танцуете! – Да я смотрю, вы тоже в прекрасной форме, – юбиляр с удивлением соображал, что там он преподавал тридцать шесть лет назад и перед ним, скорее всего, бабушка. Господи, куда уходит время. Почему на себе мы этого не замечаем? Вот в детей и уходит, и в книги, которые тоже дети… – Чем занимаетесь, Вероника? По-прежнему преподаете? – Что вы, Е. С., с перестройкой пришлось уйти. И семейные проблемы туда же. В общем, занялась недвижимостью. – Ну и замечательно! Смотрю, вы преуспеваете? – Ну, не так чтобы. Вот клиент пригласил обмыть. Я и отвязалась немножко. Я что хочу сказать. Если будут квартирные проблемы, обращайтесь. Все сделаем в лучшем виде. – Спасибо, Вероника. И вы ко мне. Знаете, где меня найти. – Да это все знают.



Сыновья часто возили родителей на кладбище; горечь не то что притупилась, но ее приступы стали короче. Поставили металлическую ограду по рисунку Женички. Ирина высадила цветы, ухаживала за ними. Дело со скульптурным портретом двигалось медленно.

Поехали на дачу: Ирина в очередной раз при всех окнах героически подняла рассаду. Женичка испытывал теплые чувства, входя в остывший за зиму дом. Было пустовато: сыновья, внуки появлялись редко, наездами, второй, светлый, отделанный вагонкой этаж практически не использовался. Здесь организм включался в привычный режим. Ремонт крыльца, сарая, грядки, выкашивание травы… Он снова отметил, что когда Марина была от него далеко, его тяга к земле, к хозяйственным делам восстанавливалась. Вот и теперь он что-то делал и для Малининой, для себя, и не без удовольствия. Какие-то участки земли оставались пустыми, черная смородина состарилась, клубника выродилась, большая шестиметровая теплица покосилась. Попытки ее выровнять ни к чему не привели.

– Слушай, Ирина, на нее же нельзя влезть. Как пленку стелить будем? И стекла в рамах трещат. – Может быть, еще сезончик как-то перебьемся? – Нет. Нельзя так позориться. Люди же мимо ходят, смотрят. Сносить надо. – Ты что? Где же я помидоры поднимать буду? – В малой, вместо огурцов. Все равно ты их много не рОстишь. Да и дешевы они на рынке. – Вот и Роман мне говорит: мама, только не грузись ты, нам неудобно смотреть. – Правильно он говорит. Как Рудик… То, что я тебе еще раньше сказал. – Да не могу я у окна сидеть. Пока мошки нет… – Да, ее благодарить надо… Слушай, дачу поменять пора. Поближе к воде, ветерку, без комаров. – А деньги найдешь? …Хорошо бы. А то здесь и весна позже, и зима раньше, да еще заморозки летом. – Ну вот. И поторопиться, пока новую теплицу не построили. А если еще и посадки обновить, то навсегда здесь останемся… Продавать надо. Но не с этим же пизанским сараем. Короче, с Рафом приедем и…

На следующей неделе с теплицы содрали старую пленку, сняли рамы со стеклами; каркас из бревен, стянутый скобами и огромными гвоздями поддавался со скрипом. Дилетант орудовал большим гвоздодером, Раф взял себе топор. Застоявшиеся, засидевшиеся мышцы просили нагрузки, Дилетант не знал отдыха. – Женя, поберегись, куда ты гонишь? – проявила заботу Ирина, чего, прямо скажем, он давно не слышал. – И красоваться не перед кем. – Да где уж нам уж, – пробурчал Дилетант. – А перед собою?

 Через два часа рассортированные стойки, прогоны, балки и стропила лежали на земле.

– Ну, вот. А ты предлагал внуков использовать… – Отец, в таком темпе сейчас не работают, – не без неудовольствия промолвил Раф, – тут на день растянуть можно было. – Вот он, российский капитализм, на марше. – Покурили бы, выпили. Маминой водки, да с пирогами. От меня работники сбегут, если я им буду такие задания ставить. – Так ломать – не строить, народная забава. Не умею я медленно работать. …Надо ведь еще скобы снять. Водка-то не уйдет. – Да что за дела?! Выкинуть все это! – Нет, Рафа, я не так воспитан. Дергать, и никаких гвоздей. На одно дерево меньше спилят. Что-то используем в деле, остальное на дрова. – Ну, фанаты… Нужна вам эта экономия… – А нагрузку получаем бесплатно? И кто знает, как оно повернется, с травкой, с овощами?

Ночевать на даче Женичка давно уже не мог: с утра его ждал компьютер.



– На прошлом уроке, дети, я рассказал вам о Геррах, священном некрополе скифов на Алтае. Гора воспринималась ими как аналог мирового древа. Отсюда культ камней, распространившийся на Север. Отсюда берут начало угорские народы (предполагается, что в их общественном устройстве были представлены демократические элементы). Чтобы двигаться дальше, мне надо сказать о древнейших смыслонесущих звукосочетаниях (ма, па, эх и пр.). с которых начинается речь, в том числе детская. К их числу относится «ур». В древних языках, в том числе праиндоевропейском, оно присутствует как понятие старший, сильный, великий. «Ур» и его модификации «ор», «ар», «ер» и другие прослеживаются многажды. Возьмем, например, наименования гор: Арарат (очень высокая), Урал, Карпаты, или государств, регионов: Ур, Хазария, Биармия, Болгария. Или лишь немногие имена богов: Хор, Варуна, Борей, Перун, Сварог, Ярило. Имена царей: Набупаласар, Хордос (Ирод), Кир, Дарий, Тамерлан. Названия народов: куриканы (предки якутов), арии, арамеи, иберы, хурриты, угариты, меря, монгоры. Можно продолжить: уйгуры, курды, буряты, мурома (отсюда Илья Муромец), мурманы (что равно норману), карелы, ижора (угора). Боевой клич татаро-монгол – «Урах!». Эти списки далеко не полные.

Со временем и изменением места обитания (а также природно-климатических условий) названия и наречия племен эволюционировали – как и способ их существования: удмурты, мордва жили иначе, чем лопари. Однако вернемся к скифам. Объединяя кочующие племена, отец истории Геродот называл их «стреляющими всадниками». Границ на Великой Русской равнине, разумеется, не было. Здесь почитали коня как оракула (отсюда вещий каурка), а след колеса – как образ времени. Поклонялись Борею, богу северо-восточного ветра, позднее воплотившемуся в Тора. Это, похоже, и были борейцы (кстати, не отсюда ли слова «борьба»?). За истоками Борисфена скифы селились вместе с балтами, финно-угорскими племенами; Западная Двина называлась Дуна, Северная – Вина. Соответственно существовала Вения, Фения, Терфения (Фено-Скандия). За грядой Северных увалов и Уралом располагалась Гиперборея (Бьярмия, Бурмия; названия рек и озер здесь скифского происхождения). Борейцы (дорийцы) стали одной из основ протославянского этноса и волн переселенцев, которые шли на Юг и Запад. С усилением товарообмена между Севером и Югом скифы основали Трою, которая столетиями контролировала черноморские проливы. И здесь они занимались коневодством. Только заинтересовав троянцев моделью коня – главным «узлом» их исторической памяти – ахейцы смогли захватить город. Он был выстроен из камня, дворцы прямоугольной формы, с входными порталами. Война, которую ахейцы вели много лет; оказалась бессмысленной, потому что, временно уступив проливы, дорийцы захватили лишенные защиты «догреческие» города.

На Восточном Средиземноморье, напомню, они основали Финикию (города Сидон, Арад или Гарад, Тир или Тор, Цор, и др.), где первоначально объектами поклонения были напоминающие мегалитические сейды лопарской расы каменные столбы. Финикийцы получали руды с Урала, из Закавказья, а также с Кипра, Родоса, были превосходными металлургами, зодчими, коневодами, строителями железных колесниц, добывали драгоценные и поделочные камни, делали украшения. Свои великолепно оснащенные трехпалубные парусно-гребные суда они называли гиппон (лошадь): нос корабля украшало резное изображение конской головы, корму – хвоста. Они основывают Карфаген (узнаете корень названия?), который потряс могущество Римской империи.

В Центральной Европе скифы (скеты) воплотились в кельтов, родоначальников многих народов, придумали восемьдесят инструментов для обработки железа. В состав дорийской волны входили таинственные, высокие светловосые анты (венеты?), явные северяне. Утверждают, что они находились на более низкой ступени развития, чем ахейцы. Но как объяснить то, что мегалитические сооружения в ахейской Греции уступают место смешанным дерево-каменным, а затем и каменным «правильным» конструкциям? Очевидно, анты, обрабатывавшие камень, передали свои приемы дорийцам, обладавшим проектной культурой. Как объяснить то, что древнейший тип греческого молельного дома с порталом именуется «храмом в антах»? Конструктивная основа ордерной системы также сочинена дорийцами. (Да и сам термин «античность» появился не случайно.)

Они же принесли в район Эгейского моря демократию, древнюю индоевропейскую систему управления племенем – вождем и советом, усовершенствовали политическую практику. На Пелопоннесе растут города-государства, развиваются экономика, связи с ойкуменой. Скифы Великой Степи, Причерноморья, Гипербореи периодически совершали паломничество, приносили дары к античным святилищам; здесь очень популярный жрец Абарис был скифом. Как и лекарь Токсарсис, который почитался как потомок бога врачевания Асклепия; он спас Афины от чумы, приказав мыть улицы прокисшим вином. Скифы у греков славились красноречием, царевича Анахарсиса, прожившего (6 в. до н. э.) в Афинах тридцать лет и ставшего членом Ареопага, цитировали выдающиеся философы. Его можно считать родоначальником критики, отметившим ее, на фоне публичных выставок, общественных жюри, появление («состязаются художники, а судят их не художники»). И это было естественно в период подъема многих видов искусств. Многие древнегреческие боги носили имена, отсылающие к Северу. Достаточно назвать главу пантеона, Зевса (у скифов – Папай) – это славянское «Зев» (имеется в виду большая ротовая полость: когда бог ее открывал, гремел гром, предвестник дождя).

Скифы по-прежнему воевали умением. Достаточно вспомнить, как они, уклонялись от сражений с персидским царем Дарием (515 г. до н. э.), имевшим неисчислимое и неповоротливое войско. Ему они сообщили, что ему никогда не найти их исторической родины, священного центра их государства, Герр. Александр Македонский тоже хотел подчинить мастеров и воинов, завладеть их богатствами. Он затеял взять огромную территорию «родственников», от Днепра до Приаралья в «клещи» одновременным ударом со стороны Балкан и из Центральной Азии; в последний, менее известный грекам район он повел войска сам. Александр не мог добиться решающего превосходства; но армия борейского союза отступила, что позволило великому полководцу основать здесь одну из своих столиц.

Вытесненные на Южный Буг (Гипаснис – Лошадиная река) хетты узнаются как геты (готы). Большая часть племен скифского происхождения под разными названиями сохраняет верность кочевому образу жизни и сложившимся обычаям. В Причерноморье «царские скифы» строят города по античному типу. Здесь мастера помимо отличного оружия, производили предметы быта, позолоченные и посеребренные поясные наборы в грифоно-растительном стиле. А также украшения, несущие сюжетные, мировоззренческого характера композиции. Вазы родосского типа находят на территории ВРР на широтах нынешнего Харькова. По качеству они не уступали греческой продукции.

В Бамиане, индо-скифском царстве с центром в Афганистане формируются начала буддизма (2 в. до н. э.), получившего очень широкое распространение. В Сибири из коренных кочевников складывается могущественная империя тунгусов (иначе – хунну, позднее – восточные татары). Великий полководец хунну (территория Монголии; 3 – 2 вв. до н. э.) Модэ создал империю, простиравшуюся от Байкала до Амура. Он объединил все народы, стреляющие из лука с лошади. Он повелевал армией в 150 тысяч наездников и колесничих, перед его победами бледнеют подвиги Ганнибала. Родственные сяньбийцы Бактрии сначала самостоятельно, а после 2 в. и до конца 6 в. совместно с хунну и тангутами владели северной половиной Китая; некоторое время две соперничающие татарские династии владели всей этой страной, строили Великую Стену (Геродот считал скифов китайцами, а позднее на европейских картах большая часть Азии именовалась Татарией). Здесь добывали золото, цинк, изготавливали твердое железо и даже алюминий. Не имевшие равноценных противников государства переживают демографический взрыв. Частично и позднее хунну, татары трансформировались в тюрков, уйгуров, хазар. С могущественной империей последних в 7 – 10 веках взаимодействовали русские княжества. Потомками разгромленных хазар, бежавших с Волги, оказываются казаки.

Возникает впечатление, что «европейские» скифы куда-то запропали; многое в их истории должен объяснить грандиозный «архив» Каменной Могилы, найденной недавно в Причерноморье и сохранивший для нас рисуночное предписьмо; это 12 – 6 в. до н. э. С основанием многочисленных городов-крепостей преимущество скифов в коннице стало несущественным. Усиливаются сарматы, в состав которых входили протоосетинские племена; в начале нашей эры аланы уходят в Центральную Европу. Необъяснимым здесь кажется нашествие гуннов (вождь Баламир, 375 г.), которых в 445 г. возглавил «бич божий», Атилла. Но историки древности неоднократно отождествляли гуннов со скифами; они, продвигаясь до Рейна, до Дании, увлекли с собой славян, антов, вестготов. Они захватывают территории Венгрии, Македонии, Фессалии, вторгаются в Италию, Византию, основывают Венецию, берут дань с Египта. Многие гунны принимали крещение. Некоторые скифы, как и аланы, становились наемными воинами, высокопоставленными чиновниками, полководцами Греции, Рима, других стран. В 6 в. эту «схему» повторяют кавказские авары (татары?), они вытеснили Аттилу и основали свой каганат, простиравшийся от будущей Баварии до Дона и от Балтийского моря до Дуная. Усиливаются славяне. В союзе с ханом Бояном они приходят в Центральную Европу, совершают набеги на Балканы, Малую Азию, острова Эгейского моря. Они возвращаются к своим древним капищам во Франции, Германии, Дании, Австрии, Балтии, Англии, вместе с лангобардами захватывают итальянские города. В 9 в. славянский язык был средством международного общения. Начинается подъем Центральной и прибалтийской Европы.

Варяги (угры?) и славяне Скандинавии периодически служили в Гардарике, Новгородской и Киевской Руси, нередко здесь оседали. Дружба и семейное родство связывали русских князей с Европой, княжества не могли не взаимодействовать со Степью, значительной частью Евразии, переживавшей последний взлет кочевого уклада и демографический взрыв.

Забайкалье является родиной Чингисхана, создавшего в 12 в. огромную, от Тихого океана до Каспия империю с едиными торговыми путями. Здесь покровительствовали ремеслам, на равных исповедовались четыре религии, уважалось международное право. Тамерлан (Тимур, потомок великого Чингиза) спустя два столетия завоевал всю Центральную Азию, Персию, Индию, Турцию. Вряд ли стоит напоминать о роли татаро-монгол в судьбах России, с ними связаны не только черные страницы истории. Были и периоды мирного подчинения русских (монголы называли их «орос») княжеств татарам, сосуществования с ними, славянские умельцы работали в мастерских многочисленных городов Золотой Орды, некоторые из них строили итальянские зодчие. В 16 в., с победой городской цивилизации, татарский этнос утрачивает целостность, его европейская, кавказская и сибирская ветви существуют уже самостоятельно. В то же время народы Сибири, Поволжья, Прибалтики славяне долгое время объединяли как чудь, имея в виду финнов.

Таким образом, Россия по праву может считаться наследницей многих древних государств Евразии. А культуры Хазарского каганата, Золотой Орды, империй Чингисхана, Тамерлана мы не можем рассматривать как чужеродные: татары являются вторым по численности народом России. Да и в численности ли дело? Опыт любого народа бесценен, «биография» его – неотъемлемая часть истории нашей страны.

Возникает вопрос: почему империи древности были недолговечны, канули в Лету? Дело в том, что одно только военное могущество развращает, лишает нацию стимула к развитию – этот закон действует и сегодня. Власть приобретает авторитарный характер, личность подавляется, роль женщины в обществе минимальна. К тому же скотоводческий (позднее – азиатский), низкий по темпу образ жизни служит разбазариванию времени, важнейшего ресурса культуры, формирует свойственное восточным религиям созерцательное отношение к действительности. Возрастая количественно, государства теряли оптимальную масштабность, управляемость, импульс технологического развития, не развивались мышцы растущего массового производства, артерии экономической инфраструктуры, государства не дорастали нередко до феодализма и разваливались.

Установлено, что южные и северные русичи – это генетически разные народы. Естественно, что наиболее общим для них моментом становится не некий, никогда не существовавший «чистый» и сразу сформировавшийся этнос, а огромная территория, где формировались национальные культуры мигрирующих племен, народов. В одинаковых природных условиях, благодаря обмену широким опытом, не могли не появляться общие черты этих культур, полученных нами в наследство. В пространствах, кстати, заключены наши проблемы: при освоении их затраты возрастают, в сравнении с Западной Европой, на порядки. Пространство стремится отнять у нас Время, ресурсы.

Наша сила во взаимообогащении этносов. А это предполагает толерантность. Никакой процентный анализ не позволяет, дети, говорить о превосходстве, первенстве какого-то народа. Вряд ли имеют смысл попытки найти наши исконные земли, самые древние, единственные корни. Азиатский компонент в крови, менталитете, психологии российских народов, их искусстве, безусловно, силен и во многом определяет наши судьбы. Замечу, что многие народы Востока сегодня изживают свое традиционное отношение к миру (возьмите научный и технологический рывок Японии, Кореи, Китая), в то время как старушка Европа утрачивает темп и, главное, импульсы развития. Похожи на правду предсказания о том, что именно России предстоит стать мостом между цивилизациями, центром обновления. И я хочу пожелать вам, дети, чтобы вы нашли место в этом процессе. Он потребует от вас высокого профессионализма.



Снова явилась Оксана; выросла она мало. Модную у молодежи манеру обниматься и целовать щечку при встрече Оксана перенесла на Дилетанта. При этом она прижималась к нему своей маленькой грудкой, карие глаза блестели из-под шапки красных волос. – Ну что, ребенок, как дела, какие проблемы? – Да вот, Е. С., надо делать зачетную работу. Я выбрала «Крысолова» Грина, знаете? – Что-то вспоминаю. А почему именно его? – Он такой романтичный, Ида Абрамовна одобрила. Думаю, эмо, готы, фаны, все из него. И язык нравится, надо заниматься им, в первую очередь. – Ну, не знаю… – Вы считаете иначе? – …Возьми живопись. Она либо есть, либо ее нет. Чаще – нет. Но встречал вещи вроде бы профессионально сделанные, но содержательно пустые. Я так думаю, что главное в образе все-таки не язык, а человек. Действующий, многоплановый. Тогда больше шансов, что появится свой стиль… не лишенный корней в традиции. – Вы, как всегда, грузите… Вот вымучила, что дальше писать, не знаю.

Женичка просмотрел пять страниц, набранных на компьютере с большой разрядкой; на титульном листе – гриф школьного филологического общества. Со всеми скидками для десятого класса очень средней школы, это был детский лепет. Перелистал томик «правдинского» издания с рисунками Бродского: – За что вас, бедных... Ну и задания, уже не в первый раз сталкиваюсь. (Кое-что из Грина он действительно вспомнил.) – Сплю по четыре часа, мама за меня переживает. Она бухгалтер, все на работе. А ведь и с друзьями хочется потусить, и сходить куда-нибудь, и приготовить, и постирать надо... – Бедняжка. Но выглядишь ты хорошо. А для меня худшей казни, чем недосып, нету. – Привыкла, что поделаешь, зато Ида обещает «отл» за весь год, времени сэкономлю вагон, надо еще подобрать карнавальный костюм и вообще, я так люблю шопинг… – Мда-а-а, ставить задачи выше возможностей – это и мой принцип. Но тогда надо мыслить системно, крупными блоками. – Вы говорили, вроде припоминаю… – Ну, эпоха, время – Грин, эпизод биографии – его язык. Вот схема. – Е. С., я в полном отрубе, где мне до ваших блоков. – Я и не знаю, смогу ли тебе помочь. Литературоведение для меня вещь в себе. По-моему, там пересказов много. И одно дело читать беллетристику, другое – что-то об этом написать… Постой-постой, ты куда собираешься поступать? Ты же обещала об искусствоведении подумать. – Нет, Е. С., в Питер мама отпускать не хочет, да и по деньгам стремно, папа не помогает, а ей еще Шпаро напела насчет моих способностей... – Ну и взяла бы судьбу руками. Хотя… Не первый филолог, в котором я принимаю участие. – Я же читала вам стихи, еще одну тетрадку, общую, исписала, просто уносит… – Помню, помню (стихов действительно было много, но это был все тот же лепет, читать, слушать который было утомительно). Ну, и где твои выводы? Где? – Улетная вещь, просто тащит по…. – Окси, не люблю я этих песен. И приемов. И Толстая, и Быков, и… Делают вид, что фантастика всегда равна другим жанрам. – А как же?! А свобода творчества? – Я об эффективности произведения, мощности образа. Когда они резонируют со временем. Фантастика расцвела благодаря чему? Период помнишь? – … – Научно-техническая революция рубежа прошлого века. Ожидание социального переустройства. Так? – Ну, и сейчас так же. – Э-э нет. Прикладные, потребительские мечты сбылись. Всемирная паутина, космический туризм, желать уже нечего Наука теперь перманент, специфический быт, писателю, читателю тонкости не поднять. А альтернативная история, социальная фантастика – это буквально две схемы. В условиях тоталитаризма – да… – Так мне-то как быть, Е. С.? – Станислав Лем какой мыслитель, и то припечатал: «художественная нищета жанра». – Лем? – Нет эпохального запроса, язык не на что надеть, энергию теряет. Хоть какой красоты. А они, и Пелевин, и Сорокин, и прочая армия, ищут здесь свободы и заработка. От жизни подальше. Гонят строку, невзирая. Жанр третьего порядка, а тщится все заменить. Не по чину. – Этих я не знаю. А Грин так меня замутил… я и застряла. Содрать нельзя, Ида не примет… – Ты бы чистила речь, Окси. Стиль у него не ахти, жантильный такой. К 19 веку тяготеет. Стилизация, но не очень осмысленная... А тут крайняя форма кризиса. Писатель и время: вот проблема. – Как сказка читается, правда? Встреча с девушкой, тиф, то ли у него бред, то ли реал, пустой банк, телефон, помните? – сам как бы включается, и там угадывают ему нужный номер… – Вот именно, слипстрим, каша, больные видения. С тех пор и любят у нас сны. Какой с них спрос? Одни глюки Виктюка чего стоят. – Что писать, Е. С., не въезжаю. – И его коллеги туда же, осовременивают классику до порнухи, до нищеты. Почему театр и разлюбил. Наши метафористы тоже любили сны изображать. Потому у них плоский декор вместо живописи. – Я помню, вы на них хорошо потоптались. – Имитировать бред невозможно: сознание – вещь рациональная. А если художник дозу принял, то он уже вроде и не человек. Тогда и зрителю приход нужен. Двойной перебор, чего ради? Вот заговорил, от тебя заразился. Нет, чистота и своевременность жанра – не пустой звук. – Но есть же сочетания, мы же прохо… – Здесь два мира, две системы… координат, не связанные. Фантастика, в отличие от бреда, по-своему логична. Она как растет: от проблем действительности – к их решениям в воображенной ситуации. А у Грина герои, эпизоды какие-то беспривязные. Письмо ради выплеска. Отсюда длиноты, красивости, любимые словечки. – Все равно увлекает. – Для твоего возраста самое то. – Люди, Е. С., вот так и существовали, выживали. – Но, главное, действия-то нет. Не слушал он моих уроков. Он романтик частично, по стилю, но без героя, подвига, не для времени революции. Об этом пишут? – Интересно, вроде бы не было. – А что говорит Шпаро? – Как придумайте, так и хорошо. Да, еще презентацию просила сделать по русскому авангарду. – Мда-а… По авангарду можешь списать с моего диска. Там тоже загадочность, ее многие искусствоведы, как и ты, страшно любят. И на ней все объяснения заканчиваются. Не для моей это ученицы. – А как, Е. С.? Вы бы написали, а? Коротенько, а? А я бы вам блинчики с икрой, черной, от души. Мы ведь знаем, что вы любите. – Не-е, меня одна девушка уже накормила, по-черному. Ты мне изменила, не буду я за тебя сочинять. Бери ручку, пиши связи эпохи со стилями и жанрами. Это общие законы культуры, я их у себя вывел, и для литературы сгодятся.

Память у нее была не ахти, но общими усилиями они восстановили сказанное. – Дальше такие тезисы, – на ходу соображал Дилетант. – Сплошной ряд метафор, которые не срастаются в образ, это закон для стилизации. Морок в тексте не только гриновский, он отражает дезориентированное состояние, настроение многих слоев общества. Разгромленный банк, наверное, есть символ нового времени. Ну, это разовьешь. Прежде писатель как-то жил, теперь не лучший, но известный порядок вещей рухнул. Прямо как сегодня, вот как можно обосновать обращение к теме… Крысиное сообщество, думаю, для Грина суть большевики. Хоть это и затемнено, побоялся. У него вдруг там мелькает что-то о крысином короле, верно? Знаешь, что это? – Не-а. – Ну, как же. Это, по-моему, у Соболева. Моряки сажают в бочку несколько самцов. Самый сильный съедает остальных, потом уничтожает все остальное племя на «коробке». – Классно! …Навсегда? – Если бы. Нет, пока не приведет королеву. Ну, а своих детей он не трогает…

Она вся подобралось, глаза уставились в одну точку; так, вероятно, эти новые поколения смотрят ужастики – страшилки для всех, задержавшихся в эстетическом развитии. Сколько этого хорора (ср. платиновый череп и прочие гадости Херста со товарищи) напечено, сюрреализм, растянутый во времени, безнадежный в бесконечном торжестве мерзких сторон человеческой натуры, Зла. И Лектер Ганнибал, и оживающая мумия, и сам Дьявол… И даже у нас Говорухин испек «Двенадцать негритят» с неотомщенным серийным убийством, с бессилием ума; как гнусно было ощущать себя при финале: этакое предчувствие-смакование перестроечного упадка нравственности. После этого Женичка не мог принимать его суждения, произносимые «пророком» как истину в последней инстанции, с бесстрастным лицом, холодным тоном… Конечно, громоздить гадости, тонуть в запредельных страхах много легче, чем влезать в историческую тенденцию, конкретную трагедию, истощать душу, утверждая человека, Добро, оптимизм жизни. А если последнего нет, зачем искусство вообще?

Оксана вернула его в класс: – Ты смотри, после всего – родительские чувства. Во сила. – Это святое, даже у них… Герой у Грина как компьютер, просто подвисает. Не побеждает, не гибнет. Тут бы поговорить о большом стиле, не последняя вещь. …Ты знаешь, Окси, если бы крысы могли расти в размерах, на Земле существовала бы не наша, а их цивилизация. Умные твари, способные к анализу, обучению, отраву распознают, радиацию ощущают. Полностью уничтожить их невозможно. Метафора подпольного сообщества, отдельная тема для писателя. Крысиный король – тоже, могла стать предвидением сталинской диктатуры. Она существовала, поедая собственных адептов. Наиболее эффективный, работающий ужас. Вот сокрушительное сравнение. Разработай Грин этот образ, в двадцатых годах… Я бы первый поставил ему памятник, несмотря на бредовые мотивы. Ты пиши, своими словами. – Не-е, я лучше вашими, не торопитесь, как клево у вас получается, Ида заторчит. – …Но осознание, балансировка сил, предвидение, а с ними стержень образа у Грина слабые. И Крысолов появляется буквально на миг, нельзя так разбрасываться. – Будущий мститель, да? – Это не доказать. Фигура не успевает развиться. Получается, финал скомкан, не цепляет. Почему? – Этот Фингал, тоже мне больной, снова засыпает, нашел время. – Каша, она и есть размазня, хоть и с маслом. Я уверен, Грин не знал, чем закончить, вот беда многих авторов. И переводит финал в лирический план. Еще один эстетический жанр, опять облегчение задачи. Эклектика; думаю, он догадывался про тощий итог. При богатом воображении и пластической щедрости. Смотри, что он пишет: «Дальнейшее не учитывается». Это ж надо… Такой канцелярит под занавес приберечь. Вообще обидно за упущенные возможности. – И это писать? – Не знаю, пройдет ли этот риск. Но по моим представлениям к писателям нужно быть требовательнее. Эксплуатируют бред, сон. Не по-мужски это. … Ссылки подберешь. – Да нет, просто здорово, я на слушаниях в университете попробую. Думаю, буду смотреться.., есть костюмчик, черная кожа, сапоги, металл. Спасибо вам большое. – Пожалуйста, Окси, мне самому было интересно. Вспомнил юность, так что и тебе спасибо. И ты тоже тащишь меня в литературную критику, не знаю, как к этому отнестись. Критичнее, наверное…



Окси разворошила душу. Женичка был бы и рад пройтись по городу, поволочиться за симпатичной девицей. Если раньше завести разговор с нею было для него психологической проблемой, то на старости лет он для этого созрел (не потому ли, что становится рассудочным, приходила на ум скорбная мысль). Он сросся с монитором, клавиатурой, комтавр, так сказать. Крайне редко он выбирался на выставку или на концерт. Попав в публичку, он, несмотря на щебечущее окружение, на его возросшую контактность, не мог найти с ним общей, сколько-нибудь интересной темы, погружался в периодику, копил всякое лыко в строку и, не совсем всплывая на поверхность, в действительность, уходил домой.



Лето, скупое на тепло, уходило, как и отпуск, не оставлявший никаких впечатлений об отдыхе. Жаловаться было некому. Он просыпался, и его захватывали мысли: он неудачник, он не сохранил семью, не удержал любимую, он потратил на нее годы, они уходят… Он потерял сына, у него нет продолжателя дела, он зачем-то насилует мозги, просиживает штаны. Он печет тексты, но не знает, что делать со своими книгами, их мало кто читает… Жизнь однообразна, в ней нет ярких событий, в ней нет смысла, можно понять Строка, который сказал, что устал жить.., правда, справив девяностолетний юбилей…

После получаса такого нытья он уставал жалеть себя. Он включал телевизор. Какое-то время слушал новости, ведущих первую программу. Они актерствовали, хлопотали лицом и голосом (ну кому нужны их ужимки, заигрывания в приложении к обычной информации?). Общались они едва ли не исключительно с собратьями по цеху (как будто в России не с кем было больше говорить, как с актерами). Мысль переключалась на художественные фильмы. На сумрачно-многозначительную невнятицу непонятно за что расхваленных всяческих «дозоров», таких же фильмов Звягинцева. Намеки, не находящие развития, обозначения каких-то закадровых сложностей. Жесткий к своим детям герой, чуждый жене, появившийся неизвестно откуда и зачем. Персонажи, вырванные из контекста действительности, могут жить только в притче. Но масштаб фильма (как и романа) принципиально иной, он слишком велик для того, чтобы давать «конденсат». Получалась худшая версия эстетики, дурная претенциозность. Если это премировали в Европе, то можно было делать вывод об упадке кинематографа, не способного поднять крупную тему. Экономные понты и гадости фон Триера… Даже если взять лучшее, фильмы Бергсона, то это уже не столько кино, сколько литература. Порой хорошо изложенная, при красивых портретах, интерьерах и натюрмортах, но иллюстрация к тексту. Очень частные, вплоть до тяжелой паталогии, герои. Они заранее гарантируют сочувствие зрителя. В недоверие его умственным способностям – зануднейшие монологи-диалоги: психологизм, порой вытесняющий все остальное, иногда перемолотый до суфле, как бы по Достоевскому. Пилит режиссер нервы, ему кажется, что проблема обобщения снята, материал усерьезняется. На самом деле это приемы ухода от проблем. Все-таки баланс сил внутри «честного» образа – условие мастерства.

