Матвей

Матвей рос домашним ребенком. Умненьким и любимым, как все еврейские чада.  Почти вундеркиндом. Детей в семье больше не было – Матвей родился поздно и дался дорого. Родители его жили спокойно и дружно – о любви не говорилось, но она давно и прочно поселилась в их доме. Втроем они много путешествовали, вначале – по России, а когда со временем материальное положение семейства окрепло, вышли на зарубежные просторы. Зоя Абрамовна, довольно тучная женщина, не отличавшаяся  спортивностью, всегда с удовольствием собирала чемоданы и отправлялась в путь со своими любимыми мужчинами.

Жизнь остановилась 11 апреля, когда Зою Абрамовну сбила машина. Нетрезвый водитель просто снес спешившую за покупками женщину. В субботу Матвею исполнялось 17 лет, и мать хотела отметить этот день широко – с большим количеством родственников и друзей, демонстрацией школьного дневника сына и его успехов в игре на виолончели.

Горе было молчаливым – в их семье не было заведено демонстративное проявление чувств. Но тем и особенно страшным. Матвей с отцом, казалось, онемели. На год. Попроси их вспомнить, чем были наполнены эти дни, они бы вряд ли смогли это сделать. Правда, Матвей закончил с медалью школу и поступил на физфак университета, как давно было обговорено между ними, но делал это скорее машинально. Оказалось, что Зоя Абрамовна цементировала их маленький мир и, создавая видимость своей второстепенности, была его центром.

А потом Лев Семенович привел в дом Басю – веселую бойкую женщину. Красивую тем пышным цветом, что особенно остро ощущается в преддверии заката. Бася работала у отца машинисткой и приложила все силы, чтобы он в своем горе заглотил наживку. Назвать ее глупой никто бы не решился. Шумная, практичная и хлебосольная, она настойчиво разрушала атмосферу горького смирения, окутавшую их квартиру. В ней не было ничего напоминающего мать. Это немного примиряло с ее присутствием, но пространство вокруг стало чужим.

Материнский хлебный чуть кисловатый запах вытеснил терпкий настой мяты и воли.

К Матвею Бася относилась исключительно хорошо, и даже, наперекор своему властному характеру, неловко пыталась заискивать. Однако любая ее попытка наладить общение, а также вид преобразившегося и как-то неуловимо подтянувшегося отца, вызывали у Матвея стойкое раздражение.

Безразличие, с которым Матвей прожил первый год после смерти матери, постепенно сменилось тупой тоской. Прежняя любознательность и живейший интерес ко всему окружающему бесследно исчезли. Виолончель – безнадежно заброшена. Часами он вел внутренний истощающий спор с отцом, обвиняя, как если бы мать была жива.

Той ранней осенью, вопреки уговорам Льва Семеновича поехать с ними в Италию, Матвей решил отправиться в Крым, который сохранился в его совсем ещё детских воспоминаниях островом счастья. «Крымский климат мало чем отличается от средиземноморского», – парировал он доводы отца.

Ниточка памяти привела его в поселок Новый Свет – маленький уголок Восточного Крыма, который генуэзцы не зря назвали Парадизом, то бишь Раем. Поселился в деревянном домике турбазы, почти у самого моря, в окружении реликтовой можжевеловой рощи. По утрам на веранду прибегали белки, а отравленные московской экологией легкие радостно впитывали целительные фитонциды. Дни Матвей проводил в безделье, валяясь на пляже, прикрыв глаза, либо лениво перелистывая книгу.

В один из вечеров он, как обычно, сидел на берегу моря, блуждая взором по причудливым формам окружающих гор и прибрежным скалистым мысам. Высокое южное небо заполнилось огромными звездами – много большими, чем в средней полосе России. Несмотря на начало сентября, звездопад еще продолжался. Проводив взглядом пролетевшую звезду, Матвей краешком сознания отметил, что надо бы загадать желание, но ничего осязаемо важного в голову не пришло.

Недалеко от него две девушки разговаривали на повышенных тонах. Их резкие голоса вывели Матвея из состояния созерцательности. Поневоле рассматривая их, он заметил, что одна из них очень похожа на Басю. Это наблюдение заставило его болезненно поморщиться. Выкрикнув какие-то злые слова, ее подруга почти убежала с пляжа. «Бася» осталась и что-то отрывисто чертила палкой на песке, затем бросила на него еще неостывший взгляд и решительно подошла.

– Загораешь?
– Да вроде солнце уже давно спряталось.
– А...  А мы тут поссорились с подругой.
– Я так и понял, – слабо улыбнулся Матвей.
– Нет, вот надо быть такой дурой, – продолжала она кипятиться. И начала запальчиво посвящать его в их конфликт.

Матвей почти не вникал в смысл. Как часто с ним бывало в последнее время, он с  трудом разбирал человеческую речь, да, по большому счету, и не стремился к этому. Ориентировался скорее на интонацию, вербальные знаки, говорившие намного яснее слов.

Ольга, как она представилась, была яркая, физически сильная, спортивная, и просто источала энергию. Матвею это не нравилось в женщинах. Ему ближе была материнская мягкость, неназойливость и почти бесплотность дородного тела.

В последующие дни он часто видел подруг: поселок Новый свет настолько крошечный, что в нем невозможно было не встретиться. Несколько раз она подходила к нему на пляже. Как правило, нетрезвая. Впрочем, в этом винодельческом рае, у ворот завода шампанских вин, грех было не наслаждаться прохладным брютом, закусывая плодом переспелого тяжелого инжира. Говорила Ольга обычно сама, рассказывая о подруге, которую, по ее словам, сильно любила. «А она меня совершенно не понимает, пытается воспитывать... За два года ничего не изменилось, становится только хуже... И что мне со всем этим делать?» – вопрошала она отстраненно молчавшего Матвея.

