Время перемен

                К. Велигина

                ВРЕМЯ  ПЕРЕМЕН
                повесть

      Иногда я хочу казаться хуже, чем я есть на самом деле. Это у меня с детства. Так я защищаюсь от всего, что опасно. А опасным мне кажется многое. Например, я сама. От себя уберечься особенно трудно. Дед часто говорил про меня: "На Валерку крапивы не напасёшься". В десять лет я была отчаянной сорви-головой. Мои папа с мамой - геологи - часто уезжали в командировки и ничего не могли со мной поделать. И теперь, когда мне тринадцать, я стала лишь чуть-чуть спокойней, чем несколько лет назад.
      Братьев, сестёр и собак у меня нет. Есть кошка Бэла и алоэ на подоконнике. Всегда забываю его поливать, но соседка по квартире (мы живём в коммуналке) помнит. Это Ирка-пьяница. Она заходит без стука и поливает наш несчастный столетник, даже когда в её отсутствии есть острая необходимость. Я её называю "Автопилот", потому что она занимается поливкой совершенно механически. Ей сказали - поливай, Ира, - вот она и поливает, даже, когда ходит, держась за стенки. Думаете, она пьёт "золотое, как небо, аи"? Сильно ошибаетесь. Прекрасная дама предпочитает водку, причём палёную, которой отравиться ничего не стоит даже тому, кто пьёт всю свою жизнь. Или даже стеклоочиститель. О романтика, где ты?!
        Вторая наша соседка по квартире, старая перечница Акрополида Киприановна, пишет на меня жалобы в милицию. Она каждый день объявляет всякому, кто под руку попадётся, что пришла смерть - разумеется, за ней. Информация не подтверждается. Акрополида так "умирает" уже двадцать лет. Это мне сказала Ирка-Автопилот. Она в свою очередь - не одной же мне трудиться, клички давать - прозвала бабаню "Смертница". Та подумала, что обязана этой кличкой мне, обозлилась и теперь периодически пишет обо мне в милицию длинные мемуары. Но зачем же каждый день умирать, если хочешь, чтобы тебя называли по-человечески? Впрочем и мне, и милиции наплевать на её бессмертную прозу. Тоже нашлась Агата Кристи! Хотя вообще мы неплохо к ней относимся. Талантливая бабка. Попробуй столько написать, сколько она. Небось, самого Толстого переплюнула. И это-то каждый день умирая! Умирать - её естественное состояние. Она наверно с детства умирала, не скупясь на доносы детективно-фантастического жанра.
       Короче, с соседями мне повезло. Я не терплю скучных людей, а с этими заскучаешь разве только на кладбище. Да и будет ли кладбище? Мне кажется, с такими соседями можно жить вечно.
       В свои тринадцать лет я чувствую себя очень самостоятельной. Курить, правда, не тянет, и к наркотикам я тоже равнодушна, но зато целовалась уже с двумя ребятами. Целых две победы на личном фронте! Их зовут Саша и Влад. Вернее, звали. Саша "свалил в туман", как только его засекла Автопилотиха при очередной поливке алоэ, хотя Ирке-то уж совершенно всё равно, что у меня в гостях за пацаны. А Влад "уехал прочь на ночной электричке", потому что мы поругались из-за его новой лахудры Вали Павленко. Он оказывается тоже с ней целовался! Мне этим сама Валька похвасталась - имела неосторожность. Я вцепилась ей в волосы, она мне тоже, но наш учитель физкультуры, бывший спецназовец, быстро научил нас вести себя как следует.
      В тот же вечер я устроила Владьке сцену, сказав, что сразу с двумя не гуляют, что здесь ему не гарем и всё такое прочее. Владька возразил мне, что гарем тут ни при чём, и каждый гуляет с кем хочет и как хочет, а мне уже поздно заниматься арифметикой и считать, сколько у него девчонок; не первый, говорит, класс. Тем более, добавил он, я уже целовалась с Сашкой и даже в кино с ним ходила, а он, Влад, у Вальки первый, с кем она целовалась, и ему как мужчине это льстит; что, мол, это-то я в состоянии понять?! На это я возразила, что понимаю лишь одно: нельзя назвать мужчиной не добитого лопухом комара, каким является он, Владька, и что в его пятнадцать лет ему больше льстили бы детские слюнявчики, потому что - верите ли? - этот герой-любовник не выстирал себе в жизни даже носового платка: за него всё родители делают. Он же физик-вундеркинд, первый в школе, Ньютон, яблоком не приконченный, куда же ему свои пальчики марать какими-то моющими средствами.
       Ну, после такой моей обличительной речи, он, конечно, разозлился и ушёл. Уехал домой на соседнюю станцию.
       Я сначала крепилась, но потом не выдержала и разревелась. Всё-таки я уже начинала любить Владьку и мне ни за что не хотелось верить, что он вот так просто меня бросил, и мы больше с ним никогда не увидимся.
       Отец с матерью, как обычно, отсутствовали - пропадали в какой-то геологической экспедиции. Я подумала о Витьке и о том, что целоваться или ещё что похуже - это подло, и жить по-взрослому мне совсем не хочется! Лучше вовсе не вырастать и никаких друзей не заводить. И вообще - умереть, вот единственный выход в этой жизни для детей и для взрослых.
        Всхлипывая, я уселась перед платяным шкафом с зеркальной дверцей и откупорила самогонку, которую нам привёз дедушка, - для слесарей. Она показалась мне несказанной гадостью. Я тут же смертельно опьянела, но упрямо продолжала пить, а передо мной в зеркале сидело окосевшее зарёванное существо - с короткими светлыми волосами, в розовом свитере, в блестящих чёрных брючках и розовых носках из тонкой ангорской шерсти.
       Я решила, что поеду на вокзал, дождусь самую распоследнюю электричку, которую, бывало, отменяли (но вдруг сегодня не отменят?), поеду домой к Владу и перебью все стёкла в его квартире, если он ко мне не вернётся. Я ему не кукла, чтобы меня можно было легко и незаметно выкинуть из жизни, как грязную тряпку. Так и скажу ему: не кукла! Пусть возвращается, пока цел, а Вальке Павленко я рожу расцарапаю: нечего чужих парней воровать! А если кто из них начнёт "разбухать", я им устрою ночь длинных ножей, и все они круто пожалеют, что затеяли шутить со мной шутки.
      Кошка Бэла смотрела на меня со шкафа похожими на крыжовник глазами. Она у нас красивая: бежево-дымчато-рыжая. И спокойная, как слон. Я налила ей молока и ещё раз оглядела нашу комнату. Что и говорить, здоровая - целых тридцать метров. Потому что дом старый. И у соседей много места, не обижены. А мы тем более. Но к чему мне этот пустой бальный зал? Папа с мамой отгородили для меня красивой стенкой целую треть этого зала, чтобы я чувствовала себя свободно, но моя свобода до добра меня не довела. Вот Владюха уехал, и я сейчас потащусь за ним, потому что самое страшное на свете - это одиночество. И никакие десять квадратных метров тут не помогут. Даже все тридцать. Ничего не надо, только бы Владька вернулся!
      Может, поехать к дедушке? Но это далеко, а потом он старенький и всё время ворчит. Он, наверно, будет мне рад, но никакой поезд меня сегодня туда уже не довезёт. Нет, не хочу к деду! К Владьке хочу.
      Всхлипывая, я оделась и закрыла комнату на ключ.
      - Ты куда? - спросила Ирка-Автопилот - просто так, по привычке, даже без любопытства.
      Я одевалась, меня шатало в разные стороны. Я сказала ей:
      - На плавбазу. Пароход уходит в ноль сорок.
      Она разинула рот, потому что ничего не поняла.
      - Девка-то пьяней пьяного, - дружески объяснила Смертница Ирке, как будто та была великая трезвенница. - Видишь, её заносит. Ну, вот чушь и несёт.
      Я спросила её:
      - Вы ещё не умерли, Акрополида Киприановна? Сегодня утром обещали. Соврали, выходит?
      Она ответила мне, как астрологи Ивану Грозному:
      - День-то ещё не прошёл.
      Потом ощетинилась:
      - Чего зубы скалишь? У меня сердце, печень и аорта!
      - Вот АОРТУ, - отозвалась я, - вы ещё всуе не упоминали. Что же у вас с аортой? Даже интересно.
      - Такими вещами не шутят! - завопила эта большая медведица пера.
      - Я и не шучу, - ответила я. - Просто интересуюсь вашим стабильно слабым здоровьем. Всем привет.
      И ушла, хлопнув дверью. Не очень сильно. Так. Для порядка.
      

