Больше жизни

ПРОЛОГ

Легкие руки Риты бережно расправляли стильные юбки и блузы. Сновали по воротничкам да складкам тонкие пальцы. Аккуратные стопки любимых вещей росли так стремительно, что взгляд не поспевал. Большая инкрустированная перламутром заколка едва сдерживала лавину тяжелых волос, готовая в любую минуту разлететься на кусочки, обрушив на трогательные плечи струи сверкающего водопада.
Когда-то, еще в начале нашего знакомства, спасаясь от жары в лабиринте узеньких улочек Старой Яффы, мы забрели в лавку золотых дел мастера, где и купили это чудо ювелирного искусства — стремительную яхту, застывшую в розовом свечении перламутра на волне белого золота. Помню детский восторг на родном лице, счастливые глаза и неистовые поцелуи в лучах заходящего солнца…
Рита. Моя Рита. Никого не любил я так сильно, как тебя. До последнего времени даже был уверен, что больше жизни. Но ничто на свете не бывает больше жизни. И случившееся со мною — тому пример…

I

Мы с другом приехали в Израиль в начале девяностых. Непросто приходится иммигрантам в чужой стране. Однако же у нас с Алексом с самого начала все шло, как по маслу. Лесопилка, приобретенная на не совсем честные доллары, заработанные в Союзе, приносила приличный доход. Жизнь потекла, как говорится, «молоком и медом». А финансовое благополучие довершала фантастическая природа субтропиков — яркие цветы, благородные пальмы, лазурные волны…
После холодной, голодной и беспредельной России Израиль воистину казался раем, хотя именно райские, то есть святые места — Назарет, Вифлеем и даже Иерусалим, никогда не занимали моего далекого от сакральных таинств христианства разума. Куда больше притягивал Тель-Авив с его огнями, трансовыми дискотеками и морем. Даже обшарпанный Бат-Ям, где мы как-то поспешно сняли квартиру, был мне куда милее всех этих храмовых центров — потому что находился на побережье. А я как-то с первого взгляда влюбился в бескрайнее и завораживающее, всегда пронизанное светом Средиземное море. Плеском и ревом, дробящимися блестками и солеными брызгами дохнуло оно в распахнутое сердце и завладело им, казалось, безраздельно.
Целыми днями, откровенно скучая на работе в ожидании, когда стрелка часов остановится, наконец, на заветной цифре — с облегчением вырывался я из ненавистного офиса, и верная «бэха»  сама везла меня туда — вниз, мимо заправочной станции, по улице Йерушалайм, на Ротшильд, откуда я уже видел его. Дальше — пешком, вдоль банков и магазинов, ближе и ближе… и все внутри ликовало, ощущая его приближение…

*     *     *

Как всякий израильский прибрежный город, Бат-Ям имел свою «таелет» — пешеходную улочку, отделяющую рестораны, бары и клубы от пляжа. Здесь всегда было людно — молоденькие цветочницы сновали между влюбленными и невлюбленными парами, толкая копеечные в Израиле розы по ценам Крайнего Севера; возле этюдников художниц и художников собирались толпы зевак; группами и по одиночке располагались музыканты, давая живые концерты под звездным небом…
А небо! Какое здесь небо! Разве сравнишь эти мириады звезд и созвездий с тем, что может показать убогое серое небо Москвы? Луна тоже большая — ярко-желтая, как спелое манго… и каким же наслаждением было для меня любоваться ночными светилами, качаясь на волнах — теплых, невесомых, ласковых…
Но с этим было сложнее. Купание в Израиле оказалось особым, просто неприемлемым для русского человека ритуалом. Взрослые люди плескались в каком-то лягушатнике. Воды по пояс — и уже буйки. Как только я пытался за них «заплыть», из мощных динамиков раздавалось громогласное требование вернуться, с обещанием выслать за несознательным купальщиком спасательную шлюпку.
Такие превентивные меры давали свои результаты — несмотря на то, что берега Израиля омываются водами Красного и Средиземного морей (помимо Мертвого и Галилейского), израильтяне практически не тонули. Исключением из этого правила были только дорвавшиеся до воды репатрианты из России.
Как любого здорового парня в двадцать с небольшим, меня подобная «отеческая» забота бесила. К тому же при моем двухметровом росте буйки начинались еще до того, как я успевал намочить плавки. Из этой ситуации выход был один — купаться по ночам.
Пляж, облюбованный мной для вылазок, был самым что ни на есть диким. Он начинался за длинным волнорезом как раз там, где заканчивалась таелет. Знающие люди советовали держаться от таких волнорезов подальше: возведенные из наваленных друг на друга глыб, они опасны торчащими из щелей кусками железа и проволоки, о которые можно запросто распороть живот. Но та часть пляжа, которую я считал теперь своей, была расположена на довольно безопасном расстоянии от этого каменного уродца, и даже уснув плавая на спине я мог не бес-покоится, что на него наткнусь.
Несмотря на табличку «Купаться запрещено», дно в этом месте было песчаным и гладким. Только волны бились о песок с какой-то особенной силой, накатывая из темноты зло, упрямо… а белизна их гребней, отражая неоновые огни города, казалась холодной и даже зловещей… Резко набегавшие валы буквально выталкивали на берег, не пуская дальше, словно таинственные стражи, охраняющие величественную и манящую стихию. Зато, преодолев это негостеприимное воинство, какое блаженство — лежа на спине, качаться на воде под звездами, поддавшись течению дум и волн.
Так, в мерном ритме прибоев и отбоев, текла моя заграничная жизнь. Шелестела дивидендами, пенилась возможностями, разбивалась о преграды непонимания, оставляя на плешках прибрежных валунов подсыхающие водоросли бюрократических предписаний, а погожими днями растекалась во всей своей необъятности ослепительными огнями благополучия.
Поскольку солнечных дней было, несомненно, больше, дела наши летели в гору на всех парусах. Львиная доля прибылей уходила на современное оборудование и расширение производства, оставшаяся часть шла, по выражению Алекса, на поддержание имиджа компании. То есть — банкеты и презентации, заканчивавшиеся поздно утром в раскаленном аквариуме его кабинета, где мы, чувствуя себя выброшенными на берег медузами, за неимением рассола, глотали крепкий «кафе-турки» , умело приготовленный водителем-арабом.

