Есть вопросы

Ты ведь ещё не забыла, как я стоял тогда посреди коротко постриженного серого газона напротив небольшой аудитории человек в тридцать, сидящих на пластиковых стульях. При свете луны их мерное нестройное колыхание вправо и влево на задних ножках стульев было чем-то сакраментальным. Откровение. Тридцать человек, которые сейчас спали бы себе на своих протёртых простынях или перелистывали бы сонными веками книги от Библии и до «Великого Гэтсби», покорно сидели передо мной как перед явлением красоты неописуемой и благоговели; при температуре не больше пяти градусов. Они не посматривали на часы, за них это делал я. Они не позволяли своим нижним челюстям отвалиться с треском и кануть в темноту. Они сосредоточенно смотрели в небо.
Припоминаешь? Давай, скажи, что ты не помнишь! Только попробуй.
Проектор стоял между мной и ними прямо на влажной траве, линзой вверх, и я созерцал пар, который поднимался вокруг него, горячего, и языками лизал моих слушателей, просвеченный мощным лучом. Они, в свою очередь, созерцали то, что было над ними. Проектор подсвечивал кроны деревьев прямо над их головами, слайд за слайдом. Зелёный, синий, красный. Душа, мозг, сердце. Какая связь? Что лишнее?
Там ещё был какой-то текст. Или не было. Я говорил. Я вёл этот семинар, как будто они бы в тишине не посидели. Это же зомби. Но каждый раз, когда я замолкал и мои слова, превратившись в пар, частью разбивались о пучок света, а частью устремлялись вместе с ним вверх, тишина всё равно не приходила. Я слышал проектор. Он шуршал и шептал. Он издавал какой-то звук на очень высокой частоте, почти недоступный для моего слуха, который я когда-то достал из той же лампады, из которой появилось всё, что я имею. Это смущало меня, и я продолжал их развлекать - или сам развлекаться. О чём я вёл речь – не важно. Я мог порассказывать им немного об управлении проектами – хуже ведь не будет, не так ли? Потом осечься как бы случайно и начать с того места, где остановился на прошлой неделе: рассказывать им о том, как в Китае не готовят спаржу. Им было плевать. В любом случае я играл с собой. Играл в заработай-денег-хоть-так, или в идиота, или наоборот. Я не должен был держать аудиторию, что-то ей предлагать. Я был предоставлен сам себе на некоторое время. А вот на какое...
Зелёный, синий, красный. Полтора часа, два, всю ночь. Что лишнее?
За те семьдесят пять центов, которые мне платил каждый чудак, пришедший за деньги покачаться на стуле, я, оказывается, должен был в течение неопределённого времени истязать самого себя собственной неспособностью помолчать. Вот и сейчас я не могу молчать. Ну, ты меня поймешь, милая, я надеюсь. Мой семинар назывался «Восхождение». По сути это был не семинар, а спектакль одного актёра и трёх цветов. Театр на газоне с проектором. Такого по Спортслайв не показывают. Ну, так что, помнишь? Ты тогда просто посмотрела вслед этому пучку света, который упирался в ветви грабов, пожала плечами, то ли от холода, то ли тебя задело то, что листья так часто меняют цвет ночью.
Зелёный, синий, красный. Надеюсь, верю, люблю. Что лишнее?
Ну, хорошо. А ты помнишь, как я катался на поезде? Ты тогда сидела на крыше, прямо над пустотой между двумя вагонами, а поезд нёсся со скоростью около восьмидесяти миль в час. Ты сидела на втором вагоне. На крыше. Прямо перед тем местом, где сцепляются вагоны. И ты смеялась, глядя мне в глаза. Просто у тебя было хорошее настроение. Или это ветер так странно раздувал твоё лицо? Ты была прекрасна как небо, которое падало на тебя после каждого тоннеля. Ты купалась в себе, и мне тоже хотелось. Но я пошёл в другую сторону. Не к тебе, а от тебя. К самому носу поезда. Туда, где кончалась его крыша. Глядя вперед, я встал прямо над головой машиниста. План у меня был простым. Физики я тогда не знал, за меня её знали мои школьные тетради. Я собирался прыгнуть совсем недалеко вперёд и прокатиться с ветерком, прижатый мягкой подушкой сопротивления воздуха к лобовому стеклу машинистской кабины. Боже, спасибо, что я этого не сделал. Ты заставила меня оглянуться. Ты была в юбке. Ты смеялась.
Скалы, небо, железо. Вдох, задержка, выдох. Что лишнее? Эй, напомни мне. Я просто хочу уточнить. Как это было. Как это было?
Я не шагнул. Я поставил ногу на лобовое стекло, справа от штанги. Переборки. Переплёта. Я ступил на вертикальную поверхность. Ветер выгибал меня, делал меня подобным ростру корабля. Я расставил руки и ловил ими вату ветра. Она путалась среди моих пальцев и издавала всё тот же высокочастотный звук. Моя левая нога ещё была на крыше, и я почувствовал, что меня начинает заваливать на бок. Я так хотел улететь к тебе на порыве ветра! Но я знал, что улечу на шпалы, и лучшее, что из меня смогут сделать врачи – салат. Поэтому я поспешил поставить левую ногу на левую половину окна. Я крепко стоял. У меня была такая уморительная поза. Если бы стёкла были повёрнуты горизонтально, я бы выглядел как тот идол, с которым знакомят всех девушек, достигших пятнадцати лет, в одном из африканских племён. Мои руки постепенно становились крыльями. Мою голову трепало ветром, и я видел то лес, то поле, то скалы, то небо, то реку, то...