      Все последующие события этой любовно-авантюрной эпопеи мне как-то смутно запомнились - скорее, фрагментами, чем непрерывной цепью событий. Помню себя в почти пустом троллейбусе. Помню озарённый лампами жёлтый маленький вокзал. Помню чёрный пустой перрон с бетонным белым бортиком, а внизу, если нагнуться над бортиком, потрёпанные кусты и помойная яма. Ещё помню дождь. Голубой фонарь, на котором повисли прозрачные капли. Мокрая скамейка под фонарём и блестящие в полутьме рельсы.
      Я плакала, не стесняясь (кого было стесняться?) навзрыд. Очень хотелось видеть Влада. Уже без всяких сцен. Пусть себе любит свою Вальку, но и меня не бросает - тогда ведь есть шанс отбить его у неё. Я не стану хулиганить и швыряться в его окна камнями; просто лягу возле его дверей, как собака, - на резиновый коврик для ног.
      Меня затошнило, и пришлось наклониться над белым бортиком. Всё равно там свалка, какая разница. Перепить самогон, особенно в моём возрасте, - последнее дело. Я вдруг подумала, что мне так мало лет, а  - пожалуйста вам: Сашка, Владька, самогонка. Что же дальше-то будет? Господи, я ведь из хорошей благополучной семьи, а в моей жизни произошло уже столько неблагополучного, что лучше бы я вовсе не родилась.
      Я вытерла рот платком и села на корточки у бортика. Долго плакала. Электричку, конечно, отменили, транспорт уже не ходит, а тащиться пешком через весь наш городок, хотя он и маленький,
у меня просто не было сил. Ноги дрожали. Я с трудом перебралась к скамейке и плюхнулась на неё. Пахло осенью, прелью и увядающей мокрой травой. Мои брюки немедленно отсырели, я задрожала от холода, продолжая высхлипывать так громко, как только могла себе позволить на пустой платформе. Кроме того, противно кружилась голова. Казалось, даже смерти мало, чтобы всё это кончилось.
      Не помню, сколько времени прошло, но меня вдруг осенило, что я НЕ ОДНА сижу на скамейке.
От неожиданности у меня даже высохли слёзы.
      Рядом со мной сидел ещё кто-то. Повернув голову, я увидела, кто: крепкий мужчина в кожаном плаще с капюшоном, с костылём под левой рукой и с протезом вместо правой ноги. Я сразу подумала, что это должен быть протез, хотя не могла быть в этом убеждена: просто правый ботинок был слишком гладкий, неподвижный, новый и блестел сильнее другого.
      А лицо! Боже, что у него было за лицо! Даже при тусклом свете фонаря было видно, что всё оно в швах и шрамах, и очень бледное. Я пригляделась и увидела, что из-под капюшона блестят глаза - совсем как у оборотня из фильма.
      И когда он успел сесть ко мне на скамейку? Мне стало до того страшно, что я чуть не закричала во весь голос. Я бы обязатьельно убежала, но сил не было. Зачем он подсел ко мне на скамейку? Что ему надо?
      Вдруг он спросил у меня:
      - Поезда уже не будет?
      Голос у него был равнодушный, холодный и ровный, без всякого выражения.
      - Нет, - ответила я.
      Он вытащил из кармана сигареты и закурил.
      - Поезд отменили, - добавила я, чувствуя необходимость что-то сказать.
      Он кивнул головой, после чего молча предложил мне сигарету, но я отказалась, постепенно успокаиваясь. Я не была нужна этому странному человеку, он был весь "погружён в себя", как говорят. Я, вероятно, ему даже мешала. Мне стало неловко рядом с ним: так царственно он сидел. Я встала, чтобы уйти, но странный человек меня остановил. Сказал:
     - Подождите.
     Протянул мне руку:
     - Вартанов. Павел Сергеевич.
     Я ответила на рукопожатие.
     - Валерия Рудина. Очень приятно.
     У нас были разные руки: у него сухая и тёплая, у меня мокрая и холодная.
     Меня качнуло в сторону. Он чуть придержал меня. Потом просто, как будто мы сто лет были знакомы, сказал:
     - Садись.
     Снял с ебя свой плащ и накинул на меня. Я запротестовала:
     - Вы что? Не надо!
     Он ответил:
     - Надо. Садись, не бойся. Ко мне тут дочка с женой должны были приехать на электричке. И мы все вместе собирались к ним на новую квартиру - на соседней станции.
     Я спросила:
     - В Охре?
     Он сказал:
     - В Охре.
     Я подумала, что Влад тоже живёт в Охре. Спросила:
     - И они не приехали?
     - Нет, - отозвался он как-то совсем равнодушно. - Они не приехали. Я ждал их шесть часов.
     - Может, вам сейчас поехать в Охру? - спросила я. - Прямо, к ним, туда? Мало ли, что им помешало приехать?
     Он покачал головой:
     - Они не живут там. У них там просто ещё одна квартира, где можно было бы посидеть целый день: всем вместе... А раз они не приехали, значит...
     Он умолк, и я поняла: значит, они больше не любят его. Честно говоря, если бы моего Владьку так перекроили, я бы к нему тоже не поехала. Зачем он мне, такой страшный? А это значит, я тоже не люблю его! Не люблю по-настоящему. Стало быть, мне не о ком больше страдать и плакать.
     Как только я это поняла, мне вдруг стало необыкновенно легко: как будто с души свалился камень. Мне больше не нужно было в Охру, я совершенно пришла в себя, только всё ещё мутило и голова кружилась. Но это всё были пустяки: на душе-то восцарился покой! Ради этого вполне можно было ещё немного пострадать физически.
     - Не холодно? - спросил меня Вартанов.
     Я честно ответила:
     - Тошнит. Самогонки перепила. Родителей дома нет - они у меня геологи. На Урале новый минерал открыли, может знаете: акрополид киприан.
     Это мне вспомнилась наша Смертница с её мемуарами, ну я и решила над ней приколоться. Без всякой злости, конечно.
      Вартанов, видимо, знал, что такого минерала нет, и рассмеялся:
      - Тебе сколько лет, акрополид киприан?
      - Тринадцать. А вам?
      - Скоро пятьдесят. Я ведь слышал, как ты тут плакала. Давай-ка отвезу тебя домой, а то заболеешь: уже дрожишь вся.
      - А сами куда денетесь? - спросила я.
      - Переночую в гостиннице, - он снова закурил. - И уеду туда, откуда приехал. Всего-то ехать два дня. Как-нибудь...
      У меня почему-то сжалось сердце. Душа заныла. Я опустила голову и сказала:
      - Павел Сергеевич... Знаете что? Переночуйте у меня дома, пожалуйста. Я очень вас прошу. А утром уедете. Ладно?
      Он удивлённо посмотрел на меня.
      - Очень прошу, - с усилием повторила я и добавила, чувствуя, что краснею:
      - Вы же устали.
      Он, конечно, ничего не понял. Вернее, понял не всё. Я сама не всё поняла. Я точно знала одно: мне нельзя его отпускать!
      Он улыбнулся и, помолчав, ответил:
      - Всё это так забавно, что я, пожалуй, попробую согласиться.
      Его улыбка поразила меня в самое сердце. С этой минуты я поняла, что Павел Сергеевич мне родной. Бывают такие улыбки. Они точно показывают человека насквозь - и тут же начинаешь бесконечно любить его за то, что он не умеет улыбаться иначе. Я не знаю, как это объяснить, но, может быть, вам понятно, о чём я говорю. Он оказался так же одинок, как я, может быть, одинок ещё больше, в тысячу раз сильнее. Я сказала ему:               
      