Надоедают и боевики. Другой опасный крен, в действие. «Экшн» становится самодовлеющим до невнятицы, аттракционы громоздятся один на другой… Тарантино из преступления делает бытовой треп. Вообще люди не стесняются повторяться и живут этим. Главное – выдерживать темп, который ты взял.

Мысль обретала привычную критичность. Почему-то тут же вспоминались звонки учениц: вчерашний – после пединститута Света поступила на искусствоведческий. Оказывается, сюда уже идут экономисты и юристы.., она просила консультацию. И Лена давеча обещала навестить, «как только повзрослею». Вспоминалась и молодая продавщица в супермаркете, которая бросила внимательный взгляд на его фигуру. Да и на улице переглядки имели место сплошь и рядом. Жизнь оказывалась вполне терпимой. Он поднимался с постели, готовил свой коктейль, делал упражнения. И вскоре удивлялся тому, как ему еще недавно было тошно. Он выходил на скаковой круг. Главное – выдерживать темп…



Марина звонила Женичке почти каждый день. Поговорить было о чем: молодые сняли однокомнатную квартиру за 10 тысяч в месяц, денег им явно не хватало; осваивая новое, довольно нудное дело, бесконечные инструкции, она, старший ревизор, нервничала. Были сложности с начальницей, немолодой и едкой девой. Ездила по организациям, предприятиям с проверками, где просто боялась более опытных бухгалтеров и экономистов.

– Мужа-то зачем завела? Пусть он тебя и вдохновляет. – Да не хочу я его посвящать, он же мальчишка. Я в душе намного взрослее. От тебя заразилась… – Успокойся, инструкции – это не проблема. Я нашел опытного специалиста, он тебя проконсультирует. Тридцать лет бухгалтером. – Да мне как-то неудобно, с чего вдруг… – Старый знакомый. Могила, не выдаст. Говори все, что непонятно, как на духу. – Спасибо… Что бы я без тебя делала… Хорошо хоть душу можно отвести. – Муж на смене, потому и звонишь? – …Иногда и при нем. Я в ванну ухожу. На дежурстве намается, спит. Будет он переживать. Да и вообще, времени у него на разговоры со мной нет, и неинтересно ему все это. – И это семья?

Теперь она спрашивала, поел ли он, отдохнул ли: – Господи, какая я была дура, считала, что разговор со мной – самое для тебя важное... Сейчас стою, жарю мужу котлеты, повезу ему обед. – Повезешь? И это что, систематически? – Ну да, чтоб ему не всухомятку.

Дилетанта коробило: ему бы такую заботу. Разговоры были, как и раньше, длинные, с долгими паузами, она посвящала его в мелочи своей московской и нынешней жизни, рассказывала о новых родственниках, о тамошних друзьях и знакомых, о гостях. О здоровье: жаловалась на депрессии, они продолжаются по-прежнему.

– Сколько раз я тебе говорил: иди к эндокринологу. – Да все некогда. Потом очень многое зависит от работы. От начальницы. Не упускает она случая, как достанет… – Ну, так увольняйся, и пусть муж тебя кормит. Найдешь что-нибудь, устроишься. – Не смеши меня. Что он зарабатывает? – А чем он занимается? – Все тем же. Развлекаться еще любит. Бар, бильярд… Посидеть с компанией, попилить опилки. – Он взял на себя ответственность? За такую женщину? Так пусть будет мужчиной. Детей он хочет? – Нет, и в голову не берет. Нечего, успеется, молодость у него играет. – Тебе все сразу и сейчас. Воспитывай, ты же педагог, взялась зачем-то. Жизнь длинная, только она людей человеками делает. – Спасибо, утешил. – Правда, не всех. – Еще спасибее. – Да, Мариша. Никому никаких гарантий.

Иногда Женичка злорадствовал (он же обещал ей все эти проблемы), но больше досадовал: как она не понимает, что ему все эти вещи не то что неинтересны, даже неприятны; хотелось послушать новости, уйти в теледетектив, почитать. Он поворачивал к себе экран и краем уха ловил звуковое сопровождение.

Изредка, по дороге в очередную контору, она заходила в школу, эффектная, на ней все еще лежал столичный лоск. Пили кофе. Он настолько привык к телефонным разговорам, что видеть ее в классе, снова, рядом, вполне чужую, было странно. Между дежурными вопросами и штампованными ответами повисало неловкое молчание, которое ее почему-то не смущало. – Заходи чаще, может быть, я привыкну к дистанции между нами, – сказал он.

Иногда она сообщала, что ее маршрут на предприятие или в очередную фирму пролегает мимо его дома. Женичка пропускал это мимо ушей. Однажды, после довольно долгого молчания она позвонила: разругалась с мужем, неделю жила у родителей. Причину не назвала. – И что, не могла мне сообщить? – Боялась, – резко ответила она после большой паузы, – вдруг позовешь. – Напрасно. Теперь я за себя отвечаю, – сказал Женичка. – Твои поездки начальница контролирует? – Да нет. Я и так больше всех проверок провожу. – Будет время, заезжай. Только позвони предварительно, а то у меня бардак, как обычно. – А что так? – Как-то вот так, стимула нет. – Ты меня обрадовал.



– Ты приглашал? Вот я и еду, – сказала она в телефон октябрьским вечером, – хочу посмотреть, как ты живешь. – Какие проблемы, заходи, – насторожился Женичка.

Она появилась через полчаса. – Чай, кофе, вино? – Я подумаю, – сказала она, усаживаясь в кресло. – Хорошо ты устроился, все так рационально, просторно, для посуды место нашлось, свету много. – Так с тобой все еще спланировано. Видишь, я выполняю намеченное. – А стены что разные? – Ишь ты, увидела. Одной обоины не хватило, пришлось близкую по тону подобрать. – Да кто туда, за шкафы полезет… Я смотрю, у тебя книг прибавилось. Сколько тут автомашин? – Смотря какие. Наши – две, наверное. Ты же знаешь, я покупаю постоянно. – И все прочел? – Марина, у тебя же высшее образование… Не все, и это необязательно. Многие лежат для справок, понадобятся в нужный момент. Да и деньги тратить особо некуда. – Даже на женщин не тратишься? – Ухаживать разучился, любви нет, а покупать ее никогда не пробовал. Да и чисто технически стало трудно: день сижу на хербанайте, вечером хочется чего-то поесть. Домой тороплюсь. На диван попал, уже выйти трудно. Лежу, тебя вспоминаю. – … – Что смотришь? О чем будем говорить? – Да не могу я без сложностей. – Отношения с мужем? Какие проблемы? Опять втягиваешь, змея.

Она промолчала, собираясь, похоже, с духом. – Ты же его знала, много лет, понимала, на что шла. Процесс воспитания идет? – Ну, сейчас без скандалов, как раньше. Крик себе дороже получается. Все равно... – Так разводись. Ты же вроде уже решалась… Звон один. – Должна я терпеть, Женя. Для меня очень важно, что по закону, есть свидетельство… – Даже странно сегодня такое слышать. Тогда на что жалуетесь, больной? – Равнодушен он к моим стараниям. Я ему сюрприз, куплю что-нибудь, а он не видит, спасибо не скажет. – Мне бы твои проблемы. Это болезнь молодого мужа. Я тоже был тупой. Учи. – Да как? Груб он. Бывает, напьется, друзей приведет, накрывай на стол. Пусть видят, какой он женой помыкает. – Из-за этого уходила? – Да. И так меньше меня зарабатывает, а тут еще траться. – Учится платно?. – Ну, за счет родителей. Похоже, контрольные за него я зря писала, забросил все. Скандал будет…. Идея у него появилась. – Какая? – Да я говорила тебе, ночной клуб. – Нереальная же мысль. Аренда очень дорогая, на оформление, на закупки, раскрутку чемодан рублей нужен. А тем, у кого деньги есть, ты не нужен. Ну, вложишься. Пока посетителями обрастешь… А они в центр стремятся, к конкурентам. – Конечно, не его уровень, он это понял. Сейчас есть поскромнее тема. Не хочу говорить. – Ну и пусть ее нянчит. Дело ведь. Смотришь, поднимется, тебя баловать начнет. – Да все равно это не жизнь. – …Марина, я же говорил тебе, что семья, основанная только на сексе, долго не протянет. Я думал, ты поэтому мне и звонила из Москвы.

Она снова замолчала.

– …Да как раз его, секса, и нет.

Теперь надолго замолчал Дилетант.

– Так какого же черта ты тянешь? – собрался он, наконец, со своим духом. И опомнился: – Ты же говорила, что все хорошо. – …Такой подъем был. Ну да, вроде что-то получалось. Или я обманывалась? – И тебе, с твоим опытом, нужно было еще разбираться в ощущениях?! – Да мне, с моими сложностями, все время… Решила примириться… ну, несчастливая я… в этом плане… Сама себя порадую и ладно. – И это говоришь ты, для которой секс столько значил? – Терпела. Наверное, заслужила. А может, твое проклятье действует. – И что теперь? – А-а… только он за свое возьмется, меня смех разбирает. – Ты ему говорила? – Ну, не так чтобы прямо, но дала понять. Если бы ребенок у нас появился, я на нем бы замкнулась, а его бы меньше воспринимала. Но не связывается у меня с ним. – К врачу идите. К гинекологу, сексологу. Маленькие, что ли? – Да не хочу я уже, вообще. – Ну, ты отгружаешь. И что тебя держит? – Уже ведь и прожили немало…

Она снова замолчала. Когда она снова подняла на него глаза, в них уже теплился хорошо ему знакомый огонек. Господи, неужели она приехала за этим (ну да, а почему нет?), неужели ему это надо? Нет, он не скорая помощь, она ему неинтересна. Она должна платить за свои ошибки, как он до сих пор платит кровью за нее, и нечего перекладывать…

– Марина, ты надеешься на меня? – … – Черт, ты можешь представить, сколько сил мне понадобилось, чтобы отказаться от тебя. Ну, ты змея-я… Я стал с тобой разговаривать, даже входить в твои проблемы… Но не настолько. Я тебе ничего не должен… Почему ты несешь именно мне все это? – … – Маме сказала? – Ну да. Так, в общем. – И что она? – Успокоила. Говорит, что годами люди ищут подход к другому. – Я не хочу заниматься настройкой чужих отношений. Был у меня уже такой опыт. А тут еще твои предательства. Между нами стоят, столько лет. – Я знаю, что я тебе не чужая. – Слишком много трагедий из-за одного человека. Мне неприятно думать, что я тебя ничему не научил. – Ну вот такая я, не знаю, что мне делать. – И я не знаю… Может быть, я сумел бы войти в твое положение (господи, какая двусмысленность!). Но это было бы такое насилие над собой.., я не хочу осквернять память о моей великой любви. – Ты же мудрый, ты же гений. Подскажи что-нибудь. – Никакого ума не хватит, чтобы решать твои проблемы… одну за другой. – Женя-я… Женичка… – И ты мне слишком дорога, чтобы я собирал крошки с чужого стола. – …Да, ты не тот человек, который решился бы на такое, – помолчав, заметила она, – будем считать, что разговора не было. Ты меня не так понял, да? – Ну, конечно. Я, как всегда, выдал свое желаемое за твое… Ты звони, заходи, дорогу вспомнила. Дружбы между нами быть не может, но мы ведь знакомы.

После ее ухода он долго себя ругал за то, что не воспользовался яблоком, которое падало в руки (или на голову?). А потом хвалил себя, за принципиальность, за благородство. Он ведь Евгений, не так ли?

Или дурак? Ты ведь подумал об этом, когда она сказала, что они уже переехали? Просто погрызть яблоко, почему нет? Или надо за нее воевать? Ты же подумал, что она уйдет от мужа. К тебе. Вот пусть и уходит. Так ведь сколько раз она тебя предавала…



– Марина, как дела? – Болею, заразил ты меня. – Я заблуждался. – Из глаз слезы. А так все по-прежнему. – На работе? – И на работе тоже. Ест меня начальница поедом. Хорошо, бюллетень взяла. Лежу в постели, отвожу душу, телек гляжу... – Мариша, приезжай. Я тебя вылечу. Есть лучшее лекарство. – …Что-что голос стал у тебя зовущий такой. Не первый раз замечаю. – Не знаю, не старался. Приезжай, я был придурок. – Нет, наверное, ты поступил правильно. – Ты так и будешь метаться между крайностями? Что тебя держит, черт возьми? – Да жалко мне его. Он старается, ищет бизнес. – Да причем тут это?! – Но все так медленно получается. Ну и мучается. Я же должна его поддерживать? Хоть и муж без груш. – Ну, совок полный. Ты еще подгузники ему меняй… – Тут его сестры приезжали. Так они смотрят на меня, говорят: Марина, ты такая девушка, красивая, хозяйственная, хоть на бал, хоть на кухню, как повезло нашему охламону, он хоть понимает? А я молчу… Они так на меня надеются… Это будет такой удар. – Так кому жить, родственникам или тебе?! Себя пожалей! – Нет, Женя. Не могу я его оставить. – Это меня тебе не жалко! Никогда не было! И никакой ответственности! Никакой поддержки! Слова любые говоришь, не думая, придешь, когда захочешь, душу растревожишь и в кусты! Ну и держись за свою Москву! Как же, такое счастье! Все! Не звони мне больше!



Он не выдержал, позвонил через день: – Мариша, как ты себя чувствуешь? – …Ну, ты удивил… в очередной раз… Спасибо. Была температура. Сижу сейчас на приеме. Нос у меня расклеился теперь, течет и течет. – Это общее потепление сказывается. – Это твое похолодание виновато… Прямо не знала, что тебе сказать. Хорошо, что ты позвонил, я же не могла как следует разговаривать. Ты прямо псих какой-то стал. – Теперь ты вирус подбросила… Только у тебя болезнь скрыто протекает, а меня взрыв, пар, дым, пыль – и все, я в норме. – Ладно… В общем, ты заставляешь меня думать. – Это полезно, в общем. И иногда у тебя получается. – Не все же такие мыслители, как ты. Моя очередь, иду. Все, до связи.



– Ушла я из соцстраха, – сообщила она, – мотаться с ноутбуком по заводам, конторам? Всю жизнь с параграфами? Фиг им. И начальнице этой. Она как раз в отпуске, слава богу, не надо ей ничего объяснять. Ушла и все. – И так и отпустили? – Предлагали в другой отдел, работа с инвалидами. Но сам понимаешь... – А чем бы ты хотела заниматься? – Я же тебе говорила. Менеджером по персоналу, например. – Девочка, эти должности занимают родственники хозяев фирм. – Я понимаю. Знакомые помогут, надеюсь. Сейчас хочу отдохнуть. Сколько я могу работать? С учебы как началось, молочу, как заводная. – Я думаю, ты быстро найдешь какой-нибудь вариант по вкусу… Будь я на месте шефа, взял бы тебя за одни внешние данные… Кому-то они данные… – Могли быть и тебе. – Мне нужны еще внутренние данные. – Я подумаю над вашим предложением, шеф. Кстати, о красоте. Ты бы написал мой портрет? – Ясно, смотрела передачу о Софронове. … Нет, сейчас не взялся бы. Подъем нужен. – А что ты думаешь о Никасе? – Так он тебе нравится? Ну-у, Мариша… Не мыслитель, конечно. Меня любят зрители, мне пишут письма, меня покупают музеи. Все аргументы. – Но ведь здорово получается. – И ты у меня училась… Головы ведь у него пустые. Эти сладкие слезы, слюни и сопли к творчеству имеют очень отдаленное отношение. Не делайте нам красиво. – Он заработал свои миллионы. Врагов у него много, завидуют. Все вы, критики, ничего с ним не сделаете. И Гордон толком ничего не смог сказать. – Он профессора пригласил не очень грамотного. Символы, метафоры, нашел о чем говорить… Да и трудно безвкусицу доказывать. Все у них картина, что на стене висит. Нет, чтобы прямо сказать: парень, да у тебя не живопись, а тональное письмо. Непрофессионально это, никакие примочки тебя художником не сделают, ремесленником для салона останешься. – Но теперь же свобода? – Да какая, блин, свобода от своего языка? Ты на русском говоришь по правилам? Почему их в живописи надо отменять? Они природу пластики представляют мутно… Назаренко преподает в Суриковском живопись, а на публику примитивные понты гонит под копирку. Салахова выставляет декоративные знаки, а потом учит студентов. Такое двуличие как скажется на них? О Новикове говорят как о художнике, у него академия, видите ли, у этого примитива. – Тогда и Никас имеет право. – Ну да, я могу еще хуже… Как они не боятся? Скольких они испортили? Я еще выскажусь, я еще напишу… Нет, правильно, что искусство отделено от государства. А то покупали бы за наши деньги всякую туфту. – Женя, есть спрос, люди зарабатывают, какие вопросы? Почему ты считаешь, что твой вкус… – Да не мой он! Не только мой! И совпадение вкусов доказывает реальность мира. Очень убедительно. Рубли и понты приходят и уходят, а база культуры остается. Вот если на тебя столько мужиков западает, вместе со мной, значит, вкус объективен? – Ну, это нечестно, шеф. – Нет, ты хочешь, чтоб это продолжалось? – … – То-то, не попрешь…



– Ты все еще думаешь, подшефная? – Напряженно, как ты учил. Потом, под шефом, не подумаешь. – Ага. И говоришь, говоришь. Это же моя профессия, а не твоя. Пора бы действовать, который раз тебе выражаюсь. – При женщине? – Извини лейтенант, выпил лишнего, с кем не бывает… В одиночку. А хотелось бы с тобой. – Да-а, тут есть что вспомнить. – Врешь ты все, змея. Укусила, отравила и в кустики. Который раз. – Надо же. То говорил, что я отравлена тобой. А теперь… Яд ведь полезен. – Но не в таких дозах. – Ты продолжаешь заблуждаться, Женя. С ним, главное, можно жить. Я это доказала.



– Слушай, вырвала я деньги на Хуттуненов и на Пекову, – позвонила Габасова, – посчитай, восемь лет ходила. – М-да, видимо, где-то недоосвоили. Как в те времена. Поздравляю, – изобразил радость Женичка. В душе его боролись противоречивые чувства. С одной стороны, его довольно большие тексты пойдут в жизнь. С другой – Фарида на этом поднимется, снова начнет возбухать.

Процесс пошел раньше, чем он ожидал, по наезженной колее: – Женя, давай поставим наши имена на обложку. – Ты что, Фарида, это же сборник. Сколько там народу? – Семь человек. – (Она всех сосчитала, в том числе и свою страничку, и авторов двухстраничных воспоминаний.) Вот видишь. Не имеем права. Или всех надо указывать, цирк будет. – Да наплевать. Решаю я. – Слушай, есть нормы книгоиздательства, даже законы авторства. Нельзя это делать… А где печатать будем? – Я нашла земляков. Коран недавно выпустили, очень прилично. – Коран – это хорошо, но есть ли у них опыт в нашем жанре? Редакторы у них есть? – Найдут… Да зачем нам они? – Ну как. Взгляд со стороны. Полезно. Тем более, что я не видел остальных материалов. – Ну, там такие имена. Обойдется. – Все-таки хотелось посмотреть. Когда соберемся? – Вот проведу тендер. – Хм. А как ты гарантируешь, что выиграют именно они? – Сделаю, не беспокойся. Все в наших силах. – Чувствую, они тебе будут благодарны. – А то как же. – И макет тоже хотелось бы видеть. – А я тебе все покажу.



Закончилась первая четверть. Он сидел в своем классе, заполняя как всегда не очень бережно ведомые журналы. – Я тут рядом, иду к тебе с Алиной, – позвонила она. – Конечно, – беззаботно согласился он и в нетерпении выскочил из класса.

Через некоторое время в коридоре обозначился ее силуэт; ее сильные ноги в высоких сапогах, как всегда легко, размашисто несли ее к цели, Алина рядом просто шла. Марина была ухожена, как обычно, тонко положенный макияж, парфюм, розовое короткое расклешенное пальто, черные лаковые перчатки выше локтя – да, одежду носить она умела. Алина достала из сумки бутылку шампанского, шоколад. От волнения Женичка не справился с вином, оно, нагревшееся, выплеснулось на стол. – Это из-за тебя, – просипел он беспомощно, – нельзя быть такой красивой.

Они пили, он расспрашивал Алину про ее фирму, он с трудом отводил от Марины взгляд, не очень вслушиваясь в смысл сказанного. – Эсмэска пришла, – услышал он зуммер в кармане пиджака, – я жду ученицу, очередная проблема. – Ну-ка, ну-ка, – она по хозяйски отобрала телефон. На дисплее значилось: не успеваю к трем, мою, сушу голову, пеку вам оладушки, буду в четыре. – Женя, кто это? – удивилась Марина, голос ее похолодел, взгляд построжал. – Ты скрывал? – Да это одна, фанатка предмета. – Скажи уж: моя фанатка. – Филолог будущий. Повадилась девочка с моей помощью готовить сочинения, выступления. А я тут еще статью опубликовал. Помнишь, я говорил тебе, об «Анатомии чувств» Дроздовой. Дал почитать, так учительница по литературе зауважала. Ну и… – И так готовится к встрече? Она тебя кормит? Так какие у вас отношения? – Консультативные. И гонорар – то шоколадка, то книжка, то, видишь, выпечка. Школьница, ну такая лихая, день и ночь золотую медаль зарабатывает, что с нее… – Помню, помню, мне тоже было далеко до выпускного вечера.

Дверь класса отворилась, вошла Оксана. Оценив ситуацию и нимало не изменившись в тонком личике, она сбросила куртку на компьютерный стол, продемонстрировав белые открытые плечи в черном стильном платье и всю свою манкую фигурку. Похоже было, что принарядилась она целенаправленно. Под пристальными взглядами девушек Оксана ничуть не смутилась, но на этот раз удержалась от своего обычая (который уже разделяли некоторые другие выпускницы) повиснуть на шее Женички и обменяться с ним поцелуями в щечку. – Окси, что же ты, – попенял находившийся в состоянии «грогги» учитель, – пришла бы вовремя, мы бы успели пообщаться. – Старшеклассница тряхнула гривой красных подвитых волос: – Да вот, готовила, – она выкладывала пакет с оладьями и баночку с икрой, – это вам на окончание четверти.

Взглядом следователя Марина изучала обоих.

– Окси, ну я не знаю, как быть, – размышлял на ходу Женичка (пока он бегает в магазин, девчонку съедят), – ты видишь, мы уже празднуем. Присоединяйся. Только вина мало. …О! – осенило его. – Я тебе денег дам, ты у нас самая молодая – верно? Сходи за шампанским, ладно? – Да я бы с удовольствием, – соображала девчонка, смело вперившись Марине в глаза, – но каждая минута на счету. Сплю по четыре часа в сутки. – Знакомо, – ляпнул Дилетант. – Жаль, конечно, но сама виновата. Я, пожалуй, пойду… Потом позвоню.

Она оделась и с достоинством вышла. Марина перевела свой взгляд на Женичку и замолчала. – Я схожу в магазин, – сообщила Алина и тоже вышла. – Женя, объяснись, – подняла голову Марина, – я смотрю, у тебя активная жизнь идет. Спать человеку не даешь. Как ты мог? – Да ничего не мог, не мели чепухи, – начал заводиться Женичка, – и, потом, какие проблемы? Мы с тобой воздерживаемся даже от ласковых слов… – Да я все поняла, она в тебя по уши! – Она – может быть, но не я! – Но ты позволил! Как она смотрела! – Может быть, обычная влюбленность школьницы… – Нет, я в полной уверенности, что ты ждешь, зовешь… – Так оно и есть. – А получается, что время не теряешь. – Тебе все можно, мне ничего нельзя! Вот собственница нашлась! Высуши меня и насади на булавку! – Ты бы мог мне сказать! – Да о чем, к черту! Ты хоть раз сказала мне правду о своих любовниках!? Спрашивала у меня разрешения!? И сейчас, между прочим, замужем! Ты не заметила? И спишь со своим Петровым! Каждую ночь лежишь с ним рядом! – Не каждую, он на вахте через двое! – Без одежды, как я тебя приучил! – Но я же сказала, что секс с ним меня не устраивает! – Так тем более! За что ты тогда продаешься? – Ну, знаешь! Я жду Алину и…

Неужели она так его ревнует? – соображал вошедший в раж Дилетант. Они стояли носом к носу; под этот крик что-то с треском и болью ломалось в его душе. Слава Богу, после обходов дети и преподаватели из школы в основном уже ушли. Перебранка прошла второй круг. – Марина, это даже не женская логика. Это что-то без названия... Успокойся, я не считаю себя свободным человеком. Стыдно признаться, но это чистая правда: у меня никого не было. Ну нет таких, похожих на тебя. Даже близко. Ищу, но не получается… Я тебя всегда жду; – прошептал он бессмертные слова.

Алина все не появлялась. Не отрывая мрачного взгляда от его лица, она одевалась, он ей помогал, боясь ненароком прикоснуться к ней. – Звони, – только и сумел сказать он, поправляя воротник ее пальто, наблюдая медленное ее отступление и представляя, что сейчас она придет домой и со злости изнасилует своего мужа. И надолго исчезнет из его поля зрения.

 Мерзкая сцена с подробностями (вот ведь рыбья натура) занимала его весь вечер; телефон зазвонил около десяти вечера, изрядно поломав кайф – он комбинировал очередной садистский эпизод, момент несостоятельности жертвы. – Я у Алины, – бодро сообщила Марина, – ты только не удивляйся, хочу к тебе приехать, беру такси. Знаешь, так, поговорить, добиться ясности. Ты ничего не воображай, ладно? – Да какие фантазии, – стал врать Женичка; потом он опомнился, – я после такого обмена нотами ни на что не способен.

Прошло около двух лет со времен предыдущего секса, и он только со страхом мог представить себе подобное испытание.

Марина заявилась вскоре. Они сидели за столом, посасывая шампанское. Разговор шел о все той же Оксане, бессмысленный и вялый, пузырьки углекислоты бестолково лопались в утомленном мозгу. – Да если бы я в ее присутствии отправил бы тебя за бутылкой, куда бы ты меня послала? …Господи, какой ерундой мы занимаемся… – пробормотал Женичка.

Каким-то образом он сумел подняться со стула. Он встал за ее спиной, прижался щекой к ее уху. Дальше включился автопилот: руки легли на ее все еще полную грудь, судорога разодрала их рты, а языки, пользуясь случаем, сплелись в ожесточенной борьбе. Время остановилось; она встала. Молча и торопливо они раздевались, глядя друг на друга…

Опустошенные, они лежали навзничь рядом, его рука гладила священную щель и волосы. – Может, снимешь, наконец, свой пояс верности? – произнес он через сто лет, – или это знак сопротивления? – Сам снимай… – ответ последовал после векового интервала. – Ну, думала, наверное, изменю мужу, когда-то. Но чтоб так скоро… И с тобой… А еще советы подругам давала, вся такая правильная. Как верность терпеть. Вот что ревность делает… А ты похудел… А кожа молодая, и морщин не прибавилось… Раньше твоя масса внушала. Непривычно… даже меньше нравится… Нет, ты, говоришь мне неправду. Женщины тебя довели?

Ревность снова бросила их друг к другу, пальцы ее ног все стремились достичь потолка. Она бесконечно тянула какой-то тонкий звук. Наконец он оборвался. – Ох, дура я, дура, – запричитала Марина неделю спустя. – Уже жалеешь, – моментально обиделся Женичка. – Да нет, дура, что замуж вышла. Ведь не хотела, уговорил, убедил, что поступает честно. Ну и так, по инерции пошло. – По нынешним временам честь оказал. …Но регистрация на набережной была, – с тайным злорадством напомнил Женичка, – турбаза у воды тоже. – Из-за платья, все заслонило. Такое нашла в Москве, воротник «Мария Стюарт», кружевной, здесь невесты смотреть боялись. Принесу тебе фотки, покажу, видео. И по полной программе, все эти ритуалы, цветы, банкет, моя мечта. – Ну, конечно, тамада и с их типовыми остротами. Уж и не знаю, захочу ли я все это видеть, переживу ли, – задумался Женичка, – да и красота, сама видишь, что она дала? Дело очень внешнее. – Ну да, ты специалист, зришь в корень… Кстати, как там с корнем?

… – Я заблуждался. Да, это не крошки с чужого стола, – признал он, – это пир на весь мир. – …Он в смене. Надо все-таки ему позвонить, – сообразила через некоторое время она, – что я у Алины, выезжаю скоро. – Она с телефоном ушла в ванную. Вернувшись, погрустнела: – Ну, нужно собираться... Ты классный, по-прежнему. В первую очередь обо мне думаешь. А они, сколько бы их ни было, только о себе. Дело сделают и свалят. Потому больше одного раза я не хотела. Как они ни упрашивали, звонили, встречали… Это не считается. – Угу, один раз – не педераст. – Ну да. Можно сказать, и не жила больше, видимость одна. И только днем с ними занималась. Ночью я только с тобой. – Это что, шутка? Какая, к черту, разница? – Для меня это очень важно. – Плакать или смеяться, не знаю… Ты такая. Почти успокоила мою ревность. – Ладно, я же простила тебе Оксану. – …Ну, ты и… ты права, наша семья важнее. – Вызови такси и деньжат безработной дай… Встретимся, скоро, – сказала она, увидев в глазах Женички вопрос. – Теперь уж чего. Уйдет в ночную и приеду. Шампанское купи, конфеты.

Время у нее теперь было, она названивала ему постоянно, знойный разговор завязывался порой в неподходящих для него местах, на людях. Впрочем, Женичка и не старался скрыть смысл месседжа, он им гордился. Через два дня, к полуночи, она приезжала к нему. Щадила она его мало. Лишь иногда его веки опускались. – Ты спишь? – следовал вопрос, – ну отдохни, а то уже утро скоро… – Да разве можно спать с такой женщиной? – Еще как можно, только интенсивно… И откуда у тебя силы берутся? И почему только с тобой я могу быть сама собой?

Она стремилась наверстать упущенное за месяцы, поспать удавалось только после ее ухода, до занятий.



Нет, все-таки любовь вдохновляла его больше, чем потребность писать. Как-то все связывалось с нею, так или иначе было приурочено к ее возвращениям. Или он жил только ее ритмом?

Как никогда быстро он собрал очередной «декоративный» материал. Почему бы не воспользоваться случаем, не решить попутно давно интересовавшую его проблему постсоветскиого интеллигента? В газете? Ну и что. Там видно будет…



Не время и не место для решения больного для России вопроса, скажут нам. К тому же: кто герой-то? И до перестройки фигура сомнительная, прослоечная – то ли диссидент, то ли соглашатель. А теперь, когда от жизни надо рвать большими дымящимися кусками, и вовсе не состоятельная – то ли аутсайдер, то ли оппозиционер...