*     *     *

А потом в мою жизнь ворвалось счастье — ворвалось негаданно, тихими всплесками ее смеха, музыкой голоса и золотым дождем волос… Неземная и светлая, явилась она в образе официантки, легко и грациозно несущей тяжелый поднос. Не сиди я за столиком — упал бы, наверное, к ее ногам там же в ресторане. Словно безумный, смотрел я на покачивающуюся грудь, едва прикрытую серебристым топом с логотипом заведения, не смея поднять глаз выше и трепеща от каждого слова или улыбки, слетавших с влажных губ ангела.
После вечности ожидания моей храбрости хватило на робкое: «Привет», — сказанное с глупой улыбкой. Но что значили слова? Что могли значить слова? Они просто тонули в бесконечной нежности всепоглощающего чувства, пока я парил рядом, неловко сминая камелии и азалии городского парка. Это было чудо, что мы встретились. Невероятное, ослепительное, сумасшедшее. Она сама была чудом из чудес.
Заслонив и заполнив собой целую Вселенную, Рита стала моей жизнью — солнцем, светом, небом. Каждый жест, каждый взгляд любимой порождали в душе лавины обожания и восторга. И словно не было в мире ничего до нее — не было целей, принципов, привычек, увлечений… даже моря. Ничего не было до нее — «земля была безвидна и пуста…».
Впрочем, Рита не выносила моря. То, что так притягивало и волновало меня, для нее было лишь источником бессмысленной сырости. Влекомая огнями центра ночного Тель-Авиа, неутомимой бабочкой порхала она по бильярдным, казино, клубам да ресторанам. И, разбуженный неземными поцелуями, я садился за руль, чтобы увезти в ночь свою королеву на подобающей ее сану стальной колеснице…
Работа стала для меня тюрьмой. Я шел туда с отвращением. Казалось немыслимой подлостью тратить свою жизнь на все эти согласования, отчеты и прочую дребедень, когда наслаждение было так близко. И если поначалу я лишь тосковал, то теперь просто не находил себе места и маялся тяжко, а к полудню уже не мог сдержать раздражения. После обеда Алекс, снисходительно улыбаясь, стал отпускать меня к ненаглядной. В голосе его все чаще появлялись покровительственные нотки. Я не любил, когда он так улыбался и так говорил, но не высказывался вслух, а, благодарно кивнув, бежал… даже почти летел навстречу своему счастью.

*     *     *

Раззадоривая и вожделяя уже с порога, она манила меня в спальню, где, плавясь под драгоценными прикосновениями, я боялся сойти с ума, задыхаясь от несказанного блаженства торжества плоти. В целом мире не было никого, кроме нас и затопляющей рассудок безудержной первобытной страсти — мы умирали и оживали друг в друге до бесконечности, утопая в полуобморочном тумане запредельного наслаждения.

