Подвалы

               
Анна складывала вещи, разбросанные по комнате, наводила порядок. Она не очень-то любила заниматься уборкой, но иногда приходилось все-таки. Из соседней, смежной,  комнаты доносились голоса свекрови и ее сестры. Старые женщины, с ослабленным уже слухом, не думали, что Анна может слышать их разговор. А ей в принципе было все равно, пусть говорят, от нее не убудет, а реагировать она не станет, плевать ей на старых грымз.
Свекровь и тетка обсуждали ее, Анну.
Вот, мол, два дня в неделю работает, а потом два дня отдыхает, не делает ничего. Не готовит вообще. Феденька готовит. А ведь Федя работает каждый день, не то, что она. И для чего вообще жена? Не готовит, стирает изредка, и только постельное и свое, а Федино он стирает сам. Зачем жениться, если самому готовить? И расписываться не хочет. Это вообще безобразие, и непонятно даже. В их время каждая баба стремилась именно, прежде всего, расписаться. А потом уж все остальное. А эта…  А если еще учесть, что на 8 лет его старше, так просто слов нет, какое безобразие.
Анне было слышно каждое слово, но было настолько все равно, что не вызывало никаких эмоций.
В голове лениво мелькало, интересно, а если б я была их дочкой, а Федя их зятем, то, наверное, думали бы иначе. Вот, мол, доченька бедная, надрывается в своей бодеге два дня подряд, таскает тяжелые подносы в прокуренном подвале по 12 часов, а этот бугай отработал 6 часов в светлой проветренной комнате, бумажки там со стола на стол попереносил – и домой. Так что ж ему будет, если еще ей кушать приготовит? Ведь это она таскает со своего производства  разрешенные начальством остатки продуктов, по сути, кормит и себя и его.   
Анна вышла в кухню, где за столом с чашкой чая дожидался жены свекор.  Встряхнула свою ночнушку, чтобы расправить складки и аккуратно сложить в корзину для белья. Свекор недовольно обернулся и скривил рот.
- Что ты пылишь тут, где я чай пью. Могла б, и подождать, пока родители уйдут.
- А откуда в моей рубахе пыль? Небось, не пыльная тряпка, - дерзко ответила Анна.
- Не нравится, так не сидите тут – про себя подумала она.
Свекор демонстративно поднялся и, держа в руке блюдечко с чашкой, вышел в комнату. Оттуда донесся недовольный говор уже троих стариков.
- И чего расчирикались, - подумала Анна. И тут же поняла. Ну, конечно, Федор ожидает повышения, за тем и пошел в штаб. Сказали, приказ уже пришел. Вот они и почувствовали себя, из-за него, конечно, на два миллиметра выше. Смешно.
Прошло полчаса. Федора не было. Старики поднялись, и, холодно попрощавшись, ушли.
Ладно. Спокойней будет. Можно телевизор в одиночестве посмотреть, без оглядки на их одобрение данной  программы. Книгу почитать в тишине. Лучше книгу. По ящику такая дрянь. Анна выбрала томик Джека Лондона и легла на диван. Зажгла настольную лампу,  уже начинало темнеть. Зачитавшись, она ушла из старой заставленной комнаты. Стены раздвинулись и исчезли.  Великое Белое Безмолвие захватило ее. Пала головная лайка. Все, нет сил. Собачьи глаза смотрели виновато, подернулись туманом. Остальные собаки сгрудились вокруг нее, перепутав упряжь.
В двери повернулся ключ. Звук шагов в коридоре. Федор, сняв туфли, зашлепал тапками по полу.
Анна очнулась, вернулась в здесь и сегодня. Встала, пошла на кухню, включила электрочайник. Выставила на стол тарелки с едой из холодильника. Посмотрела вопросительно на  мужа. Ну, понятно, звание дали. Повысили. По нему видно. Но что-то уж больно сияет.
- Ставь коньяк, Анюта,  – сказал Федор. – Я тебе предложение официальное делать буду.
- Зачем официальное? Вроде и так не бедствуем, - подняла брови Анна.
- А иначе нельзя. Начальство велело жениться официально. В Загсе.
- Ну, это твое начальство. А мое мне ничего не велело. Объясни.
Федор торжественно встал и произнес: дорогая Анна! Я делаю тебе официальное предложение выйти за меня замуж, расписаться, перейти на мою фамилию, и уехать со мной в Германию, потому что, с сегодняшнего дня я  уже не старлей, а капитан армии,  и назначен на должность шифровальщика в дипкорпус в Германии. А ехать туда могу только официально женатым. И с женой. Так что, любимая Аннушка, придется нам расписаться, как бы ты ни сопротивлялась. Все. Бог решил за нас.
Анна была растеряна. Такого поворота дела она не ожидала. Да, повышения ждали уже полгода, но чтоб на дипработу, да заграницу?! Ничего себе!
Федор не замечал ее растерянности. Он был упоен, он достиг того, что когда-то обещал столь любимой им Анне, подняться по службе, вырасти, поднять ее за собой по социальной лестнице. Не просто достиг, а дипломатической службы. Недаром окончил институт с красным дипломом, старался, вон из себя лез. К начальству не подмазывался, как остальные, просто хорошо выполнял свою работу военного инженера. И вот, заметили, предложили то, о чем он даже не думал. Он понимал, почему на такую работу нельзя ехать неженатым. Шифровальщик, да любой служащий дипкорпуса, должен иметь в доме верную подругу, жену, чтобы на сторону не тянуло. Биологические потребности ой, как сильны, а дипломату рот надо держать на замке. Шифровальщику тем более. Уж кому, кому…
Федор не ждал ответа Анны, все казалось и так ясно. Десять лет живут гражданским браком, хватит, пора расписываться. То, что она раньше не соглашалась, понятно, говорила, что не хочет расставаться со своей независимостью. Но то было раньше. А сейчас просто другого выхода нет, да и смысл какой дальше тянуть. И зачем ей независимость. От бедного старлея, пусть так. А сейчас – муж дипломат, большая зарплата, богатая жизнь в Берлине. Высокое общество. Наконец, она, такая красавица, обретет то, чего достойна.
Он вынул из бара бутылку коньяка, они выпили за его успех и легли спать. Анна лежала и думала. Жена дипломата. Приемы, балы. Она и мечтать о таком, не смела.

Ей шесть лет. Она с родителями в Рязани. Они, знаменитые народные артисты, на гастролях с театром. Живут в гостинице. Она привыкла к гастролям, к запаху гостиниц и дешевых, и класса-люкс. Эта – дешевая. Номер убирается раз в неделю. Родители что-то обсуждают, сидя на диване с тетрадками ролей в руках. Аня играет с пластмассовой лошадкой на колесиках. Толкнула ее, лошадка поехала, Аня побежала за ней и задела боком прикроватный столик. С края столика упали на пол отцовские часы. Не помня себя от страха, Аня мгновенно бросается лицом вниз под кровать. Под кроватью темно, пыль паутина. Пыль набивается в нос, паутина щекочет. Отец, смеясь, достает ее из-под кровати.
- Не бойся, глупая, я тебя бить не буду.
Сколько раз еще всплывет в ее памяти это воспоминание – жуткого страха, и еще более сильного чувства - унижения от паутины и пыли, от этой позы, лицом вниз под кроватью? Когда она забудет это? Почему тогда уже, маленькой шестилетней девочкой, она не только испугалась, а поняла, всем телом ощутила унижение, от ощущения страха, от своей рабской позы? Как она поняла это в шесть лет? Когда забудет?
Она хорошо помнит себя с полутора до 4 лет. Веселый озорной ребенок. В 4 года она уже читала. Потом какой-то провал в памяти. А потом помнит себя с шести. Запуганной, молчаливой. Что случилось в этом промежутке с 4 до 6? Почему она так изменилась? Ощущение страха. Вокруг трава, это какая-то дача. Аня стоит на траве и кричит от страха, широко разинув рот. Все – больше не помнит ничего.
Зима. Аня прислонилась боком к теплой батарее под окном, на батарее сушатся ее варежки. Мать рассказывает своей тетке, что они с Николашей детей иметь не хотели, хотели посвятить свою жизнь театру без остатка. Но тут она забеременела. Пошла к врачу – взять направление на аборт. Врач сказала, что это не беременность, а миома, назначила ей уколы. А через несколько месяцев зашевелился ребенок, оказалось, - Аня. Аборт делать было поздно. Эта врач испортила нам с Николашей жизнь!
Тогда Аня не поняла, что такое аборт, что такое миома и прочее. Но поняла четко – ее не хотели. Еще до ее рождения, родители не хотели ее, не любили, не ждали. А потому воспринимала как должное, когда мать кричала ей: «Тебя никто не звал на этот свет, убирайся отсюда, ты нам не нужна!».
Старалась не реагировать. Куда ж убраться? Здесь ее законные 13,5 санитарных метров. А главное, здесь ее папа и мама. Пусть бьют, не любят. Но других-то у нее нет. А она их любит как безумная. Потому что других-то у нее все равно нет.
Уже в школе поняла, что родители это не только любовь, но и забота. А заботы не было. После спектаклей у родителей в квартире собирались актеры, гуляли, ели, пили, спорили о спектаклях. Аня засыпала к двум ночи на диване за спинами каких-то музыкантов. Утром ее будила домработница, и к 8 часам вела в школу натощак. Ей лень было готовить завтрак, а хозяева спали до 12 дня. Но в этом был и положительный момент. Аню никогда не ограждали от «взрослых» разговоров, ее просто не замечали. И она впитывала в себя, как губка, все, что говорили взрослые. К 7 годам она четко знала, что такое сюжет, и что в нем должен быть конфликт.
Хуже было то, что родители, выбрасывая огромные деньги на чаевые горничным и официантам, на гулянки в доме, не считали нужным тратить деньги на Аню.
У них сложилось твердое убеждение, что Аня получила случайно, совершенно случайно, благодаря дурацкой врачебной ошибке, необыкновенный подарок – жизнь! Разве бывает больше? Чем, собственно, она это заслужила?
- И чем же ты это заслужила? - со злостью спросила мать, когда Аня робко попросила золотую цепочку на шею на свое 18-летие.
- Тебе дали жизнь, скажи спасибо, - снисходительно улыбался ей отец.
У них было истинно, не то советское, не то аристократическое, отношение к деньгам. Как аристократы, они деньгами сорили, как советские люди, считали их презренным дополнением к существованию, и абсолютно не обязательным к  владению. Ане денег не полагалось. Зачем, ее кормят, книги и тетради покупают.
Поэтому, когда после школы класс собирал по 50 копеек на кино или на кафе-мороженое, Аня уходила домой. Мне некогда, говорила она.
Но однажды услышала:  «Ребята, давайте скинемся за Сельвинскую, пусть тоже пойдет». У нее вспыхнуло лицо, на глаза навернулись слезы.
- Мне некогда, -  крикнула, - меня дома ждут!
И убежала. Дома не сказала ничего. Боялась. Как всегда. Боялась сказать, боялась попросить.

Что же случилось тогда между 4 и 6 годами, когда она почти потеряла память, разучилась читать? Какой-то испуг, она среди травы с разверстым в крике ртом! Кто-то испугал ее так, что она ушла в «непамять» как в раковину. Именно после этого она стала так панически бояться родителей.

