Долг крови

Немного мурлыканья и фейс контроль прошла беспрепятственно. Можно было проникнуть и так, не беспокоясь, для красивых дам везде вход открыт.

Замкнутое помещение. Неживой воздух. Наверно, вентиляция не работает. Нет притока свежего воздуха. Циркулирует горячий, спертый.

Люди этого не замечают.
Они во власти иных страстей. Громкая музыка ватой забила уши. Довлеет над мозгом, приказывая производить те или иные телодвижения.
Знали бы эти смертные силу музыки, силу слов. Не стали бы безвольно слушать повторяющиеся бессмысленные вопли, наполненные музыкальной какофонией, безголосых исполнителей.
Внимательно слежу за всеми.
Им все равно, что звучит, лишь бы воздух сотрясали звуки, и тогда исполнят свои пляски люди – зомби.

Жаль. Обесценились истинная музыка и истинные слова. Песни норвежцев, скандинавов, германцев, испанцев…предсмертные крики, и шорох зыбучих песков, поглощающих безвольные тела…вечная песнь моря, набегающих волн или ярость шторма…

Жаль. Лица, не выражающие эмоций. Одна маска на всю толпу. Маска удовольствия. Это раздражает.
Маска удовольствия – пролитого кофе на платье.
Маска удовольствия – затертые пятна спермы на брюках.
Маска удовольствия – соития и разлуки, радости и горя, расцвеченная яркими вспышками светомузыки.

Усмехнулась. Даже свет вместо привычной радуги, зелени травы, синевы неба и моря слепит, искажает, придавая вид нереальности происходящего. Часть движений пропадает. Позы марионеток. Кто же тут кукловод? Впрочем, мне это не интересно. Не за этим я пришла.

Чувствую биение сердца. Да. Вот оно. Верно. Кровь струится по венам, артериям, исполняя свою неслышную песню жизни. Сердце бьется в ритм этой мелодии. Если бы вы чувствовали, как я этот голос крови…завораживающий, чистый, привлекательный, зовущий.
Зов крови. По нему я и пришла. По зову крови. По долгу крови.
Повернулась как стрелка компаса. Влилась в толпу беснующих на танцполе. Вынырнула у столика, рядом с лестницей.

Там, наверху, опершись о перила, стоял он. Кровь. Закипает пузырьками. Пузырится. Адреналин.
Мужчина, как и я, всегда искал жертву. Он, как и я, всегда находил. Каждая танцующая внизу хотели его. Они извивались, как змеи, стараясь привлечь его внимание.

Упрямый лоб. Залысины. Темное дно томных глаз. Трепет ноздрей, будто, как и я, чувствует животных страх загнанной жертвы. Изгиб сладострастных губ. Блуждающая улыбка. В руке ямайский ром. РОМ!!! Стакан сжимают тонкие, длинные, музыкальные пальцы. Опытные пальцы. Скользящим движением по спине. Нежное прикосновение к ключице. Ласковое – к лицу.

Он отпил глоток. Тут увидел меня. Отпрянул. Инстинктивно. Но не смог разорвать со мной зрительного контакта. Да и никто не смог бы из смертных. Почти никто.
Я напевала ему. Только ему песню о Борее, волнах, крушениях, вечно спешащем в никуда Летучем Голландце.

Его лицо посинело. Спазм. Не мог дышать. Захлебывался морской водой.
- Время прилива, родной.

Где–то там, далеко, в небытие, застонала душа проклятого пирата Джонса. Этот красавчик–пират с глазами звездной ночи, любимчик судьбы, попал ко мне и моим сестрам.
Он умолял, просил, плакал отпустить его только еще пару раз увидеть молодую жену и новорожденного сына. Он клялся душой. Кровью.

Мы поверили ему. Отпустили с условием возвращения к нам. Заткнув уши пенькой, на плохоньком плотике покинул остров Сирен.
Его товарищи медленно умирали с улыбкой на устах, слушая наше пение. Море поглотило их. Плоть съедена акулами, растаскана крабами и прочей мелочью. Белеющие кости присыпаны песком. И только унылый крик чаек нарушает гармоничное исполнение песен Сирен. Ласково–зовущее…нежное–нежное…Так поет мать над твоей колыбелью, так поет твоя любимая, вышивая рубашку, ожидая на берегу только тебя, любимого, любимого…

- Любимый, - шепнула в тускнеющие глаза, - Джонси, по праву крови, мы взяли с тебя в оплату долга душу твоего потомка. Твой род прервался. Извини.
Хрипло смеюсь. Когда мы получаем свое, говорят, становимся безобразными, Ложь! Мы прекрасны в своей мести.

Снова волнами эха дошли мучительные стоны пра–пра–пра–родителя–пирата Джонса. Он понял всю глубину своей ошибки. Лучше бы сам расплатился с нами на острове, чем его невинные потомки, в чьих жилах течет проклятая кровь. И вот теперь в пучину вод отправляет последняя душа–лакомая добыча.

- Господи! Алекс поперхнулся! Да помогите же ему кто–нибудь! – раздался истошный голос.
Его уложили. Потом подняли. Пытались надавить на грудь. Сделать искусственное дыхание.
Но Алекс так и не ожил. Выражение ужаса застывшее в глазах, будто взглянул самой смерти в лицо.

- Вот ведь ромом подавился до смерти, – бурчала уборщица Фрося, - все жрут – жрут. В горло не лезет, все равно жрут!
- Точно говоришь, - поддакивал толстый, астматичный охранник Петр Сидорович, - а потом проблемы. Кому решать? Хозяину? Нет! С меня спрашивают. Недоглядел!!!
- И деньги его не спасли! – не унималась Фрося, собирая остатки воды пропахшей тухлой рыбой.

В ведре плавали чешуйки от рыбы, остатки гнилой пеньки, щепки, еще чего–то непонятного. Но Фросе платили не за разглядывание подозрительного и непонятного мусора, а за уборку. Поэтому странная лужа исчезла под половой тряпкой.


10. 12. 10