Нужна ли душа искусству?

 Нужна ли душа искусству?
-- Я думал, вы уже не вернетесь! -- Урбан был первым, кого Астрид увидела в хозяйственном отделе.
-- И вы, конечно, огорчились: не с кого писать портрет?
-- Мне вас просто не хватало. Вы привезли дочь?
-- Нет. -- У Астрид чуть не сорвалось -- «к счастью». -- Ее увезли в Сибирь.
-- В Сибирь?
-- Почему вас, немцев, так пугает Сибирь. Я уже говорила вам, что жила там несколько лет. Там очень красивые места..
-- Да, вы говорили, но ведь царь ссылал неблагонадежных именно в Сибирь.
-- Царь ссылал их также на Кавказ. А вы теперь мечтаете захватить Кавказ.
-- Я не мечтаю об этом, фрау Ларсон.
-- А о чем же вы мечтаете?
-- Ни о чем. Мечтания -- удел юности, а мне уже, увы, за сорок...
-- Но ведь фюреру тоже за сорок, а у него столько мечтаний.
-- Может, мы не будем говорить о фюрере?
-- О чем тогда мы будем говорить?
-- Хотя бы о нас с вами.
-- Матиас, -- впервые Астрид назвала Урбана по имени. -- Похоже, вы начинаете волочиться за мной. Мне это не нравится.
-- Я вас обидел? Простите. Я не хотел этого.
-- Вы меня не обидели. Просто я принадлежу к той категории женщин, которые не склонны к легким флиртам.
-- К сожалению, вы неверно толкуете мои слова и поступки, -- Урбан явно огорчился.
-- Вы не передумали писать мой портрет? -- спросила Астрид.
-- Конечно, нет.
-- Тогда мы можем начать завтра вечером.
На другой день вечером раздался стук в дверь. Это был Урбан. Астрид сварила кофе.
-- Опять ко мне пришел этот русский -- Мо-на-ков, -- по слогам произнес Матиас. -- Он просит, чтобы мы наградили его за то, что он не взорвал мельницу и сохранил ее для немецкой армии. Право, не знаю, что с ним делать?
-- Он действительно сохранил мельницу?
-- Мельница цела -- это факт. Но его ли это заслуга?
-- Он занимал какой-нибудь важный пост на мельнице?
-- Да. Был главным инженером. И якобы ему перед отступлением большевики поручили взорвать мельницу.
-- Пришлите его завтра ко мне. Я поговорю с ним, а тогда, возможно, смогу вам дать совет.
-- Спасибо, фрау Ларсон.
-- Называйте меня Астрид, -- предложила Ларсон.
-- Когда я впервые услышал о вас от Неймана, то про себя сразу назвал вас не по фамилии, а по имени. Астер по латыни -- звезда.
-- По-русски меня называли Астрой. Астра -- это цветок. Он похож на звезду. Его лепестки, как лучи. А ласково меня называли Астрочка.
-- Можно я буду называть вас Астрошка? -- попросил Урбан.
-- Не будем спешить, Матиас. Называйте меня пока Астрид.
Они разговаривали, а Урбан в это время делал карандашные наброски.
-- Можно я посмотрю? -- Ларсон наклонилась.
-- Нет-нет! -- Урбан прикрыл рукой рисунок. -- Черновая работа -- это как утренний туалет: пока не приведешь себя в порядок, никому показываться нельзя. Я никак не могу «схватить» вашу душу, -- пожаловался Матиас.
-- Душу?
-- Ну, конечно, ведь главное в искусстве -- душа.
-- А когда вы рисуете цветок, лес, море?
-- В каждом предмете есть душа.
-- Я не раз ловила себя на мысли о том, что одна картина меня волнует, а другая -- нет.
-- Вот это и есть -- душа. Это приложимо к любому виду искусства: слово мертво, если в него не вложена душа. Скульптура -- кусок мрамора или глины, если в ней нет души. Искусство от суррогата отличается тем же, чем труп от живого человека.
-- Это зависит от таланта художника, от дара божьего?
-- Без божьего дара не может родиться ничто живое.
-- Согласна с вами. Но ведь бывает и так, что одна картина художника волнует, а другая нет. Хотя обе они выполнены одной и той же рукой. Значит ли это, что божья искра, вдохновение гаснут в душе художника и он в это время глух. Не слышит, не может постичь душу, как вы говорите, другого человека или предмета?
-- Вы очень точно выразили то, что я смутно чувствовал. Возьмите, к примеру, мастеров барбизонской школы. «Пейзаж с мельницей» Жоржа Мишеля или «Бурю на море» Теодора Гюдена. В этих полотнах есть душа. А вот «Берег Нила» Проспера Мерилья слишком «красив». Хотя в этой работе есть прекрасная деталь -- небо, как бы потрескавшееся от жары. Но фигуры людей, животных -- все статично, мертво.