К 13 годам она вытянулась, превратившись из неуклюжей, угловатой девочки, в довольно изящную. В школе начинались романы. Одноклассницы шептались, обсуждали, кто кому нравится. Устраивали вечеринки друг у друга. Аня не ходила. У нее была школьная форма с черным фартуком на каждый день и та же форма, с белым – «на выход». Дома – байковый халатик, в котором она подрезала и подшила подол, бывший мамин.
И все. Однажды явилась к соседке того же возраста на день рождения в форме с белым фартуком, и услышала от ее тети строгое:  - Аня, иди домой и переоденься! Здесь именины, а не пионерская линейка!
Больше она на именины не ходила, на школьные вечера тоже. Конечно, деньги это грязь, они презренны, они не главное в жизни, как подчеркивали папа и мама, но как же они нужны хотя бы для того, чтобы просто быть как все! Это вам не нужны, думала Аня, потому что они у вас есть. А у меня только талоны на проезд в городском транспорте, выдаваемые мамой раз в неделю. Но кроме трамвая и троллейбуса их не берут нигде.

На доске объявлений Дома культуры им. Леси Украинки висела афиша о приеме в театральную студию ребят от 15 лет. Сердце у нее заколотилось. Вот она  - судьба! Она так замечательно читает стихи, танцует, она столько знает о театре! Сколько раз ее брали на репетицию, когда не с кем было оставить дома. Репетиции Аня любила больше, чем спектакли. Это было интересней, следить, как режиссер объясняет задачу, как актер ее выполняет. Еще интересней следить за разными актерами в одной и той же роли. Она могла бы на память прочитать всю роль Гертруды из «Гамлета», которую репетировала мама. Но больше она любила монолог Призрака, от бархатного голоса ее отца, постепенно то поднимавшегося к небесам, то бросавшегося с них на землю, ее пронимала дрожь. А вот эти последние слова:

                «Но, как бы это дело ни повел ты,
                Не запятнай себя, не умышляй
                На мать свою; с нее довольно неба
                И терний, что в груди у ней живут,
                Язвя и жаля. А теперь прощай!
                Уже светляк предвозвещает утро
                И гасит свой ненужный огонек;
                Прощай, прощай! И помни обо мне».

всегда вызывали у нее комок в горле.  Призрак рассказывает сыну, что жена убила его, но просит не мстить ей, пожалеть, она и так наказана провиденьем. Как благородно с его стороны, думала Анна.
Она забежала в Дом культуры, записалась на экзамен.
Родителям ничего не сказала. Боялась, что отец пойдет просить за нее, или наоборот, запретит, а ей хотелось попробовать самостоятельности, увидеть самой, на что она способна. На афише было написано, что театр-студию будет вести приезжая знаменитость. Тем лучше, думала Анна, он не знает меня.

Тогда она бросилась лицом в грязь под кровать, жалкая, трусливая, перепуганная. Но ведь ей было всего шесть лет. А позже – она заходит в магазин «Пассаж». 11-ый класс, скоро выпускной, а у нее ничего нет. Она рассматривает платья, развешенные на плечиках, как хочется любое, самое плохое из этих, и она была бы счастлива.
- Девушка, выйдите оттуда, там очень дорогие вещи, это не для вас! Идите вон в тот угол, там, в большой коробке уценка, выберите себе что-нибудь,  - раздраженно говорит продавщица. Анна, с красными щеками,  пулей вылетает из магазина.  У нее денег нет и на уценку. И в любом случае, она бы уже к тому коробу не подошла. На выпускной она не пойдет. Как всегда, скажет, не хочется. Я лучше дома побуду.

На экзамен в театральную студию Аня потихоньку от домработницы надела мамино платье. Родители были в отъезде. Аня подколола английскими булавками платье по талии, чтобы оно село на место, и не было так длинно. Вместо пояса надела шарф, чтобы скрыть булавки. Конечно, девочка 15 лет смотрелась смешно и нелепо во взрослом платье с большим декольте. Обладая безупречным вкусом, Аня правильно ощущала это как пошлость, но другого выхода у нее не было. Не в школьной же форме. Вдруг опять скажут, здесь не пионерская линейка. В приемной комиссии было человек десять. У Ани от волнения кружилась голова. Почти все знакомые папы  и мамы. Но Приезжая Знаменитость отличалась от них начальственно-снисходительным видом.
Аня с детства знала, что именно надо сдавать на актерскую специальность. Басня, отрывок из прозы, стихи и этюд. Она заранее подумала, что когда назовут тему этюда, придумает такой сюжет,  чтобы включить в него танец, она так здорово умеет танцевать. Дома в оконной занавеске перетанцевала под все пластинки, включая оперы и симфонические концерты.
До экзаменов оставалось два дня, и подготовить отрывок прозы Анна вряд ли сумела бы. Его еще надо найти, подходящий, проработать, выучить. Она решила читать отцовский монолог призрака из Гамлета, который знала наизусть. Для стихов подготовила небольшое стихотворение из Ахматовой.
Будь, что будет, думала она, идя на экзамен, возьмут, так возьмут, а если нет, то хоть узнаю о своих возможностях.
Первое, что ее попросили, прочитать отрывок. Аня постаралась сосредоточиться, «отключиться, а потом включиться», как говорила мама. Она закрыла глаза, увидела перед собой темный ночной Эльсинор. И зазвучал ее глубокий, теплого тембра голос 15-летней девушки:
                Да, этот блудный зверь, кровосмеситель,
                Волшбой ума, коварства черным даром -
                О гнусный ум и гнусный дар, что властны
                Так обольщать! - склонил к постыдным ласкам
                Мою, казалось, чистую жену;
                О, Гамлет, это ль не было паденьем!
                Меня, чья благородная любовь
                Шла неизменно об руку с обетом,
                Мной данным при венчанье, променять
                На жалкое творенье, чьи дары
                Убоги пред моими!

Члены комиссии, привычно ждавшие «Чуден Днепр при тихой погоде…», казалось, онемели. Анна забыла обо всем, она была Призраком и жаждала мщенья.

                О, ужас! Ужас! О великий ужас!
                Не потерпи, коль есть в тебе природа:
                Не дай постели датских королей
                Стать ложем блуда и кровосмешенья.
                Но, как бы это дело ни повел ты,
                Не запятнай себя, не умышляй
                На мать свою; с нее довольно неба
                И терний, что в груди у ней живут,
                Язвя и жаля. А теперь прощай!
                Уже светляк предвозвещает утро
                И гасит свой ненужный огонек;
                Прощай, прощай! И помни обо мне.

Последние слова она произнесла на протяжном выдохе, наступало утро, Призрак терял силы и прощался с любимым сыном. Быть может навсегда.
Анна пришла в себя. Приезжая Знаменитость взирала на нее с удивлением. Обернулся к остальным, спросил: - Кто это? Что это значит?
- Дочка наших Сельвинских, Николая и Нины. Ну что Вы хотите – гены! – Наперебой, угодливо,  бросились объяснять местные театралы.
- Вы приняты, - коротко бросила Знаменитость.
Потекли самые счастливые три года ее жизни.

Что случилось тогда между 4 и 6 годами, когда она почти потеряла память, разучилась читать? Какой-то испуг, она видит себя среди травы с разверстым в крике ртом! Кто-то испугал ее так, что она ушла в «непамять» как в раковину. Именно после этого она стала так панически бояться родителей. У хозяев дачи была большая собака, овчарка. Нет, не то. Эта собака играла с ней, она была хорошая.

Почему люди не хотят детей? Ну, хорошо, сначала не хотят, это получается случайно. Природа не слышит их желаний, она берет свое, сливая в единое две яйцеклетки, каждая из которых не хочет сливаться в одну, настойчиво, на полевом уровне, требуя самостоятельности. Но Бог решает иначе, и получается маленькое чудо – ребенок. Вот он уже есть, теплый, живой. Как не любить его?  А тогда, когда ему три года, и он, прижимаясь к материнским коленям, истово жаждет любви, лезет на руки, заглядывая в глаза, как можно его оттолкнуть? Уходи, мне некогда! У тебя губки грязные, липкие, уйди немедленно, Галя, вы, что не видите, ребёнок грязный. Помойте ее!

Заканчивался 11 класс, заканчивались 3 года учебы в театральной студии. Выпускники ее планировали поступать, кто в ГИТИС, кто в «Щуку». Режиссер-педагог, та самая Приезжая Знаменитость, был доволен курсом. За три года поставил несколько нашумевших спектаклей в местном театре, подготовил замечательный курс. О них будут говорить – ученики такого-то. Одна Сельвинская чего стоит! Ох, далеко она пойдет. Ну, да, конечно, гены. Да и жизнь с раннего детства в атмосфере творчества не могла, не сказаться.
Настало время Знаменитости возвращаться в Москву. Анне он сказал, позови отца, я хочу с ним поговорить.
Режиссер-педагог объявил народному артисту Николаю Сельвинскому, что его дочь, Анна, одарена от Бога, что ей надо обязательно учиться дальше, получить полноценное, высшее, столичное образование. Ей предстоит большое будущее. Отец  должен привезти Анну в Москву, в ГИТИС, где тот преподает, он возьмет ее на курс без сдачи специальности, но общеобразовательные надо будет сдать. Анне это не сложно, у нее в школе пятерки по всем предметам.
Они вышли и сели в отцовскую машину. Отец сиял от гордости, у него такая талантливая дочь!
- Анютка, - кричал он. – Талантище, черт тебя побери, моя кровь, моя!
Анна сидела, отвернувшись, по лицу ее текли слезы. Она знала, что этими криками все и кончится. О ней забудут, как всегда, лишь отъехав от здания Дворца студентов, где располагалась студия. Отец ее слёз не заметил, не спросил ни о чем.
Через неделю, отец и мать уехали на гастроли с антрепризой. Стоял конец июня. Экзамены в ГИТИС в июле. Деньги оставили, как всегда, только домработнице, оплатить квартиру, на еду для нее и Ани.
Анна понимала, что в этом году в Москву ее никто не отправит. В будущем тоже вряд ли. А высшее образование необходимо. Хоть какое-нибудь.
И еще. Больше она не могла вынести унижений от своего вида. Она выросла красивой девушкой. Но кто это замечал?
Мать, хоть и любила вечеринки, поклонников, но одежде значения не придавала. Полсуток в сценических костюмах, блистая на сцене в лучах софитов. Эти часы вполне удовлетворяли ее женское естество, требовавшее мужского поклонения. А дома могла ходить кое-как. Повседневной одежды у нее было мало, покупала она, что придется, лишь бы тело прикрыть, и занашивала до дыр. Потом все тряпки сбрасывались в сундук, стоявший в подсобной комнате без окна, на нем обычно спали домработницы. Вот из этого сундука Анна черпала свой гардероб.
Что-то укоротила, что-то подлатала. У матери и у нее были разные фигуры, разный рост. Все старое, материнское, вышедшее из моды, сидело на Анне, как нарочито устрашающий костюм на огородном пугале. А главное, голова. В морозы надо было надеть что-то на голову. Платки Анне были абсолютно не к лицу. Они ее старили, уродовали. Мать ничего на голове не носила, они с отцом ездили на машине, шляпы она не любила. Анне приходилось завязывать на голове старый шерстяной, свалявшийся от стирок платок. Он был короток, и завязав его под подбородком, она уже не могла даже говорить.
Нет, больше она такого не выдержит. Ей 18 лет, а тоска такая, что жить не хочется. И никакого просвета впереди. Все так и будет катиться монотонно, однообразно. Что делать, как начать жить?