Но журналист обязан держать руку на пульсе идущего процесса. А внутри него оказывается, например, Любовь Млинская, участник международных и республиканских выставок, получившая широкое признание мастер художественной куклы, работает в крае уже пятнадцать лет. Могла бы Любовь Ивановна тиражировать своих тонко устроенных и с большим вкусом одетых «Мыслителя», «Хранителя главной ценности», других героев и героинь, экспонировать на московских и зарубежных выставках, с выгодой продавать их в руки коллекционеров на Салонах от Парижа до Новосибирска, ставить спектакли в Кукольном театре, и горя не знать. Но дети покидают улицу, и идут к художнику, и вот число учеников достигает сорока, а затем семидесяти: сюда включаются повзрослевшие и взрослые.

Отдельный вопрос, почему пользуется такой популярностью этот жанр, когда на прилавках катастрофическое наводнение мягкой, иногда опознаваемой предметно игрушки – да и всякой разной, другой. Дело, наверняка, в том, что на фоне упадка станкового искусства и буквального засилья холодных «актуальных» головоломок кукла становится вместилищем подлинно гуманистического, лирического отношения к человеку, миру, позволяет, не боясь упреков в украшательстве, реализовать стремление к красоте. А детей еще привлекает возможность поработать в материалах, технологиях, рисовать, строить и населять самим созданные города, «выращивать» пейзажи. И в студии, ведомой мастером, все это получалось и не раз радовало и родителей, и простых и непростых зрителей; лучшие вещи просто не помещались в небольшой мастерской.

Нужно добывать пластик, ткани и много еще чего… Ну, есть имя, репродукции работ художника включаются в каталоги крупнейших выставок. И хватит. Другой бы свернул потихоньку все это дело до объема собственных потребностей. Ведь у Млинской что ни год, то новые проекты. Вот и сейчас в мастерской множатся герои новой, сказочной серии – превосходные по декоративности «Пан», «Птица-Сирин» и другие – для большой выставки в Марселе «Русская душа». Автор мог бы ограничиться своими выставками в зарубежных странах, проведением там и в Московской Школе кукольного дизайна курсов, мастерских. Но Любовь Ивановна пытается найти помещение для своего растущего центра. Где найти таких рапсодов, чтобы описать двухлетнюю пытку, в ходе которой чиновники разных инстанций и уровней вполне интеллигентно и не очень посылали просителя по ленте Мебиуса. Они давали обещания и обманывали ходатая и просящих за нее серьезные (в том числе российские) организации – жаль, что сказители, в отличие от столоначальников, остались в средневековье. Любовь Ивановна признается, что у нее не раз случались периоды развитого декаданса, когда опускались не только руки, но и весь организм. И вот тут свое слово сказали родители тех самых детей: обращение к главе края позволило разомкнуть порочное кольцо.

Кажется, все. Но где найти таких акынов, чтобы описать последующее двухлетие? В зачине – расчистка цокольного этажа общежития министерства культуры, превращенного в факультет ненужных вещей. В распеве – разборка полов, замена дверных и оконных блоков, сантехники, освещения, остальной капитальный ремонт. Малиновская продает свои произведения, вкладывает в помещение другие заработки, берет кредит, покупает оборудование, материалы, нанимает одну бригаду, вторую; контроль за процессом, все знают, отдельная песня с особыми словами. Деньги имеют свойство быстро кончаться, не хватает рабочих рук. И тут имели место минуты и часы упадничества. Но Млинскую поддерживали ее друзья – художники Виктория и Владимир Зорькины, Анатолий Титков, Татьяна и Евгений Барышевы.

А родители все звонят: когда начнем? Но не только звонят, они также постоянно поддерживают, и словом, и делом. Именно они – семьи Барановых, Болшевых, Дидовских, Завариных, Земёнок, Косиных, Кузиных, Ланцовых, Матиных, Новых, Носиковых, Орлиных, Панкиных, Петровских, Слепиных, Фартовых на своих плечах вынесли тот самый факультет и весь демонтаж: всего набралось на автоколонну, которую загружали три месяца. Они же участвовали в самых разных работах. Как оценить поступок мастеров-универсалов по ремонту Степана Нефёдина и Сергея Островного, согласившихся отнести оплату своих бесконечных усилий на неопределенный срок? А не меньший, в течении двух лет, подвиг Бориса Кудряшина, актера, постановщика, художника, бутафора, – который мог бы ставить кукольные спектакли за рубежом, но буквально не вылезал из помещения, безвозмездно занимаясь всем, вплоть до оформления?

Столь же бескорыстно Елена и Владимир Бабановы, Игорь и Наташа Кагановы изготовили мебель и другое оборудование для Центра, художницы Ирина Выгина и Надежда Соколовская исполнили росписи, Ирина Лаврова – фотолетопись, Маргарита Рогозина – рекламу.

Пусть не снижает торжественность неизбежно списочный характер этой статьи. Но как не упомянуть тех, кто приносил так необходимые для дела деньги? И тихо их вручал. Это Евгений Мюллер, Надежда Тихонова, Мария Малиновская, Анна Пекина, Ольга Федорова, Елена Фролова, Наташа Кузьмина, Светлана Соткова, семья Густин (Франция) и другие друзья Малиновской. Кукольный театр города подарил кисти, краски.

Благодаря усилиям всех помощников Центр работает (только он мог вместить бесчисленные дипломы, полученные его руководителем). Здесь есть достаточно большие мастерские с уже развернутыми выставками работ. Это не трансформеры, не монстры, но душевные дети-современники, герои сказок, добрые эльфы. Количество направлений, по которым работают ученики, удивляет. Это кукла национальная, историческая, театральная, обрядовая, сувенирная, интерьерная, игровая. Моделируется современный костюм. Есть обширные кукольные города и пейзажи. Дети рисуют, изучают литературу. Известность есть даже без рекламы: желающих учиться множество.

Объем выставленных работ фантастический. Впечатляет небольшой музей с подарками зарубежных коллег, с историей жанра. Экспозиция названа «Тайна старого чемодана» – их тридцать, посвященных разным темам. Есть Зеленая улица, Антикварный переулок, Театральная площадь с миниатюрным кукольным театрам; все сделано с большой любовью и уже привлекает внимание не только горожан, но и туристов.

Ремонт и обустройство помещения еще не везде закончены. Еще на стенах должны появиться росписи, которые обещали художники, нужны новые современные материалы, которые появились недавно, инструмент, оборудование. Но обременяют Млинскую огромные долги, налоги, коммунальные платежи требуют с нее по полной бизнес-мере. А ведь это, фактически, культурно–образовательный Центр. И надо завершить благоустройство прилегающей территории, оборудовать достойный вход: почему бы это, наряду с другой помощью, не взять на себя городу? И, кстати, не пора ли заняться противоположной стороны улицы, украшенной руинами и забором?

История Центра Млинской, как это ни громко звучит, позволяет решить проблему современника. Что мы о нем только не слышали. Не тот стал народ, ох, не тот. И тем он чреват, и этим. И все меряет личным спокойствием, деньгами. И «эта страна» нехороша, и время туда же. Ну, последнее всегда было несовершенным, первого (средств) никому и никогда не хватало; заблуждения, проступки – все имеет место. Только судим мы о времени не по равнодушным и лентяям, взяточникам и алкашам, а по настоящим российским интеллигентам, имена которых – независимо от образования, рода занятий, социального положения и пр., и пр. – здесь названы.

И таких современников большинство. Они и есть становой хребет страны.



Женичка спешно закончил чистку «Композиции созидательных искусств»: рукопись переросла границы ДИ. Он отнес флешку в «Викинг». Договорились о цене, по-божески.

Корректором снова назначили Машу. – Как никто в городе, Е. С., пашете, – сказала она, держа распечатку, – графоманы отдыхают. Только «История» вышла, а вы уже на пороге. Где тексты берете? – Да все из тумбочки. Пишется, потом лежит. Только ставлю звездочки на обложку. И вот когда выхода не видно... – Да-а… объем небольшой, сравнительно. Но по сложности не уступает.., таблиц очень много. – Тут не только теория. И методология, и методика. Все книжки старался так строить. Все, чем должен владеть приличный преподаватель. – Ну, собрали в одном флаконе. Кошмарите бедных студиозов. Боюсь, выше вершин. – Я для всех пишу. А издавать для разных читателей… Нет у меня на это ни бабок, ни дедок. – Нет, деньги вам не отбить. Можно спросить? …Зачем вам это? – Знаете, смыслопорождение – что оргазм. А затем я не могу прерывать беременность. – Ну, горите дальше, светлячок вы наш. Ждете памятника при жизни? – А эти вещи, что, не монумент? – можно я не буду перед вами стесняться? Вполне рукотворный. – Женичка погладил полку издательского «архива», на которой стояли его книги.



Дилетанта позвали в музей, на презентацию каталога по фондовой графике. Способности Маниловой устраивать мероприятия с большой помпой независимо от масштаба события подтверждались вновь и вновь. Она, как всегда, блистала элегантным костюмом, прической.

– Поздравляю с Хуттуненами, – сказала Вавулина после пышного словоговорения. – Хорошо придумано, отец и сын под одной обложкой. Мы хотим ее на книгу года представить. – Что, уже вышла? – опешил Женичка. – Фарида мне ничего... Как никак мои статьи там основные. – Странная она, я ее спрашиваю: Малинин знает? А она мне: я не в курсе. Вы что, опять не разговариваете? – Да это же очередная паталогия… объявление войны… Вот ведь стерва! – …(Сима считала себя должной Фариде и не рисковала высказываться о ней отрицательно.) – Сколько это тянется... Ты знаешь, «Художники края» были признаны лучшей книгой года. А она ничего мне не сказала, Да еще так сделала, что ни в одной газете не упомянули моего имени. Недавно узнал, восемь лет прошло. … А сколько я ей с дочками дал заработать на этом, хоть кто-то ее контролировал? – Вот ты как хочешь, ее называй, а она свое гнет и гнет.

С неприятным чувством Дилетант взял в руки томик. И с изумлением обнаружил в выходных данных имена авторов книги – Габасовой и ее дочки. Дальше было хуже: вместо предисловия, которое он написал для Фариды, он обнаружил беспомощную справку от «авторов». Некрологи, и то ярче пишут; а его материал, стало быть, использовать побоялись. Ну, он полный дурак, никак его жизнь не научит!

Дальше шла пара заметок личного свойства от коллег-живописцев, только потом его статьи. – Да ты посмотри, – подбежала Ольга; мелкие черты ее лица находились в беспорядочном движении, – что они врут! Имена, отношения, выставки, все! Даты жизни–смерти тоже, репродукции как попало, эту два раза напечатали, под разными именами… А с цветом что творится! Ну, уродка! Как ты мог это допустить?! Ты тоже виноват!

Дилетант стоял как током пораженный. Вот ведь выкинула. – Да что я, – стал мямлить он, – написано было пять лет назад… Пока слушал ее песни про дочек, она ходила, а потом перестала… сколько лет не разговаривали. Ну и как деньги дали, все понеслось, вскачь… материалы: то еще не готовы, то уже в Москве. И тебе ничего не показывала? А ведь что-то говорила… А, плохое о тебе, естественно, но вроде смотрела... – О тебе, думаешь, лучше? …Женя, что делать, что делать?! – Ну что, для начала надо писать телегу в Министерство культуры, пусть там разделят торжество, они ведь деньги ей переводили. Вот уж точно перевели и забыли, никакого контроля. Жив наш чинуша… Да-а, в столичных издательствах такого безобразия не могло быть…

– Она и вторую книжку издала, – сказала Сима; торжество было написано на ее круглом лице. – О Пеговой, с ее воспоминаниями, моей статьей. – И кто там авторы книги? – Да все те же. – И тебя это устраивает?

На душе было гаже некуда. Надо было действовать. Вернувшись в школу и сев за компьютер, Женичка настрогал письмо: отсутствующие по существу дела мысли у разных авторов заменяются четырехкратным пересказом биографических сведений. Но сама концепция заметки дочери. Габасовой, рисующая Х. С. Хуттунена нелюдимым «внутренним эмигрантом», совершенно не соответствует действительности, она полностью опровергается и работами живописца, и помещенными тут же текстами известных художников Б. Поморова и Д. Журавкова. Л. Габасова нагнетает мрачные краски («безлюдные пейзажи» и тут же «но люди ли это?» – и т. п.), это понадобилось «писателю, журналисту» постольку, поскольку она не может ничего сказать о творческой индивидуальности мастера. Непонятно, во имя чего работал художник и почему он пользовался и пользуется популярностью. Стиль чудовищный. И это понятно – авторы не специалисты. Справочная часть сборника также неряшлива. Отсюда вытекает, что О. Хуттунен закончил творческую деятельность в 1994 г. Хотя составителю известно, что он работал до последних дней жизни, что его листы экспонировались и на последней всероссийской выставке. Подбор иллюстраций хронологически произволен. Он никак не характеризует различные этапы творчества художников, эволюции их манеры. В репродукциях часты очевидные, грубые искажения цвета. Платить за такую работу издательству? За что получала деньги главный редактор, другая дочь составителя? И каково, в конце концов, отношение «авторов» к своим героям, если в сборнике, посвященном Е. Пеговой, работы Х. Хуттунена, он сам характеризуются оскорбительными выражениями?

Ольга слегка воодушевилась. – Только ты на министерство особо не надейся, – предостерег ее Женичка. – Они не захотят подставляться. Почти миллион денег, отвечать-то надо.

Не слушая его и присовокупив к письму заявления других наследников художников, Ольга унеслась в министерство. Вот уж правда в гороскопе, тяжелый год.



Ольга звонила постоянно, обсуждая все ту же тему, бередила рану. К счастью, г-жа министр не очень тянула с назначением комиссии. В зал коллегии пришло довольно много народу; заместитель министра, распорядитель финансов, обычно сердечно улыбавшаяся Дилетанту, сидела с каменным лицом. Основной удар на себя принял юрист, довольно молодая женщина говорила долго, с доброжелательной интонацией,: все претензии к издательству, тут мы бессильны. Она явно убаюкивала собравшихся.

– Да как можно было поручать Габасовой это дело? – взорвался, наконец, Женичка. – Неужели сборник Лукконена нас не научил? Что за манера втыкать короткие, на страничку-другую тексты? Кто-то, знатный – незнатный, дает определение мастера, одним–двумя эпитетами! И все? Что это за жанр такой? Разве это может заменить выношенные оценки? А где ранжирование его произведений во всесоюзном или всероссийском ряду? Получается, что дочка Габасовой изрекает Льву Лукконену: «Старик – ты гений!». Кто она такая? Похлопывание по плечу скульптора, портретиста мирового уровня!? Ну, профанация!

– Да хамка она и интриганка (г-жа министр машинально кивнула крупной черноволосой головой), – вступил дизайнер Дорин, – я пробовал с ней работать, такого наслушался… Про каждого. Не знаю, кто делал макет в Москве, настолько бездарно. Репродукции – ужас. Нашла ведь тех, кто с компьютером не работает.., это ж надо было суметь. На английском только заметки составителя и Церетели, они же самые главные…

– Хейкки был умным человеком, – ворвалась в разговор Ольга, – он видел таких людей, как Габасова, насквозь. Завистливых, сплетников! Вот с ними он был, как пишет дочка, «замкнут, нелюдим и молчалив» (она потрясла книгой) – и надо же, им и поручили! Он занимался любимым делом! С чувством юмора никаких проблем! И зрители это видели. А что пишет эта семейка! «Какие-то призраки, непонятные, неинтересные художнику»! Их оскорбляет, живописца, всех, тоже мне писатели!

– Материалы были с вами согласованы? – подняв брови, спросила министр. – Ни структура, ни содержание сборника, – отрапортовал Дилетант. – У нее нет ни одной нашей подписи. Она мне предлагала поставить наши фамилии на обложку. Я ей говорю: не имеем права, это же сборник. Так она нашла выход! – И с наследниками ничего не согласовано, – кинула свой камень Ольга. – А что творится со стилем? – снова завелся Женичка. – «Участие в выставках позволило раскрыть возможности авторов, их талант» – авторам неизвестно, что от выставок зависит только общественное признание, и то не всегда. «Творческая позиция Отца и Сына – добавлю: хорошо хоть не Святого Духа! – отразилась в их произведениях от Севера до Сибири». Такие вот холсты длинные! Нет, зеркала! А севера в Сибири нет! Сплошь открытия! Смысл целых абзацев ставят – автор? или составитель? или главный редактор? – с ног на голову. Врут они! Традицию Хейкки в современном искусстве никто не поддержал! Ну, ничего не понимают люди! Как можно представить себе «безвременный уход» художника не «совсем трагическим событием»? Непонятно, как можно стать «одним из лучших живописцев страны», не отличаясь яркой самобытностью. Такие корявости я могу множить! «Сын – достойный продолжатель его дела как по части одинокой души, так и того, что и как она воспринимает». Умри, хуже не скажешь. И полное вранье!

Вступила Ольга, она долго, смакуя, цитировала перлы «авторов». – Ну, с русским языком сейчас проблемы у всех, – молвила, наконец, Манилова, это был тот редчайший случай, когда ей пришлось озвучить негатив и она не улыбалась, – такого понапишут… Так что… – И вы, директор музея, собираетесь с этим мириться? – картинно ужаснулся Женичка. Манилова смутилась, но попробовала отыграться: – Название-то хорошее. «Отец и сын, Хейкки и Олаф Хуттунены. Картины одинокого сердца». – Во-во один орган на двоих. И относится, по тексту, только к отцу. – Ну да. – Почему тогда на обложке? – … – Чушь по существу. Теперь возьмите книжку Пеговой. Опять заметка дочки. И, конечно, с безумно завышенными оценками. Кто она такая, чтобы раздавать их? Никак не доказано, треп на завалинке! Теперь посмотрите, как Пегова всех обзывает – хари, рожи! Как она обзывает работы Хейкки, его самого! Музей платил деньги за хамство. Характер, который все прекрасно знали! Посмотрите: сплошь уничтожающие высказывания. Училище, вуз, преподаватели, соученики – все дерьмо! Эстрадные исполнители, художники, край, время – все туда же! Рассказывает, как вместе с друзьями «грабили церквушки и часовенки». И не кается! Может ли такой человек быть объективным? И как же «авторы книг» относятся к Хейкки, в конце концов? – Ну, у нас же свобода, Е. С., – снова вступила Манилова. – Свобода предполагает ответственность и не за счет бюджета. Надо совсем потерять чувство меры, чтобы все это печатать. Или, наоборот, надо сводить кое с кем счеты. Самым подлым образом. – Все равно нужно радоваться, что книжка вышла, хоть что-то… Люди посмотрят репродукции… – Да что это за принцип такой! И не хоть что-то, а гнусь! Чем деньги на ветер пускать, лучше ничего не делать! – Да вот оно, полное вранье, сравните! – врезалась Ольга, судорожно листая воспроизведения в других изданиях. – Один прогон краски явно сэкономили. Изуродовали по всем направлениям! Распилили деньги и довольны. Верни их теперь!

Обвинения было серьезными. На минуту высокое собрание замолчало.

– Вы всегда были суровы к Пеговой, Е. С., – вступилась, наконец, заместитель министра. – Катя, безусловно, талантливый человек. У нее есть несколько цельных холстов. Но все остальное – второпях, различные упрощения на слишком больших форматах. В портретах нет психологизма, одно «настроение», если оно есть, пейзажи пустые, крашеные. Вещи не выдерживают сравнения ни с живописью Ниеми, ни Черныха, что бы там ни писала Вавулина. При этом вам, Валентина Никитична, будет интересно узнать, что нашим музеем куплено 80 ее работ. Всего лишь, так сказать. У кого три-четыре, у кого ничего. А у нее 80! Такая она бедная, несчастная, «главный изгой края». За что ей такие преференции? Она ничуть не лучше других, только в музее подружку поднимали, захваливали ее вещи, не понимая, что просто портят художника. И славословят ее снова и снова. Где доказательность, где стиль?

– Воюете, Е. С., вы со всеми,– вздохнула Манилова. – Катя, она человек тяжелой военной судьбы… А как там говорится? Об умерших – или хорошо, или ничего. – Плохо Пеговой не от меня, а от Габасовой, – успокоился Дилетант. – Даже если она доверила бумаге свои откровения, печатать это было нельзя. – Да вы посмотрите, Е. С., что сейчас пишут в книгах, – выдвинула аргумент Валентина Никитична. – Печатают мат открыто… – У нас не роман. Будем равняться на туалеты? Или на Волошина, Алпатова..? – Да-а, натуры, – вздохнула министр, – что у одной, что у другой. Ох, культура… – Нет, я понимаю, коллеги, блокадное детство. Отсюда характер, конфликты с коллегами. Но они молчали. А как к ней относиться иначе, если она считает, что ее «каждый этюд не хуже Левитана и Поленова», «я компоную безошибочно». – И они, в отличие от Пеговой, не смогут сказать своего слова, – заметил Дорькин. –.В общем, коллеги, сборники трудно было сделать хуже, чем первый, но это удалось. С помощью издательства. Люди выпустили Коран и решили, что им все по плечу. В том числе и какое-то там издание по искусству, для какого там Задырска. – Но у нас нет в штате искусствоведов, – «оправдалась» Валентина Никитична. – Так надо было найти, хоть в Питере, – заявил Женичка, – хотя бы временно. И мне еще Габасова говорит: зачем тендер, я своим знакомым устрою заказ. Можно представить, за какие заслуги!

Чиновники переглянулись, в этой информации таилось криминальное начало.

– Она так сказала? – поразилась министр, ее черные брови стали домиком. – Ну не выдумываю же я. Воспользовалась тем, что контроля нет, по всем пунктам. – Это она преувеличивает, – заявила юрист. – В том смысле, что не одна она устраивала? – …Нет, что вы; что вы… торги проводились министерством. – В таком случае Габасова зря болтает, за ваши же деньги порочит вашу репутацию. Зачем она именуется директором Фонда? С такой культурой? Я не знаю, как спасать ситуацию. – Я знаю, – заявила Ольга, – я, вместе с другими наследниками… мы подаем в суд.

Чиновники снова переглянулись. – Это ваше право, – молвила юрист, – мы здесь не можем участвовать. – Ну да, можно представить себе вопросы судьи… А вы лично нас поддержите? – спросил Дилетант. – Не думаю, что мне разрешат… – …Но как быть с тиражом, который порочит имя? – снова завелась Ольга. – Его надо запретить! Это же надо перепечатать! – Почему бы нет? – обрадовалась Манилова. – Найдите спонсоров и сделайте, как вам нравится. – А убытки куда спишем? – поехидничал Женичка. – Я слышал, культура испытывает недофинансирование?

Чиновники потупились.

– Что ж, вопрос ясен, за сравнительно небольшие деньги мы получили хороший урок, – мудро определила министр. – Наши уважаемые заявители могут предпринимать последующие шаги, нам же остается только умыть руки. Потому что махать ими нет смысла.

– Я же говорил, не будут они подставляться, – сказал Дилетант Ольге, когда они вышли в колоннаду входного портика. – Признать свою вину? Да никогда! – Буду писать во все инстанции, – озлобилась Ольга. – Я ей спокойно жить не дам. – Ну, материалов у тебя достаточно. Если надо, помогу еще. А пока суд, почему бы мне не заняться делом? Ужо настрогаю я статьищу, давно у меня зуб на подобные издания, на Линькова особенно.



Позвонила сестра из Беер-Шевы, там шла все та же непростая жизнь. И за брата Милочка беспокоилась, как обычно: – Я понимаю, о возрасте и здоровье напоминать тебе бесполезно… Мало тебе переживаний было? А вдруг она передумает? Не наделайте с нею глупостей, пусть сначала разведется. – Конечно, Милочка, я ей говорю… при каждом случае. – Твои слова да в ухо. – И родителям тоже. – Будь осторожнее, братик.

Осень ожиданий и сомнений перетекла в зиму его тревоги. Снег осторожно ложился на землю, и с очередной волной робкого тепла покидал ее, обнажая разбитый асфальт, разъезженную глину, неубранные листья, мусор. Женичка боялся надеть что-то черное. По улицам, дыша ему в затылок, на мягких лапах крался фантом беды.

Осторожные разговоры на больную тему Марина не поддерживала.

 – Все-таки… как ты обходишься с Петровым? – не выдержал он вскоре. – Как обычно. Сижу с ушами в Интернете, жду, когда заснет. С понтом, что работу ищу, или с Настей там переписываюсь. Я, кстати, все ей рассказала. И ты знаешь, она меня поддержала… – Зачем ей считать чужие варианты… Не отвлекайся. – …Ну ладно. Вижу, Петров ждет. Слышу, зовет. Ну, тогда голова болит, не в настроении. Сам знаешь. (Она погрустнела.) Да, партнер, не всегда удается… – Ты еще клиентом меня назови! – завопил Женичка. – Вот, блин, нашла понятливого! Я-то думал у нас любовь! Не буду я тебя делить с ним! Разводись! – Ты хоть понимаешь, чего это всем будет стоить? По мне ничего не видно, но… – Ты всех жалеешь, кроме меня! Который год! Столько лет упущено! – Это правда, Женя… Хорошо, хорошо, у меня есть план. Он не выдержит. Он же не то, что ты.



– Он опять отвязался. Денег нет, а на выпивку нашел… Ну я и устроила ему, – сообщила она вскоре. – Ушла к родителям, Цветы, всякую мелочь перетащила. – Ты бы готовила их. Такой удар будет. – Да я пишу письмо маме. Надо найти слова. Поговорить-то духу не хватит. Во всяком случае, сразу. – А он что? – Как обычно, не въехал. Взбрыкнула девка, никуда не денется. То на дежурстве, то салон оформляет. Один черт, дома не бывает. – Какой еще салон? – Да татуировки, подвал сняли. Он же сам занимался этим делом, теперь с другом скорешился, таким же. – Фу, тату. И тебя не коробит? – Спрос есть, это главное. Деньги хорошие. Сама думала сделать. – Не смей. – Ну, так, чтоб не видно было. – Ага, лучше внутри. – Тогда сам делай… Да-да, вот так, примерно…

– Они и кредитора нашли, – продолжила она потом, – красят там, колотят. Помнишь, я в Москву на неделю ездила? Договорилась насчет товара. Ну, модная одежда, рокабилли. – (Сердце его упало.) Так ты в бизнесе? – Зовет, предлагает директором. Ему же нельзя, регистрации нет. Он маму уговаривает прописать у нее. – А ты? – Нет, я не хочу. Не мое это, бухгалтерия, тюки ворочать, в зале торчать. Да и боюсь просто. – И правильно, – вздохнул с облегчением Женичка, – конъюнктура больно ненадежная, с этим сегментом риски особенные. Это для хорошей жизни…

Теперь приезжала она к нему чаще, пользовалась тем, что родители вели хозяйство в деревне. Отец там ночевал, мать ездила после аптеки. Марина искала работу, но, не особенно ставя в известность Женичку, ходила в подвал, снятый Петровым, шпаклевала стены, малярничала: трудно ему, помочь надо. Что творилось под ее пышными высветленными волосами, как действовал механизм ее поступков – понять, как обычно, было трудно.

Сработал он неожиданно. Женичка сидел в публичке, когда она позвонила: – Все, я к тебе переезжаю (сердце его дрогнуло). Его нет, я вещи собрала.

Он спешно сбросил литературу на кафедру, вскочил на маршрутку; машина неслась по свежевыпавшему, обильному снегу (хороший ли знак?), ее заносило. Зябко и тряско было на душе: что его ждет? Неужели она, наконец, решилась? Навсегда? Сумеет ли убедить родителей? Сумеем ли мы жить вместе? Как отнесутся к новому раунду его сыновья?

Марина уже ждала его на Лосином шоссе. Они поднялись в однокомнатку. На полу лежали битком набитые спортивные сумки, мешки из стеклоткани. – Ну, ты и обросла, – только и мог сказать он, немного успокоившись. – Что все-таки произошло? – Пришла сюда утром, муж выползает, весь помятый. А по вешалке вижу… У нас гости, спрашиваю. Ну, да. Захожу в комнату, там девица. Невысокая, толстенькая. Ну ничем не замечательная. Глазами хлопает. На столе водка, две стопки. Это не то, что ты думаешь, говорит. Он. И ты знаешь, ничего в душе не шевельнулось. Как будто и не было ничего. А ведь два года, считай, жили. Повернулась и ушла домой. Вот, упаковалась недавно… Много получается, ты был прав, одной мне не управиться. Грузотакси не дозовешься, – сообщила она поразительно спокойно, – я вызвала «Волгу». За два рейса перебросим… Не жизнь, а сплошные пересадки. Знал бы ты, как ломает… Который уже раз. – Хотелось бы думать, последний.

Женичка огляделся. Середину комнаты занимала широкая тахта, в углу, на столе, стрелял картинкой монитор, в другом углу, у балконной двери, стояла винтообразная стойка с уймой цветков в горшках. На стенах висели постеры с изображением каких-то татуированных личностей. – Господи, как ты могла с этим жить, – пробормотал он. Мог ли он, люто ненавидевший блатату, поверить, что пройдет каких-нибудь пятьдесят лет, и маргинальный обычай разукрашивать свое тело наколками станет почти светским. Что у нее, все-таки получившей его воспитание, это не будет вызывать категорического неприятия. Она пожала плечами: – Вообще-то он довольно умный. Но пока человеку больше нечем выделиться. – Да тут хоть так молчи, хоть воды в рот... Плохой вкус – это преступление. Не я сказал, но верно на все времена. – Да ты посмотри на московские тусовки…. – А потом, когда поумнеешь, как сводить? – Лазером делают. Задорого. – Хоть так бизнес, хоть этак. Ладно, с вещами на выход, конвой этих шуток не понимает... Немного тревожит високосный год. А? – Ты не годы считай, а места, – заметила Марина.

Самые тяжелые баулы удалось втиснуть в лифт, благополучно опустить в вестибюль и перенести на улицу, а затем разместить в багажнике и салоне автомашины. – Смотри, это больше половины, – обрадовалась Марина, – остальные мешки, пакеты, они полегче. Жди дома, я привычная, сама привезу, – сказала она, проинспектировавши процесс.

Таксисты компании, которой она постоянно пользовались, выучившие ее маршрут, давно обсуждали их историю. Они сочувствовали этому явному умыканию, помогали и грузиться, и разгружаться.

Женичка уже освободил все возможные емкости в своих шкафах, упаковал в чемоданы и вынес из кладовки-гардеробной на лоджию постоянно не носимые вещи. Благодаря этому, а также после двух часов суетливого труда его квартира вновь приобрела более или менее жилой вид. Но на столах, полках, подоконниках угнездились группы в некоторых случаях опознаваемых мягких зверей и зверушек, различные сувениры, на стенах – непривычного вида «фотки», календари, собранные из пазлов пейзажи; в прихожей, на комоде, загораживая нижнюю часть зеркала, стоял полк тубов с кремами, над ним, на залаченном корневище, повисли ее многочисленные украшения. Сама Марина, правда, пространства занимала немного. Может быть потому, что красное, очень маленькое платье, которое она надела без белья, открывало умопомрачительные виды; оно вскоре оказалось отброшено на кресло.