*     *     *

Жуткое и подвижное, как морская зыбь, зеркало нелепо искажало мои черты, то обращаясь расплывшимся в неестественной гримасе лицом Алекса, то плавно перетекая в едва узнаваемый какой-то демонический образ Риты. Застывшие глаза закатывались, как у мертвеца; в хищном оскале, обнажая чужие желтые клыки, кривился рот; руки извивались на черной воде, оказываясь обломками мачт затонувших кораблей… А потом в зловещей тишине зазвучала мелодия, похожая на шум прибоя. Сперва тихая — едва различимая, она становилась все громче, и загрохотав, наконец, аккордами бури разбила дьявольское зерцало…
Я потряс головой, отгоняя наваждение. Судном перед крушением раскачивалась комната, а мистические тени все еще блуждали по стенам. Логичным объяснением ночного кошмара была недопитая бутылка «Блэк-лейбла»  забытая на полу. Я потянулся и, нащупав горлышко, сделал несколько глотков. Качка прекратилась, но и сон улетучился окончательно.
Чуть слышно посапывала в темноте Рита. Ее хорошенькая головка покоилась на моем плече. Нежное дыхание согревало, замедляя удары пришпоренного страхом сердца, а доверчивое личико излучало счастье и гармонию природы и жизни. «Есть ли кто во Вселенной счастливее меня?» — думал я, ласково гладя шелковые волны мерцающих в лунном свете волос.
Волны...
Ну конечно, спасительной музыкой из сна был шелест набегающих волн, всегда такой разный и такой похожий — убаюкивающее пение ласковой и коварной, вечно подвижной стихии. Как давно я не слышал моря. Кажется, последнюю ночную вылазку я совершил еще до Нее… Море. Это оно звало меня…
Осторожно, чтобы не разбудить любимую, я высвободил руку, подменив ее подвернувшейся атласной подушкой. Ресницы Риты дрогнули, но благословенный Морфей заботливо сомкнул их вновь и, блаженно улыбнувшись, она уснула опять.

*     *     *

Город тоже спал. Я шел по безжизненным улицам мимо темных витрин и замерших автомобилей, каждой клеточкой вбирая далекое дыхание моря. Было непривычно тихо — только редкие цикады, отзвуки далеких дискотек и нарастающий шум прибоя нарушали какое-то потустороннее безмолвие.
Минуя рощицу остроконечных, словно сшитых из вытертого плюша кипарисов и последний из фонарей, я спустился по отлогому склону на свой, как всегда безлюдный, едва освещенный пляж. Здесь начинался другой мир — настоящий, и ночь была другая — бархатно-черная, лунная, какими были многие ночи этого не избалованного облаками обетованного неба тысячи лет тому назад. Бесчисленные звезды изливали в мир первозданное великолепие космоса — но не свет. Непроглядная тьма над водой стирала все границы, и как ни напрягал я зрение — мне удавалось разглядеть лишь первые ряды неприветливых волн, с ревом разбивающиеся о берег.
Суровые стражи…
Сколько раз, преодолев эти упрямые валы, достигал я своей нирваны… Твердо зная, что там за ними море снова будет со мной нежным, ласковым, укачает в бережных объятиях и подарит то чувство единения со Вселенной, ради одного которого стоило родиться на свет, вступил я в неизбежную борьбу.
Снова и снова колючими брызгами, хлестали они по лицу, выпихивая обратно. Под тусклыми, холодными взглядами далеких фонарей летящая пена мерцала зловеще, словно отражая миллиардами пузырьков, отблеск проклятых сокровищ, спрятанных на дне океана. Давно уже должен был преодолеть я эти обрушивающиеся со всех сторон армады разъяренных хранителей, преграждающие путь к блаженству, но волны отчего-то не кончались, не успокаивались. Казалось только, что каждый новый вал был выше предыдущего и ревел сильнее.
Наглотавшись солено-горькой воды и начав по-настоящему уставать, я с ужасом обнаружил, что они больше не выталкивали меня к берегу, а наоборот — увлекали в черную ревущую бездну. Спасительные же огни города, искаженные серебристыми слоями обрушивающихся отовсюду потоков, отдалялись стремительно и неотвратимо…
Дикий животный страх затопил мысли. Как же поздно мелькнуло в памяти прозвучавшее по радио днем штормовое предупреждение... В свирепом отчаянии повернул я назад, но буря уже вошла в силу. Огромные гривастые чудища с оглушающим рыком лишь на жалкие доли секунды выбрасывали меня наверх, а потом кружили в жутких объятиях и ударяли о дно, как тряпичную куклу.
Звать на помощь было бессмысленно — за грохотом волн я бы и сам не услышал своего крика. Да и драгоценного времени на поверхности не хватило б и на полслова, а ведь нужно было успеть сделать судорожный живительный глоток… но все чаще вместо воздуха носоглотку забивала новая волна и легкие разрывало от глухой разъедающей боли. Но выше боли был страх. И как же не хотелось умирать! А ведь стоило лишь на минуту опустить руки, и все бы кончилось навсегда…
Изломанный и разбитый, швыряемый из стороны в сторону неистовой силой волн, боялся я удариться о дно головой, потерять сознание и утонуть, хотя и так под ударами свирепых потоков, наверное, получил не одно сотрясение. Во всяком случае, только этим могу объяснить я теперь свою безумную молитву.
Да, я начал молиться, если только можно было назвать молитвой мой отчаянный зов. Бога или дьявола призывал я в эти страшные минуты — не знаю. Только всем существом молил и обещал что угодно, лишь бы выбраться на берег. Только бы жить! Только бы дышать!
Я просил забрать у меня все мое счастье — бизнес, деньги, друга, крышу над головой... и о ужас! Я предлагал Риту — мою Риту, которую любил, как мне казалось, больше жизни…
На долю секунды мне почудилось, что я был услышан. Волны словно замерли и затихли… хотя, скорее всего, это было лишь игрой больного воображения…
Шторм стремился к апофеозу. Бесчисленные цунами вычерпывали море до дна и, взмывая бурлящими гигантами к звездам, тяжко обрушивались громадами бешено ревущих лавин, увлекая в свой страшный водоворот. Гудящие потоки хлестали, давили, душили, опрокидывали и, разрывая грудную клетку, вламывались в организм. Стискивая зубы, неимоверным усилием воли не давал я себе потерять сознания. Но, видимо, в неравной борьбе человека со стихией выжить было нельзя. В очередной раз, с трудом разлепив глаза, на самом гребне беснующегося монстра, я обреченно увидел, что безжалостное течение несет меня на волнорез, и я сейчас разобьюсь…
Но то, что сулило неминуемую погибель, обернулось спасением. Удар действительно был достаточно силен, и к горькому, раздирающему легкие вкусу воды примешивалась теперь достаточная порция крови. Однако тело ощутившее, наконец, твердую опору, с новыми силами стало цепляться за жизнь.
Волны снова и снова сбивали со спасительных камней. И каждый раз мне казалось, что из-под разодранных ладоней и разбитых пальцев ускользает вместе с ними сама жизнь… С ка-кой по счету попытки смог я, наконец, удержаться — не знаю. Помню только, как, не чувствуя ничего, кроме жуткой боли в груди и желания жить, долго и медленно, всем телом обнимая твердые валуны, полз к берегу, а вокруг, слизывая меня жадными потоками и полосуя острыми брызгами, ревела и бушевала стихия…