Какие странные ей снятся сны. Вот один. Она идет по виноградной аллее. Слева и справа шпалеры винограда. Навстречу ей вереница женщин. Они все одеты одинаково, белые широкие юбки, черные распахнутые пиджаки, на голове фесочки. Это Балканы, думает Анна, эти женщины беженки. Откуда они бегут и куда? Разве где-нибудь лучше, чем дома? Ах, да, у них же война.
Еще. Она идет по магазину, рассматривает витрины. В них украшения из поделочных камней. Самые разные, удивительной красоты. Витрины бесконечны и число украшений в них бесконечно, ни одно не повторяется. Но это же мне снится, думает Анна, значит, это она сама автор этих украшений, они плод ее фантазии. Значит, она способна на такое, она мастер, она художник?!
Часто снилось, что она танцует. Классический балет, хотя в студии они изучали характерные и бальные танцы, а из классики только позиции рук и ног и основные па.  Но во сне она танцует любые партии, какой высокий прыжок! Вот она остановилась, закончив фуэте, в точке остановилась, не покачнувшись. Какое это счастье, уметь так двигаться, так выражать свои чувства и мысли движениями тела. А, ну да, это воспоминания детства, когда она танцевала в оконной занавеске под «Травиату», под «Колокола» Рахманинова.

Ей нужно высшее образование. Иначе, что станется с ней? Жить с родителями всю жизнь, получая тарелку супа, и упреки за то, что родилась случайно,  в результате врачебной ошибки, и должна быть счастлива этим? Она вытащила счастливый билет под названием «жизнь»! Не бывает большего счастья, большего везения, чем у нее. А когда родители умрут, что с ней будет? Ведь она же по всем законам природы проживет больше них.
А главное, стыдно! Как всегда стыдно. Стыдно своего страха перед родителями, стыдно, что поломала им жизнь, стыдно толстого линялого свитера в июльскую жару. Стыд пронизывает каждую клеточку ее тела, он часть ее сознания, он течет по ее жилам вместе с кровью. А потом еще будет стыдно, что она – дочь двух народных артистов, окончила среднюю школу  и ничего больше.
А еще стыдно постоянно врать. Врать, что ее устраивает такой вид, она сама не хочет ходить в другой одежде. Врать, что она сама отказалась ехать в Москву поступать в Театральный. Врать что у нее, она сама пришла к такому выводу, нет таланта. Врать, что она не пойдет на танцы потому, что занята сегодня вечером.  Врать, врать и врать, выгораживая своих родителей, потому что под страхом смерти, она не скажет, что они в чем-нибудь виноваты, что они вовсе не такие безупречные и великие, как о них говорят, что они просто не дают ей ни на что денег, тратя их безудержу на себя, гостей, свои прихоти. Она находила миллион оправданий для отца и матери, не позволяя сказать самой себе правду, что они просто не любят ее, вот и все.
Они любят ее, как же иначе, просто они люди со странностями, с кем не бывает.
Отец не отвез ее в Москву? У него не было времени, или он наверное, просто стесняется ее, вдруг она там в столице не так сыграет, не так что-то скажет. Для него и матери честь семьи превыше всего, значит и для нее, Анны. Она должна подчиниться диктату чести семьи, это самое важное.
Тем более, она должна получить высшее образование. В общие вузы экзамены в августе, если не ехать в Москву, а на поездку у нее нет денег,  а главное, родительского разрешения, то она может сдать экзамены в какой-нибудь вуз здесь, дома. Лучше всего на филфак, это общее гуманитарное образование, и не привяжет ее к какой-нибудь профессии. Но это еще пять лет без денег. Ее родители считаются обеспеченными людьми, стипендии она не получит.
Решено, она пойдет на вечернее отделение, и работать, работать, зарабатывать, хоть что-нибудь. Избавиться от этой жуткой зависимости, когда тебе выдают талоны на проезд, а стакан газировки  становится покупкой!
Экзамены Анна сдала с удовольствием, даже весело. Что ей была русская литература, если она читала с детства взахлеб и прочитала, возможно, и больше своих преподавателей. С работой было хуже. Ее известная в городе фамилия играла с ней злую шутку. Дочь Сельвинских поступила на вечерний, и хочет работать? Нет, здесь какой-то подвох. Возьмешь ее, а потом она будет выбрыкиваться на работе, избалована наверное, такими-то родителями. Небось, в детстве, если не покупали, что просила, так бросалась на пол и ножками стучала. А сегодня, если что не так, папаша, народный артист, в обком партии побежит. Нет уж. От греха подальше. Обладая острым умом и проницательностью, актерским умением стать на место другого человека,  Анна понимала, почему ей всюду отказывают. Но что она могла поделать?
Наконец, ее бывшая одноклассница нашла ей место препаратора в виварии мединовской лаборатории. Там срочно нужен был человек и никто не хотел идти. Почему, Анна поняла в первый же рабочий день.

Зашевелился Федор, что-то прошептал. Она посмотрела на него, на губах Федора играла легкая улыбка довольного жизнью человека. Он спал и улыбался во сне. Еще бы.

Когда Анна вышла на работу, оформившись в отделе кадров Медина, она была поражена. Виварий находился в огромном подвале. Клетки с тысячами крыс. Окон нет, есть несколько вытяжек принудительной вентиляции. Но, все равно, от резкого, сбивающего с ног, запаха  крысиной мочи и кала, перехватывало дух. Анне велели надеть респиратор. Без него работать было нельзя. В ее обязанности входило ежедневно убирать, мыть клетки тугой струей из шланга, вода стекала в канавки цементного пола, и варить на плите, находившейся тут же, кашу в нескольких ведрах, раскладывать ее по кормушкам. По мере необходимости заносить крыс наверх, в лабораторию. Брать очень осторожно корнцангом за бок. Из клетки в круглый металлический бокс переносить тоже осторожно, чтобы не сбежала. Главное, чтоб не укусила. Многие из них инфицированы, обозлены инъекциями, другими опытами, с ними надо держать ухо востро, объяснили Анне.
Зато рабочий день только до трех. Больше времени на учебу. В день дают бутылку молока. Рабочая одежда - белый халат, белая косынка, резиновый фартук, резиновые сапоги, резиновые, но тонкие перчатки. Иначе не зажмешь толком в руке корнцанг и можно упустить крысу. Однажды так и случилось. Она уронила большую крысу, та грузно шлепнулась на пол, затем неожиданно высоко подскочила, выше Аниного колена, собираясь тяпнуть зубами блестящий никелированный корнцанг. Аня, закричав от страха, отскочила. Крысы бегают очень быстро, но эта снова упав на каменный пол, бросилась от Ани в противоположную сторону и исчезла в дыре под плинтусом. Обошлось.
Анна была на все согласна. Лишь бы зарабатывать, стать самостоятельной.
Вскоре она расстроилась. Зарплата низшего медицинского персонала в лаборатории мединститута составляла всего лишь 55 рублей в месяц! Две ежемесячные стипендии, если б она поступила на стационар и получала стипендию. Но она же ее все равно не получит. Лучше синица в руке… думала Анна.
Потекли рабочие будни. Вскоре Анна втянулась в работу. В подвале было тихо, только иногда слышался визг двух подравшихся крыс, или их шипение. Булькала каша на плите. Одно было плохо, от Анны постоянно несло крысиным пометом и резким запахом аммиака. Как бы она ни мылась. Этот запах проникал в поры тела, в волосы. Но те 55 рублей в месяц, которые она зарабатывала, давали ей призрачную иллюзию свободы. Родители знали, что она работает в лаборатории, никаких вопросов по этому поводу не задавали. И по поводу вечернего отделения тоже. Для них Анна словно бы не существовала. Она была им не нужна, и это сквозило в каждом жесте и слове. Но ведь я же им ничем не мешаю, иногда с тоской думала она.
Однажды ей лаборатория  «вышла боком». К родителям зашел молодой, только что принятый в театр на должность режиссера, выпускник  ГИТИСа Василий. Он нравился Анне, тайком она мечтала, чтобы он пригласил ее на свой спектакль. Она бы могла подсказать ему что-нибудь, ведь она так разбирается в театре. Василий сидел у отца в кабинете, там же находилась мать. Анна вошла и поздоровалась Она вернулась с работы. Мать потянула носом: - Фу, как от тебя воняет, невозможно, пойди, помойся!
Анна вылетела из комнаты как ошпаренная. Стала избегать Василия, когда он приходил, пряталась в своей комнате.

С этим покончено. Она – жена дипломата. Она забудет все, что было. Унизительный страх, грязь и паутину под гостиничной кроватью в Рязани. Насмешки над своим видом. «Пугало огородное», «чучело с грядки» кричали ей одноклассники, когда они ссорились. Это естественно, дети обзывают по тому признаку, который бросается в глаза. Не спасали ни сумасшедшая эрудиция, нахватанная в огромной родительской библиотеке, ни блестящие способности к учению. Кое-как, самодельно перешитая, застиранная одежда с материнского, другого по размеру и форме, плеча придавала ей нелепый, клоунский вид, и Анна это чувствовала кожей. Cутулилась, втягивала голову в плечи. Одежда жгла ее тело, заставляла пробираться улицей, прижимаясь к домам, подальше от людских недоуменных взглядов.

Витрина женских часов сверкает. Сколько моделей, самых разных. На любой вкус и карман. К ней подходит респектабельного вида пожилой человек.
- Что, девочка, смотришь? Часы нужны? А денежек нет?  А ты вот сойдись с таким человеком как я, например, и все будет. Ты, красивая, юная,  сейчас никому не нужна, правда? А я тебя одену как куколку, и будешь всем нужна. Жизнь тебе устрою. Что скажешь?
Анна, обернувшись, посмотрела на него потрясенно. Он предлагает ей, дочери народных артистов Сельвинских, пойти к нему на содержание! Как смеет! Надо ответить ему резко и грубо. Зачем резко и грубо? Ведь он желает ей счастья, предлагает шанс, которого лишила ее судьба, нормальную жизнь, ГИТИС, последующую карьеру. Человек явно образованный, интеллигентный, он не станет держать ее только для постели. Он действительно даст ей шанс. Но он не предлагает на ней жениться, он говорит «сойдись», значит, содержание? Он женат? Нет, она не пойдет на это. Стыдно. Опять стыдно. Стыд преследует ее всю жизнь.
Анна покачала головой и резко пошла прочь.