Они с удовольствием потолкались у плиты, пока готовили ее любимую жареную свинину с отварной картошкой. Поели и выпили. – Ты по-прежнему шумно ешь, – заметила она, – внешне европеец, что я всегда в тебе ценила, а… – Извини, одичал, все один. А ты, как ты можешь мясо без ножа? – Зато тихо. – Ешь все так же редко? Однообразно? Потом жалуешься, что желудок болит. И его, конечно, жаль, но подумай о ребенке. Мы хотим ему здоровья или нет? – …Очень. Он будет такой же выдержанный, как ты… Скажи, почему ты мне все прощаешь? – Ты у меня дома. Это главное, это выше меня. Нет, частично объяснение есть: ты, конечно, сексуальна… В тебе угадывается хорошая мать, хозяйка дома. Остальное непонятно. Но с другими женщинами я даже представить не могу. – …Какие у тебя с Малининой отношения? – Да такие… Вот в ресторане были, на тридцатилетии Романа. Она в обычном своем стиле. – Что именно? – Не хочу говорить. Думал уйти вообще. А потом сообразил: так ведь покажу, что ее слова меня ранили. Ну и танцевал, как ни в чем не бывало. Весь в ударе, ни разу не повторился. Гуляла там моя бывшая ученица, так говорит: Е. С., вы как в молодости. А я ей: почему это «как»? – Этих учениц… – Да, насчет Ирины. Разговариваем, иногда бываю в гостях. – А как ты думаешь.., она, Малинина то есть, отнесется к моему появлению…, а то еще и ребенка? – Да уж не знаю. Должно мудрости хватить. – Ну, неужели не дрогнет? Пусть она воспримет меня как свою дочку. – И правда, пусть… Ты бы знала, как этот разговор меня радует. Давай договоримся, у нас впереди долгая жизнь, я надеюсь. Мы не обижаемся на замечания друг друга, но делаем все, чтобы поводов к этому не было. Даже так: каждый из нас ставит интересы другого выше собственных.

Она кивнула головой: – Да у тебя же планы. Как всегда, наполеоновские. – Нет, мои. Период наивысшей отдачи, ради тебя. Но все будет откладываться, если... – Нет, ты глава семьи… Я найду работу, буду тебе помогать. – Спасибо, девочка. – Как все серо, – кивнула Марина на заснеженный пейзаж, – скажи мне, глава, неужели все это я буду видеть несколько лет? – Нет, стакан наполовину полон. Посмотри, какое богатство тонов… меня часто успокаивало все это. И вода, сколько она видела. За тысячи лет. Она вместе со мной думала о тебе. Помнила. И ты смотри на все, моими глазами. – Женя, но если ребенок… – Продастся квартира Рудика, можно будет подумать про обмен. – Может быть, нам туда переехать? – Я не смогу собрать остальным наследникам столько денег. Да и Малининой каково будет, что ты там живешь. Надо пощадить.

– Мы разводимся, – объявила Марина по телефону Петрову, – давай завтра, послезавтра встретимся в ЗАГСе. – Выбери время, позвони. Ничего не хочу слушать, не ищи меня.

               

– Я верну себе свою фамилию, – сообщила она, – правА не надо будет менять, дипломы. У нас ведь будет машина? – Да, конечно… А я свою фамилию – нет. – А почему ты ее менял? – Да вроде бы псевдоним хотел нейтральный. Сейчас думаю, что, главное, характер хотел сменить. А то мягкий такой был, не для этой жизни. Все равно твердости не хватало. С Габасовой этой, например… – Да уж… со мной ты белый и пушистый. Но иногда тебя разносит… И я понимаю, что знаю тебя очень мало. – Да кто служит запалом для взрывов? Потом ты постоянно уходила от огня. Как я тебя ни накрывал… – Да, залпом. Сейчас мы наверстаем... – Прямо сейчас? – Это будет длинное такое и близкое знакомство.., как можно, как можно.., еще ближе.., еще глубже.., не торопись…

Надо было уходить из дому, чтобы прекратить этот затяжной секс. Но только не вдвоем в кинотеатр.



… – Женя, как ты себя чувствуешь? – Господи, уже утро… Я просыпаюсь, у меня ничего не болит. Ты рядом. Видимо, я в раю. О, нет! Вот это жизнь! – Смотри, мы спали три часа... Ты отдохнул? …Женя, скажи, правда, тебя не беспокоит твой возраст? – А тебя – твой? – Уже беспокоит. Но я же немножко моложе тебя. – У нас обоих по семерке. Счастливая цифра… Ты для меня навсегда останешься девочкой…. Есть новые данные. С моей температурой тела человек может жить 500 лет. Как праотцы… Наверное, люди в библейские времена были чуть-чуть холоднее, чем мы. – Это ты холодный? Особенно, если взять некоторые части… Действительно, почему не взять? …И не надоест тебе столько жить? – Ну, дней у бога много, даст и интерес. Лет до ста двадцати, с тобой, точно не надоест. – А потом ты станешь мне изменять?! Боже, с кем я связалась! Мама ведь меня предупреждала! – Тогда и послушаешь родителей. – Нет, я этого не допущу! Ты падешь на этом белом поле раньше, чем я оставлю тебя!

Родителям она сообщила об измене мужа, о том, что живет у знакомой, у нее все хорошо, она объяснит все в письме, искать ее не надо, домой она не вернется – это не обсуждается.

– Кухонный отсек у тебя давно не мыт, окна тоже, унитаз не чищен, раковина подтекает, смеситель плохо переключается, ванная просит покраски, от обуви ее надо освободить, в прихожей нужна большая вешалка, – поставила она срочный диагноз, – можно подумать, что ты не живешь, а… – Да разве это жизнь? Весь день в школе, – с горечью сказал он. – Так, по минимуму, что-то делал, остальное просто не замечал. Вот придет Марина, говорил себе, она ведь все равно по-своему сделает. Так зачем стараться? – И ты, правда, верил, что я вернусь? – Ну, допускал. С большой долей. И ты поддерживала меня в этом, разве не так? – Слушай, давай купим стиральную машину. Твой ультразвук не очень работает, судя по белью.

Они пошли в магазин, купили все эти «чистим-блистим», кучу губок, Женичка занялся сантехникой, Марина надела резиновые перчатки, надолго. Затем она садилась на телефон, обзванивала возможные места работы. Что-то не устраивало ее, что-то не устраивало работодателей. Начавшийся кризис уже ощущался в России, в Р.



– Как дела, мой славный? – позвонила Милочка. – Все очень хорошо. – Ты имеешь в виду работу? – Не только. – …Неужели Марина у тебя? – Да. – И ты принял ее без развода? – Послушай, ну это же формальность, – покосившись на Марину, которая увлеченно смотрела «Дом-2», сказал Дилетант, – даже если он будет, остается главное препятствие, сама понимаешь. – …Да, родители, они что, не знают? – Ты будешь смеяться, но пока удается. – Женичка, это страшная сила. – Мне ли не знать. Поломают все на счет «раз». Девочка, им не помешает и новое свидетельство. – О браке? – Ну конечно. Им ничто не помешает. – …Даже беременность? – И она тоже. Боюсь, оторвут ее от меня, чего бы им и ей это не стоило. Сколько раз уже было. – Наверняка ты прав. Так стоило ли? – Сколько бы ни стоило. Здесь умолкают разум и музы. Так что вручим себя воле стихий... Как у вас дела? – Да все без изменений, мой братик. Живем, тянем свою жилу. Ноги вот стали болеть… – Я выслал тебе дыхательный тренажер. Сам не оставляю это дело. Займись им обязательно. Разгоняет периферическую часть кровеносной системы, то, что особенно у нас особенно подвержено. И Виктору необходимо, почитай инструкцию. Кроме того, крайне настоятельно рекомендую Хербанайт. Он у меня два раза в день, половина готовки отпадает. Вторую половину делать гораздо проще. – Говорил ты мне уже, хватит. Шаманство этот коктейль. – Я и сам так был настроен. Сама помнишь, чем спасался, долгие годы … Сначала помогало, потом… Какой вес наел, сама видела. И оказывается, что чрезмерные нагрузки только ускоряют старение. Теперь другое дело. Помнишь мою шевелюру в молодости? – Помню, с чем ты приезжал недавно. – Так вот, теперь у меня все торчком, вьется и блестит. Седина на висках уходит. – Особенно радует первое. – И это, конечно, тоже… Был тут на джазе. И мне Макс Остров, доктор медицины, завкафедрой хирургии говорит: что-то у тебя выправка гвардейская стала. Живот где оставил? А я весь такой тонный: черные рубашка, брюки, белый вельветовый пиджак – английский люксовый сток. Я ему так робко: да вот хербанайтом пользуюсь, больше двух лет, у меня 80 кг скоро. Ну, думаю, сейчас меня чехвостить начнет: вроде интеллигентный человек, а веришь во всякие басни и пр. А он и говорит: ну и молодец, умные люди эту вещь придумали. Это же чистый белок, лучшее, что создал Господь. А они его еще обогатили всем набором. Микроэлементы там, витамины. Приходи на кафедру, я тебе две книжки дам почитать. На молекулярном уровне объясняется. Да, говорю, на этот предмет мы общались. Только я перестал ходить, очень много фирменного патриотизма. Вижу, что работает, и ладно. – Верится с трудом, братик. – Сам не поверил. Все-таки жизнь полна чудес. И мечты сбываются. – Пусть тебе и дальше так везет. Только осторожнее. Счастье, оно очень горячее. – Во-во, Марина подтверждает. И тебе того же. Главное – здоровья… – Когда приедешь? – Надо говорить: приедете. Скорее осенью…

– Всем ты рекомендуешь, – не без осуждения заметила Марина, выяснив, что звонила сестра, – и тренажер, и коктейль. Дело очень личное. И противников много. – Да вот он я, живой аргумент. Претензии есть? Жалоб нет. И тебе не мешало бы. – Нет уж, спасибо. Молодая еще. – Да, этот недостаток у тебя не пройдет никогда. – Чего у тебя только нет. Люстра Чижевского, электронный пугач… – Это против всяких гадов. И молекулярный фильтр, и зубная щетка с ионизатором… Представляешь, сколько на зубной пасте можно сэкономить? – Не шути, ты же тратишь на это деньги! – Кто может посчитать, сколько я потрачу на лечение в противном случае? И так поздно за здоровье взялся. Вся ионизация фактически бессрочная. Фильтр тоже, а ведь вода это и память, и весь обмен веществ на ней держится. Хербанайт на ней развожу. – А пивные дрожжи зачем? – Ну, это заменитель черного хлеба. Да еще с антиоксидантами. Я должен соответствовать тебе. Разве не так? …Еще делаю тибетские упражнения. – Да заметила я, как ты изгаляешься на коврике. Думаешь, что я сплю. Нет, чтобы мною заняться. – Могла бы заметить, что одно другому не мешает. Как раз наоборот. – Да, утром это что-то. Не врал. А ну-ка докажи еще раз… Только говори мне разные слова…



Материал о книжках, собранных Габасовой, получился убойный. Настолько, что Дилетант отправился в правительственную газету без особых надежд. – Вроде и не зло, а раздевает, – главный редактор весь светился, – умеете вы, Е. С., ласково душить. Акула пера, одно слово. – Хоть бы раз Союз журналистов заметил, упомянул где-то. – Ну, у нас своих желающих… А так говорим, учимся. У вас. Мда-а. Теперь и книжки читать необязательно. Все как на ладони. – Значит печатаем? – обрадовался Женичка. – Что вы, – удивился главный, – не пойдет. Истрачен почти миллион бюджетных денег, и мы подставимся? Я, смотрю, вы не хотите учиться. Было ведь с архитектурой… – Я же критик, я же должен… Я же снял персоналии… – Оппозиция все раскопает, в момент, и хлебом не корми. Если туда. Но лучше не ходите. – Не нравятся мне они. Заушательский тон, не мужской. Не держат фейс. – В Москву пробивайтесь, в Интернет. И лучше чужими руками. – Ладно, я подожду, когда Чаплыгин уйдет. Не за горами. – И то хорошо подумайте.

С оппозицией, хотя она была очень слаба, считались. Все-таки страна, калечась на колдобинах, оставленных феодализмом, через коррупцию и кумовство, политиканство и азиатскую дурь, шла по цивилизованному пути. Оставалось готовить обширную статью, которую он давно соображал, в журнал – о местных изданиях по искусству. Туда можно было бы спрятать свежие инвективы. И заодно помянем незлым тихим словом старого конкурента Линькова. Вот так, примерно.



…В жанре как бы искусствоведческих изданий прежде всего надо назвать Ю. Линькова, поэта, эстетика, автора текстов о художниках-космистах. Прочтение их, многочисленных и многословных, происходит не без труда. В одной из книг проводится не вполне правомерное сопоставление этого очень частного течения и такого широкого исторического явления, как авангардизм. Оно основывается на широко эксплуатируемой, но никем не доказанной формуле: плоскость + цвет = картина

Но, во-первых, нельзя приравнять супрематическую комбинаторику к картине Репина содержательно. Во-вторых, плоскостность картины условна, авангардной композиции – безусловна. В-третьих, цвет в живописи легитимен не всякий, ее язык есть опертая на конкретную форму, дифференцированная глубиной пространства и освещением цветопластика, включающая рельефы, модуляции красочного слоя; авангарду, да и космистам все это не нужно. В-четвертых, не всякий профессионально исполненный формат является самодостаточной (что принципиально важно), как образ, картиной – для этого последний должен опираться на исторически точную позицию художника, актуальную конкретику, восходить к эпическому жанру. То есть картина, в-пятых, строит «вторую действительность», а никак не «эмблемы» или «модели» (по Линькову). Поэтому работы Кандинского, Малевича и других авторов признать картинами нельзя, хотя они отражали в своих холстах настроение революционного порубежья – это метафорические компоновки. Авангард есть окрашенное мироощущением катастрофического слома, но только ассоциативное (дообразное) преломление эпохи. Все это принципиально претит природе живописи, которая есть не иллюзорное представление натуры, а в лучших образцах органическая «прямая речь», утверждающая человека. Собственной мизантропии зрителю более чем хватает.

Линьков противоречит себе, тут же утверждая, что авангардисты манипулируют (фокус хорош в цирке) знаками-архетипами (иногда бывает). Но последние не способны «отразить» в картине космос – который, строго говоря, не является мотивом для профессионала, –нестационарный (! – по-ученому), равно как и любой. Никакого глубочайшего смысла в изображаемых способом «х., м.» знаках нет. Никакие масштабные определения «Черного квадрата» не изменят его принципиально неживописный статус. Он есть более или менее внятное подведение итогов творчества, логический конец раннесоветских иллюзий и панно, нагруженного непосильной задачей. Точно также как темные крашенные плоскости Ротко, которые должны вызвать рвотный рефлекс у посетителей нью-йоркского ресторана.

Здесь слова Пушкина о том, что поэзия должна быть глуповата, хочется отнести к изобразительному искусству. И понять в том смысле, что увлечение научными спекуляциями столь же непродуктивно, как и недостаточная ученость. Поэтому артефакты художников-авангардистов становятся всего лишь комментариями к их путаным манифестам (иллюстративность, в-шестых, убивает картину). Их, а равно любые пояснения всякий волен отринуть, как подмену выразительного изображения, главной обязанности художника, литературой, словом.

Обращаясь к космистам, скажем, что, начиная с 1910-х годов, они стремились в своих работах воплотить некие гармонические представления о светлом будущем, что гораздо более убедительно, хотя тоже неживописно делал Филонов. Возможно, что таким образом они еще стремились отключиться от страшных сторон советской действительности, хотя уход в «сферу прекрасного» является не самой сильной позицией. Отказываясь от всяческого «отражения», считавшегося в советском искусстве непременным, эти авторы проявили определенную принципиальность и в более тяжелые времена. Но это нисколько не отменяет высоких к их вещам требований со стороны вида искусства, его жанров. С этой точки зрения работы космистов, названных авангардистов, а равно других аналогичных авторов, являются, пусть и нарядными (иногда наивно исполненным), но панно, то есть принадлежат декоративному искусству, живущему по своим законам, как части ансамбля. Типичная теоретическая ошибка переноса языковых и частных законов одного вида искусства на другой ведет к тому, что уровень погрешностей в роскошных интенциях Ю. Линькова неумолимо растет. Их подрывают не только шесть выше приведенных умножающихся друг на друга, усугубляющихся неточностей по поводу картины.

Философ прав, когда пишет, что «стремление к …всеохватывающей регулярности глубоко заложено в культуре». Одним из ее проявлений, скажем точнее, системности, является достаточно высокая пластико-образная стабильность жанров (культуры; сам поэт пользуется хорошо сохранившимися языком и формами), иначе один из важнейших ее ресурсов, традиция (не канон), оказывается невостребованной.

Поэтому, при всем уважении к Ф. Инфанте, его мастерства в комбинаторике, светоцветовых и прочих частных эффектах (которые и в сумме никак не равняются образу) признать, что его артефакты «ставят нас… перед неглаголемой тайной бытия» нельзя – увольте, не доказательно. Линьков волен равнять их «принципиально новой форме творчества» (Новая тектология! Новая архитектурная эстетика! Новые возможности формообразования! – уф!!!). Но это значит, как выражаются сегодня, опускать, например, Веласкеса, который «Сдачей Бреды» открыл жанр тематической композиции. Может ли ученый – только мысленно, ночью, запершись в комнате с занавешенными окнами и выключенным светом – сравнивать открытие картины, посвященной проблемам современности с сугубо временными эффектами Инфанте? Для этого надо полностью отказаться от принципов преемственности и ранжируемости вкладов в культуре, чего сам виновник бесконечно длящегося на страницах книги торжества, конечно, не позволил бы. Очевиден примат, диктат технологизма в симулякрах Инфанте, а, следовательно, эрозия, минимализация в них человеческого начала, непременного свойства творчества.

Догадываясь, видимо, о подобных нестыковках, Линьков вводит в оборот новую для Инфанте «базу» – «философию игры»; он заявляет, что «игросфера есть необходимый компонент ноосферы», распространяет ее на весь Космос. Подобному экспансионизму могли бы позавидовать администрация Буша и штаб НАТО, вместе взятые. Конечно, художник– зануда – явление неприятное, но и легкомысленная однобокость в занятиях, чем пробавляются многие очень взрослые мужи, облегчающие себе жизнь метафористы, концептуалисты и пр., ничуть не лучше. В искусстве надобно быть мужчиной, знать дело и меру, не беспокоить публику по пустякам. А неопределенные смыслы, перебор их вовсе отсылает авторов к началу начал, формированию у человека знакового поведения. Так, может быть, переселимся в пещеры? Это было бы последовательно. И Космос бы не возражал…

Из сказанного вытекает наше отношение к другим книгам Ю. Линькова, где он хочет увековечить память космистов. И подробности их биографии интересны (их как раз очень мало). Но обращение к панно (более или менее удачным) упомянутых авторов – не более чем повод для обширных научно-фантастических – прозаических, поэтических, теоретических интенций Линькова. Как-то это не очень уважительно по отношению к авторам работ... Кто кого иллюстрирует?

Названные книги выпущены, как можно догадываться, самим эстетиком. И слава Богу, что такая возможность есть, и в таких самовыражениях за свой счет, в конце концов, никто ему не указ. Другое дело, когда издание «объективировано», выпущено двумя музеями. Это сборник «Евгений Воробьев. Юрий Линьков. Джон Троттер» (третий автор – профессор университета из США). Внешне он носит искусствоведческий характер, именно тексты последних, а не репродукции работ Воробьева и его довольно путаный манифест («Саморазвивающийся квадрат» – так и не понятно, что это значит и зачем все это), оказываются гвоздем издания.

Можно только позавидовать способности Ю. Линькова к переживанию всего сущего на внешне запредельном, но холодноватом градусе, его терминологической изобильности, генерации связей между далековатыми понятиями – все это достойно специального исследования добровольцами. Но стоит изучить некоторые отдельные его словосочетания. «Художник-вестник», как и Господь, «творит миры играючи», геометрия их оказывается неэвклидовой; но Воробьев тут же «демонтирует мир». Как он при этом «ищет первоэлементы», создает «самородные кристаллы духа» – непонятно. Высочайшие оценки, которые ему выставляет Линьков (их мог бы восхотеть и Леонардо), весь хорошо темперированный пафос – все остается втуне. Потому как предметом поэзоконцерта является все то же самое плоское панно, разве что построенное с помощью лекал и циркуля, широчайшими фрагментами. Религиозные «знаки» вводятся в композиции не переживающей, но просчитывающей рукой.

Не будем напоминать о том, что картина требует единства пространства-времени образа, а комбинаторика Воробьева ничего не прибавляет к его же идеям (а, значит, убавляет от них). Не откажемся и от того, что все сделано чисто, эффектно. И от того, что есть, есть Божественная геометрия, но она и в панно должна быть лишь тектонической основой композиции. Оголяя ее, низводя технологию до примитива, до крашения, до фольги, Воробьев обедняет все окрест и не создает прецедента (тем более для живописи). Да и последний никак не является фундаментальным камнем культуры. Потому вовсе беспомощен панегерический во всех отношениях текст Д. Троттера. Почему-то считается, что захваливание не несет за собой никаких последствий. Но самые густые потоки словесной патоки не меняют оформительскую природу вещей художника, и сказать об этом для пользы авторов совершенно необходимо.



– Ты столько работаешь, – сказала она, – не надоело? – Ну, надо же было давать выход моему темпераменту. Тебя ведь не было. – Я в публичку учебники сдавала, так в каталог посмотрела, для интереса. Столько книг.., а статей вообще море. Одних журналов за сотню, наверное. – Так был бы повод, а написать нетрудно. Благо потребность сказаться есть, и берут. Уже думаю, может, за литературу взяться, «сиськи-масиськи»? У нас-то, так сказать, в искусстве, в архитектуре уже ничего интересного. Очень постный модернизм, говорить вообще не о чем. – А ту статью как восприняли? – Писатели? Смотрят на меня с опаской. Все мало ему… А для меня тут есть напряг, пища для мозгов. – И никто, ничего? – А все делают вид, что ты так, журналюга… пишет, пущай его. – Все, как один? – Ну, не все. Да не люблю я светиться. Серебряную медаль дали и ладно. Публичка покупает мои теории и хватит. – А роман все прячешь. – Как договорился с Трубачевым. Правда, кое-что раздарил знакомым. А в Москве уже знают, отзыв читала. В Париж отослал, в Хельсинки, в Иерусалим. – Но известности-то нет. Не жалко? – Город маленький, знают. А так… Премии распределяют среди своих, мне открытым текстом сказали. А известность в стакан не нальешь. – А я все не могу до конца дочитать. – Ну, и слава Богу. Еще одна причина. Не хочу, чтобы о тебе могли плохо подумать. – …Спасибо, Женя. Я понимаю, это жертва, держать тираж в шкафу. – До конца не выдерживаю. В публичке была конференция. Что-то там об отцовстве сегодня, отцовских чувствах. Дроздова обо мне говорила, в связи. После этого из Книжной палаты звонили, пришлось нести их экземпляры. Читают во всю. И в городской библиотеке сразу встречу устроили с читателями, не хотели книгу отдавать. – Так они же ее не читали. –. Опытному человеку достаточно в текст заглянуть. Пришлось подарить. – Деньги-то надо отбивать, Женя. – Пока вкладываю. Так и богатею. Да, вот еще, дачу Малинина уговорила купить, у самого озера. Опять на счетах слабо стало. Пока старую не продадим. – А бумаги на кого? – На меня. – Ну, то-то.



Как хорошо, что он освободился от крупных текстов. Он выбирал «стиралку», искал подходящую вешалку, бегал за продуктами, с разными ее мелкими поручениями, старался больше быть дома, ремонтировал смеситель, перебирал слив раковины, что-то сверлил, прибивал, устанавливал. – Ты прямо как заводной, – говорила она, – полежи, отдохни. – Она ложилась рядом, положив голову на его плечо, затихала. Ненадолго. Руки, губы искали привычного приложения усилий. Нарастающая их нежность заканчивалась бурным сексом.

– Непросто тебе стало? – спросила она. – Столько лет один. Привычный режим. А теперь сидишь тут со мной. – Да нет. И раньше не особенно вылезал из дому, ну какие у нас театры. Гастролировал Питерский областной, рискнул. Так такая халтура… И в кино нечего особо смотреть. – На «12» ходил? – По ящику видел. – Сильный фильм, правда? – Нет. – Ну, ты опять. Все под впечатлением… – Не может быть сильным римейк, перепев классики. Тем более, что сценарий врет. Не нужно сегодня стопроцентное согласие присяжных. – Ну, это же условность. – Ничего себе рассужданс… А другие неточности? Дьявол играет нами в этих случаях. … Не может получиться искусство. Михалков красуется, актеры хлопочут лицом кто куда, какие-то аттракционы с мячами, кокаином и пр., затянутые монологи. Цицероны сплошные, а не российские мужики. – Все-таки тяжелый ты человек. – Игры сплошь. Еще немного – и постмодерн победит, – признал он, – утром, вечером актеры сплошные. Ведущие, отвечающие, наши, штатовские, кирпичу упасть негде. Их первые шаги, последние дни, годы. Мужья, дети, любовницы… Пороки и пророки, советуют, как жить, что носить, готовить... Уф-ф… – Ну, завелся… это же интересно, жизнь известных… – Шифрин как-то сказал, за точность не ручаюсь: актер – это пустой сосуд, играет то, что в него вложили, и эта оболочка становится его сутью. Нет, делаем звезд из ничего. Из Заворотнюк, например. Наши актрисы стали на две головы ниже американок. Их мужик играет миллионера, ему веришь, потому что у него и есть такое состояние. Наш играет бизнесмена – смех разбирает… Вот именно: наши играют, а те живут в роли. В крупных планах особенно заметно… Стариков уже жалко, а молодые только фактуру демонстрируют. – Ты, случайно, не завидуешь? – Да я бы лучше их… – Ты и сейчас играешь? Ручками, губками? – Вот это игросфера, это да…



… – А юмор? – После твоей женитьбы, после Рудика (он избегал говорить о его смерти) не могу смотреть. Гротеск какой-то ниже пояса, массовое бегство от сути вещей. Сколько по приколу можно тащиться? Есть авторы, и есть хохмачи... Самодовольный Петросян с женой особенно. В разводилово, ржачку концерт превращается, веселье с надрывом. Смех – это же не гарнир, а приправа, он не может быть главной пищей… – Ну и смотри другие передачи. – Песенную любительщину, драки дилетантов? Танцы на льду и без? Имитации великого света с жюри? – Господи, какой ты сердитый. Боюсь, что я тебя буду так же раздражать. Как жить будем? – Так живем же. И вроде мирно. Ты меня слушаешь, я тебя, оба уже ученые. – Это правда. Никакого сравнения с Петровым. А сериалы что не смотришь? – Жвачка для глаз, занять время. Не может быть это целью, а вылезает. Режиссура неряшливая, игра туда же… Имитации сильных чувств. Бесконечные тюрьмы, зоны, ворюги с их ущербными мозгами, делами, истериками. Проститутки с их, так сказать, производством, бомжи со свалок … – Многим интересно. – Да легко это варится… воняет только. Боятся журналюги проблемы нормальных людей трогать. Не хотят копать в глубину. Этот Малахольнов, крикунишка, все эти сплетни, разговоры с большим понтом. Нет у парня ни жизненного, ни нравственного опыта. Потому и права нет вести общение. Пиджак демонстрирует. Частит, срывается, затыкает рот. Не разбирая, кому и за что. Каналы работают на рейтинг, на массу. – А «Дом – 2»? – Не понимаю, как ты можешь смотреть этот дурдом. Куча посредственностей, все время выясняют отношения самым хамским образом. Учишься, как не надо? Словарного запаса не хватает? – Да сравниваю кое-что. – Ну и смотри, тебе все можно, ты видишь, от этого я сумел отключиться. Слава богу, книги помогают… А вот Собчучку не выношу никак. – А чем она тебя не устраивает? – Вся эта сексуальность по дешевке, на вынос. Продаются комплексы! Кто больше?! Хорошо хоть девчонки это не воспринимают как образец. И некрасива, и неумна. Оправдывается: есть передачи про маньяков, они хуже. Универсальный приемчик! Ты с шедевром сравнивайся! – Ты что, столько людей с ней считаются! – Остров этот, опять игра, для взрослых. Пусть в робинзонов. Ну так сохраняй иронию. Нет же, она на полном серьезе, со всей напыщенностью вершит судьбы, ритуалы у них, видите ли! И что особенно противно в этих конкурсах, эти известные люди торжественно опускаются. Им хуже нас, смотрите! И выживают наиболее интересных, умных. И вся подлянка поневоле насаждается среди зрителей! Ради рекламных вставок! – Ну да, столько людей ошибаются, один ты всех развел. Тебе бы только новости. И те прищурившись... – И их смотрю с трудом. Эти, с микрофоном, молодые, все стараются пройтись, что-то примитивное сделать, заглядывают тебе в глаза, красуются. – И хорошо. А то головы одни в экране. – А одинаковые приемы лучше? И руками похоже трясут. …Раньше тексты хоть моменты анализа содержали. Сейчас клип сплошной. Фразы, слова рубленые, связать не могут, не хотят. Интонация, главное в человеке, а одинаковая, стервозно–гламурная, на все случаи жизни, на всех комментаторов. Или такой мрачный пафос, а то еще с торжественным завыванием: он разрезал ее на куски! Это «голос НТВ»! И другие туда же: любуются своими обертонами, хоть какой материал читают, все едино. – Так что же ты смотришь? – Ну, одним глазом, через книгу. В основном искусство, естественно – наука, иногда техника, джаз – редко дают, жаль. Немного симфонической, спорт, эротика. Да ты не думай, все не так мрачно, уж лучше, чем раньше. Пощелкаешь, что-нибудь найдешь. Голосов не хватало, твоего, детские тоже хотелось услышать. Ящик что-то говорит, и дом вроде бы не пустой. Кстати, операторская, монтажная работа неплохая, учись. – Только три мои фотки одобрил. – Девочка, нормальный процент. И для профессионалов тоже. В твоих московских женщинах мало столичного, это интересно, но увидено неглубоко… – Эх, Женя. Не отключаешься, никак… А тут я со своими заморочками. – С тобой мне все легче стало, во много раз. Я такой богатый… – Делиться надо, слышал? Где твое достояние? То есть достоинство?

….

– Ну и ладно, – сказала она, успокоившись, – а я к своим передачам привыкла. – Попозже купим второй ящик, я буду смотреть его с наушниками. Боевичок какой-нибудь. Там морду бьют, стреляют, не притворяются арт-хаусом… тоже придумали макияж без лица. – …Так что, так и будем проводить вечера у экрана? – Ты же сама избегаешь выходить со мной. На Бутмане в разных местах сидели, в антракте пряталась. Делали вид, что только познакомились. – Думаешь, меня это радует? Это пока. – Ладно, ты хозяйка. Пожалуйста, решай. Например, завтра идем в ресторан, послезавтра в филармонию, потом можно кино выбрать, родителей твоих навестить… А? Как тебе последнее предложение?



 – Ничего не получается с переводом (твоего романа), – сообщила Софочка, – Алина возвращается из Нью-Йорка. – Да ты что? – Так Сергей на бирже играл, а теперь кризис. Очень дорогая там жизнь, будут пережидать у нас. – У вас будут жить? – Что ты, Женя. Мы же купили участок, я тебе говорила, сорок километров отсюда, закрытый поселок. Они восемьсот тысяч вложили в строительство. – Зеленых? – Ну да, дешево получилось. Дизайнера вот наняли. – Как у вас получилось, за полвека… В Марьиной роще, тесно было, но в центре все-таки росли. Переехали в Давыдково, в благоустроенную, хоть и город, а в зелени... Оттуда еще дальше, Юго-Запад, с родителями разъехались. Теперь и отсюда бежите. – Женя, здесь такая толкучка, пробки, это невозможно. По три часа стоим. – Какой я умный, что в Москву не запрягся. Время дороже денег и все дорожает. – Я свою фирму теперь рядом держу, есть квартирка, такая удача. А когда в особняке будем жить, еще счастливее буду. Надо только завершить отделку, и переселяться. Оттуда быстрее добираться, чем в центр проехать, буду только по необходимости. Так что приезжай, свой человек нужен. Квартира пустая, будет работа в офисе, немного. Ходи на выставки, в Академию... – Спасибо, Софочка, ценю твое предложение. Только мой роман пишется дальше. И я не могу прервать этот процесс, ни на одно мгновение. – …Фантастика. – Так как же без нее в нашей жизни? Только, боюсь, самый суровый реализм я выпросил у Бога.