II

С тех пор я перестал любить море.
Еще долгими неделями в любом звуке текущей или журчащей воды чудились мне глухие раскаты шторма. И даже всегда ласкающий плеск разливаемого по бокалам «Массето»  заставлял панически сжиматься робеющее сердце.
Зато весь остальной мир заиграл новыми красками. Жадно вбирал я каждую минуту жизни и старался извлечь наслаждение изо всех ее проявлений, что было вовсе не трудно — ведь рядом была Она.
До утра кочевали мы с любимой по ночным клубам, и не было никого, кто танцевал бы лучше нее. Дразнящая и соблазнительная, она кружилась, скользила, виляла бедрами, и весь калейдоскоп светоэффектов плескался в сверкающих вихрях удивительных волос. В каждом движении Риты — во взлетах рук, поворотах головы — было что-то неземное, магическое… и толпа расступалась, чтобы насладиться этой волнующей импровизацией. А смеющиеся глаза всегда смотрели на меня. Только на меня…
Веселые и возбужденные врывались мы в спальню, где с первобытной жадностью набрасывался я на нее с поцелуями, и гибкое юное шелковое тело вздрагивало под моими губами, отвечая на них ураганом безумной страсти, смешанной с невероятной нежностью. В сладкой истоме засыпали мы обнявшись, и просыпались лишь к полудню, пьяные от любви…