Шпалы, песок, рельсы. Тошнит, тошнит, тошнит. Что лишнее?
Когда мы заехали в очередной тоннель, я чуть не свалился. Я был уверен, что голова моя летит прямёхонько в верхний край арки при входе в тоннель. Но это испытание я с грехом пополам перенёс: я в ступоре стоял на лобовых стёклах как вкопанный и не двинулся. Это меня спасло. Но вот когда я осознал, что голова на месте, мои ноги расслабились, и я чуть было не...
Шпалы, песок, рельсы. Темно, темно, темно. Что лишнее?
Я летел как будто на плаще сквозь тоннель. Я не чувствовал под ногами поезда, я не слышал его шороха. Я слышал этот свистописк, который издавала вата. Я был весь в ней. И, что самое страшное, - ничего кроме неё не было в принципе. А потом я увидел конец тоннеля. Солнце сияло прямо сквозь просвет. Красное закатное солнце. Тогда мне показалось, что вот выедем из тоннеля, а выход из него – только дырка в монолитной каменной стене, и мы просто окажемся снаружи – ты и я.
Шпалы, песок, рельсы. Пустота, воздух, гранитная стена. Что лишнее?
Солнце приближалось ко мне. Мы с ним двигались с равной скоростью. Я пересчитывал шпалы внизу. Что-то мелькало у меня в глазах, хотя шпалами это быть никак не могло. А потом мы выехали из тоннеля. Я испугался, что потерял тебя. Я оглянулся. А ты сидела и смеялась. Или ветер играл с твоим лицом, проказник? Я оглянулся, и меня начало заваливать не на шутку. Я сгруппировался и оттолкнулся. Только закрутился я не в вертикальной плоскости, как хотел. Я хотел полететь к тебе. Опять. Я был отчаянный парень тогда. Ты помнишь?
Но я закрутился, как бешеный винил, в горизонтальной плоскости, и поезд пошёл своим путём, а я летел и вертелся, прижав колени к губам. Я – ядро. Я думал о твоих веках, которые мне хотелось целовать как губы. Я был таким неуклюжим. Я летел. Я терял высоту.
Скалы, небо, железо. Судьба, рок, всё-зависит-от-тебя. Что лишнее?
А внизу оказалось озеро. Точнее, я ворвался на его просторы в пяти метрах от дальнего берега островка, который невзначай расположился недалеко от пляжа. Я пролетел, планируя, сто с лишним метров. Я блинчиком пронёсся по волнам озера и разлёгся на его поверхности, когда потерял скорость. Я уже поверил в своё всемогущество. А ты сидела на берегу островка в ста пятидесяти метрах от меня и смеялась. Или ты усмехалась? Я по-собачьи поплыл к тебе. Иначе я тогда не умел. Я чувствовал боль справа и блаженство слева.
Боль, блаженство, безмятежность. Справа, слева, снизу. Что лишнее?
А снизу был кристально чистый слой холодной воды. Дно было выстлано крупным кварцевым песком, перемешанным с серым гранитом и бирюзой. Я упал на дно и замер. Я ждал. Я хотел тебя ещё раз чем-нибудь развлечь. Я хотел увидеть, как ты будешь смеяться. Или тебя будут пытать? Ты просто так красива. Ты – гений. Ты улыбаешься вечно.
Я придумал это тогда, на дне. Без единого глотка свежего воздуха, без питательных веществ в организме, без писчей бумаги, без диктофонов и без голубей. Я придумал это в условиях, обратных тем, что благоприятствуют труду интеллектуальному.
Я изверг. Я знаю.
Боль, блаженство, безмятежность. Мышление, судороги, агония. Что лишнее?
Кажется, это называется скай-дайвингом. Или скай-сёрфингом. Или скай-скейтингом. Пять тысяч над землёй. Нет, над Южным океаном. А он вообще-то есть?
Я выпрыгиваю из самолёта, а к ногам у меня уже прикреплён этакий скейт без колёс. Просто доска. Я не умею это делать. Я и с парашютом-то ни разу не прыгал, а тут сразу доска. Я вхожу в штопор. Я – балерина. Хирурги мне не велят, а я... да, фигура высшего пилотажа. Пытаюсь выйти из штопора, но это ещё сложнее, чем пролететь блинчиком по водной глади. В результате я повисаю на доске вниз головой и штопор продолжается. Всё бы ничего, да только скорость у меня, кажется, близка к це равно корень из е делить на эм.
Вниз.
Тогда я отцепляю доску, и она чуть не улетает в межпланетное пространство. Я подкладываю её под лямки рюкзака и начинаю балансировать над берегом моря Марии Стюарт или над Мысом королевы Елизаветы или над курортной базой станции «Пингвин». Потом я снова надеваю доску, и на этот раз масло воздуха мне покоряется. Я лезвием скользко лечу к нижнему краю этого мира. Я – пилот одного пассажира.
Море, снег, лёд. Люди, пингвины, самолёты. Что лишнее?
