двести 57

1.
Барышня, покачивающаяся напротив меня в дилижансе, судя по всему, воспитания была простоватого – без зазрения совести частенько бросала взгляды в мою сторону - вскидывала свою миниатюрную головку, касалась взором моего некрасивого лица, вновь обращалась к внушительному тому, что покоился на её коленях. Загадка сего нескромного поведения крылась в роде занятия, коему барышня придавалась с упоением и отрешением от всего постороннего, - она рисовала. Солидный книжный том держал на себе не холст, которому художники обычно посвящают свои фантазии, а тоненькую квадратную дощечку. «Уж не икону ли она пишет?», - с улыбкой подумалось мне.
Не прошло и четверти часа с момента начала занятия живописью, как мне пришла пора сходить – на почтовой станции близ городка N. Укутываясь в тулуп пред тем, как подставить всего себя ветру и холоду, я заприметил нечто, несказанно меня поразившее. Несмотря на то, что я, объект портретирования юной художницы, уже не находился пред ней, барышня продолжала устремлять свои взоры туда, где прежде сидел я, словно ничто и не переменилось, словно заинтересовавшая её внешность – которую она запечатлевала на холсте - уже была ею неким образом отпечатана, сохранена – на расстоянии вытянутой руки, в полумраке замершего дилижанса. 

2.
...Скоростной – излишне торопливый - поезд метрополитена юркнул в нору (тоннель), спасаясь, должно быть, от пассажиров, остановившихся у его сомкнутых дверей, - средь опоздавших горемык оказался и я.
Не в желании обрести поддержку в сей нескладный момент, а с потаённой надеждой на то, что никто из замерших на платформе людей не увидел выражения моего лица, глуповато обиженного, (мне-то удалось разглядеть эту водянистую физиономию – в отражении закрывшихся дверей сбежавшего поезда) – я начал озираться, и с некоторой долей успокоения ощутил уверенность, что две стоящие на перроне пары позора моего не заметили.

Судя по всему, молодой ещё женщине, не по возрасту чрезмерно согбенной, разодетой в яркие, но грязные лохмотья, и  крошечному, понурому мальчику - что стояли слева от меня - было явно не до моей стеснительности. Дама кричала - хоть и неразборчиво, и нечленораздельно, но выплёвывая большинство слов так громко, что мне, не желавшему прислушиваться к тяжёлым и корявым словам, все же приходилось внимать её бредовым ругательствам: «На, жри мороженое, карапуз! Видишь, хрен взрослый стоит сбоку? Жри скорее, а то отберёт! Весь мир – этот хрен! Лопай, иначе хрен тебе!»

Справа же двое стояли рядом со мной, разговаривали они в достаточной степени громко, а потому слова их, пересекаясь с репликами злобной женщины, становились с трудом разбираемой полифонией.
Неловко и трогательно скрывающая свой возраст пожилая дама увещевала юношу - вошедшего в зудящий, нескладный период пробивающейся растительности на лице – уговаривала вести себя спокойно, достойно: «Ведь это может плохо кончиться… И мужчина не должен…» Как-то лукаво и дебиловато улыбающийся сын (а это был, без всякого сомнения, именно он) отвечал ей фальцетом - высоким, звучащим истерично-женственно: «Надоела, старая сука!.. Отвяжись!.. Заеб...а!..»

Не зная, как помочь самой себе, женщина нежданно повернулась ко мне и жалостливо, стеснительно посмотрела в мою сторону – не в глаза, а куда-то в направлении моей заалевшей от смущения щеки: 
- Ну что с ним делать?.. Он готов переспать с любым мужиком...
Я понял, что ответить мне нечего, и не нашёл ничего лучшего, как улыбнуться – хоть и нахожусь я в радостном настроении крайне редко, а потому опыт растягивать рот, приподнимая его кончики, у меня крайне куцый, улыбка вышла на удивление живой, веселой, немного насмешливой. Всё это я успел разглядеть в приоткрывающихся дверях подоспевшего поезда – одновременно осознавая, что меня затапливает желание проклясть самого себя – за неловкость, за неумение помочь, за издевательскую ухмылку.

Отвернувшись от дамы и её сына - в смущении и самобичевании - я увидел, что и маленький мальчуган – с плачущим мороженым в руках - смотрит на меня, и тоже в надежде, и тоже с бессильной грустью в глазах.
Взгляды сошлись на моём некрасивом лице, и почудилось мне, что были они подобны отчаянным взорам жаждущих узреть опору, поддержку, отдохновение. Будто смотрели не на меня, а на икону.