*     *     *

Передав Алексу почти все полномочия, на работе я появлялся все реже, и вскоре, на ка-кой-то презентации, непростительно глупо подмахнув пару предложенных мне им же якобы формальных бумаженций потерял лесопилку.
Осознание того, что я «подарил» ее «другу» пришло утром следующего дня, когда меня не пустили в собственный офис, а бывший партнер вдоволь посмеявшись, повесил трубку. Трудно и мучительно было поверить в реальность произошедшего. Бездарно и безвозвратно, за один вечер, лишиться всего: ведь кроме доли в бизнесе, фактически ничего материального у меня не было — машина на Алексе, квартира съемная…
И все же куда больнее был сам факт его предательства — ведь это он! друг детства… тот, кому я верил больше, чем себе, пользуясь глупой, наивной верой в мушкетерскую дружбу, выкинул меня на улицу, как щенка.
Мысленно я даже пытался найти ему оправдание — мол, сам тоже хорош... Но от этого было не легче…
Однако же и после предательства компаньона, жизнь продолжалась. Нужно было работать… зарабатывать. За неимением какой-либо определенной специальности, я подался в Тель-Авив, где устроился в так называемую службу безопасности — «шмеру».
Сначала все казалось не так уж плохо: работа охранника утомляла куда меньше, чем протирание штанов в скучном офисе, а наличие в кобуре «парабеллума»  южнокорейского производства и периодические тренинги в тире тешили в моей душе того мальчишку, который сидит, наверное, в каждом из нас. К тому же у меня была Рита.
Вот только средств теперь катастрофически не хватало. Необходимость считать деньги открыла мне прописную женскую истину о красоте, требующей жертв. Жертв, как оказалось, немалых, причем в шекелевом эквиваленте. Поскольку в положении «нового бедного» жертвовать было нечем, оставалось лишь с горечью наблюдать, как изо дня в день тускнела ее избалованная дорогими кремами кожа; грубели привыкшие к салонному уходу руки; озорные огоньки во взгляде сменяла безысходность; а волосы, прежде золотым дождем рассыпавшиеся по плечам, все чаще прятались под перламутровой заколкой в форме стремительной яхты, на всех парусах несущейся к горизонтам вечной любви...
Отчего эта вещица так взволновала нас обоих там, в Яффе? Залогом будущего счастья казалась она тогда… и лавка казалась — сказочной, и ювелир — волшебником… Банальный лубочно-пошловатый кораблик с уродливой трещиной, рассекающей потускневший перламутр от мачты до от кормы.
Когда появилась эта трещина? Во время первой ссоры или раньше?..
Наверное, теперь это не имело особого значения. Только тоскливо всколыхнулось под рубашкой глупое сердце, и щемяще затихло ощущением утраты чего-то важного, безвозвратно ускользнувшего и невосполнимого.
Безденежье убивало не сразу — пробуя на прочность и выверяя, где тоньше, подтачивало оно фундамент зыбкого счастья — изматывало унизительной экономией, давило неприглядностью быта — пригоревшей посудой и немытыми полами, смакуя и причмокивая, вгрызалось в сладостные мгновения близости накопившейся усталостью.
Я больше не мог позволить себе финансировать дорогостоящие походы по бутикам, центры красоты, уборку дома, ресторанную еду. Возвращаясь с работы озлобленным и раздраженным, я оставался в огромной, некогда шикарной кухне, заваленной грязным бельем и пивными банками один на один с грязной посудой. Рита, для которой феерические вечера под луной уступили место вечерам у телевизора, больше не встречала на пороге. Запершись в спальне с игровой приставкой и чипсами, она гоняла по экрану полюбившегося Соника  и обращала на меня внимание лишь в дни зарплаты.
Тысячи людей вокруг, получая меньше, умудрялись при этом прилично одеваться, питаться и даже отдыхать за границей… Умея жить соразмерно средствам, они наслаждались тем, что имели и чувствовали себя куда счастливее меня. Отсутствие таких навыков сбрасывало с черты бедности в провал нищеты. Непосильным бременем висела дорогая квартира, а оставшуюся часть зарплаты забирала Рита. Понимая, что красивая внешность требует соответствующего оформления — модных вещей, дорогой косметики, французских духов, я стал работать в две смены без выходных, потеряв счет времени и не зная, какой день недели на календаре.
«Настоящий мужчина умеет зарабатывать, звучать и значить!» — с демонстративным презрением, повторяла она, выплескивая накопившийся за день яд. Сжимаясь под ударами жестоких слов и выуживая из переполненной раковины очередную жирную тарелку, я ощущал себя несостоятельным, ненастоящим, несчастным…

*     *     *

Местом моей работы был торговый центр на улице Дизенгоф. Служба охранника состояла в «почетной» обязанности заглядывать в сумки и сумочки посетителей, а зачастую и персонала, проверяя наличие подозрительных предметов и устройств. В тот злосчастный осенний день мне выпало досматривать их перед входом на улицу.
Душное утро началось с хамсина . Мешаясь с горячей пылью, дрожал от жары воздух, уже к девяти часам раскалившись настолько, что дышать стало почти нечем. Спасающиеся от зноя изнуренные, потные, раскрасневшиеся люди потоком ринулись в охлажденный кондиционерами оазис из стекла и бетона. Мои бедные мозги плавились под беспощадным солнцем, а от бесконечных пакетов и баулов рябило в глазах. Я отпросился у напарника перекусить. И, хотя сытный бутерброд, заботливо приготовленный любимой, существовал только в моем воображении, а денег не было даже на кофе, усталость и головокружение вынудили меня пойти на эту безобидную ложь. Не стыдясь, поскольку сам отпускал Серегу уже дважды, я без дела слонялся по этажам, наслаждаясь долгожданной прохладой.
Прошло три месяца с тех пор, как публика, в которой, будучи высокомерным совладельцем довольно крупного бизнеса, я видел лишь обслугу, стала моим окружением. Неожиданностью было обнаружить, что в этой новой среде шансов встретить веселых искренних и отзывчивых людей оказалось не меньше, чем среди бывших друзей-бизнесменов, в трудную минуту отвернувшихся от неудачника, как от кошки-погорелицы, описанной Маршаком.
Вспоминались первые рабочие дни, когда смущаясь и немного важничая, с добросовестным пристрастием досматривал я котомки и рюкзаки, опаздывающих и раздраженных сотоварищей. Отучила меня от показушного рвения, разбитная Эстер из ювелирного, намеренно складывая поверх ридикюля с косметикой дежурную пачку женских прокладок. Помню, как хохотал над ее проделками востроглазый студент Бар-Илана Лиран подрабатывающий в обувном и ставший теперь моим добрым приятелем. А смешливая Тали из кондитерской, шуточек которой я поначалу немного побаивался, теперь угощала пирожными. Этот милый уютный мирок маленьких людей, обслуживающих огромный по израильским меркам «Дизенгоф-центр», излучал тепло и доброжелательность, которых мне так не хватало дома.