Я выпускаю парашют, и ты могла бы увидеть меня сейчас, если бы подняла глаза. Я здесь. Высота – двести метров. Расчётное время полёта – бум! Ты слишком занята. Ты душишь королевского пингвина. Так сотрудники станции посвящают тебя в полярники. Они не подскажут тебе, что пингвин может задерживать дыхание на полчаса. Это всё бывалые полевые учёные, у всех бороды и усы, постриженные в форме самых причудливых деталей самолётов нового поколения. Все они высекают свои полярные улыбки зубами. У них много работы. Можешь себе представить, не у каждого замыленного парня в воротничке с Уолл-стрит так много работы, как у этих сверкающих серебром космонавтов, укутанных в синтетические комбинезоны. И сегодня они пришли посмотреть, как ты будешь душить этого несчастного пингвина, которого душило уже человек сто до тебя.
Мы вместе смотрели в небо. Мы вместе были в небе. Ты видела меня в небе. Или могла увидеть? Что ещё?
Я приземляюсь на Антарктиду. Я качусь на доске, и она издаёт всё тот же звук. Сирена. Маленький сигнал о маленьком происшествии. Тебе плевать? Нет, тебе не всё равно. Но ты не спешишь отвечать. Ты не торопишься проявить реакцию. Я могу и сам догадаться, что ты всё услышала, увидела и всё поняла. Ты формулируешь своё мнение, и это займёт время. Возможно. Но, по крайней мере, ты помнишь всё это. Попробуй сказать, что ты не помнишь!
Увлечение, любовь, страсть. Игра в лектора, цирк на поезде, десантирование сквозь толщу воздуха на доске. Что лишнее?
Не хватает мне стать паломником. А хочешь, я сплавлюсь к тебе, как один восточный святоша, на куске пемзы. Нормальные парни используют её, чтобы очистить свои ступни от ороговевшей кожи. Жаль, я не могу им предложить аналогичного инструмента для головного мозга. А я сяду на такую глыбу и сплавлюсь. Да. Куда мне приплыть? В Стокгольм-фьорд? В Буэнос-Айрес? В Шанхай? В Калифорнийский залив? К впадению Енисея в Северный Ледовитый или Дуная в Чёрное море? Я начну с Лимпопо и буду плыть вниз и вниз, по Миссури, по Амуру, по Амазонке, по Дарлингу. Там закончится моё путешествие. Там, где время на полчаса бежит или на полчаса отстаёт от Джи эм ти плюс девять или плюс восемь. В центральной Австралии.

§

Ты встанешь и выйдешь. Я знаю. Ты не задаёшь лишних вопросов. Ты не задаёшь их себе. Я – задаю. Сколько вопросов я только что задал сам себе?
Вопрос, ответ, контрвопрос. Интеллект, мысль, работа мысли. Что главное?
Ты пьёшь кофе и подходишь ко мне. Пытаешься подойти. Обычно это происходит так: ты встаёшь из-за стола, за которым сидела в одиночестве, неловкое движение бёдер превратив в нечто подобное взмаху крыльев коршуна. Ты плевать хотела на то, как это выглядело. Ты просто получаешь удовольствие от того, что видишь. Ты получаешь истинное наслаждение от осознания того, что живёшь в мире материальных вещей. Для тебя тактильные ощущения – главные. Не взаимодействие кожных покровов, по Франсуазе Саган, а импульс, который создаётся где-то внутри от прикосновения к любому предмету. Мне так кажется. Джинсовая ткань – тёплая и шершавая. Пустая. Молния ширинки – вжик! Эти вибрации. Ощущение наполненности. Даже если это ширинка джинс, висящих на вешалке в магазине. Наполненность присуща металлу, присуща пластику, присуща тебе. Мне так кажется.
Лист бумаги. Он издаёт звук. Он хрустит и хочет порезать твою кожу. Он лёгкий и тонкий. Твои пальцы находят друг друга, но не могут соприкоснуться. Дождь. Информация, льющаяся прямо с неба. Трогай её губами. Да, мокрый поток информации. Поток должен быть мокрым. Мне так кажется. Мне кажется, что тактильная информация – сексуальна, о каком бы предмете ни шла речь. Таково сейчас моё восприятие. Сейчас, в этом кафе, на этом стуле с деревянными шариками, венчающими спинку, пока я созерцаю тебя, пока я затягиваюсь этим густым бесплодным воздухом. Как в мире интеллектуального главное – структура мысли, её создание, то есть творение, так в мире материальных вещей главное – структура биологической жизни, её создания, её творения. Вот моё восприятие на эту минуту. Ты не согласна? Главное – союз. Вот почему каждый раз, когда я касаюсь круглого одноногого стола-перевёртыша, за которым я сижу, глядя на тебя приближающуюся, я излучаю сексуальную энергию. Вот почему, доставая ключ, чтобы проверить почту у себя дома, я излучаю её же. Но реакции нет ни в том, ни в другом случае. Ты же не почтовый ящик. Или вы более похожи, чем я думал? Так или иначе, для окончательной сублимации я должен сказать ещё многое.
Ты приближаешься к моему столику. Кафе отделано в стиле техно. Транс. Хаус. И мне кажется, что гибкая стеклянная стена в форме техно разделяет нас. На пути развития отношений в мире тактильных импульсов стоят именно вещественные препятствия. Других быть не может. Мне так кажется. Сейчас я думаю так. И восприятие других препятствий тоже происходит на вещественном уровне. Эта стена. Ведь её нет. Ты согласна? Но ты в неё упираешься. Мне знакомо это ощущение. Я сам бывал по ту сторону. Они говорят: это почти физическое ощущение непреодолимости преграды. Это действительно физическое ощущение. Другого нет, когда речь идёт о целях тактильного характера. Допустим, это абстракция. Воспринимай это так, если тебе так удобнее. Потом поймёшь, что здесь нет никакой абстракции.