Никуда они не пошли. – Мне пока тебя хватает, – объяснила Марина. – Дай мне тысячу триста на парикмахерскую… Спасибо… Тут меня Алина Вишневского уговорила прочесть. «Одиночество в сети». Читал? Как он тебе? – Ну как… Есть сильные абзацы. Он же ученый, чувствуется. Материал большой, местами очень интересный, но очень разный, сколочен плоховато. – Все-таки он большой знаток женщин. Я что-то свое узнавала. – Слишком мелочен, а то и холоден. Прозекторской, моргом стало попахивать в литературе. Как у нас – коровьи туши в формалине и без… – Тебе нужен только «хай-классик». – Есть острота переживаний на «нижнем этаже», но сколько им в жизни места?. Настоящие чувства отодвигаются. Мы, что, с тобой концентрируемся на физиологии? Почему мы стремимся повторить самые сильные в жизни наслаждениям? Да потому, что из сознания это вымывается. Так устроено богом. Секс – всего лишь малая часть любви. – И что, тебе не хотелось просто трахнуться, вообще? – Конечно. Особенно утром, вспоминая тебя. – А сейчас? – Подожди, закончу. Но не любую же. Отвлечешься от воспоминаний, успокоишься… Мне уже надо любить. – Повезло. Даже не верится. – Мне тоже. Я просто счастливчик. Это же твоя женщина! Святое! – …И тебя я в книжке узнавала. – Да есть, конечно… А что именно? – Женственная сторона мужской психики. Так называлось, по моему… У Якуба, что ли? И у тебя. Большая редкость. – Ну, это от маминого воспитания. Или гены. Или ты. Стараюсь тебя понять. Чтобы соответствовать. И чтобы забыть… кое-что. А что еще узнала? – В мужчине самое сексуальное – голова, мозг. Для меня, как и для нее, героини, как ее там. Как и для многих, думаю.

На какое-то время они отвлеклись от темы, голова нашла не совсем прямое применение.

– Потом много пафоса чисто от компьютера, – успокоив дыхание, продолжил Женичка. – Ты неправ, это же современно. – Да не верю я в виртуальный секс …без главного, женщины. Очередная ориентация. Ну и оставь ее себе. Нет, несут в искусство. – Ты что, это интересно. Танцор этот… – Во-во. Утверждение человека подменяется прославлением меньшинств, их исключительности. С фанатизмом, кучей слащавостей. – Так что их, сажать? – Нет, конечно. Но видеть надо. …РС – это крайнее выражение моды.. И не только у него. На хай-тек – особенно в кино. Не вентили, так матрицы, не чипы, так сверхоружие. Не гонка на суперкаре, так беготня под спутником. И наши киношники это усвоили, сплошной механический ритм.., и писатели, как у Пелевина, например. Вот, кстати, подмена романа суммой вымученных фельетонов… И у Вишневского… слова вроде бы не пустые, и красиво ложатся, и мысли интересные встречаются, а восприятие буксует. Потому что при всем темпе эти люди никак не меняются. Писательское, но ремесленное ухищрение. Пропускаешь, мимо денег. Интернет, как мода. Но это же не жизнь, а ее отражение, эхо. Информация теряет содержательность, время – цену. Думать некогда, чувствовать – неглубоко. Наложения сигналов порождают «белый шум». – Что-то такое слышала. – Стационарно случайный процесс. Сколько он стоит? – Ну на все у тебя есть свое мнение… Уже не знаю, как к этому относиться, критик ты мой... – А сколько ты его читала? – Долго. – Вот именно, не засасывает.



Она варила пустенький борщ, вишневый компот без сахара. Котлеты были пресноваты. Рыбу жарила, правда, довольно хорошо.

– Все очень вкусно, Мариша. Если нужны рецепты, возьми вон ту книгу. – Да я привыкла все в Интернете брать. Все-таки удобно. – Не мне. …Я зашел пару раз и все. То спорное определение. То базар-вокзал. Все фильтровать надо, точно сказано. Тебе выбрасывают пять тысяч ссылок, пока заголовки просмотришь... – Зато полная информация. – Глупеешь, потому что некогда думать. Да лучше самому повторить чье-то открытие, чем перелопачивать все подряд. – Сам же говорил, что не стоит изобретать велосипед. – Сеть не точнее энциклопедии. Вот и смотри последние издания. А так я лучше в своих извилинах бродить буду… Журнальные сайты ничего не дают, что для меня особенно важно. Одни обложки. За тираж борются. Все остальное большей частью помойка. – Иногда ты меня сильно раздражаешь, скажу тебе прямо. – Но ведь только порой, кое-где… Да и подключался я только для тебя. Ждал, что вот-вот зажжешь свет в мониторе... Повторить договор? – Ну, дело недолгое.



Она чаще стала говорить по телефону, уходя в ванну. – Петров достает? – спросил он. – Ну да, страдает он. Не ест, одним чаем питается. Плачет. – И как он объяснился с родителями? – Сказал, что грубо обидел тебя, и мы живем раздельно. – А те? – Ну, жесть, короче. Непередаваемо. Они требуют все наладить, любой ценой. – И какова эта цена? – Готовы приехать. А он клянется, что ничего не было. Они с друзьями завалились, напились, травка, как обычно. Ну и отключился. А утром эта мымра рядом. Оба одеты, ничего не было. – Могло быть, дурь, она по-разному действует. Жалеешь его? – Ты бы сам послушал, это что-то. – Конечно, плач на реках вавилонских. Такую девочку отняли. Ведь в кармане была игрушка, вывеска походная. – Говорит, что все осознал, что не ценил, не уделял, как ты говоришь.., что задумался о детях. – Да какое внимание? Он ищет свое дело. Что, я, кто другой не проходил этого? Пока мужик станет на ноги! – Если станет. – В общем, смотри, эта жалость доведет. Ты меня приучила к своим уходам, но теперь... Дело кончится плохо, не представляю... И перестань прятаться в ванной, для меня это унизительно.



– Встречались насчет развода? – спросил он вечером на другой день. – Не пошел он. Расспрашивал, как живу да где. Все отказывается, надеется. Умоляет подождать. – А чего ждать? – Ну, он же про тебя не знает. Значит, есть шанс. – Это ты ему даешь шанс. – Нет, Женя. Я тебе докажу. Я задумала тебе сюрприз сделать, пока ты ездишь. Только дай мне полторы тысячи. Ладно?

Он уже был не рад, что согласился ехать в Н., он боялся оставить Марину одну. Но не мешать же, в самом деле, сюрпризу. В Н. завершалась очередная региональная выставка – было все-таки любопытно, он таких экспозиций не видел уже почти двадцать лет. Раньше это был срок! Теперь он спокойно думал об этом. Объединение художников выживало, как могло, острое слово могло исказить его спорный имидж, поэтому обходились без критиков. Функционеры звали на «мероприятия» исключительно администрацию очередной области. То, что «его» художники ходили на этих смотрах в числе лучших, уже говорило об уровне выставок. Хватало рассказов, репродукций в каталогах, упоминаний в печати. По правде говоря, улучшить или ухудшить ситуацию вряд ли кто мог. Подопечные не были учены оценивать реалии, движения мысли не было. Просто хорошие работы стали большой редкостью. Рынок не мог поглотить предлагаемые вещи.

– Такая картина стоила пять тысяч, – сказал ему Поморов, указывая на очередной свой большой пейзажный холст. – В переводе на нынешние деньги это (он как-то ухитрился провести эту операцию, назвал цифру)… Это ж сколько жить можно было. Теперь сунься: ни в Министерстве, ни в музее денег нет. – Так бюджет теперь один, Боря. Тебе дать, что у детсадика отнять. – Сколько бюджетных денег налево уходит, пресса… – Искусство тоже левым стало. Ты хоть за границей работать можешь, там тебе платят. – По их меркам – мало. – При том, что на их фоне ты – мастер. И другие могли бы… – Если бы еще и здесь… – Да сделай ты вещь, я тебя здесь продам, с гарантией. Только вложись, не отписывайся.

Привыкли мастера к государственной опеке. У них и в мыслях не было, что «народ» вовсе ничего им не должен, тем более за работы одного порядка. Власть явно не могла и не хотела прикармливать творческие союзы: закон о них пылился в Думе больше десятилетия. Кое-какие льготы по арендной плате давали города, области. Члены «второго» объединения на равных с «коренными» (среди которых тоже набралось уже довольно много отвязанных любителей) участвовали в выставках, понижая их и без того невысокий уровень. Но за их счет количество холстов и иных вещей сильно выросло, что как будто говорило о новом расцвете культуры. Так, вероятно, представляли дело новые функционеры.

– Что это, Е. С., вы опять устроили скандал, – сказала ему Манилова. (Она благоразумно удалилась с очередного обсуждения после раздачи розовых слонов – то бишь двуспальных тортов от спонсора – неким любимцам публики.). – Живете прошлым, никак не перестроитесь. Позитив нужен, я же вам говорила. Понимаете? – Да я бы с радостью, – пожал плечами Женичка, – скажите, где взять? И, потом, почему учитывается мнение только зрителей? А ваши научные сотрудники? А участники экспозиции? – Сами понимаете, с народом спорить не будут. – А мы, что, не народ? Или худшая его часть?

Похоже, что в Объединении задумались над причинами холодности власти. На сей раз его статью (заметно оскопив, но так и не лишив критического пафоса) напечатали во главе каталога региональной выставки; более того, пригласили выступить с обзором – по крайней мере «своих» художников. Нет, надо было ехать.



Марина который день ходила, что-то высчитывая, в ее голове, очевидно, теснились творческие замыслы. Как примерная жена она напекла ему в дорогу котлет. Они попрощались, затратив на это немало чувств и энергии.

В одиннадцать четыре делегата погрузились в рейсовый автобус. Российские дороги изменились мало, о чем свидетельствовали в десятом часу вечера отбитые ягодицы. Коллеги поселились в одной из общаг города Н., сравнительно недавно и на скорую руку переоборудованную в гостиницу. Время многочисленных делегации прошло, здесь было несколько художников из других республик и областей Севера. Обычные бурные приветствия, выпивка и наспех сооруженная закуска – на сей раз все было гораздо скромнее, чем в прошлые годы. Женичка позвонил домой, они обменялись с Мариной заветными словами, тут связь прервалась.

Утром он успел обежать две части экспозиции. Одна – в выставочном зале, бывшем монастыре, другая – в областном музее. Он был прав, инерция властвовала над людьми. Но накопленной когда-то скорости маховику уже не хватало, лишь несколько холстов ненадолго задержали его внимание. Пейзажи, верстами. Большие, статичные, лишенные энергии переживания. Было довольно много плоских декоративистских композиций. Графика была интереснее, но строй ее образов был давно отработанным. Совсем немногочисленной, слабой была скульптура, было немало китчевой «прикладухи».

Обнявшись и расцеловавшись с Борей Незнанским (он похудел и облысел), уже восьмидесятилетним Дмитрием Журавковым, еще с кем-то (выясним позже), Женичка угнездился в конференц-зале за длинным овальным столом, на отведенном ему табличкой месте. Здесь уже сидел Леваневский, которого он также не видел двадцать лет, со времен Гурзуфа – он почти не изменился (походил на Сталина); обнялись, расцеловались. Народу было много, сидели вдоль стен. Долгое отсутствие практики дало себя знать, наш делегат струхнул.

Ритуал, однако, пошел свои чередом: кто-то нудно его открывал, долгие и трескучие поздравления от министерства культуры, областной администрации, письмо от Академии художеств, долго поздравляли удостоенных медалей и почетных званий, вручали грамоты и значки, все настраивало на торжественный лад, на рапорты об успехах. Боже мой, неужели и здесь нужен позитив, опять начнутся двойные счеты? Кто-то официальный еще раз сказал о необходимости для России искусства, творческих союзов, таких выставок, затем пышная блондинка из В. зачитала доклад директора музея Воронаева, в несколько возвышенном тоне тонули немногие аналитические моменты. Докладчик нашел для выставки общий стиль, который определил как поэтический историзм.

Высокий, артистичный Сысоевский из Академии, не чураясь философских, исторических, политических и поэтических отступлений, сделал довольно дипломатичный и длинный обзор. Перечислительность, столь свойственная многим вещам на выставке, подрывала не только их собственный смысл, она, видимо, как-то диктовала искусствоведам.

Женичка торопился на автобус, он выговорил себе не по чину раннее выступление – предстоял бросок до Питера, а оттуда на поезде в Р. Он тихо свирипел: время уходило, внимание собрания распылялось. Двадцати лет как будто не бывало. Ну, наконец-то.

– Позвольте с присущей мне желчностью обострить некоторые поднятые здесь проблемы, – пережигая страх, завелся он, как только, наконец, прозвучало его имя. – Я буду говорить о наших авторах, но, как вы видите, их вещи практически ничем не отличаются от остальных работ. Общее впечатление таково, что их не очень касаются происходящие в стране события, крупнейшие исторические сдвиги. Возьмем портрет, например, полотно Чекасова «В мастерской художника». Сюжет канонический. На этот раз в нем новаторство: в гостях – негры, студенты. Люди, как люди, понимают, куда попали, чтО смотрят, вроде переживают. Но, возникает, вопрос, почему именно они, и, кстати.., почему на знойном континенте нет живописи. Понятно, и природа, и образ жизни тому не способствовали. Но, может быть, дело еще и в том, что на черных лицах и телах труден разбор цвета? Но, оказывается, что Чекасову он и не нужен. Он уже лет сорок как изобретена «рисующая живопись». И она, и примитивная манера у некоторых выпускников Репинского и Суриковского институтов (о других уже не говорю), и произвол метафористов – все это в советское время поддерживалось постольку, поскольку несло в себе протест против официоза. А как же, свобода творчества, она у нас как бы есть. А сейчас тем более – пишу, как хочу. Да, живописный метод существует в историческом контексте, он может в небольших пределах эволюционировать. В зависимости от темпо-ритма эпохи. Теперь, когда протест лишается смысла, полотна, исполненные подобными методами, повисают в безопорном положении. Всякий, кто пользуется русским, например, языком, знает, как тот дисциплинирует «пользователя». Не то положение в нашей епархии. Конечно, возможен поиск. Но, как только ты повесил вещь здесь, эксперимент заканчивается, спрос идет по полной, от лица мировой и национальной традиции. И вот мы уже давно не видим ничего, что более или менее могло бы сравниться с шедеврами даже местной школы. Десятилетия проверки и нынешняя выставка показывают, как бедны итоги течений и направлений. И иными они и не могли быть. Ближайший аналог для рисующей живописи и ныне, и присно – жареный лед. Каков движущий импульс подобного бэкграунда? Так легче. При этом мы только и слышим, что мир стал намного сложнее, чем ранее. Но если это так, то давайте расскажем об этих вещах в органичной пластике, хотя бы на уровне Веласкеса, Серова. Нет, место ушедшего пустого советского пафоса осталось ничем не занятым. Немногие пишут портреты, жанры. Но кто герои? Старики, старухи, ветераны. Пишут, подчеркивая возрастные изменения, одноплановость состояния, настроения, но забывая человеческую суть «негероев», их биографии. Есть сладкие детишки. За немногими другими холстами встает «оригинальный» образ мужчины, как его представляло советское кино – неопределенного в намерениях, лишенного всякой брутальности, а то и скрытого подкаблучника. С пустыми глазами. Где психологизм великой школы? Где масштаб личности? За этим видится боязнь поиска ведущего типа современника, нового героя. Но ведь без него нет искусства.

Другая причина в лучшем случае полуудач, тоже связанная с недавним прошлым –завышение размеров. Когда-то они оправдывались неким пафосом праздника, смотра, теперь он ушел. Картина, как и роман, по Пушкину, требует мыслей и мыслей. И, добавим, чувств и чувств. Всем прекрасно известно, что их сумма, которой располагает художник, способна держать лишь строго ограниченную площадь. Нет, последнюю мы раздуваем не по чину, как будто нам по-прежнему за это приплачивают. При этом пластическая ткань перенапрягается. Она рвется даже там, где автор, стремясь прикрыть прорехи, грузит высокие фактуры. Эту болезнь мы опять же наблюдаем по всей экспозиции. Она характерна для большинства пейзажей. Посмотрите холсты, листы наших художников, других мастеров региона. Жанр, который очень многим кажется спасительным, видится вполне однообразным.

Случайные герои, сюжеты, заблудившиеся между неизвестными эпохами, неопределенные настроения. Бывало такое? Конечно. Мне могут указать, например, на анахроничную серию Домье – к «Дон Кихоту». Это темпераментная… и неудачная живопись. Потому что это искусство не занимается иллюстрированием. К тому же, оно должно строиться не на прецедентах, а как система. Только часть правды состоит в том, что мы пишем старушку, природный мотив, натюрморт. На самом деле мы еще рассказываем и о себе. Все жанры на самом деле держатся резонирующим с жизнью внутренним миром автора. И если этого взаимодействия нет, то никакие красоты цвета полотно не спасут. Интеллектуально-эмоциональная актуальность образа есть не благое пожелание для художника, а непременная основа профессиональности высказывания. О чем? О людях, которые должны вести страну сегодня, о их судьбах. Расскажите нам о востребованных временем характерах. Вот чего на нашей выставке не видишь.

Скажу, что здесь хорошо. Почти полное отсутствие так называемого современного искусства. Малевич в свое время признавал, что авторы такого рода, как я их называю – операторы знаковой деятельности, возвращаются к древнейшему уровню изобразительности. Они недавно устроили шумиху на Винзаводе, потом в Венеции. Сколько можно пародировать трижды шаржированное? Надо же, какие эпатирующие вещи. Неловко напоминать, что провокация запрещена законом, что любое творчество оригинально, но не всякая оригинальность есть творчество, что незнание законов искусства не освобождает от художественной ответственности. Недавно эти ребята распилили премию Кандинского по пустякам, за которые стыдно. Да еще и переругались... Лохотроны отдыхают. Совсем скоро им предстоит такое же удовольствие. Они отгораживаются от классического наследия не случайно – любое сравнение их вещей с последним будет губительным. Эти авторы могут впервые в истории отказываться от самостоятельности, прятаться за кураторов: таков был замысел, не мой! – вот оно, извращение, которое ничего не дает искусству. Все они могут говорить друг другу что угодно, всяко восхвалять себя. Из-за этого их практика не станет ни современной, ни искусством. Впрочем, кое-что роднит нас с ними. Я точно знаю, что автор, полностью замкнувшийся в «эксперименте», никогда не раскроет – случаи я исключаю – полностью своих дарований рисовальщика, колориста, композитора. В этом смысле историзм, о котором говорили Воронаев и Сысоевский, конечно нужен, но – обращенный в будущее. И почему он должен быть только поэтическим? Почему не добавить в него аналитики, энергетики высказывания, утверждения действия, созидания? Разве все это не нужно новой России?

Раньше негативизм образа, равно как тональную и прочие версии масла на холсте можно было оправдать как отказ от исследования застойной действительности, от точной в ней позиции. Почему эта инерция живет? Конечно, «в оппозиции» к власти или Академии сочинять легче. Но искусство творится не «против», а «за». Такова его природа.

Также скажу, что Объединение художников, как общественная организация, может быть эффективным только как институция, поднимающая интересные всему обществу проблемы, предлагающая их решение. В противном случае все состоявшиеся и другие награждения могут представлять лишь местный интерес. Что делать? Ну, может быть, размножать мрачных типов вроде меня, и пусть ювеналов бич свистит теперь повсеместно. Наверное, стоит отгородиться от второго союза, ужесточить прием в Объединение, работу выставкомов. И вряд ли теперь нужны такие грандиозные смотры. Лучше меньше, да лучше.



Ювенал местного разлива видел, ощущал: аудитория встрепенулась, слушали его внимательно, он ловил сочувственные междометия и одобрительные возгласы; соседка, пышная блондинка из В. сказала, что подписывается под каждым его словом. Но он ловил также косые взгляды функционеров.

Леваневский затем удостоил внимания каждую областную организацию. Он говорил долго, осторожно поддерживая Женичку. Оценки были, в общем-то, верные, но все как-то нивелировалось в констатации: почему-то все получается так, а не этак. Кто-кто нудно говорил о проблемах производства игрушки.

В перерыве наш бич вручил Сысоевскому «Теоретическую историю искусств». Тот заглянул в оглавление, в заключение, взвесил на руках толстый белый том: – Вы знаете, о ваших книгах в Москве говорят. И вот надо же… Просто удивительно… Пожелайте, чего хотите, Е. С. – Если понравится, то все на ваше усмотрение (Дилетант даже смутился). Любое внимание Москвы мне не помешает. Раньше было не очень важно, а теперь… видимо старею. Если вас не обременит, другие мои книги. (Женичка, конечно, захватил и их.) – Такие вещи – не груз… Ну вот, – сказал Сысоевский чем-то знакомой Женичке помощнице, – а говорили, что в России нет искусствоведения. Есть, да еще какое. – Даже удивительно, что один автор, – она взяла том, заглянула в оглавление, прочитала несколько вопросов к читателю, с удивлением покивала головой: – Системно. Крупно, чувствуется. …

Впрочем, наш практичный теоретик уже прощался. Он дал переписать свой многостраничный текст выступления из флэшки на компьютер и устремился на автобусную станцию. Место ему досталось в самом углу, мыслями он уже был там, с Мариной, сон, который морил его периодически, был спасительным. Наконец зазвонил мобильник. Кажется, она тоже терпела разлуку с трудом. – Спасибо, все прошло хорошо, потом расскажу, – сказал он ей, – прости, но эта поездка была нужна, многие меня подзабыли. Мы уже въехали в Питер. Еще одна ночь, и мы вместе.

Он прошелся по магазинам Лиговского проспекта, подыскивая для нее подарок, добрался до вокзала. Ночь в поезде пролетела как выстрел. Рано утром он тихо открыл дверь: она неслышно спала разметавшись. Он зашел в ванну и ахнул. Она вся была покрашена в розовый цвет (впрочем, довольно небрежно, с разводами). На стены в разбежку, ромбами были наклеены белые, с розовым орнаментом, панели полистирола (в их центрах были приклеены красные блестящие пуговки), между ними нарисованы красные сердечки разных размеров, над раковиной девчачьим шрифтом была учинена надпись: «Я тебя люблю!».

Да, фирма «Китч и волапюк», конечно, но излияние души, с размахом, все не подлежало никакой оценке. Он тихо вымылся, подсох и забрался под одеяло. Ощущалась усталость: из двух суток одни он был в дороге. Не открывая глаз, она, теплая, повернулась и прижалась к нему, рука ее, просыпаясь, узнавала его тело. – Ты-ы, – сказала она, – и горячее, влажное и ласковое жерло, пульсируя, стало заглатывать его, без остатка, не обращая внимания на его всхлипы, рыдания … Это был затяжной выстрел.

… – Полный улет, миленькая… – Ты думал обо мне? – Я только этим и занимался. – Врушка. Я знаю. Когда ты на публике, ты концентрируешься. – Я о тебе всегда думаю, но сейчас ... – Сейчас как-то иначе? – Ну конечно… полное растворение… Чем занималась? – Да висела на телефоне, чем еще.

… – Алина мне завидует, – сказала она, сидя обнаженной на диване в позе лотоса, с чашкой в руках, – утром свежий кофе в постель, на работу не гонят, готовить почти не надо, все исполняется по первому желанию. Неужели так и будет продолжаться? Или это медовый месяц? – Ты медовая девочка, и только от тебя зависит… Хоть «золотой век». Но мне действительно спокойнее, что ты не работаешь. И мои нервы целее. Все, что я делаю для тебя, мне в радость. Сейчас сотворю гороховый суп и ризотто на баранине. Завтра – уху из семги… и свинину замариную, картошку отварим, будем чередовать. Этого хватит надолго, едим мы мало. Если моя кухня для тебя слишком калорийна, ешь меньше, готовь себе сама. Иной раз угостишь… Напоминаю, ешь ты безобразно, подумай о ребенке. К врачу когда пойдешь? – Завтра, наверное. – Не откладывай больше.



С тем он ушел на работу. Вскоре он обнаружил, что общается с детьми гораздо жестче, чем раньше. Наверное, потому, что всю нежность отдавал Марине. Он постарался смягчить тон, пока дети не заметили; они были полностью поглощены тем, что он показывает через электронный проектор. Качество дисков было не очень хорошим: цифровая съемка с музейного оригинала встречалась редко, ушлые ребята просто сканировали каталоги, монографии, и так невысокое качество репродукции снижалось еще более при мощном просвечивании. Но по сравнению с черно-белыми позитивами (и в дополнении к ним) это был большой прогресс. На стене в большом формате легче было показывать детали, объяснять композицию, курсор служил вместо указки.

– Почему Суриков избирает этот сюжет, «Утро стрелецкой казни»? – спросил он класс. – Почему эта картина стала великой, до сих пор непревзойденной в своем жанре? – Появился талант, вот и все, – бросила привычную реплику вымахавшая выше преподавателя Кохно. – «Золотой век живописи» в России. Мы с вами видели, что талантов появилось действительно много, и это не может быть случайностью, дети. – Вы же говорили, что это было время быстрого развития страны, – напомнила умница Исаева. – Даже лихорадочного, болезненного – феодализм исчерпал все сроки. Почему в этот период расцветает именно исторический жанр? – Он удобен для большой картины, – «объяснила» Кирпу. – Об этом мы тоже говорили, дети. Когда неясны, тревожны треки развития страны, возникает потребность в опыте прошлого. Художники видели кризис, угадывали крушение страны, высказывались страстно, определенно. Культура высотой своих образов стремилась отодвинуть угрозы. Вот глубинные причины появления великих авторов и произведений, к которым принадлежит картина Сурикова… Но почему взят именно этот сюжет? – Просто интересный конфликт, Е. С., – снова возникла Кохно, – стрельцы защищали свои привилегии. – С ними, собственно, и хотел покончить Петр. Но дело не только в них. Через телевизор до вас доходят дискуссии о судьбах нашей страны. И, возможно, вы знаете, что до сих пор раздаются голоса, утверждающие какую-то особенную для нас дорогу. То есть актуальность поднятой художником темы сохраняется до сих пор. Вот она, высочайшая его ответственность, позиция, она есть залог успешной композиции. …Стрельцы представляют здесь Россию боярскую, азиатский путь развития и народ – именем, интересами которого, как кажется, можно клясться. Но стрельцы – это еще не весь этнос. Художник видит их неправоту и различные стороны национального характера. Совершив преступление, они принимают смерть как заслуженную кару. Не случайно Суриков делает центральной фигуру кающегося. Я уверен, что вне этих «попаданий» картина была бы лишена высоких пластических достоинств. Вот великая живопись. А что это такое, дети?

Дети молчали. – Вы же три года уже ею занимаетесь. И не знаете чем? Так вот она, лепка формы цветом, взятым через световоздушные отношения. Именно лепка как бы скульптурного объема, и именно цветом, а не переходами тона (это далекое прошлое). Самое светлое место – горящая свеча на фоне белой рубахи рыжебородого стрельца. Самое темное – глаза Петра. Разбор тончайших градаций цвета системен на всем пространстве картины. Как и фактуры разнообразной, по ритму, высоте, обогащающей цвет… Картину отличает высокая добросовестность каждой детали. Посмотрите на подошву стрелецкого сапога. Сколько она занимает места? Иной художник мазнул бы здесь кистью, чем-нибудь неопределенно серым. Мы же с вами видим ряды белых точек. Уверен, вы не знаете что это такое. А Суриков знает, что подошву к ранту крепили березовыми шпильками. Они надежнее дратвы, которая во время дождя, в грязи могла размокнуть и порваться. В то время как шпильки только набухали и плотнее держали кожу. Почему же они белые? А потому, что, готовясь к казни, стрельцы надели все новое, и везли их к площади на подводах. Казалось бы, мелочь. Но настоящий профессионал должен знать все детали досконально. Ибо если ты где-то допустил приблизительность, то это подрывает доверие к главному. Эффект далеко идущих последствий срабатывает неотвратимо, он ведет к разрушению художественного организма. Что мы сегодня наблюдаем довольно часто. Такова, дети, логика профессионализма и, если вы, не дай Бог, станете художниками, то помните мои слова. – Почему «не дай Бог»? – спросил Ескин (все-таки редко попадались умные мальчишки). – А потому, что тяжелое, кровавое это дело. Особенно первые пятьдесят лет. Потом, правда, легче становится… Кстати, слова мои относятся не только к искусству…



Поздний домашний обед прервал резкий звонок в дверь. К его удивлению Марина заметалась. – Это, наверное, Петров, – сказала она шепотом, – я спрячусь в кладовке. – Да откуда он мог узнать? Как ты догадалась? – поразился Женичка. – …Потом, потом.

На пороге стоял парень со смуглым лицом, напоминавшим Николаса Кейджа, он осмысливал явление квартировладельца, который был на полголовы ниже его. – Марину можно видеть? – справляясь с потрясением, с паузами спросил он. – Ее здесь нет, – тоже не справляясь с интонацией, ответил Женичка. – Как же нет, когда я видел ее в окно?! – он резко рванул дверь и пробился в комнату. Побегав по ней и обнаружив кладовку, он распахнул и эту дверь. – Мариша, кончай этот детский сад, – призвал домовладелец. Девушка, облачившаяся в его халат, смущенно выбралась из одежных зарослей. – Привет, – сказала она.

Бессвязные восклицания Петрова (кажется, он верил, что его жена живет у подруги), стали оформляться в целенаправленные вопросы. Они сели на диван. – Ну и хорошо, что так получилось, – сказала Марина, – ты так или иначе узнал бы правду. – Что ты тут делаешь?! Послушай, мы же муж и жена! Ну, оба наделали глупостей. Одевайся! Пойдем отсюда!

Марина, потупившись, отрицательно качала головой. К собственному удивлению Дилетант молча, спокойно сидел за обеденным столом. Такого в его богатой событиями жизни еще не было, по-видимому, этот опыт нашему умыкателю мог пригодиться.

– Этот тот самый старый педофил, о котором ты мне рассказывала? – справился Петров. К разочарованию Женички, его любовь не стала опровергать данные о его возрасте и сексуальной ориентации. Пришлось встать; он вышел на середине ковра. – Слушай, ты, – не без напыщенности обратился он к нарушителю всяческих границ, – ты вломился в мой дом, не снимая сапог, устроил тут обыск, сел без приглашения на мою простыню и тут же поливаешь меня грязью?! – А кто ты есть?! – Не надо делать комплименты жене за мой счет! Она не девочка! – Ты совратил… – Все твои дела и разговоры вместе тянут на несколько статей УК, юрист хренов! – Не учите меня жить! – почему-то процитировал классика Петров. – Я учу тебя норме! – поднял тон выше педагог. – Ты уже платишь за свою дремучесть! Всосал ситуацию?! И еще будешь платить, я тебе обещаю!

– Давай выйдем, – после некоторого молчания, потупившись, сказал недоучка. Он, видимо, вспомнил что-то из курсовой о неприкосновенности жилища. Марина накинула пальто, Женичка проводил их до лестничной клетки. Он был спокоен. Неприятности требовали компенсации, он снова сел за стол: отказаться от горохового супа и ризотто было выше его сил.