Пятьдесят пять рублей, минус подоходный. Не хватает на  полноценную самостоятельную жизнь. С первой получки она купила родителям подарки, отцу щипчики для ногтей со вставками из эмали, матери – дешевую брошку в виде ящерицы. Бутылку шампанского и торт. Хватило впритык. Посидели. Поздравили ее с выходом на первую работу. Хорошо посидели, тепло. По-семейному. Анна думала, вот если б они съездили в лабораторию, посмотрели, в каких условиях она работает, в запахе аммиака, разрывающем легкие, с инфицированными вирусом крысами в руках, наверное запретили бы ей. А может и нет. Если бы им было интересно, хотя бы спросили, как и что.
Со второй получки купила себе сумку, чтобы не таскать в кармане ключи, из-за ключей старая ткань карманов вечно продиралась до дыр, их можно было потерять. И так, постепенно, каждый месяц что-то, ведь у нее совсем не было ничего.

Анна идет по коридору в аудиторию прикладной лингвистики. У окна стоят парни-студенты, один из них, видимо, новенький провожает ее удивленным взглядом.
- Кто это? – спрашивает. - Что это с ней?
- Да это сумасшедшая. Что, не видишь? Дочка знаменитых актеров, а одевается как пугало. Не все дома. Ну ее.
Вечером, в ванной Анна разделась догола, стала перед большим зеркалом. Стройная, точеная фигура, густые каштановые волосы с красноватым отливом, удлиненные зеленые глаза. Красавица. Но кто это видит? Прав был тот человек. Никому она не нужна, никто не разглядит под старыми убогими тряпками молодое упругое, жаждущее жизни, тело. Эти тряпки скрывают не только ее тело, они скрывают ее мечты, чаяния! Но тот человек разглядел! Он опытный, старый. А молодым, нищим студентам, зачем это? Лучше найти девушку обеспеченную и не слышать вслед себе, с кем это Саша? Где он взял эту дурдомовскую?  Сказать родителям, что им самим должно быть стыдно, что их дочь так выглядит? Они поднимут крик, станут ругать ее, стыдить за непомерные требования,  наглость, неблагодарность за высший дар, которого она была удостоена, нет, нет, лучше промолчать, подождать, может все как-нибудь наладится.

Скарлетт  О,Хара стоит посреди поля, задрав кулачки к небу, и дает себе клятву, что никогда-никогда в жизни она не будет голодать! А я? Никогда никому не позволю назвать себя дурдомовским пугалом? Как это сделать?

В горле засвербело. Сейчас начнется кашель. Анна выскочила из постели, чтобы не разбудить Федора и бросилась в ванную. Тапки не успела надеть, кафельный пол холодил босые ноги, но был приятен ей своей безупречной гладкостью.

Теплое воспоминание юности. Единственное за всю жизнь. По случаю окончания первого курса театральной студии, ребята скинулись на несколько бутылок красного  дешевого вина. Анна предупредила, что не пьет алкоголь, у них в семье женщинам пить не принято, и она пить не будет. Но когда все вошли в прохладную тень Пале-Рояля, сели на сдвинутые три скамейки, раскупорили  бутылки и принялись передавать их по кругу, ей показалось неэтичным противопоставлять себя остальным. Она выпила всего лишь четверть стакана, если определить на глаз. Но этого оказалось достаточно. Первые четверть стакана, выпитые в 16 лет, - убойная сила. Анна едва дошла до дома, жутко тошнило, голова кружилась, она готова была умереть. Как ни странно, родители встретили ее изумленно-ласково. Не били, не оскорбляли, наоборот, объясняли, что так нельзя, уговаривали, чтоб это было в первый и последний раз. Наутро Анна не могла поверить себе. С тех пор, когда было тяжело, старалась вспомнить, как они встретили ее, непривычно спокойно. Это воспоминание и то, когда она принесла первую получку, и они сидели по-семейному за столом, грело ее всю жизнь.

Тот день, когда Анна получила диплом об окончании филфака Госуниверситета, был начальным в череде дней, названной ею впоследствии «кашельными». Приступы кашля нападали в любое время дня и ночи. Туберкулеза не нашли. Но стало ясно, что несколько лет вдыхания паров аммиака не прошли даром. Из лаборатории надо было уходить, да и в любом случае, ей там нечего было делать с дипломом учительницы русского языка. Этот диплом тоже стал для нее огорчением. Не привыкшая задавать вопросы, подавляемая дома авторитетом знаменитых родителей, против которых она не смела и пикнуть, Анна даже не подумала спросить в приемной комиссии, что будет написано у нее в дипломе. Она была уверена, что там напишут «филолог, специалист русской словесности». А там было написано «учитель русского языка и литературы». Да такой диплом она могла бы получить и в Педагогическом за четыре года, а не в университете за пять. Лишний год жизни. Все равно она не собиралась заниматься этой профессией. Надо было что-то искать. Такое, чтобы обрести независимость. И работать только в искусстве, иначе она своей жизни не мыслила.
Однако, действительность распорядилась иначе. Диплом учительницы, выпускницы вечернего факультета немного весил. А ей надо было трудоустроиться срочно. Пришлось пойти учительницей в школу-новостройку в спальном районе. На другом конце города. Это временно, уговаривала себя Анна. Потом она найдет что-то получше. Хорошо бы место завлита в одном из театров. Отец не пойдет за нее просить, он говорит, что советские люди должны всего добиваться сами, и если ей Анне, повезло родиться в такой семье, то с нее и спрос больше. Это его личный взгляд на вещи, но она так зависима от его личных взглядов. А завлит – должность идеологическая, просто так не возьмут. Нужны протекции.
Зарплата в школе была приличной. Сто двадцать рублей. Анне она казалась сказочной. Удержалась на работе она всего две недели. Поступила жалоба от какой-то мамы, что новая учительница на классном часе читала детям Библию, и тем самым вела сионистскую пропаганду, поскольку в этой книге утверждается, что евреи исконно владели землей современной Палестины. Анну уволили, не отметив в трудовой книжке, в виде большого одолжения,  что она уволена по идеологическим мотивам. Анна пыталась объяснить, что она имела в виду всего лишь те места Библии, на сюжетах которых построено все мировое искусство до начала 20-го века, но ее не слушали. Пусть скажет спасибо, что  уволили «по собственному желанию». Анна стояла, наклонив голову, и слушала директорский выговор. Да, да, она виновата, да благодарна, что не написали. В голове мелькало, это просто не мое место в жизни, мой потенциал много выше, я не помещаюсь в эти рамки, что мне делать?

В Рязани, в той самой дешевой гостинице, где под кроватью была грязь и паутина, Аня любила играть с родителями в игру «подавальщица». Они питались в гостиничном ресторане, и Аня по вечерам надевала на голову белую салфетку, повязывала ни животик другую, брала поднос с графином и двумя стаканами, и делала вид, что она подавальщица в ресторане. Спрашивала у родителей заказ, делала вид, что записывает его в блокнот, потом «приносила» блюда с едой,  нахмурив брови, «подсчитывала стоимость», советовала им обязательно попробовать мороженое «Сюрприз».  Изображала возмущение, если ей не подавали «чаевые». Все трое получали удовольствие от этой игры. Родители смеялись, и отмечали, что у Аньки врожденные актерские способности.
Что так испугало ее тогда на даче?

Первую неделю Анна боялась сказать, что ее уволили. Уходила, словно на работу, но сидела в Горсаду до 12 часов, потом шла в какое-нибудь кафе погреться. Но время шло к зиме, все позже светало, все холоднее становились утра. Пришлось признаться.
Это вызвало гнев отца. По идеологическим мотивам! Пусть не написали, но это так. Не привыкшая врать, Анна, честно сказала, что ее уволили за «сионистскую пропаганду».
- Она могла нам навредить, - кричала мать. – Мы можем стать невыездными. Дура какая! 
Ну?! Какая дура!

Это загадка. Так не бывает. Существует врожденный родительский инстинкт. У крыс тоже есть. Воробьи бросаются в бой на кошку, защищая птенцов. Здесь что-то не то. Там на даче, когда она так испугалась, случилось что-то мистическое? Кто-то проклял ее или прокляли мать и отца, желая лишить их радости наслаждения своим ребенком? Если проклята она, ей следует жалеть себя. Но если прокляли родителей, наказали их нелюбовью, вечным раздражением против нее, значит, следует жалеть их? Значит, это они потеряли  что-то, а не она. «Тебе дали жизнь, скажи спасибо!» Да она и так благодарна. Может быть любить их еще больше, и, тогда ее чувство пересилит их отрицание, их отторжение от нее. Но куда же больше, куда больше? Она готова за них жизнь отдать.

Они никогда не запрещали ей курить. Просто потому, что она не начинала. Все мальчики ее возраста и многие девушки, а студентки театральной студии – поголовно, уже курили. Анна знала, что это плохо, не хотела даже начинать, зачем, какой смысл наносить вред  собственному организму и окружающей среде. Дешевое позерство было ей чуждо. Но однажды курение показалось ей легким, ничего не стоящим протестом против диктата взрослых. Вот сесть бы так небрежно боком, у столика в ресторане, в роскошном платье, чиркнуть зажигалкой и закурить тонкую длинную сигарету. Нет, она не может «чиркнуть», она ведь женщина, огонек должен поднести ей мужчина. Все равно, она никогда не будет курить, но просто так, из протеста, закурить бы однажды, когда родители не видят. А лучше, когда видят. И не смеют запретить. Они? - не смеют? Смешно. Сама не посмеет.

Тоска, тоска, надо ни о чем не думать. Просто не думать. Так легче. Уйти с головой в туман недумания. Утром на базар с маминой запиской, что купить. На улице никого не замечать. Это легко, потому что ее тоже никто не замечает. Потом уборка, стирка. Переписывание ролей для мамы или папы. Составление для них же деловых писем. Отвечать на звонки. Готовить обед. Ни о чем не думать. Вечером, когда они пришли, уйти в свою комнату и лечь на диван с книгой. Вот они - часы блаженства. Она – Брунгильда, Жанна Д,Арк, она гибнет в сталинском концлагере, она ведет за собой войска Эмилиано Сапаты на штурм Мехико, а он, раненый, покачивается рядом в люльке на спине лошади, она, да это именно она, та самая знаменитая Анита, возлюбленная Джузеппе Гарибальди, его верная подруга. Вот она, сгорая от лихорадки, взбирается на каменную осыпь Альпийских гор. Сколько ролей прошло в ее голове, сколько жизней прожито на диване. Это она  - Лиза Перкель, 18-летняя еврейская девушка, которую ни прикладами, ни штыками не смогли немцы заставили снять одежду, и которая вынудила их так и расстрелять ее, окровавленную, исколотую штыками до смерти, но одетую, и в одежде сбросить в жадную, мокрую от крови пасть Бабьего Яра.
«Тебе дали жизнь, скажи спасибо!» Да она говорит, она благодарит, разве вы не слышите?
Как еще она может отблагодарить, уже несколько лет вы не знаете, что такое домашние заботы, не платите домработницам, они не воруют у вас деньги и облигации. Что еще я могу для вас сделать, ведь я простой человек, что мне сделать еще?

Откашлявшись, Анна накинула халат, сунула ноги в тапочки, и вышла на балкон. Села на деревянный диванчик. Вытащила из кармана пачку длинных, тонких сигарет, пыталась закурить, щелкнув зажигалкой, лежавшей там же, в кармане халата, раздумала, и кинула сигарету в предназначенное для этого ведро.