Метафизика. Колдуны управляют движением предметов, напрягая волю. Они знают, как управлять связью между энергией мысли и энергией вещи. Стенка возникает по тому же принципу, по которому колдуны передвигают предметы. Пусть это бабушкины сказки, но мне кажется, что такой принцип имеет право на существование и здесь работает именно он. Мне так кажется. Это моё восприятие.
И я слышу. Ты понимаешь, я слышу всё тот же ультразвук. Это движение микротрещин стекла, это взаимодействие его молекул, которые могут пропустить между собой не любого. Это твой череп, о который в бесконечном количестве разбиваются и размозжаются с внутренней стороны кванты. А с внешней...
Мышцы, кожа, волосы. Воинственна, женственна, дерзостна. Что главное?
Ты проходишь мимо и... ну ладно, пусть даже ты выходишь. Ты вернёшься. Сценарий не имеет значения. Значения имеют эти ощущения. Эта нарастающая страсть к тактильным ощущениям самого разного рода, это боль в висках от беспричинной сексуальности, это ультразвук, протыкающий мои барабанные перепонки. Я вижу этого гуся. Он гусь. Он неспособен изгнать из меня ту страсть, которая поселилась во мне до второго пришествия, но очень даже способен меня разозлить. Я его не могу послать лишь потому, что он – лучший друг моего научного руководителя. Ну надо же мне когда-нибудь наконец защитить диссертацию! Почему-то я ему нравлюсь.
Он приближается ко мне. Он проходит вдоль того стекла, которое не пускает тебя ко мне.
Если мужчине надо разминуться со встречным в узком проходе, где невозможно разойтись гордой походкой, он предпочитает пройти боком, повернувшись лицом к человеку, а спиной к стене. Женщина – наоборот. Но только не в том случае, если встречный – доцент Допфельгеймер. Ты должна постоянно следить за его движениями. Тактильные ощущения наделены в его глазах исключительно потребительским смыслом. Он преподаёт «Теорию потребительского поведения». Это гуру потребительского образа мышления, он профессионал в том, что касается потребления. Он только и делает, что потребляет. Они говорят: Америка – страна людей, рождённых, чтобы потреблять. Брехня. Мне так кажется. Мне кажется, что американцы рождены, чтобы продавать. Питер Друкер не даст мне соврать. Доцент Допфельгеймер – он как священник. Принимает на себя людские грехи. Он – главный по потреблению. Но пользу от него получает только тот, кто продаёт. Не так ли?
Надо видеть, как он проходит мимо тебя. Ты предусмотрительно изменяешь своему инстинкту и проходишь к нему лицом. Столики действительно стоят тесно. Ничего не скажешь. Но надо видеть, как края твоей одежды загибаются о края его одежды, как они нежно и бессильно поддаются деформации. Вот почему у мужчин и у женщин разнонаправленные ширинки! Края одежды. Хлопок, твид, замша. Нет, они ничего не приоткрывают. Это не по его части. Они создают трение. Трение твоей одежды, трение твоего тела, шуршание, граничащее с ультрашуршанием. Шелест твоих сомнений, шелест его фантазий.
Ты это помнишь? Попробуй скажи, что нет! Допфельгеймер. Пятидесятилетний боров, у которого на лбу не написано ничего, кроме того, что он...
Раз, два, второй. Боров, боров, Допфельгеймер. Что главное?
Его пальцы. Каждый – толщиной с моё предплечье. Они еле сгибаются. Они ещё краснее, чем его лицо. Они полосуют тебя по животу, по бедру. Это совершенно асексуальные прикосновения, они лишь кажутся похотливыми. Похоть – непонятное для него слово. Спрос – вот что ясно. Предложение – туманное очертание, смутная округлость губ. Ему не понять этого. Он дышит в тебя и думает, что вы удачно разошлись. Он делал всё это без всякой задней мысли. Честно. Он даже не осознавал, что его действия могут быть восприняты как претензия или домогательство. Мне так кажется. И, тем не менее, – он это именно Д.Е.Л.А.Л. Это тоже тактилий, такой же, как я, но ещё он – боров. Он абсолютно невинен в этой сценке, прижимающийся к тебе и исследующий силу трения скольжения. Впрочем, это не умаляет его...
Боров, задний, мысль. Похоть, предложение, спрос. Что главное?
Он проходит сквозь стеклянную стену, которую я уже готов был потрогать своей воспалённой кожей, обгоревшей в твоём ультрафиолете. Он придавливает стул рядом с моим к центру Земли так, что ножки стула чуть ли не входят в кафель на полу как нож в масло. Он здоровается со мной. Он спрашивает: “Заказали уже что-нибудь?” Я теряю дар речи. Я не знаю, что сказать. Первое, что ему надо выяснить, касается спроса. Только потом – предложение. Только потом он откроет меню и через десять секунд захлопнет официантку с грохотом. Этот грохот – победная канонада армии потребителей. Потребителей килограмма и квадратного метра, потребителей километра и градуса Цельсия, потребителей тактильных ощущений. Пошлых людей. Мне так кажется. Потребителей колбасы и фисташек, лечо и рыбного филе, тумбочек и пушек, масла и искусственной травы, женских тел и прокатной стали, дичи и подержанных глушителей.