Он несколько раз открывал дверь и слушал: долгий разговор протекал довольно мирно. Наконец они оба вошли в комнату. – Извините, что так получилось, – буркнул Петров. – Да ладно, я тебя вполне понимаю. Сам бы, наверно, действовал так, окажись в твоем положении. – Вы знаете, я с этим никогда не примирюсь. – Послушай, ты мне симпатичен, я ожидал худшего по рассказам Марины. Мы оба хотим ее счастья. Ей лучше со мной, это уже проверено. Ну, так сложилось исторически, понимаешь? – Простите меня, – Петров протянул руку, – но я буду действовать любыми методами. – А вот этого не советую, – сказал Женичка, пожимая руку, – у тебя бизнес вроде, а я здесь уже старожил, и у меня много знакомств в разных углах города.

Бросив растрепанный взгляд на Марину, Петров ушел.

– Произошло неизбежное, Мариша. Ты же готовилась к этому? – Нет, он непробиваем. Что он придумает? – она испытывала явную тревогу. – Ну что, мне действительно надо обратиться к нужным людям? – Нет, еще рано. – Да как он тебя нашел? – Ну, когда тебя не было… Мы разговаривали, и я сказала, что из окна видна школа. А брат меня подвозил, близко, он место мог определить… Что будет, Женя… – Он родителям скажет. – Обещал этого не делать.

Она буквально спряталась у него на груди. Наконец она успокоилась настолько, что они смогли заняться своим любимым делом. – Ну где я еще найду такие чуткие губы, пальцы, сухие и горячие руки, как у тебя, – горько спросила она, когда они засыпали. – И не ищи. И все остальное не ищи. Они – продолжение твоих желаний, сама знаешь.

Несколько дней прошло внешне вполне обычно, но все чаще Женичка наблюдал, как по ее лицу пробегали тени мрачного раздумья, все чаще она говорила по мобильнику так, что было трудно понять, с кем она общается. – Опять он? И ты уже не напоминаешь ему о разводе? – Бесполезно. Сплошной плач, ностальгия. – И тебе, похоже, его очень жалко? – Ну да… – А меня? – А тебя я люблю.

Однажды он застал ее в ванной, где она, улыбаясь, говорила по мобильнику, маскируясь шумом душа. – Это он? – помертвевшими губами спросил Женичка. – Нет, что ты, это Алина, – поспешно сказала она. – Почему тогда ты уже давно стоишь сухая? Ты пришла сюда не мыться.

Ей пришлось помучаться, чтобы вернуть его в привычное состояние.



– Уважаемые коллеги, на соискание краевой премии выдвинута книга доктора филологических наук Недюжина «Современная проза русского Севера». Предмет нашего обсуждения настолько важен, что я, не являясь литературоведом, решился написать три странички. После того, как мы выслушали Елового и Малышеву, решение сказать свое слово у меня окрепло. Литературоведческий опыт у меня небольшой, и я прошу простить меня за то, что я зачитаю свой текст. Предмет исследования ученого феноменален. Описываемый им литературный процесс отличался высочайшей интенсивностью. Казалось бы, совсем небогатый и не густо населенный регион не должен был привлекать столь пристальное к себе внимание писателей и не порождать их в таком количестве, как и такое количество произведений. Объяснение феномена, которое хотелось бы видеть у Недюжина, по-видимому, состоит в том, что на Севере гораздо лучше, чем в средней полосе и на Юге, сохранялись традиции древних культур, в том числе книжности, и, главное, положительного человековосприятия. Свою роль сыграла и естественная тяга современника к словесному творчеству, и привлекательность писательского труда, приобретшего особый статус в советское время.

За капитальным, академическим по смыслу, но адресованным еще и широким читательским кругам исследованием, стоят годы труда. Объем вовлеченного в научный оборот материала удивляет: рассмотрены почти все прозаические формы, произведения едва ли всех писателей Севера – вплоть до библиографических списков. Редкая добросовестность при грандиозных объемах. Повествование личностно, энергично, нередко «цепляет». И, как это бывает в таких случаях, недостатки оказываются продолжением достоинств. Анализ часто сменяется журналистикой, краеведческими отступлениями, а то и публицистикой позавчерашнего дня. Много места занимают другие второстепенные моменты. Места, где жил писатель, когда вступил в КПСС, в СП, когда и как праздновались юбилеи, как и какие проводились совещания и т. п. Приводятся не всегда значительные подробности истории создания произведений. Исследователь нередко превращается в хрониста, книга – в летопись. Что тоже небесполезно, но для целостности текста чревато. Вызывает вопросы структура книги. Некоторым писателям посвящены большие разделы, их имена повторяются постоянно, другим, увы, повезло несоизмеримо меньше, что надо бы обосновывать.

Так, экономен анализ творческого метода, например, Скромного, блестяще развивающего шолоховскую, в том числе языковую, традицию; а ведь за внешне частными коллизиями, биографиями и деталями встает широкая, живописная и трагическая картина судеб крестьянства, ломаемого через колено. Особенности яркой писательской манеры, редкая целостность эпопеи остались втуне. Роман Скромного – крупнейшее явление современной литературы, справедливая оценка которого еще впереди. Зато большой отдельный раздел посвящен Личутину. Писатель верен своей малой родине, и сделано им много. Но Мезень по понятным причинам слабо резонирует мощным, сопоставимым с революцией процессам современности, писатель герметичен, патриархальное начало в его образах явно преобладает. В последнем его романе, «Миледи Ротман», есть попытка отклика на новые реалии, но читателя встречает бесконечная цепь однокачественных камерных эпизодов, через которые крайне слабо просвечивают новые общественные отношения. Об этом в книге Недюжина не сказано ничего – как и о языковой практике Личутина. А ведь тексты последнего перенасыщены диалектизмами. Иной раз они напоминают самозабвенное токование глухаря: в таком приеме видится смещение центра тяжести писательского труда, можно только удивляться, как при жесткой опеке советского времени вышло более двадцати изданий писателя. Для книги Недюжина вообще характерен откровенный уход от проблем стиля, композиции, индивидуальных речевых характеристик и других.

Главное, чего мне не хватает в этом издании нашей Академии наук, это исследования адекватности произведений российской действительности. Впору ставить вопрос о соответствии литературы вызовам времени. С деревенской прозой, едва ли не единственной темой в книге, решительно преобладает сельский герой. Спору нет, он нуждается в сочувствии, деревня наша находится в тяжелом положении уже не первое десятилетие, мало что меняется в ней и сегодня. Но, возникает вопрос, не слишком ли удобен этот остановившийся в развитии герой для наших писателей? Этот консервативный или искусственно законсервированный уклад? Не возникает ли масштабный штамп? Даже если бы это было не так, мне очень не хватает важной персоны, составляющей большинство населения, ни в чем не виноватого перед писателями и исследователем горожанина. Его быт и труд, выживание и преодоление, поиски и разочарования, формирование новой ментальности – все это проблемы гораздо более широкие, чем деревенские, но говорить об этом много труднее. В то же время: Россия вновь на переломе, что может быть интереснее? Читатель ждет претворения эволюций и характера времени в жизни современников. А если всего этого не хватает, то нужно было бы искать истоки этой ситуации, быть более требовательным к литературному процессу. Возникает вопрос: ради чего и так ли пишется история? Возможно, такой грандиозный объем следовало бы описывать не «от авторов», что приводит к перечислительности, в которой тонет общая картина, а от тенденций.

В последних, как раз, видимо, и дело. По всей книге проходит противопоставление «национально-патриотических» журналов и авторов остальным. Известно, что вне национальной окрашенности шедевров не бывает. Но это качество должно быть органическим для произведения, а не экспроприируемым какой-то группой брендом. Таким образом невежливо, если не агрессивно, отодвигаются все, кто не разделяет пропагандируемые в книге взгляды – у них отнимаются любовь к своей стране, своему народу. Известно, что истоком всякого профессионализма является нравственность, и если она хромает в качестве программной установки, то…

Что касается народа, то Недюжин, вместе с коллегами, предпочитает общинную, патриархальную его институцию. Но деревенская традиция не есть канон. И до революции, и во время НЭПа естественным путем формировалось русское кулачество. Оно рождало крестьянское, подлинное аграрное творчество и наравне с купечеством, многими фабрикантами служило образцом национальной предприимчивости. Пятнадцать миллионов репрессированных кулаков и членов их семей – это не только трагическое следствие большевистского «эксперимента», но и свидетельство объективности мощного исторического процесса, доказательство того, что никакого «особого пути» у сельской Руси нет, что все новые явления нисколько не искривляли нравственности, религиозности, трудолюбия и других положительных черт народного характера.

Да, русского человека столетиями, а советского человека десятилетиями свирепыми методами отучали от инициативы (вот главная беда! – и вот с чем надо бы сегодня считаться всем, в том числе и политикам). Уже, наверное, и не осталось носителей патриархально-общинного сознания, и попытка реанимировать его становится явно нереальной задачей (да и зачем все это? – ради национально-патриотической идеи?). И те, кто это видит, никак не являются врагами народа. И сам Недюжин, в конце концов, отмечает «покорность и безынициативность масс». Какой тогда имеют смысл бесконечные славословия в их адрес?

В приводимых в книге высказываниях ощущается растерянность литераторов в новых условиях. Известно, что в советское время Союз писателей выполнял едва ли не религиозные функции, что общественный вес некоторых авторов и их произведений искусственно накачивался партийными инстанциями, литературоведением и критикой. Косвенным проявлением этой политики стал нескончаемый ажиотаж вокруг «подписок». Их место теперь, увы, занимают детективы и другой масскульт. Это печально, и об этом можно сожалеть вместе с Недюжиным, но в том, что многие бывшие «властители дум» вдруг стали «лишними людьми», виноват не «режим». Выявился круг подлинных ценителей литературы, выявилась и слабая связь писателей с действительностью. Это хорошо видно по толстым журналам, где слишком много места занимают известные политические схемы, облеченные в разговорные формы, маргинальные персонажи, «фикшн» и «фэнтэзи», далеко не всегда радующие новизной наблюдения и воспоминания. Никакие красоты стиля, никакая развлекательность не могут заменить ответов на жгучие вопросы современности. И если бы они давались, то можно было бы рассчитывать на увеличение числа читателей.

В книге встречаются обличения «либерального режима» (но вся власть от Бога, не так ли?), его «кровавых расправ», «русофобов» (кто это? Дик Чейни? Владимир Ющенко?), «космополитов» определенного свойства («группа критиков»?). Это в лучшем случае, инерция мышления, поиски врагов как способ объяснения всего и вся, в том числе болезней реинкарнации страны. Перефразируя Черчилля, можно сказать, что капитализм имеет множество недостатков, но ничего лучшего человечество не выдумало. Нельзя не заметить, что «режим» резко расширил ареал свободы. А она либо есть везде, либо при попытке даже частного ее ограничения возникает эффект далеко идущих последствий.

Раздвоенность позиции автора очевидна. Он явно грустит о былом могуществе «писательских сообществ», об утрате их целостности, «единой социально-идеологической направленности». И тут же: нынешние писатели «опирались на традиции и опыт демократической организации общества, на гуманистические идеалы» Как это оказалось возможно, если с «обществом» все так плохо? Все-таки история пишется для того, чтобы извлекать из нее опыт, делать логические выводы из практики.

Никто не покушается на взгляды Недюжина. Но согласуется ли со «статутом» академического исследования откровенная «злоба дня», групповые интересы? Вся политика для художника, ученого должна заканчиваться на утверждении достоинства личности. Очень трудно найти на наших просторах противников могучей России, но она становится великой тогда, когда ее населяют свободные люди, а не винтики «державы», «государственности», которую постоянно поминает филолог и его сторонники. Нет необходимости идеализировать 90-е годы, нынешнюю ситуацию. Но подлинный историзм обязывает видеть, что наша страна делает шаги в верном направлении.



Разлилось молчание; Еловой из университета, поддерживающий Недюжинна, смущенно потупился. – Поддерживаю Малинина, – после паузы сказал историк Гутин, – книга, написана из прошлого. Но, должен сказать, что теперь – в отличие от предыдущих его работ – читать стало его можно. – Ну, должен же он был научиться чему-то к семидесяти годам, – откликнулась музыковед Немова. – Я снова должна отметить прогресс Недюжинна и масштабность его материала, – взяла слово Малышева из университета, – проделана огромная работа, а те недостатки, о которых говорил Е. С., – ну что же, их можно объяснить болью исследователя. Слишком он переживает за нашу деревню, а перо – инструмент чуткий…

Снова установилось молчание. – Ну что, переходим к изобразительным искусствам? – спросил Чаплыгин. – Кто возьмет слово? – Наверное, Е. С., – предложила министр, – пока он сохраняет свой запал. – Я и так уже занял много времени… – засомневался Дилетант, – …хорошо, скажу покороче. – Не надо экономить, – заметил Чаплыгин, – мы вас слушаем.

– Ну что же… Первой у нас идет Волос, ее костюмы к балетному спектаклю. Работа добротная, вещи нарядные, автор хорошо изучила наше местное наследие, добавила к нему свои находки. Они все-таки представляются мне скромными: не набирается художественных открытий на премию. Конечно, этот проект рангом ниже, чем сценография Першиной, о которой скажу позже. Далее у нас компьютерная графика Конечного, выдвинутого вторым Объединением. Хорошо знаю автора, почти сорок лет стажа, отличный оформитель книжной и журнальной продукции, замечательный знаток шрифтов. Его работы в классическом стиле – самое лучшее, что у нас есть сегодня в книжном искусстве края. Иллюстратор, правда, он слабый, тем не менее, я допускаю в перспективе мысль о премировании его по совокупности работ. Выдвигаются также его декоративные беспредметные композиции. Но одно дело, когда они включены в решение обложки или титула. И другое – когда они выдаются за станковую графику. Здесь для меня становится особенно неприемлемой та механистичность, которая привносится компьютером. Натурный, может быть, интересный мотив огрубляется. При этом сюда же привносятся сканированные репродукции классики, заимствованные бестрепетной рукой автора. Они должны приподнять гораздо более скромные его находки…

– Появились новые возможности, – прервал течение его речи Поморов, – почему бы их не использовать? Так мы рискуем отстать… – Ну ты, Борис, неправ, – напустился на него Женичка, – ты пользуешься кистью, которая работает намного тоньше электронной указки. Она вполне передает не только цвет, но и те чувства, которые у тебя могут быть. Зачем же мне техника, которая ведет к снижению образности? Ведь что получается. Какой-то не очень внятный элемент бесконечно размножается щелчком «мыши». Как это воспринимать, когда лист назван «Голодомор»? Или «Беломорканал»? Слишком больные это для нашего сознания темы… А тут явный расчет на то, что политика поднимет цену листа. …Еще далее, коллеги – работы Добрякова, посвященные эпосу. Я внимательно следил за художником в течении тридцати лет и вижу, что требовательность к себе у него постоянно ослабевает. Он пользуется фантазийностью первоисточника для собственного произвола. Вместо композиции – элементарные сопоставления и противопоставления, избыточная динамика никак их не выручает. Крестьянские типы, списанные с давнишних фотографий. Вместо живописи тональное письмо с каким-то кислотным колоритом. Неприятные сочетания синего с зеленым, желтым, пунцовым. Такиое впечатление, что холсты художника должен поднять эпос, но его-то в композициях нет, жаль, что большие усилия тратятся зря.

Мне представляются заслуживающими премии две работы. Одна из них – сценография Першиной. Это серьезная, системная работа, какой давно не было видно на нашей сцене. Композиция мизансцен, костюмы, остальное оформление, свет – все лаконично и емко интерпретирует эпос. Убедительно найдено оружие, доспехи, декор, фактуры декораций. Все задумано и выполнено со вкусом, работает динамично. В работе сценографа заключена половина успеха спектакля (кто-то из театралов удовлетворенно крякнул). Это явление культуры края.

Вторая работа подготовлена Музеем изобразительного искусства. Может показаться, что описать фонды – занятие не такое уж творческое, а полиграфическое качество – это заслуга издательства и печатников. Но я, естественно, голосую за нее, потому что выдвинуты мои коллеги. Но не только поэтому. Это большая работа, каталогизация на высшем, научном уровне, она продолжает давно ожидаемую, задуманную в музее серию, крайне необходимую специалистам и любителям искусства. Она является частью целенаправленной деятельности, которая ведется под руководством Натальи Ивановны Маниловой. Ее стиль характеризует масштабность, на которую я надеялся, широкий характер мероприятий, внедрение информационных технологий. Круг друзей музея постоянно расширяется.

Таким образом, вы видите, что я не против научных исследований как таковых. Уже отмечалось, что прецеденты в этом плане есть. Лауреатами премий стали не только Скоробеев, но и коллектив авторов во главе с Оренским, они, напомню, выпустили серию сборников, посвященных замечательной традиции, «уходящей натуре», культуре северных сел. Вот это и есть настоящий патриотизм.

Уверен, что и другое мое мнение коллеги разделят: в нашем городе сложился центр гуманитарной мысли, работают крупные специалисты. Издаются книги по теории культуры, искусства, тематически конкретные исследования. Случается, наконец, художественная критика. Все эти жанры выполняют важнейшую задачу – выстраивают великую традицию сегодня, в движении. И возникает вопрос об отдельной номинации для подлинно аналитических работ, практических исследований и оперативных выступлений в области культуры. Номинация придала бы вес этой деятельности, которая, я уверен, по своему духовному потенциалу ни в чем не уступает большинству других явлений литературы и искусства.

На предыдущем нашем собрании возник вопрос о профессионализме таких работ. Нам напомнили, что критерием последнего является образовательный ценз автора и конвертируемость труда в, проще говоря, денежные знаки. Сегодня дело обстоит не совсем так. Многие авторы издают за свой счет, и слава Богу, что такая возможность есть. Что же касается образования, то в принципе я против дилетантов. Но, позвольте напомнить, академической подготовки не было ни у Рембрандта, ни у строителей Кижей. Не имеющий профессионального образования Карху рисует интересные иллюстрации к эпосу. Конечно, тут надо быть осторожным, случаев самовыражательства много, его не запретишь. Но существуют вполне научные критерии: гуманизм, образная целостность, национальная характерность произведения, современное развитие традиции. Это творчество либо признается, либо не признается профессиональным сообществом, обществом в целом. Я уверен, мы все вместе не ошибемся.



Музей и Першина получили премии первыми номерами. Но дали премию и Недюжину, получившего на один голос больше, чем надо было. Решили, очевидно, не расстраивать старика: все-таки десять лет работы. Но научна ли эта книга, если доктор наук беспорядочно пользуется зыбкой терминологией? Противоречит себе же через абзац? Если его текст систематически низводит православие до идеологии, до инструмента государственного аппарата? Если почвенники возводят мироощущение старой деревни в культ ради собственного удобства? Если ради патриархальщины они обрекают село на древние технологии, на тяжкий труд? Лишают литературу новых героев? В печали Женичка покинул высокое собрание. Не зря ему обещали тяжелый год. Но свою точку зрения он обязательно доведет до публики, пусть знают, как он голосовал.



…Тяжелый год продолжался. Выйдя из Совета в полном расстройстве, Женичка обнаружил, что за всеми тревогами он забыл переложить ключи из куртки в пальто. Оставалось набрать ее номер на мобильнике – тем более, что он давно не слышал ее голоса: – Мариша, ты когда домой собираешься? – Она долго медлила с ответом, потом каким-то убитым голосом сказала: – Я на Деревлянке. Мне хотелось бы сегодня здесь остаться, ночевать. – Что-то случилось? (Сердце его пропустило такт.) – Нет, просто надо разобраться в себе. – Ты могла бы сделать это со мной, – сделал он бесполезную попытку; чернота затопила его душу. – …Нет, я решила. – Хорошо, только я должен приехать к тебе, забрать ключ, свой я дома забыл. – …Ну, приезжай.

Казалось, что не лихач-армянин, а он сам, несчастливец, всеми своими мыслями подгонял маршрутку.

Она куталась в плед. Дыхание его срывалось, он пытался погрузиться в глубину ее глаз, она их не поднимала.

– Ты отказываешься появляться со мной на людях. Как обещала. Ты не отправила письмо маме. Как обещала. Ты все время говоришь с ним. Наша семья – очередной мираж. Ты снова обманываешь меня. После всех твоих попыток… Ты ничуть не изменилась за семь лет… Ты меня убиваешь. – Мне очень трудно… – Это так унизительно. Ты его ждешь? Когда он придет? (Женичка уже плавился от злобы.) – Нет. – Твоей любви опять хватило на пять минут? Это короткие остановки на твоем длинном жизненном пути? Марина, если ты опять уйдешь, то… – Пожалуйста, не надо. – Ты перестанешь для меня существовать. Сколько времени тебе надо? – Завтра я вернусь. Я позвоню попозже… Подожди.

Она на минуту прислонилась к нему, спрятав лицо у его шеи и втягивая воздух носом. Затем безмолвно закрыла за ним дверь. Он медленно шел к остановке. Дурак, что он мог ожидать? Вся эта рать сильнее его. Да и ее тоже. Они ее сломают. Угрозами, посулами. Это же так легко просчитывалось. В глубине души он это знал, только отгонял эту мысль. Трус, трус. Но разве он мог не пустить ее к себе в дом?

Надо с этим смириться. Сумеет ли только он? Он был почти спокоен. Маршрутка довезла его. Он механически поел. Читать он не мог, телевизор не воспринимал, ждал ее звонка.

Тягостный телефонный разговор, взаимные упреки продолжались около часа. – …Тебе можно все! Обещать, нарушать, снова клясться! Рассказывать мне про свои подвиги! – Это был такой период. Он бывает у каждой девушки. – Далеко не у каждой! Некоторым хватает единственного мужчины! – Ты обещал! Ты не хочешь мне ничего простить! – Только я успел забыть, ты снова заставляешь все вспомнить. Этот опыт… – Принимай меня, какая есть… Я боюсь! Он скажет родителям! – Да есть ли у тебя собственное решение? Или ты недееспособна? – … – Не надо было переезжать. Не было бы новой трагедии. – Ты же сам меня уговаривал! – Я не мог поверить, что ты опять их побоишься! Твоя безответственность уникальна! – Я не думала, что он так быстро нас найдет. Я надеялась, мы поживем спокойно вместе. – М-да, ума палатка. (Нет, она не поддается обучению. Он уже успокоился.) Ну, все равно, сколько мог продолжаться этот большой секрет? Не жизнь взрослого человека, а детский лепет. …Скажи мне на ночь что-нибудь хорошее. – Я тебя люблю, – после долгой паузы сказала она довольно равнодушным тоном.

Это была хоть какая-то надежда. Но утром, в воскресенье, у него почти не оставалось сомнений: она опять уходила. Страстотерпец даже успокоился. Сколько можно? Если для нее жалость к Петрову и боязнь родителей важнее любви, то о чем с нею говорить? Впрочем, спокойствия хватило не надолго, во второй половине дня он начал ей звонить. Разговаривала она обыкновенным тоном. На вопрос что ей приготовить к свинине, попросила найти гавайскую смесь, ну, ту, в зеленом пакете. Женичка сумел ее разыскать в пятом по счету магазине.

По телефону она говорила, что уже едет, это продолжалось полтора часа; Петров, наверное, не пускал. Наконец она появилась, вся равнодушная. Они вместе поели, обменялись какими-то нейтральными фразами. Он сидел в кресле, с книгой в руках: как ни странно, он мог читать. Она приняла душ, забралась в постель. Смотрела телевизор, не держась, как прежде, за его руку. – Ты почему не раздеваешься? – спросила она. – Так, видя твое настроение, – ответил он.

Через некоторое время она, обнаженная, прошла мимо него к столу, налила себе соку, выпила, постояла. Раньше он это воспринял бы как безусловный сигнал к действиям. Сейчас он сидел в кресле совершенно спокойный, изредка поглядывал на экран. Она снова забралась под одеяло.

…– Правда, ноги сюда не несли, – спустя некоторое время сказалась она. Он взобрался коленями на диван, уставился на нее: – Так какого же черта ты мне вчера сказала, что любишь меня? – …Ну, ты же хотел это услышать.

Его затрясло: – И тебе, в твои двадцать семь, надо объяснять, что такими словами не разбрасываются? Ты чудовище! Если у тебя любовь, как обычно, испугалась, ушла в пятки, искала бы другие выражения! – Какие? – спросила она беспомощно. – Ну, я не знаю! Не переживай, еще найдешь! Еще что-нибудь! Человек, я подчеркиваю, человек, ищет и находит слова, а не мусорит ими! – Не кричи на меня, пожалуйста, – попросила она и легла ничком.

Она лежала тихо, долго, он снова сел читать; но вскоре забеспокоился. – Если будешь спать, достань мне второе одеяло. Я положу подушки (кресел) на пол.

Несколько секунд она молчала, потом рывком поднялась и стала одеваться. – Ты куда это, – забеспокоился он, – постелил бы себе отдельно. Ну не нужен мне вымученный или прощальный секс. – Не буду я тебе мешать спать. – Ну куда ты пойдешь? У тебя же ноги не идут… или идут уже? Потому что отсюда? Ночь уже. – И позднее уходила, – сказала она с таким выражением, что он решил, что она пойдет к озеру. – Я был неправ, останься, – попросил он. – Нет, Женя, все, – это прозвучало твердо.

Она ушла. Через полчаса он решился набрать ее домашний номер, узнать, благополучно ли она доехала. Трубку подняла мать, он не смог разговаривать с нею.

Утром она позвонила сама: – Как ты? – Спасибо, хреново. – Ты звонил? – Да. – Беспокоился, значит. – Да. – Ну, что, ненавидишь? – Только не надо никаких извинений. Я сам во всем виноват, старый идиот. Как можно было тебе верить? Что еще хочешь сказать?

Она долго молчала.

– А, понимаю. Ты самый лучший… Твоя любовь останется в моей памяти на всю жизнь. Самое сильное, самое светлое чувство… ну и так далее. Сколько раз я это слышал. Эту пластинку я выучил наизусть. Только она протерта до дыр, хрипит. – … – Что молчишь? – Ты все сказал, – сказала она почти ласково, – Женя, так получилось. – Эту бессмертную формулу я помню столько же, сколько и тебя. Я уже привык к твоим уходам. Пошла и иди. Когда вещи заберешь? – Да надо с братом договориться насчет машины. – Только сама приезжай. Я не все помню, где и что ты положила, повесила. И потом, мне интересно посмотреть тебе в лицо, как ты себя чувствуешь. После очередной в твоей жизни экскурсии. – Ладно, пока.

На следующее утро она сообщила, что машина будет завтра в час. – Ты успеешь упаковаться? Мне ведь к трем на занятия, – спросил он. – Справимся, – уверенно пообещала она.

К собственному удивлению, он вел уроки почти как обычно. Все-таки он научился отключаться, да и дети ни в чем не виноваты. Прошел тягостный вечер, он провалился в ночь.

Звонок разбудил его в половине восьмого следующего дня. – Машины не будет, – сказала она голосом без интонаций. – Почему? – …Я в больнице. – Марина, что случилось!? – Так. Оказалась. – Ты можешь внятно сказать?! – … – В какой больнице? – Скорой помощи. – Какое отделение? – Второе терапевтическое. – Что у тебя болит?! – Голова. – (Скорее всего, был обморок, худшее позади, сообразил он.) Тебя можно навестить? – …Наверное. – Во сколько? – (Она, по-видимому, справилась у сестры.) После двух. Пятнадцатая палата.

Она же вернулась, чего им надо было, довели ее родительские и Петрова разговоры. Его трясло, сидеть дома он не мог. Одевшись, он добрался до больницы и, не воспринимая слабые возражения охраны, не раздеваясь, взбежал на пятый этаж. Было двенадцать. Он попросил проходившую мимо женщину вызвать Марину. Вскоре та вернулась и сообщила, что Марина будет лежать под капельницей еще долго. Пришлось отправиться в школу. Пересидев, он снова промчался в знакомое фойе. Он положил портфель, куртку и шляпу на казенные кушетки. Ожидая оказии, он, нервно разминая руки, перемещался по бугристому линолеуму.

– Ну, что, добились своего? – раздался рядом женский голос. – Женичка вгляделся в его обладательницу. Это была ее мама, невысокая, худенькая, в очках, она не изменилась за прошедшие четыре года. – Нет, это вы добились! – с ходу включился он. – Что еще должно произойти, чтобы вы перестали калечить своего ребенка? – Антонина Юрьевна, кажется, смутилась: – Мы не ожидали от нее такой реакции. – Да вы хоть понимаете, что это вы ее провоцировали? Это же фарс, а не воспитание! Сколько раз говорили ей: Марина, все будет так, как ты захочешь. И столько же раз запрещали! Вы знаете, сколько раз она ко мне возвращалась? Я уже потерял счет! Из-за вас она пошла по рукам! – Нет, это вы не смогли ее отстранить! – Только потому, что вам так хочется? А она сама?! – Вы были должны… – Так я же с ней прощался, уличал в обмане, сколько раз! И дурой обзывал! И говорил, что она мне не интересна, что чужая, предательница, вампир, провокатор, что все кончено, навсегда. Что я мог, если она находила меня? Если звонила мне из Москвы по ночам? При живом муже… И говорила, что она любит только меня? Вы хоть знаете об этом? (Кивая головой, А. Ю. с интересом вглядывалась в него.) Неужели вам это ничего не говорит? Неужели вам надо ее обязательно сломать?

В кармане у него зазвонил мобильник. – Женя, я хотела, чтобы ты знал: я это сделала специально. – Мариша, миленькая, – он изумился настолько, что почти задохнулся, он думал, что обморок был настоящим, вызван стрессом, недоеданием. – Я всегда говорил тебе, что ты кормишься однообразно, редко, что это обязательно скажется! Какие бы переживания ни были… Как ты себя чувствуешь? – Уже лучше, хорошо… потом поговорим.

Мать смотрела на него с изумлением: – Я вижу, вы не понимаете, что произошло. – Она говорила о головной боли. Нарушение мозгового кровообращения…? – Она наглоталась фазепама. Это был суицид (она произнесла это едва ли не с гордостью).

 Женичка схватился руками за голову, он раскачивался и глухо мычал, с ужасом глядя на женщину. Кажется, ее проняло. – Хорошо Петров пришел… Она успела открыть дверь. Скорую вызвали… сразу приехали.., откачивали… какой-то ужас. Вы хотите с ней поговорить? – А… можно? (Женичку снова залихорадило.) – Сколько вам нужно времени? – Ну, хотя бы минут пять, – он не ожидал от нее такого большого подарка, – туда можно пройти? – У вас пятнадцать минут, – она сняла с себя бахилы, – наденьте, иначе вас не пустят.