Дверь в ее комнату всегда была открыта, чтобы родители видели, что она делает. Что тебе скрывать, разве у тебя могут быть секреты от родных отца и матери? Но диван - справа от двери, из-за за шкафа его не видно, там она в мире грез, ролей и книг, скрыта в пеленах своего воображения. А главное, ванная, она может совершенно законно накинуть крючок. Это ее право. Ванная – ее территория на те полчаса, что она тратит на свое мытье.
Роковая ошибка – она забыла накинуть крючок. Хотела просто вымыть руки, но решила принять душ. А крючок накинуть забыла. Разделась, с радостью скинула с себя тряпье, выскользнула словно бабочка из кокона, стройная, с медовой гладкой кожей.
Задержалась взглядом в зеркале, и за дверью послышался голос отца: «Вот тут, Валерий Иванович, извольте помыть ваши ручки!» 
Дверь скрипнула, открываясь, она, голая,  рванулась назад и с силой хлопнула дверью по рукам Валерия Ивановича. Услышала собственный голос: «Куда?! Нельзя!»
- Хамство, какое хамство, - донеслось из-за двери. – Голос гостя.
- Ох, простите, Валерий Иванович, ради Бога, простите!-  Голос отца.
Боже, что она натворила! Но они должны были стучаться. Почему стучаться? Ванная не ее комната, а никто даже  в ее комнату не стучится. Она сама виновата, что не накинула крючок. Никто не рассчитывал, что в незакрытом помещении может находиться раздетая девушка. Они правы. Да еще это грубое «куда?», выкрикнутое ею с перепуга. Что делать, как выпросить прощения?
Анна быстро оделась и выбежала из ванной. Валерий Иванович, поджав губы, надевал пальто. Отец и мать суетились, разыскивая его зонтик.
Она подбежала к гостю, хотела сказать что-то, но не успела. Отец повернулся и зарычал на нее:
- Пошла отсюда, дрянь!
Ей было не привыкать к родительским нападениям, но не на публике, в присутствии  чужого человека. Анна охнула и исчезла.

Утром сидела, переживая случившееся. Надо как-то объясниться с родителями. Она просто забыла закрыться. Такая глупая случайность, неужели она так уж оскорбила гостя. Он сам, интеллигентный человек, должен понять ее состояние, испуг, когда начала открываться дверь, а она стояла там абсолютно голая. Анна двинулась по коридору к кухне, где завтракали родители. И услышали, как они обсуждают вчерашнее происшествие. Этот Валерий Иванович, оказывается, важная шишка, приехал из Московского управления культуры. От него что-то зависит в городском управлении. Но дело даже не в этом, в последнее время Анна совсем распустилась, что она себе позволяет! Как ведет себя! Ее надо поставить на место.
Вне себя она рванулась к столу.
- Да что вы от меня хотите, - закричала, - что я себе позволяю? Да я на руках вас ношу, чего вам не хватает? Что еще я могу сделать? Я для вас все – домработница бесплатная и машинистка, и редактор, и нянька! Вы же не знаете, где базар и где ЖЭК! Что еще, что, ну скажите, что еще я могу сделать, чтобы вы меня любили, как вам это объяснить? Что большее не в моих силах? За что, за что вы меня так ненавидите, ну за что? Что я вам сделала?!! Что?!! Я знаю, я виновата, я родилась непрошенной, нежеланной, вы меня не хотели, но когда же вы, наконец,  простите меня, разве это нельзя простить? За столько лет я еще не искупила своей вины, да? Есть же какой-то срок давности, в конце концов! Есть или нет?!!
От неожиданности отец уронил вилку с куском яичницы. Вскочил и бросился к Анне.
- Это невыносимо, я покажу тебе твое место в жизни, ты  мой хлеб жрешь, а на меня орать вздумала, рот открывать!
Он принялся наносить ей удары по щекам. Мать подскочила и визжа, как маленькая собачка вслед большой собаке, принялась царапать ногтями Анины руки.
Больше всего Анну потрясло не то, что она получила эти пощечины и царапины. Она привыкла к ним с детства. Но сейчас она была уже взрослой женщиной, а ее били по щекам просто за то, что она пришла к своим родителям сказать, что она их любит! Выпросить у них хоть капельку любви. Здесь, в этом доме, где звучали монологи Гамлета и Дон Кихота, Короля Лира и Данко, здесь, ее били по щекам и выражались, как последние жлобы на Привозе.
Она схватила пальто и бросилась на лестницу. Только на лестнице остановилась, надела пальто и медленно пошла вниз.
Поехала на вокзал. Там в зале ожидания столько народу. Столько разных личностей, голов, умов, разве не найдется хотя бы один из них, кто подойдет и скажет, я знаю, что тебе делать, я знаю, как тебе жить.
Люди шли мимо, присаживались около нее, вставали и уходили, вместо них садились другие и снова уходили… До Анны никому не было дела. Ее никто не замечал, никто не спросил, почему она сидит здесь одна столько времени, потерянная, бледная. Без багажа, хоть это вокзал.
Через сутки ее выгнала милиция.
Она пошла к дяде, он жил около вокзала. Вошла. Попросила горячего чаю и хлеба с сыром. Она не рассказала, как ее били и оскорбляли, какие слова ей довелось услышать, когда она открывала дверь на лестницу, всем телом ощущая, что уходит из абсолютно чужого ей дома. Но объяснила, что ей тяжело, она не знает как ей жить, что родители ею недовольны, а она не знает что делать, чтобы в семье снова наступил мир. Дядя сказал ей, что он сейчас перезвонит им и спросит, где Анна, вроде бы она ему нужна, и послушает, что они скажут, ведь ее больше суток нет дома. Что он будет звонить из кухни, и очень просит ее не подслушивать по параллельному телефону, который стоит здесь же в спальне.
Он вышел. Из кухни доносился его голос, Анне не было слышно, что он говорит. Она поколебалась немного и сняла трубку параллельного телефона. По холодному металлическому проводу до нее долетели слова ее мамы:
- …она нам не нужна, не нужна, от нее одни проблемы. В такой семье как наша, дети – излишняя…
Анна положила трубку. Вошел дядя и сказал, что родители очень сожалеют, что так получилось, они ее любят, и просят ее вернуться домой и все забыть.
Анна кивнула, оделась и ушла. Поехала к той бывшей однокласснице, что когда-то нашла ей работу в мединовском подвале с крысами. Сказала, что ничего не может ей объяснить, но просит подержать у себя несколько дней. Та согласилась.
               
Анна еще раз попыталась закурить, но снова не смогла, и бросила сигарету в ведро, наполненное уже на четверть. Она слегка замерзла и вернулась в постель. Будущая жена дипломата. Будущая светская львица.

На суде родители были так ошеломлены, что даже не сразу поняли, что Анна просит выделить ей отдельный ордер на ее комнату, чтобы она могла обменять ее на другую жилплощадь. «Ввиду невозможности совместного проживания… согласно ст. №…  Жилищного кодекса СССР… прошу…»
Кто это собирается отделяться от них, такое ничто? Да кто она такая? Как смеет, ну произошла размолвка, в какой семье не бывает, ну и что, вернись, это же твои родные. Забудем все и будем жить дальше.
Только на втором заседании суда до них дошло, что она устраивает им коммуну. Она разменяет свою комнату, к ним въедут другие люди, и они окажутся в коммуне. Нет, она не может так с ними поступить! Это жестоко! Подло! Какая дрянь! Она должна вернуться в семью.
Анна предложила другой вариант, суд постановляет, что они покупают ей кооперативную однокомнатную квартиру. Таким образом, она как бы обменивает свою комнату на купленную ей родителями, а они остаются в целостной квартире. Для вступления в кооператив нужны основания, то есть, жилплощадь меньше нормы, а у Сельвинских гораздо больше, но если суд постановит, то им позволят купить кооператив. Суд, учитывая заслуги народных артистов Сельвинских, пошел сторонам навстречу.
Следующим требованием Анны было разрешение суда на обмен фамилии. Судья, женщина, удивилась, вы же выйдете замуж, обменяете фамилию автоматически, зачем вам это? Дважды менять фамилию, менять все документы, такие хлопоты. Но Анна стояла на своем, она не хочет обмена с отцовской фамилии на мужнину, она хочет свою собственную фамилию, которая до нее была ничьей. Случай в практике суда был неординарный, но суд и в этом признал ее право. Анна подписала обязательство в том, что она не отказывается от родителей, и в случае необходимости, будет поддерживать их материально в старости. Она и не собиралась отказываться от материальных обязанностей по отношению к ним, объяснила она в суде. Она лишь только хочет собственной жизни, ну как это объяснить, она просто хочет жить, она человек и имеет право на жизнь, вот и все. Она ведь человек или нет? Она человек, и она хочет жить.
Получив на руки решение суда, Анна пошла с ним в Загс и выбрала себе фамилию -Волкова. Анна Волкова. Ничья Анна, сама по себе.
По решению суда родители купили однокомнатную кооперативную квартиру почти в центре, недалеко от них. Через месяц Анна обменяла ее на коммуну на Молдаванке со старой бабушкой в смежной комнатенке, трезво рассчитывая, что потерпит в проходной комнате,  но когда бабушка умрет, она получит еще одну комнату. Здесь уже второй раз никого не поселят. Ее расчет оправдался, через три года она похоронила по-человечески одинокую бабулю, и легко в райисполкоме получила ордер на вторую комнатку. Из коридора у нее был выход на балкон, свой собственный, а в кооперативной балкона не было вообще. Она поставила там старый деревянный диванчик со спинкой, оставшийся от бабули, любила на нем отдыхать. Улочка была узкая, напротив Аниного балкона,  всего в четырех метрах,  был другой балкон, соседский,  на нем всегда висело сохнущее белье. Анна не заводила дружбы с соседями, не знала, кто это, но привыкла, что там постоянно висит то одно, то другое белье. Радовалась этому – белье загораживало вид в комнату, а ей вовсе не хотелось заглядывать туда. Чужая жизнь была ей неинтересна. Да и своя уже тоже.