Он поворачивается ко мне и говорит всякие непристойности вроде того, сколько дают за пластиковые трубы в центре города, а сколько – за ольховую стружку на окраине. Я не выдерживаю и, стараясь сохранять вежливость, говорю: «Ну какой Вам толк от того, что вы будете знать все эти цены?» Он... нет, он не выходит из себя. Он просто говорит мне: «Вы забываете, с кем говорите, молодой человек. Я старше Вас в два раза. Вам бы следовало проявить уважение к моему жизненному опыту», – всё это с каким-то клокотом, посапыванием. Он говорит и растирает между пальцами что-то, что откопал во внутреннем углу глаза. Он говорит и демонстрирует мне, кто здесь папочка. Мне так кажется.
Негодование внутри меня минует точку росы. В смысле, теперь моя очередь оросить его. Я невозмутимо отвечаю: «А в каких единицах измеряется жизненный опыт, Вы мне не подскажете?» – «Что за глупый вопрос! Вы сами-то знаете? Можете хоть предположить?» – «Мне кажется, что только самого недалёкого ума человек может измерять жизненный опыт в часах, в годах… в секундах! А в чём его следует измерять – это вопрос, на который я Вам ещё отвечу».
На этом я выхожу из кафе, потому что сказал всё, что мог. Возможно, Допфельгеймер сейчас завис и продолжает сидеть в кафе в той же позе, в которой я его там оставил. Через его сознание никак не может пройти моя последняя фраза. Постоянно возникает тупой вопрос: «Что это за благо?» Жизненный опыт трудно потребить.

§

А ты снова сидишь в позе лотоса, ты снова носишь платье, которым ветру играть можно, а мне нельзя, ты снова спускаешься с конька крыши к её краю и смотришь вниз, как будто там чего-то больше, чем наверху.
Внизу, наверху, между нами. Больше, меньше, достаточно. А сколько можно?
Я рыл канавы, я сушил газоны, я протыкал дождь лазерами и пулями – бесполезное занятие, скажу я Вам – я был один дома и остаюсь один. Проекторы, воздушные шары, тепловозы и теплоходы, доски для скай-сёрфинга или скай-дайвинга или скай-скейтинга – всё это как карточный домик. И ты спускаешься с его конька к краю его крыши. Ты легка как моя рука, тебе не писаны законы Ньютона, ни первый, ни второй, ни вытекающие из них последствия, ты неспособна всё это добро обрушить. Но обрушится оно всенепременно, и к тому моменту я хотел бы оказаться подальше от этих вещей. И тебя я рядом с ними видеть не хотел бы. Но я маньяк, ты знаешь? Не проектор – так белая доска с фломастерами. Не воздушный шар – так ветровка или планер, если у меня ещё есть деньги на счету. Понимаешь? Скажи, что не понимаешь.
Внизу, наверху, между нами. Проекторы, летательные аппараты, стихии. А сколько можно?
Я не на улице. Все люди вокруг меня уверены, что они на улице. Даже та старушка, у которой на белой футболке написано радугой «think positive», думает, что она на улице, хотя на самом деле она одной ногой в гробу, а другой – у меня в карточном домике. Всё там, все смерчи и лавины, тайфуны и землетрясения, все мои близкие и президенты в каньоне, все эти картины символистов и стихи упадников. Они встроились в систему этого домика. Каждое явление, предмет, человек, сценарий, событие занимает там ровно одну карту. Только ты снаружи, и я – снаружи.
Внутри, снаружи, между нами. Карты, мы, уверенность. А сколько можно?
Старик с палкой. Палка для выкапывания кладбищенской земли. Он зашёл с другой стороны темы творения. Темы сексуальности и того, к чему ведут её проявления. Он зашёл в мой карточный домик с заднего хода. Но этот задний ход представлен дверью гораздо более высокой и широкой, чем вход парадный. Ведь через парадный вход в мой дом попадают новые веши, молодые, малоизвестные, малонужные. Непонятные. Старик понятен. Он стар. Он высок и широкоплеч. У него трость с чашей для сбора стекающего пота, подобной чаше для сбора крови на крестах для казни. Он потел за свою жизнь больше, чем мы с тобой можем себе представить. А сколько мы можем представить?
Внутри, снаружи, между нами. Пот, интеллект, тактиль. А сколько можно?
Я хочу с ним заговорить. С его морщинами, с его тростью, с его потом и кровью, с его жизненным опытом, если только он измерен не годами. Я должен подойти к окну карточного домика. Я должен опереться на карниз, точнее, сделать вид, что опёрся. Парить над подоконником в согбенной позе и как ни в чём не бывало улыбаться в течение нескольких минут, пока идёт беседа. Я не должен обрушить этот домик. Он обрушится, но только без моего участия. А старик будет внутри. Он будет одной из тех карт, которые оформляют изнутри комнаты. Он будет люстрой или куском обоев или диваном или золотой инкрустацией в плафоне. Да, я могу себе позволить такой домик, если только он карточный.
Внутри, снаружи, между нами. Золото, обои, солнечный свет. А сколько можно?