                (ПРОБЕЛ УБРАТЬ - К.В.)               
         
      - У нас коммуналка, но я живу в самой большой комнате. А соседи уже спят. Так что всё будет в порядке.
       Он ничего не ответил. Просто встал со скамейки и пошёл, сильно кренясь на левый бок, точно корабль, получивший пробоину. Я шла за ним, путаясь в полах его плаща, и чувствовала, как от меня разит перегаром. Голова, к тому же, не переставала кружиться.
       Мы спустились с платформы и сели в его машину - новенький "порше". Я рассеянно отметила про себя, что Вартанов богат. Но для него это, по-видимому, ничего не значило. В зеркальце над лобовым стеклом я с ужасом увидела своё лицо: опухшее от слёз и четырёх стаканов самогона, с короткими русыми вихрами и серыми глазами.
       Павел Сергеевич пристегнул меня ремнём, и мы поехали. Ещё он включил музыку - хорошую , красивую, словом сто'ящую. Я сидела и плакала под неё, думая, что, едва начав жить, не поленилась сама себе всё испортить. Теперь я знала: никто на свете никого не любит, все умеют только издеваться друг над другом и быть подлыми, злыми, безжалостными. Никто никому не нужен, каждый любит лишь себя самого.
       Исключение - только мои родители да ещё мы с Павлом Сергеевичем... Мы действительно были другими, чем остальные.


       Не знаю, почему, но я сразу ему поверила. Поверила, что он честный - не вор, не маньяк, не бродяга. Соседи, конечно, давно уже спали, а у меня был первый в моей жизни "отходняк" - тяжёлый, как предсмертный бред.
       Я сказала:
       - Сейчас заварю чай. Или вам кофе?
       Он ответил:
       - Я сам.
       Тогда я ушла в ванную. Мне было не до того, что скажут или подумают Ирка с Акрополидой; мне вообще было не до чего.
       Я залезла в ванну и принялась там плакать и стонать вполголоса. Я жаловалась крану, что меня бросил Владька, я грозила лампочке кулаками за то, что она такая яркая, и уверяла её, что больше никогда ни с кем не буду гулять, а главное - пить. Потом я пускала мыльницу по воде, как кораблик, и объясняла ей, смеясь и плача, что любви нет! Её не бывает. Она придумана кем-то глупым и злым...
       Вдруг дверь ванной отворилась - о, Господи, я её не заперла! - и вошёл Вартанов. При ярком свете лампочки он был как-то особенно страшен, загадочен, даже грозен. Я подтянула коленки к груди и обняла их руками, следя за ним без ужаса и без удивления - так я была измучена. Он протянул мне какую-то жидкость в стакане. Сказал:
       - Выпей, и всё пройдёт.
       Это определённо была не вода. Но и не водка. Скорей всего, какое-то лекарство. Я выпила, и мне в самом деле стало легче. Голова наконец перестала вертеться, как глобус, и тошнота сменилась ощущением пустоты и печали в желудке.
       - Приходи чай пить, - сказал Павел Сергеевич и вышел из ванной.
       ... Вскоре я уже сидела в комнате и пила чай с очень вкусным печеньем. Павел Сергеевич сидел напротив меня в кресле и молчал. Я рассказывала ему всё, что со мной произошло. Потом опять почему-то заплакала - наверно, от жалости к самой себе.
      Он мне улыбнулся и сказал:
      - Всё сейчас будет хорошо, Валерка. Потерпи ещё немного. И вообще, ложись спать. Утром всё покажется тебе другим.
      Я с ним согласилась и ушла к себе, за длинную стенку из карельской берёзы. Мне было очень приятно думать, что я не одна, что Павел Сергеевич рядом. Засыпая, я даже пожалела: почему этот человек ждал сегодня совсем не меня? Я невольно украла его у тех, кого он любил. И на секунду мне захотелось стать той самой дочерью, которую он ждал сегодня на вокзале целых шесть часов. Но так и не дождался...


       Моё пробуждение было похоже на сказку. Когда я надела халат и застенчиво выползла из-за своей стенки, на столе уже стоял горячий кофейник и лежали на блюде бутерброды. Вся комната была залита солнцем. Сам Вартанов держал в руке какой-то листок и, улыбаясь, читал его.
       - Доброе утро, - сказал он мне. - Это что?
       Я взяла в руки листок и тоже невольно улыбнулась. Это был подаренный мне милицией на память  очередной компромат Акрополиды Киприановны. Классик форэва!
       Смертница писала: "Я нахожусь на грани конца, а означенная выше Рудина В. приглашает в дом неизвестных лиц и устраивает пляски, пользуясь отсутствием родителей. Кроме того, она не верит мне, что я скоро умру, и не бережёт моё здоровье, зовёт меня Смертницей или просто Киприановной, хлопает дверью, ругается нецензурными многословными выражениями, скандалит и шутит над моими болезнями, которые, якобы, не болезни, хотя у меня больное всё, что только можно, и мне уже семьдесят лет. Прошу по всему вышеизложенному принять меры.
                А. К. Сидорова".