*     *     *

Ничто не предвещало беды, когда оглушительно, нелепо и необратимо прогремел взрыв. Здание покачнулось, и отовсюду градом посыпались осколки стекол. На секунду впавшие было в ступор люди, как сумасшедшие, ринулись к выходам. Плохо соображая, подхваченный и выплеснутый живым потоком, я оказался на улице и обмер от чудовищной неправдоподобности происходящего.

*     *     *

Среди куч разбитого стекла и железа, кусков мяса, оторванных рук и ног обреченно дымился раскуроченный автобус. Кровь была повсюду — на стенах домов, искореженных автомобилях, струилась из-под мертвых и изувеченных, растекаясь по асфальту яркими горячими лужами. Вой толпы заглушал стоны раненых, шевелящихся в разбросанном взрывной волной крошеве. Живые пытались выбраться из разбитых окон. Несколько человек уже бросились им на помощь, когда изо всех переулков, оглушая сиренами, начали вылетать «скорые», пожарные и полицейские машины.
Смерть предстала передо мной во всей неприглядности. В оцепенении смотрел я на обезображенные останки еще несколько минут назад здоровых, крепких людей, волею случая по-павших в ее оскаленную пасть. Только что они мечтали, строили планы, сердились, смеялись стремились достигнуть чего-то невероятно важного… и вот по нелепой воле провидения и террориста-смертника, с удивленным лицом, некрасиво подогнув ногу, застыла беззаботная Эстер, рассеченная надвое осколком витрины, а рядом юная солдатка, выброшенная из злосчастного автобуса — совсем ребенок… ее тормошил маленький хрупкий Лиран и плакал беззвучно — только слезы текли — наверное, его девушка…
Не решившись подойти, я продолжал пробираться сквозь людскую массу, всюду ища Сергея. В оглушенном мозгу навязчиво пульсировала мысль, что на месте напарника должен быть я, а воображение уже рисовало его разорванным на части и упакованным в полиэтиленовый пакет, когда до слуха донесся знакомый отчаянный мат. «Слава Богу, хоть ты цел! — прохрипел он, выбираясь с моей помощью из-под обломков алюминиевого козырька, слетевшего с павильона автобусной остановки — будет кому навещать…». Еще не осознав ужаса происходящего, придя к выводу, что кости целы, он неуместно шутил и пытался слинять с места происшествия, когда оперативно подскочившие медики почти силой затолкали его в карету «скорой помощи».
Отпущенный начальником смены, разбитый и подавленный, я брел по казавшимся чужими и незнакомыми улицам, незаметно для себя спускаясь к набережной. Мысли в голове менялись, вновь и вновь вызывая в памяти застывшие лица погибших, оторванные кисти, плечи, голени… красный асфальт и сотрудников спецслужб в прорезиненных бахилах, собирающих в мешки человеческие фрагменты…
Мне повезло: я шел по мостовой своими ногами, живой и даже без единой царапины… а ведь запросто мог лежать теперь в пакете или пакетах рядом с обезображенными кусками тех, кому не повезло… Я думал о том, что смерть снова прошла совсем близко, и что мне не хотелось бы умереть вот так — бездарно и некрасиво, я думал о Рите — плакала бы она, узнав, что меня больше нет?.. о хрупкости, бесценности и невозобновимости жизни, и о том, что ее почему-то начинаешь ценить именно перед лицом чего-то угрожающего…
Ноги сами привели к морю. Опустившись на ступени, отделяющие таелет от пляжа, ни о чем больше не думая, ничего не стараясь вспомнить я собирался с силами и жадно следил за возникающими там, где вода соприкасается с небом, волнами.
Темнело. В Израиле это всегда происходит рано и быстро…
Самые красивые закаты — когда солнце падает в воду. Набегающие волны разливаются янтарными огнями и откатываются, оставляя на мокром песке заходящие блестки дневного светила.  А с другой стороны неба уже наплывает синева ночи… позолота волн мешается с лунным серебром, и море мерцает едва уловимым фиалково-розовым миражом, пока последние лучи не исчезнут за горизонтом. Ночь вступает в свои права и зажигает чуть выцветшие в режущем свете городских огней звезды…
В Тель-Авиве действительно много искусственного света — слишком много. От бесконечных небоскребов пятизвездочных отелей, стреляющих в небо рекламой «кока-колы» и сигарет, от прибрежных дорогих кабаков, вытянувших неоновые щупальца на песчаные пляжи до самой воды, звезды становятся тусклыми, а небо серым. На увешанных лампочками плоских крышах клубов и прочих увеселительных заведений часто устраивают дискотеки, гуляния, терзая перепонки децибелами заходящихся от натуги динамиков…
Но сегодня здесь было на удивление тихо — многие магазины и ресторанчики уже закрылись или закрывались, за столиками других трепетали скорбными огоньками траурные свечи, и музыка звучала приглушенная, печальная… Отголоски взрыва уже достучались и до этого мира торговли и развлечений. Что-что, а скорбеть израильтяне умеют по-настоящему. Случившееся в одном конце города или страны отзывается болью в каждой семье. Слезы на глазах и склоненные головы прохожих были живым тому доказательством. Только со смотровой площадки раздавался звонкий, казавшийся до боли знакомым смех…