Я подойду как ничего не значащий прохожий. Я на секунду задержусь на месте или даже запнусь о корень вяза, выступающий из плотного грунта, а потом вернусь и обопрусь о домик, точнее, притворюсь, что опёрся. Это будет их восприятие – восприятие карт. Им кажется, что я опираюсь. Я обману свой карточный домик и потребую от него обмана в ответ. Я спрошу у старика: «Сколько пота в Вашей трости?» – вопрос, путающийся в морщинах старика, делающих его похожим на французского дога. Он серо улыбнётся мне, его лоснящаяся шерсть обернётся офсетом – и он подумает. Да, потом он подумает. В этот момент меня, возможно, ударит в затылок зеркало подъезжающего к остановке автобуса. Обратная сторона зеркала сокрушит мои домыслы, и я буду готов слушать ответ, который не имеет никаких шансов ни на то, чтобы быть политкорректным, ни на то, чтобы удовлетворить моё любопытство, ибо любопытство моё давно переполнило бы такую чашу, как та, что на трости. Любопытство, которое по капле выдавливается из мутной жижи моего рассудка.
Внутрь, наружу, между нас. Капли, лужи, чаши. А сколько можно?
И он приподнимет свою тонкой складкой висящую левую щёку, открывая моему взгляду сонную артерию. Потом он почешет нижнюю сторону этой морщины. И опустит занавес за секунду до скрипящего ответа, который будет примерно таким: «Желающему напиться сия чаша мала. Желающему покаяться – велика. Но если Вас интересует то, полна ли она – ответ утвердительный», – полное враньё, от начала до конца. В конце: чаша не может наполниться. Она может быть либо не заполнена, либо переполнена, потому что это чаша трудов человека и человечества. Потом: желающему покаяться чаша в принципе не нужна. Ему нужна лампада, чтобы он осветил пространство вокруг себя и убедился, что ему есть кому и в чём каяться. И начало: желающему напиться я бы не осмелился предложить чашу с потом. Не то ругаться будет. Но – вот ещё что: старик – мудрый человек. К тому же он сейчас – карта в моём карточном домике. И наконец, - это его пот в чаше или мой? Кто должен им распоряжаться? Поэтому всё же старик прав, хотя я и опроверг все три части его ответа. Это его восприятие. Ему кажется так.
Конец, потом, начало. Наполнить, напиться, покаяться. А сколько можно?
Отъезжающий автобус обдаст нас южным ветром с запахом полыхающего Магриба. Меня и старика. Мы на улице. Так кажется старику. А мне кажется, что он в моём карточном домике. А я где? Я заглянул из пустоты? Из гиперпространства, в котором я обитаю последние семьдесят тысяч веков? Похоже на то. И мои мысли вновь устремятся к...
Конец, потом, начало. Тобой, тебя, тебе. А сколько можно?
Нас много. Ты понимаешь, мы не помещаемся в этом моём гиперпространстве. Там могу быть я и мой карточный домик. Всё остальное фонит. Всё остальное при своём появлении начинает издавать этот звук. Звук – аллегория пенетрации. Ультразвуковой лазер, который мог бы проткнуть дождь, если бы последний когда-нибудь шёл в моём домике. Для него нужно либо добавлять новое измерение в моё гиперпространство, либо верещать, перекрикивая ультрафиолетовое Небо:
И.З.Ы.Д.И!
Чем я благополучно и занимаюсь. Помнишь, ты беззаботно рассказывала мне, как ты мыла посуду, и через двор, в окне с другой стороны, тебя созерцал рабочий, рубаха-парень со шлифовальной машинкой. Он улыбался, и его зубы скоблили твои кастрюли и приборы и крышки со сковород. А ночью, когда ты в неглиже пришла на ту же кухню выпить воды, он всё ещё улыбался через два окна, и его зубы полоскались на дне графина. Ты чувствовала их тяжесть, растворённую в воде. Ты могла их взболтнуть, и они в самом деле застучали бы кастаньетами о стекло. Ты могла бы вылить их в раковину, и они бы утекли в трубы, как будто моментально приняв жидкое состояние.
Но тебя приводило в восторг ощущение взгляда. Он выпуклым дуновением водил по твоему животу, гладил твои ноги, сканировал тебя в поисках жажды. Он вызывал внутри тебя мелкую дрожь экстаза, казалось, всё в его руках, всё в его взгляде начинает вести себя подобно шлифовочной машинке. Ты машинально оправила своё бельё, хотя оно и так было в идеальном порядке, внимательно посмотрела ему в глаза, в зубы, глотнула воды, закрыла форточку и была такова.
Вы оба собирали мёд тактильных ощущений в тот момент. Ты когда-нибудь косила газон? Триммером. Ты держишь его крепко в руках, ты водишь им по дуге, вправо и влево, ты шагаешь всё дальше. Твои движения – железные, как если бы ты была фрезеровочным станком. И дрожь. Отдача, бегущая по тебе как по проводам, откликающаяся в твоих босых подошвах, в копчике, в хрусталиках твоих глаз, в твоём черепе. Ты в экстазе. Чем меньше на тебе одежды и чем короче твоя львиная причёска, тем ближе твои ощущения к тактильной нирване. Ты ступаешь босыми ногами на только что выстриженный мокрый ковёр и продолжаешь стричь следующий участок. Твои ноги безвозвратно зелёные, твоя улыбка напоминает твой смех, тогда, на крыше поезда. Провод ласкает бёдра. Если это электрический триммер. Если бензиновый... - не покупай бензиновые триммеры, не надо. Он разглаживает твоё бельё, которое и без того сидит идеально.
