Сны старого города

Сны старого города»
      Хох, замаяли меня эти люди, совсем старику спать не дают ¬– ночные гонки по новым автострадам на моих окраинах. А  я ведь стар уже – не моё это: и запах бензина, и музыка, от которой в дрожь меня бросает, и толпы совсем чужих людей не моего времени, не того, к которому привык я, старый-старый город… И к сердцу подбираются – туда, где отгремел уже рокот бурной людской жизни прошлых эпох, где нужно царство тишины. Я ведь помню совсем другое время, когда земля дышала и за грязноватыми окраинами, заполненными тесными ветхими лачугами тянулись яблоневые сады. Ах, какая весна была и силы вдосталь – тогда я рос…
         …Весна 1435 года. Вечер. Цикады шумят, и воздух по проулкам благоухает,  и ветерок гоняет хоровод из яблоневых лепестков. И среди деревьев двое монахов из соседнего монастыря и дочь лавочника. Казалось бы  люди как люди – что мне до них? Однако, нравилось мне, как один из монахов, молодой еще совсем,  играл музыку «моей весны». Как чудо эта музыка продолжалось два месяца, каждый вечер под этими самыми деревьями, а после прибежала толпа в черном – и его сожгли на моей площади  за одержимость. До сих пор помню барабанный бой, бургомистра и сладковатый дым, въедающийся в стены. А девушка, та самая дочь лавочника, чьими пепельными мягкими кудрями я так любовался, вышла в ночь за ворота и сгинула невесть куда…
          …Сто  лет спустя возвели вокруг меня каменные стены с восьмью башнями, накопали рвов – я окончательно оделся в камень, – садов не стало, мода на них минула, и зябко как-то в тот год было. Зыбко клубилось в воздухе ощущение страха. Началась осада, а люди думали – городу не бывает страшно… Но мне страшно. К моим стенам подкатали баллисты, и огненные шары летели в меня – в самое сердце, на площадь, в ратушу…Я горел, я испытывал такую боль – боль, которая недоступна не одному человеку нас свете.  И реки раскаленной смолы у моих стен и в каждом окне каждого дома… В моих глазах страх, бой, кровь… А потом всё стихло, залатали стены, таверны, мастерские, восстановили новую школу. Зажил я как прежде и даже лучше. Страх отступил, как дурнота, потускнел, словно месяц за толстой пеленою серых тучек.  Через год провели большую ярмарку, ехали и ехали бесконечные кибитки и телеги,  улицы заполнила незнакомая речь и люди, люди, люди… Слишком много людей: веселые и грустные, хитрые и простоватые, разные – ставшие теперь моими. Многое после той ярмарки изменилось: менестрели на разрисованных фургонах уехали, но все же кое-кто остался – ещё остались гончары, кузнецы, плотники, мыловары… Я снова вырос и принял в свои объятья ворчун-монастырь. Теперь даже в бедных домах стояли стекла…
        120 лет спустя меня снова начали менять: люди бурлили, словно горная речка на частых порогах. Позже это время назовут Возрождением. А сейчас называлось просто жизнью – у каждого своей, даже у меня, вобравшего в себя все жизни: от травинки, пробившейся сквозь брусчатку мостовой до девочки-нищенки с грязном желтеньком платьице, поющей трогательные романсы в цветочном ряду. Я обзавелся  университетом, консерваторией и даже театром. Начали строить новые здания, по-новому проектировать улицы. Мне это нравилось. В тот момент меня можно сравнить с этаким импозантным мужчиной лет около 30, который выпил залпом стакан молодого вина нового урожая. Через  ту часть меня, где когда-то были рвы, проложили канал, невдалеке  текла речка – с неё и заполняли его. В большие праздники  по тому каналу скользили, будто легкие водоплавающие птицы лодки из ясеня в цветочных гирляндах. А сколько было стихов и новых песен в кампусах и на подмостках! «Ах, молодость!» – как говорят люди.
         Были войны и пожары. Меня перекраивали, снимая кожу мостовых и заменяя её асфальтом. Одно, пожалуй, не меняется и поныне: ратуша, маленькая площадь перед ней и ворчун-монастырь – мое сердце. Люди, скольких ещё я встречу и провожу?.. Может быть когда-нибудь вы исчезните отсюда, и я наконец засну беспробудно, вспоминая в снах былое, пока не скроюсь от суеты в земле и зелени…