Первым делом нужно было найти работу. Какую-нибудь, пусть тяжелую, грязную, но такую, чтобы много зарабатывать. Ни от кого не зависеть. Ни от кого. Может быть тогда стоило согласиться на предложение пожилого человека? Какую карьеру она совершила бы! Как высоко сейчас находилась. Но тогда зависела бы от него, хотя бы морально.
Увидела объявление на столбе – ресторану требуется официантка. Обращаться в отдел кадров по адресу такому-то. Пошла. Сказала, что у нее нет высшего образования, вдруг после вуза на официантку не берут. Взяла с собой только аттестат за 11 классов. В трудовой книжке была запись – учительница. Правда, всего две недели, но она означала, что Анна окончила вуз. С образованием вряд ли возьмут официанткой. Она даже не отработала положенные три года молодым специалистом. Государство потратило деньги на ее обучение, а она их не отработала. Трудовую книжку пришлось забыть. И диплом тоже. Зачем он ей? Это дочке артистов Сельвинских нужен был  университетский диплом, а простой девушке, Анне Волковой, он будет только мешать.
Пожилая женщина в отделе кадров спросила, на что вы жили до сих пор? Анна ответила, что жила в гражданском браке за счет мужа. Это не понравилось кадровичке. Она нахмурилась.
- В ресторане романы с клиентами заводить нельзя. Вы понимаете?
- Да.
- За стол с клиентами садиться нельзя, знакомиться нельзя, никаких отношений, это понятно? 
- Конечно, этого не будет.
Кадровичка смягчилась.
- Вы такая худенькая, не боитесь, что с ног упадете, с тяжелыми подносами? Два дня по 12 часов, потом два дня дома.
- Вы мне зарплату назовите, - сказала Анна.
- Зарплата небольшая. 90 рублей, но в смену вы можете насобирать до 50 рублей на чаевых. Да еще руководство разрешает забирать домой остатки продуктов. Не объедки, а остатки, понимаете. Если на общем блюде остаются не взятые оттуда куски. И на смене поесть дадут. Так что полмесяца вы едите бесплатно.
Анна охнула. В аммиачном подвале за 50 рублей она работала целый месяц. А тут – в смену! 
- Согласна.
- Имейте в виду, обсчитывать нельзя. Один раз попадетесь – уволят. У нас с этим строго.
- Я не собираюсь обсчитывать, - возмутилась Анна.
Кадровичка  заполнила для нее новую трудовую книжку, выдала санитарную и направление на медосмотр в районную поликлинику.
- Вы работаете в системе общественного питания, так что каждые полгода будете проходить медосмотр.
Анна кивнула.
Гинеколог писала что-то, не глядя на Анну.
- Готовьтесь к осмотру. Половой жизнью живете регулярно?
- Нет.
- Что нет? Нерегулярно?
- Вообще не живу.
Гинеколог опустила очки на нос. Посмотрела на Анну.
- Вам 29 лет, и вы одна?
- Да.
- Странно. Вы так красивы.
Что ей объяснять? В каком кошмаре, каком полузабытьи одиночества она прожила предыдущую жизнь? Иногда снятся эротические сны, появляется молодой человек, не конкретный, а собирательный образ, она его не видит, ее лицо приближено к его шее, она вдыхает его запах, тело ее расслабляется, улетает в невесомость, он обнимает ее… 
И в этот момент она всегда ощущает, еще не знает об этом, но она чувствует, присутствие в комнате родителей, их гнев, которого она так смертельно боится с детства. Она кричит во сне, просыпается с сердцебиением,  вся в поту от страха, страх перед запретным переполняет ее.
Секс ей был запрещен категорически. Тебе это не нужно, строго говорил отец. Боялись, что если Анна выйдет замуж, уйдет, они потеряют ее как бесплатную обслугу? Зачем же тогда кричат, убирайся отсюда, ты нам не нужна? Знают, что ей некуда убраться? Что все равно останется, ей некуда идти. Или получают наслаждение оттого, что есть на кого накричать, унизить… Неужели они такие? Нет, не может быть!
Что поймет в этом обычная врач-гинеколог, если она сама не может в этом разобраться?
Остальные специалисты все, как один, писали в карточке: практически здорова. Вот только невропатолог, написал несколько более длинных фраз, которые Анна не смогла разобрать, кроме «рефлексы оживлены», «легкий нистагм слева».

В Рязани, в той самой дешевой гостинице, где под кроватью была грязь и паутина, Аня любила играть с родителями в игру «подавальщица». Провидела свой будущий образ?
Когда появился компьютер, уже там в собственной квартире, пыталась разгадать странный смысл своей судьбы. Ночами бродила по висячим мостам Интернета, разыскивая похожие истории, комментарии психологов. Искала разгадку.
Дача, трава…  Гневное лицо отца?
Он кричит на нее, и она в страхе бежит прочь с разверстым в будущей немоте ртом!

Анна получила бумагу в отделе кадров и пошла представляться заведующему производством ресторана. Адрес – улица такая-то угол улицы такой-то. Странно, она не помнит там никакого ресторана. Ей сказали, что должна быть вывеска. Подошла, вывеска есть, но здание двухэтажное старинное, сейчас, в отремонтированном виде – административное. Где же ресторан «Одноглазый Джо»? Мужик, местного вида, сказал, да за углом, видите вот стрелка нарисована. Повернула за угол. Вход в подвал выложен плиткой, огорожен чугунной решеткой, сверху прозрачный навес из пластмассы.  Красиво, современно. Вот только… подвал!
Она сошла по ступенькам вниз. Длинный прямоугольный подвал, глухой, без окон, с кондиционерами и вытяжками. Точно такой величины и формы, как тот, который она называла «аммиачным», чтоб не называть «крысиным».
Вместо запах аммиака – сигаретный дым. Вдоль стен деревянные столы, вроде средневековых, бочонки вместо стульев. В углу якорь, под потолком огромное сплетение декоративной паутины из каната. Всё стилизовано под старый морской бар – средиземноморскую бодегу.  Подвал переполнен, стоит ровный глухой шум голосов,  звук постукивающих о тарелки приборов и льющихся напитков. Она прошла вдоль зала. Посредине задней торцовой стены – эстрада. На ней никого не было, видимо, оркестр играет по вечерам. Слева -  дверь в администрацию, справа – в кухню.
Она вошла в левую дверь – в администрацию.
Пожилой добродушный дядька – заведующий производством, Олег Борисович, тоже высказал сомнения в возможностях субтильной девушки разносить много раз в день по залу тяжеленные подносы.
- У тебя, киска, не один столик будет в обслуживании, а шесть. Иди-ка лучше сервизницей. Сегодня еще место есть, а завтра кто-то займет. Будешь сидеть в буфетной, утром выдала посуду, вечером подсчитала. Те же 90 рублей, но насколько легче. А едой тоже не бойся, не обидим, мы тебя тут накормим.
Анну несколько покоробило обращение «киска», но не ей сейчас было выбирать формы общения. Вот только голая зарплата ее не устраивала. Что угодно, думала она, любая работа, тяжести, грязь, но больше никто и  никогда не назовет ее «дурдомовским пугалом». Если бы ей предложили мыть туалеты, она бы тоже согласилась.

«Скарлетт  О,Хара стоит посреди поля, задрав кулачки к небу, и дает себе клятву, что никогда-никогда в жизни она не будет голодать! А я? Никогда никому не позволю назвать себя дурдомовским пугалом? Как это сделать?»
Вот он! Вот этот шанс! И она не упустит его!

После первых двух дней работы Анна пролежала следующие два дня без движения. Болело все тело. Тогда еще жива была бабулька-соседка, она принесла Анне поесть, и опустила с кровати ее натертые ноги в миску с прохладной водой. Больше Анна не надевала на работу эти красивые узкие туфли на шпильках, которые, слегка поношенные, купила на рыночном развале. Действительность есть действительность, ей нужны туфли на устойчивом каблуке. Но все равно, болели руки, локти, спина.
Только через две недели, она втянулась, поняла, как надо держать спину, чтоб потом не ломило, не отодвигать от себя слишком далеко поднос.
Но тогда ее вызвал к себе Олег Борисович. Закурил, искоса, глядя на Анну. Долго молчал, потом сказал:
- Колись, киска, ты английская шпиёнка?
Анна не знала, что ответить. Вопрос застал ее врасплох. Что это значит?
- Киска, ты сказала, что родителей не помнишь, тебя воспитывала бабка. Потом вышла замуж за шофера из военной части. Он у тебя учился в Париже? На курсах сомелье?
- Я не понимаю, Олег Борисович, что вы имеете в виду? Что я сделала не так?
- Ты все делаешь не так, киска. Старого, толстого Борисыча не обманешь. Откуда ты знаешь разницу между испанскими и французскими винами? Откуда ты знаешь, в каких провинциях Франции растет лучший виноград? Мы официанток по месяцу учим, и то промахиваются, а тебя еще учить не начинали. Ты все знаешь сама. Откуда ты знаешь, что существуют вилочки для рыбы и вилки мясные, и чем они отличаются? Что фруктовый ножик кладут не справа от тарелки, а позади, а? Почему ты мгновенно подсчитываешь цифры в уме, а не елозишь полчаса в подсобке по счетам? Ты уже где-то работала, в шикарном ресторане, и тебя оттуда выгнали за обсчет или воровство? И ты уничтожила старую трудовую книжку?
У Анны запылали щеки. Что ответить? Ее подозревают в преступлении! В воровстве или обсчете, что одно и тоже, на ее взгляд.
- Я видела, - пролепетала она, - я видела как работают другие, я учусь на ходу…
- И с такими способностями до сих пор нигде не работала? У кого из наших девочек ты училась? Они все настроены против тебя, потому что ты ни с кем не разговариваешь, не дружишь, не рассказываешь о себе, после смены бежишь домой. У какой из наших кисок ты училась подходить к клиенту именно с левой стороны? Я следил за тобой! Ты подаешь блюда с левой стороны, а пустую посуду убираешь с правой. Ты ни разу не ошиблась! Врожденные способности, да?
Он, казалось хитро, прищурил один глаз, в который попал сигаретный дым. Но Анна уже пришла в себя.
- Я купила книжку в магазине. «Ресторанный этикет». Там все написано. Я выучила.
- Что-то не помню такой книги. Просто этикет, да, видел, а вот отдельно по ресторану нет. Я все покупаю, что выходит по общественному питанию. А вот то, что врать не умеешь, хорошо. Что-то темное у тебя в прошлом. Но если это не связано с законом, это твое дело. Короче, киска, не обманывай старого Борисыча по-крупному. Не подставляй. Не прощу, уничтожу. А в личной жизни я у тебя копаться не буду. Иди, давай, работай.
Темное прошлое Анны заметил не один Борисыч. Клиенты, особенно постоянные, тоже замечали странности в работе новой официантки. Если дотошные клиенты проверяли ее счет, пересчитывали, она стояла с гордо отсутствующим видом, глядя в одну точку поверх головы клиента, словно ее это не касается. Счет всегда оказывался верным, а в графе «проценты за обслуживание» даже округлялся вниз, а не вверх. Она никогда не брала со стола чаевые в присутствии гостей, ждала, пока они уйдут. У стола стояла в одной и той же позе, выпрямившись, левая нога носком вперед, правая под углом к ней, пяткой в середину стопы. Ну прямо тебе третья балетная позиция. Белая наколка на ее голове выглядела не знаком  принадлежности к официантскому сословию, а  кокошником  Царевны-Лебеди. Безупречный русский язык. Когда музыканты вечером, по просьбе посетителей, лабали что-то полублатное –  она морщилась.
«Аристократка, иттит твою мать» - перешептывались другие официантки. Но к ней благоволил Олег Борисович, и в открытую высказывать недовольство они не осмеливались. Если подвыпившие, засидевшиеся посетители пробовали ущипнуть ее за бедро, как других, или сказать в ее адрес скабрезность, она умела так посмотреть на них, что им становилось не по себе.