А теперь главное. Отбрось триммер, он выключится сам. В твоих руках ещё живёт дрожь. Похоже на озноб. Запусти их в свою львиную причёску длиной двадцать сантиметров. Ты чувствуешь, как мягки стали волосы? Они всё ещё стоят, но ты можешь провести руку сквозь них, как будто они – вата ветра. Та, что я ловил на поезде.
И вот вопрос: пальцы так ловко раздвигают волосы, или же волосы так наэлектризованы, что расступаются перед твоей дрожащей рукой?
Рабочий по своему почину шлифовал тебя взглядом, или же это ты была так наэлектризована тактилем, что зубам бедняги не нашлось лучшего места?
Конец, потом, начало. Влияние, содрогание, взаимодействие. А сколько можно?
Теперь можешь оправить бельё.

§

Мы с тобой должны встретиться в моём домике карточном. Это всё, ради чего он существует. Мы должны осмелиться войти туда. Войти по отдельности. И только там сказать. Привет!
Мы войдём очень просто. Я с заднего хода, так как я стар для себя. Я всегда говорю себе: старик, не выпить ли нам сегодня кофе с Допфельгеймером. Не потребить ли? А в разговоре - не вспомнить ли в который раз о главном:
Что, как и для кого? Что, за сколько и у кого? Успеем?
Ты войдёшь с переднего, потому что ты вхожа в дом так же, как и все другие новые люди и вещи в нём. Ты великолепна. Ты по-пластунски вползёшь в эти покои, а внутри встанешь, вытянешься во весь рост, может быть, даже потянешься, показав всем картам свои зубы, а потом, не подозревая, что у карт есть глаза, оправишь своё бельё и...
Что, как и для кого? Убежать, через задний ход, картам на смех? Успеем?
Нет, не успеем. Стать такими же картами – значит уничтожить мир. Спровоцировать коллапс всей Вселенной. Ведь в моём карточном домике всё. И если мы окажемся его частью, снаружи домика не останется ничего, что поддерживало его протяжённость во времени и пространстве. Нет протяжённости – всё равно что нет размера. Мир будет не определён. Нигде вообще. Всё, что ему останется – превратиться в точку в пустоте и ждать нового Большого взрыва. А я не хочу.
А убежать нам очень захочется. Мы в домике – потеря двух степеней свободы. Мы в домике – нужны два дополнительных измерения: для меня и для тебя. А пока их нет, ультразвук будет гулять в твоих волосах. Он будет нарастать и тревожить тебя всё сильнее. Возможно, аккуратное движение рукой вдоль бедра станет твоим нервным тиком. Возможно, ты начнёшь судорожно оправлять бельё без перерыва. А у тебя есть варианты лучше?
Нам нужно будет подойти друг к другу. Нет, ничего, что выходило бы за рамки. Просто мне придётся взять твою руку, взять другую, чтобы ты прекратила эти движения. Я замкну нас двоих в цепочку. И два потока между нами, один – тактильной энергии, другой – интеллектуальной... они и станут двумя дополнительными измерениями.
Что, как и для кого? Коснуться тебя, коснуться любовью, картам на смех. Успеем?
Это мы успеем. Мы заглушим ультразвук, мы будем держаться за руки и слушать тишину. Потом постепенно домик начнёт оживать.
Скрипучий кашель? Будь по-твоему, скрипучий кашель французского дога зальёт в наши уши первую порцию жидкого золота. Мы заискримся и наши два измерения, только что нами созданные и занятые, заскользят относительно остальных, одно относительно другого.
Герр Допфельгеймер только и успеет, что заикнуться о своей грядущей командировке во Франкфурт-на-Майне, где проходит конференция по рынкам потребительских товаров, как старушка с чёрно-белым дряблым лицом и радугой на груди шикнет на окружающее её пространство и усмехнётся, ворча до боли знакомые слова: «think positive»...
В этот момент я вспомню, что снаружи дома не осталось ничего. Там не вакуум и не межпланетный водородный кумар. За окнами дома – просто Н.И.Ч.Е.Г.О. А это значит, что коллапс близок. Нам надо будет проявить всё своё проворство, ты приложишь такое усилие, какого никогда не прилагал к своей шлифовальной машинке тот рабочий, чтобы выйти из новой системы координат. Покинуть своё новое измерение, сохранив лишь связь со мной. Если ты только хочешь. А ежели нет? Попробуй, скажи, что ты откажешься. Коллапс наступает на пятки, уничтожая всё тактильное, всё мысленное за тобой. Когда он обгонит тебя, ты не просто проиграешь. Ты исчезнешь. Вместе с тобой – я.
Что, как и для кого? Отделиться, сохранить, картам на смех. Успеем?
Мантра.
Мантра интеллектуальная на твоих губах. Ты произносишь эти слова, все они восходят к главной мантре: ...am-I-right-or-am-I-wrong... - ...я-права-или-не-права...
Мантра тактильная в движениях твоей руки. Ты будешь не переставая оправлять своё бельё, в котором тебе всё труднее поместиться. Ты будешь ощущать чудовищный дискомфорт, близкий к смертным мукам. Такой дискомфорт ощущают иногда во время оргазма. То, что нельзя отменить, прекратить, отложить. Только терпеть. Только умирать.
Они соединятся.
Что оправлять, как оправлять, для кого оправлять? Оправляла, оправляю, картам на смех. Успеем оправить.