       Я сказала, кладя листок в карман:
       - Это минерал бесится. Акрополид Киприан.
       Он сказал:
       - Ах вот, откуда ты этот "акрополид" взяла! Ну иди, умывайся.
       Я отправилась в ванную умываться и причёсываться. Лицо в зеркале выглядело лучше, чем я ожидала. Приведя себя в порядок, тщательно, как кошка, я вернулась в комнату и сама разлила по чашкам кофе.
       - Лучше тебе? - спросил Павел Сергеевич.
       - Да, спасибо, - ответила я и улыбнулась ему. Я впервые заметила, что глаза у моего спасителя синие, как васильки, и такие же яркие.
       Он был спокоен. Держал на коленях кошку. Сидел немного боком. Пил кофе, как настоящий аристократ. Мой папа - бородатый весёлый геолог - безнадёжно мерк перед Вартановым. Папе не хватало загадочности и знаний в вопросах этикета, а самое главное, обыкновенного светского шарма, который всегда невольно привлекал меня в людях. Отец был прост, как и мама; от этого я их любила ничуть не меньше. Оба собирали коллекции - образцы редких минералов, любили меня, Бэлу и столетник на подоконнике, но больше всего - свою работу, по сравнению с которой весь мир значил для них очень мало. От меня даже не скрывали, что я родилась случайно, в перерыве между двумя экспедициями, и росла вроде нашего алоэ, на чужих руках: то в детском саду на пятидневке, то у деда, тогда уже вдовца. Из всех "чужих рук" только дедовские любили меня, да и те драли крапивой. Тётя Лена, подруга мамы, которая за мной иногда присматривала, брезгливо разглядывала мои немытые ладони, зпачканное платье, расцарапанные колени и говорила:
      - Как вот с тобой теперь идти в цирк? Все слоны испугаются. Скажут: девочка-неряха.
      А я смотрела на её густо накрашенные губы, длинные ногти, покрытые фиолетовым лаком, маленькие карие глаза и веки, подведённые зелёными тенями, и думала, что если вдруг встанет вопрос о том, кого из нас двоих испугаться, то у слонов будет выбор, и, скорее всего, он безжалостно падёт на тётю Лену. Уж очень она смахивала на ведьму, хотя ей полагалось быть похожей всего лишь на учительницу младших классов, кем она по сути являлась.
      Но, как известно, ни слоны, ни дети в чудесах макияжа не разбираются - им это не дано. И мы шли в цирк, попутно пугая своим видом разве что взрослых людей; остальным было решительно наплевать, как мы выглядим.
      Теперь на палубу нашего корабля уродов взошёл действительно красивый человек. Его в шрамах лицо оказалось лишь маской, скрывающей нечто глубоко понятное и близкое мне. Ах, как я, оказывается, соскучилась по этому "нечто"!
      - Ты не идёшь сегодня в школу? - спросил он.
      - Нет, - ответила я. - Завтра пойду.
      Мне хотелось быть сегодня только с ним и не оставлять его ради какой-то школы.
      Тут дверь комнаты отворилась и вошла Ирка-Автопилот, как всегда без стука, с лейкой в руках. Она по своему обыкновению держала курс на алоэ, но, увидев Вартанова, вдруг резко остановилась, разинула рот и, круто развернувшись, исчезла в коридоре.
      Когда я пошла на кухню мыть чашки, она поймала там меня за руку и зашептала, выкатив глаза:
      - Валера! Это кто? Это же... это...
      Я прервала её:
      - Это мой дядя. Он пытался вчера уплыть в Китай. Ты знаешь, раньше Китай и Египет были одной страной. И там у них был город Бог-Ра. Теперь он просто называется Ох-Ра. Короче, дядя живёт в этой Ох-Ре, в Китае. У него там семья. Его вчера сильно избили наши патриотические силы - чтобы не покидал Россию в трудный час. Ну видишь, ему здорово досталось. Я его спасла, вызвала милицию. А с костылём он и раньше ходил. Ногу ему когда-то прострелили китайские патриоты - чтобы не бросал Китай во время государственных перемен. Вот как оно бывает. Только ты не звони; помалкивай. Поняла? Мой дядя - самых честных правил. И не на шутку занемог, сама видишь. Его пример - другим наука. Короче, ничего никому не рассказывай, въехала?
      Клянусь, она поверила всему, что я наговорила! Спросила, благоговея:
      - Твой дядя у нас погостит?
      Я пожала плечами.
      - Наверно, погостит. Придёт малость в себя. На, он угощает.
      И насыпала ей горсть того вкусного печенья, которым меня вчера угощал Павел Сергеевич. Ирка, небось, забыла, что такое печенье. Только про водку помнит и ещё - что алоэ надо поливать. А ведь ей всего сорок лет. Бедняга Ирка!
       - Хочешь, прокатимся на машине? - спросил меня Вартанов, когда я вернулась.
       Я ответила:
       - Спасибо вам. За вчерашнее.
       Он махнул рукой:
       - Пустяки.
       Тогда я заглянула ему в глаза:
       - А как зовут вашу дочь?
       - Нина, - ответил он, и в голосе его было что-то такое, будто она, а не я сидела сейчас перед ним. - Ей семнадцать лет. Они живут в Саду.
       У нас есть такая станция: Сад. Сорок минут на электричке. Я потупилась:
        - Ведь это так близко... Вы можете съездить к ним.
        - Незачем, - он качнул головой. - Это случилось семь лет назад. Я вовсю занимался тогда бизнесом. Ну и прешёл дорогу одному человеку. А он "заказал" меня. Сажусь однажды в свою тойоту - и взрыв. Хорошо, я был один. Ноги нет, рёбра раздробило. Но жив всё-таки остался. Дело своё, правда, пришлось прекратить. И жене с дочкой я стал с тех пор не нужен. Хотя живу не без денег, езжу, куда хочу. Только с тем условием, что я теперь один, сам по себе.
       Мы немного помолчали.
       - У вас красивые глаза, - сказала я.
       Он улыбнулся.
       - Я заплатил за своё богатство. И за свои глаза тоже. Всё это скучно, Валерка. В сущности, мне пора бы ехать домой...
       - Нет, - я взяла его за руку. - Поедем кататься - куда хотите. Только побудьте, пожалуйста, ещё немного. Вы мне очень нужны.
       Я не знала, что ещё сказать. Он в самом деле был мне очень нужен.
       Мы решили поехать кататься. Когда я запирала дверь в комнату, в коридор вышла Ирка и вдруг сказала Вартанову:
       - А ведь Китай - чудесное место.
       Она вся сияла. Он удивился, но ответил:
       - Да, ничего. Я там бывал.
       - Да, да, знаю! - Ирка замахала своими худыми руками. - Вот ведь какие агрессивные эти националисты, правда? Даже в Китай уехать не дают. И в Китае патриоты такие же! А в Египте и правда был бог Ра, я недавно слышала по телевизору.
       Тут я не выдержала и захохотала так, что чуть не повалилась на пол, под вешалку. Ноги меня еле держали. Ирка растерялась. А Вартанов сказал ей совершенно серьёзно:
       - Вы совершенно правы. Об алоэ не беспокойтесь, мы польём сами. Спасибо вам за заботу о растениях. Пойдём, Валерка.
       Смертница уже таращилась на нас из своих дверей. Я шепнула ей, проходя мимо:
       - Магический камень акрополид!
       И слиняла на лестницу. Итогом этой нашей встречи было её очередное послание в милицию, где сообщалось, что я установила связь с искалеченным колдуном, а её обвиняю в чёрной магии и при этом специально искажаю её имя, чтобы сглазить, навести порчу и вконец её погубить, тогда как она хочет умереть своей смертью, не прибегая к силам зла.
       В милиции валились со стульев, читая этот донос. Но когда все всласть посмеялись, кто-то сказал:
       - Жалко старуху.
       И мне тоже сделалось её жаль. Я решила, что не стану больше над ней прикалываться: это мне'  смешно, а ей, пожалуй, не до смеха. Она верит в то, что пишет. Мне вовсе не хотелось на самом деле загнать её в гроб.


