Нож

Нож
Харченко Вячеслав.


1.
Первым эту заразу принес прадед Сарвин Петр Петрович, но никто не знает, откуда она взялась. Даже невозможно сказать, был ли прадед первым или кто-то до него в роду изначально болел. Просто прадеда мы еще помнили. Он мрачно сидел в кресле под ветвистой вишней, а тех, кто жил до него, не помним.
Прадед всегда смотрел в одну точку и ни с кем не разговаривал. Никто не слышал, чтобы прадед сказал хотя бы слово, и даже, более того, никто не видел, чтобы он пошевелился. Кормила его и убирала за ним жена , а после ее смерти, прадеда отдали в дом престарелых в Орехово-Зуево, где за ним ухаживала молодая добродушная сиделка в белом нарядном чепце.
Но когда-то Петр Петрович ходил. Даже более того, после гражданской войны вернулся в Пичковую Дачу и раскулачил кулаков, создал колхоз и стал его председателем.
Утром он объезжал на кобыле владения: поля ржи, свиноферму, коровник, пруд с золотыми пятьсотграммовыми карасями; заливной луг у реки Нерская. Вступал в разговоры с колхозниками. Если заставал на рабочем месте свекольную, прозрачную с зеленью самогонку, то выливал ее прямо на землю и уже за это его считали сумасшедшим.
Именно в это время, до своей болезни, он с женой успел завести четверых детей.
Вообще странностей в нем, кроме борьбы с зеленым змием, не замечали, но когда началась война, то сын Петра Петровича, Яков, в первый же день сгорел в танке КВ в бронетанковом сражении под Гродно. Немцы тогда наглядно доказали превосходство своих механизированных корпусов, имевших еще и артиллерию. В наши же бригады входили только стальные машины.
Когда похоронка о смерти Якова дошла до Подмосковной Пичковой Дачи, то жена Петра Петровича стойко перенесла беду, а вот сам Петр Петрович, как сидел в кресле, так и остался в нем навсегда, вплоть до 1980 года – года Московской Олимпиады.
Другой же сын Петра Петровича, Дмитрий, прошел войну до самого конца и был снайпером. На его счету двести сорок семь зарубок на прикладе оптической винтовки. Кроме борьбы с немецким высшим командным составом его вызывали на дуэли со снайперами противника. Он лично уничтожил пятнадцать лучших немецких асов и получил за это орден Боевого Красного Знамени. Когда Митя Сарвин (его все в армии звали Митя) ходил по победному, кричащему, вопящему и пьяному Берлину, то очень радовался жизни, потому что она должна была быть самой прекрасной и самой замечательной.
Но на гражданке Митя ничем не отличился и жил жизнью самой обыкновенной: шоферил до пятидесяти лет в колхозе, основанном его отцом. Хотя и тоже женился и тоже завел четверых детей. Один из них, Григорий, мой папа.
У Дмитрия Петровича все началось обыденно. Он ехал на ЗИЛе вдоль реки Нерской, когда, то ли что-то увидел или что-то до мурашек почувствовал (что было на самом деле, никто не знает, это нам уже психиатр говорил) и впал в кому прямо за рулем. Машина по насыпи съехала в реку, но увязла в песке, кабину водой не затопило. Хватились только вечером, когда закрывали наряды. Пошли по трассе, а автомобиль колесами в воде, а рядом лежит неподвижно Митя, прямо затылком на небольшом камешке. Все решили, что заснул, вывалился и ударился о камень, но я-то знаю, что Дмитрий Петрович видел что-то важное перед тридцатилетним периодом молчания и неподвижности.
Когда я смотрю на Митю, лежащего в кресле, как его кормят, как за ним убирают пропахшее мочой и нечистотами белье, я думаю: «Только не это, только не это, только не так. Все что угодно, только не так. Пусть быстро, но в своем разуме».