-- Вам нравится Дюпре?
-- Дюпре великолепен.
-- Как удивительно он может передать сочность трав, влажность воздуха, игру света. А вы и график и живописец? -- спросила Ларсон. -- Послушайте, Матиас, почему вы забросили искусство? Я чувствую по вашим словам, что это главное дело вашей жизни? Понимаю, сейчас война. Но ведь вы оставили искусство задолго до войны. Да и на войне вы могли бы кое-что делать.
-- Что? Героический кич? -- зло сказал Урбан.
-- Почему же только кич?
-- Оставим этот разговор, Астрид.
-- Ну, если вам он неприятен.
-- Не то что неприятен. Он для меня болезнен.
Оба замолчали. Астрид думала о Матиасе, о его прошлом, скрытом пока от нее.
-- Вы видели когда-нибудь работы ОттоДикса, Ханса Грундинга? -- спросил Матиас.
-- Я помню «Окоп» Дикса, «Видение горящего города», «Животные и люди» Грундинга.
-- А Оскар Кокошка -- это имя вам что-нибудь говорит?
-- Конечно. Его портрет художника великолепен.
-- Оскар был моим другом.
-- Был?
-- Нет, он останется им и сейчас. Правда, нас разделяет пропасть, и я не уверен, что он тоже считает меня сегодня своим другом.
-- Кокошка, кажется, австриец?
-- Да, он родился в Австрии.
-- Но, насколько я помню, он значительно старше вас.
-- Да, конечно. И поэтому точнее было бы говорить, что он мой учитель.
-- Вы поддерживаете с ним контакты?
-- Нет. Кокошка уехал в Англию еще до начала войны.
-- А где сейчас Грундинг?
-- И Ханс и Леа были арестованы.
-- А вы?
-- Вы хотите спросить, был ли я арестован, если имел таких друзей? Нет, я не был арестован. Но после моей выставки в Дрездене в тридцать пятом году ко мне пришел некто Гайслер из тайной полиции. С ним еще один, фамилию которого я не запомнил. Они стали рыться в моей мастерской. Гайслер сказал напарнику: «Какой ерундой занимаются эти художники. Зачем?» В книжном шкафу стояла книга Шпенглера «Закат Европы», Гайслер выхватил ее и стал размахивать ею перед моим носом. Этот тупица кричал мне, как я смею держать у себя марксистскую литературу? Гайслера мы, художники, хорошо знали. О нем можно сказать словами Луи Фюрнберга:
О, что за дух, что за призрак здесь!
Лицо красно, лицо бело,
Кровавы губы, и волос бел,
Взглянул -- морозом обдало,
Кому улыбка -- тот и поседел;
Пред ним и тигр -- не зол, не смел.
Я позвонил Апфельбауму. Он возглавлял имперскую палату искусств. Апфельбаум объяснил Гайслеру, кто такой Шпенглер, и чины тайной полиции удалились. Вскоре в «Фёлкишер беобахтер» появилась статья, где манера, в которой я работал, была названа вырождающимся искусством. А по-другому я писать не хотел. Апфельбаум и Киш пытались уговорить меня работать в стиле, который стал популярен. Я ответил отказом. Я понимал, что больше моих выставок не будет. Пытался работать для себя. Но понял, что и этого тоже делать не могу, у Ницше есть интересная мысль: искусство, стремящееся достичь только личного очищения, подобно путнику, карабкающемуся по скалам в заоблачные выси. Чем выше ты поднимаешься, тем меньше слышишь голоса людей, остающихся внизу. А в этих голосах и боль, и радость, и горе, и призывы о помощи. Когда ты достигаешь вершины, наступает полное безмолвие. Вспомнив эти слова, я дал себе клятву, что с искусством для меня покончено.
-- И чем вы занимались потом?
-- Я покинул Дрезден. Вернулся к родителям. У отца конный завод. Я стал у него чем-то вроде управляющего. Потом меня призвали в армию.
-- А ваша жена?
-- Она осталась в Дрездене. Деревня была не для нее. Когда я был художником, к тому же почти что знаменитым, это ей льстило. Сама она играла в одном из театров. Актрисой была посредственной. Главным для нее был мир богемы, с которым она не желала расстаться.
-- Может, вы судите ее слишком строго?
-- Я не сужу ее. Я говорю то, что есть.
-- Уже поздно. И вы устали, -- сказала Астрид.
-- Я не устал. Но уже действительно поздно. Можно я завтра приду?