        ... В машине было тепло и уютно. Павел Сергеевич включил музыку, и, когда я пристегнулась ремнём, спросил меня:
        - Куда поедем?
        Я сказала:
        - У нас есть красивое озеро около леса. Там, наверно, сейчас очень хорошо.
        Он не стал спрашивать, где это озеро. Просто включил зажигание, и мы поехали.
        Тут я впервые за это утро вспомнила про Влада и изумилась: как же он был теперь от меня далёк! Неужели ещё вчера я могла всерьёз думать, что люблю его, и даже так из-за него страдать! Если кого и стоило по-настоящему любить сейчас, сегодня - так это Вартанова. И я любила его, как могла: всем сердцем. Это делало меня по-настоящему счастливой. Ведь он казался мне совсем родным и он вёз меня в своей машине...
       Пока мы ехали, небо покрыли тучи, солнце скрылось за ними, и пошёл мелкий сухой снег.
       Мы проехали дачной асфальтированной дорожкой и очутились на пляже. Пляж был белым одновременно от снега и песка - последний, конечно, чуть желтее, но разницы почти никакой. Кругом стояли сосны, было холодно и необыкновенно тихо. Мы выбрались из машины и подошли к озеру совсем близко, глядя, как снежинки падают в чёрную воду и бесследно исчезают в ней.
       Вартанов нагнулся, быстро провёл рукой по поверхности воды, и я увидела, как у него на ладони забился серебристый малёк. Он сказал:
       - Держи!
       Я набрала пригоршню ледяной воды и с минуту глядела, как серебристая узенькая рыбка, почти прозрачная и плоская, плавает в моих ладонях, а вода капала на песок к моим ногам... Когда её уже почти не осталось, я выпустила малька, а Вартанов дал мне сухой чистый платок, чтобы я вытерла руки. Мой малёк всё кружился у берега, потом пропал, уплыл в глубину.
       - Поехали в кафе, - предложил Павел Сергеевич. - У вас тут есть одно неплохое.
       Мы действительно приехали в хорошее кафе. Я в него ещё ни разу не заглядывала. Оно представляло собой несколько полукруглых обитых кожей кабинок с блестящими столиками и хрустальными пепельницами. Там была светомузыка, а стены - выложены мозаикой из зеркальных стёклышек.
       Вартанов взял себе коньяк, а мне кофе, мороженое и взбитые сливки.
       Когда я ела, он вдруг спросил:
       - Тебе хорошо?
       Я ответила:
       - Лучше не бывает.
       Он улыбнулся:
       - Чего бы тебе ещё хотелось? Подумай?
       Я сказала:
       - И думать нечего. Только всё равно ничего не получится.
       - Почему?
       - Карусель на зиму закрыта.
       - Карусель?
       - Да. Понимаете, там у меня есть моя Любимая Лошадь. Я её себе приглядела с пяти лет. Но ни разу на ней не каталась. Даже просто не сидела. Меня всегда опережали. Я каталась на всех-всех зверях, только не на своей Любимой Лошади. Глупо, конечно. Мне ведь уже тринадцать, я понимаю...
       Он рассмеялся:
       - Ничего ты не понимаешь. Что-нибудь придумаем, не грусти.
       - Да, - отозвалась я.
       Сливки вдруг застряли у меня в горле, в носу защипало. Я спросила:
       - Павел Сергеевич! Я похожа на вашу дочь?
       Не знаю, что было бы со мной, если бы он ответил "да". Наверно, я умерла бы с горя и просочилась бы сквозь его ладони, как та маленькая прозрачная рыбка - вместе с водой...
       Но он ответил:
       - Нет. Ты совсем на неё не похожа. Совсем. Вот её фотография.
       Он показал мне карточку.
       С фотографии на меня смотрела красивая светловолосая элегантная девушка с голубыми глазами, в розовом броском платье. Она действительно ничем не походила на меня.
       Вартанов подмигнул мне:
       - А я? Похож на твоего отца?
       - Нет, - я даже засмеялась. - Он совсем не такой. Он с бородой. Он коренастый, и нос у него, как у птицы. И глаза карие. Нет, что вы! Папа совсем другой.
       Он закурил и сказал неторопливо, стряхивая пепел в пепельницу:
       - Мы с тобой похожи на самих себя. И в нашей дружбе нет ничего плохого. Мы этим никого не предаём. Правда?
       Я попросила его:
       - Павел Сергеевич! Побудьте здесь, пожалуйста, до послезавтра. А там...
       - А там уж я точно уеду. Надо ехать, Валерка. Я оставлю тебе адрес и телефон. Я в Питере живу. Приезжай на каникулы - в декабре... Ладно?
       - Ладно, - я благодарно взглянула на него. - Я приеду. Вы этого правда хотите?
       - Очень хочу, - он едва кивнул головой, но я поняла, что он правда этого очень хочет. А уж как хотела я! Ничего на свете мне не хотелось больше, чем этого.
       Я понимала: со мной произошло то, что бывает крайне редко, почти совсем не бывает - словом, чудо. Я знала, что Павел Сергеевич не забудет меня, знала, что он всегда будет любить свою дочь, знала, что мы с ним непременно ещё увидимся и обрадуемся друг другу. Даже если его жена и дочь вернутся к нему. Даже если я когда-нибудь выйду замуж. А он будет мне тогда, может, ещё нужнее теперешнего. Потому что он мне - друг, и его можно любить как друга, от которого тебе нужны просто глаза и улыбка, а может, один лишь голос по телефону - всего два слова - и хотя бы две строчки в письме.
       Мы о многом говорили, сидя в кафе. Он рассказывал о странах, в которых бывал, о питерском университете - он закончил исторический факультет и аспирантуру... Рассказывал о том, как пошёл в бизнес, и сначала было всё очень хорошо, а потом ударило по всей его жизни, точно шаровая молния, охватив пламенем всё лучшее, что у него было...
       А я слушала и вспоминала своё раннее детство. Первый, по-настоящему осознанный мной Новый год. Весёлые мама с папой. Шампанское на столе, а для меня - лимонад и пирожные. К нам в гости приходит тётя Лена. Она сама разукрашена, как ёлка, и даёт мне в руки подарок: два разноцветных сияющих шара: золотистый и ярко-голубой. Я держу в каждой руке по шару и звонко смеюсь. Мне весело! Это мой первый настоящий праздник. В бурном восторге я вдруг взмахиваю руками и вдохновенно разбиваю шар о шар! Всё кругом звенит, меня осыпает мелкий дождь из разноцветных стёкол, и в каждом осколке отражается наша сверкающая гирляндами ёлка, от которой пахнет хвоей и мандаринами.
      Все кругом ахают, меня ведут переодеваться, в страхе разглядывают меня. Но не находят ни единой царапины! Так и должно быть. Ведь я получила радость. Это был мой новогодний фейерверк. Мой Ангел-хранитель понял меня лучше родителей...
      - У нас с вами у обоих были шаровые молнии, - говорю я Павлу Сергеевичу. - У меня добрая, а у вас злая.
      - Кажому своё, - говорит он с улыбкой. - Все платят за что-нибудь. Ты платила за своё счастье, а я - за свои грехи. Быть может, если бы меня сейчас не искалечило, то в другой раз и вовсе убило бы, и я не успел бы понять того, что понял теперь. Всё, что ни делается, к лучшему. А теперь поехали.
      - Куда?
      - Увидишь...
      На улице уже сумерки. Зажигаются огни, и наш городок становится постепенно всё красивее и лучше. Мы едем под песню "Лимонное дерево". Я тихонько подпеваю по-английски. Слух у меня есть, и вообще эта песня нравится.
      Мы подъезжаем к площадке, где аттракционы. Она огорожена решёткой и заперта на замок. Видны заснеженные качели-лодочки, молчаливое во тьме колесо обозрения, автодром, а в глубине площадки - малышовая карусель с моей Любимой Лошадью.
      На площадке у ворот - сторожка-трейлер. На ступенях, приставленных к трейлеру, сидит и курит сторож. Мы подходим ближе, но запертые ворота разделяют нас. Вартанов подзывает сторожа жестом.
      - Вам чего? - угрюмо спрашивает сторож, подходя с той стороны к решётке ворот.
      - Пустяк, - отвечает Вартанов. - Откройте ворота и впустите нас.
      Сторож хохочет:
       - Ишь, шутники. Может, вам ещё все карусели запустить?
       - Все не надо, - серьёзно отвечает Вартанов. - Надо одну. Самую детскую, со зверями.
       - Ну вот чего, - сторож кидает окурок в снег. - Будете тут такие разговоры вести, вызову милицию. Понятно?
       - Чего ж не понять, - Вартанов достаёт из бумажника несколько евро. - Понять можно всё. Получите.
       - Хоть золотом осыпьте, - сторож трясёт головой. - Я, конечно, почти что даром работаю, но место потерять не хочу. Я понимаю, вы человек богатый, дай вам Бог здоровья, да я-то бедный. Выгонят меня, что я буду делать? К тому же я подневольный. Ну что я могу? Нельзя, не положено. Детям родным не открыл бы, отказал.
       - Ладно, расслабься. Илью Степановича знаешь?
       - Илью-то Степаныча? Да это наш директор. Как не знать!
       - И голос его знаешь?
       - Как не знать голоса-то. Знаю голос.
       Ватранов достал из кармана мобильник и набрал номер.
       - Алло. Степаныч? Здорово. Да, я. Какими судьбами? Да вот, ветром занесло. Что делаю? Сторожа твоего уламываю, чтобы впустил на карусели. Что смеёшься? Детство вспомнить захотелось. Да заеду, заеду я к тебе. Завтра или послезавтра. Хорошо, после шести. Договорились. А теперь скажи своему человеку волшебное слово.
       И он передал телефон через решётку изумлённому сторожу. Тот, немного послушав, забормотал:
       - Да, Илья Степаныч. Да, понял. Да, ясно.
       И отдал телефон Вартанову. Тот спрятал его во внутренний карман куртки, а сторож уже отпирал ключом ворота, бормоча:
        - Вот ведь как... Я же не знаю... Я подневольный...
        - Бери, когда дают, - Вартанов сунул ему несколько бумажек евро в карман ватника.
        Сторож запер за нами ворота, повторяя слова благодарности и с нервной растерянностью озираясь по сторонам, точно боясь, что сейчас к нему толпами хлынут все приятели Ильи Степановича.
        - Брезентом-то всё позакрывали, - сказал он жалобно. - Какое теперь катанье? До весны не будет...
        Мы подошли к малышовой карусели. Её ещё не накрыли брезентом. Было совсем темно, но всё-таки я увидела свою Любимую Лошадь: заново выкрашенную, почему-то в тёмно-вишнёвый цвет. Она вся блестела и даже ещё немножко пахла краской, подняв два передних копыта, точно пытаясь встать на дыбы, а может, просто скакать галопом. Грива и хвост у моей Любимой Лошади отливали серебром, а глаза были печальные и большие.
        Я уселась на свою Лошадь, на её ярко-красное седло, впервые в жизни. Крепко обняла её за шею, а сторож запустил карусель, и мы поехали, вернее, я поехала, прижимаясь лицом к лошадиной морде. Павел Сергеевич сидел чуть поодаль на большой стрекозе-качалке, которую тоже недавно выкрасили, и она блестела в полумраке зелёным и синим, тараща огромные деревянные глаза на меня и мою Лошадь. А мы с ней ехали и ехали, и я почему-то плакала. Глупо, конечно, но я впервые ревела от счастья. Моё детство точно стояло передо мной и отдавало мне долги - по капле, как целительный нектар.
      Я проехала ровно девять кругов и, пока ехала, всё шептала на ухо Лошади самые нежные и лучшие слова в мире. Я говорила, что красивей её лошадей не бывает. Говорила, что очень её ждала - все тринадцать лет. Говорила, что не хочу вырастать, а хочу, чтобы всегда падал снег, и она была бы моей, только моей, а Павел Сергеевич пусть всегда бы сидел на деревянной стрекозе и смотрел на нас.
     ... Когда закончился последний круг, я встала, поцеловала мою Любимую Лошадь, подошла к Вартанову и села рядом с ним. Он обнял меня за плечо, я прижалась к нему, и мы сидели так долго-долго, и я понимала, что так счастлива, как в этот момент, я уже никогда не буду.   
      Сторож посматривал на нас и смущённо топтался на месте, куря сигареты - одну за другой. В руках его звенели ключи от решётчатых ворот.