*     *     *

Я поднял взгляд на целующуюся парочку — и замер в оцепенении. Тысячи тысяч автобусов, одновременно вспыхнув, разорвались у меня в голове превратив растерзанную мгновением душу в кровавое месиво. Казалось, я постиг движение планеты — так быстро закружилась передо мной набережная. Я закрыл глаза, но наваждение не проходило. На бычьей шее стоявшего спиной Алекса, сверкая золотыми волосами, висела Рита… моя Рита.
Я даже не знал что бывает так больно: когда вдруг пропадает время, все вокруг исчезает и остается только боль — бескрайняя, безграничная, столь слепящая, что застилает весь мир…
Медленно, как в тумане достал из кобуры «парабеллум»… нет — «беретту» : нам выдали новое оружие… я не сказал… да какое это теперь имело значение?.. хотя «беретта» мне нравилась больше: металл и дерево — хорошее сочетание… и в руке сидит, как влитая…
Наши взгляды встретились. Увидев направленный на нее ствол, Рита все поняла правильно. Ни один мускул не дрогнул на красивом лице. Она только крепче прижалась к ничего не подозревающему Алексу, прикрывшись им как щитом. Ее расчетливая циничность отрезвляла. Пистолет был еще наведен на беззащитный затылок отобравшего у меня все друга, «звучащего и значащего»…
Нет, я не чувствовал слабости. Когда человеку уже нечего терять, он становится по-настоящему мужественным. Но разве убийство — проявление мужества? Особенно вот так — в спину, да еще в момент, когда жертве кажется, будто она счастлива и любима?.. Чем я лучше сегодняшнего смертника, если слепая ненависть способна руководить моими поступками?
Я вспомнил прежнего Сашку. Задиристого и веселого школяра, всегда бившегося со мной плечом к плечу в школьных потасовках; крах фонда, где он работал бухгалтером, а я кассиром; побег на моей «копейке»  с сейфом в багажнике; раздобытые им фальшивые паспорта… Тетю Клаву — его мать… И ее сладкие пончики… Мгновения воспоминаний тянулись медленно, и казалось, что от одного удара пульса до другого проходит вечность.
Натужно усмехнувшись, я сунул «беретту» в кобуру, разулся и побрел вдоль прибоя, по блестящей каемке мокрого песка, предоставив траурно-черным волнам обдавать теплыми брызгами синие форменные брюки сотрудника безопасности «Дизенгоф-центра».

*     *     *

Домой я шел пешком и все равно вернулся слишком рано — она еще собирала вещи.
Пряча в лучах длинных ресниц отрешенный взгляд, навсегда уходило от меня счастье…
Медленно, как в тумане, перекочевывали ровные стопки одежды со стола на дно новенького чемодана. Гибкая, точеная фигурка трогательно сгибалась и разгибалась, а талия казалась еще тоньше… нереально тонкой.
«Рита! Не уходи! Неужели ты не понимаешь, что я люблю тебя больше жизни?» — разрывалось сердце. Хотя стань тогда каждая клетка тела криком — разве смогло бы это что-нибудь изменить? Да и зачем? Зачем пытаться удерживать? Ведь даже удайся это, ее присутствие не имело бы больше никакой ценности. Измена — липкая мерзость, которую невозможно до конца отмыть со стен души. И никакие слова и поступки не сотрут ее из памяти…
Высоко подняв голову, призраком поруганного счастья, прошествовала она мимо меня, тяжело хлопнув дверью. Замерли на лестнице родные шаги, и визг тормозов отъезжающей машины поставил жирную точку в истории самой пылкой любви моей жизни.

*     *     *

Что-то хрустнуло под ногой…
На полу, рядом с маленькой босоножкой сиротливо тускнели половинки паруса разбитой заколки. Бережно поднял я перламутровые обломки, и обжигающие капли расплавленной боли поползли по щекам, царапая горло осколками несказанных слов.