Чем отличался один подвал от другого? Там крысы. Тут люди. Крысы не обижали ее, им не было до Анны никакого дела. Они ели кашу, страдали от привитых вирусов, размножались. Любили своих детенышей. Вылизывали им шерстку. Правда, после выходного, когда Анне не положено было приходить на работу, она иногда заставала в клетках ошметки поеденных родителями крысят. Некормленые в воскресенье, они не выдерживали до понедельника и поедали своих детей. Но это животные, грызуны, они не выносят голода. Такова их природа. Насколько спокойнее ей было в том подвале, чем в этом, под неодобрительными взглядами товарок, завидовавших ее тонкой талии, аристократическим манерам, безупречному произношению, тому восхищению, которое она вызывала у посетителей.
После полугода работы в «аммиачном» подвале Анна вообще перестала воспринимать крыс, как мерзких для человека, вредных животных. Они были ее сообществом, популяцией нормальных, таких, как все, существ. Она знала их по расцветке (в основном были белые, но попадались потомки нечистых линий, цветные), да и белых она различала по оттенкам. У них даже встречался «характер». Привычки. Встречались «обжоры», и те, что успокаивались, поев немного.
Вобщем, ее мир, мир ее крысиных товарок. Ей было там спокойно, не надо было думать, как на новой работе, что скажут другие официантки, что подумает о ней буфетчица, если она не возьмет домой, нетронутую на тарелке отбивную, а купит себе такую же за свои деньги.
Вот только рвущий горло запах аммиака, крысиной мочи, от которого до сих пор она кашляет по ночам, хотя врачи ничего не находят. Та женщина, что работала до нее уволилась из-за этого кашля, побоялась оставаться дольше в этом подвале.
А здесь удушливый сигаретный дым, клубящийся под потолком. Анна предлагала начальству запретить курение в зале, но оно категорически отказалось. У нас такой контингент, не позволишь курить, уйдут, потеряем выручку. Это же не ресторан в центре города, куда все равно пойдут ради престижа. Подвал, что поделаешь, клиента надо привлекать всеми способами.
Анна пошла в отдел кадров, сказала, что ей нельзя дышать дымом, у нее хронический кашель. Попросила перевести в другой ресторан, где есть зал для некурящих. Но там места не оказалось. Придется потерпеть, сказали ей.

Не думать, ни о чем не думать. Не мечтать. Опять небытие, но зато она свободна, это ее собственное недумание, по собственной воле. Никто не смеет войти в ее комнату в три часа ночи. И днем никто не войдет без звонка или стука в дверь. Она может вставать когда захочет, ложиться когда захочет, смотреть телевизор, или не смотреть. А если смотреть, то те программы, которые она желает. Разве другой человек ощутит это как счастье? Он подумает, что это элементарные, само собой разумеющиеся вещи. Он их просто не заметит. Надо пройти через то, что она прошла, чтобы понять - нет ничего слаще свободы. «Это сладкое слово «Свобода». Название чего это? Какого-то кинофильма. Стала забывать уже элементарные вещи.
Деградирую в подвале? Надо выйти из него…
Выйти из обоих подвалов. К прозрачному небу и призрачным облакам. Чтобы поднять голову и посмотреть сквозь голубую воздушную легкость вверх, а не вниз.

Федор влюбился в нее без оглядки. Он таких в своем окружении и не встречал. Принялся ухаживать. Обычные методы не действовали. Она не обращала на него ровно никакого внимания. Цветы не брала, конфеты тоже. Более дорогие подарки он просто не позволял себе предлагать ей. Было и так ясно, что они будут отвергнуты. Она не позволяла себя провожать. Не отвечала на шутки и заигрывания. Ледяная молчаливая принцесса. Его тянуло к ней безумно, страстно.  Ее походка, жесты, все было исполнено удивительной грации. И одежда. Он такого ни на ком не видел. Она шила на заказ, это понятно. Нашла, видимо, хорошую портниху. Но удивлял не покрой, а удивительная соразмерность линий, задумки, детали,  сочетания цвета. Нет, портниха здесь явно простая исполнительница. Она сама придумывает эти платья как настоящий художник. Каждое платье – образ.
Федор не получил художественного образования, но обладал врожденным вкусом. Анна покорила его даже не столько красотой, хотя она была красива, сколько своей изысканностью, неординарностью.  Она сама – произведение искусства.
Наконец, он решил пойти ва-банк. Эта идея пришла ему в голову,  и он сам поразился ее простоте. Он не будет больше пытаться за ней ухаживать. Он просто подойдет и сделает ей предложение. Без предварительного ухаживания. Что он теряет? Нет, так нет, думал он. Хуже, чем сейчас, не будет.
Он ждал ее на улице у выхода из подвала. Подошел и прямо сказал, что не только любит ее, но хочет сделать счастливой и предлагает ей выйти за него замуж. Что раньше она отказывалась пойти с ним куда-нибудь посидеть, но сейчас он делает ей предложение, и не может сделать его на улице.
Неожиданно для него Анна согласилась. Мой план сработал, подумал он. Они пошли в чужой ресторанчик, где Анну не знали, и Федор сказал ей, что не может без нее жить, что сейчас он всего лишь простой лейтенант, но он все сделает, чтобы вырваться наверх. Ради нее. Он хочет сделать ее счастливой. Какой дурак, думала Анна. Разве что-то может сделать человека счастливым, кроме свободы?  А ведь он предлагает мне именно несвободу, замужество, зависимость от него. Но мне нужен мужчина, думала она, эти эротические сны с внезапным появлением в них отца и матери, становятся навязчивым кошмаром. А главное, она не может, не хочет больше испытывать страх перед ними даже во сне, просыпаться в поту, с колотящимся сердцем. С чувством вины. Он избавит ее от ночных наваждений, вытащит из последних клочьев этого постыдного липкого страха перед родителями.
Она сказала, что выйдет за него, но жить они будут гражданским браком, расписываться она не собирается, менять свою фамилию на мужнину тоже, жить будут только в ее квартире. Она не будет ему готовить, еду она носит из ресторана, хватит на двоих, и еще она не будет стирать его белье. Только постельное. Изменять ему не собирается. Это исключено.
Федор не знал, как благодарить Бога за выпавшее ему счастье. Он понимал, что Анна не любит его, но и понимал, что в ее прежней жизни, никому неизвестной, скрывается что-то, что не дает ей раскрыться. И надеялся, что время, его преданность, его любовь растопят лед ее недоверия.
Теперь уже все. Она никуда не денется от него. Судьба, Господь, обстоятельства, какая разница как это назвать? Главное, что оно, нечто, что можно назвать оно, решило все за них. За нее.

На Анну снова напал кашель. Она выскочила из постели, выбежала в коридор, откашлялась. Вернулась к Федору.

Тогда в дверь долго звонили, Анна была на балконе и не сразу услышала. Открыла. На лестнице, с выражением одновременно и радостным и заискивающим, стояла ее двоюродная сестра Люба.
- Как ты меня нашла, - ахнула Анна.
- Ты что, не впустишь меня?
Анна вышла на лестницу и прикрыла за собой дверь.
- Я ушла из прошлого, не для того, чтобы оно меня догоняло. Я поменяла адрес, фамилию, жизнь, зачем вы меня искали? Ты пришла сюда посмотреть, как я живу? Так ведь? И доложить им. Им любопытно, правда? Не хочу, уйди, прошу тебя. Не мучай. Не впущу.
- Аня, почему ты так плохо думаешь о них? Ты не права, они не искали тебя из чистого любопытства, нет, поверь мне, я врач, психолог, я знаю, что говорю. Прошло столько лет, они состарились, они просто соскучились по тебе, это же нормально. Они уже старики, сидят дома. Их никуда не зовут. Болеют. Ты нужна им, Аня.
Анна упрямо молчала.
- Аня, поступи по-христиански. Прости. Пойди к ним.
Анна резко повернулась, вошла внутрь, не впуская за собой Любу, затем вышла и протянула ей пачку денег.
- Возьми. Здесь пять тысяч. Все что у меня есть в доме. И передай, что мы в расчете.
Люба растерянно сжимала в руке толстую пачку долларов.
- Аня, прости их. Побойся Бога!
- Я уже свое отбоялась!
Она резко захлопнула дверь и накинула цепочку. Прислонилась к стене. Сердце колотилось, из горла рвались рыдания.
Уходи, мне некогда! У тебя губки грязные, липкие, уйди немедленно, Галя, вы, что не видите, ребёнок грязный. Помойте ее!
Анна зажала рот рукой, чтобы не вырвались крики, не услышала Люба, если еще стоит на лестнице.

Плохое  закончилось. Она жена дипломата. Будущая светская львица. Старое ушло в небытие. Она будет блистать на балах, в узком золотистом платье. Сядет у края стола, ногу на ногу, небрежно чиркнет зажигалкой. И закурит тонкую, длинную сигарету. Назло всем.