       На следующее утро я встала раньше Павла Сергеевича. Собралась деловито и сосредоточенно - будто бы и впрямь в школу. Взяла из стенки лучшие мамины духи - ей привезли их прямо из Парижа. Маме по жизни дарили то, в чём она не нуждалась и не разбиралась, потому что по-настоящему её могли пленить только минералы, да и то какие-нибудь редкие.
      Потом я тихонько заглянула за занавеску, где на большой кровати моих родителей спал Павел Сергеевич. Его протез до колена стоял у кровати, и костыль тоже, а одежда была аккуратно сложена на стуле. На трюмо стояла маленькая кожаная сумка, которую прицепляют к поясу. Я тихонько открыла её и, пошарив, достала оттуда записную книжку, чтобы узнать адрес, самый дорогой для него. Из книжки выпал какой-то клочок бумаги - видимо, отрывок из какого-то письма. Я подняла его и прочла: "... понимаешь, Игорь, я всё знаю. Меня хотел убрать Митька Красавин. Я ему больше всех мешал. Но я не верю, что Нина знает об этом. То, что Таня купится на любые деньги, я понял давно, но моя дочь - нет, она не знает, ты ошибаешься. Она не может знать. Я очень мешал Красавину (вернее, ОН так считал), но теперь нам с ним нечего делить..."
      Тут письмо обрывалось.
      Я нашла в записной книжке адрес: "Сад, ул. Боткина, 14-12" и поскорее сунула книжку обратно вместе с обрывком письма. Потом сбегала вниз, в цветочный киоск, купила каких-то синих, похожих на васильки цветов и поставила их в вазочку возле постели Павла Сергеевича.
      После этого я ушла. Но совсем не в школу. Через десять минут я уже стояла на железнодорожной платформе - той самой, где мы познакомились с Вартановым - и ждала электричку, которая отвезла бы меня в Сад, к незнакомой девушке по имени Нина. Мне очень хотелось дать моему другу хотя бы часть того, ради чего он приехал из Питера и чего так и не получил - но должен был получить, непременно должен... Мне хотелось верить в это. Хотелось думать, что во взрослых историях не всегда бывают плохие концы.
      Кто-то тронул меня за руку, и я увидела Влада. Да, это был он. Стоял, виновата глядя на меня исподлобья, совсем такой же, как позавчера. Но я была уже совершенно другой. Я равнодушно улыбнулась ему и сказала только одно слово:
      - Привет.
      - Привет, - он подошёл ближе и с жадной надеждой заглянул мне в глаза. - Валерка, давай помиримся! Я с Валькой не хожу больше. Потому что ты лучше. Не веришь? В тыщу раз!
      - Ты о чём? - спросила я рассеянно - КАК БЫ рассеянно. Но мне в самом деле было уже всё равно. Просто немного приятно, что он всё-таки предпочёл меня Вальке Павленко.
      - Всё о том же, - он покраснел. - Давай я сегодня вечером за тобой зайду? И пойдём в кино. Хочешь?
      - Нет, - ответила я, беспечно улыбаясь. - Это невозможно. Ко мне приехал дядя.
      - Надолго?
      - Навсегда, - я засмеялась. - И мне теперь совсем-совсем никто не нужен. А ты тем более. Пока!
      Я чмокнула его в щёку, как чмокала обычно своих подружек или кошку Бэлу, или своего плюшевого зайца - и вскочила в электричку: она как раз подошла. Там я устроилась поудобрней на сиденье, а Владька остался на перроне в полном недоумении, с разрисованной чернилами спортивной сумкой через плечо. Я засмеялась, глядя на него. Электричка тронулась с места и стала набирать ход.
      ... На станции Сад, как и у нас, была оттепель, с неба и с крыш капало, дороги были покрыты слякотью. Я вдохнула полной грудью холодный октябрьский воздух, который на наших полудачных станциях всегда особенный, лёгкий и прозрачный, и отправилась искать улицу Боткина, дом четырнадцать.
       К своему удивлению я быстро нашла то, что искала.
       Домик был красивый, новенький, кирпичный, в три этажа, с балкончиками и тарелками телевизионных антенн на карнизах. За детской площадкой стояли весёлые, ярко раскрашенные гаражи, на площадке играли ухоженные чистенькие дети. Я поняла, что попала к людям богатым. Уж очень тут всё походило на какой-нибудь "проклятый запад". Короче, на сказку. Так вот, где живёт эта Нина Вартанова!
       Я вошла в чистый аккуратный подъезд, поднялась по лестнице и позвонила в дверь.
       Мне открыла она сама. Именно такая, как на фотографии, которую я видела вчера. В голубом махровом халате. С хорошенькими серёжками в ушах. Красиво, со вкусом накрашенная.
       Я спросила:
       - Нина?
       Она ответила:
       - Да.
       У неё был очень приятный глубокий голос. Я почувствовала себя перед ней полным ничтожеством, но решила не смущаться и продолжать.
       - Мне надо с тобой поговорить.
       Она улыбнулась:
       - Прямо сейчас? Какая спешка. Ну, заходи. Ты кто?
       Я спросила, не ответив:
       - Ты одна?
       - Одна, - она удивилась. - Да кто же ты?
       - Меня зовут Валера Рудина. Понимаешь... - я запнулась. - Короче, я знакома с твоим папой. С Павлом Сергеевичем Вартановым.
       Она слегка отшатнулась от меня, точно испугалась чего-то. Перестала улыбаться и быстро сказала, опуская глаза:
        - Моя фамилия Красавина. Пойдём в комнату.
        Через несколько минут мы уже пили с ней кофе в великолепной гостиной. Я смотрела в Нинины голубые глаза, похожие на две непроницаемых льдинки, полные то ли лёгкого страха, то ли осторожности, то ли просто желания забыть - совершенно забыть своё прошлое.
       - Это папа тебя прислал? - спрашивала она.
       - Нет, - я мотала головой. - Я сама приехала... Честное слово. Он даже мне адреса не давал; я потихоньку узнала.
       - Верю, - отзывалась Нина. - Понимаешь, я, конечно, люблю папу, но нам с ним нельзя больше встречаться. Это не понравится Дмитрию Васильевичу.
       - Это твой отчим? - спросила я, вспоминая то, что прочла сегодня утром на клочке бумаги. "Меня хотел убрать Митька Красавин..."
       - Да, - она положила золочёную ложечку на блюдце. - Отчим. Он замечательный человек. Моё будущее после гимназии мне обеспечено. Я хорошо знаю английский, а у Дмитрия Васильевича связи в Оксфорде. Мне очень хочется там учиться.
       - Но ведь твой папа... - не выдержала я. - Он ждал вас целых шесть часов... Он думал, вы приедете к нему. Вы же обещали.
       - Ничего мы не обещали, - Нина нетерпеливо повела плечом. - Просто иногда на папу накатывает, и он кровь из носу жаждет нас видеть. Приходится тогда писать ему, что, мол, непременно приедем, а то он иначе не отстаёт. Но мы же не можем по-правде ехать! Это не понравится Дмитрию Васильевичу.
       - Правильно, - сказала я. - Он хотел "убрать" твоего отца, а Павел Сергеевич выжил; какому же "заказчику" это понравится? То есть, он чуть не убил твоего отца, а тебя и твою маму купил - и вы купились! Нина, разве так можно?
       - Можно, Валера, - ответила она просто. - Скажу тебе по секрету, даже нужно. Раз уж ты всё знаешь, то и скрывать нечего. Только не говори папе, он расстроится: он ведь не умеет рассуждать логически. Да, Дмитрий Васильевич хотел "убрать" его, как ты говоришь, - НУ И ЧТО? Во-первых папа сам виноват, надо было меньше хорохориться, а во-вторых, СЕЙЧАС никто не хочет его гибели, можешь мне поверить. Дмитрий Васильевич просто хочет, чтобы мы не встречались. Разве это так сложно сделать? Не видеться с папой - и всё. А меня и маму отчим очень любит, и я его тоже. К тому же, кто прошлое помянет, тому глаз вон.
       - Нина, - сказала я, ёжась под её безмятежно-ледяным взглядом. - А если кто-нибудь возьмёт и, прости меня за выражение, "отстрелит" этого твоего солнечного шефа Дмитрия Васильевича - что ты тогда будешь делать?
       - Ну, "отстрелить" его будет не так-то просто, - со знанием дела отозвалась Нина. - А уж если и в самом деле так выйдет, то... у него ведь есть брат! Очень славный человек. Давно западает на маму. Она сама сказала, что это хороший запасной вариант. А у этого брата есть сын, которому я просто снюсь ночами. Мне он тоже кажется ничего себе. Устроен, живёт, как полагается, и всё такое... Так что в крайнем случае выход всегда найдётся.
       И она весело рассмеялась.
       - Ты всё это серьёзно говоришь? - с трудом спросила я.
       - Конечно, - она тряхнула светлыми до плеч волосами. - Ещё кофе?
       - Нет, спасибо, - мой голос дрожал. - Нина... У меня больше нет к тебе вопросов, но есть просьба... напиши хотя бы записку Павлу Сергеевичу, а я ему отвезу. Пожалуйста, я прошу тебя.
       - Записку? - Нина пришла в ужас. - Да я же не могу, Валера. Ты что! Дмитрий Васильевич...
       - Знаю, - прервала я её. - Дмитрий Васильевич за это похерит тебе Оксфорд, отшлёпает и поставит в угол.
       - Дело не только в Оксфорде, - она покраснела и закусила губу: не от стыда, а от глубокого внутреннего смятения. - Если он узнает... он может нас просто бросить... взять и бросить... Я этого не переживу. И мама тоже. Понимаешь? На нём ведь держатся пока что все наши планы.
       - Он не узнает, - сказала я.
       - Ой нет! Не проси, - Нина решительно качнула головой. - Я не могу, просто не могу так рисковать...
       Тогда я вынула из своей спортивной сумки лучшие мамины духи из Парижа и сказала:
        - Напишешь - отдам тебе.
        Я не очень-то надеялась на эту свою взятку: у Нины, пожалуй, есть духи и получше, а если и нет, то разве она не купит себе то, что хочет? Но взглянув в её заблествевшие глаза, я подумала, что не прогадала, и успокоилась. Нина, конечно, знала цену этим духам гораздо лучше меня.
       - Что писать? - с готовностью спросила она, поспешно вырывая листок из какой-то тетрадки.
       - Что хочешь, - ответила я.
       Через несколько минут она подала мне записку, которую даже при очень большом желании нельзя было назвать письмом. Это была именно записка, не больше, не меньше. На тетрадном листе было написано красивым тонким почерком:
       "Дорогой папа!
       У нас с мамой всё хорошо. Прости, что не приехали. Дела. Помним о тебе и любим тебя, но обстоятельства мешают встретиться. Хочу уехать учиться за границу. Мама передаёт тебе привет и свои извинения. Целую тебя!
                Твоя дочь Нина".