ЭПИЛОГ

После ухода Риты долгими одинокими ночами кружил я по пепелищу потерянного рая, смакуя варианты будущего самоубийства. А потом уехал в самый южный город Израиля — Эйлат, еще со времен встречи царя Соломона с царицей Савской привлекавший путешественников, авантюристов, туристов и любителей развлечений.
Там, на побережье кристального залива с его коралловыми рифами, подводными пещерами и разноцветными рыбками, под благотворным влиянием солнца и сказочных пейзажей месяц за месяцем возрождалась из ужаса пустоты моя выжженная душа. Вместе с увязавшимся со мной Серегой я закончил курсы шкиперов и, проработав четыре года матросом на прогулочных яхтах, наконец, приобрел собственную.
Быстроходная двухмачтовая красавица, построенная в середине прошлого века, досталась по случаю. Накоплений и кредита хватило не только на ее выкуп у проигравшегося владельца, но и реконструкцию кают-компании под казино. Лазейка в законодательстве Израиля, на «святой земле» которого азартные игры запрещены, позволила в короткий срок рассчитаться с банком и вернуть себе статус обеспеченного человека.
Казино под парусом вошло в моду. И ставшие его завсегдатаями регулярно наведывающиеся в Эйлат оттянуться и расслабиться бывшие приятели, снова начали выказывать мне расположение, патетично пожимая руку и злословя о старых знакомых. От одного из них я узнал о судьбе Алекса.
Не секрет, что в Израиль, где после развала СССР отмывали криминальные доллары одни, в середине девяностых в поисках своих денег прибыли другие. В ставшей местом «самоубийств» и «несчастных случаев» стране, процветающая лесопилка оказалась красной тряпкой, замыкающей разъяренного быка на матадора. Буквально через пару месяцев после моего отъезда Сашку нашли застреленным в подъезде так и не дождавшейся его любовницы…
Известие о гибели компаньона и осознание того, что смерть в третий раз обошла меня стороной, отчего-то породили в душе чувство вины — будто я бросил друга в беде. Разбавленные коварным абсентом нахлынувшие воспоминания прошибли на слезу и завели нас со ставшим неразлучным Серегой в призывно подмигивающий иллюминацией элитный бордель.
Расположившись в кожаном кресле зеркальной гостиной и дожидаясь исчезнувшего с одной из девиц собутыльника, со скучающим видом обозревал я остальных, когда из-за потертой шторы, с интересом поглядывая на меня, продефилировала Рита. Утверждая, что прошедшие годы отметили ее красоту печатью затравленной безысходности или эмоционального надлома, я бы покривил душой. Умело накрашенная, с невероятными струящимися по спине волосами, она была воплощенным знаком качества заведения, и я невольно залюбовался ее насмешливо-естественной сексуальностью.
Подогретое алкоголем любопытство подстегнуло арендовать освободившуюся гетеру на ближайший час и, предупрежденный об отсутствии в прейскуранте поцелуев, проследовал я за бывшей возлюбленной туда, где располагались «номера».
Пересчитав деньги, Рита деловито спросила:
— Матрос?
— Он самый, — решив не разочаровывать «провидицу», буркнул я. — Как догадалась?
— В чем же еще мог найти себя такой мариман, как ты? — развеселилась «пифия» — Раздевайся, пролетариат, я за резинками…
— Не надо… я только поздороваться…
— Ну, здоровайся — у тебя час, без пяти минут на душ. Все равно нужно бабки отнести, — хлопая дверью, изрекла путана, оставляя меня в полутемной пропахшей потом и мужским семенем комнате.
Я сел на высокую продавленную постель. Противоречивые мысли оползнем наваливались на отходящий от хмеля мозг. Треснутое, повидавшее виды зеркало, замусоленная обивка, несвежие простыни и гадостность места, где я находился, вызвали тошноту, а само присутствие здесь Риты, казалось мне неуместным и нелепым…
Однако поведение вернувшейся девушки доказывало обратное. Проворно скинув короткое черное платье, Рита провела языком по губам и потянулась к моим джинсам. Органичные, чувственные, точно отработанные движения распаляли обостряющийся инстинкт самца. Я покраснел, прибитый накатившим возбуждением, но, сделав над собой усилие, мягко отвел тонкую ухоженную руку.
— Как хочешь, — тоном оскорбленной королевы произнесла искусительница и, растянувшись на ложе терпимости, организовала мне допрос, перетекающий в нравоучительную беседу психиатра с пациентом.

*     *     *

Нагруженный аксиомами, что проституция — единственный вид деятельности, объединяющий приятное с полезным, и что с зарплатой матроса в отношениях с женщинами я могу позволить себе лишь эротические сны, с легким сердцем вырвался я на радужную в лучах восходящего солнца улицу, почувствовав наконец истинную свободу от непоправимо чужой женщины, терзавшей меня все эти годы.

*     *     *

Каждой частичкой возрожденной, подобно птице Феникс, души вдыхал я необъятность и полноту жизни, стараясь не упустить ни одного неповторимого мгновенья сверкающего утра.
Жидкими рубинами полыхало окрашенное зарей море. Карминовыми миражами светились на противоположной стороне залива иорданские холмы. И, распустив алые паруса, летела по огненным волнам в розовом свечении перламутра белая стремительная яхта…