Еще у папы был брат Валера. Валеру я очень уважал, потому что этот больной умер в молодости и никому не принес мучений и страданий. Вообще-то мне всегда говорили, что Валера был летчиком и не вернулся с ответственного задания. И только когда уже я вырос и сам почувствовал на себе приступы болезни, папа раскрыл эту давнюю семейную тайну. Оказывается, Валерий учился в Орехово-Зуевском политехе, приехал на каникулы в Пичковую Дачу и влюбился в красавицу украинку. Ее родители шабашили в Пичковой Даче на строительстве коровника. И вот вечером в клубе были танцы, там должна была танцевать его девушка, а Валера имел всего одни брюки, в которых и учился в политехе, и танцевал и копался в огороде (стеснялся, как все городские, ковыряться в семейных трусах). Там-то в огороде брюки по шву и разошлись, Валера ничего не сказал, а просто пошел в сарай и повесился. Быстрая и безболезненная смерть. Никого не напряг. Только мой папа стал какой-то дерганный.  Ничего не любит про Валеру рассказывать.
Хотя я, особенно сейчас, в период расцвета болезни, Валеру очень уважаю. Когда на Троицу прихожу на кладбище (он похоронен на Пичковой Даче, у Новоегорьевской церкви, за оградой), наливаю дядьке Валерке стакан свекольной самогонки и выливаю горячительную жидкость на теплую, рыхлую землю, из которой растут пышные белые игольчатые хризантемы.
Да. Чуть не забыл. Еще был один утопленник. Дальний родственник, мальчик Антоша. Не очень красивый, не очень умный, но вполне подходящий хлопец. Даже после армии работал счетоводом в колхозе. Имел грамоты передовика социалистического труда и один раз получил путевку на поездку в санаторий в Гаграх.
В это время колхозники через реку Нерскую строили мост. Вообще-то Нерская речушка маленькая. Летом и осенью легко можно перейти вброд в любом месте. Ну не в любом, а возле Пичковой Дачи точно в болотниках перебрести можно. А вот весной, в половодье превращается она в чистый ад, даже на Урале не перескочишь, поэтому решили строить деревянный мост. Вбили сваи и положили поперечные доски. Оставалось только возвести перила, когда пришел Антоша и сказал, что видел самого Иисуса Христа. Сидел на летней кухне и жевал с чаем блины, когда сначала услышал голоса, а потом ему в золотых одеждах и парчовом халате явился сам Господь Бог, Иисус, и потребовал отчета за его недолгую двадцатипятилетнюю молодую жизнь. Мол, что ты Антоша сделал хорошего и почему сидишь и жуешь блины с медом без всякого покаяния.
Строители аж рты разинули, а парторг, руководившей возведением моста, пригрозил распесочить Антошу на комсомольском собрании и даже выгнать из комсомола, отчего Антон развернулся и прыгнул в Нерскую. Раздался громкий хлопок, и его голова, к ужасу окружающих, со всего маху ударилась о сваю, вся вода окрасилась в розовый цвет. Но недолго парторг и строители наблюдали за происходящим, потому что быстрое течение подхватило бездыханное тело и понесло его прямо по направлению на юг, потому что река Нерская и текла всегда на юг, даже в период бурного половодья. Тело Антоши искал весь колхоз, но ничего не нашли. Поэтому я надеюсь, что жив, Антоша, жив. Ходит со своими голосами и с Иисусом Христом по земле или обрел покой в каком-нибудь монастыре на Соловках, где в узкой и холодной келье занимается сочинительством.
Однако его могила все-таки есть на Пичковском кладбище и находится тоже за оградой, рядом с могилой дяди Валеры.
 
2.

Если у всех моих родственников в один день случался коллапс, и они либо кончали жизнь самоубийством, либо впадали в кому, то я приближение ступора почувствовал заранее. Стало казаться, что за мной следят. Я вставал и выходил утром на работу и встречал одних и тех же людей. Если находишься в здравом уме, то ничего страшного, но если твои родственники психи и самоубийцы, то можешь уверовать, что за тобой орудует охранка. Но так как я знал, что род мой отмеченный, то где-то под коркой понимал, что это ненормально и стал искать, как мне остаться в своем уме и не впасть в кому.
Первым делом я позвонил старому другу Вовику – историку из МГУ. Он приехал ко мне на съемную квартиру, и мы хорошо посидели. Володя сказал, что мой род проклят, а проклинали всегда до седьмого колена, и надо искать первого родственника, которого охватила кома.
