Между нами, первыми

Тетрадь третья (2005 год)


      МЕЖДУ НАМИ, ПЕРВЫМИ

Что нынче счесть большим, что малым –
Как знать, но люди не трава:
Не обратить их всех навалом
В одних непомнящих родства.
   Александр Твардовский
* * *

 «…К моему большущему горю и неисцелимому страданию, мир для меня так и остался «белым потолком», как палата в детском санатории. Москва – проездом, Ленинград и Новосибирск – по две отпускные недели (зато все дни – по театрам и на рабочих местах тележурналистов!), а Пятигорск, Нальчик, Сочи, Форос и Пярну – по путёвкам на отдых. Вот и весь «земной шар, что я обошёл»!  Правда, Алтайский край чуть не весь объездил – 60 районов из его 80, от Славгорода до Кош-Агача, и Карагандинскую область – десять районов, от Ульяновского до Егиндыбулакского. Этой географией могу гордиться.
Но приоритетом для меня всегда были не километры, а лица и ха-рактеры! Они заполняют моё существование – люди, кого знал, любил, у кого учился. Я их перелистываю в памяти, как прочитанные книги или просмотренные фильмы»… 

Это запись в одном из моих дневников последнего десятилетия. Сейчас я столь академично и сухо не пишу. Чаще вот так:

Наша встреча случилась через 30 лет. Николай Григорьевич гото-вился к своему 85-летию, я недавно распечатал 66-й свой год.
Каждые два-три года я наведывался в родные места, в город, где получил первое профессиональное образование, где родилась первая, уже не мальчишечья любовь, и первая семья. Во всякий приезд по за-ранее продуманному списочку обзванивал друзей, соратников по ком-сомолу и ТВ, навещал и старших товарищей, кто ещё был жив. Удалось найти телефон и педагога моего, если применять это слово в его первоначальном смысле – «ведущий ученика».
– Да, неужто… Семён? – с первых слов разговора узнала меня Ве-ра Ивановна, его супруга. Само обаяние!
– Именно он! – с волненьем воскликнул я. – Ваш роминский сосед. И, надеюсь, помните, лидер молодого резерва коммунистов. А как чувствует себя Николай Григорьевич?
– По-боевому! Сегодня он по телевидению выступает, ведь 24 июня был Парад Победы. А он председатель Совета ветеранов войны и труда. Да вот он и сам...
– Семён Иванович? – раздался в трубке чуть потускневший, но тот же проникновенный усенковский голос. – Ты откуда звонишь?
– От друзей. Как говорится, «грянул с облаков»! С 60-летием Парада Победы вас, Николай Григорьевич!
– Спасибо, родной. Спасибо! По голосу слышу, увидеться хочешь? – после паузы сказал он. – Вечером-то буду занят. А давай сейчас по-соседски… пообедаем? – и он продиктовал мне адрес.
Дверь передо мной они распахнули вдвоём. И я несколько опешил: думалось, увижу опять на полголовы выше меня, крепкого такого, лобастого моего шефа. Рядом спутницу жизни его, величественно излучающую женственность. А они оба, белые, пушистые, оказались почти вровень с моим ростом – такие же, как я, старики, только ещё… старичее.
– Проходите, Семён Иванович! Проходите! – расступились. – Мы уж заждались. 
Я порадовался квартире своего бывшего шефа и наставника. Она оказалась в доме на перекрёстке двух важнейших улиц города – про-спекта Ленина и улицы Советской, так что окна выходили на запад и юг, и мой партийный генерал мог наблюдать народное движение сразу на две стороны света. В обстановке квартиры – никакой показушной роскоши, всё нашенское, не импортное. Но элегантное. А ведь могло быть и с блеском-шиком! Как говорили тогда и говорят сейчас, «на уровне». Усенко ведь после секретарства в районе много лет руководил краевым образованием, потом стал ректором уникального в Сибири Университета культуры. «Ишь ты, усмехнулся я, ни одного портрета или статуэтки вождей. Ни прошлых, ни нынешних! Но кто это на портрете в рамке? Ба, это же наш геройский комбайнер Чабанов!»
– Фёдор Васильевич подарил мне этот портрет, – подошёл ко мне хозяин, – видишь, с дарственной надписью. Я ему тогда очередной ор-ден вручал.
