Розы

Я хороню розы. Сейчас они тёмно-багровые, почти чёрные: сжались, сморщились, состарились за считанные часы.
Я хороню розы. Глажу лепестки, когда-то нежные и прекрасные, а теперь похожие на мои загрубевшие руки, когда я пишу на зимнем ветру.
Я хороню розы. Они лежат передо мной на замшелом, разрисованном столе мёртвыми младенцами, и чёрная водянистая нить с запахом нефти тянется из моего сердца. Это шнуровка корсета, который сжимал трепет души так долго, так мучительно.
Будь же свободно, сердце. Теперь ты свободно.

Тум.
Тум.
Тум.

Бьёт и бьётся.

Ты.

Я медленно вытягиваю дрожащие, изодранные синим холодом вен руки над умершими розами. И чувствую, что снизу, тихо-тихо начинает греть. Как будто кто-то, сдерживая движение рёбер, осторожно выдыхает.

Тум.
Тум.
Тум.

Освобождённое сердце размягчается, вздыхает и медленно разливается внутри, впитываясь в каждую пору жарким и святым свечением.

Щемящая, дикая теплота воспоминаний.
Вот что осталось у меня,  после того, как глинтвейное варево жгучей, вязкой, ароматной любви оказалось разрушено холодными, искусно огранёнными бриллиантами льда.
-----------------------------------

Мерзкий, жестокий, беспощадный вечер.

Я вбегаю в квартиру, раздроблённый злобой, с безумной мазуркой нервов в висках. 
Сдавливаю зубами крик, рвущийся наружу.

Ты! Сволочь! Ненавижу! ты! ты, ты, ты….

С размаху, со всей силы захлопываю дверь. От удара на стене дверного проёма появляются трещины.

Задыхаюсь от бешенства, бьюсь об подушки, диван, хриплю, вою.

Йодом лечит меня моя дорогая!
Ожог души, третьей степени, в кубе – йодом!
Не жалко!
Йодом!

Йодом – и без того израненную, расстрелянную пулями измен.

Добей меня, да,  давай, правильно, добей меня, самое любимое существо на голой, заплесневевшей горбушке, крутящейся в космосе.
Добей, плесни йодом, окропи меня им, как священник!
Любимая, дорогая, любимая...

Йод.
Нежная слизистая души распадается, тлеет, медленно, так, что малейшая боль гремит и громит меня, распадается на рваные, обуглившиеся лоскутки, и я давлюсь  ими и корчусь на полу, впиваясь ногтями в гладкую поверхность паркета….

Всё моё лицо, все морщины, все мышцы кричат и бьются в страшной, запредельной муке.
Жилы на шее натягиваются, как канат, и почти рвутся, рвутся под напряжением души, изрыгающей саму себя, непереваренные ошмётки боли, слизь слёз.

Жжение становится нестерпимо.
Едко.
Выморачивающе.

Я кидаюсь к столу, хватаю дешёвый циркуль, оставшийся, наверное, со школьных лет, и резко втыкаю в ладонь.

Электричество пробегает по всем нервам, у меня на секунду прерывается дыхание, и яростная волна жара вплёскивается в тело.

Маленькая точка краснеет и пухнет.
А-а-а-а-а-а!

Рёв, боль, да, я сумасшедший, ты сумасведшая!

Ещё.
Ещё.

Ножка циркуля с блестящей иглой скользит по гладкой поверхности кожи, как юная фигуристка – по свежеочищенному катку. И всё глубже, глубже врезаются её коньки, и штопор вкручивается в лёд быстрее.
Сильнее,
сильнее,
давай,
ну, сколько ты вытерпишь!?
а?

Тело накалывают на шпажку боли. Жрите!...

Рот страшно кривится в беззвучном крике. Под кожей лопаются прозрачные оболочки гранатовых семян, и капля сока выскальзывает на поверхность.
Сильнее!

Я расцарапываю, разрываю, коверкаю стройные мясные волокна и волнами каменею.

«Ты, ты, ты, ты, ты, ты… ты… ты… ты…» - заклинивает в мозгу, пытаясь заглушить болевые ощущения.

Как заклинание, с каждым затруднённым выдохом – Ты.

Страшнее, чем кричать в предсмертных муках –  побелевшими губами ежесекундно вливать в душный, остановившийся воздух Тебя.

Боль холодным спрутом захватывает тело и мозг.

Глаза затопляет.
Заволакивает.

 Острие циркуля больше не чувствуется.
Ничего не чувствуется.
Только маленький огонёк, как от спички, где-то далеко-далеко.
Далеко. Несущественно.
Миражно.

Пусть.
Раз так.

Сволочь!
Память запускает в меня тяжёлый шар для боулинга.
Он врывается, рвёт, крушит кегли нервов.
Новый приступ ярости, как громыхающий и слепящий вагон метро, врывается в туннель мыслей.

Сволочь!
Ты!
Как же больно, больно, больно, нестерпимо, как это выдержать!

Окровавившийся циркуль летит в сторону, я беру оплавившуюся свечку, что стоит на столе.
Останавливаю ровно над истерзанной ладонью.

Коротко вдыхаю. Раз.

И наклоняю свечу.

Ты приезжала в больницу, я знаю.
Врач не пускал тебя.

Розовая банкнота, вымазанная кремом от ожогов. Из моей руки – в его руку.
Только и всего.

В палате было бело и мертво.
В дальнем углу, над окном, с потолка капало.
Каждую минуту.

Каждый раз, когда капля целовала пол, мне казалось, что это расплавленный воск льётся прямо на живое мясо сердечной мышцы.

Я замирал, представляя тебя, вымученную, серую, спорящую с врачом, с администрацией больницы.
«А вы ему кто?»
Что ты им отвечаешь? А? Интересно….

Я ведь мог позвать врача, сказать ему, что бы тебя пустили….
Я ведь мог, но.

Кажется, это называется – принципы. Глупое слово.
Принцы-пы.
Прин-цыпы.
Принцы, цыпы...
Ты ведь ждала принца. 
А я - кто я? Маленький мальчик? Старик? Посредственный рисовальщик с трясущимися руками и нездоровой психикой?
Кажется, всё вместе.

«Как хороши, как свежи были розы….»

Я ведь мог позвать врача, сказать ему, что бы тебя пустили….
Я ведь мог, но.

Не ошибается тот, кто ничего не делает - я не ошибся.
Да?
Нет.

Любимая.

Через полгода, в день моих именин, я получил от тебя посылку.
 Картонный пакет с твоей надписью.
 «Лучше нас».

Две восхитительные красные розы, связанные бечёвкой.
Два изумрудных ствола - гладки.

Ты срезала все шипы.


....
Я хороню розы. Сейчас они тёмно-багровые, почти чёрные: сжались, сморщились, состарились за считанные часы.

Я хороню розы. Глажу лепестки, когда-то нежные и прекрасные, а теперь похожие на мои загрубевшие руки, когда я пишу на зимнем ветру.

Я хороню розы. Они лежат передо мной на замшелом, разрисованном столе мёртвыми младенцами, и чёрная водянистая нить с запахом нефти тянется из моего сердца. Это шнуровка корсета, который сжимал трепет души так долго, так мучительно.

Будь же свободно, сердце любившее.
Будь.