Прадед, дед, отец, я – четыре поколения. Где еще три поколения? Получается начало девятнадцатого века. Фамилия у меня обычная – Сарвин, и ничего о ней я не знаю, кроме того, что в роду одни казаки. Сначала донские, а потом кубанские. Выходит, мой предок в начале девятнадцатого века был на Дону, и там с ним что-то ужасное произошло. Такое ужасное, что весь род был проклят на семь колен.
Самое скверное в этой истории то, что в это время никакой смуты не было. Ну, война двенадцатого года. Может, он Наполеону водку подавал, но французский император до Дона не дошел, а скромно умер на острове святой Елены.
Поиски усложнялись тем, что фамилии на Дону казакам давали только при Сталине в тридцатые годы, а так были одни клички - Чепрак, Чумак, Косой, - то есть искать надо не по моей фамилии, а по какой-то кличке, которую я даже не знаю.
И совсем непонятно, что делать, если найдешь предка. Что может измениться от того, что ты узнаешь: именно этот разбойник или этот злодей и является моим предком? Что нужно сделать, чтобы проклятие исчезло? Так думал я, ворочаясь на кровати в Люблино и остро оттачивая трофейный немецкий нож, доставшийся мне от сумасшедшего деда Дмитрия Петровича. С ножом я теперь всегда ходил на работу, потому что за мной следили.
Я спокойно ходил на работу месяц, а потом позвонил Володя и сказал, что в архиве в газетах начала девятнадцатого века нашел описание преступления, которое совершил Донской казак Сарви-голова в городе Новочеркасске Ростовской Губернии летом 1823 года. Сарви-голова сколотил шайку в сорок разбойников и стал грабить окрестные деревни и села, но когда ворвался в станицу Знаменскую, то все жители спрятались в церкви. Атаман ничего не испугался и проник в храм, но навстречу ему вышел священник, высоко подняв икону Пресвятой Богородицы. Сарви-голова запрокинул шашку и нанес удар священнику. В момент удара шашка переломилась, разбойник впал в кому, а подельники в страхе разбежались по лесам.
Когда приехали следователи, то говорили: хитро устроился Николашка, сейчас бы уже болтался на виселице или на каторге звенел кандалами, а будет лежать на кроватке, и станут выгребать из-под него сестры дерьмо. Николашку церковь прокляла, потому что была икона чудотворная. Она от удара шашки не пострадала.
Я задумался, что теперь делать. Даже если и найден проклятый предок, то как с ним наладить связь? Володя только разводил руками.
Ночью мне снился сон, что я проник в ад и встречаюсь с Сарви-головой. Стоял он прикованный цепями к стене, а по его почерневшей коже ползли насекомые. Я спросил, что делать, но предок ничего не ответил, потому что закончился сон. Я проснулся дрожащим и почему-то вспомнил, что у Будды мать была блудница, за что ее покарали боги. Но Будда спустился в ад и сумел спасти свою маму и вывести к свету.
Эти воспоминания ничего бы не значили, если бы вторым лицом в Новосибирском дацане не был мой одноклассник Дзаген. Так я очутился в самолете и полетел в Новосибирск. Когда летел, очень жалел: нож пришлось оставить дома, с ним в салон не пускали.
В Новосибирске было минус тридцать семь, а к трапу автобус не подали. Мы шли до здания аэропорта двести метров под пронизывающим ветром. Одеты на мне было осеннее кашемировое пальто и шапочка.
Когда я вошел в зал, первым делом побежал в туалет. Открыл чемодан и стал напяливать на себя все вещи. Так сильно замерз. Чтобы было со мной дальше, не знаю, но ко мне подошли два сибирских человека с сорок шестым размером ноги.
— Вы Николай, — спросил правый. Их можно было отличать только по правости-левости, так как цвет лица, глаз, дубленок и шапок был одинаковый, степной и желтоватый.
— Здравствуйте, а вы от Дзагена, — выпалил я и отдал им сумку.
Мы ехали по тундре в джипе Land Rover. Мощная машина несла прямо по целине в дацан, а я горланил песни про бродяг и каторжников. Послушники Федор и Реваз улыбались. Им было радостно, что старинный друг их учителя так воспринял сибирскую обстановку. Это должно было понравиться Дзагену.
Дзаген встретил меня радушно и провел на медитацию. Два часа мы сидели на циновках и очищали свои мозги. Вместе с нами находились и послушники количеством в тридцать пять человек. Потом меня накормили, но мяса и алкоголя не было. Даже при встрече старого друга, которого Дзаген не видел десять лет, он не мог себе позволить бутылочку пива.
