Дождалась - из архива

     Она впервые читала книгу о нем. Не подозревая, что и написана то она им. Просто взяла в руки, не обращая внимания ни на название, ни на автора, пропала, вдруг ее не стало, только нервная дрожь пальцев, перелистывающих страницы, мокрые ладони, но сухая подушечка указательного, помогающего перемещать глаза. Так от страницы к строчке, от слова к букве парило ее внимание, тяжело сидевшее на ее любимом стуле со спинкой. Сколько вечеров провела она на нем, будто бы на кресле-качалке, будто бы укрывшись пледом, будто бы совсем старая, улыбающаяся, вспоминающая…Но не было огня, не было тепла, не было ни пледа, ни раскачиваний, лишь она одна, старавшаяся как можно глубже в него сесть, как будто желая спрятаться от давящей одинокой тишины. Сидела и думала. Ведь надо было хоть что-то делать. А сейчас, в том же самом стуле она сидела неподвижно, стул был тот же, только она -  другая. И боролись в ней два существа, шепчущих, не торопись читать, смакуй, тяни, наслаждайся – в одно ухо, и, быстрее, ну что же там дальше, за поворотом, за этим этапом – в другое. Дыхание было сродни ее чтению - то быстрое, то тормозящее, будто два существа попеременно одерживали победы, то громкое, то успокаивающееся, будто находила она то, от чего становилось страшно. От чего мурашки ползли по телу, а губы шептали, не веря, что такого не может быть. Невероятность реалистична, говорило ей что-то внутри, и она откидывалась на спинку стула, чтобы унять пыл, который  не только красным покрывал ее кожу, но и жег изнутри. Потом снова жадно бралась за чтение. Вдруг опять запрокидывала голову, закрывала глаза, сглатывала накопившуюся влагу, глубоко вдыхала, стараясь задержать, хоть ненадолго в легких, по поднявшейся груди, воздух, медленно выпускала, как когда-то в молодости, дым сигаретный, сидя на подоконнике в подъезде, возле почтовых ящиков. Да, она сидела, зная, что на бетоне сидеть нельзя. Да, она пускала дым, зная, что курить нельзя. Ей не нравилось слово нельзя, не нравилось слово прости, не нравилось много слов. Она желала бы их забыть, не слышать, не понимать. Она боролась, неосознанно, сама не понимая, что вредила только себе, ведь каждый в этом мире только за себя. И как каждый, который за себя, она искала, также неосознанно, теплый подоконник, на котором можно будет сидеть. Чистый воздух, который можно будет вдыхать. Она знала, что найдет того, кто станет для нее большим теплым домом с камином и двумя креслами качалками, кто станет для нее деревом, цветком, небом, рассветом, почтовым ящиком, в конце концов, и даже подоконником. Она  знала, что найдет его, только не знала, что встреча окажется такой…нежданно неожиданной. Тыкалась, металась, рушила, все меньше созидая. Читала без интереса, писала мало, играла. Да, она играла. Превращая черные и белые тона в один цвет, сливая, хоть ненадолго их в единую серую мелодию. Многие ей говорили, что любят ее, она слушала и даже слышала, улыбалась, не раня. Ведь издалека еще видела их приближение, заранее знала, что они скажут, чувствовала, что это не те. А тех не было. А она все играла, все также мало писала. Не искала уже дополнительных красок мира, привычных было достаточно. Сколько раз она держала в руке сигарету, сколько раз она поднимала смычок? Скольких людей она отвергла, скольким дала понять, что не раскроется перед ними? А ведь кто-то всю жизнь рисует скрипичный ключ, кто-то всю жизнь упаковывает посылки на почте, а кто-то единожды влюбляется и обретает. И каждый делает это когда-то в первый раз. Только вот скрипичный ключ уже не радует, как и дым, отравляющий организм. Хочется забываться, летать, как в детстве, во снах, хочется прижиматься к теплому, дышащему. Но его нет. Хочется творить, есть все, чтобы это делать, только вдруг меркнет это желание за неимением понимания и неумением искать понимания. А скорее нежеланием это понимание целенаправленно искать. Она приподнялась, села ровнее, открыла влажные глаза, стул был безобразно неудобен, но в этот момент оказал услугу самозабвения, переживания прошлого, пересмотра, может даже переосмысления. Поежилась. Сморгнула. Куча молоточков били в голове, должно быть, стараясь расширить этим ее череп, отбивая знакомый такт. Сердце нашептывало, посмотри, кто автор, посмотри. Все гудело. Снова закрыла глаза. А если это он? Если это тот, чье имя она уже ни раз видела четко, в минуты выпадения из этого мира. Может это тот, чье имя она повторяла, просыпаясь утром, не помня, что снилось, кроме этих так гладко и красиво сложенных букв в ласкающее слово? Она гладила обложку, вела ладонь к верху, и снова снизу вверх.  И снова, будто наслаждаясь гладкой поверхностью, наслаждаясь чувством, заполняющим ее постепенно, клеточку за клеточкой. Приходило понимание, что имя на обложке именно то. Что вокруг все вдруг тоже стало тем, что возьми краски и получится нарисовать, возьми скрипку и получится даже сочинить, возьми подарок и упакуй, так, как никто до этого его не упаковывал, а потом пошли ему все это! Картинку, неуверенную, слабым серым карандашом, мелодию, где в начале тот самый скрипичный ключ, а дальше переполняющие, набегающие друг на друга ноты, легкие, быстрые, энергичные, раскрывающие то, что залежалось в богатой, но никому неизвестной душе, с проблесками ярких тонов, которым дали волю, чтобы разорвать слух. И подарок, придуманный спонтанно, и, как ни странно, имеющийся в ее убогой, небогатой и неубранной квартирке. Книга была отложена в раскрытом виде. Стул покинут. Солнце выставляло напоказ напольную пыль. Она не шла, она двигалась, не дышала, а жила вдоховыдохами. На стенах висящие портреты видели тянувшийся за ней шлейф разбуженной энергии. Цветы, подняв головы, слышали, не веря звукам ярких тонов, как скрипка не успевает за ее активными пальцами. Время остановилось, остановилось для нее. Время это умело, она это знала. Не помнила, что человек может жить и не творить, не задумывалась, что человек может жить, каждый день, разменивая на деньги, не расстраивалась, что оглядываются лишь с сожалением. Улыбалась. Робко, прижимая крепче скрипку тонкой, бледной шеей. Улыбалась. Приоткрывая губы, уверенно. Если бы можно было одновременно петь, водя смычком по тонким нитям,  выстраивающихся в нежноласкающий слух ряд, она бы пела, но не слова, а гласную, гласную «а». Отложив скрипку, направилась на кухню за подарком. Упаковывая она даже не сомневалась, что подарок будет понят и принят, что все может вдруг поменяться, что жизнь из не той махом превращается в ту. Посапывая, корпя, пальчики таки сотворили последний штрих – бантик был завязан с одновременным желанием - писать. Музыку. Чтобы кто-то, хотя бы один, сидя на стуле и услышав ее, откинулся, улыбнулся, осознав, что жизнь стоит того, чтобы действительно жить.