Как тот парень, когда я был маленьким. После какого-то сабантуя он работал как компьютерное запоминающее устройство со звуковым входом и с функцией воспроизведения. Он говорил: у тебя есть выпить? Когда ему отвечали: нет, лучше пойдём прогуляемся на свежем воздухе, - он продолжал: у тебя есть выпить погулять? На слова: или ты хочешь остаться в постели, - он невозмутимо вопрошал: у тебя есть выпить погулять остаться? Тогда я его чуть не пришиб.
Тебя я люблю. Но в этот момент ты будешь меня страшно раздражать. Мне так кажется. Считай это моим восприятием. Раздражение и любовь, омерзение и нежность. Нет, они не переплетутся во мне, они не будут взаимовлиять-и-взаимоопределять-друг-друга. Они создадут апокалиптический диссонанс в моём мозгу. В моей голове будет кипеть и бурлить, и сдержать меня сможет лишь моё тактильное начало. Лишь моя сексуальность, уродливая или идеальная, публичная или асоциальная, светлая или аморальная. Я маньяк. Я знаю.
Свет, ультразвук, инфразвук. Смешение, кипение, диссонанс. Успеем?
Мы должны будем оторваться. Какая-то часть нас, возможно, останется там, внутри домика. Слой кожи прикипит к полу или опалённые волосы станут чьим-то колером. Не важно. Мы должны будем выскочить вдвоём, держась за руки, уже за пределами этой системы, уже создав свою собственную и спасая мир от коллапса. Нет, спасая себя. И, возможно, друг друга.
Обратный отсчёт, щелчок, открой глаза. Коллапс, колебания, прямая. Успеем?
Мы окажемся снаружи домика и тогда услышим, как он вибрирует. Только что два его измерения стали незначимы. Добавилось две степени свободы. В них домик судорожно колеблется и издаёт дьяволически низкий звук. Всё приходит в движение, и это движение злокачественно. Всё в домике расшатывается, гуляет. Старик кашляет, старуха смеётся, Допфельгеймер берёт реванш. Он ревёт: эй, счастливчик, негодяй, каково тебе? Ты рад?
Ещё нет, если честно.
Здесь я пойму, что пришло время давать ответы, пока микроколлапс не сравнял домик с землёй. И я заору внутрь домика через разбитое окно: «Допфельгеймер! Помяните моё слово: жизненный опыт измеряется в герцах!» – он потребит мой ответ, и это займёт у него несколько секунд. Потом он снова запоёт своим ураганом: «Какие ко всем чертям герцы! Ты сам понимаешь, что плетёшь, щенок!» – мне не захочется отвечать. Но я так не умею. Я проору, убегая прочь и унося тебя на руках: «Допфельгеймер! Когда вы потребляете свои переживания, пережёвываете свой жизненный опыт, чтобы ответить на сложный вопрос, с какой частотой колеблются ваши мысли?» – его извилины незамысловатой Маршаллианской формы… «Что ты делаешь, псина?!» – раздастся очередной крэк из домика. Я не уверен, что этот вопрос будет обращён ко мне, ибо псина там уже имеется, но я всё равно отвечу, последний раз, одним словом: «Герцы, Допфельгеймер!»
Обратный отсчёт, щёлчок, открой глаза. Выпей немного, можешь шлёпнуть себя по лбу, посмотри вон туда. Успеем?
Мы побежим по белому листу. Туда, где у него предполагается край. Домик позади нас будет во власти инфравибраций, будет клокотать всеми своими голосовыми связками, которых там в избытке – больше, чем людей. Ошмётки будут отлетать от него и засевать собой белый лист. Домик будет как ядерная бомба, закрученная в спираль. Цепная реакция начнётся в самом его сердце, с карты Допфельгеймера, а закончится на коньке домика. Он разлетится в клочья, и все его измерения в количестве миллиарда или триллиона или гугола обрушатся вниз подобно простым спицам. Они с лязгом и грохотом проломят дыру в белом листе, и новый мир будет создан. Мне так покажется. Это будет наше с тобой восприятие.
Обратный отсчёт, щелчок, открой глаза. Очередной автобус, отъезжая от остановки, обдаст нас двоих своим вибрирующим басом. Скамейка под нами проломится, и мы окажемся зажаты между двумя её половинами, сидя на пыльном асфальте. Мы оглядимся вокруг и увидим Допфельгеймера, который, просидев в кафе пару суток после диалога со мной, будет выходить из него, отхаркивая что-то едкого цвета и обмахиваясь билетом до Берлина.
«Ничего не случилось», – скажешь ты. И я подумаю: «Всё так и должно было быть». И главное, чтобы в этот момент мне на голову не опустилась та самая старушка с радугой на груди. Нет, она не опустится на меня. Она будет стоять на остановке, провожая глазами отъезжающий автобус и бормоча всё те же слова. Ты бы знала, как она меня раздражает!
И я начну давать ответы. Я скажу, что лишнее. Лишнее – это диссонанс. Я подумаю и скажу, что главное. Главное – это сексуальность, помноженная на идею. Ну а сколько можно? Это я тоже обдумаю. И скажу: «А поехали прямо сейчас!» – и ты посмотришь мне вслед, пока я буду вставать и отряхиваться, а потом я протяну тебе руку и услышу ответ: «Так бы сразу», - ну вот чёрт, почему не сразу! Потому что карточный домик. Но действительно, почему бы и нет, если ничего не произошло!
Подъедет очередной автобус.
Обратный отсчёт, щелчок, открой глаза. Старушка уже заходит, мы берёмся за руки. Мы – тактилеманы.
Успеем?


Рецензии