Посреди зала трёхкомнатной квартиры красовался стол. Вера Ива-новна уже похлопотала над ним. Я увидел сервировку не хитрую, но и не бедную, как в те времена, когда я уезжал из родного Барнаула. Консервов на нём сейчас точно не было! Блюдечки-тарелочки с треугольниками сыров, кружочками колбас, салаты в узорных чашках. И, конечно, необходимая в этот день выпивка.
Хозяева радушно усадили меня за стол, обеспечили всем необхо-димым для начала трапезы. Николай Григорьевич, одарив своим фир-менным прищуром глаз, не словами, а движением руки спросил меня, что бы я предпочёл сейчас пригубить.
– Если первый тост за Парад Победы, – волнуясь отвечал я, – то с нашей русской начинать положено.
– Одобряю, – и Николай Григорьевич разлил. – А потом за здоровье наше, уходящее, коньячку пригубим.
Ещё и выпить-закусить не успели, а беседа полилась. Да что я го-ворю, она, словно камнепад с горы, покатилась: то набирая скорость, то замедляя; то, споткнувшись, раздваивалась или меняла направле-ние.
– Я чисто условно… знаю твою дальнейшую биографию, Семён Иванович, – осторожно начал мой шеф, – проясни основные извивы. Из Ромино в крайком комсомола тебя уже без меня перевели. Потом, помню, на телевидение ты перешёл. И я по твоей наводке – впервые… кхе-кхе… – выступал там. Помнишь ведь?
– Как не помнить? – воскликнул я. – Такое не забудешь.
– Да уж… помучил ты меня!
Вера Ивановна, подкладывая мужчинам закуску, недоумённо по-глядывала на нас. Во мне взыграло озорство:
– А что, Николай Григорьевич, супруге своей вы, наверное, и не рассказывали про тот дебют на телевидении? Можно, я воспроизведу ту картинку?
– Да можно. Давай…
Вера Ивановна опустилась на стул и устремила ко мне любопыт-ные, по-прежнему потрясающие собеседника глаза.
– А было это, помнится, больше тридцати лет назад. В канун 1 сентября редакция пропаганды пригласила завкрайоно Усенко… поделиться новшествами в образовании. Это естественно, когда прихо-дят куда-то новые руководители. И вот – трактовая репетиция. Николай Григорьевич в студии… В нашей «Сахаре»! Тогдашние софиты так жарили воздух, что выступающий перед камерой, рта не успев раскрыть, уже вытирал пот со лба, по спине у него струйки бежали. Так вот: завкрайоно – в «Сахаре», я наверху, рядом с режиссером. И говорю по громкой связи: «Николай Григорьевич, это не отчёт с трибуны, а разговор с людьми, сидящими по квартирам… Начинать говорить с ними надо просто, например: «Ну, что у нас нового?..» Николай Григорьевич слышит меня, улыбается своей щедрой улыбкой и начинает: «Воодушевлённые историческими решениями Пленума ЦК…» Я тут же включаюсь: «Николай Григорьевич, не надо Пленума! Начните просто: «Завтра учебный год. И что у нас нового?..» Шеф мой озаряется виноватой улыбкой, согласно кивает головой и… снова: «Выполняя решения…» Я опять, уже со смехом, руковожу им: «Вы представьте себе, Николай Григорьевич, что слушает вас… одна любимая Вера Ивановна. Ну, не будете же вы говорить ей про Пленум, про исторические решения… «Спасибо, Семён Иванович!» – отвечает он и лихорадочно осушает свой сократовский лоб платком…
– Да, ладно тебе, Семён, – не вынес экзекуции хозяин. – Распи-сал! Я и сам, как вспомню то выступление, испариной покрываюсь. А то живот колышется от смеха.
– Ой, – всплеснула руками Вера Ивановна, – я и вправду об этом ничего не знала. Неужели столь тяжко говорить с той стороны экрана? – она с такой искренностью спросила, что я немедленно откликнулся:
– Дьявольски трудно! Знаете, я и сейчас помню, как Николай Гри-горьевич в одном из колхозов два часа ровно – без бумажки! без запи-нок! –  делал доклад об отмене сельхозналога. Люди, слушая, открыты-ми ртами «мух ловили»! А перед камерой на ТВ простенькую фразу произнести никак не мог. Магия телекамеры!