 Он, наконец, сообразил, почему у всех голубая обувь. Судорожными движениями Женичка натянул пластик на ботинки, сгреб свое имущество в охапку, пробежал по коридору и открыл дверь в палату. Немолодые женщины в серых халатах, разговоры о болячках… они дружно замолчали. Шесть коек. Запахи дешевой кухни. Марина лежала у окна, на боку, он осторожно опустился на стул. Лицо было бледным, русые ресницы не накрашены, на губах гематомы. – Я страшная, да? – спросила она, показав, чтобы он говорил ей в ухо. – Ты прекрасна, моя девочка... Ну зачем ты это сделала? – А ты как думаешь? – …Хотелось бы думать, что ты была не согласна расстаться со мной. – Я тебя люблю. Но и родителей жалко, и Петрова. Еще больше жаль, что не умерла. – Ну что ты говоришь. Жизнь прекрасна, что бы ни происходило. За нее надо держаться… И мне не раз так тошно было, что… Но… – Как будто не со мной все было. Привязали к стулу, трубу в рот засунули. И промывали. – Жуть, жуть, – он едва держал себя в руках, – ну зачем все это… – Какие-то моменты мелькают… Потом сюда привезли. Тут капельница. Витаминами пичкают. – Эта больничная кухня. Ты ешь что-нибудь? – Мама привозит. Подожди, я встану, выйдем в коридор…

Она двигалась очень медленно и говорила так же, каким-то жестяным голосом. На них буквально пялилсь проходившие мимо медички, пациенты. Она показала кисть руки: – Петров приходил. Пока я была в отключке, надел кольцо. Разыскал ведь. – Вот какая спешка… Прости меня, не могу удержаться… неужели они все будут и дальше тебя насиловать? – Не знаю. Давай подождем, надо отсюда выбраться. – Когда обещали? – По состоянию. Какие анализы будут… Уже приходили прокурор, следователь. Подписала показания, я им в общих чертах. Пришлось назвать твое имя. Они тебя вызовут. – Разумеется… Очень не хотел бы уходить, но твоя мама ждет, да и на занятия надо. – Конечно, иди. – Я завтра приду в это же время. Что тебе принести? – Не знаю… Ничего не надо.

В фойе Женичку снова стало колотить. – Я всегда делал так, как она хотела, – сказал он А. Ю., – в этом моя вина. Простите, если можете. – Вы виноваты изначально, – сказала она почти мирно. – Почти пятнадцать лет прошло.., пожила бы со мной, может быть, давно бы развелись. (Она пожала плечами.) Позвоните мне, пожалуйста, когда вам будет удобно, может быть, нам пора собраться, поговорить? Ваш муж… – А где? – Можно у меня, могу к вам приехать. Вот мои телефоны.

Она взяла визитку, неопределенно кивнула головой, все вроде бы вселяло в него надежду.

 Какое-то время он сидел за столом в школе, подперши руками голову. Мысли беспомощно толкались в стенки черепа. Процесс прервал Чернодуб: – Пришел отец Марины, он у меня в кабинете, просит зайти, – сказал он с явным осуждением. Пожав плечами, Женичка отправился на встречу. Он видел отца на фотографиях. Среднего роста, плотный, с гривой седых волос (пятьдесят пять ему, кажется? скорее казацкий тип), в усах. Он сидел, не раздевшись, на «здравствуйте» не ответил. Стресс или грубость? …Все-таки это был ее отец.

– Садись, – бросил он командным тоном. Приказ был исполнен. Некоторое время отец рассматривал его. – Вот ты какой.., визитки раздаешь… – Вы говорили с женой? – встрепенулся Женичка, надежда все еще теплилась в нем. – Будем мы говорить с тобой, гнида… – процедил он. – …Спасибо, что не вша, – после нескольких секунд запинки пришел в форму Женичка. – Я с тобой, гаденыш, разберусь, – опешил тот. – …Спасибо, что не гад, – разъярился ответчик, – я смотрю, вы пришли делать мне комплименты! По старшинству, так сказать! – Он еще разговаривает! Я тебе жизнь испорчу! Ты не стой на моем пути! – он вскочил, схватил шапку и кинулся к двери. Та захлопнулась на защелку и не поддавалась. – Вы бы лучше подумали о пути вашей дочери, – повысил голос Женичка. – Когда ей нужны были ваши советы, вы прятались на даче! Теперь нашли виноватого! Она давно взрослая! – Последние слова отец вряд ли слышал, вырвавшись, наконец, в коридор.

Злость помогла Женичке вести занятия. Он все еще кипел, когда позвонила Марина. Наскоро дав инструкции продвинутой ученице для завершения урока, преподаватель вышел в коридор. – И что ты теперь думаешь? – не без истерических ноток спросила она, когда он, скомкав, пересказал разговор. – Ты будешь смеяться.., но я думаю о том, как мы будем жить вместе. – …Да, ты оптимист. – Время, Марина. На все нужно время. Разводись с Петровым, я буду тебя ждать. – Боюсь, не дадут нам, – сказала она, почти рыдая. – Держись, девочка. Все будет хорошо. Что тебе принести? – Ничего не надо.



На следующий день Антонины Юрьевны в больнице не было. Лицо Марины похудело, под глазами залегли прозрачные тени; она держалась несколько отстранено; они сразу сели на неудобную пристенную скамейку в коридоре. – Звучит кощунственно, но с ненакрашенными ресницами ты выглядишь моложе, чем обычно. Когда мы будем вместе (он постучал по дереву), буду просить тебя смывать на ночь макияж. – …Тут одна тебя узнала, говорит, что ты старый ловелас. Что ты ищешь сиделку на конец своей жизни.

Женичка какое-то время таращился на Марину. – Да, я старый! – взорвался он. – Я ловелас! И вот уже пятнадцать лет я сохраняю тебе верность! – Не кричи. – А ты не собирай, черт знает что! Почему ты молчишь, когда меня обливают? Сколько можно?! Боюсь, я буду у тебя сиделкой! – Вот-вот, испугался… – Да ничего я не испугался. Согласен и медбратом… Почему не скажешь, что я – ну, такой, нетипичный случай? – Да и так все видят, понимают. Иначе что я с тобой… – Ладно. Что нового? – Анализы в порядке, сегодня выпишут, наверное. – Тебе надо придти в себя… Прости, но ты холодна, как снег. Ты что-то решила на будущее? – Не знаю… Ты умный, работящий. Наверное, еще далеко пойдешь. Ты такой заботливый. Стул подвинешь, на тарелку положишь, телевизор повернешь… Слышишь, когда, чтО я говорю. Не пьешь, не куришь, компаний не приводишь (он понял, что его сравнивают с Петровым). Прижимистый, но не скупой. Небо и земля. Я знаю, ты будешь жить ради меня. Ты тот человек, с которым я раскрываюсь до конца. У тебя есть ключик ко мне. Который никто не нашел… Детей любишь. И ты обаятельный. В общем, идеальный, – она невесело улыбнулось. – Так в чем проблема? – А Саша молодой. И родители на его стороне. – Марина, что за дела? Может быть, взвешивание проведешь в мое отсутствие? – заскрипел зубами Женичка. – Но зато я тебя люблю, – это прозвучало почти искренне, она наклонилась к нему, и они уткнулись носами друг другу в шею. Он ушел почти окрыленный.



– Я уже у родителей, – позвонила она ему на работу. – Слушай, мне нужны вещи… ну, первой необходимости. К тебе подъедут брат и Саша. – Петров-то ради мелочи зачем? Я не хочу его видеть. – Ну, там видно будет. – Как скажешь. Напиши список, я выдам.

Они подъехали вечером, Женичка открыл им дверь. Андрей стал похож на отца, он прошел, не поздоровавшись; Петров прорвался в комнату в уже обычной своей манере. В руках у них были дорожные сумки, они бросили их на пол. – Ну что, козлина, – подступив к Дилетанту и щуря глаза, просипел Андрей, он выхватил охотничий нож из ножен и приставил его к сонной артерии «хозяина», – довел мою сеструху? Что мне с тобой сделать? Я ведь в Чечне контуженный, мне ничего не будет. Накормить твоей собственной печенью? Знаешь, мы так с духами делали. Или отрезать тебе уши, старый хрен? Выбирай, сука!

Петров стоял рядом. К собственному удивлению, страха Женичка не испытывал, может быть потому, что все это отдавало дурной театральностью. А может быть потому, что он понял: его опять обманули. Ему стало все равно: – Отмерь сначала, – пробормотал он. – Он еще острит, падла, – удивился братец, – молчи, а то я за себя не ручаюсь. – Я делал только то, что она хотела, – не без гнева заговорил Дилетант. – Он еще смотрит, фраер! И базлает! Дождешься! Я тебе буркалы повыкалываю! Ладно, передохни, пока мы тут разбираемся.

Убрав нож, он извлек из кармана лист, исписанный с двух сторон. Все имущество? Добровольно, или они ее вынудили? Она боится показаться ему на глаза? Парни метались по квартире, освещенной низко расположенным бра. Их тени на стенах казались зловещими, крысиными. Привет от Грина. Мир горбился, пучился и ломался в трещинах… Они точно находили и изымали вещи, в том числе и те, о которых хозяин не догадывался. Сумок у них оказалось много, и Женичка несколько успокоился. Ну да, ей запретили ехать. А они действуют по своему разумению…

Он обратился к телевизору. Шло «К барьеру!». Соловьева он не любил. Да, модератор был хорошо информирован, остер, находчив, но позволял себе открыто становиться на сторону одного из спорщиков, разглагольствуя, стреляя вопросами, затыкал рот противнику, отнимая время на ответы и не слушая их; с его подачи эти хамские приемы перенимали новые поколения «дуэлянтов». Стиль спора важнее предмета спора. В который раз на экране красовался Проханов, которого некоторые критики почему-то воспринимали вполне серьезно, упоминали в статьях о его книгах. Но ведь прежде всего политикан, а писатель деланный, с искусственными сюжетами, затянутыми, болтливыми текстами, с совершенно механической импульсивностью. Неприятный в доводах, желчных, вечно вчерашних. Да, ты и твоя компания проиграли, так веди себя по-мужски, не объясняй неудачи своей партии чужими происками (и ты, Дилетант, знал, что поступаешь неумно, и ты сам вызвал катаклизм, терпи, включился в собственный монолог Женичка). Нельзя опускаться до спора с ними. При их нежелании, неумении слушать чужие резоны ты гарантируешь себе унижение при любом раскладе. Вот как получилась: на сей раз и Проханов сгодился, неприязнь к нему помогала отвлечься от рысканий гостей.

Процесс, однако, затягивался, и Женичка с почти спокойной душой принял в нем участие. Он включил верхний свет, начал вытаскивать вещи из секретера и серванта, не давая в руки, но не без удовольствия вываливая их на ковер. С презрением. Пусть подбирают с полу, как грызуны. Петров стал выносить сумки и пакеты к машине, делал он это бегом. Освободив, наконец, ковер, гости снова подступили в «хозяину», для разнообразия Андрей приставил нож к животу: – Ты нас понял, фраер?! Смотри, подойдешь к ней ближе ста метров, я тебя прирежу. Это точно. Как барана. Я научился, можешь не сомневаться.

Женичка смотрел на них пустыми глазами, молчал. – Отвечай, сука!! – вылез из-за широкого плеча Андрея Петров. – Ты всю жизнь мне мешаешь! Она со школы должна быть со мной! Что молчишь?! – Он неумело, рыхлым кулаком ударил его в челюсть, затем промазал по скуле, рассек (похоже, кольцом) бровь, схватился за концы воротника рубашки двумя руками и стал их закручивать. От его напора Женичка – он, видимо, терял контроль над собой – и вместе с ним оказался на полу.

– Ты что, мудило, кровь пустил, – услышал он слова Андрея, – это же улика (сообразил, хоть и завскладом, работа в милиции сказывается), а ну вали отсюда. – Петров, оглядываясь, пошел к дверям. Женичка медленно поднялся. Было противно, его мутило. – И ты вали, – услышал он собственный голос. – Ты все понял, мать твою?!! – Я, главное, ее понял, – выдавил из себя Дилетант, – до конца. – Ну, то-то, – сразу успокоившись, Андрей засунул нож в ножны, – и молись, чтоб нам больше не встретиться.

Поверженный-отверженный еще переводил дух, сидя в кресле и тупо пялясь в телевизор, когда позвонила Марина: – Они уехали? – …Вот что ты называешь вещами первой необходимости, – Дилетант смог завестись, – страшно подумать о второй… Я так понимаю, это благодарность за все, что я для тебя сделал. Подведение итогов, так сказать… Не молчи. – Что произошло? – Рассказать тебе подробности.., да не верится. До чего все пОшло. Настучали по фейсу, душили, грозились прикончить, если я к тебе... Что-то еще по мелочи… – Как ты?! – Чувство юмора выручает, признаться. Черного. Но надо пережить. Такого еще в моей жизни не было. Даже блатные без ножей обходились, спасибо тебе за бесценный опыт... Можешь меня навестить, с цветами. Только обручальное сними. Приемное время ты знаешь. А? – … – Список у тебя был составлен на удивление исчерпывающий… Значит, ты была в здравом уме и твердой памяти. Я смотрю, у тебя с любимыми традиция складывается. Сплошная жесть! Морозова так легко, чужими кулаками в больницу уложила. Меня, как Голиафа, одним щелчком… Прогресс неумолим. Становится беспокойно за третьего… Это ты за свое предательство меня платить заставляешь? Свидетели твоей подлости мешают? Ты хочешь что-то сказать? – Не сейчас, – ответила она ржавым голосом. – Да уж, подготовься, – он бросил трубку.

Телефон взорвался через час. – Вы говорили с Мариной? – услышал он голос А. Ю., в нем слышалась паника – О чем с ней можно говорить? – вполне натурально удивился Женичка. – Да? Мы думали, это из-за вас она в таком состоянии, – сообщила А. Ю. (Ну, видимо, она им устроила.) – Если она позвонит, кладите трубку немедленно. – Нем, как скифская баба. – Никакой информации. Это навсегда. Иначе мой сын сделает с вами то, что обещал. – Ну, кино, уважаемая. Я смотрю, этот сериал бесконечен. Безвкусица, повторы, не увлекайтесь. – У меня все. – У меня тем более.



Лежа с закрытыми глазами, он по-прежнему, как все эти годы, слышит ее голос: Женя-я-я, Женичка-а-а… Скорее спать. Заснуть. Эта маленькая смерть. Так нужна. Он, как и Строк, устал.

Зачем тебе библейские пятьсот лет? Зачем диеты, упражнения? К черту все.



Наверное, ветер выбивает эти слезы. В самом неподходящем месте, на остановке. Когда люди вокруг, это как-то держит. Надо переключаться.



Он сидел в классе, в уже ставшей привычной позе, подперев голову руками. – Е. С., есть разговор, – вошел Чернодуб. – Ну, раз есть, то садись… – Ну, вы держитесь Е. С., лица просто нет… Да и у меня. Все утро я расхлебываю эту историю. С одной стороны сочувствую… – Извини, не я ее затеял. – Ее отец пришел в министерство, начал там, его отправили в мэрию. Ну, меня начальник нашего отдела (культуры) нашел. Отец говорит, что это вы довели ее до.., такие как вы, не должны преподавать. Нравственный облик, а тут дети…

Чернодуб потеребил свои плотные курчавые волосы, недовольно подвигал мелкими, неожиданными для рослого мужика чертами. Женичка опустил голову, повисла пауза.

– Слушай, Саша, ты не раз уже давал понять. Чего там, даже письмо, помню, организовал. Детские обиды никак не изживешь. Так ты был самый обычный шалопай. Не понимал, что искусство требует… – Ну, вы скажете, Е. С. У меня в институте по истории пятерка была, я макет Парфенона клеил, все приходили... – Вот там где-то твоя база и закончилась, я же по разговорам понимаю. – Но я же не мешал вам работать? – Да хоть бы одно доброе слово. Благодарность? Никогда. После методической проверки, в нулевом году, я же видел, все балдели, включая завуча. Хоть бы одно слово поощрения. Ушли, вдвоем, молча, чтобы не слышать других отзывов. Сколько книг выпустил, серебряную медаль получил. Чтоб мой сменщик мог подучиться. – Нет уж, пусть ведет как все. – Во-во. Да здравствует всеядность … – У детей жизнь длинная, научатся. – Да пойми, ты, умолчание – первая стадия вранья. Какая после этого духовность? – Мы, в отличие от вас, Е. С., глобальных задач не ставим. Порисовали детишки и ладно. – Ну, облегчил себе жизнь. А кто у нас ведет методическую работу? – А после последней проверки? Я же признал, что благодаря вам школа получила пятерку? – Так в разговоре со мной и признал… Больше десяти лет – и ни одной благодарности. Не то чтобы мне это было очень нужно… – Вы знаете мою точку зрения. Учите вы критике учеников. Нет для вас ничего святого в искусстве. – Там-то есть… А-а, ты наших преподов имеешь в виду. Когда их увидишь на наших заштатных выставках? – Как им материал давать после ваших разговоров? – Так и дают, как всегда. Таланту помощь не нужна, бездарности пробьются сами. Это святое? – Ну, это шутка… – Нет, это доля шутки. Боитесь вы мнения детей. И так они все прекрасно понимают. И мне они несут фотки, фенечки, книжки, шоколадки. – Классным (руководителям) тоже несут. – Сравнил. У меня же час в неделю. Опускаешься, Саша, мстишь. Зарубил мне два раза заслуженного России. Думаешь, я этого не знаю? – У нас в школе, вы не… – А ведь и Объединение, и Культурный фонд готовы были. Боишься, что я, со званиями, еще здесь задержусь? – Да ничего я… – По пять, по шесть часов говорить, в этом классе с перегретой атмосферой? Кто это потянет? – Придет преподаватель, он имеет право… – Это про кого ты говоришь? Он еще слова не сказал, не написал, а ты ему: преподаватель. – Справимся, Е. С., не сомневайтесь. – Так за счет детей. Не додадите, как обычно. Подумаешь, у нас некоторые не живопись преподают, а то, что умеют. Не композицию, а… Десятилетиями. Обходы втихаря проводят, чтобы меня не звать, не слышать. А ты улыбаешься, чуть ли не отмазываешь их. Завуч вообще не при делах, только выставки вешает. – Наша школа лучшая в крае, вы сами говорили. – Ну да, на фоне остальных, районных. – Везде вам надо... С Троянским постоянно ругаетесь. Человек уходит из школы, а вы что ему говорите, при людях? Что он как живописец закончился на студенческом натюрморте. – Так если ему треть века объясняешь одно и тоже. А у него одна присказка: «А Пикассо?». – Другие даже бояться возразить. – Вот-вот. Останется один авторитет – вы. С вашими представлениями и керамическими поделками. – Нет, Е. С., вам надо уходить с работы. – Я об этом думал. Тяжеловато стало. Срываюсь иногда. Дети пошли перестроечные, нервные, гиперактивные. А тут писательство зовет…, журналистика требует. – Ну, так? Такой скандал.

Женечка снова опустил голову и замолчал. Он виноват, он должен был это предвидеть. М-да, может действительно? Сможет ли он жить в другом темпе? Он все еще смотрел в пол, но собственный голос в который раз выручал его, он черпал в нем уверенность: – …Понимаешь, Саша, Марина была в это время у родителей. Не я ее доводил… А отец. Уйти сейчас – значит признать их правоту. Давай я пойду в пароходство, поставлю вопрос о нем. А? И, потом, какое кому собачье дело, что происходит между взрослыми людьми? Чего лезть в души, не разувшись? И тебе-то это зачем? Ну, раньше хоть партком брал на себя, коллегиально, значит. А теперь? – Ну, он говорит, что она еще ребенком была, когда вы начали… И зачем мне все эти разбирательства? – Так где он был тогда? А мать где? Начинали, тоже мне, одни переглядки… Я ее в четырнадцать лет не мог пальцем тронуть, был тогда такой возраст согласия. И в шестнадцать, когда изменили, тоже берег… – Школе было бы спокойнее… – И срок давности. Липа все это. Она же взрослый человек. Конечно, это ее родители… Но если он будет настаивать, я подам на него в суд, в свидетели тебя возьму. Ничего не докажет, будет платить моральный ущерб. И ты не повторяй, ради бога.

Помолчали. – Мне говорили, что вы с какой-то девочкой занимаетесь. – И не с одной. Из пятых классов приходят, иногда поодиночке, сам знаешь, поступать готовятся. Нужна консультация, я в виде исключения. Иногда не считаясь со временем. Были жалобы? – А то, что целуют вас, обнимают? – Так бывшие ученицы приходят, что поделаешь. Не наша юрисдикция. И, вообще, этим надо гордиться. Что я и делаю. Видишь? – Короче, вы отказываетесь уходить? – Не сейчас. Как бы тебе не хотелось. Преподавание у меня связано с наукой… – Вам пора отдохнуть. А то время уходит, вы не покладая рук… – Дети придают мне силы, отнимают годы. – А если он пойдет дальше? – Ну, блин, да не один! Она такое пережила, а он..?! Не жалко собственной дочери? Кто же он!? – А школу вам не жалко? Ее честь? – Жалко. Потому что посещаемость во многом на мне держится. И уровень. Плюнь ты на это дело. Не директорское в данном случае. – Но меры-то мне надо принять – Знаешь что? Пусть объявят мне выговор по профсоюзной линии.



Надо прекратить это бесконечное перелопачивание мыслей. О ней. О них. Что бы ни произошло. Надо вставать. Сделай ты эти упражнения. Ну, ничего страшного ведь. Нагрузки терпимые. И сравнительно недолго. Ну, пожалуйста.

«Жизнь продолжается» – крутится аншлаг на мониторе сына. Как завещание. Глаза его привычно увлажнились. Перенес же ты его смерть… Все переносит человек.

Может быть, перечитать свой роман? Он до сих пор боялся это делать. Взять в руки? Страшно.



Следователь назначил ему встречу на два часа. В цокольном этаже жилого дома, в небольшой комнате спинами друг к другу сидело четыре человека; нужный ему капитан размещался у входа. Заполнили анкету. Женичка кратко рассказал ему историю любви, события последних недель и часов: – Эти, значит, не совсем милиционер и полюриста. Вламываются с оружием. Могли бы третьего взять, уравнялись бы по числу лет. – С вас спрос по поступкам, а не по годам. – Я скидок не прошу… Избивают владельца квартиры (Женичка потрогал рубец на лбу и брови), производят (вот словечко-то, везде и всюду, привязалось) несанкционированный обыск, разбой с грабежом, увозят имущество, в том числе и мое. Что вы мне посоветуете? – М-да, – милицейский покрутил головой, – свидетели есть? – Соседи и видели, и слышали. – Ну, это на ваше усмотрение. Тут срокА хорошие, по нескольким статьям. Но это не ко мне, в Первомайский обратитесь. Что вы еще можете сказать по существу дела? – Ни по своему характеру, ни по ее возрасту, ни по моим средствам я не смог бы ее обмануть, заманить к себе, – поскромничал Дилетант, – а тем более – удерживать у себя силой, принуждать к сожительству. (Молодой старлей примостился невдалеке и весь обратился в слух. Ну, нравы. Хотя спины у всех напряжены, еще как слушают.) Планировали жить вместе. Ну, насмешили Бога… – А как отнеслись к вашему увлечению ваши дети? – сурово вопросил капитан. – Они же взрослые люди, – удивился допрашиваемый, – даже если и не одобряли, то мне этого не говорили. К тому же, история моей первой семьи… – Ее родители утверждают, что вы довели ее до самоубийства. Есть такая статья УК (он назвал цифру). – Давайте разберемся. Она была моей фактической женой. Они ее моральным террором заставили вернуться к себе. Не в первый раз, дело привычное. После этого мы с нею общались только по телефону, коротко, в обычном тоне. Ничто не предвещало. Понятно, что они оказывали на нее грубое психологическое давление. И уехали в деревню. Нашли время, ну да, курей кормить. Суицид произошел на их территории. У меня есть все причины подать на них в суд, по той самой статье. А вот если они подадут, то процесс сразу остановится, как только судья услышит цифру «70». Такова юридическая перспектива.

Капитан неопределенно покивал головой. Зазвонил мобильник в кармане. – Женя, – услышал он голос Марины, она была в истерике, – ты сказал маме, что она меня подкладывала под мужиков, чтобы я закончила институт! – …Мариша! Опомнись! Ты же меня знаешь! Я и в нормальной жизни такого не скажу! А тем более маме моей любимой! А тем более, что ты находишься в таком состоянии! – Так что ты ей сказал?! – Ну, говорил, что она не могла с тобой… не хотела обострять, а запрещала, когда мы... Столько раз, что у тебя пошли срывы, ты пробовала забыть меня, стала... – Не-е-т! Не было их! Не было! – Ну конечно. Мы же забыли это… Мариша, я у следователя. Пойми, пожалуйста, он на работе. Допрашивает меня. Успокойся… Ну, ради Бога, я прошу тебя. Давай я позвоню тебе, как только выйду отсюда.

Она отключилась. Как высоки ставки, если родители так терзают девочку, перенесшую…? Ставки? Или это стиль жизни? Господи, бедные наши семьи, наша страна. Дедам и бабкам некогда было по-человечески наставлять своих детей в революцию, нашим родителям – в Отечественную. А мы? Мучительно выбирались из бедности, ковали свое благополучие, в промежутках, грубо ошибаясь, на своих детях учились родительскому искусству… Дилетант потряс головой, возвращаясь в действительность.

– Вы поняли смысл, – констатировал Женичка, – террор практически продолжается. – М-да… Но вы продолжаете с ней разговаривать, – неодобрительно заметил капитан. – Да, и под страхом смерти, – покрасовался Дилетант, – таковы нравы семейства, приведшие... – Почему вы не смените СИМ-карту? – Да вы что? Девушка в таком состоянии, а я буду ей отказывать в общении? К тому же она может позвонить в школу, мне домой, на городской номер. – И все-таки так будет лучше. – Для кого? – Тут возникла такая тема.., что вы интересуетесь подростками. – Какая, на хер, тема! – взорвался Дилетант. – Все! Я подаю в суд! Кто сказал?! Опять папа? Будете доказывать! Все свидетели! Вы, – он ткнул пальцем в старлея, – все слышали! – Успокойтесь, пожалуйста. – Да мне ее по горло хватает, по шею! Вы что, мои сексуальные способности пиарите?! Могу поделиться опытом! Все дело в чувстве! – Хорошо, хорошо. Нет вопроса. Подпишите, пожалуйста.

Он прочитал протокол. Кратко. Хм, довольно бережно. «Когда-то училась в школе… Недавно встретились… Между нами возникла любовь». Как непривычно звучит это слово, написанное чужой рукой, в официальной бумаге. Как аргумент, оправдание всего. Неужели и в других случаях его используют? Так. С моих слов записано верно, мною прочитано. Подпись, число.



Сегодня сидели тихо даже отъявленные шалуны. Он вел уроки, с трудом вспоминая много раз говоренные фразы, и, видя внимательные глаза выпускников, постепенно успокаивался.

– Нельзя думать, что в советское время работали одни конъюнктурщики. Давление власти на Корина сказывалось, он был вынужден назвать свою будущую картину «Русь уходящая». К ней он писал десятки портретов – внешне подготовительных, на самом деле вполне законченных. И власти не обманывались: художник воссоздавал сильные характеры, образы людей умных, с большим потенциалом сопротивления. При этом они несли идею христианской любви, в противовес классовой ненависти, проповедуемой большевиками. Такие противоречия обогащают образ. Эта ненависть до сих пор не изжита в нашем обществе. И в некоторых семьях, где живет категорическое неприятие любого отклонения от привычного. Или проявлений индивидуальности. Все это ведет к тому, что отношения строятся на подавлении личности, эмоциональных крайностях… Нет любви – нет семьи. Постоянно следите за своими чувствами, дети… Они нуждаются в контроле, дисциплине.

Крупность героев и блестящий психологизм в работах Корина есть основа высокого живописного качества написанных в труднейшей черной гамме полотен. На всем пространстве больших холстов не встретить раскрашивания, это цвет, взятый в мощных взаимодействиях со светом, в рефлексах. В сумме складывался, как можно было легко угадать, образ катастрофы – русской церкви, народной нравственности, судеб людей. Где же тогда, спрашивается, страна всенародного счастья? В трагическом колорите представала действительность. В империи большевиков? Фигуры такого масштаба могли быть только коммунистами – с иными героями власти не могли согласиться. Но монументальность православных органична, а, значит, образы правдивы... Представьте себе дубовый подрамник высотой четыре метра, длиной восемь метров. Как ни назови композицию таких размеров, а было ясно, с какой целью писалась она: автор на стороне героев. Ему оставалось не так уж много: перенести полностью решенные фрагменты на огромный холст без швов, он был выткан специально. Но было сделано все, чтобы полотно не состоялось, ибо иначе оно одно ставило бы под сомнение всю пропаганду. Я высказал предположение, что и Горького отравили для того, чтобы он больше не мог финансировать ее создание. Одно из преступлений большевизма вы можете себе представить: мы лишены возможности видеть последнюю великую картину ХХ века.



Результат допроса не замедлил сказаться: после уроков, на выходе из школы вахтерша вручила ему объемистый пакет: – Тут женщина приходила, немолодая, просила передать.

Дома он разобрал его. В нем были его вещи, фотография Марины, ключ от квартиры и ее записка без подписи, с извинениями: случайно прихватили. Она также просила его принести кое-какие забытые мелочи в школу, пакет оставить на вахте. Он надеялся ее увидеть, поговорить. Однако она прислала Алину.

Ну что ж, она не хочет его видеть. Надо было решительно напиться, благо надвигался Новый год. Через три дня Объединение художников устроило вечер в ресторане театральных деятелей. Женичка дождался момента, произнес свой тост, по просьбам коллег пересказал свое выступление в Н. Его хорошо слушали, он почти закончил, когда позвонила она. Сердце его дало сбой, он поспешно выскочил из-за стола, ушел на лестницу. – Я приехала к тебе домой, – паническим тоном заявила она, – ты где? – Женичка объяснил: – Мне нужно двадцать минут, чтобы переиграть все контакты и доехать до дому. – Нет, не надо! Я уже жду такси… Почему ты не звонишь?! – И ты еще спрашиваешь? Ты не только не ушла от родителей! Ты вообще не захотела меня видеть. Ты позволяешь им грозить смертью… – Почему ты не звонишь? – Ты унизила меня! Отвела душеньку за собственное предательство! Пусть ему будет также хреново, как мне?! Ты же знала, что будет! (Господи, что я говорю! И не могу остановиться!) – Я предупредила их! – Как будто ты их не знаешь! Вот они, твои овечьи мозги! Ты еще расшибешь свой лоб о старые ворота! Их будет много! – Ты во всем виноват! Я могла бы к тебе ездить! – Не могла бы! Мы это решили! А бежать от меня сама решила! Не привыкать! Нет, ни слова больше! – Ты сказал, что все равно меня не простишь. – Твое дело просить! Ладно… Мне вахтер сказал, что вещи забирают, я на улицу, а там уже никого… Я так понял, что ты вернулась к Петрову. – Сбагрил меня и обрадовался?! Уши целее будут?! – И печень жалко! Она без цирроза! Ты сама боишься! Это я просил тебя о встрече! А ты, овечка, в хлев! – Нет, я у родителей. – …И ты не могла мне сказать об этом? Я же боюсь тебя тревожить… – Нет, ты трясешься, что слухи подорвут твою репутацию! – Ничего ты не понимаешь. Эти слухи ее укрепят. – (Она задумалась.) Мне участковый сказал, что ты меняешь СИМ-карту, чтобы не разговаривать со мной. Ты испугался! – При чем тут участковый?! – Тебя допрашивали, и ты трусливо отрекся от меня! Что ты им наплел?! – И ты всему веришь! Какому-то участковому. Почему бы не спросить меня?! Меня допрашивал следователь! …А-а, там старлей на меня пялился… Он, наверное, и есть этот врун. Да я ему ни слова не сказал, он не при делах! – Но он там был! – Так я вообще отказался СИМ-карту менять! Зачем мне это надо! Кого мне бояться! – Да моего брата! Ты написал на него заявление? – (Вот он, момент истины.) …Буду я мараться. Пусть живет спокойно. И Петров туда же, в задницу. Они и так свое получат… – Почему ты не звонишь! Почему ты не пришел, не взял меня за руку, не сказал родителям – до свиданья ?! – И ты думаешь, они пустили бы меня на порог? Позволили бы мне это сделать?! Это детский лепет! – Нет! Ты должен был забрать меня! – Мариша, перестань! Я уже это сделал! Я принял тебя в дом! – …Ты веселишься в то время, когда я не нахожу себе места! Как ты можешь?! – Да для меня это единственный способ хоть как-то забыться! – Ты ищешь себе новую кандидатуру! – Прекрати! У меня состояние ничуть не лучше, чем у тебя! Только одна разница! Ты съела таблетки, а я нет! – Ну так съешь! – закричала она. – …Ну, спасибо! – поверив, наконец, что он правильно понял, прошептал Женичка, губы отказывались ему повиноваться. – Ты и раньше… все намекала на короткий срок мой жизни. Но чтобы вот так… – Ты мог бы позвонить! – Так что мне все-таки делать? – … – Тебя же контролируют. Я подведу тебя. – … – Тебе надо успокоиться. Приезжай сюда. – Нет. – Так кто из нас больше трусит? Слова, слова. – Все. До связи.