В тот вечер она прибежала к морю возбужденная сверх обычного:
– Все, я больше не могу. Она собрала вещи и уезжает. Ну и пусть. Я за ней не побегу. Она думает, что я буду терпеть все ее заскоки, – горячо тараторила она, сглатывая слезы. – Слушай, а давай двинем в горы! Иначе я за себя не отвечаю. Лучше мне не  участвовать в ее проводах.

Было довольно поздно. Багровое солнце уже почти погрузилось в море, но Матвей согласно кивнул. Ему было все равно.

От Зеленой бухты они стали подниматься по знаменитой Голицынской тропе, проложенной вокруг горы Коба-Кая. Дорога вела по горным кручам на 30-метровой высоте над уровнем моря. Вскоре они вышли к гигантскому каменном гроту – бывшей винотеке и, одновременно, эстрадному залу эпохи Николая II. На террасе с аркой из белого камня,  где по преданию выступал Шаляпин, Ольга запела. Голос у нее был низкий и сочный. На фоне пещеры, имевшей в среднее века явное культовое значение, с великолепной акустикой, это зазвучало как древнее религиозное песнопение. И Матвею впервые пришло в голову, что Ольга, очевидно, принадлежит к тому же богоизбранному народу, что и он сам.

Дальше они двинулись вдоль Синей (Разбойничьей) бухты, где во времена эллинов прятались суда пиратов. По узкому извилистому мысу Капчик подошли к Сквозному гроту – эта природная подземная галерея, населенная колонией летучих мышей, вывела их к Голубой бухте. Впереди красовался Царский пляж, где почти столетие назад отдыхал последний русский царь. Едва увидев манящий уголок, Ольга немедленно захотела искупаться. Во времена Голицына сделать это было проще простого, но уже несколько десятилетий, как тропа в этом месте обрушилась, и, чтобы окунуться в чистейшие прозрачные воды, необходимо было вернуться и пройти через устье Сухой балки – долго, но зато безопасно. Вполне естественно, что идти назад Ольга категорически отказалась, – никакие резоны ее не убеждали. Она находилась в том состоянии нервного возбуждения, когда хочется действовать немедленно – бежать, двигаться, кричать. Злость и самые разные противоречивые эмоции переполняли ее.

– Можешь возвращаться, а я спускаюсь к морю, - бросила она и полезла по почти отвесной скале, не оставив Матвею выбора. Она передвигалась отважно, при этом ловко и осторожно, словно горная коза. Матвей, высокий, астенического телосложения, малотренированный юноша, напротив, едва удерживался, от каждого движения покрываясь липким потом – не то чтобы страха, но физического напряжения. Мышцы выдавали предательский тремор.

Когда до пляжа оставалось совсем немного, Ольга поскользнулась и сорвалась вниз, пролетела метра два, ударившись о скалу и потеряв сознание.

Помощи ждать было неоткуда – дневные туристы давно схлынули, а спасательный катер вернулся в Судак. Кое-как дотащив девушку до песчаного берега, Матвей прикинул путь – километра три по горным тропам через заказник.

Карабкаясь вверх и прижимая к себе сильное мускулистое тело, он думал о том, что теперь бы точно знал, какое желание загадать падающей звезде.

Обступала темнота. Вдалеке бликовало море. Как бастион, пустив корни в расщелины скал, застыла в сумерках гордящаяся своей эндемичностью сосна Станкевича. К своему немалому удивлению, Матвей обнаружил, что даже в такой момент сознание не прекращает делать зарубки в виде запахов и оттенков…

Доставив Ольгу в поселковую больницу, Матвей вышел, опустился на ступеньки приемного отделения и обессилено затих. Через некоторое время заспанный врач сообщил, что у Ольги тяжелое сотрясение мозга, ушибы и перелом правого голеностопа, но в целом опасности нет.

Зачинался новый день. От пережитого усталости Матвей почти не чувствовал, а просто сидел, прислушиваясь к себе. Внезапно, что-то как будто сдвинулось внутри. Появилось почти физическое ощущение, что осколки его существа, разбитого гибелью матери, вновь собираются в единое целое. И как-то враз и бесповоротно понял, что примирился с выбором отца. И увидел в предрассветном небе чуть печальную, но ободряющую улыбку матери…

К Ольге мыслительные откровения пришли позже. Наблюдая за Матвеем, практически поселившимся в больнице, она размышляла о неожиданном повороте своей судьбы. О том, что случилось-таки то, что случиться, по ее мнению, не должно было никогда. Она влюбилась в мужчину, точнее в нежного еврейского мальчика.

Всю свою 20-летнюю жизнь она ненавидела мужской эгоизм, эту пресловутую силу, стремление лидировать и подчинять. Возмущалась покровительственным отношением к женщине. И как апофеоз всего ненавистного ей в мужчинах – футбол с пивом.

В Матвее ничего это не было. В нем жили, усугубленные страданием, мягкость, ранимость и та степень чуткости, которую она всегда искала в женщинах. «Безмясость», – так она сама себе определила его сущность.

И чтобы окончательно убедиться в своем счастье, в одно из его посещений она спросила:
– Ты футбол любишь?
– Терпеть не могу, – ответил он не задумываясь. – Я на виолончели люблю играть.
– Угу, – удовлетворенно прошевелила она губами.