– Ты, Семён, смотрю, навострился лепить слова и фразы! – взял слово Усенко. – «Так и чешешь, так и чешешь!», как говорили у Гоголя. Уж не писателем ли заправским ты стал… в своем ближнем зарубежье? Что-то я слышал такое.
– Стал, Николай Григорьевич. Сначала телевидению и радио три десятка лет отдал. Потом книги пошли… одна за другой.
– Про комсомол-то пишешь? Про дела наши трудовые?
– А как же! Вот привёз вам пару своих книжек. Тут и военное дет-ство, и первые комсомольские дела. Проза как бы… – я подал супругам свои первые книги.
– Это замечательно, что ты описываешь, как мы были… если не первыми, то последующими! – Николай Григорьевич говорил в несвой-ственной ему манере, с пафосом. – Народ сейчас словно выродился! Только и слышишь «по ящику» да в приёмниках: «торговля», «биз-нес». Ещё – «шоу-бизнес»! Не песнями душу людей радуют, а деньгу заколачивают! У нас заботы другие были… Помнишь, районные собрания передовиков животноводства проводили? Передовых хлеборобов? Как подарки людям дарили… Да ты и сам организовывал слёты молодых доярок, механизаторов.
– Сколько радости было на лицах участников тех наших форумов! – подхватил я душевный порыв его.
– А разве есть тот, кто не радуется признанию его труда? – откликнулся, погрустнев, он. – Все радуются! Юные труженики полей и ферм, седобородые учёные – все! Не говоря о счастливо светлеющих лицах учителей и врачей, когда им говорят «спасибо!» за труд. Нельзя мерить земное предназначение человека одной лишь деньгой. Жаль, ныне… всё по-другому.
Чета сибирских чиновников, так похожих на «божьих одуванчи-ков», едва ли не в столетнем своём возрасте, оставив на время трапе-зу, листала мои книжки, то и дело обращая внимание друг друга на понравившееся местечко в них. Николай Григорьевич закрыл книжку, заложив зачем-то палец меж страниц, повернулся ко мне, сказал уверенно, твёрдо:
– Да, я не ошибся в тебе, Семён Иванович, – он с чувством коснулся моего плеча. – Достойно несёшь, что судьбой тебе на-значено!
Смутил меня этой фразой дорогой мой шеф. И твёрдостью в ска-занном. Не приходилось мне пока слышать более высокой оценки тру-дов моих. Но сейчас этот оборот «не ошибся в тебе» толкнул меня к той теме, из-за которой я стремился встретиться с мудрым наставником. Даже не сказав спасиба за похвалу, я тихо произнёс: 
– А в нас, Николай Григорьевич, люди не ошиблись?
Он встрепенулся. Даже, мне показалось, съёжился от остроты и прямолинейности вопроса. Раскрыл и опять закрыл мою книгу, потом погладил по обложке, прихлопнул ладонью.
– Знаешь, что я скажу про нас? Читал я как-то притчу… Перессо-рились органы человеческого тела. «Мы главнее всех! – кричали ноги. – Мы несём тело! И только благодаря нам человек живёт!». «А мы кормим все органы тела! – резко возразили руки. – Мы зарабатываем на существование! И даже пищу в рот толкаем!». «А что бы вы, руки и ноги, делали, если бы я не направлял ваши действия? – заворочал своими извилинами мозг».
Этот диалог Николай Григорьевич воспроизводил на былинный манер – приглушённо, с напевом. Вдруг сделал паузу, зажёг взор и выдал – голосом, глазами и жестом: «И только сердце не вступало в спор, оно работало, качало кровь в мозг, руки и ноги. И ему ни на миг нельзя было остановиться!» Он смолк. Вдруг твёрже, по-ораторски воскликнул:
– Думаю, как минимум, 150 миллионов народа из тех наших двух-сот советских миллионов в нас не ошиблись! Просто оглушены преда-тельством верхушки партии!
– Ой, Коленька! Какая красивая притча о споре органов! – вос-кликнула Вера Ивановна, пытаясь лаской в голосе сбить его волнение.
– М-да… Крепкая аллегория, – высказался по теме притчи и «молодой» гость.