Федор даже не стал завтракать, так спешил в штаб. Следовало уволиться из части, оформиться в другой военный корпус. Куча всяких формальностей. Все тесты он уже прошел. Психолога и детектор лжи тоже. Трудно все это, но овчинка стоит выделки. Или, как сказала бы Анна, Париж стоит обедни.
Да, еще забежать в военное ателье, там снимут мерки и пошьют ему новую форму и несколько светских костюмов, положенных по этикету, Фрак, смокинг, что там еще понадобится для сопровождения высоких особ. Просто деловой костюм. Анне они все накупят уже в Берлине. Там больше выбор и ближе к Западу. С модой получше. Нет смысла тратить деньги здесь.
После его ухода Анна полежала в постели еще полчаса и тоже стала готовиться на работу. Ресторан открывался в 11.
Ближайшие  дни они почти не виделись. У Анны была двухдневная смена. Федор тоже прибегал поздно.
На третий день Федор с утра поискал паспорта. Взял свой, паспорта Анны не нашел.  Повернулся к ней.
 - Анюта, давай паспорт, пошли, некогда.
В части ему выдали предписание для Загса, -  расписать без положенного срока ожидания, немедленно. Так всегда бывало у военных, отъезжающих в дальнюю часть, или заграницу.
Анна стояла у окна, глядя на улицу. Не поворачиваясь к Федору, глухо сказала:
- Прости. Я не поеду. Я остаюсь.
Федор от неожиданности не мог сказать ни слова. Подошел к ней, схватил за плечи, повернул к себе.
- Анна, ты с ума сошла! О чем ты говоришь?
- Я не поеду. Не буду с тобой расписываться. Не буду жить за твой счет.
Слова Анна произносила резко, словно рубила.
- Но почему? Мы же с тобой мечтали, что я поднимусь, потяну тебя наверх, сейчас представился такой случай! Я все сделал для тебя, ради тебя. Ты не будешь больше спускаться в прокуренный подвал, обслуживать чужих людей, ты даже Анютой не будешь, я стану называть тебя Анита. Фрау Анита, а? Фрау Анна. Звучит?
Федор улыбался, женские выкобеньки, думал он, она ж не сумасшедшая, чтобы отказываться от такого шанса. Поломается и уступит.
- Если ты сделал это ради меня, значит, я принесла тебе пользу. Я внесла в твою судьбу, то хорошее, что могла. А больше не могу. Дальше иди сам. Я остаюсь.
- И непонятно, и смешно! У нас нет времени. Через неделю надо пересечь границу. А еще столько надо успеть.
Анна с отчаянием посмотрела на Федора.
- Я. Не. Могу.  - Сказала она.
Федор сел к столу, взялся за голову.
- Ничего не понимаю. Что с тобой?
Анна вздохнула.
- Как тебе объяснить. Я не могу больше оказаться в чьей-то зависимости. Я умру без свободы. Я должна сама распоряжаться собой.
- Аня, это чушь. Я твой муж,  о какой независимости от своего мужа ты говоришь? Это обычная штатная ситуация, когда жена зависит от мужа. Что в этом ненормального? Миллионы людей живут именно так, и то, что ты говоришь, им в голову не придет. 
- Это у всех штатная. А у меня нет. Я немного рассказывала тебе. Помнишь, на тот Новый год, когда мы опоздали на рынок, все было распродано. И мы шутили, что у нас Новый год на чистом столе. Было только шампанское, без закуски, мы выпили, закусить было нечем, я потеряла контроль…
- Ну и что? Это все в прошлом. Оно ушло и никогда не вернется.
- Прошлого нет. Все есть сейчас. И прошлое и настоящее, и будущее – это одно целое. Невозможно вытащить из него куски, и сказать, это было, а это будет. И я это чувствую сильнее, чем другие.
- Потому что ты травмирована. Но там, где тебя ждет другая жизнь, ты забудешь о своих обидах, оскорблениях…
- Если до сих пор не забыла, то не забуду. Это импринтинг.
- Что это?
- То, что впечатывается в сознание юного еще пластичного мозга. Импринтинг бывает у всех - детей, цыплят, медвежат. Именно он позволяет научить маленьких утят плавать. А человеческих детей – говорить. Это навсегда.
- Аня, пойди к психологу. Он поможет, это проще, чем отказаться от своего счастья.
- Я пробовала, просила заставить меня забыть. Он сказал, что это делается гипнозом. Но гипноз на меня не действует. Я лежу и не сплю. Не засыпаю. Наоборот, в мозгу всплывают все новые и новые, полуразмытые сцены.
Федор уже понял, что это не женские капризы, все намного серьезнее, и что ему делать, он не знал.
- Неужели ты не хочешь избавиться от другой зависимости? От чужих людей, которых ты обслуживаешь в подвале?
- Чужие люди мне платят деньги, на которые я живу, и ранее кормила тебя. И не требуют благодарности за то, что я есть, я не должна благодарить их каждый день за то, что я живу, дышу воздухом, за то, что чувствую боль. Я живу – значит, чувствую боль, и за это я должна была благодарить тоже. А этих – нет. Они пришли и ушли. Я обслуживаю их добровольно, значит, я свободна. А если ты будешь содержать меня, я буду зависеть от тебя.
- Ты никогда не  почувствуешь это.
- Но я буду об этом знать.
Федор не знал, что ответить. Ему было бесконечно жаль Анну. И своя судьба его тревожила тоже. Он решил подойти к проблеме с другой стороны.
- Но ведь ты в таком случае, ломаешь мою жизнь. Неженатым меня не выпустят.
Анна молчала. Он понял, закричал.
- Ты согласна отдать меня другой женщине? Лишь бы не жить за мой счет? Анна, ты больна! 
Молчание. Снова заговорил Федор.
- Поедем вместе. Там хорошие психоаналитики, у нас это направление еще не развито, а там есть.
- Я уже пробовала. Психолога с его гипнозом.
- Хочешь, тогда я останусь? Звание мне повысили, зарплату тоже, зачем мне Германия?
- Это ты говоришь сейчас. А когда заграницу уедет кто-то другой, ты будешь держать на меня обиду всю жизнь, я не хочу. Не надо такой жертвы.
У Федора мелькнула такая же идея, что когда-то у Любы.
- Аня, ведь ты христианка. Пойди в церковь, прости своих родителей, помолись за них, и тебе станет легче. Они уже умерли, ты отказалась идти на похороны,  сколько же ты будешь помнить все это?
- Простить и забыть – это абсолютно разные вещи. Забыть я не могу.
- Они дали тебе жизнь!
- Они ее у меня отняли!
Федор хотел возразить, искал аргументы, но не находил. Анна снова заговорила.
- Я забуду. Если вернешь мне юность. Отдай мне предвосхищение будущего счастья и радости, присущее всем молодым людям накануне вступления во взрослость. У меня его не было. У меня были тоска и страх. Верни ощущение себя юной и красивой. Ощущение себя именно девушкой, а не уродливым существом, над которым все смеются. Рассвет, который я не встретила с любимым, потому что каждый, кто мог стать моим любимым, бежал от меня, как от прокаженной! Свадьбу, которой у меня не было, белое платье невесты. Все то, что у меня должно было быть, только лишь потому, что оно должно было быть! Чувство защищенности ребенка, который знает, что бы ни случилось, мать и отец всегда рядом, помогут, поддержат. А вместо этого страх перед ними. Только страх. Что ты можешь вернуть? Спектакли, в которых я не сыграла, балетную школу, в которой я не училась, партию Заремы, которую я не станцевала? Разве я так много хотела? Разве я своими желаниями нарушала чьи-то права? За что у меня отняли все это?  Так оставь мне хотя бы иллюзию того, что я живу, что я свободна.
Федор не мог ей ответить, в душе у него поднималась волна острой жалости и чувство беспомощности перед уже свершившимся.
Наутро Федор убежал рано, надо было оформлять еще какие-то бумаги. Анна весь день не выходила из дому, бродила по своим двум комнатам, выходила на балкон, свесив голову вниз, смотрела на проходящих людей. Думала, вот сколько людей проходит под ее балконом, у всех свои истории. Сложные и не очень, а у нее своя, и никто из них не знает ее историю, а она не знает их истории, и у всех разные. А может, нет? Похожи? Ведь все они люди. Если она позовет кого-нибудь из проходящих, скажет, зайдите ко мне, расскажите о себе, он убежит, не поймет. Не поймет, что, возможно, она, Анна сейчас нужна ему, и от разговора с ней может что-то измениться в его жизни. Или от разговора с ним, что-то изменится у нее? Тогда на вокзале, она так хотела, чтобы кто-нибудь подошел, спросил, что она тут делает, почему она не дома? Как она ждала того, единственного человека, мужчину или женщину, умного и взрослого, кто подошел бы и просто сказал: я дам тебе совет, я скажу, как тебе начать жить.
Но ее никто не увидел. Не подошел. Не сказал. Люди должны делиться  жизненным опытом и тогда будут совершать меньше ошибок. Но они и делятся, передают свой опыт от поколения к поколению. Для того и существуют семьи, в которых поколения нужны друг другу. Вот только ей не повезло. Ей никто не передал свой опыт, а тот, что был у нее, был плох и мал.

Одинокая Анна. Одинокая волчица – Анна Волкова. Маленький беззубый волчонок. Он сидит у входа в пустую нору и воет на луну, которой до него нет никакого дела. У луны свои заботы.

Вечером Федор возобновил разговор. Завтра надо идти в Загс, иначе они не успеют. В Берлине его ждут, он не может опоздать, он давал военную присягу. Он попытался возбудить в Анне ревность.
- Меня начальство торопит. Я доложил обстановку, мне предложили срочно, ввиду нештатности ситуации, жениться на Ирине, нашей медсестре. Она не замужем, репутация хорошая, характеристики тоже.
- Женись, раз характеристики подходят, - съязвила Анна. – А вообще-то я принимаю твое предложение. В той части, что ты отказываешься от этой должности, и остаешься в Украине. Ты прав, звание тебе повысили, зарплату тоже. Зачем нам чужбина. Здесь все свое, родное, предки на кладбищах лежат.
- Что за шутка? - неуверенно спросил Федор. – Я имею в виду предков на кладбищах. Довольно странная фраза.
- Я абсолютно серьезна, давай останемся. Нам и тут хорошо. На родине.
- Все-таки, насчет предков. Твоя ирония довольно кощунственна.
- Не цепляйся за фразу. Итак, мы остаемся?
- Аня! Пойми же, пусть зарплату повысили, но ведь деньги не самое главное в жизни. Существует еще социальный статус. Признание, самореализация. Самоуважение. Уважение окружающих, в конце концов. Я хочу повысить наш общий социальный статус. Твой и мой. Почему я должен бороться с тобой за это? Я хочу вытащить тебя из твоего кабацкого подвала, поднять по общественной лестнице вверх. А ты упрямо желаешь оставаться внизу. Что с тобой?
- А из подвалов моей памяти ты можешь меня вытащить? – горько спросила Анна. – Из подвалов моего подсознания ты можешь меня вытащить? Я больна, ты сам сказал, ты правильно понял, я больна!
- Если ты больна, то это сумасшествие. Ты…
Он поискал слово, но сдержался.
- Да, да, знаю, можешь не стесняться, я - дурдомовская,  я - дурдомовское пугало! Меня давно так не называли, но я же помню, я так хорошо помню это ощущение себя пугалом, дурдомовским пугалом! Я была одета в тряпки, но ощущала себя голой, без кожи, стоящей посреди Соборной площади и каждый проходящий мог ткнуть палкой в мое обнаженное, лишенное кожи тело. Все, оставь меня, тебе нужна здоровая женщина, такая же, как ты, я тебе не подхожу!
Анна заплакала. Федор был ошеломлен, он не ожидал такой реакции от женщины, которую считал холодноватой, резкой, слишком рассудочной. Он обнял Анну, прижал к себе, целовал ее лицо.
- Аннушка, успокойся, все будет хорошо. Только не плачь, моя любимая, не плачь.
Постепенно Анна затихла. Федор потихоньку целовал ее руки, гладил по волосам. В комнате настала тишина. За окном темнело.
Анна отстранилась от Федора, встала, зажгла свет.
- Ты уедешь, а я останусь. Я не прошу тебя оставаться со мной. Ты хочешь уехать, сделать карьеру, я понимаю тебя, потому и сказала про кладбище. Я ждала твоей реакции. Ты зацепился за мои слова, чтобы не отвечать мне согласием, чтобы не сказать: Анна, я остаюсь. Я провела тест, и ты раскрылся, выразил свою позицию. Уезжай без меня.
Федор молчал.
- Ты всегда говорил, что делаешь карьеру ради меня, из любви ко мне. Вот ты ее сделал. Но, сделав, уезжаешь один…
Федор сидел молча, глядя в стол. Не поднимая на нее глаз.

В Загсе Федор отказался от «живой» музыки и торжественно выпущенных в небо белых голубей. Он выглядел усталым и озабоченно-деловым. Зато Ирина, молоденькая, ничем не примечательная девушка не могла сдержать своей радости. Казалось, у нее даже веснушки сияли на курносом личике. Она прижималась к руке Федора и смотрела на него снизу вверх.

Анна вышла на балкон, села на деревянный резной диванчик, оставшийся от соседки-бабули. Вытянула и устало скрестила ноги. Сунула руку в карман халата, достала  пачку тонких длинных сигарет и зажигалку. Попыталась закурить. Не посмела, и бросила сигарету в ведро, наполненное уже на четверть.
Перед ее глазами, на балконе противоположного дома, привычно полоскалось на ветру чужое, выстиранное белье…


 9 декабря 2010 г.