Потом мы пошли в парк. Шел мягкий, завораживающий снег, под ногами раздавался скрип снежинок. Под этот скрип рушились все мои мечты, потому что Дзаген утверждал:
— Такой человек как Будда рождается один раз в великий эон, один раз в миллиарды лет. Только Будда может спуститься в Ад. Сейчас просто нет на Земле такого человека.
— А как же Дашо Итигелов, великий лама Сибири и Дальнего Востока.
— Он умер, хотя тело его и не истлело. Сначала надо вывести ламу из нирваны, а это практически невозможно. Ни я, ни основатель дацана тебе, Коля, здесь не помогут. Извини.
— Неужели все так плохо.
— По одному апокрифу, и Бог Иисус спускался в Ад. Может тебе обратиться к Иисусу?
«Как же мне обратиться к Иисусу», — подумал я.
Дзаген обнял меня и потерся щекой о щеку. Потом развернулся и пошел не спеша к дацану развалистой походкой, в черном балахоне, и было от этого грустно и горестно.
Обратно в город меня отвезли на том же джипе Федор и Реваз.
В Новосибирске пришло известие о смерти Дмитрия Петровича. Сначала позвонила моя мама , а потом я в Интернете получил ее подробное письмо. Перед смертью кома оставила Дмитрия Петровича. Он сел на кровать и осмотрел внимательно окружающих.
Дмитрий Петрович пытался всем что-то сказать, но у него ничего не получалось. Только трепетали верхняя и нижняя губа, и выходил звук, похожий на ямщицкое тпру-у-у.
Потом он вздохнул и умер. Глаза его просветлели и приобрели бирюзовый оттенок, хотя всегда были синими. Я очень огорчился, что не был в этот момент со своими родственниками. Я бы спросил деда, что он почувствовал в машине в приближении комы. Дед бы точно заговорил.

3

Поезд Новосибирск - Москва находится в пути два дня два часа и сорок девять минут. На своем следовании он проходит Барабинск, Омск, Тюмень, Екатеринбург, Пермь, Киров, Нижний Новгород и Владимир.
Зачем я взял на него билеты — не знаю. Наверное, мне хотелось поразмыслить о Дмитрии Петровиче или обдумать, что делать.
В моем купе было одно свободное место, а на двух оставшихся ехали биоинформатики. Сначала я не знал, что они биоинформатики, но в дороге за преферансом мы разговорились. Невысокий сухопарый Евгений Борисович имел такую могучую разлапистую бороду, что она наполовину закрывала его туловище. Его спутник аспирант Сергей мял в руках учебник «Анализ генов и белков».
В преферанс Сергей играл неважно. Нам с Евгением Борисовичем скоро наскучило выигрывать, и мы переключились на разговоры.
— Мы стоим на пороге нового мира, — кричал Евгений Борисович, сметая бородой со стола крошки хлеба и яичную скорлупу.
— Когда мы расшифруем геном, научимся рождать новые формы жизни, — мило улыбался из-за учебника Сергей.
— Зачем? — спрашивал я.
— Если мы поймем геном, мы сможем подчинить человека. Уже сейчас я могу удалить любой вредный ген. Только укажите какой, — вращал глазами Евгений Борисович.
— Ешьте, ешьте, Николай, — тыкал в меня вареной сосиской на вилке Сергей.
— А если вам дать геномы родственников, то вы можете определить злокачественный ген?
— С вероятность в девяносто девять процентов, — улыбался Евгений Борисович.
В поезде мне стало хуже. Я залез под одеяло и трясся всю дорогу, хотя мои попутчики были милые и прекрасные люди. Я все рассказал им о болезни, лежал и думал: «Мамочка, как мне плохо». Всю дорогу я жалел, что нож остался под диваном в Москве. С ним меня бы оставили страхи, я бы успокоился и без происшествий доехал до Ярославского вокзала.
Мой папа был в отличие от всех старших предков нормален. Конечно, ему пока еще нет пятидесяти, поэтому что-то утверждать доподлинно нельзя, но, в конце концов, он не стал самоубийцей в молодости и избежал психушки в зрелом возрасте. В свободное от работы время он делает гравюры. Я радуюсь, что он есть у меня. Такой восхитительный и здоровый.