– Да-да, аллегория, – тише откликнулся Усенко. – Классы, объеди-нения, творческие союзы – всё в нашей стране имело огромное значе-ние. Всё работало на всех, на прогресс, на историю. И партия коммуни-стов… истинных коммунистов! Тех, что составляли девять десятых КПСС. Партия, как сердце в организме, неустанно качала кровь жизни, качала! А теперь вот…
– Как это мои мужчины традиционное гусарство своё забыли? – упрекнула нас насторожившаяся от темы хозяйка. – Где тост за прекрасных дам?
– И то, – оживился Николай Григорьевич, – давай за наших дам… – он запнулся: – Прости, не моё дело, конечно, почему ты расстался с Олей? Так сказать, по-соседски, интересуюсь.
– Да, поясни немного, Сёма, – голос Веры Ивановны звучал мягко, ласково, так что увильнуть было бы жестоко.
– Сломался я… Уж простите, Вера Ивановна и Николай Григорье-вич. Не хватило нервов. А скорее, ума и характера не хватило. Так что… выпьем за прекрасную хозяйку!
Тост, казалось, должен был изменить атмосферу за столом, вызвать какие-то ахи-охи, тона-полутона. Но Николай Григорьевич, сдвинув брови, вернулся в предыдущую тему:
– Сломался… Ёмкое слово подобрал ты, Семён. Мы всем народом сломались полтора десятка лет назад. И обманулись в вере своей… во власть нашу народную! Уже загнившую сверху. И изнутри.
Слушая мужа, Вера Ивановна была не на шутку взволнована, то и дело переводила взгляд с него на меня, то склонялась над столом, по-мешивая свой салатик. Изредка печально вставляла тихое «Да… Да…». Я слушал, не шелохнувшись, хотя тоже хотелось поддержать его мысли тем же «Да!». 
– Чувствовали! Ведь чувствовали? – продолжал раздумья вслух Николай Григорьевич, – что в нашем обществе… всё-таки неуклонно идущем вперёд!.. возникли… – Он поискал более точные слова: – Возникли очаги гниения, что ли… надломы и переломы. Зрела вовсю – это было видно по многим признакам! – зрела какая-то тёмная сила. Осовремененная «пятая колонна». Причём не из каких-то там засланцев из-за бугра, подрывных групп и проч… А из собственных! Из зажравшихся себялюбцев… Некоей касты претендентов на белую кость, голубую кровь, наследников боярских привилегий и околопрестольных креслиц. Эти «белые кости», «голубые крови» как метастазы сцепили руководящие слои в антинародный конгломерат… И в народном хозяйстве, и в управлении страной! – Усенко смолк. Будь у него молодые зубы, мы бы, наверное, услышали скрип боли.
– Простите, Николай Григорьевич, – рискнул я втиснуться в его рассуждения. – Мысль одна мелькнула… Побывал я как-то в Эстонии. Обычная для тех времён вещь: советский служащий – на советском ку-рорте. И поражён был невероятно. У нас с вами тогда… по всему хлеб-ному Алтаю ввели норму продажи хлеба – по 400 грамм в одни руки. А там, в прибалтийском городке, я ахнул: в магазинах дюжина сортов колбас, от сервелата до кровяной! Сыры, как говорил Маяковский, «не засижены». Фруктов видимо-невидимо! Блескучим парадом – коньяки, ликёры, вина! В ресторане мне «говяжий язык» подали… Такую порцию, что я ахнул: на целую тракторную бригаду хватит! А хозяева, эстонцы, на русских свысока смотрят. Будто мы шваль какая-то подзаборная! Мы – чернь для них, бар высоких! Красотке-партнёрше в мимолётном «курортном романе» я как-то сказал: «Вы та-ак живёте!.. А нас, русских, ненавидите?» Она, не моргнув, отвечает: «А как бы ты относился к незваному гостю, что ворвался к тебе в дом?»
– Семён, да как ты мог… – ужаснулась хозяйка, – ласкать националистку?