       Я молча сложила листок пополам и сунула в карман. Нина так же молча взяла духи. И тут же благоговейно залепетала, прислушиваясь к звукам в коридоре:
       - Ой! Слышишь! Дмитрий Васильевич идёт.
       И тогда я увидела ЕГО. Он вошёл в комнату, здоровый, загорелый, полный сил и жизни. Сказал бодро:
       - Здравствуйте, девчата!
       Поцеловал Нину в волосы. Сказал ей:
       - Ты прелестно выглядишь!
       Она ответила ему голливудской ослепительной улыбкой. Он взял у неё из рук духи и понюхал их:
       - Шарман! Кстати, Ниночка, тебя сегодня в два часа отвезут на прослушивание - ты уж подготовься. А вас как зовут, девушка?
       Он обращался ко мне.
       - Присцилла, - ответила я, поднимаясь с дивана. - Как жену Элвиса Пресли.
       - Великолепное имя, - молвил этот дородный здоровяк. Он ничуть не удивился тому, что услышал. - А меня Дмитрий Васильевич. Будем знакомы. Вы что уже уходите, Присцилла? Очень жаль. Проводи, Нина.
       Нина пошла провожать меня. На минуту она заскочила в свою комнату, взяла оттуда что-то и, вернувшись, шепнула мне:
       - На' фотографию! Это мой папа семь лет назад. Дарю. Кажется, он тебе очень нравится...
       Я взяла небольшое фото, переступила порог, и дверь за мной закрылась.
       Я остановилась на лестничной площадке. На фотографии был красивый человек с правильными живыми чертами лица и такими знакомыми мне глазами. Он обнимал одной рукой хорошенькую десятилетнюю девочку, а другой - красивую молодую женщину, и все трое безмятежно улыбались.
       "Они не посмели убить его глаза, - подумала я, торжественно прижимая к себе карточку. - И улыбку тоже! Они не смогли сделать этого! Из того, что при нём на этой фотографии, ему ничего не оставили, кроме глаз и улыбки: то есть, оставили самое главное! Всё остальное я помогу ему пережить; вдвоём мы справимся - обязательно!.."
      