По приезде в Москву биоинформатики дали мне телефон генной лаборатории, и уже через две недели я и мой отец пошли к ученым. Нам сделали анализ, а еще через два месяца позвонил Евгений Борисович и пригласил на операцию.
Операционная — обычная, серебристая комната с окном во всю стену. В центре стояло глубокое проваливающееся кресло, в которое меня и усадили, надев задымленные очки. Напротив кресла висело на стене два жидкокристаллических монитора. Ко мне присоединили электроды: два на кисти и два на голени.
— Сейчас мы зададим поиск твоего зловредного гена, Коля, — сказал Евгений Борисович.
Аспирант Сергей что-то ввел с клавиатуры, и на экране отобразилась шкала поиска. Мигающий шарик бежал по спирали ДНК, смешно подпрыгивая и кувыркаясь, Иногда он замирал, как бы принюхиваясь, но потом продолжал свой веселый поиск.
После пятого или шестого замирания, компьютер пискнул, и я ощутил легкие покалывания в районе электродов.
— Все, — воскликнул Евгений Борисович, — мы удалили его. Небольшой разряд тока и никакой механики. Ты здоров Коля, карма очищена, твои потомки никогда не узнают, что такое кома.

4
На следующий день я загремел в психушку. В метро из портфеля выпал трофейный нож Дмитрия Петровича. Разверещались бабки, а прибежавшая милиция на мои неадекватные оры и крики вызвала психиатричку, предварительно изъяв у меня холодное оружие. Где ты, мой защитник, мой драгоценный друг, мой дедовский подарок.
В больнице я спал, уткнувшись носом в стену. Три раза в день я ел, два раза мне делали уколы, а все остальное время я храпел. Я относил сонное состояние на действие уколов, но медсестра Лиза сказала, что у меня депрессия.
Лиза – тоненькая и трепетная, куталась в клетчатый шарф, который повязала по-арабски поверх белого медицинского халата. Вместе с ее черными волосами и коричневыми глазами она напоминала террористку. Я даже думал, что Лиза лезгинка или дагестанка, но потом решил: просто южная кровь, какая-нибудь кубанская, где земля жирная и вязкая, как автомобильная смазка, а воздух терпок и певуч, как сладкое, тягучее десертное вино.
Я не помню, когда начал называть ее Лизонька. Наверное, когда она передавала мне за обедом компот, и наши пальцы соприкоснулись. Возникло ощущение женского тепла, энергетика необычная.
Я даже стал пытаться подниматься с кровати. Выйду в коридор, стою, жду, когда пройдет Лизонька. Но долго я вертикально находиться не мог, шел в постель и спал круглые сутки.
Врач сказал мне самые обычные вещи. Болезнь передается из поколения в поколение, злосчастный ген. Когда я рассказал про биоэнергетиков и процедил, что меня вылечили, Иван Лаврентьевич увеличил дозу галапередола. Ставила мне уколы Лизонька.
Так продолжалось четыре месяца, но однажды Лиза принесла мне бумаги и карандаши.
— Иван Лаврентьевич передает. Вам с такой болезнью полезно рисовать, или писать, или вытачивать что-нибудь.
Рисовать я не умел, но с жаром взялся за дело. Мне так надоело спать, что часто по ночам я стоял у окна и разглядывал звездное небо. Первые мои картины были: «Ночной фонарь возле корпуса «А», «Сияющие звезды» и «Падающие метеориты».
Однажды я понял, почему я здесь нахожусь. В обед я украл с кухни столовый нож, наточил его о кожаный ремень и спрятал под подушку. Через месяц меня выписали. Я вернулся в свою квартиру в Люблино и забросил работу в офисе. Рисую картинки для пары издательств. Оказывается, во мне тлел талант. Может не такой огромный и планетарный, но вполне позволяющий прокормить себя.
Два раза в неделю ко мне приезжает после смены Лизонька. Больница-то совсем рядом. Она разглядывает картинки и даже иногда хвалит. Вместе с Лизой мы поправляем одеяло на постели у папы, за которым надо тщательно ухаживать. Ведь он неподвижно лежит и совсем не двигается.