– Грешен, Вера Ивановна, грешен! Курорт, он же… такая любовная пытка! – не моргнув, отшутился я и продолжил о наболевшем: – А сей-час? Что сейчас творится с раздуванием воспылавшего «нацио-нального самосознания»? То в одной, то в другой республике… русских объявляют если не оккупантами, то «персонами нон-грата». Всей стра-ной – всем народом! – мы застраивали, случалось, первобытные их ок-раины. Всё, что они производили, им же оставляли. Да ещё сибирский хлеб, сибирское масло-мясо, кузбасский уголь им везли! А сами, вспомните, «килькой и камбалой в томате» перебивались… Результат? «Оккупанты», «инородцы», «душители души народа». А они: сплошь «титульные», «коренные», читай: элитные! Почему это?
– Любой народ болен тем же, чем и любой отдельный человек, случается, болеет, – раздумчиво ответил мой старший товарищ и отец-наставник. – Жадностью, себялюбием, неблагодарностью. Потомки ча-банов становятся Академиками – это забывается. Дети и внуки батра-ков, получив бесплатное, крепкое и глубокое образование в СССР, вы-растают в Командиров производства. Но это приписывают не заботам Страны, а личным заслугам да неким заветам неграмотных праотцев. И на этом зиждется идеология себе на уме! – Николай Григорьевич выде-лил эту мысль интонацией: – Идеология себе на уме!..  Даже в духов-ной сфере вызрела диверсия! Публицисты, писатели, актёры и иже с ними запретендовали на особое понимание движения истории. А суть их потуг была в одном: возродить сословия, то есть разделить общество на Хозяев и слуг, Элиту и чернь. Под Богом, сказано, все едины. А среди людей? Уже всерьёз слышишь сегодня: «Я – Хозяин, ты – раб!» И не увидел, не осознал просвещённый, воодушевлённый советский наш народ, что, рвясь из «леса на поляну», он попирает своими ногами сердце Данко, осветившее ему путь из тьмы!
– Меня разрывает на части, – вставил я, – когда слышу восторженное: «Мы строим демократическое общество!»
– Из учебников истории древнего мира взято словцо демократия, – подхватил Усенко. – Демократия будто бы власть народа. А у какого народа и какая власть есть сейчас? – притухшим голосом спросил он, неколебимый коммунист. И тут же решительно отрубил: – Нет никакой народной власти и в помине! Сплошь кратократия – власть власти! Чинократия! – вот что есть сверх изобилия. Возьми любую суверенную страну из бывших советских республик – БССР, УССР, КазССР – в какой из них власть принадлежит народу? Где он, народ? Разве в местных органах управления, в парламентах есть он, народ? Нет, прав был Черчилль: «Демократия – самое гадкое, что придумало человечество…». Не знаю как, не знаю когда, но уверен: народ опять скажет «нет!» своему низменному, рабскому существованию…
– Как в той песне, «Разогнёт он могучую спину»?
– На то и существует мудрая наука диалектика, – ответил Николай Григорьевич на мою реплику-цитату. Устремив в меня свой взгляд с прищуром, он призывно произнёс: – А давай, комсомол, хватим по ма-ленькой под мой обязательный на всех посиделках тост: «За нашу Со-ветскую Родину!» – Мы, трое советских стариков, с удовольствием, во-одушевлённо, опрокинули по пятьдесят граммов за этот тост.
– Всё, друзья! – сказал, вставая, Усенко.– Мне скоро к телевизи-онщикам ехать. Ждут ветераны войны тёплых слов в связи со славным юбилеем Первого Парада Победы. Поготовиться ещё надо… слова поче-стнее для людей подобрать!         
Октябрь 2005 года




ОТ АВТОРА «БОСОНОГИХ»:

Фразой: «Поготовиться ещё надо… слова почестнее для людей по-добрать!»  – закончились литературные пробы Семёна Лубина. Что с ним случилось дальше, расскажет мой детектив-памфлет «Судизм, или Убийцы орудовали «клавой», если успею дописать. Но в творческих «пробах» Семёна, мне показалось, чего-то не хватает! Пришлось опять окунуться в его дневники и архивы. И обнаружились там несколько «незавершёнок» моего героя. Будет справедливо, если эти не отточенные автором рассказы войдут в «Босоногие»-3, поскольку они явно автобиографичны, и станут четвёртой тетрадью Семёна в моём «пятикнижии». Я позволил себе и своё название дать его сбор-нику.