Червяк

          Шкура у дождевого червяка плотная, но под приложенным усилием рвется поперек его туловища, и наружу из обеих половин вытягиваются внутренности, бескровные и разноцветные, как в анатомическом атласе.
          Максимка жалел, что не знал, как называются, и зачем служат все эти красненькие, светленькие, коричневенькие мешочки и жилочки, вывалившиеся на лист подорожника. Он пытался намотать их на щепку, но, скользкие, они не поддавались. Одна половинка червя лежала неподвижно, а вторая все продолжала судорожно свиваться то в одну сторону, то в другую. Червяк был уже совсем не жилец, и тем более ритмичные рывки его изувеченного тела завораживали.
          Наконец силы стали оставлять тварь. Спиралька, в которую гальванически сокращалась одна половинка, закручивалась все слабее, пока не перестала завиваться вовсе, но еще бесконечно долго просто пульсировала, не способная на большее.
          Ну а потом червяк умер окончательно, и оцепенение отпустило Максимку.
          Той же щепочкой он собрал размазанные ошметки на листик, на котором слизь из внутренностей уже подсыхала, и, свернув лист в трубочку, а потом переломив два раза, зашвырнул его подальше в высоко колосящуюся траву.
          А между тем солнце за облаками опускалось, и близились сумерки; надо было торопиться домой, пока не хватились. Ненавидел Максимка, когда на весь поселок мама и бабушка хором выкрикивали его уменьшенное имя.
          Он бросился бежать, и темно-коричневая тропинка внизу кривилась на все лады, изгибалась вправо и влево, то распластывалась широко, то вытягивалась в струнку, и снова выгибалась в сторону. А по бокам сливалась сплошная зелень, а чуть дальше за ней стояли неприступно разномастные частоколы и сетки заборов.
          Максимка запыхался, тем более что бежать надо было в горку. Никто его не звал-не ждал, но только он объявился — как был усажен ужинать.
          На тарелке красовалась противная греча и замаскировавшаяся в ее россыпях котлета. Есть не хотелось совсем.
          Максимка зацепил на вилку горку каши, стряхнул лишнее, а остальное переместил в широко открытый рот и сгрузил там, проведя вилкой о верхнюю губу.
          — Не кривляйся, — сказала мама равнодушным тоном.
          — Я не кривляюсь.
          На одном из зубцов вилки застрял отковырнутый от котлеты кусочек корочки; как птенчику, сказала бы бабушка. Прежде чем отправить в рот, Максимка изучал его под носом слишком долго, и получил следующее предупреждение:
          — Ну что ты ковыряешь! Ешь давай!
          — Я ем.
          — Как птенчик, — наконец проявила себя бабушка.
          Максимка ничего не сказал. Он внутренне зажмурился и вдруг одну за другой запихал в себя три полные горки каши.
          Язык тут же стал поперек, да и каша тоже не выказывала желания быть проглоченной. Пришлось закашляться, не разжимая губ.
          — Не давись!
          — Ну вот, то клюет, как цыпленок, то — хвать, как крокодил голодный!
          Максимка ничего не мог ответить. Наоборот, он вдруг вспомнил червяка. Вся эта тарелка с гречневой кашей показалась ему клубком таких червей, разорванных, порезанных в мелкие кусочки, подавленных. Навстречу им тут же рванулся изнутри комок, а вслед за ним что-то противное, полужидкое. И мама, и бабушка вскочили, заметались, но Максимка перестал понимать, что они делают и для чего. Всюду были раздавленные червяки, а больше всего — у него внутри, и его внутренности старались от них избавиться, и это было больно, от этого сотрясало, дергало, изгибало все тело, и мысли прятались от кошмарного извержения...
          Максимка долго ничего не помнил. Потом был белый потолок и теплое одеяло в белом пододеяльнике. Обои справа были дачные, а значит он был на даче. Белая ночь мутным туманом стояла за окном. Прохладная мамина рука скользнула по сухому раскаленному лбу:
          — Спи, мой хороший, спи, мой родной, завтра все будет хорошо...
          И он заснул.
          Снился день, простой летний день, без ветра и без теней. Стоял лес, такой же, как у края поселка, за речкой, но не совсем такой, а равномерный, без болотистых полянок, оврагов, густых зарослей. И без тропинок, но идти сквозь него оказывалось легко. Максимка шел и совсем не боялся что один.
          И тут налетела гроза, сухая, без дождя. Даже не гроза, а просто буря. И ветра-то не чувствовалось — но широкие травины рухнули на мох как подкошенные от первого же порыва, а потом заскрипели стволы и зашуршали падающие шишки и сухая кора.
          Сделалось страшно.
          Максимка бросился бы бежать — но не имел понятия — в какую сторону.
          Приятный тихий лес стал чужим и недобрым.
          Сосны скрипели и гнулись, а за спиной что-то затрещало ужасно, будто великан сорвал ствол и крутил в лапах, как бы выжимая сок; так мама выкручивала белье, и тогда на ее лице смешивалось напряжение с улыбкой, а лоб покрывался испариной.
          Очень трудно было обернуться, и Максимка даже не понял, как у него это вышло.
          Сосна за спиной падала — и прямо на него, выставив перед собой сухой отполированный дождями и ветрами сук. Толстенный сук, толще максимкиной ноги, и обломанный остро-остро.
          Зажмуриваться было уже некогда, а отскочить — тело не послушалось. Максимка только упал где стоял, но даже на мгновение не отсрочил удар. Сук вошел ровнехонько в живот, вышел сзади и ушел в землю.
          Было больно, но не так чтоб смертельно. Можно было даже смотреть на все это, и было на что.
          То, что вытекало, вываливалось изнутри — оказалось таким же, как червячные внутренности, только как бы под увеличительным стеклом. Кишки, какие-то окровавленные конкреции, жилки и жгутики, растягивающаяся слизистая пленка. Между тем буря прошла, выглянуло солнце, и все это принялось сверкать и подсыхать на легком ветерке. Максимка понял, что сейчас умрет — и тогда пришла настоящая боль.
          Он засопротивлялся, забился, задергался, замахал руками — но другие ветки сосны, проткнувшей его, не давали, хватали, обволакивали...
          — Тише, Максимушка, тише... — шептал мамин голос. — Успокойся, я с тобой...
          Муть белой ночи текла от окна в комнату, и в разбухшем луче металась белесым привидением бабушка в ночной рубашке.


Рецензии
Первосортный чувственный бред (это комплимент).
Но кажется, что это часть чего-то большого, что всё не просто так, и где-то дальше ещё будет ссылка на записанные здесь ощущения.

Ондион   03.06.2013 18:56     Заявить о нарушении
На это произведение написана 21 рецензия, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.