       Когда я вернулась, Павел Сергеевич сидел на диване и читал. Увидев меня, он отложил книгу, и его бледное лицо озарилось улыбкой - той самой, которую я полюбила с первого взгляда. Он спросил:
       - Ты из школы? А за цветы спасибо. Смотри, я поставил их на трюмо, и они теперь отражаются в зеркале.
       - Доброе утро, - ответила я, вынимая листок бумаги из кармана. - Это вам.
       - Что это? - он удивился.
       - Это от Нины, - ответила я.
       Он побледнел ещё сильнее.
       - От неё самой? Лично? - его голос дрогнул.
       - Да, - ответила я и ушла за карельскую стенку. Там я села на свою кровать. Внутри меня было пусто и гулко, как в каком-нибудь жестяном чайнике. Я не чувствовала себя живой. Я словно на какое-то время перестала существовать.
       Минут через десять он позвал меня:
        - Валерка!
        Его голос звучал, как обычно. Я вышла из-за стенки и подошла к нему. Он усадил меня рядом с собой на диван, обнял и спросил:
         - Ты видела её?
         - Да, - ответила я.
         - И... ЕГО?
         - И его, - сказала я без колебаний.
         - Но она ничего не знает, правда? - спросил Вартанов. - Да? Про меня и про него... Ты ведь прочла то, что было вложено в записную книжку, раз узнала адрес. Я писал когда-то своему другу, но не стал отправлять письмо. Разорвал его. Решил, что напишу другое. А этот обрывок до сих пор почему-то у меня, хотя его давно пора выбросить. Я писал Игорю, что он не прав. Ведь она не знает, скажи, Валерка? Игорь меня уверял, что ей всё известно, но этого не может быть, я не верю...
        Он умолк. Я прижалась к нему, как тогда, на каруселях, и, сделав над собой величайшее усилие, сказала:
        - Она знает всё.
        На мгновение я подумала, что вот сейчас он оттолкнёт меня или ударит, а может, неожиданно заплачет, как ребёнок, которого жестоко обидели.
        Но он не оттолкнул меня, не ударил, не заплакал. Только крепче прижал к себе. Так мы сидели очень долго, неподвижные, как одно неразрывное изваяние. Мне казалось, за это время наши усталые души совершенно срослись, сплелись между собой невидимыми корнями и стволами, как деревья, и образовали чудесный сад, где можно было отдохнуть нам обоим. Там, в нашем саду никто не потревожил бы нас. Глаза наши были совершенно сухи, а молчание полно такого глубокого значения и смысла, что никакие слова в мире не заменили бы его.
       Наконец я вдруг спросила:
       - Павел Сергеевич... Можно я буду ещё одной вашей дочерью? Как Нина. Настоящей.
       Он улыбнулся:
       - И будешь называть меня "папа"?
       - Если вы позволите, обязательно буду... Ладно?
       - Ладно, - он потрепал меня по волосам. - А как же твой самый первый отец?
       - Он тоже будет "папа", - ответила я. - К тому же, он свосем не будет против. Он очень добрый. И вовсе не жадный, как... - я запнулась. - Словом, как ТОТ. Я его видела. Здоровы, весёлый. Ничем не обделён.
       Я снова запнулась, чтобы не зареветь. "Меня у тебя никто не отберёт, - мысленно говорила я Вартанову. - Никто на свете!" Он словно понял, о чём я думаю. И тихо сказал:
       - Хорошо бы так было всегда.
       Я заглянула в его глаза, которых у него не отняли.
       - Так оно и будет- всегда, - сказала я.

 
       На следующее утро Павел Сергеевич уехал. Мы долго сидели в его "порше": он у руля, а я рядом.
       Потом он произнёс:
       - Пиши мне, Валерка. Нет. Лучше приезжай поскорее.
       Я ответила:
       - А вы звоните! Я приеду. Ведь зимние каникулы совсем скоро... папа.
       Он рассмеялся:
       - Зови меня на "ты". Раз уж я теперь твой названный отец.
       После этого мы обнялись и поцеловали друг друга в щёку. Потом я вылезла из машины. А он - уехал...
        Я долго смотрела вслед машине. Затем поднялась к себе в квартиру. Кошка Бэла, замурлыкав, потёрлась о мои ноги.
        - Колдуй, колдуй себе, - бормотала за стеной Акрополида Киприановна. - Я всё равно умру своей смертью, не дождёшься, чтобы по-другому.
        - Он уехал в Китай? - спросила меня пьяная Ирка с пустой лейкой в руках.
        - Нет, - ответила я. - Ведь он живёт во время перемен. В Китае это время считается самым трудным. Ему нельзя пока что покидать Россию.
        - Но у него же в Китае семья, - Ирка всплеснула руками.
        - Я заменю ему семью в Китае, - ответила я. - Ведь Питер ничем не хуже Китая, а я ничем не хуже семьи. И скоро поеду к нему. Он будет очень ждать меня, Ира. А в Китай мы поедем вместе с ним...

               
                К О Н Е Ц

     декабрь 1999 г. (ДЛЯ ИЗДАТЕЛЬСТВА - НЕ ДАТИРОВАТЬ!).