голубчик

Авдотья Филимоновна увидела голубя около полудня.
То есть всё началось с пирожка, которым накануне её угостила приятельница Клавдия Степановна, Клава-пирожница. Пирожок был мягкий и пахучий, из него сочно, фиолетово выглядывала слива, но съесть его было никак нельзя — в последнее время Авдотья Филимоновна нешуточно занялась своим здоровьем и честно старалась не употреблять мучного и сладкого, как советовали газеты, на которые пока хватало пенсии. А выбрасывать было жаль, да и невежливо как-то. Немного подумав, она аккуратно раскрошила сдобу в тарелочку и ссыпала за окно прямо на мёрзлый подоконник — хоть птицы склюют, не зря пропадёт. «Лишь бы Клавочка не заметила, обидится ещё», — Филимоновна с беспокойством глянула на окна в доме напротив, где жила подруга. Нет, оттуда, вроде, не видно, вот и славно.

Как раз в это время в дверь тихо, но колко постучали — входной звонок давно не работал. Стук был узнаваемый, одними косточками пальцев. «Надо же! Неужто почувствовала!» — разволновалась Авдотья Филимоновна, точно определив ударный почерк подруги. Не открою. Скажу — ходила за молоком, — она притаилась за дверью. Стук повторился. «Филимоновна, открывай! — скрипуче пропела подружка-пирожница. — Я тут письмецо принесла». «Какое ещё письмецо?» — вскинулась Авдотья Филимоновна и с досады хлопнула себя по лбу — в шпионы точно не возьмут, никакой выдержки! Что ж, придётся открывать-признаваться. Она неохотно потянулась открывать, напоследок обернувшись на кухонное окно — заметны ли следы преступления, — и тут увидела его. Крупного голубя, который, не торопясь, с достоинством, по-хозяйски заглатывал сладкие крошки. Что-то удивило Авдотью Филимоновну в голубе, но что именно, было неясно. Голубь как голубь, разве что немного великоват и клюёт так чистенько — обычно эти неряшливые птицы всё окно заплёвывают мутными брызгами. «Письмо от внучки с этой… с Норвегии! И фотографии… Ты там заснула, что ли, Дуся? — бушевала подруга за дверью. — Поди не май месяц в подъезде торчать!»
— Ого, какой у тебя завёлся кавалер! — тут же заметила птицу на окне Клава-пирожница, ввалившись крупным телом в крохотную кухоньку Филимоновны. Голубь уже справился с остатками пищи, но улетать не спешил, а сидел, надувшись, за окном и, казалось, внимательно разглядывал старушек. — А смотри, какие глазищи! Вот-те на…
Но Филимоновна уже и сама поняла про необычность, которая её насторожила в птице. Голубь смотрел в кухню одним глазом, и глаз этот был слишком большой и продолговатый, будто прорисованный, скопированный с древних фресок, не птичий какой-то глаз. И ещё перья на голове были довольно редкого, каштанового, что ли, цвета.
— Ох ты-ы-ы… — пропела Клава. — А давай-ка его зазовём в комнату?
— Ага, так он и зашёл! Дикая же птица, будет он с тобой чаи гонять, — ответила Филимоновна. — Разве что подсыпать ему пшена — вон как глядит, изголодался.
— Дак и замёрз тоже. Бедолага.
За окном скрипело и дуло, перья на птице ерошило ледяными порывами. Авдотья Филимоновна нащупала на полке мешочек с крупой и осторожненько потянулась к окну. Птица и не думала улетать. А когда старушка дёрнула за ручку и приоткрыла створку окна, голубь вдруг уверенно шагнул внутрь.
— Ой, — сказала Клава-пирожница.

Филимоновна тоже застыла с открытым ртом. Голубь стоял на кухонном столе, переминаясь с ноги на ногу, вертел крупной головой, приоткрыв клюв. Вблизи его глаза казались ещё удивительнее, вокруг зрачка сияла зеленоватая радужка, и у него, как смогли теперь рассмотреть старушки, были ресницы, вот что. Ресницами он время от времени прикрывал свои необычные светящиеся глаза.
— Не будет чаи гонять, говоришь... — хихикнула Клава. Но от голубя опасливо отодвинулась. И тут же зачем-то перешла на шёпот. — Слушай, а вдруг он… больной какой-то? Говорят, голуби разносят всякую заразу… Они ж по мусоркам ходят и где попало...
— Да этот, кажись, не похожий на больного, — зашептала в тон подруге Филимоновна. Но и ей тоже вдруг стало не по себе от близости необычной птицы, но она бы вряд ли призналась Клаве или еще кому-нибудь, что испугалась голубя с ресницами. Видно, совсем нервы сдают. — Хотя кто его знает? Не зря он в человеческий дом лазом лезет. Подозрительно как-то. Надо бы правда выгнать его… А ну-ка кыш! — неожиданно резко прикрикнула Филимоновна на птицу и добавила погромче, раззадоривая себя; старческий голос взвизгнул фальцетом: — Кому говорю, пошёл вон!
Голубь склонил голову с каштановым вихром. Он весь вдруг уменьшился, будто сдулся. Посмотрел по очереди каждым зелёным глазом на замерших старушек. Казалось, он что-то хотел сказать, да вдруг передумал. Повернулся к открытому окну, из которого несло стужей, и неспеша вышел. Именно — вышел в окно. Не переваливаясь, почти человеческой походкой. Филимоновна поспешила захлопнуть щеколду. Голубь отвернулся, расправил крылья и отлетел за тёмные корявые деревья.
Старушки ещё поудивлялись на необычную птицу, потом поставили чайник. На всякий случай Филимоновна высыпала на подоконник горсть пшена, вдруг голубь вернется, но тот больше не показывался.