Был единственный выход. Он открыл новый файл: часть IV. С чего начать. Только с конца. Дальше пойдет легче… Нет, легче не будет.



– Братик, как ты? – позвонила Милочка. – Новый год празднуете? – Хреново все, девочка. – Ты один? – Ну да. – А с Мариной что? – Сплошной ужас. Не выдержала террора. Родителей… Суицид был. – Да ты что!? Где она сейчас? – Да у них же. – Ты-то как?! – Более или менее. …Слушай, помню гороскоп был, на конец года было написано: «рыбы» пройдут по самому краю, через тяжелые испытания, но благодаря и прочее, сумеют устоять. Вот и держусь по звездам. – Что творится... И что дальше? – Не знаю. Отказаться от нее я не могу. Не по-мужски будет. И они насмерть. Тупик, в общем. Одно ясно, надо писать новый роман. – …М-да, юмор. Для тебя это единственный выход. Сплошной Шекспир… – Ну да, Мценского уезда. – Я бы тебя еще пожалела, братик, но у нас сам знаешь, что творится. – Передавали, что три «Касама» долетели до вас. Я уже стал тревожиться. – Какие три? Лупят из «Града» по площадям, вслепую. Господи, как нас надо ненавидеть… У нас всего 45 секунд, детей собрать не успеваем, а про убежище и думать нечего. Ну и стоим всей толпой в лестничной клетке, там вроде бы безопаснее. – А я-то со своими страстями… прости девочка. «Град» – это очень серьезно. Так чего ваши тянут с наземной операцией? – Мы ждем, вот… (разговор был прерван – видимо, военным контролем).


– Ты тоже виноват в моем суициде.

Так, понятно. Следователь вынес заключение. «Опираясь на показания.., не установлено…». Лишил папашу аргумента в его походах. Сказал, видимо, о контробвинениях, припугнул, возможно. Страшно сказать, чтО становится разменной банкнотой…

– Вот видишь, как оно оборачивается… То он был для тебя выходом, а теперь превращается в оружие, в обвинение. Я не в суициде виноват, а в том, что поверил тебе в очередной раз. Несмотря на все обманы. Не могу понять, у кого из нас слабее мозги. Чувства сильнее оказались… И, слава Богу. Это было незабываемо. – Ты, наверное, уничтожил все в ванной? – Ну что ты. Это навсегда. Буду переселяться, возникнет проблема с реконструкцией… – Ты виноват. – Ты сейчас меня щупаешь. Обопрусь на следователя, подам заявление… Родители, наверное, трясутся: как же, погонят сыночка из милиции, лишат сержанта склада, непыльной работы. Разрешили позвонить? – … – Напрасно, никуда не буду я писать, надо мне мараться… Они Твои родители. Пусть они поймут, что без Петрова тебе лучше. Благодаря мне. …Может, и я покажусь им не таким страшным?


Через день вечеринка была назначена в школе. Она позвонила на вахту в самый ее разгар. – Ну, как, весело? Что у вас говорят? – О нас то есть? Ну кто будет говорить о таких вещах? Чувствуется, что все знают.., видят мое состояние. Но уроки-то я веду, без скидок. Очень бережно ко мне относятся. – И тебе без меня хорошо? – …Ты всегда со мной… Приходи. Сделай смелый шаг. Я стану перед тобой на колени. Пусть все видят… – …Нет, не могу… Все танцуешь? – Нет, рыдаю. У тебя талант. Прошлый раз не дала напиться, и сейчас, чувствую, дело к тому идет. – Ну и пей. До зеленого змия. И дальше. – А как мне выжить? Ты подумала? Это тебе все можно, мне ничего нельзя. Ты пила, гуляла, сколько хотела, а я сидел как сыч, у телека. Неделями, месяцами. – Я тебя не обязывала. – Как же. Я не мог. Из-за тебя. Что ты особенно ценила. – А сейчас можешь? – Ну приезжай. Пожалуйста. – Нет. – Тогда буду пить. – Так ты со мной, значит... – Нет, теперь твоя очередь платить. – Вот ты как раскрываешься. – Ты забыла, как жестоко ты со мной поступила. Ты забыла, сколько раз желала моей смерти. – … – Положи трубку, если не хочешь со мной говорить. И не звони. – … – Ты считаешь, что своим суицидом сняла все обязательства, которые давала мне? Я так не считаю. – … – Как у тебя дела? – Начала занятия с психологом. – Помогает? – Вроде бы да. – Он говорит: вспомните все неприятные его черты, привычки, концентрируйтесь на этом… Так вы скорее его забудете… Верно? – Ничего не скажу. – Когда я тебя увижу? – Не знаю. Боюсь идти. Все ведь закончится известно чем. – Не захочешь – не закончится. – Ладно врать, не хочу я рисковать. Дала зарок. – Ну-ну. – Иди, танцуй. – Марина, ты знаешь. Мы можем говорить друг другу все, что угодно. Почти как в любой семье. Но главное ты знаешь. Я умею держать слово. Я умею ждать. Я не отрекаюсь ни от одного своего обещания. – Ну, хорошо, иди, пей.

Он-таки сумел напиться. Со всеми вытекающими из него последствиями.


Болело сердце. Пьянка? Погода? Нет, конечно. Она, его душа.


– Расскажи, кто психолог, как проходят занятия. – Нет. – В чем дело, Марина? – Почему я должна рассказывать? Это касается только меня. Еще сглазишь. – Голос у тебя окреп… Но ты же звонишь мне. Зачем? – … – Он молодой, старый? – Не скажу. – Я вижу, он на тебя сильно влияет. – … – Как бизнес у Петрова? – Понятия не имею. Нормально, видимо. – Понятно, Марина. Обработка продолжается, ты хочешь меня забыть. Хоть бы мне влюбиться в кого, успокоиться. И чтобы она сказала тебе: сколько ты, стерва, будешь звонить, у него очень нервная система стала, а ты все дергаешь. – Не получится. Страдать тебе – не перестрадать. – Марина, приезжай. – Но ведь это снова на время. И мне придется опять уйти. – Не важно, бери такси. Я не могу без тебя. – А если я уйду, ты меня простишь? – Это мы еще посмотрим, уйдешь или нет. – Отвечай на вопрос. – Сколько раз я тебя прощал. Разом больше, разом меньше. Давай, я бегу в магазин. – Нет, у меня зарок… пока с психологом не закончу…


Новый год Женичка провел у Малининой. Роман пришел с женой и тещей. Шел вялый разговор, было довольно скучно. Отвыкнув, Женичка с трудом переносил повышенную температуру старой квартиры. После обильной выпивки его совсем развезло, он задремал на диване. Проснулся он от пения – собравшиеся развлекались с помощью караоке. Стало совсем скучно. Извинившись, он ушел домой. Новый год начинался невесело и, что подтверждалось гороскопом, и не обещал ярких событий.


– Марина, я тебя жду. – Нет. Ты принес мне много горя. – Это ты себе принесла, жалостливая ты моя. Часами баюкала Петрова. Устроила показательный суицид. Ты знала, что он придет. Он спас тебя потому, что у него были ключи. Ты уже опиралась на него… – Нет! Я сама открыла! Ты виноват! Ты оттолкнул меня в последний момент! – Да там все безнадежно было! И ноги не идут, и любви нет! Вот была, и уже нет! Я же тебя знаю! Как приходишь, так и уходишь! Ты принесла мне горя гораздо больше. Ты провокатор и предательница! – Так, чувствуется влияние Малининой. Что она говорит? – Она пожалела.., если бы у тебя была беременность, и таблетки подействовали. Ну, на будущего ребенка. – Нет у меня ничего. – Странно это как-то. Не будет у тебя ребенка. Никогда. – Видимо, вы хорошо посидели на Новый год. И что она еще сказала? – Да, сказала: ты по-прежнему любишь ее. – А ты? – Да, говорю. И ты готов ей все простить и жить с нею. Да, говорю. Они же тебя убьют. Пускай, говорю. Тебе нравится такой разговор? – Боже мой, когда это кончится? Я не знаю, как от тебя избавиться. Я сплю и вижу, что тебя нет. Просыпаюсь, а ты есть. Я боюсь тебе что-либо сказать. Господи, ну что мне сделать, чтоб тебя не было? Ты должен исчезнуть. – Ты становишься очень однообразной. У меня еще много дел… Но я тебе помогу. Не пиши и не звони мне больше, не поздравляй и, главное, ничего не желай. Тебя больше нет.


Телефон зазвонил через пять минут. – Я хотела тебя проверить, как ты отреагируешь. Ты псих. – Да, я у тебя научился многому. Впадать в истерику, разбрасываться словами, не выполнять обещания… У тебя есть возможность отказаться, как ты это постоянно делаешь, от некоторых слов. Я давно уже не знаю, когда тебе верить, когда нет. – Наверное, это погода виновата, я заметила, она стала на меня очень влиять. А ты целую речь заготовил. Долго, наверное, писал. – Мне писать не надо, я постоянно о нас думаю. Тоже не могу отвязаться… Ну, раз погода виновата… Марина, спроси у родителей, когда я могу с ними поговорить. Только ты должна тоже сказать свое слово. – А ты готов? – Я-то всегда готов. К человеческому общению. Только, боюсь, они не совсем люди. У них в глазах вместо реальной картины постоянно стоит цифра «70». Как будто это такая уж редкость. И ненависть. – Женя, это нереально… Подожди… Может быть, я смогу как-то все устроить…


– Женя, как дела? – Нет, сначала ты. Что насчет родителей? – … – Понятно. – Я сижу дома, шью понемногу. Это успокаивает. – Психолог помогает? – Ну, интересно. У него свои приемы. Он охотник, у него собаки. Я их так люблю. Тоже помогает. – Он спрашивал насчет меня? – Я сама рассказывала. Все, что хотела. – Мариша, когда я тебя увижу? – Не знаю. – Ты их боишься. – Нет, это ты! – Ты хоть раз сказала слово в мою защиту? За все эти годы? Ты же могла их приучить к мысли… – Брату сказала. – А он? – Удивился очень. Жалел, что поддался эмоциям. Ну, раз такая любовь, говорит… – Отмазывается, контуженный… А отцу, матери? – … – А отец, небось, думает, что я тебя, овечку, насилую… Молчишь, подтверждаешь, значит. Или так и оправдывалась? …Каково мне выглядеть в его глазах? …Ни Петрову, ни этой тетке в больнице, ни участковому, ни следователю… Ни одного хорошего слова за все годы. Никогда. Молчишь, как сейчас. На что я мог рассчитывать? – … – Только грязь – ловелас, насильник, и все такое дерьмо… – Я только повторяла то, что они сказали. – Нет, ты прямо мне в ухо это транслировала. Почти как обвинение. Вот такой у тебя любимый, гений зла получается… – … – Потому-то у меня всегда существовало сомнение. Пойдешь ли до конца… Или используешь в очередной раз. Может быть, и неосознанно… – Петров тоже говорит, что я, это самое, больная... – Прибедняйся, давай. Скидку снова хочешь получить, в который раз, понравилось. Не выйдет, кончилась акция. Ты взрослая, у тебя опыт. Смотришь иначе. Зрачки стали другие, сплошной цвет… – …Что ты несешь? Ты во всем виноват. Не рассчитал… – Все меня отбомбили. И ты, и родители, и милиция, и Чернодуб, и Малинина. Только успеваю поворачиваться. И когда это кончится? – Когда-нибудь все закончится… Что делаешь? – Да пишу, что еще... Долго решался. Страшновато. Но не могу уже не работать... И сразу легче становится. – Тебе все едино, и это используешь. Отведешь душеньку, покажешь, какая я мразь… Вы, писатели, все продаете… – Да это единственное мое спасение. Скажи одно слово, что вернешься. И я сразу все брошу. – … – Молчишь?!


Он проснулся. За окном стояла темная синь. Девятый час, судя по тому, что его «ночник», светильник на уличном столбе, погас. Он лежал спокойно, мысли так же привычно кружились вокруг Неё. Вокруг событий, разговоров. Привычная горечь. Хоть бы кто утешил. Кто это сможет? Что? …Каникулы, можно никуда не идти, лежать дальше. Как и вчера, первого января… Сколько можно?

Выбора не было, надо было включить ящик, включить мозги, вставать. Делай, что должно… Надо становиться на коврик. Ты дервиш – кружись… Надо пить коктейль. Замешать еще один, на два пополудни. Под душ. Сочинить костюм. Надо, надо, надо…


Скорее за компьютер.


В дверь класса тихо постучали; вошел невысокий седой мужик в куртке: – Я зашел посмотреть акварель, увидел на двери табличку. Вы же много лет писали в нашу «Правду», верно? – Да, это я. – И на телевидении… – И это немножко я. – Вы знаете, хорошо было. Мы вам верили, ждали ваши статьи. – Ну, их довольно часто рубили. – Все равно, основа сохранялась. Читалась хорошо. Потом пойдешь на выставку и видишь, что вы были правы. Ориентир есть, себя проверишь. – Спасибо. – А сейчас почему редко выступаете? – Спрос на искусство упал, не хочется авторам коммерцию портить. Так, если заодно или что-то зацепило. В газеты за символические деньги. Один журнал платит мало, второй вообще требует с меня деньги за публикацию. И плачу. За слабую компенсацию в конце года.… – Извините. Не очень помешаю? Как вам эта выставка? Много слабых работ, правда? Почему? – Собрали очень разных авторов с методической целью. Люди взрослые, образованные, но... Темп исполнения механический, с эмоциями сейчас худо. И, одновременно, стараются понравиться. Красивостей много. Это даром не проходит. – В телеке бы вас услышать, вместе с художником. Здорово вы общались. – Спасибо. Мне сейчас очень нужна была поддержка. По разным обстоятельствам… Так сложилось. А телевидению сейчас обрезали все деньги. – Столько лет вас знаю, хорошо хоть познакомился… Я слышал, вы вели кружок любителей искусства? Только собрался… – Это новый директор так решил. Посчитал, что я подрываю нынешних, так сказать, мастеров. – Сочувствую и сожалею. – Одна из причин, почему не оставляю преподавание. Оно кормит. И пенсия. – И все-таки… Если можно, не оставляйте этого дела Это нам нужно. И это ведь ваше призвание? – Скорее послушание. Нет, вру. Конечно, мне хочется писать, когда вижу достойные вещи. – Так без вас они могут и не появиться. – Спасибо… Чем больше живу, тем больше совпадений. – …Вы о чем? Впрочем, верно сказано. Успехов вам…


– Женя, как дела? – Ты где, ты с кем? – Я у родителей. – А Петров? – Он, кажется, в Москву уехал. – Совсем? – Не знаю. – Ты теперь редко мне звонишь. Видимо, психолог добился своего. – Нет, он только спрашивал, разговариваем ли мы. – И что ты ему отвечала? – Ну, говорю, что звоню все реже. – Значит, это ты хочешь освободиться от меня… Избавилась от Петрова с моей помощью, а с его помощью – от меня. Столько испытаний, переживаний. И все впустую… Море любил, а марины очень редко нравились. Синька, ядовитая… Горькая ты, и жутко соленая. Не Марина, а Мертвое море. И такая же бесплодная. И выжигают глаза эти воды… – Давай закончим разговор, потому что сейчас начнем ругаться. – Плакать… Нам не о чем ругаться, мы все сказали друг другу... Скажи, у меня есть хоть один шанс из тысячи? – Женя, мне тяжело отвечать на этот вопрос. – Потому, что он отрицательный? – … – Помнится, ты мне обещала, что будешь приезжать ко мне, что я буду твоим психологом. – …Ну, сказала глупость. – Очередную ложь. Сколько ты их наговорила? – Как могла… Я все равно буду тебе звонить. Все равно мы будем... – Нет. Это последний разговор. Обижайся – не обижайся, я буду молчать… Пора покончить с этим жонглированием самыми святыми словами и обещаниями. – … – Ну что ж… Ты помнишь мою прощальную формулу? – …Да (чувствовалось, что ее губы свела гримаса). …Я буду строить свое счастье. Пусть мои враг... – И кто они? – … – Если ты имеешь в виду меня, то зря… Всю жизнь я пускался в авантюры. И мне везло. Теперь в банке пусто, путешествие дилетантов окончено. – Ты о чем? – Долго объяснять. Оно было долгим, одно утешение. Строй, что хочешь, но без меня. – Не могу в это поверить. Не могу… – Я сам виноват, и мне некого ненавидеть, ты не существуешь. – Не надо! Не надо! – Мои условия входят в силу. – Женя, ну почему я не могу звонить тебе? – Потому, что я начинаю надеяться… Потому, что я не хочу находиться в ряду бабушек и дедушек, которым ты, как примерная родственница, рассылаешь поздравления с праздниками и днем рождения. Как заведенная, потому что так надо. А потом рассказываешь, что делаешь это без всякого настроения… Потому, что не верю ни одному твоему доброму пожеланию. Не беспокойся, ненависти у меня нет. Нашему роду это запрещено. – Неужели тебе будет неинтересна моя жизнь? – Я не хочу ничего знать. Да и о ком знать? – Женя, но мне нужно слышать твой голос! – … – Женя, ты все равно останешься самым близким мне человеком. – …Все-е. Это все… Нет, у тебя есть еще одна возможность. Если ты мне скажешь: Женя, мы вместе. И после этого мы пойдем к твоим родителям… Или не пойдем. Тогда и выяснится, кто тебе самый близкий, не врешь ли ты опять. Вполне разделяю твой горький смех… это практически невероятно. Да, можешь позвонить, приехать с этим паролем. Но не слишком поздно. – Женя, ну мы же все равно разговариваем… – Положи трубку. – Женя, ну, пожалуйста… – … – Ну это же не серьезно… – Ну я прошу тебя… – ………………..

Длительная пауза сменилась гудками. Они звучали как никогда резко и часто. Он медленно, бережно опустил трубку в гнезда корпуса. Хорошо бы еще пару цветочков сверху.


В душе его было пустынно, пыльно, холодно.


В пустынной школе он сидел в своем классе и набирал текст. Все-таки он закалился. Несмотря на фон, в котором присутствовала Она и вся, никак не осаждавшаяся горечь, процесс поглощал его почти полностью. Было бы лучше, в конце концов, если бы она ушла через год?... Через открытую дверь можно было разглядеть, как кто-то прошел через затемненную рекреацию; он проводил тень невидящими глазами. Внезапно тень остановилась, повернулась и направилась к нему. Эта была чем-то знакомая юная девушка.

– Горчакова, ты? – поднатужившись, припомнил Женичка. – Материализация духов. Ты так изменилась… Ты же пропала два года назад. Я так жалел… Садись, пожалуйста.

Он действительно жалел. Круглая головка с лицом, напоминающим Джуди Форест (или какую-то «Мисс Россия», но с блестящими карими глазами), с гладкими, стянутыми в пучок сзади русыми волосами, стройная фигура.

 – Почему жалели? – Ну, ты была такая прелесть…, впрочем, ты и сейчас не уступаешь. Только ты часто болела. И твоя мама приходила взять у меня задание. Сказала, что ты серьезная девочка, и тебе очень нравится заниматься моим предметом. – Да, это правда. – Да я и сам видел. Помнишь, даже визитку дал, для консультаций? Но ты так и не позвонила… Что у тебя произошло? – Пришлось заняться здоровьем, рекомендовали танцы. Увлеклась… И вот поступила в Московское балетное. – Ну, поздравляю. Даже не верится, что отсюда можно… Впрочем, у тебя такие отличные данные. Не тяжело там? – Уже привыкла к общежитию, к их нравам. Коробило сначала многое, а потом научилась преобладать. – А по деньгам? – Ну, маме, конечно, тяжеловато… Вот на каникулы меня снова вывезла. Мечтаю, когда не буду висеть у нее на шее. Но в театре платят мало. – А к нам какими судьбами? – Хочу продолжить... сейчас вот сидела, рисовала. Дверь раньше была закрыта, я не знала, что вы здесь… А сегодня вас увидела. И снова захотелось к вам, на урок. – Так, выберем тему, и приходи, девочка, завтра. – Я уже взрослая… в том смысле, что уже привыкла к Москве. Там люди жесткие. В пандан приходится держаться, иначе пропадешь… Завтра буду собираться, уезжаю, девятого. – Ну, ладно. Тем более, что у меня сейчас очень тяжелый период. – ? – Просто катастрофа. Отобрали дорогого человека. – На вас страшно смотреть. – И ведь понимал, на что иду. И винить некого… Знаешь, давно уже живу. И убедился, что люди появляются на свете в основном для того, чтобы делать ошибки. Люди, народы, правители… –Вам совсем плохо… Может быть, мне уйти? – Нет, останься, пожалуйста. – Мне не хочется верить в то, что вы сказали. – Конечно, я тебя понимаю. Ты молодость, у которой сбываются мечты. Есть утешение: у всех нас бывают взлеты, прозрения. Короткие, правда. Иногда ослепительные. И это единственное оправдание мира, его существования. То есть он, конечно, может существовать и без нас, за счет масштаба, ритма…  – Как хорошо, что я вас не беспокоила… – Да, я еще забыл любовь. Это тоже большое извинение. – Вы хорошо говорите.., но не продолжайте. Сейчас я вас не узнаю… Вы не могли бы дать мне какую-то литературу? – Да куда тебе такую тяжесть в дорогу? Найдешь в библиотеке училища, любые учебники советских лет годятся, наверное, там и альбомы есть. В основном они не устарели. А знаешь что? Вот, я подарю тебе свои таблицы, все говорят, что отличная шпаргалка. И вот эту книгу, не пугайся названия, она написана и для тебя тоже. – Такая толстая. Она, наверное, дорого стоит. – Дарю. – Спасибо. …А вы сможете позаниматься со мной на летних каникулах? – …Ну конечно. Если я и уеду, то не надолго… Извини, хотел спросить. Мама тогда сказала, что твой отец ушел от вас. – Да, он с нами не живет. И не помогает. – И я тогда подумал: ну как можно было уйти от такой прелести? Всегда хотел заниматься своими детьми, родными то есть, но если бы ты была сиротой, удочерил бы тебя. Смотрел на тебя и… – Да я все видела. – Неужели я не смог это скрыть? – Ну, старались.., но в вашем разговоре, взгляде было то, чего мне не хватало…– Да? …Дело прошлое, но скажи, как вы меня воспринимали? – Я еще первоклашкой была, вы нас на выставку водили. Так здорово объясняли. И в телевизоре хорошо смотритесь. У вас такие знания чувствуются… Почему вы не в университете? – Да приглашали не раз. Профессора дают. Но не дают своей аудитории, техники нет, материалы заново собирать надо… А здесь как бы мастерская, времени для научной, литературной работы больше остается, все оптимально. И, самое главное, с утра бежать не надо. Самые продуктивные часы, на себя трачу. И вечером все-таки время есть. Я сова, до двух ночи не сплю. – А я наоборот. – Ну, так о твоих впечатлениях, очень люблю о себе слушать… – Вы не сюсюкали, а разговаривали с нами серьезно, как с понимающими, и по-дружески. Зададите вопрос, мы затаимся. И думаем, господи, какие мы дуры. А вы спокойно и просто все объясняете. И смотрели на нас, так, оценивающе. Но не только в смысле ума… – Только на то, насколько вы красивы. – Да, без пошлости. – Полюбоваться бесплатно, портрет, например, написать… – Да. Шутки добрые, мы учились тонкости. У нас, балетных, юмор грубый, коробит просто. И вообще ругани хватает. – Нагрузки большие, да еще телу больно. Все сказывается. – Кордебалет, он ведь, как рота, без муштры никак… И вот я только поверила, что могу понимать искусство, сложности эти. И меня этого лишили. Сплошная физика у станка. Иду на выставки и ничего не понимаю. – Ну, это современная бодяга. Ходи в музеи лучше. Обо мне, пожалуйста. Мне так понравилось… – Помню, вы бежали к телефону… – А, это меня москвичи вызывали, из Академии. – Так здорово бежали, легко, мощно. Я еще подумала, как вы молоды. – Спасибо. – Одеты всегда со вкусом. В общем, те девчонки, которые соображали, они вами проникались… – Мне показалось, что и ты… – И я то же самое… Вам тяжело? – Да, очень. – Вы стойкий, я заметила как вы уроки вели, иногда через силу говорили… Хотелось бы вам помочь. Может быть, когда вернусь? – Послушай, ты говоришь, что уже взрослая… Ты что, не знаешь, сколько мне лет? – Знаю, нам Нина Борисовна показала вашу статью в журнале. А там справка. Мы в классе даже возмущались. Ну лет сорок, сорок пять, вы так хорошо выглядите, а тут такие цифры… Наш Троянский весь в морщинах, седой, крючком стоит. Пятку переставит, а носок забудет. Что носит, непонятно, все кофты тоже в складках. А моложе вас. – Да и я поздновато начал заниматься здоровьем. Но, главное, мозги всегда загружал, что, говорят, очень важно. – Вы не изменились… Один в школе сидите, а выбриты, одеты… Хоть сейчас в театр. – С тобой? – Да… Вы бы смотрелись у нас… В нашем училище многие девчонки имеют «папиков». …Ой, извините, не принимайте на свой счет.., вы, правда, не обиделись? – Да чего уж там… я теперь спокойно смотрю на цифры, тем более, что собираюсь жить очень долго. – А мне надо думать о близком будущем… – А парни у вас… Наверно хай-класс? – Таких очень мало. Да и заняты они в основном друг другом… Ну вот. Мы быстро взрослеем, трезво смотрим на жизнь, рано уходим на пенсию… Я буду распределяться в наш балет. Он новый. – Понимаю. Здесь легче выдвинуться. Не будет такой конкуренции, как в столицах. До вредительства. – Вот именно. В примы там я не выйду.., правда и здесь ничего не гарантировано… Я хочу вторую профессию, именно вашу. Прочитала в газете статью, мама дала. Хорошо так назвали, «Святый час», было интересно знать, что вы думаете о любви. – А, рецензия моя была, знакомая писательница предложила, говорит: ты сможешь. Так бы не решился. Спасибо тебе, ведь это мой первый опыт в литературной критике… Хочешь поступать в Академию? – Ну да, со временем, после подготовки… Вашей. Я знаю, это стоит дорого. Только с деньгами у нас… – Что ты говоришь, девочка? Я всем помогаю безо всякого, а уж тебе тем более. Один раз мне буквально навязали, так я потом им картину из своей коллекции подарил… Важнее, что у меня вообще проблема с наследником. То есть с преемником. Сыновья умные, в искусство не пошли. А те ребята, кто выучился.., кто в музейщики подался, кто в писатели, кто в Питере остался, кто в Сан-Франциско поет. А у меня такие наработки, обидно. Теория, критика… – Спасибо… Я буду хорошей ученицей. Только я еще хотела, чтобы вы сделали из меня журналистку. Учили понимать, писать, говорить. Настоящую… Я много хочу? И помогать вам буду, и заботиться…

Если бы это было возможно, Дилетант потряс бы ушами… Почему же ничего не шевелится в его душе? Почему Марина по-прежнему стоит перед ним? Как она улыбается, смущается… Смотри, Дон Еухенио, какое чудо перед тобой. Какая линия шеи, какой чистый профиль… Еще не совсем девушка, но в ней уже прочитывается прелестная женщина. Да еще с балетной струной… Нет, эта красавица не для него. – Девочка, ты говоришь невероятные вещи. Но мне хочется их слушать... Чем больше живу, тем больше совпадений. Кто-то слышит мои просьбы… – Вы по-прежнему хотели бы удочерить меня? – …Послушай... Если ты не передумаешь… Отдельно.., для начала, без мамы. (Он плохо контролировал себя.) Извини, беру свои пошлые слова обратно. Конечно, я все сделаю для тебя. – Не извиняйтесь. – И лето скоро – раз новый год прошел – это такая педагогическая примета… Давай, я надпишу тебе книги.

Девочка достала из сумки убранные было книги, протянула Женечке.

– Извините ради Бога, юная леди, я боюсь ошибиться. Напомни мне свое имя, пожалуйста.

– Марина.


Дилетанта снова тряхнуло. Он с трудом удержал лицо, наклонившись к книгам и подписывая их.

– Спасибо, Е. С., я пойду. – Как жаль… Но понимаю. Пойдем, я тебя провожу.

Они прошли темными коридорами. Вахтерши не было: она, зная, что этот трудоголик никуда не денется, отпросилась на полчасика.

Он посмотрел на нее очень внимательно, она не отводила многое говорящий взгляд. Нет, он не мог себе ничего позволить. Какая она прелесть. За что ему везет, идиоту? Нет, это слишком хорошо, чтобы быть правдой.

– Я буду ждать тебя, Марина.

Боже мой, сколько раз он произносил эти слова. Он обречен их повторять.

Он закрыл за нею дверь, помахал рукой в стекло окна. Вернулся в класс, невидящими глазами уставился в монитор. Потом покосился на телефонную трубку. Она, поседевшая от многих слышанных ею горьких слов, влажных ладоней, лежала, сгорбившись, молчала. Вот уже десять лет, как он утаскивает ее из учительской, боясь упустить звонок нужного человека, и самого нужного ему человека. Цифры на кнопках стерлись, звонок плохо слышен, она быстро разряжается, но все еще служит…


Погас свет. В окно рекреации было видно – темень во всем районе. Все еще праздновали, машин на улицах не было. Женичка попытался вспомнить, когда он последний раз сохранил текст. Выходило – давненько. Придется восстанавливать правку заново. Черт с ним, во второй раз он сделает еще лучше, он себя знает.

Женичка снова чертыхнулся, поминая Чубайса, энергетиков (отключения стали довольно частыми). Затем Ее, Марину – и трубку на столе.

Было темно. Он ждал.

Не оставалось ничего другого.


Мрак окончательно затопил школу.

Время остановилось. Критика пробрал озноб.

Он всуе помянул Грина и его «Крысолова».


Кнопка включения загорелась, набирая пульсирующий багрово-красный свет. Завопил зуммер. Нет, без Грина тут явно не обошлось… Мне отмщение.


Чертыхаясь, Женичка судорожно соображал, должна ли работать трубка при обесточенной базе.

Его трясущийся палец достиг цели. В класс ворвались сплетающиеся рыдания и смех, шепоты и крики, стоны и скрипы эфира.

Все смолкло

и голос,

 который Женичка узнал бы из сотен тысяч других,  голос низкий и волнующийся, произнес:

– Это я, Женичка…