Ночью Филимоновна заплакала. Ей приснилось, что она — совсем юная девчушка и приехала к бабушке в деревню на лето. В бабушкиной хате по углам висели тёмные суровые иконы в рушниках с лампадками, она побаивалась смотреть на них. А в сельском клубе на стене над сценой был прибит огромный портрет усатого величавого грузина в светло-серой фуражке. От него веяло громкой мощью, лицо у мужчины было красивым, а глаза добрыми и нестерпимо пронзительными, как у иконного бога. Вечером местные пацаны катали ее на лошадях, щедро делились с ней сладкими семечками, буйной гурьбой плескались в теплой речке, доставали оттуда чёрных раков, и жгли задумчивые костры из пахучих вишнёвых сучьев. «Нет уж, ты лучше сам приезжай в город! — говорила она глубокой ночью около бабушкиного забора загорелому соседскому пареньку Кольке. — Я закончу школу, пойду в институт. У нас театры, музыка, каждый день что-то новое. Я бы в деревне не могла жить. Что тут делать, кур гонять?» Она тихо, хрустально смеялась, и звёзды отсвечивали перламутром на её зубах, и паренёк Колька был совсем чумной от этих перламутров и хрусталей. Сквозь его рубашку и свой сарафан она ощущала, что он весь горячо вздрагивает от её смеха, что у него кружится голова, так сильно ему хочется прижать её к себе. И его дрожание расходилось по ней искристыми волнами, она видела с закрытыми глазами каштановые волосы на его макушке, и густые очень длинные ресницы. «Голубчик мой, голубчик», — говорила она ему. И ладно уж — позволяла прижиматься и тыкаться губами в её щёку и шею, и прямо в губы, пока бабушка не принялась звать около дома скрипучим голосом: «Дуся, Дуся-а-а! Ты где? Спать иди!» Слышала наверняка все их полуночные шептания и шуршания. А наутро Дусе надо было уезжать домой, а Коля всё говорил ей, что хорошо, ладно, что он сам приедет к ней в город и пойдёт работать на завод, и что они скоро увидятся, и смотрел на неё своими огромными зелёными глазищами. Но в город паренёк Коля так и не доехал, той же осенью его забрали в армию, а оттуда вернули домой в гробу, хотя война уже закончилась. Родителям сказали, что «несчастный случай на стрельбище», а что именно произошло, толком не объяснили. «Как же так? — думала она теперь во сне. — Как же я совсем тебя позабыла?» И морщинистые щёки были мокрыми и липкими. И она пыталась припомнить, что же она делала столько лет, и ничего не припоминалось, а только много чужих лиц крутилось перед ней цветным волчком.

Утро было серым, за окном вьюжило. «Ох и зима нынче, морозная, снежная, прям как раньше было», — проговорила сама себе Филимоновна. Она в последнее время частенько с собой разговаривала, то ли чтоб слышать голос в доме, то ли чтоб слова не позабыть. Она ещё полежала под одеялом, размышляя, что ж такое горькое снилось ей ночью, но сон отлетел окончательно, и ни одной ясной картинки не осталось. Потом она подумала, что сегодня среда, а значит, приедет внук, давно обещал починить кран. Надо бы прибраться да налепить ему пельменей. Филимоновна уже совсем проснулась, села на кровати, сунула ноги в тёплые меховые тапки, невесткин подарочек. Привычно перекрестилась на Богородицу и Христа-Спасителя в углу. Бодро поковыляла на кухню, поставила чайник, вынула муку и яйца, чтоб замесить тесто, прошлась веником по полу. Она всё время поглядывала в окно, за которым сыпало и сыпало белым. На подоконник навалило немаленькую горку. Филимоновна открыла окно, смела снег веником, раскрошила на очищенное место кусок белого батона и стала смотреть во двор. Двор с деревьями, скамейками и фонарями затонул в сугробах, из него, буксуя и глухо ревя, разъезжались заспанные машины, по узким дорожкам неловко пробирались редкие торопливые прохожие. Из окна задувало холодом, но Филимоновна всё не закрывала створку. И поглядывала на редкие деревья, в непонятном беспокойстве. Голубь слетел к ней совсем не со двора, а откуда-то сверху, сел на подоконник, но смотрел не на крошки, а прямо на неё. Она открыла окно пошире, чтоб он не обижался за вчерашнее. Голубь так же неторопливо и уверенно, как и в первый раз, вошёл внутрь. Она легко взяла его на руки, и он тут же встрепенулся и весь распушился, обрадовавшись.

— Голубчик мой! — сказала ему Авдотья Филимоновна.